Автор: Дегоев В.В.
Теги: новая история (1640 - 1917 гг) история внешняя политика внешняя политика россии
ISBN: 4-5243-0447-5
Год: 2004
Текст
Московский государственный институт
международных отношений
(Университет)
В.В. Дегоев
ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА РОССИИ
И МЕЖДУНАРОДНЫЕ СИСТЕМЫ:
1700—1918 гг.
Учебное пособие
Москва
РОССПЭН
2004
1>Ыч U \ 40)S; 6 Я.Л(2)6-6
Д .»<■
1'екомендоиипо Учеоио методическим объединением вузов
/Vim нагнои Фсдс/ищии по оораюваншо в области международных
• нпшниеппи и качестве ученного пособия для студентов вузов,
ооучоющим ч //о поправлениям подготовки и специальностям
* Me т'д\чшродные отношении» и «Регионоведение»
Редакционный сонет:
Л II lopKVHon (иредсс\цл1ель), М.И.Ильип, Ю.М.Колосов,
1111 Ниитцеи, А. К ).Мелышль, Л.«.Сорокин, И.Г.Тюлин,
О.Г.Ульцифсрои
Рецензенты:
Доктор исторических наук,
заслуженный профессор МГУ Н.С.Киняпина,
кандидат исторических наук, доцент МГУ О.Р.Айрапетов
Дегоев В.В.
Д 26 Внешняя политика России и международные системы: 1700—
1918 гг.: Учебное пособие. — М.: Московский государствен¬
ный институт международных отношений (Университет);
«Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. —
496 с.
Данное учебное пособие предлагает взглянуть на историю внеш¬
ней im/miiiMi России как на сисчсмнмп процесс, к котором факты и
(ohmнм hi.к Ivii.hoi не спин.ко п качестве самодостаточных аргумен¬
та. iMHi.Mi и к.гкч те <м ikhii.i лам <>(»оошснии и предпосылки для
опт.» I I к mi нм.и I им I i к о 11 полчпд, HOMOI ам преодолеть огра-
nii'H и. м«и in imm.im ii.hhhi «и.ipp.иииною» наложения, чреват
ipvniii ipiini'H м.in м | м |ь| 1.111 к-1 mr м i 11иж11сИ|пс11 исторической ма-
»• •» «<*• ip и *• i\ I»* < м m\ mi pirn (iriinm niieia. Во избежание этого
г ■ 11" ми и к nniiH it и» tuiiinpiiMii компромисс между «объектив-
и»I * I»I i" 11| м .hi и *‘i % 11 i.ck i ими мм»» отражением их в co¬
in HI.HI и ши и и И11 I«»нор>1 между «правдой фактов» и
*(|* *(• (••.* iii'H « I мши i и. ii Mimii Kapiины, на которую претенду-
нм» I n|it mik mi.« in помимо всего прочего, необходимость
и)* и и • мучных концепций, разработанных раз-
п.и iMij.icii (I ими школами в России и за рубежом.
I .и I и * hi a1 if I м для всех интересующихся проблемами
• НИ МНИ Н ЦП union И IИ 1Г1ИМ.1 mu России.
Г,ИМ *1 лЛИ 0447 -5
© В.ВДегоев, 2004.
© Московский государственный
институт международных отно¬
шений (Университет), 2004.
© «Российская политическая эн¬
циклопедия», 2004.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Внешняя политика России имперского периода (XVIII — нача¬
ло XX вв.) не принадлежит к числу мало исследованных тем. Она
хорошо представлена в литературе, адресованной читателям с раз¬
ным уровнем подготовки и разным уровнем потребности в такого
рода знаниях. При этом как бы сама собой разумеется изначаль¬
ная «методическая» посылка: не все то, что годится для научной
монографии, подходит для учебника. Последний должен отвечать
особым требованиям, предполагающим некий стандартный набор
фактов, событий, имен, дат. И по возможности избавлен от анали¬
тических оценок, субъективных толкований и неизбежно происте¬
кающих отсюда отклонений от исторической «истины».
Во многих случаях такую позицию можно понять и принять.
Прежде чем пригласить студента к размышлению, ему необходим
какой-то минимум совершенно конкретной, «позитивной» инфор¬
мации в духе «что», «кто», «где» и «когда». Без этого попросту нет
объекта для изучения, иначе говоря — отправной точки познава¬
тельной процедуры.
Однако трудно спорить и с тем, что цель и смысл познания не
исчерпываются прилежной «фотографической съемкой» объекта, а
подразумевают его исследование субъектом на основе определен¬
ной методологии, мировидения и идеологической мотивации.
Если где-то и следует ожидать прорыва в сфере профессионально¬
го гуманитарного образования, так это на почве взаимообогащаю-
щего сближения науки и преподавания (хотя тождественными им
не суждено стать никогда). Видимая уже сейчас, эта тенденция яв¬
ляется своеобразным ответом на интеллектуальные вызовы и за¬
просы времени, растущие независимо от того, насколько хорошо
или плохо они удовлетворяются. В конечном итоге качество и
продуктивность знания обуславливаются не богатой информиро¬
ванностью, а скорее способностью к глубокому осмыслению про¬
исшедшего и происходящего. Само по себе собрание исторических
фактов мало что объясняет. Вместе с тем без такого «сырья» совер¬
шенно невозможны ни реконструкция прошлого, ни прочтение его.
Все это в полной мере относится к внешнеполитическим сю¬
жетам российской истории. В настоящей книге предпринята по¬
пытка проанализировать общеизвестный фактический материал в
системном контексте, взглянуть на историю внешней политики
России как на процесс нелинейного характера со своей динамикой
и изломами, подверженный воздействию многообразных факто¬
ров, среди которых личностное начало порой может сыграть счаст¬
ливую или роковую роль. Мы старались не дробить этот процесс
на замкнутые, самодостаточные циклы, избегая подавать его в
виде препарированной материи и строго закономерной эволюции,
жестко обусловленной «объективными» причинами. Мы исходили
3
из того, что в истории всегда остается место для хаоса, случайнос¬
тей, человеческого произвола и труднообъяснимых феноменов.
Вера в принципиальную возможность воссоздать самую «правди¬
вую» и универсальную картину прошлого всегда существовала и,
видимо, будет существовать и впредь. У каждого есть интеллекту¬
альное право ее лелеять, но нет перспективы ее реализовать. Вмес¬
те с тем бесчисленные и нескончаемые претензии найти решение
этой безнадежной задачи отнюдь не бесполезны. Явные или скры¬
тые, изощренные или простодушные, плодотворные или менее
удачные — все они помогают обеспечить непрерывное движение к
воображаемой истине, что, вообще говоря, и составляет процесс
постижения природы вещей.
Мировая историософия, включая тех ее выдающихся предста¬
вителей, которые бьются над феноменом России, даже и не пыта¬
лась присвоить статус «решенной» какой-либо крупной проблеме,
касающейся исторического бытия государств и народов. Здесь все,
что относится к побудительным мотивам, «технологии» и результа¬
там познания истины, является спорным изначально и имманентно.
Подлинные историографические достижения и озарения — когда та¬
ковые действительно случаются — означают не «закрытие» темы, а
новую, более глубокую, порой провокационную постановку ее.
Изучение истории российской внешней политики (как и Исто¬
рии вообще) есть по большому счету не что иное, как бесконеч¬
ная, но вовсе не бесплодная дискуссия, обеспечивающая постоян¬
ную работу мысли. Жанровый закон дискуссии неизбежно предпо¬
лагает наличие разных взглядов. Они, по логике, не могут быть
безукоризненно «объективными» уже в силу самого факта их не¬
схожести. Это обрекает на ту или иную степень необъективности
практически любое, самое добросовестное стремление к «правде».
Автор данных строк отдает себе отчет в том, что и у него нет шан¬
сов преодолеть непреодолимое. Поэтому он заранее готов при¬
знать справедливость упреков в субъективизме.
Предлагаемая вниманию книга претендует лишь на роль одной
из версий истории внешней политики России XVIII — начала
XX вв. В этой версии исторический факт утрачивает самодовлею¬
щий характер и выполняет «обслуживающую», хотя и очень важ¬
ную, функцию. С другой стороны, четкая периодизация и систем¬
ный подход, используемые в качестве и методологического, и тех¬
нического способа организации огромного фактографического ма¬
териала, также не являются ни самоцелью, ни попыткой свести
предмет исследования к отвлеченной схеме. Широко оперируя по¬
нятием «система», автор вполне осознает его условность примени¬
тельно к международным отношениям. Системному принципу от¬
дано предпочтение вовсе не потому, что он теоретически безупре¬
чен, а потому, что он позволяет соблюсти разумный баланс между
«позитивным» знанием и «субъективной» интерпретацией.
Сегодня, когда мир наполнен событиями, которые казались со¬
вершенно невозможными каких-то 15—20 лет назад, и когда стре¬
4
мительность и непредсказуемость мирового развития обретают
форму беспрецедентных угроз человечеству, невольно приходится
пересматривать многие традиционные взгляды, в том числе — на
внешнеполитическую историю России. Плодами этой работы сооб¬
щество ученых должно поделиться с сообществом учащихся — через
учебники нового поколения, способные превратить студента из пас¬
сивного потребителя знаний в соучастника процесса их «производства».
Современный издательский бум в России, сняв проблему ин¬
формационного дефицита, породил не менее серьезную проблему
выбора из невероятного количества отечественной и зарубежной
литературы. Это обстоятельство делает крайне актуальной еще
одну учебную задачу — синтезировать ключевые историографичес¬
кие идеи таким образом, чтобы оставить читателю возможность
самому определить свое отношение к ним. Преследуя эту задачу,
мы опирались на многочисленные труды российских и западных
ученых, зачастую вне зависимости от того, вписываются они в ав¬
торскую концепцию или нет.
Название данного учебника нуждается в пояснениях. Выбран¬
ное неслучайно, оно отражает намерение автора отойти от «плав¬
ного» тематическо-хронологического повествования, традиционно¬
го для учебной и не только учебной литературы. Этой расхожей
методой, имеющей свои преимущества, мы намеренно пожертво¬
вали в пользу концептуального принципа, имеющего свои недо¬
статки. Последний, однако, хорош тем, что позволяет очертить
круг проблем, к раздумьям над которыми давно пора привлечь
студенческую аудиторию.
В этой книге предлагается изучать внешнюю политику России
на фоне и (насколько это оказалось нам по плечу) в контексте
развития международных систем, без чего трудно оценить ее под¬
линную роль в Европе и в мире. Такой подход подразумевает,
между прочим, готовность признать право на защиту своих наци¬
ональных интересов не только за Россией, но и за другими вели¬
кими державами. И тут возникает вечная проблема «гнева и при¬
страстия», коль скоро дело идет о таком предмете исследования,
который едва ли поддается полной деидеологизации. По отношению
к нему и российские и зарубежные историки всегда были и будут
предвзяты в той или иной степени. Вопрос не в том, чтобы совер¬
шенно избавиться от этого естественного противоречия, а в том,
чтобы найти конструктивный компромисс. В разработку его, как хочет¬
ся надеяться, может внести вклад и предлагаемое учебное пособие.
Нелишне сделать еще одно предуведомление. Прошли, слава
Богу, времена, когда на скудном «рынке» образовательных услуг
господствовали один-два «базовых» учебника по специальности,
написанные в «правильном» методологическом и стилистическом
ключе. Что-либо иное рисковало подпасть под категорию «антина¬
учное построение» или «фальсификация». Теперь многое измени¬
лось: у производителей интеллектуальной продукции есть возмож¬
ность предлагать, а у потребителей — выбирать. Рискуя отпугнуть
5
любителей легкого и удобного чтива, мы, тем не мопсе, по осво¬
бождаем себя от обязанности честно сказать: настоящий книга не
является тем рекомендательно-библиографическим «адресом»,
куда следует отсылать студента в первую очередь. Она обращена к
достаточно искушенному читателю, который уже обладает непло¬
хим запасом знаний, почерпнутых из учебных материалом другого
типа и с другими целевыми установками. Дабы несколько облег¬
чить восприятия и усвоения весьма непростой исторической фак¬
туры, автор заведомо избрал соответствующий стиль — публицис¬
тический по преимуществу.
И, наконец, последнее. Взывать по любому поводу к «опыту
прошлого» — занятие лукавое и пустое. Строить современную
внешнюю политику России на дипломатических теориях и «техно¬
логиях» XVIII, XIX и даже XX вв. — по меньшей мере непродук¬
тивно, по большей — самоубийственно. Вместе с тем в этой сфере
государственной жизнедеятельности есть исторически преемствен¬
ные элементы, игнорировать которые так же опасно, как и фети¬
шизировать. История — не партитура для точного, «каноничного»
воспроизведения, а инструмент распознавания беспрецедентное™
настоящего и потенциальное предостережение о будущем. И в
этом смысле она учит многому, прежде всего — тому, во что обхо¬
дится незнание ее уроков или пренебрежение ими. Сегодня цена
такого невежества как никогда высока и продолжает расти в небы¬
валой и трагической прогрессии. У нынешнего и грядущего поко¬
лений российских правителей и дипломатов — особая ответствен¬
ность за судьбы страны и планеты, осознание которой — задача не
только нравственного, но и глубоко интеллектуального свойства.
Разумеется, даже самый пристальный взгляд в прошлое не страху¬
ет от ошибок, однако вся беда в том, что нежелание оглядываться
гарантирует их.
И если мы не слишком заблуждаемся на сей счет, то можно
лишь приветствовать уже получившую распространение тенден¬
цию превращения учебных текстов по истории международных от¬
ношений из пособия для подготовки к экзамену в пособие для ос¬
воения профессии. В этом же качестве адресуется студентам и моя
книга, которая задумывалась еще и как способ пригласить коллег
по преподавательскому цеху к дальнейшей разработке идей, остро
поставленных в профессионально-образовательную повестку дня
нашим временем, нашими утратами и нашими надеждами.
* * *
Хочу выразить искреннюю признательность профессору
М.М. Наринскому и профессору А.В. Ревякину за тонкие и цен¬
ные замечания, сделанные в ходе подготовки работы к печати, а
также за ту исключительную деликатность, с которой они остави¬
ли и за собой и за мной право на собственное видение вещей.
Владимир Дегоев
Глава 1.
РОССИЙСКАЯ ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА
В ДОИМПЕРСКИЙ ПЕРИОД
(X — конец XVII в.)
Принято считать, что история внешней политики любой стра¬
ны начинается с истории государства, коль скоро именно этот ци¬
вилизационный институт способен создать упорядоченный меха¬
низм общения с ближним и дальним зарубежьем. Стратегия и так¬
тика отношений с окружающим миром предопределяются фунда¬
ментальной целью всякого общественного организма — выжить.
Преследуя ее, государство не только отвечает на угрозы извне, но
и само тяготеет к экспансии, преобразуя внутренние социально-
экономические, идеологические и культурные импульсы в осо¬
знанную международную политику. Зачастую оно видит лучший
способ защиты в наступлении. Со временем растет уровень орга¬
низации внешней политики, совершенствуется ее дипломатичес¬
кий инструментарий, однако жизненно важная установка на само¬
сохранение остается неизменной, по крайней мере — в качестве
задачи-минимум. Похоже, это правило применимо как к раннего¬
сударственным моделям, так и к высокоразвитым пост-индустри-
альным обществам.
Имманентные предпосылки для возникновения и расширения
Русского государства коренились в объективных обстоятельствах,
сложном и порой экзотическом симбиозе совершенно пагубных и
вполне благоприятных факторов, органично дополнявших друг
друга. Суровый климат, скудная экономическая база, географичес¬
кая незащищенность, враждебное окружение, отсутствие выхода к
морям — все это являлось одновременно и препятствием к благо¬
получному существованию и, как ни парадоксально, стимулом к
выживанию — тем жесточайшим вызовом судьбы, который, вы¬
нуждая искать изобретательные ответы, формировал соответствую¬
щий дух народа, воспитывал в нем «жизненный порыв» (если
пользоваться терминологией А. Бергсона).
В конечном итоге именно этот «порыв», как разновидность ин¬
стинкта самосохранения, определил долгосрочную и не всегда осо¬
знанную стратегию спасения, получившую воплощение в том
числе и во внешней политике государства.
Киевская Русь IX—XII вв. возникла и эволюционировала в ус¬
ловиях соседства с разноликим миром — племена, союзы племен,
государства, империи, представленные пестрой мозаикой этносов,
языков, религий и культур. Это была небезопасная, если не ска¬
зать агрессивная, среда обитания, постоянно заставлявшая древне¬
русских правителей искать ответы на ее вызовы в применении
оружия. К миролюбию не располагали ни объективные обстоя¬
тельства, ни субъективные причины. Киевские князья держали
7
под своим контролем оживленный торговый путь «из варяг в
греки» — источник и собственного обогащения, и материального
благополучия княжеской дружины. Защита этой «дороги жизни»
от посягательств степных кочевников и от новых волн «братьев
норманнов» становилась чем-то вроде высшего государственного
интереса.
Но и сама Киевская Русь была отнюдь не безобидной соседкой
для граничивших с ней племенных и политических образований.
Воинственные, охочие до добычи и регулярной дани князья неред¬
ко действовали в типично экспансионистском стиле. В первой по¬
ловине X в. они вели военные кампании в Предкавказье и на се¬
веро-западных берегах Каспия. В их намерения входило установ¬
ление не только (и, быть может, не столько) политического, но и
экономического господства над территорией, через которую про¬
ходила торговая дорога из Арабского халифата в Европу.
Регулярный характер носили торговые связи Древней Руси с
Византией, регламентируемые соответствующими договорами (911,
944 гг.). Это не мешало киевским князьям совершать набеги на
империю. Однако грабительский аспект в таких предприятиях со¬
четался со стремлением защитить права славянских купцов.
Контакты с византийской христианской культурой оказывали
все более неотразимое воздействие на языческую Русь, исподволь
подготавливая ее к грандиозной духовной революции. Среди киев¬
ской политической элиты растет число христианских неофитов,
которые, помимо всего прочего, постепенно отказываются от
принципов «варварской» дипломатии в пользу «цивилизованной».
Правление князя Святослава (962—972 гг.) ознаменовалось
беспрецедентным расширением Русского государства. Он покорил
финно-угорские и тюркские племена между Окой и Волгой. Разо¬
рил столицу Волжской Булгарии, подчинил Хазарский каганат,
нанес поражение войскам могущественного Аланского царства на
Северном Кавказе, захватил Тмутаракань. Затем Святослав осу¬
ществлял экспансию в западном направлении: он занял Дунай¬
скую Болгарию, где собирался обосноваться сам и даже перенести
туда столицу Руси. В военных походах Святослава «имперско-по¬
литическая» мотивация уже явно преобладала над сугубо граби¬
тельской, хотя экономические соображения тоже играли большую
роль: на востоке он хотел быть хозяином волжского торгового
пути, а на западе — богатых земель, куда стекались «золото,
шелка, вино из Греции; серебро и породистые лошади из Венгрии
и Богемии; рабы, меха, воск и мед из Руси». Его завоевания были
настолько впечатляющи, что некоторые историки именуют Древ¬
нерусское государство этого периода «империей Святослава». И
есть за что: фактически под властью киевского князя оказалось
пространство, заключенное между Финским заливом на севере,
Польшей и Венгрией на западе, Византией и Черным морем на
юге, Кавказом, Каспием и Волгой на юго-востоке и востоке.
8
Но именно это обстоятельство не устраивало Константино¬
поль. Византийский император и полководец Иоанн Цимисхий
разбил Святослава и вынудил его уйти из Болгарии по мирному
договору 971 г. Империя Святослава не пережила своего создателя,
разрушившись под ударами не только Византии, но и наступавше¬
го из азиатских степей тюркского племени печенегов. Последние,
воспользовавшись ослаблением «хазарского барьера», прикрывав¬
шего Киевскую Русь с востока, прорвались через Волгу, Дон,
Днепр и обосновались на обширной территории между Днестром
и Уралом, прежде контролируемой Святославом. Печенеги оттес¬
нили русских от Каспия и Черного моря, постоянно угрожая
Киеву разбойничьими набегами.
Сдерживание их стало едва ли не главной проблемой для князя
Владимира (980—1015 гг.). Он выстроил укрепленную линию на
южных границах государства, располагавшихся на расстоянии
всего лишь двух дней конного пути от столицы. Засечная система
была вполне эффективной, но она не спасла Русь от долгой и
трудной борьбы со «степью».
Связи с Византией продолжали развиваться в противоречивом
контексте, колеблясь между враждой и партнерством, тем самым
напоминая отношения варваров с Римом. Какие бы смешанные
чувства ни вызывала у русских князей Византия — восхищение,
зависть, алчность, неприязнь — Владимир и окружавшая его
властная элита уже созрели до способности оценить и впитать ве¬
ликую византийскую культуру. Принятие христианства (988 г.)
символизировало колоссальный духовный и политический перево¬
рот в русской истории. Последствия его были неоднозначны. С
одной стороны, Русь вроде бы отгораживалась от языческих, му¬
сульманских и иудаистских народов Востока. С другой, подчерки¬
вая свою принадлежность к христианскому миру, она сознательно
отчуждала себя от католического Запада. В новой религии она ис¬
кала собственную идентичность, которая обеспечила бы опреде¬
ленную степень самодостаточности и независимости, в том числе
от той же Византии. Христианство послужило одним из важней¬
ших факторов консолидации общества и, в конечном итоге, обра¬
зования единого национального государства. Особенность этого
государства, кроме прочего, заключалась в том, что оно, обладая
отчетливыми признаками самостоятельной цивилизации, никогда
не было до конца изолировано ни от восточных, ни от западных
соседей, столь непохожих друг на друга.
С принятием христианства возросла роль духовно-культурной
составляющей внешней политики Киевской Руси. Древнерусские
князья стали проникаться чувством принадлежности к «цивилизо¬
ванному» миру не только византийскому, но и европейскому. Это
сопровождалось установлением более или менее регулярных отно¬
шений с западными странами, приобщением к их дипломатичес¬
ким обычаям и нормам, плодотворными культурными заимствова¬
ниями и взаимопознанием.
9
Расцвет Киевской Руси при Ярославе Мудром (1019—1054 гг.)
нашел отражение и во внешней политике. При нем была предпри¬
нята последняя (неудачная) военная кампания против Византии,
после чего отношения с ней приобрели устойчивый доброжела¬
тельный характер. Ярослав нанес поражение печенегам (1037 г.),
обеспечив на ближайшую четверть века относительное спокойст¬
вие на южных рубежах своего государства, пока не появились по¬
ловцы. Яркие успехи христианства, культуры и государственности
подняли авторитет Киевской Руси в глазах Европы, которая начи¬
нает воспринимать ее как достойное пополнение «цивилизованно¬
го» международного сообщества Раннего Средневековья. Установ¬
ление с ней династических (а значит и политических) связей уже
не считалось мезальянсом. Во времена Ярослава эти связи прости¬
рались чуть ли ни на весь европейский континент: Венгрия, Поль¬
ша, Богемия, Германия, Швеция, Норвегия, Франция. Опальные
венгерские, норвежские и даже английские аристократы находили
прибежище в Киеве, поражавшем иностранных современников ар¬
хитектурным блеском, неожиданно высокой «урбанической» и ду¬
ховной культурой.
Цивилизационное сближение с «Западом», представлявшим
собой конгломерат молодых «варварских королевств» нисколько
не повлияло на сущность внешнеполитических задач Киевской
Руси, стремившейся установить и защитить свои границы, стать
самостоятельным субъектом международных отношений и исполь¬
зовать все преимущества, вытекающие из этого статуса. Однако с
известной осторожностью можно констатировать появление неких
правил общения между христианскими государствами. Отнюдь не
отменяя войну, эти правила, вместе с тем, повышали эффектив¬
ность дипломатии как способа сдерживания анархии внутри евро¬
пейской международной системы. О том, что древнерусские кня¬
зья говорили со своими западными собратьями-королями на
одном, дипломатическом языке, свидетельствовали взаимные при¬
знания суверенных прав друг друга на определенную территорию и
ее население.
Конфессиональное размежевание Киевской Руси с языческим,
исламским и иудаистским Востоком мало что меняло в модели их
взаимоотношений. «Степь» — в лице печенегов и половцев — по-
прежнему наступала, а «лес» держал изнурительную оборону. Уг¬
лубление духовно-религиозных различий сокращало и без того ог¬
раниченные возможности долгосрочных компромиссов, что авто¬
матически умножало угрозы безопасности Древнерусского госу¬
дарства. Беспрестанная борьба с этими угрозами, отягощенная
внутренними центробежными процессами, ослабила Киевскую
Русь перед лицом нараставшего внешнего, «степного» давления.
После Ярослава Мудрого это давление и внутренние усобицы
ускорили распад Киевской Руси, изначально вызванный целым
рядом социально-экономических и политических причин.
10
При Владимире Мономахе (1113—1125 гг.) и его сыне Мсти¬
славе (1125—1132 гг.) страна пережила короткий ренессанс. В том
числе и на международной арене, о чем говорят упрочившиеся со¬
юзные отношения с Византией, успешные войны против Венгрии,
Польши, Волжской Булгарин, но главное — против половцев. Од¬
нако все эти войны — как правило, кровопролитные и разруши¬
тельные — крайне истощили Киевскую Русь, способствовали ее
разделению на уделы и последующему ослаблению.
* * *
С утратой государственного единства в удельный период нару¬
шается и целостность внешней политики. Три самых крупных
преемника Киевской Руси — Галицко-Волынское, Новгородское и
Владимиро-Суздальское княжества, не считая более двух сотен
мелких феодальных образований, имели уже не столько общие,
сколько свои собственные дипломатические задачи, которые во
многом обуславливались ожесточенными междоусобицами. С се¬
редины XII до середины XIII вв. галицко-волынские князья небез¬
успешно отстаивали свою политическую самостоятельность в тя¬
желой борьбе с венграми, поляками, литовцами, половцами (впро¬
чем, как и друг с другом). Признанием их высокого международ¬
ного авторитета явились неоднократные предложения союза, по¬
ступавшие и от Византии, и от Римского папы. Правление Дании¬
ла (1221—1264 гг.) знаменовало некую кульминацию русско-запад¬
ного сближения: князь принял от верховного понтифика королев¬
скую корону и породнился — через женитьбу своего сына Рома¬
на — с австрийским правящим домом.
Монгольское нашествие нанесло княжеству непоправимый
урон — политический, экономический, моральный. Приблизи¬
тельно до середины XIV в. страна находилась под номинальной
властью монголов, раздираемая непрестанной борьбой между кня¬
зем и боярской олигархией, испытывая растущее давление запад¬
ных соседей. В 1340-е годы Волынию захватила Литва, а Гали¬
ция — объект острого польско-венгерского соперничества — в
конце концов досталась Польше (1387 г.).
Во второй половине XIII—XIV вв. Западная Русь развивалась в
сложном историческом контексте, где внешнеполитические про¬
блемы становились внутриполитическими и наоборот. Уникальное
и совершенно неоднозначное направление этого развития обусло-
вилось возникновением в середине XIII в. Литовского протогосу¬
дарства и превращением его через сто лет в полноценное, самое
крупное в Восточной Европе государственное образование, охва¬
тывавшее громадную территорию от Балтики едва ли не до Черно¬
го моря. Неповторимый облик придавал этому государству тот
факт, что оно стремительно росло за счет западнорусских земель.
Еще при князе Миндовге (1240—1263 гг.) Литва захватила Полоцк,
подготовив плацдарм для продвижения на юг и восток. При князе
11
Гедиминасе (1316—1341 гг.) и особенно при его сыне Ольгерде
(1341—1377 гг.) литовская экспансия приобрела необыкновенный
размах и скорость. Были завоеваны Волыния, Смоленск, Киев,
Чернигов. При великом князе Витовте (1392—1430 гг.) Литовское
государство достигло максимальных размеров и включало даже
Молдавию, Валахию и Бессарабию в качестве вассалов.
Эта экспансия вызывает непреходящий интерес историков не
только своей броской внешней формой, но и своим многозначным
внутренним содержанием и результатами. Дело в том, что собст¬
венно Литва занимала лишь одну девятую часть территории Вели¬
кого княжества Литовского, а литовцы составляли лишь одну чет¬
вертую всего населения. На протяжении XIV в. в государстве гос¬
подствовали православие, русский язык и русская культура. Эти
основополагающие начала языческая и малообразованная литов¬
ская социальная элита впитывала с такой же готовностью, с какой
славяне некогда приобщались к византийским ценностям. Была
заимствована русская административная, военная, судебная и фи¬
нансовая система; сохранены привилегии бояр и властные полно¬
мочия князей. Брачные союзы между представителями русской и
литовской аристократии становились обычным делом. Наиболее
зримо этот политико-культурный симбиоз олицетворял великий
князь Ольгерд. По своим взглядам, образу жизни, семейным свя¬
зям он был русским, а не литовцем. Все это дало основание ряду
историков говорить о литовско-русском государстве — наследнике
Киевской Руси и сопернике Московского и других крупных кня¬
жеств в борьбе против удельных владений за централизацию.
Однако огромную конкуренцию русскому влиянию и русской
культуре составляли влияние и культура соседней Польши. Уже
сын русофила Ольгерда Ягайло отдавал ей явное предпочтение.
При нем была заключена Кревская уния (1385 г.), согласно кото¬
рой Ягайло, как муж польской королевы Ядвиги, провозглашался
польским королем под именем Владислава II. Оба государства
продолжали раздельное существование, но с этих пор ориентация
правящего класса Литвы на Польшу усиливается. Получавший все
более широкое распространение католицизм становится могучим
оплотом польского влияния и на «верхи» общества.
Впрочем, польско-литовская уния еще долго носила номиналь¬
ный характер. Яркое этому свидетельство — решение Ягайло деле¬
гировать всю полноту полномочий Великого князя Литовского
своему двоюродному брату Витовту. Его статус вассала имел лишь
символический смысл. Реально же Витовт сосредоточил в своих
руках власть над огромным литовско-русским государством, рас¬
полагавшим, как считают историки, достаточной мощью, чтобы
подчинить себе и удельную Русь, и неудельную Польшу. Именно
по этому пути он и пошел, о чем говорили захват Смоленска
(1395 г.) и подготовка похода на Новгород (так и не состоявшего¬
ся). Собиранию русских земель «с востока» Витовт противопоста¬
вил собирание «с запада». Но ему не хватило терпения дождаться,
12
пока одно из основных препятствий — Золотая Орда — распадется
само собой. Вместо того, чтобы идти на Новгород, он ввязался в
войну с еще довольно боеспособными монголами и потерпел от
них поражение на реке Ворскла (1399 г.) — пусть и не слишком
«закономерное». Историческое значение этого события в том, что
Витовт по сути проиграл борьбу за объединение Руси — и не мон¬
голам, а фактически московским князьям, более терпеливым, рас¬
четливым и везучим.
После фиаско на Ворскле Витовт сконцентрировался на внут¬
ренних делах: восстановлении армии и подорванного престижа. Во
внешней политике он переключил свое внимание на запад, где на¬
зревала решающая фаза длительной истории выяснения отноше¬
ний с Тевтонским орденом. Витовт вступил в военный союз с
Ягайло, ив 1410 г. польско-литовско-русское войско наголову раз¬
било немецких рыцарей, которые в результате признали верхов¬
ный сюзеренитет польского короля. Эта победа была важна и для
литовцев, и для русских, но больше всего она укрепила Польшу,
что способствовало дальнейшей полонизации Великого княжества
Литовского. Литовско-русскую социальную элиту в лице княжес¬
кого окружения, землевладельцев и бояр привлекала в Польше не
только (и зачастую не столько) ее выдающаяся культура, но и об¬
щественно-политическое устройство, ограничивавшее власть коро¬
ля и предоставлявшее широкие привилегии шляхетству. Польский
язык, обычаи и католическая религия стали как бы джентльмен¬
ским набором, олицетворявшим дворянскую честь и независи¬
мость. Наряду с расширяющимися матримониальными связями
между польской и литовско-русской аристократией идет демогра¬
фическая и клерикальная экспансия. В Литве появились польские
колонисты — помещики и средний класс. Католическая церковь
заняла господствующие позиции в духовной жизни, но этим не ог¬
раничилась. Помимо сферы религии, образования и культуры, ее
власть распространялась на экономику, политику, социальные от¬
ношения. Освобожденная от налогов, она захватывала все новые и
новые земли, аккумулировала у себя огромные богатства, активно
вмешивалась в государственные дела. Тотальное насаждение като¬
лицизма и польской идентичности раскалывало общество на вос¬
приимчивую к новым веяниям шляхетскую верхушку и отторгаю¬
щую их русско-православную крестьянскую массу, в глазах кото¬
рой «польскость» и «латинянство» отождествлялись с растущим
помещичьим гнетом.
Осуществляя Drang nach Osten с необыкновенной энергией и
воодушевлением, Речь Посполитая фактически демонстрировала
приверженность имперской политике. Несчастье ее, однако, со¬
стояло в неспособности нести на себе это бремя по причине отсут¬
ствия настоящих самодержавных институтов. Обманувшись види¬
мой легкостью, с какой им удавалась экспансия на восток, поль¬
ские правители явно переоценили потенциальную вместимость
своей «империи». Они захватывали все новые и новые православ¬
13
ные земли, будучи не в состоянии интегрировать их с помощью
того самого прагматического сочетания сильного единовластия с
«инакотерпимостью», что было характерно для более дальновид¬
ных и более удачливых «империалистов» (российских, британских,
османских). Перегрузив себя нетитульным и некатолическим насе¬
лением, не придумав внятной альтернативы политике полониза¬
ции и конфессиональной унификации, Речь Посполитая подгото¬
вила почву для острейших социально-политических конфликтов,
вылившихся в конечном итоге в национальную драму.
Таким образом, Западная Русь, утратив статус самостоятельно¬
го государства, осталась объектом и весомым фактором в междуна¬
родных отношениях.
* * *
Другим наследником Киевской Руси было Новгородское кня¬
жество, получившее фактическую независимость в 1156 г. Прибли¬
зительно в это же время в устье Западной Двины появились
немцы — вначале торговцы, ремесленники и миссионеры. Они
старались обратить в католичество и германизировать местные
балтийские и славянские племена. Затем — с приходом туда не¬
мецких крестоносцев — эта политика приняла откровенно агрес¬
сивное направление. Были основаны два тевтонских ордена, кото¬
рые не удовлетворились насильственной христианизацией местно¬
го населения, а развернули мощную экспансию на восток, в сто¬
рону Пскова, который они захватили в 1241 г.
Годом раньше в устье Невы высадились шведы с намерением
взять под свой контроль прилегающие к Финскому заливу терри¬
тории и двинуться на Новгород.
Новгородцы под предводительством выдающегося полководца
князя Александра (Невского) разгромили шведов в 1240 г., а через
два года — и немецких рыцарей. При всей важности этих побед
они являлись лишь эпизодом в длительной обороне Новгорода от
западных соседей. Подсчитано, что с 1142 по 1446 г. новгородцы
26 раз сражались со шведами, 11 раз — с немцами, 14 раз — с ли¬
товцами и 5 раз — с норвежцами. Выстоять удалось во многом
благодаря прагматичной политике новгородских князей — особен¬
но Александра Невского — по отношению к монголам, с которы¬
ми они предпочли не воевать, а найти общий язык, что и удалось
сделать путем признания ханской власти, в значительной степени
символической, во всяком случае далеко не столь обременитель¬
ной, как в северо-восточной Руси.
В удельный период Новгород сыграл огромную роль в сохране¬
нии целостности северных и северо-западных русских земель,
равно как и духовно-культурного единства русского народа. В ус¬
ловиях большей или меньшей изоляции других княжеств от Запада
он был своеобразным «окном в Европу», хотя чаще всего через это
окно ломились непрошеные гости. «Демократические» порядки
14
Новгорода (вече, боярский совет, приглашаемый в качестве воена¬
чальника и ограниченный в политических полномочиях князь) да¬
вали ему мало шансов возглавить процесс централизации русского
государства. Получилось так, что Новгороду, отстоявшему свою
независимость против внешних угроз, пришлось в конце концов
принести ее в жертву «собирательской» экспансии московских
князей.
* * *
Из трех самых видных наследников Киевской Руси в наиболь¬
шей изоляции от остального мира, кроме монгольского, оказалось
Владимиро-Суздальское княжество (из него со временем выдели¬
лось княжество Московское). Опыт общения с монголами, кото¬
рое было построено на сложной системе взаимоотношений, осно¬
ванных не только на насилии, привил московским князьям, поми¬
мо склонности к авторитаризму, еще и некую «внешнеполитичес¬
кую» изворотливость — четкое понимание своих стратегических
целей и тонкое чутье на требуемые «здесь и сейчас» средства их
достижения. Это, наряду с другими причинами, позволило Москве
выиграть острую конкуренцию за лидерство в длительной борьбе
за объединение русских земель. В принципе перед ней стояла со¬
вершенно головоломная и отнюдь не предрешенная (как полагают
историки-детерминисты) задача, оставлявшая широкий простор
для действия таких «игровых» факторов, как стечение обстоя¬
тельств, случай, везение. Московским князьям помогла их способ¬
ность безошибочно ориентироваться на «шахматной доске» удель¬
ной политики, ловко маневрировать на ней, выжидать с осторож¬
ностью и рисковать с умом. Эти качества были тем более необхо¬
димы, что Москва имела дело, с одной стороны, с сильными, ум¬
ными и циничными соперниками, с другой стороны, — с прагма¬
тичными монголами, зорко следившими за равновесием сил на
Руси и стравливавшими княжества между собой. Московские кня¬
зья, делая вид, будто являются послушными исполнителями такой
политики, постепенно превращали монголов в собственный поли¬
тический инструмент. Время показало: монгольской стратегии
«разделяй и властвуй» было явно недостаточно для поддержания
господства над Русью, успешно преодолевавшей раздробленность.
Ничего более действенного у иноземцев не нашлось. Они отказа¬
лись от социально-политического, экономического и идеологичес¬
кого освоения захваченных территорий, а использовали их пре¬
имущественно в качестве источников дани. Как выразился один
современник, «завоевать империю верхом на коне еще можно, но
управлять ею из седла нельзя».
Даниловичи — подцинастия московских князей, берущая нача¬
ло от князя Даниила (1300—1304 гг.), — внимательно наблюдая за
внутренним состоянием Золотой Орды, дождались момента, когда
можно было пойти на оправданный риск и бросить ей открытый
15
вызов. Победа на Куликовом Поле (1380 г.), если и не освободила
Московское княжество от монгольского ига, то, по крайней мере,
нанесла ему смертельный удар и развязала преемникам Дмитрия
Донского руки в борьбе за централизацию.
Начавшийся в конце XIV в. распад Золотой Орды привел к об¬
разованию самостоятельных ханств — Казанского (1436 г.), Астра¬
ханского (1466 г.), Сибирского (вторая половина XV в.). Еще рань¬
ше (1430 г.) отделилось Крымское ханство, ставшее вассалом Ос¬
манской империи. Ярким символом упадка Золотой Орды явился
тот факт, что теперь уже представители династии Чингисидов —
жертвы междоусобных раздоров — ищут покровительства у вели¬
ких московских князей. Последние, используя это обстоятельство,
начали целенаправленно усугублять политический раскол внутри
монгольского общества. При Василии II Темном, в 1452 г., на гра¬
нице с Казанским ханством было создано Касимовское полуханст-
во-полукняжество, находившееся в вассальной зависимости от
Москвы. Оно превратилось в прибежище для опальной монголь¬
ской элиты, защитный барьер и одновременно плацдарм для воен¬
но-политического вмешательства в казанские и астраханские дела.
Ослабление Золотой Орды сопровождалось грозными всплес¬
ками реваншизма. На протяжении XV в. было предпринято не¬
сколько крупных попыток восстановить контроль над Москвой
(1408, 1451, 1455, 1461, 1480 гг.), не говоря уже о регулярных на¬
бегах на русские земли с целью насильственного изъятия дани, так
сказать, «явочным порядком».
Увядание Золотой Орды компенсировалось не только появле¬
нием ее преемников, вполне жизнеспособных и небезопасных для
Руси государств, но и усилением агрессивности Литвы. Она актив¬
но помогала противникам Москвы (Новгороду и Твери), вступала
с монголами в союзы на предмет организации одновременного на¬
падения на Русь и раздела ее на сферы влияния, несколько раз
подвергала Московское княжество разорению (огромный урон был
причинен в 1368 г. и 1372 г.). После поражения на Ворскле
(1399 г.) литовский натиск на восток ослабевает. Все внимание
было сосредоточено на войне с немецкими рыцарями и на внутри¬
политической обстановке — сложной и нестабильной. За кончи¬
ной бездетного Витовта (1430 г.) последовал период смут, вызван¬
ный борьбой за великокняжескую власть на фоне растущего
стремления шляхты ограничить ее в свою пользу. Лишь к 1445 г.
ситуация пришла к относительному равновесию: великим князем
Литовским был признан Казимир, и он же избран королем Поль¬
ши под именем Казимира IV. Кроме этого, упрочению польско-
литовской унии содействовала «конституционно-олигархическая»
реформа 1447 г., официально провозглашавшая в Литве такой же
социально-политический порядок, как и в Польше. Подобное но¬
вовведение, сопровождаемое широкой культурной полонизацией,
представляло заметную веху в процессе превращения литовско-
русского государства в польско-литовское.
16
13 XV в. отчетливо видна тенденция к выравниванию силового
баланса между Литвой и Московией. Если до 1399 г. московско-
литовское противоборство носило в известном смысле характер
гражданской войны за объединение уделов, то позднее, по мере
сближения Литвы с Польшей, данное противоборство принимает
форму «международного» конфликта. Русь в общем уступила
Польше в соперничестве за культурно-конфессиональное влияние
на литовский правящий класс, но она была полна решимости
взять реванш путем объединения всех русских земель, в том числе
захваченных в свое время Литвой. Отсюда — активизация москов¬
ской «внешней» политики в западном направлении.
В результате меняющегося в пользу Московии соотношения
сил Литва постепенно переходит от наступательной стратегии к
оборонительной, думая уже не о новых приобретениях, а о сохра¬
нении территориальной целостности. Однако эта оборона была да¬
леко не пассивной. Казимир ГУ открыто поддерживал антимосков-
ские «партии» в Новгороде и Твери, заключил с монголами воен¬
ный союз против Ивана III (1462—1505 гг.).
Централизация Русского государства шла рука об руку с усиле¬
нием его идеологической самодостаточности, которая служила
одним из интегрирующих факторов. Флорентийская уния 1439 г.,
провозгласив главенство Римского папы над Византийской церко¬
вью, дала московской епархии прекрасный предлог для разрыва с
Константинополем во имя защиты «чистоты веры». Через 14 лет
турки завоевали Византию, в чем Москва увидела божье наказание
за «удаление греков в католическую ересь» и еще больше утверди¬
лась в решимости отстаивать свою конфессиональную независи¬
мость. Эти события, наряду с установлением османского господ¬
ства над балканскими славянами, имели ряд важных последствий.
Духовная и географическая изоляция Московии от внешнего мира
стала очевиднее, что нашло отражение в политико-идеологических
теориях, обосновывавших необходимость создания единого рус¬
ско-православного царства и сочетавших мессианские претензии с
религиозной ортодоксией и ксенофобией. Традиционная для Руси
проблема «борьбы со Степью» осложнялась новой угрозой со сто¬
роны Турции и ее вассала Крымского хана. Набиравший силу экс¬
пансионизм московских князей был не только свидетельством их
упрочившегося положения, но и парадоксальным выражением чувст¬
ва уязвимости перед лицом подлинных и мнимых опасностей.
Вместе с тем, именно благодаря своей гибели Византия приоб¬
рела в глазах Москвы особый авторитет. Константинополь пере¬
стал быть для Руси ментором, невольно развивавшим у нее учени¬
ческий комплекс ущербности. Она получила возможность заявить
о себе как о единственной и полноправной преемнице византий¬
ской государственности, религии, культуры и славы. И чем богаче
наследие — тем значительнее его наследующий. Подобные притя¬
зания, воплотившиеся в соответствующей политике, оказывали все
более разрушительное воздействие на изоляционистские тенден¬
17
ции в Московии, хотя данный процесс протекал крайне неровно.
Показательными с этой точки зрения, были, с одной стороны, же¬
нитьба Ивана III на племяннице последнего византийского импера¬
тора, появление в официальной геральдике московского двора визан¬
тийского двуглавого орла, введение византийского государственного
церемониала, приглашение в Москву греческих и итальянских
мастеров архитектуры, живописи, ремесла, военного дела; с другой
стороны — хозяйственная автаркия, неприязнь и подозрительность
к иностранцам, развитие антикатолического, антизападного и
«антивосточного» направления в русской общественной мысли.
С ^присоединением Новгорода (1478 г.) территория Московско¬
го великого княжества увеличилась в несколько раз и, судя по
всему, это было не последнее приобретение Ивана III. И монголы,
и литовцы имели все основания для тревоги. В 1480 г. золотоор¬
дынский хан Ахмад, опираясь на военный союз с Казимиром IV,
попытался вернуть Москву в орбиту монгольского влияния — сна¬
чала дипломатическими средствами, а затем силовыми. Иван III
противопоставил этой угрозе систему контрсоюзов с врагами Ах¬
мада, один из которых — Крымский хан Менгли-Гирей оказался
самым эффективным партнером Москвы (союзниками Ивана III
также являлись Сибирское ханство и Ногайская Орда). Во время
похода Ахмада на Москву крымские татары совершили набег на
Литву и уже готовились атаковать столицу Золотой Орды Сарай.
Это отвлекло внимание Казимира IV и заставило Ахмада отказать¬
ся от своих «реставраторских» планов. 1480 г. ознаменовал полное
освобождение Руси от иноземного ига.
Потом (1485 г.) Иван III подчинил своего главного политичес¬
кого противника — Тверь, за чем последовал добровольный пере¬
ход в «московское подданство» ряда мелких русских князей — вас¬
салов Литвы. В результате спровоцироЁанной этим русско-литов¬
ской войны (1500—1503 гг.) Иван III отвоевал у Литвы большую
территорию — восточные части Полоцкого и Смоленского кня¬
жеств, Новгород-Северский, Чернигов, Путивль, Гомель, Царев-
Борисов и др.
В стремлении укрепить и расширить свои границы на западе
(Литва) и на востоке (монголы) Иван III чередовал военные мето¬
ды с дипломатическими. Против литовцев он использовал свои
дружеские отношения с Молдавией, Венгрией, Священной Рим¬
ской империей, а против монголов — их междоусобицы. В 1487 г.
Иван III, играя на внутренних раздорах в Казанском ханстве, по¬
садил на местный престол «русского» ставленника, положив нача¬
ло энергичному вмешательству в казанские дела.
К концу XV в. Московия — и территориально, и политически,
и идеологически — превратилась в полноценное государство, хотя
и не свободное от пережитков удельного периода. Ее все чаще
стали именовать Царством, а Ивана III — царем. И он, и его пре¬
емники проникались чувством собственной значимости и понима¬
нием той новой роли, которую им отныне предстоит играть на
18
международной арене. Свидетельством признания этой роли яви¬
лось исходившее от Германского императора Фридриха III предло¬
жение Ивану III принять из его рук королевскую корону. Приме¬
чательный ответ московита не оставляет сомнений в том, что он
уже прекрасно знал себе цену: «С Божьей помощью мы и дети
наши навсегда останемся хозяевами нашей земли. Что касаемо
чьей-то санкции на это, то мы, как не нуждались в ней никогда,
так и не нуждаемся нынче».
При Василии III (1505—1533 гг.) — сыне Ивана III — москов¬
ская внешняя политика сохранила свои основные векторы (запад¬
ный, литовский, и восточный, монгольский) и внутреннее содер¬
жание («оборонительная» экспансия). В 1514 г. был завоеван Смо¬
ленск, а в 1522 г. Литва официально признала этот факт. Васи¬
лий III продолжал наращивать политическое давление на Казан¬
ское ханство, укрепляя там позиции прорусской партии. Европа
начинает видеть в Московской Руси нечто большее, чем обычное
варварское королевство, а наследники Золотой Орды стремятся за¬
ручиться ее благорасположением в борьбе друг с другом. Васи¬
лий III поддерживал вполне равноправные дипломатические отно¬
шения с Империей, Папством, турецким султаном Сулейманом I
Великолепным и основателем империи Моголов в Индии 3. Бабу¬
ром: Имея пока еще ограниченные сведения о других странах, их
намерениях и хитросплетениях «мировой» политики, московская
дипломатия старалась соблюдать осторожность, особенно в вопро¬
се о выборе союзников и соответствующих последствиях. В обще¬
нии с «заграницей» неуклонно росло значение престижных сооб¬
ражений. Московские цари, не в пример своим не таким уж дале¬
ким предшественникам, явно боялись унизиться или во всяком
случае совершить нечто такое, что могло быть расценено как уни¬
жение. Василий III остается верен практике приглашения на мос¬
ковскую службу квалифицированных иностранных специалистов в
различных областях знаний и умений. В русской столице так на¬
зываемая «немецкая слобода» становилась все более заметным ис¬
точником распространения западного влияния.
Правление Ивана Грозного (1533—1584 гг.) примечательно яр¬
кими военными успехами на востоке и крупными провалами на
западе, что свидетельствовало о неготовности страны нести бремя
экспансии в двух направлениях одновременно, да еще параллельно
с осуществлением столь разорительной реформы, как опричнина.
Вместе с тем Иван Грозный создал централизованное националь¬
ное государство и впервые вышел за рамки проблемы собирания
русских земель, поставив долгосрочные стратегические задачи, ко¬
торые теперь уже можно было назвать «внешнеполитическими» в
точном смысле этого слова.
Завоевание Казанского (1552 г.) и Астраханского (1556 г.)
ханств явилось логическим результатом долгой и сложной истории
русско-монгольских отношений: от господства «степи» над
«лесом» к перемене ролей и превращению жертвы в реваншиста.
19
Помимо «исторических» обид Иван Грозный имел много «теку¬
щих» поводов для наказания Казани и Астрахани. Внутренние раз¬
доры в этих ханствах были настолько сильны, что управлять ситуа¬
цией извне, через прорусскую часть монгольской элиты, станови¬
лось все труднее. Разбойничьи отряды казанцев, астраханцев и
крымцев совершали разорительные набеги на территории Москов¬
ского государства, забирали добычу, уводили людей в рабство.
Сравнительно легкая победа над Казанью и присоединение прак¬
тически не оказавшей сопротивления Астрахани обуславливались
не только наличием там «пятой (русской) колонны», но и их пе¬
стрым этническим составом в сочетании с элементарной социаль¬
ной иерархией. Монголы образовывали верхний, правящий класс
общества, а многочисленные финно-угорские и тюркские племе¬
на — нижний, подчиненный слой, которому было все равно, кому
платить дань — старому хозяину хану или новому хозяину царю.
Уже тогда, быть может, не без влияния монгольских традиций
и методов осуществления господства над немоншлами, московиты ре¬
шили твердо придерживаться веротерпимой политики, избегая на¬
сильственного обращения покоренного населения в христианство.
Завоевание низовьев Волги открыло русским, впервые после
князя Святослава, северное побережье Каспия и доступ к Север¬
ному Кавказу, где ряд племенных вождей и представителей воен¬
ной аристократии изъявили желание быть «подданными» Ивана
Грозного, понимая, правда, «подданство» как личную службу и ло¬
яльность, а не как политическое обязательство. К этому же време¬
ни относятся обращенные к Москве просьбы Грузии о покрови¬
тельстве и защите от Ирана и Турции. Хивинский и Бухарский
ханы прислали к русскому царю своих послов для заключения
торговых соглашений. На одни инициативы Иван Грозный реаги¬
ровал весьма осторожно, на другие — более живо. Характер этой
реакции определялся не только волей самодержца, но и высокими
государственными интересами. Не имея на то достаточных сил и
стимулов, он не склонен был развивать кавказское и среднеазиат¬
ское направления в своей международной политике, но и полнос¬
тью отказываться от них не собирался.
В московских «коридорах власти» появилась также идея подчи¬
нения Крымского ханства, чтобы раз и навсегда покончить с
татарскими набегами, но, судя по всему, царь посчитал ее прежде¬
временной: война с могущественной Османской империей, стояв¬
шей за спиной крымцев, была Московии не по силам.
Иван Грозный вынашивал совершенно иные планы и касались
они не Черного моря, а Балтики, где Русь владела узким отрезком
побережья Финского залива, практическая ценность которого
представлялась мизерной в условиях полного преобладания там
Швеции, Ливонского ордена и Польши. Не только сам этот факт
вызывал острое недовольство Ивана Грозного. Он, подобно своему
отцу и деду, проявлял огромный интерес к европейской культуре
и технике, осознавал необходимость заимствований прежде всего
20
для упрочения самодержавия. Сотни иностранных специалистов
получили приглашение на русскую службу. Однако ливонцы, по¬
ляки и шведы, понимая, чем может обернуться для них европеи¬
зация Московского государства, создали на его западных грани¬
цах, по выражению Г. В. Вернадского, некую разновидность «же¬
лезного занавеса» или режим наибольшего неблагоприятствования
для тех, собрался ехать в Москву. Иван Грозный намеревался сде¬
лать брешь в этом занавесе, которая стала бы каналом устойчивой
связи с Западом. Поэтому ему нужен был контроль над юго-вос¬
точным побережьем Балтийского моря.
В 1558 г. русские войска вторглись в Ливонию и в течение ряда
лет, после ярких побед, заняли более двух десятков ключевых
стратегических пунктов, включая Дерпт (Юрьев) и Полоцк. Под
ударами царской армии Ливонский орден распался (1561 г.): ры¬
цари отдали себя под покровительство Литвы, Курляндия стала
вассалом Польши, Эстония признала власть Швеции, а остров
Эзель отошел к Дании. Так Иван Грозный оказался перед лицом
сразу нескольких сильных противников. В общем удачно начав¬
шаяся русско-ливонская война имела все шансы превратиться в
коалиционное столкновение, в котором Московия оставалась в
одиночестве. И именно в это критическое время Иван Грозный
задумал провести опричную реформу, разорившую страну, крайне
обострившую внутреннюю обстановку и изменившую ситуацию на
фронте.
К балтийским проблемам добавились южные. Воспользовав¬
шись благоприятной конъюнктурой, крымские татары попытались
захватить Астрахань (1569 г.). Неудача не смутила их: через два
года хан Девлет-Гирей двинулся на Москву (1571 г.) и сжег боль¬
шую часть города, хотя и не сумел взять Кремль. На следующий
год (1572 г.) было предпринято новое нападение, на этот раз без¬
успешное. Татары подвергли разорению огромную территорию,
увели в рабство 100 тыс. человек. Последствием нашествия стал
голод, сопровождавшийся чумой.
Пожалуй, самым роковым для Московии обстоятельством, во
многом предопределившим исход Ливонской войны, явилось объ¬
единение Литвы с Польшей в единое государство Речь Посполи-
тую (Люблинская уния 1569 г.). Это событие подвело итог истори¬
ческому развитию литовской феодальной федерации по польскому
пути. Статуты 1447 г., 1529 г. и 1566 г. последовательно превраща¬
ли Литву в такую же шляхетско-олигархическую монархию, как и
Польша, что облегчило образование дуалистической империи. Ве¬
дущая роль в ней принадлежала полякам, которые на правах
«старших братьев» отобрали у Литвы ее южные территории с рус¬
ским населением (Волыния, Киев, наряду с ранее захваченной Га¬
лицией). Если социальный выигрыш, полученный литовским дво¬
рянством от Люблинской унии, расценивается неоднозначно, то
для славянской православной крестьянской массы переход под
власть польской шляхты означал только одно — ужесточение эко¬
21
номического гнета и насильственную католизацию. Варшава и
Вильно думали, что, взаимно укрепляя друг друга, они создают ве¬
ликую державу. Тогда как на самом деле было положено начало
фатальному процессу накопления классового, национального и
конфессионально-культурного антагонизма, вылившегося в осво¬
бодительную борьбу украинского, белорусского и русского населе¬
ния против польского господства. Со временем эта борьба примет
форму острейшего международно-дипломатического вопроса, ко¬
торый через два века «разрешится» исчезновением Польши с по¬
литической карты Европы.
Но все это случится потом. А пока Речь Посполитая представ¬
ляла собой огромное и могущественное государство. Правда, реа¬
лизовать себя в таком качестве она могла только тогда, когда ко¬
ролевский престол занимала более или менее приемлемая для
шляхетства личность — харизматическая, целеустремленная, спо¬
собная обеспечить единство и эффективность политики страны в
международной сфере. Такой фигурой стал Стефан Баторий —
трансильванский князь, избранный в 1575 г. королем Польши
после нескольких лет внутриполитической смуты. Этот малопри¬
ятный для Москвы факт дополнялся тем обстоятельством, что
Стефан Баторий оказался превосходным полководцем. В 1578 г. он
во главе хорошо вооруженной армии начал наступление и вытес¬
нил русских из южной Ливонии, взяв Полоцк и Великие Луки.
(Псков оказал ожесточенное сопротивление и устоял.)
Одновременно с севера наседали шведы. В 1578 г. они разбили
русские войска под Венденом (к востоку от Риги). Под угрозой на¬
земного вторжения в глубь Московского государства — истощенного
и разоренного опричниной — Иван Грозный был вынужден просить
посредничества Папы Римского на предмет заключения мира. В ре¬
зультате Стефана Батория и Швецию удалось склонить к переми¬
рию — соответственно на десять лет и три года. По русско-поль¬
скому договору (Ям-Запольск, 1582 г.) Ивану Грозному пришлось
отказаться от всех своих завоеваний в Ливонии. А по русско-швед¬
скому договору (Плюсе, 1583 г.) — уступить юго-западную Каре¬
лию и Ингрию, в том числе устье Невы и прилегающую террито¬
рию с городами Ям, Копорье, Ивантород. Таким образом, в ходе
25-летней изнурительной войны Иван Грозный не просто не до¬
стиг своей цели — расширить выход на Балтику и взять под кон¬
троль Ливонию, — но и вообще потерял доступ к Финскому заливу.
Завоевание Сибирского ханства (Западной Сибири), начатое в
1579 г., могло бы подсластить горькую «ливонскую» пилюлю, если
бы русский царь дожил до того времени, когда этот процесс стал
приносить реальные плоды.
Царствование Ивана Грозного примечательно первыми дипло¬
матическими контактами с Англией. Царь стремился наполнить их
политическим содержанием, в то время как англичан интересовала
преимущественно торговля. Убедившись, что королева Елизавета
избегает союзничества с ним, царь отнял у английских купцов
22
предоставленные им привилегии и в конце концов выгнал из
Москвы. Ряд исследователей возводит к данному эпизоду истоки
британской русофобии, которая в XIX и XX вв. получит новые
импульсы и сыграет негативную роль в истории русско-англий¬
ских и советско-английских отношений.
Благодаря утверждению самодержавной идеологии при Иване
Грозном во внешней политике стало более выраженным престиж¬
ное начало. Успехи и неудачи автократического государства на
международной арене превращались в личные успехи и неудачи
царя, от которых зависел авторитет власти.
В XVI в. получила статус почти официальной идеологической
доктрины так называемая теория «Третьего Рима», провозглашав¬
шая Московскую Русь вечной и единственно достойной наследни¬
цей великих империй (Римской и Византийской) и подлинного,
незамутненного католической «ересью» христианства. Каково бы
ни было соотношение религиозных и политических (экспансио¬
нистских) идей, различимых в тексте или скрывающихся в под¬
тексте этой доктрины (предмет спора историков), едва ли есть ос¬
нования считать правление Ивана Грозного удачной ее реализа¬
цией.
При сыне Грозного царе Федоре (1584—1598 гг.), во всем сле¬
довавшем советам фактического регента Бориса Годунова, Москва
придерживалась осмотрительной, но отнюдь не пассивной внеш¬
ней политики. Естественные ограничения накладывали на нее
послеопричная «поруха» и опасения подвергнуться нападению
Польши и Швеции. С целью нейтрализации этих государств Борис
Годунов старался — и не безуспешно — сеять раздор между ними.
Его, ориентированного скорее на Запад, чем на Восток, крайне тя¬
готил польско-ливонский «железный занавес», и он не жалел уси¬
лий, чтобы хотя бы приподнять его для более плодотворного об¬
щения с Европой. Борис Годунов подогревал антипольские на¬
строения ливонцев, привлекал их на царскую службу, а когда умер
Стефан Баторий (1586 г.), посоветовал Федору Иоанновичу выста¬
вить свою кандидатуру на польский престол. Эта провальная затея
свидетельствовала, тем не менее, что предпочтение отдавалось
дипломатическим методам и в принципе реалистичным задачам.
Борис Годунов углубил связи с Германским императором и Да¬
нией, восстановил отношения с Англией, поощрял торговлю с
Ганзейским союзом.
Не всегда удавалось обойтись мирными средствами. К Шве¬
ции, не желавшей уступать захваченные ею русские земли на по¬
бережье Балтики, пришлось применить силу. После тяжелой
войны 1595 г. шведы вернули Руси Ивангород, Ям, Копорье и Ко¬
релу (Тявзинский договор). Границы 1558 г. были восстановлены.
На южном направлении Борис Годунов делал ставку на сугубо
оборонительную стратегию, призванную оградить страну от набе¬
гов Крымского хана, опиравшегося на покровительство турецкого
султана.
23
Неготовностью к борьбе с могущественной Османской импе¬
рией объяснялась осторожность, проявленная Москвой по отно¬
шению к просьбе грузинского царя — номинального вассала Тур¬
ции — о переходе в «русское подданство» (1586 г.). Однако сам
факт обращения указывал на потенциальные возможности разви¬
тия кавказского вектора внешней политики Московского государ¬
ства.
Колоссальные материальные и моральные потери принесло
Руси так называемое «смутное время» (1598—1613 гг.). Оно было
вызвано целым комплексом тесно сплетенных причин. С кончи¬
ной последнего Рюриковича (Федора Иоанновича) возник острый
династический кризис, переросший в социальный, а затем и об¬
щенациональный. Воспользовавшись этим, Польша захватила
Смоленскую, Северскую и Черниговскую области, а Швеция —
Новгородскую землю, Ингрию и Корелу. На какое-то время боль¬
шая часть Русского государства, вместе с Москвой, оказалась в
руках интервентов. Над ним нависла вполне реальная угроза рас¬
пада и утраты национального суверенитета. В конце концов рус¬
ский народ, благодаря своему героизму и выдающимся организа¬
торам освободительного движения К. Минину и Д. Пожарскому,
отстоял независимость и подготовил почву для воцарения новой
династии (1613 г.), что положило начало внутриполитической ста¬
билизации. За власть и относительный покой первый представи¬
тель Романовых — Михаил Федорович (1613—1645 тт.) — заплатил
дорого. Польша и Швеция согласились дать Руси передышку на
весьма жестких условиях: по Столбовскому миру (1617 г.) за шве¬
дами осталось все восточное побережье Финского залива и Коре¬
ла; поляки же сохранили за собой Смоленские, Северские и Чер¬
ниговские земли (Деулинское перемирие 1618 г.). Таким образом,
Русь вновь лишалась доступа к Балтике, а ее западная граница
перемещалась далеко на восток, почти до той линии, по которой
она проходила к началу XVI в. Но эти жертвы были безусловно
оправданы, если учесть перспективу катастрофы, маячившую
перед Московским государством.
С точки зрения внешней политики, период 1618—1645 гг.
(конец царствования Михаила Федоровича) мало чем замечателен.
Почти все силы тратились на преодоление последствий Смутного
времени. Эта задача, требовавшая сосредоточения на внутренних
делах и осторожности во внешних, облегчалась Тридцатилетней
войной (1618—1648 гг.), поглотившей внимание Европы. Именно
тогда Московская Русь освобождается от политических и эконо¬
мических пережитков удельного периода и становится Россией.
Она, хотя по-прежнему живет довольно обособленно от Запада, из
поля зрения его не теряет. В Москве растет колония иностранных
купцов и ремесленников («немецкая слобода»), строятся протес¬
тантские церкви, развиваются торговые связи с Англией, Данией,
Нидерландами, Священной Римской империей, Турцией и Ира¬
ном. Русское правительство закупает европейское вооружение, на¬
24
нимает иноземные войска и специалистов в области военного дела
и фортификации. Западное влияние проникало в Россию зачастую
помимо желания московской правящей элиты, где преобладали
консерваторы и ксенофобы.
Попытка Романовых восстановить некоторые территориальные
потери Смутного времени закончилась неудачей. Война с Поль¬
шей за возвращение Смоленска (1632—1634 гг.) была проиграна.
Поляновский мирный договор (1634 г.) констатировал сохранение
статус-кво.
Этот же принцип пришлось соблюдать и на южном направле¬
нии — в том, что можно назвать предтечей «черноморского» и в
известном смысле «восточного» вопроса. В 1642 г. Михаил Федо¬
рович благоразумно отказался принять под свою власть турецкую
крепость Азов, захваченную пятью годами раньше донскими каза¬
ками. Царь опасался столкновения с Крымом и Османской импе¬
рией, к которому Россия не была готова.
В первой половине XVII в. продолжалась экспансия в Сибирь,
в ходе которой были заложены города-крепости Томск (1604 г.),
Туруханск (1607 г.), Кузнецк (1617 г.), Енисейск (1618 г.), Красно¬
ярск (1628 г.), Братск (1631 г.), Якутск (1632 г.), Иркутск (1652 г.)
и др. В 40-е годы русские первопроходцы вышли к Охотскому
морю и Берингову проливу, достигнув таким образом восточной
оконечности евразийского континента. В бассейне Амура они
столкнулись с местными племенами, подвластными манчжурскому
Китаю. Дальнейшее продвижение на юг было остановлено.
В середине XVII в. в Речи Посполитой происходили события,
вынудившие Москву пересмотреть ее оборонительную политику
по отношению к Западу. С образованием польско-литовского го¬
сударства (1569 г.) украинское православное крестьянство, попав
под юрисдикцию польских панов и католических епископов, ис¬
пытала на себе по сути тройной гнет — социально-экономичес¬
кий, национальный и религиозный. Последний резко усилился
после создания в 1596 г. (Брестская уния) Униатской церкви, ис¬
поведовавшей православие, но подчиненной Риму. Начались вос¬
стания, в которых главной движущей силой постепенно стало за¬
порожское казачество. В 1648 г. они вылились в мощное освобо¬
дительное движение под руководством гетмана Богдана Хмельниц¬
кого, заключившего антипольский союз с крымскими татарами, а
затем обратившегося к Москве за помощью. Царь Алексей Михай¬
лович, как и его отец в 1625 г., не решался поддержать украинцев,
ибо это означало бы войну с Польшей. Между тем казаки вновь и
вновь ставили вопрос о вступлении в русское подданство. Нако¬
нец, Земский собор 1653 г. принял решение об удовлетворении
этих просьб. В январе 1654 г. на Переяславской Раде (Украинское
всенародное собрание) в присутствии царского посла представите¬
ли казачества и крестьянства приняли клятву верности Москве.
Данный акт юридически оформлял присоединение Украины к
России, явившееся следствием волеизъявления народа. В опреде¬
25
ленном смысле это было продолжением политики собирания
древнерусских земель. Переяславская Рада констатировала без¬
условное согласие украинцев признать верховную власть мос¬
ковского царя, хотя впоследствии у них были причины пожалеть
об этом.
Присоединение (или воссоединение) Украины, помимо всего
прочего, стало для России фактом огромного культурного значе¬
ния. Высокообразованные малороссы, гораздо лучше московитов
знакомые с Западом, служили носителями и проповедниками ев¬
ропейских ценностей, открывали сравнительно замкнутый мир
Московской Руси для полезных идей и веяний.
Речь Посполитая не хотела мириться с потерей Украины. В
1654 г. началась долгая и изнурительная русско-польская война.
Она крайне осложнилась, с одной стороны, внутриполитическим
кризисом в Польше, принявшим особый размах после смерти ко¬
роля Яна-Казимира, с другой — неким украинским аналогом
«смутного времени», наступившего после смерти в 1657 г. Богдана
Хмельницкого. Кроме того, Швеция решила воспользоваться си¬
туацией и захватила Варшаву и Краков. Алексей Михайлович, пре¬
тендовавший на польский престол, объявил шведам войну (1656—
1658 гг.), которая закончилась перемирием, а затем Кардисским
миром (1661 г.). (Алексей Михайлович не стал повторять ошибку
Ивана Грозного, воевавшего на два фронта. На период русско-
шведской войны он заключил с Польшей перемирие.) России, за¬
вязнувшей в польских и украинских проблемах, пришлось доволь¬
ствоваться статус-кво, означавшим, что Балтика осталась закрытой
для нее.
Война с Польшей шла на фоне социального раскола украин¬
ского общества, разные слои которого придерживались разных
внешнеполитических ориентаций — прорусской, пропольской и
даже протурецкой. Сменявшие друг друга гетманы были не в со¬
стоянии удержать казаков под контролем. Страна вверглась в пу¬
чину гражданской войны, на чем умело спекулировали поляки,
стремившиеся восстановить свои позиции на Украине.
Наконец, выдохшиеся Польша и Россия подписали Андруссов-
ское перемирие (1667 г.) на тринадцать с половиной лет. Левобе¬
режная Украина с Киевом (на правом берегу), а также Смоленск
переходили под власть Москвы. Правобережная Украина и Бело¬
руссия оставались в составе Польши. А Запорожье объявлялось со¬
вместным польско-украинским кондоминиумом. В целом это был
разумный компромисс, отразивший не только реальное соотноше¬
ние всех участвовавших в длительном конфликте сил, но и расту¬
щее понимание общей угрозы, принявшей с середины XVII в. со¬
вершенно конкретные очертания.
Речь идет о Турции, решительно действовавшей через своего
вассала — Крымского хана. В 1672 г. она захватила Подолию и по¬
пыталась утвердиться на Правобережной Украине. В результате
произошла русско-турецкая война (1676—1681 гг.), завершившаяся
26
Бахчисарайским миром между Россией, Турцией и Крымом. Кон¬
стантинополь признал Левобережную Украину за Россией; терри¬
тория между Днестром и Бугом объявлялась нейтральной; Подо-
лия оставалась в турецких руках.
Это было лишь временное затишье. И борьбе с Портой пред¬
стояло возобновиться. Перед лицом столь грозного противника
Россия остро нуждалась в союзниках. Общая дипломатическая
конъюнктура в Европе складывалась в пользу осознания необходи¬
мости объединения против османской экспансии. Это явилось
одним из главных стимулов, побудивших Москву и Варшаву к за¬
ключению «Вечного мира» (1686 г.), подтвердившего условия Анд-
руссовского перемирия и обязавшего Россию выступить в союзе с
Польшей, Австрией и Венецией против Турции. Россия впервые
принимала участие в коалиции крупных держав, что предвещало
широкое вовлечение ее в систему международных отношений и
выход в пространство большой европейской политики.
Царевна Софья (1682—1689 гг.) дважды посылала русские
войска в Крым (1687 г., 1689 г.) и дважды они возвращались ни с
чем. Турция и ее сателлит были слишком сильны. Планы Москвы
пока еще намного превышали ее возможности. Подтверждений
зтому хватало не только на северных, западных и южных грани¬
цах, но и на Дальнем Востоке, где Россия не смогла удержать
*емли между Становым Хребтом и Амуром и уступила их Китаю
но Нерчинскому договору 1689 г.
Внешнеполитические неудачи, которыми заканчивается допет¬
ровская эпоха, стали полезным назиданием русским правителям,
открыв подлинные масштабы стоявших перед ними геополитичес¬
ких задач. Последние предполагали не только единство ума и воли
самодержца, но и глубокую, всестороннюю, если угодно цивилиза¬
ционную, подготовку государства и нации.
* * *
Вопрос о том, как далеко отстояла Россия от европейской ци¬
вилизации в XVI—XVII вв., спорен. Особую пикантность он при¬
обретает еще и потому, что от него зависит оценка степени рево¬
люционности преобразований Петра I. Не претендуя на полноцен¬
ное участие в этих дебатах, заметим: западное (как, впрочем, и
восточное) влияние на допетровскую Русь не стоит ни игнориро¬
вать, ни преувеличивать. Если «заслуга» (в кавычках или без оных)
монголов в создании авторитарной формы правления в Московии
не поддается четкому выявлению, то и установить трансформатив¬
ную роль заимствований из Европы тоже не менее сложно.
Культурная и духовная изоляция централизующейся и центра¬
лизованной Руси от Запада всегда была относительной. Это видно
по политической и религиозной мысли, литературе, искусству, ар¬
хитектуре, быту, образу жизни и привычкам некоторых представи¬
телей русской аристократии. Это видно по таким знаковым, во
27
многом совершенно непохожим личностям, как Максим Грек,
Андрей Курбский, Иван Хворостинин, Юрий Крижанич, Симеон
Полоцкий, Григорий Котошихин, Афанасий Ордин-Нахцокин,
Федор Ртищев, Василий Голицын и другие. Это, наконец, видно
по тем «физическим» контактам (безотносительно к их позитивно¬
му или негативному содержанию), которые имела Русь-Россия со
своими непосредственными соседями и более отдаленными стра¬
нами.
* Однако правда и то, что с самого начала прозападная тенден¬
ция наталкивалась на труднопреодолимое сопротивление патриар¬
хально-изоляционистского начала. Нередко оно находило воин¬
ственное выражение в общественном сознании и внешнеполити¬
ческом поведении правителей. Но как это ни парадоксально,
именно усиление автаркии и приводило ее к саморазрушению.
Ибо враждебность и закрытость к внешнему миру тоже есть свое¬
образный способ общения, чтобы не сказать сближения с ним.
Чем упорнее Россия отгораживалась от Европы и чем чаще воева¬
ла с ней, тем больше интереса пробуждалось в русских людях к за¬
падной цивилизации, дававшей беспокойные поводы для сравне¬
ний и неудовлетворенности. Отсюда желание пересмотреть роль
России — периферийную и весьма скромную — в системе между¬
народных отношений, переместиться с обочины мировой полити¬
ки ближе к центру.
Таково было негласное завещание Петру I от тех, кто, возмож¬
но, не хуже его понимал, что нужно делать, но не знал — как.
Глава 2.
ПЕТР I И ВХОЖДЕНИЕ РОССИИ В ЕВРОПЕЙСКУЮ
СИСТЕМУ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ
(1700-1725 гг.)
История России как влиятельной европейской державы начи¬
нается с Петра I. До этого все ее силы уходили на собирание рус¬
ских земель вокруг Москвы, борьбу против монголо-татарского
ига и преодоление тяжелейших внутри- и внешнеполитических
последствий Смутного времени. Правитель провидческого склада,
Петр I был щедро наделен талантом упреждающего мышления,
дерзким воображением и неординарными амбициями. Мелкая, су¬
етливо-рутинная деятельность без осязания перспективы никак не
вязалась с его гениальной натурой.
Можно спорить — действительно ли и в какой степени созрела
Россия XVII в. для радикальных реформ. Вне споров одно: какими
бы зрелыми ни были предпосылки для преобразований, следует
признать, что Петр I произвел совершенно беспрецедентный пере¬
ворот в истории страны. Это в полной мере относится и к внеш¬
ней политике, где он поставил перед собой грандиозные задачи.
Некоторые из них были не просто не по плечу его непосредствен¬
ным предшественникам на троне или его современникам, но и
выше их разумения. Он видел и взялся поразить те цели, которые
другие либо не могли поразить, либо еще не видели. Петр I опре¬
делил международную стратегию России на три века вперед и со¬
здал соответствующий механизм ее осуществления путем творчес¬
кого заимствования европейских дипломатических институтов и
«технологий», приспособления их к российским условиям. Даже
неудачи в отдельных его замыслах с лихвой оправдываются вели¬
чием этих замыслов и яркими успехами первого русского импера¬
тора и его наследников, шедших во многом уже по проторенному
пути, где требовались не столько озарения ума, сколько исполни¬
тельское умение и воля.
То, что делал Петр I, таило угрозы. В конце XVII в. никто не
собирался подпускать Россию к европейским делам в качестве
полноправного участника. Этот статус нужно было завоевать дип¬
ломатией и оружием. И то, и другое представлялось крайне опас¬
ным занятием, учитывая, что России, пока еще слабой в военном
плане и неопытной в дипломатическом, противостояли хорошо
пооруженные, искушенные в войне и международной политике
державы Европы, которые и не думали принимать во внимание
интересы такого государства. России грозило стать, с одной сторо¬
ны, жертвой сложных дипломатических игр (что и случилось на
Карловицком конгрессе 1698 г., где за счет Турции было позволе¬
но поживиться всем участникам «Священной лиги», кроме Рос¬
сии); с другой — военного столкновения, чреватого катастрофи¬
29
ческими перспективами для страны (как это произошло под Нар¬
вой в 1700 г. или на реке Прут в 1>711 г.). Цели, на которые посяг¬
нул Петр I, всегда сопряжены с громадным риском. Однако одно
дело, когда блефует заурядный политик, плохо представляя ради
чего и уповая на случай; другое — когда рискует блестящий игрок,
точно просчитывая потенциальные масштабы успеха и реальные
издержки поражения. Петр I — игрок азартный, но расчетливый —
был по своим выдающимся личностным дарованиям достоин и тех
великих планов, которые он вынашивал, и того великого риска,
которому он подвергался, и той великой благосклонности судьбы,
которая ему сопутствовала.
Перед Петром I стояла фундаментальная историческая задача
построения государства — жизнеспособного и конкурентоспособ¬
ного не только на Востоке, но и на Западе. Она была немыслима
без выхода к морям — Балтийскому и Черному, доступ к которым
закрывали две могущественные державы Европы — Швеция на
Севере и Турция на юге. А между ними находилась Польша, фак¬
тически изолировавшая Россию от континента. Такая ситуация,
естественно, делала эти страны противниками России, а их про¬
тивников — союзниками ее. Петр I быстро усвоил, что с решени¬
ем шведской, турецкой и польской проблем связан главный во¬
прос — быть или не быть России европейской державой. Понимал
он и невозможность действовать одновременно в трех направлени¬
ях и в одиночку. Войну за выход на Балтику Петр I вел против
шведского короля и выдающегося полководца Карла XII в составе
коалиции, включавшей Данию, Саксонию (в унии с Польшей),
Пруссию и Ганновер.
Хотя исход борьбы предопределили победы русских войск,
Петр I искусно использовал и дипломатию, показав себя терпели¬
вым тактиком и тонким стратегом. Ему приходилось все постигать
на ходу. Во время путешествия Великого посольства (1697—
1698 гг.) он имел еще смутные представления о большой европей¬
ской политике. Петр искренне думал, что уже одной принадлеж¬
ности к всемирной христианской общности достаточно для созда¬
ния антиосманской коалиции. Он плохо понимал, почему Австрия
и Венеция, с которыми он в 1697 г. заключил союз против турок,
«предали» его, а Англия, Голландия и Франция вовсе отказались
обсуждать тему борьбы против «полумесяца». Великое посольство
явилось хорошей школой для царя, способного учиться быстро,
страстно и основательно. Ему не понадобилось много времени,
чтобы усвоить, что в Европе есть некая общая дипломатическая
повестка дня, определяемая существующей на данный момент рас¬
становкой сил. И на этой «повестке» была не война с Турцией, а
война со Швецией, господство которой на Балтике явно нарушало
равновесие в Северной Европе. Это казалось «несправедливым» и
неестественным, ибо Швеция имела «заморских» территорий боль¬
ше, чем позволяли ее военно-экономические ресурсы и полити¬
ческое состояние. Швеция миновала пик своего могущества и те-
30
мерь являлась увядающей империей. Почувствовавшие это сосед¬
ние государства стремились «честно» разделить балтийское про¬
странство, чему яростно противился шведский король Карл XII.
Он мог бы предотвратить обострение ситуации, согласившись на
разумный компромисс, но король не желал уступать ни пяди
земли, считая любое послабление недостойным наследника вели¬
ких викингов. Надвигающаяся война не была для Стокгольма во¬
просом жизни и смерти. Скорее речь шла о сохранении имперско¬
го престижа и имперских границ, выходивших за рамки «естест-
ненных» скандинавских, и представлявшихся, с точки зрения гео¬
политики, крайне уязвимыми.
Петр не преминул сделать необходимый вывод из того обстоя¬
тельства, что шведский контроль над подавляющей частью (90%)
балтийского побережья ущемляет жизненно важные интересы не
только России, но, как минимум, еще и Польши (в унии с Саксо¬
нией), Дании и Пруссии. Кроме того, шведы были хозяевами в
юго-восточной части Северного моря, держа в своих руках устья
Эльбы и Везера. Это создавало большие неудобства дня Ганновера,
Англии и Голландии (хотя последние две страны пока находились
ь союзе со Швецией).
На первый взгляд, набиралось приличное число потенциаль¬
ных союзников России, но Петр не спешил обманываться этой
внешне радужной перспективой. В ходе дипломатических перего¬
воров с представителями этих стран обнаружилось, что в конце
XVII в. у них была разная степень мотивации для войны против
Швеции. Пруссия и Ганновер по разным причинам считали мо¬
мент неподходящим для выступления против шведов. Польша и
Саксония, находившиеся под скипетром саксонского короля Ав¬
густа II, вместе с Данией были готовы рискнуть. Они хотели запо¬
лучить в качестве союзника и Россию, хотя ее военные возмож¬
ности ставили не высоко. Дополнительный соблазн для всех участ¬
ников возможной коалиции представляли внутренние неурядицы в
Швеции и приход к власти юного и, как думалось, неопытного
Карла XII. Что касается разворачивавшегося общеевропейского
конфликта по поводу испанского наследства, который поглотил
внимание Священной Римской империи и западных держав, то
преувеличивать значение этого фактора в балтийском вопросе не
следует, поскольку неизвестно, как бы распределились эти силы
между Швецией и актишведским альянсом.
В конце концов Петр, взвесив риск и шансы на победу, скло¬
нился к идее Северной войны. Таким образом, он поехал в Ев¬
ропу собирать коалицию против Турции, а вернулся участником
антишведской коалиции. (Планы царя были достаточно скром¬
ными — получить побережье Ингрии и Карелии. Любопытно, что
он подумывал об организации переворота в Швеции для замены
монархии республикой, ибо «республики — менее опасны для
их соседей».)
31
Но прежде чем начать боевые действия на Балтике, Петр, не
желавший войны на два фронта, решил вначале уладить отноше¬
ния с Портой. После взятия русскими Азова в 1696 г. Россия по¬
лучила геополитический рычаг контроля над Азовским морем и
давления на Крым. Успех Петра привел к возобновлению в 1697 г.
русско-австрийско-венецианского союза против Турции и, каза¬
лось, открывал перспективы для решения черноморской пробле¬
мы. Царь предполагал всерьез и надолго заняться южным направ¬
лением внешней политики России, о чем говорила не только сама
география русско-турецкой войны, но и дерзновенные коммуника¬
ционные проекты строительства волжско-донского и окско-дон¬
ского каналов для обеспечения международной торговли через
Азов. Есть сведения о намерении Петра основать вторую столицу
России на реке Кума в Предкавказье.
Однако Австрия, в предвидении острой борьбы с Францией за
испанское наследство, заключила с Турцией мир (1698 г.), по ко¬
торому России не досталось ничего, кроме двухлетнего перемирия.
(Тем самым Австрия нарушила обещание не заключать сепарат¬
ный мир, пока Турция не согласится уступить России Азов и
Керчь.) Петр хотел использовать его для поиска новых союзников,
но так и не нашел их. Произошла переориентация всех его усилий
с южного направления на северное. Поначалу Петр думал, что это
будет временное отвлечение, эдакий кружной путь к решению чер¬
номорского вопроса посредством решения балтийского. Как пока¬
жет история, он заблуждался. Но это было заблуждение по поводу
сроков, а не по поводу конечной сути, свидетелем которой будет
уже не он, а его потомки.
Для вступления в войну со Швецией Петр крайне нуждался в
безопасности на юге. Однако платить за мирный договор с Тур¬
цией любую цену он не собирался. Другому правителю — с более
скромным воображением и с более умеренным характером — и в
голову не пришло бы предъявлять Порте те требования, что предъ¬
явил Петр. Он настаивал на передаче России Азова, Таганрога,
Керчи, Тамани, ряда крепостей на нижнем Днепре; на свободе на¬
вигации в Черном море, включая Босфор и Дарданеллы; на воз¬
вращении православным подданным Турции «святых мест» в Ие¬
русалиме и обеспечении им гарантии свободы вероисповедания;
на предоставлении русским паломникам возможности беспрепят¬
ственно ездить в Палестину на поклонение христианским святы¬
ням; на отказе России от уплаты крымскому хану символической
дани (пережитка времен татарского господства над Русью); на
праве держать своих дипломатических представителей в Констан¬
тинополе. В этих требованиях важно не то, что они являлись вы¬
ражением тактики обычного торга, когда запрашивают максимум,
чтобы получить оптимум. Гораздо удивительнее, что на фоне не
слишком впечатляющих русских успехов в Северном Причерномо¬
рье была провидчески сформулирована на полтора века вперед
программа России в восточном вопросе.
32
В 1700 г. Петру удалось заключить с Турцией Константино¬
польский мир (на 30 лет), удовлетворивший часть русских требо¬
ваний. За Россией остались Азов и Таганрог. Упразднялась «крым¬
ская дань». Православным паломникам гарантировалась безопас¬
ность. В турецкой столице учреждалось русское посольство. Ос¬
тальные претензии Порта отвергла, но Петр и не ожидал иного.
Теперь царь мог сосредоточиться на северных делах. Готовясь
к войне со Швецией, он не забывал и о пропагандистском обеспе¬
чении. Петр повторял, что хочет вернуть лишь украденное у его
предков: Карелию, Ингрию и часть Ливонии. Для России война
являлась поистине жизненно важным вопросом. В отличие от дру¬
гих участников антишведской коалиции, она была полностью изо¬
лирована от Балтийского моря, без доступа к которому не прихо¬
дилось рассчитывать на развитие экономических и культурных
связей с Европой и претендовать на статус европейской державы.
Это была война за полноценное будущее России, за возможность
реализовать ее потенциал как государства и нации. Престижные
мотивы играли второстепенную роль, хотя они всегда сопутствуют
любому крупному внешнеполитическому предприятию.
Внушительная натура Петра быстро отучила польско-саксон¬
ского и датского королей рассматривать его как младшего, ведо¬
мого партнера по коалиции. И если до начала войны такое преоб¬
ражение произошло с ними в основном под впечатлением пассио¬
нарной личности русского царя, то после 1700 г. к персональному
фактору добавилось то обстоятельство, что они отныне уповали
больше на Россию, чем на себя.
К моменту открытия боевых действий сложилась совершенно
неблагоприятная для России ситуация. Петр обнаружил, что ос¬
тался без союзников не только на юге, но и на севере. Из-за преж¬
девременного и неудачного выступления Саксонии и Дании. (В
1699 г. Август II вторгся в Ливонию, а датский король Фреде¬
рик IV в Гольштейн-Готторп — княжество, оспариваемое у Шве¬
ции; Польша пока сохраняла фактический нейтралитет.) Они по¬
терпели сокрушительное поражение от Карла XII, в результате
чего Копенгагену пришлось подписать мир, а Августу II спасаться
от шведов бегством.
Молодой король Карл XII ошеломил всех своими выдающими¬
ся военными дарованиями и неистовым стремлением к битвам и
победам. В его лице Петр I столкнулся с правителем такого же
типа и калибра, как и он сам. Вопрос стоял о том, кто из них в
исторической перспективе окажется проницательнее, терпеливее,
удачливее в использовании возможностей и преимуществ, порож¬
даемых как самим ходом войны, так и общей международной си¬
туацией в Европе? И о том, в ком из них обнаружится больше
способности не обольщаться быстрыми успехами и приходить в
себя после крупных неудач? В конечном триумфе Петра важную
роль сыграл тот факт, что он научился отдавать должное талантам
своего шведского визави — в отличие от Карла XII, который до
2 - 9681
33
Полтавы (да и во многом после) мало во что ставил и «варвар¬
скую» Россию, и ее «дикого» царя.
Северная война началась для Петра с унизительного пораже¬
ния под Нарвой (ноябрь 1700 г.), где Карл XII преподал ему жес¬
токий урок, который через девять лет будет отплачен. Шведского
короля победа развратила, в то время как поражение заставило
русского царя мобилизоваться. Карлу XII советовали идти на Мос¬
кву, низложить Петра и посадить на престол шведского ставлен¬
ника, ту же царевну Софью. Однако он настолько презирал Рос¬
сию как противника, что посчитал ее не заслуживающей таких
хлопот.
Это был подходящий момент для заключения с Петром I и Ав¬
густом II мира на самых выгодных для Швеции условиях. Но
Карл XII не хотел и слышать об этом. В обстановке начавшейся
войны за испанское наследство между профранцузской и проав-
стрийской коалициями (1701—1714 гг.), отвлекавшей внимание от
Балтики, он стремился стать полновластным хозяином в Северной
Европе. Этот максимализм настораживал даже союзников Шве¬
ции — и реальных и потенциальных.
Вместо того чтобы развить успех против России, как предлага¬
ли одни, или начать мирные переговоры с коалицией, как совето¬
вали другие, Карл XII двинулся в Польшу (1701 г.) с намерением
разгромить Августа II и свергнуть его с польского престола. Поми¬
мо всего прочего, он руководствовался банальным чувством мести
к польско-саксонскому королю за организацию антишведского
альянса и «вероломное» нападение на шведские владения. Одер¬
жав ряд побед над войсками Августа II, Карл XII не смог вызвать
его на генеральное сражение и одержать решающую победу над
уклончивым противником.
Переходя границу Польши, он не предполагал, что попадет в
трясину гражданской войны, и собственно стратегические задачи
отойдут на второй план. В условиях деградации политической сис¬
темы Польши, осложненной внешним вмешательством, польское
общество и его элита раскололись на сторонников шведской, сак¬
сонской, русской ориентации, и нейтралов-националистов. Сток¬
гольм активно поддерживал оппозицию против Августа II, которо¬
го подозревали в стремлении сделать королевскую власть наслед¬
ственной и укрепить ее в ущерб традиционным привилегиям маг¬
натов и шляхты. Россия делала ставку на Августа II и не жалела
средств на помощь ему. Ни одна партия не была в состоянии пол¬
ностью контролировать ситуацию, все явственнее приобретавшую
черты хаоса. Появились первые признаки той внутриполитической
конъюнктуры, которая в будущем приведет к разделам Польши.
С началом войны за испанское наследство обе участвовавшие в
ней стороны предпринимали усилия к прекращению Северной
войны. Англия и Голландия, находившиеся в союзе с Австрией,
добивались этого для того, чтобы задействовать и шведские и про¬
тивостоящие им войска в борьбе против Франции, Испании и Ба-
34
варии. Англичане и голландцы помогли Карлу XII одержать побе¬
ду над Данией с целью лишить ее исключительного господства в
Зундском проливе, отделяющем Северное море от Балтийского. В
то же время они были не прочь «выровнять» баланс сил в Север¬
ной Европе, явно нарушенный в пользу Швеции. Но в данный
момент их внимание приковывала австро-французская война, куда
они хотели бросить свежее пушечное мясо, чтобы обеспечить по¬
беду габсбургского блока. Английский король Вильям III предло¬
жил свое посредничество на предмет заключения мира между
Швецией, с одной стороны, Россией и Саксонией, с другой.
Петр I и Август II не возражали. Но Карл XII был категорически
против. Его интересовала не чужая война за испанское наследство,
л «своя» война за сохранение шведского преобладания на Балтике. “
К России с предложением походатайствовать о приемлемых
для нее условиях мира со шведами обратилась и Франция. Но за
это она требовала от Петра слишком многого, а именно оказать 1
вооруженную поддержку венгерскому восстанию против Австрии и
предоставить Людовику XIV денежный заем.
Дипломатические попытки сосредоточить внимание Европы на
испанских делах ничего не дали. Две большие войны в северной и
центральной части континента стали реальностью. Они шли одно¬
временно, но почти независимо друг от друга, насколько это было
возможно в тех исторических условиях.
Решение Карла XII идти после Нарвы на Польшу было спаси¬
тельным для России. Надолго завязнув в болоте польских неуря¬
диц, он так и не смог благополучно из него выпутаться. Это дра¬
гоценное время Петр использовал для реорганизации армии, эко¬
номики, управления. Презрение к России дорого обойдется швед¬
скому королю. Уже в конце 1701 г. русские войска начали медлен¬
ное, но верное контрнаступление в Ингрии и Ливонии, одерживая
победы и захватывая важные стратегические пункты. К концу
1706 г. они дошли до Курляндии, заняв большую ее часть.
Петр оказывал политическую и финансовую поддержку Авгус¬
ту II, чтобы заставить шведов воевать на два фронта, что со време¬
нем становилось для них все труднее. В 1704 г. Карлу XII, опирав¬
шемуся на благосклонных к нему польских магнатов, удалось
свергнуть Августа II с королевского трона и посадить туда своего
ставленника Станислава Лещинского. Чтобы упрочить его положе¬
ние, ему была обещана помощь в возвращении территорий, уступ¬
ленных России по договорам 1667 и 1686 гг.
Петр сделал контрход. В том же 1704 г. он подписал с Авгус¬
том II соглашение, в котором признавал его единственным закон¬
ным польским королем и посулил Польше Ливонию. Петр также по¬
слал на помощь Августу II войска. Царь старался ни в коем случае
не выпускать своего союзника из войны. Для Петра и Карла XII
Польша превратилась в поле дипломатического сражения, что свиде¬
тельствовало о начале политического упадка, который приведет к
гибели независимого государства в конце XVIII в.
35
И все же шведскому полководцу удалось закрыть для себя
«второй», польско-саксонский фронт. В 1706 г. он захватил Дрез¬
ден и Лейпциг и принудил Авхуста II к подписанию мира и офи¬
циальному отречению от польской короны. На этой победной ноте
Карл XII мог легко остановить войну, добиться для себя макси¬
мальных выгод и стать арбитром Европы. Впрочем, он уже им
стал, пусть и на короткое время. Его вмешательство было способ¬
но решить судьбу и другой — «испанской» — войны, если бы она
|его интересовала. Карл XII был в полушаге от того, чтобы зам-
|кнуть на своей персоне все важнейшие приводные нити европей-
ской^дипломатии, но он отдал предпочтение северным делам, уст¬
роение которых ему виделось в единственном — предельно триум¬
фальном для Швеции — варианте. В этом фанатичном тяготении
к игре с «нулевой суммой» коренился роковой источник и его
взлета, и его краха.
Оставшийся один на один с Карлом XII, Петр готов был за¬
ключить с ним мирное соглашение, вернув шведам все завоеван¬
ные у них территории, кроме Петербурга, строительство которого
началось в мае 1703 г. Но Карл XII резко отверг такой вариант. Он
негодовал на русского царя за его неслыханную дерзость и был
полон решимости вернуть Польше все западнорусские земли, по¬
терянные ею в XVII в. Шведский король стал искать союза с Тур¬
цией и готовить почву среди украинского населения и запорож¬
ского казачества.
Престиж и влияние Карла XII в Европе выросли еще больше.
За ним наперебой ухаживали дипломаты стран-участниц войны на
испанское наследство, стараясь перекупить дружбу этого военного
гения за более высокую цену, чем назначали другие соискатели. В
этой ситуации ни австрийская, ни антиавстрийская коалиции не
решались помогать России против Швеции. Ей отказали даже в
посреднических услугах в деле достижения мира, дабы не раздра¬
жать Карла XII. Отчаявшись заполучить его благорасположение,
Франция и Австрия вместе с их союзниками предпочли в конце
концов, чтобы он не отвлекался от «русской проблемы».
Петру ничего не оставалось, кроме как отмобилизовать все
внутренние ресурсы своей страны и своей личности для решаю¬
щей, самой драматичной фазы войны, и уповать на себя и на гос¬
пода Бога, в которого он не верил. Крестьянские и национальные
восстания в России (1705—1708 гг.) делали ситуацию еще более
критической.
Вместе с тем Петр был отнюдь не беспомощным. Он имел
вполне современную, боеспособную армию, значительные люд¬
ские резервы, огромную территорию. Уже давали о себе знать бла¬
готворные результаты внутренних реформ. У него было время под¬
готовиться к обороне, которой он придал вид крупномасштабной
кампании и которую он проводил со свойственной ему неистовос¬
тью, порой жестокостью. Петр вывел войска из Ингрии и Ливо¬
нии, уничтожив все, что могло быть использовано шведами в на¬
36
ступательных целях. Он во многом преуспел в реализации плана
превращения русской границы от Пскова до Черкасска в выжжен¬
ную землю: крестьянам приказали спрятать от неприятеля фураж
и продовольствие и покинуть свои деревни. Беспрецедентные
меры по укреплению крепостных сооружений были предприняты
в Москве.
Военную работу Петр сочетал с внешнеполитической, стараясь
создать для Карла XII как можно больше проблем в Польше. Сам
испытывая финансовые трудности, русский царь направлял щед¬
рые субсидии для поддержки настроенных антишведски польских
магнатов и литовского дворянства. Он послал специального эмис¬
сара в Рим склонить папу Климента XI к политике непризнания
Станислава Лещинского в качестве короля Польши и покрови¬
тельства русским ставленникам (Августу II и лидеру венгерских
националистов Ф. Ракоци). Однако попытки включить польскую
территорию в систему обороны России принесли скромные ре¬
зультаты. Как, впрочем, и дипломатические усилия, направленные
на то, чтобы добиться посредничества в организации русско-швед¬
ских переговоров со стороны Англии, Франции, Австрии и Прус¬
сии. Петр был согласен отдать все, кроме Петербурга, но Карл XII
по-прежнему отвергал любые компромиссы.
Готовился к войне и шведский король. Тщательность, с какой
он это делал, опровергает расхожее мнение о его шапкозакида-
тельском настрое. Карл XII отдавал себе отчет, что со времен
Нарвы многое изменилось в русской армии, свидетельством чего
явились ее успехи в Прибалтике. Возможно, он жалел о том, что
недооценил Петра. Теперь, семь лет спустя, победа над ним потре¬
бует гораздо больших усилий и средств. Одним генеральным сра¬
жением (если, конечно, русские примут его) не обойтись. Скорее
всего придется идти в глубь России, предположительно — на Мос¬
кву. В 1707 г. Карл XII начал концентрацию войск в Польше, бал¬
тийских провинциях и в Финляндии.
О серьезном отношении Карла XII к русской кампании гово¬
рит и основательная дипломатическая подготовка. Шведский ко¬
роль развернул активную деятельность по привлечению союзни¬
ков — Турции, крымского хана и украинского гетмана Мазепы.
Хотя образовать полноценную коалицию не удалось, эти усилия в
конечном счете не пропали даром.
И все же Карл XII был слишком уверен в своих силах, чтобы
ждать более благоприятных для начала военных действий условий
или снисходить до мирных переговоров. В начале 1708 г. его
армия двинулась из Польши на восток. Наступление шло медлен¬
но и трудно. Все ощутимее приходилось шведам испытывать на
себе последствия русской «варварской» стратегии. Увеличивалась
нехватка фуража и продовольствия, линии коммуникаций растяги¬
вались и оголялись, интендантское снабжение вырастало в круп¬
ную проблему. Растущее количество больных, плохие дороги и
враждебность местного населения замедляли движение еще боль¬
37
ше. Петр отступал с арьергардными боями, но избегая генерально¬
го сражения. Так русская армия дошла до предместий Смоленска
(сентябрь 1708 г.). Однако в этот момент Карл XII резко свернул
на юг, вместо того, чтобы продолжить, как ожидалось, наступле¬
ние на Москву.
Многие историки считают это ошибкой. Однако у шведского
короля были причины изменить свой план и предпочесть, с его
точки зрения, более разумное решение. Путь на Москву, учитывая
природные факторы и избранную Петром тактику, не сулил ниче¬
го хорошего, в то время как поворот на юг открывал перспективы
получения помощи от Мазепы и вовлечения в антирусский альянс
крымского хана и турецкого султана. Как бы там ни было послед¬
ствия этого решения дали о себе знать уже через две недели, когда
у деревни Лесной Петр разбил корпус Левенгаупта, который спе¬
шил на соединение с основной армией Карла XII, так и не полу¬
чившей ожидаемого количества подкреплений, в том числе —
большого продовольственного обоза. Это была первая значитель¬
ная победа над шведами, придавшая Петру уверенности в себе.
Однако эта неудача Карла XII казалась уже не столь роковой в
свете последовавшего вскоре открытого перехода Мазепы на его
сторону. Это означало, что шведы могли теперь реально рассчиты¬
вать на помощь украинских казаков — и военную, и экономичес¬
кую. Петр решил расстроить этот союз силовыми и политически¬
ми средствами. Борьбу за сердца и умы казачества он начал с
«кнута», нанеся карательный удар по Батурину — столице и рези¬
денции Мазепы. И тут же дал «пряник», освободив казаков от на¬
логов и подтвердив их традиционные вольности. Играя на их при¬
верженности православной вере, Петр заявил, что Мазепа, будучи
пособником Станислава Лещинского, хочрт навязать им католиче¬
ство. Организовав избрание нового украинского гетмана, — лояль¬
ного к России Скоропадского, — Петр лишил Мазепу социальной
почвы. Заметавшийся экс-гетман вновь стал искать расположения
русского царя, дойдя до того, что пообещал ему голову Карла XII.
Но на руках у шведского короля еще оставались сильные козы¬
ри — возможность использовать запорожских казаков, более по¬
датливых антимосковским настроениям, чем украинцы, и крым¬
ско-турецкую помощь. В начале 1709 г. запорожский гетман Гор¬
диенко потребовал срытия русских крепостей на Нижнем Днепре
и фактически признания полной независимости Сечи. Эти претен¬
зии подогревались Карлом XII, провозгласившим своей целью от¬
деление Украины от России. Гордиенко поднял против русских
восстание, которое было жестоко подавлено, благодаря не только
силовому превосходству, но и политическому расколу в запорож¬
ском обществе. На смену прежнему гетману пришел русский став¬
ленник. В конечном итоге и среди северных, и среди южных ук¬
раинцев страх перед перспективой возрождения польской власти с
соответствующими социальными и конфессиональными издержка¬
ми возобладал над нелюбовью к московитам. Поскольку идея рес¬
38
таврации шляхетского господства над Украиной связывалась с
именем Карла XII, против него поднялось партизанское движение.
В стремлении удержать Турцию и Крым от присоединения к
Карлу XII Петр увеличил гарнизон Азова, укрепил оборонитель¬
ные редуты и произвел внушительную военно-морскую демонстра¬
цию в районе Керченского пролива. Это сопровождалось диплома¬
тическим нажимом на османское правительство, в котором не
было единства по вопросу об отношении к России и Швеции.
Усилия не пропали даром: Порта и сама отказалась от поддержки
шведов, и отговорила от этого крымского хана.
Петр не жалел денег на подкуп антишведской ■ оппозиции в
Польше с тем, чтобы не дать Карлу XII чувствовать себя спокойно
за свой польский тыл. Эти расходы в конце концов оказались не¬
бесполезными, хотя и преувеличивать их роль не следует.
Несмотря на, казалось бы, максимальную нейтрализацию не¬
благоприятных для России факторов, Петр крайне опасался гене¬
рального сражения и до последнего старался его избежать. Его не
особенно впечатляло то обстоятельство, что в течение зимней кам¬
пании 1708—1709 гг. шведы понесли чувствительные потери, осла¬
бившие их физически и морально. Потери русских были еще
больше — как от военных действий, так и от лютого мороза, не
различавшего национальности. Тревога Петра возросла, когда про¬
должавший наступление Карл XII дошел до Полтавы и обложил ее
со всех сторон (апрель 1709 г.). Царь предпринял последнюю без¬
успешную попытку вступить в мирные переговоры, соглашаясь
вернуть шведам все, кроме Петербурга. Но Карл XII был по-преж¬
нему уверен в себе и неумолим.
В этой ситуации Петру пришлось пойти на риск генерального
сражения, происшедшего в июле 1709 г. под Полтавой. Возможно,
против ожидания обеих сторон, Карл XII потерпел полное пора¬
жение и вынужден был бежать (вместе с Мазепой и Гордиенко) в
Турцию.
Победа русских, явившаяся Европе как гром среди ясного
неба, мгновенно изменила и стратегический ход войны, и ее дип¬
ломатическую составляющую. И хотя она продлится еще более де¬
сяти лет, коренной перелом был налицо. Полтава сделала Россию
великой державой. Ее акции в европейской политике резко повы¬
сились. Раньше ее рассматривали как вспомогательную силу, не
слишком, впрочем, рассчитывая на нее даже в таком качестве. Те¬
перь она становится основным действующим лицом, по крайней
мере — в северных делах, и главным стимулом к возрождению
антишведской коалиции.
Петр восстановил союз с Августом II, пообещав помочь ему
приобрести польский престол в наследственное владение, а также
отдать Польше Ливонию. Лещинский был свергнут и бежал к шве¬
дам. С присоединением к России Саксонии и Дании произошла
полная реставрация северного альянса, еще вчера казавшаяся аб¬
солютно нереальной.
39
Интерес к объединению с Россией проявил и прусский король
Фридрих Вильгельм I, стремясь таким образом решить собствен¬
ные проблемы и сдержать растущее влияние новой великой держа¬
вы, на которую все стали поглядывать с опаской. В контексте рус¬
ско-прусских отношений впервые забрезжила идея раздела Поль¬
ши. Петр предложил экзотический проект включения Ливонии в
состав Священной Римской империи в обмен на предоставление
России места в имперском «парламенте». Сама постановка такого
вопроса — независимо от шансов на успех — указывала на беспре¬
цедентно высокую роль России в международной политике. Благо¬
даря именно этому фактору антишведский союз пополнился еще
одним участником — Пруссией.
Вскоре Петр склонил на свою сторону и ганноверского кур¬
фюрста (будущего английского короля Георга I), признав его при¬
тязания на Бремен и Верден.
Таким образом, к осени 1710 г. северная коалиция была не
просто восстановлена, но и расширена. Теперь не Карл XII, а
Петр стал объектом ухаживания участников войны за испанское
наследство. Его соблазняли либо принять чью-то сторону, либо
выступить мирным посредником. Это, будучи свидетельством кар¬
динально изменившегося международного статуса России, пред¬
ставлялось достаточно лестным, чтобы вызвать головокружение.
Но только не у Петра, нисколько не обольщавшегося дифирамба¬
ми в свой адрес и понимавшего всю рискованность ввязывания в
чужие дела, пока собственные еще далеки от благополучного уст¬
роения.
После Полтавы русские войска вновь заняли Карелию, При¬
балтику, Курляндию. Последняя была вассалом польской короны,
что вызвало растущие трения между Петром и Августом II, а также
Фридрихом Вильгельмом I, имевшим свои виды на эту террито¬
рию. Русский царь демонстрировал все меньше желания расста¬
ваться с Ливонией, которую он посулил своему саксонскому
«другу». Это вносило дополнительные разногласия в их некогда
весьма сердечные отношения. Но перед северным союзом стояло
еще немало военных проблем, и Петр старался не усугублять рас¬
кол преждевременным дележом «шкуры» еще далеко не убитого
медведя. У Швеции остались определенные резервы для сопротив¬
ления. Соединенные с талантами Карла XII они по-прежнему
представляли угрозу для любой коалиции. Не случайно Петра так
сильно раздосадовало, что шведскому королю удалось избежать
пленения или гибели.
Вдобавок, у русского царя хватало забот помимо Швеции. Для
удержания завоеванных земель требовалась не только сила, но и
прагматичная социальная политика, способная убедить местное
население в преимуществах русской власти над шведской. В При¬
балтике и Ливонии привилегии знати и городам, данные Шве¬
цией, Петр сохранил, а те, что были отняты ею — восстановил. Он
сделал все возможное в условиях войны, чтобы немецкие бароны
40
и бюргерство не чувствовали себя ущемленными ни в политичес¬
ком, ни в экономическом, ни в конфессиональном плане.
Вызывала беспокойство внутренняя нестабильность в Польше,
которая отвлекала русские войска от их главной цели — борьбы со
Швецией. Соотношение внешнеполитических настроений среди
польских магнатов и шляхты было неустойчивым и могло скло¬
ниться в пользу Карла XII. Быстро отказавшись от авантюрных за¬
мыслов, Петр торжественно подтвердил условия Вечного мира с
Польшей (1686 г.), гарантировал незыблемость польских границ и
политические права ее правящего класса. Разделу он предпочел
статус-кво, взяв на себя роль покровителя Польши, который за¬
щищает ее от внешней угрозы и вместе с тем не спускает глаз со
своей подопечной во имя собственной безопасности. Петр помнил
сам и завещал помнить своим потомкам, что именно Польша
стала плацдармом для вторжения шведов в Россию.
Внушала опасения и ситуация в самой России, где усиливался
ропот противников реформ — еще один довод за прекращение
войны. Полтава, избавив Петра от одних проблем, поставила перед
ним другие, не менее сложные. Если раньше стояла задача — не
проиграть и взять минимум, то теперь хотелось выиграть и полу¬
чить максимум. Разгром под Нарвой не был позором для России:
ему никто не удивился. А вот триумф под Полтавой принес ей не¬
бывалую славу именно потому, что несказанно всех поразил. От¬
ныне от Петра ждали только побед и это накладывало на него ог¬
ромный психологический груз. Он лучше своих льстецов знал, кто
такой Карл XII, жаждущий реванша, и что такое Швеция, уяз¬
вленная в своем великоимперском самолюбии. Не говоря уже о
том — во что обошлись России десять лет войны.
Русский царь определенно хотел мира, но достичь его оказа¬
лось так же нереально, как и до 1709 г. Последующие события по¬
казали — насколько хорошо Петр чувствовал настроения
Карла XII. Тот считал Полтаву не более, чем временной неудачей
и был полон решимости доказать, что это действительно так. На¬
ходясь после бегства на турецкой территории (в Бендерах), швед¬
ский король внушал султану Ахмеду III, что следующей жертвой
русской агрессии будет Турция, и единственный выход — нанести
упреждающий удар. Порта склонялась к этой мысли и без инси¬
нуаций Карла XII. Константинопольский договор 1700 г., учиты¬
вая вопросы, оставленные им открытыми, был больше похож на
перемирие. Тесное соседство с Россией в Северном Причерномо¬
рье порождало у турок крайне неуютное чувство. Ее флот домини¬
ровал в Азовском море. Она имела две крепости в устье Днепра и
собиралась строить еще одну. В ответ Турция заложила около
Керчи укрепление Еникале, чтобы плотнее закрыть русским ко¬
раблям выход в Черное море. Султан требовал от Петра уничтоже¬
ния азовского флота, срытия Каменного Затона на Днепре и уточ¬
нения русско-турецкой границы в пользу Турции. Занятый Шве¬
41
цией царь старался во что бы то ни стало сохранить мир на юге,
и некоторое время это удавалось.
Однако в 1710 г. ситуация сшй>но обострилась стечением ряда
неблагоприятных для России факторов. Подстрекательства Карла XII
сопровождались соответствующим давлением на Ахмеда III со сторо¬
ны русофобской партии во главе с крымским ханом Девлет-Гиреем,
а также антироссийскими призывами агентов свергнутого Стани¬
слава Лещинского. Напряжение усиливали требования Петра о
выдаче «предателя» Мазепы и интернировании Карла XII.
; В ноябре 1710 г. Турция объявила России войну. Такой оборот
событий никак не устраивал царя. Несмотря на непреходящее уст¬
ремление Петра на юг, осложнения с Турцией в условиях продол¬
жающихся военных действий на севере не входили в его планы. В
течение четырех месяцев он избегал официальной реакции на
вызов в надежде добиться мирного посредничества либо Франции,
либо ее противников, но тщетно. В январе 1711 г. Петр направил
Ахмеду III примирительное письмо, также *— безрезультатно. Толь¬
ко тогда (март 1711 г.) он был вынужден признать состояние
войны с Турцией. Осознавая всю опасность открытия второго,
«южного» фронта, царь предложил шведам мир на компромиссных
условиях. Но Карл XII, веривший в успешный реванш, вновь от¬
казался обсуждать тему взаимных уступок.
Выбора не было. Готовясь к войне, Петр решил привлечь в ка¬
честве союзников Дунайские княжества, поверив в донесения о
готовности христианского населения Балкан подняться в поддерж¬
ку России. Русская армия перешла Прут и затем двинулась дальше
на юг, намереваясь предотвратить переправу турецких войск через
Дунай. Помощи от Молдавии и Валахии Петр не получил отчасти
из-за усобиц между ними, но в принципе из-за их нежелания рис¬
ковать. Не имея точных сведений о численности и планах турок,
он оказался окруженным превосходящими силами неприятеля, без
обещанной поддержки со стороны дунайских христиан и без
должного запаса продовольствия. Над русскими войсками нависла
катастрофа, от которой их спас царский дипломат П. Шафиров и
внутриполитическая конъюнктура в Турции, сложившаяся для
России весьма удачно. Положение было настолько отчаянным, а
перспектива пленения Петра столь реальной, что он уполномочил
П. Шафирова просить мира любой ценой. Мысленно царь уже
расстался со всем, что завоевал на юге и на севере (кроме Санкт-
Петербурга).
Выдающемуся петровскому дипломату — по сути с проигрыш¬
ными картами на руках — удалось добиться максимально возмож¬
ного в данной ситуации или даже большего. Впрочем, никакое
дипломатическое искусство (включая взятки великому визирю) не
помогло бы Петру, если бы вообще не было объективных и субъ¬
ективных предпосылок к смягчению условий перемирия. Среди
высшего турецкого руководства не было единодушия относительно
целей и масштабов войны с Россией. Умеренная партия, к кото¬
42
рой принадлежали султан и его «премьер-министр», предпочитали
завершить войну в кратчайшие сроки — их единственным желани¬
ем было вернуть потерянные территории. Если возникнет возмож¬
ность решить эту задачу с наименьшими потерями — тем лучше.
Прутская авантюра Петра стала для Порты подарком судьбы, и
она не хотела проливать за него лишнюю кровь. Кроме того, турки
до конца не верили своему счастью и подозревали в предложении
начать мирные переговоры военную хитрость.
Да, армия Петра была окружена, и скорее всего продолжение
военных действий привело бы к ее разгрому. Но во что обошлась
бы самой Турции победа над гордым противником, в котором жил
дух Полтавы и которому уже нечего было терять? Этот вопрос ста¬
новился особенно болезненным в свете крупных потерь, понесен¬
ных турками, несмотря на все их превосходство.
Благоразумной части османского военно-политического руко¬
водства противостояли максималисты во главе с крымским ханом
Девлет-Гиреем. Они требовали уничтожения блокированных войск
и массированного вторжения в южную Россию, а также заключе¬
ния союза со Швецией. Воинственность этой партии усиливалась
подстрекательствами Карла XII, продолжавшего находиться на ту¬
рецкой территории.
Расхождения между «голубями» и «ястребами» позволили Ша-
фирову склонить султана и великого визиря к перемирию и спасти
русскую армию от уничтожения, а Петра от позорного плена. И
тут уже, конечно, сыграли роль и таланты дипломата, и щедрые
подарки визирю (которым некоторые историки приписывают ре¬
шающее значение). Не исключено (хотя прямых сведений нет),
что Шафиров не упустил случая воззвать к самолюбию своих ту¬
рецких коллег указанием на неприличное для «гостя» и «беженца»
вмешательство Карла XII в процесс принятия Портой важнейших
внешнеполитических решений. У султана и в самом деле были ос¬
нования считать, что шведский король явно зарвался, забыв, что
он не у себя дома. Когда Карл XII узнал о прекращении боевых
действий на Пруте, он с гневом и упреками набросился на турец¬
кого главнокомандующего, как будто тот был одним из его подчи¬
ненных.
Вопреки опасениям Петра, ему не пришлось «отдавать все». Он
потерял устья Дона и Днепра с крепостями и прилегающими тер¬
риториями, то есть то, что завоевал у турок с 1696 г. И, может
быть, самое ценное для него — флот, построенный такой дорогой
ценой и с таким усердием, предмет гордости и символ российско¬
го могущества. Петр также обязался не вмешиваться в польские
дела. Но важно было то, что Порта, к негодованию Карла XII, ог¬
раничилась собственными интересами и вообще не коснулась
темы русских приобретений на севере. Как и в 1700 г., после до¬
говора с Турцией царь мог сосредоточиться на завершении войны
против Швеции, только теперь это сосредоточение было оплачено
крупными уступками. Хотя прутская авантюра могла обойтись
43
Петру гораздо дороже, она и без того стоила ему недешево. Он ли¬
шился опорных стратегических точек по обе стороны Крымского
полуострова — к востоку от него (Азов и Таганрог) и к западу
(нижнеднепровские укрепления). Царь был втянут в войну помимо
своей воли, но когда это случилось, у него возник военно-полити¬
ческий план, не соответствовавший реальным возможностям Рос¬
сии и тогдашней обстановке на Балканах. Каковы бы ни были из¬
виняющие Петра причины, он все же допустил серьезный просчет,
в какой-то мере связанный с постполтавским синдромом благоду¬
шия. После победы над Карлом XII калибр других противников
России, в частности турок, сужался до такой величины, которая
порождала обманчивое чувство полного превосходства. Оно при¬
растало совершенно ошибочными представлениями о готовности
балканских христиан к массовому подъему против турецкого гос¬
подства. Петр поплатился за неверную оценку этих факторов и
чуть было не стал их трагической жертвой. Прутская кампания
сделала очевидным: России пока не хватало сил для войны на два
фронта, а объективное состояние Османской империи и междуна¬
родных отношений в Европе вообще оставляло Петру немного
шансов на захваты крупных кусков турецких северных территорий.
Однако и на провалах великого политика лежала печать вели¬
чия. Петр впервые почувствовал — каким огромным потенциаль¬
ным резервом являются Балканы для будущего решения не только
черноморского, но и всего восточного вопроса. Он впервые пере¬
нес театр русско-турецкой войны на Дунай, предвосхитив геогра¬
фическую модель грядущих войн. Несмотря на прутскую неудачу,
балканские народы — особенно сербы и черногорцы — поверили
в желание России помочь им и с тех пор стали связывать с ней
свои растущие надежды на освобождение. Появление Петра в Ду¬
найских княжествах говорило о первых симптомах зарождения
важнейшего направления во внешней политике России, в рамках
которого доступ к Черному морю был лишь первым этапом.
На ратификацию прутского перемирия 1711 г. ушло два года.
Они прошли во взаимных пререканиях. Петр хотел смягчить или
пересмотреть отдельные требования, а условие о невмешательстве
в польские дела он вообще отказался выполнять. Это было на руку
антирусским силам в Порте. Под их влиянием Турция дважды гро¬
зила возобновлением войны. В конце концов ловкому Шафирову
удалось избежать нового разрыва. Неожиданно ему помогли
Карл XII и Девлет-Гирей, явно перегнувшие палку в своем бесце¬
ремонном давлении на Ахмеда III. Султан осадил шведского коро¬
ля напоминанием о его статусе гостя и низложил не в меру строп¬
тивого крымского хана, после чего препятствий к миру осталось
меньше. Кроме того, Турция готовилась к войне с Венецией, для
которой требовалась свобода рук.
В результате в июне 1713 г. между Россией и Турцией был под¬
писан Адрианопольский договор, подтвердивший положения прут¬
ского перемирия. Ценой больших жертв Петр получил возмож-
44
мость полностью заняться северными делами, не оглядываясь на
юг. Но итоги Прутского похода осложнили и ход войны со Шве¬
цией. Карл XII, и без того не охочий до мира, теперь еще больше
поверил в то, что Россию можно победить, коль скоро это удалось
гуркам.
Петр тоже был исполнен желания доказать, что Прут — это
лишь досадная случайность. В том числе — своим союзникам. Их
скепсис по поводу оценок реальной силы России сочетался с пре¬
увеличенными представлениями об этой силе и опасениями, что
вместо шведской гегемонии на Балтике грядет русская. Вдобавок,
среди союзников возникли разногласия по поводу распределения
шведского наследства, иначе говоря, еще не завоеванной добычи.
Завершение в 1713 г. войны за испанское наследство, долгое
время отвлекавшей внимание ряда европейских стран от хода со¬
бытий на севере, внесло в общую международную ситуацию фак¬
тор непредсказуемости. Англия и Голландия хотели такого исхода
С еверной войны, который создал бы на Балтике оптимальное, с
точки зрения их национальных интересов, равновесие. Это означа¬
ло, что ограничив Швецию, нельзя допустить преобладания кого-
либо из победителей, особенно России. Все это осложняло непро¬
стые военные задачи Петра еще и дипломатической проблемой —
удержать северный альянс от преждевременного развала.
С 1711 г. русские войска переходят к активным действиям в
шведской Померании совместно с датчанами и саксонцами. К
1713 г. им удалось захватить ключевую стратегическую крепость —
Штеттин, на которую претендовали Дания, а также Пруссия, пока
не ударившая палец о палец, чтобы эта претензия выглядела спра¬
ведливой. Король Фридрих Вильгельм I не прочь был и дальше ог¬
раничиваться моральным сочувствием русским солдатам. Но Петр
поставил условием получения Штеттина полноценное участие
Пруссии в войне, на что той пришлось ответить согласием (рус¬
ско-прусский договор 1714 г.). Возможно, Фридрих Вильгельм I и
при этом нашел бы способ увильнуть от выполнения обязательств,
если бы Карл XII сам не атаковал прусские войска.
Ганновер тоже не горел желанием воевать, предпочитая до¬
ждаться, когда Петр подарит ему Бремен и Верден за символичес¬
кое участие в антишведской коалиции. Царь этого делать не соби¬
рался, тем более, что против такой уступки возражала Дания. Но с
момента восшествия ганноверского курфюрста на престол Англии
и 1714 г. (под именем Георга I) значение Ганновера резко возрас¬
тает, ибо он теперь ассоциируется с куда более могущественной
державой. В условиях обостряющихся противоречий между союз¬
никами Петр нуждался не столько в военной помощи со стороны
курфюрства, сколько в дипломатической поддержке его усилий по
сохранению коалиции. В 1715 г. он заключил с Ганновером (и тем
самым де-факто с Англией) соглашение, по которому признава¬
лись права курфюрства на Бремен и Верден в обмен на признание
прав России на Ингрию, Карелию, Эстонию и — с оговорками —
45
на Ливонию. Петр убедил Данию во имя общего дела снять свои
возражения против территориальных приращений Ганновера.
Напряженность во внутрикоалиционные отношения вносило
также датско-прусское соперничество в герцогстве Гольштейн-
Готторп. Петр — в интересах скорейшего завершения войны —
стремился не допустить перевеса ни одной из сторон.
На фоне этих перипетий развернулось мощное русское наступ¬
ление в Финляндии, поддержанное успешными операциями пет¬
ровского флота. В данном контексте знаменательным стал 1714
год, кргда удалось оккупировать эту важнейшую шведскую про¬
винцию и разгромить у острова Гангут шведскую военно-морскую
эскадру. Естественно, это поднимало престиж России, а вместе с
ним росли и подозрения по поводу того, что она намеревается
взять у Швеции больше положенного.
До поры до времени такие подозрения распространялись лишь
на восточную часть Балтийского моря. Что до других театров
войны, в частности северогерманского, то тут Петр играл, помимо
главной военной роли, еще и роль дипломатического арбитра бла¬
годаря демонстративному отказу от территориальных притязаний.
Однако это ему показалось недостаточным, и, окрыленный воен¬
ными победами, он захотел большего. И, как бывает в подобных
случаях, лишь ослабил свои позиции, дискредитировав себя в гла¬
зах тех, кто надеялся на его «бескорыстие». Сделав себя соискате¬
лем добычи за пределами отведенного ему ареала, царь лишился
выгоднейшего статуса третейского судьи и стал таким же, как и
все остальные участники дележа. Это была ошибка, приведшая к
так называемому «северному кризису» 1716—1717 гг. и способство¬
вавшая затягиванию войны еще на несколько лет.
А все началось с экстравагантной идеи Петра выдать свою пле¬
мянницу Екатерину замуж за мекленбургского герцога Карла-Лео¬
польда. В приданое были обещаны Висмар и русские войска для
военных нужд жениха — правителя настолько ненавистного для
своих подданных, что они сбегали от него на иностранную службу
и просили императора Священной Римской империи лишить его
трона.
Петру советовали не вносить этим браком раскол в среду союз¬
ников, ибо они наверняка истолкуют его действия как желание ут¬
вердиться в Германии, что, вероятно, было не далеко от правды.
Чересчур уверенный в себе царь не прислушался к предупрежде¬
нию, послав в Мекленбург русский гарнизон. Соседний Ганновер
реагировал весьма нервозно. Заявка России на ее присутствие в
устье Эльбы глубоко обеспокоила Георга I и как ганноверского
курфюрста и как английского короля. И лишь интриги Карла XII,
направленные на свержение его с британского трона, спасли
Петра от открытой враждебности Англии к России:
Не меньшую настороженность проявила Дания, заподозрившая
царя в широких замыслах по отношению к Гольштейну.
46
Последствия этой недоброжелательности вскоре дали о себе
знать. Когда в апреле 1716 г. союзники без участия России захва¬
тили последний шведский оплот на германском побережье — кре¬
пость Висмар, русским войскам, подоспевшим к шапочному раз¬
бору, не разрешили войти в город, на который претендовали дат¬
чане.
Лишь Пруссия смотрела на мекленбургский брак более или
менее спокойно. Хотя объективно он мог таить угрозу и для нее,
все же такие факторы, как соперническое чувство прусского коро¬
ля к Ганноверу, добрые личные отношения с Петром и надежда
получить от него шведскую Померанию перевесили страх перед
перспективой иметь по соседству российский анклав.
Действия союзников разладились именно в тот момент, когда
требовалась согласованность для обеспечения коренного перелома
в войне. Расстроилась крупная операция в Скании (южная Шве¬
ция), за счет чего Карл XII заметно улучшил свои стратегические
позиции. Зазвучали взаимные упреки и обвинения. Казалось, коа¬
лиция трещала по швам. Петр, найдя в себе мудрость признать,
что это — расплата за мекленбургские фантазии, старался залатать
бреши. Он вывел войска из Мекленбурга (январь 1717 г.), давая
понять, что возвращается к прежней «бескорыстной» политике. Но
доверие было подорвано, а Петр был слишком горд, чтобы восста¬
навливать его с помощью демонстрации раскаяния. Ему больше не
хотелось тратить чрезмерные усилия на сохранение антишведского
союза, и он стал подумывать о заключении общего или сепаратно¬
го мирного договора с Карлом XII.
Возможно, эта мысль не пришла бы Петру в голову, если бы
он не получил соответствующие дипломатические сигналы от
шведского короля, наконец смирившегося с тем, что какие-то тер¬
ритории в восточной Балтике все же придется отдать России.
Стокгольм предлагал переговоры на основе идеи уступки Ингрии
и Карелии в обмен на русско-шведский военный союз против вра¬
гов Карла XII (Дании, Георга 1 и Августа II). Это означало полную
перестановку сил в Северной войне. Столь смелый шаг подверг бы
Петра большому риску. Разрыв с бывшими «друзьями» влек за
собой осложнения с другими европейскими странами и ставил
царя в зависимость от нового союзника, надежность которого ос¬
тавляла сомнения. Многие и в России, и в Швеции возражали
против такой перегруппировки — настолько она казалась неожи¬
данной и неестественной. Для нее был необходим более высокий
уровень доверия, чем тот, что существовал между Петром и Кар¬
лом XII.
Поэтому царь хотел перестраховаться с помощью двойной и
даже тройной игры. Тут он не видел ничего зазорного, восприни¬
мая это как «искусство дипломатии». Аналогичное поведение со¬
юзников Петра избавляло его от угрызений совести, если они во¬
обще были знакомы ему. Он показал себя прилежным учеником
Европы и в данной области.
47
Петр стремился к более прочным гарантиям получения «места
под балтийским солнцем», чем договор с Карлом XII, тем более,
пока еще писаный вилами по воде. Кроме того, царь вовсе не от¬
казывался от надежды иметь больше, чем сулил союз со Швецией.
Эти надежды и привели его в мае 1717 г. в Париж, где он высту¬
пил с совершенно дерзкой инициативой. Петр заявил, что две па¬
раллельные войны в Европе изменили прежнюю международную
систему. Священная Римская империя усилилась новыми приоб¬
ретениями, а Франция потеряла своих германских союзников. Ее
новые друзья ненадежны: Англия — ввиду внутренних неурядиц,
Голландия — по своей падкости на деньги. Старый северный
партнер Швеция — из-за ее резкого ослабления — уже не пред¬
ставляет интереса в таком качестве. Не пора ли Парижу сделать
ставку на Россию, признав ее господство на Балтике? Взамен
Петр обещал вовлечь в русско-французский альянс Пруссию и
Польшу.
Этот проект приглянулся герцогу Орлеанскому — регенту при
малолетнем Людовике XV, но был начисто отвергнут руководите¬
лем французской внешней политики аббатом Дюбуа, который до¬
рожил нормализовавшимися отношениями с бывшими врагами —
Англией и Голландией, и не разделял мнения о том, что Шве¬
ция — уже битая карта. В то же время и ссориться с Россией он
не желал, поскольку от нее во многом зависело — достанется ли
Франции вожделенная роль мирного посредника в Северной
войне или же ее получит Священная Римская империя.
Петр не добился от Парижа, чего хотел. Правда, он уехал отту¬
да не с пустыми руками. Царь согласился на посредничество
Франции (Амстердамский договор 1717 г.), а Франция обязалась
не поддерживать Швецию против России и Пруссии. Петр рассчи¬
тывал, что прекращение французских субсидий Карлу XII поможет
принудить его к миру. К важным последствиям визита Петра сле¬
дует отнести усилившееся давление Парижа на Турцию с целью
удержать ее от возобновления войны с Россией и склонить ее к
восстановлению русской дипломатической миссии в Константино¬
поле.
Не следует преувеличивать отрицательные результаты вояжа
царя еще и потому, что Петр загодя побеспокоился о запасном ва¬
рианте на случай неудачи с заключением русско-французского
союза. Накануне поездки во Францию он уже достиг секретной
договоренности с Карлом XII о начале прямых мирных перегово¬
ров, не предусматривавших посредников, хотя и не исключавших их.
Однако прежде чем русские и шведские дипломаты приступи¬
ли к работе (Аландская конференция, май 1718 г.), прошло боль¬
ше года. Эта пауза отразила взаимное недоверие сторон, каждая из
которых стремилась оставить за собой открытую дверь для отступ¬
ления. Вокруг Петра и Карла XII шла сложная и жесткая борьба
мнений по вопросу о выборе такой внешнеполитической страте¬
гии, которая обеспечила бы не просто завершение Северной
48
войны, а завершение с максимальной выгодой и минимальными
потерями. Тут нужна была не спешка, а гибкое маневрирование и
тонкий анализ интересов других европейских стран для правиль¬
ного определения стимулов, способных склонить их в пользу либо
России, либо Швеции. Развязать узел балтийских проблем на за¬
ключительном этапе войны оказалось столь же трудно, как и на
начальном. Невозможность найти военное решение в чистом виде
нисколько не облегчала поиск дипломатического пути к миру.
Одна часть российских политических верхов (князь Б.И. Кура¬
кин) выступала против сепаратных переговоров со Швецией из
опасения поссориться с Европой. Другая (барон А.И. Остерман)
считала необходимым довести их до логического конца, чтобы ис¬
торгнуть от шведов больше того, что может достаться России при
заключении многостороннего мирного соглашения.
Почти зеркальное отражение представлял собой расклад мне¬
ний в Швеции. Вернувшись домой (1714 г.) после пятилетнего
пребывания в Турции, Карл XII почувствовал два противоборству¬
ющих настроения, сохранявшихся до конца войны. Их носители
сходились лишь на том, что нельзя выиграть, воюя сразу против
всех: нужно сосредоточиться на самом важном и пожертвовать ему
все остальное. Для одних приоритетом было возвращение под
шведский скипетр юго-западного (германского) побережья Балти¬
ки с Бременом, Верденом и Померанией. Для этого следовало
вбить в коалицию клин, переманив Петра на свою сторону путем
уступки ему части восточной Балтики. Для других самым опасным
врагом являлась Россия. Поэтому предлагалось заключить компро¬
миссный мир с Данией и Ганновером, и все далеко не безгранич¬
ные ресурсы бросить на борьбу с русскими. Такой вариант, поми¬
мо всего прочего, избавлял от тягостной необходимости вести сра¬
жения на шведской территории, что было разорительно и унизи¬
тельно. Антирусскую партию вдохновляла также надежда получить
военно-морскую помощь Англии.
И без того непростой выбор осложнялся острыми фракцион¬
ными разногласиями по вопросу о преемнике бездетного
Карла XII. Один из претендентов, герцог Карл Фредерик Голын-
тейн-Готторпский (племянник Карла XII), имевший своих сторон¬
ников в правящем классе Швеции, стоял за восстановление швед¬
ской власти в северной Германии. При поддержке Стокгольма гер¬
цог намеревался отвоевать земли, захваченные у него датчанами.
Его соперник — князь Фридрих Гессенский, женатый на сестре
Карла XII, — тоже имел свою «партию» в Швеции, ратовавшую за
продолжение войны с Россией. Фридрих Гессенский не возражал
против такого сценария, поскольку передел владений на герман¬
ском побережье не задевал его личных интересов, и он склонялся
к мысли пожертвовать шведским господством в юго-западной
части Балтики ради сохранения его в восточной.
Сам Карл XII, за кем оставалось решающее слово, пока он был
жив, предпочел переговоры с Россией, хотя вел их осторожно и не
49
торопился брать далеко идущие обязательства. Осторожничал и
Петр, чувствовавший себя перед лицом этих самых обязательств
столь же неуютно, как и его шведский визави.
Положение во многом облегчалось не самым высоким уровнем
дипломатического представительства (Карл XII и Петр не искали
личной встречи, вероятно, дабы не стать пленниками «честного
королевского слова»), что придавало переговорной работе предва¬
рительный характер и оставляло известную свободу для маневра.
Для такой осмотрительности были все основания: ведь дело шло,
немного немало, о «дипломатической революции», о полной пере¬
тасовке друзей и врагов с болезненным превращением одних в
других. И все это после почти двух десятилетий войны, в течение
которых по крайней мере было ясно — кто против кого и что про¬
тив чего. Утрата такой ясности, похоже, озадачивала и Петра, и
Карла XII, отчего в их политике стали проглядывать импровизаци¬
онные тенденции. Можно даже сказать — авантюрные.
Царь задумал грандиозную рокировку, результатом которой
должно было стать рождение русско-шведского союза с перспек¬
тивой присоединения к нему Пруссии при возможном благослове¬
нии со стороны Франции. При этом бывшие друзья превращались
во врагов, предпосылки для чего уже наличествовали, учитывая за¬
метное охлаждение Петра к Августу II и Георгу I. Хотя этот проект
нес в себе дух петровской экспансивности, проявлявшейся в том
числе в страсти к широкой и неожиданной постановке проблем,
назвать его абсурдным нельзя. Во многом вынуждаемый обстоя¬
тельствами, царь по сути предлагал вместо «несправедливого»
шведского господства на Балтике «справедливый» кондоминиум
России, Швеции и Пруссии, именуя это «равновесием сил». Сла¬
бое место в данном замысле — недостаток определенности в во¬
просе о распределении территорий и привилегий между новыми
олигархами. Еще более уязвимый пункт — полная неопределен¬
ность в том, чем удовлетворить и умиротворить Данию, Саксонию,
Ганновер (и стоявшую за ним Англию) — на данный момент и на
перспективу. Крайне проблематичным представлялось также член¬
ство в балтийском союзе Пруссии, столь же полной желания по¬
лучить свою часть шведского наследства, как и нежелания ссо¬
риться с Ганновером и Империей.
Вступив в переговоры, Петр и Карл XII были не прочь потя¬
нуть время. Особого труда это не составляло: сложный территори¬
альный торг давал массу поводов для проволочек. Подозревая друг
друга в неискренности, стороны постоянно оглядывались на Евро¬
пу, готовые в любую минуту прервать сближение, если для одной
из них или для обеих возникнут более выгодные альтернативы.
Особенно это касалось Петра, которого пугала реальная перспек¬
тива столкнуться с мощной европейской коалицией, имея в союз¬
никах ненадежную, а теперь уже и не такую сильную Швецию.
Карл же получал очевидный выигрыш. В конце концов он, при¬
выкший воевать в одиночку против превосходящих сил против¬
50
ника, вступал в союз с державой, успевшей показать, чего стоят ее
армия, флот и необъятные ресурсы. Карл XII собирался пойти
дальше и включить в русско-шведско-прусскую комбинацию еще
и Испанию, как сдерживающую силу в «тылу» у Австрии, Англии
и Голландии, то есть стран, которые решительно противились идее
«балтийского триумвирата». Но с «испанской картой» пришлось
быстро расстаться: образованный против Испании в 1718 г. Чет¬
верной союз (Австрия, Англия, Голландия и Франция) нанес ей
военное поражение.
К августу 1718 г. на Аландской конференции было достигнуто
соглашение. В обмен на балтийские провинции Россия должна
была предоставить в распоряжение Карла XII 20-тысячный кор¬
пус, признать права Швеции на Норвегию (которую еще нужно
было забрать у Дании) и С. Лещинского на польский престол. Эти
условия вызвали недовольство и в шведских, и в российских пра¬
вящих кругах, ибо такой договор знаменовал бы не конец, а про¬
должение войны по очень рискованному сценарию — и для Петра,
и для Карла XII. На европейском политическом горизонте собира¬
лись свинцовые тучи, грозившие большим ненастьем скорее для
России, чем для Швеции. Дипломаты Англии и Ганновера стара¬
лись сорвать русско-шведское сближение и сколотить широкую
коалицию против России с участием Англии, Ганновера, Швеции,
Пруссии, Саксонии и Польши.
В этот критический момент гибель Карла XII (декабрь 1718 г.)
разрядила ситуацию. В Стокгольме пришла к власти антирусская
партия, расторгнувшая соглашение с Россией и продолжившая
войну. Петр вовсе не огорчился: для него это было даже облегче¬
нием. Теперь Европа лишилась прежних бесспорных стимулов для
объединения против России, хотя сильная инерция мекленбург¬
ского дела и политики заигрывания с Карлом XII все же успели
принести свои пагубные плоды. В январе 1719 г. Австрия (импера¬
тор Карл VI), Ганновер (Георг I) и Саксония (Август II) заключи¬
ли в Вене оборонительный союз против России с целью вытеснить
се из Польши. Давление на Петра усилилось, когда в ноябре
1719 г. Ганновер подписал мир со Швецией, которая уступила
Бремен и Верден, развязав себе руки против России. Затем мир¬
ные договоры со Стокгольмом заключили Пруссия и Польша, а
Дания — перемирие.
Петру угрожала изоляция. Даже лояльность Пруссии нисколь¬
ко не спасала от нее, ибо Берлин только этой лояльностью и ог¬
раничивался. Далекие от приязни чувства испытывал теперь к
царю его прежний друг Август II. Он требовал Ливонию и Курлян¬
дию, с которыми Петр не желал расставаться. Король вынашивал
планы возрождения великой Польши с сильной, наследственно¬
монархической властью и могучей армией. Понятно, что соседство
с такой державой не могло радовать Россию (как, впрочем, и со¬
седство с Польшей, олицетворявшей другую крайность — беспо¬
мощность, междоусобицы и хаос).
51
Над созданием антирусской ч коалиции усердно трудился
Георг I, стремившийся вовлечь туда, помимо «своих» Англии и
Ганновера, Австрию, Саксонию и Польшу. (Британскому госсек¬
ретарю Джеймсу Стэнхоупу по душе была более опасная для Рос¬
сии комбинация: вместо Австрии — Швеция и Пруссия.) Лондон
добивался такого «равновесия» на Балтике, которое в максималь¬
ной степени защитило бы интересы британской торговли. Иными
словами — Швеция не должна ослабнуть сверх меры, а Россия не
должна сверх меры усилиться. Разумеется, прерогативу определять
эту «Mfcpy» Англия, как всегда, оставляла за собой.
В рамках осуществления такой политики в 1719 г. британский
флот вошел в Балтийское море с инструкциями — защитить швед¬
ское побережье от нападения русских кораблей и в случае необхо¬
димости уничтожить их. Это была необъявленная война против
России, имевшая целью принудить ее к миру.
Петр не поддался устрашению. У него в руках находились быв¬
шие шведские территории, которые он не собирался отдавать без
боя. Его решимость стоять до конца весьма впечатляла его врагов,
делая войну с Россией очень тяжелым предприятием даже для ко¬
алиции, не говоря уже об ограниченном (военно-морском и обо¬
ронительном) союзе Швеции с Англией.
В 1719 г. после фактического срыва Аландской конференции
Петр начал массированное вторжение в шведские земли, исполь¬
зуя юркий галерный флот, против которого далеко не столь манев¬
ренные английские фрегаты оказались бессильными. В течение
двух лет русские войска были почти полными хозяевами ситуации
на суше, угрожая даже самому Стокгольму.
Вместе с тем царь предпринял и другие энергичные контрме¬
ры. Не желая превращать антирусский оборонительный союз в на¬
ступательный, он начал выводить войска из Польши, после чего
Австрия — самая главная опасность для Петра — потеряла интерес
к «коалиционному строительству». В феврале 1720 г. Россия и
Пруссия договорились о совместных гарантиях по обеспечению
внешнеполитического нейтралитета Польши и ее внутриполити¬
ческого статус-кво, то есть — о сохранении слабой королевской
власти и сильной олигархической демократии. Фактически это
было соглашение о том, чтобы вывести Польшу из игры как воен¬
ную силу и оградить ее от любого внешнего влияния, кроме рус¬
ского и прусского. Пожалуй, впервые в истории подписывался
дипломатический документ, предвосхищавший политику создания
между Европой и Россией «нейтрального» польского буфера, кото¬
рый будет разъединять их в той же мере, что и связывать. В конце
концов погоня за достижением максимальной «безопасности»
этого буфера приведет к упразднению Польши как государства.
Чтобы не доводить отношения с Англией до состояния откры¬
той войны, Петр всячески избегал наносить ущерб британской
торговле на Балтике вообще, и с Россией в частности, зная чувст¬
вительность англичан к экономическим вопросам. Это внесло
52
свой вклад в укрепление позиций той части общественного мне¬
ния Англии, которая считала участие в военных действиях на Бал¬
тике неблагоразумным и дорогостоящим занятием. Под влиянием
этих настроений и других внутриполитических проблем Георг I
призвал Швецию к заключению мира с Россией. С потерей Анг¬
лии в качестве союзника и утратой надежды на широкую антирус¬
скую коалицию Стокгольм понял, что война проиграна.
В мае 1721 г. в финском городе Ништадт собралась мирная
конференция, где шведы сделали последнюю, безуспешную по¬
пытку спасти — с помощью французского посредничества — Ли¬
вонию и Эстонию. Петр отказался даже обсуждать эту тему. В под¬
тверждение своей бескомпромиссной позиции он — уже в ходе
ништадтских переговоров — мобилизовал 115 тыс. регулярного
войска вдобавок к 65 тыс. солдат ударной группировки и внуши¬
тельным резервам. Для демонстративного устрашения летом 1721 г.
пятитысячный десант был высажен на шведском побережье.
Эти доводы подействовали неотразимо, и в сентябре 1721 г. во¬
юющие стороны подписали Ништадтский мирный договор. В ре¬
зультате Россия приобрела восточную часть балтийского побере¬
жья (Ингрия, Карелия, Эстония и Ливония) и весомый авторитет
в Европе, где отныне ни одна военная или дипломатическая ком¬
бинация не обходилась без ее прямого или косвенного участия.
Это и являлось признаком великой державы.
Петр не преминул воспользоваться новым статусом, чтобы за¬
крепить политические итоги Северной войны. С целью исключить
Швецию из числа реальных угроз России он способствовал уста¬
новлению там почти такого же олигархического порядка, как в
Польше. Сильно ограничившая королевскую власть новая швед¬
ская конституция (1720 г.) лишала страну возможности вернуть
себе прежнюю роль на Балтике. В 1724 г., к ужасу своих бывших
партнеров, Петр заключил оборонительный союз со своим быв¬
шим врагом — Швецией, предусматривавший, в числе прочего,
договоренность о совместных усилиях по обеспечению прав герцо¬
га Голыптейнского. Установление Петром родственно-династичес¬
ких связей (через именитые браки) с этим, а позже и другими гер¬
манскими владетелями являлось еще одним признаком и симво¬
лом вступления России в большую европейскую политику. Но, по¬
жалуй, самым бесспорным, хотя и своеобразным, знаком принад¬
лежности России к далеко не дружной семье великих держав был
страх перед созданной Петром империей.
* * *
В борьбе с Турцией за выход к Черному морю Петр I успеха не
добился. Северная война потребовала от него слишком большого
напряжения, чтобы параллельно воевать еще с кем-то. Вдобавок,
вступление в антитурецкую коалицию (Австрия, Венеция, Поль¬
ша) не принесло России никакой пользы. Тем не менее Петр I со¬
53
общил османскому вектору внешней политики России известную
динамику и наметил в нем важные акценты: установление регу¬
лярных дипломатических отношений, в том числе и с целью ог¬
раждения их от посредничества; использование христианского на¬
селения Турции для ослабления империи; постановка вопроса о
конфессиональных правах немусульман и придание им междуна¬
родно-правового статуса; создание модели русско-турецкого дип¬
ломатического соглашения (Константинопольский договор
1700 г.), которое своей структурой открывало возможности для
включения в последующие договоры выгодных для России статей.
Несмотря на неудачу Петра I в решении черноморского вопроса,
уже сам по себе подход к нему, беспрецедентно энергичный и на¬
стойчивый, а также общие тенденции в международной жизни
указывали на то, что заполучение Россией «окна на юг» лишь дело
времени.
Объективные обстоятельства не позволяли Петру I заняться
разрушением другого барьера на пути в Европу — польского, —
как это удалось Екатерине II. Однако он прекрасно понимал зна¬
чение Польши в системе развивающихся отношений России с За¬
падом. Польша с ее усиливающимися внутренними неурядицами,
создававшими почву для внешнего вмешательства, была для Рос¬
сии очень неудобной соседкой. С геостратегической точки зрения,
она представляла опасность и своей силой, и своей слабостью.
Сильная Польша не пускала Россию в Европу, слабая — служила
врагам России плацдармом для нападения. (Именно оттуда совер¬
шили вторжения Карл XII, Наполеон I и Гитлер.) Границы этого
крупного государства находились недалеко от жизненно важных
центров России. Позволим себе предположить: проживи Петр I
еще десяток лет, ему пришлось бы вмешаться в польские дела, как
это пришлось сделать его преемникам^ С большей уверенностью
можно сказать другое. Победой над Швецией, присоединением
Прибалтики и превращением России в великую державу были
подготовлены предпосылки, без которых последующие российские
правители едва ли отважились бы вступить в борьбу с Польшей
столь решительно и столь успешно. Положение Вечного мира
1686 г. о недопустимости притеснения православных подданных
польского короля католиками Петр превратил из мертвой буквы в
мощный рычаг давления на соседнее государство. В лице Пруссии
он нашел заинтересованного партнера для осуществления такой
политики. Русско-прусский договор 1720 г. был выражением обо¬
юдного желания держать Польшу в слабом и поднадзорном состо¬
янии путем консервации ее «демократических» законов и исполь¬
зования такого инструмента вмешательства, как диссидентский
(православно-протестантский) вопрос.
Элементы смелой импровизации и долгосрочного расчета со¬
единились в политике Петра I по отношению к Кавказу. Импера¬
тор глубоко осознавал геополитическую необходимость владения
этим регионом для контроля над бассейнами Черного и Каспий¬
54
ского морей и над южными подступами к России. Судя по всему,
для Петра I было очевидно, что Кавказ представлял собой ключе¬
вой оборонительный и (если понадобится) наступательный рубеж
против Турции и Ирана. Включение его в состав России открыло
бы для нее новые возможности на Среднем Востоке и дополни¬
тельные преимущества в восточном вопросе, еще только намечав¬
шемся. Значение этой территории, как догадывался Петр I, намно¬
го превышало ее размеры.
Утилитаристский дух Петра, странно уживавшийся с богатой
фантазией, воспринимал Кавказ еще и как торговый путь к теп¬
лым морям, и к несметным сокровищам Азии (Индии и Китая).
Не собираясь бесконечно компенсировать недостаток конкретных
знаний воображением, царь (с 1715 г.) занялся географическим,
экономическим и политическим обследованием кавказского побе¬
режья Каспия и Ирана. В результате была составлена более точная
карта Кавказа с прилегающими землями, выяснена общая обста¬
новка в регионе, разведаны маршруты транспортировки товаров,
заключен выгодный для русских купцов договор с Ираном
(1717 г.). Но, вероятно, самым важным явилось открытие о том,
что правящая иранская династия Сефевидов находится в глубоком
упадке, а страна — на грани анархии и хаоса. Это стало главной
предпосылкой для активизации политики Петра в бассейне Кас¬
пия. Такой активизации благоприятствовали и настроения христи¬
анского населения Закавказья — грузин и армян, в большинстве
своем надеявшихся, что единоверная Россия освободит их от влас¬
ти Ирана и Турции. Петр также опасался, как бы Порта не опере¬
дила его в стремлении воспользоваться слабостью Ирана, чтобы
установить над ним контроль.
В декабре 1721 г. русские купцы подверглись разграблению со
стороны шемахинцев — номинальных подданных Ирана. Под
предлогом наказания виновных и помощи шаху в наведении по¬
рядка новоиспеченный русский император предпринимает свой
Персидский поход (1722—1723 гг.). В ходе этой первой крупной
военной операции России на Кавказе Петр завоевал западное и
южное побережье Каспия, используя не только оружие, но и ло¬
яльность местных социальных элит и населения. Эти приобрете¬
ния были официально подтверждены в специальном (Петербург¬
ском, 1723 г.) договоре, по которому Иран уступал эти территории
России, а та обязывалась поддерживать шаха против его внутрен¬
них и внешних врагов.
Вместе с тем Петр, памятуя о печальном опыте Прутской кам¬
пании 1711 г., отказался от мысли призывать на помощь закавказ¬
ских христиан. Теперь к обещаниям такого рода помощи он отно¬
сился скептически, тем более, что междоусобицы в Грузии и воен¬
но-политическая слабость армянского народа не внушали опти¬
мизма. Также была оставлена идея наступления на Тифлис. Петр
не решился вторгаться в глубь Закавказья, посягая на турецкую
сферу влияния и тем самым обостряя отношения о Портой, и без
55
того приблизившиеся к грани войны. Вместо этого он предпочел
компромисс с турками (Константинбпольский договор 1724 г.) на
условиях сохранения прежних позиций в Закавказье и на Север¬
ном Кавказе в обмен на признание Константинополем итогов
Персидского похода.
Решительными военными действиями и умелой дипломатией
Петр сделал серьезную заявку на постоянное и заметное присутст¬
вие России на Кавказе, наряду с традиционными для этого регио¬
на внешними силами — Турцией и Ираном. И хотя преемникам
Петра пришлось временно отказаться от его южных приобретений,
можно считать, что политика Петербургского кабинета на кавказ¬
ском направлении стала иметь осмысленный и системный вид.
Уже в самой попытке проникнуть на Кавказ проступали общие
контуры тех планов, которые составляли одно из звеньев в гранди¬
озной внешнеполитической программе. Эта программа была до¬
статочно цельной и перспективной прежде всего как замысел, а не
как образ действий, и именно в той степени, в какой позволяли
обстоятельства времени. И даже — в большей. Некоторые поступ¬
ки Петра, выглядевшие непоследовательными и импульсивными,
отражали вовсе не недостаток концептуального мышления, а его
нетерпеливую и экспансивную натуру, которую, впрочем, опыт
научил приводить в соответствие желания и возможности.
Элементы поспешности и импровизации соединились с ост¬
рым геополитическим чутьем в политике Петра по отношению к
Средней Азии. Его жадный интерес к рассказам о тамошних ска¬
зочных золотых россыпях был лишь одним из побудительных мо¬
тивов этой политики. Другим, и в конечном итоге главным, пред¬
ставлялся поиск «естественной» и безопасной границы, каковой
никак не могла являться условная и плохо защищенная линия
Оренбург—Омск—Семипалатинск. Беспокойное население огром¬
ной казахской степи служило ненадежным буфером между Рос¬
сией и среднеазиатскими ханствами. Нужно было либо обустроить
границу со Степью, либо двигаться дальше на юг, превращая все
пройденное пространство в часть империи. Петр выбрал второй
вариант, руководствуясь при этом и экономическими соображе¬
ниями — стремлением взять под свою опеку торговые пути из Ев¬
ропы в Индию и Китай.
В начале XVIII в. у царя появился удобный предлог для вмеша¬
тельства в среднеазиатские дела — обращение к России хивинско¬
го хана с просьбой о помощи против враждебной Бухары. Но Се¬
верная война не позволила Петру отвлечься от нее. Когда в 1714 г.
эта просьба была повторена, царь решил сначала произвести гео¬
графическую разведку региона, а затем отправить туда военную
экспедицию. Последняя была предпринята в 1717 г. под руковод¬
ством князя А. Бековича-Черкасского, которому пришлось иметь
дело уже с новым, неприязненным к России ханом. В итоге рус¬
ский отряд попал в засаду и был уничтожен.
56
Первый опыт экспансии в Среднюю Азию оказался неудач¬
ным, но не бесполезным. Петр получил очень нужные знания о
закаспийских территориях и казахской степи, с населением кото¬
рой он установил более тесные, добрососедские контакты. Грани¬
ца с этим степным пространством продвинулась на юг и приобре¬
ла форму полумесяца, растянувшегося от устья Урала до Джунга¬
рии (Северо-Западный Китай). Она позволяла создать там проч¬
ный плацдарм для концентрического наступления на Среднюю
Азию — с севера, северо-востока и северо-запада. В действиях
Петра — на первый взгляд, непродуманных и исполненных полу¬
детского азарта, — проглядывали зачатки той схемы, по которой
через полтора века будет предпринято быстрое и успешное завое¬
вание этого огромного региона.
В характере Петра экспансионистская доминанта сочеталась с
духом первооткрывателя. Им были снаряжены несколько геогра¬
фических экспедиций в Сибирь и на Дальний Восток. Он хотел
знать не только тихоокеанские пределы своего имперского хозяй¬
ства, но и то, что лежит за ними. При нем была присоединена
Камчатка и Курильские острова, а сразу после его смерти обсле¬
дована северо-восточная оконечность Сибири и открыт пролив
между Азией и Америкой, что дало толчок к освоению Аляски и
Калифорнии.
Случалось, хотя и редко, реальные успехи Петра порождали у
пего глобалистические фантазии, уводившие его от трезвой оцен¬
ки реальных возможностей России. Типичным образчиком такого
бесплодного визионерства была экспедиция 1723 г. на Мадагас¬
кар с целью установить контроль над этим «славным островом»
и сделать из него перевалочную базу на морском пути из Балти¬
ки в Индию (мифический образ которой не давал царю покоя до
конца его дней). Предприятие закончилось полным провалом,
как бы символизировавшим такую ситуацию, когда конфликт
между мечтами и действительностью непреодолим и не достоин
преодоления.
Вместе с тем имперские амбиции не мешали Петру понимать,
что к осуществлению некоторых задач Россия не готова физичес¬
ки, и браться за них преждевременно. Это относилось к Китаю,
где Маньчжурская династия переживала расцвет могущества.
Хотя царь был неудовлетворен Нерчинским договором 1689 г.,
оставившим бассейн Амура за китайцами, он, тем не менее, и не
подумал бросать маньчжурам вызов или соблазняться возможнос-
п>ю присоединиться к их врагам, приглашавшим его в союзники.
Метр стремился лишь к установлению регулярных торговых и
дипломатических связей, а также к учреждению православной
миссии в Пекине. И в этих вопросах он продвинулся весьма за¬
метно, как и в том, что касалось всестороннего изучения своего
дальневосточного соседа, плоды которого пригодились не одному
поколению петровских потомков.
57
* * *
Быть может, о величии деяний Петра во внешней политике
ничто не говорило столь красноречиво, как всеобщее ликование в
Европе по поводу известия о его кончине (1725 г.). Там явно уста¬
ли от бешеной энергии «северного турка» и от постоянных опасе¬
ний, что он вконец разрушит европейское равновесие, и без того
уже, как казалось, подорванное русским господством на Балтике и
'недопустимо усилившимся влиянием в Польше и Германии. Ра¬
дость недругов России подпитывалась вполне резонным ожидани¬
ем, к^то, по законам бытия, для личности Петра не скоро найдется
равноценная замена (если она вообще возможна), и Россию ждет
неминуемый спад, ибо громадное петровское наследие окажется
не по плечу его преемникам.
Выход России на «театр мировой славы» символизировался
примечательным фактом: до Петра она имела постоянную дипло¬
матическую миссию только в Варшаве. После Петра — почти при
всех европейских дворах.
Петр не был теоретиком международных отношений (каким
пытался быть Александр I), но его практицизм превосходил свои¬
ми важными последствиями любую теорию и поэтому сам стал
объектом изучения. Своими блестящими неудачами первый рос¬
сийский император указывал путь вперед так же, как своими по¬
бедами. А подчас даже точнее и проницательнее.
«Завещание» Петра — конечно, фальшивка, сфабрикованная
на Западе в урочное время (1812 г.) и с конкретными пропаган¬
дистскими целями. Однако многие потому и поверили в нее, что
она, при всей ее гротескности, передавала дух Петра, масштаб¬
ность его личности и помыслов. После мадагаскарской авантю¬
ры — хорошей иллюстрации того, чего не следует делать — уже
можно было приписывать ему что угодно, без особого риска про¬
слыть клеветником. На фоне его неутомимой деятельности по ор¬
ганизации военных, торговых и географических экспедиций «за
тридевять земель» в Петре почти не осталось того, что было спо¬
собно вызвать удивление. Достигнутое им (как, впрочем, и не до¬
стигнутое) уже само по себе являлось «завещанием».
Россия, какой Петр ее принял из рук своего отца, оказалась
для него слишком тесной и слишком азиатской, чтобы не поддать¬
ся искусу сделать из нее «нормальную великую державу». Петр
никак не хотел смириться с мнением, что она принадлежит лишь
Востоку. Экспансия на Кавказ и в Среднюю Азию представлялась
ему, помимо прочего, выполнением возложенной на Россию мо¬
ральной обязанности европеизировать «туземные народы», прине¬
сти к ним свет разума и просвещения. Петр был основоположни¬
ком идеологической традиции, приучившей его наследников тол¬
ковать именно в таком ключе мотивы расширения империи в вос¬
точном направлении. (В то время как по отношению к Западу еще
долго сохранялся некий комплекс культурной ущербности, естест-
58
пенным продолжением которого стали растущее высокомерие и
ксенофобия.) Своим невероятным прорывом в Европу, своим не¬
истребимым космополитизмом, своими революционными рефор¬
мами он по сути впервые поставил фундаментальный вопрос о ци-
нилизационной идентичности России, ответ на который ищут по
сей день.
Петр заложил и укрепил основы стратегии, приведшей Россию
к конфликтам с ее соперниками и придавшей ей агрессивный
образ. Это была неизбежная расплата за новый геополитический
статус. Великие державы не любят себе подобных и поэтому при¬
писывают другим те смертные грехи, которые присущи им самим.
Россию не любили по-особому — как «опоздавшую», отсталую и
православную. Она стала чересчур большой и могучей, чтобы к
ней можно было питать иные чувства, кроме страха, подозрения и
ненависти.
От внешнеполитического напора Петра устала не только евро¬
пейская дипломатия, но и русский народ, подвергшийся небыва¬
лому, хотя и не первому, испытанию на прочность, мужество и
долготерпение. Он остро нуждался в отдыхе от гениального прави¬
теля и реформатора. Преемники Петра предоставили России же¬
ланную передышку. Не из-за сочувствия к народным страданиям,
а из-за неспособности и невозможности держать страну в состоя¬
нии максимального напряжения сил. Их великий предшественник,
похоже, исчерпал лимит плодотворности такого напряжения, заве¬
щав наследникам власти скорее беречь, чем приумножать.
Глава 3.
ПЕТРОВСКОЕ ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ
И ЕГО РАСПОРЯДИТЕЛИ
(1725-1762 гг.)
{ Петр I сделал меньше, чем задумывал, но больше, чем любой
из его предшественников. Лишний раз оценить смысл его громад¬
ного внешнеполитического наследия (материального и морально¬
го) можно в свете того факта, что оно дало в руки весьма посред¬
ственным преемникам Петра средства поддерживать влияние Рос¬
сии в международных делах. Несмотря на ограниченные способ¬
ности людей, находившихся на русском троне с 1725 по 1762 г.,
им удалось не допустить крупных территориальных потерь (за ис¬
ключением кавказских приобретений) и даже несколько укрепить
позиции России в Европе.
Бурный период дворцовых переворотов (1725—1741 гг.), когда
страной управляли фавориты и стоявшие за ними олигархические
группировки, не привел к явным провалам на международной
арене. По-видимому, одна из причин в том, что Петр успел при¬
дать и самой внешней политике, и обслуживающим ее ведомствам
институциональный характер. Созданный им механизм работал
уже как бы по инерции — благодаря наличию концептуальных
ориентиров и высокопрофессионального кадрового состава.
Первой скорее логической, чем творческой задачей было со¬
хранение достигнутого. То, что она не требовала особого напряже¬
ния ума, не делало ее проще. Уход Петра дал одним надежду на
реванш (Швеция), другим — стимул к ужесточению политики
сдерживания России (Турция и более или менее единая в этом во¬
просе Европа). Охранительная ориентация России предполагала
определенный порядок дипломатических приоритетов, которые
выстраивались опять-таки не без «подсказки» Петра I. На перед¬
нем плане фигурировали отношения с непосредственными соседя¬
ми — Швецией, Польшей, Турцией. Поддержание их, как мини¬
мум, в состоянии статус-кво явилось главной стратегической уста¬
новкой для всех русских правителей 20—50-х годов XVIII в., неза¬
висимо от их интеллектуальной способности реализовать ее.
Эта задача диктовала характер отношений и с другими евро¬
пейскими государствами. Петр I, который после Ништадта пере¬
шел к оборонительному образу действий, старался заручиться
прежде всего дружбой великих держав для сбережения завоеванно¬
го. Такая цель приобретала исключительную актуальность в усло¬
виях не только распада антишведской коалиции, но и перегруппи¬
ровки «балтийских сил» с явной переменой вектора на антирос-
сийское направление. Отсюда интерес Петра к Франции, альянс с
которой не состоялся по ряду причин. Но зато осталась идея за¬
60
ключения стратегического, «осевого» союза с каким-либо крупным
государством Европы.
Петровские преемники предпочли Австрию, преодолев застаре¬
лое предубеждение своего предшественника, испытывавшего к
этой державе обиду и недоверие еще со времен Священной лиги.
Выбор был логичен, хотя и не вполне надежен. Австрия виделась
естественным союзником против Турции и страной, заинтересо¬
ванной, как и Россия, в сохранении слабой (хотя и не чересчур)
Польши — по причине непосредственного соседства с ней. Заклю¬
ченный в 1726 г. русско-австрийский союз, длившийся до конца
Семилетней войны, обуславливался общим контекстом большой
европейской политики и был его органичной частью.
В 1731 г. произошла ранее наметившаяся крупная перестановка
международных сил. Вследствие возрождения могущества Фран¬
ции распалась ставшая «противоестественной» англо-французская
«Антанта». Недолгое согласие сменилось растущими антагонизма¬
ми, в основном — на внеевропейской арене. Опасаясь сильного
колониального и торгового конкурента, Англия старается создать
коалиционный противовес ему. Это желание полностью соответст¬
вовало интересам Австрии, которая нуждалась в союзниках для
обеспечения статус-кво в своих владениях и ограждения их от по¬
сягательств Франции. К этой цели были направлены договоры
Вены с Англией, Испанией, Голландией, Пруссией и Ганновером,
гарантировавшие целостность Габсбургской империи. В данную
«оборонительную» систему вписывался и альянс с Россией, вошед¬
шей в 1726 г. в число гарантов австрийской безопасности.
Разумеется, у Петербурга были свои причины для заключения
союза, никак не связанные с благотворительной заботой о Вене.
Интересы России и Австрии совпадали лишь постольку, поскольку
обе державы хотели закрепить выгодные для них результаты
войн первой четверти XVIII в.: Северной и войны за испанское
наследство. Послепетровской России нужно было застраховаться
от дипломатической изоляции на случай возникновения круп¬
номасштабного кризиса в странах «восточного барьера» (Шве¬
ции, Польше, турецких Балканах). Главное — не остаться в оди¬
ночестве перед лицом возможных ревизионистских поползнове¬
ний неудовлетворенных игроков (Швеция, Польша) и перед
лицом вероятного превентивного удара со стороны Турции. Это
было особенно важно в условиях отсутствия достойной замены
Петру I.
У наследников первого российского императора хватало про¬
фессиональных и интеллектуальных способностей для понимания
насущной потребности в таком внешнеполитическом курсе. Фак¬
тический руководитель постпетровской дипломатии барон
А.И. Остерман исходил из убеждения, что России и Австрии гро¬
зит общая опасность — Франция, поддерживающая на севере Ев¬
ропы Швецию, на юге — Турцию и в центре — Польшу. Поэтому
Петербург должен создавать свою «оборонительную» систему на
61
основе русско-австрийского союза, куда следует вовлечь Англию,
Пруссию и, желательно, Данию, то есть страны, которых сам по¬
рядок вещей заставляет объединиться с противниками Франции.
Париж не пожалел усилий для того, чтобы подобная логика
воспринималась в Петербурге как проявление здравомыслия. С
начала 30-х годов XVIII в. французская дипломатия активизирует
политику реставрации «восточного барьера» — теперь уже в каче¬
стве военно-геополитической системы, направленной не только
против Австрии, но и против России. И в Стокгольме, и в Варша¬
ве, е в Константинополе Франция поддерживала — хотя и с раз¬
ной степенью успеха — антирусские «партии». Более того, пред¬
принимались попытки укрепить — за счет вовлечения Дании —
северное звено «восточного барьера».
Петербургу отчасти удалось нейтрализовать эту политику и уп¬
рочить свои дипломатические позиции в Европе. Отказав в даль¬
нейшей поддержке Карлу Гольштейн-Готторпскому и признав
права Дании на Шлезвиг, императрица Анна Иоанновна обеспе¬
чила присоединение Копенгагена к русско-австрийскому союзу
(1732 г.).
Не менее важным для России было сближение с Англией —
державой, способной (как показала Северная война) доставить ей
немало хлопот на Балтике. Лондон, всегда имевший свой взгляд
на проблему европейского равновесия, полагал, что уравновеши¬
вать нужно скорее Францию, жаждущую завоеваний, чем Россию,
стремящуюся к удержанию завоеванного. На руку Петербургу при¬
шлось и другое обстоятельство: британское видение международ¬
ных проблем во многом обуславливалось их коммерческой состав¬
ляющей, которая в данном случае (интенсивная русско-англий¬
ская торговля через Балтику) была сог^ршенно очевидна. Но еще
более важным представлялось отсутствие реальных сфер столкно¬
вения интересов двух государств: Россия не имела и не стремилась
иметь заморские владения; восточный вопрос пока не стал пред¬
метом острых разногласий между ними, а британская политика по
отношению к Европе вступила в период, напоминавший некий
цикл изоляционизма. Все это делало Петербург естественным анг¬
лийским союзником против Франции, вынашивавшей, в отличие
от России, такие внешнеполитические устремления, которые вы¬
зывали враждебность Лондона.
Впрочем, Англия, несмотря на ее растущую лояльность к Рос¬
сии, не спешила связывать себя союзническими обязательствами,
тем более на длительную перспективу. Она крайне дорожила сво¬
бодой выбора и негласным статусом держателя европейского ба¬
ланса. Во всяком случае — пока общая ситуация позволяла извле¬
кать выгоду из такой позиции. (Со временем подъем Франции, до¬
стигший кульминации при Наполеоне I, начисто лишит Англию
возможности «управлять» Европой с той стороны Ла-Манша, регу¬
лируя континентальное равновесие по своему усмотрению.)
62
Петербург хотел во что бы то ни стало сохранить роль актив¬
ного субъекта международных отношений — для решения своих
насущных внешнеполитических задач. Средства к этому черпались
не из выдающихся дипломатических талантов петровских наслед¬
ников, а из заложенной Петром основы военного могущества Рос¬
сии. Страна, еше два—три десятилетия назад не способная обой¬
тись без иностранных наемников, сама превратилась в экспортера
армейских контингентов. Они ввиду своей высокой квалификации
пользовались все более возрастающим спросом у ведущих евро¬
пейских держав — Австрии, Англии, Голландии. Прежде всего
именно материальный фактор заставлял считаться с Россией и от¬
крывал ей путь и к участию в уже созданных дипломатических
комбинациях, и к созданию собственных — оборонительных и на¬
ступательных одновременно. В 1732 г. Остерман попытался объ¬
единиться с Австрией для войны против Турции. Но Вена отказа¬
лась в уверенности, что польское направление взаимной деятель¬
ности было в данный момент важнее, чем турецкое. Ее правота
вскоре получит подтверждение.
Благодаря очередному внутреннему кризису Польша вышла на
первый план европейской политики. В 1733 г. смерть Августа II
остро поставила вопрос о его преемнике, сразу превратившийся в
международный. Для Петербурга он имел исключительное значе¬
ние, ибо касался государства, образовывавшего как бы мост между
Россией и Европой. Поскольку по этому мосту можно было пере¬
двигаться в обе стороны, Россия предпочитала держать его под
своим контролем. Он являлся для нее не только выходом в Евро¬
пу, но и входом в ее собственный дом, которым в свое время вос¬
пользовался Карл XII.
Австрия желала активно соучаствовать в надзоре над Польшей,
традиционно представлявшей собой — в качестве центрального
звена «восточного барьера» — инструмент антигабсбургской поли¬
тики Франции. Вене, как и Петербургу, требовался на польском
престоле свой человек, который по крайней мере не пойдет на по¬
воду у Парижа. В этом же была заинтересована другая соседка
Польши — Пруссия, в видах собственной безопасности. Кроме
того, она надеялась забрать у поляков западные (немецкие) земли.
Так возник естественный альянс между Россией, Австрией и
Пруссией, направленный на поддержание статус-кво в Польше. А
это означало следующее: король должен быть их коллективным
ставленником, имея достаточную власть для того, чтобы удержать
страну от развала, но недостаточную для того, чтобы возродить ве¬
ликую державу. Польша нужна была этим трем государствам еще
и как надежный буфер между ними.
Считалось, что такой цели более всего соответствует кандида¬
тура Августа III (сына Августа II). Франция, понятно, выступила
на стороне его оппонента Станислава Лещинского, которого поль¬
ский сейм избрал королем в надежде иметь в его лице еще боль¬
шую марионетку, чем Август II. Россия и Австрия отказались при¬
63
знать этот выбор. Австрийские войска применили жест устраше¬
ния, войдя в Силезию. А российские войска помогли саксонским
занять Варшаву, свергнуть Лещинского и провозгласить королем
Августа III, при формальном одобрении нового сейма.
Все эти события произошли до конца 1733 г., и ими заканчи¬
вается то, что, строго говоря, можно именовать собственно войной
за польское наследство, где Россия быстро достигла своей основ¬
ной цели. История следующих двух лет войны, продолжавшей но¬
сить то же название, уже не имела никакого касательства к Поль¬
ше, которой Франция фактически пожертвовала ради установле¬
ния своего господства в западной части Европы. Воспользовав¬
шись тем, что внимание Вены было поглощено польским кризи¬
сом, Париж заключил против нее союз с Испанией и Савойей
(при нейтралитете Баварии). И тут же последовало нападение на
габсбургские владения: французские войска захватили Лотарин¬
гию; франко-савойские — Северную Италию; испанские — Сици¬
лию и Неаполь.
Это было почти полной неожиданностью для Австрии, не ве¬
рившей, что Франция осмелится бросить вызов стране, связанной
союзными отношениями с Англией и Голландией на западе Евро¬
пы и с Россией и Пруссией — на востоке. Вена забыла про Поль¬
шу и сосредоточилась на войне с антигабсбургской коалицией, на¬
деясь на помощь Лондона, Гааги и Петербурга. Но на ее беду
французской дипломатией в то время руководил блистательный
комбинатор кардинал А.Флери. Он умудрился сделать так, что Ав¬
стрии, находившейся в союзе с четырьмя крупными государствами
Европы, пришлось воевать в одиночку. Флери филигранно избе¬
жал вмешательства Англии и Голландии, пообещав никоим обра¬
зом не задеть их интересов. Он отверг призывы ударить по ав¬
стрийским Нидерландам и втянуть Турцию и Швецию в тяжбу о
польском престоле. Ему удалось не допустить крупномасштабного
столкновения, грозившего поставить под сомнение его высшую
цель: добиться французского преобладания в Западной Европе при
минимальных затратах и с минимальным риском.
Флери меньше всего хотел превращать войну за польское на¬
следство в войну за наследство австрийское. Его сложный и тон¬
кий замысел (в каком-то смысле напоминавший бисмарковскую
методу) предусматривал не просто скорейшее заключение мира с
Австрией, но и стратегический, «осевой» альянс с ней с тем, чтобы
оторвать ее от России, Англии и Голландии. Флери задумал со¬
здать новое «равновесие» в Европе, где место Англии, как «держа¬
теля баланса», займет Франция, опирающаяся на союз с Австрией,
Испанией, Савойей и рядом германских государств при добросо¬
седских отношениях с Лондоном и Гаагой. Идее «чистого» военно¬
го доминирования, характерной для эпохи Людовика XIV, Флери
предпочитал гегемонию дипломатическую.
План Флери в принципе строился на верных посылах. Англия,
при ее довольно сильных изоляционистских настроениях и внут-
64
риполитических трудностях, не горела желанием воевать, пока
дело не коснется ее непосредственных интересов. У Голландии
тоже не было ни лишних денег на войну, ни желания воевать ради
кого-то. Как гаранты целостности Австрии они не испытывали уг¬
рызений совести, ибо, во-первых, Париж обязался эту целостность
не нарушать, а, во-вторых, в польском вопросе Франция заняла
пассивную и оборонительную позицию, в отличие от Вены и Пе¬
тербурга. Австрии была готова помочь Пруссия, но за соответст-
мующие территориальные компенсации в Германии, предоставлять
которые Карл VI отказывался.
Оставалась Россия, просившая за свою помощь более приемле¬
мую цену (союз против Турции). Однако прежде чем ее армия
двинулась в направлении Рейна, Австрия согласилась на мир с
Францией (1735 г.). Предложенные Вене условия вполне ее уст¬
роили: потерпев крупное поражение, она избежала адекватных ему
потерь (уступки в южной Италии по сути освобождали Австрий¬
скую империю от излишнего геополитического балласта). В обмен
на Лотарингию (которая к тому же переходила не прямо к Фран¬
ции, а лишь к ее ставленнику Станиславу Лещинскому), Париж
признавал нерушимость границ Габсбургских владений и Авгус¬
та III, как нового польского короля. Это привело к франко-ав¬
стрийскому сближению, предвосхитившему «дипломатическую ре¬
волюцию» середины XVIII века. Франция стала «арбитром Евро¬
пы», умело переиграв других претендентов на эту роль — прежде
всего Англию. Успех был налицо, хотя достичь его оказалось
легче, чем закрепить.
* * *
России нужно было искать ответ на новые международные реа¬
лии. Ее усилившееся влияние в Польше не столько решало, сколь¬
ко создавало проблемы. Ни сама Польша, ни другие звенья «вос¬
точного барьера» отнюдь не выпали из поля зрения Франции,
более того, теперь во французской восточной политике антиав-
стрийская доминанта дополняется антироссийской. Париж после¬
довательно поддерживал реваншистскую партию в Стокгольме,
предпринимал недвусмысленные усилия к разрыву австро-русско-
ю альянса и всячески способствовал укреплению военной мощи
Турции, как противовеса и России, и Австрии.
Находясь под угрозой шведского нападения и сама готовясь
напасть на турок, Россия нуждалась в прочной системе союзов,
которая практически отсутствовала. Англия не возражала против
торговых соглашений (наподобие того, что она заключила с Пе¬
тербургом в 1734 г.), но военно-политических обязательств сторо¬
нилась решительно. Пруссия еще не вполне котировалась как ве¬
ки кая держава, а растущий австро-прусский антагонизм в Герма¬
нии не позволял России дружить сразу с двумя соперниками.
Кроме того, распространить сферу возможного русско-прусского
< 968]
65
сотрудничества на черноморский вопрос — насущный для Петер¬
бурга и праздный для Берлина было совершенно нереально. Все
это ставило Россию перед необходимостью продолжать партне¬
рство с Австрией.
На фоне более или менее стабилизировавшейся ситуации на
Балтике и в Польше правительство Анны Иоанновны обратило
свои взоры на Черное море, доступ к которому по-прежнему за¬
крывали Турция и Крымское ханство. Войну с Портой замышляли
давно, но лишь в 1736 г. для нее представились благоприятные об¬
стоятельства. Турки проиграли войну с Ираном (1731—1736 гг.) и,
как считалось, находились в состоянии внутреннего кризиса —
после низложения в 1730 г. султана Ахмеда III. Предполагалось
обеспечить России выход в Черное море, по возможности — мак¬
симально широкий.
Союзником России выступила Австрия, стремившаяся компен¬
сировать свои потери в южной Италии приобретениями на Балка¬
нах — в регионе, более пригодном, с геополитической точки зре¬
ния, для «округления» Империи. Вена также опасалась, что рус¬
ским войскам удастся взять под свой контроль устье Дуная и тем
самым ущемить австрийские интересы. Объединение с Россией
позволяло «справедливо» разделить добычу в случае победы. Вмес¬
те с тем имела значение ее репутация как надежного союзника: в
войне за польское наследство Россия оказалась единственной, на
кого Вена могла положиться.
Порта приняла вызов безбоязненно. После Прутского похода
Петра I она невысоко ставила профессионализм русской армии и
поэтому большую часть своих сил бросила на австрийский фронт.
Это заблуждение обошлось ей дорого. Русские войска под коман¬
дованием фельдмаршала Б. К. Миниха разбили османов в Крыму,
под Очаковым и в Молдавии, после^ чего перед ними открылась
дорога на юг, до самого Константинополя.
Однако исход войны был предрешен не успехами России, а со¬
крушительным поражением Австрии, которая не выдержала напо¬
ра турецкой армии, реформированной с помощью французских
специалистов. Вена попала в отчаянное положение не только от¬
того, что турки осадили Белград и грозили вторгнуться в собствен¬
но австрийские пределы, но и оттого, что русские заняли пол-
Модцавии и продвигались к Дунаю. Жаждая мира, она с благодар¬
ностью приняла предложение Франции о посредничестве.
У кардинала Флери были свои стимулы к миротворчеству. Он
хотел убить сразу нескольких зайцев: предстать другом и спасите¬
лем Австрии; расстроить ее альянс с Петербургом, убедив Вену,
что дружба с Парижем даст ей гораздо больше; укрепить Турцию
для сдерживания России и Австрии, возместив таким образом ос¬
лабление французского влияния в Польше.
Петербург не решился отвергнуть инициативу Флери. Воевать
без Австрии, оттягивавшей на себя значительную часть турецких
сил, было бы намного сложнее. Но главная причина заключалась
66
и тревожной ситуации, складывавшейся на севере, где признаки
агрессивной активизации подавала Швеция. Приход к власти в
С токгольме реваншистской партии и заключение шведско-фран¬
цузского союза (1738 г.) делали войну против России вопросом
иремени.
В сентябре 1739 г. Австрия и Россия, с одной стороны, и Тур¬
ция, с другой, подписали Белградский мир, условия которого
были фактически продиктованы Парижем. «Дружеское» посредни¬
чество Флери обернулось для Вены потерей большей части терри¬
торий, завоеванных ею у Турции в 1718 г.: западной Валахии и се¬
мерной Сербии (с Белградом, пусть и демилитаризованным). Ав¬
стрия сохранила Славонию и Банат.
Но если уступки Австрии во многом оправдывались ее военны¬
ми неудачами, то утрата Россией результатов ее побед объяснялась
общей, неблагоприятной для нее дипломатической конъюнктурой,
которая в значительной степени возникла по вине Парижа и из
которой он выжал максимально возможное. Петербургу пришлось
пернуть все захваченные земли, кроме Азова и Запорожья. При¬
черноморье оставалось в турецких руках. Северо-восточное побе¬
режье Азовского моря (включая Азов) объявлялось демилитаризо¬
ванной зоной, а Центральный Кавказ — нейтральной. Новая рус¬
ско-турецкая граница носила такой же неустойчивый характер, как
и старая, сохраняясь в качестве источника постоянных стычек и
взаимных набегов крымских татар и казаков. Хотя пределы России
несколько расширились на юг, решение черноморской проблемы
не состоялось. Потесненная другими внешнеполитическими во¬
просами, она, тем не менее, не была снята с повестки дня. Вер¬
нуться к ней предстояло через 30 лет Екатерине II.
Такую передышку Порте по сути подарила Франция, благодар¬
ность к которой испытывала и Австрия, правда, имея к этому
меньше оснований. Именно Франция без единого выстрела вышла
подлинным победителем из этой войны. Париж, преследуя исклю¬
чительно эгоистические цели, умудрился вызвать к себе чувство
признательности и у Вены, и у Константинополя. И даже Петер¬
бург, чьи победы Флери щедро пожертвовал своим политическим
планам, почти не рассердился. Франция заставила поверить в свое
благорасположение и Австрию, и Турцию, в результате чего она
заметно упрочила свои позиции в обоих государствах. Правда, ей
не удалось расторгнуть русско-австрийский союз. Но эту неудачу
она решила компенсировать вовлечением России в орбиту фран¬
цузской гегемонистской политики. И в известном смысле преуспе¬
ла, во всяком случае так казалось в первые годы правления импе¬
ратрицы Елизаветы Петровны (1741—1761 гг.), пришедшей к влас¬
ти не без помощи Франции и какое-то время привечавшей посла
этой страны Ж.-И. Шетарди больше, чем собственных сановников.
Все это не помешало Парижскому кабинету подтолкнуть Шве¬
цию к войне против России (1741—1743 гг.). В свою очередь и
дружба Елизаветы с Шетарди отнюдь не сделала императрицу
67
более восприимчивой к настойчивым призывам посла пойти на
пересмотр Ништадтского договора в пользу шведов. Не принесли
успеха и попытки Франции открыть против России «второй
фронт» на юге, спровоцировав нападение Турции.
После ряда военных поражений, вызвавших в Швеции соци¬
ально-политические смуты, Стокгольм был вынужден заключить
мир в Або (1743 г.), по которому часть Финляндии на северном
побережье Финского залива переходила к России. Это означало,
что русско-шведская граница отодвигалась на запад и Петербург
становился менее уязвимым. А также то, что политика укрепления
«восточного барьера» не принесла Парижу желаемого результата.
Быть может, под впечатлением этой неудачи французская дипло¬
матия выступила с идеей объединения Франции с Россией против
Австрии. Но из этого тоже ничего не вышло, отчасти потому, что
Шетарди был выслан из Петербурга в наказание за его интриги и
чрезмерное вмешательство во внутренние дела чужой страны.
Французское влияние при русском дворе в начале 40-х годов,
связанное во многом с незаурядной личностью Шетарди, являлось
скорее броским, чем эффективным. Шутки, любезности и откры¬
тое покровительство послу со стороны Елизаветы говорили лишь о
том, что ей было интересно с ним. Похоже, француз, как никто
другой, служил императрице изысканным предметом развлечения
и источником полезных знаний. Но когда дело доходило до се¬
рьезных вещей (как, например, вопрос об уступках шведам), Ели¬
завета действовала по-своему и упрямо. Если она и испытывала к
французской и шведской дипломатии благодарность за содействие
перевороту 1741 г., то предпочитала выражать ее в любой (чаще
всего денежной) форме, только не в политической. И даже при¬
частность к заговору против нее австрийского посла в России не
помогла Парижу склонить императрицу к заключению русско-
французского союза против Австрии. Как ни важны были личные
отношения Елизаветы с представителями иностранных государств,
в конце концов важнее оказалась ее способность подняться выше
них — на уровень широкого, концептуального видения националь¬
ных интересов. А эти интересы предписывали в 40-е годы такую
стратегическую линию, которая обеспечила бы надежную защиту
западных и южных границ России.
Оборонительный акцент во внешней политике Елизаветы вовсе
не означал пассивности. Политика упреждения ближайших и отда¬
ленных угроз требовала деятельного дипломатического и, при не¬
обходимости, военного участия в международной жизни. Самоуст¬
ранение было чревато утратой статуса великой державы и изоля¬
цией, лишавшей возможности следить за поведением европейских
государств и препятствовать образованию коалиций против Рос¬
сии. Однако проблема состояла в том, как выбрать наиболее эф¬
фективную систему для российской внешней политики. И тут
Елизавете приходилось прислушиваться к мнению окружавших ее
68
профессионалов, среди которых выделялся канцлер А.П. Бесту¬
жев-Рюмин.
Бестужев-Рюмин видел естественных союзников России в Анг¬
лии, Австрии, Голландии и Саксонии, а естественных соперни¬
ков — в Пруссии и Франции. Проникнутая доктринерским духом
времени, но не лишенная здравой логики, эта схема была во
многом основана на учете преходящих реалий. Ей недоставало
гибкости, необходимой для приспособления к изменчивой между¬
народной конъюнктуре. «Естественность» одних стран в качестве
друзей, а других — в качестве врагов всегда носит относительный
характер и зависит от конкретных обстоятельств. Система Бесту¬
жева-Рюмина не привела российскую дипломатию ни к впечатля¬
ющим победам, ни к очевидным провалам. Можно считать, что в
основном она соответствовала консервативно-охранительной ори¬
ентации внешней политики Петербурга в 40-е годы.
Поскольку теории не совпадают с жизнью, канцлер был вы¬
нужден вносить коррективы в свою доктрину, к чему побуждало
самое крупное европейское событие второй четверти XVIII в. —
война за австрийское наследство (1740—1748 гг.). Ее общая причи¬
на — обострение антагонизмов между Австрией и давними претен¬
дентами на габсбургские земли, Францией и Испанией, к которым
добавился новый соискатель — только что пришедший к власти
прусский король Фридрих II. Линию противостояния в этом кон¬
фликте обусловили также англо-французские колониальные про¬
тиворечия (Америка, Индия, контроль над морями), что делало
логичным союз Лондона с Веной. На стороне последней выступи¬
ла и Голландия. На разных этапах войны вовлеченными в нее ока¬
зались почти все европейские государства.
Все началось со смерти Карла VI в 1740 г., когда встал вопрос
о судьбе австрийского престола и владений. Так называемая Праг¬
матическая санкция (1713 г.) предусматривала переход власти к
дочери императора Марии Терезии и сохранение целостности на¬
следных владений. Однако Фридрих II — один из гарантов соблю¬
дения этого документа — не питал к нему никакого почтения. Он
захватил австрийскую Силезию и тем самым подал и другим «га¬
рантам» пример отношения к собственным обязательствам.
Борьба за дележ габсбургского наследства не касалась непо¬
средственных интересов России и шла далеко от ее границ, что
позволяло наблюдать за развитием ситуации извне. Поначалу Пе¬
тербург предпочел именно такую позицию. Впрочем, иного выбора
и не было, пока шла война со Швецией. Вольно или невольно
пришлось отступить от концепции Бестужева-Рюмина в сторону
доктрины балансирования между враждующими лагерями. Еще
более заметным отходом от теории «естественных союзников»
было заключение в 1743 г. русско-прусского оборонительного до¬
говора. И хотя, судя по всему, это случилось вопреки воле канцле¬
ра, он не особенно сопротивлялся, вероятно, понимая, что в такой
тактике есть и рациональное зерно.
69
Из нагромождения интриг, заполонивших елизаветинский
двор, трудно вынести ясное суждение о мотивах, которые скрыва¬
лись за тем или иным внешнеполитическим решением. Относи¬
тельно заключения «противоестественного» (с точки зрения Бесту¬
жева-Рюмина) соглашения с Фридрихом II можно сделать лишь
предположение. Не исключено, что в 1743 г. Пруссия еще не стала
в глазах Петербурга опасным соперником и реальной угрозой,
поэтому он не возражал против определенного усиления этого го¬
сударства за счет Австрии. Однако, если считать, что Пруссия уже
воспринималась как могущественная держава, то и в этом случае
лучше было бы с ней не ссориться. Нужно отдать должное и
Фридриху И, который действовал очень изобретательно, чтобы не
допустить нападения России на Пруссию.
Многое зависело от того, кто победит в борьбе за влияние на
Елизавету Петровну, менявшую свои предпочтения в пользу то
одной, то другой придворной группировки — порой по соображе¬
ниям, не связанным с государственной пользой. Усердие, с кото¬
рым французская и прусская дипломатия добивалась отставки
Бестужева-Рюмина, говорит о том, что его взгляды находили все
большую поддержку у императрицы.
С 1744 г. политика Петербурга принимает антипрусское на¬
правление, чему поспособствовал сам Фридрих II, объявив войну
Саксонии, подписавшей незадолго до этого оборонительный дого¬
вор с Россией. Но оказать военную помощь «естественному союз¬
нику» Августу III Елизавета не успела. Блестящий полководец и
политик Фридрих II взял за правило заключать мир со своими
жертвами прежде, чем кто-то мог встать на их защиту. Его пре¬
имущество над многими завоевателями заключалось в умении
четко ограничить себя реальной целью, пожертвовав всеми други¬
ми соблазнами. Когда стало ясно, что Фридрих II претендует лишь
на Силезию и уже «официально» получил ее, эта австрийская ут¬
рата показалась Петербургу не стоящей того, чтобы проливать за
нее русскую кровь.
Вместе с тем это был сигнал к осознанию той роли, которую
стала играть Пруссия в Европе. Необходимость создать ей проти¬
вовес уже не выглядела надуманной, почему Бестужев-Рюмин и
получил возможность заняться претворением своей доктрины в
жизнь. В 1746 г. Россия заключила с Австрией оборонительный
союз (на 25 лет), предусматривавший совместные действия против
Пруссии и Турции. Через год было подписано соглашение с Анг¬
лией о предоставлении 30 тыс. русских войск для защиты Голлан¬
дии и Ганновера против Франции. Еще 60 тыс. стояли в Прибал¬
тике, чтобы прийти на помощь Саксонии в случае нового нападе¬
ния Пруссии. Но Фридрих II, добившись своего, отказался от аг¬
рессивного поведения и тем самым вывел себя из-под удара.
Фактическое вступление России в войну склонило Францию,
оставшуюся без прусского союзника, к примирению со своими
противниками. Аахенский мир (1748 г.) принес полное удовлетво¬
70
рение, пожалуй, только Фридриху II, и именно здесь таились се¬
мена будущих конфликтов. Австрия теперь думала о реванше, дру¬
гие державы — о том, как сыграть на ее настроениях, а прусский
король хотел найти спасение от «кошмара коалиций».
Таким образом, на заключительном этапе войны во внешней
политике России утвердилась «бестужевская система». Но это слу¬
чилось не потому, что она была единственно возможным спосо¬
бом отстоять национальные интересы (затронутые, кстати, в весь¬
ма относительной степени), а потому, что в придворных склоках
победил канцлер, и в качестве приза ему досталось право реализо¬
вать свое видение этих самых «интересов».
Нелегко подвести итог приобретениям и потерям России во
второй половине 40-х годов. Ее главным выигрышем явилось со¬
хранение статуса великой державы. Но открытым для дискуссии
остается вопрос — насколько эффективно она воспользовалась
данным статусом. Вызванный понятными причинами открытый раз¬
рыв с Францией (длившийся восемь лет) едва ли можно причислить
к выдающимся достижениям российской дипломатии. Нельзя от¬
нести к этой категории и отозвание в 1750 г. русского посла из
Перлина. С точки зрения долгосрочной дипломатической страте¬
гии, небезукоризненным представляется демонстративное объеди¬
нение России с одной группой государств против другой, лишав¬
шее свободы выбора как в настоящем, так и в будущем. Тем более
и условиях, когда остальные европейские кабинеты такую свободу
;иш себя оставили. 50-е годы показали это со всей очевидностью.
* * *
Если война за австрийское наследство придавала бестужевской
доктрине определенный смысл, то наступивший затем мир ставил
перед Петербургом вопрос: что с ней делать в новой ситуации, как
применить ее с пользой для страны? Ответ канцлера был преж¬
ним — укреплять союз с Австрией и Англией против Пруссии и
Франции, союз, который объективно годился скорее для решения
чужих проблем, чем собственно российских, ибо он предполагал
получение услуг от России, а не предоставление ей таковых. Упря¬
мая приверженность Бестужева-Рюмина своей системе отчасти
объясняется ненавистью Елизаветы (разделяемой им) к Фридри¬
ху II, позволявшему себе нелестные комментарии по поводу ее ум¬
ственных способностей и сомнительных добродетелей. Сказыва¬
лась также недостаточная информированность о закулисных
тонкостях европейской политики и подлинных намерениях про¬
тивников и союзников.
Канцлер недооценил или просто не хотел замечать общего
спада напряженности в Европе в конце 40-х — первой половине
50-х годов. Он слишком верил в непримиримость международных
противоречий и рассматривал их как постоянную величину.
Между тем явно наступил цикл относительного спокойствия, вы¬
71
званный стремлением к миру уставших от войны держав, даже тех,
кто не был доволен ее итогами, це говоря уже об удовлетворенных.
В европейской политике Франции стало гораздо меньше агрессив¬
ной целенаправленности, характерной для 30—40-х годов XVIII в.
Система союзов, в центре которой находился Париж, ослабла. А
желания возрождать ее у короля Людовика XV не замечалось.
Главный партнер Фридрих II был ненадежен: решив свои пробле¬
мы, он фактически отказывался от выполнения союзнического
ролга, в чем Франция убеждалась не раз. Альянс (так называемый
Фамильный пакт) с Испанией представлялся более прочным, но
он цмел ограниченную сферу применения (Италия) и к концу
40-х годов исчерпал себя. Оставался «восточный барьер», к кото¬
рому, однако, Людовик XV не проявлял особого интереса (что, по
мнению ряда историков, было ошибкой, учитывая растущее сбли¬
жение России с Австрией и Англией). Одним словом, ни объек¬
тивные условия, ни личные настроения не располагали француз¬
ского короля к воинственности.
То же — и с Фридрихом II. После 1748 г. все его планы и вся
его энергия сосредоточились на внутренних реформах, связанных
в том числе и с освоением новоприобретенной Силезии. Уже одно
это обстоятельство заставляло прусского короля избегать риска
войны. Также его сдерживало понимание того факта, что «лоскут¬
ная» Пруссия уязвима для удара и ей нужен верный союзник, ко¬
торым Франция никогда не была.
Вместе с тем заинтересованность Фридриха II в мире вовсе не
являлась гарантией его. Прусского короля крайне беспокоил фор¬
мировавшийся русско-австро-английский союз и усиливавшаяся
враждебность императрицы Елизаветы. Предпочитая всегда быть
готовым к войне, он не жалел средств на армию, независимо от
возлагаемых на нее задач — оборонительных или наступательных.
Фридрих II не отказывался от намерения округлить свои террито¬
рии за счет Мекленбурга, Саксонии, западных немецких земель в
случае возникновения благоприятной ситуации (как в 1740 г.). Од¬
нако больше он думал о защите существующих границ государст¬
ва. Его позиция носила скорее выжидательный характер.
Не спешила нарушить мир и австрийская королева Мария Те¬
резия, также занятая внутренними преобразованиями во имя ук¬
репления империи. В ее окружении не было недостатка в реван¬
шистских настроениях. Она и сама не расставалась с мыслью вер¬
нуть Силезию. Однако для этого требовалось время, чтобы подго¬
товиться и в военном, и в дипломатическом плане, воздерживаясь
от провоцирования неурочного столкновения.
В принципе не хотела большой войны в Европе и Англия, у
которой хватало заокеанских проблем, связанных в основном с
ужесточавшимся колониальным соперничеством с Францией. Но
ее миролюбие ограничивалось решимостью отстаивать свои жиз¬
ненно важные интересы на континенте, каковыми являлись Ган¬
новер и австрийские Нидерланды. Поскольку им угрожали соот¬
72
ветственно Пруссия и Франция, постольку эти страны и фигури¬
ровали в качестве «естественных» врагов англичан. И по той же
причине Австрия и Россия рассматривались как «естественные»
союзники. Тем не менее пока экспансионизм Парижа и Берлина
не получил конкретные подтверждения, Лондон не собирался
форсировать раскол Европы на группировки и вел себя выжидаю¬
ще, как всегда дорожа свободой маневра и уклоняясь от жестких
обязательств.
Подготовка войны в Европе не входила и в планы Петербурга,
тем более, что все ее сценарии — как они мыслились в тот пери¬
од — предусматривали использование России для обеспечения ре¬
альной выгоды другим державам. Ее же собственная «историчес¬
кая» цель — доступ к Черному морю — не имела никаких шансов
удостоиться внимания. При таких обстоятельствах «система» Бес¬
тужева-Рюмина принимала черты скорее умозрительного постула¬
та, чем творческой концепции. Она сковывала Россию, априорно
обрекая ее на роль «честного» партнера и ведомого субъекта меж¬
дународных отношений именно тогда, когда ей совсем не помеша¬
ли бы прагматизм и импровизация. Весьма парадоксально: страны,
глубоко вовлеченные в борьбу за господство в Центральной и За¬
падной Европе, умудрились сохранить за собой свободу диплома¬
тического выбора, а Россия, располагавшая этой свободой ввиду
географического положения и отсутствия «материальной» заинте¬
ресованности, добровольно от нее отказалась в угоду доктринер¬
ской схеме.
Яркий пример гибкого подхода к своим национальным интере¬
сам подала Австрия, точнее — австрийский канцлер В.А. Кауниц.
Не страдая избытком воображения и склонный к кабинетному
типу мышления, он по крайней мере четко представлял себе фун¬
даментальные задачи своей страны и средства их разрешения — не
важно, были ли они верными или ложными. Хотя Кауница, как и
Бестужева-Рюмина, отличала типичная для XVIII в. привержен¬
ность доктринам, он проявлял куда больше оппортунизма по срав¬
нению со своим русским коллегой.
Итоги войны, в которой Австрия потеряла Силезию, заставили
Кауница пересмотреть прежнюю внешнеполитическую концепцию
Вены. Он пришел к выводу, что самым грозным и непримиримым
врагом Австрии стал Фридрих II. Одновременное противостояние
с Пруссией и Францией стране было явно не по плечу во многом
из-за того, что традиционное партнерство с Англией оказалось не¬
эффективным. Кауниц считал необходимым подчинить всю внеш¬
нюю политику борьбе за возвращение Силезии: нужно примирить¬
ся с Парижем, укрепить союз с Петербургом и избежать разрыва с
Лондоном.
Мария Терезия, разделяя взгляды канцлера, предпочитала не
торопить события и выиграть время для основательной подготовки
следующей войны. Было много и других препятствий к осущест¬
влению этого плана. Французская правящая элита не могла в
73
одночасье избавиться от вековой неприязни к Габсбургам. Сам
Людовик XV хорошо понимал, ради чего предлагается ему ав¬
стрийская дружба, точнее — против кого. Таскать из огня каштаны
для Вены ему не хотелось, а других стимулов к франко-прусской
войне король не видел. Поэтому первое прощупывание почвы для
сближения, предпринятое Кауницем в 1750 г., закончилось ничем.
Канцлер, похоже, примирился с провалом своего замысла или от¬
ложил его на неопределенное время.
I Через пять лет это время наступило — благодаря не столько из¬
менению европейской ситуации, сколько резко накалившейся об¬
становке в Америке, где Англия и Франция подошли к грани
столкновения. Это неожиданно создало важную предпосылку для
реализации идеи Кауница. Канцлеру невольно помог Лондон, ак¬
тивизировавший попытки объединиться с Веной и Петербургом
против Парижа и Берлина. Австрию поставили перед выбором —
либо идти в фарватере британской политики, либо проводить свою
собственную.
Кауниц решил перехватить инициативу, чтобы сформировать в
Европе максимально благоприятную для Австрии расстановку сил.
Как свидетельствовал опыт прошлой войны, назначение австро¬
английского союза виделось его участникам по-разному: Вена ак¬
центировала его антипрусскую направленность, а Лондон — анти-
французскую. Каждая сторона стремилась использовать другую в
своих интересах. К 1755 г. расхождение усугубилось, что делало
продолжение такого сотрудничества в глазах Кауница невыгодным.
Проблемой номер один для Австрии канцлер считал не Францию,
поглощенную колониальными делами, а Пруссию, захватившую
Силезию и мечтавшую о новых приобретениях.
Исходя из этого, Кауниц предпринимает еще одну попытку
примирения с Парижем. На сей раз — успешную. Людовик XV,
как никогда нуждавшийся в европейском мире, ответил на ав¬
стрийскую инициативу благосклонно. Тем самым он рассчитывал
оградить себя от нападения Австрии и дать понять Англии, что с
организацией антифранцузской коалиции у нее ничего не выйдет.
Переориентацией на Вену король фактически хотел предотвратить
войну в Европе. Имел значение и личный момент: Людовик XV
восхищался Марией Терезией и не любил Фридриха И. Однако он
старался избежать такой ситуации, когда ему пришлось бы воевать
на одной стороне против другой. В то же время Кауницу именно
это и нужно было, хотя следует отдать дань его искусству действо¬
вать осторожно, чтобы не спугнуть Париж своими подлинными
намерениями.
Англия истолковала примирение Франции с Австрией как
часть военного плана, согласно которому французы занимают ав¬
стрийские Нидерланды (Вена прямо заявила, что оборона их —
это проблема англичан и голландцев), а Пруссия атакует Ганновер.
Подобный план выглядел вполне логичным на фоне неминуемо
приближавшегося англо-французского столкновения в Америке.
74
Но именно чрезмерное доверие к логике и подвело Лондон. Под
влиянием панического настроения он начал торопливо сколачи¬
вать коалицию против Франции. Впрочем, реакция англичан была
естественной, даже если ее спровоцировали ошибочные расчеты.
Можно понять их страх перед лицом столь фундаментальной пере¬
мены на шахматной доске европейской политики: Франция лиша¬
ет Лондон одного из главных его союзников на континенте и при
этом не собирается ссориться с Пруссией. Разве не порождает это
неотразимый соблазн для Парижа открыть против Англии «второй
фронт» в Европе, который вполне может стать и «первым»?
На данном этапе решающим моментом практически для всех
великих держав становилась позиция России. Поначалу казалось,
что «бестужевская система» гарантирует Англии помощь русских
войск, и по этому поводу даже была достигнута предварительная
договоренность об их субсидировании (сентябрь 1755 г.). Вскоре,
однако, выявились расхождения в трактовке целей англо-русского
«союза». Петербург видел в нем наступательное орудие против
Пруссии. Лондон — оборонительное средство не только против
пруссаков, но и французов. Самой неприятной неожиданностью
для России оказались одновременные англо-прусские консульта¬
ции, направленные на заключение оборонительного альянса. В
свете этого открывался подлинный смысл переговоров о субсиди¬
ях — запугать Фридриха II перспективой войны с Россией (чего
он боялся больше всего) и принудить его к сотрудничеству с Анг¬
лией, Австрией и Россией против Франции.
Прусский король, на первый взгляд, отреагировал так, как и
ожидали в Лондоне. Он не доверял Парижу, опасаясь быть втяну¬
тым в борьбу за французские интересы, в условиях реальной угро¬
зы подвергнуться удару со стороны австрийской и особенно
русской армии. Англия предлагала конкретную сделку: она выхо¬
дит из антипрусской коалиции, а Берлин взамен гарантирует ей
безопасность Ганновера. Фридрих II ответил согласием в уверен¬
ности, что иначе он остался бы в изоляции. Согласно Вестминс¬
терской конвенции (16 января 1756 г.), стороны договорились не
нападать друг на друга, что по сути обязывало Пруссию не трогать
Ганновер, а Англию — прекратить финансирование русских войск,
чтобы удержать их от войны против Пруссии. Вместе с тем, Фрид¬
рих И, не желая испортить отношения с Францией, отказался по¬
ручиться за неприкосновенность южных Нидерландов и тем
самым как бы оставил за Людовиком XV право захватить их. В
свою очередь, и Лондонский кабинет тщательно уклонялся от
любых формулировок, которые могли бы содержать антигабсбург-
ский подтекст. Скорее всего державы — по крайней мере Анг¬
лия — подписали Вестминстерскую конвенцию из желания сохра¬
нить мир в Европе путем предотвращения нападения Австрии и
России на Пруссию, а Пруссии — на Ганновер.
Последствия оказались совсем иными. Людовик XV, возму¬
щенный действиями Фридриха II, разорвал союз с Пруссией (фев¬
75
раль 1756 г.) и заключил его с Австрией (май 1756 г.). Париж и
Вена обещали друг другу военную помощь в случае нападения тре¬
тьей стороны. Эти события вошли в историю под названием «дип¬
ломатическая революция». Прекращение традиционной австро¬
французской вражды изменило европейскую международную сис¬
тему. Такое изменение явилось результатом целой цепи осознан¬
ных или импульсивных политических решений. Часть политиков
не ожидала подобного поворота событий. Другая готовила «дипло¬
матическую революцию» преднамеренно, но с разными целями.
Кауниц методично создавал предпосылки для осуществления ре¬
ванша над Пруссией при максимально благоприятной для Австрии
международной обстановке. А Людовик XV верил, что сближением
с Веной он обеспечил мир в Европе и теперь может, не оглядыва¬
ясь на свои тылы, воевать с англичанами в Америке. При всем не¬
годовании французского короля по поводу Фридриха II война с
Пруссией не входила в его планы. В свою очередь, и Англия за¬
ключала союз с Берлином для того, чтобы обезопасить себя, а не
для того чтобы спровоцировать общеевропейское столкновение.
Россия также не жаждала войны, однако Вестминстерская кон¬
венция взбесила Елизавету Петровну, увидевшую в ней предатель¬
ство Англии и зловещий замысел Пруссии. Императрица нашла
нужным существенно скорректировать «бестужевскую систему»,
отказавшись от дружбы с Лондоном в пользу сотрудничества с Па¬
рижем, коль скоро тот примирился с Веной. Неизменными оста¬
лись приязнь к Австрии и ненависть к Фридриху И, во многом
обусловленная личными чувствами Елизаветы. Сыграло роль и
убеждение (точнее предубеждение) о том, что Пруссия нарушила
баланс сил в Европе, и ее следует остановить. И совсем уж догма¬
тический характер имела идея-фикс, согласно которой русско-ав¬
стрийские интересы настолько же совпадали, насколько расходи¬
лись русско-прусские.
Все это лишало российскую политику самостоятельности, де¬
лало ее заложницей чужих решений. Петербург не нашел ничего
лучшего, чем отреагировать на «дипломатическую революцию» мо¬
билизацией огромной армии (330 тыс. человек) на западных гра¬
ницах России. Предполагалось разгромить Фридриха II, вернуть
Силезию Австрии, Восточную Пруссию Польше, а себе взять Кур¬
ляндию. В конечном счете это означало бы, что Вена избавлялась
от единственного реального противовеса в германском мире и по¬
лучала там полную свободу. Даже Кауниц не ожидал такой прыти
и был вынужден попросить Петербург повременить. Предпочитая
более тонкую игру, лукавый канцлер терпеливо ждал, и именно
этим провоцировал Фридриха II нарушить мир первым, с тем
чтобы сработал механизм австро-французского оборонительного
союза. Его тактика полностью себя оправдала. Прусский король,
обложенный со всех сторон и абсолютно уверенный в неизбежнос¬
ти нападений австрийских и русских войск, решил нанести упреж¬
76
дающий удар. В августе 1756 г. он захватил Саксонию. Началась
Семилетняя война. Для Фридриха II «г война за выживание.
Таким образом, как это уже случалось и еще случится в исто¬
рии, международные оборонительные соглашения, в принципе на¬
правленные на сохранение мира, обернулись наступательными
альянсами, приведшими к обратному результату.
Война шла с переменным успехом. Долгое время союзникам не
удавалось реализовать свое материальное преобладание над Прус¬
сией из-за отсутствия единства, имевшего следствием плохую
военно-оперативную координацию. Австрия думала только о том,
чтобы вернуть Силезию. Франция, считая заокеанскую войну с
Англией более важной для себя, действовала на европейском теат¬
ре с явной неохотой, в надежде на быстрое поражение Фридри¬
ха II. Присоединившаяся к антипрусской коалиции Швеция
производила какие-то беспорядочные маневры в западной Поме¬
рании.
Для Елизаветы Петровны вопрос о том, как сокрушить и уни¬
зить прусского короля, стал неким наваждением. Порой казалось,
что это ее интересует гораздо больше, чем территориальные при¬
обретения. С течением времени мотив личной ненависти возобла¬
дал над холодным расчетом окончательно.
Между союзниками не было доверия. Россия и Франция не
испытывали восторга от их невольного союза, хотя и весьма опос¬
редованного. Петербург не мог простить Парижу его антирусскую
политику в Восточной Европе, а Париж, в свою очередь, не соби¬
рался делать Петербургу какие-либо послабления. Вена, подозре¬
вая Россию в желании захватить Восточную Пруссию, с удовольст¬
вием обошлась бы без ее помощи, если бы только могла. Вместе с
тем между Россией и Англией, находившимися по разные стороны
барьера, состояние войны официально так и не было объявлено.
Коалиционный парадокс состоял в том, что формальный против¬
ник (Лондон) давал Петербургу куда меньше оснований для не¬
любви, чем формальный союзник (Париж). Если добавить к
этому, что его ориентация на Австрию против Пруссии возникла
задолго до 1756 г., то окажется, что влияние «дипломатической ре¬
волюции» на Россию было весьма относительным.
Противостояние в Семилетней войне (в ее европейском кон¬
тексте) не носило жесткого «блокового» характера. «Непримири¬
мыми» были лишь противоречия между Австрией и Пруссией.
Между другими воюющими сторонами не существовало столь не¬
избежных поводов для столкновения. Они, по тем или иным при¬
чинам, позволили вовлечь себя в конфликт, главный предмет ко¬
торого — Силезия — их, по большому счету, не касался. Развитие
внешнеполитических теорий и дипломатических «технологий», за¬
частую принимавших черты самодовлеющего феномена, вели к
формированию переусложненного механизма международно-пра¬
вовых обязательств, беря на себя которые, государства не всегда
верно просчитывали последствия. Превращаясь в заложников коа¬
77
лиций, правители лишались широкого пространства для маневра.
Правда, каждый из них сопротивлялся этим ограничениям в меру
объективных возможностей и личного таланта.
Другой причиной затянувшейся войны, помимо внутрикоали-
ционных разногласий, был сам Фридрих II — полководец с вирту¬
озным умением создавать позиционное преимущество в нужное
время и в нужном месте, а также использовать малейшие страте¬
гические ошибки неприятеля. А этих ошибок хватало. Австрия,
спровоцировавшая войну с реваншистскими целями, почему-то
избрала ярко выраженную оборонительную систему. Видимо, ис¬
пытывая страх перед прусской армией, австрийские генералы из¬
бегали генерального сражения. Они надеялись измотать Фридри¬
ха II, ограниченного в ресурсах и поэтому стремившегося к блиц¬
кригу. Настрой Франции был не слишком «коалиционным». Она
воевала скорее против Ганновера и Англии, чем против Пруссии,
к которой не имела никаких территориальных претензий. Самую
страшную опасность для прусского короля (по его собственным
словам) представляла русская армия. Однако, прежде чем она
смогла бы реально угрожать жизненно важным центрам Пруссии,
ей нужно было преодолеть с боями солидное расстояние. До этого
времени Фридрих II надеялся расправиться с менее грозными про¬
тивниками.
И не без основания. В 1757—1758 гг. Фридрих II одержал ряд
впечатляющих побед над австрийцами и французами. После этого
Париж, рассчитывавший на быстрое поражение Пруссии, потерял
интерес к европейскому театру войны и начал искать сепаратного
мира, чтобы все силы бросить на борьбу с Англией за господство
на американском континенте. Вене оставалось уповать лишь на
помощь России.
Елизавета Петровна, так и не избавившаяся от навязчивой
пруссофобии, бесповоротно решила довести войну до полного раз¬
грома и фактического уничтожения Пруссии как великой держа¬
вы. О том, кто выиграет от этого больше, а кто меньше, она, по¬
хоже, не очень задумывалась. Опасения Фридриха II подтверди¬
лись. Его войска, защищавшие восточное направление, вынужде¬
ны были отступать под русским натиском. И хотя ему даже в
такой ситуации удалось провести две блестящие тактические опе¬
рации против австрийцев, в целом положение Пруссии станови¬
лось отчаянным. Сказывалось неравенство военных, экономичес¬
ких и демографических потенциалов противоборствующих сторон.
Страна стремительно приближалась к грани истощения. Военный
гений Фридриха II и высочайшие профессиональные качества и
моральный дух его армии могли лишь отсрочить неминуемый
крах. Сомнений в этом почти не осталось, когда русские войска,
одержав ряд крупных побед (самые важные из них — под Гросс-
Егерсдорфом в 1757 г. и под Кунерсдорфом в 1761 г.), вступили в
столицу Пруссии — Берлин.
78
Однако от капитуляции спасла Фридриха II смерть Елизаветы
Петровны в конце 1761 г. Новый император Петр III — фанатич¬
ный поклонник прусского короля — заключил мир и союз с Прус¬
сией (май 1762 г.), развалив тем самым коалицию и предопределив
завершение Семилетней войны в Европе по весьма неожиданному
сценарию. Фридрих II сохранил за собой Силезию (Губертсбург-
ский мир, февраль 1763 г.) и получил назад все свои территории,
занятые русской армией. Россия, решившая исход войны ценой
больших людских и финансовых потерь, ничем себя не вознагра¬
дила. В этом смысле она воевала за чужие интересы. Ирония ис¬
тории заключалась в том, что Петербург после стольких усилий,
положенных на достижение одной цели (ослабление Пруссии), до¬
бился другой — прямо противоположной. С точки зрения текуще¬
го момента и строгой логики, это были совершенно нерациональ¬
ные расходы. Если же смотреть шире, в том числе с учетом исто¬
рической перспективы, то тут все сложнее.
Впервые после Петра I Россия не просто участвовала в боль¬
шой европейской войне, а фактически поставила под свой кон¬
троль всю ситуацию в Центральной Европе, и в конечном итоге,
благодаря кончине Елизаветы Петровны, разрешила ее не самым
худшим образом. Петербург в лице Петра III не допустил уничто¬
жения Пруссии и тем самым кардинального нарушения равнове¬
сия сил в пользу Австрии. Благоразумным шагом представляется
отказ от захвата Курляндии и Восточной Пруссии, который при¬
вел бы к обострению отношений с Австрией, Польшей, самой
Пруссией (если бы от нее еще что-то осталось), не говоря уже об
Англии и Франции. Оборона новоприобретенных территорий
стала бы большой обузой для России и ограничила бы свободу
действий в черноморском вопросе.
Таким образом, итоги Семилетней войны для Петербурга были
неоднозначны: в одном случае негативное компенсировалась пози¬
тивным, в другом — позитивное обесценивалось негативным. Те¬
перь все зависело от того, кто и как распорядится этим непростым
внешнеполитическим балансом.
Что до Европы в целом, то для нее главным результатом войны
по сути явилось отсутствие результата. Оказалось, что девять госу¬
дарств (помимо Австрии, Пруссии, России, Франции, Англии, еще
и Швеция, Ганновер, Саксония и Испания) сражались семь лет
лишь ради того, чтобы Фридрих II оставил в своих руках Силезию,
то есть ради статус-кво, сохранить которое можно было гораздо
более дешевым способом.
Война принесла ощутимые изменения за пределами континен¬
та, где Англия, победив Францию, стала почти полной хозяйкой в
заокеанских колониях и ведущей империалистической державой
мира (Парижский договор, февраль 1763 г.). Эта победа предвеща¬
ла наступление новой эпохи в международных отношениях, одна
из характерных черт которой — сплетение европейских и колони¬
альных проблем — обернется роковыми последствиями.
79
* * *
Итак, с 1725 по 1762 г. Россия в основном сохранила внешне¬
политическое наследство Петра I, хотя ничего особенного не при¬
обрела. От международных дел ее в течение почти 20 лет отвлека¬
ли сложные перипетии внутренней жизни, а когда положение ста¬
билизировалось, она вновь дала Европе почувствовать свое полно¬
ценное присутствие. Петербург когда более, когда менее умело ис¬
пользовал европейскую расстановку сил, определявшуюся франко¬
австрийским соперничеством на континенте и франко-англий¬
ским — в колониальном мире. До поры до времени все союзные
комбинации в Европе строились как бы по обе стороны этих
крупных «разломов». Франция в борьбе против Австрии опиралась
на «восточный барьер» (Швеция, Польша, Турция), а также на
Пруссию, Баварию, Саксонию, Сардинию, Неаполь и Испанию.
Австрия в борьбе против Франции рассчитывала на Англию, Гол¬
ландию и Россию. Англия готова была противостоять тому, в чем
она видела угрозу установления французской гегемонии в Европе
и за ее пределами, с помощью кого угодно. Британский изоляци¬
онизм кончался там, где дело касалось, во-первых, безопасности
старых британских колоний и приобретения новых, во-вторых,
равновесия сил на континенте.
В ситуации, когда основные антагонистские силы — Франция,
Англия и Австрия — стремились привлечь на свою сторону выгод¬
ных союзников, последние имели, в каком-то смысле, больше сво¬
боды выбора, свободы продавать свои услуги подороже. Европей¬
ская международная система отнюдь не отличалась устойчивостью
и предсказуемостью. Все в ней было подвижно, включая отноше¬
ния между казалось бы заклятыми врагами. При таких обстоятель¬
ствах ни одна страна не хотела обременять себя жесткими, долгос¬
рочными обязательствами. Желание больше взять, чем дать, всегда
было характерно для межгосударственной политики.
Россия тоже старалась оставить себе простор для маневра и
(ввиду ее постоянно растущей силы) возможность радикально
склонить чашу весов в сторону той или иной военно-политичес¬
кой группировки. Она играла на противоречиях своих соперников
не ради самой игры (хотя игровой элемент присутствует в любой
политике), а ради собственных интересов. Уровень и адекватность
осознания этих интересов зависели от людей у власти. От них же
во многом зависело — насколько конечные цели России будут
ограничивать свободу ее действий, и как много придется за них
платить.
До середины XVIII в. Россия была вынуждена противодейство¬
вать Франции, не по «органичным» причинам, а скорее по «техни¬
ческим» — как союзнице своих противников (Швеции, Польши,
Турции). Более сложные обстоятельства заставляли Россию под¬
держивать Вену, с которой ее связывали общие цели в Турции и
Польше, и Лондон, с которым у Петербурга пока не было особых
80
антагонизмов на Востоке, но зато существовали взаимовыгодные
•жономические отношения. Однако такая ориентация носила вре¬
менный характер, как, впрочем, и вся структура европейских со¬
юзов. Международный порядок в XVIII в. не выдерживал испыта¬
ний на прочность. Это хорошо показали войны за различные «на¬
следства», которые, решая одни проблемы и создавая новые, от¬
нюдь не способствовали стабильности. После одной из таких войн
(за австрийское «наследство») произошла кардинальная перегруп¬
пировка сил, получившая название «дипломатической революции
1756 года». Она и послужила запалом для новой, Семилетней
войны.
Возвышение Пруссии при Фридрихе Великом и заключение им
союза с Англией вынудило Австрию и Францию забыть на время
разногласия и объединиться перед лицом грозных соперников.
Считалось, что военный гений прусского короля создавал угрозу
равновесию сил в Европе. Поэтому антипрусская коалиция нужда¬
лась в пополнении.
Россия оказалась перед выбором, который определялся не
столько объективной угрозой ее интересам, сколько возобладав¬
шим в Петербурге на данный момент субъективным пониманием
того, что именно несет в себе наибольшую угрозу. Подозрения
взяли верх над реальностью. Пришли к выводу: Пруссия опаснее,
чем Австрия. Внешне аргументы выглядели как будто весомо:
явная агрессивность Фридриха, проявившаяся в захвате Саксонии
(1756 г.), могла развиваться и в восточном направлении; да и сам
факт возникновения крупной державы в центре Европы таил в
себе большую неопределенность и большие неудобства. Последую¬
щая история русско-прусских и русско-германских отношений (до
1890 г.) показала ошибочность подобных расчетов.
Участие России в Семилетней войне сыграло решающую роль
и разгроме Пруссии. Символом упрочившегося статуса России как
великой державы стала русская оккупация Берлина в 1761 г.
Фридриха II ждали еще большие неприятности, если бы не кончи¬
на императрицы Елизаветы, которой наследовал Петр III — безза¬
ветный поклонник Фридриха. Он прекратил военные действия
против Пруссии и заключил с ней союз, повернув таким образом
политику России на 180 градусов. Склонил его к этому, помимо
личных симпатий, по-видимому еще и здравый смысл. У России
было меньше всего реальных причин ссориться с Пруссией. Гораз¬
до больше их было для разногласий с другими, соседними держа¬
вами — Турцией, Швецией, Польшей.
* * *
Общим итогом развития международных отношений первой
половины XVIII в. можно считать формирование тех элементов ев¬
ропейской системы, одна часть из которых просуществует до
Крымской войны, другая — до Первой мировой. Отныне в Европе
81
явственно доминировали пять великих (точнее, разновеликих, но
самых влиятельных) держав: Англия, Франция, Австрия, Россия и
Пруссия. Последней удалось получить этот статус благодаря Пе¬
тербургу, хотя на самом деле великодержавных претензий и вели¬
кодержавного самоощущения у Берлина было больше, чем реаль¬
ного основания для них. Заслуга и везение Фридриха II заключа¬
лись в том, что ему удалось заставить других воспринимать Прус¬
сию в новом качестве, а Россия помогла ему в этом. «Жертвами»
бурных событий первой половины XVIII в. стали отошедшие на
второй план Испания, Швеция, Голландия.
Как и прежде, противоречия разрешались преимущественно
силой. Однако Век Просвещения предоставил благообразное оп¬
равдание для ее широкого применения. Вошли в «интеллектуаль¬
ную» и «политологическую» моду идеи, призванные смягчить из¬
вечный цинизм большой политики некими наукообразными фор¬
мулировками. Так, на смену концепции «династического интере¬
са», дававшей правителям право на произвол и личный каприз,
пришла доктрина «государственного интереса», ограничивавшая
такое право, хотя и не лишавшая его. Новая теория провозглашала
разумным и справедливым все, что имело целью усиление могуще¬
ства страны, территориальные захваты, повышение престижа влас¬
ти. (Кстати, династические соображения никуда не исчезли, а
были лишь потеснены или включены в понятие «государственный
интерес».)
Весьма характерным продуктом эпохи Просвещения являлась и
доктрина «баланса сил», воплотившаяся в двух, во многом проти¬
воположных ипостасях — как теория и как практика. В первом
случае это была скорее игра ума, стремившегося распространить
законы естественных наук (ньютоновской физики) на междуна¬
родные отношения. Постулировалась такая ситуация: если одно из
двух или нескольких государств усиливалось слишком явно, то
следовало либо ослабить его, либо укрепить другие. Равновесие
сил подчас считалось спонтанной, саморегулируемой системой.
«Теория баланса» имела и некий гуманистический подтекст, по¬
скольку она признавала возможность достижения «вечного мира».
Однако воплотить эти идеи в жизнь было куда сложнее, чем
изложить на бумаге. В сфере большой европейской политики та¬
кого явления, как равновесие в чистом, механистическом виде, не
существовало. Всегда находилась страна (или страны) более силь¬
ная, чем другие, и стремление уравновесить ее становилось одно¬
временно инстинктивной и осознанной реакцией. Дело крайне ос¬
ложнялось субъективными погрешностями в оценке соотношения
сил, приводившими к взаимным подозрениям и преувеличению
могущества противника. Войны зачастую возникали не столько
из-за чьей-то реальной гегемонии, сколько из желания упредить
ее. При этом наращивание собственных сил правители никогда не
воспринимали как угрозу равновесию. Таким образом, теория
82
борьбы против господства на практике превращалась в борьбу за
господство.
В первой половине XVIII в. поддерживать европейский баланс
становилось все труднее из-за изменившейся структуры междуна¬
родных отношений. Вместо «биполярной» системы противостоя¬
ния Габсбургской империи и Франции появляется широкое игро¬
вое поле с пятью главными действующими лицами (Англия,
Франция, Австрия, Россия и Пруссия). Австро-французский анта¬
гонизм постепенно утрачивает свою доминирующую роль, раство¬
ряясь в едкой среде сложных многосторонних противоречий. Пос¬
ледние начинают выходить за региональные рамки и приобретать
общеевропейское значение. Количество реальных и потенциаль¬
ных кандидатов на роль нарушителя равновесия увеличилась. В
этих условиях иногда единственным путем к сохранению мира был
«справедливый» дележ беззащитных государств, народов, терри¬
торий.
Политиков и дипломатов первой половины XVIII в. (пожалуй,
за исключением англичан и Фридриха II) отличало априорное
мышление, порождавшее статичные подходы к международным
проблемам. Наиболее типичное воплощение эта особенность
нашла в общепринятой доктрине о «естественных» союзниках и
врагах. Поскольку критерии определения «естественности» во
многих случаях носили расплывчатый и преходящий характер, все
зависело от того, кто и как их устанавливал. Вместе с тем под дав¬
лением изменчивых реалий жизни доктринальны^ стереотипы
принимают более гибкий и динамичный вид, а то и вовсе разру¬
шаются. Самые показательные примеры — «дипломатическая ре¬
волюция 1756 года», переориентация Фридриха II на Англию, а
Петра III — на Пруссию. Опыт Семилетней войны еще раз под¬
твердил: жесткая приверженность различным дипломатическим
схемам едва ли вознаграждается желанным результатом. В конце
концов больше всех выиграли те, кто вовремя это понял.
Глава 4.
ВЕЛИКОДЕРЖАВНАЯ СТРАТЕГИЯ ЕКАТЕРИНЫ II:
ОБРЕТЕНИЯ И ИЗДЕРЖКИ
(1762-1796 гг.)
Екатерина II была подлинной наследницей петровской внеш¬
ней политики и петровского прагматизма. Хотя новая императри¬
ца расторгла военный союз с Пруссией, не желая таскать дая
Фрц/фиха каштаны из огня, все же к антипрусской политике Ели¬
заветы она не вернулась. Отныне Петербург рассматривал Прус¬
сию не как угрозу равновесию, а как необходимый элемент в нем,
ослаблять который сверх меры было невыгодно. Более того, такой
партнер мог пригодиться в осуществлении русских интересов на
Балканах, где противником России становилась не только Турция,
но и Австрия, а также в Польше, где ситуация развивалась таким
образом, что вмешательство великих держав с целью утверждения
своего влияния было лишь вопросом времени.
Семилетняя война имела для России больше престижное, чем
материальное значение (что иной раз тоже не мало). Она не при¬
несла России территориальных приобретений. Но назвать ее бес¬
полезной нельзя. Само по себе участие в ней, к тому же успешное,
повышало вес страны на международной арене. Однако для Рос¬
сии важнее были последствия войны, к коим следует отнести воз¬
никновение исключительно благоприятного, с точки зрения рос¬
сийских интересов, внешнеполитического климата. Франция и
Англия были поглощены колониальными делами; Австрия исто¬
щила себя настолько, что не могла быть ни серьезным соперни¬
ком, ни эффективным союзником России, зато Петербург теперь
имел основание обратиться к услугам Пруссии. С такими картами
в своей политической колоде Екатерина II приступила к разыгры¬
ванию польской и турецкой партий.
Очередной польский кризис не заставил себя ждать. К началу
70-х годов XVIII в. анархия в Польше достигла катастрофических
размеров. Аристократическая «демократия», при номинальной ко¬
ролевской власти и при наличии у шляхты права формировать
собственные, «сословные» воинские объединения, неминуемо вела
к параличу центральной власти и распаду государства. Естествен¬
но, судьба третьей по размерам и четвертой по населению державы
Европы не могла не волновать другие страны и прежде всего ее
соседей. Внутренние дела Польши становились их делами. Не
из-за большой любви или ненависти к полякам, а из-за большого
страха столкнуться с потрясениями общеевропейского масштаба и
подвергнуть риску собственные выгоды или интересы собственной
безопасности.
В этой сложной игре ставки были особенно высоки для Петер¬
бурга. В геополитическом плане Польша исторически представля¬
84
ла угрозу для России — поначалу своим могуществом и агрессив¬
ностью, затем — своей слабостью и хаосом, и в обоих случаях —
своим географическим положением, превращавшим ее в естест¬
венный плацдарм для нападения на Россию какой-либо третьей
державы. Напомним также, что значительная часть земель, неког¬
да принадлежавших Московскому государству и населенных не-
поляками, была в XVI—XVII вв. захвачена Речью Посполитой и
удерживалась в ее составе. Польша, наряду с Турцией и Швецией,
входила в систему «восточного барьера» — опоры французской по¬
литики в Центральной Европе. Задуманный как альянс против Ав¬
стрии, «барьер» успешно действовал и против России, отгораживая
ее от Запада.
Между православной Россией и католической Польшей издав¬
на существовали также трения, относившиеся к сфере «межциви¬
лизационного» конфликта, проявившиеся в религиозных вопросах
и в области культурно-психологического взаимовосприятия — за¬
частую полного недоверия и неприязни. В отличие от Франции,
Россия была совершенно не заинтересована в сильной Польше,
вдобавок — повинующейся Парижу. Но она не видела никакого
проку и в том, чтобы иметь у своих границ разлагающееся госу¬
дарство, совершенно неспособное самоуправляться. В принципе
Петербургу удобнее всего было бы не прибегать к военному вме¬
шательству, а контролировать состояние Польши опосредствован¬
но, как он и старался делать до сих пор. Но со смертью в 1763 г.
короля Августа III обстановка вновь обострилась настолько, что
возник призрак непредсказуемой войны за польское наследство.
Несколько причин заставили Екатерину II действовать в высшей
степени решительно, хотя и не без риска: желание укрепиться на
троне, в том числе — за счет внешнеполитических успехов; опасе¬
ния по поводу австрийского, прусского и французского вмеша¬
тельства в ущерб России; притязание на роль продолжателя дела
Петра Великого. И, конечно, эти мотивы были прямо связаны с
более общим соображением — добиться оптимальных выгод для
России.
Свои виды имел в польском вопросе и Фридрих II. Польша, с
ее огромной, выходящей на Балтику и глубоко вдающейся в Евро¬
пу территорией, с ее многотысячным лютеранским населением,
отделяла западную Пруссию от восточной и мешала объединению
их с целью дальнейшего «собирания» прусских земель. Единолич¬
ное вмешательство России никак не устраивало Фридриха II, по¬
чему он и предпочел курс на сотрудничество с ней.
Что касается Австрии, то для нее Польша была отнюдь не про¬
блемой номер один. Однако Вена не собиралась отдавать ее на
откуп России и Пруссии и тем самым усиливать одного своего со¬
перника по германским делам, а другого — по балканским. По¬
скольку принцип дележа территорий с взаимными компромиссами
и отступными был одним из основополагающих в мировой поли¬
85
тике, Австрия, в предчувствии добычи, хотела получить свою долю
лишь по праву соседства.
Трудно сказать кому впервые пришла в голову мысль о разделе
Польши — Фридриху II или Екатерине II. Но в Берлине и Петер¬
бурге ее стали обсуждать. К радикальному решению склонялась
скорее Пруссия, чем Россия, намеревавшаяся осуществлять влия¬
ние в Польше через своего ставленника (короля Станислава Поня-
товского). Так или иначе, идея должна была созреть. Между тем
события развивались по нарастающей. В 1764 г. Россия и Пруссия
заключили оборонительный союз, частью которого являлось со¬
глашение о совместной поддержке Понятовского, а также прав
польского (православного и протестантского) населения. Интрига¬
ми и подкупом русский посол в Польше политически расколол
местную шляхту, образовав в ней диссидентскую партию. В 1767 г.
под предлогом помощи этой партии Екатерина II ввела в Польшу
войска и заставила польский сейм принять меры по защите не ка¬
толиков. В ответ сформировалась националистическая армия (Бар¬
ская конфедерация 1768 г.), начавшая сопротивление.
Таким образом, Россия осознанно втянулась в конфликт, фор¬
мально являвшийся внутрипольским, а фактически международ¬
ным. Если Петр I занимался преимущественно балтийским и чер¬
номорским вопросами, то Екатерина II волею обстоятельств нача¬
ла с польского. Однако вскоре тесная взаимозависимость этих трех
направлений в российской дипломатии дала о себе знать. В 1768 г.
Турция, с поощрения Франции, желавшей отвлечь внимание от
Польши, объявила России войну, сама создав прецедент острой
постановки восточного вопроса. Екатерина II оказалась перед
двойным вызовом судьбы, испытывавшей ее на соответствие пре¬
тензии быть достойной наследницей петровских традиций и до¬
стижений. Императрице предстояло иметь дело одновременно с
двумя, так и не решенными Петром проблемами, на каждой из ко¬
торых можно было сломать себе шею.
Екатерина II рассчитала собственные возможности, точно оце¬
нила европейскую расстановку сил, трезво определила своих вра¬
гов, союзников и нейтралов. Можно сказать, что и вмешательство
в польские дела и война с Турцией были хорошо подготовлены
дипломатически. Союз с Пруссией давал России активного союз¬
ника. Неплохие отношения с Англией обеспечивали по крайней
мере благожелательный нейтралитет с ее стороны. Наличие поль¬
ской «приманки» позволяло надеяться на неприсоединение Ав¬
стрии к антирусским действиям Турции. Такой «пасьянс» склады¬
вался во многом благодаря англо-французскому противостоя¬
нию — ведущей тенденции в международной политике. Англия
была готова поддерживать всех реальных и потенциальных недру¬
гов Франции. И в частности Россию в ее попытках сломать «вос¬
точный барьер», включавший французских сателлитов — Швецию,
Польшу, Турцию. (Разумеется, в такой политике Лондон позволял
себе идти лишь до известных пределов.)
86
Несмотря на казалось бы благоприятные объективные предпо¬
сылки для решительной политики России, от Екатерины II требо¬
вались воля и смелость, чтобы одновременно вести войну с Поль¬
шей и Турцией, у которой русская армия ни разу толком не выиг¬
рывала. Нельзя было сбрасывать со счетов и шведский реваншизм,
напрямую связанный с ростом абсолютистско-реставраторских на¬
строений в Стокгольме. Последние логически привели к государ¬
ственному перевороту: в 1772 г. король Густав III ограничил кон¬
ституцию и восстановил в стране сильную монархическую власть,
что резко увеличило вероятность войны с Россией.
Однако к этому времени Османская империя потерпела сокру¬
шительные поражения. Русские операции на Балканах и в Среди¬
земном море имели целью, помимо прочего, поднять восстание
среди турецких христиан. Разгрому турецкого флота у острова
Хиос (июль 1770 г.) в известной степени посодействовала Англия,
снабжавшая русскую эскадру всем необходимым. В войне явно
обозначился перевес в пользу России. Вполне возможным стал
удар по Константинополю.
Успехи России сыграли катализирующую роль в польском во¬
просе, где инициатором выступил Фридрих II. Русско-турецкая
война вовсе не вписывалась в его планы. Балканы и Средиземно¬
морье находились далеко от сфер жизненных интересов Пруссии.
Здесь она не могла рассчитывать на вознаграждения, да и не нуж¬
далась в них. Ей хватало забот о «германской» Европе. Затягиваю¬
щаяся война Екатерины II с Турцией грозила вызвать австро-рус¬
ское столкновение. (Перспектива вполне реальная, учитывая ав¬
стро-турецкий оборонительный договор, заключенный в июле
1771 г., хотя и не ратифицированный.)* И тогда Фридриху II, по
условиям договора 1764 года, пришлось бы помогать России в
деле, сулящем Пруссии одни издержки. Поэтому он предложил
России и Австрии произвести раздел Польши. Фридрих II видел в
этом оптимальный путь к решению важнейших для него проблем.
Никогда не исключая худшего, прусский король отдавал себе отчет
в том, что две войны (русско-турецкая и русско-польская), почти
одновременно возникшие в зоне «восточного барьера» и затраги¬
вавшие не только интересы участников, таят опасность общеевро¬
пейского конфликта. Довольно жестко блефуя против России,
Вена рисковала открытым разрывом с Петербургом, что неминуе¬
мо активизировало бы ее союз с Францией, чья дипломатия в
Константинополе и Варшаве не скрывала своих антирусских за¬
* Как полагают некоторые историки, это соглашение было лишь уст¬
рашающим блефом Кауница, как бы призывавшего Екатерину II ограни¬
чить свои аппетиты на Балканах. На самом же деле воевать с Россией
Вена не собиралась. Вполне допуская справедливость такого предположе¬
ния, заметим, однако, что подобного рода предупредительными «миро¬
творческими» жестами политики зачастую провоцировали именно такое
развитие событий, какое они хотели предотвратить.
87
мыслов. В этом случае возрастала вероятность, что Австрия пред¬
почтет заняться не балканским и не польским вопросом, а силез¬
ским. А значит, у Фридриха II не останется иного выбора, как теснее
объединиться с Россией и потратить огромные усилия на новую
войну, в результате которой Берлину, скорее всего, придется доволь¬
ствоваться статус-кво, в то время как Петербург получит значи¬
тельные турецкие территории и упрочит свое влияние в Европе.
Прагматичный Фридрих II предлагал вариант, при котором ин¬
тересы Пруссии, России и Австрии удовлетворялись бы макси¬
мально «дешевым» и «мирным» способом. Иначе говоря — за счет
Полйши. Но даже при наличии казалось бы всеобщей заинтересо¬
ванности в разделе польских земель склонить к этому Петербург и
Вену было не так уж просто. (Да, возможно, и прусскому королю
это решение далось нелегко.) Претенденты не доверяли друг другу:
желание усилиться самому боролось с нежеланием усиливать сопер¬
ников. Каждая из сторон ожидала подвоха и имела на то основания.
Поначалу за Екатериной II не замечалось сочувствия к этому
проекту. Она надеялась, что Станислав Понятовский не даст ей
поводов для огорчения и будет с благодарностью и прилежанием
играть отведенную ему роль екатерининской марионетки. Раздел
большого государства почти в центре Европы был небезопасным
предприятием, особенно учитывая войну с Турцией, сопротивле¬
ние польской армии, явную враждебность Франции, скрытую не¬
доброжелательность Австрии, а также реваншистский настрой
Швеции. Одна случайная неудача русских войск в Северном При¬
черноморье или на Балканах могла направить все эти факторы в
единое, чрезвычайно неблагоприятное для России русло. Что каса¬
ется морального и правового аспекта проблемы, то тут дело обсто¬
яло еще более сомнительно. Даже в тогдашних международных за¬
конах, весьма снисходительных к стремлению сильных поживить¬
ся за счет слабых, трудно было найти убедительное оправдание для
столь беспрецедентного шага, не говоря уже о том, что он совер¬
шенно противоречил просветительским идеалам XVIII века. Кроме
того, Екатерине II приходилось считаться с мнением официально¬
го руководителя российской дипломатии канцлера Н.И. Панина,
категорически выступавшего против раздела Польши.
Со временем обнаружилось, что если роль послушного испол¬
нителя воли Екатерины II могла устроить возлюбленного императ¬
рицы, то вовсе необязательно она должна была удовлетворить
польского короля. Понятовский, оказавшийся более самостоятель¬
ным, чем ожидалось, попытался провести реформы, нацеленные
на укрепление своего государства и вызвавшие беспокойство у Пе¬
тербурга. Барская конфедерация, продолжая оказывать сильное со¬
противление, сковывала значительную часть русской армии, необ¬
ходимую для войны против Турции. Но, вероятно, больше всего
Екатерину II тревожила возможность вооруженного вмешательства
Австрии, которое вынудило бы Россию воевать на три фронта и
могло бы соблазнить еще и Швецию предъявить свои реваншист¬
88
ские требования. Быть или не быть большой войне в Европе — во
многом зависело от Вены, и единственный способ умиротворить
ее виделся в разделе Польши. Эти доводы в конце концов склони¬
ли Екатерину II к принятию предложения Фридриха И.
Серьезной дипломатической проблемой стала задача уговорить
Австрию. И отнюдь не потому, что она испытывала недостаток ап¬
петита по отношению к польской Галиции. (Правда, сама Мария
Терезия считала план Фридриха II преступлением.) Дело в том,
что Кауниц хотел получить эту территорию не в качестве австрий¬
ской доли в трехстороннем разделе, а как компенсацию за потерю
Силезии. Иначе говоря, он был за одностороннее усиление Ав¬
стрии и против соответствующих приращений Пруссии и России.
Вместе с тем канцлер осознавал, что Польшу могут поделить и без
Вены, а реальных средств помешать этому у Австрии нет. Кроме
как объявить России войну, на которую Кауниц не решался из-за
слишком высокого риска спровоцировать прусское нападение. Да
и воевать против русских в союзе с турками было боязно и как-то
не вполне «естественно». Сама политическая логика заставляла Вену
присоединиться к Петербургу и Берлину. И когда отсутствие иного
варианта стало очевидным, Кауниц принялся торговаться по поводу
увеличения австрийской доли, в чем достиг заметного успеха.
В результате соглашения 1772 г. между Петербургом, Берлином
и Веной Польша потеряла треть территории и почти половину на¬
селения. К России отходила польская часть Ливонии и восточная
часть Белоруссии; к Австрии — Галиция и Южная Подолия; к
Пруссии — земли к северу от Торуня вплоть до балтийского побе¬
режья. Это был лишь первый из трех общеизвестных и восьми
фактических разделов Польши (1772, 1793—1794, 1795, 1807, 1809,
1815, 1846, 1939 гг.).
Однозначно оценить геополитические результаты этого собы¬
тия трудно. С одной стороны, Россия вернула часть своих искон¬
ных территорий и отодвинула свою западную границу от жизненно
важных центров империи. С другой стороны, Екатерина II утрати¬
ла единоличный контроль над Польшей и тем самым как бы лега¬
лизовала соперничество и сотрудничество трех великих держав в
отношении этого государства.
Австрии достались самые богатые и густонаселенные земли, но
вопрос о том, насколько они укрепили Габсбургскую империю,
оставался открытым. Эти приобретения представали в еще более
сомнительном свете на фоне совершенно очевидного геостратеги¬
ческого выигрыша Пруссии, впервые в истории обеспечившей
«непрерывность» собственной территории от Ганновера до Немана
с широчайшим выходом на Балтику.
Первый раздел Польши продемонстрировал ограниченные воз¬
можности Англии и Франции перед лицом согласованных дейст¬
вий трех других великих держав и связанный с этим угасающий
интерес Лондона и Парижа к проблеме сохранения целостности
Польши. В Европе наметился раскол на две сферы влияния — за¬
89
падную (Англия и Франция) и восточную (Россия, Австрия, Прус¬
сия). В то время как англо-французскому антагонизму не видно было
конца, в отношениях между «тремя северными дворами» произошли
существенные перемены. Стяжательское сообщничество в польском
вопросе, связав их общим интересом, дало средство для поддержа¬
ния равновесия и стимул избегать войны друг с другом.
В 1772 г. было положено начало решающей фазе процесса лик¬
видации национальной независимости Польши — процесса, во
многом спровоцированного самой Польшей, долгой и мучитель¬
ной историей ее государственного распада. Действительно ли и
насколько она была нежизнеспособной — остается открытым для
обсуждения. Но этот вопрос по большому счету не столь важен.
Гораздо важнее другое: в начале 70-х годов XVIII в. именно такой
представала Польша в глазах ее озабоченных соседей. (Зачастую
воображаемое в дипломатии равнозначно существующему.) Поль¬
ская аристократия дала им немало поводов для того, чтобы при¬
дать имперским поползновениям благопристойную и отчасти обо¬
снованную мотивировку — защита собственных территорий от ин¬
фекционного влияния анархии и освобождение Европы от опасно¬
го очага этой болезни. Если «справедливость» применения к Поль¬
ше карательных мер нуждалась в дополнительных доводах, то и их
шляхта предоставила в избытке — своим оголтелым национализ¬
мом, направленным против неполяков и некатоликов.
Россия, Пруссия и Австрия были ввергнуты в слишком неотра¬
зимое искушение, чтобы ограничиться единственным разделом. Со¬
здав прецедент, они столкнулись с необходимостью идти до логичес¬
кого конца, тем более, что их вмешательство еще сильнее дестабили¬
зировало внутреннюю ситуацию в Польше. В отличие от первой по¬
ловины XVIII в., теперь они уже не могли и не хотели брать на
себя трудную и неблагодарную задачу поддержания ее во вменяе¬
мом состоянии. Проще и выгоднее было форсировать события или,
точнее говоря, — не мешать им развиваться в неизбежном направле¬
нии. Польская драма нечаянных ошибок, напыщенных глупостей
и пустого тщеславия приближалась к закономерному финалу.
После раздела Польши Екатерина II могла сосредоточиться на
войне с турками, в которой многое уже было предрешено. В гео¬
стратегическом и геополитическом плане война как бы утвердила
«стандарт», по которому будут протекать все последующие русско-
турецкие конфликты: военные действия на главном — балкано-ду¬
найском театре и на второстепенном (но немаловажном) — кав¬
казском, с широким привлечением местных ополчений. В 1768—
1774 гг. Россия помогла Грузии и народам Северного Кавказа за¬
щититься от османской агрессии, хотя при этом она, конечно,
преследовала собственные, далеко не альтруистические цели.
В июле 1774 г. Россия и Турция подписали Кючук-Кайнард-
жийский договор, ознаменовавший крупную победу русской
армии и русской дипломатии. Россия приобрела Северное При¬
черноморье и избавилась от обязательства не укреплять Азов.
90
Крымское ханство объявлялось независимым (от султана). Заня¬
тые русскими войсками Молдавия и Валахия возвращались Тур¬
ции (на чем настаивала Австрия) при условии, что там будет со¬
блюдаться свобода вероисповедания и устранен произвол в управ¬
лении. Петербург получал право делать Порте представления в за¬
щиту христианского населения Турции. Русским торговым судам
разрешалось свободное плавание в Черном море (включая Проли¬
вы) и на Дунае, а на русских купцов распространялся режим наи¬
большего благоприятствования. Порта также признавала Цент¬
ральный Кавказ (Кабарду и Осетию) российской территорией.
Кючук-Кайнарджийский договор — едва ли не самый фунда¬
ментальный по содержанию и последствиям документ в истории
русско-турецких отношений. Была решена задача — выход к Чер¬
ному морю, да еще на таком широком участке, — оказавшаяся не
под силу Петру I. Доставшиеся России прибрежные крепости
Керчь, Еникале и Кинбурн делали Константинополь досягаемым
для русских военных кораблей. Право России покровительствовать
подданным султана с помощью соответствующих дипломатических
демаршей возводилось в статус международно-юридической
нормы. И хотя это положение оставляло возможность для различ¬
ных толкований, оно имело большое значение в балканской поли¬
тике России, давая в ее руки важное средство политического дав¬
ления и контроля над ситуацией. Формальная самостоятельность
Крыма лишала Турцию союзника в борьбе против России в При¬
черноморье и на Северном Кавказе, открывая Екатерине II путь к
полной аннексии полуострова, без которого ее приобретения вы¬
глядели незавершенными логически и геополитически. Черное
море перестало быть «турецким озером», а предоставленное рус¬
ским торговым судам право прохода через Босфор и Дарданеллы
служило психологической предпосылкой для вероятного пересмот¬
ра священной привилегии султана открывать или закрывать Про¬
ливы по своему усмотрению. И, наконец, присоединение Кабарды
и Осетии позволяло России укреплять ее позиции на Северном
Кавказе и в Грузии.
Итоги русско-турецкой войны, наряду с разделом Польши, вы¬
соко подняли престиж России в Европе. В 1778 г. считалось уже
вполне нормальным то, что десятилетием раньше, быть может, ни¬
кому бы и в голову не пришло — посредничество Петербурга в су¬
губо «европейском» вопросе, каким являлся австро-прусский кон¬
фликт из-за Баварии.
После Семилетней войны Вена не оставила надежду вознагра¬
дить себя за потерю Силезии. Эта задача стала особенно животре¬
пещущей в связи с усилением Пруссии в результате первого разде¬
ла Польши. Выбор неслучайно пал на Баварию. Соседствуя с за¬
падной границей Габсбургской империи, она представляла угрозу,
если и не сама по себе, то в качестве потенциального орудия в
руках антиавстрийски настроенных государств. Владение Баварией
позволило бы Вене не только укрепить оборону, но и заполучить
91
мощный рычаг давления на южную и западную Германию. Это,
естественно, вызвало активное, поначалу дипломатическое, проти¬
водействие Фридриха II, поддерживавшего малые германские го¬
сударства в борьбе против австрийского экспансионизма. После
смерти бездетного баварского курфюрста (декабрь 1777 г.) Австрия
решила рискнуть и оккупировала в январе 1778 г. нижнюю Бава¬
рию. Прусский король ответил вторжением в северную Богемию.
Начавшаяся война носила весьма невыразительный характер.
Участники, избегая крупных сражений, не столько воевали, сколько
ждали посреднического вмешательства извне.
И тут решающую роль сыграла Россия. Вместо того, чтобы
оказывать военную помощь одной из сторон (в данном случае
Пруссии, на что и рассчитывал Фридрих II), тем самым укрепляя
ее ради отнюдь не явных выгод для Петербурга, Екатерина II при¬
няла мудрое решение, принесшее ей гораздо больше дивидендов.
Она предупредила Вену, что не допустит захвата Баварии. Помимо
главного мотива — желания сохранить равновесие сил в Герма¬
нии — императрица руководствовалась еще и прохладными чувст¬
вами, характеризовавшими ее отношения с Марией Терезией, ко¬
торой трудно было смириться с великодержавными претензиями
Екатерины II. В свою очередь и Петербург не скрывал раздражения
неугомонностью Австрии, проявлявшейся в постоянном стремле¬
нии что-то у кого-то отхватить. В этом плане не могла остаться без
внимания ни с кем (кроме Порты в секретном договоре 1771 г.) не
согласованная аннексия в 1775 г. турецкой Буковины, расширяв¬
шая плацдарм давления на Дунайские княжества с севера.
Вместе с тем Екатерина II намекнула прусскому королю, что и
ему не будет позволено поживиться за счет Австрии.
Этого оказалось достаточным для прекращения войны и начала
переговоров при посредничестве России и Франции. Позиция
последней тоже способствовала охлаждению воинственного пыла
венских стратегов. Париж, в тот момент не заинтересованный в
нарушении европейского мира, объявил Австрии (и довел до све¬
дения Пруссии) об отказе от военной помощи ей, несмотря на со¬
юзный договор 1756 г.
Формально война закончилась «вничью». Для удовлетворения
самолюбия Вены ей позволили взять себе небольшой «коридор»
(на юге Баварии), соединявший ее с Тиролем. Но и Пруссия по¬
лучила адекватное территориальное возмещение в южной Герма¬
нии. С точки зрения целей, которые ставили перед собой Габсбур¬
ги, война за баварское наследство принесла им поражение, хотя и
у Фридриха II причин для бурного ликования не было.
По-настоящему выиграла лишь Екатерина II. Тешенский мир¬
ный договор (1779 г.) между Австрией и Пруссией, разработанный
при активном участии русской дипломатии, провозглашал Россию
гарантом его соблюдения. Это означало, что она становилась
также гарантом Вестфальского (1648 г.) и Губертсбургского
(1763 г.) договоров, коль скоро смысл соглашения в Тешене за-
92
ютючался именно в их подтверждении в части, касавшейся Ав¬
стрии, Пруссии и германских государств. Тем самым Екатерина II,
не сделав ни единого выстрела, превратила Россию, во-первых, в
одну из охранительниц фундаментальной международной системы
(Вестфальской), к возникновению которой она не имела никакого
отношения по тогдашней своей незначительности; во-вторых, — в
государство, фактически подписавшее тот самый мирный договор
(Губертсбургский), от участия в котором Россию в свое время бес¬
церемонно отстранили, несмотря на ее видную роль в Семилетней
войне; в-третьих, — в державу, к которой за защитой и посредни¬
чеством отныне будут обращаться многие европейские государства.
Екатерина II блестяще продемонстрировала, как можно пользо¬
ваться силой, не применяя ее, и при этом достигать много.
Принято полагать, что в 60—70-е годы Россия придерживалась
гак называемого «северного концерта» — союза с Пруссией, Анг¬
лией и Данией, с целью противодействия Австрии и Франции при
нейтрализации Швеции и Польши. Это верно лишь в том смысле,
в каком можно говорить об общем направлении, некоей тенден¬
ции во внешней политике России, а не о жесткой системе обяза¬
тельств. Екатерина II всегда старалась оставить себе как можно
более широкое пространство для маневра. При всей учености и
тяге к организованному знанию она была свободна от привязан¬
ности к умозрительным схемам, особенно когда дело касалось ин¬
тересов России. И подчиняла подбор союзников конкретным
целям, поставленным ею на данный момент. Она не спрашивала
чьего-либо соизволения на войну с Турцией, хотя, конечно, тут
присутствовал и точный расчет. Смело принять турецкий вызов
позволяли carte blanche со стороны Англии и союзный договор
1764 г. с Пруссией (дополнительный аргумент для Вены в пользу
нейтралитета). Отходом от «северной» доктрины во многом был
первый раздел Польши, когда Екатерина II вступила в соглашение
с «неприятельской» Австрией. Равно как и отказ Петербурга помо¬
гать Пруссии в войне за баварское наследство. Значительные пре¬
пятствия к реализации панинской концепции создавала реставра¬
ция абсолютистской власти в Швеции, резко ослаблявшая пози¬
ции противников войны с Россией.
Еще одним свидетельством прагматического образа действий
Екатерины II служит ее позиция по отношению к войне Англии с
североамериканскими колониями, в которой англичане остались
без союзников. Императрица решительно отклонила просьбу Лон¬
дона о предоставлении ему русской помощи в виде сухопутных
нойск и флота. Считая такое вмешательство не отвечающим инте¬
ресам России, Екатерина II пропустила мимо ушей предложение
англичан оказать ей, в обмен на ее согласие, содействие в борьбе
против Турции. Вместе с тем императрица отнюдь не хотела и
конфликта с Англией, с которой Россия имела взаимовыгодные
торговые связи. Петербург не прочь был воспользоваться растущей
дипломатической изоляцией Лондона, но лишь в той мере, в
93
какой это способствовало бы решению внешнеполитических про¬
блем России, а не других великих держав.
Екатерина II выбрала гибкую линию поведения, получившую
воплощение в Декларации 1780 г. о вооруженном нейтралитете.
Последняя была направлена на защиту российских интересов, ко¬
торые в данном случае противоречили намерениям Англии блоки¬
ровать мятежные североамериканские штаты. Россия провозгласи¬
ла право невоюющих держав обеспечивать военную защиту своих
'торговых судов и грузов на основе известного принципа «ней¬
тральный флаг покрывает товар».
Этому предшествовали события, позволившие Екатерине II за¬
нять в Европе положение, очень близкое к статусу арбитра. В
1778 г. Франция, стремившаяся компенсировать понесенные в Се¬
милетней войне потери, выступила против Англии на стороне се¬
вероамериканских колоний. Через год ее примеру последовала Ис¬
пания, опасавшаяся за судьбу своих южноамериканских владений
и крайне раздраженная британским господством на морях. В целях
ослабления своих противников англичане стали задерживать ко¬
рабли нейтральных государств и конфисковывать грузы (не только
оружие), предназначенные для Америки, Франции, Испании. Так
же, впрочем, поступали французы, испанцы, американцы с суда¬
ми, заподозренными в торговле с Англией. Это наносило огром¬
ный ущерб экономике и воюющих стран и нейтралов, среди кото¬
рых серьезно страдала Россия — главный поставщик в Европу ма¬
териалов для кораблестроения.
В литературе зачастую преувеличивается антибританская на¬
правленность Декларации 1780 г. На самом деле такая направлен¬
ность являлась как бы побочным следствием этого документа, из¬
начально нацеленного не против кого-либо, а на защиту прав Рос¬
сии и укрепление ее международного положения. Помимо обеспе¬
чения безопасности своей внешней торговли Екатерина II стреми¬
лась сохранить за собой арбитражную роль в Европе, столь успеш¬
но сыгранную в войне за баварское наследство.
«Нейтралитет» являлся ключевым словом в российской поли¬
тике в конце 70-х — начале 80-х годов XVIII в. не в силу исклю¬
чительного миролюбия Екатерины II, а в силу ее исключительного
рационализма. Она держалась от Англии, Франции и Испании на
равном удалении. Ни в форме, ни в содержании Декларации, об¬
ращенной ко всем воюющим сторонам, нет и намека на какие-то
предпочтения, кроме желания гарантировать беспрепятственное
перемещение товаров. Эту же цель преследовала образованная по
инициативе и под руководством России Лига нейтральных госу¬
дарств, куда вошли практически все невоюющие страны Европы.
Опираясь на этот союз, Екатерина II намеревалась не только обез¬
опасить российскую внешнюю торговлю, но и выступить в качест¬
ве посредника как в североамериканской войне, так и в начавшей¬
ся в 1781 г. англо-голландской войне. Однако вскоре она потеряла
интерес к посредническим лаврам. В 1782 г. обострился крымский
94
вопрос, который Екатерина II собиралась решать без постороннего
вмешательства. И до того, как это случится, ей нужно было, чтобы
у Англии и Франции руки оставались связанными.
Кто бы ни подсказал Екатерине II идею вооруженного нейтра¬
литета, императрица несомненно употребила ее с пользой для Рос¬
сии, которой, благодаря этому, удалось взять международную си¬
туацию под свой контроль, локализовать англо-франко-испанскую
войну и предотвратить перерастание ее в большую европейскую.
Одновременно были защищены экономические интересы России
и других стран.
Вооруженный нейтралитет явился значительным шагом вперед
в развитии международно-правовой теории и практики. Не пото¬
му, что Екатерина II применила этот принцип впервые, а потому,
что впервые превратила его в основу для коллективной политики
государств, объединенных лишь стремлением отстоять свое право
не воевать и не быть наказанными за это ни экономически, ни
дипломатически.
Назревавшие в Петербурге планы новой войны с Турцией, тре¬
бовавшие партнерства с Австрией, заставили Екатерину II еще
больше отдалиться от «северной системы». При этом она вовсе не
собиралась порывать с Пруссией или ссориться с Англией. Просто
на повестку дня встал восточный вопрос, и для его решения импе¬
ратрице нужнее была Австрия, сотрудничество с которой на тот
момент представлялось более предпочтительным, чем война.
Русско-австрийское сближение облегчилось приходом к власти
в Вене (1780 г.) Иосифа II, долгое время состоявшего в «просвети¬
тельской» переписке с Екатериной II. Новый австрийский импера¬
тор не был великим дипломатом. Но, в отличие от своей матери
Марии Терезии, он не испытывал предубеждения к Екатерине II и
понимал необходимость союза с Россией, как средства ослабления
русско-прусских связей и достижения собственных внешнеполити¬
ческих целей. Оставив в должности канцлера престарелого и
многоопытного Кауница, Иосиф II существенно ограничил его
монополию в сфере принятия важных дипломатических решений
и заставил его смириться с потеплением австро-русских отноше¬
ний в ущерб австро-французским.
В это же время (1780 г.) истекал срок действия союза России с
Пруссией, что давало Екатерине II больше свободы выбора. Но
суть момента была 6 том, что императрица приняла твердое решение
сосредоточиться на южном направлении и создать максимально бла¬
гоприятную дипломатическую почву для достижения цели. Тот
факт, что в данной ситуации Австрия являлась «естественным» союз¬
ником России, послужил главным ориентиром для Екатерины II.
В мае 1781 г. императрица заключила с Иосифом II секретный
оборонительный договор. Стороны подтвердили итоги раздела
Польши, взаимно «гарантировали» ее целостность и неизменность
политического строя, согласились предоставить друг другу воен¬
ную или финансовую помощь, если кто-то из них подвергнется
95
нападению. Однако Иосиф II и Екатерина II по-разному понима¬
ли смысл этого соглашения. Австрийский император надеялся ис¬
пользовать его против Пруссии, а русская императрица — против
Турции. Вопрос стоял о том, кому удастся извлечь наибольшую
для себя пользу.
Пока Иосиф II подготавливал условия для новой попытки ан¬
нексировать Баварию, Екатерина II активизировала свою южную
политику. Альянс развязывал ей руки в борьбе с Турцией, не ис¬
ключая и возможности частичного раздела Османской империи на
основе знаменитого «греческого проекта». Эта идея была, пожа¬
луй, единственной (но зато какой!) внешнеполитической слабос¬
тью русской императрицы, единственным примером ее доктри¬
нальной зависимости. Проект предполагал: присоединение к Рос¬
сии Крыма, Западного Кавказа, территорий между Бугом и Дне¬
стром, а к Австрии — западной Валахии, Сербии, Боснии, Герце¬
говины, Истрии, Далмации; образование из болгарских и гречес¬
ких земель новой Греческой империи со столицей в Константино¬
поле и с представителем романовской династии на троне; объеди¬
нение Молдавии и Валахии в независимое буферное государство
(Дакия), с условием, что оно никогда не станет частью России.
Нечего и говорить, что осуществить этот грандиозный замысел
можно было только за счет Турции и только военным путем.
Тем не менее «греческий проект» нес н&себе печать просвети¬
тельской идеологии и давней мечты гуманистов о «вечном» мире,
ибо именно достижение «вечного» мира в восточном вопросе и яв¬
лялось конечной целью Екатерины II. Безусловно, в «проекте»
были элементы богатой кабинетно-книжной фантазии. Но сам по
себе его размах говорил о том, насколько далеко простиралась
внешнеполитическая мысль Екатерины II. Ее увлечение реставра¬
цией античности было так велико и страстно, что оно — пусть и в
меньшей степени — захватило даже Иосифа II, приветствовавшего
возможность получить свою долю на Балканах. Впрочем, страсть
императрицы всегда умерялась трезвым анализом, особенно в го¬
сударственных делах. Прежде чем Екатерина II принялась за осу¬
ществление своего замысла, произошли два важных события.
Провозглашенная в 1774 г. формальная независимость Крыма
вылилась в хаос и усобицы между протурецкой и прорусской пар¬
тиями, ведшими ожесточенную борьбу за власть. Естественно, у
Петербурга были свои ставки и ставленники в этой борьбе. Неста¬
бильность в ханстве устраивала Россию не больше, чем его зави¬
симость от султана. (Подобная мотивация во многом напоминала
ту, что подтолкнула Екатерину II к вооруженному вмешательству в
польские дела.) В 1783 г. она аннексировала полуостров, а также
Тамань и правый берег реки Кубань. Тем самым Россия обезопа¬
сила свои владения в Причерноморье и на Северном Кавказе,
сильно укрепив свои геополитические позиции на юге. После при¬
соединения Крыма началось строительство русских военно-мор-
96
ских баз — Севастополя и Николаева. Константинополь стал еще
ближе и еще уязвимее.
Столь крупное изменение на геополитической карте юго-вос¬
точной Европы не вызвало почти никакой реакции великих дер¬
жав. Вовсе не потому, что они не понимали, что произошло. А по¬
тому, что они не имели возможности помешать захвату Крыма.
Англия, занятая войной в Северной Америке, отвергла предложе¬
ние Франции о совместном выступлении против России. Да и сам
Париж быстро потерял желание протестовать после того, как Ека¬
терина II обнародовала (летом 1783 г.) существование русско-ав¬
стрийского секретного договора. Неприятным оказался этот сюр¬
приз и для Фридриха II, который, впрочем, едва ли собирался ссо¬
риться с Россией из-за Крыма.
В том же 1783 г. Екатерина II, в ответ на просьбы картло-кахе-
тинского царя Ираклия II, приняла под свое покровительство Гру¬
зию (по Георгиевскому трактату), обещав ей защиту от Ирана и
Турции. Это давало России плацдарм для вторжения не только в
юго-западные районы Закавказья, считавшиеся сферой османского
присутствия, но и в собственно турецкие земли. Однако установ¬
ление протектората над Грузией вообще не удостоилось внимания
Европы, интересы которой пока не простирались так далеко.
Таким образом, первые ощутимые дивиденды от русско-ав¬
стрийского союза получила русская императрица, умело использо¬
вав его в условиях удачно сложившейся для России общеевропей¬
ской конъюнктуры.
Но поскольку односторонние приобретения противоречили
дипломатической теории и практике XVIII в., Иосиф II решил из¬
влечь из «дружбы» с Россией свою часть прибыли. К несчастью,
объект его повышенного внимания — Бавария — находился не на
окраинах Европы, а в самом ее центре. Австрия вновь натолкну¬
лась на организованное противодействие. Фридрих II — бывший
агрессор, а ныне беззаветный защитник статус-кво — заключил
союз с Ганновером и Саксонией, укрепив его путем создания
антиавстрийской лиги малых германских государств. Против уси¬
ления Габсбургов в Германии возражала и Франция.
Чем больше сопротивления встречала Вена со стороны сосе¬
дей, тем охотнее выражала Екатерина II свою символическую со¬
лидарность с ней. На самом деле императрица была категорически
против нарушения внутригерманского баланса. Берлин и Париж
своей непримиримой позицией избавили Петербург от трудной за¬
дачи помешать Австрии, будучи ее союзником, приобрести Бава¬
рию. Поэтому Екатерина II, на словах поддерживая австрийские
притязания, соблюдала союзнические приличия и при этом ничем
не рисковала.
Баварская авантюра Иосифа II, провалившаяся, так и не на¬
чавшись, привела к изоляции Австрии в Европе и поставила ее в
еще большую зависимость от Петербурга и от его планов в отно¬
шении Турции. Вене пришлось перенести акцент своей внешней
4 - 9681
97
политики с германского направления на балканское, где перспек¬
тива получения выгод от сотрудничества с Россией выглядела
более реальной.
Порта не могла примириться с потерей своих исконных сфер
влияния в Крыму и на Кавказе, особенно в условиях, когда экс¬
пансия России в глазах султана приобретала беспрецедентный и
непредсказуемый характер. В августе 1787 г. Турция ультимативно
потребовала ухода России из Крыма и Грузии. Началась война, в
которой на стороне России выступила Австрия, а к Турции факти¬
чески присоединилась Швеция, открывшая военные действия на
севере (1788—1790 гг.). Последних активно поощряла Англия,
обеспокоенная темпами русской экспансии на юг. По сравнению
с первой русско-турецкой войной, ситуация существенно измени¬
лась. Тогда Англия помогала России в морских операциях в Сре¬
диземноморье, теперь же британский флот запер русские военные
корабли в Балтийском море, что сузило масштабы военных дейст¬
вий и наступательные возможности России. Тем не менее она вы¬
держала войну на два фронта. Екатерина II успешно закончила
шведскую кампанию, принудив Стокгольм к подтверждению
Ништадтского мира 1721 г. (Верельский договор 1790 г.). Победа
была достигнута не только силой оружия: русская императрица
всячески поощряла аристократическую оппозицию против Густа¬
ва III, возмущенную, помимо всего прочего, тем, что король объ¬
явил России войну без согласования с Рикстагом. Серьезную про¬
блему для Стокгольма совершенно некстати представило финское
сепаратистское движение. Вдобавок, Екатерине II удалось заклю¬
чить военный союз с Данией, отчасти спутавшей карты Густаву III
своим, пусть и не совсем удачным, нападением на Швецию в 1788 г.
Одновременно Россия нанесла ряд крупных поражений турец¬
кой армии (1788—1789 гг.), которой приходилось действовать и
против австрийских войск. Дело вроде бы шло к миру, но тут пос¬
ледовала череда событий, отдаливших его на два года. В апреле
1789 г. к власти в Турции пришел воинственный Селим III, реши¬
тельно не желавший капитулировать. В феврале 1790 г. умер
Иосиф II, а наследовавший ему Леопольд II (1790—1792 гг.) был оза¬
бочен не Балканами, а антиавстрийскими восстаниями в нижних
Нидерландах и Венфии, а также начавшейся французской револю¬
цией. Кроме того, его не столько радовала, сколько пугала перспек¬
тива победы над турками, из которой Австрия могла бы извлечь го¬
раздо меньше, чем Екатерина II. Новый император фактически пре¬
кратил военные действия и взял курс на сближение с Пруссией про¬
тив России. В августе 1791 г. Леопольд II, по примеру некоторых
своих предшественников, заключил с Портой сепаратный мир (в
Систово) ценой отказа от территориальных приобретений.
Но уже до этого Турции была реально предоставлена возмож¬
ность бросить все силы против русской армии. Стимулом для
Константинополя и предупреждением для Петербурга послужил
заключенный в 1790 г. прусско-турецкий договор, почти одновре¬
98
менно с которым на западных границах России возникло нечто
похожее на состояние военной тревоги. Все это создавало неблаго¬
приятный международный фон для продолжения русско-турецкой
иойны. Однако в стремлении закончить ее на триумфальной ноте
Екатерина II была тверда. Ее не устрашили ни отступничество Ав¬
стрии, ни угрожающие намеки Пруссии, ни растущее давление запад¬
ных держав. В 1790 г. русские войска, одержав важные победы в Ду¬
найских княжествах, стали продвигаться дальше на юг. Было непохо¬
же, чтобы на пути к Константинополю их ждали особые препятствия.
Данная ситуация спровоцировала в начале 1791 г. острый евро¬
пейский кризис, чреватый, как полагают историки, всеобщей вой¬
ной. Англию, в лице главы кабинета Уильяма Питта-младшего.
весьма встревожили успехи России, ставившие под вопрос судьбу
Османской империи. Британский премьер настаивал на скорей¬
шем подписании русско-турецкого мира на основе статус-кво, что
сводило на нет все четырехлетние усилия и жертвы России. Опи¬
раясь на поддержку Пруссии, он потребовал возвращения Турции
завоеванных территорий, прежде всего тех, что находились между
Южным Бугом и Днестром, вместе с ключевой стратегической
точкой — крепостью Очаков. В марте по этому поводу был предъ¬
явлен самый настоящий ультиматум. У. Питт не скрывал, что от¬
клонение его повлечет за собой нападение британского флота на
русское побережье Балтики и прусской армии — на Ливонию.
Без колебаний отвергнув этот ультиматум, Екатерина II давала
понять, что русско-турецкие отношения не допускают вмешатель¬
ства (даже в виде «добрых услуг») третьей стороны, и что она на¬
мерена и впредь придерживаться этого правила. Рассерженный
У. Питт объявил мобилизацию британского флота, то ли просто
запугивая Россию войной, то ли и впрямь собираясь начать ее. Во
всяком случае это был первый восточный кризис с участием Анг¬
лии и России, и первая военная тревога в русско-английских от¬
ношениях. Столкновения — вероятность которого все же остается
под вопросом — удалось избежать благодаря активному противо¬
действию британской парламентской оппозиции и финансово¬
промышленных кругов, заинтересованных в торговле с Россией.
У. Питт несколько опередил время: идея войны с Россией (тем
более из-за какой-то неведомой географической экзотики под на¬
званием «Очаков») еще не созрела в британском общественном со¬
знании. В обстановке непреходящего англо-французского сопер¬
ничества Россия воспринималась как естественный стратегический
союзник. Париж, а не Петербург, представлял осязаемую угрозу,
особенно в связи с непредсказуемым развитием французской ре¬
волюции. Протурецкий демарш У. Питта захлебнулся. Вместе с
тем «очаковское дело» показало, что среди причин последующих
осложнений на Востоке неизменно будет фигурировать, с одной
стороны, стремление Петербурга решать восточные дела преиму¬
щественно в рамках переговоров с Портой, с другой — желание
4*
99
Англии держать эти проблемы либо под своим, либо под междуна¬
родным контролем.
Неудача У. Питта отрезвляюще подействовала на Пруссию, ко¬
торая решила больше не раздражать Россию своей двусмысленной
политикой, а искать с ней сближения. В Берлине рассудили так:
для Пруссии принципиально не то, где будет проходить южная
русская граница, а то, в каких границах удастся устроиться ей
самой. И тут без помощи Петербурга никак не обойтись. Призна¬
ки нового обострения ситуации в Польше в конце 80-х годов по¬
служили решающим доводом в пользу сотрудничества с Россией.
Между тем, турецкая армия продолжала терпеть одно пораже¬
ние за другим. Под страхом еще более крупных потерь Порта, ли¬
шившаяся поддержки великих держав, согласилась наконец под¬
писать Ясский мирный договор (1791 г.). Она подтверждала усло¬
вия Кючук-Кайнарджийского мира, признавала присоединение к
России Крыма, Кубани, земель между Бугом и Днестром, право¬
мерность протектората над Грузией, то есть отказывалась от при¬
тязаний на территории, входившие отныне в состав России или в
зону ее единоличного влияния.
Историческое значение Ясского договора состояло в том, что
им было ликвидировано южное, турецкое звено в «восточном ба¬
рьере». Теперь Россия непосредственно граничила с Османской
империей на Балканах, имела «естественный» рубеж (Днестр) для
обороны и для наступления, созданную самой природой военно-
морскую базу в виде Крымского полуострова, а также Прикубанье,
официально изъятое из перечня султанских владений.
Как видим, «греческий проект» в том виде, в каком он замыш¬
лялся, оказался мифом. Австрия, под нажимом Англии и Пруссии,
вышла из войны практически ни с чем. «Причитавшиеся» ей
земли, равно как и Дунайские княжества (несостоявшаяся Дакия),
остались у Турции. Тем более не была создана и «новая Визан¬
тия». Это и не удивительно. Однако любопытно то, что в части,
касавшейся приобретений России, казалось бы химерическая кон¬
цепция Екатерины II была в основном осуществлена. Высочайший
рационализм императрицы приспособил мифологию к реальности
с осязаемым выигрышем для государства. Как можно еще раз убе¬
диться, Екатерина II не хотела оставаться в плену даже самых лю¬
бимых своих идей. Хотя духовный фактор племенной и конфесси¬
ональной солидарности постоянно присутствовал в схемах, подоб¬
ных «греческому проекту», все же на первом месте стояли кон¬
кретные геополитические выгоды. Как образно подметил
В.О. Ключевский, «политика археологических реставраций встре¬
тилась с политикой реальных интересов».
Едва закончилась русско-турецкая война, как вновь всплыл
польский вопрос. После первого раздела Петербург сохранил кон¬
троль над Польшей, но злоупотреблять им Екатерина II явно не
намеревалась. Не только из-за того, что перед ней встало множе¬
ство других проблем — внутренних и внешних. Императрицу
100
вполне устраивали новые западные границы России и оставшаяся
у нее возможность влиять — через Станислава Понятовского — на
ситуацию в соседнем государстве. Она даже одобрила план прове¬
дения в Польше умеренных административных и культурных ре¬
форм. Если Екатерина II и хотела не допустить чего-то, так это
крупного увеличения польской армии.
Еще более пассивной была политика Австрии, испытывавшей
двойственные чувства по поводу своих, в каком-то смысле вынуж¬
денных приобретений 1772 г. С одной стороны, Вена была удовле¬
творена тем, что не осталась вне игры и получила свою долю. С
другой стороны, она с удовольствием обменяла бы Галицию на
нечто более ценное в стратегическом плане, в частности — на Си¬
лезию и Баварию, которые существенно укрепили бы австрийские
геополитические позиции по отношению к Пруссии и Германии.
Единственной недовольной участницей раздела Польши явля¬
лась Пруссия. Во-первых, ей так и не достались Торн и Данциг,
владение которыми сделало бы ее полной хозяйкой Вислы, как
важной торговой артерии. Во-вторых, новообразованная прусская
граница на востоке имела «неестественные» очертания: польские
территории глубоким клином вдавались в прусские земли, отделяя
Силезию от южного побережья Балтики. Фридрих Вильгельм II
(1786—1797 гг.) — преемник Фридриха II — выказывал растущие
великодержавные амбиции, приведшие, наряду с другими причи¬
нами, к обострению польского вопроса.
Возникшая к концу 80-х гг. ситуация, когда внимание Екате¬
рины II было поглощено войной с Турцией, соблазнила национа¬
листические круги Польши на радикальные шаги. «Великий сейм»
(1788—1792 гг.), вдохновленный французской революцией, демон¬
стративно отверг протекторат России и принял «конституцию
3 мая 1791 г.», превращавшую Польшу в наследственную консти¬
туционную монархию и отменявшую право шляхетской аристокра¬
тии на liberum veto и на организацию вооруженных формирований.
В поисках внешней поддержки против России реформаторы обра¬
тились к Пруссии, наивно надеясь на совпадение интересов (впро¬
чем, у них другого выбора и не было).
Поведение Берлина позволяло питать такую иллюзию. Фрид¬
рих Вильгельм II имел совершенно конкретные виды на западную
Польшу, но стратегия достижения этой цели носила непоследова¬
тельный, а порой и сумбурный характер. В 1788 г., учитывая на¬
чавшуюся русско-турецкую войну, король заключил союз с Анг¬
лией и Голландией, видя в нем средство сдерживания России и
давления на нее. Одновременно в Варшаву посылаются недву¬
смысленные приглашения к сотрудничеству против Петербурга.
Платой за это сотрудничество должна была стать передача Прус¬
сии польских западных территорий. Как бы предлагая полякам
смириться с «наименьшим злом» и тем самым избежать худшего,
Фридрих Вильгельм II надеялся решить прусские геополитические
проблемы в одностороннем порядке, без соответствующих ком¬
101
пенсаций для России (и Австрии). До поры до времени Берлин не
решался открыть подноготную своих ухаживаний за Варшавой,
стараясь предстать перед ней в образе искреннего друга. Чтобы
подтвердить эту «благодетельную» позицию, Пруссия подписала с
Польшей оборонительный договор (март 1790 г.), по которому
стороны гарантировали друг другу территориальную целостность.
Скорее всего, Фридрих Вильгельм II рассматривал данный доку¬
мент как промежуточный шаг на пути к основной цели, обеспечи¬
вавший Берлину политическое влияние на Варшаву и позволяв¬
ший готовить почву для аннексии под видом защиты. Что до поль¬
ски:: националистических лидеров, то они, возможно, догадываясь
о планах западного соседа, пошли на союз не из-за пропрусских
симпатий, а из-за антирусских чувств — в условиях отсутствия
иной внешней силы, на которую можно было бы опереться. Впро¬
чем, так думали далеко не все. В польском политическом истэб¬
лишменте — пестром, противоречивом и неустойчивом — опреде¬
ленное место почти всегда оставалось зарезервированным за праг¬
матиками, полагавшими, что подчинение России является единст¬
венным способом национального выживания, а также за «стяжате¬
лями», видевшими в русском царизме гаранта сохранения своих
традиционных привилегий.
После провала очаковской авантюры У. Питта союз с Англией
уже не казался Фридриху Вильгельму II действенным инструмен¬
том решения прусских проблем. Чувство реализма подсказывало
ему: ключ к такому решению — не в противоборстве с Россией, а
в полюбовной договоренности с ней. С 1791 г. подобная установка
начинает методично проводиться в жизнь.
Реформаторское движение в Польше вызвало еще больший
хаос и брожение. Постановления польского сейма, принятые в пе¬
риод русско-турецкой войны и отвергавшие всякую зависимость
от России, глубоко возмутили и встревожили Екатерину II. Кон¬
ституцию 1791 г. императрица — не без основания — воспринимала
как следствие распространения «якобинской заразы», что давало ей
еще и идеологическое оправдание для вмешательства в польские
дела. Пока она была занята Турцией, растущую враждебность «Вели¬
кого сейма» приходилось терпеть. Заключение Ясского мира развяза¬
ло Екатерине II руки для решительных действий. И французская ре¬
волюция началась как нельзя вовремя, отвлекая на себя все большее
внимание великих держав. Австро-прусский антагонизм тоже был
благоприятным для России фактором, как и кончина в марте
1792 г. Леопольда II, выступавшего против применения к Польше
жестких мер. Вскоре после вступления во власть его преемника
Франца II (1792—1806 гг.) между Австрией и Францией началась
война, отодвинувшая польские события на второй план.
Подлинные замыслы русской императрицы на тот момент не
совсем ясны. Она несомненно хотела восстановить свое влияние в
Польше, но, похоже, не имела четких представлений о том, как
лучше и безопаснее этого добиться. Возможно, она собиралась
102
действовать по обстоятельствам, ограничивая себя минимальными
задачами и не предвидела всего, что произошло потом. Во всяком
случае инициатива второго раздела Польши исходила не от нее.
Политика Екатерины II во многом предопределялась самим
ходом событий. Противники нововведений в Польше, которых
было немало, сформировали мятежную армию и обратились за по¬
мощью к России. Ссылаясь на свое право и обязанность заботить¬
ся о сохранении статус-кво в Польше (русско-польские договоры
1768 г. и 1775 г.). Екатерина II ввела туда войска (май 1792 г.) для
оказания поддержки оппозиционной шляхетской конфедерации.
Конституционалисты не ожидали такого шага, ибо надеялись, что,
учитывая наличие польско-прусского оборонительного альянса и
настороженность Вены по отношению к Петербургу, Россия не от¬
важится на одностороннее вмешательство и в конце концов сми¬
рится с изменением внутреннего устройства в Польше так же, как
она смирилась с восстановлением абсолютизма в Швеции.
Эти расчеты оказались несостоятельными. Прежде всего пото¬
му, что в них не нашлось места для фактора французской револю¬
ции. Точнее говоря, польские реформаторы, черпая вдохновение
из этого феномена, не заметили, как он обернулся против них, со¬
средоточив на Париже, а отнюдь не на Варшаве, внимание всей
Европы. Другим фатальным заблуждением явилось явное непони¬
мание позиции Пруссии и вера в ее готовность защищать Польшу
от России. Была преувеличена и решимость Австрии помешать во¬
оруженному вмешательству в польские дела.
Русские войска быстро подавили слабое сопротивление консти¬
туционалистов, и в июле 1792 г. Станислав Понятовский подчи¬
нился воле Екатерины II. Ситуация вернулась к той, которая суще¬
ствовала до 1788 г. (начала работы «Великого сейма»), и, по-види-
мому, императрицу это полностью устраивало. Едва ли она по¬
мышляла о чем-то большем, чем оставить все «на кругах своя». По
крайней мере, в ее поведении не заметно озабоченности какими-то
другими вариантами и, тем более, спешки. Чего нельзя было ска¬
зать о Пруссии и Австрии. Фридрих Вильгельм II мечтал об «округ¬
лении» своих восточных земель, а после унизительных и неожи¬
данных неудач его армии в борьбе против революционной Фран¬
ции (1792 г.) стремился к этому с особой настойчивостью, как к
своего рода компенсации. Не зная, что у Екатерины II на уме, он
поддался страху. Прусского короля испугал не столько сам факт
восстановления русского контроля над Польшей, сколько то, что,
по его мнению, могло за этим последовать. Благодаря решительной
акции Екатерины II изначально маловероятный сценарий односто¬
ронних территориальных приобретений Пруссии становился совер¬
шенно иллюзорным. Фантазия Фридриха Вильгельма II рисовала те¬
перь другую картину: Польша — как часть Российской империи без
всяких компенсаций в пользу Берлина. Чтобы ни в коем случае не
допустить этого, он выступил с инициативой нового раздела.
103
Франц II (в отличие от своего предшественника Леопольда II)
не возражал по меньшей мере по двум причинам. Во-первых, ему,
как воздух, нужны были союзники против Франции, а Берлин вы¬
ставлял в качестве условия своего присоединения к антифранцуз-
ской коалиции согласие Вены на удовлетворение его территори¬
альных притязаний. Во-вторых, австрийский император вознаме¬
рился обменять свое неучастие в предполагаемом расчленении
Польши на право аннексировать Баварию.
События во Франции оказывали все более заметное воздейст¬
вие на отношения между Петербургом, Берлином и Веной. Летом
1792 г. Екатерина II заключила с Австрией и Пруссией оборони¬
тельные союзы. Направленные против французской революции,
они, вместе с тем, служили некоей страховкой против открытого
столкновения трех держав в польском вопросе, что было немало¬
важно в условиях царившего между ними недоверия. Имея воз¬
можность не торопиться, Екатерина II пользовалась ею искусно.
Она намеренно уступала инициативу другим великим державам, в
частности — наиболее ретивой Пруссии, оставляя за собой право
на выбор. Ситуация в Польше и в Европе вообще была настолько
запутана, что выжидательная позиция представлялась вполне ра¬
зумной. Но и злоупотреблять ею Екатерине II не хотелось. Она от¬
вергала (и делала это искренне) настойчивые приглашения к раз¬
делу до тех пор, пока сохраняла надежду избежать его. Петербургу
было выгоднее иметь в Польше послушное правительство, чем
брать на себя полную ответственность за новоприсоединенные
территории.
Между тем, польский вопрос все теснее сплетался с француз¬
ским. Хотя якобинская угроза не являлась приоритетом россий¬
ской внешней политики, Екатерина II воспринимала ее с расту¬
щей тревогой. Австрия и Пруссия виделись в качестве естествен¬
ного санитарного кордона против Франции — географического,
политического, идеологического. Прекрасно понимая свою роль,
Берлин и Вена стремились сыграть ее с максимальной пользой для
себя. Пруссия желала быть вознагражденной западной Польшей, а
Австрия — Баварией. При этом обе — тайно или явно — противи¬
лись пропорциональному усилению России. Прусский король уве¬
домил Петербург и Вену о том, что его активность в борьбе против
Французской революции будет напрямую зависеть от их готовнос¬
ти признать правомерность его территориальных притязаний. Дру¬
гая причина, склонившая Екатерину II к пересмотру ее выжида¬
тельной позиции, коренилась в опасном развитии внутриполити¬
ческой обстановки в Польше, где пророссийский марионеточный
режим утрачивал контроль над страной. У императрицы остава¬
лось все меньше сомнений, что главный источник смуты — якоби-
низм, против которого России, Пруссии и Австрии нужно дейст¬
вовать едино и солидарно, принеся на алтарь этой благородной
цели необходимые жертвы. Такой жертвой с ее стороны было со¬
гласие на раздел Польши. Впрочем, далеко не бескорыстное, ибо
104
Екатерина II не преминула назвать размеры своей доли, вы¬
звавшие легкую оторопь у Фридриха Вильгельма II, который, ви¬
димо, надеялся на более умеренную компенсацию. Однако торго¬
ваться ему было не с руки: в конце концов всю эту историю затеял
он сам.
В январе 1793 г. Россия и Пруссия подписали соответствую¬
щий договор. Фридрих Вильгельм II получал западную Польшу с
Торном и Данцигом (58 тыс. км2 и 1 млн населения). Под скипетр
Екатерины II переходили центральная Белоруссия, Подолия,
западная Украина и восточная Волыния (250 тыс. км2 и свыше
3 млн новых подданных). От Польши осталась площадь в
212 тыс. км2, населенная 4 млн человек.
Австрия была уведомлена о разделе лишь post factum, два меся¬
ца спустя. С помощью мало к чему обязывающих формулировок
ей пообещали содействие в приобретении Баварии — когда-нибудь
в будущем. Вену проигнорировали по ее собственной вине. Она
ошибочно считала, что за ее согласие на раздел, без которого Бер¬
лин и Петербург якобы не смогут обойтись, ей заплатят не поль¬
скими территориями, а баварскими. Францу II не хватило гибкос¬
ти вовремя изменить свои планы под влиянием критического обо¬
стрения ситуации вокруг Польши. В итоге он оказался не у дел, и
ничего не оставалось, как негодовать за это на своих более реши¬
тельных и удачливых партнеров.
Летом-осенью 1793 г. Екатерина видела свою главную задачу в
том, чтобы погасить очаг кризиса в Польше, теперь еще больше
урезанной в границах. Опираясь на заинтересованные социальные
силы, чередуя кнут и пряник, она инициировала созыв послушно¬
го сейма (в Гродно), отменившего конституцию 1791 г., восстано¬
вившего выборную монархию и liberum veto. Русско-польский до¬
говор от 16 октября 1793 г. подтвердил полномочия России как га¬
ранта статус-кво.
Похоже, теперь у Екатерины II была единственная забота —
увековечить или, по крайней мере, надолго «заморозить» такую
ситуацию. Однако от этой мечты пришлось отказаться. На второй
раздел Польша ответила массовым восстанием под руководством
Тадеуша Костюшки (март 1794 г.). Вскоре большая часть страны
оказалась в руках повстанцев, нанесших несколько чувствительных
ударов по русской армии. Напуганная размахом движения Екате¬
рина II послала подкрепления и обратилась за помощью к Фрид¬
риху Вильгельму II. Прусский король только того и ждал. Он был
полон желания вообще упразднить Польшу как государство. Те¬
перь ему представился подходящий случай поставить вопрос имен¬
но так. Фридрих Вильгельм И, не колеблясь, двинул свои войска
через польскую границу и оккупировал земли, покидать которые
он не собирался.
Летом и осенью 1794 г. русская и прусская армии вели против
инсургентов полномасштабные боевые действия. К концу года со¬
противление было подавлено. Но еще до этого Екатерина II при¬
105
шла к выводу, что окончательный раздел Польши с Берлином и
Веной есть наименьшее зло, альтернативой которому являлось со¬
стояние постоянной смуты и анархии на территории, игравшей
роль буфера между Россией, с одной стороны, Австрией и Прус¬
сией, с другой.
В этой чувствительной зоне, как полагала императрица, лучше
иметь не перманентно взрывоопасную конъюнктуру, а хотя бы
какую-то стабильность. Уничтожение самостоятельного государст¬
ва было логическим и жестоким решением, единственно возмож¬
ным средством умиротворения Польши. Во всяком случае так счи¬
тал Теперь не только Фридрих Вильгельм II, но и Екатерина II.
Кроме того, ей в принципе проще было вступить в сделку с прус¬
ским королем, чем заставить его освободить фактически аннекси¬
рованные им земли.
На этот раз Австрия жестко заявила претензии на свою долю.
Франц II, еще не остывший от возмущения по поводу того, что
предыдущий раздел произвели за его спиной, жаждал компенса¬
ции и в определении ее размеров совершенно не стеснялся. Он
также хотел вознаградить себя за неудачи в войне против францу¬
зов. Его нисколько не смущало, что он посягал на плоды чужих
усилий: свое благословение на раздел австрийский император
ценил весьма дорого. Петербург не препятствовал притязаниям
Франца II, видя в них средство ограничения аппетитов Пруссии,
требовавшей центральную и юго-западную Польшу, включая Кра¬
ков с окрестностями.
Русско-прусско-австрийский дипломатический торг шел труд¬
но. И это понятно: трем великим державам предстояло установить
между собой «надежные» границы в крайне ненадежном социаль¬
но-политическом пространстве, за счет народа, не желавшего ми¬
риться с отведенной ему участью. Берлин и Вена нуждались не
просто в новых территориях, но и в удобных стратегических пози¬
циях по отношению друг к другу. Растущее напряжение между
двумя странами завело переговоры в тупик (конец 1794 г.). У Ека¬
терины II появилась возможность сыграть на этом. В январе
1795 г. она заключила с Францем II секретный договор, опреде¬
лявший размеры русских и австрийских приобретений и направ¬
ленный против Пруссии. Фридрих Вильгельм II оказался перед
лицом союза Петербурга и Вены, с одной стороны, и агрессивной
Францией, с другой. Не располагая силами для противостояния
этим угрозам, прусский король согласился на уступки в пользу Ав¬
стрии. В октябре 1795 г. последовало «правовое» оформление
третьего раздела Польши.
России достались Курляндия, Литва, западная Белоруссия, за¬
падная Волыния. Австрии — южная Польша с Лодзем (Любли-
ным) и Краковом. Оставшиеся земли, вместе с Варшавой, отошли
к Пруссии. Польша — еще четверть века назад третье по размерам
государство Европы — прекратила свое существование. Отныне
Россия граничила на западе с Пруссией и Австрией, и с ними же
106
делила заботы о сохранении спокойствия на территории, некогда
именовавшейся «Польшей». Осуществление этого беспрецедентно¬
го акта стало реальным благодаря новой расстановке сил в Европе,
где решающую роль начинает играть скорее фактический, чем
юридический союз между Петербургом, Веной и Берлином, не¬
смотря на все его внутренние разногласия. Цементировала этот
альянс Россия, которая — в целях собственной безопасности —
поддерживала в нем равновесие, используя австро-прусские про¬
тиворечия, но не доводя их до разрыва.
Франция и Англия не смогли помешать уничтожению государ¬
ства, считавшегося полноправным участником «большой европей¬
ской игры» и важным элементом европейского баланса. Париж —
потому что после 1763 г. он утратил свое прежнее влияние на дела
континента и в конце концов стал жертвой революции. Лондон —
потому что, как заметил Горацио Уолпол, «британскому флоту
трудно было добраться до Варшавы». Кроме того, Польша никогда
не числилась среди первоочередных проблем Англии. К этому
можно добавить англо-французский антагонизм, исключавший со¬
гласованную политику в польском вопросе. Более общая, но, по¬
жалуй, не менее существенная причина состояла в другом. Париж
и Лондон молчаливо признали факт разделения Европы на две
сферы ответственности: в центральной и восточной части господ¬
ство русско-австро-прусского «триумвирата», в западной части —
борьба за первенство между Англией и Францией. (Великодержав¬
ный протест французов против такой «картины мира» породил
Наполеона и все, что с ним связано.)
Историки расходятся в оценке соответствия разделов Польши
интересам России. Одни видят в этом важное геополитическое
приобретение, другие полагают, что лучше было бы оставить уре¬
занную в границах Польшу в качестве буфера между Россией,
Пруссией и Австрией. Разрешить этот спор невозможно, ибо он
касается исторической альтернативы. Можно лишь взвесить с
весьма относительной степенью точности преимущества и потери
от такого исхода событий для России.
Как уже говорилось, разделы Польши были результатом ее
длительного, полного противоречий и конфликтов, исторического
развития от величия до распада. Разделы — это итог не столько
агрессии извне, сколько процесса внутреннего разложения, под
которым экспансионистская политика трех союзных держав лишь
подвела черту. Конечно, Россия, Австрия и Пруссия избрали
самое простое решение. Но было ли у них другое, учитывая все
моменты, включая их взаимную подозрительность? Критики Ека¬
терины И упрекают ее в том, что разделами Польши она, гораздо
больше, чем Россию, усилила Пруссию и Австрию, причем за счет
славянских земель. Даже если так, то доказать, что это усиление
было для России опаснее, чем соседство с разлагающейся Поль¬
шей, трудно. Очевидным представляется скорее другое: необходи¬
мость постоянного наблюдения за разделенными польскими тер¬
107
риториями для предотвращения национально-освободительного
движения объединяли Петербург, Берлин и Вену единством инте¬
ресов, снижали вероятность конфликтов между ними. Действи¬
тельно, между тремя державами уже не существовало буфера. Но
уж лучше не иметь этого буфера вовсе, чем иметь его в виде раз¬
дираемой анархией и междоусобицами страны. Более весомым
фактором, содействовавшим сохранению мира между Россией, Ав¬
стрией и Пруссией, являлось то обстоятельство, что их границы
теперь проходили по территории, где ссориться друг с другом
было крайне рискованно для всех. Падение Польши (помимо, а то
и прежде прочего) означало разрушение «восточного барьера», ис¬
пользование которого со стороны Франции и Англии приобретало
все более явную антирусскую направленность.
Вместе с тем польские разделы, освободив Петербург от одних
проблем, поставили перед ним другие, не менее серьезные. Поля¬
ки не хотели смириться с потерей независимости и доставляли
России массу забот. Завоевать их было легче, чем умиротворить.
Трижды они поднимали национально-освободительные восстания
против России — в 1812, 1831, 1863 гг. Выходцам из Польши при¬
надлежала видная роль в российском революционном движении.
Вторая русско-турецкая война и польские разделы происходи¬
ли на фоне эпохального события в жизни Европы — Великой
Французской революции (1789—1794 гг.). Екатерина II, как и мно¬
гие ее современники, поначалу не до конца осознавала масштабы
вероятных последствий этого явления в сфере международных от¬
ношений. Совпавшая по времени с заключительной фазой русско-
турецкой и русско-шведской войн, а также с польскими раздела¬
ми, революция казалась в Петербурге чуть ли не благом, ибо она
ослабляла Францию, отвлекала ее внимание от «восточного барье¬
ра», в котором Екатерина II пробивала одну брешь за другой. Да и
Европе вместо того, чтобы думать о коалиционном противодейст¬
вии России, приходилось теперь объединяться против Франции —
источника идеологической, политической и военной опасности.
Екатерина II воспринимала революцию как французское событие,
с которым должны справиться сами французы, подобно тому, как
Россия в свое время справилась с пугачевским бунтом. При этом
она отнюдь не возражала, чтобы соседи Франции сосредоточили
свои усилия на том, как помочь роялистам восстановить королев¬
скую власть, а не на том, как помешать России. Императрица ак¬
тивно поощряла в австрийском, прусском и других монархах чув¬
ство венценосной солидарности, сама между тем не имея ни воз¬
можности, ни желания присоединяться к ним. Она объявила при
Петербургском дворе официальный траур по казненному Людови¬
ку XVI (1792 г.), но не ударила палец о палец, пока не завершила
свои дела с Турцией, Швецией и Польшей.
Это была «безнравственная», но исключительно прагматичес¬
кая политика без идеологических примесей, эмоциональной по¬
спешности и инстинктивных движений «монаршей» души. Лишь
108
отдав дань высшему на данный момент государственному интересу
на западных рубежах России от Финляндии до Крыма, Екатери¬
на II обратилась к французской проблеме. Однако и тут надо бы
заметить, что, заключив союз с Англией и Австрией и отдав при¬
каз о подготовке 60-тысячного корпуса для войны против Фран¬
ции, она проявляла заботу не о роялистской реставрации, как та¬
ковой, а выказывала беспокойство по поводу растущей француз¬
ской экспансии, грозившей равновесию сил в Европе. Дальнейшее
невмешательство перестало отвечать интересам России, наносило
моральный ущерб ее статусу, как великой державе. Смерть
(1796 г.) избавила Екатерину II от перспективы участия в контрре¬
волюционной коалиции, к чему она, судя по всему, не испытывала
энтузиазма.
* * *
У благоволивших к Екатерине II современников и историков
были основания именовать ее долгое царствование «счастливым».
Если посмотреть на географическую карту приобретений России с
1762 по 1796 г., то с этой оценкой можно согласиться. Размеры
территорий, завоеванных или присоединенных Россией на западе
и юго-западе за указанный период, многократно превышали все,
что было добыто до и после Екатерины II. В значительной степени
именно при ней была достигнута та конфигурация западной гра¬
ницы, которая обеспечивала оптимальное ее удаление от жизнен¬
но важных центров страны. (Еще неизвестно, как развивалось бы
нашествие Наполеона, начнись оно не на Немане, а с верховьев
Западной Двины.)
Внешнеполитическое мышление Екатерины II не было сковано
книжными схемами. Горячо увлекаясь просветительской филосо¬
фией, она проводила четкую грань между идеями, питающими ин¬
теллект, и реальностью, требующей к себе уважения. У просвети¬
телей она охотно брала мысли для души, зачастую преобразуя их
своим практичным умом в мысли для дела. В переписке с Вольте¬
ром и Дидро она широко и умело пользовалась возвышенной гу¬
манистической риторикой, тогда как в политике оперировала со¬
всем другими, приземленными категориями. Своеобразным искус¬
ством приспособления идеалов к действительности императрица
«блистала» не раз. Так, похвальные оды во славу демократических
форм общественного устройства обернулись усилением крепостно¬
го права, непререкаемым господством дворянства и жесточайшим
подавлением пугачевского восстания; не лишенный бредовых по¬
сылов «греческий проект» вылился в весьма «реалистическую» рус¬
ско-турецкую войну, принесшую России весьма конкретные выго¬
ды; а высокая справедливая цель — уравнять в религиозных и по¬
литических правах православное население Польши с католичес¬
ким — повлекла за собой упразднение независимого государства.
109
Екатерина II оставила своим преемникам не только богатое
наследство, но и головную боль, связанную с необходимостью
его сбережения. Устранение одних проблем принесло еще больше
других. Своей территорией Россия теперь гораздо глубже вдава¬
лась в Европу, непосредственно соприкоснувшись границами с
Пруссией, Австрией и османскими Балканами. Это таило много
опасностей, особенно в тм, что касалось отношений с Веной и
Константинополем (меньше с Берлином), а также с Лондоном и
Парижем. Стремительное приращение могущества России ставило
ее перед вероятностью образования против нее союзов или коа¬
лиций держав, полагавших, что она зашла слишком далеко. С
этой перспективой нужно было считаться, тем более в ситуации,
когда, с одной стороны, крепли реваншистские настроения в
Турции, с другой, представлялось не совсем ясным — что при¬
обрела Россия в лице Польши — оборонительно-наступательный
плацдарм или ахиллесову пяту.
Французская революция спасла Россию от возможности разви¬
тия событий по столь неблагоприятному сценарию, отодвинув его
на неопределенное будущее, хотя и не отменив. Она упростила
сложную структуру международных отношений, сведя ее к четкой
линии противоборства между агрессивной Францией, разрушив¬
шей континентальное равновесие, и остальной Европой, пытаю¬
щейся его восстановить. Революционная экспансия вынесла на
повестку дня европейской политики главнейший вопрос — саму
себя, тем самым сделав Россию меньшим злом и незаменимым со¬
юзником обороняющихся держав. В свою очередь, и из Петербурга
все с большей опаской следили за дерзкой поступью французских
армий. До поры до времени в этом видели лишь опасность рас¬
пространения «подрывных» идей и изменения соотношения сил на
континенте в пользу Франции. Вступая в антифранцузскую коали¬
цию, Россия думала, что она начинает войну скорее в угоду обще¬
европейским, чем своим интересам. И лишь позднее выяснится,
что дело обстоит намного драматичнее.
* * *
К концу XVIII в. Россия прочно вошла в семью великих дер¬
жав Европы и стала неотъемлемой частью системы международ¬
ных отношений на континенте. Без нее не решалась ни одна
сколько-нибудь крупная проблема вообще, не говоря уже о тех,
что непосредственно касались ее интересов. Военной помощи,
посредничества или благожелательного нейтралитета России ис¬
кали те страны, которые раньше почти не принимали ее в расчет.
По мере роста ее могущества желающих воевать с ней один на
один становилось все меньше. По этой же причине она вызывала
все большее беспокойство и настороженность Европы. Дело усу¬
гублялось еще и тем, что россияне, в отличие от католических и
протестантских европейцев, исповедовали христианство восточно¬
110
го (для Запада — «отсталого») толка, имели свою культуру, обы¬
чаи, склад ума (плохо понимаемые Западом). С этой точки зре¬
ния, отнюдь не в актив России шла длительная и не бесследная
история ее общения с Азией, наполненная опытом взаимовлия¬
ния, рабства и контрэкспансии.
Русские императоры, начиная с Петра I, стремились доказать
цивилизационную принадлежность России к Европе. Своим ин¬
теллектуальным уровнем они нисколько не уступали западным
монархам, а зачастую превосходили их. Русская бюрократия, в
том числе ведавшая внешней политикой, в основном состояла из
прибалтийских немцев, хорошо владевших общепринятой на За¬
паде техникой дипломатии. Со своими коллегами из европейских
кабинетов российские дипломаты говорили на одном языке, в
прямом и переносном смысле слова. Тем не менее на Россию
смотрели как на окраину цивилизованного мира. Застарелые
предубеждения к ней, соединенные с прежде неизвестным чувст¬
вом страха по поводу ее растущей силы, вылились в своеобраз¬
ную болезнь — русофобию, в определенной степени формировав¬
шую стереотипы западного восприятия России и политику по от¬
ношению к ней. Естественно, и Россия была вынуждена отвечать
соответствующим образом.
Однако главную роль в международных делах играли не мо¬
ральные факторы и предубеждения, а национальные (или осо¬
знанные как национальные) интересы и эффективные средства
их осуществления (военные, политические, экономические). Поэ¬
тому Россия всегда могла найти себе союзников для решения той
или иной задачи. Она точно знала, чего хочет, очень рациональ¬
но выстраивала порядок приоритетов, обладала терпением и спо¬
собностью извлекать пользу из своих ошибок. Хотя в «августей¬
шие» головы иногда проникали фантазии полубредового свойст¬
ва, стратегическое направление российской внешней политике
задавали вовсе не они.
При всей устойчивости и непримиримом характере самодер¬
жавной идеологии в России, отчасти отражавшейся на ее поведе¬
нии в международной сфере, Петербург никогда не придерживал¬
ся в отношениях с Европой жестких доктрин, рассчитанных на
необозримое будущее. Выбор той или иной дипломатической
комбинации зависел от конкретной задачи и существующих на
данный момент возможностей для ее реализации, а не от аб¬
страктных идеалов. Россия могла сказать, вслед за Англией, что
у нее нет постоянных союзников и вечных врагов. Но, в отличие
от Англии с ее неуязвимым географическим положением, Россия,
соприкасавшаяся с Европой по линии от Балтийского моря до
Черного, не могла себе позволить дистанцироваться от континен¬
тальных дел в той степени, в какой это было позволительно Лон¬
дону.
111
Над Россией, больше, чем над другими государствами Евро¬
пы, довлела неким историческим проклятием проблема сохране¬
ния границ. Вначале она была вынуждена обороняться одновре¬
менно от агрессивного Востока («степи», по образному выраже¬
нию С.М. Соловьева) и от не менее экспансивного Запада
(Литва, Польша, немцы, шведы). А затем, после долгого ига, раз¬
жимаясь как пружина, искать надежные, желательно «естествен¬
ные» пределы для государственной территории. Эта титаническая
задача привела Россию в Крым, на Кавказ, в Среднюю Азию и
на Дальний Восток.
Одним из главных импульсов русской экспансии являлась
вовсе не какая-то мифическая, имманентная агрессивность, при¬
думанная западными русофобами, а прежде всего страх перед
внешним вторжением. Хотя Русь и Россия имели причины испы¬
тывать подобное чувство, оно все же иногда выходило за опти¬
мальную черту, порождая чрезмерные опасения там, где для них
не было реальной почвы. К геополитическим и психологическим
соображениям примешивались и экономические — установление
регулярных торговых связей с Азией. Имели значение также пре¬
стижные моменты. Военные успехи, приобретение земель, рост
населения и национального богатства создавали русским великим
князьям, царям и императорам соответствующий образ в глазах
других правителей и облегчали решение внешнеполитических во¬
просов. Почти неизменным сопутствующим мотивом был религи¬
озный, идеологический, миссионерский. В одном случае это —
вразумление «басурман» (Казанское и Астраханское ханства), в
другом — защита единоверцев (Грузия, Армения), в третьем —
искоренение язычества, обращение в истинную веру и внедрение
просвещения (Северный Кавказ, Сибирь). При всем колоссаль¬
ном напряжении материальных и людских ресурсов продвижение
России на юг, юго-восток и восток упрощалось отсутствием там
сильных соперников в виде мощных государственных образова¬
ний. Многие из них находились в стадии разложения и в состо¬
янии внутренней анархии, чем Россия умело пользовалась.
Строительству Российской империи способствовала социаль¬
ная политика Москвы, а затем Петербурга, направленная на ор¬
ганичное сращивание местных элит присоединяемых территорий
с русским правящим классом. Это глубоко «интернационализиро¬
вало» вертикальную властную структуру, придавало ей высокую
функциональность. Тут самодержавие действовало без всяких ра¬
совых и конфессиональных предубеждений. Консолидировали
имперский каркас и миграционные процессы, приводившие
либо к смешиванию населения, либо к соседским взаимоотноше¬
ниям, большей частью — не враждебным, хотя и не свободным
от проблем.
На Западе ситуация для России складывалась совсем иначе,
чем на Востоке. Там, начиная с середины XVII в., существовала
112
сложная система национальных государств. Некоторые из них
вполне заслуживали наименования «великих держав». Как и на
Востоке, на Западе России долгое время приходилось держать
оборону. И когда для нее наступило время активной политики
утверждения собственных интересов, то она натолкнулась на
ожесточенное сопротивление. Преодолевать его только с помо¬
щью оружия было рискованно. Требовалось применение и дип¬
ломатических средств, привлечение союзников, игра на проти¬
воречиях соперников. Иными словами — полноценное участие
в европейских международных отношениях, которое обычно
обеспечивается с помощью военного, политического и эконо¬
мического потенциала. Покуда Россия не набрала его, Европа с
ней почти не считалась.
Глава 5.
РОССИЯ И НАПОЛЕОНОВСКАЯ «АНТИСИСТЕМА»
(1796—1815 гг.)
Новая эпоха в истории внешней политики России — эпоха
длительной, ожесточенной и драматичной борьбы с агрессией ре¬
волюционной и постреволюционной Франции открывается в
1796 г. царствованием Павла I, сына Екатерины И. Уже одно это
накладывало на екатерининского преемника особую историческую
ответственность и привлекало к нему интерес современников и
потомков, независимо от их отношения к Павлу.
Новый император был противоречивой личностью с элемента¬
ми взбалмошности и психологической неустойчивости. Долгое
время среди историков господствовало убеждение, что Павел I об¬
ладал всеми признаками душевной болезни, и это непосредствен¬
но отражалось на его политике, в том числе внешней, которая
якобы была в высшей степени непоследовательной и даже абсурд¬
ной. Его короткое правление (1796—1801 гг.) считалось чуть ли не
случайным эпизодом в истории России, слабо связанным с
предыдущим и последующим периодами. И в самом деле на пер¬
вый взгляд кажется, будто весь смысл деятельности Павла сводил¬
ся к осуществлению навязчивой идеи — отменить, уничтожить,
исправить, предать забвению все, что создано ненавидимой им ма¬
терью, и хорошего и плохого. Одержимость, с какой он принялся
за это дело, а также последовавшие затем резкие повороты уже в
его собственной политике служат дополнительным искушением
присоединиться к указанной точке зрения.
Сравнительно недавно это мнение о Павле I стало подвергать¬
ся пересмотру. Еще В.О. Ключевский, в целом невысоко ставив¬
ший екатерининского наследника, все же возражал и против по¬
ставленного Павлу психиатрического диагноза, и против бытовав¬
шего пренебрежения к его пятилетнему царствованию. «Это царст¬
вование, — писал историк, — органически связано как протест —
с прошедшим, а как первый неудачный опыт новой политики, как
назидательный урок для преемников — с будущим». Не отрицая
экстравагантных качеств в натуре Павла I, современные исследо¬
ватели приходят к выводу, что он имел собственные, не лишенные
логики и практицизма взгляды на роль России в международных
отношениях и на вытекавшие отсюда задачи. Несовпадение этих
взглядов с представлениями Екатерины II вовсе не является осно¬
ванием для того, чтобы объявить их бредовыми.
По восшествии на престол Павел I объявил о своем намерении
отказаться от политики завоеваний и даже осудил разделы Польши
как преступления. Тут же последовали конкретные меры. Из Гру¬
зии были отозваны русские войска, посланные туда Екатериной
для войны с Персией в ответ на разорение Тифлиса иранским
правителем Ага-Мухаммед-ханом в 1795 г. Была прекращена под¬
114
готовка к походу за границу на помощь Австрии и Англии, воевав¬
ших с Францией. Первые шаги Павла представляли собой резкий
контраст и демонстративный разрыв с энергичной внешней полити¬
кой его матери. Однако он свернул внешние дела не столько в от¬
местку ей, сколько из желания сосредоточиться на делах внутренних,
которые обстояли не блестяще. Семь войн Екатерины (три — с
Польшей, две — с Турцией, по одной — со Швецией и Ираном) по¬
дорвали казну. Войска, финансы, экономика, областные учреждения
требовали улучшения и реорганизации. Кроме того, Павел I имел
основания не доверять Венскому и Лондонскому кабинетам —
своим предполагаемым союзникам в борьбе с Францией.
Впрочем, европейские реалии не позволили Павлу I удержать¬
ся в стороне от них. Франция в годы Директории развивала свою
экспансию с быстротой и успехом, которые не сулили соседям —
и не только соседям — ничего хорошего. В результате поражений,
нанесенных Пруссии, Испании, Сардинии, Австрии, французская
республика приобрела Бельгию, Голландию, Ломбардию, половину
Венеции, утвердила свое влияние в южной Италии, Неаполе,
Риме, стала выказывать притязания на Рейнские земли, Швейца¬
рию, Геную, простирать аппетиты на Ближний Восток.
Хотя России ничего серьезного пока не грозило, Павел I не
хотел безучастно наблюдать за разрушением европейского порядка
(особенно в германском вопросе), одним из гарантов которого он
считал себя по праву. По его мнению, бездеятельность в таком по¬
ложении шла вразрез с национальными интересами России, не го¬
воря о том, что была не к лицу великой державе и ее императору.
Идеологический момент имел второстепенное, если не третьесте¬
пенное значение, при всей приверженности Павла I теории боже¬
ственного, непререкаемого происхождения монархической власти,
при всей его ненависти к революции и драконовских мерах по ог¬
раждению России от либеральной «заразы» и вольнодумства.
Таким образом, в сугубо рациональных причинах вступления
Павла I в войну совершенно отсутствовал волюнтаристский, «пси¬
хиатрический» компонент. Другое дело, что повод для вмешатель¬
ства выглядел весьма экзотично, неся на себе отпечаток не совсем
уравновешенной личности императора и псевдопрестижных сооб¬
ражений, довлевших над его болезненно уязвимым самолюбием и
легко возбуждаемой привязанностью к какой-то одной идее. Впро¬
чем, и в данном случае говорить о полном отходе Павла от реаль¬
ности к маниакальности нужно очень осторожно.
Внешне принятие им под свое покровительство Мальтийского
католического ордена Святого Иоанна производило впечатление,
мягко выражаясь, не вполне обдуманного шага. Оно ко многому
обязывало, тогда как и без этого бремени у России хватало хлопот.
Не стоит всерьез относиться и к официальной мотивировке — бес¬
корыстная защита справедливости: в Европе было не мало других
государств, где Россия имела куда больше оснований учреждать
свою опеку, ссылаясь на моральное право защищать попранную
115
справедливость. А тут какая-то Мальта, да еще католическая. Все
дело, однако, заключалось в том,ч что это была именно Мальта —
важнейший стратегический пункт в Средиземноморье, объект со¬
перничества великих держав. Владение островом открывало слиш¬
ком большие возможности, чтобы стремиться к нему из сугубо
альтруистических чувств или из личных причуд. Не исключено
также, что, учитывая антиреволюционные настроения католичест¬
ва, Павел I хотел использовать Мальтийский орден в качестве ор¬
ганизационно-идеологической базы для борьбы против безбожной
Французской республики, низвергающей троны и алтари.
Все это позволяет высказать предположение, что политика
Павла в мальтийском вопросе обуславливалась не его личной эк¬
зальтированностью, а прагматическими расчетами (верными или
ошибочными — другой разговор). Вместе с тем безоглядная им¬
пульсивность, с какой он ринулся решать мальтийские дела, тем
самым связав себя по рукам и ногам, придавала всему предпри¬
ятию несколько параноидальную окраску при наличии вполне
здравой сути.
Когда в июне 1798 г. Наполеон захватил Мальту по пути в Еги¬
пет, Павлу I ничего не оставалось, как вступить в войну против
Франции на стороне Второй коалиции — Австрии, Англии, Тур¬
ции и Неаполя. Если данный шаг был исторической неизбежнос¬
тью (а, похоже, это так), то ошибка Павла заключалась не в том,
что он его сделал вообще, а в том, что он, заведомо ограничив
себе свободу действий, был вынужден сделать его раньше того
времени, когда это могло бы принести больше пользы для России,
чем для ее эгоистических союзников. Павел выступил в качестве
соучастника, который больше жертвует и рискует, а не в качестве
арбитра, который рискует меньше, а получает столько, сколько
ему нужно. Он взял на себя значительные тяготы войны, которая
пока еще не была «русской» войной, а велась в интересах Австрии
и Англии, что убедительно подтверждается бесцеремонным пове¬
дением Венского и Лондонского кабинетов, использовавших Рос¬
сию самым потребительским образом. Однако упрекать Павла по
поводу недостатка таланта столь же малопродуктивно для истори¬
ка, как и видеть в нем избыток умственной ненормальности. Он
был таким, каким был, в результате чего случилось то, что случи¬
лось. Из этого и нужно исходить в оценке его деятельности.
Вторая коалиция являлась не объединением против общего
врага, а «самым странным и нелепым» (по выражению В.О. Клю¬
чевского) из всех антифранцузских союзов, раздираемых внутрен¬
ними противоречиями. И дело даже не в их «разноверности», в
чем В.О. Ключевский усматривал корень зла («На революционную
и атеистическую республику пошли православная Россия, протес¬
тантская Англия, католические Австрия и Неаполь и магометан¬
ская Турция»), а в явном недопонимании масштабов катастрофы,
нависшей над Европой, и в преобладании частных, хищнических
устремлений над единой целью.
116
В 1798 г. Павел отправил 40-тысячный корпус для помощи ав¬
стрийцам в Северной Италии и Швейцарии, а затем 17-тысячный
корпус для помощи англичанам в Голландии. Ни одна из этих тер¬
риторий не принадлежала к числу жизненно важных для России,
но зато они входили в сферу влияния и систему обороны Австрии
и Англии. Одна жаждала восстановить (в том числе чужими рука¬
ми) свое господство в Италии, другая — прибрать к рукам Голлан¬
дию, не тратя сил на другие театры войны. В этом смысле более
оправданной для Петербурга была успешная русско-турецкая мор¬
ская операция по освобождению Ионических островов от францу¬
зов. В ходе экспедиции под командованием Ф.Ф. Ушакова там,
при его деятельном участии, была создана Республика Семи Со¬
единенных островов с весьма демократичной конституцией. Зна¬
менитый флотоводец из самодержавной России проявил себя да¬
леко не «самодержавным» дипломатом и реформатором. Преобра¬
зовательная работа Ушакова, приложившего свою руку к разработ¬
ке ионической конституции, еще раз свидетельствовала о том, что
абсолютные монархи России не настаивали на своих идеологичес¬
ких предпочтениях, когда дело шло о внешнеполитической пользе.
А польза виделась в необходимости противопоставить французской
диктатуре на островах национальные представительные учрежде¬
ния и прослыть подлинными освободителями ионических греков.
Затем русский флот направился к берегам южной Италии, где
произвел десант, который после упорных боев овладел Неаполем,
а позже вступил в Рим. На этом морская кампания Ушакова за¬
кончилась. Сама по себе она была славной и во многом уникаль¬
ной. Ни до, ни после нее русские военные корабли не действовали
заодно с турецкими. В контексте истории семи войн между Рос¬
сией и Турцией (три в XVIII в. и четыре в XIX в.) на это и впрямь
можно посмотреть глазами В.О. Ключевского — как на несуразицу.
И все же в ней было больше здравого смысла, чем представлялось
историку. Хотя бы потому, что проблема Ионических островов и
Греции входила в систему восточного вопроса — ключевого в между¬
народной политике Петербурга. Тем не менее блестящий среди¬
земноморский поход Ушакова не принес Павлу ощутимых выгод,
ибо на повестке дня европейской дипломатии доминировали не¬
русские задачи, которым он себя вольно или невольно подчинил.
Еще более бесполезными для России, при всей их впечатляю¬
щей яркости, оказались невероятные подвиги русских войск под
командованием А.В. Суворова в Северной Италии и Швейцарии.
Малым числом и большим умением он нанес ряд сокрушительных
поражений французам, с минимальными потерями отчаянно про¬
рвался из казавшегося безнадежным окружения. Формально Суво¬
ров находился в подчинении у австрийского главнокомандующего
императора Франца I, озабоченного не столько достижением побе¬
ды над Францией, сколько территориальными приобретениями
для Австрии. К русскому войску он относился как к сугубо техни¬
ческому инструменту, достойному лишь того, чтобы немилосердно
117
и расточительно распоряжаться им во имя высших австрийских
интересов. Франц I предпочитал рисковать не своими войсками, а
русскими. Им доставались самые опасные предприятия, их преда¬
тельски оставляли один на один с многократно превосходящими
силами противника. Фактически Суворову противостояли не толь¬
ко французские армии, но и махровый австрийский эгоизм, глу¬
пость и трусливая бережливость в отношении собственных, немец¬
ких запасов «пушечного мяса».
Победы знаменитого русского полководца были добыты вопре¬
ки бездарному руководству и малодушному поведению австрийцев.
Ему постоянно ставили палки в колеса приказами, преследовав¬
шими не крупные стратегические цели, а явно захватнические, от¬
вечавшие лишь имперским замыслам Вены, а не интересам коали¬
ционной борьбы с Францией. Так, овладев Северной Италией, Су¬
воров предложил смелый план наступления на южную Францию с
последующим движением на Париж. Вместо этого ему приказали
идти в Швейцарию для подкрепления австрийских войск, то есть
для обеспечения там политического господства Вены. Причем ав¬
стрийское командование не задумывалось над тем, с какими есте¬
ственными препятствиями и с каким риском попасть в полное ок¬
ружение сопряжен переход в Швейцарию через снежные горные
перевалы. Более того, в самой Швейцарии небольшой корпус
А.М. Римского-Корсакова был брошен австрийцами на произвол
судьбы, в результате чего он потерпел поражение от неприятеля,
имевшего троекратное численное преимущество.
В довершении ко всему Венский кабинет бесцеремонно распо¬
рядился плодами побед Суворова в Италии. Вместо того, чтобы
вернуть отвоеванный у французов Пьемонт сардинскому королю,
как того ожидал Павел I, Австрия послала туда своего губернатора.
В конце концов русский император, рассерженный своекорыстной
политикой своего союзника, порвал с ним отношения и отозвал
Суворова с его войсками в Россию. Последствия не замедлили
сказаться. Весной 1800 г. генерал Бонапарт разбил австрийцев у
Маренго и вернул Франции власть над Италией. По Люневильско-
му договору 1801 г. Австрия признала также присоединение к
Франции левого берега Рейна, Бельгии и Люксембурга, ее васса¬
литет над Швейцарией и Голландией.
Русско-английская экспедиция с целью выбить французов из
Голландии (1799 г.) вообще носила характер авантюры со стороны
Павла I. И тут, как и в случае с австрийцами, оказалось, что
17-тысячный русский корпус отправился на край Европы проли¬
вать свою кровь за британские интересы. В результате ошибки
английского главнокомандующего герцога Йоркского соединен¬
ные войска понесли тяжкое поражение. Впрочем, в отличие от
России, Англия вышла из этой истории не с пустыми руками, а
стала хозяйкой всего голландского флота, после чего она уже не
проявляла особого рвения в выполнении своего союзнического
долга.
118
Павел I попал в глупое положение. Не имея никаких террито¬
риальных притязаний, он вступил в антифранцузскую коалицию
во имя общеевропейских целей, руководствуясь, так сказать, «вы¬
сокими», идеалистическими побуждениями, в то время как его со¬
юзники решали собственные, большей частью экспансионистские
задачи. Получалось, что он жертвовал своей армией только для
того, чтобы Австрия захватила Северную Италию, а Англия — по¬
садила своего ставленника на голландский престол. И хотя у Вены
и Лондона далеко не все получилось, суть от этого не меняется.
Блестящие подвиги Суворова, достойно украсившие мировую ис¬
торию военного искусства, оставляют чувство досады по поводу их
практической бесполезности.
Обида, раздражение, а главное — поведение Австрии и Англии
подталкивали Павла I к перемене курса. Когда не ладится полити¬
ка идеалов, нужно переходить к политике интересов. Впрочем, и в
своей новой ориентации на сотрудничество с Францией русский
император больше заботился о сохранении равновесия сил в Евро¬
пе и о поддержании арбитражной роли России. Бурное развитие
международных событий ставило Павла перед выбором между пас¬
сивным изоляционизмом и сближением с Францией. Он предпо¬
чел последнее, и в этом не только его заслуга. Еще вопрос — кто
больше хотел русско-французского союза — Павел I или Наполе¬
он. Во всяком случае приглашение, в виде широких жестов доброй
воли, последовало из Парижа. Франция вернула русских военноп¬
ленных (около 6 тысяч человек) с высокими почестями, в новом
обмундировании и с новым оружием. Щедро потворствуя слабос¬
тям Павла I и как бы извиняясь за прошлое, Наполеон преподнес
ему драгоценный, в прямом и переносном смысле, подарок —
шпагу одного из магистров Мальтийского ордена, полученную от
папы Льва X. А тут еще как нельзя кстати пришелся переворот
18 брюмера (ноябрь) 1799 г., сделавший Наполеона военным дик¬
татором.
Русский император своей самодержавной интуицией почувст¬
вовал конец республики во Франции, и теперь мог позволить
себе иметь дело не с шайкой революционеров-узурпаторов, а с
новым «монархом», защитником дисциплины и порядка, хотя бы
и в непривычном обличии «первого консула». Начав переговоры с
Наполеоном об условиях и целях русско-французского союза,
Павел I расторг отношения с Англией, нанесшей ему личное ос¬
корбление захватом Мальты в 1800 г. В отместку, воспользовав¬
шись нападением Англии на датские торговые суда в Ламанше, он
подписал с Данией, Швецией и Пруссией соглашение о вооружен¬
ном нейтралитете, направленное против хозяйничанья Британии
на морях, и наложил секвестр на ее суда в российских портах. В
начале 1801 г. армии созданной Россией лиги открыли военные
действия против Англии: прусские войска вступили в Ганновер
(наследственное владение английских королей); датские — заняли
119
Любек и Гамбург, чтобы нанести удар по британской торговле; го¬
товилась присоединишься к союзникам Швеция.
Путь к русско-французскому союзу был открыт. Оставалось не¬
много, но и немало — условиться о взаимных действиях и обяза¬
тельствах, разработать детали. Со стороны России в качестве едва
ли не главного военного предприятия предполагалось вторжение в
Индию с намерением подорвать сами основы британского колони¬
ального владычества на Востоке. В конце февраля 1801 г. 40-тысяч-
кое казачье войско выступило в поход. Накануне была создана
Российско-Азиатская компания, призванная обеспечить упрочение
торгово-экономических позиций России в Средней Азии и Индии.
В последние годы историки стали подвергать сомнению хрес¬
томатийный взгляд на индийскую экспедицию, как на бред сума¬
сшедшего. По мнению ряда исследователей, она была технически
вполне выполнимой — подобно аналогичным походам Александра
Македонского или персидского Надир-шаха. При этом, конечно,
открытым остается вопрос о целесообразности такой операции и
ее последствиях. Но даже в несостоявшемся виде она имела один
важный результат — рождение версии о «русской угрозе» Индии,
которая на следующие полтора века станет навязчивой идеей для
британских политиков и общественного мнения. Одни поверят в
нее безоговорочно, другие лишь сделают вид, что поверили, чтобы
извлекать ее на свет божий всякий раз, когда нужно было активи¬
зировать антирусскую политику с помощью русофобской истерии.
Этим пропагандистским инструментом, в целях оказания давления
на Лондон, иногда будет пользоваться и российская дипломатия —
либо пассивно, просто ничего не опровергая, либо инициативно,
муссируя соответствующие слухи и опасения. Она позволяла себе
такие угрозы тем охотнее, что знала об отсутствии у российских
императоров желания их осуществлять.' Однако объективно миф о
русской угрозе иногда становился такой же политической реаль¬
ностью, как и ситуация, при которой такая угроза действительно
имела бы место. Он влиял на процесс принятия британским каби¬
нетом важных решений, не всегда в пользу англо-русских отноше¬
ний и мира в Европе. С этой точки зрения, нет разницы между
воображаемым и существующим. По словам английского историка
А.Дж. Тэйлора, иногда важно не то, что люди делают, а то, что
они думают.
Вопрос о том, чем бы закончилось русско-французское сбли¬
жение, если бы не убийство Павла в марте 1801 г., — принадлежит
к области бесплодных спекуляций. Но это не избавляет от необхо¬
димости изучения сложной проблемы соотношения сил притяже¬
ния и отталкивания в отношениях между Россией и Францией.
Политика Павла строилась на разумных (что не значит безоши¬
бочных) основаниях. Он пришел к выводу о наличии у России
большей общности интересов с Наполеоном, чем с ее прежними
союзниками, и действовал исходя из этого убеждения. Нельзя про¬
верить, насколько оправдан был его расчет. Зато известно, что не¬
120
которые цели России и Франции в Европе существенно расходи¬
лись. Павел не скрывал своих требований: возвращение Мальты ее
хозяевам — рыцарям ордена Святого Иоанна; Сардинии — ее за¬
конному королю; неприкосновенность территории королевства
Обеих Сицилий, владений курфюрста Наваррского и герцога Вюр¬
тембергского. Быть может, самое главное заключалось в том, что
Павел хотел держать Германию под своим влиянием, играя на ав¬
стро-прусском соперничестве. Все это (кроме Мальты) шло враз¬
рез с планами Наполеона. Чем готовы были пожертвовать оба пра¬
вителя во имя русско-французского союза — мы не знаем и не уз¬
наем никогда, поскольку при Павле этот союз так и не состоялся.
Пожалуй, единственный из крупных внешнеполитических во¬
просов, который российский император успел решить в принципе,
был грузинский. Поначалу Павел, получив власть, отдал приказ об
отзыве русских войск из Закавказья, где они успешно развивали
наступление против Ирана. Этот шаг — независимо от того, был
ли он ошибкой или нет — явился результатом не слепой прихоти
царя, действовавшего наперекор своей матери, а осмысленным по¬
буждением, порожденным его собственными представлениями об
интересах России. Он предполагал, что бурно развивавшиеся со¬
бытия на Западе не позволят ему долго оставаться в стороне. В ус¬
ловиях, когда могло понадобиться сосредоточение сил на запад¬
ном направлении, осложнения в кавказском регионе Павлу I были
ни к чему. Отсюда его «миролюбивое» распоряжение.
Нельзя, однако, отождествлять уход русских войск с прекраще¬
нием (пусть и временным) политики России в Закавказье. Павел I,
неплохо разбиравшийся в местных делах и имевший собственный
взгляд на них, тяготел к перемене образа действий, а не к отмене
всякой активности. Он отказался от традиционной концепции
Екатерины II — считать Ираклия II главным русским союзником
в Закавказье, а Картло-Кахетию — главным геополитическим
плацдармом России в том районе. Резоны для подобной «смены
вех» Павел I изложил вполне ясно: покуда «время и обстоятельст¬
ва» не позволяют России прочно утвердиться в Закавказье и «по¬
дробно» обустроить «тамошний край», нужно «составить» там из
благоволящих к России владетелей «федеративное государство»,
номинально зависимое от Петербурга, но с полной свободой внут¬
реннего управления. Это государство должно было стать барьером
на пути иранской и турецкой экспансии, и в то же время средст¬
вом для постепенного русского проникновения в Закавказье. Не
желая ссориться с Ираном и Турцией (с которой он собирался за¬
ключить союз) Павел I снимал с себя обязанности по защите «фе¬
дерации». Это тяжкое бремя оставлялось на долю ее самой. Впол¬
не логичным выглядело и его нежелание тратить русские силы и
средства на осуществление экспансионистской мечты Ираклия II
о «великой Грузии» — практически в границах всего Закавказья.
Но вскоре Павел I убедился, что Кавказ — это не та проблема,
которая поддается длительному «замораживанию». После смерти
121
Ираклия II (в январе 1798 г.) царский трон занял его сын Геор¬
гий XII. У него не было ни войска, ни казны, ни авторитета, ни
реальной власти. Родные братья нового царя, открыто и решитель¬
но оспаривая его права на власть, искали помощи на стороне, чем
провоцировали прямое вмешательство во внутренние дела Картло-
Кахетии соседей — закавказских и дагестанских ханов, Ирана и
Турции. Воцарившиеся в стране хаос, анархия и упадок ставили
под вопрос ее национальное существование.
) Над Восточной Грузией вновь нависла зловещая тень «каджар-
ской угрозы», олицетворяемой новым иранским правителем Фетх-
Али-хаяом. Первым «дипломатическим» демаршем шаха было обе¬
щание разорить Грузию дотла, если Георгий XII откажется стать
его вассалом. Грузинский царь обратился в Петербург с просьбой
оказать ему срочную военную помощь, предупреждая, что иначе
он будет вынужден признать над собой власть шаха. По-видимому,
Павел I понял: дело принимает для России слишком серьезный
оборот, чреватый безвозвратной потерей Грузии, а значит — авто¬
ритета и влияния в Закавказье. Признаки такой тенденции были
налицо. Местные ханы — кто добровольно, а кто под угрозой —
подчинились Ирану. Смирилось со своим подневольным положе¬
нием и армянское население Карабахского и Эриванского ханств,
национально-освободительные устремления которого считались
резервом закавказской политики России. Его вера в христианского
союзника заметно ослабла. Гораздо благосклоннее, чем раньше,
стали принимать заигрывания иранского шаха дагестанские владе¬
тели. Дестабилизирующие последствия пассивного курса Павла I
начали проявляться на Центральном и Северо-Западном Кавказе.
На карту был поставлен престиж великой державы, всегда имею¬
щий не только моральное, но и вполне осязаемое материальное
измерение.
Преодолев внутренние сомнения, русский император наконец
решился возобновить договор 1783 г. о протекторате (апрель
1799 г.) и . послать в Картло-Кахетию (ноябрь 1799 г.) трехтысяч¬
ный корпус с артиллерией. Но теперь уже Георгий XII ставил во¬
прос шире — о полном слиянии своего царства с Российской им¬
перией. Он не видел иного способа увести Восточную Грузию от
края пропасти. Сын Ираклия II просил лишь об одном: сохранить
за Багратидами номинальный статус династии, — пусть не правя¬
щей, а лишь царствующей.
В свою очередь и Павел I пришел к мысли о том, что идея
протектората явно исчерпала себя. Принесшая больше забот, чем
реальной пользы и для одной и для другой стороны, она обостри¬
ла отношения России с Турцией, Ираном, закавказскими и даге¬
станскими владетелями, ужала для Петербурга простор дипломати¬
ческого маневра в Закавказье, оказалась малоэффективной защи¬
той для Картло-Кахетии от нападения извне и внутренних усобиц.
Зачастую не имея возможности соблюсти букву и дух Георгиевско¬
го трактата 1783 г., Россия и Грузия вольно или невольно его иг-
122
порировали. Беда, впрочем, и тут была в том, что верность дого¬
вору таила такие же неприятности для Тифлиса и Петербурга, как
и прегрешения против него. Концепция протектората уже переста¬
ла соответствовать не столько возросшему уровню русско-грузин¬
ских отношений, как обтекаемо выражались советские историки,
сколько глубине кризиса этих отношений и масштабам трагедии,
переживаемой Грузией.
В январе 1801 г. Павел I подписал манифест о присоединении
Картло-Кахетии к России. А спустя немногим больше месяца царь
был убит заговорщиками, оставив окончательное решение грузин¬
ского вопроса своему преемнику.
* * *
Пятилетнее пребывание Павла I на троне было маловырази¬
тельной по времени и результатам интерлюдией между 34-летним
царствованием Екатерины II и 25-летним правлением Александ¬
ра I. Как будто предчувствуя, кто действительно достоин быть на¬
следником ее внешнеполитической славы, императрица хотела
передать власть своему любимому внуку, минуя своего нелюбимо¬
го сына, и тем самым изъять последнего из истории, чтобы, как ей
казалось, спасти Россию. Однако царствование Павла I было всем,
чем угодно, — только не лакуной в русском историческом процес¬
се. Его разрыв — во многом мнимый — с тем, что импонировало
Екатерине II, говорил скорее о своенравной натуре, преследующей
собственные цели, чем об умственном нездоровье. За ним не заме¬
чено алогичных, немотивированных поступков, характерных для
диагноза, который часто ставят Павлу I. Нередко его поведение,
толкуемое как маниакальное желание досадить памяти предшест¬
венницы, на самом деле означало лишь намерение действовать по-
своему, иначе говоря, — тот вполне элементарный факт, что не¬
приятие одной логики свидетельствует о наличии другой логики, а
не об отсутствии способности к разумному мышлению.
Современники и историки, принимавшие высоко результатив¬
ную внешнюю политику Екатерины II за некий эталон, не могли
простить Павлу отхода от нее. Эти упреки не совсем обоснованны.
После короткой «миролюбивой» паузы, которую, кстати говоря,
держала и Екатерина II по отношению к Французской революции,
Павел I присоединился ко Второй коалиции и тем самым довел до
логического конца военные приготовления своей матери, то есть
продолжил ее курс. Далее последовал крутой поворот к союзу с
Наполеоном против Англии, послуживший главным поводом для
обвинений в адрес Павла в пренебрежении к российским интере¬
сам и для объявления его сумасшедшим.
При этом, однако, меньше обращаются к причинам, побудив¬
шим к такому шагу, и вовсе не задумываются над вопросом — а
как бы поступила на его месте Екатерина II, после того бесцере¬
монного обращения с Россией, какое позволили себе ее союзни¬
123
ки? Невозможность проверить реальность такой альтернативы не
дает основания вообще отрицать ее, как абсурд. Никто не может
знать — как были бы осмыслены (или точнее переосмыслены) Пе¬
тербургом жизненные интересы России в условиях быстро меняю¬
щейся международной конъюнктуры конца XVIII в., проживи
Екатерина II еще несколько лет. Это относится и к беспрецедент¬
ному русско-турецкому союзу и к беспрецедентному русско-анг¬
лийском разрыву: в конце концов отказ от традиции не есть дока¬
зательство ошибки или слабоумия.
Критика Павла I подчас подразумевает недовольство и недо¬
умение по поводу его «бескорыстной», исходившей из заботы об
общеевропейском благе внешней политике, представляемой как
предосудительный контраст блестящим успехам Екатерины II. И
тут также возникает гипотетический, но не бесполезный вопрос: а
стала бы Екатерина II после всех ее завоеваний, в условиях ост¬
рой необходимости сохранить и освоить приобретенное, а также
при том чувстве достаточности, которое она испытывала по поводу
новой линии русских границ на Западе, пускаться в рискованные
захватнические предприятия? И, наконец, в свете екатерининской
политики в Грузии, не является ли решение Павла I о присоеди¬
нении ее к России очевидным доказательством преемственности
курса?
Правление Павла I по объективным обстоятельствам времени и
по субъективным качествам этой личности — оказалось примеча¬
тельным не выдающимися внешнеполитическими свершениями, а
тем, символическим обстоятельством, что его «неэкспансионист¬
ским» царствованием завершился самый «экспансионистский» век
в русской истории.
* * *
В России приход к власти нового государя почти всегда сопро¬
вождался переменой внешнеполитического курса при сохранении
общей преемственности стратегических целей и методов их дости¬
жения. Переплетением нового со старым отмечено и время прав¬
ления Александра I, в известном смысле представлявшее собой
«звездный час» международной политики России. Внук Екатери¬
ны II и сын Павла I унаследовал сложные генетические черты, ко¬
торые дополнялись с возрастом «дипломатическими» навыками,
приобретенными по необходимости постоянно лавировать между
отцом и бабкой, ненавидевшими друг друга. Этим раздвоением
выработался противоречивый и порой неустойчивый характер, к
тому же серьезно надломленный трагическими обстоятельствами
обретения царского престола. Вина за вольную или невольную
причастность к заговору против Павла I будет терзать совестливую
душу Александра до конца его жизни.
Тень сомнения и какой-то неполной уверенности в себе, явно
или незримо присутствовавшие в некоторых деяниях нового импе¬
124
ратора, дала историкам основание рисовать образ эдакого Гамлета
на русском троне. Он и в самом деле был личностью загадочной.
Отсюда неоднозначность его восприятия современниками — от
тенденциозно-упрощенного («властитель слабый и лукавый») до
чересчур мистического («сфинкс, не разгаданный до гроба»). На¬
личие как восторженных, так и критических оценок, в обоих слу¬
чаях — подчас неумеренных, вполне соответствует масштабу этой
личности. И как всякая крупная личность, он не был свободен от
противоречий и контрастов. Холодный разум сочетался в нем с
порывами чувств, высокие цели с «низменной» практикой, уни¬
кальные замыслы с банальными решениями. Будучи по жизни ве¬
ликолепным актером, он умел притворяться искренним, когда лу¬
кавил, доверчивым, когда подозревал, добросердечным, когда не¬
навидел, легко внушаемым, когда диктовал.
При этом он был глубоко верующим и суеверным человеком.
Убеждение о своем мессианском предназначении на земле Алек¬
сандр почерпнул не столько из льстивых речей своих воспитателей
и друзей, сколько из мистической идеи предопределения, близкой
ему по духу. Возможно, каким-то внутренним озарением он про¬
видел свою судьбу и ту роль, какую ему предстоит сыграть в исто¬
рии России и Европы. В этом (но только в этом) смысле Алек¬
сандр I был великим двойником Наполеона, которому в юности
провидение тоже подало знак в виде записи в его дневнике («Св.
Елена — маленький остров»), определившей, как выяснилось
позже, весь его жизненный сценарий.
Пишут, что Александр I обладал умом весьма цепким, но по¬
верхностным, лишенным способности к переработке внешних
идей, к доведению их до логического конца. Вероятно, тут есть
доля правды. Однако недостаток или отсутствие этого качества,
сами по себе, мало что значат, если есть врожденная (или приоб¬
ретенная) склонность к пониманию и усвоению этих самых идей.
Тем более, когда речь идет не просто о политике, а о первом лице
в Российской империи, где никогда не ощущалось дефицита на
интеллектуальных специалистов по претворению в жизнь монар¬
ших замыслов. Если «большой ум» заключается в умении разраба¬
тывать идею до деталей, то Александр I определенно не имел та¬
кого ума и не нуждался в нем. Новому государю вполне хватало и
его собственного, чтобы стать тем, кем он стал для России и для
Европы.
* * *
Александр I получил в наследство не только отягощенную ге¬
нетику, но и великую империю, стоявшую на пороге великих по¬
трясений, по поводу возможных последствий которых самые мрач¬
ные прогнозы могли бы показаться вполне реальными. Предчувст¬
вие страшных испытаний как бы висело в воздухе. Гений Напо¬
леона оставлял Европе все меньше шансов сохранить прежнее ми¬
125
роустройство. Французская экспансия развивалась стремительно и
агрессивно. Созданные против нее Первая и Вторая коалиции
были сокрушены с такой легкостью, будто речь шла не о войне с
крупнейшими державами континента, а о подавлении бунта на
внутренних территориях Франции, каковыми, собственно, многие
части Европы уже и были. Никакого равновесия сил более не су¬
ществовало. Россия оказалась перед дилеммой: либо безропотно
смириться ценой отказа от статуса великой державы (или даже
просто «державы»), либо воевать, что не исключало катастрофи¬
ческий исход. И хотя на момент дворцового переворота в Петер¬
бурге (март 1801 г.) Россия состояла в союзе с Наполеоном, ясно
было, что разрыв с Францией и восстановление коалиционных от¬
ношений с Англией — дело ближайшего будущего. (Ради этого, в
конце концов, и замышлялось убийство Павла I.)
Так выглядела общеевропейская ситуация, когда Александр
был провозглашен российским императором. Нетрудно понять
смятение и растерянность молодого царя, поначалу отказавшегося
брать бразды правления из страха перед свалившимся на его плечи
бременем внутренних и особенно внешних проблем. Но настойчи¬
вость заговорщиков заставила Александра решиться. Начал он, как
и в свое время Павел I, с миролюбивых деклараций, подкреплен¬
ных соответствующими шагами. Помирившись с Англией, Алек¬
сандр I пока воздержался от военного союза с ней. Отказавшись
от военного союза с Францией, он вместе с тем не стал и ссорить¬
ся с ней. Он без особого сожаления расстался с фантазиями своего
отца по поводу опеки над Мальтийским орденом, компромиссно
уладил с Англией вопрос о вооруженном нейтралитете, возобновил
дружеские отношения с Австрией.
Русский император обещал, что никогда не поднимет оружия
кроме как для защиты своего народа или других жертв агрессии и
никогда не вмешается во внутренние распри иностранных держав.
По-видимому, эта сдержанная позиция повлияла и на поведение
двух основных антагонистов — Англии и Франции. Без помощи
России ни один из противников не мог рассчитывать на реши¬
тельную победу (отсюда их попытки заполучить Россию в качестве
союзника). Нуждаясь в передышке — не только по причине «уста¬
лости», но и для более основательной дипломатической подготов¬
ки новой войны — Англия заключила в 1802 г. мир с Наполеоном.
Последний обещал отказаться от претензий на Египет, Неаполь и
Рим. Англия возвращала занятые ею французские, испанские и
голландские колонии (кроме Цейлона и Тринидада), а также
Мальту ее владельцам — католическим рыцарям.
Получив передышку, Александр I оказался на распутье, ибо
еще не знал, как ею воспользоваться. Была мысль сосредоточиться
на безотлагательных внутренних реформах за счет снижения внеш¬
ней активности. От нее пришлось отказаться: ничто не указывало
на прочность мира в Европе. Однако возникал вопрос — в чем, в
126
условиях надвигающейся войны, состоят внешние интересы Рос¬
сии и как соблюсти их наилучшим образом?
Считается, что Александр I подвергся интенсивному идейному
влиянию со стороны различных придворных групп с различными
взглядами, включая «старую гвардию», к которой принадлежали
заговорщики против Павла I, и «кружок друзей» императора —
блестяще образованных и прогрессивно настроенных людей, хотя
и не без иллюзий. Однако было бы глубоким заблуждением пред¬
ставлять царя пассивным объектом этого эклектического воздейст¬
вия. Внимая и тем, и другим, он преобразовывал чужие мысли в
собственную систему идей, порой оригинальных и неожиданных.
В них было достаточно прагматизма и логической завершенности
для применения в сфере практической политики. У Александра I
быстро развивался вкус к иностранным делам (при том, что он
также был полон решимости провести радикальные реформы
внутри России). Он сразу отверг стороннее, пассивное наблюдение
за событиями в Европе как внешнеполитическую доктрину, недо¬
стойную великой державы. Национальная безопасность России и
огромное личное тщеславие не позволяли молодому царю дер¬
жаться на периферии европейской дипломатии.
Понимая «интересы» России в глобальном, перспективном
контексте, он в принципе видел свою главную цель в сохранении
мира на основе прочного равновесия сил и честно исполняемых
многосторонних договоренностей. Но центральная роль в этом ба¬
лансе должна принадлежать России и ее императору. Он хотел
быть не просто одним из игроков на поле международной полити¬
ки, а арбитром, наделенным правом рассуживать всех, стоя «над
схваткой». Хотя такое право всегда подразумевает наличие непре¬
рекаемого военно-политического могущества, Александр I стре¬
мился не к узурпации его силой оружия, а к завоеванию его силой
морального авторитета. Он мечтал, чтобы эта прерогатива была
добровольно делегирована ему европейским сообществом. Подоб¬
ный статус едва ли мог быть достигнут с помощью характерной
для англичан стратегии «блестящей изоляции», позаимствовать ко¬
торую советовали императору его «молодые друзья». По геополи¬
тическим и иным обстоятельствам, существенно отличавшим Рос¬
сию от Англии, Александр I не мог следовать британскому приме¬
ру и воздерживаться от принятия, а тем более выполнения обяза¬
тельств, способных вовлечь в вооруженный конфликт. Именно
верность своему союзническому долгу — даже при неочевидности
собственной выгоды — снискали Петербургу высокий престиж и
репутацию надежного партнера. Терять это полезное морально¬
психологическое наследие, находясь перед лицом сложнейших
международных проблем, было бы неразумно.
Александр I намеревался утвердиться в роли третейского судьи
и миротворца с помощью устройства целой системы посредниче¬
ства, управление которой он, конечно, возлагал на себя. Острые
внутри- и внеевропейские антагонизмы, казалось, создавали для
127
этого благоприятную почву. Франция враждовала с Англией и с
Европой; Австрия, Пруссия и более мелкие германские государст¬
ва — друг с другом; на Балтике шла борьба за господство с учас¬
тием Англии, Дании, Швеции и Пруссии; неспокойно было на
Балканах и в Средиземноморье. Однако как раз из-за порой не¬
примиримого характера противоречий и соблазна разрешить их
войной, далеко не все хотели такого посредничества России.
Ме/нее всего это устраивало Наполеона, понимавшего замысел
Александра I, но имевшего совсем другие планы по отношению к
Европе'и к России.
Первый консул, стремившийся использовать молодого русско¬
го императора в собственных интересах, настоял на заключении
русско-французского соглашения (октябрь 1801 г.). С виду ком¬
промиссное, оно фактически давало Наполеону большую свободу
рук, чем Александру I. Кроме того, бесспорное преимущество
«безродного» Бонапарта над «невольником» монаршей чести Алек¬
сандром I состояло в том, что договоры между правителями не
имели для новоявленного сокрушителя устоев сакрального смысла.
Наполеон готов был выполнять только те международно-правовые
условия, которые отвечали его видам. А его виды предполагали ус¬
тановление французской гегемонии в Европе, что решительно
противоречило александровской политике равновесия сил путем
сдерживания Франции системой обязательств по отношению к ос¬
тальным великим державам, прежде всего — к России.
Растущая агрессивность Наполеона вынуждала Александра I
думать о создании барьера против Франции, в первую очередь —
на востоке, где он прикрывал бы Россию. Ключевая роль в этом
замысле возлагалась на центральную (или, как иногда говорят,
Срединную) Европу. Задача была явно головоломкой. Между Ав¬
стрией, Пруссией и другими германскими государствами сущест¬
вовали острые разногласия, связанные с территориальными вопро¬
сами и общеполитической проблемой преобладания в Германии.
Эти разногласия заслоняли все остальное — и, конечно, интересы
борьбы с Наполеоном. Объединить Вену, Берлин и мелкие гер¬
манские дворы общими целями было почти невозможно, покуда
они не осознали нависшую над ними смертельную опасность. Их
внутренний антагонизм и недоверие друг к другу были сильнее по¬
нимания этой угрозы. В своих отношениях с другими великими
державами они исходили не из стремления защититься от Фран¬
ции или отстоять малоактуальную для них идею европейского
мира, а из желания найти партнера (в лице того же Наполеона)
для устройства собственных дел, как правило — весьма экспанси¬
онистского свойства. Постоянное ощущение своей уязвимости и
постоянные, зачастую преувеличенные подозрения по поводу го¬
товности соперника ею воспользоваться ставили Австрию и Прус¬
сию перед необходимостью балансировать между Россией и Фран¬
цией. Когда Вена боялась франко-прусского или русско-прусского
союза, она, в противовес, искала соглашения с Францией или с
128
Россией; когда Берлин боялся франко-австрийского или русско-
австрийского союза, он, соответственно, хотел противопоставить
лому политику сближения с Парижем или с Петербургом.
Задача Александра I осложнялась его желанием остаться на
равном удалении от Австрии и Пруссии, чтобы связать их единой
целью. Но именно такая равноудаленность вызывала неудовольст¬
вие и той, и другой державы. Сформировать объединенный гер¬
манский блок не удалось еще и потому, что Наполеон умело вби¬
вал клин между его составными частями, в том числе опираясь на
профранцузские силы, которые имелись и в Австрии, и в Пруссии.
Крайне важным моментом в антинаполеоновской стратегии
Александра I была Англия — первая военно-морская и промыш¬
ленная держава мира, огромная и могущественная колониальная
империя, главный соперник Наполеона и одно из главных его
препятствий на пути к мировому господству. Все это делало Анг¬
лию естественным союзником России. Существенное отличие
Лондонского кабинета от Венского и Берлинского выражалось в
том, что он, как и российское правительство, отождествлял свои
интересы с общеевропейским равновесием и установлением мира
на континенте. При наличии расхождений между Александром I и
британскими руководителями их объединяло широкое видение
перспектив международной политики, способов управления ею.
Основой для такого подхода служил тот факт, что Англия и
Россия в целом уже достигли пределов территориальной достаточ¬
ности и больше думали не о новых приобретениях, а о сохранении
приобретенного. Гораздо менее уязвимые, чем Пруссия и Австрия,
они не терзались страхами по поводу своего существования. Их не
мучили вопросы «собирания» моноэтничных земель и проблема
главенства в «германском» пространстве. История и география от¬
вели им довольно большой лимит на внешнеполитические ошиб¬
ки. В принципе Россия и Англия могли допускать крупные про¬
счеты без риска лишиться статуса великой державы. Любая ошиб¬
ка Вены и Берлина грозила стать роковой. (Поэтому, быть может,
не стоит слишком строго судить центральноевропейские государ¬
ства за их порой мелкую, пугливую и оппортунистическую поли¬
тику.)
К конечной выгоде Александра I, дела в Европе приняли ре¬
шительный оборот. Мир между Францией и Англией продержался
недолго. Его условия нарушали обе стороны, но Наполеон делал
это с присущими ему размахом и бесцеремонностью (Швейцария,
Италия, Голландия). В мае 1803 г. после разрыва отношений пос¬
ледовали военные действия. Наполеон захватил Ганновер — на¬
следственную вотчину английских королей. Он установил свое
господство в Северной Германии силовым путем, а в Южной —
дипломатическим. В стремлении изолировать Англию политически
и экономически Первый консул добивался контроля не только над
континентом, но и над окружающими его морями, в том числе —
Балтийским, что являлось прямым ударом и по российским инте¬
5 - 9681
129
ресам. С ростом могущества Франции, с превращением ее внеш¬
ней политики в одну сплошную, вопйющую агрессию европейские
проблемы стали касаться России все более непосредственным об¬
разом.
Среди некоторых историков бытует мнение, восходящее свои¬
ми истоками к представлениям, характерным для части сановного
окружения Александра I. Утверждается, что русскому императору
следовало остаться в стороне от антинаполеоновских войн, вплоть
до того момента, когда противники вконец изнурят друг друга и
попросят' Россию выступить в качестве арбитра, что та и сделала
бы с максимальным для себя выигрышем. Возможно, позиция
«третьего радующегося» и в самом деле оказалась бы эффектив¬
ной, если бы вся борьба шла вдали от российских границ и при¬
няла бы затяжной, позиционный характер без видимого перевеса
какой-либо из сторон.
Вся беда, однако, была именно в том, что война стремительно
приближалась к западным рубежам России, не говоря уже о пря¬
мом ущемлении ее жизненно важных интересов на всем протяже¬
нии европейского континента, на Балтике, в Средиземноморье, на
Ближнем и Среднем Востоке. При разрозненности и несогласо¬
ванности сил, противостоящих Франции, ни о каком серьезном
сопротивлении не могло быть и речи. К тому же и Наполеон делал
все, чтобы не допустить сплочения своих врагов — угрожал, заиг¬
рывал, соблазнял, стравливал. Оставленная без противодействия,
такая политика была бы чревата большими неприятностями для
России. Нелишне учесть и другое: в случае установления полного
господства Наполеона над Европой (к чему все и шло) нужда в
посреднических услугах Петербурга отпадала сама собой. Ней¬
тральная политика вела к изоляции России и к такой ситуации,
когда она оказалась бы один на один с империей, агрессивно-ге-
гегомонистские замыслы которой не вызывали сомнений.
Отдавая себе в этом отчет, Александр I отказался от пассивной
позиции. Он старался составить против Франции коалицию из
того, что еще осталось от Европы. Его усилия наталкивались на
грубое или изощренное противодействие Наполеона. Между ними
развернулась дипломатическая борьба за Австрию и Пруссию.
Первый консул хотел, неизменно сохраняя австро-прусский анта¬
гонизм, поодиночке подчинить их своим планам. Александр I, на¬
против, жаждал преодолеть этот антагонизм, чтобы образовать в
Центральной Европе барьер, прикрывающий Россию. Довольно
важная роль в «перетягивании каната» принадлежала второстепен¬
ным германским государствам, не отличавшимся устойчивостью в
своих внешнеполитических ориентациях.
В этой сложной дипломатической игре Александр I проявил
больше тонкости и терпения, чем Наполеон, у которого часто об¬
наруживался недостаток данных качеств. Отнюдь не на пользу На¬
полеону шли его низкое происхождение, экспансивный, не чуж¬
дый жестокости и вероломства характер, и совершенно вольное
130
обращение со взятыми на себя международными обязательствами,
что порождало недоверчивую настороженность и у друзей, и у врагов.
В деле создания антифранцузской коалиции Александр I полу¬
чил неожиданную помощь от самого Наполеона. И не только по¬
тому, что Первый консул, не смущаясь и не удостаивая никого
объяснениями, нарушил целый ряд условий договоров с Англией
и Австрией. В 1804 г. после провалившегося роялистского заговора
против Наполеона он организовал поиски участников. Ложное по¬
дозрение пало на представителя династии Бурбонов герцога Энги-
енского, проживавшего на территории Бадена, независимого госу¬
дарства. Он был захвачен французскими войсками и, несмотря на
свою невиновность, казнен. Мало того, что, нарушив баденскую
границу, Наполеон грубо попрал международное право, он бросил
дерзкий вызов всей монархической Европе, и это вызвало негодо¬
вание и страх. Александр I просто не мог закрыть глаза на проис¬
шедшее. После оскорбительного по существу ответа Наполеона на
его ноту протеста русскому императору уже ничего не оставалось,
как готовиться к войне. А тут еще Первый консул — человек без
роду, без племени — решил провозгласить себя императором, то
есть узурпировать то, что освящено божественным промыслом и
королевской кровью.
Теперь Александру 1 стало легче оказывать нажим на Австрию.
Пригрозив ей заключить союз с Пруссией, что нанесло бы ущерб
австрийским интересам, император склонил Вену к участию в
антифранцузской коалиции. Добиться того же от Пруссии и гер¬
манских княжеств не удалось: здесь наполеоновская дипломатия,
явно сыгравшая на их алчности и близорукости, оказалась силь¬
нее. Поскольку центрально-европейские государства по-прежнему
недооценивали французские аппетиты и думали, что они смогут
использовать Наполеона в своих целях, центробежные факторы
возобладали над объединительными мотивами.
Ближе всех друг к другу по пониманию масштабов и последст¬
вий французской угрозы были Россия и Англия. При наличии ост¬
рых разногласий по ряду международных проблем Петербург и
Лондон осознавали необходимость хотя бы на время забыть о них
и поставить в центр внимания глобальную задачу противостояния
наполеоновскому диктату. Ради нее стороны готовы были к се¬
рьезным взаимным уступкам, что показали англо-русские перего¬
воры 1805 г. о союзе. Более того, в ходе обмена мнениями обсуж¬
дался вопрос о создании механизма сохранения мира в Европе
(уже после сокрушения Наполеона). Предполагалось сформиро¬
вать такую систему отношений, которая исключала бы гегемонию
одной державы, служила бы средством согласованного и компро¬
миссного разрешения назревающих конфликтов во имя предотвра¬
щения больших войн. Однако осуществление этого прообраза идеи
коллективной безопасности, уже после того как победа над Фран¬
цией устранит почву для сплочения, было сопряжено с огромными
трудностями. Дело в том, что при теоретической схожести взгля¬
5*
131
дов на доктрину равновесия сил Россия и Англия расходились в
деле ее практической реализации. Каждая сторона видела именно
себя, так сказать, во главе этого самого «равновесия». И Петербург
и Лондон почему-то считали, что их собственное превосходство в
Европе будет, в отличие от любого другого, надежной порукой
мира и стабильности. По-разному определяли Россия и Англия
уровень, до которого нужно ослабить Францию. Лондонский каби¬
нет стоял за жесткий вариант обращения с ней чуть ли не как с
преступной державой, достойной строгого наказания, в том числе
в виде максимального урезания ее территорий для вознаграждения
Австрии и Пруссии. Александру I, напротив, нужна была жизне¬
способная Франция в качестве непременного элемента европей¬
ского баланса, способная выполнить — в союзнической комбина¬
ции с Россией или без нее — функцию противовеса чрезмерным
британским притязаниям в регионах, где присутствовали русские
интересы. Впрочем, говорить о скором торжестве над Наполеоном
не приходилось, поэтому тема о послевоенном устройстве Европы
ставилась скорее в гипотетическом плане.
Итак, осенью 1805 г. Третья антифранцузская коалиция в со¬
ставе России, Англии, Австрии и Швеции начала военные дейст¬
вия. Без четких целей, толкового плана, внутреннего согласия. Иг¬
норируя предварительные договоренности о концентрации усилий
на центрально-европейском театре, Вена сочла более целесообраз¬
ным заняться охраной своих итальянских владений, куда была по¬
слана значительная часть войск, и без того рассредоточенных на
широком пространстве. Австрии приходилось действовать с посто¬
янной оглядкой на Пруссию, не дававшей своими открытыми
переговорами с Наполеоном никаких оснований доверять ей. Воз¬
можность удара в спину крайне беспокоила Вену. Предупреждения
Александра I в адрес Берлинского двора до поры до времени не
приносили нужного эффекта. Как и в годы Второй коалиции, ав¬
стрийцы рассматривали русскую армию как инструмент решения
собственных стратегических проблем. Ее командующий М.И. Ку¬
тузов фактически был лишен всякой инициативы и поставлен в
зависимость от приказов из Вены.
Такого рода коалиция имела мало шансов на победу, в то
время как для Наполеона расправиться с ней не составило особого
труда. Сначала австрийская армия потерпела поражение под Уль¬
мом, а затем русская — под Аустерлицем. Если Австрия стала во
многом жертвой своей глупости, то Россия пострадала из-за
стремления Александра I честно выполнить союзнический долг в
ситуации, близкой к самоубийственной. Еще тогда М.И. Кутузов
предложил и отчасти опробовал разумную тактику маневрирова¬
ния и сравнительно мелких боев с целью избежать генерального
сражения при неблагоприятных обстоятельствах и измотать непри¬
ятеля. Это лишало Наполеона его главного козыря — быстрой
концентрации войск для молниеносного удара по наиболее уязви¬
мому месту противника. Кутузов знал, что при отсутствии скорого
132
успеха французская армия сникает, разлаживается и утрачивает
прежний победоносный дух. Тогда никто его не послушал.
Александр I хотел продолжать войну, но не мог этого сделать
без Австрии, которая решила не испытывать судьбу и заключила с
Наполеоном Пресбургский мир (декабрь 1805 г.). К Франции
переходили австрийские владения в Венеции, Истрии (кроме Три¬
еста), Далмации. Территориальные приращения получали наполе¬
оновские союзники в Южной Германии — Бавария, Вюртемберг,
Баден. Вместе с Третьей коалицией прекратила свое существова¬
ние «Священная Римская империя».
Одним из важных последствий Пресбургского мира следует
считать тот факт, что Франция, приобретя Иллирийские провин¬
ции, оказалась непосредственной соседкой Османской империи на
Балканах, что давало ей мощный рычаг для давления на Порту.
Отныне дипломатические средства воздействия Наполеона на сул¬
тана имели больше веса. Он превращает Турцию в активное звено
политики, обращенной против России. После небезуспешных ин¬
триг наполеоновских эмиссаров в Константинополе Порта спрово¬
цировала войну с Россией (началась весной 1806 г.), вдобавок к
уже шедшей в течение двух лет русско-иранской войне. Безуслов¬
но, тот факт, что значительная часть русской армии и флота была
скована на Дунае, в Закавказье, в Черном море и в Архипелаге,
оказался на руку Франции именно тем, что это связывало свободу
действий Александра I в Центральной Европе, где развивались ос¬
новные события.
Россия попала в незавидное положение. Она потеряла единст¬
венного военного союзника (Австрию) на континенте, впервые за
сто лет после Нарвы сама понесла крупное поражение, втянулась
в две параллельные войны с Ираном и Турцией, которым не пред¬
виделось конца — в то время как Наполеон захватил новые стра¬
тегически важные территории, подчинил своему влиянию южную
и западную Германию, взял военно-политическую и дипломати¬
ческую инициативу в собственные руки. Наполеон пока не делал
ошибок ни на полях сражений, ни за столами переговоров.
В таких обстоятельствах перспективы единоличной борьбы
Александра I с Францией выглядели плачевно. Изоляция России
усиливалась. Правда, у нее был могущественный и последователь¬
ный союзник в лице Англии, а также менее могущественный и
менее последовательный в лице Пруссии. Англия могла парализо¬
вать действия Франции на морях, однако от нее было мало проку
на суше. Кроме того, британское правительство предпочитало ис¬
пользовать свою сухопутную армию только в тех регионах, где
дело впрямую касалось национальной безопасности Англии, стра¬
тегической и экономической (Голландия, Португалия, Испания,
Индия и др.). Что касается проблем европейского равновесия, то
она предоставляла их решение армиям других держав, ограничива¬
ясь финансовыми субсидиями и дипломатическими средствами.
133
У России оставался один вероятный партнер на континенте —
Пруссия, военный потенциал которой не вызывал особого опти¬
мизма. Тем не менее это, как казалось, была сила, способная со¬
ставить подспорье в будущей антифранцузской коалиции. Не хуже
Александра I это понимал Наполеон и сама Пруссия. Из такого
понимания каждая из сторон пыталась извлечь максимальную вы¬
году. Франция нуждалась в нейтралитете или помощи Берлинско¬
го кабинета, но не до такой степени, чтобы идти на чрезмерные
уступки. Фридрих Вильгельм III был не прочь сторговаться с На¬
полеоном на приемлемых для себя условиях.
Конечно, нуждался в Пруссии и Александр I, но еще больше
ему требовалась мирная передышка. Он искал ее в Париже, пыта¬
ясь через своего представителя заключить полюбовное соглаше¬
ние, касающееся наиболее важных международных проблем. Но
то, что потребовал Наполеон, (признания его господства в Ита¬
лии, в Восточном Средиземноморье, в Голландии и западной Гер¬
мании, прекращения русско-английских отношений), намного
превышало ту меру уступок, которую допускали интересы России
и самолюбие ее императора.
В окружении Александра I были люди (А. Чарторыйский), со¬
ветовавшие ему отстраниться от центрально-европейских дел и со¬
средоточиться на войне с Турцией, чтобы укрепить свои позиции
на Балканах. Имелось в виду, что этот регион гораздо ближе за¬
трагивал жизненно важные интересы России, чем Австрия и Прус¬
сия, где русским войскам придется проливать свою кровь неиз¬
вестно за что. Эта на первый взгляд здравая мысль отражала весь¬
ма ограниченное представление об «интересах России», как вели¬
кой державы. Возможно, подобный подход сгодился бы для дру¬
гой, менее сложной для России международной ситуации. Ска¬
жем, если бы речь шла о какой-нибудь обычной внутриевропей-
ской распре или очередной войне за чье-то «наследство», то
можно было бы терпеливо и хладнокровно выжидать наиболее вы¬
годного момента для вооруженного или дипломатического вмеша¬
тельства. Либо не вмешиваться вообще.
Сейчас случай был явно не тот. Никогда еще Европа и Россия
не имели дело с властителем столь гениальным и агрессивным, ис¬
кусно владевшим дипломатией орудий и орудием дипломатии,
хотя последним в меньшей степени. Наполеон умело играл на не¬
согласии и жадности своих врагов. Он делал так, что в коалициях
против него всегда недоставало необходимого сочетания факторов,
всегда отсутствовал самый опасный элемент — единство цели и
воли. Однако Наполеон имел и слабости, воспользоваться которы¬
ми пока никому не удавалось. Быть может, наиболее заметная из
них заключалась в том, что он хотел слишком многого и слишком
быстро. Его дипломатии не хватало тонкости, осторожности и
честности. Наполеона постоянно тянуло превратить ее во вспомо¬
гательное средство завоевания. Компромиссы и международные
обязательства тяготили его, в них он видел лишь временные уступ¬
134
ки, освободиться от которых можно в урочный момент и в одно¬
стороннем порядке. Недоверие к Наполеону подчас перевешивало
соблазны дружбы с ним. В будущем это будет иметь для него ро¬
ковое значение.
А пока, в 1806 г., бесцеремонные манеры императора оберну¬
лись для него лишь неудобством в виде союза Пруссии с Россией,
составившего основу Четвертой антифранцузской коалиции. На¬
полеон был уже настолько уверен в себе, что счел излишним
усердствовать в привлечении Берлинского кабинета на свою сто¬
рону. Не очень высоко оценивая военные возможности Пруссии,
император не усматривал ни особых выгод в партнерстве, ни осо¬
бой опасности в конфронтации с ней. В конце концов сформиро¬
вавшаяся Четвертая коалиция отличалась от Третьей, с которой он
легко справился, лишь участием Пруссии вместо Австрии, обла¬
давшей, как считалось, самой сильной армией в Германии. Прав¬
да, была еще Россия, чей потенциал превышал наличные армии
коалиции. Но, во-первых, она увязла в войнах с Турцией и Ира¬
ном, во-вторых, с ней, в случае чего, можно будет договориться о
разделе сфер влияния. Поскольку Петербургский кабинет требовал
к себе куда более деликатного обращения, чем другие европейские
дворы, Наполеон надеялся в перспективе применить к нему более
тонкие дипломатические инструменты.
Четвертая коалиция обладала тем же фатальным пороком, что
и Третья. Центральную Европу — главный театр военных и дипло¬
матических действий — разъедали распри и махровый эгоизм.
Пруссию, как и Австрию, скорее заботил вопрос о том, кто станет
гегемоном в Германии — Берлин или Вена, а не о том, как спас¬
тись от французского диктата. Усилия России и Англии по воспи¬
танию у Пруссии (и Австрии) способности подняться над частнос¬
тями до уровня осознания более важных вещей оказывались мало
результативными. Зато стремление Наполеона увлечь Берлин со¬
вершенно конкретными территориальными соблазнами, чтобы ма¬
нипулировать этой вполне естественной слабостью, приносило
плоды, которыми, впрочем, французский император, не слишком
дорожил.
Так, в начале 1806 г. он преподнес Пруссии «данайский пода¬
рок» в виде Ганновера, потребовав взамен прекращения всяких
торговых отношений между Северной Германией и Англией. Лон¬
дон, естественно, ответил объявлением войны новому владельцу
Ганновера, чего и добивался Наполеон, фактически переставший
после этого считаться с Берлинским кабинетом. Наивные надежды
последнего на французскую помощь в укреплении его позиций в
Германии не вписывались в наполеоновские планы. Наполеон
считал, что если уж чьи-то позиции в Центральной Европе и под¬
лежали укреплению, так это только его собственные.
Вообще говоря, в таком прямолинейном подходе заключалась
потенциальная стратегическая ошибка. Но, как таковая, она вы¬
явится позже, в контексте многих других обстоятельств. В кратко¬
135
срочной же перспективе действия Наполеона выглядели логично,
хотя, по обыкновению, были лишены изысканного дипломатичес¬
кого камуфляжа. В Германии ему требовалась надежная точка
опоры, он ее и создает в форме Рейнского союза — переданного
под протекторат Франции объединения государств Южной и За¬
падной Германии. Мнение Берлина по этому поводу уважалось не
больше, чем тогда, когда французские войска, никого не спраши¬
вая,/ прошли через прусскую территорию во время войны с Ав¬
стрией в 1805 г. или нарушили суверенитет Бадена для того, чтобы
арестовать герцога Энгиенского. Добавим к этому отсутствие у На¬
полеона всякой щепетильности в вопросах, касавшихся обещанно¬
го или уже отданного. В частности, Ганновер он предложил одно¬
временно Пруссии и Англии, и после того как англичанам этого
показалось мало, «пожертвовал» его в пользу Берлина. Однако при
появлении первых же признаков враждебных настроений в Прус¬
сии Наполеон не стал скрывать намерения вновь присвоить Ган¬
новер.
Демонстрируя столь вызывающим образом «новый стиль» в
дипломатии, французский император как будто давал понять, что
она ему не слишком интересна. Его «усилия» по расколу Четвер¬
той коалиции едва ли можно вообще назвать дипломатией. Распо¬
лагая широкими возможностями не допустить образования против
себя мощного союза, он, казалось, нарочито пренебрегал ими.
Словно играя с судьбой и испытывая пределы своего могущества,
Наполеон не разрушал, а собирал антифранцузскую коалицию. То
ли он слепо верил в свою счастливую звезду при любой полити¬
ческой «непогоде», то ли он был глубоко убежден, что его против¬
ники не достигнут подлинного согласия между собой. Во всяком
случае в 1806 г. он — и в том и в другом — оказался ближе к истине.
Пруссия, осознав, что сближение с Наполеоном обойдется ей
очень дорого, вернулась к идее союза с Россией и Англией. Она
без труда (хотя и поздновато — сентябрь 1806 г.) добилась прими¬
рения с Лондоном, а дружба с Петербургом фактически и не пре¬
рывалась. В борьбе с Францией прусский король Фридрих Виль¬
гельм надеялся не только на силы «большой» коалиции (Россия,
Англия, Пруссия), но и на северогерманскую конфедерацию госу¬
дарств, которую он хотел создать под своей эгидой. Видимо, у него
еще оставались какие-то иллюзии о возможности если и не побе¬
дить Наполеона в генеральном сражении, то хотя бы навязать ему
затяжную войну, в которой успех рано или поздно склонится на
сторону союзников. Возможно поэтому Пруссия повторила ошиб¬
ку Австрии — бросила Франции вызов раньше, чем Россия смогла
прислать свою армию на театр военных действий.
Результат был катастрофический. В двух сражениях (Иена и
Ауэрштедт) в течение полумесяца (1—14 октября 1806 г.) прусские
войска понесли полное поражение. Теперь перед Берлином вста¬
вал вопрос не о Ганновере, Померании или Северогерманской
конфедерации, а о самосохранении Пруссии как государства.
136
Этот вопрос глубоко волновал и Александра I. Отнюдь не толь¬
ко потому, что он питал дружеские чувства к своему родственнику
Фридриху Вильгельму. Упразднение независимости Пруссии озна¬
чало бы прямую угрозу территории России. Но даже и без этого
обстоятельства не вступить в войну для российского императора
было бы равносильно унижению, которое нанесло бы непоправи¬
мый урон репутации России как великой или даже просто уважаю¬
щей себя державы. А тут к тому же речь шла о выполнении взятых
на себя коалиционных обязательств, в которых заключался не
только прагматический, но и моральный момент, связанный с го¬
товностью или неготовностью соблюдать международные догово¬
ренности.
Похоже, в 1806 г. Александр I все же испытывал подозрения о
возможности вторжения Наполеона в Россию. Хотя на самом деле
таких планов у французского императора пока не было, этот факт
имел гораздо меньше значения, чем предположение! русского им¬
ператора об их наличии. Александр I издал манифест, возвещав¬
ший о том, что общий враг Европы теперь угрожает отечеству и
что оказание помощи союзникам по коалиции есть ничто иное,
как оборона России. В стране произвели военную, финансовую и
идеологическую мобилизацию: было собрано земское войско для
поддержки регулярной армии, значительные пожертвования день¬
гами и натурой; в церквах проповедовалась идея о грозящей Рос¬
сии опасности нашествия антихриста и о необходимости всеобще¬
го вооружения. Иначе говоря, призрак народной, патриотической
войны возник еще в 1806 году.
Однако главные военные события тогда произошли за предела¬
ми России. В восточной Пруссии русская армия встретилась с
французской в трех крупных сражениях (весна — начало лета
1807 г.) — Пултуск, Прейсиш-Эйлау и Фридланд. В первых двух —
благодаря стойкости русских войск — были развеяны надежды На¬
полеона на быструю победу. И даже после поражения под Фрид-
ландом русская армия сохранила боеспособность за счет получен¬
ных подкреплений. Война принимала затяжной характер, чего На¬
полеон не выносил органически. Он и с менее значительными го¬
сударствами старался заключать мир как можно скорее. Тем более
хотелось этого добиться от России, воевать с которой, как теперь
убедился Наполеон, существенно сложнее, чем с Австрией и
Пруссией. Вдобавок его настораживали переговоры Петербурга с
Лондоном и Веной об открытии «второго фронта».
После Фридланда Александру I предстояло принять трудное
решение о том, что делать дальше. В принципе не исключая про¬
должения войны, он предлагал Англии отвлечь Наполеона ударом
по Голландии или по западному побережью Франции; склонял
Австрию к присоединению к коалиции; еще прочнее скрепил со¬
юзные узы с Пруссией (заметим — после ее полного разгрома). Но
на готовность русского императора до конца выполнить свой со¬
юзнический долг не ответили взаимностью. Англия отправила
137
свои войска в Египет и Южную Америку, где дело шло о ее коло¬
ниальных интересах. Для главного театра войны — Северной Гер¬
мании — у нее нашелся лишь 20-тысячный корпус, да и то слиш¬
ком поздно. Австрия ответила отказом, сославшись на истощение
своих сил. Что касается Пруссии, то после катастрофы под Иеной
и Ауэрштедтом рассчитывать на серьезную помощь с ее стороны
не приходилось. Безусловно требует учета и тот факт, что фран¬
цузские войска стояли у границ России. А значительная часть рус¬
ской армии воевала с Турцией и Персией.
Впрочем, одна из главных причин, расположивших Александ¬
ра I к прекращению войны, состояла в другом: едва ли не больше
всех желал мира сам Наполеон. И не просто мира, а союза с Рос¬
сией, который позволил бы ему превратить ее в орудие своей по¬
литики. Поскольку Наполеон не мог воздействовать на Александ¬
ра I силой, как это удавалось с Францем Иосифом I и Фридрихом
Вильгельмом I, то он, быть может, впервые посчитал нужным сде¬
лать ставку на дипломатию личной встречи.
Итогом этой встречи стал знаменитый Тильзитский мир
1807 г., вызвавший много споров в исторической литературе.
Одни, вслед за русским обществом, однозначно считали его уни¬
жением для России, в котором повинна не столько гениальность
Наполеона, сколько неопытность Александра I. Другие, в целом
разделяя это мнение, полагали, что у российского императора не
было иного выхода: Наполеон выиграл войну и никто не мог ли¬
шить его «законных» прав победителя. По-видимому, ближе к ис¬
тине третья точка зрения, сторонники которой толкуют Тильзит не
как «победу» одной и «поражение» другой стороны, а как времен¬
ный компромисс в преддверии неминуемого столкновения между
Россией и Францией. И тут важны не только условия договора
сами по себе, но и их реальные последствия — ближайшие и от¬
даленные, явные и скрытые, предвиденные и неожиданные. А
также умение сторон извлечь для себя максимальные выгоды из
позитивной части соглашения и предельно нейтрализовать нега¬
тивные аспекты.
Наполеон получил меньше, чем мог и хотел. А Александр I ус¬
тупил меньше, чем должен был уступить. Потерпев поражение,
Россия не потеряла ни пяди земли, более того приобрела Белое-
токскую область. Самый опасный пункт — образование из терри¬
торий «прусской» Польши герцогства Варшавского — по сути
французского протектората и постоянной угрозы у границ России.
По сравнению с этим результатом присоединение России к конти¬
нентальной блокаде против Англии представлялось требованием,
хотя и мало приятным, но вполне терпимым, учитывая многочис¬
ленные возможности обойти это условие, в том числе — «легаль¬
ным» путем (торговля под нейтральным флагом и через страны, не
участвующие в блокадных мероприятиях). Вряд ли можно считать
трагической потерей для России ее отказ от Ионических островов
в пользу Франции. Эти острова имели реальное военно-стратеги¬
138
ческое значение для России лишь тогда, когда она владела бы
Проливами и Эгейским Архипелагом. В противном случае Иони¬
ческие республики оставались ненужным и крайне уязвимым при¬
обретением. Их сохранение не стоило усилий, которых оно требо¬
вало, и риска, который оно влекло. Что до так называемых союз¬
нических обязательств, на чем настаивал Наполеон, то они носили
настолько расплывчатый характер, что не принесли ни особой вы¬
годы Франции, ни особого вреда России.
Пожалуй, главное, в чем отразилась компромиссная сущность
Тильзитского мира, заключалось в соглашении о разделе сфер
влияния между двумя державами: Франции — западная Европа,
России — восточная. Если бы Наполеон был уверен в возможнос¬
ти победы над Россией, он никогда не стал бы предлагать полю¬
бовной сделки. Но поскольку такой уверенности не было, фран¬
цузский император решил использовать противника как союзника.
Вероятно, он рассуждал так: лучше покончить с непримиримой
Англией и строптивой Испанией, имея на востоке благоволящую
или хотя бы нейтральную Россию, чем рисковать войной с Алек¬
сандром I при совершенно необеспеченных западных тылах.
Исследователи Тильзитского договора утверждают, что поде¬
ленные сферы влияния не отвечали интересам России, ибо не
были равноценны. Это не совсем так. Сама по себе неравность
этих сфер не свидетельствовала о дипломатическом поражении
Петербурга. К 1807 г. почти вся Западная Европа находилась
де-факто под властью Наполеона, и Александр I в Тильзите при¬
знал лишь то, что уже существовало. Вместе с тем Россия получи¬
ла право завоевать Бессарабию у Турции и Финляндию у Швеции,
которые стали ее собственностью, а не просто сферой влияния.
Александр I не допустил уничтожения Пруссии, сохранив ее в ка¬
честве будущего союзника. Также была отвергнута идея нового
русского похода на Индию.
По Тильзитскому соглашению Россия добилась максимально
возможного для себя в этих обстоятельствах. Александр I в целом
имел основание быть довольным таким исходом. Подписывая до¬
говор,. он, в отличие от негодующего российского общества, смот¬
рел в будущее и в конечном счете оказался прав. Роль очарован¬
ного и одураченного Наполеоном юноши была сыграна велико¬
лепно. Смирив гордыню, русский император обеспечил стране
столь необходимую передышку и тем самым спас ее от врага, на¬
ходившегося на пике своего могущества и везения.
Ни Россия, ни Франция не испытывали иллюзий по поводу
прочности заключенного мира. Вопрос стоял о том, кто сумеет из¬
влечь из него больше выгод и лучше подготовиться к грядущей
войне. Это соревнование началось буквально на следующий день
после Тильзита, который обязывал соперников изменить способы
борьбы, но не отменял самой сути этой борьбы. Даже если бы На¬
полеону удалось навязать России гораздо более тяжелые условия,
то и тогда Тильзитское соглашение в исторической перспективе
139
давало бы ей преимущество уже тем, что гарантировало ее от пре¬
вентивного и непредсказуемого по последствиям наполеоновского
удара. Отныне же Франция, продолжая завоевания на Западе,
только ослабляла себя, а Россия, застраховавшись от неурочного
столкновения, получила возможность укрепить свои внутренние
силы. Сделав вид, будто он покорился воле Наполеона, терпели¬
вый Александр I приобрел самого надежного союзника — время,
обрекавшее одного на триумф, другого — на трагедию.
<) * * *
Александр I и Наполеон использовали послетильзитскую пере¬
дышку для укрепления своих сил и для консолидации своих сфер
влияния. Первый делал это в оборонительных целях, второй — в
наступательных. То немногое, что французский император «усту¬
пил» в Тильзите, России еще предстояло завоевывать оружием (у
Турции). А то многое, что согласился «уступить» Александр I, уже
принадлежало Франции. России нужно было завершить затяжную
войну с Турцией и стабилизировать свои границы с юго-восточной
Европой и с Малой Азией. В Закавказье продолжалась война с
Ираном, которая отвлекала русскую армию от более важных дел.
В условиях обострившихся отношений со Стокгольмом Петербург
нуждался на севере в буферной зоне, чтобы обезопасить себя от
Швеции и ее союзников (пока это была Англия, но при опреде¬
ленных обстоятельствах ее могла сменить Франция). В результате
побед над шведами в 1808—1809 гг. Россия получила этот буфер в
виде Финляндии и Аландских островов.
Оставшись фактически в изоляции, перед лицом объединенной
Наполеоном континентальной Европы, Александр I был вынужден
спешно выстраивать геополитическую защиту России. Его абсо¬
лютно не устраивала перспектива возрождения старой француз¬
ской доктрины «восточного барьера» (Швеция — Польша — Тур¬
ция). Не приходилось сомневаться, что такой «барьер» в руках На¬
полеона может легко превратиться в плацдарм против России.
С помощью военных и дипломатических средств Александру I
удалось изъять из этой нежелательной комбинации сначала Шве¬
цию, а затем Турцию, с которой он успел заключить Бухарестский
мирный договор (1812 г.), давший России Бесарабию (и неболь¬
шие территории на Западном Кавказе). Однако оставалось Герцог¬
ство Варшавское — жерло французской гаубицы, нацеленной в
сердце России, и с этим уже ничего нельзя было поделать.
Пожалуй, наиболее характерная общая особенность междуна¬
родной ситуации в Европе после 1807 г. заключалась в том, что
Российская империя и Французская империя (включая зависимые
от нее государства) стали непосредственными соседями. Между
ними не осталось «нейтральной» полосы, борьба за которую велась
с начала XIX в. Россия хотела сохранить ее как пояс безопасности,
а Наполеон — по этой же причине — уничтожить ее, чтобы дер¬
140
жать под постоянной угрозой своего самого могущественного со¬
перника.
Александру I было неоткуда ждать активной помощи: все, кто
мог бы ее предоставить, находились под пятой французов. Впро¬
чем, Тильзит формально лишил его права обращаться за подобной
помощью. Единственным государством, в какой-то степени при¬
годным для роли буфера, являлась до 1809 г. Австрия. Но после ее
нового сокрушительного поражения и перехода под власть Напо¬
леона австрийские территории стали по сути еще одной (после
Герцогства Варшавского) опорной базой для массированного удара
по России. Вдобавок, у Австрии отняли Галицию и, невзирая на
протесты Александра I, увеличили за ее счет общую площадь
польского плацдарма против России.
Изолировав Россию от Центральной Европы, Наполеон поза¬
ботился и о том, чтобы оградить себя от самой большой опаснос¬
ти — русско-английского альянса. Решить данную проблему было
призвано тильзитское соглашение вообще и континентальная бло¬
када, в частности. Наполеон считал важным лишить Россию союз¬
ников, но не врагов, которые должны были отвлекать ее от мысли
организовать антифранцузское сопротивление. Навязав Александ¬
ру I свое посредничество в русско-турецких отношениях, француз¬
ский император затягивал войну на Балканах и внимательно сле¬
дил за тем, чтобы в случае победы Россия получила как можно
меньше и чтобы ее приобретения вызвали максимально негатив¬
ную реакцию Австрии.
Провоцируя русско-шведскую войну, он хотел втянуть Алек¬
сандра I в еще один затяжной конфликт — на севере. А заодно,
быть может, еще глубже вбить клин между Россией и Англией, ко¬
торая находилась в союзе со Швецией.
Французские эмиссары в Иране склоняли шаха к продолже¬
нию войны с Россией.
Тильзитский раздел «сфер влияния» реально означал одно: На¬
полеону предоставлялась свобода действий в Европе, а Александ¬
ру I — в пределах собственной империи, с перспективой присо¬
единения к ней Бессарабии и Финляндии. От прежней самостоя¬
тельной и многовекторной политики Петербурга мало что оста¬
лось. Его влияние на европейские дела сократилось до непозволи¬
тельного минимума. Некогда полновесное участие России в реше¬
нии крупных международных проблем свелось по необходимости
к ограниченному дипломатическому общению с той или иной
страной. Отныне если Петербург хотел обсуждать принципиальные
вопросы, то он вынужден был делать это только с Наполеоном.
Или украдкой, с опасливой оглядкой на него. Первое являлось
большим неудобством для великой державы. Второе — большим
унижением. Долго так продолжаться не могло.
Связав Россию «тильзитской системой» по рукам и ногам, На¬
полеон принялся за укрепление порядка в собственной империи,
которая своими границами почти совпадала с Европой. Одновре¬
141
менно он вел политику полного экономического истощения Анг¬
лии, не исключая и планов нападения на нее или ее колонии.
Тильзит не освободил Наполеона от проблемы предотвращения
распада его имперского пространства. Видимость лояльности
Пруссии поддерживалась присутствием французских оккупацион¬
ных сил. Нельзя было положиться и на Австрию (ни до, ни после
победы над ней в 1809 г.). Не внушала спокойствия и Италия. Не¬
ожиданно крупные неприятности доставила Испания со своими
партизанскими отрядами, нанесшими ряд поражений могущест¬
венной наполеоновской армии, оказавшейся беспомощной против
«неправильных», «варварских» методов войны.
В этой ситуации Наполеону было невыгодно преждевременное
столкновение с Россией, которую он хотел подольше сохранить
хотя бы в качестве формального союзника. По крайней мере — до
тех пор, пока не будут подготовлены максимально благоприятные
условия для нападения на нее. Отсюда обращенные к Александру I
настойчивые предложения Наполеона о новой личной встрече.
Намереваясь продемонстрировать русско-французское единство,
он понимал, что российского императора необходимо заинтересо¬
вать чем-то реальным. Наполеон говорил о целесообразности на¬
несения удара по британским позициям на Среднем Востоке и в
Индии, а также о возможности раздела Балкан. Действительно ли
он собирался поощрять эти проекты — не известно. Скорее всего
Наполеон решил разыграть индийскую и балканскую карты, чтобы
не допустить сближения между Россией, Англией и Австрией. Рус¬
ско-английская война на востоке была ему на руку: она серьезно
отвлекла бы Петербург от западных дел и позволила бы Наполеону
не церемониться в вопросе о доле России в османском наследстве.
Чувствуя это, Александр I уклонялся от ответа на инициативы
французской стороны. Он оказался перед двумя чашами весов. На
одной — сомнительные преимущества «дружбы» с Наполеоном, до
сих пор сводившиеся лишь к посулам. На другой — реальные вы¬
годы от сотрудничества с Англией и Австрией, как со странами,
кроме которых никто на тот момент не был в состоянии помочь
России остановить французскую экспансию. Наполеон как бы
проверял своего партнера на чувство азарта, искушая его игрой с
грандиозными ставками в полной уверенности, что имеет дело с
тщеславным и увлекающимся политиком. Возможно, Александр I
был не чужд этих качеств, однако его недоверие к Наполеону было
сильнее. Именно оно уберегло Россию от западни. (Позже фран¬
цузский император признавался, что недооценил в своем обая¬
тельном и добросердечном с виду визави тонкого, коварного, тер¬
пеливого политического игрока и искусного лицедея.)
Имей Александр I неосторожность повторить под воздействием
внушений Наполеона индийский поход своего отца, он столкнулся
бы с неимоверными трудностями, помимо ожесточенного сопро¬
тивления англичан. И если бы даже ему удалось завоевать британ¬
скую колонию, то лишь для того, чтобы убедиться в ее полной
142
бесполезности для России. А пока русская армия была бы занята
этим предприятием, Франция — не исключено — быстро решила
бы проблему Балкан и Проливов так, что для российского присут¬
ствия там не осталось бы места. Понимание пагубности подобного
выбора было доступно и более скромным умственным способнос¬
тям, чем те, которыми обладал Александр I.
Русский император не спешил на новую встречу с Наполео¬
ном, но и избегать ее слишком долго он не мог себе позволить.
Это выглядело бы как враждебный знак, грозивший обострить до
крайности отношения между Россией и Францией. Такой поворот
событий не отвечал планам Александра I, предпочитавшего поли¬
тику умиротворения агрессора с целью выиграть время для соби¬
рания собственных и европейских сил для будущей войны. В рам¬
ках этого курса он считал необходимым охладить воинственные
порывы Австрии, неурочное выступление которой было чревато
крахом всех надежд на создание дееспособной антифранцузской
коалиции. Именно такие задачи ставил он перед собой, отправля¬
ясь в сентябре 1808 г. на переговоры с Наполеоном в Эрфурт.
Это свидание являлось суррогатом «тильзитского саммита»,
призванным сохранить хрупкий мир в Европе. Характерно, что
попытки воспроизвести дух Тильзита исходили не от Александра I,
а от Наполеона. Они удались лишь в том, что касалось внешнего
блеска декораций, предназначенных для усиления впечатления о
значимости происходящего. Однако пышная демонстрация «неру¬
шимой дружбы» двух императоров могла ввести в заблуждение
кого угодно, кроме их самих. От прежнего искреннего любопытст¬
ва и искренней имитации сердечности друг к другу не осталось
ничего. В Эрфурте царила взаимная настороженность, служившая
отягощающим эмоциональным фоном для жесткого дипломати¬
ческого торга. Наполеон добивался поддержки России против Ав¬
стрии, и в этом ему было отказано, как и в согласии глубже втя¬
нуться в антибританскую политику. В свою очередь и он отказался
выводить свои войска из Пруссии (на чем настаивал Александр I),
а главное — не допускать территориального расширения Герцогст¬
ва Варшавского.
Хотя эрфуртские переговоры не дали конструктивных результа¬
тов ни по одному из обсуждавшихся вопросов, считать их совер¬
шенно бесплодными все же нельзя. Они обеспечили продление
русско-французского перемирия, достигнутого в Тильзите, став
как бы страховочным подтверждением соглашений 1807 г. Несмот¬
ря на вышедшие наружу острые разногласия, удалось избежать
разрыва, опасного для России и не выгодного пока для Франции.
Наполеон получил время для подавления сопротивления в Испа¬
нии, а Александр I для завершения русско-турецкой и русско-
шведской войн, чтобы подготовиться к отражению вероятной аг¬
рессии Франции.
К. последствиям эрфуртской встречи следует отнести не только
договоренность о сохранении статус-кво в Центральной Европе,
143
но и возросшее стремление Австрии ,к реваншу. Сделав в принци¬
пе верный вывод о том, что в случае ее войны с Францией рус¬
ский благожелательный нейтралитет Вене гарантирован, она про¬
игнорировала настоятельные советы Петербурга не бросать вызов
Наполеону и тем самым не подвергать огромному риску шансы на
создание сильного антифранцузского альянса в будущем. Переоце¬
нив собственные возможности, ошибочно понадеявшись на по¬
мощь Пруссии и на ситуацию в Испании, Австрия начала войну и
вскоре проиграла ее. Это означало, что Россия потеряла своего
последнего союзника на континенте.
Наполеон (как и Александр I) спешил взять причитавшуюся
ему долю дивидендов от эрфуртского соглашения. Неожиданно —
благодаря неосторожному выпаду Вены — она оказалась больше,
чем ожидал французский император, скорее всего не надеявшийся
так легко и быстро присоединить Австрию к своим европейским
«владениям». Петербург не мог этому помешать, во-первых, пото¬
му что был связан данными Наполеону соответствующими обеща¬
ниями, во-вторых, потому что не желал расплачиваться за ав¬
стрийскую глупость. Еще одно поражение России, даже если бы
оно было не тяжелее, чем Фридланд, грозило надолго снять во¬
прос об организованном сопротивлении французской гегемонии.
Александр I предпочел невмешательство. За это и Наполеон и
Франц I имели основания испытывать к нему благодарность: пер¬
вый, учитывая непредсказуемые для Франции последствия присо¬
единения России к Австрии, второй, учитывая решительное откло¬
нение Россией французских требований принять участие в антиав-
стрийской войне. Французский император в знак благодарности
расплатился с Александром I Восточной Галицией. А Вена —
антирусскими интригами К. Метгерниха^ который не переставал
плести их до самого конца своего канцлерства.
Теперь Наполеон мог полностью сосредоточиться на Англии и
Испании. Захватом ганзейских городов Бремена, Гамбурга и Лю¬
бека (1810 г.) была ужесточена континентальная блокада, хотя не¬
гативная сущность ее для России и Англии смягчалась невозмож¬
ностью реально обеспечить это неестественное состояние в евро¬
пейской экономике.
После войны с Австрией могущество французской империи до¬
стигло апогея, но убеждать в этом Наполеона было бесполезно.
То, что он имел, его, как всегда, не удовлетворяло. Теория равно¬
весия сил претила его необузданной натуре, с избытком наделен¬
ной всем чем угодно, но меньше всего — чувством меры и ин¬
стинктом страха. Предполагают, что Наполеон предвидел свое бу¬
дущее, однако остановиться на достигнутом было выше его сил,
точнее — ниже его «сверхчеловеческой» сути, исполненной мега¬
ломании и трагического фатализма. Для Наполеона, его армии и
его империи принцип статус-кво означал разложение и гибель.
Остановка процесса личной самореализации великого полководца,
сопровождаемого массовой военной работой и территориальной
144
экспансией, могла иметь лишь один итог — крах его имперской
«антисистемы». Глобальные и бескомпромиссные цели, ставшие
для Наполеона непреодолимым наваждением, не оставляли иного
выхода, кроме как идти до конца, хорошо зная, каков этот самый
конец. Похоже, никто и никогда не смог бы примирить Наполео¬
на с тем обстоятельством, что вне его диктата остаются Россия и
Англия. Проблема была в том — с кем из них расправиться в пер¬
вую очередь. До начала 1811 г. «предпочтение» отдавалось англи¬
чанам. Но после того, как ничего не вышло ни с высадкой десанта
на британские острова, ни с континентальной блокадой, статус
главного противника Франции переходит к России. Это произо¬
шло под воздействием как внутренней, объективной логики разви¬
тия двусторонних отношений, так и «субъективных», вольных или
невольных поступков Наполеона и Александра I.
Тот факт, что русский император не особенно усердствовал в
соблюдении экономических санкций против Англии, не мог не
провоцировать раздражения у Наполеона, даже когда он отдавал
себе отчет в тех огромных трудностях, с которыми было сопряже¬
но выполнение Россией ее обязательств. Наполеон не терпел пре¬
пятствий на своем пути, проявляя к источникам, из которых они
проистекали, гораздо меньше интереса, чем к средствам их устра¬
нения. Среди этих средств дипломатия далеко не всегда имела
приоритетное значение. Если она не приносила быстрых результа¬
тов, Наполеон начинал тяготиться этим скучным и кропотливым
занятием, отдавая предпочтение, как ему казалось, более коротко¬
му пути к цели — насилию. Зачастую такой подход применялся по
отношению к естественному порядку вещей, оказывавшему ожес¬
точенное сопротивление. И чем сильнее оно проявлялось, тем фа¬
натичнее и иррациональнее становилось желание Наполеона пре¬
одолеть его. Счастливая звезда Наполеона постепенно ослепляла
его своим слишком ярким и долгим свечением. Он был настолько
избалован ее благорасположением, что уже не допускал существо¬
вания в природе сил, способных помешать осуществлению его
планов.
Французский император никак не хотел признать, что одним
из факторов, против которых бессилен даже его гений, является
стихия международного рынка с его главным действующим
лицом — Великобританией. Этот макроэкономический институт
нельзя было уничтожить в принципе. Принимавшее черты болез¬
ненного азарта стремление Наполеона выйти за пределы челове¬
ческих возможностей привело к тому, что он, в конечном итоге,
свел свою внешнеполитическую стратегию к заведомо невыполни¬
мой задаче — построить для «коварного Альбиона» гигантский ва¬
куумный колпак, под которым тот должен погибнуть. Всесильный
Наполеон был бессилен против этой навязчивой идеи, и она увела
его слишком далеко.
Желая закрыть еще одну брешь в континентальной блокаде, он
аннексировал, помимо ганзейских городов, герцогство Ольден¬
145
бургское, имевшее выход к Северному морю. Наполеона нисколь¬
ко не смутил тот факт, что герцог Ольденбургский был женат на
любимой сестре Александра I (Екатерине). Более того, француз¬
ский император даже не удосужился ответить на российскую ноту
протеста. Александра I лишили всяких шансов хотя бы формально
расценить такой демарш иначе как прямой вызов. Бесцеремон¬
ность Наполеона объяснялась еше и тем, что незадолго до этого
его самолюбие было уязвлено отказом русского царя отдать ему в
жены свою сестру Анну Павловну.
Отныне уже не нужно было особой проницательности, чтобы
осознать: «тильзитская подсистема», никогда не блиставшая «здо¬
ровьем», приказала долго жить. Как можно предполагать, прибли¬
зительно с 1810 г. Наполеон вынашивает планы возрождения «вос¬
точного барьера» (Швеция, Польша, Турция). Казалось, что разви¬
тие событий благоприятствует этому. На шведский престол был
избран наполеоновский маршал Ж.Б. Бернадот. Небывалый по¬
дъем польского национализма создавал обстановку, когда не тре¬
бовалось усилий, чтобы направить его против России. Пока про¬
должалась русско-турецкая война, не предвиделось хлопот и с ис¬
пользованием антироссийских настроений Порты. (Более того,
отобранное у австрийцев адриатическое побережье стало в руках
Франции дополнительным геополитическим рычагом давления на
Османскую империю.)
Наполеон намеревался не просто реставрировать, но и укре¬
пить «восточный барьер» за счет Австрии и Пруссии, с тем чтобы
добиться абсолютного стратегического преимущества над Россией.
Умело играя на недоверии Вены к Петербургу, он шантажировал
ее реанимацией тильзитского соглашения и идеей раздела Балкан
между Францией и Россией. Принудить Пруссию к сотрудничест¬
ву оказалось и того проще: там Наполеон опирался на француз¬
ские оккупационные войска и профранцузскую партию при Потсдам¬
ском дворе.
Не сумев покорить Англию, выпутаться из испанских осложне¬
ний и подчинить себе внешнюю политику Петербурга, Наполеон
взял курс на завоевание России, увидев в этом единственный
выход из ситуации. Статус-кво грозило ослаблением его господ¬
ства, падением престижа, разложением армии, гигантские размеры
которой предполагали постоянное использование ее по назначе¬
нию.
После того как не удалось сделать из России послушную союз¬
ницу с помощью дипломатии и устрашения, Наполеон решил до¬
биться этого с помощью военной победы над ней, чтобы затем
вновь вернуться к британскому вопросу. Свои неудачи в «реше¬
нии» этого проклятого вопроса он — во многом справедливо —
связывал с тем, что вне французской гегемонии на континенте ос¬
тавалась могущественная держава, потенциально готовая к естест¬
венному для себя союзу с англичанами. Эффективность дальней¬
146
шей борьбы с Великобританией, как думал Наполеон, зависела от
военной победы над Россией.
Война против нее готовилась по классическим правилам, с
точки зрения и стратегической, и дипломатической. Герцогство
Варшавское Наполеон сделал плацдармом для вторжения, лучше
которого нельзя было и придумать. Он заключил союзные догово¬
ры с Австрией и Турцией, что фактически гарантировало изоля¬
цию России, по крайней мере, на момент нападения. Французские
эмиссары в Турции и Иране предпринимали энергичные усилия,
чтобы сохранить между этими странами и Россией состояние
войны. Наполеоновская пропаганда распространила в европейских
средствах массовой информации фальшивку под названием «Заве¬
щание Петра Великого», в котором российский император, якобы,
призывал своих наследников к глобальной экспансии. Этот «доку¬
мент» был призван оправдать французскую агрессию против Рос¬
сии, как законное средство защиты от «русской угрозы».
Но и Александр I не сидел сложа руки. Он живо откликнулся
на предложение Англии (сентябрь 1811 г.) об организации со¬
вместного сопротивления Наполеону. Воспользовавшись полити¬
ческими и личными разногласиями между Наполеоном и швед¬
ским королем Бернадотом, русский царь примирился со Стокголь¬
мом и заручился его поддержкой, пообещав помочь ему заполу¬
чить Норвегию в виде компенсации за потерю Финляндии. В ре¬
зультате, накануне вторжения Наполеона в Россию почва для рус¬
ско-англо-шведского союза была готова. Вскоре к этим трем дер¬
жавам присоединилась Испания, остававшаяся мятежным государ¬
ством в тылу Французской империи.
Вместе с тем Александр I старался избежать преждевременного
столкновения с Францией и не отвергал переговоры с ней, в том
числе — о возобновлении союза. У него не дрогнули нервы, когда
он узнал о заключении по сути наступательного альянса между
Францией, с одной стороны, Австрией и Пруссией, с другой.
Александр I понимал безвыходное положение Берлинского каби¬
нета и охотно простил ему этот шаг, зная, что он, если и будет
участвовать в войне против России, то лишь символически. В от¬
ношении Австрии такой уверенности не было. Метгерних не делал
большого секрета из своей русофобии. Он считал Россию варвар¬
ской империей и призывал Наполеона преградить путь этому
«страшному врагу» западной цивилизации. Поэтому Вену строго
предупредили из Петербурга: если она вздумает воевать «взаправ¬
ду», то ей придется дорого заплатить за это. В ответ последовали
заверения, что союз с Наполеоном носит вынужденный, формаль¬
ный и временный характер.
Александр I хотел как можно лучше подготовиться к отраже¬
нию французской агрессии. Он требовал от своих военных и дип¬
ломатов поскорее заключить с Турцией не только мир, но и союз.
Русско-турецкий мирный договор удалось подписать накануне
147
Отечественной войны 1812 г., однако от союзнических отношений
Порта отказалась.
Александр I до последнего не оставлял надежду склонить поля¬
ков на свою сторону идеей возрождения Польши под скипетром
царя. Этот вариант в их глазах был менее привлекательным по
сравнению с обещанием Наполеона предоставить им независи¬
мость. Подорвать веру поляков во всесилие и благородство фран¬
цузского императора оказалось нереальным.
Таким образом, к июню 1812 г. международная ситуация для
России складывалась весьма неоднозначно. Наполеон находился в
зените своего могущества. Ему подчинялась практически вся кон¬
тинентальная Европа. Австрия и Пруссия — две страны, которые
занимали важное геополитическое положение и на которые Петер¬
бург мог бы рассчитывать как на наиболее дееспособных союзни¬
ков, — были нейтрализованы. При таких обстоятельствах возмож¬
ности коалиции с участием России, Англии, Швеции и Испании
представлялись крайне ограниченными: английские и испанские
войска держали трудную оборону на Пиренейском полуострове, а
шведы сочли за благо занять выжидательную позицию, воздержи¬
ваясь от самоубийственных инициатив. Вдобавок, между этими го¬
сударствами не существовало четких взаимных обязательств: анти-
французский альянс существовал в виде аморфной структуры,
объединенной скорее общими намерениями, чем конкретными
планами. Наполеон обладал на европейском континенте бесспорным
перевесом над любой мыслимой на тот момент комбинацией сил.
Несмотря на наличие в Европе немалых потенциальных ресур¬
сов для борьбы против французской гегемонии, Россия была про¬
сто обречена на то, чтобы принять на себя умопомрачительный по
мощи удар 600-тысячной наполеоновской армии. Оставив Россию
один на один с такой колоссальной угрозой самому ее существова¬
нию, европейцы фактически вверили ей и свою собственную судьбу.
Помогать «варварской империи» они готовы были не раньше, чем
она предъявит весомые доказательства своей жизнестойкости.
При всей, казалось бы, неизбежности того, что произошло в
1812 г., не стоит игнорировать одно немаловажное соображение. В
принципе война против России не являлась для Наполеона само¬
целью. Он охотно согласился бы на сотрудничество с нею, но
только если бы она согласилась на роль ведомого партнера. По¬
добный вариант, подслащенный щедрыми посулами, предлагался
Александру I не раз. Упрямое неприятие его русским императо¬
ром, приводившее Наполеона в бешенство, послужило одной из
главных объективных и субъективных причин войны.
* * *
Перейдя во главе Великой армии Неман 24 июня 1812 г., На¬
полеон совершил роковую ошибку. Мог ли он найти другое реше¬
ние? Вероятно, да. Только тогда это едва ли было бы наполеонов¬
148
ское решение. Его внешнеполитический максимализм подпиты¬
вался боязнью остановиться, которая оказалась сильнее страха
перед стремительным движением навстречу неизвестности. Воз¬
можно, Наполеон предчувствовал, что нападение на Россию ста¬
нет началом заката его империи. Если мысль о том, что сама ло¬
гика событий не оставляла Наполеону выбора, справедлива, то
следует иметь в виду и другое: он немало потрудился над тем,
чтобы такая «логика» восторжествовала и сделала его заложником
собственной политики и собственного гения.
Безусловно, Наполеон осознавал беспрецедентность предстояв¬
шей русской кампании — отсюда и ее основательная подготовка.
Вряд ли он хотел завоевывать Россию в полном смысле слова и
вряд ли ему не хватало понимания невозможности политически
освоить ее так же, как была освоена Европа. Его план заключался
в применении силы либо для превращения России в союзника
Франции, либо для устранения ее в качестве препятствия импер¬
ским замыслам Наполеона. Не будучи поклонником идеи похода в
глубь России, он надеялся нанести ей поражение в одной или не¬
скольких приграничных битвах, чтобы следом предложить ей
«новый» Тильзит — возможно даже более выгодный для нее, чем
«старый».
Александр I мог бы легко предотвратить войну, если бы он
вступил в переговоры и взял на себя соответствующие обязатель¬
ства. Однако русский царь не был уверен, что выгоды, которые,
возможно, получит от компромисса Россия, уравновесят издержки.
Кроме того, теперь на карту — более явно, чем в 1807 г. — ставил¬
ся престиж великой державы и ее императора, все чаще упрекае¬
мого за потворство Наполеону. Эти соображения были важнее для
Александра I, чем уступки «с барского плеча», пусть и значительные.
Играл роль и фактор личного соперничества двух амбициозных
натур. Время политического возмужания Александра I, наполнен¬
ное чем-то вроде ученического пиетета и робости перед его вели¬
ким визави, закончилось. Гордый и строптивый нрав русского
царя упрямо искал для себя соответствующего поприща. Всем
своим поведением он давал понять, что уже никогда не удовлетво¬
рится тем статусом, который не будет отвечать его интересам как
государя и человека. Настала пора сдавать экзамен на силу воли и
зрелость ума. Настала пора показать, чему он научился, в том
числе и у Наполеона. Наконец, настала пора и для французского
императора пожалеть, что он недооценил своего соперника, не
разглядел в мягком и очаровательном собеседнике на неманском
плоту одаренного актера и незаурядного политика с мессианскими
помыслами, с верой в свое великое предназначение, с редкой спо¬
собностью обращать в грозное оружие такое качество, как терпение.
С каждым новым днем войны становилось все очевиднее: рус¬
ская армия избрала стратегию, подтверждавшую опасения Напо¬
леона — она не приняла генерального сражения и стала отходить
к Москве. Французским войскам пришлось тратить силы на нуд¬
149
ную и неприятную работу — преследовать противника, удаляясь от
мест базирования и растягивая коммуникационные линии. Пер¬
спектива затягивания русского похода на недели и месяцы абсо¬
лютно не устраивала Наполеона. Факторы времени и расстояния
работали против него.
Убедившись в провале блицкрига, Наполеон предложил Алек¬
сандру I мир. Остается лишь строить догадки о том, насколько
щедрыми обещали быть наполеоновские уступки. Повторим: впол¬
не вероятно, что они могли превзойти самые оптимистичные
предположения Петербурга. Но, похоже, сам факт вторжения в
Россию явился грубейшим просчетом, не поддающимся исправле¬
нию средствами дипломатии. Трудно вообразить ту меру уступчи¬
вости, которую должен был бы проявить Наполеон в ситуации,
когда он, по существу, не приглашал, а принуждал великую держа¬
ву вступить в переговоры под жерлами вражеских пушек. Готов ли
был российский император принять отступные за свое унижение?
Какова была бы их цена и хватило бы на них наполеоновской
щедрости? Возможно, и существует некий теоретический способ
исчисления масштабов такой моральной компенсации, однако, на
практике она означала бы только то, что Наполеону пришлось бы
добровольно превратиться из победителя в побежденного, да еще
и публично расписаться в этом. В чем тогда смысл войны против
России?
Так или иначе, французская мирная инициатива натолкнулась
на упрямое молчание Александра I, и вопрос о переговорах отпал
сам собой. Война для обеих сторон вырастала в гигантское и не¬
предсказуемое предприятие. С самого начала она пошла не по
сценарию Наполеона. Наступление французской армии в глубь
России ослабляло ее, в то время как отступление русских войск
усиливало их. Изначальное соотношение сил (600 тыс. наполео¬
новских войск и 200 тыс. русских) быстро сокращалось. На под¬
ступах к Москве оно уже давало Александру I шансы рассчитывать
на успех в генеральном сражении. Технически Бородино явилось
победой Наполеона (поскольку поле битвы осталось за ним), но
фактически это был ничейный исход, что признавал в своих мему¬
арах и французский император. Во всяком случае под Москвой
Наполеон испытал нечто совершенно непохожее на его прежние
триумфы. Свидетельством тому, что Наполеон прекрасно понимал
это, было его новое предложение о мирных переговорах, оставлен¬
ное Петербургом без ответа так же, как и прежние.
На Бородинском поле Великая армия получила смертельную
рану, от которой она так и не оправилась. В октябре 1812 г. нача¬
лось французское отступление, все больше напоминавшее бегство.
От 600 тыс., вторгшихся в пределы России несколько месяцев
тому назад, в конечном счете осталось всего 30 тыс., да и то по
счастливой для них небрежности русского командования. Возвра¬
щение в Польшу этих голодных, оборванных и изнуренных воинов
150
наглядно олицетворяло катастрофу, скрывать размеры которой
было бессмысленно.
К концу 1812 г. перед Александром I стоял вопрос не об исхо¬
де Отечественной войны (он уже не вызывал сомнений), а о том,
стоит ли продолжать разгром наполеоновской империи. Часть рус¬
ских политиков, в том числе М.И. Кутузов, полагали, что дальней¬
шее ослабление Франции противоречит интересам России. Выго¬
ды от такого процесса достанутся другим державам, в первую оче¬
редь Англии, которая не преминет заменить французскую гегемо¬
нию своей собственной. Поэтому, учитывая русско-английские и
русско-австрийские противоречия на Балканах и Ближнем Восто¬
ке, лучше сохранить Наполеона в качестве союзника. (Не потому
ли, кстати говоря, Кутузов дал ему возможность переправиться
через Березину?) При сложившихся обстоятельствах он будет куда
более покладистым, чем в Тильзите, и охотно согласится на под¬
писание максимально выгодного для России соглашения о разделе
сфер влияния.
Александр I склонялся к иной точке зрения. Он не доверял не¬
укротимой натуре Наполеона и опасался рецидивов его гегемо-
нистской политики. Русский царь чувствовал себя крайне неуютно
при воспоминаниях о временах, когда приходилось унимать свою
гордость и подчиняться воле соперника. Нападение на Россию,
стоившее ей стольких жертв и тягот, он воспринимал как веролом¬
ство и личное оскорбление. Вдобавок, у Александра I хватало соб¬
ственных внешнеполитических амбиций, не позволявших ему тер¬
петь на европейской арене такого выдающегося конкурента, как
Наполеон. Этим двум незаурядным политикам было слишком
тесно в мире.
Александр I считал, что в случае отказа от продолжения
войны, плоды победы над Францией достанутся не ему. Задуман¬
ная им программа создания нового европейского порядка под его
верховным покровительством исключала изоляционизм. В начале
1813 г. Александр I видел свою главную задачу в формировании
мощной анти наполеоновской коалиции.
Как и прежде, реальную военную помощь России могли ока¬
зать лишь Пруссия и Австрия. Но они не спешили этого делать,
опасаясь перспективы русского господства не меньше, чем фран¬
цузского. Берлин и Вена хотели не только вернуть то, что потеря¬
ли, но и получить сверх того. Строго говоря, для них не важно
было, кто — Александр I или Наполеон — решит их проблемы.
Поскольку опыт воспитал в них больше страха и недоверия к
французскому императору, чем к русскому, постольку их выбор
(особенно Пруссии) в принципе склонялся в пользу Александра I.
Однако они не горели желанием принимать его сторону без гаран¬
тий вознаграждения, по поводу которых велся самый откровенный
торг. Пруссия домогалась гегемонии в Северной Германии и воз¬
вращения польских земель. Александр I настаивал на включении
Герцогства Варшавского в состав России для обеспечения ее гео¬
151
политической безопасности на западе (учитывая, что герцогство
сыграло роль плацдарма для наполеоновской агрессии). Взамен он
предлагал Пруссии щедрые компенсации. В трудных русско-прус¬
ских переговорах союзником Александра I было немецкое общест¬
венное мнение, проникнутое национально-освободительным
духом. В феврале 1813 г. Фридрих Вильгельм III согласился под¬
писать союзную конвенцию на русских условиях.
Гораздо сложнее обстояли дела с Австрией. Находясь между
слабеющей Францией и усиливающейся Россией, она чувствовала
себя крайне неуверенно перед необходимостью решить для себя —
кто из них — меньшее зло. Меттерниху, как тонкому и осторож¬
ному игроку, вообще претил подобный выбор. Не желая полной
победы ни одной из сторон, он предпочитал тактику посредниче¬
ства и балансирования, которая позволила бы использовать Петер¬
бург для того, чтобы заставить Францию вернуть австрийские тер¬
ритории, а Париж — для того, чтобы не пустить Россию на Балка¬
ны и в Польшу, а также утвердить влияние Вены над Германией.
При этом Россия и Франция должны были бы взаимно уравнове¬
шиваться, а Австрия выступать в роли держателя баланса, регули¬
руя степень своей близости к той или иной стороне в зависимости
от ситуации.
Однако поведение Наполеона не вписывалось в теоретически
безупречную схему Меттерниха. Французский император вынаши¬
вал собственные планы, отнюдь не предполагавшие превращения
его в ведомую фигуру европейской политики. Наполеон сохранял
веру в собственные силы и полагал, что у него есть достаточная
свобода для маневра, чтобы не прибегать к посредническим услу¬
гам Австрии или по крайней мере не платить за них слишком до¬
рого. В мае 1813 г. аргументы Наполеона действительно выглядели
вполне внушительно. После успешного наступления он захватил
Саксонию и южную Пруссию. Его власть над Рейнским союзом
была восстановлена. Лояльность к нему мелких германских кня¬
зей, часть которых традиционно тяготела к Франции, не вызывала
сомнений. Положение Австрии усугублялось всеобщим чувством
недоверия к ней, характерным и для Парижа, и для Петербурга, и
для Берлина. Ее посреднические инициативы союзники восприни¬
мали как предательство, а Наполеон — как хитроумные уловки,
дающие ему право на ответное лукавство.
В такой ситуации единственный, с кем Наполеон стремился
договориться по крупному, был Александр I. Напрочь отвергая
идею сепаратного соглашения, русский император, вместе с тем,
постарался сделать так, чтобы известие о мирных предложениях
Наполеона возымело соответствующее действие на Вену. И не без
успеха. Предприняв еще несколько отчаянных посреднических де¬
маршей, оставленных Францией без конструктивного ответа, Мет-
терних был вынужден вступить с Россией в переговоры об услови¬
ях присоединения к антинаполеоновской коалиции.
152
В сентябре — начале октября 1813 г. между Россией, Австрией,
Пруссией и Англией был оформлен коалиционный союз. Стороны
обязались не заключать сепаратный мир с Францией, договори¬
лись о восстановлении нарушенного Наполеоном территориально¬
го и политического порядка прежде всего в том, что непосредст¬
венно касалось подписавшихся стран.
Считая краеугольной задачей сокрушение армии Наполеона,
которое многим тогда представлялось далеким, если вообще до¬
стижимым, Александр I ограничивался общими формулировками,
тщательно избегая обсуждения конкретики, где было полно боль¬
ших и малых камней преткновения. Этот благоразумный подход
получил поддержку у союзников.
Александр I хотел во чтобы то ни стало предохранить коали¬
цию от развала, к которому могли привести и ее победы, и ее по¬
ражения. К неудовольствию русского императора, с Наполеоном
постоянно поддерживались дипломатические контакты, преиму¬
щественно через Вену. Ему предлагались разные варианты мирно¬
го соглашения: более жесткие после военных успехов союзников,
и менее жесткие после неудач. По-прежнему усердствовал Меттер-
них, так и не расставшийся с мыслью договориться с Наполеоном.
Подобные настроения также имели место в среде британской и
прусской дипломатии. После Лейпцигского сражения (октябрь
1813 г.), проигранного Наполеоном, они лишь усилились. Сказы¬
валась не только всеобщая усталость от войны, заставлявшая ис¬
кать кратчайшие пути к миру. Дело еще и в том, что на полити¬
ческом горизонте Европы замаячил призрак новой гегемонии, на
этот раз — русской.
Александр I знал: если он будет торопить события, то призрак
превратится в жупел, способный расколоть коалицию и сплотить
против России ее бывших союзников. Умение ждать, оказавшее
Александру 1 неоценимую помощь во время Отечественной войны,
как нельзя кстати пригодилось и теперь, в общении с союзниками.
Хорошо изучив Наполеона, русский император предполагал, что
великий полководец не захочет уступать завоеванные территории
без боя; что он давно провел для себя черту уступок, за которую
никогда не отойдет; что участники коалиции рано или поздно
сами потеряют терпение перед лицом упрямого и не слишком ува¬
жительного к ним оппонента. Как будто предчувствуя, чем все это
кончится, Александр I не особенно мешал Вене, Лондону и Бер¬
лину торговаться с Наполеоном, упрашивать его, плести антирос-
сийские интриги, и даже организовать в феврале 1814 г. конгресс
в Шатильоне с целью уговорить французского императора.
Предвидения Александра I оправдались. По сути Наполеон со¬
глашался отказаться лишь от Герцогства Варшавского и Рейнского
союза. Он едва выносил идею возвращения Франции к «естествен¬
ным границам» (Рейн, Альпы, Пиренеи), но не желал и слышать
о «границах 1792 года», даже когда военные действия перемести¬
лись на собственно французскую территорию. Не оставалось дру¬
153
гих способов преодолеть сопротивление Наполеона, кроме как до¬
биться полной капитуляции его армии. Меттерних лишился вся¬
кой возможности шантажировать Россию угрозой выхода Австрии
из коалиции. О большей услуге со стороны Наполеона Алек¬
сандр I не мог и помыслить.
В марте 1814 г. Россия, Англия, Австрия и Пруссия подписали
Шомонский трактат, обязавший их довести войну до победного
конца и намечавший общие контуры послевоенного устройства
Европы. Теперь об условиях мира говорили смелее и предметнее,
с тем чтобы он не застал победителей врасплох. В Шомоне союз¬
ные дипломаты в принципе урегулировали те вопросы, по кото¬
рым сравнительно легко было достигнуть согласия — восстановле¬
ние суверенитета ряда государств, захваченных Наполеоном, при¬
знание необходимости создания международной системы, осно¬
ванной на равновесии сил и правовых нормах, фактическое про¬
возглашение четырех держав главными субъектами европейской
политики. Выяснение спорных проблем было решено отложить до
полного разгрома наполеоновской империи. Эти проблемы каса¬
лись одновременно и откровенного территориального дележа (гра¬
бежа?), и более тонких, так сказать, концептуальных вещей, свя¬
занных с формированием устойчивого фундамента европейской
безопасности, способного обеспечить «долгий» мир. Конечно, вто¬
рая задача в значительной степени зависела от первой, но была
куда сложнее. А многим казалась вообще безнадежной. Одно
дело — «справедливо» поделить территории, другое — оптимально
поделит верховную власть над континентом. Как преодолеть недо¬
верие, найти общие интересы, придумать механизм предотвраще¬
ния войны?
Эти вопросы глубоко волновали политическую мысль Европы.
Однако для Александра I, пережившего вместе с Россией драму
1812 г., они имели особый смысл. Русский царь был преисполнен
искреннего желания найти компромисс между геополитическим
реализмом и высокими стремлениями. Александр I осознавал, что
заграничный поход его армии примет в глазах русского общества
вид целесообразного предприятия только тогда, когда он окупится
материально и морально. В Петербурге придерживались сугубо ра¬
ционального взгляда на то, каким должно быть вознаграждение.
Логика и опыт «общения» с Западом в последнюю четверть века
подсказывали, что в интересах безопасности России ее следует ог¬
радить от Европы буфером. В такой роли виделась прежде всего
Польша. Поскольку гарантировать ее нейтралитет было нереально
(о чем свидетельствовала вся польская история), то оптимальным
вариантом считалась передача ее под скипетр царя в качестве
своеобразного залога лояльности этой территории к России. Обес¬
печить такую лояльность Александр I предполагал путем предо¬
ставления полякам широкой административной и культурной
автономии, какая только была возможна в пределах Российской
империи и какую не имел никто.
154
Естественным являлось и желание Александра I исключить
внутриполитические условия для возрождения французской геге¬
монии в Европе, и одновременно застраховаться от нее соответст¬
вующими международными постановлениями. Выступая за отстра¬
нение Наполеона от власти, Александр I не имел твердого мнения
по поводу того, какой формой правления нужно заменить наполе¬
оновский режим вообще и каким лицом конкретно. Идея рестав¬
рации Бурбонов не вызывала у него особого оптимизма, а канди¬
датура Людовика XVIII — особой симпатии. Конечно, Атександр I
предпочел бы иметь в Париже удобного для себя правителя, но
оговаривался, что с уважением примет любой выбор французского
народа — и в общеполитическом и в персональном плане. В по¬
добных заявлениях была приличная доля лукавства, хотя умеренно
либеральная риторика уже сама по себе представляла собой нечто
неслыханное для русских царей и нечто весьма обнадеживающее
для Европы — как демократической, так и консервативной.
Александру I было невыгодно низводить Францию до положе¬
ния второстепенной державы. После победы над Наполеоном и
его отречения (апрель 1814 г.) русский император уже не воспри¬
нимал Францию как противника и решительно восстал против по¬
пыток Англии и Пруссии ослабить ее до унизительного состояния.
Не для того он, Александр I, двинул свою армию далеко за преде¬
лы России, чтобы создавать условия для британского господства
на континенте, поощрять реваншизм Берлинского кабинета или
австрийские претензии на верховный арбитраж в международных
делах. В новой системе равновесия сил, как ее понимали в Петер¬
бурге, Франции следовало предоставить ту меру свободы, при ко¬
торой она, с одной стороны, не сможет угрожать всеобщему миру
и суверенитету соседей, с другой, — не потеряет статус великой
державы и способность противостоять британскому или любому
другому экспансионизму.
Излишне говорить, что свои собственные амбициозные планы
по отношению к Европе Александр I, как всякий правитель, и не
подумал бы назвать «экспансионистскими». Они и в самом деле не
являлись таковыми с его, субъективной точки зрения. Разумеется,
не стоит преувеличивать сентиментально-романтические начала в
характере Александра I и тем более их влияние на его внешнепо¬
литические решения. Отнюдь не мечтательный небожитель, он
вместе с тем был человеком набожным и питавшим слабость к гу¬
манистическим идеалам. Русский царь чистосердечно верил, что
Европа нуждается в его бескорыстной отеческой опеке, и он, как
никто, заслужил эту великую роль — своими страданиями и жер¬
твами, своими высокими помыслами, своим христианским смире¬
нием, своей богоизбранностью. Оставляя только за собой право на
верховный европейский арбитраж, он не считал себя ни завоевате¬
лем, ни узурпатором, ни интриганом. Предрасположенная к мис¬
тике душа Александра восприняла победу над дотоле несокруши¬
мым Наполеоном в войне 1812 г. как ниспосланные сверху дар и
155
благословение. Он был убежден, что ему поручена священная мис¬
сия — принести в Европу покой и процветание; открыть в ее тра¬
гической истории новую эпоху — эпоху торжества закона и мора¬
ли. Именно его персону провидение удостоило чести стать глав¬
ным орудием победы над «антихристом» Наполеоном. Из чего сле¬
довало, что Александру I, как носителю противоположного духа,
доверено быть всемирным судьей, защитником слабых, гарантом
мира.
/Русский император естественно считал, что полученная им бо¬
жественная санкция на устроение прочного и справедливого меж¬
дународного порядка подразумевала и привилегию решать — как
должен на деле выглядеть этот порядок. И тут царский мистицизм
принимал вполне рациональное направление. Извечное противо¬
речие между возвышенными идеалами и материальными интереса¬
ми Александр I пытался преодолеть формулой: благо для России
есть благо и для Европы. Проблема, однако, заключалась в том,
что эту логику не разделяли ни победители, ни побежденные.
Одни из них отказывались взять в толк, какую выгоду мог пред¬
ставлять для них переход Польши под царский скипетр; другие не
видели ничего, кроме вреда, в присоединении Саксонии к Прус¬
сии; третьих удручала перспектива сохранения германской раз¬
дробленности; четвертым не нравилось снисходительное отноше¬
ние к Франции и т.д. К сожалению для Александра I, в Европе
существовали не только взаимоисключаемые устремления, позво¬
лявшие играть на них, но и фактор, их примирявший, — страх
перед русским господством. Это чувство имело под собой основа¬
ния и объективные и субъективные. Когда в марте 1814 г. Алек¬
сандр I во главе союзной армии триумфально входил в Париж,
Россия действительно являлась самой могущественной державой
на континенте. Но правда была и в том, что представления о ее
могуществе и таившейся в нем угрозе намного превосходили ре¬
альность. Александру I пришлось с этим считаться, а Николаю I
пришлось за это расплатиться.
А пока, в преддверии мирного договора с Францией и Венско¬
го конгресса у русского императора, несмотря на всю сложность
дипломатической ситуации, были веские причины для торжества.
Если сто лет назад Россия делала первые шаги в большой евро¬
пейской политике, а всего два года назад она, возможно, стояла на
краю гибели, то теперь, в 1814 г., за ней признана ведущая роль
в Европе. Этим беспрецедентным статусом, по иронии судьбы,
Россия была обязана той самой Французской революции, кото¬
рая, вместе с ее гениальным «исчадьем», доставила ей столько
бедствий.
Глава 6.
ВЕНСКИЙ КОНГРЕСС И ПРОБЛЕМА
ЕВРОПЕЙСКОГО СОГЛАСИЯ
(1815 г.)
После победы над Наполеоном измотанные войнами европей¬
цы больше всего жаждали покоя. Воспоминания о французской
гегемонии — источнике непрерывного кровопролития конца
XVIII — начала XIX в. — заставляли политиков искать такую
форму организации Европы, которая обеспечила бы равновесие
сил, приоритет общих интересов над частными, коллективное ре¬
шение острых проблем. Но путь к миру и согласию лежал через
вопрос о судьбе Франции и дележ добычи, отнятой у нее.
Хотя все великие державы неустанно твердили о своей готов¬
ности дать Европе покой и благоденствие, каждое правительство
думало прежде всего о собственных интересах, выказывая мало
желания поступаться этой конкретностью ради более абстрактных
идей. Слишком велик был соблазн: тетрархам-победителям пред¬
ставился редкий случай значительно обогатиться за счет побеж¬
денной империи обширными землями, выгодными стратегически¬
ми позициями, материальными и людскими ресурсами. И тем
самым заметно упрочить свое влияние в Европе и за ее пределами.
Для того сили иного государства лучшим казался тот способ уст¬
ройства европейских дел, который максимально отвечал бы его за¬
просам. Лишь после их удовлетворения можно было перейти к об¬
суждению высоких международно-политических идеалов. Тради¬
ционной доктриной равновесия сил каждая сторона прикрывала
свое, возможно непроизвольное, стремление к преимуществу над
другими, ибо зачастую, как известно, государство склонно считать,
что существующий баланс, даже когда он относительно устойчив,
сложился не в его пользу, и оно, пытаясь это исправить, в дейст¬
вительности не восстанавливает, а нарушает его, возбуждая соот¬
ветствующую реакцию у противника.
Каждая из великих держав имела свою, приспособленную к
собственным интересам, программу решения европейских про¬
блем. Эти четыре программы (России, Англии, Австрии и Прус¬
сии), разумеется, отличались друг от друга: кое в чем они расходи¬
лись совершенно, кое в чем — не столь безнадежно и кое в чем
совпадали. Тетрархи были едины в признании необходимости ли¬
шить Францию возможности вновь стать угрозой миру и социаль¬
но-политической стабильности в Европе. Условились отторгнуть
от нее территории, завоеванные при Наполеоне, и вернуть ее к
границам 1792 г. На случай реванша предполагалось окружить
Францию полукольцом буферных государств, которые бы сдержи¬
вали ее. Одно из средств оградить континент от революционной и
военной опасности, могущей в будущем исходить от этой страны,
157
союзники видели в установлении в ней охранительного полити¬
ческого режима — монархии — желательно в лице Людови¬
ка XVIII. На этом, исчерпывались точки соприкосновения в про¬
граммах победителей. Найти их в других вопросах, в основном
связанных с разделом наполеоновских владений и сфер влияния,
было гораздо труднее, а подчас, казалось, невозможно.
Еще в 1804 г. Александр I выдвинул проект, согласно которому
великие державы (после победы над Наполеоном I, тогда еще
очень далекой) должны будут гарантировать друг другу сохранение
новых государственных границ в Европе. Это означало, что любая
попытка кого бы то ни было пересмотреть установленный порядок
в свою пользу обязывала членов тетрархии («тетрархия» — власть
четырех) объединиться против нарушителя, используя сначала мо¬
ральное давление, а при необходимости — оружие.
В 1814—1815 гг. международная ситуация позволяла Александ¬
ру I реально надеяться на осуществление своей мечты создать
цельную систему, способную обеспечить Европе «долгие годы
мира и благоденствия». Главную предпосылку для этого он видел
в материальном вознаграждении для каждой из великих держав,
пропорционально принесенным ею жертвам. Однако приращения
должны соответствовать нуждам обороны государства и не дости¬
гать размеров, позволяющих угрожать соседям. Только на таких
принципах, по мнению царя, можно было установить в Европе
прочное равновесие и безопасные взаимоотношения.
Для России, вынесшей основную тяжесть войны, Александр I
требовал Польшу (откуда Наполеон совершил вторжение) в каче¬
стве компенсации и защитного барьера от потенциального нападе¬
ния (возможность использования этой территории как плацдарма
для собственной агрессии он исключал). Там он собирался ввести
либерально-конституционные учреждения, учитывающие нацио¬
нальные особенности поляков, чтобы тем самым оградить их от
иностранного революционного влияния и содействовать общему
спокойствию. Пруссии, по плану Александра I, причиталась Сак¬
сония и часть земель на левом берегу Рейна. Он был заинтересо¬
ван в известном укреплении позиций этой державы, надеясь через
нее контролировать ситуацию в Центральной Европе, где основу
стабильности царь усматривал в восстановлении Германской кон¬
федерации. В этом образовании трем ключевым элементам — Ав¬
стрии, Пруссии и малым немецким государствам предстояло сдер¬
живать друг друга. Александр I намеревался установить и сохра¬
нить такое равновесие, опираясь на дружбу с прусским королем
Фридрихом Вильгельмом III, родственные связи с южногерман¬
скими дворами и преимущества, вытекающие из геостратегическо¬
го положения своих польских владений.
Ввиду огромных претензий Венского кабинета политика рус¬
ского императора в Германии в ближайшей перспективе негласно
предполагала сдерживание именно Австрии, роль которой он готов
158
был ограничивать и в других районах Европы: в частности в Ита¬
лии — с помощью Франции, а в Турции — с помощью кого угодно.
По отношению к Франции Александр I был самым умеренным
и великодушным из союзников. Категорически возражая против
унижения этой страны, он добивался смягчения предъявляемых ей
условий. Чтобы Европа могла чувствовать себя защищенной от
французской революционной угрозы, полагал русский император,
Людовик XVIII должен обладать сильной властью в качестве га¬
ранта спокойствия. Для этого необходимо поддерживать, а не под¬
рывать его авторитет извне. Вместе с тем Александр I настаивал на
социально-политических уступках народу Франции в виде консти¬
туционной хартии, которую Людовик XVIII был вынужден вскоре
дать своим подданным. И дело тут не только в либеральных фан¬
тазиях царя, как думал Меттерних, но и в весьма прагматическом
желании со временем видеть Францию лояльным партнером Рос¬
сии в ее внешней политике.
Что касается восточного вопроса, то в российской программе
он практически не значился, поскольку, во-первых, Александр I
рассматривал его как особый предмет русско-турецких отноше¬
ний, во-вторых, император не имел по поводу Турции иных пла¬
нов, кроме сохранения статус-кво, и не предполагал активных
действий, требовавших согласования с союзниками или, по край¬
ней мере, уведомления их.
Задача британской делегации на конгрессе состояла в создании
в Европе такого баланса сил, который позволил бы Англии укре¬
пить ее политическое, экономическое и колониальное влияние в
мире, используя военный и торговый флот, а также островное по¬
ложение страны. Это означало прежде всего сдерживание главных
конкурентов — могущественной России и Франции, временно ос¬
лабленной, но потенциально очень опасной. Английская схема но¬
вого европейского устройства в общем выглядела следующим об¬
разом. Барьером против Франции должна служить Голландия,
объединенная с Бельгией и частью рейнских земель в Нидерланд¬
ское королевство. Другой британский форпост в Европе — Ганно¬
вер — также получает значительные территориальные прираще¬
ния, чтобы оказывать более эффективное давление на Германию.
За потери на Рейне Пруссия вознаграждается Саксонией и возвра¬
щает себе западную Польшу, которой она владела до 1806 г. Воз¬
вращается и Австрии ее доля в польских разделах. Австрийцам
надлежит установить в Италии свою власть, чтобы противодейст¬
вовать французскому влиянию, но — отнюдь не безраздельную. В
германском мире нельзя поощрять чье-либо преобладание, пусть
он остается в разъединенном состоянии, в котором Австрия, Прус¬
сия и более мелкие государства будут уравновешивать друг друга.
В то же время все эти три элемента должны быть достаточно силь¬
ны, чтобы составить эффективный противовес и Востоку (Россия)
и Западу (Франция). В политике сдерживания России видное
место предназначалось Польше. Каслри — главный представитель
159
Англии на конгрессе — решительно возражал против польских
планов Александра I, утверждая, что они угрожают безопасности
Европы и вызывают у нее тревогу. Он предпочитал восстановить
Польшу в качестве независимого государства, занимающего бу¬
ферное положение между Австрией, Пруссией и Россией.
Значительная часть британской программы имела хорошие
шансы быть осуществленной — благодаря огромному политичес¬
кому и моральному влиянию Англии. Результативность этого вли¬
яния обуславливалась ее экономической мощью, господством на
морях и выдающейся дипломатической школой. Но была еще и
причина, так сказать, концептуально-идеологического свойства.
Англия никогда не навязывала Европе универсалистские принци¬
пы — либеральные или консервативные, — проповедование кото¬
рых обычно начинается с человеколюбивой риторики, а заканчи¬
вается установлением гегемонии. Будучи демократической стра¬
ной, она не занималась экспортом демократии и ставила прагма¬
тизм выше идеалов. Не было во внешней политике Англии ни тео¬
ретических, ни практических схем, которые служили бы предме¬
том культа. Единственное, что возводилось в ранг аксиомы, — это
национальные интересы. Именно как наиболее эффективное сред¬
ство их защиты была взята на вооружение доктрина равновесия, а
вовсе не как символ веры. Тем более нет нужды говорить о нали¬
чии здесь каких-либо примесей альтруистической любви к спра¬
ведливости. Как и любая держава с таким потенциалом, Англия
объективно стремилась к преобладанию, субъективно считая его
равновесием. Отличие заключалось в том, что островное положе¬
ние государства обеспечивало неуязвимость и большую свободу
действий, придавало британскому стремлению к доминированию в
Европе специфические формы, позволяло более убедительно мас¬
кировать его заботой о всеобщем благе и соблюдении классичес¬
ких принципов дипломатии.
В благосклонности, нейтралитете или в посреднических услугах
Лондона — смотря по ситуации — были заинтересованы практи¬
чески все европейские кабинеты. Кажущаяся отстраненность от
континентальных проблем снискала Англии не всегда заслужен¬
ную репутацию «честного маклера». В то же время совершенно
очевидный внешнеполитический реализм делал ее удобной и пред¬
сказуемой в общении — и для союзника, и для партнера, и для
противника.
Лондон не придавал особого значения внутреннему устройству,
идеологии и религии государств, с которыми он находился в тех
или иных отношениях. Важен был сам характер этих отношений
на данный момент. Дружественному правительству прощалось
все — деспотизм, ислам, варварство, агрессия. Что касается враж¬
дебного, то от соответствующей британской политики его не спа¬
сало ничто — ни приверженность к демократии, ни христианская
идентичность, ни культурная близость. Главный вопрос для Анг¬
лии: не кого поддерживать против кого, а во имя чего? На него,
160
по большому счету, был один ответ — во имя национальных инте¬
ресов, неизменная верность которым со стороны британской дип¬
ломатии заставляла ее избегать жестких обязательств, увековечива¬
ющих одних в статусе друзей, а других — в статусе врагов. Картина
европейского миропорядка, как ее представляли в Форин оффис,
предполагала сохранение каждого государства в качестве необхо¬
димого элемента равновесия. Поэтому даже в тех вопросах, где ев¬
ропейцы могли обойтись без Англии, они предпочитали этого не
делать.
Австрийская программа в том, что касалось Франции и Рос¬
сии, во многом совпадала с английской. На западе Европы Фран¬
ции противопоставлялись Нидерланды и федеративная Германия,
укрепленная и расширенная территориями на Рейне. В центре Ев¬
ропы — Бавария, Баден, Вюртемберг и нейтральная Швейцария.
На юге — Италия под австрийской властью. Россия не должна за¬
владеть Польшей, и ее нужно держать подальше от Балкан. Одна¬
ко в отношении Пруссии взгляды Меттерниха и Каслри расходи¬
лись. Канцлер был категорически против передачи пруссакам Сак¬
сонии, имевшей для Австрии важное стратегическое значение.
Вместо этого Фридриху Вильгельму III следует вернуть его часть
Польши и предоставить земли на Рейне, тем самым обеспечив же¬
лательную для Венского кабинета степень напряженности между
Парижем и Берлином. Рейнскими территориями предполагалось
вознаградить и Баварию, которой отводилась роль противовеса не
только Франции, но и Пруссии. Стремясь обойти Берлин в сопер¬
ничестве за влияние в Германии, Меттерних предпочитал органи¬
зовать ее на основе слабых федеративных связей, чтобы оказывать
успешное давление на каждого из субъектов конфедерации в от¬
дельности, выдавая себя за гаранта столь дорогой их сердцу неза¬
висимости. В случае образования более тесного союза, преимуще¬
ство в борьбе за первенство в Германии получала Пруссия. (Через
несколько лет в изменившейся обстановке Меттерних пересмотрит
свою точку зрения).
Значительные требования на конгрессе предъявила Пруссия,
считавшая, что достигнутый ею заметный прогресс в военном, по¬
литическом и экономическом развитии дает ей право на более
широкое, чем прежде, участие в европейских делах. Ее географи¬
ческие размеры явно не соответствовали ее великодержавным ам¬
бициям. Хотя Пруссия еще не была готова к силовому решению
вопроса о жизненном пространстве, признаки серьезных намере¬
ний уже давали о себе знать. Открыто возмущаясь слишком снис¬
ходительным обращением с Францией (по условиям Парижского
договора 30 мая 1814 г.), она домогалась рейнских территорий
(вплоть до Люксембурга) и Саксонии, охотно допуская обмен ее
почти на всю свою долю в польских разделах; претендовала на зе¬
мельные приращения в Померании, Вестфалии и в других местах,
где можно было округлить разрозненные владения Пруссии и
прочнее соединить ее восточную и западную части. Понятно, что
6 - 9681
161
Берлинский кабинет всячески противился усилению других не¬
мецких государств, в частности Баварии. Он был полон решимос¬
ти вступить в пока еще политическую и экономическую борьбу с
Австрией за гегемонию в Германии, намереваясь использовать в
своих целях федеративное устройство последней и доброе распо¬
ложение к Фридриху Вильгельму III Александра I.
План руководителя французской делегации на конгрессе
Ш. Талейрана предусматривал максимальное сокращение грозив¬
ших его стране потерь. Для этого нужно было воспрепятствовать
притязаниям Пруссии на Рейне и в Саксонии; поддерживать про¬
тив нее Австрию и южногерманские государства, особенно Бава¬
рию; противопоставить австрийскому влиянию в Швейцарии и
Италии французское; помешать России в польском вопросе ввиду
его логической связи с саксонским; искать взаимовыгодную осно¬
ву для сближения с Англией, не поощряя ее экспансионистские
замыслы. Но прежде всего Талейрану пришлось думать о том, как
пробиться к столу переговоров, ибо державы-победительницы по¬
становили, что о результатах обсуждения главных проблем (поль¬
ской, германской и итальянской) Францию уведомят лишь по до¬
стижении полного согласия по ним между тетрархами.
Талейран построил свою тактику блестяще. Взяв роль беско¬
рыстного защитника интересов второстепенных государств Европы
(Испании, Португалии, Швеции и других, более мелких), факти¬
чески оставшихся вне переговорного процесса, он объединил во¬
круг себя их дипломатических представителей, с помощью кото¬
рых ему в конце концов удалось заставить великие державы счи¬
таться с его мнением. В сложившейся ситуации Талейрану нетруд¬
но было казаться справедливым и беспристрастным. Провозгла¬
шенные им принципы — легитимизма и приоритета международ¬
ного права над правом сильного — давали ему надежную юриди¬
ческую и, так сказать, нравственную опору.
Но не только поэтому позиции Талейрана на конгрессе стано¬
вились с каждым днем все прочнее. Его задачи облегчались одним
важным обстоятельством. Дело в том, что болезненная процедура
раздела наполеоновского наследства, главным образом в польско-
саксонском вопросе, расколола победителей на две группировки —
Россия и Пруссия против Англии и Австрии — и подвела их чуть
ли не к грани столкновения. У Каслри и Меттерниха возникла
нужда в Талейране как в стороннике или посреднике. Последний
не преминул этим воспользоваться, предложив заключить против
Александра I и Фридриха Вильгельма III секретное англо-австро-
французское соглашение, которое и было подписано 3 января
1815 г. Теперь он мог не беспокоиться: его новые союзники сами
потребовали присутствия представителя Франции при обсуждении
всех проблем на конгрессе. Таким образом Талейран вывел свою
страну из изоляции и сделал ее фактически пятым равноправным
участником венских переговоров. Его триумф был достигнут за
162
счет углубления противоречий между великими державами, опасно
осложнявших европейскую обстановку.
Александр I, судя по всему, считал Англию своим главным
противником в этом кризисе, и, следовательно, главным партне¬
ром в его урегулировании. В инструкции русскому послу в Лондо¬
не Х.А. Ливену царь писал о необходимости помешать попытками
Каслри создать в Европе, используя разногласия на Венском кон¬
грессе (в польско-саксонском вопросе), вместо «концерта» держав,
систему противоборствующих комбинаций. По мнению Александ¬
ра I, англо-австрийский союз стержень этой системы, образовав¬
шийся во имя эгоистических интересов, — пагубен для европей¬
ского единства, равновесия и благоденствия. Он грозил «укоре¬
нить недоверие между державами и лишить их всякой свободы и
политической энергии в тот самый момент, когда можно было на¬
деяться создать на этих основах фундамент мира и гармонии
между цивилизованными странами». Убеждая англичан в гибель¬
ности избранной ими политики, царь предлагал идею тесного рус¬
ско-английского сотрудничества в строительстве новой, объеди¬
ненной Европы без войн, революций, угнетения народов, где
будет господствовать дух просвещения, закона и справедливости,
где общее благо никогда не будет принесено в жертву частным вы¬
годам. Александр I считал, что есть все предпосылки для такого
альянса: Россию и Англию объединяют величие и слава, опыт по¬
литических и торговых связей, особые заслуги в освобождении
континента от наполеоновского господства. Почему бы сложив¬
шиеся во время войны союзнические отношения не продолжить в
мирное время во имя великой цели? Он призывал Англию к сбли¬
жению с Россией на основе «взаимных реальных вытод и оказыва¬
емых ими друг другу услугах», ибо этим странам «суждено быть
вместе».
Но Каслри не спешил отвечать на приглашение царя. Небыва¬
лая мощь и влияние, приобретенные Россией в годы борьбы с На¬
полеоном, вызывали у него опасения, что на место одной гегемо¬
нии в Европе идет другая. Притязания Александра I на Польшу
давали дополнительные основания для тревог. Отсюда стремление
госсекретаря найти в союзе с Австрией противовес России. Пыта¬
ясь рассеять подозрения Каслри, царь убеждал его в том, что рус¬
ские приобретения (Польша) не только не нарушат, но, напротив,
укрепят европейское равновесие, поскольку если Россия обезопа¬
сит себя прочными границами там, откуда недавно было соверше¬
но вторжение, а Польша получит вместо анархии хорошее управ¬
ление, то спокойствие в этой части Европы обеспечено. Каслри не
понимал такой логики, хотя Александр I искренне верил в свои
слова.
Британский госсекретарь в принципе не сомневался в миролю¬
бии царя, но он предпочитал более твердые и долгосрочные гаран¬
тии, чем личные качества не вечного Александра I. Каслри заяв¬
лял, что могущество России, усиленное Польшей, может быть
6*
163
Берлинский кабинет всячески противился усилению других не¬
мецких государств, в частности Баварии. Он был полон решимос¬
ти вступить в пока еще политическую и экономическую борьбу с
Австрией за гегемонию в Германии, намереваясь использовать в
своих целях федеративное устройство последней и доброе распо¬
ложение к Фридриху Вильгельму III Александра I.
План руководителя французской делегации на конгрессе
Ш. Талейрана предусматривал максимальное сокращение грозив¬
ших его стране потерь. Для этого нужно было воспрепятствовать
притязаниям Пруссии на Рейне и в Саксонии; поддерживать про¬
тив нее Австрию и южногерманские государства, особенно Бава¬
рию; противопоставить австрийскому влиянию в Швейцарии и
Италии французское; помешать России в польском вопросе ввиду
его логической связи с саксонским; искать взаимовыгодную осно¬
ву для сближения с Англией, не поощряя ее экспансионистские
замыслы. Но прежде всего Талейрану пришлось думать о том, как
пробиться к столу переговоров, ибо державы-победительницы по¬
становили, что о результатах обсуждения главных проблем (поль¬
ской, германской и итальянской) Францию уведомят лишь по до¬
стижении полного согласия по ним между тетрархами.
Талейран построил свою тактику блестяще. Взяв роль беско¬
рыстного защитника интересов второстепенных государств Европы
(Испании, Португалии, Швеции и других, более мелких), факти¬
чески оставшихся вне переговорного процесса, он объединил во¬
круг себя их дипломатических представителей, с помощью кото¬
рых ему в конце концов удалось заставить великие державы счи¬
таться с его мнением. В сложившейся ситуации Талейрану нетруд¬
но было казаться справедливым и беспристрастным. Провозгла¬
шенные им принципы — легитимизма й приоритета международ¬
ного права над правом сильного — давали ему надежную юриди¬
ческую и, так сказать, нравственную опору.
Но не только поэтому позиции Талейрана на конгрессе стано¬
вились с каждым днем все прочнее. Его задачи облегчались одним
важным обстоятельством. Дело в том, что болезненная процедура
раздела наполеоновского наследства, главным образом в польско-
саксонском вопросе, расколола победителей на две группировки —
Россия и Пруссия против Англии и Австрии — и подвела их чуть
ли не к грани столкновения. У Каслри и Меттерниха возникла
нужда в Талейране как в стороннике или посреднике. Последний
не преминул этим воспользоваться, предложив заключить против
Александра I и Фридриха Вильгельма III секретное англо-австро¬
французское соглашение, которое и было подписано 3 января
1815 г. Теперь он мог не беспокоиться: его новые союзники сами
потребовали присутствия представителя Франции при обсуждении
всех проблем на конгрессе. Таким образом Талейран вывел свою
страну из изоляции и сделал ее фактически пятым равноправным
участником венских переговоров. Его триумф был достигнут за
162
счет углубления противоречий между великими державами, опасно
осложнявших европейскую обстановку.
Александр I, судя по всему, считал Англию своим главным
противником в этом кризисе, и, следовательно, главным партне¬
ром в его урегулировании. В инструкции русскому послу в Лондо¬
не Х.А. Ливену царь писал о необходимости помешать попытками
Каслри создать в Европе, используя разногласия на Венском кон¬
грессе (в польско-саксонском вопросе), вместо «концерта» держав,
систему противоборствующих комбинаций. По мнению Александ¬
ра I, англо-австрийский союз стержень этой системы, образовав¬
шийся во имя эгоистических интересов, — пагубен для европей¬
ского единства, равновесия и благоденствия. Он грозил «укоре¬
нить недоверие между державами и лишить их всякой свободы и
политической энергии в тот самый момент, когда можно было на¬
деяться создать на этих основах фундамент мира и гармонии
между цивилизованными странами». Убеждая англичан в гибель¬
ности избранной ими политики, царь предлагал идею тесного рус¬
ско-английского сотрудничества в строительстве новой, объеди¬
ненной Европы без войн, революций, угнетения народов, где
будет господствовать дух просвещения, закона и справедливости,
где общее благо никогда не будет принесено в жертву частным вы¬
годам. Александр I считал, что есть все предпосылки для такого
альянса: Россию и Англию объединяют величие и слава, опыт по¬
литических и торговых связей, особые заслуги в освобождении
континента от наполеоновского господства. Почему бы сложив¬
шиеся во время войны союзнические отношения не продолжить в
мирное время во имя великой цели? Он призывал Англию к сбли¬
жению с Россией на основе «взаимных реальных выгод и оказыва¬
емых ими друг другу услугах», ибо этим странам «суждено быть
вместе».
Но Каслри не спешил отвечать на приглашение царя. Небыва¬
лая мощь и влияние, приобретенные Россией в годы борьбы с На¬
полеоном, вызывали у него опасения, что на место одной гегемо¬
нии в Европе идет другая. Притязания Александра I на Польшу
давали дополнительные основания для тревог. Отсюда стремление
госсекретаря найти в союзе с Австрией противовес России. Пыта¬
ясь рассеять подозрения Каслри, царь убеждал его в том, что рус¬
ские приобретения (Польша) не только не нарушат, но, напротив,
укрепят европейское равновесие, поскольку если Россия обезопа¬
сит себя прочными границами там, откуда недавно было соверше¬
но вторжение, а Польша получит вместо анархии хорошее управ¬
ление, то спокойствие в этой части Европы обеспечено. Каслри не
понимал такой логики, хотя Александр I искренне верил в свои
слова.
Британский госсекретарь в принципе не сомневался в миролю¬
бии царя, но он предпочитал более твердые и долгосрочные гаран¬
тии, чем личные качества не вечного Александра I. Каслри заяв¬
лял, что могущество России, усиленное Польшей, может быть
163
6*
опасным для Европы, если оно со временем окажется в руках
«честолюбивого и воинственного государя». Он совместно с Мет-
тернихом деятельно противодействовал русским планам в Польше,
пытался переманить на свою сторону Пруссию ценой удовлетворе¬
ния ее требований. В стремлении склонить Александра I к уступ¬
кам Каслри не стеснялся использовать лесть и, вместе с тем, нахо¬
дил не лишними угрожающие жесты (секретный договор 3 января
1815 г. о союзе между Англией, Францией и Австрией против Рос¬
сии и Пруссии). Трудно сказать, к чему они привели бы, если бы
не ряд обстоятельств, среди которых — добрая воля императора и
его готовность к компромиссам, англо-австрийские расхождения
по поводу меры вознаграждения Пруссии, сохранявшееся недове¬
рие к Франции и, наконец, здравый смысл, не покинувший руко¬
водителей великих держав. К началу 1815 г. в результате интенсив¬
ных переговоров и проявленной царем уступчивости наметилась
перспектива выхода из кризиса в польско-саксонском вопросе.
Однако говорить о полном устранении конфликтной ситуации,
пока существовало соглашение между Англией, Австрией и Фран¬
цией, не приходилось. Предстояло еще найти удовлетворительную
компенсацию для Пруссии за ее территориальные потери в Поль¬
ше и Саксонии.
«Сто дней» заставили европейские государства забыть о проти¬
воречиях и соединить усилия для окончательной победы над На¬
полеоном. Довольно легко простив Англии сепаратную антирус¬
скую сделку с Австрией и Францией, царь продолжает курс на
сближение с Лондоном для поддержания мира и равновесия в Ев¬
ропе. Одновременно он следит за тем, чтобы в коалиции не про¬
изошел новый раскол по старому образцу.
Разрешение главного спорного вопроса (польско-саксонского),
в целом достигнутое благодаря доброй воле Александра I и усили¬
ям Каслри, и ускоренное возвращением Наполеона, открыло путь
к сравнительно быстрому и менее болезненному урегулированию
других проблем, в результате чего 9 июня 1815 г. был подписан За¬
ключительный акт Венского конгресса. После многолетней войны,
упорных трудов политиков и дипломатов, распутывавших в тече¬
ние долгих месяцев сложнейшие узлы европейских противоречий,
был наконец установлен новый международный порядок. В его ос¬
нове лежал принцип целесообразности в том виде, в каком он ви¬
делся государственным деятелям того времени. Их задача состояла
в достижении мира через максимально возможный компромисс
между интересами великих держав, предполагавший относительно
устойчивое силовое равновесие. Идея легитимизма, но никак не
идеи национального суверенитета и либерализма, представлялась
тогда наиболее рациональным идеологическим средством для ус¬
пешного осуществления этой трудной цели. Исходя из тех же
прагматических соображений и реального соотношения сил на
континенте, союзники постановили не допускать второстепенные
державы к обсуждению дел общеевропейского значения, посколь¬
164
ку их участие, уже само по себе, вносило в ту или иную ситуацию
дополнительные конфликтные элементы и осложняло процедуру
принятия решения.
В 1815 г. еще ничего нельзя было сказать о прочности возве¬
денного дипломатами здания «европейской безопасности» кроме
того, что в качестве «строительного материала» широко использо¬
вался здравый смысл, как его понимали в тогдашних, крайне запу¬
танных обстоятельствах. Рациональной реакцией на непредсказуе¬
мую ситуацию, наступившую после отречения Наполеона, можно
считать стремление создать систему надежной защиты от француз¬
ского экспансионизма, привести Центральную Европу в более или
менее организованное состояние, вернуть хозяевам утраченные
территории, в ряде случаев — с дополнительными компенсациями.
Поскольку «естественные границы» Франции представлялись
не достаточной гарантией ее миролюбия, Европа оградилась от нее
поясом буферных государств, укрепленных территориально и по¬
литически. Бельгия была объединена с Голландией. Восточнее уже
находился прусский оборонительный плацдарм в виде Рейнской
области. Далее шли немецкие княжества, связанные с Пруссией
договорами о военной помощи. Южнее располагалась увеличенная
в размерах и провозглашенная нейтральной Швейцария. И, нако¬
нец, с юга-востока Францию подпирало Сардинское королевство,
усиленное рядом стратегически важных земель (Савойя, Ницца),
отобранных у французов.
Восстанавливая Бурбонов на французском престоле, участники
Венского конгресса исходили из посыла о том, что реставрирован¬
ная монархия будет меньшей угрозой миру, чем республика, столь
явно продемонстрировавшая свою способность порождать внутри¬
политическую диктатуру и внешнеполитическую агрессию. Пони¬
мали и другое: полное возвращение к прежним, дореволюционным
порядкам тоже опасно, да и нереально. Поэтому, по желанию
Александра I, союзники обязали Людовика XVIII ввести в дейст¬
вие конституцию.
Конгресс также постановил подержать Францию под полицей¬
ским надзором в течение некоторого времени с помощью оккупа¬
ционной армии и контрибуционного бремени. Это была расплата
за возвращение Наполеона, не на шутку испугавшее Европу напо¬
минанием об опасности имперского реваншизма. Вместе с тем со¬
бравшиеся в Вене лидеры сочли необходимым не позволять реван¬
шизму черпать свои силы из другого «благодатного» источника —
оскорбленного национального чувства французов, на чем особен¬
но настаивал Александр I.
На Венском конгрессе он заставил членов антинаполеоновской
коалиции ограничиться довольно снисходительными для той си¬
туации требованиями к французскому правительству, предупредив
их о своей готовности «скорее довести дело до последней крайнос¬
ти», чем согласиться с чрезмерными претензиями, «подсказанны¬
ми пристрастием или алчностью». Александр I считал недопусти¬
165
мым унижать Францию новыми территориальными требованиями
и строить политику по отношению к ней на недоверии; принять
другую систему означало бы признать окончательное торжество
силы над международным правом, моралью и справедливостью.
Царь призывал союзников понять, что перед ними уже не та
Франция, которую нужно карать. Теперь это истерзанная война¬
ми страна, ослабевшая в результате распада связей, составляющих
основу государства, вдобавок оккупированная чужими армиями.
Необходимо не наказывать ее, а спасать, во имя того же европей¬
ского благополучия, путем восстановления и поддержки законных
институтов власти (Людовик XVIII), разумно ограниченных пред¬
ставительными учреждениями. В противном случае можно больно
задеть чувство национального достоинства французов и вызвать
реакцию «грозную и неотвратимую», в виде свержения короля,
хаоса и анархии, грозящих перекинуться на другие страны. Общим
последствием подобного развития событий стало бы разрушение
европейского «концерта», призванного «благотворной силой спло¬
чения» сохранять мир и «направлять к единой цели ту неспокой¬
ную активность, которая так характерна для нашего века».
Александр I предупреждал, что стремясь к усилению своей без¬
опасности за счет отторжения от Франции новых территорий и
превращения их в оборонительный барьер ее соседи в перспективе
обрекают себя на обратный результат, ибо они будут подвергаться
постоянной угрозе реванша. Конечно, царь не отказывался от
идеи коллективного надзора Европы над Францией, прежде всего
с помощью оккупационных войск, но он должен осуществляться
лишь до тех пор, пока в стране не воцарятся законность и поря¬
док. Не отрицал Александр I и нужды в пересмотре французских
границ, в военной контрибуции, однако настаивал на умереннос¬
ти, вовсе не собираясь поощрять аппетиты Пруссии. Своих пред¬
ставителей на конгрессе он инструктировал так: если Людо¬
вик XVIII, приняв основные принципы мирного соглашения, от¬
вергнет какие-то частные требования, Россия воевать с ним не
станет. Царь обещал «не допустить, чтобы была пролита кровь
моих подданных за притязания, которые не оправданы ни спра¬
ведливостью, ни интересами моей империи».
Одним словом, главная цель ему виделась в том, «чтобы со¬
вместить высшие интересы безопасности Европы с условиями, не¬
обходимыми для будущего спокойствия Франции, поддержания
достоинства ее правительства и упрочения ее конституционной
хартии». Отнюдь не пренебрегая революционной опасностью,
Александр I в то же время советовал российским дипломатам в ев¬
ропейских странах не преувеличивать ее: «было бы все же не¬
уместно видеть целые концепции там, где всего лишь много шума
и усматривать опасности там, где есть одно лишь желание их со¬
здать».
Англия была настроена по отношению к Франции гораздо
менее снисходительно. Британский премьер лорд Р. Ливерпуль за¬
166
явил, что эта страна таит в себе глубоко разрушительные принци¬
пы, и поэтому нельзя надеяться на сохранение там прочного по¬
рядка, равно как и на миролюбие французской нации, слишком
уж склонной к злоупотреблению силой. Если Европа хочет огра¬
дить себя от новых покушений, она должна воспользоваться «ны¬
нешним моментом», чтобы лишить Францию «всех возможностей
для нападения и элементов превосходства». Этому созвучны слова
видного английского полководца и политика А.Веллингтона о не¬
обходимости преподать Франции «великий моральный урок». Од¬
нако при всей жесткости британской позиции она была все же
более примирительной, чем прусская и австрийская. Поэтому
Александр I обязал своих представителей на Венском конгрессе
«всемерно поддерживать связи с английскими уполномоченными»,
укреплять в них компромиссные настроения и «помешать тому,
чтобы два других двора (Пруссии и Австрии — В. Д.) склонили их
изменить эту линию».
Эта политика возымела успех. В конце концов Ливерпуль под¬
держал российскую точку зрения в вопросе о мере наказания для
Франции. Не без помощи Каслри и Веллингтона он осознал, что
для создания эффективного противовеса усиливающемуся влия¬
нию царя на французское правительство нужно не противопостав¬
лять умеренной русской программе мирного урегулирования более
радикальную, а напротив соперничать с Россией в предупреди¬
тельности по отношению к Людовику XVIII. На Ливерпуль подей¬
ствовал и такой серьезный аргумент, как согласие Александра I на
передачу Ионических островов под английский протекторат.
После устранения разногласий между Петербургом и Лондоном
стало ясно, что проблема Франции на конгрессе будет решена не
в самом худшем для нее варианте. Австрии, до этого тяготевшей к
жесткой программе Пруссии, пришлось присоединиться к России
и Англии, а Берлинскому кабинету утешать свое самолюбие
нотой протеста, на которую, впрочем, никто не обратил внимания.
Конечно, политика Александра 1 и, тем более, Каслри по отно¬
шению к Франции не была бескорыстной, но по крайней мере,
она отличалась дальновидностью и реально учитывала тот факт,
что долго держать Парижский кабинет в изоляции и невозможно,
и нежелательно.
Поэтому несмотря на страх перед амбициозной и заносчивой
Францией, нетрудно было предвидеть, что санкции против нее
долго не продлятся. На это имелась веская причина: слишком
много стран нуждались во Франции как союзнике и партнере,
чтобы держать ее в изоляции. И слишком много маячило на гори¬
зонте внутриевропейских и колониальных противоречий, чтобы
можно было сохранять антифранцузское единство.
Одной из краеугольных опор нового европейского порядка
стал Германский союз, образованный в 1815 г. Являясь структурно
и территориально неким наследником Рейнского союза, куда вхо¬
дили Австрия, Пруссия и более мелкие немецкие государства, он
167
имел во многом иной смысл и предназначение. Наполеон, испы¬
тывая огромные неудобства от рябившей в глазах германской по¬
литической мозаики, упростил ее до вразумительной формы в
лице германской конфедерации 1806 г. Последняя служила для
осуществления французского господства в Центральной Европе,
полного укрощения Пруссии, контроля за Австрийской империей
и давления на Россию.
Германский союз 1815 г. преследовал другие цели. У разных
держав они были разные, но общей точкой соприкосновения яви¬
лось единодушное желание стабилизировать геополитическую си¬
туацию в Центральной Европе. Именно ради этого принципу це¬
лесообразности в данном случае пожертвовали принцип легити¬
мизма, соблюсти который можно было не иначе, как вернув трем
сотням мелких немецких владетелей их «законные троны» и вос¬
становив тем самым германское «лоскутное одеяло». Союзники
хорошо понимали: в этом вопросе нельзя оставаться пленниками
идеи легитимизма только во имя того, чтобы стереть все следы на¬
полеоновских реформ. Созданием Германского союза они молча¬
ливо признали разумность территориально-политических преобра¬
зований, произведенных французским императором.
Новая организация Центральной Европы устраивала союзни¬
ков тем, что она выступала как мощный противовес непредсказуе¬
мой Франции. Но не только поэтому. Каждая из держав-победи-
тельниц надеялась использовать его в собственных интересах, ко¬
торые зачастую противоречили интересам других субъектов евро¬
пейской политики. Своеобразие ситуации заключалось в том, что
согласие тетрархов относительно способа решения германского во¬
проса было парадоксальным образом достигнуто благодаря несо¬
впадающим представлениям о конечных целях такого решения.
Жизнеспособность Германского союза обуславливалась пусть и
не долговечным, но все же чувством удовлетворенности вошедших
в него государств. Пруссия, получив большую часть Саксонии,
Познань, шведскую Померанию, значительные территории по
обоим берегам Рейна, заняла господствующее положение в Север¬
ной Германии. Австрия приобрела часть восточной Галиции, Ти¬
роль, Ломбардию, Венецию, Иллирийские провинции, восстано¬
вила свое влияние в североитальянских княжествах. Не было при¬
чин для недовольства и у южногерманских государств, сохранив¬
ших свой суверенитет. Члены конфедерации гарантировали друг
другу военную помощь в случае нападения извне. Призванная
обеспечить внешнеполитическую безопасность, а через Герман¬
ский сейм (парламент) и внутрисоюзную политическую устойчи¬
вость, эта структура в принципе воспринималась как оптимальный
вариант.
Вместе с тем наличие трех главных составных элементов (Ав¬
стрии, Пруссии и укрупненных немецких государств) с противопо¬
ложными интересами уже само по себе было предпосылкой для
острого соперничества за первенство в Pax Germanica. Сохраняв¬
168
шаяся раздробленность и чересполосица, неоднократно превра¬
щавшие Германию в объект и жертву вражеских вторжений, при¬
давали идее объединения особый геостратегический, экономичес¬
кий и национально-патриотический смысл. Если Пруссия стреми¬
лась возглавить объединительный процесс, опираясь на свои креп¬
нущие вооруженные силы, то Австрия добивалась того же, опира¬
ясь на статус председательствующей державы в Союзном сейме.
Естественно, состязание между Веной и Берлином предполагало
борьбу за влияние на другие германские государства, которые иг¬
рали в собственную игру, нацеленную на сохранение самостоя¬
тельности. Это означало лавирование между Австрией и Пруссией,
эксплуатацию противоречий между ними, поиск союзников внут¬
ри Германии и за ее пределами.
Остро стоял и вопрос: какой быть единой Германии с точки
зрения социально-политической (монархической или демократи¬
ческой) и территориально-этнической (будет ли она включать все
народы Габсбургской империи или только ее немецкое населе¬
ние)?
Германский союз был предусмотрительно организован таким
образом, чтобы не допустить победы одной из сторон и последую¬
щей национально-государственной консолидации. Поэтому сейму
предоставили соответствующее количество и качество полномо¬
чий, против которых до поры до времени Берлин не возражал по
недостатку смелости, а Вена по недостатку желания. Пруссия по¬
нимала опасность поспешного будирования проблемы объедине¬
ния, учитывая целый ряд неблагоприятных факторов. Она предпо¬
читала тщательную и терпеливую подготовку в ожидании своего
часа.
Конечно, и Австрия совсем не возражала бы встать во главе
единой Германии, и в общем не отказывалась от усилий по осу¬
ществлению такого сценария. Однако реалист Меттерних, тонко
чувствовавший ситуацию в Срединной Европе, не строил иллюзий
по поводу шансов одержать «чистую победу» над Пруссией и над
ее потенциальными германскими союзниками. Канцлер видел,
какое ожесточенное сопротивление вызывает австрийская концеп¬
ция «интеграции» у немецких либералов — своим антидемократиз¬
мом, и у немецких патриотов — своим «интернационализмом».
Отсюда его тяготение не столько к собиранию германских земель
под Габсбургским скипетром, сколько к преобладанию в Германии
такой, какая она есть — территориально и политически. Метгер-
них считал, что Австрии самой природой вещей предписана веду¬
щая роль в сохранении мира и покоя в Центральной Европе.
Пусть уж лучше германские жизненные силы остаются неподвиж¬
ными под надзором Вены, чем они придут в движение под руко¬
водством Берлина — такова суть доктрины Меттерниха, слепую
преданность которой, едва не приведшую к гибели Австрийской
империи в 1848 г., многие историки почему-то склонны отождест¬
влять с гениальностью.
169
Таким образом, Германский союз оказался неожиданно удач¬
ным механизмом поддержания баланса в Центральной Европе.
Пруссия и Австрия взаимно уравновешивали друг друга, а проти¬
вовесом для каждой из них выступали северогерманские и южно¬
германские государства. Эта так называемая «третья Германия»
могла рассчитывать на помощь России, Англии и Франции, опи¬
раясь на заинтересованность великих держав в сохранении ее су¬
веренитета, а также на давние исторические и династические
связи с Петербургом, Лондоном и Парижем. В то же время Гер¬
манский союз был, по крайней мере в одном случае, страховкой
против чрезмерного злоупотребления этими связями. Речь идет о
южногерманских королевствах, тяготевших к более тесному сбли¬
жению с Францией.
Участники Венского конгресса рассматривали реорганизацию
центральноевропейского пространства как важнейшую составляю¬
щую не только внутригерманского, но и континентального равно¬
весия, призванного обеспечить мир. Однако не доверявшие друг
другу державы нередко по-разному решали вопрос — кому должен
противостоять Германский союз в первую очередь. Англия и Ав¬
стрия имели в виду небывало возросшее влияние России и фран¬
цузский реваншизм. Последний крайне тревожил и Берлин. Пе¬
тербург, также испытывая по этому поводу определенные опасе¬
ния, все же видел главное назначение конфедерации в противо¬
действии гегемонистским поползновениям какой-либо из герман¬
ских держав. В 1815 г. и позже наибольшие подозрения вызывала
Австрия, вдобавок представлявшая угрозу русским интересам на
Балканах. Отсюда акцент на сотрудничество с Пруссией и другими
германскими государствами, хотя Россия решительно пресекала
пангерманские претензии и со стороны Берлина, что показали со¬
бытия конца 40-х годов XIX в.
Что бы ни говорили историки об эффективности или мнимос¬
ти достигнутого в 1815 г. равновесия, установленный Венским кон¬
грессом порядок во многом соответствовал именно такому поня¬
тию физической науки. Однако примененное к международным
отношениям, это понятие становится не более, чем метафорой, со¬
вершенно не поддающейся точному измерению и даже точному
определению. Политический баланс 1815 г. вовсе не означал рав¬
ноценность держав тетрархии (а затем и пентархии), именовав¬
шихся великими.
Крупные приобретения в Северной Италии только ослабили
Австрийскую империю. Теперь требовалось еще больше сил на
преодоление центробежных тенденций среди ненемецких народов,
входивших в ее состав. Административное управление было рас¬
строено и нуждалось в реорганизации. Немалого напряжения сто¬
ило трудное состязание за гегемонию в Германии.
Пруссия получила внушительную долю от наполеоновского на¬
следства, однако казалась не вполне довольной, полагая, что за¬
служила больше и чувствовала себя достаточно уверенно, чтобы не
170
скрывать это. Ее сокровенные помыслы сосредотачивались вокруг
идеи национального объединения и национального величия. Вос¬
точные дела пока не волновали берлинский двор, а в вопросе по¬
давления революции он всецело зависел от Австрии и России.
Франция, лишенная части своих восточных и южных земель,
окруженная недоверием и своеобразным санитарным кордоном,
жаждала вернуть себе ранг первостепенной державы. Ее внутрен¬
няя нестабильность постоянно таила угрозу революции, которая
возбуждала в Европе страх не столько сама по себе, сколько пер¬
спективой превращения в войну за пересмотр трактатов 1815 г.
Настораживала и ее активность в восточном и колониальном во¬
просах, повышавшая вероятность европейского конфликта. Помня
о Наполеоне, Европа зорко наблюдала за каждым шагом Фран¬
ции, готовая пресечь любую ее попытку вновь стать возмутитель¬
ницей спокойствия.
Таким образом, ни внутреннее состояние, ни характер внеш¬
ней политики трех указанных государств, не позволяют считать,
что именно в их руках находились главные рычаги управления си¬
туацией на континенте, что именно им принадлежал решающий
выбор между войной и миром. Будучи недостаточно сильными,
чтобы держать под эффективным контролем два самых опасных
процесса в Европе (революционное движение и, особенно, распад
Турции) они в сущности не могли ни сохранить, ни нарушить
мира, даже при желании сделать то или другое. Конечно, объеди¬
нившись, Франция, Австрия и Пруссия стали бы мощным союзом.
Но взаимные противоречия (австро-французские в Италии, Швей¬
царии, Турции, франко-прусские на Рейне, и австро-прусские в
Германии) исключали этот вариант.
Что касается других «горючих» проблем — итальянской и гер¬
манской, в решении которых указанным державам предстояло иг¬
рать первые роли, то они еще не стали в повестку дня.
Вместе с тем следует подчеркнуть, что несмотря на свою отно¬
сительную слабость Франция, Австрия и Пруссия являлись совер¬
шенно необходимыми элементами европейского равновесия. Во-
первых, они сдерживали друг друга в конфликтных зонах, создавая
определенную гарантию безопасности. Во-вторых, они входили в
различные силовые комбинации как внутри пентархии, так и с
участием второстепенных государств. В-третьих, их армии будут
успешно использованы для борьбы с революцией и для давления
на Турцию (Франция, Австрия). В-четвертых, их правители и дип¬
ломаты, обладая международным авторитетом и выдающимися та¬
лантами, оказывали значительное, зачастую несоразмерное реаль¬
ному потенциалу своей страны (Меттерних, Талейран), влияние на
ход европейских и восточных дел.
В 1815 г. лишь Россия и Англия соответствовали статусу вели¬
кой державы, и не только в Европе, но и в мире. Они остались вне
господства Наполеона, вынесли основную тяжесть борьбы с ним,
хорошо вознаградив себя за это. Россия получила прекрасную гео¬
171
политическую позицию в Европе и Азии. Финляндия и побережье
Балтики делали для нее легко досягаемыми скандинавские страны
и северную Германию; Польшей она глубоко врезалась в Пруссию,
нависала с севера над Австрией, соприкасаясь с ее восточными зем¬
лями; Бессарабия и Черное море давали России выход на Балкан¬
ский полуостров и, при известных обстоятельствах, в Средиземномо¬
рье. Приобретения на Кавказе предоставляли ей опорную базу для
дальнейшего расширения их на юг, создания угрозы Восточной Тур¬
ции и Ирану, для контроля над Каспием и продвижения в Среднюю
Азию. Россия имела огромную армию, способную решить исход
любой войны и быть беспрекословным арбитром в любом конфликте.
Особенность могущества Англии заключалась в ее обширных
колониальных владениях, разбросанных по всему свету. Географи¬
ческое положение обеспечивало ей почти полную неуязвимость.
Ее гигантский флот надежно охранял пути поступления богатств в
метрополию, безраздельно хозяйничая в Атлантике, Индийском
океане. Ему фактически принадлежало и Средиземное море, где
он имел превосходные стратегические пункты Гибралтар, Мальту,
Ионические острова. От Англии зависели Португалия и Испания.
Нидерландами она сдерживала Францию, через Ганновер влияла
на Германию.
Располагаясь на противоположных концах Европы, Россия и
Англия как бы обхватывали ее с двух сторон. К 1815 г. эти госу¬
дарства в основном построили свои империи. Достигнув (Англия в
большей, Россия в меньшей степени) территориального насыще¬
ния и огромного престижа, они стремились к сохранению, а не к
увеличению приобретенного, для чего необходимо было избегать
опасных кризисов. Отныне Петербургский и Лондонский кабине¬
ты предпочитали употреблять свою мощь и влияние именно в
этом направлении. Благоприятной предпосылкой для такой охра¬
нительной политики служило то обстоятельство, что Россия и
Англия отличались самыми прочными в Европе социально-поли¬
тическими системами, хотя и основанными на разных идеологи¬
ческих принципах, исторических и культурных традициях. Эти
страны имели успешный опыт союзнических отношений в борьбе
против Наполеона, во имя которой они умели забывать о разног¬
ласиях. Однако даже при очевидном наличии обоюдной заинтере¬
сованности в мире было далеко не просто последовательно вопло¬
щать ее в жизнь.
Александр I, воспитанный в либеральном духе, исполненный
веры в свою богоизбранность и не чуждый благих порывов, хотел
прослыть не только освободителем, но и реформатором Европы.
Ему не терпелось дать континенту новую организацию, способную
уберечь его от катаклизмов. Так под рукой царя родился Акт о
Священном союзе — странное произведение, вызвавшее у совре¬
менников и историков недоумение (своей совершенно неуместной
для политического документа поэтикой в стиле Евангелия) и осужде¬
ние (своим последующим практическим применением). Однако
172
реальное воплощение Акта, каким бы одиозным оно ни было,
вовсе не исключает, что за этой смесью пафоса, мистики и вычур¬
ности скрывался грандиозный честолюбивый замысел царя объ¬
единить европейские страны в цельную систему, подчинить отно¬
шения между ними нравственным принципам, почерпнутым из
христианской религии («высокие истины», «заповеди любви прав¬
ды и мира») и предполагающим в том числе братскую взаимопо¬
мощь государей в деле защиты Европы от последствий человечес¬
ких «несовершенств» войн, смут, революций «для счастия колебле¬
мых долгое время царств» и «блага судеб человеческих».
Поскольку Акт о Священном союзе был составлен в форме
мало к чему обязывающей моральной декларации, а не в строгих
выражениях международно-правового трактата, к нему присоеди¬
нились почти все европейские правительства. Одни из уважения к
этой невинной причуде русского императора, другие из стремле¬
ния использовать витиеватые положения этого манифеста в собст¬
венных целях. Отказались от подписания лишь Англия и Ватикан.
(Англия усмотрела в словах о «едином народе христианском» тай¬
ный призыв к войне против турок, а папа римский — покушение
на свою духовную власть над католиками). Но даже державы, при¬
знавшие Акт о Священном союзе, сохранили подозрения по пово¬
ду тайных замыслов России.
Александр I страстно хотел разъяснить свои мотивы европей¬
ским правителям, «рассеять ложные слухи и толкования», «порож¬
даемые нашим испорченным веком». «Злой гений, — писал он, —
видимо, снова пытается приписать этому соглашению некие поли¬
тические виды, столь же мало совместимые с продиктовавшими
его чистыми намерениями, сколь и противные той благотворной
цели, к достижению коей оно предназначено». Император заявлял,
что его высшая цель состоит в том, чтобы сделать такие «охрани¬
тельные заповеди», как «принципы мира, согласия и любви» фун¬
даментом международного права. Идеологию Священного союза
он считал беспрецедентным политическим «учением», основанным
на религии и морали. Если благодаря постановлениям Венского
конгресса в «цивилизованном мире вновь вступил в силу кодекс
публичного права, необходимого для сосуществования наций», то
Акт от 14(26) сентября 1815 г. дал этим постановлениям нравст¬
венную опору и «гарантию их нерушимости».
Александр I стремился «придать этому Акту большее реальное
значение и эффективность, переведя его из сферы совести и
мысли в область государственных интересов и сделав его активной
силой». Он призывал «постепенно покончить с создавшимся в по¬
литике пагубным заблуждением о том, что между народами суще¬
ствует естественная и неизбежная вражда». Александр I особо под¬
черкивал, что Священный союз никому не угрожает; это добро¬
вольное объединение «всех без различия христианских прави¬
тельств», ощутивших «благотворное воздействие» идей мира и со¬
гласия, «никого не порицающих и не обязывающих отчитываться
173
по поводу тех государственных соображений, которые могли бы
побудить кого-либо не присоединиться к Акту официально». Им¬
ператор постоянно высказывал мысль о том, что Священный союз
«выше всяких случайных интересов», «делает бесполезным разного
рода обособленные, сепаратные соглашения», создает гарантию
«душевного спокойствия и братства государей и народов». Алек¬
сандр I отвергал и подозрения о наличии антимусульманской
(антитурецкой) подоплеки в этом документе. Он просил европей¬
ские кабинеты принять участие в дружеских демаршах перед Пор-
той с целью успокоить ее.
Осознавая растущее влияние общественного мнения в Европе,
Александр I стремился донести свои идеи не только до монархов,
но и до народов. Русские дипломаты получили указание: воздейст¬
вуя в соответствующем духе на английские, французские, герман¬
ские, бельгийские и итальянские периодические издания, следить
за тем, чтобы цели и принципы российской внешней политики не
подвергались злонамеренному искажению и своевременно стано¬
вились известными повсюду. Они, как говорилось в инструкциях,
неизменны и свободны от всякой двусмысленности, а посему и
пропагандировать их надо «искренне и чистосердечно».
Акт о Священном союзе, возможно самый необычный доку¬
мент в анналах дипломатии, вызвал нескончаемые споры среди
историков. Они стремились расшифровать его не только как поли¬
тический текст, но и как образ мыслей сложной, во многом не
разгаданной до сих пор личности Александра I. Серьезных иссле¬
дователей давно уже не удовлетворяют оценки, данные Акту со¬
временниками, — Меттернихом («звонкое ничто»), Каслри («смесь
мистицизма с высокой риторикой»), Ф.Энгельсом («союз монар¬
хов против народов») и другими. Эти с виду эффектные афоризмы
по сути предлагают слишком простые объяснения далеко не про¬
стому явлению.
Необоснованными представляются и адресованные Александ¬
ру I обвинения в лицемерии и обмане: за благочестивой ритори¬
кой царя якобы скрывались широкое планы установления русско¬
го господства в Европе, в частности намерение императора захва¬
тить Константинополь, занять место Наполеона на европейской
арене, сокрушить Британскую империю. Едва ли более убедитель¬
но выглядят предположения о том, что Акт о Священном союзе
был лишь результатом бредового состояния царя, хотя нельзя от¬
рицать заметной роли психологического компонента в мотивах
действий человека с такой драматической судьбой, какая выпала
на долю Александра I. Страдают явным упрощенчеством традици¬
онные попытки поставить во главу угла проблему выяснения точ¬
ного соотношения между либерализмом и консерватизмом (реак¬
ционностью) в Александре I, попытки, которые обычно приводят
к однозначному выводу о безнадежном поправении «слабого» рус¬
ского императора под влиянием «сильного» Меттерниха.
174
Быть может, в каждом из этих подходов есть своя целесообраз¬
ность и своя доля истины. В конце концов из совокупности раз¬
ных точек зрения, в том числе взаимоисключающих и даже вздор¬
ных, складывается научное знание о предмете. Однако приведен¬
ным суждениям об Александре I, как нам кажется, свойственны
два общих порока. Во-первых, все они в той или иной степени
идеологизированы, ибо принадлежат людям, которые по многим
причинам не могли освободиться от идеологических штампов
своего времени, своего государства, своего класса, партии и т.д.
Во-вторых, в этих оценках сквозит стремление свести личность
Александра I к ясному и чуть ли не одномерному образу, то есть
претензия на полное понимание того, чего до конца понять невоз¬
можно, феномена человека у власти. В случае с Александром I
этот феномен многократно усложняется очень непростыми усло¬
виями формирования его личности и трагическими обстоятельст¬
вами восшествия на престол.
Не рискнув официально признать Акт о Священном союзе,
возможно таивший антитурецкий подтекст, Каслри сочувствовал
его общей идее о необходимости согласованной политики евро¬
пейских держав в целях предотвращения войн и верил в искрен¬
ность стремления Александра I дать народам «долгий и благоде¬
тельный мир».
Такое настроение было характерно и для других участников
Венского конгресса, но они хотели выразить его в более общепри¬
нятой и понятной форме международно-правового документа.
Этим документом стал Парижский договор 20 ноября 1815 г. (так
называемый второй Парижский договор), констатировавший обра¬
зование новой европейской системы, в основу которой был поло¬
жен союз между Россией, Англией, Австрией и Пруссией, взяв¬
ший на себя контроль над делами Европы во имя сохранения
мира. На смену господству одной державы пришел европейский
«концерт», или Большая четверка (которая через три года станет
Большой пятеркой).
Видную роль в разработке указанного соглашения сыграл
Каслри. Ему, в частности, принадлежит авторство статьи шестой,
предусматривавшей периодический созыв совещаний представите¬
лей великих держав на высшем уровне для обсуждения «общих
интересов» и мер по обеспечению «покоя и процветания наций».
Это дало некоторым историкам основание считать Каслри твор¬
цом «системы конгрессов». Он отстаивал эту систему в убеждении,
что она упростит решение сложных дипломатических задач, ибо
высокий уровень представительства открывал возможности выяс¬
нять отношения лицом к лицу в откровенной обстановке и бы¬
стрее приходить к соглашению. Александр I также предпочитал
нотам, меморандумам и переписке дипломатию личного общения,
как более эффективную.
Но не только поэтому русский император воспринял содержав¬
шиеся в договоре 20 ноября идеи с большим удовлетворением:
175
по-видимому, в глубине души он осознавал, что его творение —
Акт о Священном союзе — нуждается в переводе на доступный
политикам язык. Похоже, царь считал эти два документа дополня¬
ющими друг друга. Не случайно он говорил о необходимости при¬
дать Акту «большее реальное значение и эффективность», для чего
и нужна была иная стилистика и иные формулировки. В каком-то
смысле, дух Акта передавался буквой Парижского договора 20 но¬
ября. Как полагают некоторые историки, Александр I готов был не
только выполнять конкретные обязательства Парижского соглаше¬
ния, но и превратить их в широкую основу для чего-то такого, что
напоминало бы европейскую конфедерацию или сверхгосударство.
Каслри не видел надобности идти так далеко. В Англии, с ее
демократическим правлением и изоляционистским менталитетом,
ни один политик, каким бы авторитетным он ни был, не мог по¬
зволить себе выразить сочувствие к столь дерзкой и грандиозной
идее, не говоря уже о попытках претворения ее в жизнь. Даже
если бы взгляды Каслри стали еще более «континентальными»,
чем они были, он все равно не смог бы присоединиться к планам
Александра I по недостатку той власти, которой обладал русский
царь. Впрочем, британский госсекретарь ограничивался более
скромной задачей: объединить не государства, а усилия правящих
кабинетов в деле предотвращения войн в Европе при их полной
внешнеполитической самостоятельности и свободе выбора средств
защиты национальных интересов. Это было меньше, чем хотел
Александр I, но совсем немало само по себе.
В ряде инструкций британским представителям при иностран¬
ных дворах (конец декабря 1815 г. — начало января 1816 г.) Каслри
предписывал им «сохранить нерушимыми те дружеские отноше¬
ния, которые имели такое большое значение для спасения мира».
Призывая приложить все усилия для достижения согласия между
государями, он осуждал «дух мелочной интриги и постоянное на¬
гнетание беспокойства по малейшему поводу и по причине преж¬
него соперничества». Особенно предостерегал министр от опас¬
ности «если не вызвать, то ускорить начало борьбы за влияние»
между Англией и Россией. Он просил и Петербургский кабинет
дать аналогичные инструкции своим дипломатам, чтобы рассеять
впечатление, «будто русские и английские интересы должны быть
противопоставлены друг другу, как интересы соперников, борю¬
щихся за влияние, а не интересы союзных дружественных держав,
сотрудничающих ради общего делаподдержания порядка и мира».
В письме к российскому правительству (от 28 мая 1816 г.) Каслри
заверяет, что он и его коллеги по кабинету «будут и впредь ста¬
раться в меру сил своих укреплять Четверной союз и дорожить
связями между Великобританией и Россией». В британском парла¬
менте (февраль 1816 г.) Каслри недвусмысленно защищал общий,
миролюбивый дух Акта о Священном союзе. Госсекретарь заявил,
что если он не ошибается, понимая этот документ как стремление
к «долгому и благодетельному миру», то «Европу и весь мир
176
можно лишь самым искренним образом поздравить». Выражалась
надежда, что грядущие поколения по достоинству оценят это «бла¬
городное решение».
В посланиях к Александру I британский принц-регент (буду¬
щий король Георг IV), подчеркивая огромное влияние на судьбы
человечества той политики, которую изберут Россия и Англия, вы¬
сказал готовность действовать совместно с царем для обеспечения
прочного мира. Принц-регент от имени британских министров
обещал устранять из отношений между членами Четверного союза
все элементы соперничества, зависть и интриги, чтобы «как
можно скорее наступило время всеобщего взаимного доверия».
Длительное умиротворение Европы в рамках тех реальностей,
которые сложились в результате победы над Наполеоном, в целом
отвечало интересам практически всех великих держав континента.
Но они, как уже говорилось, предпочитали обеспечить его с помо¬
щью четких формулировок официальных дипломатических догово¬
ров, имевших характер взаимных обязательств и юридически за¬
креплявших новую расстановку сил.
Общий базис для подобного соглашения необходимость кол¬
лективного надзора над Францией для пресечения попыток реван¬
ша нашли без особого труда: комплекс страха перед этой державой
был весьма живуч. Таким образом первый состав европейского
«концерта» союз между Россией, Австрией, Пруссией и Англией,
заключенный 20 ноября 1815 г. объединяла идея сдерживания
Франции, пока еще считавшейся наиболее вероятным источником
угрозы миру. Вместе с тем данный альянс не мог быть прочным и
долговечным. В нем помимо сил притяжения действовали силы
отталкивания. Они во многом порождались самим фактом сущест¬
вования России могущественной с военной точки зрения, и влия¬
тельной с моральной. И. Каподистрия — помощник Александра I
по иностранным делам — писал, что «самые видные государствен¬
ные деятели (Европы. — В. Д) одержимы идеей возведения вну¬
шительных барьеров против России».
Одним из таких деятелей был Меттерних. В принципе он был
солидарен с идеей европейского «концерта», который представлял¬
ся ему в виде верховенства четырех (в близкой перспективе пяти)
держав. Канцлер считал, что не следует обращать внимание на
протестующие голоса второстепенных государств: в них говорят
лишь «мелкие, своекорыстные интересы, подкрепляемые завис¬
тью». Пусть недоброжелатели, говорил Меттерних, называют эту
систему как угодно лишь бы она «творила благо и пресекала зло».
Однако именно в понимании назначения «концерта» канцлер рас¬
ходился с Александром I. Меттерних утверждал, что состояние Ев¬
ропы, конечно, требует единого руководства, но не в деспотичес¬
кой форме, как это было при Наполеоне, и не в демократической,
как это может случиться, если победит революция, а в форме рав¬
ноправного союза тетрархии (или пентархии), способной сохра¬
нить расстановку сил, государственные границы и внутриполити¬
177
ческие режимы в том виде, в каком они определены трактатами
1815 г. Видя главную угрозу Европе в революции, он задавался во¬
просом: «Нужно ли призывать нового диктатора для пресечения
этого зла? Нет, подобная роль не согласуется ни с характером, ни
с принципами тех ныне царствующих государей, которые могли
бы претендовать на нее в силу своего могущества». Понятно, что
под «новым диктатором» Метгерних подразумевал Россию.
Таким образом, если предназначение европейского «концерта»
поддержание мира и стабильности виделось Меттерниху и Алек¬
сандру I одинаково, то способы достижения «мира и стабильнос¬
ти» понимались австрийским канцлером иначе, прежде всего как
борьба против революции и гегемонии России. Он совершенно от¬
кровенно сказал русскому послу в Вене: «Разница в интересах
между государствами и во взглядах между людьми приводит к раз¬
ногласиям при толковании и применении принципов; поэтому,
возможно, мы часто будем расходиться во мнениях и каждый из
нас будет всеми средствами защищать свое дело».
Аналогичных взглядов придерживался Ф. Генц — второй после
Меттерниха человек в австрийской дипломатической иерархии.
Давний сторонник идеи равновесия он считал европейский «кон¬
церт», сложившийся в 1815 г. (плюс Франция), подходящим сред¬
ством воплощения этой идеи в жизнь. «Всеобщий союз» великих
держав «необычный феномен во всемирной истории» должен про¬
тивостоять любой попытке нарушить баланс сил, угроза которому,
по мнению Генца, исходит от России, претендующей на турецкие
владения. Поэтому в случае русско-турецкой войны Австрии,
Пруссии и Англии следует выступить против России.
Однако Александр I, прекрасно все понимая, вел себя так,
будто он не замечает этой политики. Император заявлял о своем
намерении отвечать на планы, направленные против России, тща¬
тельным соблюдением существующих договоров и, главным обра¬
зом, Акта о Священном союзе, который он рассматривал как «кра¬
еугольный камень восстановления Европы». Пусть Австрия интри¬
гует против России в германском вопросе. Пусть Англия поощряет
австрийские интересы в Италии и Иллирийских провинциях.
Пусть она ищет сближение с Персией, чтобы преградить русским
дорогу на Восток. Все это малоприятные явления, но император
не собирается делать из них трагедию, и воспринимает с понима¬
нием позицию противоположной стороны. Он «не усматривает в
этом никаких оснований для беспокойства, поскольку твердо
решил ни в коем случае не нарушать по собственному почину мир
с соседними державами».
Разъясняя Европе сущность политики Александра I, И. Капо-
дистрия отмечал, что в истории человечества не было эпохи, срав¬
нимой с той, которая наступила после Венского конгресса. Впе¬
рвые мирный договор ознаменовал завершение большой войны,
преследовавшей единую для всех держав цель и ознаменовавшей
торжество общих интересов над частными. Не следует ли из этого,
178
что и последствия этой войны в виде Заключительного акта и дру¬
гих соглашений также окажутся уникальными и обеспечат беспре¬
цедентное долголетие принципу всеобщего союза на основе «луч¬
шей побудительной причины» сохранения мира, выгодного для
всех? Взаимный страх и честолюбивые виды отдельных государств
уступят место доверию, подкрепленному политическими обязательст¬
вами правителей строго соблюдать международное право и мораль¬
ными обязательствами перед Всевышним. Это, как надеялся Капо-
дистрия, послужит и гарантией защиты второстепенных государств
от произвола великих держав, которым он, ввиду их особого ста¬
туса, отводил ведущую роль в Европе. Злоупотребить подобной
ролью они не смогут, ибо осуществлять свое влияние будут не
иначе как коллективно и опираясь на существующие договоры, что
и послужит порукой безопасности слабого перед лицом сильного.
Впрочем, Александр I (через Каподистрию) советовал своим
представителям в Европе не предаваться иллюзиям; общее миролю¬
бивое направление российской внешней политики не должно скло¬
нять их к бездеятельности. Напротив, нужна «бдительность и посто¬
янное внимание ко всему вплоть до малейших деталей», чтобы во¬
время распознать признаки перемен, способных придать антирус¬
ским комбинациям явно агрессивный характер. Тем не менее тен¬
денция к согласию и компромиссам преобладала над недоверием.
Судя по документам, некоторые российские дипломаты весьма
скептически относились к миротворческим установкам императора и
его «философическим взглядам» на международные проблемы. Так,
посол в Вене Г.А. Штакельберг в личном письме к Каподистрии от¬
мечал, что человечество могло бы жить спокойно, если бы все го¬
судари, подобно Александру I, руководствовались идеями Священ¬
ного союза. Но, к несчастью, на практике дело обстоит иначе, чем
в теории: своими военными ресурсами и статусом, приобретенным
после 1815 г., Россия возбуждает зависть и беспокойство великих
держав, которым трудно поверить, что рано или поздно это могу¬
щество не будет использовано против них. Никакая религиозно¬
просветительская риторика не успокоит их. Поэтому в Европе,
вместо братского согласия правителей, царят страх и подозрения,
могущие расколоть ее на противоборствующие союзы. Польша по¬
стоянный источник тревоги для Австрии и Пруссии. Вена занима¬
ется подстрекательством против России в восточном вопросе, в
Лондоне с полным успехом. Англия опасается русского покуше¬
ния на Индию и Средиземное море (через приобретение Менор¬
ки). По мнению Штакельберга, конца этой «презренной» практи¬
ки раскола «тенденция века, увы, не позволяет предвидеть».
* * *
Как известно, постановления Венского конгресса подверглись
резкой критике многих современников и историков. Первые
предъявляли целый перечень того, что, с их точки зрения, было
179
сделано не так, как нужно, или не сделано вовсе. Зачастую одна и
та же проблема одним представлялась решенной хорошо или удов¬
летворительно, другим плохо. Все зависело от политических взгля¬
дов, социального положения и национальной принадлежности
того, кто давал оценку. Как правило, Венской системе прочили
недолгую жизнь.
Что касается историков, то над их критическим мнением дов¬
лела еще и современность, из которой они смотрели на Венский
конгресс, — с ее уже «состоявшимся прошлым», с ее опытом и
знанием о том, «чем все это закончилось», с новыми реалиями и
ценностями. Историки вольно или невольно поддавались искуше¬
нию использовать свое колоссальное преимущество над поколени¬
ем Венского конгресса (еще не знавшим, в отличие от всех после¬
дующих поколений, что его ждет впереди) для того, чтобы скепти¬
чески судить о мыслях и поступках политиков начала XIX в. с
точки зрения современного менталитета, а не тех условий, в кото¬
рых им приходилось действовать.
Зачастую критика в адрес творцов Венского порядка обуслав¬
ливается, как ни странно, именно тем фактом, что у них слишком
многое получилось. А с тех, у кого получается, всегда особый
спрос. От них ожидают чего-то большего, эдакого несбыточного
совершенства — тем более когда на дипломатической сцене свя¬
щеннодействует такое созвездие талантов, как Александр I, Каслри,
Талейран, Меттерних.
Заслуга политиков L815 г. — не в исчерпывающем разрешении
стоявших перед ними проблем, а в выработке прагматических ме¬
тодов решения. Вместо того, чтобы чрезмерно ослаблять Фран¬
цию, они предпочли усилить ее соседей. Обуздав ее санитарным
кордоном, они умудрились избежать превращения этой державы в
реваншиста. Лишив Францию ее любимого императора и дав ей
нелюбимого короля, они постарались максимально смягчить не¬
удовольствие французов, в том числе путем предоставления им
возможности вернуться в европейский «концерт». Осознавая несо¬
вершенство созданного ими равновесия сил, союзники подстрахо¬
вали его «системой конгрессов», предназначенной дчя сохранения
мира перед лицом старых и новых угроз. Поставив прагматизм
выше идеологии, они сделали из него прагматическую идеологию,
ставшую универсальным подходом к сложнейшим европейским
реалиям.
В конце концов каждая великая держава поняла, что на Вен¬
ском конгрессе нужно искать не максимальное, а рациональное
удовлетворение собственных интересов. Это и позволило создать
эффективный механизм предотвращения войны.
Глава 7.
«ДОЛГИЙ МИР» В ЕВРОПЕ: СОЮЗ МОНАРХОВ
ПРОТИВ РЕВОЛЮЦИЙ
(1815-1853 гг.)
Так уж повелось, что историков больше привлекают экстре¬
мальные ситуации в международных отношениях (войны, револю¬
ции, соперничество на грани столкновения, острые инциденты и
т. д.), чем периоды мира и стабильности. При этом как бы подра¬
зумевается некая «банальная» истина: мир, будучи состоянием
покоя и благополучия, гораздо менее интересен в качестве объекта
исследования, нежели его антитеза; ведь норма скучнее патологии.
Внешне подобный подход может показаться оправданным. Однако
в сущности у него есть изъян. Тут недооценена органичная связь
явлений, обозначаемых понятиями «война» и «мир». И не только
в том смысле, что мир — это отсутствие войны или наоборот
(война — отсутствие мира). Мир представляет собой сложную ди¬
намичную систему, элементы которой образуют более или менее
устойчивое равновесие, пока развитие антагонизмов между ними
не приводит к столкновению и разрушению этой системы. Война,
возникая вследствие таких процессов, ломает старую структуру и
/создает новую, с такой же перспективой. В этом круговороте
циклы мира разнятся по продолжительности. Среди них выделяет¬
ся период европейской истории от Венского конгресса (1815 г.) до
начала Крымской войны (1853 г.), отмеченный беспрецедентной
длительностью (почти 40 лет) мирного сосуществования. Только в
наше время Европе удалось повторить и превысить этот рекорд.
Исследователи сходятся в том, что международные отношения
в указанную эпоху основывались на так называемой Венской сис¬
теме серии договоров, установивших после сокрушения Наполеона
границы государств, их внутриполитические порядки, взаимные
права и обязанности, правила решения спорных вопросов. Однако
сама Венская система оценивается по-разному. Одни предпочита¬
ют видеть в ней созидательные начала, способствовавшие сохране¬
нию мира, другие разрушительные, обрекавшие Европу на войну.
В пользу обеих точек зрения находится достаточное количество
убедительных аргументов. Это означает, что между ними нет
принципиального противоречия.
В Венской системе изначально были заложены и стабилизи¬
рующие и деструктивные факторы, которые долгое время действо¬
вали параллельно, с преобладанием первых над вторыми. Когда
соотношение изменилось, начались войны. При всех недостатках
Венских трактатов 1815 г., грозивших рано или поздно вызвать
жестокую борьбу, при всей суровости мер по защите их легитим¬
ности, следует признать, что в качестве стабилизирующего инстру¬
мента они, против ожидания многих, оказались в течение значи¬
181
тельного промежутка времени весьма эффективными. В конце
концов Европа с революциями, но без войн, несравнимо устойчи¬
вее, чем с войнами, вырастающими из революции.
Несмотря на обилие научной литературы, имеются существен¬
ные пробелы в изучении международных отношений после Вен¬
ского конгресса. Историки преимущественно указывают на общие
причины возникновения «долгого мира» в Европе: рациональное
(и далеко не всегда справедливое) перераспределение территорий,
населения, богатств после наполеоновского владычества, восста¬
новление легитимных режимов, учреждение «концерта» великих
держав (пентархия) для согласованного урегулирования взрывоо¬
пасных проблем и возникновение относительного равновесия сил
внутри него и вовне. Но нет удовлетворительных ответов на во¬
просы: что конкретно представляла из себя природа этого равно¬
весия, какие элементы играли в нем ключевую роль, кто распола¬
гал большими, а кто меньшими возможностями контроля над про¬
цессами, угрожавшими европейскому миру?
* * *
Известно, что особую тревогу в Европе вызывали два реальных
источника политических потрясений: революция и восточный во¬
прос (в свои кризисные фазы тоже являвшийся разновидностью
революции). Исполненные готовности обуздать их государства
пентархии не могли внести равный вклад в общее дело. Не всем
хватало для этого мощи и удовлетворенности итогами антинаполе-
оновских войн. Хотя пять европейских держав и именовались ве¬
ликими, они вышли из эпохи борьбы против французского гос¬
подства с разными материальными и моральными потенциалами.
Самым большим запасом прочности обладали Россия и Анг¬
лия, которые обрекались на соперничество естественным поряд¬
ком вещей. «Сверхдержавный» характер и размеры обоих госу¬
дарств неминуемо порождали главное противоречие между ними,
которое подпитывалось конкретными причинами для противобор¬
ства. Если между странами существует дух состязания, то поводы
и сферы для конфликтов всегда найдутся. Так же случилось с Рос¬
сией и Англией. Дело в том, что в обеих империях были уязвимые
места. По крайней мере, российским и британским правителям
так казалось. Благополучие Британской империи зависело от на¬
дежности коммуникаций между метрополией и колониями, в пер¬
вую очередь Индией. Безопасность сухопутного маршрута, проле¬
гавшего через Турцию с ее внутриполитической неустойчивостью,
беспокоила англичан. Отсюда их желание вовлечь ее в орбиту
своего влияния ради поддержания статус-кво в восточном вопросе.
Состояние Турции не меньше тревожило и Россию. Босфор и Дар¬
данеллы — единственный выход из Черного моря в Средиземное
имели жизненно важное значение для обороноспособности и эко¬
номики России. Они в зависимости от того, кто ими владел могли
182
служить ей и на пользу, и во вред. Поэтому Проливы являлись
центральной проблемой в русско-английских отношениях. Другое
звено Балканы, где Англия и Россия в принципе не хотели обо¬
стрять обстановку, но первая стремилась ее законсервировать,
если не будет крайней нужды в другой политике, а вторая тяготела
к осторожному поощрению освободительного процесса, разумеет¬
ся — в собственных интересах. Лондонский кабинет с подозрени¬
ем следил за продвижением России на Кавказе, в результате кото¬
рого она приблизилась к Ирану и Афганистану, игравшим огром¬
ную роль в стратегии обороны Индии. Активность англичан в Те¬
геране в свою очередь порождала недоверие России к их замыслам
на Кавказе. Со временем сфера противоречий расширялась на
Восток, где границы Российской и Британской империй почти
вплотную подойдут друг к другу.
Обычно крупные политические единицы стараются избежать
предельной формы соперничества — столкновения, отчего возни¬
кают компромиссы, в некоторых проблемах прямое сотрудничест¬
во. В русско-английских отношениях была основа и для антаго¬
низмов, и для согласия. Сам факт существования двух гигантов, с
одной стороны, обуславливал опасное напряжение между ними, с
другой сдерживал их взаимным страхом перед непредсказуемыми
последствиями войны.
Правители Англии и России понимали, что статус двух держав
определял их особую роль в Европе, налагал особую ответствен¬
ность за судьбы мира. Именно им принадлежала огромная заслуга
в послевоенном обустройстве Европы. В конце концов близость по¬
зиций Лондона и Петербурга в одних вопросах или взаимная уступ¬
чивость в других, наряду с их могущественным влиянием на осталь¬
ные страны, снимали опасную напряженность, открывали конструк¬
тивные пути. Осознававший это Александр I видел перспективу
предотвращения войн и революций в дальнейшем сотрудничестве
с Англией, которую он готов был считать вторым, после себя, га¬
рантом мира и спокойствия в Европе, где наблюдалось брожение
умов и признаки социальной нестабильности, вызванные общим
подъемом национальных сил в борьбе против Наполеона.
Александр I, отстаивая мир в Европе не только по моральным,
но и по рациональным соображениям, как наименее дорогостоя¬
щий способ ведения политики, выступил со смелой и необычной
инициативой. В марте 1816 г. он в конфиденциальном порядке об¬
ратился к Каслри с идеей об одновременном пропорциональном
разоружении европейских держав. Прежде чем выносить проблему
на обсуждение других государств, царь хотел знать мнение Англии.
Не Австрии и Пруссии, более близких России по политико-соци¬
альному строю, идеологии, географическому положению и динас¬
тическим связям, а именно Англии. Этот выбор не случаен: Алек¬
сандр I видел в Англии единственного равного России по могуще¬
ству партнера-соперника, с которым можно и должно было решать
глобальные проблемы. Остальные державы, как предполагалось,
183
уже нетрудно будет склонить к тому, о чем договорятся эти два ги¬
ганта.
Лондонский кабинет, формально не возражая против предло¬
жения о разоружении, фактически отклонил его как нереалистич¬
ное. Было указано, что европейские страны находились в совер¬
шенно разных естественно-географических условиях, ввиду чего
возникали непреодолимые трудности для коллективного сокраще¬
ния армий, сопряженные с установлением уровня их достаточнос¬
ти. Обойдя вопрос о собственных военно-морских силах, Англия
поставила другой — об одностороннем разоружении России. Алек¬
сандр I уже готов был пойти и на такой шаг, но складывавшиеся
внешнеполитические обстоятельства заставили воздержаться от него.
В отказе Англии нет ничего удивительного и неожиданного.
Удивительным и неожиданным было само предложение Александ¬
ра I, хозяина огромной империи, способной держать в боевой готов¬
ности миллионную армию (!). Не сомневаясь в искренности русского
царя, Каслри был совершенно озадачен столь дерзкой и беспреце¬
дентной инициативой и, казалось, не знал, как реагировать.
Не исключено, что по-человечески он сочувствовал этой идее
и даже восхищался ею. Но как бы ни было велико это сочувствие,
Каслри-политик никогда не стал бы заниматься столь рискован¬
ным в глазах своих коллег по кабинету и британского общества
прожектом. Отсюда отрицательный по сути ответ. Однако Каслри
постарался облечь его в такую форму, чтобы не подорвать в Алек¬
сандре I стремление к миру. Госсекретарь дал царю понять, что
высоко ценит его предложение, как знак доброй воли, и верит в
его искренность (и это была правда). Но трудности на пути осу¬
ществления разоружения очень велики, в том числе и для России.
Эта история, несмотря на ее в целом безрезультатное заверше¬
ние, способствовала укреплению личного доверия Каслри к Алек¬
сандру I.
Несмотря на миролюбие и миротворческие усилия Александ¬
ра I и Каслри, известное напряжение постепенно все же скапли¬
валось в сфере русско-английских отношений, где уже наметились
расхождения по ряду проблем.
Александр I был не только романтиком, но и прагматиком, в
конце концов подчинявшим свой идеализм интересам России. Ув¬
леченно, порой даже вдохновенно, отдаваясь политике создания
европейского «концерта», он, тем не менее, хорошо видел проти¬
воречия внутри него. В частности определилась весьма устойчивая
связка Англия—Австрия с явной антирусской направленностью в
восточном вопросе. В апреле 1817 г. Меттерних предложил Каслри
заключить союз для сдерживания России. Британский госсекре¬
тарь отказался, увидев в этом опасность необратимого раскола
между победителями Наполеона, который заставит Александра I
искать контркомбинацию, весьма вероятно — с участием Фран¬
ции. Каслри полагал, что ни в коем случае нельзя терять рычаги
влияния на русского императора. Его нужно обуздывать не стро¬
184
ительством коалиции против России, а укреплением союзнических
отношений с ней, в рамках которых царю придется подчиняться
коллективным решениям. Не следует скупиться и на комплименты
по поводу мессианских заслуг Александра I в деле спасения Евро¬
пы: лестью от него можно добиться многого, угрозами — ничего.
Эти аргументы подействовали на Меттерниха. Австрийский кан¬
цлер, питавший большую слабость к интригам, умел и отказывать¬
ся от них во имя разумной и интеллектуально привлекательной
альтернативы.
Однако австро-английские переговоры, не оставшиеся незаме¬
ченными Александром I, вынуждали и его думать о союзнике для
создания противовеса.
Наиболее подходящим представлялась Франция, к которой к
тому же Александр I несмотря ни на что испытывал симпатию.
По завершении работы Венского конгресса Александр I прила¬
гал усилия к стабилизации внутреннего положения во Франции на
основе восстановления принципа легитимизма в качестве опоры
общественного порядка. Вместе с тем, не считая саму по себе рес¬
таврацию Бурбонов гарантией политической устойчивости, он тре¬
бовал от Людовика XVIII уважения к конституционной хартии и
склонял его, во избежание новой революции, отмежеваться от
ультрароялистского большинства в Бесподобной палате и привлечь
в органы власти умеренно-либеральные элементы. Добившись в
сентябре 1815 г. назначения на должность главы французского
правительства своего бывшего сановника и друга герцога А.Э.Ри¬
шелье, Александр I обрел в его лице подходящего человека для
осуществления благоразумной внутренней политики, кроме того с
явными прорусскими симпатиями.
Во многом благодаря поддержке царя Франция мало-помалу
приходит в себя. Проводятся осторожные либеральные преобразо¬
вания, ослабляется роль крайне правых сил, принимается несколь¬
ко важных законов. Властям удается держать под контролем соци¬
альную ситуацию и дисциплинированно выполнять обязательства
перед тетрархией. По настоянию Александра I, иностранный окку¬
пационный корпус во Франции был в ноябре 1817 г. сокращен со
150 тыс. до 120 тыс. В отличие от своих союзников, он предпочи¬
тал не препятствовать скорому возвращению этой страны в число
великих держав. Но прежде царь, конечно, хотел подготовить ее к
этому путем укрепления авторитета Парижского кабинета, кото¬
рый в будущем мог бы стать для России полезным партнером.
Таким образом, русский император преследовал во Франции как
общеевропейские цели, связанные с предотвращением угрозы ре¬
волюции и реванша, так и свои собственные, в том числе имевшие
потенциальную антибританскую направленность.
Признаки русско-французского сближения очень тревожили
Англию, стремившуюся как можно дольше держать Парижский
кабинет в состоянии изоляции. Декларируя принцип невмеша¬
тельства, англичане отказывались применять его к Франции, если
185
она вновь станет угрозой Европе. На Аахенском конгрессе Каслри
(вместе с австрийским и прусским представителями) отверг пред¬
ложение герцога Ришелье о преобразовании Четверного союза
(тетрархии) путем включения в него Франции в Пятерной (пен-
тархию), что восстанавливало бы последнюю в правах великой
державы. Только Александр I поддержал эту просьбу и настоял на
включении Франции в европейский «концерт». Тем не менее она
сказалась в двусмысленном положении. Внешне все выглядело
так, будто надзор с нее сняли (союзники постановили вывести из
нее оккупационные войска и считать ее дипломатов полноправны¬
ми участниками Аахенского конгресса и последующих обсуждений
европейских проблем). Но в действительности этот надзор неглас¬
но сохранился, поскольку тетрархия подтвердила в Аахене положе¬
ния Парижского договора от 20 ноября 1815 г.
Хотя формально Франция в значительной мере оставалась про¬
тивопоставленной Четверному союзу, фактически она являлась
частью новой европейской системы, важным фактором ее внут¬
реннего равновесия. У Александра I и у представителей других ве¬
ликих держав, в конце концов уступивших ему во французском
вопросе, хватило мудрости понять, что изолированную и третируе¬
мую Францию намного труднее контролировать, и поэтому она
опаснее для мира в Европе, чем Франция, принятая в почетный
круг европейских олигархов.
Россия и Англия хорошо понимали значение Франции. Отда¬
вая себе отчет в невозможности долгого сохранения коллективного
опекунства над ней, каждая из сторон предпочитала иметь ее в со¬
юзниках. Между ними с переменным успехом шло соперничество
за влияние на Францию. Но это соперничество имело четкие пре¬
делы и в каком-то смысле оно было частью партнерства в реше¬
нии общей, первостепенной для России и Англии задачи, перед
которой все другие отступали на задний план — поддержание
внутренней стабильности во Франции. В самом деле, что было
важнее: спокойная и безопасная для Европы Франция или утверж¬
дение преобладающего влияния на Парижский кабинет одной из
великих держав в ущерб другой?
В политическом сознании Александра I и Каслри существовал
определенный порядок приоритетов, измеряемых основным кри¬
терием — степенью пользы или вреда для мира на континенте.
Поэтому они позволяли себе конкуренцию лишь в тех рамках, ко¬
торые не ставили под угрозу вещи, более значительные, чем во¬
прос о том, чей посол сумел больше приблизиться к Тюильрий-
скому двору — русский или английский.
Тюильрийский двор старался извлечь выгоды из ситуации.
Нуждаясь в могущественных помощниках в решении собственных
нелегких внешнеполитических задач, он готов был сблизиться с
тем, кто захочет оказать больше услуг. Хотя Россия первой протя¬
нула руку помощи, ее отношения с Францией осложнялись взаим¬
ной неприязнью между Александром I и Людовиком XVIII, а
186
также неустойчивостью политических настроений русского импе¬
ратора. Последний, как известно, поначалу поощрял либерализа¬
цию французского общества, прямым результатом чего явилась
конституционная хартия 1815 г., а косвенным весьма демократи¬
ческий избирательный закон 1817 г. Однако тревожное для всех
монархов состояние умов в Европе, студенческие брожения в Гер¬
мании и признаки беспокойства в Италии, вызвавшие апокалип¬
тические заклинания Метгерниха и не менее пессимистичные
прогнозы английских и прусских министров, несколько поколеба¬
ли уверенность Александра I в правильности его курса. Сомнения
усилил раскрытый в июне 1818 г. заговор французских ультра-ро¬
ялистов, направленный на свержение «революционного» кабинета
Ришелье и замену его правительством крайне правых.
Конечно, Александр I не был столь впечатлительным, чтобы
немедленно реагировать на эти события отказом от принципов ли¬
беральной политики. Он по-прежнему доверяет своему ставленни¬
ку и не собирается им жертвовать «во имя спокойствия Франции»,
как советовал Метгерних. Вместе с тем царь, очевидно с возник¬
новением подозрений, что он переусердствовал в своем радикализ¬
ме, теперь стал склонять Ришелье к осторожности и консерватиз¬
му, в частности к изменению избирательного закона 1817 года в
пользу аристократии.
На Аахенском конгрессе после решения основного вопроса —
о статусе Франции — Александр I предложил великим державам
заключить формальный договор, в котором бы они гарантировали
друг другу неприкосновенность своих территориальных владений и
неизменность политических систем. Для поддержания такого ста¬
тус-кво имелось в виду учредить нечто вроде общеевропейского
наднационального правительства с собственной армией, основу
которой составили бы русские войска, и с правом вмешательства
при необходимости во внутренние дела терпящего бедствие госу¬
дарства. Однако объектом вмешательства могла быть только та
страна, где произошли насильственные перемены «снизу». Тем же
правительствам, которые добровольно согласились дать своим
подданным либеральные учреждения, беспокоиться было не о чем.
Александр I хотел не только институализировать Священный
союз, но и расширить его таким образом, чтобы он совпадал с ев¬
ропейским «концертом». Отсюда подчеркнутое ухаживание за Анг¬
лией и Францией.
Против этой консервативной утопии резко выступили Каслри
и Метгерних. Их протест вызвала не сама идея порядка и стабиль¬
ности, которую они полностью разделяли, а технология ее осу¬
ществления, объективно обеспечивавшая России доминирующую
роль в Европе. Реакция Метгерниха обуславливалась сложным
геополитическим положением Австрии. Нуждаясь в помощи Рос¬
сии в деле сохранения целостности империи, Вена в то же время
боялась русской жандармской диктатуры и рассматривала Англию
как противовес этой угрозе. Меттерниху постоянно приходилось
187
выбирать из двух зол — революционной смуты и господства Рос¬
сии — наименьшее.
Реакция Каслри тоже была вполне предсказуемой. Он, в отли¬
чие от Александра I, видел во Франции главный источник опас¬
ности для мира. Поэтому британский госсекретарь представлял
себе структуру европейского порядка иначе, чем русский царь: не
квинтет великих держав против революции и тем более не «сверх¬
правительство» для борьбы с ней, а квартет для упреждения реци¬
дивов французского гегемонизма. При этом Каслри питал насто¬
роженность и по отношению к России, хотя и успокаивал себя и
других тем, что ее национальные интересы диктуют Петербургу
необходимость миролюбивой политики.
* * *
Александр I считал себя лично ответственным за соблюдение
Венской системы во всех ее компонентах и особенно в том, что
касалось организации Центральной Европы, имевшей прямое от¬
ношение к безопасности России. Здесь основу стабильности он
видел в сохранении достигнутого в 1815 г. равновесия между Ав¬
стрией, Пруссией и другими германскими государствами. В то
время наибольшая угроза этому равновесию исходила от Вены,
претендовавшей на лидирующую роль в Германии.
В 1816 г. Саксен-Веймарский герцог с одобрения Александра I
дал своим подданным умеренную конституцию. Его примеру пос¬
ледовали Вюртемберг и Баден. Меттерних наблюдал за этими но¬
вовведениями со страхом и подозрением, пытаясь вразумить рус¬
ского императора напоминаниями о том, что он играет с огнем.
Подъем немецкого студенческо-либерального движения в 1817—
1819 гг., казалось, подтверждал опасения канцлера. А когда от рук
экстремиста погиб драматург Август Коцебу — конфидент Алек¬
сандра I — то к ужасу Меггерниха добавилось какое-то удовлетво¬
рение с примесью злорадства по поводу того, что его предупреж¬
дения сбылись, поскольку им не вняли.
В стремлении использовать ситуацию в своих внутри- и внеш¬
неполитических целях Меттерних решил возглавить процесс ук¬
репления консервативного порядка во всей Германии. Под его
эгидой в 1819 г. были приняты так называемые карлсбадские дек¬
реты и создана майнцкая комиссия, цель которой состояла в рас¬
следовании революционной деятельности и в активизации дея¬
тельности антиреволюционной в общегерманском масштабе. Себе
Меттерних хотел присвоить руководящую полицейскую роль,
чтобы употребить ее как средство для строительства объединенной
Германии с австрийским имперским ядром. Если на Аахенском
конгрессе канцлер возражал против принципа вмешательства из
боязни дать России основания для его применения в ущерб инте¬
ресам Вены, то для собственной гегегомонистской программы он
находил тот же самый принцип очень полезным. Однако без сан¬
188
кции Петербурга и Лондона Меттерних не мог решиться на столь
крупное предприятие.
Реакция Александра I, легко прочитавшего замысел канцлера,
была резко отрицательной. Он считал опасным предоставлять Ав¬
стрии свободу действий в Германии, ибо под предлогом восста¬
новления социальной стабильности Вена намеревалась нарушить
геополитическое статус-кво. Не чуждый, как и Меттерних, двой¬
ных стандартов, российский император придерживался идеи вме¬
шательства только там, где это отвечало его интересам (в данном
случае совпадавшим с интересами европейского мира). Кроме
того, несмотря на революционные волнения, Александр I не отка¬
зался от убеждения, что либеральные институты, дарованные
сверху, а не исторгнутые воинствующей толпой, являются благом
или хотя бы не вредны. Полагая неким идеалом свободу, ограни¬
ченную порядком, он продолжал колебаться в определении и без¬
опасной меры свободы и благотворной меры порядка. Эти колеба¬
ния обусловливались противоречивым политическим сознанием
императора, сочетавшим романтизм и реализм в той сложной и
нераздельной пропорции, которая характерна для неоднозначных
политических фигур.
В циркуляре, выпущенном в январе 1820 г., Александр I за¬
явил, что германские государства в отношении друг с другом
должны быть свободны от внешнего давления. Он не видел в сту¬
денческом движении повода для учреждения наднациональной
лиги для защиты абсолютизма и для отказа от уже введенных в
действие конституций. В подтверждение готовности настаивать на
своей позиции царь сосредоточил в южной Польше большую
армию, служившую предупреждением Вене. Уже одного этого
было вполне достаточно для понятливого Метгерниха.
Однако Меттерних получил предостерегающий сигнал и от
Англии. Каслри фактически высказался против австроцентрист¬
ской консервативно-объединительной политики. Отметив, что
Лондон всегда приветствует стабильность и порядок, британский
госсекретарь, вместе с тем, воздержался от официального одобре¬
ния задуманного Метгернихом курса. Канцлеру пришлось отсту¬
пить.
Одернув Австрию в Германии, Александр I предоставил ей
карт-бланш в Неаполитанском королевстве, где в июле 1820 г.
вспыхнула национально-освободительная революция. В историо¬
графии принято усматривать в этом один из признаков резкого
поправения русского императора под влиянием внушений ав¬
стрийского канцлера-искусителя. В доказательство приводится
якобы покаянное письмо, в котором Александр I уверяет Метгер¬
ниха, что он уже не тот, что был в 1813 г., и о многом сожалеет.
С нашей точки зрения, всерьез воспринимать данную фразу как
непогрешимый аргумент — значит недооценивать сложную натуру
человека и политика, не случайно получившего такие прозвища,
как «хитрый византиец» и «северный Тальма». Конечно, не стоит
189
отрицать, что европейские революции 1820—1821 гг. произвели
определенное впечатление на Александра I и сделали его более
уязвимым перед лицом меттерниховской политической филосо¬
фии. Однако не в этом главная причина перехода его от сдержи¬
вания Австрии к поощрению ее. По сути никакой кардинальной
перемены в императоре не произошло. Интервенционистский
принцип провозгласил в Аахене Александр I, а не Меттерних,
тогда возражавший против него. Теперь же, когда этот принцип
предстояло реализовать в интересах целостности Австрийской им¬
перии и мира в Европе, расхождений между Петербургом и Веной
уже не было. И тут нужно говорить скорее об эволюции Метгер-
ниха, чем Александра I. Что до русского царя, то его взгляды и его
политика по-прежнему отражали последовательную привержен¬
ность трактатам 1815 г. Это проявлялось в отношении Александра
I и к Германии, где он связал Меттерниху руки, ибо тот посягал
на основы Венской системы, и в Италии, где он те же самые руки
развязал во имя сохранения статус-кво. Дело было еще (или преж¬
де всего) в том, что германский вопрос по геополитическим сооб¬
ражениям непосредственно касался безопасности России, в то
время как итальянская проблема считалась жизненно важной для
Австрии.
На конгрессах в Троппау (октябрь-декабрь 1820 г.) и Лайбахе
(январь-март 1821 г.) Вена получила санкцию России и Пруссии
на подавление неаполитанской революции. Дипломатические на¬
блюдатели от Англии и Франции, отвергавших доктрину вмеша¬
тельства, отказались официально присоединиться к этому реше¬
нию, что многие историки расценили как раскол европейского
«концерта» на либеральный Запад и реакционный Восток, пред¬
ставленный консолидированным Священным союзом во главе с
«бывшим либералом» Александром I и неизменно консервативным
Меттернихом. Как утверждается, солдатские волнения в России и
начавшиеся в марте 1821 г. в Пьемонте, Дунайских княжествах, а
также Греции революции, наряду с продолжавшейся революцион¬
ной войной в Испании, окончательно и бесповоротно толкнули
русского царя в объятия махровых реакционеров.
Подобная картина грешит примитивизмом, явно скрадывая су¬
щественные нюансы и в «либерально-прогрессивной» политике
Запада, и в «ретроградной» политике Востока. События в Север¬
ной Италии и на Балканском полуострове не содержали ничего
принципиально нового по сравнению с ранее возникшими испан¬
ской и неаполитанской революциями, и поэтому не могли внести
принципиальных изменений в изначально охранительную ориен¬
тацию Александра I. «Фактор» Меттерниха с его «сбывшимися
пророчествами» был не в состоянии повлиять на царя ни больше
ни меньше, чем сами революции, негативное восприятие которых
сформировалось у него без подсказки австрийского канцлера. В
отличие от Меттерниха, Александра I революция тревожила не
столько своими внутренними социальными и политическими пос-
190
ледствиями, сколько своей угрозой европейскому миру и порядку.
Что касается восстания Семеновского полка, которое Меттерних
не преминул связать с интернациональным заговором злокознен¬
ных сил, то оно вообще не имело никакого отношения к револю¬
ции, и царь это прекрасно знал.
Трудно согласиться и с традиционным противопоставлением
либерального курса Англии и Франции, с одной стороны, и реак¬
ционной политики России, Австрии и Пруссии, с другой. Зачас¬
тую политико-идеологические расхождения оттеснялись на задний
план общеевропейскими интересами сохранения статус-кво, когда
они совпадали с национальными интересами той или иной держа¬
вы. Англичанин Каслри не был противником восстановления спо¬
койствия в Европе. Но он хотел, чтобы это происходило без ши¬
роковещательных заявлений, без ссылок на международное право
и, конечно, без ущерба для Англии. Когда же дело касалось бри¬
танских интересов, то и Каслри и его преемники не испытывали
никаких моральных неудобств ни по поводу доктрины вмешатель¬
ства, ни, тем более, по поводу ее открытого или негласного при¬
менения. Вовсе не возражало против устойчивого европейского
порядка и французское правительство, почти с теми же оговорками.
После подавления австрийскими войсками революций в Се¬
верной и Южной Италии встал вопрос об Испании. Его рассмат¬
ривал Веронский конгресс (октябрь 1822 г.), на котором собрались
представители пентархии. Несмотря на определенные разногласия
между ними, было принято решение применить силу, чтобы вер¬
нуть испанский престол свергнутому королю Фердинанду VII.
Франция согласилась взять на себя выполнение этой малоприят¬
ной миссии: Пиренейский полуостров в то время беспокоил ее
больше, чем Аппенинский. В данном случае Париж одобрил идею
вмешательства в надежде упрочить свое влияние на соседнее госу¬
дарство и через него, возможно, — на испанские колонии в Южной
Америке. Пресловутые двойные стандарты проявились и здесь.
Смирилась с французской интервенцией и Англия, оговорив
ряд условий, смысл которых сводился к следующему: Парижский
кабинет должен действовать от собственного имени, а не от имени
Европы или Священного союза; по выполнении задачи француз¬
ские войска должны покинуть Испанию; ни при каких обстоятель¬
ствах не должна быть реставрирована испанская колониальная им¬
перия; и не должны пострадать британские интересы в Португалии.
Дух единства и компромисса (чтобы не сказать — дух деловой
сделки) был характерен для Веронского конгресса в большей сте¬
пени, чем для его предшественников. Тем не менее Троппау и
Лайбах нельзя считать доказательством непреодолимого раскола
европейского «концерта». Лондон и Париж предпочли отстранить¬
ся от «грязной» карательной работы в Италии не из-за беззаветной
преданности высоким либеральным идеалам, а потому, что име¬
лась возможность сделать эту работу руками Священного союза, то
есть — не запачкавшись. В Испании такой возможности не было
191
и поэтому французам пришлось действовать самим, а англича¬
нам — закрыть на это глаза, так же, впрочем, как и на подавление
итальянской революции.
Однако когда вернувшийся на французских штыках к власти
Фердинанд VII вздумал попросить у пентархии (или точнее — у
Священного союза) помощи в реставрации испанского господства
в Латинской Америке, то натолкнулся на жесткое противодействие
Англии, исполненной решимости оградить свое колониальное и
торговое влияние в западном полушарии от угрозы со стороны
Старого Света.
Руководствуясь такой же протекционистской целью, президент
США Д.Монро провозгласил в 1823 г. доктрину, получившую его
имя. Он заявил, что любое вмешательство Европы в американские
дела Соединенные Штаты будут квалифицировать как враждебный
по отношению к ним акт. В сущности декларация Монро была на¬
правлена не только и не столько против Священного союза,
сколько против более реального и более могущественного (в дан¬
ной ситуации) конкурента — Англии. Вместе с тем, доктрина, объ¬
явленная самым демократичным в мире государством, оставляла
именно за ним исключительное право на колониальную экспан¬
сию в Южной и Северной Америке. Также любопытно, что ради
своих гегемонистских интересов американская республика, назы¬
вавшая себя «маяком свободы», отказалась от выполнения реше¬
ний Венского и последующих «реакционных» европейских кон¬
грессов о запрете работорговли.
Александр I и его партнеры по Священному союзу старались
не браться за нереальные задачи. Понимая невозможность распро¬
странения своего охранительного попечительства на огромные за¬
океанские территории, они сосредоточились на Европе, предоста¬
вив Англии и США самим выяснять свои «атлантические» взаимо¬
отношения. Гибкость и прагматизм Священного союза проявились
еще и в осознании того факта, что не всякую революцию нужно
подавлять. Вмешательство оправдано только тогда, когда его пози¬
тивные последствия для сохранения всеобщего мира перевешива¬
ют потенциальную опасность столкновения великих держав. Ита¬
лия и Испания оказались именно такими случаями. Однако стои¬
ло аналогичной революции вспыхнуть в Португалии, как идея ин¬
тервенции тотчас перестала быть аксиомой, поскольку дело каса¬
лось общепризнанной сферы британского присутствия, посяга¬
тельство на которую явилось бы открытым военным вызовом Лон¬
дону.
Таким образом, учрежденный в 1815 г. «европейский концерт»
сравнительно легко справился с революционными вызовами вре¬
мени и избежал фатальной формы внутреннего раскола. Это уда¬
лось во многом благодаря тому, что пентархия ставила во главу
угла общую для нее проблему предотвращения большой войны в
Европе и решала ее оптимальными средствами, не перегружая
континентальную повестку дня внеконтинентальными сюжетами и
192
не перегибая палку там, где требовалось уважение к жизненно
важным интересам любого из членов «концерта».
Здание Венской системы выстояло под мощными сейсмичес¬
кими ударами революционной стихии. Не только из-за конструк¬
тивных особенностей, но и из-за того, что Александр I, Каслри и
даже Метгерних, слывший оголтелым революционером, понимали
невозможность остановить время и неминуемость перемен. Они
лишь хотели, чтобы эти перемены носили управляемый сверху ха¬
рактер, никогда не стремясь к абсолютному возврату вещей на
круги своя там, где их сдвинули с места «низы».
* * *
Гораздо труднее было предотвратить накал страстей в восточ¬
ном вопросе — куда более болезненном сплетении противоречий
между всеми великими державами (быть может, за исключением
Пруссии). Объективной основой для этих антагонизмов явился
процесс упадка Османской империи, выразившийся в ослаблении
центральной власти, усилении политической оппозиции, плохом
управлении собственно турецкими и нетурецкими территориями,
расстройстве финансов, росте социального недовольства и нацио¬
нальных движений и т. д. Наличие такого государства уже само по
себе было большим неудобством для Европы. Но дело осложня¬
лось его исключительно важным геостратегическим положением,
позволявшим контролировать Балканы, Северную Африку, Малую
Азию, выходы в Индийский океан через Персидский залив и
Красное море. Не говоря уже о Босфоре и Дарданеллах, без кото¬
рых черноморский бассейн терял значительную часть своей торго¬
вой, экономической и стратегической роли. Прогрессирующая не¬
способность Турции удержать имперское наследство в собствен¬
ных руках провоцировала аппетиты многочисленных претендентов
на свою «законную» долю и превращала ее из субъекта в объект
международной политики.
Вместе с тем «наследники» скорее боялись, чем желали кончи¬
ны «больного человека» Европы. Развал Турции поставил бы перед
ними головоломные задачи. У них не было уверенности в том, что
они смогут обуздать колоссальную отрицательную энергию разруше¬
ния, тем более — в атмосфере глубокого недоверия друг к другу.
Существовало четыре сценария решения восточного вопроса:
1) сохранение Турции путем укрепления ее с помощью внутренних
реформ; 2) раздел империи между Россией, Англией, Австрией и
Францией таким образом, чтобы не нарушить баланса сил; 3) об¬
разование независимых государств; 4) завоевание Турции Россией.
Ввиду крайне сомнительных выгод и совершенно очевидной
рискованности четвертого сценария в Петербурге никогда не рас¬
сматривали его всерьез. Здесь хорошо понимали, чем чревато объ¬
единение в одном государстве Российской и Османской империй.
Помимо проблемы управления столь огромными и разнородными
7 - 9681
193
социально-цивилизационными организмами возникала реальная
угроза разбалансирования всей европейской системы и формиро¬
вания широкой коалиции против России, как нарушителя равно¬
весия. Поэтому идеальным вариантом для Петербурга была кон¬
сервация Турции в таком состоянии, которое позволяло бы эф¬
фективно использовать Проливы в экономических и оборонитель¬
ных интересах России, а также поддерживать статус-кво на Балка¬
нах. В случае же неминуемого распада — полюбовно разделить ту¬
рецкое наследство с Англией, Австрией и, вероятно, Францией.
Это был отнюдь не план действий, а лишь общая концепция, ос¬
тавлявшая простор для нюансов, акцентов и корректировок в рам¬
ках обстоятельств, предусмотреть которые заранее невозможно.
Не имела детального плана и Англия — главный антагонист
России на Востоке. Не в ее правилах было связывать себя какими-
то универсальными схемами. Не исключая перспективы гибели
Османской империи, Лондон старался приложить максимум уси¬
лий, чтобы не допустить этого. Он надеялся реанимировать Тур¬
цию с помощью реформ. Такой политики требовали британские
торговые и колониальные интересы, прежде всего в Индии. В
принципе Англия придерживалась оборонительной стратегии, од¬
нако гипертрофированная подозрительность к России подчас за¬
ставляла ее вести себя весьма агрессивно, что вызывало соответст¬
вующую обратную реакцию.
Против расчленения Турции выступала и Австрия. Ее мало
вдохновляла даже возможность получить часть балканских терри¬
торий, ибо сильнее был страх по поводу того, что, во-первых, Рос¬
сии достанется намного больше, во-вторых, инфекция разложения
поразит и австрийские владения. Вена металась между желанием
сблизиться с Англией против России и боязнью потерять в лице
Петербурга могущественного и незаменимого союзника в полити¬
ке сохранения как Австрийской империи, так и ее позиций в Ита¬
лии и Германии.
Неоднозначное отношение к восточному вопросу делало Фран¬
цию ненадежным партнером и для Англии, и для Австрии, и для
России. С одной стороны, Париж солидаризировался с Лондоном
и Веной в их противодействии Петербургу. С другой, способство¬
вал разрушению Османской империи — поощрением модерниза¬
ции и сепаратизма в Египте, а также завоеванием Алжира. Вместе
с тем Франция была одним из видных игроков на Ближнем Вос¬
токе, и в ней нуждались все державы в разное время, в разной сте¬
пени, с разными целями.
Что касается самой Порты, то она, хотя и играла определенную
роль, являлась скорее призом в большой игре, чем полноправным
участником. В Турции опаснее всего сталкивались русско-англий¬
ские антагонизмы, которые осложнялись русско-австрийскими и
русско-французскими противоречиями, а уравновешивались
англо-французскими. Методы, применявшиеся в борьбе за влия¬
ние на Порту, были обычными — интриги, запугивание, подкуп.
194
Почти все великие державы проявляли большую или меньшую
настороженность по отношению к национально-освободительному
движению на Балканах. Англия и Австрия опасались, что, обретя
независимость, балканские народы станут послушными сателлита¬
ми России, а Россия не была уверена, что она сможет выиграть
культурно-идеологическую конкуренцию с Западом и предотвра¬
тить демократизацию Балкан, сопровождаемую победой прозапад¬
ной ориентации.
Если в целях укрепления своего авторитета Петербург позволял
себе эксплуатировать идею православного единства, то в вопросе о
масштабах и целесообразности использования славянского нацио¬
нализма приходилось проявлять сдержанность, поскольку это ору¬
жие угрожало не только Турции, но и германским государствам,
из которых два самых крупных входили в Священный союз.
Со времени Бухарестского договора 1812 г. между Россией и
Турцией остались неурегулированные вопросы, связанные с неже¬
ланием Порты аккуратно выполнять положения этого документа.
Она продолжала игнорировать требования Петербурга о соблюде¬
нии режима автономии в Сербии и Дунайских княжествах, в свою
очередь требуя возвращения ей нескольких крепостей на побере¬
жье Кавказа. Права русских купцов на турецких территориях по-
прежнему подвергались дискриминации.
В феврале 1821 г. в Молдавии и Валахии вспыхнуло антиос-
манское движение. Вскоре его возглавил российский генерал
Александр Ипсиланти, бывший адъютант Алексадра I, грек по на¬
циональности. Петербург отказался помогать восставшим из неже¬
лания провоцировать международный кризис. Благодаря этому об¬
стоятельству, а также острым разногласиям между участниками
движения (греками и румынами), оно потерпело поражение. Но из
Дунайских княжеств восстание перекинулось на саму Грецию, где
началась жестокая партизанская война против турок.
Известия о событиях на Балканах застали Александра I в Лай¬
бахе, где только и говорили о том, как бороться со смутой. В
такой атмосфере все выглядело зловещим и разрушительным.
Меттерних в каком-то смысле обрадовался возможности еще раз
доказать обоснованность своих подозрений насчет всемирного ре¬
волюционного заговора, принимающего в разных местах разные
обличил, но остающегося неизменным по сути. Хотя Александр I
не разделял этих апокалиптических настроений, он все же не был
глух к предостережениям австрийского канцлера.
Для российского императора греческое движение возникло со¬
вершенно не вовремя. Оно, наряду с революциями в Италии, Ис¬
пании и Португалии, представляло дополнительную угрозу миру и
статус-кво в Европе. Возможно, в надежде на то, что Турции
удастся навести порядок в своих балканских провинциях, он пона¬
чалу твердо занял позицию невмешательства. Она казалась Алек¬
сандру I лучшим способом предотвратить разрастание конфликта.
Император предпочел сделать вид, будто он усматривает в проис¬
т
195
ходящем скорее бунт против легитимного монарха, чем законный
протест христианского населения против мусульманского вла¬
дычества.
Однако Турция вольно или невольно лишила Александра I ос¬
нований трактовать ситуацию именно в таком ключе. В пасхаль¬
ную ночь 1821 г. турецкие янычары учинили в Константинополе
погром христиан и повесили патриарха Григория у входа в глав¬
ный храм церковь города.
Это был открытый вызов России, не ответить на который
Александр I, к тому же находившийся под давлением российского
и европейского общественного мнения, не мог. В июле 1821 г. он
предъявил Порте строгий ультиматум, требовавший принятия не¬
замедлительных и исчерпывающих мер по защите православных
подданных султана, включая наказание виновных. После того, как
ультиматум был отвергнут, Александр I разорвал дипломатические
отношения с Турцией.
Перспектива русско-турецкой войны встревожила Австрию и
Англию, пожалуй, сильнее, чем европейские революции. В случае
победы России, в которой никто не сомневался, на Балканах
могли образоваться независимые государства, обязанные своим
освобождением Петербургу. Переход юго-восточной Европы под
русский контроль означал бы разрушение баланса сил на конти¬
ненте и дальнейшее поощрение центробежных тенденций в Ос¬
манской империи. Меттерних и Каслри старались воспрепятство¬
вать этому во что бы то ни стало. Австрийский канцлер, играя на
«отцовских» чувствах Атександра I по отношению к «европейско¬
му концерту», убеждал его в необходимости вынести обсуждение
восточного кризиса на дипломатическую конференцию великих
держав. Это — благотворное и единственно возможное средство
разрешить ситуацию, сохранив мир и согласие в Европе. Метгер-
них хотел вовлечь Александра I в затяжные переговоры, чтобы
удержать его от применения оружия и дать туркам время справить¬
ся с бунтовщиками.
В приципе такую же задачу преследовал Каслри, но он, в отли¬
чие от Меттерниха, не мог себе позволить игнорировать массовый
подъем филэллинских симпатий в Англии и за ее пределами, что
принуждало госсекретаря по крайней мере маскировать его снис¬
ходительность к Порте.
Франция и Пруссия тоже не возражали против скорейшего
восстановления турецкой власти над греками. В этом Париж видел
оптимальную альтернативу русскому господству на Балканах. А
Берлин вообще не находил для себя смысла отвлекаться от гер¬
манских дел на восточные.
По большому счету независимость Греции не устраивала ни
одну из держав пентархии. Они не жаждали ломать себе голову
над вопросом, что делать с новым государством, а заодно и с пре¬
цедентом его образования в едва ли не самой горячей точке Евро¬
пы. Гораздо предпочтительнее был статус-кво. В том числе и для
196
Петербурга, которого явно смущали слишком либеральные, проза¬
падные тенденции в политике предводителей греческого нацио¬
нального движения.
Порвав отношения с Турцией, Александр 1 тем не менее не
объявил ей войну. Царь по-прежнему не решался брать на себя от¬
ветственность за нарушение того самого мира в Европе, о сохра¬
нении которого он заботился так усердно. Если уж воевать, то
Александр I хотел иметь абсолютно безукоризненное, с точки зре¬
ния интересов «европейского концерта», оправдание. Между тем
великие державы, руководствуясь традиционными страхами и
предрассудками против России, не давали согласия на войну. Рус¬
ский император был скован необходимостью участвовать в нача¬
тых по инициативе Меттерниха переговорах пентархии с Турцией
на предмет урегулирования греческого кризиса. Пока шли эти не¬
спешные и бесплодные дипломатические консультации — для того
и задуманные, чтобы потянуть время — Порта устроила в Морее
настоящий геноцид. Однако это только ожесточило сопротивление
греков. Ситуация со всей очевидностью требовала вмешательства,
что стали уже понимать и в Лондоне, и в Париже, и даже в Вене.
С течением времени Александр I, вероятно, начал склоняться
к мысли о невозможности достижения европейского консенсуса в
вопросе о силовых санкциях против Турции. Поэтому он все более
внимательно изучал возможности заключения соглашения с Анг¬
лией, то есть с державой, союз с которой — в большей степени,
чем с любым другим государством — способен спасти греков от
уничтожения, а Европу — от всеобщей войны по непредсказуемо¬
му сценарию. Правильность такого выбора, казалось, подтвержда¬
лась после назначения Джорджа Каннинга в 1822 г. на пост главы
британского Форин оффис (вместо покончившего с собой Р.
Каслри). С его именем связан поворот в восточной политике Анг¬
лии, впрочем, готовившийся еще при Каслри. Новый госсекретарь
полагал, что оставлять греческие события на самотек — значит
провоцировать Александра I на войну и разрешение кризиса с
максимальной для России выгодой. Не желая такой развязки,
Каннинг пошел на очень смелый шаг, вызвавший ужас и негодо¬
вание Меттерниха. В 1823 г. Лондон признал греков воюющей сто¬
роной, тем самым официально провозгласив свое право оказывать
им вооруженную поддержку.
Между тем положение в Морее становилось катастрофическим
и совершенно нетерпимым и с точки зрения перспективы сохра¬
нения мира в Европе, и с точки зрения общегуманитарной. Обе
стороны демонстрировали крайнюю жестокость, и бездействие ве¬
ликих держав служило для нее поощрением. Россия теряла в гла¬
зах греков свой престиж, а в глазах турок свою весомость и убеди¬
тельность в качестве самой мощной военной силы. Если Алек¬
сандр I по сути позволил Меггерниху связать его затяжными пере-,
говорами, то Каннинг (презиравший австрийского канцлера) на¬
чисто отказался от роли ведомого и перехватил инициативу, фак¬
197
тически выйдя за рамки «концертной» дипломатии. Его демарш
заставил Александра I очнуться и активнее искать конструктивно¬
го сотрудничества не с Австрией, а с Англией.
Утомившийся от австрийского обструкционизма и вынужден¬
ный считаться с недовольным ропотом российского общества,
Александр I заявил наконец, что прекращает свое участие в пусто¬
порожних совещаниях по восточному вопросу и сохраняет за
собой право на единоличное применение оружия к Турции. Дей¬
ствительно ли царь намеревался воспользоваться этим правом или
же он таким образом приглашал Каннинга к осуществлению со¬
вместной политики защиты греков? Об этом можно лишь гадать,
поскольку внезапная кончина Александра I в 1825 г. не позволяет
найти достоверный ответ. Строго говоря, не могут дать его и пос¬
ледующие, происходившие уже без участия «хитрого византийца»
события, сколько бы ни было в них явной преемственности с его
мыслями, планами, делами.
Александр I оставил в наследство своему преемнику неразре¬
шенный восточный кризис и свободу выбора путей решения. Он
так и не отдал приказа об открытии военных действий против
Турции, потому, похоже, что не хотел запятнать свой образ миро¬
творца и отца-основателя «европейского концерта». Если в этом
предположении есть доля истины, то надо заметить, что судьба
как нельзя вовремя избавила его от риска утратить столь лестную
для него репутацию. Смерть уберегла его и от мучительных поис¬
ков выхода из драматической раздвоенности между либерализмом,
которому он остался верен сердцем, и консерватизмом, которому
приходилось подчиняться разумом.
В политике и во взглядах Александра I смешались гениальные
догадки, наивный утопизм и трезвая прагматика. Все это применя¬
лось к различным ситуациям с той или иной степенью успеха. В
чем-то Александр I намного обогнал свою эпоху, в чем-то был
равен ей, а в чем-то принадлежал XVIII в. Иногда его укоряют в
том, что он пытался спроецировать статичные абстракции на
живую и динамичную систему международных отношений, и поэ¬
тому его миротворческая, «интеграционистская» стратегия потер¬
пела поражение. Однако при этом забывают другое: именно те
«статичные абстракции», к которым Александр I испытывал глубо¬
кое почтение, не только помогли избежать всеобщей войны в Ев¬
ропе в течение почти 40 лет после Венского конгресса, но и созда¬
ли предпосылки для сегодняшнего беспрецедентного воплощения
европейской идеи в жизнь.
* * *
С восшествием на царский престол Николая I в 1825 г. внеш¬
няя политика России вступает в известном смысле в новый пери¬
од, который, с одной стороны, был органично связан с предшест¬
вующим временем, с другой — имел собственные особенности. На
198
фоне очевидной преемственности стратегических задач меняются
способы их решения. Происходит это в значительной степени под
давлением объективных обстоятельств, но не без активного учас¬
тия личностного фактора.
Воспитавшись и образовавшись в той же культурно-духовной
среде, что и Александр I, Николай I заметно отличался от своего
предшественника. Более прямой и решительный, он сторонился
слишком тонких дипломатических игр и тяготел к простоте и по¬
рядку. Весьма набожный Николай I был лишен религиозного мис¬
тицизма, а либеральные эксперименты внутри страны и вовне ему
представлялись крайне опасным занятием. Ему бы и в голову не
пришло позволять себе идеалистические слабости там, где дело ка¬
салось государственной пользы. Если он и испытывал сомнения,
то, по крайней мере, не показывал этого. Принимаемые им реше¬
ния, вне зависимости от их интеллектуального качества, выглядели
как результат четкого и осмысленного выбора. За Николаем I не
замечено увлечения монументальными внешнеполитическими
концепциями или интереса к проблеме гуманизации международ¬
ных отношений. То, что позже стало именоваться геополитикой,
являлось для царя сферой, совершенно огражденной от влияния
иных мотивов, кроме как высоких государственных.
Обстоятельства прихода к власти утвердили Николая I в убеж¬
дении о пагубности любых системных изменений, которые обычно
приводят к потрясениям. Возможно, под впечатлением наблюде¬
ний за колеблющимся Александром I, он избрал для себя некую
сверхценностную идею: не жалеть сил для поддержания статус-
кво, то есть добытого веками могущества России. Отсюда глубоко
охранительная ориентация его внешней (и внутренней) политики
и стремление избегать рискованных предприятий.
Именно эта доктринальная установка обусловила необходи¬
мость сочетать в подходе к международным делам консервативную
стратегию с гибкой и вполне творческой тактикой. Наряду с чес¬
тью именоваться государем великой империи Николай I унаследо¬
вал тяжкое бремя ответственности за ту державную работу, кото¬
рую Александр I не смог или не захотел доделать. Главной внеш¬
неполитической проблемой, как будто нарочно оставленной
царем-мистиком, чтобы испытать царя-практика, был восточный
вопрос, включавший к исходу 1825 г. несколько компонентов: Ду¬
найские княжества, Сербия, русские торговые привилегии на ос¬
манских территориях. Но самое важное — катастрофическая си¬
туация в Греции, требовавшая срочного вмешательства извне.
Поскольку Николая I не готовили к царскому поприщу, ему
пришлось многое постигать по ходу исполнения внезапно свалив¬
шихся на него обязанностей. Тем не менее избранный им курс в
большой политике не был похож на дилетантские упражнения. В
нем ощущалось влияние определенного мировоззрения, находив¬
шего конечное выражение в осознанных или интуитивных реакци¬
199
ях на переменчивую международную конъюнктуру с ее опасными
подводными течениями.
Как и Александр I, Николай I был своим собственным мини¬
стром иностранных дел. Самые ответственные дипломатические
миссии он выполнял сам, хотя вовсе не пренебрегал профессио¬
нальными способностями окружавших его людей. Он обладал чер¬
тами, которые не всякий дипломат мог себе позволить — прямо¬
той и откровенностью, обезоруживавшими его собеседников и за¬
частую вызывавшими восхищение. Его «царское слово» было весо¬
мее и надежнее, чем любой международный договор. Оно высоко
ценилось в Европе, но иногда им злоупотребляли в уверенности,
что Николай I никогда от него не откажется. Он умел очаровать
иностранных послов, легко снискать их дружбу, расположение и
доверие. Однако он не позволял личным отношениям мешать ис¬
полнению государственных обязанностей. С момента прихода к
власти император не уставал повторять, что руководящий мотив
всех его внешнеполитических предприятий — желание мира. Это
была правда, в которую не хотела верить Европа (особенно Анг¬
лия) и в которую действительно трудно верилось, глядя на мощь и
размеры Российской империи. На Западе не хватало понимания
одной вещи, казавшейся Николаю I простой и очевидной: его ог¬
ромная страна не нуждалась в новых территориях — они могли
только ослабить ее. Основной посыл его стратегии по отношению
к Турции заключался не в том, чтобы приобрести самому, а в том,
чтобы не дать приобрести другим. Оборонительные мотивы явно
преобладали над экспансионистскими. Неспособность Европы
осознать это обернулась в конечном итоге драмой в судьбе ее на¬
родов.
Николай I твердо придерживался той мысли, что целый ряд
проблем, образующих в совокупности понятие «восточный во¬
прос», должен решаться исключительно в рамках русско-турецких
отношений, без привлечения третьей стороны. В то же время он
обладал достаточным прагматизмом, чтобы понять и другое: такой
подход едва ли поможет распутать греческий клубок. Прочно усво¬
енные представления о революции, как о самой страшной угрозе
России и Европе, справедливость которых получила, казалось бы,
безукоризненное подтверждение в декабре 1825 г. на Сенатской
площади, в принципе предрасполагали Николая I к восприятию
греков в качестве бунтарей, поднявшихся против своего законного
правителя. Однако интересы России (или нечто осознанное как
интересы России) оказались в глазах царя выше идеологических
постулатов, и он в конце концов предпочел увидеть суть сложив¬
шейся ситуации не в попрании легитимистских прав султана, а в
избиении единоверного христианского народа, что выглядело со¬
вершенно вызывающе по отношению к царю лично и к его импе¬
рии, особенно на фоне пренебрежения, которое турки демонстри¬
ровали в ответ на протесты российской дипломатии.
200
Признавая международное значение событий в Греции, Нико¬
лай I согласился вывести эту тему за пределы отношений между
Россией и Турцией. Он продолжал начатую Александром I поли¬
тику сотрудничества с Англией, но перевел ее в сугубо прагмати¬
ческое русло. Свободный от гамлетовских колебаний по поводу
того, как вести себя с Портой, Николай I полагал, что ему следует
договориться с Англией о совместных мерах принуждения турок к
миру с учетом интересов греков.
Лондон тоже проявлял готовность к партнерству, о чем свиде¬
тельствовала специальная миссия в Петербург высокочтимого в
России героя антинаполеоновских войн герцога А. Веллингтона
(март 1826 г.). В ходе визита был подписан протокол, согласно ко¬
торому стороны уславливались, что Англия выступит посредником
в конфликте и предложит султану предоставить грекам автономию
при сохранении его верховной власти над ними, то есть — «осман¬
ского подданства». Если он откажется, Петербург и Лондон при¬
ступят к реализации плана, предусматривающего полную незави¬
симость Греции. Помимо намека на возможность применения
оружия, в Петербургском протоколе звучит мотив «бескорыстия»,
позже получивший более четкий акцент: Россия и Англия обещали
друг другу не искать односторонних преимуществ, в том числе
территориальных.
В этом своеобразном союзе, возникшем по «частному» случаю,
видно взаимное стремление не только уладить острый вопрос, но
и поставить союзника-соперника под контроль, не допустить его
единоличного вмешательства с вытекающими отсюда единоличны¬
ми выгодами. Если формально дела устраивались вроде бы к обо¬
юдному удовольствию, то фактически все обстояло сложнее. Рос¬
сия и Англия не расстались с желанием направить течение собы¬
тий в то русло, которое бы больше отвечало интересам той или
иной державы. Каннингу казалось, будто он навязал Николаю I
свои правила игры. А русский самодержец думал, что это ему уда¬
лось увлечь англичан дальше того рубежа, куда они готовы были
идти по собственной воле. Оба имели основания видеть себя в
более выигрышном положении. Но установить точное соотноше¬
ние приобретений и потерь каждого из игроков трудно. Успех
Каннинга в предотвращении несанкционированной русско-турец¬
кой войны уравновешивался тем обстоятельством, что Лондон, по
условиям соглашения с Россией, попадал в жесткую зависимость
от поведения Турции, и в случае ее отказа от предложенного плана
урегулирования ему пришлось бы либо самому перейти от посред¬
ничества к военным действиям, либо предоставить это Николаю 1.
Вместе с тем оптимизм Каннинга кажется несколько прежде¬
временным в свете последовавших за Петербургским протоколом
событий, еще раз показавших твердую позицию Николая I в ос¬
тальных, не связанных с греками, аспектах русско-турецких отно¬
шений, в которые он по-прежнему не допускал вмешательства
кого бы то ни было. Воспользовавшись внутренними неурядицами
201
в Османской империи, царь предъявил ей ультиматум, требовав¬
ший выполнения Бухарестского договора, грубо нарушенного тур¬
ками в 1821 г., когда они упразднили все послабления Дунайским
княжествам и Сербии, не говоря уже об изначально не соблюдав¬
шихся положениях о Черноморском побережье Кавказа и россий¬
ских торговых правах в турецких водах.
Султан ответил безоговорочным согласием, которое было юри¬
дически оформлено в Аккерманской конвенции (октябрь 1826 г.).
Порта уступала охотно, зная, что спешить с реализацией данных
обещаний она не будет, и на эту нерасторопность по крайней мере
две великие державы — Англия и Австрия — закроют глаза.
Ситуация как будто несколько разрядилась. Но проще от этого
она не стала. Было неясно, кто имел наиболее весомые основания
для удовлетворения. Каннинг, который предотвратил применение
санкций к туркам? Махмуд И, который выиграл время для подав¬
ления греческой революции и, возможно, для подготовки к войне
с Россией? Или Николай I, который получил сатисфакцию по
всем пунктам своего ультиматума?
Что бы ни думал каждый из них по этому поводу, их, скорее
всего, объединяло чувство неопределенности. И стремление изба¬
виться от него. Вопрос — какой ценой? — практически и состав¬
лял суть восточного вопроса во второй половине 20-х годов.
Тот факт, что инициативу его разрешения взяли на себя две
самые могущественные державы мира, еще не гарантировал успе¬
ха, хотя и являлся важной предпосылкой для него. Русско-англий¬
ские отношения характеризовались не только прагматическим
джентельменством, но и недоверием, особенно обострявшимся в
условиях международных кризисов. Искренняя настроенность сто¬
рон на компромисс не исключала желания добиться перевеса в
свою пользу. В этой нормальной политической игре и Лондону, и
Петербургу требовались союзники в лице влиятельных европей¬
ских государств. Кроме того, открыто пренебрегать уже сложив¬
шейся практикой «концертной» дипломатии, доказавшей свою
функциональность, было нерационально и неприлично. На при¬
глашение России и Англии присоединиться к их политике осталь¬
ные члены пентархии ответили по-разному.
Меттерних отказался, заявив, что принуждение султана к миру
равносильно поощрению греческих мятежников. Поклонника идеи
«европейского покоя» тревожил не сам факт нарушения суверен¬
ных прав падишаха, а перспектива выигрыша России и слома бал¬
канской опоры Османской империи. Понимая невозможность со¬
рвать русско-английскую инициативу, австрийский канцлер пред¬
ложил обеспечить Турции международно-правовые гарантии ее це¬
лостности. Николай 1 не желал даже обсуждать эту тему. Отнюдь
не форсируя уход «больного человека» Европы в мир иной, он в
то же время не собирался отказываться от роли законного наслед¬
ника и связывать себя соответствующими альтруистическими обя¬
202
зательствами на все случаи жизни. Тут русский царь был явным
«англичанином».
К Австрии присоединилась Пруссия. Не потому, что ее интере¬
совал восточный вопрос, а потому, что она боялась испытать на
себе непредсказуемые последствия пренебрежения принципами
легитимизма и статус-кво.
Париж, напротив, ответил не просто сочувствием, а идеей пре¬
вращения Петербургского протокола в англо-русско-французский
союз во имя умиротворения Востока. Франция хотела прочнее ут¬
вердиться в статусе великой державы, для чего было необходимо
не отстраняться, а участвовать в крупных международных событи¬
ях. Догадываясь о причине настойчивых приглашений со стороны
России (иметь союзника для сдерживания Англии) и Англии (об¬
разовать противовес России), Парижский кабинет надеялся из¬
влечь из ситуации собственную выгоду. Вдобавок, французское
правительство не могло не считаться с давлением общественного
мнения, поддерживавшего греков. Устроенный против них настоя¬
щий геноцид служил для Европы дополнительным, моральным
побуждением к действию.
В итоге Россия, Англия и Франция обязались друг перед дру¬
гом применить к Турции силу, если она отвергнет их мирное по¬
средничество и план предоставления Греции автономии (Лондон¬
ская конвенция от 6 июля 1827 г.).
Реализуя эту установку, соединенная военно-морская эскадра
трех держав заперла турецко-египетский флот в Наваринской
бухте с целью прекратить доставку в Грецию войск для подавления
восстания. Когда эта мера не принесла успеха, османские корабли
были уничтожены (октябрь 1827 г.). Махмуд II отреагировал бы¬
стро и жестко. Он аннулировал Аккерманскую конвенцию и объ¬
явил «священную войну» против неверных, прежде всего — Рос¬
сии. Отчаянные попытки австрийской и английской дипломатии
склонить султана к благоразумию ничего не дали. Николай I полу¬
чил полную свободу рук по отношению к Турции, в соответствии
с Лондонской конвенцией. Англия и Франция лишились юриди¬
ческих и моральных оснований сдерживать его. Единственное, что
они могли себе позволить, — так это не участвовать в войне, про¬
тив чего Россия нисколько не возражала.
Первый этап восточного кризиса конца 20-х годов XIX в. Ни¬
колай I выиграл безоговорочно. Символом этой победы явилось
Наваринское сражение, а лишним подтверждением — вызванное
ею глубокое огорчение Лондона. Там сожалели о том, что партне¬
рство с Россией завело англичан чересчур далеко, сделав их не¬
вольными пособниками ее планов. Теперь контролировать поведе¬
ние Николая I становилось гораздо труднее. Нельзя было предъ¬
явить ни одного внятного возражения против его заявления о ре¬
шимости привести в исполнение Лондонскую конвенцию незави¬
симо от позиции Англии и Франции. Перед Россией открывалась
возможность решить в своих интересах, помимо греческой, другие,
203
более важные проблемы русско-турецких отношений, и помешать
этому было крайне сложно.
Европе оставалось надеяться на затяжной характер войны, а
также на свою посредническую роль на стадии мирных перегово¬
ров, чтобы перевести их в русло многостороннего дипломатичес¬
кого урегулирования. Как бы ни расходились позиции великих
держав в восточном вопросе, с началом военных действий между
Россией и Турцией (апрель 1828 г.) Лондон, Вену и Париж все
больше сближает стремление ограничить результаты будущей по¬
беды русской армии, получить компенсации и не допустить нару¬
шения континентального равновесия сил.
Последующее развитие восточного кризиса показало, что опа¬
сения Европы были явно чрезмерными, а надежды — не напрас¬
ными.
* * *
Война с Турцией (1828—1829 гг.) оказалась для России гораздо
более трудным предприятием, чем ожидалось. Это приободрило
Меттерниха, который, страшась расчленения Османской империи,
принялся сколачивать антирусскую коалицию. Однако возможные
ее участники пока не видели необходимости идти так далеко, ибо
Петербург не нарушал условий Лондонской конвенции 1827 г. У
великих держав в принципе отсутствовало желание делать из вос¬
точного кризиса общеевропейский. Молчаливо признавалось, что
русско-турецкая война является оптимальным выходом из положе¬
ния. Вмешательство в нее на стороне Турции грозило непредска¬
зуемым осложнением обстановки, тогда как задача состояла в том,
чтобы ее упростить до поддающегося управлению уровня. Это
было тем более важно, что Англия, Франция и Пруссия не испы¬
тывали недостатка в собственных внутриполитических и внешне¬
политических проблемах. Лондон, Париж и Берлин, хотя и в раз¬
ной степени, нуждались в России как в партнере и союзнике. В
конечном счете и Вена не была заинтересована в ссоре с Петер¬
бургом. Поэтому когда интрига Меттерниха провалилась, он по¬
спешил принести Николаю I свои извинения.
Впрочем, все это не мешало Европе настороженно следить за
ходом войны, сохраняя готовность объединиться, если Николай I
перейдет грань дозволенного. Покуда он этого не совершил, про¬
тиворечия между членами пентархии оставались непреодолимым
препятствием для образования альянса.
Николай I, прекрасно осознавая, чем чревато «европейское
единодушие» против России, умело его расстраивал. На всем про¬
тяжении войны российская дипломатия не уставала подчеркивать
различие между греческим вопросом, который необходимо решать
«концертным» способом в соответствии с предварительными со¬
глашениями, и другими спорными проблемами, касающимися
только России и Турции. Эта формула устраивала Англию и Фран¬
204
цию своей юридической безупречностью и своим компромиссно¬
прагматическим потенциалом. Умиротворяюще действовал и тот
факт, что принципы греческого урегулирования, в целом согласо¬
ванные в рамках Лондонской конвенции, позволяли широко ис¬
пользовать фактор численного преимущества (Лондон плюс
Париж) над Петербургом. Правда, Европа не могла быть абсолют¬
но спокойной ни по поводу Греции, ни по поводу «других спор¬
ных проблем», поскольку целостность Турции зависела не только
от намерений Николая I, но и от ее внутреннего состояния, вну¬
шавшего серьезную тревогу.
Распад Османской империи представлял самую большую опас¬
ность для Австрии. Не тем, что Россия могла укрепиться на Бал¬
канах (хотя эта перспектива никак не радовала Вену), а тем, что
запускался механизм дезинтеграции сложносоставных многонаци¬
ональных государств, к коим относилась и Габсбургская держава.
Именно этот страх заставил Меттерниха выступить с предложени¬
ем о подведении итогов русско-турецкой войны на европейском
конгрессе, чтобы предотвратить возможность диктата России в
рамках двустороннего соглашения.
Вскоре стало ясно, что Меттерних ломился в открытую дверь.
Николай I твердо стоял за единую Турцию, поскольку ему тоже не
нужна была нервотрепка по поводу дележа ее наследства, чревато¬
го большой войной между великими державами. Царь не находил
смысла в разрушении выгодной для России Венской системы
лишь ради того, чтобы иметь призрачные шансы на получение
своей доли турецкого имущества и вполне реальные шансы на
изоляцию перед лицом крупной западной коалиции. При этом он,
конечно, хотел ослабить Порту до состояния, которое превратило
бы ее в послушную подопечную Петербурга.
Когда Турция потерпела поражение, многих наблюдателей
крайне удивила умеренность предъявленных ей требований. Фак¬
тически Николай I настаивал не более чем на восстановлении Бу¬
харестского договора (1812 г.) и Аккерманской конвенции
(1826 г.), то есть — на соблюдении режима автономии в Дунай¬
ских княжествах и Сербии. Приобретенное сверх того Черномор¬
ское побережье Кавказа, вместе с Ахалцыхом и Ахалкалаки, разу¬
меется, имело для России важное стратегическое значение, но не¬
посредственных интересов Европы не затрагивало. Что касается
условия о предоставлении автономии Греции, то и здесь не было
реальных оснований для обвинений царя в экспансионизме. Речь
шла о принуждении султана к выполнению Лондонской конвен¬
ции 1827 г. и о формальном признании Турцией фактической по¬
беды греческого восстания. Пожалуй, самый главный геополити¬
ческий приз России на Балканах — получение устья Дуная как
точки опоры для распространения своего политического влияния
и защиты своих экономических устремлений.
В отличие от предыдущих войн, в этой отсутствовала четкая
материальная мотивация в виде надежды на новые завоевания. Это
205
была скорее карательная операция с целью заставить Турцию со¬
блюдать договоры и пойти на уступки в греческом вопросе. В
каком-то смысле она спасала Порту и всю Европу от большой
войны и от перспективы масштабного передела земель и сфер вли¬
яния. По существу Николай I применил оружие для сохранения
статус-кво и предотвращения спонтанного развития восточного
кризиса. При этом царь считал, что султан должен предоставить
грекам какую-то форму самостоятельности, то есть — принести
необходимую жертву во избежание более крупных потерь. Возмож¬
но, именно потому, что война преследовала скорее общеевропей¬
ские, чем русские интересы, она была мало популярна в России и
не вызывала бурного протеста великих держав.
В то же время нельзя недооценивать итогов русско-турецкой
войны. Они замечательны не столько той материальной выгодой,
которой добился Петербург применением силы, сколько теми мо¬
ральными дивидендами, которые принес отказ от злоупотребления
ею. Султан, быть может неожиданно для себя, убедился в отсутст¬
вии у Николая I планов расчленения Османской империи. Сдер¬
жанность царя и в самом деле впечатляет. После того как русские
войска дошли почти до Константинополя и захватили большую
часть Малой Азии, вполне естественно возникал соблазн выжать
из этой ситуации максимальную прибыль. Царь же (к неудоволь¬
ствию русского общественного мнения) ограничился мизерны¬
ми — по сравнению с возможными — трофеями. Особенно в За¬
кавказье, где он, располагая огромной свободой действий, отказал¬
ся от наступления в глубь незащищенной Анатолии и предпочел
вернуть Турции больше половины завоеванной территории. В Ев¬
ропе Николай I заставил султана расстаться с тем, что уже было
потеряно им де-факто и де-юре до начала войны. Но зато царь ос¬
тавил ему многое из того, что другой победитель, при схожих об¬
стоятельствах, вероятно, присвоил бы.
Ближайшие послевоенные годы показали, что, несмотря на со¬
хранявшиеся между Петербургом и Константинополем противоре¬
чия, Махмуд II оценил рациональное великодушие русского импе¬
ратора и стал больше ему доверять.
Такое же чувство, пусть и с разной степенью интенсивности,
испытывали в связи с Адрианопольским договором 1829 г. и вели¬
кие державы. В противном случае они просто не позволили бы
ввести его в действие, как это произошло через полвека с Сан-
Стефанским договором 1878 г. Впрочем, как заметил один исто¬
рик, русское великодушие не очень высоко ценилось в Европе,
которой его всегда было мало. Многие на Западе увидели в итогах
войны основание утверждать, что Россия достигла беспрецедент¬
ного могущества и превратилась в самую опасную державу.
Николай I имел возможность установить свое безраздельное
влияние в Греции, используя право победителя и пророссийские
настроения греков. Однако он остался верен политике коллектив¬
ного решения греческого вопроса в духе Петербургского протокола
206
1826 г. и Лондонской конвенции 1827 г. Царь хотел сохранить
партнерские связи с Англией и с Францией, по крайней мере в
том, что касалось Греции. Более того, он не поддался рискованно¬
му искушению сблизиться с одной из сторон против другой в ус¬
ловиях обострившихся в конце 20-х годов англо-французских от¬
ношений. Чтобы не подвергать Европу угрозе большой войны,
Николай I старался держаться от Лондона и Парижа на равном
удалении, хотя это не означало полного отказа от игры на проти¬
воречиях между ними.
Подобный настрой царя во многом предопределил конструк¬
тивный характер Лондонской конференции представителей Рос¬
сии, Англии и Франции (февраль 1830 г.), рассматривавшей про¬
блему международно-правового статуса Греции. Постановили, что
Греция получит не просто автономию (как предусматривалось Ад-
рианопольским договором), а независимость при достаточно чув¬
ствительных территориальных ограничениях. Управлять ею будет
монарх, кандидатуру которого выберут из европейских королев¬
ских династий.
Вопрос о том, являлось ли это уступкой со стороны Николая I
(и если да, то насколько осознанной, продуманной и выгодной
для России), весьма непрост. Как непросто ответить и на другой
вопрос: что случилось бы, поведи себя царь иначе? Не углубляясь
в суть дела, выскажем лишь гипотезу. Скорее всего, Николай I,
удовлетворенный исходом русско-турецкой войны, вполне предна¬
меренно демонстрировал готовность к согласованным действиям
по умиротворению Греции. Помимо желания соблюдать джентель¬
менские договоренности с западными державами, особенно с Анг¬
лией, во имя сохранения относительного покоя в Европе, им дви¬
гала надежда приобрести доминирующее влияние в независимой
Греции через своего ставленника — И. Каподистрию, избранного
президентом страны в 1827 г. Куда более очевидно то, что послед¬
ствия такой уступчивости, ввиду их крайне сложной природы, вы¬
ходили за пределы скромных провидческих дарований Николая I.
Твердо взяв курс на интернационализацию греческого вопроса,
Николай I отдал себя на волю обстоятельств, в том числе тех, над
которыми он был невластен. Если царь в русской политике по от¬
ношению к освобожденной Греции собирался делать ставку только
на одного человека — Каподистрию, то это была ошибка. Не по¬
тому, что вызывали сомнения пророссийская ориентация или вы¬
дающиеся способности этого дипломата. А потому что люди, а
вместе с ними и надежды на них возлагаемые, зачастую являются
заложниками капризной судьбы. Идеальная для России личность
бывшего министра Александра I и ее яркий политический талант
ввергли Николая I в соблазн всецело положиться на Каподистрию
и не искать других рычагов влияния на греческие дела.
Расплата последовала незамедлительно. В 1831 г. Каподистрия
был убит, и с этого времени позиции России на Пелопонесском
207
полуострове быстро и неуклонно ослабевают, не выдерживая ни
идеологической, ни политической конкуренции с Западом.
Правда, нельзя сказать, чтобы Николая I это особенно огорчи¬
ло. В международной политике Петербурга Греция никогда не за¬
нимала приоритетного места. Возможно, потому царь и согласился
на «концертный» подход к греческой составляющей восточного
кризиса, и, не исключено, заранее смирился с неизбежными из¬
держками для интересов России.
Совсем другое дело — Дунайские княжества, непосредственно
граничившие с Российской империей. Николай I пресек всякие
попытки вывести этот вопрос за рамки русско-турецкого соглаше¬
ния в Адрианополе. Вплоть до Крымской войны Молдавией и Ва¬
лахией фактически управляли царские уполномоченные на основе
введенных там конституционных законов, которых не имели мно¬
гие передовые европейские страны.
Существует мнение, будто восточный кризис внес раскол в ев¬
ропейский «концерт» и едва ли не разрушил Венскую систему. В
доказательство приводятся факты сближения сначала России с
Англией и Францией на фоне изоляции Австрии, затем — с Фран¬
цией против Англии и Австрии при отстраненности Пруссии.
Такая точка зрения кажется преувеличением. Действительно,
любое обострение восточного вопроса с момента его возникнове¬
ния в 60-е годы XVIII в. таило в себе мощное деструктивное нача¬
ло. Степень его опасности для общеевропейского порядка обуслав¬
ливалась отнюдь не желанием великих держав во что бы то ни
стало вылечить «больного человека», а боязнью нарушить «непра¬
вильным» разделом наследства равновесие, сложившееся после
1815 г. Больше всего опасались России, подозревая ее в непомер¬
ных претензиях. Именно оттого, что Петербург развеял эти опасе¬
ния в ходе русско-турецкой войны, восточный кризис 20-х годов
нельзя считать подрывом, тем более концом Венской системы.
Как бы ни были сложны отношения внутри пентархии, ситуа¬
ция находилась под совместным контролем России, Англии и
Франции. Предварительные соглашения между ними послужили
средством локализации русско-турецкой войны, страховкой от
перерастания ее в европейское столкновение. Оставшиеся вне
«Антанты» Австрия и Пруссия не могли и не хотели образовывать
оппозиционный лагерь. Их слишком многое разъединяло и слиш¬
ком многое ставило в зависимость от Петербурга. Если в то время
и существовала общая почва для солидарности Вены и Берлина, то
искать ее в восточном вопросе было бесполезно. Пруссию волно¬
вали иные проблемы, и Меттерних это понимал. К тому же он не
стал бы рисковать реальными преимуществами членства в Свя¬
щенном союзе ради сомнительных выгод открытого разрыва с
Россией. Когда австрийский канцлер окончательно убедился в
том, что Николай I не собирается ускорять гибель Османской им¬
перии, он без труда превратился из фрондера в оппортуниста.
208
К исходу 20-х годов внешне все выглядело так, будто диплома¬
тическая конъюнктура в Европе радикально изменилась, ибо Рос¬
сия предпочла сотрудничество с Англией и Францией, а не со сво¬
ими партнерами по Священному союзу. В 1829 г. ситуация, каза¬
лось, запуталась еще больше: Петербург и Париж сошлись друг с
другом подозрительно тесно, толкнув Лондон к объединению с
Веной. Французский премьер О.Ж. Полиньяк (предвосхищая зна¬
менитую идею Наполеона III) предложил Николаю I грандиозный
план пересмотра договоров 1815 г. Одновременно Франция начала
завоевание Алжира, на что Россия, в отличие от Англии, отреаги¬
ровала весьма снисходительно.
Иными словами, возникало ощущение, что существовавший
внутри пентархии некий баланс между Священным союзом и за¬
падными державами утрачен. Это как бы разумелось само собой в
свете растущих англо-русских противоречий на Востоке, англо-ав¬
стрийского единодушия и французского реваншизма. Однако оз¬
начали ли эти симптомы распад Венского миропорядка?
Прочность или неустойчивость международной системы опре¬
деляется в конечном счете не уровнем напряжения внутри нее, а
ее способностью удерживать это напряжение в относительно без¬
опасных пределах. Подобное свойство системы реализуется не
автоматически, а через решения, принимаемые политиками, хотя,
конечно, многое зависит также от конструктивного и функцио¬
нального совершенства механизма взаимодействия между государ¬
ствами. С данной точки зрения, восточный кризис 20-х годов не
поколебал основ Венской системы именно потому, что являлся уп¬
равляемым кризисом. Видную роль в его благополучном (для дела
мира в Европе) завершении сыграли тогдашние лидеры великих
держав. Пожалуй, в первую очередь — Николай I, продемонстри¬
ровавший перед лицом опасных соблазнов умеренность, добрую
волю и практицизм. Это видно по его отношению и к союзникам,
и к соперникам, и к врагам. Консерватор по своим убеждениям,
он, когда этого требовали государственные интересы, умел отде¬
лять идеологию от политики, личные чувства от необходимости,
химеры от действительности. В 1829 г. Николай I был не прочь
поддержать Францию для противовеса Англии и Австрии, но сле¬
довать авантюрному проекту Полиньяка, подрывавшему фунда¬
мент Венской системы, он отказался.
Николай I догадывался, что его тип личности и склад ума не
пригодны для анализа сложных шахматно-дипломатических ком¬
бинаций, предполагавших тонкую реакцию, изысканный маневр и
гениальную импровизацию. Он старался не лавировать в нагро¬
мождении проблем, а сводить их к более или менее простым фор¬
мулам, доступным его разумению и поддающимся конструктивно¬
му разрешению. В этом была и его ущербность, и его преимуще¬
ство перед Александром I и ему подобными дипломатами. В каче¬
стве политического мыслителя Николай I не столь интересен, как
его предшественник. Но зато он был менее уязвим и менее удобен
209
для такого мастера интриг, как Меттерних. И в то же время —
более понятен для рационалистически настроенных британских
лидеров. Там, где Александр I мучительно колебался между тео¬
рией и реальностью, усложняя жизнь себе и другим, Николай I
четко ставил задачу, выбирая эффективные в данный момент сред¬
ства и кратчайшие пути к цели. Своей решительностью, готовнос¬
тью к компромиссам, верностью данному обещанию он вызывал
доверие даже у врагов. Предсказуемость и порой грубоватая пря¬
молинейность царя по большому счету устраивали всех членов
пентэрхии. Охранительные взгляды Николая I, подкрепленные ог¬
ромными возможностями осуществлять их на европейской арене,
делали его надежным партнером в глазах всех. В российском им¬
ператоре привлекали его способность и желание придать междуна¬
родному порядку устойчивость. Сама персона Николая I постепен¬
но становилась олицетворением принципа статус-кво. И если в
период восточного кризиса у кого-то еще оставались сомнения по
этому поводу, то революции 1830—1831 гг. в Европе развеяли их
окончательно.
* * *
После восточного кризиса 1820-х годов эти революции стали
не менее драматичным испытанием для Венской системы. Они,
как известно, начались во Франции свержением Карла X (Бурбо¬
на) и восшествием на трон Луи Филиппа (Орлеанского). В Европе
возникло подозрение, что самозванный король ради укрепления
своего шаткого положения может решиться на пересмотр тракта¬
тов 1815 г., чего не хотела ни одна из держав-победительниц, тем
более — ценой войны. Его заигрывания с партией реваншистов во
Франции как-будто подтверждали худшие предчувствия.
Судьба Луи Филиппа во многом зависела от позиции Анг¬
лии — соседки и одной из двух (наряду с Россией) самых могуще¬
ственных держав мира. Лондонский кабинет в лице лорда Г. Паль¬
мерстона поначалу, как всегда, выжидал, балансируя между поли¬
тикой устрашения и умиротворения. Он не собирался признавать
узурпатора безусловно, ожидая от него равноценных уступок.
Кровно заинтересованный в поддержке Англии в условиях непри¬
язни к нему со стороны Священного союза, Луи Филипп заверил
Англию в своем нежелании подвергать сомнению Венские догово¬
ренности и в готовности проявлять умеренность в колониальных
вопросах, в частности в алжирском. После этого Англия признала
нового короля, чем заметно сократила шансы на создание дееспо¬
собной антифранцузской коалиции.
В таком же полузаискивающем тоне, прибегая к аналогичным
заверениям, не слишком гордый Луи Филипп искал сочувствия в
Вене, Берлине и, разумеется, в Петербурге. Австрия и Пруссия
сочли неразумным отказывать столь миролюбивому королю. Во-
первых, они понимали, что без Англии война против Франции
210
крайне трудна, а с Англией в союзе с Францией — еще и крайне
рискованна. Во-вторых, Венский и Берлинский кабинеты не осо¬
бенно огорчились падением Карла X, который своей весьма реши¬
тельной внешней политикой внушал гораздо большую тревогу, чем его
«незаконный» преемник, начавший свою карьеру с обещания мира.
Наиболее негативную реакцию французские события вызвали у
Николая I. Он предвидел их и считал, что вина целиком лежит на
Карле X, который относился к своим подданным безобразно. Ни¬
колай I вполне мог разделять нелюбовь короля к конституционной
хартии 1814 г., но, будучи легитимистом в широком смысле, он
настаивал на строгом выполнении этого документа, коль скоро
Карл X дал высокое монаршье обещание. Не имея ничего против
нового короля лично, царь был глубоко возмущен обстоятельства¬
ми прихода его к власти («король баррикад»). Тот факт, что Луи-
Филипп по сути получил корону из рук революционеров, пред¬
ставлялся аморальным явлением, легализацией народного бунта,
вопиющим вызовом священным принципам абсолютизма вообще
и Николаю 1 как их защитнику. Еще свежие в памяти воспомина¬
ния о декабристах придавали настроению русского императора
особую нервозность. Дело было не только, так сказать, в идеоло¬
гическом неприятии революции, даже «монархической», но и в
опасениях, что Франция пойдет на ревизию соглашений 1815 г., а
революционный пожар перекинется на другие европейские стра¬
ны, включая Россию.
Есть мнение, будто Николай I уже готов был применить к
Франции охранительные принципы Священного союза и навести
там порядок вооруженной рукой, как это сделала сама Франция
по отношению к Испании в 1823 г. во исполнение «поручения»
пентархии. Возможно, при определенных условиях он бы отважил¬
ся на этот шаг, однако само по себе известие о падении Карла X
не было для Николая I основательной причиной, чтобы слепо впу¬
тываться в столь опасное предприятие, не продумав отходные
пути. Царь заявлял, что не произведет ни одного выстрела, не про¬
льет ни капли русской крови, не потратит ни копейки для исправ¬
ления допущенных королем ошибок. Кроме всего прочего России
мешала грубая географическая реальность в виде европейских го¬
сударств, которые не горели желанием пропускать через свои тер¬
ритории русские войска. Несмотря на Июльскую революцию,
трудно было сказать, чего монархические дворы Вены и Берлина
опасались больше — французского беспорядка или восстановлен¬
ного с помощью царской жандармской дубинки спокойствия. Же¬
лать русского вмешательства было тем меньше оснований, что Луи
Филипп старался не давать поводов для этого. Получение престола
из рук толпы было его первым и последним революционным жес¬
том. Далее он вел себя крайне осмотрительно, делая все, чтобы
умиротворить Николая I и не вызвать подозрений у соседей. Его
поведение составляло контраст имперско-реваншистским настро¬
ениям французского общественного мнения. В награду ему доста¬
211
лось официальное признание его легитимным монархом со сторо¬
ны Англии, Австрии, Пруссии (и, в конце концов, России, хотя
Николай I в глубине своей «абсолютистской» души продолжал
считать Луи Филиппа узурпатором). Когда Николай I попытался
убедить прусского короля Фридриха Вильгельма III сосредоточить
войска на Рейне, тот отказался. Нежелание Луи Филиппа присо¬
единять к Франции восставшую Бельгию и поддерживать польское
восстание (1830—1831 гг.) еще более укрепили его репутацию ми¬
ролюбивого монарха, с которым можно и нужно иметь дело, дабы
не провоцировать его на более популистскую и агрессивную поли¬
тику.
Новые угрозы Венским соглашениям исходили от революций в
Бельгии и Польше. В сентябре 1830 г. бельгийское население Ни¬
дерландов поднялось против короля Вильгельма I с требованием
отделения. Объединение бельгийцев и голландцев в 1815 г. пресле¬
довало политико-стратегические цели — образовать барьер против
Франции. Мера оказалась неудачной: два народа не могли ужиться
вместе. Этому поспособствовал и Вильгельм, открыто поддержи¬
вавший голландцев, которые составляли всего треть населения
Нидерландского королевства, и проводивший дискриминацион¬
ный курс в кадрово-административной и налоговой области. В ре¬
зультате восстания было провозглашено временное революцион¬
ное правительство в Брюсселе. Вильгельм обратился за помощью
к тетрархии (четырем державам-победительницам, принявшим на
себя в 1815 г. обязанности гарантов целостности Нидерландов).
Узнав об этой просьбе, Николай I попытался взять инициативу
на себя. Он обратился к Берлину и Вене с предложением о сотруд¬
ничестве в данном вопросе. Но Пруссия и Австрия отказались
действовать без Англии, то есть в неполном «концертном» составе.
У Николая I не было ни средств, ни сильного желания оказывать
давление на своих союзников. По большому счету он понимал:
Бельгия не входила в сферу жизненно важных интересов России.
В бельгийском вопросе царь собирался отстаивать вовсе не это, а
морально-идеологические принципы борьбы с революцией и с по¬
пытками пересмотреть Венские соглашения.
Поэтому не удивительно, что дипломатическим центром об¬
суждения событий в Бельгии стал не Петербург, а Лондон. Англии
эта проблема касалась более непосредственно, чем России. Лон¬
донский кабинет опасался, как бы отделенная от Голландии Бель¬
гия не оказалась либо аннексированной Францией, либо под ее
диктатом. Думать так заставляли профранцузские симпатии бель¬
гийцев и пробельгийские настроения французов. Вместе с тем
британские руководители понимали, что у них нет иного выхода,
кроме как действовать внутри пентархии и прежде всего в сотруд¬
ничестве с Францией. Решать такую сложную задачу в односто¬
роннем порядке представлялось рискованным.
На Лондонской конференции пяти держав (открылась 4 ноября
1830 г.) удалось добиться перемирия между враждующими сторонами
212
и начать полномасштабные переговоры. Николай I выступал за
компромиссный, с его точки зрения, вариант — разделение Ни¬
дерландов на голландскую и бельгийскую части с сохранением
верховного сюзеренитета Вильгельма I и, возможно, провозглаше¬
нием наследника престола наместником в Брюсселе. Царь предпо¬
лагал силовое принуждение бельгийцев к выполнению этих условий,
по образцу подавления революций 1820-х годов, и уже держал на¬
готове войска. Но, как считается, помешало польское восстание,
начавшееся в ноябре 1830 г., полностью поглотившее внимание
Николая.
Существует мнение, будто Польша спасла бельгийскую рево¬
люцию. Действительно ли это так — утверждать наверняка трудно.
Ведь вооруженного вмешательства России так и не последовало, и
данный факт переносит вопрос о том, могло бы или не могло бы
это случиться, в область умозрительных спекуляций. В свете пос¬
ледующего поведения Николая не похоже, что он был настолько
глуп, ортодоксален и самоуверен, чтобы броситься очертя голову
на защиту легитимных прав нидерландского короля. При всей
своей идеологичности и жандармских замашках царь отнюдь не
был лишен государственного прагматизма. Он ясно видел: в геопо¬
литическом плане Бельгия являла собой сугубо «западный» во¬
прос, не имевший для России принципиального значения. Это —
не Балканы и, тем более, не Польша. Ситуация не давала Нико¬
лаю бесспорных аргументов в пользу того, что необходимость
военного вторжения оправдывает те неизбежные и непредсказуе¬
мые издержки, которые оно таит для Петербурга.
Так или иначе, ключевые роли на Лондонской конференции
достались Англии и Франции. Они выработали решение (20 нояб¬
ря 1830 г.) признать независимость Бельгии, но только в качестве
нейтрального государства. Этим устранялось главное препятствие
к англо-французскому сотрудничеству в столь щекотливом деле.
Конструктивные переговоры облегчались умеренностью Луи Фи¬
липпа, не поддавшемуся реваншистскому давлению французского
общества и твердо взявшего курс на «концертное» урегулирование
бельгийского кризиса. Не стал он также настаивать на кандидатуре
своего сына, когда возник вопрос о том, кто займет бельгийский
престол. В результате королем нового государства после сложного
торга был провозглашен человек, устраивавший всех, — принц Ле¬
опольд Саксен-Кобургский.
Однако решение, казавшееся Англии и Франции компромисс¬
ным, вовсе не устраивало Вильгельма, открывшего в августе
1831 г. военные действия против Бельгии. В ответ Франция двину¬
ла свои войска через границу, а британский флот блокировал Гол¬
ландию с моря. Незадолго до этого насильственными мерами про¬
тив бельгийцев пригрозил Священный союз, по просьбе которого
Пруссия объявила мобилизацию. Вильгельму пришлось отступить,
но постановления Лондонской конференции он признал лишь в
1839 г.
213
В период Бельгийского кризиса призрак большой войны, каза¬
лось, постоянно висел над Европой. Причем не было ясности в
том, на чьей стороне будет Англия после вторжения французских
войск в Бельгию. Однако умеренность и благоразумие всех участ¬
ников конфликта и прежде всего Луи Филиппа, отозвавшего свои
войска тотчас по завершении операции и тем самым убедившего
Европу в отсутствии стремления к аннексии, разрядили напряжен¬
ность.
Хотя под текстом соглашения о независимости Бельгии стояла
подпись российского представителя, Николай I еще долго не мог
простить бельгийцам их революционного своеволия. Русский по¬
сланник появился в Брюсселе только в 1852 г.
Куда опаснее было для России польское восстание 1830—
1831 гг. Здесь дело шло уже не просто о сохранении Венской сис¬
темы, а о целостности Российской империи. Русско-польские от¬
ношения имели сложную историческую подоплеку и особый пси¬
хологический контекст. Некогда великая держава Европы — Речь
Посполитая — уверенно заявляла о своих имперских претензиях
на огромном пространстве от Балтики до Черного моря. Воспоми¬
нания о временах, когда ее господство распространялось факти¬
чески на всю восточную половину континента, не позволяя рус¬
скому государству даже помышлять о расширении в западную сто¬
рону, были еще свежи в памяти поляков. Высокий международ¬
ный и культурный статус породил в них естественный комплекс
имперского величия, который подвергся неслыханному оскорбле¬
нию в результате трех разделов Польши. Речь Посполитая прекра¬
тила свое суверенное существование. Быть может, самое обидное
заключалось в том, что большая ее часть отошла к ее православно¬
славянскому сопернику, на которого она с высоты своей католи¬
ческой цивилизации и государственности смотрела с пренебре¬
жением.
Понятливый Александр I старался щадить национальные чув¬
ства поляков. Неизвестно, принял бы он участие в дележе поль¬
ского наследства, будь он на месте Екатерины II. Но коль скоро
раздел состоялся до него, было ясно, что отдать свою долю он уже
не мог. Ни по моральным, ни по геостратегическим соображени¬
ям. Более того, эти самые геостратегические соображения вынуди¬
ли Александра I в 1815 г. присоединить к России «прусскую»
Польшу (герцогство Варшавское) откуда совершил вторжение На¬
полеон. Однако включив эти территории в состав России, Алек¬
сандр I вернул полякам то, что они уже когда-то имели, и чего
еще не было у России — конституцию. Правда, при этом он дал
им нового конституционного монарха — себя, и его наместника,
великого князя Константина, просвещенного человека, относив¬
шегося к полякам с глубоким уважением и симпатией. Это, впро¬
чем, не мешало им ненавидеть Россию и лелеять надежду на рес¬
таврацию Великой Польши. Чем либеральнее и просвещеннее
было русское управление, тем сильнее поляки хотели большего.
214
Французская и бельгийская революции 1830 г., а также под¬
скок цен на зерно в связи с неурожаями подлили масла в огонь,
спровоцировав польское национально-освободительное восстание.
Выжидательная, неконфронтационная, явно умиротворительная
политика Константина, рассчитанная на ответную добрую волю
руководителей движения, обернулась, как и следовало предпола¬
гать, обратным эффектом, послужив для инсургентов прямым по¬
ощрением. Они использовали выигрыш во времени, чтобы собрать
100-тысячную армию (против 120 тыс. русских войск). Восставшие
полагали, что западные державы придут на помощь полякам так
же, как они пришли на помощь бельгийцам. Возможно, тут и ко¬
ренился один из главных просчетов. Англия и Франция не вмеша¬
лись в польские дела именно потому, что они были заняты делами
бельгийскими — более важными для них и менее рискованными.
Но, скорее всего, и без Бельгии Лондон и Париж едва ли стали бы
идти на столкновение со Священным союзом и прежде всего с
Россией. Польский вопрос был отнюдь не тем пунктом Венских
соглашений, пересмотр которого обошелся бы без большой евро¬
пейской войны — между Англией и Францией, с одной стороны,
Россией, Австрией и Пруссией, с другой. Для Луи Филиппа она
была бы самоубийством, для Лондонского кабинета — несусветной
глупостью. Поэтому в ответ на польские призывы о помощи пос¬
ледовали заверения Запада в сочувствии, но — никакой реальной
поддержки.
После подавления восстания польская конституция 1815 г.
была заменена Органическим статутом (февраль 1832 г.). И хотя
этот документ, во избежание всяких сомнений и искушений, про¬
возглашал Польшу «неотъемлемой» частью Российской империи,
он по-прежнему являлся весьма либеральным сводом основных
государственных законов (гарантии гражданских свобод, свобода
вероисповедания и прессы, неприкосновенность личности и соб¬
ственности, право использования польского языка в делопрои¬
зводстве и управлении). При одном условии — если они соблюда¬
ются. Но как раз в этой области возникали проблемы, благопри¬
ятствовавшие сохранению в политической жизни Польши предпо¬
сылок для нового национально-освободительного подъема.
Революционные движения в Германии и Италии были подав¬
лены в основном Австрией, в последнем случае — несмотря на
протесты Луи Филиппа. Ей удалось провести через федеральный
германский сейм законы, ограничившие право на публичные со¬
брания, подчинившие прессу и университеты жесткому государст¬
венному контролю.
Итак, революции 1830—1831 гг. завершились победой во Фран¬
ции и Бельгии, и поражением в Польше, Германии и Италии. По¬
колебали ли они Венскую систему? Лишь в бельгийском вопросе,
да и то не до такой степени, чтобы считать ее расстроенной. Раз¬
дел Нидерландского королевства произошел фактически с сан¬
кции и под наблюдением пентархии, путем обычных многосторон¬
215
них дипломатических консультаций и переговоров, сближения
противоположных позиций, выработки компромиссов и т. д. В ко¬
нечном итоге высшим назначением Венской системы было сохра¬
нение скорее мира в Европе, чем абсолютного статус-кво. Прин¬
цип статус-кво представлял собой средство, которым политики
могли и пожертвовать, если не страдала цель. Так случилось в
Бельгии, где образовалось независимое государство в нарушение
буквы, но не духа Венских соглашений 1815 г., и отчасти во Фран¬
ции, где любой узурпатор мог надеяться на лояльность великих
держав, покуда он не угрожал войной.
Однако тот же самый принцип статус-кво не подлежал ревизии
в Польше именно потому, что здесь произвести ее без большой
войны было невозможно. В польском вопросе тесно сходились ин¬
тересы целостности Австрии, Пруссии, а, главное, Российской им¬
перии. В этом деле инстинкт самосохранения Священного союза
срабатывал почти рефлекторно и мог обратиться против всякой
враждебной внешней силы молниеносно и агрессивно, что обрек¬
ло бы Венскую систему на неминуемый распад. Это понимали в
Лондоне и Париже слишком хорошо, чтобы позволить чувству со¬
лидарности с поляками возобладать над чувством реализма.
Революции 1830—1831 гг., еще раз указав на едва ли не перво¬
степенную опасность для европейского спокойствия и на ее ужас¬
ную способность распространяться подобно лесному пожару, под¬
толкнули Священный союз — особенно Россию и Австрию — к
скреплению внутренних уз, несколько ослабленных восточными
кризисами 20-х — начала 30-х годов XIX в. На этом пути не оста¬
лось серьезных препятствий после того, как Вена убедилась в не¬
желании Петербурга осуществлять раздел Турции.
В сентябре 1833 г. между Россией и Австрией был заключен
Мюнхенгрецкий договор, к которому в октябре присоединилась
Пруссия (по Берлинской конвенции). Соглашение предусматрива¬
ло взаимную гарантию польских владений каждой из сторон и
право на помощь в случае возникновения «внутренних смут» или
внешней угрозы. Это был некий «перестраховочный» документ,
вызванный к жизни существующими реалиями и проникнутый
духом заботы о сохранении Венской системы, по крайней мере, в
ее центрально-европейском и восточно-европейском звеньях.
Идеологический момент — легитимизм и абсолютистская солидар¬
ность — играли подчиненную роль. Главная же оставалась за по¬
литическим (или, точнее сказать, геополитическим) реализмом.
Составленные в форме «правильных» международных тракта¬
тов, Мюнхенгрецкие соглашения выразили подлинный смысл
Священного союза в толковании Николая I и Меттерниха. От пер¬
воначального романтико-гуманистического замысла Александра I
не осталось и следа, равно как и от его колебаний, сомнений, тер¬
заний совести, мистицизма. Произошло полное «заземление»
внешней политики России. Но, быть может, именно в своем
«новом» виде — с четкими целями и функциями, средствами, на¬
216
званными своими именами, — объединение трех монархий оказа¬
лось более устойчивым и эффективным. Слово «священный» при¬
менительно к союзу уже почти вышло из употребления, ибо идея
«священности» окончательно уступила место прагматизму. Уже не
было нужды и в торжественных конгрессах, санкционирующих
применение силы к нарушителям спокойствия, так как заработал
механизм подробно прописанных взаимных обязательств. Он слу¬
жил мощным сдерживающим фактором для революций и опреде¬
ленной гарантией европейской безопасности, свидетельством чему
явился «долгий» мир на континенте и «долгое» отсутствие необхо¬
димости вооруженного вмешательства.
В конкретной ситуации начала 1830-х годов фактор революции
и фактор восточного вопроса как бы гасили друг друга по анало¬
гии с эффектом встречного огня. Николай I не слишком усерд¬
ствовал в подавлении смуты в Европе, не желая разжигать уже за¬
маячивший на горизонте восточный кризис. Отчасти по той же
причине не состоялось вмешательство в польские дела Англии —
самого могущественного соперника России. Пальмерстон боялся,
что Николай I в отместку развяжет войну на Востоке и добьется
для себя односторонних преимуществ над Османской империей.
Так, ценой вольных и невольных уступок, вызванных как вза¬
имными подозрениями, так и готовностью их рассеять, была до¬
стигнута относительная стабильность на континенте. Благами ее
охотно пользовались все государства Европы, и прежде всего за¬
падные «демократии» (Англия и Франция), не отдавая себе отчета
в том, что мирной жизнью они во многом обязаны тому самому
консерватизму Петербурга, Вены и Берлина, который возбуждал
столько идеологической неприязни у «либерального» Запада. Хотя
такой парадокс (если это парадокс) характерен и для последующих
международных ситуаций, пожалуй, ни в какое другое время он не
был так очевиден, как в период 1815—1853 гг.
Три державы разделили полицейские функции в Европе. Прус¬
сия присматривала за Рейном; Австрия — за Италией и Герма¬
нией; Россия — за Балканами, выступая одновременно гарантом
внутренней и внешней безопасности своих партнеров, как самая
могущественная сила. Обновленный Священный союз никогда не
был сердечным согласием. В нем сохранялись противоречия, раз¬
рушительные возможности которых ограничивались благодаря
единой структуре и умной дипломатии. Россия и Австрия сдержи¬
вали друг друга в восточном вопросе; Австрия и Пруссия (под вер¬
ховным арбитражем России) — в германском. При этом в каждом
конкретном случае три союзника — в отдельности или в различ¬
ных сочетаниях — могли рассчитывать на внешнюю поддержку
Англии и (или) Франции.
Незаурядные или просто полезные для данной ситуации лич¬
ные качества политиков являлись существенным подспорьем в
урегулировании сложных проблем. Выход из кризиса, вызванного
революциями 1830—1831 гг., едва ли был бы возможен, не прояви
217
Луи Филипп, Николай I, Пальмерстон, Метгерних и Фридрих
Вильгельм III такие свойства, как гибкость, умеренность, осторож¬
ность, расчетливость, смирение, объединенные одним общим по¬
нятием — прагматизм.
Таким образом, не только совпадение, но и расхождение инте¬
ресов, на фоне умения и желания дипломатов находить компро¬
миссы, превращало Священный союз в высокофункциональное
ядро Венской системы, которое в целом благополучно выстояло
под ударами революций и предотвратило казавшуюся неминуемой
войну в Европе.
* * *
Не успела Европа отойти от революций, как ей пришлось
иметь дело с новым восточным кризисом. Против султана взбун¬
товался его вассал — египетский паша Мухаммед-Али, почувство¬
вавший в себе и в своем государстве — формально подвластном
Константинополю — достаточную силу, чтобы отделиться от Ос¬
манской империи и создать свою собственную — Арабскую. В
1832 г. он, завоевав Сирию и часть Малой Азии, уже готов был
двинуться на турецкую столицу. Там многие ему сочувствовали,
поэтому особого сопротивления не предвиделось.
До смерти напуганный падишах обратился за помощью к вели¬
ким державам, озадачив большинство из них в весьма неподходя¬
щее время. Занятые преодолением последствий революции, они с
явной досадой наблюдали за событиями на Востоке. С таким же
чувством была воспринята просьба султана, заставшая их врасплох.
Англию в тот момент больше всего волновали избирательная
реформа, Ирландия и Бельгия — проблемы, каждой из которых
вполне хватало, чтобы поглотить внимание Лондонского кабинета.
Новый король Франции был озабочен укреплением своих
внутриполитических позиций, и двусмысленные предприятия во
внешней политике его не привлекали. С одной стороны, Луи Фи¬
липп не возражал против успехов Мухаммеда-Али, коль скоро тот
являлся французским протеже. С другой, он не хотел дальнейшего
охлаждения отношений с англичанами, обострившихся после за¬
хвата Алжира. Не был он склонен и к ссоре с Петербургом, в ло¬
яльности которого король, в его непростом положении, нуждался
особенно.
Метгерних, с трудом оправившийся после «революционного»
шока, не решался брать на себя рискованные инициативы на Вос¬
токе. Он увидел в Николае I главного гаранта европейского покоя,
что представляло для Австрии высшую ценность. Осознавая свою
растущую зависимость от России, канцлер не стал давать царю
лишний повод для неудовольствия.
Что до Пруссии, то ее вялый интерес к восточным делам и от¬
четливая заинтересованность в дружбе с Петербургом говорили
сами за себя.
218
Единственной державой, которая предпочла вмешаться в си¬
туацию, была Россия. Точнее — она не могла позволить себе ос¬
таться безучастной. Во-первых, чтобы не утратить влияние на
Порту, приобретенное после Адрианопольского договора. Во-вто¬
рых, чтобы предотвратить чрезмерное ослабление или распад Тур¬
ции, грозивший расстройством европейской системы. В-третьих,
чтобы никто не опередил Россию с намерением изолировать ее и
лишить ведущей роли на Ближнем Востоке. Присутствовал еще и,
так сказать, идеологический момент. Мухаммед-Али был для Ни¬
колая I своего рода нарушителем принципа легитимизма и олице¬
творением революции в ее азиатской разновидности. Насторажи¬
вали царя и тесные франко-египетские связи. Он приписывал
именно им определенную роль в происхождении восточного кри¬
зиса и революционное воздействие на ход событий.
Николай I послал для защиты Константинополя военный флот
с десантом. Его появление в Босфоре охладило пыл Мухаммеда-
Али. Одновременно российской дипломатией был оказан мягкий
нажим на египетского пашу. Ему дали понять, что никто не соби¬
рается отбирать у него плоды победы, но в ответ необходимо уме¬
рить территориальные притязания к султану. Николай I действи¬
тельно не возражал против некоторого ослабления Турции, что по¬
высило бы ее зависимость от России. Однако его совершенно не
устраивала ни перспектива развала Османской империи, ни пер¬
спектива консолидации ее под властью нового правителя в лице
выдающегося политика Мухаммеда-Ал и.
Николай I не мешал Махмуду II испытывать панический страх
(вполне, впрочем, обоснованный), а султанского вассала он при¬
зывал добровольно ограничиться с выгодой для себя, чтобы не
подвергнуться принудительному ограничению с выгодой для дру¬
гих. Вопрос шел о том, как побудить к уступкам противников, не
желавших уступать. Проигравший не хотел отдавать проигранное,
а победитель — расставаться с тем, что завоевал и мог бы еще за¬
воевать, не окажись на его пути Россия. Вполне вероятный отказ
даже одной из сторон от компромисса заводил дело в тупик. Затя¬
гивание кризиса было чревато возникновением в Европе такой
международной и «союзной» конъюнктуры, которая спровоциро¬
вала бы эскалацию всеобщей войны. Вряд ли приходилось рассчи¬
тывать, что в случае перерастания турецко-египетского конфликта
в русско-египетский (а это не исключалось, если бы Мухаммед-
Али продолжил наступление на Константинополь) члены пентар-
хии по-прежнему остались бы безучастными. В подобном сцена¬
рии восточный вопрос мог стать фактором консолидации против
России западных держав с определенными шансами присоедине¬
ния к ним Австрии. Так или иначе, нельзя было надеяться на веч¬
ную занятость Англии неотложными внутренними делами, на не¬
преходящий характер англо-французских противоречий и на неру¬
шимость Священного союза.
219
Очевидно, понимая, что время работает против него, Нико¬
лай I действовал быстро. Царь старался успеть погасить конфликт,
покуда он не стал предметом общеевропейского урегулирования,
которое принесло бы существенные потери для интересов России.
Успехом в достижении этой цели Николай I был во многом обязан
блестящей дипломатической работе своих специальных эмиссаров
Н.Н. Муравьева и А.Ф. Орлова. Благодаря их увещеваниям, соче¬
тавшим мягкость, вкрадчивость и знание восточных тонкостей с
твердостью и методичным давлением, султан признал за Мухамме-
дом-Али, помимо его прежних владений, Сирию и округ Адана в
обмен на согласие строптивого вассала удовлетвориться этими
приобретениями и отказ от более масштабных планов. Однако при
всей важности турецко-египетского компромисса не в нем было
скрыто подлинное международное значение событий 1832—
1833 гг. на Востоке, а в том, что последовало затем.
Когда Европа уже собралась спокойно вздохнуть по случаю
окончания кризиса, ей стало известно, кто вышел главным побе¬
дителем из него. На Запад просочились сведения о заключении
между Россией и Турцией на восемь лет секретного Ункяр-Иске-
лессийского договора (август 1833 г.). Стороны обязались защи¬
щать друг друга от внешних и внутренних угроз. Конечный смысл
этих обязательств сводился к тому, что в случае войны Порта
должна будет закрыть вход в Черное море для флотов враждебных
России государств.
Договор вызвал у западных держав, особенно у Англии, страх и
негодование. Лондон поспешил объявить соглашение незаконным.
Тот факт, что его подписали две суверенные державы, не прини¬
мался во внимание. Инициативная роль султана служила не смяг¬
чающим обстоятельством, а лишь дополнительным раздражителем.
Полученные Россией преимущества были настолько беспрецедент¬
ными, что их в глазах Запада не могли оправдать никакие право¬
вые аргументы. Довод об оборонительном характере соглашения
годился разве что для пропаганды, но не выдерживал критики с
точки зрения военной стратегии, для которой не существует поня¬
тий «справедливое» и «моральное» применительно к обороне и
«несправедливое» и «аморальное» применительно к нападению.
Неуязвимость, гарантированная России закрытием Проливов,
автоматически обеспечивала внешнюю политику Николая I сред¬
ствами агрессии. И тут уж в принципе не имело особого значе¬
ния — намеревался ли он воспользоваться ими или нет. Для Запа¬
да было бы недопустимой роскошью ставить свои интересы в за¬
висимость от доброй воли Николая I, даже когда она совершенно
не подвергалась и не подлежала сомнению.
Восточный вопрос являлся слишком крупной и слишком «ев¬
ропейской» проблемой, чтобы целиком отдавать его на откуп рус¬
ско-турецким отношениям. Заслуга Николая I состоит в ясном по¬
нимании этого, хотя в его положении трудно было удержаться от
220
злоупотребления возможностями, зачастую выглядевшими как по¬
дарки судьбы.
Если султан заключил договор из страха перед Мухаммедом-
Али, то царя испугало стремительное и хаотическое нагроможде¬
ние событий, которые выходили из-под контроля. Это и револю¬
ция во Франции, приведшая к власти «черную лошадку» и поро¬
дившая всеобщие подозрения по поводу ее международной поли¬
тики; это и продолжавшийся бельгийско-голландский конфликт,
сблизивший Лондон и Париж, возможно не только для его разре¬
шения; это и шок, причиненный польским восстанием; это и уси¬
ление революционных тенденций в Сербии, наряду с ростом за¬
падного влияния в Дунайских княжествах; это, наконец, греческие
дела, принявшие неблагоприятное для России направление. И на
этом фоне вспыхивает еще и восточный кризис, который уже сам
по себе был предостаточным основанием для тревоги.
Вмешательство Николая I, имевшее сугубо охранительную при¬
роду, мотивировалось не желанием приобрести, а желанием не по¬
терять. Он дорожил итогами русско-турецкой войны 1828—1829 гг.
и резко возражал против того, чтобы кто-то пересматривал их,
воспользовавшись сумятицей. Царь боялся не только преднаме¬
ренного посягательства на принцип статус-кво, но и спонтанного
развала Османской империи в обстановке, предрасполагавшей к
такому разделу ее наследства, который будет невыгоден для Рос¬
сии. Ничуть не лучшим казался сценарий возрождения Турции
под властью Мухаммеда-Али, если он воцарится в Константино¬
поле. Играли роль и экономические причины. С 20-х годов XIX в.
значительно возрос объем российской внешней торговли, осу¬
ществлявшийся через Черноморские проливы. Потеря доступа к
ним грозила упадком сельского хозяйства на юге России и круп¬
ным сокращением импортных поставок в империю.
Как ни странно, султан улавливал настроение Николая I гораз¬
до тоньше европейских лидеров. Скорее именно этим, чем отчая¬
нием «утопающего, хватающегося за змею», объяснялось сначала
обращение Махмуда II к Петербургу за помощью, а затем его
добровольное предложение о заключении русско-турецкого оборо¬
нительного союза.
Царь ничуть не лукавил, когда в попытке успокоить Европу ут¬
верждал, что Ункяр-Искелессийский договор не направлен против
кого-либо и никому не угрожает. Он — не более, чем подтвержде¬
ние прежних соглашений с Турцией, призванных по сути остано¬
вить ее разложение, стабилизировать и законсервировать восточ¬
ный вопрос. Последующие поступки Николая I реально свидетель¬
ствовали о его искренности, хотя их умиротворительный эффект
для европейских держав ослаблялся традиционной русофобией,
недоверием к России, ошибочным анализом ее устремлений. К
концу царствования Николая I ситуация осложнилась его собст¬
венными заблуждениями и просчетами, прощать которые Запад не
захотел.
221
В международно-правовом плане Ункяр-Искелессийский до¬
говор был безупречным документом, подписанным двумя суве¬
ренными державами. Санкционированные им уступки и предпи¬
санные в нем обязательства относились к сфере законных пол¬
номочий Турции и России, которые могли быть реализованы по
взаимному согласию без предварительных консультаций с третьей
стороной. Тем более без испрашивания чьего бы то ни было со¬
изволения. Однако международное право действенно в той мере,
в какой оно способно обслуживать конкретные интересы. И су¬
ществует до тех пор, пока эти интересы не подвергаются чрез¬
мерному риску. С данной точки зрения, юридическая подоплека
договора мало утешала тех, кто истолковал его как открытый
вызов.
Так реагировала прежде всего Англия, посчитавшая, что кон¬
троль России над Проливами деформирует европейское равнове¬
сие до совершенно нетерпимого состояния. Винить Лондонскому
кабинету нужно было в первую очередь самого себя — за отказ
от предоставления Порте поддержки (не важно, чем этот отказ
объяснялся). Хотя подобные упреки действительно звучали на
страницах британской прессы, основную тяжесть вины предпочли
возложить на Россию — за нежелание упустить удачу, которая
сама шла в руки. Уместен вопрос — как поступили бы на месте
Николая I непохожие друг на друга Каслри, Каннинг или Паль¬
мерстон? Ломали бы себе голову над тем, как угодить России,
или все же действовали бы сообразно обстоятельствам и интере¬
сам собственной страны?
Вместе с тем следует признать: страхи Лондона по поводу
дипломатического триумфа царя, пусть и невольного, не были
беспочвенными. Закрытие Проливов освобождало Николая I от
беспокойства за безопасность Черного моря — пожалуй, самого
удобного, если не единственного, места, откуда английский флот
(вместе с французским или без него) мог нанести чувствительный
удар по могуществу России. Ощущение неуязвимости одной сто¬
роны создавало объективную угрозу для другой. По большому
счету речь шла не о недоверии к Николаю I и не о сомнениях
в его миролюбии, а о его способности выдержать трудное испы¬
тание чувством абсолютной геополитической защищенности в
случае возникновения очередного восточного или европейского
кризиса. Вопрос заключался в том, как он собирается распоря¬
диться своим преимуществом при тех или иных обстоятельствах?
Ответа не существовало, ибо предвидеть все многообразие этих
самых обстоятельств было практически "невозможно.
Субъективно Ункяр-Искелессийский договор имел целью со¬
хранение статус-кво, в то время как объективно он подтачивал
основы равновесия именно тем, что открывал Николаю I потен¬
циальные перспективы злоупотребления своим положением. В
этом и логика соглашения и его парадокс. Завершив один вос-
222
точный кризис, он посеял семена другого. Основной очаг напря¬
жения формировался в сфере англо-русских отношений. Расту¬
щее среди англичан осознание того факта, что в 1833 г. они со¬
вершили ошибку, провоцировало стремление к реваншу. Его пер¬
вые симптомы — появление британских кораблей у входа в Дар¬
данеллы — не заставили себя ждать. С момента получения извес¬
тия о подписании Ункяр-Искелессийского договора Лондон по¬
ставил своей главной задачей решительную борьбу с Россией
везде, где это под силу Англии — в Османской империи, в
Иране, на Кавказе, в Средней Азии.
Глава 8.
«ДОЛГИЙ МИР» В ЕВРОПЕ...
(продолжение)
С 1833 г. у Николая I был абсолютный резон беречь мир. До¬
бившись небывалого успеха в восточном вопросе, он как никогда
желал, чтобы ничего не менялось. В руках царя находился силь¬
ный козырь, позволявший управлять игрой. В случае чего за эту
карту можно было взять солидные отступные. А пока она давала
чувство уверенности, в котором царь так нуждался перед лицом
целой череды бурных событий 1828—1833 гг.
Благодушествовать, однако, не приходилось. Удовлетворен¬
ность России на Востоке чаще всего являлась синонимом беспо¬
койства Англии. Этот априорный для того времени посыл приво¬
дил Николая I к мысли о необходимости застраховать успех.
Предосторожность не была излишней, учитывая признаки направ¬
ленной против России согласованной англо-французской полити¬
ки, в частности — концентрацию в Эгейском море (осенью
1833 г.) флотов западных держав. Циркулировали даже слухи о
возможности войны.
Прекрасно все видя, Николай I охотно принял предложение
Меттерниха о возобновлении Священного союза, ослабленного в
результате восточного кризиса и русско-австрийских расхождений.
Открытое сближение с Англией и Францией таило бы для Вены
колоссальный риск проигрыша при сомнительных шансах на вы¬
игрыш. Война, как наиболее вероятный исход подобной перегруп¬
пировки, не устраивала Австрию ее катастрофическими для Евро¬
пы перспективами. Но и полностью смириться с преобладанием
России не хотелось. Меттерних нашел выход в идее связать Петер¬
бург и Вену общими интересами, точнее — юридической конста¬
тацией этих интересов и взаимными обязательствами по их защите.
Чтб бы ни испугало австрийского канцлера в большей степени:
европейские революции или упрочившиеся позиции России в Ос¬
манской империи, он видел в консервативном альянсе единствен¬
ную возможность справиться с обеими проблемами сразу.
«Новый» Священный союз позволял бы, с одной стороны, поддер¬
живать в Европе социальную стабильность, с другой — контроли¬
ровать внешнюю политику Петербурга, и заодно Берлина, кото¬
рый под шумок грозных событий медленно, но верно утверждал
свое влияние в Северной Германии, не брезгуя крамольным заиг¬
рыванием с немецкими либералами и готовя таможенно-экономи¬
ческий плацдарм для вытеснения Австрии.
Существовала также некая психологическая предпосылка для
инициативы Меттерниха. Он побаивался Николая I — своего
антипода в личностном плане и соперника-союзника в дипломати¬
ческом. Для тонкого, пожалуй, даже избыточно тонкого игрока
русский царь был неудобен своей прямолинейностью. Изощрен¬
224
ная натура Меттерниха не доверяла простым вещам, подозревая в
них скрытый смысл. В очевидном он искал тайное, в элементар¬
ном — сложное, в чистосердечии — коварный подвох. А когда не
находил — терялся. Чем более запутанной была ситуация, тем
лучше он себя чувствовал в ней. Что слишком легко прочитыва¬
лось, вызывало у него непонимание. Чужая логика подчас заводи¬
ла его в тупик. Быть может, именно это обстоятельство в 1833 г.
невольно подсказало ему самое верное решение.
Меттерниху ничего не оставалось, кроме как поверить в ис¬
кренность заявлений Николая I, что тот не желает ни развала Ос¬
манской империи, ни нарушения мира в Европе. Трудно точно
определить — насколько канцлер был убежден в готовности царя
соблюдать принцип статус-кво. Одно можно утверждать с уверен¬
ностью: не в правилах Меттерниха было полагаться на чье-то чест¬
ное слово или добрую волю. Поэтому он предложил Николаю I за¬
фиксировать его неоднократные словесные обещания соответству¬
ющими дипломатическими актами.
Русский император не имел ничего против. Демонстрация кон¬
сервативной солидарности России, Австрии и Пруссии оказалась
бы весьма своевременным напоминанием Западу не только об
идейном долголетии Священного союза, но и о той коллективной
силе, с которой придется иметь дело всякому, кто вознамерится
пересматривать итоги восточного кризиса 1832—1833 гг. (то есть
Ункяр-Искелессийский договор). В инициативе Меттерниха Ни¬
колай I увидел для России возможность упредить создание англо¬
французской коалиции и избежать того, что произойдет через
двадцать лет, — изоляции. Революция, доставившая столько вол¬
нений, еше раз показала свой интернациональный характер, тре¬
бовавший интернациональных усилий для борьбы с ней. Это озна¬
чало возобновление принципа вмешательства, отодвинутого вос¬
точными делами на второй план. Ввиду военной мощи России и
ее наибольшей защищенности от революционного влияния, ясно
было, кто реально мог осуществить принцип вмешательства и из¬
влечь из него пользу.
Так родились Мюнхенгрецкие и Берлинские соглашения,
представлявшие собой как бы проекцию Акта о Священном союзе
1815 г. на международные условия 1833 г. Российский, австрий¬
ский и прусский монархи договорились не допускать изменений в
состоянии восточного вопроса, а если уж возникнет крайняя
нужда в таких изменениях, произвести их в согласованном поряд¬
ке. Стороны гарантировали друг другу взаимопомощь, в том числе
вооруженную, чтобы обеспечить владение разделенными польски¬
ми территориями. Провозглашалось право на вмешательство в
дела чужой страны, если это продиктовано необходимостью спасе¬
ния от революционных потрясений. Под прикрытием этого права
Меттерних хотел не только подавить признаки крамолы в Герма¬
нии, но и установить наблюдение над Пруссией с целью парали¬
зовать ее усилия по объединению северных немецких земель.
8 - 9681
225
Священный союз 1833 г. при всей его консервативно-идеалис¬
тической риторике был весьма прагматическим альянсом с кон¬
кретными задачами. В целом он отвечал интересам всех участни¬
ков, хотя и в разной степени. Видимо, больше всего это тяготило
Пруссию, поставленную в положение поднадзорного под видом
заботы о ее спокойствии. Берлин скорее в качестве статиста втяну¬
ли в малоинтересный для него восточный вопрос, но при этом за¬
претили выяснять отношения с Францией на предмет территори¬
альных приобретений. Утешением служили подтвержденные права
на польские земли, которые, впрочем, Пруссия охотно поменяла
бы на немецкие, и тесная дружба с Россией, на которую Фридрих-
Вильгельм мог бы рассчитывать и без всяких конвенций.
Дивиденды Метгерниха были более ощутимыми: теперь необ¬
ходимостью консультироваться с Веной Россия ограничивалась в
своей политике по отношению к Турции, а Пруссия — по отноше¬
нию к Германии.
Но и Николаю I грех было роптать. Он вышел из двух тяже¬
лейших кризисов (революционного и восточного) победителем, в
последнем случае — без единого выстрела и с большим геополити¬
ческим капиталом. Царь фактически обязал Австрию выступить
защитницей Ункяр-Искелессийского договора в обмен на обеща¬
ние не посягать на целостность Турции, иначе говоря, в обмен на
почти ничего не стоившую уступку, учитывая, что полученный им
статус опекуна «больного человека» Европы, давал ему гораздо
больше, чем статус гипотетического наследника. Сам факт второго
издания Священного союза по инициативе Австрии говорил об ог¬
ромном страхе перед смутой и о безоговорочном признании ли¬
дерства России в деле охраны европейского порядка. Ее полицей¬
ские услуги Вена и Берлин готовы были оплачивать собственной
лояльностью к тому, что вызывало негативную реакцию у Англии
и Франции.
Первые восемь лет царствования Николая I, наполненные ост¬
рейшими международными коллизиями, позволяют увидеть в нем
политика, приверженного идеологическим постулатам отнюдь не
так слепо, как порой считается. Ненавидя революцию во всех про¬
явлениях, всегда готовый к крестовому походу против нее, он тем
не менее старался прежде всего взвесить выгоды и издержки тако¬
го похода для России. Николай I не был расположен очертя голову
бросаться на подавление мятежей просто из любви к порядку, тем
более когда дело касалось стран, не принадлежавших к сфере рос¬
сийских интересов. В принципе революция пугала его как угроза
не столько внутренним устоям того или иного государства (за ис¬
ключением, разумеется, России), сколько миру и стабильности в
Европе.
Иногда создается впечатление, будто для Николая I все бунтов¬
щики и сепаратисты, независимо от национальности и вероиспо¬
ведания, на одно лицо: арабские мусульмане и православные
греки, выступающие против султана, бельгийцы-католики, под¬
226
нявшиеся против своего законного короля-протестанта, или фран¬
цузские радикалы, свергнувшие Карла X. Все они вольно или не¬
вольно олицетворяют всемирное зло, ибо расшатывают европей¬
ское равновесие, раскалывают международную систему на проти¬
востоящие друг другу союзы, провоцируют войну. Для царя, похо¬
же, цель борьбы с такой опасностью стояла выше средств. В дан¬
ном случае его мало интересовал социально-политический строй
тех держав, которые изъявляли желание партнерствовать с Петер¬
бургом в разрешении и предупреждении деструктивных кризисов.
Когда Николай I понял, что в греческом вопросе Австрия и Прус¬
сия ему не помощники, он без оглядки на доктрину консерватив¬
но-монархической солидарности, объединился с западными «де¬
мократиями», не слишком смущаясь тем, что Англия была пол¬
ным культурно-политическим антиподом России, а Франция
слыла главным очагом распространения либеральной «заразы».
Главное для Николая I состояло в том, чтобы не дать сначала гре¬
кам, а затем Мухаммеду-Али развалить Османскую империю, по¬
ссорить великие державы и нарушить мир в Европе. Если уж
никак нельзя было обойтись без предоставления Греции независи¬
мости, а египетскому паше новых территорий и большей самосто¬
ятельности, то делать это следовало дозированно и только под
коллективным присмотром европейского «концерта» (по крайней
мере, его трех участников).
Фактически Николай I сотрудничал с Англией и Францией
также в бельгийском кризисе. Бельгия явно выпадала из сферы
влияния России, и поэтому царь не мешал Лондону и Парижу
подвести там итоги революции. Его бряцание оружием, применить
которое было невозможно, продемонстрировало скорее солидар¬
ность с Западом, чем стремление идти с ним на обострение. Об
этом же говорила снисходительная реакция Петербурга на приме¬
нение силы против легитимного нидерландского короля. Как и
прозвучавшее из уст Николая I осуждение обструкционистской
позиции Вильгельма в отношении проблемы бельгийской незави¬
симости.
Там, где Австрия и Пруссия оказывались бесполезными для
интересов России, ее идейная и династическая близость с ними
утрачивала значение. Но когда Николаю I понадобилось, с одной
стороны, сохранить свою «добычу», полученную в результате рус¬
ско-турецкой войны и турецко-египетского конфликта, а с другой,
застраховаться от повторения польских событий и защититься от
возможных внешнеполитических эксцессов «революционной»
Франции, он вернулся в лоно Священного союза.
Желая того или нет, Николай I, путем гибкого приспособления
к реальности, обеспечивал цельность европейской системы, внут¬
ри которой, в зависимости от стоявших на повестке международ¬
ных проблем, менялась конфигурация равновесия, но не само рав¬
новесие. Европа разделилась на консервативно-монархический
Восток (Россия, Австрия, Пруссия) и либерально-конституцион¬
8*
227
ный Запад (Англия, Франция). Вместе с тем между ними не было
жесткого блокового противостояния, что во многом объяснялось
отсутствием строгой «альянсовой» дисциплины. Коллективные ин¬
тересы Востока и Запада расходились в одних вопросах и совпада¬
ли в других. Этот фактор уже сам по себе являлся стимулом к раз¬
работке и соблюдению сравнительно безопасных правил игры. Од¬
нако он благотворно дополнялся тем обстоятельством, что сущест¬
вовали еще и индивидуальные интересы, сближавшие страны, на¬
ходившиеся по разные стороны условного барьера. Так, Метгер-
них в поисках дополнительных рычагов контроля над Россией вы¬
ступил с идеей включения Англии и Франции в Мюнхенгрецкое
соглашение. Англо-французское единение против Священного
союза не избавило «антанту» от острых противоречий в Греции,
Испании, Бельгии, Средиземноморье. А конфликты между Рос¬
сией и Англией не помешали им найти общий язык в бельгийском
вопросе и избежать крупных неприятностей в кавказском (см.
ниже). В эту неоднозначную схему международных отношений
вполне укладываются и небезосновательные подозрения Лондона
по поводу вероятности опасного для него потепления между Пе¬
тербургом и Парижем.
Залогом такой «подвижной устойчивости» в общеевропейской
расстановке сил являлась кровная заинтересованность России в
поддержании статус-кво и избранные для этого российской дипло¬
матией методы, открывавшие перед великими державами возмож¬
ности конструктивного партнерства и взаимного сдерживания.
Выгодное для России стало выгодным для мира в Европе. Причи¬
на столь счастливого совпадения — в идеологическом прагматизме
Николая I. Точнее — в его прагматической идеологии.
Внешнеполитическое поведение российского императора на
протяжении 30-х годов ясно демонстрирует его миротворческое
настроение и незыблемую приверженность принципу статус-кво.
Из кризисов начала 30-х годов, посеявших в его душе столько
страха, он вышел, можно сказать, триумфально. Приведенная к
беспрекословному повиновению Польша и обретенное беспреце¬
дентное влияние на Турцию могли вскружить голову даже хладно¬
кровному человеку, толкнуть его на политику развития успеха.
Перед взором открывались различные сценарии, казавшиеся впол¬
не реализуемыми для России, находившейся на пике могущества.
Один из них — поощрение национального движения на Балканах
или раздел полуострова с Австрией с выделением англичанам и
французам компенсаций в Средиземноморье и Северной Африке.
При этом Россия получала бы еще и Малую Азию до Персидского
залива. Определенный искус по-прежнему представлял «греческий
проект» в модифицированном в соответствии с новой ситуацией
варианте. Было чем соблазниться и в плане пересмотра Венских
соглашений 1815 г.: четко поделить Германию между Австрией и
Пруссией; консолидировать Священный союз, переведя его в ста¬
тус военно-политического блока; западную часть Европы «отдать»
228
Англии и Франции, а северную превратить в некую нейтральную
зону.
Помешать этим прожектам, при условии достижения принци¬
пиального согласия между Петербургом, Веной и Берлином, было
некому. Францию целиком поглотили внутренние проблемы. Что
касается внешней политики, то здесь Луи Филипп, и без того не
охочий до авантюр, имел после завоевания Алжира основание для
умиротворительного настроения. Коль скоро это приобретение
случилось не без ведома Николая I, ссориться с ним было бы не¬
разумно. Отношения между Парижем и Лондоном, несмотря на
достигнутый в бельгийском и испано-португальском вопросах
компромисс, складывались далеко не блестяще. Англия же без
французской помощи действовать против России (тем более про¬
тив Священного союза) никогда бы не отважилась. Все это позво¬
ляло Николаю I взять в свои руки инициативу по переустройству
Европы во имя упрочения могущества России.
Задним числом нетрудно доказать «нелепость» подобных сце¬
нариев, но тогда, в 1833 г., они выглядели не более и не менее фан¬
тастичными, чем то, что позже произошло в истории на самом деле.
Николай I отказался от ревизионистских планов и избрал путь
сохранения и охранения достигнутого. Не существует ответа на во¬
прос — насколько верно он поступил в стратегической перспекти¬
ве. Однако можно предположить с определенной долей увереннос¬
ти: последующими (после 1833 г.) двадцатью годами мира Европа
была во многом обязана выбору, сделанному царем.
После ункяр-искелессийского триумфа Николай 1 щедро де¬
монстрирует намерение не злоупотреблять им. В 1834 г. он выво¬
дит свои войска из Дунайских княжеств и освобождает султана от
уплаты денежной контрибуции, предусмотренной Адрианополь-
ским договором. Николай I считает нужным сдерживать реван¬
шистские поползновения Махмуда II против египетского паши,
дабы не спровоцировать новый восточный кризис. Он почти не
вмешивается в испанские дела, предоставляя Англии и Франции
улаживать их путем сотрудничества или осложнять путем соперни¬
чества. Подавляя в себе чувство славянской и православной соли¬
дарности, он оказывает сдерживающее воздействие на балканских
радикалов. Царь не упускает случая, чтобы громогласно подтвер¬
дить свою приверженность Венским постановлениям 1815 г. вооб¬
ще и по германскому вопросу, в частности. Николай I чаще всего
смотрит сквозь пальцы на антирусские интриги Меттерниха. И,
наконец, он почти полностью отстраняется от участия в заключи¬
тельной фазе разрешения греческой проблемы.
Однако эти проявления умеренности не впечатлили британское
руководство. Пальмерстон был убежден, что Россия сама не оста¬
новится, пока ее не остановят, и взял на вооружение долгосроч¬
ную «программу сдерживания», которая, с ростом русофобии в
Англии, превратилась в программу возвращения России к допет¬
ровским границам. Поскольку реализовать ее в одиночку Лондон
229
не мог, Пальмерстон методично стремился создавать условия для
изоляции России, чтобы обеспечить военно-коалиционный пере¬
вес над ней. После 1833 г. в Англии вновь пошли разговоры о рус¬
ском вторжении в Индию. Какое-то основание для них давали
дипломатические итоги русско-иранской и русско-турецкой войн,
а также восточного кризиса начала 30-х годов XIX в. Россия укре¬
пилась в непосредственной близости от сухопутных коммуникаций
между Англией и Индией — факт, сам по себе настораживающий
англичан. Британская пресса сделала все, чтобы раздуть его до
масштабов национального бедствия. Миф о «русской угрозе»
Индии воспринимался как реальность, и — это было главное, а
вовсе не соответствие его действительности. В Лондонском каби¬
нете скорее всего не верили ни в желание Николая I завоевывать
Индию, ни в возможность осуществления столь грандиозного
предприятия. Однако иметь в качестве предмета манипулирования
соответствующе настроенное общественное мнение было всегда
удобно для оправдания решительной внешней политики.
Несмотря на воинственные заявления Пальмерстона и других
высокопоставленных русофобов, Лондон, конечно, не хотел
войны, тем более неподготовленной. Не хотел ее и Петербург, где
тоже время от времени раздавались призывы проучить англичан.
После 1815 г. такие понятия, как «равновесие сил», «статус-кво»,
«концерт» держав, оставались для России и Англии важными. Су¬
ществовал ряд базисных предпосылок для англо-русского вольного
или невольного партнерства в деле сохранения мира в Европе. Ис¬
торические особенности строительства двух гигантских империй —
Российской и Британской — обусловили географически сравни¬
тельно безопасное распределение между ними сфер влияния. Ко¬
нечно, они конкурировали на европейском пространстве в тех или
иных вопросах, но по-настоящему оно никогда не было для них
полем острого соперничества. Европа являлась скорее своеобраз¬
ным буфером, где шло «нормальное» состязание интересов с пери¬
одическими обострениями противоречий, которые регулировались
дипломатическим путем. Довольно мирная история русско-анг¬
лийских отношений отчасти объяснялась разнотипностью импе¬
рий. У России была самая сильная в мире сухопутная армия и
самая большая территория; у Англии — самый сильный флот и
самые обширные колониальные владения, обеспечивавшие гло¬
бальное экономическое лидерство. Важный момент состоял и в
том, что формальные границы империй находились друг от друга
достаточно далеко, чтобы не происходило скопление напряже¬
ния — вполне естественного для геополитических величин таких
размеров. (Кстати говоря, драма русско-французских отношений
эпохи Наполеона I заключалась именно в соприкосновении импе¬
рий, между которыми убрали польско-прусский буфер.) Правда, с
конца XVIII в., благодаря экспансии России на юг и юго-восток,
с одной стороны, и проникновению англичан в Индию, с другой,
наметилась тенденция к сближению геостратегических границ
230
между двумя империями в Азии. Тех самых геостратегических гра¬
ниц, которые государства зачастую проводят за пределами офици¬
альной пограничной линии, создавая некий пояс безопасности.
(Хотя именно внутри этого пояса нередко случаются самые опас¬
ные вещи.)
Англия стремилась оградить Индию как бы «ничейным» про¬
странством, которое на практике попадало бы под британский
контроль. Причем, в систему обороны своей колонии англичане
включали не только Афганистан и Среднюю Азию, но также
Иран, Турцию и Левант. Естественно, малейшая активизация Рос¬
сии на любом из этих направлений рассматривалась как вызов,
вне всякой зависимости от того, что на самом деле имел в виду
Петербург.
Повторимся: принципы статус-кво и равновесия устраивали
все державы «концерта». Надежное обладание тем, что они имели,
было предпочтительнее рискованного добывания того, чем они
еще не владели. «Не приобрести, а не потерять» — такой лозунг
могли начертать на своих знаменах ведущие европейские кабине¬
ты. Однако камнем преткновения становились толкование и при¬
менение этих дипломатических моделей. Возникала проблема вы¬
яснения — в чью пользу сложилось «равновесие» на данный мо¬
мент, и кому статус-кво выгодно больше? Взаимное недоверие
придавало такой постановке вопроса дополнительную остроту.
«Жертвами» этих подозрений чаще всего были Россия и Анг¬
лия. Любая инициатива одной из сторон априорно вызывала на¬
стороженность у другой и проходила скрупулезную экспертизу на
предмет выявления подвоха. Любой успех России воспринимался
как поражение Англии, и наоборот. В 1833 г. Петербург, как счи¬
талось, достиг полного успеха, который для англичан означал их
полное поражение. Во всяком случае доказывать Пальмерстону
обратное было абсолютно бесполезно. Его бесило не то, что Рос¬
сия нарушила статус-кво в восточном вопросе (то есть принцип
целостности Османской империи), а ее превращение в «держате¬
ля» и гаранта этого самого статус-кво, поскольку на эту роль пре¬
тендовал Лондон.
После 1833 г. поле для англо-русского партнерства сужается
еще и потому, что, с одной стороны, Петербург упрочил свои
связи со Священным союзом, с другой, ослабли побудительные
мотивы для блокирования с Лондоном против Франции, которая
являлась не слишком пылкой поклонницей идеи неделимости
Турции, но которая в 30-е годы предпочитала воздерживаться от
открытой поддержки египетского сепаратизма.
Тактической и стратегической целью британского правительст¬
ва провозглашаются восстановление утраченного баланса сил и
использование возможности взять над Россией реванш в восточ¬
ных делах. Своего намерения перейти в наступление Лондон не
скрывал.
231
Едва ли не первым шагом стало создание в 1834 г. Четверного
союза (Англия, Франция, Испания и Португалия), в том числе и
ддя того, чтобы оградить Пиренейский полуостров от вмешатель¬
ства Священного союза. Вмешательство было маловероятным, но
все же напомнить северным дворам, что Европа принадлежит не
только им, представлялось не лишним. Однако Четверной союз,
имевший частное предназначение и непригодный для решения не¬
пиренейских вопросов, оказался малоэффективным противовесом
России, Австрии и Пруссии. Его осевая англо-французская связка
была непрочной и еще больше ослаблялась колониальным сопер¬
ничеством.
Среди великих держав у Англии не было реальных союзников
для ее антироссийской политики на Востоке. Отсутствие их Паль¬
мерстон компенсировал повышением активности этой политики.
Заметно оживились британские эмиссары при султанском и шах¬
ском дворах. В 1835 г. Лондон послал своих военных специалистов
помочь Махмуду II реформировать армию и тем самым взять в
свои руки один из рычагов влияния на Порту. Одновременно бри¬
танская миссия в Тегеране не жалеет средств на подкуп высших
иранских чиновников и подогрев реваншистских мечтаний шаха.
Англичане начали открыто вмешиваться в кавказские дела, бу¬
дируя тему о незаконности приобретения Кавказа Россией. В Чер¬
кесии они руководили военными действиями против русской
армии и пытались объединить разрозненные племена в государст¬
во под британским покровительством. В 1836—1837 гг. крупный
инцидент, связанный с доставкой горцам партии оружия едва не
спровоцировал войну Англии с Россией. Лишь выдержка и хлад¬
нокровие обеих сторон предотвратили худшее. Понимая ее «не¬
своевременность» и «неподготовленность», Петербург и Лондон
позволили друг другу сохранить лицо, и конфликт был исчерпан.
Но Англия так и не признала суверенитет России на Кавказе, и
почва для новых обострений сохранилась. Инцидент с «Виксе-
ном» — так называлась британская шхуна, выгрузившая оружие на
черкесский берег, — был дурным знаком. В свете последовавшей
через 16 лет Крымской войны есть некоторые основания считать
инцидент логичным звеном в нарастающей цепи событий, привед¬
ших к столкновению. Однако это слишком простое и прямолиней¬
ное суждение, допустимое постольку, поскольку война 1853—
1856 гг. действительно имела место. Если бы ее удалось избежать,
(а на такой вероятности настаивают многие историки), «Виксену»
принадлежало бы куда более скромное место в истории русско-
английских отношений. Бытующее мнение, (которого долгое
время придерживался и автор этих строк), о неумолимо повышав¬
шемся уровне напряжения между Россией и Англией в 30-х —
начале 50-х годов XIX в. не всегда согласуется с историческим
материалом. Русско-английские противоречия шли не по восходя¬
щей траектории. Характеризуясь разной интенсивностью в разные
времена, зная подъемы и спады, они мало напоминали процесс,
232
движущийся к некоей кульминации. Их, так сказать, дискретное
поведение, отмеченное тенденцией не столько к росту, сколько к
колебанию, не оставляет уверенности в уместности употребления
таких категорий, как «закономерное» и «поступательное».
После «Виксена» обстановка явно разрядилась. Русско-англий¬
ские отношения приобрели большую или меньшую стабильность и
в таком состоянии сохранялись до Крымской войны. Это совсем
не значит, что исчезли противоречия, а вместе с ними — основа для
соперничества, причины для недоверия, поводы для конфликтов.
Лондон во второй половине 30-х годов продолжает наступатель¬
ную политику, но проводит ее осторожно. В 1838 г. Англия подпи¬
сала очень выгодный для нее договор с Турцией. Однако считать
его равноценной компенсацией за Ункяр-Искелесси было трудно.
Страх за Индию не покидал англичан. Когда в 1837 г. иран¬
ский шах решил (как полагали в Лондоне, не без наущений рус¬
ских) захватить Герат, Англия помешала этому, введя свои войска
в Афганистан. Поход В.А. Перовского на Хиву в 1839 г. усилил
подозрения по поводу замыслов России, хотя он не имел прямого
касательства к англо-афганской войне и к тому же закончился не¬
удачей.
Крайнюю тревогу вызывала возможность русско-французского
союза в борьбе против Англии на Ближнем и Среднем Востоке.
Две зловещие в глазах Лондона тенденции, казалось, содержали
некий намек на такой альянс. Россия постепенно продвигалась в
Среднюю Азию, а Франция укрепляла свой контроль над Египтом,
то есть, над Красным морем — важной коммуникацией между
Англией и ее индийской колонией.
Отсюда главный стратегический вектор британской полити¬
ки — утверждать свое влияние на подступах к Индии, начиная от
самого ближнего — Афганистана — и кончая самым дальним —
Константинополем. При этом непременно оглядываться на еги¬
петский тыл, где от Франции можно было ожидать всяких козней.
В конце 30-х годов великим державам вновь пришлось убе¬
диться, что ближневосточный вопрос представлял собой больше
опасности и требовал к себе больше внимания, чем средневосточ¬
ный. После кризиса начала 30-х годов у Махмуда II осталось стой¬
кое чувство унижения, какое может испытывать сюзерен, позорно
проигравший своему вассалу. По сравнению с этим прискорбным
фактом предыдущие поражения от великой Российской империи
выглядели едва ли не утешением, ибо в них не было ничего неес¬
тественного и чересчур зазорного.
Вплоть до 1839 г. султан искал союзника (союзников), готовых
помочь ему дать плодотворный выход жажде реванша. Но ни Рос¬
сия, ни Англия не одобряли эту идею и, не сговариваясь, отгова¬
ривали от нее Порту. Их невольное «сотрудничество» в данном во¬
просе свидетельствовало о незаинтересованности в осложнениях
на Востоке. Лондон боялся новых успехов России, а Петербург не
хотел потерять уже полученные преимущества. Пальмерстон осоз¬
233
навал: очередной турецко-египетский конфликт в условиях суще¬
ствования Ункяр-Искелессийского договора и Мюнхенгрецких со¬
глашений открывал перед русской армией блестящие перспекти¬
вы, и у британского госсекретаря не было ни малейшей уверен¬
ности, что Николай I не воспользуется ими. Поскольку любая
война, как правило, непредсказуема своими военно-политически¬
ми итогами, Петербург и Лондон выступали за статус-кво.
В меньшей степени к этому склонялась Франция, где росли
общественные аппетиты в сфере «кулинарии» восточного вопроса,
с одной стороны, и неудовлетворенность Венской системой, с дру¬
гой. Видевший все это Николай I не мог избавиться от недоверия
к французской внутренней («революционной») и внешней («реви¬
зионистской») политике. Он постоянно ждал от Парижа какой-ни¬
будь выходки, способной смутить умы в Европе и спровоцировать
всеобщий пожар. Правда, это не мешало ему поддерживать с ней
нормальные (для его идеологических предубеждений) отношения,
подчас даже весьма теплые. И в таких проблесках симпатии не
было ни идейных, ни эмоциональных мотивов. Не говоря уже о
признаках франкофильской болезни, которой «страдал» Алек¬
сандр I, и которая иногда подвигала его на «сентиментальные» ре¬
шения. Николай I исходил из сугубо рациональных соображений,
к коим относилось и желание иметь Францию в качестве противо¬
веса Англии.
Высокий уровень прагматизма русского царя находит под¬
тверждение еще в одном обстоятельстве, которое многие считают
парадоксом. Закоренелый абсолютист, он в международных делах
предпочитал сотрудничать с самой передовой в Европе демокра¬
тией. По-видимому, Николай I, как и Александр I, полагал, что
устойчивость европейского и глобального порядка достигается ес¬
тественным или искусственно поддерживаемым равновесием
между Западом и Востоком, олицетворяемыми самыми могущест¬
венными империями — Британской и Российской. К партнерству,
основанному на той же логике, тяготел и Лондон, где никогда не
ощущался недостаток прагматического мышления.
Во избежание непредвиденных событий Николай I осущест¬
влял постоянный мониторинг европейской и ближневосточной си¬
туации не только через своих послов, но и сам лично — через ре¬
гулярные консультативные встречи первых лиц, представляющих
государства Священного союза. Эти своеобразные сессии пришли
на смену институту конгрессов, хотя по сути решали те же прин¬
ципиальные вопросы, пусть и в более узком составе. Они обсуж¬
дали также политику альянса по отношению к Англии и Франции
по поводу наиболее взрывоопасных проблем.
В июле 1838 г. в Теплице на очередной сессии Николай I и
Меттерних рассматривали вопрос о согласованных действиях в ус¬
ловиях уже начавшегося нового восточного кризиса. Царь не воз¬
ражал против предложения канцлера о приглашении Англии и
Франции к выработке единой европейской позиции. Но, судя по
234
всему, он пока еще не созрел для того, чего хотел Пальмерстон:
обменять Ункяр-Искелессийский договор на согласие Лондона на
партнерство. Тем не менее в Теплице постановили обратиться к
морским державам с декларацией о готовности Священного союза
(читай — Николая I. — В. Д) вступить с ними в переговоры на
сей предмет. Особо подчеркивалось, что Россия не остановится
перед военным вмешательством, если, как в 1833 г., возникнет уг¬
роза целостности Османской империи.
Пальмерстон ответил предложением о созыве конференции
пентархии, где были бы заранее оговорены условия урегулирова¬
ния восточного кризиса, что подразумевало отмену Ункяр-Иске-
лессийского договора. Петербург отреагировал отрицательно, при¬
бегнув к традиционному «английскому» аргументу о нецелесооб¬
разности загодя подводить итоги того, что еще не свершилось и,
возможно, не свершится: пока существует вероятность доброволь¬
ного отречения Мухаммеда-Али от его притязаний, не стоит стро¬
ить далеко идущие планы.
Гораздо больше расположения к конструктивному сотрудниче¬
ству выказала Франция, при этом не вспоминая об Ункяр-Иске-
лесси. Луи Филипп обешал урезонить египетского пашу, а его пре¬
мьер-министр граф Л.-М. Моле заявил, что Париж не придает
преобладанию России на Ближнем Востоке столько значения,
сколько Лондон, и прямо намекнул на желательность русско-
французского союза. Однако Николай I испытывал антипатию к
Луи Филиппу, не верил в долговечность его власти и считал, что
часто сменявшиеся во Франции министры иностранных дел не в
состоянии проводить последовательную внешнюю политику. Поэ¬
тому «сердечному согласию» с непредсказуемой Францией царь пред¬
почитал деловую сделку с более надежным партнером — Англией.
Таково было настроение Николая I, когда пришло сообшение
о нападении (апрель 1839 г.) султанской армии на Египет. Кризис
обещал быть более тяжелым и более запутанным, чем предыду¬
щий. Европейские кабинеты охватило волнение: поднималась оче¬
редная волна угрозы миру на континенте, а значит и Венскому по¬
рядку. И эту волну норовила оседлать самая недовольная держа¬
ва — Франция. Для всех остальных — прежде всего для Петербур¬
га и Лондона — происходившее доставляло невыносимую голов¬
ную боль тем, что требовало реакции немедленной и согласован¬
ной. Именно в обеспечении этого трудно совместимого сочетания
«немедленности» и «согласованности», применительно к державам
с противоположными интересами, состояла суть дела.
В принципе Россию и Англию не устраивала ни победа, ни по¬
ражение султана. В первом случае он становился достаточно не¬
удобным объектом для влияния внешних сил, во втором, напро¬
тив, — слишком доступным для них. Один вариант был явно не
по душе России, поскольку она такое влияние уже имела, и Анг¬
лии, поскольку надеялась его приобрести. Другой вариант был
чреват неуправляемым развитием соперничества за контроль над
235
Портой, что повышало вероятность распада Османской империи и
всеобщей войны — перспективы, которой Петербург и Лондон
всячески старались избежать.
И все же в начавшемся кризисе Николаю I было больше что
терять, учитывая условия Ункяр-Искелессийского договора (срок
которого истекал только в 1841 г.). Собирался ли царь продлевать
его в пику навязчивому стремлению Пальмерстона изменить
режим Проливов не в пользу России? Похоже, нет, хотя точный
ответ дать нельзя. Не исключено, что он хотел сделать отказ от
продления предметом дипломатического торга. Николай I мог на¬
значить высокую цену за свою уступчивость, принимая во внима¬
ние значение договора, с точки зрения обороны России. Его эф¬
фективность была продемонстрирована в 1837 г., когда султан от¬
клонил просьбу Лондона пропустить британскую военную эскадру
в Черное море с целью «отомстить» за «Виксен». Правда, с учетом
весьма своеобразного понимания Портой международных обяза¬
тельств, а также возможности возникновения в будущем непосред¬
ственной опасности для самого существования Турции, не было
никаких гарантий, что в «следующий раз» ункяр-искелессийский
«шлагбаум» опустится перед врагами России столь же безотказно.
Что до Пальмерстона, то он видел свою стратегическую задачу
в том, чтобы не допустить повторения ситуации 1833 г. Впрочем,
госсекретарь ломился в открытую дверь: Николай I и не думал ее
повторять. Царь нуждался в Англии не только как в прагматичном
и понятном сопернике по восточному вопросу, но и как в деловом
партнере против капризной и непредсказуемой Франции, благово¬
лящей к Мухаммеду-Али. Французские претензии на деятельное
участие в игре, сопровождаемые призывами к реваншу за 1815 г.,
потенциально превращали новый турецко-египетский конфликт в
проблехМу войны и мира в Европе. Чтобы решить ее в пользу мира,
Николай I готов был идти на жертвы.
Горечь сожаления по этому поводу — если, конечно, царь ис¬
пытывал ее — притуплялась самим ходом кризиса. Махмуд II
понес катастрофическое поражение от Мухаммеда-Али и, не пере¬
жив такого удара, скончался. Ему наследовал шестнадцатилетний
Абдул-Меджид — неопытный юноша, потрясенный и растерянный
перед лицом происходившего вокруг. Казалось, Османская импе¬
рия стояла на грани распада. Возникла сложнейшая дипломати¬
ческая ситуация с разными вариантами выхода из нее, включая
самые неблагоприятные для всеобщего мира. Понимавшие это ли¬
деры великих держав старались максимально упростить игру,
перевести ее в управляемое русло «технической» дипломатии, под¬
чиняющейся определенным правилам и приличиям. Вся загвоздка
была в том, как найти компромисс между столь остро пересекаю¬
щимися интересами, не поступившись «своим», но и не посягнув
на «чужое» в условиях размытых или отсутствующих границ между
одним и другим.
236
Новое «восточное уравнение» поддавалось решению с помо¬
щью четко выстроенной иерархии приоритетов, где главной точ¬
кой опоры была бы некая «сверхценностная» субстанция, точнее
то, что тогдашнее политическое сознание могло бы принять за та¬
ковую. Ретроспективно все указывает на почти единодушную го¬
товность европейских правителей поместить на вершину этой ие¬
рархической пирамиды идею сохранения мира. Значит ли это, что
благополучная развязка кризиса была гарантирована изначально?
Разумеется, нет. История свидетельствовала не раз: желание пред¬
отвратить войну, не подкрепленное интеллектом, волей и везени¬
ем, порой лишь провоцирует ее. Во всяком случае само по себе
нежелание войны не является абсолютной предпосылкой к миру,
но даже если бы и являлось, то потребовались бы соответствую¬
щие средства, чтобы реализовать его на деле, а не просто деклари¬
ровать.
И тут встают, пожалуй, центральные вопросы: кто в то время
обладал такими средствами в наибольшей степени? Кто и сколько
был склонен положить на алтарь европейской безопасности?
Англия — при разном стечении обстоятельств и при соответст¬
вующей политике по созданию этих «обстоятельств» — могла сде¬
лать не так уж много. (Речь пока идет не о дипломатических уси¬
лиях, направленных на развязку кризиса, а о реальных военных
возможностях, придающих дипломатии убедительность.)
Разве что атаковать своим флотом восточное побережье Среди¬
земного моря — владения Мухаммеда-Али. Но такая акция была
весьма проблематичным способом принуждения султанского вас¬
сала к миру, ибо на сухопутные операции англичане едва ли ре¬
шились бы. Более того, без поддержки со стороны Священного
союза (и прежде всего России) Англия вполне рисковала войной с
франко-египетским альянсом, и тут уж пришлось бы целиком ус¬
тупить свою излюбленную роль европейского арбитра Петербургу.
Существовал, правда, еще один, теоретический сценарий — объ¬
единиться с Францией и бросить вызов России. Но это уже был
бы сценарий Крымской войны, не имевший ничего общего со
стремлением к ослаблению напряжения. Объективно, миротвор¬
ческий потенциал британской дипломатии сильно ограничивался
навязчивой идеей Пальмерстона уничтожить Ункяр-Искелессий-
ский договор (или, как он выражался, «растворить» его в каком-
нибудь общеевропейском соглашении), то есть выйти из кризиса
победителем, взявшим полный реванш за 1833 г., еще точнее —
унизившим Россию.
Весьма скромными возможностями сохранить мир располагала
Франция — по причине не очень горячего желания заниматься
этим. Чем она готова была заниматься, так это расколом пен-
тархии для выявления тех, с кем в принципе можно сговориться
о пересмотре системы 1815 г. Франция, на которую не зря смот¬
рели с опаской, пользовалась репутацией подозрительной дер¬
жавы, жаждущей вернуть былое («наполеоновское») величие и
237
ждущей своего звездного часа — порой не слишком терпеливо.
Единственным сдерживающим началом служил постоянно висев¬
ший над ней призрак изоляции, от которого никто не собирался
избавлять ее даже в спокойные времена, а уж в кризисные — по¬
давно. Конечно, Франция могла оказать нажим на своего ближне¬
восточного клиента. Однако успешность применения такого де¬
марша к своенравной, гегемонистски ориентированной личности
Мухаммеда-Али всегда оставалась под вопросом. (Египетский
паша дважды наголову разбивал армию султана, получив за это,
как он полагал, гораздо меньше, чем стоили эти победы.) Идти же
дальше увещеваний Париж согласился бы лишь при условии полу¬
чения таких компенсаций, какие Европа ему никогда бы не предо¬
ставила. Наиболее оптимальной линией поведения для Франции
являлось участие в «концертном» решении кризиса. Но и ее при¬
держиваться было нелегко при воинственно-реваншистских на¬
строениях, обуявших французское общественное мнение. Место в
«концерте» требовалось еще заслужить — в глазах «коварного Аль¬
биона» и недоверчивого Священного союза. Если Луи Филипп —
в ком чувство реализма до сих пор брало верх над гордыней —
склонялся именно к такой тактике, то в его политическом окруже¬
нии набирали силу более радикальные тенденции.
На дипломатическом поле турецко-египетского конфликта, в
которое превратилась вся Европа, по сути ключевым игроком был
Священный союз. Его совокупный материальный и моральный
потенциал представлял собой колоссальную величину, способную
предопределить исход любой мыслимой на тот момент ситуации.
После произведенной в 1833—1835 гг. реанимации Священный
союз приобрел не менее институциональный вид, чем в «эпоху
конгрессов», декларируя прежнюю решимость оберегать «мир и
покой» Европы. Среди самых актуальных угроз, от которых он на¬
меревался защищать континент, значились революция и восточ¬
ный вопрос. Священный союз был силен наличием общей цели,
тогда как отсутствие таковой изначально ослабляло идейное и ор¬
ганизационное единство возможного контрблока, то есть Англии и
Франции. Четверной союз 1834 г. не предполагал их взаимодейст¬
вия в восточном вопросе и посему не годился на роль противовеса
России, Австрии и Пруссии.
Отнюдь не переоценивая внутреннюю спаянность консерватив¬
ного альянса северных дворов (предметы разногласий известны),
следует все же иметь в виду, что европейская встряска 1830—
1831 гг. напугала Петербургский, Венский и Берлинский кабинеты
в достаточной мере, чтобы отодвинуть противоречия на задний
план. Самый важный пункт русско-австрийских антагонизмов —
балканский — утратил, по крайней мере, в период турецко-египет¬
ского конфликта остроту благодаря не просто заявленному Нико¬
лаем I стремлению сохранить статус-кво в Османской империи, но
и официально зафиксированной (Мюнхенгрецкие соглашения) го¬
товности царя проводить эту политику совместно с Австрией на
238
основе консенсуса. В связи с революциями объективная и психо¬
логическая зависимость Вены и Берлина от Петербурга возросли
настолько, что опасаться их участия в антироссийских комбинаци¬
ях не приходилось.
Николай I был бесспорным лидером Священного союза, ибо
Австрия и Пруссия нуждались в самой могущественной державе
континента гораздо больше, чем она в них. Перед лицом грядущих
социально-политических бурь в Европе Вена и Берлин чувствова¬
ли себя под опекой России достаточно уверенно. В эпоху револю¬
ций Священный союз казался его участникам оплотом порядка.
Слывший самым сомнительным союзником России Метгерних,
быть может, и хотел держать дверь для выхода из объединения от¬
крытой. Но использовать ее было крайне рискованно. Союзничес¬
кие отношения ни с одной страной не давали Австрии столько,
сколько давала «дружба» с Россией. Против Петербурга можно
было фрондерствовать и интриговать, чем Метгерних постоянно и
занимался, стращая Николая I возможностью тесного австро-анг¬
лийского сближения. Но канцлер, как никто другой знал, что он
блефует, то есть употребляет свое главное, а с уходом Александра I
и единственное оружие против России. Революции показали (и
еще покажут): разрыв с Николаем I самоубийствен для Габсбург¬
ской империи. Знал это и русский царь и поэтому весьма снисхо¬
дительно — пусть временами и не без раздражения — смотрел на
происки Метгерниха.
Такая международная конъюнктура предоставляла Николаю I
решающую роль в восточном кризисе конца 30-х годов. На него
легла огромная ответственность за судьбу европейского мира. Его
единоличное вмешательство (по сценарию 1833 г.) или агрессив¬
ное поведение подвергло бы испытанию нервы Лондона и Пари¬
жа. И, возможно, другой на месте Николая I не устоял бы против
искушения закрепить свой успех на Востоке, имея подавляющий
блоковый перевес над весьма гипотетическим англо-французским
союзом.
Но Николай I, будучи не экспансионистом, а охранителем,
пошел по иному пути. Формально это был путь коллективного
урегулирования, а фактически — полюбовной договоренности с
Англией (в духе Петербургского протокола 1826 г.).
Если у Европы самый большой страх вызывала перспектива
единоличного вмешательства царя, то царю самым большим кош¬
маром представлялась возможность превращения восточного кри¬
зиса в революционную войну «народов против монархов». По¬
скольку затеять такую войну могла только Франция, Николай I
решил для начала заключить с Лондоном соглашение о ее изоля¬
ции, что по сути подразумевало реставрацию, при определенных
обстоятельствах, Четверного союза 1814 г. Для стимуляции бри¬
танского интереса к его инициативе царь твердо объявил об отказе
от Ункяр-Искелессийского договора, при условии замены его
239
таким режимом Проливов, который бы гарантировал безопасность
России.
Англия охотно откликнулась на предложение Николая I, пото¬
му что она боялась не столько революционного марша французов
по Европе, хотя имели значение и такие опасения, сколько рус¬
ской высадки на Босфоре, которая заставила бы англичан прини¬
мать радикальные и рискованные решения в условиях дипломати¬
ческого цейтнота.
В результате в июле 1840 г. между Англией и Священным со¬
юзом была подписана Лондонская конвенция о совместных дейст¬
виях по умиротворению Востока. Направленный против Франции
(и ее союзника Мухаммеда-Али), этот документ ставил ее в изоля¬
цию и предупреждал о вероятности возрождения антифранцузской
тетрархии, если Париж займет воинственную позицию и преступит
определенную черту в своей поддержке египетского паши.
Теперь Англия могла перевести дух: Николай I не пойдет на
крайности без ее ведома. Хотя конвенцию подписали четыре госу¬
дарства, по существу она являлась русско-английским соглашени¬
ем, доставившим Пруссии и Австрии удовольствие почувствовать
себя великими державами. Впрочем, Берлин и Вена не были пол¬
ными статистами. Николай I и Пальмерстон уважали их право
сказать свое слово и приветствовали готовность Австрии участво¬
вать в военных акциях, однако тон задавали Россия и Англия.
Во Франции конвенцию восприняли с негодованием. Перед
Парижским кабинетом встала драматическая проблема: как отве¬
чать на эту оплеуху? Крайне неприятная сама по себе, она приоб¬
ретала особо оскорбительный смысл на волне поднимающихся ве¬
ликодержавных чувств. Возвращение останков Наполеона I с ост¬
рова Св. Елены в Париж для торжественного захоронения (1840 г.)
довело французскую общественность до весьма опасного возбуж¬
дения, которому поддался даже осторожный Луи Филипп. Раздава¬
лись гневные призывы восстановить попранную трактатами 1815 г.
честь Франции. Известие о подписании Лондонской конвенции
пришло как раз в этот нервозный период и подействовало на «на-
полеонистов», как красная тряпка на быка. А тут еще «не вовремя»
(июнь 1840 г.) умер миролюбивый прусский король Фридрих
Вильгельм III. Ему наследовал Фридрих Вильгельм IV, не скры¬
вавший лютой ненависти к Франции и готовый к участию в
любых коллективных акциях против нее.
Глава Парижского кабинета А. Тьер всерьез помышлял о войне
чуть ли не со всей Европой. Но он не пренебрегал и возможнос¬
тями избежать ее, при условии, конечно, что за это не придется
платить новым унижением. Премьер хотел как бы отыграть не¬
сколько важных для французского самолюбия очков, потерянных
в результате заключения Лондонской конвенции. Реальный путь к
этому он верно искал в том, чтобы перехватить инициативу в раз¬
решении восточного кризиса, склонив Мухаммеда-Али и султана к
взаимоприемлемым уступкам. Тем самым Франция обретала бы
240
честь посредника-миротворца, уладившего сложнейший междуна¬
родный вопрос, который оказался не под силу всей остальной Ев¬
ропе. Иначе говоря, обесценивая практическую значимость Лон¬
донской конвенции, Тьер дал бы понять, что Франция не просто
принадлежит к клубу великих держав, но и играет в нем далеко не
последнюю роль.
Этот недурно задуманный план, возможно, и сработал бы, будь
у Тьера достаточно времени на его осуществление. Однако не
страдавшая коллективной близорукостью «антифранцузская тет¬
рархия» поспешила лишить Париж лавров успешного дипломати¬
ческого арбитра на Востоке. Она предъявила Мухаммеду-Али
нечто вроде ультиматума. Фактически, не дожидаясь ответа, англо¬
австрийская военная эскадра нанесла мощный удар по владениям
египетского паши на восточном побережье Средиземного моря.
Он был вынужден безоговорочно принять все условия великих
держав, по которым Порте возвращались ее утраты 1833 г. Мухам-
мед-Али сохранял лишь власть над Египтом с правом передачи ее
по наследству.
Если бы Луи Филипп действительно хотел воевать, он имел
более чем достаточный повод. Но, в отличие от задиристого Тьера,
король ясно видел трагические для своей страны очертания войны
на несколько фронтов. Англия с ее франкофобом Пальмерстоном
постарается доставить Франции массу проблем в Средиземном
море и в колониальном мире. Самое страшное, однако, было в
другом: на континенте французам придется иметь дело со Свя¬
щенным союзом во главе с Россией. Прусская воинственная исте¬
рия, по накалу ничуть не уступавшая французской, почти гаранти¬
ровала крупные сражения на Рейне с трудно прогнозируемым ис¬
ходом и легко прогнозируемой перспективой создания, в конце
концов, подавляющего перевеса сил над Францией.
Увольнение с поста премьера неугомонного Тьера, уже подго¬
товившего к обнародованию декларацию, которую иначе как объ¬
явлением войны Европе не назовешь, явно указывало на реши¬
мость Луи-Филиппа сохранить мир. Тьер успел поставить Фран¬
цию в затруднительное положение своими категоричными требо¬
ваниями в пользу Мухаммеда-Али. В такой ситуации тетрархии
нужно было помочь королю «спасти лицо», хотя бы сделав вид,
будто предоставление Египта в наследственное владение султан¬
скому вассалу есть уступка настояниям Парижа. Пальмерстон не
собирался давать Франции даже столь ничтожное удовлетворение.
Многое, если не все, теперь зависело от позиции Священного
союза — прежде всего Николая I. Испытывая к Франции устойчи¬
вую «консервативную» неприязнь, русский самодержец был далеко
не так прост и однозначен в готовности подчинять этому чувству
все остальное, как порой полагают историки. Он, будучи и сам
весьма рациональным политиком и не лишенный восприимчивос¬
ти к здравым советам своего канцлера К.В. Нессельроде, считал,
что полная изоляция Франции невыгодна России и опасна для
241
спокойствия в Европе. Во-первых, Петербургу всегда необходим
противовес против Англии. Во-вторых, Франция в состоянии за¬
гнанного зверя и противопоставленная «квартету надзирателей»,
образованному в 1815 г., представляет более серьезную угрозу
миру, чем Франция, интегрированная в европейский «концерт».
Эти соображения склонили Николая I в 1840—1841 гг. к весьма
тонкой и расчетливой игре. Он был не прочь примерно наказать
зарвавшегося Мухаммеда-Ал и, как олицетворение сепаратистского
б>нтарства, чего царь не выносил органически. Он поощрил про¬
веденную против паши военно-морскую экзекуцию, сам уклонив¬
шись от участия в ней. Он не без удовольствия смотрел, как Анг¬
лия и Франция приближаются к грани столкновения, не прилагая
усилий, чтобы примирить их. Он находил небесполезным бурный
всплеск прусской франкофобии. Одним словом, он не горел жела¬
нием избавлять Францию от страха перед призраком Четверного
союза 1815 года.
Однако не вызывает сомнения и то, что Николай I, в противо¬
положность Пальмерстону, не собирался опускать Луи Филиппа
до той степени унижения, когда тому ничего не останется, кроме
как «надеть красный колпак». Царь эксплуатировал обострившие¬
ся в ходе восточного кризиса противоречия, не доводя их до ши¬
рокого вооруженного конфликта. Когда же он убедился, что «кон¬
структивный» потенциал такой стратегии для России исчерпан, то
твердо взял курс на компромиссное соглашение между «тетрар¬
хией» и Францией. Ни одной, ни другой стороне он не позволил
начать всеобщую войну. Во многом этого удалось достичь благода¬
ря появлению на «карточном столе» европейской дипломатии
главного козыря Николая I — его согласия на установление меж¬
дународного контроля над Проливами, по сути на их нейтрализа¬
цию. Цена этой уступки перевешивала в глазах Англии все соблаз¬
ны коалиционной войны против Франции.
Переступив через свои «идеологические» комплексы, Нико¬
лай I снял с Франции клеймо изгоя и вернул ее в европейский
«концерт», сделав одним из пяти официальных гарантов беспреце¬
дентного соглашения — Лондонской конвенции о Проливах (июль
1841 г.). Впервые в истории Босфор и Дарданеллы становились
предметом многостороннего договора, провозглашавшего, что в
мирное время они будут закрыты для военных судов всех госу¬
дарств, и изменить этот режим может лишь коллективное решение
пентархии.
Мысль о том, что добровольно отказавшись от завоеванного в
1833 г. преимущества, Николай I совершил ошибку, приведшую к
дипломатическому поражению, давно стала общим местом в исто¬
риографии. Такое утверждение предполагает наличие реальной
возможности продления Ункяр-Искелессийского договора, кото¬
рой царь якобы пренебрег. А отсюда логически вытекает тезис о
недальновидности Николая I вообще и о порочности мотивов, ко¬
торыми он руководствовался, в частности. Эти мотивы, как прави¬
242
ло, сводятся к его одержимому желанию изолировать «революци¬
онную» Францию, защитить себя и Европу от ее вредоносного влия¬
ния. Поэтому он пошел на «противоестественный» союз с Англией,
принеся ей в доказательство своей искренности непомерную жертву.
На самом деле все обстояло гораздо сложнее. Шансы на про¬
лонгацию Ункяр-Искелессийского соглашения в условиях острей¬
шего восточного кризиса 1839—1841 гг. казались вовсе не очевид¬
ными. Зато было более очевидно, что это соглашение давало Рос¬
сии не только выгоды, но и таило серьезные угрозы, среди кото¬
рых была вполне реальная перспектива англо-французского объ¬
единения с целями, не оставлявшими повода для двусмысленного
толкования. Одинокая и озлобленная Франция тоже не обещала
Николаю I ничего хорошего, ибо революционные неприятности в
Европе затрагивали его самым непосредственным образом.
Тут встает вопрос — стоит ли трактовать действия царя как
ошибочные, даже без учета того немаловажного факта, что сам
Николай I и его окружение, состоявшее из весьма неглупых
людей, не видели в Лондонской конвенции 1841 г. «дипломатичес¬
кого поражения» России?
В свете панического страха, который наводил Ункяр-Искелес-
сийский договор на Англию, отказ от него внешне выглядит как
большая жертва. Так, кстати, это преподносил и русский импера¬
тор. Но по сути было пожертвовано то, на сохранение чего пона¬
добились бы несоразмерные дипломатические средства, да еще и
без всякой гарантии успеха. Между тем, за свою уступчивость Ни¬
колай I мог получить немало, на что он и рассчитывал. Царь
видел: восточные кризисы становятся все более жестокими и не¬
предсказуемыми. Они обостряют международное соперничество в
Османской империи и увеличивают вероятность ее спонтанного и
стремительного распада, который в принципе не нужен никому из
великих держав. Крайне тревожила и угроза большой европейской
войны, возникавшая всякий раз, когда осложнялась ситуация на
Востоке. Не давал расслабиться и дамоклов меч революции, вызы¬
вавший у Николая I особую, не всегда адекватную фобию. Скорее
всего, царь полагал, что эти «злокачественные» процессы будут
идти по восходящей. И именно поэтому очередной восточный или
«западный» кризис он предпочитал встретить в такой международ¬
ной обстановке, которая позволила бы предотвратить войну, экс¬
пансию революции и преждевременную кончину «больного чело¬
века» Европы. Поскольку все эти напасти могли нагрянуть одно¬
временно, Николаю I было важно загодя подготовить наиболее
выгодную для себя комбинацию «друзей» и «врагов», что обеспе¬
чило бы России если не максимальную политическую прибыль, то
хотя бы минимальный ущерб.
Пожалуй, центральным моментом здесь являлась судьба Тур¬
ции. Царь не собирался рта форсировать ее гибель, ни чрезмерно
усердствовать в реанимационных мероприятиях. В случае неотвра¬
тимого летального исхода он хотел, чтобы у одра усопшего присуг-
243
ствовали наследники, заранее условившиеся — кому что достанет¬
ся. Самым нежелательным вариантом представлялся англо-фран¬
цузский сговор — за спиной России или у нее на виду. Самый же¬
лательный — компромиссная сделка с Англией с взаимно согласо¬
ванными уступками в пользу других претендентов. К достижению
этой двуединой цели и была направлена политика Николая I в
1839—1841 гг. и позднее. В части, касавшейся расстройства союза
между морскими державами, она практически была решена. И в
данном контексте ни о какой «ошибке» царя говорить не прихо¬
дится. хотя и остается спорным вопрос о том, насколько значи¬
тельна его роль в охлаждении англо-французских отношений. Что
до русско-английского «сердечного согласия» по поводу выработ¬
ки совместного курса в восточных делах, то оно достигнуто не
было. («Сердечное согласие» относительно нового режима Проли¬
вов, разумеется, не в счет.) Однако и задачи такой в 1841 г. Нико¬
лай I перед собой не ставил. Он достаточно реально смотрел на
вещи, чтобы понимать ее нереальность в тот момент. Царь наме¬
ревался подготовить почву для такого союза — в принципе, как
показала история, вполне осуществимого, но требовавшего време¬
ни. Усматривать в этом намерении «дипломатическое поражение»
едва ли справедливо. А с точки зрения общей проблемы сохране¬
ния мира в Европе, есть основания думать, что международная
конъюнктура 40-х — начала 50-х годов XIX в. своей относительной
устойчивостью во многом обязана щедрому отказу Николая I от
Ункяр-Искелессийского договора.
Правда, Лондонскую конвенцию 1841 г. назвать победой Рос¬
сии тоже нельзя. Плоды пожертвований царя — то есть блага об¬
щеевропейского мира — вкусила не столько Россия, которая была
геополитически почти неуязвима, сколько остальные державы
«концерта», которым было чем рисковать. Пруссия выиграла исто¬
рическое время для «сосредоточения», Австрия — для самосохра¬
нения от развала, Франция — для укрепления своего экономичес¬
кого и колониального могущества, Англия — для неторопливого
выбора партнеров и противников в стратегии поддержания «балан¬
са сил».
Лондон получил еще одно, едва ли не самое убедительное до¬
казательство охранительной позиции Петербурга по отношению к
Османской империи. Пальмерстон мог быть спокойнее за безопас¬
ность транстурецких коммуникаций с Индией. Без всяких усилий
и материальных затрат, не взяв на себя никаких обязательств, Анг¬
лия избавилась от русского дипломатического господства в Кон¬
стантинополе. Проливы превратились из оборонительного редута
России в Черном море в потенциальный плацдарм для нападения
на нее.
Лондонские конвенции 1840—1841 гг. явились адресованным
Англии русским приглашением к долгосрочному, стратегическому
сотрудничеству в восточном вопросе — не против Франции, а во
имя мира в Европе. И хотя страх перед перспективой заключения
244
между Лондоном и Парижем союза против России не оставлял
Николая I, равно как и подозрения о возможности очередной
волны экспорта революции с французской «торговой маркой»,
царь все же склонялся к сбалансированной внешней политике без
акцента на изоляцию Франции или раскол Европы на конфронта¬
ционные блоки. Идея «европейского концерта» отнюдь не претила
ему, однако понимал он ее по-своему — как систему стабильности
и коллективной защиты от международных и социальных катак¬
лизмов, которая должна охватывать все великие (и не очень вели¬
кие) державы, но реальными гарантами которой могут служить два
самых сильных и внутренне устойчивых государства — Россия и
Англия.
Именно ради этой грандиозной цели царь позволил себе широ¬
кий жест доброй воли. В этом смысле он, всегда верный монарше¬
му слову, был настоящим джентльменом — в гораздо большей сте¬
пени, чем Пальмерстон и другие британские политики, с кем Ни¬
колаю I приходилось иметь дело. Это самое джентльменство, пря¬
молинейность и доверчивость — не очень подходящие для дипло¬
матии средства — в конце концов и погубили его. Если уместно
говорить о «роковой ошибке» Николая I, то она не в том, что он
смело пошел на уступки Англии. А в том, что ему не хватило про¬
ницательности (или проще — цинизма) осознать один из основ¬
ных «законов» международной политики: расчет на чувство благо¬
дарности чаще всего оборачивается просчетом, ибо принесенная
сегодня жертва — если вексель к оплате не предъявлен тотчас —
завтра уже ничего не стоит.
Зато это правило прекрасно усвоили англичане. Заполучив
свое, они не спешили отвечать на инициативу царя и тем самым
спешить заставили его самого. А спешка, как известно, есть пита¬
тельная почва для ошибок. Говорят, гениальность — это умение
терпеливо выжидать. В таком случае драма Николая I заключалась
в том, что он страдал не столь уж редким недугом — дефицитом
гениальности.
* * *
Для сторонников прогрессивно-поступательной версии исто¬
рии международных отношений 40-е — начало 50-х годов — за ис¬
ключением революций 1848 г. — «неудобное» время. Оно бедно на
крупные события, позволяющие проследить «нарастание» проти¬
воречий, вылившихся в Крымскую войну. Правда, любой факт
при желании можно вывести за пределы его подлинного значения
и изобразить как зловещее предвестие того, что произойдет через
пять, десять, а то и сто лет.
Подновленная в 1841 г. Венская система еще раз продемон¬
стрировала свою прочность. Об нее разбился вал очередного вос¬
точного кризиса, после чего течение европейской политической
жизни обрело весьма спокойное русло. Время от времени это спо¬
245
койствие то там, то здесь нарушалось мелкими ссорами, интрига¬
ми и инцидентами, в которых историки стремятся разглядеть
нечто знаковое и симптоматичное. Однако эти ординарные свиде¬
тельства извечного несовпадения интересов различных государств
ничем не указывали на превышение «нормального» уровня напря¬
жения. В 20—30-е годы XIX в. европейцам зачастую казалось,
будто они живут на пороховой бочке. Но она так и не взорвалась,
и это ощущение исчезло.
Хотя Венская система и была международной суперструктурой,
регулируемой публичным правом и многосторонними договорны¬
ми отношениями, управлялась она все же живыми людьми. Среди
них важная роль принадлежала Николаю I, точнее его представле¬
ниям о том, как должен функционировать механизм упреждения
войн и революций.
Вплоть до восточного кризиса 1853 г. этот механизм работал по
схеме, которую фактически разработал русский император, во вся¬
ком случае — против которой он не возражал. Она базировалась
на деловом партнерстве России и Англии. Именно между ними
пролегал центральный водораздел в европейском равновесии сил.
Даже наличие взаимной заинтересованности и прежней идеологи¬
ческой солидарности внутри Священного союза, с одной стороны,
и потенциальной основы для англо-французского сближения, с
другой, отнюдь не придавало Венской системе жестко биполярный
вид. Ослабление «блоковой» дисциплины в Священном союзе да¬
вало его участникам достаточную самостоятельность в их отноше¬
ниях с морскими державами, при условии, однако, что это не со¬
здавало явной угрозы миру в Европе. Подобная биполярность ут¬
рачивала отчетливые формы еще и потому, что Франция, находясь
формально в составе «концерта», а по существу в состоянии полу-
изоляции, искала конструктивных контактов и с Англией, и со
Священным союзом. На эти инициативы и Лондон, и северные
дворы, в зависимости от конкретной ситуации, отзывались с боль¬
шей или меньшей благосклонностью.
Международные отношения приобрели гибкость и устойчи¬
вость не столько за счет равновесия сил, в точном смысле слова,
сколько за счет равновесия между уровнем антагонизмов и спосо¬
бами их разрешения, между экспансионистским азартом и полити¬
ческим трезвомыслием, между соблазном получить и страхом по¬
терять.
Сама жизнь заставила Николая I продолжить традицию Алек¬
сандра I — рассматривать Англию как главного компаньона в по¬
литике поддержания европейского баланса, именно потому, что
она была главным соперником. Осевое противостояние Англия —
Священный союз (что чаще всего означало Россия) царь регулиро¬
вал с помощью как бы «внесистемного» рычага — Франции. Ни¬
колай I пользовался им для усиления давления на Лондон. Когда
требовала обстановка, он не видел ничего зазорного в сближении
с «королем баррикад». Во всяком случае русский император не
246
возражал, чтобы угроза такого сближения воспринималась Анг¬
лией всерьез. Ради этого он мог поступиться своими консерватив¬
ными принципами. В то же время Николай I испытывал «истори¬
ческий» страх перед Францией, постоянно подпитываемый ее по¬
ведением, в котором царю слишком часто чудилось коварство.
Когда его одолевали приступы подозрительности, он искал сотруд¬
ничества с Англией (и с остальной Европой) на предмет обуздания
французского революционного экспансионизма. Царь всегда хотел
иметь против Франции жупел коалиции 1814 г.
Предпочитая, чтобы морские державы были разделены прочно
«вбитым клином», Николай I понимал, что, возводя «санитарный
кордон» вокруг Франции, не следует перегибать палку. Лучше
всего найти для нее такое подобие изоляции, которое позволило
бы, с одной стороны, держать ее под надзором, не унижая и не
загоняя в угол, а с другой, в любой момент подключить ее к анти-
британской политике.
Созданную при активном участии, если не под руководством,
Николая I международную «гармонию» можно считать чем-то
вроде третьего издания Венской системы. По сравнению с двумя
предыдущими (1815 г., 1830—1833 гг.), оно давало Европе больше
оснований для оптимизма по поводу возможности избежать
войны. А выигрыш для России состоял в том, что при Николае I
она, пользуясь удобствами пребывания в составе Священного
союза, позволяла себе меньше, чем при Александре I, оглядывать¬
ся на Вену и Берлин. Николаю I нравилось скорее их превращать
в орудие своих планов, чем самому становиться таким орудием
(что порой невольно случалось с его предшественником). Добавив
к этому возможности маневрировать в формате отношений Запад
(Англия и Франция с их европейскими сферами согласий и раз¬
ногласий) — Восток (Россия, Австрия и Пруссия), а также в четы¬
рехугольнике «Лондон — Париж — Вена — Берлин», получаем
весьма убедительный довод в пользу идеи о ведущей роли Нико¬
лая I в обеспечении устойчивости сложившегося миропорядка. В
европейской дипломатии 30—40-х годов — при всем ее богатстве
на таланты — не видно другого персонажа, кто по справедливости
заслуживал бы этой роли.
Дипломатическими дарованиями Николай I уступал своим
именитым современникам (Метгерниху, Пальмерстону, Талейрану
и другим). Однако он обладал природной сметкой и здравым
смыслом в достаточной мере, чтобы разумно управлять внешней
политикой России, не только не растеряв полученного от предков
наследства, но и положив его в основание беспрецедентной по
прочности международной системы. Бесспорное преимущество
Николая I, которого многие незаслуженно аттестуют как человека
грубого и недалекого, состояло не в тонком комбинационном
мышлении. Это была не самая сильная его сторона. Но дефицит
данного качества с лихвой компенсировался одним краеугольным
обстоятельством: Николай I был полновластным хозяином жизне¬
247
способного супергосударства. Его не терзали тягостные думы о
дряхлеющем имперском хозяйстве (как Метгерниха); ему не
нужно было (как Пальмерстону) постоянно оглядываться на пар¬
ламент, оппозицию и общественное мнение; его не сковывали
(как Талейрана и его преемников) воля, взгляды и капризы выше¬
стоящего лица, то есть — короля. Кроме того, Николай I не был
глух к советам дипломатов-профессионалов, умел подчинить себя
необходимости и извлечь рациональное начало даже из того, чего
не принимал категорически. До роковых событий 1853—1854 гг.
не вполне аналитический склад ума у Николая I восполнялся
вполне развитым внешнеполитическим чутьем, подсказывавшим
ему прагматические решения. Он не так уж плохо разбирался в
людях, и провести его было непросто. А твердый характер ограж¬
дал его от влияний, которые могли принести вред интересам
России.
И все же самым крупным изъяном в политической натуре Ни¬
колая 1 была, по-видимому, его чрезмерная идеологичность, огра¬
ничивавшая возможности творческой, конструктивной импровиза¬
ции в международных делах. На этой слабости спекулировали
Вена и Берлин, а больше всего страдали русско-французские отно¬
шения. Более тесные связи с Парижским кабинетом, для достиже¬
ния которых у царя не хватило способности преодолеть себя, дали
бы России эффективный инструмент воздействия на общую рас¬
становку сил в Европе. Вместо того, чтобы демонстрировать неиз¬
менную готовность организовывать крестовый поход против
Франции, куда полезнее для Петербурга было бы держать Англию,
Австрию и Пруссию в страхе перед русско-французским союзом.
Это придало бы Венской системе большую эластичность и предо¬
хранило бы ее от преждевременного износа.
Николай I не пошел по этому пути, вероятно, успокоившись и
обманувшись англо-французскими противоречиями, которые были
действительно остры. Достаточно остры, чтобы не предъявлять
царю слишком строгий счет для политика с провидческими спо¬
собностями, не отличавшимися экстраординарностью. А обма¬
нуться и в самом деле было чем, и Николай I — не единственная
«жертва» впечатления о глубоком расколе между морскими держа¬
вами. Бельгия, Испания, Греция, Марокко, Алжир, Средиземно¬
морский бассейн, Таити — вот далеко не исчерпывающий пере¬
чень конфликтных сфер, чреватых опасностью вооруженного
столкновения.
В этой ситуации Николай I неблагоразумно отказался от пози¬
ции «третьего радующегося» и стал с еще большей настойчивостью
осуществлять курс на сближение с Англией. Царя вдохновил при¬
ход к власти в 1841 г. консервативного правительства лорда Дж.Г.
Эбердина, который по сравнению с Пальмерстоном казался чуть
ли не эталоном лояльности к России. Влиянию партийной при¬
надлежности нового кабинета на внешнюю политику Англии Ни¬
колай I придавал гораздо больше значения, чем оно заслуживало.
248
После революционных бурь и восточных кризисов в русско-анг¬
лийских отношениях наступил явный штиль. Пожалуй, впервые за
период с Французской революции их не омрачала ни одна сколь¬
ко-нибудь серьезная проблема. Похоже, русский император счел
это недостаточным и решил поднять уровень взаимной терпимос¬
ти до высоты «сердечного согласия». Нельзя сказать, чтобы он так
уж рьяно форсировал этот процесс. Но все же соответствующие
сигналы регулярно шли из Петербурга в Лондон. Последний отве¬
чал на них весьма благосклонно, что и породило у царя ощущение
о целесообразности перехода к более активным действиям.
Как бы ни выделялось на фоне сравнительно спокойного тече¬
ния европейской жизни подавление русско-австрийскими войска¬
ми в 1846 г. восстания в Кракове и упразднение вольного статуса
города, более важным по своим последствиям событием в этот пе¬
риод представляется визит Николая I в Англию в 1844 г. Этот
вояж вызвал много споров в исторической литературе, суть кото¬
рых сводится к двум точкам зрения. Одни полагают, что царь по¬
ехал в Лондон договариваться о совместном полюбовном разделе
Османской империи (или о подготовке условий для этого). Дру¬
гие, отмечая стремление Николая I к сохранению статус-кво, под¬
черкивают его озабоченность перспективой возникновения такой
ситуации, когда спонтанный распад Турции застанет Россию и
Англию врасплох и вызовет между ними опасную тяжбу. Поэтому
он хотел добиться соглашения не об умерщвлении «больного чело¬
века», а о единой «душеприкащической» политике на случай его
внезапной естественной кончины.
Имеющиеся в распоряжении историков записи русско-англий¬
ских переговоров (это скорее общее и довольно туманное коммю¬
нике, подписанное обеими сторонами уже через некоторое время
после завершения визита) не содержат безупречных аргументов в
поддержку одной или другой версии. Однако в свете не раз выска¬
зываемых Николаем I взглядов и общего характера его восточной
политики ближе к истине, по нашему мнению, вторая точка зре¬
ния. К ней позволяет склониться и тот факт, что в последующие
годы ни в одном из государевых поступков нет и намека на по¬
пытку нарушить статус-кво в восточном вопросе.
Всецело приписывать такую сдержанность результатам царско¬
го визита в Лондон едва ли обоснованно, как бы ни толковал эти
результаты сам Николай I. А истолковать их можно было по-раз¬
ному. В уклончивом ответе Эбердина на инициативу царя про¬
сматривалось, как минимум, отсутствие возражений, как макси¬
мум — согласие, облеченное в типичные для британской диплома¬
тии формулировки, не содержавшие конкретных обязательств,
столь ненавистных для британских политиков. По крайней мере
Эбердин ясно дал понять о готовности Англии к совместным с
Россией действиям в случае возникновения чрезвычайных обстоя¬
тельств.
249
Как-то Каслри заметил, что не в правилах англичан вступать в
переговоры, а тем паче в соглашения, по поводу событий, которые
еще не произошли и не известно, произойдут ли. Разделяя этот
подход, Эбердин все же сказал Николаю I больше, чем позволил
бы себе на его месте Каслри. Не в оправдание царю и не в укор
Англии заметим, что у него был важный стимул считать ее настро¬
енной, по крайней мере в перспективе, на серьезные решения.
Ведь не для того же британское правительство с энтузиазмом под¬
держало идею официального визита Николая I (даже если оно не
было инициатором), чтобы делать из русского императора почет¬
ного экскурсанта. Кроме того, существовал свежий в памяти пре¬
цедент совершенно конкретной русско-английской сделки 1839 г.,
которая санкционировала не только установление нового режима
Проливов, но и отход от принципа безусловного сохранения тер¬
риториального статус-кво в Османской империи.
Нелишне привести и мнение о визите царя британской коро¬
левы Виктории, у которой осталось впечатление о его готовности
учесть ближневосточные интересы и других великих держав путем
превращения русско-английской договоренности в общеевропей¬
ское «концертное» соглашение (по примеру 1839—1841 гг.). До¬
полнительные штрихи в общую картину визита вносит оказанный
Николаю I теплый прием, а также тот факт, что британская сторо¬
на — после всего наслышанного о нем, плохого и хорошего, —
была обезоружена его светскостью, образованностью, непритяза¬
тельностью в быту, искренностью. И, конечно, необыкновенно
развитым в нем чувством чести и морального долга. После 1844 г.
уровень доверия Англии лично к царю несомненно вырос.
Так или иначе, утверждение ряда историков о том, что Нико¬
лай I вел себя так, будто ему удалось договориться о разделе Тур¬
ции, страдает излишней категоричностью. Скорее русский царь
вел себя, как если бы визита в Англию не было и вовсе. Иначе
говоря, он не собирался вносить изменения в изначально взятый
им курс на соблюдение приличий в отношении «больного челове¬
ка». Царь был не столь наивен, чтобы не понимать принципиаль¬
ных различий между салонными беседами, пусть и первых лиц
двух великих держав, и четкими положениями официального меж¬
дународного договора.
Впрочем, даже если, не признавая за Николаем I способности
к умственным операциям средней сложности, допустить, что не¬
произнесенное Эбердином «нет» он принял за «да», то и в том
случае возвращение Пальмерстона к власти в 1846 г. явилось до¬
статочно убедительным фактором, чтобы охладить пыл любому
претенденту на османское наследство.
Тогда, когда Николаю I не хватало дипломатической изощрен¬
ности для управления европейским порядком, ход событий — ес¬
тественный или случайный — помогал ему справиться с этой зада¬
чей. В 1846 г. в Кракове вспыхнуло восстание, которое грозило
перекинуться на другие части бывшей Польши — австрийскую,
250
русскую и прусскую. Революционная опасность, возникшая в чув¬
ствительном месте, где сплетались общие интересы Петербурга,
Вены и Берлина, вновь сплотила северные дворы. Русские и ав¬
стрийские силы подавили волнение от имени Священного союза.
В результате Краков был аннексирован Австрией, а республикан¬
ские порядки в городе уничтожены. Россия и Пруссия получили
территориальные компенсации в Галиции.
Эта акция, шедшая вразрез с решениями Венского конгресса,
вызвала протесты Англии и Франции — энергичные со стороны
первой и вялые со стороны второй. Пальмерстон вызывающе за¬
явил в палате общин: если трактаты 1815 г. можно попирать в
польском вопросе, то почему их нужно соблюдать в германском и
итальянском?
Нетрудно было предугадать бурную реакцию французского об¬
щественного мнения, под давлением которого Луи Филиппу при¬
шлось выступить с чем-то отдаленно напоминавшим ноту протес¬
та. Оставить краковское дело без внимания он просто не мог.
Французы видели, что идет пересмотр постановлений 1815 г., так
сказать, явочным порядком. В этом процессе Краков представлял
собой еще один прецедент, в то время как Францию продолжали
держать в «смирительной рубашке» Венских договоров.
Священный союз потому и действовал решительно, что не опа¬
сался коллективного сопротивления Англии и Франции, разделен¬
ных острыми распрями. Однако и наличие полного единодушия
между ними едва ли остановило бы северные дворы, считавшие,
что на карту поставлены интересы их безопасности, а значит —
безопасности Европы. По большому счету в 1846 г. в Париже и
Лондоне это осознавали так же хорошо, как в 1831 г. и в 1863 г.,
когда англо-французскому вмешательству помешало, помимо и
сверх прочего, убеждение в том, что Польша не стоит всеобщей
войны на континенте.
Краковские события явились бодрящей инъекцией для старею¬
щего тела Священного союза. Россия и Австрия получили новое
подтверждение о том, что их незаменимость друг для друга важнее
наличия или отсутствия взаимных теплых чувств. А русско-прус¬
ские отношения еще никогда не были столь тесными.
Пентархия выглядела как вполне сбалансированная междуна¬
родная структура, и краковский «кризис» еще раз это показал.
Россию, Австрию и Пруссию по-прежнему объединяли жизненно
важные интересы. В «оппозиции» к ним находились Англия и
Франция, между которыми не было согласия, в том числе и по по¬
воду того, насколько жестко нужно противопоставлять себя кон¬
сервативному альянсу и в каких вопросах. В страхе перед изоля¬
цией Париж старался не допустить разрыва с Лондоном и найти
общий язык с Веной. Вена, в свою очередь, заигрывала с морски¬
ми державами, дабы ослабить свою зависимость от России и иметь
свободу маневра. Русско-английские отношения пребывали в ста¬
бильном равновесии между конфронтацией и компромиссом. Ав-
251
стро-прусские антагонизмы сдерживались Николаем I. В Европе
не было блоков и непроходимых разделительных линий. Несмотря
на существование Священного союза, с одной стороны, и потен¬
циального англо-французского союза, с другой, напряжение между
ними никогда не достигало и не могло достичь критической от¬
метки. Опасное накопление разницы потенциалов не происходило
постольку, поскольку по-прежнему жив был «концерт» 1815 г.,
хотя степень его слаженности всегда оставляла желать лучшего.
Краковские события 1846 г. заключали в себе удивительный
парадокс, который заслуживал бы еще и определения «уникаль¬
ный», бели бы он встречался впервые в истории. На самом деле
речь идет о том, что случалось уже не раз: жертвуя буквой Венских
договоров, пентархия спасала дух Венской системы. Последняя со¬
хранялась не только благодаря равновесию между Западом и Вос¬
током, но и благодаря подвижным и скоротечным комбинациям,
создававшимся под ту или иную конкретную дипломатическую за¬
дачу по принципу ad hoc. В этих случаях стратегические партнеры
могли стать тактическими соперниками. Прочные связи на посто¬
янной основе взаимных интересов ненадолго уступали место вре¬
менным сговорам также на основе взаимных интересов, но прехо¬
дящих.
Последней такой комбинацией перед революциями 1848 г.
было объединение Австрии, Пруссии, Франции и России против
Англии в швейцарском вопросе (1847 г.). Священный союз в рас¬
ширенном, за счет Франции, составе принял тогда решение об
оказании военной помощи католическим кантонам Швейцарии
(Зондербунд), поднявшимся против федерального правительства,
которое стремилось к большей концентрации власти. Формально
мятежником был Зондербунд и поэтому позиция Священного
союза выглядела экзотично. Однако суть была в другом. Федералы
посягнули на конституцию 1815 г., то есть — на составную часть
венских трактатов, и в этом смысле сами являлись нарушителями
спокойствия.
Обстановка осложнялась тем, что католиков исторически под¬
держивали Австрия и Франция, а протестантов — Англия. Но в
основе мотивов внешнего вмешательства в гражданскую войну
лежал не столько религиозный момент, сколько проблема ради¬
кальных реформ, против которых ополчился Священный союз. К
нему присоединилась Франция, доказав еще раз, что ей совсем не
чужда охранительная политика, когда это выгодно. В Швейцарии
в лице католиков Вене и Парижу нужна была социально-полити¬
ческая база своего влияния. Пока между Австрией и Францией
шли переговоры о возможностях коллективного внешнего содейст¬
вия мирному разрешению конфликта с минимальным ущербом
для конституции 1815 г., швейцарские власти, при полной соли¬
дарности со стороны Англии, разгромили Зондербунд. После по¬
ражения консервативного движения встал вопрос о вооруженной
интервенции Священного союза и Франции. Николай I относился
252
к этой идее без особого энтузиазма, понимая, что Швейцария —
не Польша, и здесь прегрешения против венских договоров не
грозят масштабными европейскими потрясениями. Впрочем, про¬
тивиться вмешательству он тоже не собирался.
Но вскоре, в условиях начавшихся в 1848 г. революций, вели¬
ким державам было уже не до Швейцарии.
* *' *
Первое чувство, которое овладело Николаем I при получении в
феврале 1848 г. известия о начале революции во Франции и низ¬
ложении Луи Филиппа, было сродни какому-то полумазохистско-
му удовлетворению. Наконец случилось то, о чем он предупреждал
всех в течение 18 лет, начиная с 1830 г. Однако торжествующая
экзальтация провидца по поводу сбывшегося пророчества быстро
уступила место тревожному вопросу «что делать?».
Николай I не испытывал никакого сожаления по поводу судь¬
бы Луи Филиппа. Он пообещал, что ради этого «ничтожного
француза не будет пролито ни одной капли русской крови». Пере¬
ворот во Франции глубоко возмутил царя как вызов тем принци¬
пам, на которых с 1815 г. зиждилось европейское спокойствие и
которые он всегда отстаивал. У Европы уже был случай убедиться,
чем заканчивается французская революция. Стремление защитить
от новых потрясений прежде всего Россию определило общую
стратегию Николая I, отразившуюся в его патриотическом мани¬
фесте от 14 (26) марта 1848 г. В этом знаменательном документе
царь заявлял, что после «благословений долголетнего мира» в Ев¬
ропе вновь пришли в движение разрушительные силы, грозящие и
России. Поэтому он сделает все, чтобы «по заветному примеру
православных наших предков», обеспечить «неприкосновенность
пределов наших». Николай I преподносил революцию скорее как
национальную, чем социально-политическую опасность, и выра¬
зил ее на понятном для соотечественников языке. Но проблема
была в четком и своевременном уяснении того, где следовало обо¬
ронять «пределы наши».
Революция нарастала как снежная лавина. К концу марта она
уже охватывала, помимо Франции, Италию, Пруссию, Австрию,
другие германские государства. Временное правительство Франции
устами министра иностранных дел А. Ламартина объявило о своем
отказе признавать правомочность трактатов 1815 г. (хотя во имя
успокоения соседей было оговорено, что существующие террито¬
риальные границы французы готовы уважать). В мае французское
Национальное собрание провозгласило краеугольные положения
новой внешней политики государства: «братский союз с Герма¬
нией, восстановление независимой и свободной Польши, осво¬
бождение Италии». Все они подрывали сам фундамент Венской
системы и совершенно не устраивали Петербург.
253
Как и в 1830 г., было опасение, что Франция, прикрываясь
пропагандистскими призывами к общеевропейскому революцион¬
ному «братству», начнет агрессию в направлении Рейна или при¬
мется раздувать революционный пожар в Италии и Германии.
Чтобы предотвратить такую возможность, Николай I хотел активи¬
зировать охранительные функции Священного союза, оставляя
себе роль защитника Пруссии против французского экспансиониз¬
ма и защитника Австрии против итальянского ирредентизма.
Но оказалось, что реализовать этот план было не с кем. В Вене
пала многолетняя власть Меттерниха, казавшегося политически
бессмертным. Самому канцлеру пришлось бежать из столицы.
Прусский король Фридрих Вильгельм IV, во избежание участи
Меттерниха, был вынужден подчиниться революционной стихии.
Он сделал ряд уступок либеральным требованиям в надежде ис¬
пользовать их в целях объединения Германии. Кроме того, его
честолюбивая мечта возглавить единую немецкую нацию, с одной
стороны, и отрицательное отношение к ней Николая I, с другой,
отдаляли Берлин от Петербурга. В новом прусском правительстве
были влиятельные люди (министр иностранных дел барон
Г. Ар ним и др.), выступавшие за восстановление независимой
Польши в качестве барьера против России. Революционное броже¬
ние шло среди поляков. В июне 1848 г. поднялось национально-
освободительное движение в Дунайских княжествах, имевшее
антироссийское и антиосманское содержание.
Если поначалу Николай I еще мог вынашивать планы помощи
Австрии против взбунтовавшейся Италии, и Пруссии — против
революционной и реваншистски настроенной Франции, то теперь
по существу и помогать было некому: власть повсюду находилась
в руках радикалов. Более того, самый близкий партнер по Свя¬
щенному союзу — Пруссия — хотел, чтобы между ним и Россией
была независимая Польша.
Незатронутыми революцией остались две великие державы —
Россия и Англия. Но открытое сотрудничество между ними в по¬
давлении ее представлялось нереальным: они по-разному смотрели
на происходившее в Европе. Лондон не всегда находил эти собы¬
тия для себя вредными. Он не прочь был использовать их для под¬
рыва позиций России и «выравнивания» европейского баланса в
пользу Англии, правда, до тех пор, пока под угрозой не оказывал¬
ся всеобщий мир. Когда же такая угроза возникала, то между Лон¬
донским и Петербургским кабинетами устанавливалось невольное
и негласное партнерство.
На какой-то момент Николай I был вынужден уйти в оборону
и наблюдать за Европой со стороны. Но и тогда он не смирился
с ролью стороннего наблюдателя и следил за малейшими пере¬
менами обстановки в ожидании возможности для перехода в на¬
ступление.
Идеологические и геополитические проблемы тесно сплелись в
1848 г. Именно этого сплетения Николай I боялся больше всего.
254
Он не исключал возникновения в центре Европы крупного гер¬
манского государства во главе с Пруссией. Огромная сама по себе,
эта опасность удвоилась бы для Петербурга, если бы в объединен¬
ной Германии пришли к власти радикалы. Они бы повели в либе¬
ральный «крестовый поход» против «реакционной» России все ве¬
ликие державы. Тогда бы речь уже шла не о сохранении матери¬
альных и моральных устоев Венской системы, прежде всего в
форме Священного союза, а о спасении России от катастрофы,
как в 1812 г. Кстати, содержавшийся в императорском манифесте
от 14(26) марта призыв к борьбе «за веру, царя и отечество» ничем
не отличался от патриотических лозунгов времен войны с Наполе¬
оном I.
Однако апокалиптические видения Николая I оказались дале¬
кими от реальности. Его убеждение в том, что в области междуна¬
родных отношений демократические или революционные прави¬
тельства ставят идеологическую солидарность выше национальных
интересов и поэтому тяготеют к единению против консервативных
режимов, основывалось на ложном посыле. По его мнению, рево¬
люция совершенно разлаживала механизм классической диплома¬
тии и традиционную логику формирования понятий о «пользе» и
«вреде» для государства, народа и, в конце концов, для всей Евро¬
пы. На первый план, как полагал Николай I, выходила «трансна¬
циональная» приверженность пагубным социальным доктринам,
определявшая некую общереволюционную, космополитическую
внешнюю политику, естественной целью которой якобы являлась
война против самодержавной России.
1848—1849 гг. показали полную неактуальность николаевского
лозунга «отечество в опасности» и ошибочность представлений
царя о коренном изменении природы международных отношений
в революционные эпохи. Объединение демократической Европы
против консервативно-абсолютистской России — чего, собствен¬
но, и страшился Николай I, — не имело даже теоретических шан¬
сов на успех. Революция не только не ослабила внутриевропей-
ские противоречия за счет сосредоточения их на антироссийском
направлении, но, напротив, пробудила застарелые конфликты, тем
самым предоставив России, остававшейся вне смуты, возможность
выступить арбитром.
Вместе с тем ошибки царя в концептуальной оценке ситуации
в Европе не повлекли за собой серьезных ошибок в его внешнепо¬
литическом поведении. Николаю I вновь помогла его прагмати¬
ческая жилка. Он не стал громоздить долгосрочные планы, а дей¬
ствовал так, как и нужно действовать в чрезвычайных условиях, —
отвечал на угрозы по мере их возникновения, отдавая приоритет
наиболее значительным на данный момент.
Оптимизм в консервативную душу царя вселял изначально
обозначившийся раскол между силами революции — умеренно¬
либеральными и радикально-социалистическими. В выжидатель¬
ной позиции был свой резон, потому что этот раскол быстро уг¬
255
лублялся, заметно ослабляя революционный натиск и позволяя
контрреволюционным силам опомниться, организоваться и перей¬
ти в наступление.
Впрочем, не все было так однозначно. Консерваторы, либера¬
лы и социалисты охотно использовали друг друга в собственных
политических и пропагандистских целях. А еще охотнее они ис¬
пользовали массовый националистический энтузиазм. Различия
между «левыми», «правыми» и «центром» заканчивались, когда
дело заходило о таких чувствительных материях, как восстановле¬
ние «попранного» (в 1815 г.) достоинства народа (французы) или
объединение его в нацию-государство (немцы, итальянцы, поляки,
румыны и др.). Состязание на поприще демонстрации патриотиз¬
ма смазывало внутрисоциальные конфликты.
Со всей очевидностью эта особенность проявилась в Пруссии,
где Фридрих Вильгельм IV намеревался подавить революцию, как
бы возглавив ее (к большому неудовольствию Николая I, считав¬
шего такое противоядие губительным). Причем — не столько на
фронте внутренних реформ (хотя он не пренебрегал и ими), сколь¬
ко в сфере внешней экспансии, нацеленной на собирание «искон¬
ных» германских земель. Этим король выбивал оружие из рук и
либералов, и националистов, границы между которыми — повто¬
римся — стирались на общем, соборном пути, ведущем к «Вели¬
кой Германии». Берлинская правящая элита, быть может, раньше
кого бы то ни было, догадалась о колоссальном политическом
плодородии (к сожалению, проглядев столь же колоссальную ее
опасность) той иррациональной и надклассовой почвы, где зрели
грезы о будущем величии и вера в первородное предназначение
немцев господствовать над миром.
Первую, пробную демонстрацию возмужавших германских сил
Фридрих Вильгельм IV решил предпринять в герцогствах Шлезвиг
и Гольштейн, населенных преимущественно немцами, но принад¬
лежавших датской короне. Поводом послужило восстание (весна
1848 г.) сепаратистов, обратившихся за помощью к Франкфуртско¬
му парламенту. В ответ Пруссия ввела в герцогства войска, что
было прямым нарушением датского суверенитета. Возмущенная
Дания в свою очередь пожаловалась великим державам — гаран¬
там соблюдения трактатов 1815 г.
Николай I не мог закрыть глаза на факт мятежа против за¬
конного монарха, тем более на факт внешнего вооруженного вме¬
шательства в пользу инсургентов. Династическая солидарность с
королем Фредериком VII — родственником Романовых — играла
важную, но не первостепенную роль в мотивах, определявших по¬
зицию русского царя в этом споре. Главное было не допустить
усиления Пруссии на Балтике и в Германии, то есть, изменения
в равновесии сил на севере и в центре Европы. Николай I при¬
грозил (апрель 1848 г.) Фридриху Вильгельму IV встать на сторону
Дании, если прусские войска не будут выведены из Шлезвига и
Гольштейна. Россию поддержали Швеция — предупредительной
256
военной демонстрацией, а Англия — морально. Пруссии при¬
шлось отступить, и в августе в Мальме было подписано переми¬
рие на выгодных для Дании условиях. Проблема герцогств была
лишь заморожена. Унижение Пруссии дало прусским консерва¬
тивным националистам (среди которых еще не слишком выделял¬
ся, но которым сочувствовал Отто фон Бисмарк) повод еще раз
указать на полную несостоятельность либерального пути объеди¬
нения Германии.
Вместе с удовлетворением царь получил подтверждение тому,
что его слово не потеряло своей весомости в Европе. Это был, ко¬
нечно, вдохновляющий стимул, но Николай I, твердо решивший
посвятить себя борьбе с революцией, мог обойтись и без него.
События 1848 г. остро поставили польский вопрос. И не толь¬
ко в связи с планом Арнима. Признаки волнений в западных гу¬
берниях России наблюдались сами по себе, безотносительно к на¬
мерениям внешних сил сыграть на этом. Если в своей западноев¬
ропейской политике Николай I испытывал определенные колеба¬
ния, то по поводу Польши они совершенно отсутствовали. Тут уже
дело непосредственно шло о безопасности России. Вплотную при¬
двинув к польской территории 400-тысячную армию, царь готов
был задействовать ее при первой необходимости. И, быть может,
именно поэтому такой необходимости не возникло.
Николай I сделал серьезное предупреждение тем, кто вздумает
восстанавливать независимость Польши, и Запад внял ему. Фран¬
цузское правительство было озабочено не внешнеполитическими
вопросами, а внутренними проблемами обуздания революции, ус¬
тановления прочной власти, сохранения социальной стабильности.
Ссора с Россией не отвечала национальным интересам Франции.
Тем более из-за Польши, не принадлежавшей к высшим приори¬
тетам внешней политики Парижского кабинета.
Что касается Англии, то она расценила идею Арнима как без¬
ответственную. Попытка реализовать ее, по мнению Лондона,
будет справедливо воспринята Россией не иначе, как агрессия, и
это ввергнет Европу во всеобщую войну. Британское правительст¬
во высказало Пруссии строгое предостережение и призвало ее воз¬
держаться от провокационных шагов. Фридрих Вильгельм IV был
только рад этому: он относился к революционным фантазиям
своего министра без всякого воодушевления. Вскоре и прусским
либералам пришлось расстаться со своими пропольскими симпа¬
тиями. В Познани (прусской Польше) местные националисты
спровоцировали погромы против немецкого и еврейского населе¬
ния. Берлин был вынужден применить войска и упразднить поль¬
скую административно-культурную автономию. Подавление по-
знанского восстания свидетельствовало о приоритете прусских
геополитических интересов над чувствами идеологической соли¬
дарности к польскому делу. Решительность Фридриха Вильгель¬
ма IV в этой ситуации способствовала сохранению относительного
покоя на западных границах России.
9 - 9681
257
Гораздо опаснее была обстановка на Балканах, где революци¬
онная смута в Дунайских княжествах грозила перекинуться и на
русскую Бессарабию, и на турецкие владения. Предупреждая такой
ход событий, османские войска заняли Валахию, а русские —
Молдавию. Между Николаем I и султаном стихийно возникло
нечто вроде сотрудничества в борьбе с революцией. Его логичес¬
ким продолжением стало подписание в апреле 1849 г. русско-ту¬
рецкой Балта-Лиманской конвенции. Согласно ей автономия Ду¬
найских княжеств, установленная в 1831 г., существенно ограни¬
чивалась в пользу Константинополя. Русская и турецкая армии ос¬
тавались там до полного восстановления спокойствия. Конвенция
была рассчитана на семь лет.
Многие историки рассматривают этот документ как серьезную
уступку со стороны российской дипломатии или даже как ее пора¬
жение, что не совсем так. Предпринятые в Молдавии и Валахии
меры естественно вписывались в общую, охранительную доктрину
Николая I. Царь фактически предложил султану разделить ее
антиреволюционный дух, воплотив его в совместной полицейской
политике. Условия конвенции разрабатывались в Петербурге (а не
в Константинополе) и оптимально отражали интересы России,
точнее — представления Николая I о том, в чем заключались эти
интересы на данный момент. В Дунайских княжествах русский
император определенно предпочитал предсказуемый османский
порядок (на семь лет) непредсказуемой национальной революции
(неизвестно на какой срок).
Пока Николай I был занят обороной своих владений, револю¬
ция в Европе пошла на убыль. Французское Национальное Собра¬
ние одобрило новую конституцию, предоставлявшую большие
полномочия президенту республики. При этом подразумевалось,
что они будут использованы против радикальных дестабилизирую¬
щих сил. Победивший на всеобщих «мужских» выборах (декабрь
1848 г.) Луи Наполеон Бонапарт не обманул ожиданий. Он стал
быстро концентрировать власть в своих руках и благополучно
довел дело сначала до военной диктатуры, а затем и до восстанов¬
ления империи. Николай I наблюдал за его решительными дейст¬
виями не без удовлетворения. И хотя царь хотел бы видеть во
главе Франции человека с другой фамилией, он в глубине души
явно симпатизировал полицейскому курсу нового Наполеона. Все
подозрения по поводу возрождения французского экспансионизма
на тот момент оказались ложными: Париж отказался от политики
развязывания войны в Европе. Судя по всему, заслуги Николая I
здесь немного. Однако сам факт присутствия в европейской рас¬
становке сил консервативно настроенной России играл безусловно
сдерживающую роль.
Куда больше беспокойства доставила Петербургу Австрия. И
своей близостью к российским границам, и своим пестрым наци¬
ональным составом, и своей неспособностью справиться с внут¬
ренними проблемами самостоятельно. Впрочем, поначалу склады¬
258
валось впечатление, что Вена обойдется без посторонней помощи.
В июне 1848 г. австрийские войска одержали победу над взбунто¬
вавшейся Сардинией и подавили мятеж в Праге. А в октябре вос¬
становили порядок в самой столице Габсбургской империи. Но
самое страшное ожидало Австрию впереди. Разрушительный по¬
тенциал начавшейся в марте 1848 г. Венгерской революции был
огромен. Дело на этот раз шло не просто о потере имперской пе¬
риферии (Северной Италии), что могло бы в конечном итоге ук¬
репить монархическую власть Габсбургов, а о подрыве самого ос¬
нования империи — ее немецко-мадьярского фундамента. К концу
года Вена и Будапешт фактически находились в состоянии войны,
в которой явно намечался стратегический перевес в пользу хорошо
организованной венгерской армии. В апреле 1849 г. венгры объ¬
явили о низвержении императора Франца Иосифа I и провозгла¬
сили независимую республику. Австрия стояла на грани катастро¬
фы. Франц Иосиф I, преодолев чувство унижения, официально
обратился к Николаю I за помощью и предоставил русским вой¬
скам полную свободу действий в Венгрии.
Николай I был готов к этому. Он с крайней тревогой следил за
событиями в Австрийской империи. Венгерская революция пугала
его тем, что в ее руководящее звено входили видные деятели поль¬
ского освободительного движения (Ю. Бем, X. Дембинский,
А. Высоцкий, В. Замойский и др.). Независимость Венгрии явля¬
лась для них лишь преддверием к независимости Польши. В конце
апреля 1849 г. 100-тысячная русская армия под командованием
фельдмаршала И.Ф. Паскевича вошла в Галицию. В течение лет¬
ней кампании венгерские мятежники понесли ряд поражений,
после чего, в начале августа, они сдались Паскевичу, который, от¬
давая должное их храбрости, оказал им положенные достойным
противникам почести. Николай I ходатайствовал перед Францем
Иосифом I о снисхождении к предводителям революции, однако
австрийцы проявили необыкновенную жестокость, казнив 13 чело¬
век. Лично задетый царь выразил Вене глубокое негодование и
отозвал оттуда своего посла. Этот первый симптом австрийской
неблагодарности скорее возмутил, чем насторожил Николая I. В
принципе, несмотря на охлаждение между Австрией и Россией,
вызванное неуважением Франца Иосифа I к просьбе Петербурга,
русский император не. сомневался, что Вена должна испытывать к
нему чувство признательности за спасение от неминуемой гибели,
и, быть может, поэтому он не предъявил ей срочного счета. Впро¬
чем, говорить об альтруизме тут тоже не приходится: царь спас
Габсбургскую империю постольку, поскольку спасал империю
Российскую.
Россия была не единственной иностранной державой, озабо¬
ченной угрозой распада Австрии. Англия делала все возможное,
чтобы погасить революцию в Венгрии. Пальмерстон ответил отка¬
зом на призыв венгерских лидеров о помощи, ибо видел в целост¬
ности Австрии условие равновесия и стабильности в Центральной
9*
259
Европе. Только такая Австрия, по его мнению, могла быть эффек¬
тивным союзником Англии и барьером против России. При этом
Пальмерстон хотел, чтобы Франц Иосиф I сам навел порядок в
своем доме, и когда за него это сделала Россия, британский гос-
секретать резко изменил свое отношение к Вене. Отныне, как по¬
лагал он, Австрия становилась благодарной помощницей Нико¬
лая I в европейской гегемонистской политике. И Лондон и Пе¬
тербург заблуждались на этот счет одинаково глубоко, но с разны¬
ми для себя последствиями.
Вместе с Австрийской империей Николай I реанимировал и ее
активность в германском вопросе, где инициативу по-прежнему
пыталась захватить Пруссия. Пока Вена была занята Венгрией,
Берлин решил воспользоваться случаем и объединить под своей
эгидой хотя бы Северную Германию. В начале апреля 1849 г.
Франкфуртский парламент, в котором после сложной борьбы
взяла верх «пропрусская» либеральная партия, предложил Фридри¬
ху Вильгельму IV провозгласить себя императором, иначе гово¬
ря — стать во главе единой Германии. Король не захотел принять
корону «из рук лавочников», полагая, что на то должна быть бо¬
жественная санкция и согласие других монархов. Однако он отверг
форму, но не суть дела. Поводов для форсирования объединитель¬
ного процесса искать не пришлось. В апреле 1849 г. к вновь обо¬
стрившейся шлезвиг-голыптейнской проблеме добавился еще и
Гессен, где возник конфликт между курфюрстом и местным пар¬
ламентом. Пруссия ввела в княжество свои войска, в ответ на что
в Богемии была сосредоточена готовая к выступлению австрийская
армия. В ноябре 1850 г. война казалась неизбежной.
Николай I вмешался решительно. Его, как и раньше, совер¬
шенно не устраивало ни столкновение между Австрией и Прус¬
сией, ни победа одной из сторон в борьбе за господство в Герма¬
нии. Он стремился к сохранению Венской системы в том, что ка¬
салось внутригерманского равновесия, а также восстановления
дееспособности Священного союза. Поскольку в данный момент
именно Берлин представлялся более серьезным, чем Вена, препят¬
ствием к реализации этой задачи, Николай I оказал на него соот¬
ветствующий нажим. В результате в ноябре 1850 г. в Ольмюце, при
посредничестве русской дипломатии, была подписана австро-прус¬
ская конвенция, обеспечившая мирную развязку кризиса. Фрид¬
рих Вильгельм IV отказался от претензии на Гессен и Шлезвиг-
Гольштейн, иначе говоря — от объединительной политики. Одна¬
ко когда австрийский канцлер Ф. Шварценберг вознамерился пре¬
вратить ольмюцкий компромисс в свою победу, Николай I пресек
его столь же недвусмысленно. Лукавая идея Шварценберга о
вступлении Австрии (со всем ее многонациональным населением)
в Германскую конфедерацию служила плохой маскировкой для ге-
гемонистских устремлений Вены и была легко разгадана русским
царем, который отверг ее так же твердо, как и прусские притяза¬
ния.
260
Ольмюц явился последним отзвуком революций 1848—1849 гг.,
символизировавшим не только повсеместное восстановление по¬
рядка, но и ведущую роль «николаевской России» в избавлении
Европы от угрозы всеобщей войны и, возможно, от перспективы
развития истории по катастрофическому сценарию.
* * *
Благодаря консервативной и рациональной политике Нико¬
лая I, Россия не просто пережила революционный кризис 1848—
1849 гг., но и утвердила за собой репутацию «сверхдержавы». В
экстремальных условиях общеевропейской смуты ей удалось удер¬
жать Венскую систему от развала. Россия защитила трактаты
1815 г. от прямых и косвенных посягательств со стороны народов,
классов, правительств и правителей. Иногда своими активными
силовыми действиями. Иногда устрашающими предупреждениями.
Иногда посредническими услугами. Сыграла ли тут роль реальная
мощь России или субъективные представления европейцев о ее
всемогуществе — в принципе не столь важно, когда субъективное
мнение материализуется в определенном поведении государств.
Считается, что Европа была загипнотизирована «супердержавным»
образом России, во многом не соответствовавшим действительнос¬
ти. Если это так, то для подобного восприятия — особенно в
1848—1849 гг. — имелись основания. Тогда еще не было повода
для появления идеи о «колоссе на глиняных ногах», которая нам
кажется сомнительной даже применительно к событиям Крым¬
ской войны и их последствиям.
Вольно или невольно Николай I избрал по отношению к рево¬
люциям очень эффективную стратегию (хотя, видимо, лучше на¬
звать это тактикой). Быть может, ее главное преимущество заклю¬
чалось в том, что царь был то ли не готов, то ли не расположен к
разработке генерального плана «крестового похода» против смуты.
Он действовал по ситуации — с единственной целью: сохранить
внутренний порядок в России и внешнеполитический порядок в
Европе. Эта «спрямленная» в духе Николая I задача оказалась
более податливой для решения, чем сложные схемы, вынашивае¬
мые европейскими лидерами и партиями.
Революции, в корне претившие самой натуре Николая I, под¬
няли его престиж и влияние в международной политике на небы¬
валую высоту. В глазах врагов и друзей он стал олицетворением
мира, спокойствия и стабильности. Одни испытывали к нему не¬
нависть, другие — страх, третьи — восхищение. А в целом — не¬
навидели, боясь и восхищаясь. Как в свое время Наполеон I, рус¬
ский император достиг положения почти полного хозяина Европы.
И в этом триумфе для обоих была предпосылка трагедийного фи¬
нала. Но если Наполеона I, можно сказать, смел им же поднятый
ураган общеевропейской войны, то с Николаем I дело обстояло
сложнее. Русский император пал жертвой многих причин, среди
261
которых по крайней мере одна разительно отличала его от импе¬
ратора французов: он делал все, чтобы сохранить мир, какими бы
спорными ни казались применяемые им средства.
Трудно сказать — насколько адекватно понятие «трансформа¬
ция Европы», вошедшее в современную историческую литературу,
отражает реальное социально-политическое состояние континента
в 1848—1849 гг. (Как известно, даже К. Маркс и Ф. Энгельс оце¬
нивали данную проблему неоднозначно.) Легче убедиться в том,
4to это понятие едва ли приложимо к международно-политичес¬
кой составляющей революций, ибо с точки зрения общей расста¬
новки сил они не принесли фундаментальных перемен. Священ¬
ный союз, несмотря на внутренние трения, остался главным дип¬
ломатическим альянсом в Центральной Европе и основой ее ста¬
бильности. Австрия и Пруссия стали зависимы от России как ни¬
когда прежде. Противовес — скорее порознь, чем вместе — состав¬
ляли Англия и Франция, острые разногласия между которыми не
позволяли им объединиться в жизнеспособный союз. Их отноше¬
ния с Россией, хотя и не отличались особой теплотой, тяготели
скорее к деловому, миросохранительному сотрудничеству, чем к
конфронтации.
В 1848-1849 гг. Россия и Англия оказались двумя реальными
силами, сдержавшими размах революции и предотвратившими
перерастание ее во всеобщую войну. Русско-английские противо¬
речия в восточном вопросе смягчались остававшейся в силе Лон¬
донской конвенцией 1841 г., сохранявшимся стремлением Нико¬
лая I к развитию дипломатического партнерства с Лондоном и по¬
стоянными обострениями англо-французского колониального со¬
перничества. Наконец, сама революционная Франция предъявила
весьма весомое доказательство, что она успокоилась и не собира¬
ется угрожать миру в Европе: к власти пришел Луи Наполеон, за¬
интересованный во внутриполитической стабильности и воздержи¬
вавшийся до поры до времени от внешнеполитического экстре¬
мизма. Питая к министру-президенту явную нелюбовь и скрытые
подозрения, Николай I, вместе с тем, уважал его за решительные
меры по наведению в стране порядка и в принципе не возражал
против сближения с Францией, если того потребуют интересы
России.
В международных отношениях послереволюционных лет уста¬
новилась относительно спокойная конъюнктура. Баланс между по¬
тенциально взрывоопасными тенденциями объективного свойства
и субъективной готовностью политиков подавлять их был весьма
прочным. В этом немалая заслуга Николая I, который благоразум¬
но (чтобы не сказать благородно) отказался и от высокомерной
позы спасителя Европы, и от искушения выжать максимальную
пользу из этого. Особенно это касалось восточного вопроса,
«всплывшего» на поверхность, на этот раз не дожидаясь, когда
«стихнет революционный ураган», а одновременно с ним. Нико¬
лай I пошел на компромисс с Портой, приняв идею о совместном
262
восстановлении порядка в Дунайских княжества: Россия ввела
свои войска в Молдавию, а Турция — в Валахию. Англия и Фран¬
ция заявили дежурные протесты, не имевшие никаких последст¬
вий. Борьба с революцией считалась важнее балканской проблемы.
Николай I проявлял сдержанность и в других случаях. В 1849 г.
он потребовал от Турции выдачи укрывшихся на ее территории
участников Венгерского восстания. Царь сделал это не столько из
желания покарать бунтовщиков, сколько из уважения к австрий¬
ской настойчивости в данном вопросе. Порта отказалась, обратив¬
шись за помощью к Лондону и Парижу. Когда они в ответ посла¬
ли свои эскадры в Эгейское море, Николай I уступил. Он не хотел
давать повода для англо-французского военно-политического
сближения, понимая, чем оно грозит.
Однако и Англия не горела желанием осложнять ситуацию, о
чем говорит один неприятный инцидент, случившийся в ходе со¬
вместной морской демонстрации западных держав. В ноябре
1849 г. британские корабли в нарушение Лондонской конвенции
1841 г., вошли в Дарданеллы. (То ли они действительно спасались
от непогоды, то ли использовали шторм как предлог.) Россия по¬
требовала объяснений. Пальмерстон тотчас принес извинения,
осознавая, что сам факт пренебрежения основополагающими по¬
ложениями о режиме Проливов создает опасный прецедент, пос¬
ледствия которого могут причинить больше ущерба интересам
Англии, чем России.
Если у кого-то из политических наблюдателей того времени
возникло впечатление, будто англо-французская солидарность в
вопросе о выдаче инсургентов распространялась и на другие меж¬
дународные проблемы, то это было явным заблуждением. Под¬
тверждение тому не заставило себя ждать.
В январе 1850 г. проживавший в Греции португальский пред¬
приниматель Дон Пачифико, владелец британского паспорта, по¬
страдал от разъяренной толпы: его дом был сожжен, имущество
разграблено. Пальмерстон потребовал от греческого правительства
материальной и моральной компенсации. В отношениях между
Лондоном и Афинами возник кризис, в ходе которого английский
флот установил блокаду греческого побережья, что, согласно меж¬
дународному праву, означало состояние войны. Россия и Франция
выступили с протестами в защиту Греции. Между Лондоном и Па¬
рижем — вчерашними союзниками против Петербурга — произо¬
шел разрыв. Это, естественно, было на руку России. Однако вое¬
вать из-за Греции, давно утратившей статус острой проблемы ев¬
ропейской политики, никто не собирался. Эпизод с Доном Пачи¬
фико показателен не как преддверие крупного столкновения, а как
свидетельство крайней неустойчивости англо-французских отно¬
шений, что почти автоматически обеспечивало перевес Священно¬
му союзу вообще и России в частности.
Николай I не злоупотреблял этим обстоятельством, используя
его не для победы в игре «с нулевой суммой», а для укрепления
263
безопасности и статус-кво в Европе. Его роковая ошибка — в чем
весь парадокс — проистекала от чрезмерного усердия в достиже¬
нии этой цели и от чрезмерной уверенности в наличии надежного
компаньона, разделявшего его внешнеполитические взгляды и го¬
тового к деловому сотрудничеству. Такого компаньона он по-
прежнему видел в Англии. Особенно на фоне событий начала 50-х
годов — скандальной истории с признанием Луи Наполеона импе¬
ратором и новой вспышки спора о «святых местах». Оба сюжета в
принципе не стоили бы и выеденного яйца (европейская диплома¬
тическая история знала куда более серьезные ситуации в отноше¬
ниях между государствами), если бы в конечном итоге не привели
к Крымской войне.
В 1852 г. после короткого «президентства» Луи Бонапарт про¬
возгласил себя французским императором под именем Наполео¬
на III. Его успокоительное заявление о том, что «империя — это
мир», заслуживало не нервной реакции, а внимательного изучения
и хотя бы минимального доверия. Именно так его восприняли все
правители великих держав, кроме Николая I. Тот факт, что Фран¬
ция, преодолев смуту, обрела наконец прочную власть, обещав¬
шую Европе вести себя прилично, впечатлил русского царя гораз¬
до меньше, чем само принятие титула «императора», да еще с
явным акцентом на династическую преемственность с Наполео¬
ном I. Это был не столько прямой вызов Венской системе, сколь¬
ко очередное французское напоминание о ее «несовершенстве» и
намек на необходимость пересмотра некоторых ее компонентов, с
точки зрения Франции — дискриминационных и устаревших. На¬
полеон III скорее всего не собирался решать этот вопрос в «напо¬
леоновском» стиле — сразу и радикально, тем самым рискуя воз¬
родить «тетрархию» 1815 г. Вероятно, он намеревался вначале под¬
готовить дипломатическую почву для устранения антифранцузско-
го компонента Венской системы, учитывая, что последняя подвер¬
глась за 35 лет изменениям и без большой войны. В каком-то
смысле Наполеон III призывал к справедливости.
Однако Николай I предпочел усмотреть здесь более агрессив¬
ное поползновение против устоев 1815 г., чем это было на самом
деле. Отсюда его нежелание признавать Наполеона III и неудав-
шаяся попытка склонить к этому Австрию и Пруссию. В конце
концов Николаю I пришлось подчиниться дипломатическому эти¬
кету и здравому смыслу. Он все же направил французскому импе¬
ратору «поздравление с восшествием на престол». Но в нем было
мало приличествующей такого рода посланиям благожелательной
тональности, не говоря уже о торжественном пафосе. Знаменитое
обращение «любезный друг» (вместо принятого среди монархов
божьей милостью «дорогой брат») давало Наполеону III понять,
что он такой же парвеню, как и его дядя. Этим ребяческим и бес¬
плодным жестом, продиктованным эмоциями, Николай I нажил
себе врага в лице того, кто мог бы стать союзником. Впрочем, у
него было еще предостаточно времени и возможностей, чтобы ис¬
264
править свою оплошность. Об этом, помимо всего прочего, гово¬
рила спокойная и элегантная реакция Наполеона III на демарш
царя: «Братьев нам дарует Господь, а друзей мы выбираем сами».
(Зловещий оттенок эта фраза приобретет лишь в свете будущих со¬
бытий.) В Николае I оказалось слишком много гордыни и слиш¬
ком мало понимания ее последствий.
Дело, однако, не только в этом, но и в том, что Николай I
переоценил прочность Священного союза и предрасположенность
Англии к разделу сфер влияния на Востоке. Этим во многом объ¬
ясняются и другие его ошибки.
* * *
Образовавшаяся в 1815 г. Венская система представляла собой
новый европейский порядок, сравнимый по своему содержанию и
последствиям с такими фундаментальными (что не всегда означает
эффективными) международными системами, как Вестфальская,
Версальская, Ялтинско-Потсдамская и постсоветская). При огром¬
ном количестве литературы о Венском урегулировании остро дис¬
куссионными остаются вопросы о его сущности, предназначении,
объективных результатах.
Долгое время в советской историографии господствовала идея
о «реакционности» тех политических и идеологических принци¬
пов, которые определяли общеевропейскую ситуацию в 1815—
1853 гг. Методологическим посылом для такого заключения слу¬
жила формула Ф.Энгельса, сводившая Венскую систему к Свя¬
щенному союзу, а последний — к объединению трех монархов
(российского, австрийского и прусского) против своих и чужих
народов. Неизменно употреблявшиеся при этом понятия «консер¬
вативный» и «охранительный» были наполнены исключительно
отрицательным смыслом, поскольку они являлись антитезой рево¬
люции, почему-то преподносимой как великое благо. Именно с
точки зрения шансов победы революции оценивались междуна¬
родные отношения в Европе, а не с точки зрения прочности евро¬
пейского мира. То есть, дестабилизирующие силы именовались
«прогрессивными» а противодействовавшие им — «реакционны¬
ми». Очевидно, что при подобном подходе проблема изучения
Венской системы, как таковой, подменяется моральными и идео¬
логическими критериями, неизбежно сопровождается порицаниями
или одобрениями, затрудняющими понимание.
Сторонники концепции «союз монархов против народов» не
учитывают одного принципиального обстоятельства. После утоле¬
ния своих территориальных аппетитов собравшиеся в Вене побе¬
дители Наполеона были озабочены прежде всего установлением
«долгого мира» в Европе, в коем виделась наиболее надежная га¬
рантия сохранения приобретенного. (Кстати, ничего не имели
против этого и уставшие от 25-летней войны «народы»). Борьба с
революцией — явная в случае с консервативными монархиями
265
(Россия, Австрия и Пруссия) и тайная в случае с монархиями «ли¬
беральными» (Англия и Франция) являлась отнюдь не самоцелью,
а средством против войны и разрушения материального (раздел зе¬
мель) и морального (легитимизм) равновесия в Европе. Как пока¬
зал опыт Франции, революция была опасна не своими «высоки¬
ми» идеалами, а способностью этих идеалов трансформироваться в
«низменные», агрессивные побуждения правителей и народов, на¬
правленные вовне и доставляющие огромные бедствия не только
королям и тронам.
Из негативистского восприятия Венской системы проистекает
стремление ряда историков доказать ее неэффективный, заведомо
ограниченный по времени и структуре характер, поставить во главу
угла центробежные факторы внутри нее. Иные вообще предпочита¬
ют вместо термина «Венская система» понятие «Священный союз»,
тем самым нарочито сужая ее рамки и подчеркивая ее одиозность.
Подчас о Венской системе судят не по тому, что замышляли ее со¬
здатели и не по ее функциональному соответствию поставленным
перед ней задачам, а по тому, насколько она отвечала или не отве¬
чала личным вкусам и пристрастиям этих исследователей.
В историографии — особенно советской — было принято ука¬
зывать на непрочность и недолговечность Венской системы, и в
качестве подтверждения приводить изменения, последовавшие в
результате европейских революций и обострений восточного во¬
проса. При этом за едва ли не единственный критерий прочности
системы берется неизменность территориальных границ и неруши¬
мость принципа легитимизма, которые были безусловно важными,
но все же не главными ее компонентами.
Главная же цель системы состояла в предотвращении большой
европейской войны, в известном смысле — «мировой». И с этой
точки зрения прямые или косвенные последствия договоров
1815 г. — вне сомнений.
Любопытно, что большинство творцов Венского урегулирова¬
ния, исключая Александра I, верившего в его мессианское начало,
относилось к своему детищу весьма скептически, предрекая ему
короткую жизнь. Парадокс, однако, в том, что во многом благода¬
ря положениям, выдвинутым именно скептиками — в частности,
идее Р. Каслри о периодическом созыве общеевропейских кон¬
грессов — была достигнута неожиданно высокая жизнеспособ¬
ность «венского равновесия», как средства мирного сосуществова¬
ния в обстановке, к миру не располагавшей.
Если Ф. Энгельс имел в виду не полную тождественность Вен¬
ской системы Священному союзу, а лишь мысль о том, что пос¬
ледний был ее фундаментом и несущей конструкцией, то он в ко¬
нечном счете был прав. Но его чрезмерная идеологизированность
и слабость к «благословенной» концепции разрушения помешали
увидеть в союзе трех монархий позитивное, созидательное начало
применительно к сфере международной политики. Имела, разуме¬
ется, значение общеизвестная нелюбовь классика к России, преж¬
266
де всего к славянской и православной, а затем уже к самодержав¬
ной — не лучшее подспорье в «научной» теории строительства но¬
вого общества. (Возможно, Ф. Энгельс был бы деликатнее в своих
суждениях, если бы ведущая роль в Священном союзе принадле¬
жала не России, а Пруссии).
Более проницательным и объективным оказался Гете, назвав¬
ший идею Священного союза, в том гуманистическом, пусть и не¬
сколько наивном виде, в каком ее понимал Александр I, «величай¬
шим замыслом».
Далеко не праздней вопрос о структуре международного поряд¬
ка после 1815 г. Фактически пять главных участников Венского
конгресса — так называемая, пентархия — образовали как бы две
подсистемы: Священный союз, с одной стороны, Англия и Фран¬
ция, с другой. Конструктивные основы взаимодействия внутри них
и между ними перед лицом взрывоопасных европейских кризисов
обеспечили смягчение острых противоречий и преобладание охра¬
нительного духа сотрудничества над конфронтацией.
Немаловажное значение имел и тот факт, что побежденная
Франция — главный возмутитель спокойствия и агрессор — не
подверглась унижению, сколько бы ни твердили обратное фран¬
цузские историки. До наполеоновских «Ста дней» с ней, благодаря
Александру I, вообще обращались так, будто не она потерпела со¬
крушительное поражение. Ей оставили больше территорий, чем
она имела в 1792 г., то есть — завоеванное. Лишь после возвраще¬
ния Наполеона, что было уж слишком даже для благоволящего к
Франции русского императора, пришлось применить более жест¬
кие меры, да и то отнюдь не такие, какие она заслуживала. Одна¬
ко обструкция длилась недолго: в 1818 г. Франция была возвраще¬
на в состав «европейского концерта» в качестве необходимого эле¬
мента равновесия на континенте. Поэтому Венский конгресс, в
отличие от Версальского 1919 г., не породил столь оголтелого ре¬
ваншиста, при том, что реваншистский момент всегда присутство¬
вал в поведении Франции с 1815 по 1853 г.
Венская система выдержала испытание затяжным восточным
кризисом 1820-х годов. Заинтересованность держав (в первую оче¬
редь России и Англии) в сохранении статус-кво в Европе оказа¬
лась выше взаимных противоречий. Острая греческая проблема
была решена на основе компромисса и предварительных догово¬
ренностей. Она не повлекла за собой большой войны, при том,
что наличествовали условия для нее. И хотя война малая (русско-
турецкая) все же произошла, она носила скорее характер согласо¬
ванной (между Россией, Англией и Францией) военной санкции
против Турции, примененной тогда, когда остальные средства
были исчерпаны.
Правда, в результате на политической карте Европы появилось
новое государство (Греция), а Дунайские княжества вместе с Сер¬
бией получили значительную долю самостоятельности. На первый
взгляд, это выглядело как нарушение Венских соглашений. Но
267
даже если так, то ведь по большому счету ревизии подверглась не
европейская система в целом, а ее балканская, в какой-то степени
периферийная часть. Процесс этот обошелся без серьезных потря¬
сений и осуществлялся под совместным контролем России, Анг¬
лии, Франции (потенциально играла роль и охранительная пози¬
ция Австрии в восточном вопросе) при взаимном сдерживании
друг друга. То есть, образно говоря, «европейский концерт» сыграл
турецкую «сюиту» более или менее слаженно, именно потому, что
османские дела как бы молчаливо изымались из сферы действий
Венских соглашений 1815 года.
Пентархия, как средство предотвращения катаклизмов на кон¬
тиненте, показала свою эффективность. Там, где Россия по опре¬
делению не могла опереться на Священный союз (в частности Ав¬
стрию), она искала и находила партнеров вне его. Так же поступа¬
ла и Австрия, хотя она была весьма зависима от Петербурга. Пре¬
словутая «гениальность» Метгерниха состояла скорее в умении ос¬
лабить эту зависимость, чем в способности к стратегическому, уп¬
реждающему мышлению. Его таланты — сами по себе бесспор¬
ные — не выходили за пределы тактической или, лучше сказать,
«технической» дипломатии. (Не случайно некоторые историки на¬
зывают его «близоруким оппортунистом».)
Что касается Англии, представлявшей мощный силовой полюс
на континенте, то она была еще свободнее в выборе временных
попутчиков или долгосрочных союзников. Лондон, традиционно
играя роль балансира в европейской политике, блокировался с
Францией и Австрией для обуздания того, что он считал неуме¬
ренными аппетитами Петербурга; со Священным союзом — для
надзора за «реваншистскими» поползновениями Парижа; с Рос¬
сией и Францией — для урегулирования греческого кризиса; с
Россией и Пруссией — для сдерживания гегемонистских устремле¬
ний Вены в германском вопросе; с другими, не «великими» госу¬
дарствами — для решения международных проблем в собственных
интересах. Принцип «нет вечных союзников и вечных врагов»
принимал для Англии сакраментальный смысл.
Все эти факторы — во многом неожиданно для политических
«аналитиков» первой половины XIX в. — в итоге слились в одно,
спасительное для дела мира русло. Это русло стало чем-то вроде
отводного канала, погасившего разрушительную энергию револю¬
ционных волн 1830—1831 гг. и 1848—1849 гг., а также восточного
кризиса конца 30-х — начала 40-х годов.
Венская система оказалась довольно пластичной конструкцией,
снабженной механизмом сдержек и противовесов. Ее устойчивость
обусловливалась более или менее безопасным соотношением
между внутрисистемными противоречиями и способами их устра¬
нения, хотя бы и временного. Это соотношение, в свою очередь,
сохранялось до тех пор, пока в сознании политиков реальная
польза от всеобщего мира перевешивала потенциальные выгоды от
всеобщей войны.
Глава 9.
КРЫМСКАЯ ВОЙНА И КРАХ «КОНЦЕРТА»
ВЕЛИКИХ ДЕРЖАВ
(1853-1856 гг.)
В 1851 г. в очередной раз обострился давний религиозный кон¬
фликт между православной и католической общинами Османской
империи за права на так называемые святые места в Палестине.
Поначалу Европа, по обыкновению, почти не обратила внимания
на этот застарелый спор, никогда прежде не выходивший за кон¬
фессиональные рамки и попеременно разрешавшийся в пользу то
одной, то другой стороны. Или компромиссом.
На сей раз вышло иначе. Даже делая поправку на желание На¬
полеона III заручиться внутриполитической поддержкой француз¬
ских клерикалов, требовавших от него помочь «османским» като¬
ликам, трудно избавиться от впечатления, что агрессивность его
вмешательства была совершенно неадекватной. Многие современ¬
ники и историки связывали это с личной местью Николаю I.
Султан, желая поскорее покончить с досадным для него вопро¬
сом, уступил нажиму Наполеона III и в декабре 1852 г. предоста¬
вил католикам больше прав, чем православным, в отправлении ри¬
туалов в святых местах. Этим чувствительным ударом по престижу
Николая I французский император перевел конфессионально-де¬
коративную проблему в политическую плоскость.
Можно (и вовсе не вредно) дискутировать о том, какие вари¬
анты ответа со стороны Николая I были бы рациональными, даль¬
новидными и безопасными. Если таковые вообще имелись на тот
момент и в тех обстоятельствах, то следует признать: русский им¬
ператор выбрал не лучшее решение. Однако нелишне учесть и
другое. «Ошибочность» выбора выявилась лишь «задним числом»,
в ходе сложного развития событий и во многом «нелогичного» сте¬
чения факторов. Предвидеть и точно рассчитать исход дипломати¬
ческой игры, затеянной (не исключено, что непреднамеренно) На¬
полеоном III, было выше человеческих сил. Во всяком случае
выше провидческих дарований Николая I и других европейских
лидеров. (Напомним, кстати, что гениальность Наполеона I была
ограничена фатальной невозможностью управлять последствиями
своих деяний, то есть конструировать будущее по заведомому плану.)
Потомкам легко судить Николая 1 с расстояния времени. Го¬
раздо труднее было современникам (и не только русским) предста¬
вить, чтобы правитель великой державы мог позволить себе оста¬
вить без внимания брошенный ей вызов. То, что царь просто обя¬
зан был реагировать, не подлежало и до сих пор не подлежит со¬
мнению. Другое дело — характер этой реакции, проявившийся в
целой серии конкретных дипломатических шагов, нацеленных на
достижение определенных результатов. Тут широкое поле для кри¬
тики Николая I. Как, впрочем, и для оправдания его.
269
Ответ царя нельзя считать поспешным и необдуманным, а со¬
ображения, из которых он исходил, совершенно нереалистичны¬
ми. В принципе, действуя по классической схеме, он хотел иметь
на своей стороне как можно больше союзников в случае усугуб¬
ления конфликта. Сомневаться в лояльности Австрии и Пруссии
вроде бы не было оснований. Казалось, после революций 1848—
1849 гг. Вена полнее осознала, насколько она нуждается в Рос¬
сии. Такое же чувство, как предполагалось, испытывал и Бер¬
лин — не только благодаря тесным дипломатическим связям и
давней дружбе с русскими царями, но и перед лицом вновь за¬
явившей о себе французской угрозы. Эти мотивы выглядели до¬
статочно убедительно, чтобы простить Петербургу «ольмюцкое
унижение».
Оставалась Англия, отношения которой с Россией с начала
1840-х годов были почти партнерскими, а с Францией — почти
враждебными.
Все эти абсолютно логичные и рациональные (хотя и умозри¬
тельные) расчеты на фоне обостряющейся ссоры с Наполео¬
ном III побудили Николая I к отнюдь не экзотическому решению
договориться с Лондоном. Дополнительный стимул и надежду дава¬
ло возвращение к власти в Англии консервативного кабинета
Эбердина, с которым русский император (как ему думалось) уже
имел опыт «конструктивных» переговоров по восточному вопросу.
Знаменитые беседы Николая I с британским послом в Петер¬
бурге Г. Сеймуром (январь — февраль 1853 г.) получили неодно¬
значную оценку в исторической литературе. И они действительно
дают для этого повод. Ясно, что царь хотел достичь договорен¬
ности. Ключевой вопрос в том, на какой предмет? О каком раз¬
деле Османской империи шла речь: в результате искусственного
форсирования ее развала или естественного процесса, не исклю¬
чающего, однако, скоротечного развития событий в фатальном
направлении? Анализ сказанного Николаем I в сопоставлении с
его образом действий в отношении Турции склоняет нас ко вто¬
рой точке зрения.
По сути новые предложения царя мало чем отличались от тех,
что он высказал в 1844 г. И тогда и сейчас Николай I говорил
не о русско-английском сговоре с целью ускорения распада Ос¬
манской империи и тем более не о военном союзе против нее,
а о целесообразности для России и Англии — на случай необра¬
тимого обострения ситуации — иметь ясный, согласованный план
действий и четкие представления о том, кому что достанется. И
все это — во избежание опасных импровизаций, чреватых, в ус¬
ловиях крупномасштабного кризиса и дипломатического цейтно¬
та, столкновением между великими державами. Николай I пред¬
лагал нечто вроде соглашения 1827 г. (по Греции), но на сей раз
применительно к гораздо большей части османского наследства и
с явными видами на дележ добычи, а не на создание независи¬
270
мых государств. Отличие состояло еще и в том, что на переговорах
с Веллингтоном в 1827 г. ставился вопрос о немедленном выступле¬
нии против Турции в защиту греков, в то время как теперь царь
всячески подчеркивает идею вероятности (а не необходимости) дез¬
интеграции Османской империи. Статус-кво в восточном вопросе
по-прежнему остается для него оптимальным вариантом.
Вновь, как и в ходе визита в Англию, Николай I повторил, что
не ищет для себя территориальных приобретений и не собирается
воссоздавать на месте мусульманской Турции христианскую Ви¬
зантию. Желая, чтобы владения Порты опять-таки лишь в случае
ее распада перешли под контроль России и Англии, царь претен¬
довал на протекторат над Молдавией, Валахией и Сербией, не
имея ничего против передачи Крита и Египта англичанам. Кон¬
стантинополь ему виделся в статусе вольного города. Однако он
решительно возражал против раздробления Османской империи
на демократические государства — пристанища для всякого рода
кошутов и мадзини.
План Николая I предвосхищал то, что произойдет с Османской
империей во второй половине XIX — начале XX века. С точки
зрения Realpolitik, в нем не было никакого сумасбродства. Раздел
грозил турецкому наследству неминуемо. Концептуальная слабость
идеи царя, вероятно, заключалась в другом: он предельно ограни¬
чил число наследников, не включив сюда Францию и Австрию.
Видимо, он действительно переоценил глубину англо-французских
противоречий и австрийское чувство благодарности за 1849 г. Ни¬
колай I не удостоил внимания простой по форме и фундаменталь¬
ный по сути «постулат Пальмерстона» о том, что в международных
отношениях нет вечных антагонизмов и вечных союзов, а есть
лишь национальные интересы. Похоже, царю не хватило понима¬
ния необходимости оставить право на такие интересы не только за
Лондоном, но и за Парижем и Веной. (Впрочем, подобной близо¬
рукостью страдали все великие державы того времени.)
Недостаток способности к глобальному мышлению сказался и
в том, что Николай I (в том числе и из гуманных побуждений)
стремился утвердить свое влияние практически на всем Балкан¬
ского полуострове без всяких отступных для Австрии, традиционно
претендовавшей на западную часть региона. Это было явным на¬
рушением принципа баланса сил и вызывало во многом справед¬
ливые протесты Европы. Не говоря уже о таком нежелательном
последствии, как геополитическое перенапряжение Российской
империи. Отнюдь не чуждая Николаю I готовность к компромис¬
сам к концу царствования стала его подводить. Кроме того, его
прогнозы о будущем Турции не совпадали с британскими. Лон¬
донский кабинет делал ставку на ее реформирование и сохранение
в качестве основы равновесия на Востоке. Хотя в данном случае
Николай 1 оказался проницательнее, его предложение не встрети¬
ло сочувствия у англичан, которые ясно дали понять это. Лондон
опасался спровоцировать царя на войну.
271
Допуская, что на разговор с Сеймуром Николая I подвигло же¬
лание выяснить отношение Англии к перспективе русско-турецко¬
го столкновения, можно утверждать: английский ответ должен был
охладить и, скорее всего, охладил его воинственный пыл. Отныне
царь думал о том, как выпутаться из «палестинского» конфликта
без ущерба для интересов и престижа России. Иначе говоря — как
сохранить лицо. В том, что с начала 1853 г. события стали выхо¬
дить из-под контроля с фатальной методичностью, была не его
вина, а его беда.
Не «заметить» демонстративного ущемления прав православно¬
го населения Турции Россия просто не могла, если, конечно, она
хотела именоваться великой державой. В феврале 1853 г. Нико¬
лай I послал в Константинополь специальную дипломатическую
миссию для урегулирования конфликта о святых местах фактичес¬
ки на основе восстановления статус-кво. Первоначально предпола¬
галось, что возглавлять ее должен А.Ф. Орлов, опытный, искусный
и тактичный дипломат, или не менее профессиональный П.Д. Ки¬
селев. Уже сам этот выбор свидетельствовал о надежде царя ула¬
дить дело миром (с задачей развязывания войны, не требовавшей
много ума, справились бы и посредственные личности). После их
отказа (по причинам, о которых, кстати, стоит подумать) Нико¬
лай I остановился на неудачной кандидатуре А.С. Меншикова —
высокопоставленного генерала с надменным характером и прямо¬
линейным подходом к сложным вещам. Имел ли Меншиков carte-
blanche на объявление войны в случае неудовлетворения россий¬
ских требований? Едва ли. Иначе бы генерал им воспользовался.
Высочайшие инструкции предполагали ставку на дипломатическое
давление с намеком на эвентуальную возможность применения
силы.
Новые аргументы против целесообразности войны Николай I
получил в апреле—мае 1853 г. в виде грозного предупреждения со
стороны Англии и Франции, направивших свои военные корабли
в акваторию Эгейского моря, непосредственно соседствовавшую с
Дарданеллами. Однако англичане и французы не собирались вое¬
вать: пока это был лишь предупреждающий жест. Со своей сторо¬
ны Лондонский и Парижский кабинеты (первый в большей, вто¬
рой — в меньшей степени) предпринимали усилия в пользу мир¬
ного решения. В целях достижения компромисса англичане пред¬
ложили отделить проблему святых мест от проблемы русского по¬
кровительства православным подданным султана (связанной с тол¬
кованием соответствующих, не вполне четких положений Кючук-
Кайнарджийского договора 1774 г.). Николай I согласился, и к
маю 1853 г. было достигнуто приемлемое для всех решение, сни¬
мавшее с повестки дня тот самый вопрос, из-за которого и разго¬
релись страсти.
Что касается требований Николая I о подтверждении Портой
права России «делать представления» по поводу положения право¬
славного населения Турции, то они в той ситуации были ненуж¬
272
ными и только нагнетали напряжение. Однако коль скоро их уже
предъявили, полный отказ от них казался чрезмерной уступкой.
Стало быть, этот аспект требовал гибкого компромисса и тонкого
дипломатического маневрирования, что не входило в число люби¬
мых занятий Меншикова. Его скверное и не всегда санкциониро¬
ванное поведение осложняло переговоры. Масло в огонь подлил
британский посол в Турции С. Каннинг, зачастую игнорировав¬
ший призывы Форин оффис к умеренности. В своей знаменитой
депеше в Лондон фразу «делать представления» он перевел на анг¬
лийский как «давать приказы». Этим подлогом Каннинг намере¬
вался склонить британское правительство к ужесточению офици¬
альной позиции. Будучи гораздо профессиональнее Меншикова,
лукавый дипломат провоцировал николаевского эмиссара на
новые ошибки.
Обманувшись легкостью, с которой удалось уладить проблему
«святых мест», Меншиков решил, что нужно еще одно усилие и
турки будут сломлены, а Россия получит сатисфакцию по всем
статьям. Он стремился не к компромиссу, а к полной победе и к
лаврам триумфатора. Его ограниченность проявилась именно в не¬
понимании хрестоматийных правил дипломатического искусства, в
недостатке рационального или инстинктивного чувства меры. Ди¬
летантизм Меншикова и профессионализм Каннинга, как бы до¬
полняя друг друга, работали не на мирную перспективу.
Турки, не без основания расценив поведение британского
посла как поддержку, заартачились по поводу предложенного Пе¬
тербургом расширительного толкования Кючук-Кайнарджийского
договора. Меншиков не нашел ничего другого, как прервать пере¬
говоры и покинуть Константинополь. Николай I невольно стал за¬
ложником этого не слишком умного демарша. Ему пришлось идти
по пути усиления нажима на Порту. Через десять дней после отъ¬
езда Меншикова было объявлено, что если Порта не согласится
признать право России на покровительство православному населе¬
нию Турции, то русские войска, в залог выполнения данного ус¬
ловия, займут Дунайские княжества, что и произошло в июне
1853 г.
Однако Дунай вовсе не являлся Рубиконом, переход через ко¬
торый делал войну неизбежной. Николай I применил лишь акцию
устрашения, по существу представлявшую собой способ диплома¬
тического давления на Порту, а не открытие военных действий.
Именно так истолковал ситуацию и Лондон, о чем говорит его до¬
вольно спокойная реакция на предпринятую Россией меру.
Летние месяцы 1853 г. показали наличие немалых реальных и
потенциальных предпосылок для мирной развязки. Осознание
того факта, что предмет русско-турецких разногласий был слиш¬
ком ничтожным поводом для большой и непредсказуемой войны в
Европе, заставляло великие державы искать выход из кризиса.
Это едва ли не в первую очередь относилось к Николаю I —
последовательному приверженцу статус-кво в восточном вопросе.
273
Конечно, он предпочел бы, чтобы султан уступил без лишнего
шума. И дело с концом. Николай I не горел желанием воевать.
Войну с Турцией царь рассматривал как крайнее средство (хотя и
верил в победный для России исход). А войну с англо-франко-ту¬
рецкой коалицией он вообще не имел в виду ни при каких обсто¬
ятельствах. Когда призрак такого сценария забрезжил на горизон¬
те — в связи с появлением английской и французской эскадр
в Безикской бухте — Николай I еще сильнее утвердился в своем
стремлении выпутаться из ситуации, возникшей не только по
его вине.
Вместе с тем, можно предположить, что, в принципе не ис¬
ключая худшего варианта, русский император хотел знать — на
чью помощь стоит рассчитывать, а на чью нет. Поэтому — позво¬
лим себе сделать еще одно предположение — он обратился к Ав¬
стрии с целью выяснить, чем она будет полезнее для России —
своими посредническими усилиями во имя мира или своими со¬
юзническими обязательствами в случае войны. Помимо венгер¬
ских событий 1849 г. у Вены была еще одна причина для благодар¬
ности Николаю I. В 1851 г. он активно поддержал ее в конфликте
с Турцией из-за Черногории. Впрочем, царь полагался не только
на австрийское чувство признательности. Накануне оккупации Ду¬
найских княжеств он пригласил Австрию к проведению согласо¬
ванной политики на Балканах, подразумевая, что Петербург уста¬
новит контроль над Молдавией и Валахией, а Вена — над Сербией
и Боснией. В сущности это была прагматичная идея, основанная
на учете традиционных интересов Австрии в западной части Бал¬
канского полуострова. (Во второй половине XIX в. раздел юго-
восточной Европы на сферы влияния произойдет по весьма похо¬
жей схеме. Только России достанутся не Дунайские княжества, а
Болгария. И в том, что российская дипломатия не сумела сохра¬
нить новообразованное государство в роли своего сателлита, неко¬
го винить, кроме нее самой.)
Австрия отказалась. Не из-за недоверия к Николаю I, а из
страха перед неизведанным. Он оказался сильнее искушения, по¬
скольку воспоминания о пережитом всего несколько лет назад
были еще свежи в памяти. Многонациональная империя уже ис¬
пытала предсмертное состояние и теперь старалась не рисковать. А
война — это всегда риск. Отвергая приглашение России, Вена хо¬
тела избежать любой двусмысленности, способной служить поощ¬
рением, и тем самым удержать Петербург от решительных шагов.
Канцлер К.-Ф. Буоль выступил с так называемой Венской нотой
(28 июля 1853 г.) — мирным планом, одобренным Англией и
Францией. В нем фактически подтверждались выгодные для Рос¬
сии условия Кючук-Кайнарджийского (1774 г.) и Адрианопольско-
го (1829 г.) договоров. Петербург незамедлительно ответил согласием.
Казалось, Европа могла перевести дух: все великие державы
пришли к компромиссу, что позволило устранить главные препят¬
ствия к миру. При таком единодушии между ключевыми игроками
274
позицию Турции мало кто принимал в расчет. Она, как предпола¬
галось, покорно примет любой приговор европейской пентархии.
Но именно в тот момент, когда появились все основания считать
конфликт исчерпанным, Порта решила показать характер. Под
давлением мусульманских улемов, призывавших к священной
войне с гяурами, и под влиянием уверенности в том, что Англия и
Франция будут вынуждены принять сторону Турции, если их по¬
ставить перед фактом начала боевых действий, султан отклонил
Венскую ноту. Более того, в сентябре 1853 г. он предъявил Нико¬
лаю I ультиматум с требованием вывести в 15-дневный срок войс¬
ка из Дунайских княжеств. Предположить ответ царя не составля¬
ло труда и поэтому, не дожидаясь его, Порта объявила России
войну.
Но даже теперь не все было потеряно с точки зрения общеев¬
ропейского мира. По большому счету, ничего катастрофичного
пока не произошло. Всего-навсего началась очередная (пятая по
счету) русско-турецкая война, в условиях международной ситуа¬
ции, вполне поддававшейся управлению и имевшей благоприят¬
ный для Николая 1 морально-политический аспект: срывом пере¬
говоров вызов бросила все же не Россия, а Турция. Как и в
предыдущих случаях (1768—1774, 1787—1791, 1806—1812, 1828—
1829 гг.), и у Петербурга, и у Лондона, и у Парижа, и у Вены ос¬
тавались возможности для того, чтобы заранее договориться о мас¬
штабах и результатах войны, которые не нарушили бы европей¬
ского равновесия. Скорее всего, Николай I удовлетворился бы
«турнирной» победой во имя восстановления оскорбленной чести
России, а не во имя приобретения новых территорий и развала
Османской империи. А если бы царь вздумал выйти за пределы
этих целей, у великих держав имелись достаточно эффективные
невоенные средства для вразумления его. Конечно, до начала бое¬
вых действий задача локализации русско-турецкой войны пред¬
ставлялась более реальной. (Вспомним рационализм, деловитость
и быстроту, с помощью которых было достигнуто соглашение
1827 г. между Россией и Англией, а затем и Францией.) Но и те¬
перь — в начале ноября 1853 г. — она выглядела отнюдь не безна¬
дежной.
Австрия воевать явно не желала — ни против России, ни про¬
тив Турции. Это позволяло русским и туркам выяснять отношения
на Балканах в честной борьбе. Пруссия тоже не была заинтересо¬
вана в ссоре с Петербургом. Прозападные настроения прусских
либералов и пророссийская ориентация прусских консерваторов
уравновесили друг друга в пользу политики строгого нейтралитета.
Англия и Франция пребывали в нерешительности. Их вступление
в войну на стороне Турции уже само по себе таило немало риска.
Тем более в крайне неопределенной ситуации октября 1853 г., еще
не позволявшей констатировать, что Священный союз распался.
Где и как нанести такой удар по России, чтобы заставить ее
признать себя побежденной и никоим образом не затягивать
275
войну? Это был сложнейший стратегический и политический во¬
прос, учитывая очевидный нейтралитет Пруссии и склонность Ав¬
стрии к посредничеству ради сохранения мира. Ответ на него
представлялся вовсе не однозначным даже в свете превосходящей
мощи англо-французского флота, дававшей возможность угрожать
России в Черном море и на Балтике. Исторический опыт свиде¬
тельствовал: ни поражения русских войск, ни захват российских
территорий (включая столицу) не приводили к победе над Россией.
Уроки Карла XII и Наполеона I служили достаточным аргументом
против повторения их амбициозных планов. Да и невозможно
было правителям Англии и Франции получить от своих народов
полномочия на войну такого размаха.
Но главное: в чем должны заключаться цели, способные оправ¬
дать решение выступить против России? Если в том, чтобы сохра¬
нить Османскую империю, то, во-первых, отсутствовали доказа¬
тельства намерения Николая I разрушить ее; во-вторых, сочувст¬
вие европейского общественного мнения к «больному человеку»
было не так сильно, как желание увидеть его наследство «справед¬
ливо» разделенным, в том числе между теми народами, которые
уже созрели для независимого существования.
Кроме того, присоединение Англии и Франции (и, чего добро¬
го, Австрии) к Порте неминуемо грозило превратить начавшиеся
между Россией и Турцией боевые действия в первую, после 1815 г.,
большую войну в Европе. Она была чревата такими фундаменталь¬
ными международными переменами, которые не поддавались ни
предвидению, ни управлению. При высоких ставках и неочевид¬
ности шансов на выигрыш Лондон не решался принять единолич¬
ную ответственность за нарушение «долгого мира» в Европе. Анг¬
лия не усматривала никакой нужды в отказе от статус-кво.
Что касается Наполеона III, то он расценивал «долгий мир» не
как благо для континента, а скорее как смирительную рубашку для
своей страны. Он мечтал если не вовсе уничтожить Венский поря¬
док, то изменить его в пользу Франции. Впервые представлялся
случай сделать это с помощью тройственной коалиции при учас¬
тии такого могущественного союзника, как Англия. Тем не менее
французский император тоже был не чужд колебаний. Драмати¬
ческая история его великого дяди не давала забыть о том, чем за¬
кончилось для него вторжение в Россию.
Одним словом, само по себе начало русско-турецкой войны, в
которой, к тому же, нападающей стороной являлась Порта, мало
что изменило в реальном общеевропейском балансе между горю¬
чим материалом и средствами тушения.
Но Порта сделала все, чтобы перевесили взрывоопасные тен¬
денции. Она начала военные действия агрессивно и, в каком-то
смысле, самоубийственно, как будто нарочно стремясь пожертво¬
вать собой, чтобы вынудить западные державы заступиться за нее.
Османские войска вероломно атаковали российские владения на
Кавказе, открыв второй (наряду с Балканским) фронт войны. Все
276
указывало на намерение Турции воспользоваться движением кав¬
казских горцев, чтобы создать для России критическую ситуацию
в регионе и вернуть его под свой контроль. Планировалось под¬
держать сухопутное вторжение массированным десантом на черно¬
морское побережье Кавказа. С этой целью в начале ноября 1853 г.
турецкий флот сконцентрировался в Синопской бухте. Узнав о го¬
товящейся операции, русское командование решило сорвать ее уп¬
реждающим ударом. (Есть мнение, что Порта именно такой удар и
хотела спровоцировать.) 18 (30) ноября практически все турецкие
десантные корабли были уничтожены эскадрой адмирала П.С. На¬
химова.
Этот совершенно законный акт войны вызвал в Англии и
Франции бурю негодования сугубо эмоционального происхожде¬
ния. Растущие русофобские настроения придали реакции западно¬
го общественного мнения импульсивный и иррациональный ха¬
рактер. Синоп был воспринят как избиение младенца. Большинст¬
во средств массовой информации рисовало образ могущественной
и жестокой России, противопоставляя ей слабую и беззащитную
Турцию. Газетно-журнальные комментарии пестрили словом
«резня». Никто не вспомнил о том, что всего месяц назад турки
действительно вырезали гарнизон русской черноморской крепости
Святого Николая, не ведавший о начале войны и застигнутый
врасплох многократно превосходящими силами противника.
Отдельные английские и французские издания пытались осту¬
дить разгоряченных соотечественников призывом к здравому
смыслу: они напоминали, что нет иного способа ведения войны,
кроме как с помощью пушек, ядер, ружей и т. д. И Россия не на¬
рушила этого правила ни на йоту. Однако в данном случае способ¬
ность общественного сознания к рациональному мышлению —
всегда, впрочем, оставляющая желать лучшего — притуплялась
якобы уязвленным национальным самолюбием. В синопском раз¬
громе увидели не банальное событие войны, а пощечину Лондону
и Парижу. Ведь к тому времени англо-французский флот уже
стоял на константинопольском рейде, как считалось — для защи¬
ты Турции. При таких обстоятельствах то, что произошло у Сино¬
па, выглядело как оскорбление, в адрес западных держав.
Возникла сложная психологическая обстановка. При полном
отсутствии международно-правовых оснований трактовать Синоп
как повод для вступления в войну Англия и Франция из сообра¬
жений престижа должны были как-то среагировать на случившее¬
ся. А тут еще последовала серия поражений турок на кавказском
театре, самое крупное из которых — под Башкадыкляром — от¬
крывало русским возможность для контрнаступления в глубь
Малой Азии. К концу 1853 г. и на балканском фронте все склады¬
валось благоприятно для России. В Лондоне и Париже опасались
новых русских побед, которые могли бы соблазнить Николая I
пойти дальше объявленных им ограниченных целей.
277
Призрак распада Османской империи — с хорошими шансами
для России получить львиную долю наследства — стал принимать
в воображении британских и французских лидеров реальные очер¬
тания. Теперь многое зависело от их самообладания, трезвого
прагматизма, проницательного мышления. И, конечно, требова¬
лось большее доверие к высказываемым не раз внешнеполитичес¬
ким взглядам и обещаниям Николая I. Дефицит всех этих качеств
привел к тому, что у Англии и Франции дрогнули нервы, и в на¬
чале января 1854 г. они ввели свои боевые корабли в Черное море,
руководствуясь скорее чувством паники, чем ясным представлени¬
ем о том, как действовать дальше.
Чем бы ни продиктованный, это был уже серьезный шаг к ко¬
алиционной войне, хотя еще не сама война. (В конце концов в
1833 г., когда русский флот стоял в Босфоре, а англо-французская
эскадра — у входа в Дарданеллы, ситуация была не менее, если не
более критической, но столкновения не произошло.) Перспективы
крестового похода Европы против России оставались туманными.
Англия и Франция по-прежнему не знали — где, как и за что вое¬
вать. Нейтралитет Пруссии и компромиссная позиция Австрии
только запутывали этот вопрос, не располагая к игре ва-банк.
Поле для миротворческих импровизаций сузилось, но не исчезло.
Особое значение и для англо-французского альянса, и для Рос¬
сии приобретала помощь Вены, в качестве либо посредницы, либо
союзницы. Сама Австрия предпочитала первую роль. Она боялась
вызвать потрясение своим решительным присоединением к одной
из сторон. Венский кабинет видел в западных державах защитни¬
ков принципа статус-кво от возможных посягательств России, а в
России — защитницу того же принципа от посягательства нацио¬
нал-революционеров. Как и во времена Меттерниха, Вена мечтала
быть держательницей равновесия в Центральной Европе и на Бал¬
канах. Однако теперь решение этой задачи осложнялось общим
ослаблением Австрии, изменившейся внутригерманской ситуацией
и отсутствием Меттерниха.
Появление союзного флота в Черном море в конечном счете
было скорее дипломатической, чем военной, акцией с целью уси¬
лить давление одновременно на Россию и Австрию. Существовала
некая симметрия в действиях Петербурга и англо-французского
альянса. Если Николай I рассматривал оккупацию Дунайских кня¬
жеств как залог выполнения Портой коллективно выработанных
условий мирного урегулирования, то Лондонский и Парижский
кабинеты послали боевые корабли в Черное море, чтобы заставить
Россию ограничить свои военно-политические планы в пользу
концепции сохранения целостности Турции. Вместе с тем этот де¬
марш предназначался и для Австрии, имея в виду склонить ее к
более четкому определению своей позиции: либо она присоединя¬
ется к западным державам, либо находит другие пути для принуж¬
дения России к миру. Но Вена продолжала оставаться на распутье.
Объединение с союзниками против России лишило бы ее столь
278
желанной роли арбитра и навлекло бы гнев Николая I. Однако де¬
монстрация лояльности к Петербургу тоже была небезопасна: она
могла вдохновить царя на широкую экспансию и превратить Ав¬
стрию в заложницу и соучастницу такой политики. Не исключен
также третий, с виду маловероятный вариант: если бы Вена отка¬
залась от претензий на статус третейского судьи (в итоге не при¬
несший ей ничего хорошего) и сделала бы однозначный и свое¬
временный выбор — не важно в чью пользу — русско-турецкую
войну удалось бы остановить, а Крымскую — предотвратить. Ибо
в этом случае совершенно реальная угроза крупномасштабного
столкновения в Европе, возможно, подняла бы ставки в рискован¬
ной и непредсказуемой игре до такой степени, что стремление к
миру превратилось бы в единодушное предпочтение. Иначе хруп¬
кий баланс между искушением приобрести и страхом потерять,
между великодержавным самолюбием и спасительным рациона¬
лизмом, между поспешными эмоциями и терпеливой мыслью ста¬
новился еще менее устойчивым.
С этой точки зрения, кульминационный момент наступил в
феврале-марте 1854 г. Быстрые победы России на Кавказе и в Ду¬
найских княжествах произвели на Лондон и Париж тягостное впе¬
чатление, усугубленное паническими призывами Порты о помощи
и донесениями западных дипломатов в Константинополе о боль¬
шой вероятности гибели Османской империи. В отсутствие надеж¬
ных сведений о подлинных намерениях Николая I рождались до¬
мыслы и худшие подозрения.
В конце февраля 1854 г. нервы подвели западные державы во
второй (после ввода боевой эскадры в Черное море) раз. Нико¬
лаю I был предъявлен ультиматум с требованиями эвакуации из
Дунайских княжеств в двухмесячный срок. Тем самым оказались
задетыми самые чувствительные и опасные струны — самолюбие
царя и престиж его империи. Николай I посчитал себя оскорблен¬
ным. Он до последнего надеялся, что имеет право по крайней
мере на доверие Запада к его монаршему обещанию не форсиро¬
вать развал Турции и не искать для себя исключительных, одно¬
сторонних преимуществ. Еще в начале ноября 1853 г. он даже со¬
бирался торжественно подтвердить свой отказ от завоеваний. Не¬
смотря на кажущуюся самоуверенность, Николай I не был свобо¬
ден от колебаний, во многом обусловленных преувеличенными
представлениями о зловещих планах Англии и Франции. В усло¬
виях быстро разворачивавшихся событий ему становилось все
труднее определить, что выгоднее для России — сохранение це¬
лостности Турции или образование независимых государств. Похо¬
же, он больше склонялся к первому варианту из (небезоснователь¬
ных) опасений, что освобожденные народы предпочтут самодер¬
жавной опеке царя либеральное влияние Запада.
Англо-французский ультиматум, оказавшийся неприятной не¬
ожиданностью для Николая I, лишил его выбора. Отныне он не
управлял обстоятельствами (пусть и в меру своих возможностей), а
279
подчинялся им. Желая того или нет, Лондон и Париж загнали
царя в угол. Фактически ему предложили мир в обмен на униже¬
ние. Царю ничего не оставалось, как принять этот вызов. Ответом
на ультиматум стал переход русских войск через Дунай. В марте
1854 г. союзники объявили России войну, что означало заверше¬
ние ее мучительной и нелепой предыстории, наполненной взаим¬
ными ошибками, страхами, неведением. Дипломатическое напря¬
жение наконец-таки разрядилось. И, к сожалению, не в пользу
мирного исхода.
Искренние усилия Николая I по предотвращению войны, од¬
нако, не снимают с него долю вины за ее развязывание. Русский
император являлся настолько крупной фигурой в международной
политике, что быть совершенно невиновным он просто не мог.
Николай I правил российской сверхдержавой слишком долго и
слишком благополучно, чтобы избежать некоего синдрома само¬
уверенности. Это развращало его как дипломата и ослабляло ха¬
рактерные для более уязвимых государств стимулы к гибкой и
творческой внешнеполитической стратегии.
Подвели Николая I и его прекраснодушные заблуждения об
абсолютном влиянии личных отношений на международные дела.
Роковой элемент несли в себе также упрощенные представления
царя о механизме принятия важнейших решений в конституцион¬
ных монархиях, в частности — в Англии. Не всегда чутко улавли¬
вал он и то, что в дипломатии нет вечных, универсальных инстру¬
ментов на все случаи жизни. Некогда исправно служившие ему
честность и прямота, в конце концов принесли пагубный резуль¬
тат именно тогда, когда потребовалось больше хитрости и изворот¬
ливости. Чем чистосердечнее выражал он свое желание сохранить
мир и статус-кво, тем больше подозрений вызывал. Он виноват не
в том, что эти подозрения привели Россию к катастрофе, а в том,
что не смог их рассеять.
* * *
Начавшаяся война имела «странный» характер. Во всяком слу¬
чае — до высадки англо-французских армий в Крыму в сентябре
1854 г. В условиях «юридически оформленного» состояния войны
пять месяцев прошли без боевых действий. Лондон и Париж, по¬
нимая, что победа над Россией, даже при наличии коалиционного
перевеса, отнюдь не предопределена, долго думали над тем, где и
как нанести ей самый чувствительный и эффективный удар. За¬
падные стратеги и политики колебались между Балканами, Кры¬
мом и Кавказом. Англо-франко-турецкий союз крайне нуждался в
помощи Австрии, которая по-прежнему не хотела воевать, и это
оставляло теоретические шансы на достижение компромисса с
Россией. Но чем больше Вена стремилась к нему, тем хуже у нее
получалось. Точнее, у того, кто руководил австрийской внешней
политикой. Речь — о канцлере Буоле, разыгравшем сложнейший
280
шахматно-дипломатический дебют, не зная, как продолжить его
наилучшим образом. Он был достаточно профессионален, чтобы
поставить верную задачу, но недостаточно талантлив, чтобы ус¬
пешно решить ее. Впрочем, головоломность этой задачи в какой-
то мере оправдывает его.
В самом деле, вопросов было больше, чем ответов. В чем за¬
ключались подлинные, а не мнимые интересы Австрии? Как со¬
блюсти их, не поссорившись с Николаем I и не потеряв поддерж¬
ку Англии и Франции? Кто олицетворял наибольшую пользу или
наименьшее зло, с точки зрения исторических судеб многонацио¬
нальной Габсбургской империи — самодержавная Россия или ли¬
беральный Запад? Насколько желателен был для Вены выбор со¬
юзниками Балкан в качестве главного театра боевых действий в
случае эскалации коалиционной войны?
Буоль предпочел разрубить этот Гордиев узел, потребовав от
Николая I (июнь 1854 г.) вывода войск из Дунайских княжеств.
Данный ультиматум, в глазах канцлера, являлся не более, чем про¬
должением эквилибристической стратегии обеспечения равноуда¬
ленное™ от России и Запада во имя восстановления мира и ста¬
тус-кво. Главное препятствие он видел в русском военном присут¬
ствии на Балканах. Устранив его, Буоль, вероятно, надеялся ли¬
шить западные державы повода начинать войну или, по крайней
мере, вести ее на балканском театре. Конечно, канцлер осознавал
всю рискованность этого шага, ибо царь мог ответить отказом.
Хотя Буоль заверял, что Австрия не будет рассматривать отклоне¬
ние ультаматума как casus belli, он, судя по всему, не исключал и
худшего сценария. Следовательно, существовал еще один побуди¬
тельный мотив для предъявления ультиматума. Это, скорее
всего, — искушение тем, что казалось уникальной возможностью
«раз и навсегда» закрыть восточный вопрос с максимальной выго¬
дой для Австрии, используя беспрецедентное объединение евро¬
пейских держав против России. Короче говоря, ради мира канцлер
поставил свою страну на грань войны.
Во многом это была личная политика Буоля. Император
Франц-Иосиф после колебаний подчинился ей без всякого энту¬
зиазма, дав себя убедить «аргументом» об отсутствии другого выхо¬
да из тупика. Авторитетные австрийские военные специалисты ка¬
тегорически возражали против присоединения к революционному
Западу, от которого, по их мнению, исходила имманентная угроза
имперской целостности и социальной стабильности Австрии. Про¬
блема ее выживания мыслилась им лишь в контексте добрых от¬
ношений с типологически близкой Россией. Они полагали, что
для Вены одинаково опасны и успех и поражение в войне, ибо оба
результата были чреваты взрывом национально-освободительного
движения либо в западных районах России, либо в самой Австрии.
По мнению ряда историков, предъявление ультиматума Нико¬
лаю I (июнь 1854 г.) было большой глупостью со стороны Буоля,
независимо от его мотивов. Канцлер добился вывода российских
281
войск из Дунайских княжеств слишком дорогой ценой. Негодую¬
щая Россия восприняла требование Вены как предательский удар
в спину. Николай I до последнего момента рассчитывал по мень¬
шей мере на австрийский нейтралитет. Теперь отягощенная внут¬
ренними неурядицами Габсбургская империя приобрела на своих
восточных границах вместо доброжелательной соседки, готовой «в
случае чего» прийти на помощь, обиженную, униженную и жажду¬
щую реванша державу.
Чувство уязвленного достоинства усилилось еще и подозрения¬
ми, когда австрийские войска оккупировали Молдавию и Валахию
(август 1854 г.). У Англии и Франции это тоже не вызвало особого
удовольствия. Таким образом, Вена восстановила против себя Пе¬
тербург и насторожила Запад.
С уходом России с Балкан Австрия исчерпала свои цели и вся¬
кую мотивацию для вступления в войну. Теперь у нее появилось
больше оснований желать мира и избегать риска. При этом Буоль
продолжал стремиться к невозможному, то есть — институциона¬
лизировать союз с Западом во имя сдерживания России на Восто¬
ке, но не брать на себя военно-союзнических обязательств. (Буоль
поднял цену участия Австрии в войне до таких размеров, при ко¬
торых Лондон и Париж едва ли могли ее оплатить. Речь шла о
коллективной гарантии сохранения целостности Габсбургской им¬
перии при любых внешних и внутренних обстоятельствах.) Отсюда
печать раздвоенности, которую несла на себе мирная инициатива
канцлера, известная как «четыре пункта» (август 1854 г.). Его по¬
пытка найти приемлемую для обеих противоборствующих сторон
переговорную основу оказалась не вполне удачной из-за чрезмер¬
ного усердия в пользу Запада и из-за утраченного доверия русско¬
го царя, отныне не видевшего особой разницы между Англией,
Францией и Австрией.
«Четыре пункта» предполагали: 1) замену российского протек¬
тората над Дунайскими княжествами и Сербией европейским;
2) свободу навигации по Дунаю; 3) пересмотр конвенции 1841 г. о
Проливах «в интересах равновесия сил в Европе»; 4) отказ России
от исключительных прав на покровительство православным под¬
данным султана в пользу принципа коллективной опеки великих
держав.
По существу это был второй ультиматум Австрии, хотя и
предъявленный от имени союзников. Беда заключалась еще и в
том, что Буоль не до конца понимал, какому испытанию подвер¬
гает он самолюбие Николая I документом, явно лишенным духа
компромисса и уважения к России. Но даже при всем этом оста¬
вались шансы на положительный ответ (а значит, на мирную раз¬
вязку), если бы чашу терпения царя не переполнил третий пункт,
звучавший оскорбительно и угрожающе, ибо за туманной форму¬
лировкой, на смысл которой никто не удосужился хотя бы намек¬
нуть Петербургу, могли скрываться самые неприятные сюрпризы.
282
Справедливо полагая, что подобные условия уместны скорее
для поверженного противника, каковым Россия пока отнюдь не
являлась, Николай I отверг «четыре пункта». Ужас и удивление
Буоля лишний раз говорят о наличии желания избежать коалици¬
онного столкновения и об отсутствии умения сделать это.
Впрочем, субъективный фактор — лишь часть общей картины.
К сожалению, к августу 1854 г. набрал обороты сам технический
механизм войны, обладающий высокой инерционностью. Не всег¬
да просто запустить его, и всегда непросто — остановить. Полити¬
ческое руководство и генеральные штабы Англии и Франции уже
разработали стратегические планы, предусматривавшие нападение
на Севастополь (в Варне были высажены союзные войска), по¬
мощь туркам на Кавказе, военно-морские операции на Балтике и
т. д. Появились конкретные цели и огромные соблазны, выходив¬
шие за рамки широко декларированной программы защиты це¬
лостности Турции и идеи статус-кво. Соответствующим образом
настраивалось европейское общественное мнение. Казалось, сама
судьба дарила Наполеону III возможность сбросить «оковы 1815
года», а перед Лондоном забрезжила перспектива одолеть своего
основного соперника на Востоке. Изначально консервативная и
оборонительная концепция на глазах превращалась в агрессивную
политику, устремленную не столько к сохранению Турции, сколь¬
ко к беспрецедентному по суровости наказанию России. Конечно,
грандиозный «идеал» Пальмерстона о расчленении Российской
империи и возвращении ее к границам конца XVII века был наро¬
чито утрированным выражением целей войны. (Далеко не все в
британском правительстве одобряли этот химерический проект,
хотя и разделяли его общий, «карательный» пафос.) Однако ради
коалиционного единства Наполеону III приходилось делать вид,
будто он не возражает против такой постановки вопроса.
И с организационной, и с психологической, и с процедурно¬
дипломатической точек зрение мирное урегулирование стало труд¬
ным делом и для союзников. Объявленная России война, которая
уже поглотила немало средств, и которая, ко всему прочему, пре¬
подносилась как крестовый поход цивилизованного и либерально¬
го Запада против полуварварского и тиранического Востока, долж¬
на была хоть как-то оправдать себя и материально и морально. В
этой ситуации обеспечение «простого» статус-кво представлялось
«не стоящим свеч» результатом. Удовлетвориться им, особенно в
условиях поднимающейся русофобской истерии, значило унизить¬
ся. Так Россия, Англия, Франция и Австрия оказались заложника¬
ми друг друга, пленниками своих и чужих ошибок, иллюзий,
страстей.
Отклонив «четыре пункта», Николай I вольно или невольно
нашел выход из мучительного тупика, для себя — роковой, для со¬
юзников — спасительный (во всяком случае в ближайшей истори¬
ческой перспективе). После томительной неопределенности, высо¬
кого нервного напряжения и тревожного ожидания наступило
283
своеобразное облегчение. Демарш царя вызвал в Лондоне и Пари¬
же чувство тайной «благодарности», не преминувшее заявить о
себе высадкой англо-французских войск в Крыму и их победой на
Альме (сентябрь 1854 г.). Начавшиеся наконец военные действия
моментально (пусть и не надолго) упростили все проблемы, сведя
их к одному банальному вопросу: кто сильнее?
Выяснить это удалось далеко не так быстро, как полагали со¬
юзники. Целью номер один стал Севастополь — главная военно-
морская база России на Черном море. Поскольку взять ее сходу не
удалось, коалиционные войска приступили к осаде. Никто еще не
знал, что она займет одиннадцать месяцев изнурительной, кровоп¬
ролитной работы и спутает все планы англо-французской армии.
Севастополь — а это лишь один из городов необъятной России —
потребует такого напряжения сил и средств, что их не останется
на другие театры войны, в частности — на кавказский, где турки
терпели поражения и нуждались в экстренной помощи.
Однако у войны была и своя дипломатия, основная задача ко¬
торой — договориться об условиях мира — теперь заметно ослож¬
нялась. Едва ли ее могло облегчить запоздалое согласие Николая I
принять «четыре пункта» в качестве основы переговоров (конец
ноября 1854 г.). Отныне Франции и Англии требовалась победа,
или хотя бы видимость ее, способная оправдать предприятие, уже
приобретавшее масштабные очертания. Со временем становилось
все очевиднее, что у французов и англичан критерии определения
«победы» были разными. Наполеон III хотел устранить в лице
России не врага, а фундаментальное препятствие к перекройке
карты Европы. И посему его вполне устраивал сам факт пораже¬
ния противника. Напротив, Лондонский кабинет стремился к
ощутимому материальному выигрышу, который лишил бы Россию
желания и возможности нарушить европейское статус-кво, а также
угрожать британским интересам на Востоке. Геополитические
приоритеты Парижа и Лондона расходились принципиально. Па¬
радокс заключался в том, что Наполеон III — явный ревизионист
по отношению к трактатам 1815 г. — объединился с Англией, их
негласной защитницей. При этом общий враг — Россия — была
по своим взглядам на европейский порядок гораздо ближе к Анг¬
лии, которая мечтала о максимальном ущербе для нее, чем к
Франции, настроенной куда более благосклонно.
Для победы союзникам, как никогда, требовалась военная по¬
мощь Австрии, по-прежнему не желавшей ее предоставлять, во
всяком случае — в виде прямого участия в боевых операциях. По¬
ложение Вены становилось все более шатким и двусмысленным.
Она уже обеспечила себе ненависть России, но еще не добилась
доверия Запада. Путь назад был закрыт, а идти вперед было
страшно. Стояние на месте грозило изоляцией и отстранением от
участия в мирных переговорах и, возможно, в разделе добычи.
Поэтому Австрия под давлением союзников решилась оказать им
косвенную поддержку. Она придвинула свои войска к русским
284
границам и в декабре 1854 г. заключила с Англией и Францией
формальный союз, но без обязательства вступить в войну.
Буоль рассчитывал, что сближение с Западом даст Австрии ры¬
чаги воздействия на ход событий и возможность играть роль ар¬
битра. Мало того: дружбу с западными державами он рассматривал
как залог благополучного будущего империи, гарантию защиты от
русской мести и национально-сепаратистских движений. Иначе
говоря, в оплату своей двусмысленной позиции канцлер требовал
слишком многого. Избытком чувства реализма он в данном случае
явно не страдал.
Однако Буолю нельзя отказать в понимании опасностей, стояв¬
ших перед Австрией (даже если он глубоко ошибался в выборе
путей их преодоления). Об этом свидетельствует его убеждение в
том, что проблема заключения мира должна оставаться для Вены
стратегическим приоритетом, отказ от которого сулит не столько
выгоды, сколько потери. Вопреки надеждам союзников на боль¬
шее, демарш Буоля был по отношению к России лишь угрожаю¬
щим жестом, а по отношению к Парижу и Лондону — несвоевре¬
менным приглашением к возобновлению переговоров на основе
«четырех пунктов».
Наполеон III и Пальмерстон восприняли миротворческую ини¬
циативу Буоля весьма прохладно. Теперь, когда союзники (к не¬
удовольствию западного общественного мнения) завязли под Се¬
вастополем, а турки терпели на Кавказе одно поражение за дру¬
гим, им нужен был не мир, а победа или — на худой конец — ее
символ. Однако чтобы избежать упреков в кровожадности и ува¬
жить Австрию, Лондону и Парижу пришлось сделать вид, будто
они всегда готовы к прекращению войны. Они пошли на это тем
смелее, что имели верную возможность затянуть переговоры на
неопределенное время и в любой момент сорвать их. Порукой
тому стал пресловутый «третий пункт», некогда таинственное со¬
держание которого материализовалось теперь в требовании ли¬
шить Россию права на военное присутствие в Черном море.
Воюющие державы ответили согласием на призыв Буоля на¬
чать, при его посредничестве, подготовку дипломатической конфе¬
ренции для обсуждения условий мира. Россия видела в этом на¬
дежду сохранить лицо, союзники — угрозу потерять его. Что до
Буоля, то он по-прежнему мечтал о скорейшем окончании боль¬
шой игры с максимально выгодным для Австрии результатом и
минимальными издержками. Жажда дорогого удовольствия при
отсутствии желания адекватно платить за него превращала посред¬
ническую деятельность канцлера в малоэффективное предприятие.
Несмотря на отчаянные попытки Буоля смягчить формулиров¬
ку «третьего пункта», в Петербурге верно поняли его унизитель¬
ный и неприемлемый для России смысл. Однако канцлер заверял,
что это лишь общая тема для переговоров, а не предварительное
условие. Австрийский император пошел еще дальше, пообещав
285
Николаю I, что не потерпит никакого ущемления чести и досто¬
инства царя.
В конце концов русский император согласился отправить
своих представителей в Вену на конференцию послов великих дер¬
жав, намеченную на март 1855 г. и призванную выработать дипло¬
матическую основу для прекращения войны.
Между тем осада Севастополя, невзирая на растущие силы со¬
юзников, затягивалась до неприличия. От первоначального плана
закончить дело в несколько недель не осталось и следа. Уже не
было сомнений, что зимовать придется в окопах. Положение турок
в Закавказье стремительно приближалось к критическому; нависла
угроза захвата русскими ключевого стратегического пункта в
Малой Азии — турецкой крепости Карс. Особо ярких перспектив
войны для союзников не просматривалось и на Балтике.
На Венской конференции, проходившей с 15 марта по 4 июня
1855 г., западные державы заняли откровенно обструкционистскую
позицию. Они настаивали на полной нейтрализации (или демили¬
таризации) Черного моря, включая побережье, не допуская ника¬
ких альтернативных вариантов. Тот факт, что Россия приняла все
пункты, кроме третьего, не произвел на делегатов Англии и Фран¬
ции никакого впечатления. По сути их поведение носило совер¬
шенно оскорбительный характер по отношению к России. Прак¬
тически ничего не изменило и известие о кончине Николая I
(2 марта 1855 г.) — личного обидчика французского императора
(свидетельство того, что субъективный мотив отошел на второй
план). Искренние попытки Буоля спасти конференцию ничего не
дали и не могли дать: слишком воинственно были настроены На¬
полеон III и Пальмерстон. По их настоянию (и вопреки данным
Буолю обещаниям не делать этого) была разработана «жесткая»,
если не жестокая, формулировка «четырех пунктов», вероятность
принятия которой, при тех обстоятельствах, приближалась к нулю.
Более того, Австрию, вызывавшую все большее раздражение у со¬
юзников, подвергли моральному прессингу с целью заставить ее
четко определиться — с кем она и против кого. Вене давно наме¬
кали на ее «неконструктивную» линию, но теперь почти открыто
потребовали доказательств полной лояльности к союзникам. Буоль
абсолютно верно истолковал ситуацию: Австрии предлагали взять
на себя инициативу предъявления России «четырех пунктов» в
виде нового ультиматума, отклонение от которого обяжет австрий¬
цев вступить в войну.
Австрия, опять-таки с отчаяния, согласилась. Не для того,
чтобы начать войну, а для того, чтобы ее избежать. Она стреми¬
лась, с одной стороны, легализовать союз с Западом, с другой —
дать Петербургу свыкнуться с мыслью, что жертвы неизбежны. Но
чем больше усилий тратил Буоль на утверждение своей посредни¬
ческой роли, тем слабее она становилась. После вполне ожидаемо¬
го отклонения Россией ультиматума западные державы не некото¬
рое время вообще потеряли интерес к третейским услугам Ав-
286
стрии. Не прибавилось и уважения к ней: вопреки обещаниям, она
по-прежнему отказывалась воевать. Союзники явно поспешили
обрадоваться тому, что удалось заманить Вену в ловушку.
* * *
После срыва Венской конференции — во многом запланиро¬
ванного — на повестке остался ключевой вопрос: удастся ли и
когда взять Севастополь? Именно к ответу на него свелись, против
всяких ожиданий, цели и пафос войны. До разрешения этой про¬
блемы, ставшей делом принципа и чести и для России и для со¬
юзников, тема мирных переговоров уже не поднималась.
Наконец в сентябре 1855 г. после 11-месячной героической
обороны Севастополя русские войска сами покинули его, и туда
вошли союзники. Долгожданный результат был достигнут, но
мало кому приходило в голову назвать его блестящей победой.
Англо-французская армия понесла огромные потери и испытыва¬
ла крайнюю усталость. В ряде западных средств массовой инфор¬
мации выражалось недоумение и неудовольствие по поводу того,
что коалиционные силы так долго возились с одним городом на
окраине Российской империи. Крымский полуостров оставался под
контролем России, располагавшей большими армейскими резе¬
рвами и необъятной территорией. В Англии и Франции впечатление
от взятия Севастополя было омрачено известием о падении турец¬
кой крепости Карс, что открывало русским дорогу в глубь Малой
Азии.
После Севастополя перед союзниками встала проблема: что де¬
лать дальше? И в конечном итоге именно об нее раскололось не¬
долговечное единство между ними. Пальмерстон, поддерживаемый
рядом его коллег по кабинету и общественным энтузиазмом, стоял
за продолжение войны до такого момента, когда можно будет тре¬
бовать расчленения Российской империи. Воинственные настро¬
ения в Англии питались еще и чувством досады: победные лавры
в связи с взятием Севастополя справедтиво достались француз¬
ским, а не британским войскам. В ноябре 1855 г. Пальмерстон за¬
ключил оборонительный союз со Швецией (мечтавшей о возвра¬
щении Финляндии), который предполагалось превратить в насту¬
пательный. Английская дипломатия активизировала свои усилия
по привлечению Австрии, Пруссии и Германской конфедерации.
Чтобы добиться «подлинных целей» в войне, ее нужно было сде¬
лать общеевропейской — с главными театрами на Балтике и на
Черном море (в основном на Кавказе).
У Наполеона III был свой, фамильный «идеал», расходившийся
с пальмерстоновским. Он хотел не расчленения России, а переуст¬
ройства Европы в соответствии с принципом национального само¬
определения, который применительно к Франции означал присо¬
единение к ней левого берега Рейна, части северной Италии и,
возможно, Бельгии. Ради этого он еще готов был подумать о про¬
287
должении войны. Однако этот сценарий, противореча интересам
других государств, грозил создать совершенно неуправляемую и
непредсказуемую ситуацию. Особого желания рисковать Наполе¬
он III не испытывал. Ни во имя собственных, ни, тем более, во
имя британских целей. У него был достаточный повод для удовле¬
творения: его войска одержали победу в Крыму; Священный
союз — гарант неприкосновенности европейских границ и монар¬
хических режимов — приказал долго жить, как и его личный не¬
друг Николай I; Россия уже не являлась прежним препятствием к
возрождению Франции и при определенных обстоятельствах могла
стать ее партнером. Наполеон III не видел причин для продолже¬
ния дорогостоящей войны, от которой устали и французская
армия и французское общество. Севастополь оказался для союзни¬
ков не только общей целью, но и той развилкой, где их пути ра¬
зошлись диаметрально.
Понимание этого помогло Александру II прийти к решению о
возобновлении мирных переговоров. Но оно стоило царю немалых
волевых и интеллектуальных усилий. Потеря главной военно-мор¬
ской базы России на юге вызвала, помимо чувства горечи, стрем¬
ление к реваншу. Заявление царя о том, что Севастополь — не
Москва, а Крым — не Россия, было не просто бравадой, и трезвые
головы в Лондоне, Париже и Вене вполне осознавали это. Одер¬
жать победу над российской армией на имперской окраине и по¬
вергнуть Российскую империю — абсолютно несоизмеримые по
сложности задачи. Последняя — если она вообще была возмож¬
на — требовала предприятия, по крайней мере, равного вторже¬
нию Наполеона I. Объективные и субъективные предпосылки для
такого вторжения явно отсутствовали. Не говоря уже о том, чем
оно закончилось.
Однако и для России затяжная война могла обернуться круп¬
ными потрясениями, учитывая внутреннюю социально-политичес¬
кую обстановку, состояние финансов, настроение поляков, про¬
должающееся мюридистское движение на Кавказе и т. д. Поэтому
Александр II, вовсе не собираясь капитулировать, все больше
склонялся к прекращению войны.
И без того непростую дорогу к миру делали совсем извилистой
не только воинственные планы англичан, но и психологический
фактор. После Севастополя возник тупик: военные действия вроде
бы закончились, а что делать дальше никто толком не знал. Союз¬
никам не хватало единства ни для того, чтобы продолжить, ни для
того, чтобы остановить войну. Другой мучительный вопрос: кто
первым протянет руку примирения? Одну сторону удерживала от
этого гордость победителей, другую — унижение побежденных.
Потратив столько сил и средств на победу в Крыму, союзники
нуждались не просто в констатации ее, а в осязаемых материаль¬
ных результатах, закрепленных в таком мирном договоре, который
бы наглядно показал, что не зря пролита кровь и израсходованы
огромные деньги.
288
Теперь, в отличие от предыдущего времени, возникла реальная
потребность в австрийском посредничестве и реальные шансы на
успех. Но это отнюдь не гарантировало ни быстрого заключения
мира, ни заключения мира вообще. Последние три месяца 1855 г.
прошли в сложнейших дипломатических маневрах, закулисных
переговорах, предварительных согласованиях требований Запада и
уступок России. В центре этого процесса была Австрия, чей страх
перед войной способствовал укреплению миротворческих тенден¬
ций. До поры до времени противоборствующие стороны могли
контактировать друг с другом только через Вену. Это давало ей оп¬
ределенные преимущества, но не намного облегчало стоявшую
перед ней тяжелую задачу: уравнять притязания союзников с го¬
товностью России удовлетворить их, не забыв о собственных инте¬
ресах на Балканах.
Бурную деятельность в этом направлении Буоль развернул едва
ли не на следующий день после падения Севастополя. Он мыслил
себе вначале выработать вместе с Францией и Англией предвари¬
тельные условия мира, затем ознакомить с ними Россию, чтобы
после согласования с ней и внесения окончательных поправок
сформулировать общую платформу для переговоров. Предъявить
ее России в форме ультиматума было некому, кроме Австрии. В
оплату такой дорогой услуги Буоль требовал от союзников умерен¬
ности. Но именно проблема толкования понятия «умеренность» и
стала камнем преткновения.
Победа под Севастополем и во многом преувеличенные сооб¬
щения о плачевном внутреннем состоянии России раздразнили
аппетиты не только у Лондона и Парижа, но и у Вены. «Четыре
пункта» в редакции, принятой на Венской конференции (март —
июнь 1855 г.), уже казались недостаточными. Каждая сторона но¬
ровила внести свои изменения, к утешению России — скорее рас¬
ходившиеся, чем совпадавшие (поэтому от многих из них при¬
шлось отказаться). Наполеон III предложил объединить Молдавию
и Валахию в единое государство, что указывало на его намерение
реализовать «принцип национальностей» и решительно противоре¬
чило интересам безопасности Габсбургской империи. Начисто от¬
вергая такой вариант, Буоль выступал за отторжение Южной Бес¬
сарабии от России с тем, чтобы лишить ее контроля над устьем
Дуная и обеспечить свободу судоходства по реке. Что касается
Лондонского кабинета, то он настаивал еще и на «пятом пункте»,
по сути содержавшем самостоятельную, экстремистскую програм¬
му, которая предполагала, как минимум, возвращение Крыма и
Кавказа Турции, а как максимум — ограничение территории Рос¬
сии границами конца XVII в.
Столь революционные перемены в европейском равновесии
сил уже сами по себе не устраивали ни Францию, ни Австрию, не
говоря о том, что такая постановка вопроса исключала всякие
переговоры.
10 - 9681
289
Александр II занял выжидательную позицию, выраженную ус¬
тами российского посла в Вене А.М. Горчакова: «Мы будем немы,
но не глухи». Это означало, что царь, не собираясь проявлять соб¬
ственной инициативы, готов рассмотреть предложения союзников.
В общем до поры до времени Александр II предпочитал пассив¬
ную роль. На данном этапе проблема заключалась в выяснении
главного: на каком компромиссе сойдутся победители и насколько
он будет приемлем для России. Пассивность Петербурга обуслав¬
ливалась, с одной стороны, нежеланием создавать впечатление о
стремлении к миру любой ценой, с другой — ограниченными воз¬
можностями влияния на решения Парижа и Лондона, поскольку
Вене в сложившейся ситуации удалось монополизировать каналы
дипломатического общения между воюющими державами. Это об¬
стоятельство, кстати, вызывало все большее неудовольствие Напо¬
леона III, тяготевшего к прямому диалогу с Россией, без лукавого,
небескорыстного и дорогостоящего посредничества Буоля. Фран¬
цузский император не хотел оставлять за Австрией привилегию
диктовать условия мира. Однако воспрепятствовать этому он пока
не мог: на стадии согласования коллективных требований к Рос¬
сии Буоля приходилось терпеть, как практически незаменимую
фигуру.
В дипломатии Крымской войны период с октября по конец де¬
кабря 1855 г. — едва ли не самый драматичный и захватывающий.
В нем не было счастливой неизбежности мира, точно так же, как
два года назад не было роковой обреченности на войну. Сходство
еще и в том, что теперь (как и тогда) идет тонкая дипломатическая
игра с примерно равными шансами на разные исходы. Положение
Буоля было одновременно и выгодным и щекотливым. Он не
хотел, чтобы нить, ведущая к миру, оборвалась. Поэтому канцлер
прилагал все силы для смягчения требований союзников до при¬
емлемого для России уровня, используя дозволенные и не совсем
дозволенные в дипломатии средства. Он искренне вызвался играть
роль буфера, погашающего разрушительную энергию лобового
столкновения между наглостью англичан и самолюбием Александ¬
ра II. И если в этом Буоль мог рассчитывать на помощь Наполео¬
на III, то вопрос о гарантиях целостности Австрийской империи
был гораздо сложнее. Французский император не собирался
предоставлять таких гарантий, тем более, что они понимались
Веной весьма своеобразно. Для Буоля принципы статус-кво и рав¬
новесия сил подразумевали, помимо ограничения России, еще и
передачу «балканского наследства» Турции под австрийский про¬
текторат. Франция и Англия были по сути едины во мнении, что
притязания на такую долю военной добычи намного превышали
реальный вклад Австрии в победу над Россией. С их точки зрения,
двусмысленная позиция Вены не заслуживала такого дорогого тро¬
фея. Они не горели желанием предоставлять его Австрии даже в
оплату ее согласия предъявить Петербургу новый, последний уль¬
тиматум. Кроме того, союзники по-прежнему не доверяли Буолю,
290
подозревая, что он в очередной раз лишь делает вид, будто идет
ва-банк. Они имели причины испытывать большие сомнения по
поводу обещаний Австрии вступить в войну в случае отклонения
ультиматума.
Одним словом, миротворческим усилиям Буоля грозил не
только британский экстремизм, но и его собственная неспособ¬
ность найти эффективный баланс между австрийскими аппетита¬
ми и международными реалиями, между сиюминутным удоволь¬
ствием и его последствиями. Шансы на стратегический выигрыш
были вольно или невольно принесены в жертву тактическим
целям. И тут Буоль преуспел. Отчасти потому, что в «беге на ко¬
роткую дипломатическую дистанцию» чувствовал себя более уве¬
ренно, а отчасти потому, что Россия принятием ультиматума
спасла его от предсказуемых и непредсказуемых неприятностей
«стайерского забега». Разумеется, имело значение и настроение
Наполеона III. Однако и преувеличивать этот фактор не следует,
поскольку в сложившейся после падения Севастополя общей
конъюнктуре соблазнов, интересов и страхов материализовать
предрасположенность французского императора к миру было не¬
легко. Его явно сдерживали обязательства по отношению к Анг¬
лии, отсутствие инициатив со стороны России и мечты о пере¬
устройстве Европы.
В конце концов в результате сложных, многоступенчатых пере¬
говоров между Веной, Парижем и Лондоном, которые не обо¬
шлись без умолчаний, экивоков и прямого обмана, удалось сфор¬
мулировать окончательный, ужесточенный вариант «четырех пунк¬
тов», предназначенный для предъявления России. В этом докумен¬
те появилось требование об отторжении от России южной Бесса¬
рабии и совершенно четко зазвучала идея нейтрализации Черного
моря.
Но самое главное — по настоянию англичан к «четырем пунк¬
там» был добавлен пятый, дающий победителям право предъяв¬
лять на мирных переговорах дополнительные условия. Пальмерс¬
тон имел в виду отнять у России Грузию, Черкесию, Аландские
острова, демилитаризовать, помимо Черного моря, еще и Азов¬
ское. Британский премьер хотел сделать ультиматум заведомо об¬
реченным на неудачу. Именно поэтому Буоль отказался конкрети¬
зировать эти требования и официально передавать их Петербургу,
хотя не возражал против самого пятого пункта, как принципа.
Пальмерстон стал грозить, что Англия продолжит войну в союзе с
Турцией, пока не принудит Россию к полной капитуляции. Пона¬
добилось шестичасовое заседание британского кабинета, чтобы в
ходе жарких дебатов более умеренные коллеги премьера смогли
склонить его к уступчивости. Основной их аргумент не лишен убе¬
дительности: ультиматум и в таком виде имеет хорошие шансы
быть отвергнутым.
Рассчитывавший на это Пальмерстон отдал распоряжение о
подготовке весенней военной кампании 1856 г., местом прове¬
10*
291
дения которой должен был стать Кавказ. Новость о падении ту¬
рецкой крепости Карс (конец ноября 1855 г.) вызвала прилив ре¬
ваншистских настроений в Великобритании, ибо обороной этой
важной цитадели руководили английские офицеры. Пальмерстон
вновь настаивал, чтобы его «поправки» были четко сформулиро¬
ваны в австрийском ультиматуме. Но Буоль продемонстрировал
характер, заявив, что и так взял на себя неблагодарную миссию
предъявить России унизительные требования, и идти дальше
этого он не собирается. Пальмерстону пришлось сделать вид,
будто он смирился. Премьер понимал, что его одержимость вой¬
ной становится слишком явной, ослабляя единство союзников.
Надежда на отрицательный ответ Петербурга заставляла Паль¬
мерстона держаться в рамках хотя бы минимальных дипломати¬
ческих приличий. На крайний случай у него оставалась возмож¬
ность вынести свою редакцию «пятого пункта» на обсуждение
мирной конференции.
В конце декабря 1855 г. австрийский ультиматум был вручен
России. С этого момента она из пассивного игрока превращается
в активного. Перед Александром II встал мучительный вопрос:
принимать требования союзников или нет? Ответ на него был не
так прост, как иногда представляется. Существует точка зрения,
что отказ России объединил бы против нее все крупные европей¬
ские государства и принес бы ей подлинную катастрофу. С присо¬
единением Австрии к морским державам сработал бы механизм
внутригерманских союзнических обязательств, который заставил
бы вступить в войну Пруссию и ее сателлитов. На севере Россия
подверглась бы нападению Швеции. Внешнее давление спровоци¬
ровало бы внутренний социально-политический кризис и сепара¬
тистское движение на окраинах Российской империи, в частности
на Кавказе, в Польше и других западных районах.
Это мнение основано на сугубо логических, не поддающихся
проверке допущениях. Именно поэтому нетрудно и опровергнуть
его с помощью аналогичных умозрительных аргументов.
Во-первых, нет безупречных доказательств готовности Австрии
воевать, особенно в свете ее заявления о том, что отклонение уль¬
тиматума она не будет рассматривать как casus belli. Между Ав¬
стрией и Россией всегда существовали более или менее острые
противоречия, но никогда не было войны. Для Вены стимулом к
нарушению этой традиции могла бы стать перспектива крупного
выигрыша. Но как раз она-то и вызывала большие сомнения, ко¬
торые усугублялись вероятностью крупного проигрыша, учитывая
общее состояние Австрийской империи.
Во-вторых, не видно весомых причин, способных соблазнить
Пруссию поднять оружие против своей союзницы и соседки Рос¬
сии, с которой ее так много связывало и продолжало связывать.
Участие в войне против России гарантировало бы превращение ее
из партнера во врага Пруссии, что едва ли обеспечило бы решение
главных стратегических задач Берлина — выживание (как мини¬
292
мум), первенство в Германии (как максимум). Сокрушительное
поражение России и полное торжество коалиции — тем более
достигнутые при пособничестве Берлина — не отвечали прус¬
ским национальным интересам. Тогда Пруссия оказывалась бы
зажатой между самоуверенными победителями и озлобленной
Россией, что нисколько не приближало объединение Германии. В
Петербурге, как противовесе Западу, Берлин нуждался при любых
обстоятельствах.
В-третьих, Франция не видела никакого смысла в продолже¬
нии войны по английскому сценарию, то есть — ради отторжения
от России Кавказа и Крыма. В то же время и Англия резко проти¬
вилась стремлению Наполеона III использовать «крымскую коали¬
цию» для перекройки карты Европы.
В-четвертых, даже образование тесного союза между Англией,
Францией, Австрией, Пруссией и Швецией — вероятность кото¬
рого была невысока — не гарантировало победы над Россией,
по крайней мере — победы, позволявшей считать цели войны
достигнутыми, а издержки оправданными. Российские про¬
странства и климат вполне могли бы стать для коалиционных
сил Европы такой же ловушкой, как и для Великой армии Напо¬
леона I, а надежды на социальную революцию в Россию могли
оказаться такими же ошибочными, как и в 1812 г. Напротив,
внешняя угроза послужила бы, скорее всего, фактором нацио¬
нальной консолидации.
Одним словом, в конце 1855 г. практически невозможно было
точно определить какие — центробежные или центростремитель¬
ные — тенденции возобладают даже внутри англо-французского
союза, не говоря уже о гипотетической вероятности общеевропей¬
ской коалиции.
Это крайне осложняло проблему выбора для Александра II.
Идея о необходимости прекращения войны не являлась для царя
аксиомой. Однако и принуждать себя к продолжению ее без вес¬
ких на то причин он не хотел. В императоре боролись соблазн и
страх, эмоции и разум, оптимистичные надежды и дурные пред¬
чувствия. Чтобы преодолеть эту раздвоенность, он обратился за
советом к высшим сановникам империи, которые сами находи¬
лись во власти такого же противоречивого состояния. В ходе двух
правительственных совещаний, обсуждавших ультиматум союзни¬
ков, были высказаны две точки зрения. Одна — в пользу мирных
переговоров (большинство), другая — против (меньшинство). До¬
воды обеих сторон выглядели логичными и обоснованными. Осо¬
бое негодование вызвал «пятый пункт» и, вероятно, он склонил бы
чашу весов не в пользу мира. Но австрийские и французские дип¬
ломаты сделали все, чтобы предотвратить такой результат. В кон¬
фиденциальном порядке Петербургу было дано понять, что Вена и
Париж не поддерживают требования Англии касательно Кавказа.
Судя по всему, это решающим образом повлияло на Александ¬
ра II, как и угроза Австрии вступить в войну, если ультиматум
293
будет отвергнут. Поразмыслив, царь в конце концов решил не
рисковать. Тем самым он избавил от риска — быть может гораздо
большего — и Запад.
Соглашаясь принять условия союзников, Александр II руко¬
водствовался вполне понятными мотивами: избежать непредсказу¬
емых последствий эскалации войны и вбить клин между Англией,
с одной стороны, Францией и Австрией, с другой. Фактически он
заставил себя пожертвовать еще не до конца проигранным насто¬
ящим ради спасения будущего.
Отныне заключение мира стало совершенно реальным. Ничто
не свидетельствовало об этом столь красноречиво, как отчаянные
попытки Пальмерстона сорвать мирные переговоры. Раньше по¬
чувствовав, чем узнав, что Россия примет ультиматум, британский
премьер окончательно сбросил маску и предстал в своем подлин¬
ном качестве — человека, в котором патологическая русофобия
способна затмить талант политического реалиста. Пальмерстон
потребовал от Петербурга официального заявления о его согласии
принять «пятый пункт» в расшифрованном виде, понимая, что
чрезмерное ущемление самолюбия царя есть верный способ
продлить войну. Одержимость премьера начинало серьезно бес¬
покоить его коллег по кабинету, отнюдь не благоволивших к
России.
Пальмерстон попытался оказать давление на Францию и Ав¬
стрию. Буоль не поддался, подчеркнув, что он уже достаточно
скомпрометировал себя перед Россией. Вывернулся и Наполе¬
он III, тайно заверив англичан в своей готовности поддержать их
на предстоявших мирных переговорах. Его задача — втянуть Анг¬
лию в эти переговоры — была прямо противоположна намерению
Пальмерстона не выпускать союзников из войны.
Принятие Россией ультиматума прекратило состояние войны,
но не предрешало мира. В конце концов Пальмерстон имел воз¬
можность сорвать Парижскую мирную конференцию так же, как
он сорвал Венскую.
* * *
В феврале 1856 г. открылся Парижский конгресс — первое,
после 1815 г., общеевропейское дипломатическое собрание подоб¬
ного масштаба. Бытует мнение, будто успех переговоров был едва
ли не гарантирован, поскольку основные проблемы в принципе
удалось согласовать накануне. Это не совсем так.
Большие опасения внушало настроение британской делегации
во главе с госсекретарем Д.У. Кларендоном, который не скрывал,
что приехал за тем, чтобы сделать мир невозможным. В данном
вопросе он выступал абсолютным alter ego Пальмерстона. Считая
мирную перспективу главной угрозой для Англии, премьер призы¬
вал Кларендона занять бескомпромиссную позицию в отношении
«пятого пункта» и рассматривать конгресс как поле битвы, где
294
нужно либо заставить Россию принять английские требования,
либо вообще отказаться от заключения мира. О серьезных намере¬
ниях Лондона говорит и непрекращавшаяся подготовка весенней
военной кампании 1856 г., которая горячо поддерживалась пере¬
возбужденным общественным мнением Англии.
Неимоверно активная деятельность французской и австрий¬
ской дипломатии накануне и в период конгресса — еще одно сви¬
детельство того, что он был не просто процедурой оформления
уже принятых решений. Наполеона III и Буоля крайне тревожила
возможность срыва переговоров. Французский император, несмот¬
ря на свое миролюбие, не мог не считаться с Англией. Их воен¬
ный союз оставался в силе, и если бы Кларендону удалось выну¬
дить российских делегатов (А.Ф. Орлов и Ф.И. Бруннов) хлопнуть
дверью и тем самым свалить на них вину за провал конгресса, то
Наполеону III было бы очень сложно уклониться от дальнейшего
выполнения союзнических обязательств. В не менее трудном по¬
ложении оказалась бы и Вена, которой, чтобы избежать растущего
всеобщего презрения к ней, пришлось бы четко определяться — с
кем она и против кого?
Нелишне подчеркнуть и тот факт, что Александр II испытывал
немалый скептицизм по поводу вероятности подписания приемле¬
мого для России мирного договора и готовился к долгой войне. Не
чувствовалось особого оптимизма в настрое Орлова и Бруннова,
отъезжавших в Париж с тяжелым сердцем. (У одного из них за
плечами уже был печальный опыт Венской конференции.) Данные
им «высочайшие» инструкции не содержали ничего похожего на
принцип «мир — любой ценой».
Заслуживающим внимания, хотя и не самым важным обстоя¬
тельством являлся подъем воинственного духа у турок и сардинцев
(участников «крымской» коалиции).
Таким образом, две великие державы (Франция и Австрия) тя¬
готели к прекращению войны на компромиссных условиях, тогда
как Лондон склонялся скорее к продолжению ее, поскольку пони¬
мал, что британский «мирный» план мало устраивает союзников и
совсем не устраивает противника. Россия оказалась между теми,
кто хочет ей кое в чем помочь, но не ясно, сможет ли, и теми, кто
готов все испортить, но не ясно, отважится ли.
Уже первые заседания (неофициальные и официальные) пока¬
зали обоснованность опасений Орлова и Бруннова. Речь шла о
судьбе российских владений на Кавказе и турецкой крепости
Карс. Выполняя наказ Пальмерстона, Кларендон заявил о необхо¬
димости превращения реки Кубань в границу либо между Россией
и Турцией, либо между Россией и независимыми Черкесией и
Грузией. Хотя Наполеон III обещал России поддержку в этом во¬
просе, он не имел возможности давить на англичан сильнее, чем
позволял его союзнический статус и роль гостеприимного хозяина
(подразумевавшая нечто вроде «честного маклерства»).
295
В такой ситуации много зависело от самого переговорного
процесса, от его состязательной составляющей, от профессиона¬
лизма и подготовленности дипломатов. И именно тут русская де¬
легация, в отличие от английской, была на должной высоте.
Когда Кларендона попросили пояснить конкретно, какие кавказ¬
ские территории он предлагает отторгнуть от России, оказалось,
что он недостаточно осведомлен в проблеме ни в географичес¬
ком, ни в международно-правовом плане. Это бросилось в глаза
Всем участникам совещания и существенно обесценило британ¬
ские аргументы. Напротив, Бруннов, с текстами русско-турецких
договоров в руках, убедительно обосновал права России на Кав¬
каз. Он не отказал себе в удовольствии призвать в свидетели ос¬
манского делегата, которому ничего не оставалось, как подтвер¬
дить юридическую корректность доводов Бруннова. Кларендон
осознал свое поражение и, видимо, сожалел, что не дал себе
труда основательно подготовиться к дебатам по ключевому во¬
просу «пятого пункта». Российской дипломатии не понадобилась
особая помощь Наполеона III и Буоля. Достаточно было их не¬
вмешательства.
Однако в том, что касалось Карса, Англия, Франция и Ав¬
стрия были едины. Попытки Орлова и Бруннова обменять Карс
на Бессарабию (фигурировавшую в качестве законного трофея
союзников) натолкнулись на решительное сопротивление. При¬
шлось согласиться на возвращение турецкой крепости без всяких
условий. При этом, правда, России намекнули, что ее уступчи¬
вость ей зачтется.
Конгресс постановил: границы между Российской и Осман¬
ской империями на Кавказе должны остаться без изменений. Это
нанесло сокрушительный удар по «идеалу» Пальмерстона.
По мнению ряда историков, кавказский вопрос был одним из
самых опасных камней преткновения, ставивших под сомнение
дальнейшую работу дипломатов в Париже. Известие о результатах
обсуждения кавказской проблемы буквально взбесило британско¬
го премьера. Он отказался считать решение конгресса оконча¬
тельным и требовал его пересмотра. Пальмерстон дал понять
Кларендону, что если тот покинет Париж, то в Англии его никто
не будет укорять. Британская армия, получившая новые подкреп¬
ления и амуницию на случай весенней военной кампании
1856 г., оставалась в состоянии боевой готовности. Пальмерстон,
поддерживаемый общественным мнением, по-прежнему грозил
найти ей достойное применение. Умеренно настроенным членам
кабинета было нелегко сдерживать его маниакальные порывы.
Острые споры вызвал вопрос о Бессарабии. Уступка этой тер¬
ритории расценивалась русскими дипломатами как крупный
ущерб престижу России и ее стратегическому и экономическому
положению в Черноморском бассейне. По этой же причине по¬
бедители хотели отторгнуть Бессарабию и этим самым лишить
296
Россию контроля над устьем Дуная. Дело закончилось компро¬
миссом, который, однако, не пощадил русского державного само¬
любия. Впервые в истории империи царь был вынужден отка¬
заться от части собственных владений, хотя это оказалось суще¬
ственно меньше того, что намеревались забрать союзники. Со¬
гласно решению конгресса, южная Бессарабия передавалась Мол¬
давии, а дельта Дуная возвращалась Турции.
Что касается обсуждения вопроса о судьбе Дунайских кня¬
жеств, то здесь пришел черед отступать скорее Франции, чем
России. Наполеон III настаивал на объединении Молдавии и Ва¬
лахии в единое государство, видя в нем эффективный барьер
против русской экспансии и важный прецедент для реализации
«принципа национальностей». Идея встретила решительное про¬
тиводействие Австрии, Англии и Турции, как непосредственная
угроза статус-кво и равновесию сил на Балканах. Вену и Лондон
беспокоил не сам факт нарушения целостности Османской импе¬
рии, а его «заразительные» последствия. Кроме того, опасались,
что новое Дунайское государство будет не преградой для русского
экспансионизма, а инструментом в его руках. (В то время еще не
ясен был исход борьбы между восточным и западным влиянием
в Дунайских княжествах.) Трудно определить с абсолютной точ¬
ностью, насколько глубоко задевало объединение Молдавии и
Валахии интересы Турции, Англии и России. Легче согласиться
с австрийским императором Францем Иосифом, считавшим, что
для Габсбургской монархии это — «вопрос жизни и смерти».
Предложение Наполеона III не прошло. Конгресс подтвердил
автономный статус Молдавии и Валахии (а также Сербии), как
раздельных княжеств под номинальным сюзеренитетом султана.
Была провозглашена свобода судоходства по Дунаю, для надзора
за которой создавалась международная комиссия представителей
прибрежных государств (Австрия, Турция, Молдавия, Валахия,
Сербия, Вюртемберг, Бавария). Россия из их числа исключалась,
однако и Вене отказали в праве на единоличный контроль над
дунайской дельтой.
Самым тяжелым и унизительным для Петербурга условием
явилась нейтрализация Черного моря. России запрещалось иметь
военный флот и обслуживающую его береговую инфраструктуру
с крепостями, арсеналами, верфями и т. д. Аналогичный запрет
распространялся и на Турцию, но она могла держать боевые ко¬
рабли в Проливах и в Средиземноморье, что ставило две страны
в неравные условия. Черноморская акватория объявлялась откры¬
той для торговых судов всех наций.
Хотя Англии и не удалось настоять на нейтрализации Азов¬
ского моря, она добилась права учреждать свои консульства в
черноморских портах России, включая кавказское побережье,
ставшее теперь уязвимым перед лицом внешнего влияния. Над-
297
зирательные полномочия консулов ограничивали суверенитет
России и были оскорбительными для нее.
Парижский конгресс подтвердил главное положение конвен¬
ции 1841 г. о Проливах — привилегию султана закрывать Босфор
и Дарданеллы для военных судов всех стран в мирное время. Од¬
нако неприятное для России исключение предусматривалось по
отношению к военно-морским средствам обеспечения безопас¬
ности иностранных (читай — западных) послов в Константино¬
поле и свободы навигации в устье Дуная. Не говоря уже о том,
что в случае войны с участием Турции она становилась по сути
абсолютной хозяйкой Проливов.
Без всякого удовольствия, но и без особого сожаления согла¬
сился Петербург подчиниться требованию о демилитаризации
Аландских островов. Даже если этот пункт не имел большого
значения, с точки зрения стратегической обороны России, то и
росту ее престижа он тоже не способствовал.
Конгресс торжественно заявил о том, что отныне Турция ста¬
новится частью европейского «концерта», а принцип сохранения
ее целостности — частью международного права. Петербург ли¬
шался возможности покровительствовать православным поддан¬
ным султана и трактовать русско-турецкие отношения как пред¬
мет исключительной компетенции двух стран. Согласно букве
Парижского трактата, ни одна держава не могла теперь вмеши¬
ваться во внутренние дела Турции. Порта, во избежание перспек¬
тивы установления над собой коллективного надзора Европы, ис¬
пользовала упредительную меру. Давая понять о своей ориента¬
ции на реформы, султан издал в середине февраля 1856 г. декрет
(Хатти-Хумаюн), гарантирующий свободу вероисповедания в Ос¬
манской империи, а также социально-политическое равенство
мусульман и христиан.
Декрет позволил Александру II возвестить своим соотечест¬
венникам, что их труды и жертвы не пропали даром. И отчасти
это действительно было так, хотя царя заботила не столько кон¬
статация данного факта, сколько собственный престиж.
Парижский мирный договор 1856 г. получил неоднозначные
оценки в историографии. Одни считают его исключительно
снисходительным к России, учитывая весь комплекс неблаго¬
приятных для нее обстоятельств, грозивших гораздо большими
потерями, чем она понесла. Другие считают Парижский трактат
беспрецедентным по жестокости наказанием, которому никог¬
да не подвергалась ни одна великая держава, и тем более
Россия.
И действительно, это — не простой документ, и едва ли сво¬
димый к элементарным и категоричным формулам. Понять его
можно в контексте конкретных условий Крымской войны и в
широком контексте XIX в. В сравнении с «идеалом» Пальмерс¬
тона и с теми потрясениями, которым, возможно, (хотя и не до¬
298
казуемо) подвергла бы себя Россия в случае продолжения воен¬
ных действий, договор представляется весьма удовлетворитель¬
ным для Петербурга. Но если взять решения Парижского кон¬
гресса как таковые, то ни с чем подобным Российской империи
еще не приходилось смиряться.
Демилитаризация Черного моря являлась прямым посягатель¬
ством на ее суверенитет. Аргументы о том, что Турция была по¬
ставлена в такое же положение, немногого стоят, как и утверж¬
дение, будто это застраховало Россию от внешнего вторжения.
Порта, как уже отмечалось, сохранила свой средиземноморский
флот и контроль над Проливами, на которые «нейтрализация» не
распространялась. В любой момент они были к услугам западных
держав. (Уважение Запада к международным договорам иссякало
на том рубеже, где соблюдать закон становилось невыгодным.)
Особую тревогу Петербурга вызывало ставшее совершенно неза¬
щищенным побережье Кавказа — региона, притягивавшего не¬
бескорыстный интерес иностранных эмиссаров, контрабандистов,
искателей приключений, которые жаждали применить себя на
поприще борьбы против России. «Послекрымский» период
(1856—1864 гг.) продемонстрировал обоснованность таких опа¬
сений.
Никакие комментарии к тексту Парижского договора — каки¬
ми бы замысловатыми они ни были — не могут изменить печаль¬
ной для России реальности: она проиграла войну, понеся ощути¬
мый материальный и моральный урон. Столь крупного пораже¬
ния она еще не знала.
Дело, однако, не только в жесткости или снисходительности
мирного трактата применительно к России, но и в его непосред¬
ственном влиянии на историю международных отношений в Ев¬
ропе. И в ближайшей, и в отдаленной перспективе победители
добились прямо противоположного тому, что задумывали. Желая
обеспечить целостность Османской империи, они ускорили ее
распад. Стремясь надолго обуздать Россию, они превратили ее в
реваншиста. Надеясь установить прочный мир между великим
державами, они лишь подорвали его основы и разбалансировали
эффективный механизм его сохранения.
Англии, Франции и Австрии не хватило понимания того, что
в лице поверженной России они устранили не угрозу миру, а его
гаранта. Если в 1815 г. творцам Венской системы удалось осоз¬
нать опасность изоляции Франции в достаточной мере, чтобы
предотвратить это, то участники Парижского конгресса сделали
все, чтобы оставить Россию вне «европейского концерта» и со¬
здать прецедент для откровенно карательных договоров, на¬
правленных против одной страны. Расплата за эту близору¬
кость, наступившая для одних раньше, для других позже, была
неминуема.
299
Похоже, главный триумфатор Наполеон III догадывался о до¬
пущенной ошибке и пытался ее исправить путем образования
англо-франко-русского альянса для управления Европой. Но по¬
мешали его собственные лидерские и экспансионистские амби¬
ции, а также усилившийся антагонизм между Лондоном и Петер¬
бургом.
Ирония заключалась в том, что сторонницы европейского ста¬
тус-кво Англия и Австрия боролись против своей единомышлен¬
ницы России рука об руку с Францией, для которой этот прин¬
цип был ненавистен. В результате все оказались в проигрыше.
Поначалу казалось, будто победные лавры всецело достались На¬
полеону III. Но они-то и сыграли с ним злую шутку. Добившись
своей основной цели — разрушения Священного союза и свобо¬
ды действий по реорганизации Европы, — французский импера¬
тор не учел, что он тем самым устранил препятствия и для дру¬
гих, открыв широкие возможности к осуществления гибельной
для Франции политики.
Глава 10.
ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РАСПДД
КРЫМСКОЙ СИСТЕМЫ
(1856-1871 гг.)
В Крымской войне Российская империя потерпела первое по¬
ражение в своей истории. Этот факт впечатлял уже сам по себе.
Но значение его в глазах современников прирастало тем обстоя¬
тельством, что речь шла о державе, которая по существу господ¬
ствовала в Европе на протяжении нескольких десятилетий и каза¬
лась непобедимой ни физически, ни дипломатически. После
1812 г. Россия возвысилась резко и безоговорочно — своей ре¬
шающей ролью в сокрушении наполеоновской империи, своими
территориальными приобретениями на западе и востоке, своим
сильным влиянием на европейские кабинеты, где она зачастую
выступала властным арбитром, к которому одни обращались из
нужды, другие — из страха, третьи — по старой дружбе. Алек¬
сандр I и Николай I безусловно обладали огромным международ¬
ным авторитетом: первый — как могущественный миротворец —
второй, как охранитель европейских реалий второй четверти XIX в.
Столь непохожие друг на друга Россия — стержень консерва¬
тивного Священного союза — и Англия — оплот либерализма —
объективно были главными гарантами Венской системы. А глав¬
ную угрозу ей составляла тайно или явно мечтавшая о реванше
Франция, стремившаяся использовать в своих интересах все реви¬
зионистские, национально-освободительные и социально-рефор¬
маторские силы Европы. В экспансивном Наполеоне III эта мечта
нашла и символическое и реальное воплощение.
С одной стороны, Россия пугала британских лидеров, совер¬
шенно нетерпимых к любой гегемонии на континенте, с другой —
она устраивала их своей политикой поддержания европейской ста¬
бильности и готовностью к сотрудничеству с Лондоном в этом на¬
правлении. Англию преследовал и страх перед перспективой хаоса
в Европе и ужас перед диктатурой единственной державы, способ¬
ной этот хаос предотвратить. Идеологические расхождения отсту¬
пали на задний план и проявлялись только тогда, когда сталкива¬
лись потенциальные интересы двух стран (или опять-таки скорее
то, что субъективно и не всегда безошибочно осознавалось как
«национальные интересы»).
В конце концов Лондон решил, что нужно выбирать между
священной для него доктриной европейского равновесия и пре¬
имуществами «долгого мира», во многом обеспечивавшегося доми¬
нированием России в Европе. Предпочтение было отдано «тео¬
рии». Иными словами, Россию сочли скорее угрозой спокойст¬
вию, чем фактором сохранения его. Прийти к этому решению по¬
могли русофобские предрассудки британских политиков и общест¬
301
ва, вольные или невольные заблуждения видных членов Лондон¬
ского кабинета относительно планов России, воинственные на¬
строения. Нельзя сбрасывать со счетов личные просчеты Нико¬
лая I. Его преждевременные, опрометчивые демарши, бесцеремон¬
ное поведение, когда выгоднее было бы проявить тактичность. Его
порой чрезмерную идейность и верность принципам там, где об¬
щение с не столь щепетильными партнерами требовало больше
гибкости и рационализма. Его весьма неэлегантные приглашения
дипломатическим сделкам, вызывавшие тем больше недоверия,
чем искреннее он обещал выполнить свою часть обязательств.
Всем этим умело и совершенно сознательно воспользовался
Наполеон III — человек, жаждавший избавить Францию от нена¬
вистных Венских соглашений и отомстить их поборнику и своему
личному обидчику Николаю I.
Во второй половине 40-х — начале 50-х годов XIX в. объектив¬
ное развитие событий в восточном вопросе, симптомы дипломати¬
ческих перестановок и крупных социальных трансформаций в Ев¬
ропе требовали от Николая I особой проницательности и осторож¬
ности. Именно этих качеств не хватило далеко не глупому русско¬
му императору в преддверии Крымской войны. Какими бы прово¬
кационными ни казались действия Парижа, Лондона и Констан¬
тинополя, как бы остро ни складывались международные отноше¬
ния в Европе и на Ближнем Востоке, Николай I не должен был
допускать образования против себя беспрецедентной по мощи ко¬
алиции. Это прежде всего его собственная ошибка, а затем уже
вина западных лидеров. Она велика и непростительна своими ко¬
лоссальными последствиями, хотя, возможно, не было худа без
добра.
Крымская война разрушила основной защитный механизм
Венской системы — Священный союз и идейно-охранительные
принципы, которыми он руководствовался. Это привело к совер¬
шенно новой расстановке сил и изменению европейской полити¬
ческой карты. Ирония судьбы заключалась в том, что Англия —
принципиальная сторонница венских соглашений — объединилась
с Францией — столь же принципиальной их противницей. Веду¬
щая роль в делах Европы после победы над Россией перешла не к
Лондону, как тот надеялся, а к Парижу. Нетрудно было предполо¬
жить, что получив карты в руки, Наполеон III займется пожина-
нием плодов поражения Николая I — планомерной перестройкой
европейского порядка в пользу Франции, в том числе территори¬
альных границ 1815 г. Своим идейным оружием он избрал рево¬
люционный принцип национально-государственного самоопреде¬
ления созревших для этого народов — принцип, демонстративно
противопоставленный доктрине Священного союза. Подозревал ли
Наполеон III о колоссальной мощности бомбы, закладываемой им
под здание Европы, а главное — о том, что он станет одной из
первых, но далеко не последней жертвой взрыва? Едва ли. Во вся¬
302
ком случае азарт, с коим французский император принялся за гло¬
бальные преобразования, не говорит о его дальновидности.
В этом смысле британские политики не намного превосходили
Наполеона III. (Правда, для них отрицательные последствия
любых рискованных внешнеполитических решений смягчались не¬
уязвимым географическим положением Великобритании.) Начав и
выиграв войну против гегемонии России, они думали восстановить
«равновесие» под верховной эгидой Англии. Вместо этого наступи¬
ло французское преобладание, не сулившее Лондону ничего хоро¬
шего. Зримое оттеснение Петербурга от большой европейской по¬
литики, о чем Пальмерстон грезил как об абсолютном благе, в
широкой исторической перспективе спровоцировало процессы, по
поводу которых англичане имели мало причин испытывать ра¬
дость.
После 1856 г. Россия сосредоточилась на своих внутренних
делах — прежде всего на социально-экономических и государст¬
венно-управленческих реформах. Мощный стимул к ним она чер¬
пала не только из пришедшего с крымским фиаско понимания
своей технологической отсталости, но и из всеобщего подъема на¬
ционального самосознания. Катализатором его в данном случае
служил не всенародный вдохновляющий триумф, как в 1812 г., а
всенародное отрезвляющее унижение. Некогда многовекторная,
пан-европейская внешняя политика России ужалась до проблемы
отмены ограничительных статей Парижского договора. Этому во¬
просу, по мнению ряда историков, было отведено непропорцио¬
нально большое место среди приоритетов российской диплома¬
тии. Так или иначе отныне Петербург различал друзей и недру¬
гов в зависимости от их готовности помочь ему решить главную
для него задачу, которая, естественно, стала предметом сложно¬
го торга и точкой приложения планомерных усилий с русской
стороны.
Ограниченная на Западе, Россия направила свою энергию на
Восток, успешно завершила Кавказскую войну, развернула экс¬
пансию в Средней Азии, активизировалась на границах с северо-
восточным Китаем и Кореей. Конечно, на Востоке (исключая
Кавказ) она встречала гораздо меньше препятствий, чем в Европе.
Но и там были немалые трудности, связанные с огромными рас¬
стояниями, климатом, отсутствием коммуникаций, своеволием ис¬
полнителей, хитросплетениями местной политики и т.д.
Продвигаясь в глубь среднеазиатских ханств, Россия прибли¬
жалась к индийским границам Британской империи, что вызывало
сильную тревогу в Лондоне. Петербург отнюдь не всегда спешил
рассеивать ее. Вовсе не собираясь захватывать Индию, Россия
иногда использовала опасения англичан как средство давления на
Англию в европейских делах. Логичность такой тактике придавал
тот факт, что в вопросе обороны Индии (в отличие от вопроса
обороны Европы от русского «гегемонизма») Лондон не имел со¬
юзников в лице великих держав.
303
Крымская война, разрушив Священный союз — центрально-
европейское ядро Венской системы, показала, что мнимые интере¬
сы возобладали над реальными угрозами, личные эмоции — над
трезвым расчетом. Австрия предпочла идеям монархической соли¬
дарности в борьбе против революции сверхэгоистичную политику
в Германии и на Балканах. Англия посчитала необходимым заме¬
нить старое, «плохое» равновесие сил, поддерживаемое Россией,
новым «хорошим», где России фактически не будет места. А На¬
полеон III решил, что настала пора для большого французского
реванша за национальное унижение 1815 г. и за личное оскорбле¬
ние, нанесенное ему Николаем I в 1851 г. Все эти слившиеся в
едином антирусском порыве желания обернулись результатами,
прямо противоположными ожидаемым. .В конечном итоге торже¬
ствовали не те, кто победил или помог победить Россию, а те, кто
терпеливо ждал своего часа.
После Парижского конгресса в Европе сложилась необычная
ситуация. Европейский «концерт» в том виде, в каком он образо¬
вался в 1815 г., прекратил свое существование. Однако основы
венского урегулирования обладали определенным запасом проч¬
ности, даже уже при совершенно ином геополитическом раскладе.
Одно из свидетельств тому — готовность великих держав произво¬
дить назревшие территориальные ревизии в Европе под своим
коллективным надзором, предполагавшим многосторонние перего¬
воры, консультации, тщательную подготовку международно-право¬
вых постановлений. (В свое время таким «концертным» способом
была предоставлена независимость Греции и Бельгии.) Здесь,
правда, нужно сделать существенную оговорку. Если применитель¬
но к одним проблемам эта готовность к консенсусу сохранялась
еще довольно долго, то в решении других стали явно предпочитать
войну с последующими двусторонними мирными соглашениями.
На фоне разваливающейся «венской архитектуры» возникло
объединение западных держав (Англии, Франции) и Австрии, при¬
званное гарантировать соблюдение условий Парижского мира
1856 г., то есть направленное против России. Помимо круговой
антирусской поруки в восточном вопросе мало что способно было
сплотить государства со столь разными интересами. Этот альянс
вырос из конкретных нужд Крымской войны, по окончании кото¬
рой он выглядел не очень естественно. Именно поэтому данное
ему в литературе название — Крымская система — представляется
весьма условным. По своим масштабам, эффективности и целесо¬
образности эта система не идет ни в какое сравнение с Венской,
обеспечившей преобладание общей заинтересованности в европей¬
ской стабильности над международными противоречиями, создав¬
шей действенный механизм для поддержания мира в виде «кон-
грессной» дипломатии и идейных принципов Священного союза,
которые, конечно, внушительно подкреплялись полицейской
304
ролью могущественной России, не вызывавшей, кстати, особых
возражений даже у либеральной Англии.
После 1856 г. живучие остатки старой системы и непрочные
начала новой соединились в причудливый симбиоз, оказавшийся
неспособным обуздать взрывоопасные процессы в Европе и гаран¬
тировать мирную трансформацию европейских международных от¬
ношений. Каждая держава подрывала посткрымский порядок по-
своему — кто вольно, а кто невольно. Но более других в его унич¬
тожении была заинтересована Россия. Борьбе за отмену ограничи¬
тельных статей Парижского договора она подчинила практически
всю свою внешнюю политику. Эта задача решалась исключитель¬
но прагматическими средствами без прежней оглядки на принци¬
пы идеологической солидарности, без прежней верности диплома¬
тическим или династическим традициям, без прежнего «альтруиз¬
ма», за который пришлось дорого заплатить. Новый курс Петер¬
бурга, сочетавший оправданное, хотя и избыточно настойчивое
стремление к восстановлению своих позиций в Черном море с
элементами самоизоляции, по сути внес значительный вклад в
разлад уже основательно расстроенного «европейского концерта».
В каком-то смысле положение России после 1856 г. сравнимо
с положением Франции после 1815 г. Против обеих держав-геге¬
монов образовалась коалиция; обе потерпели поражение и поне¬
сли наказание, после чего произошла радикальная рокировка сил
на континенте. Впрочем, имеются и различия. Францию покарали
за то, что она завоевала почти весь континент и не хотела остано¬
виться. При этом за ней оставили часть тех земель, которые она
захватила (Парижские договоры 1814 г.). Всего лишь через три
года после поражения Наполеона Францию вернули в семейство
великих держав как полноправного члена. Россия же в 1853 г. ни¬
кого не завоевывала и по большому счету никому не угрожала. Не
она начала войну. Война была начата против нее. По России ре¬
шили нанести превентивный коалиционный удар, поддавшись, во-
первых, совершенно субъективному чувству страха перед ее «зло¬
вещими» замыслами, во-вторых, — совершенно понятному иску¬
шению достичь за ее счет вполне эгоистических целей. В 1856 г.
Россия подверглась беспрецедентным по жестокости санкциям без
установления срока их действия.
Вынужденный поворот во внешней политике Петербурга после
Крымской войны осуществлялся при Александре II и его мини¬
стре иностранных дел А.М. Горчакове. По своим взглядам и лич¬
ным качествам оба хорошо соответствовали новым задачам. Чело¬
век спокойного нрава, взвешенного и реалистичного ума, преем¬
ник Николая I был чужд авантюр и доктринальных наваждений.
Он обладал довольно развитым чутьем на источники опасности и
неплохим тактическим мышлением. Александр II понимал, что в
1856 г. закончилась целая эпоха в истории России, и теперь ей
нужно искать свое место в координатах ускоряющегося историчес¬
305
кого времени, перед лицом меняющегося мира, полного неизвест¬
ности.
Новый царь подобрал помощника под стать себе и своим
внешнеполитическим целям. Горчаков был многоопытным и вели¬
колепно информированным дипломатом высочайшего класса. Он
не страдал ни австрофильством Нессельроде, ни галлофобией Ни¬
колая I, ни какими другими идеологическими или династически¬
ми пристрастиями. Избранник Александра II страдал одним «не¬
дугом» — желанием служить интересам России, а не только персо¬
не государя. Склонный осмысливать эти интересы в конкретных
(иногда, быть может, слишком конкретных) категориях, он свел их
к методичной целенаправленной работе по избавлению России от
наложенных на нее запретов. Канцлер готов был посвятить этому
всего себя, без остатка. Подобная страсть отчасти находит объяс¬
нение в самой ситуации, возникшей после Крымской войны:
перед Российской империей впервые встала реставраторская зада¬
ча — тем более важная и ответственная, что касалась она Черного
моря. По мнению Горчакова, она требовала внутреннего «сосредо¬
точения» России и очень расчетливой, тонкой стратегии во внеш¬
них делах.
Отныне Петербург намеревался ограничиваться в своей евро¬
пейской политике строгими рамками необходимости, которую,
правда, можно было толковать по-разному. Одно представлялось
очевидным: коль скоро источником неприятностей для России
оказалась англо-франко-австрийская коалиция, следовало ее рас¬
колоть. Петербург нуждался в сильном партнере, заинтересован¬
ном во взаимном обмене услугами. Англия не годилась из-за ее
последовательно жесткой позиции в восточном вопросе. «Дружба»
с Австрией исчерпала себя, что было убедительно доказано ее пре¬
дательством в годы Крымской войны. Кроме этого, чувство обиды
и мести, похоже, уводило Россию за грань рационального воспри¬
ятия ее бывшей «священной союзницы». Да и вообще не стоило
полагаться на конкретную помощь Вены там, где она заведомо не
хотела помогать. Благожелательную к себе Пруссию Россия еще не
брала в расчет как великую державу.
Оставалась Франция — главный арбитр Европы после 1856 г.,
союз с которой означал бы подрыв Крымской системы. Русско-
французское сближение облегчалось рядом факторов. Ушел из
жизни Николай I, после чего Наполеон III стал явно мирволить к
побежденной России. У Франции сохранялись реальные противо¬
речия с Англией, в то время как во многом мнимые противоречия
с Россией сгладились. Беззаветная и бессрочная преданность
Крымскому альянсу, имевшему узкое предназначение (сдержива¬
ние России), не отвечала интересам французского императора.
Поскольку Наполеон III замышлял создание нового европейского
порядка, не вызывавшего сочувствия ни в Вене, ни в Лондоне,
перед ним объективно встала необходимость искать поддержку в
Петербурге.
306
Александр II и Горчаков, не видевшие прежней пользы в при¬
верженности Венской системе, откликнулись на приглашение На¬
полеона III. Начавшееся едва ли не на Парижском конгрессе со¬
трудничество России с революционным демоном знаменовало ее
разрыв с принципом нерушимости границ в Европе и защиты ле¬
гитимных монархов от внутренних и внешних угроз. Политику
идеалов сменила прагматическая политика.
Петербургский кабинет с меньшим беспокойством, чем рань¬
ше, относился к французскому революционному влиянию, ибо на¬
деялся, что готовившиеся в России либеральные реформы оградят
страну от потрясений. В целом принимал Петербург и идею о на¬
циональном самоопределении, считая ее смертельно опасной
прежде всего для Австрийской империи, заботиться о целостности
которой он находил теперь неуместным. Напротив, предполага¬
лось, что новообразованные славянские и православные государст¬
ва Юго-Восточной и Восточной Европы естественно перейдут под
опеку России и станут ее прочным форпостом на Западе.
Если раньше Петербург настаивал на святости международных
договоров, соблюдая их сам и требуя того же от других, то теперь
он не мешает Франции и позволяет себе поощрять прецеденты на¬
рушений соглашений, в том числе о территориальном и полити¬
ческом статус-кво в Европе. Александр II и Горчаков приняли ак¬
тивное участие в демонтаже Венской системы не потому, что она
была плоха, а потому, что в этом заключался единственный способ
разрушения Крымской системы, столь ненавистной для России.
Ради освобождения от коллективного жандармского надзора со
стороны Англии, Франции и Австрии Петербургу пришлось по¬
жертвовать своим консервативным идеализмом, которому Европа
была обязана несколькими десятилетиями мира и относительной
стабильности. Вероятно, в 1853 г. Лондону, Вене, Константинопо¬
лю и, в конечном итоге, Парижу не хватило ума и трезвости пред¬
видеть пирровы последствия победы над Россией.
* * *
Новая внешнеполитическая доктрина Петербурга явственно
обозначилась в его подходе к проблеме объединения Молдавии и
Валахии — первой крупной проблеме, вставшей перед европей¬
ской дипломатией после Крымской войны в качестве прямого
следствия распада Венской системы.
В Дунайских княжествах поднялось национальное движение
за создание независимого румынского государства. Возглавляемое
местными либералами франкофильской ориентации и поощряемое
Парижем, оно встретило противодействие Вены, Константинополя
и Лондона. Австрия и Турция усматривали в нем непосредствен¬
ную угрозу своей целостности и заразительный пример для других
народов. Англия, как всегда, беспокоилась за «равновесие сил» и
сохранение Османской империи, что в ее глазах было гораздо важ¬
307
нее идейной солидарности с зарождающейся румынской демо¬
кратией.
Несмотря на русофобские настроения среди лидеров движения
Россия, как бы ей ни было неприятно психологически, поддержа¬
ла Францию в ее стремлении содействовать образованию на Бал¬
канах нового государства. Конечно, Петербург испытывал опреде¬
ленные сомнения по поводу реального и потенциального соотно¬
шения между выгодами и ущербом, которыми чревата такая поли¬
тика. Однако в решающие моменты он заявлял свою позицию
весьма четко. Это позволяет констатировать: появление Румынии
на карте Европы в 1861 г. не обошлось без деятельного участия
России. Понятно, что здесь важную роль сыграли и другие факто¬
ры, в частности, занятость Австрии итальянскими делами и гибкая
тактика валашско-молдавского господаря Александра Кузы в пере¬
говорах с Портой. Тем не менее вопрос о том, удалось бы На¬
полеону III преодолеть сопротивление Ашглии, Австрии и Тур¬
ции, опираясь лишь на дипломатическую помощь Пруссии (Сар¬
диния не в счет) и не получив таковую от Петербурга, остается
открытым.
Одновременно с событиями в Дунайских княжествах нацио¬
нально-освободительный подъем, хотя и с меньшим успехом, про¬
исходил в Сербии и Черногории. В этих славянских землях имен¬
но с Россией, пользовавшейся бесспорной симпатией, связывали
перспективы полного избавления от османского ига. Здесь Петер¬
бург был более, а Париж менее, чем в случае с Молдавией и Ва¬
лахией, заинтересован в победе движения. Россия и Франция как
бы поменялись местами. Первая выступала инициатором диплома¬
тического вмешательства в пользу славян, а вторая поддерживала
ее из партнерской солидарности. В результате сербы и черногорцы
добились большей самостоятельности, сделав еще один шаг к за¬
ветной цели.
Петербург сочувствовал «великосербскому» проекту Обренови-
чей, рассчитывая в будущем иметь в лице крупного югославянско¬
го федеративного государства с сербским ядром инструмент кон¬
троля над Балканами. Вместе с тем в политике преобразования
этого сложного региона приходилось соблюдать осторожность,
учитывая консолидированное сопротивление Англии, Аястрии,
Турции и известную сдержанность Франции, вынужденной счи¬
таться с мнением своих союзников по Крымской системе. Напо¬
леон III зачастую превращал свое согласие сотрудничать с Россией
в балканских делах в предмет торга с целью заручиться ее под¬
держкой на случай франко-австрийской войны в Италии. В свою
очередь и Александр II хотел получить в обмен на такую поддерж¬
ку гарантию помощи в вопросе об отмене ограничительных статей
Парижского мира и возвращении России Южной Бессарабии, к
чему Франция не была готова.
Петербург колебался между «революционной» политикой на
Балканах, отвечавшей, как считалось, его интересам, и опасением
308
спровоцировать войну по «крымскому» сценарию. Отсюда сочета¬
ние «сепаратной» дипломатии или дипломатии двусторонних со¬
глашений с многосторонними переговорами и «концертными» ре¬
шениями.
Заметная прагматизация внешнеполитического поведения Пе¬
тербургского кабинета все же не привела к полному устранению
идеологических мотивов. Защита Россией религиозных прав хрис¬
тианских подданных султана была одновременно и духовной тра¬
дицией единоверческой солидарности и формой прикрытия весьма
материальных целей. Давление на Порту по поводу «прав челове¬
ка» осуществляли и другие державы, но не столь последовательно
и иногда лишь затем, чтобы избежать единоличного вмешательства
России и лишить ее исключительной привилегии именоваться
главной заступницей угнетаемых христиан Османской империи.
Идеологический момент присутствовал и в отношении Петер¬
бурга к греческой революции 1862—1863 гг. В результате ее был
низложен король Греции Оттон, не угодивший Англии и Франции
настойчивым стремлением отторгнуть новые территории от Тур¬
ции, а России — отказом назначить своим преемником человека
православной веры. Как гарантам греческой независимости, Анг¬
лии, Франции и России пришлось улаживать проблему престоло¬
наследия. Благословив революцию более или менее единодушно,
великие державы разошлись в выборе наследника Оттона. Вопреки
желанию Петербурга, им стал англо-французский ставленник, а
вопрос о его религиозной принадлежности отложили на неопреде¬
ленное будущее. В данном случае России не удалось вбить клин
между Лондоном и Парижем. Впрочем, Греция в то время явля¬
лась не столь актуальной темой для Петербургского кабинета,
чтобы сильно сожалеть по этому поводу.
Другое дело — итальянские события, непосредственно касав¬
шиеся судеб Европы. Социально-политические процессы на Апен¬
нинском полуострове, сопровождавшиеся серией революций и
кардинальными переменами в международной обстановке, послу¬
жили исторической предпосылкой для объединения Италии. Од¬
нако реализовать ее было весьма непросто даже в условиях распа¬
да Венской системы. За сохранение статус-кво ратовали и внут¬
ренние силы (мелкие и крупные итальянские монархи) и внешние
(Австрия, Англия). Они решительно противились политике нацио¬
нально-государственной централизации, проводимой Пьемонтом.
Особенно Австрия, для которой утрата итальянских владений была
чревата крушением Габсбургской империи. С подозрением отно¬
сился к такой перспективе и Лондонский кабинет, всегда чувстви¬
тельный к колебаниям континентального баланса сил.
Для преодоления этих сдерживающих факторов требовались,
помимо всего прочего, огромные волевые усилия изнутри и извне.
Некую «внутреннюю» составляющую объединительного движения
олицетворял сардинский премьер-министр К.Б. Кавур, а «внеш¬
нюю» — Наполеон III. Последний поощрял образование итальян¬
309
ского государства не столько из слепой любви к «принципу наци¬
ональностей», сколько из желания выбить еще одну опору из фун¬
дамента Венской системы. Этим он создавал очередной крупный
прецедент международно-правового ревизионизма с очевидным
расчетом получить от Пьемонта территориальную компенсацию за
свою помощь в освобождении от австрийского господства. Не
скрывая притязаний на Ниццу и Савойю, Наполеон III давал Ев¬
ропе ясно понять, что считает договоры 1815 г. изжившими себя.
Видимо, он был также не прочь заиметь в лице будущей независи¬
мой Италии благодарного союзника для осуществления француз¬
ских внешнеполитических планов.
Без франко-австрийской войны успех наполеоновских идей
представлялся маловероятным, тем более — при том нетерпении
Парижа и Турина, которое оставляло мало надежд на поэтапное,
эволюционное и невоенное решение вопроса. Поэтому Франция
остро нуждалась в благожелательном и эффективном партнере,
чтобы не оказаться в одиночестве в случае возникновения анти-
французской коалиции. Искать его среди «крымских друзей» было
бессмысленно, ибо «крымская дружба» имела совершенно иное
предназначение. Вена в 1856 г. обязалась «дружить» с Парижем и
Лондоном вовсе не для того, чтобы за ее счет в Европе появилось
единое итальянское государство. И Англия вовсе не для этого вое¬
вала с Россией. Возможность привлечения Пруссии на сторону
Наполеона III также выглядела маловероятной. В самом деле, с
какой стати было Берлину желать французской победы над Ав¬
стрией, если она вела, с одной стороны, к чрезмерному усилению
«наследственного врага», с другой — к естественному сосредото¬
чению внимания Вены на проблемах внутригерманского соперни¬
чества?! Даже при самом удачном варианте продажи прусского
нейтралитета выгоды были сомнительны, а потери налицо.
Из великих держав оставалась только Россия. Несмотря на по¬
ражение в Крымской войне она — и своей армией и своей дипло¬
матией — могла решающим образом повлиять на расклад сил в
итальянском пасьянсе. Осознававший это Наполеон III взял курс
на сотрудничество с Петербургом. Последний, хотя и не без коле¬
баний, пошел навстречу. Россия жаждала избавиться от Париж¬
ского договора, ради чего готова была пожертвовать тем, что рань¬
ше защищала. Наиболее реального, если не единственного помощ¬
ника в решении этой задачи она видела в Наполеоне III.
В марте 1859 г. было подписано секретное русско-французское
соглашение, по которому Петербург обязывался соблюдать благо¬
желательный нейтралитет во франко-австрийской войне. Он также
обещал склонить к аналогичной позиции германские государства,
прежде всего Пруссию. Кроме того, устно Александр II дал слово
выдвинуть к границам Австрии обсервационный корпус. Обяза¬
тельства Франции носили расплывчатый характер. Стороны усло¬
вились обсудить в будущем проблему аннулирования ограничи¬
тельных статей Парижского мира.
310
Договоренность с Россией и неосмотрительно провокационное
поведение Вены позволили Наполеону III начать войну в исклю¬
чительно благоприятной дипломатической обстановке. Когда
Пруссия мобилизовала свою армию против Франции и стала при¬
зывать германские государства присоединиться к ней, от Горчако¬
ва последовал вежливый, но недвусмысленный совет не делать
этого. В том же духе действовала и Англия, опасавшаяся общеев¬
ропейских осложнений.
Понимая, что счастливо сложившаяся для Франции междуна¬
родная конъюнктура не вечна, и плохо веря в то, что Россия захо¬
чет применить против Пруссии оружие, Наполеон III постарался
закончить войну с Австрией как можно быстрее. Разбив австрий¬
цев, он тут же предложил мир, к огромному неудовольствию ита¬
льянцев. В итоге от Австрии к Пьемонту отошла Ломбардия (но не
Венеция, на которую он также рассчитывал), а Пьемонт уступал
Франции Ниццу и Савойю.
У Наполеона III была еще одна причина поскорее завершить
военные действия. Дело в том, что итальянское национальное дви¬
жение начало выходить за рамки желаемого, с точки зрения и тем¬
пов и масштабов. Парма, Модена, Тоскана требовали слияния с
Пьемонтом. Восстанием была охвачена Папская область. Д.Гари¬
бальди вторгся в Королевство Обеих Сицилий и свергнул там мо¬
нархию, а от этого уже веяло опасностью объединения «снизу» с
большой вероятностью экстремистских эксцессов и отрицательных
последствий, в том числе для Франции.
Размах событий в Италии обеспокоил и Петербург. Он готов
был скрепя сердце терпеть управляемую революцию при наличии
реальных шансов извлечь из нее выгоду для своих внешнеполити¬
ческих целей. При всех иных условиях революция — какой бы
«покладистой» она ни являлась — не вдохновляла ни Александ¬
ра II, ни Горчакова. Когда сардинские войска захватили Папскую
область, а Гарибальди низложил неаполитанскую королевскую ди¬
настию, традиционно покровительствуемую русскими царями, в
Петербурге посчитали, что это уж слишком и порвали отношения
с Турином. Трудно сказать, чего здесь было больше — старых по¬
литико-идеологических предпочтений или рационального сомне¬
ния в целесообразности чересчур скорых и радикальных преобра¬
зований в Европе. Пример Италии мог заразить Польшу, где
Александр II не собирался мириться с насильственным посяга¬
тельством на принцип статус-кво.
В исторической литературе идет спор о том, было ли и на¬
сколько полезно для России сотрудничество с Францией во второй
половине 1850-х годов. Одни исследователи акцентируют минусы,
другие — плюсы, третьи пытаются найти точную пропорцию между
ними. Аргументы критиков этого союза внешне выглядят довольно
убедительными в свете вроде бы несомненного факта: Россия сыг¬
рала едва ли не решающую роль в локализации франко-австрий¬
ской войны и тем самым обеспечила торжество Наполеона III, а
311
взамен не получила ничего. На самом деле все гораздо сложнее.
Петербург действительно не добился отмены нейтрализации Чер¬
ного моря. Но ставил ли он перед собой именно такую задачу в
1859 г.? Был ли он настолько нетерпелив и неосторожен, чтобы
решать ее любой ценой и настаивать на принятии Парижем соот¬
ветствующих обязательств? Судя по всему, нет.
Рассудительный Александр II и крайне осмотрительный Горча¬
ков опасались, как бы аннулирование ограничительных статей,
пусть и с благословения Франции, не спровоцировало европей¬
скую войну, к чему Россия была совершенно не готова. За Петер¬
бургом не замечено особого рвения при определении количества и
качества тех дипломатических услуг, которыми должна ответить
«благодарная» Франция. (Кстати, на щедрые посулы Вены относи¬
тельно возможности пересмотра Парижского трактата русский
царь вообще отказался реагировать.) Он, похоже, имел в виду не
сиюминутные выгоды, а методичное расшатывание Крымской
системы в целом и подготовку общеевропейских условий для пол¬
ного ее слома. В достижение этой цели русско-французский союз
внес существенный вклад. Помощь Наполеону III была не беско¬
рыстной и не бесполезной, хотя в ней присутствовал и эмоцио¬
нальный момент, связанный с желанием Петербурга отомстить
Австрии.
Однако сфера действия и прочность этого союза оказались не
безграничными. Признаки охлаждения русско-французских отно¬
шений дали о себе знать в итальянском вопросе. В России подо¬
зревали, что Наполеон III заведомо выпустил процесс объедине¬
ния Италии из-под контроля, в то время как он, напротив, старал¬
ся его обуздать, правда, не всегда успешно. Наполеоновский ради¬
кализм пугал Александра II. Если на Балканах и Апеннинах эту
слабость французского императора еще как-то можно было обра¬
тить на пользу России, то в другом регионе Европы такого шанса
просто не оставалось. Мы говорим о Польше.
Драматические перемены на европейском континенте позволя¬
ли предположить, что рано или поздно они найдут отклик в поль¬
ских провинциях Российской империи. Так оно и случилось. Од¬
нако помимо «дурного» примера Румынии и Италии, подогревше¬
го давнее стремление поляков к независимости, помимо надежды
на помощь Англии и, особенно, католической Франции, бросив¬
шей своей «идеей национальностей» дерзкий вызов принципу ста¬
тус-кво, было еще одно провоцирующее обстоятельство. В начале
1860-х годов Петербург приступил к осуществлению в Польше ли¬
беральных реформ в более радикальном варианте, чем это имело
место в России. Уступки, включавшие также повышение автоном¬
ного статуса, были истолкованы как слабость центральной власти,
а допущенные местной администрацией ошибки послужили до¬
полнительным раздражителем для лидеров польского освободи¬
тельного движения и для общества.
312
В результате в 1863 г. вспыхнуло восстание, организаторы ко¬
торого отказывались ограничиться иной целью, кроме как полной
независимостью от России и восстановлением Польши в границах
1772 г. Благодаря идеологическим и социальным противоречиям
внутри движения оно, по сравнению с революцией 1830—1831 гг.,
получило гораздо меньшую поддержку «низов». Но была надежда,
что это компенсируется внешней дипломатической и военной по¬
мощью, а также массовыми крестьянскими выступлениями в рус¬
ских губерниях, которые отвлекут внимание Петербурга.
Поначалу подобные резоны казались небезосновательными.
Англия и Франция заявили резкие протесты по поводу решитель¬
ных мер России по подавлению восстания. К ним довольно вяло
присоединилась Австрия. В стремлении интернационализировать
польскую проблему эти три державы исходили из разных мотивов,
совпадавших лишь в одном пункте — желании ослабить Россию, в
котором зачастую было много русофобского иррационализма и
мало здравого смысла. Лондон протестовал в значительной степе¬
ни по «филантропическим» соображениям, под давлением британ¬
ского общественного мнения. Кроме того, он хотел остановить
франко-русское сближение. По этой же причине, а также из опа¬
сения не угодить Англии, подала свой невыразительный голос
Вена.
Куда более серьезные планы вынашивала Франция. В тылу
Пруссии ей требовалось сильное польское государство, пригодное
и для сдерживания России. Симпатии к единоверным полякам
вносили в политику Наполеона III и идеологические тона. Но его
особый интерес заключался в полном разрушении антифранцуз-
ских основ Венской системы. Именно Польша должна была стать
наиболее действенным средством достижения такого результата.
Ее отделение от Российской империи означало бы для Франции
не только возникновение союзного государства в Европе, но и
третий (после Румынии и Италии), самый крупный прецедент
пересмотра общеевропейских договоренностей 1815 г., который
окончательно развязал бы Парижу руки. Отсюда инициатива На¬
полеона III о созыве международного конгресса, формально — для
обсуждения польского вопроса, а фактически — для отмены вен¬
ских запретов.
Какими бы ни были подлинные намерения Англии, Франции
и Австрии, их коллективный демарш давал России основания ду¬
мать, что против нее вновь собирается «крымская» коалиция. От¬
вергнув их домогательства (хотя и весьма корректно), Петербург
объективно обострял ситуацию изоляции, внешне схожую с той,
что возникла десять лет назад. Перспектива потерять Польшу в ре¬
зультате новой войны, к которой Россия не была готова, казалась
реальной. Петербург остро нуждался в союзнике. В качестве тако¬
вого предложила себя Пруссия — государство, решительно не за¬
интересованное в образовании независимой Польши, проводящей
в германском тылу выгодную Франции политику. Берлин совсем
313
не воодушевляла мысль о том, что к очагу французской угрозы с
запада прибавится такой же очаг на востоке.
В феврале 1863 г. Россия и Пруссия подписали конвенцию о
совместных действиях по подавлению восстания. Твердая позиция
Берлина в польском кризисе стала неприятным сюрпризом для ве¬
ликих держав. Они поняли: этот документ означал нечто большее,
чем прусское обещание полицейской подмоги, в которой русские
войска, кстати говоря, не нуждались. Суть дела заключалась в том,
что отныне возможность объединения Европы против России по по¬
воду «второго издания» Крымской войны (при допущении, что эта
возможность вообще существовала) превращалась в призрак. Даже
если бы Англия, Франция и Австрия рискнули воевать, то на сей раз
им, скорее всего, пришлось бы столкнуться с русско-прусским со¬
юзом. А это уже совершенно иной расклад сил, чреватый события¬
ми, не поддающимися предвидению и контролю с обеих сторон.
Хотя напряжение сохранялось еще довольно долго, теперь Рос¬
сия могла действовать с меньшей опаской и с меньшей нервознос¬
тью, игнорируя шантаж и запугивания. Разворачивая военную опе¬
рацию против польских повстанцев, Петербург прибегал к ком¬
промиссам и уступкам. Благодаря этому крестьянство не поддер¬
жало мятеж, а в среде его руководителей усилился давний раскол
между «консерваторами» и «революционерами».
По мере подавления волнений протесты Запада принимали все
более формальный смысл. Россия реагировала вежливо, но твердо.
Она заявляла, что считает польский вопрос своей внутренней про¬
блемой, закрытой для иностранного вмешательства. В то же время
звучали обещания навести в Польше порядок при минимальных
жертвах и разумных послаблениях.
Безусловно, солидарность Берлина сделала Петербург более
уверенным в себе. Однако он черпал надежду и из другого источ¬
ника. Российское правительство догадывалось, что между Англией,
Францией и Австрией мало согласия, а с приближением конца
восстания его будет еще меньше. Так оно и вышло. Англичане не
доверяли Наполеону III, подозревая его в стремлении к гегемониз¬
му. Они боялись, что за Польшей придет черед Бельгии, Люксем¬
бурга, Рейнских провинций. Тогда Франция, и без того уже слиш¬
ком сильная, превратится в полную хозяйку Европы и опасную
соперницу Англии в колониальном мире. Вдобавок, насторажива¬
ла экспансивная личность французского императора, неугомон¬
ный темперамент, авантюризм, «наполеоновские» замашки.
Со своей стороны и Наполеон III недолюбливал в лице Англии
и конкурентку Франции, и страну, не слишком, как ему казалось,
усердную в разоблачении антифранцузских революционных заго¬
воров, плетущихся иностранцами на ее территории.
Обиды и претензии к Парижу имелись и у Австрии, особенно
в связи с объединением Италии и поощрением национально-осво¬
бодительного движения на Балканах. Венский кабинет не мог ос¬
тавить без внимания тот факт, что с рождением независимой
314
Польши неминуемо возникнет вопрос о возвращении ей террито¬
рий, некогда присвоенных австрийцами. У Австрии были общие
интересы с двумя другими (Россия и Пруссия) участниками поль¬
ских разделов. Ссориться с ними только ради того, чтобы помочь
гегемонистским замыслам Франции, представлялось глупым. Де¬
лать этого тем более не стоило на фоне обостряющейся борьбы с
Пруссией за объединение Германии и с Россией — за влияние на
Балканах.
В лондонских, венских, да и парижских коридорах власти было
достаточно здравомыслящих политиков, хорошо понимавших, что
для реставрации «крымской» коалиции необходима соответствую¬
щая международная ситуация, единая цель, безукоризненная мо¬
тивация и гарантия победы. Причем, совокупность и качество всех
этих предпосылок должны были превосходить конъюнктуру 1854 г.
В 1863 г. ни на что подобное надеяться не приходилось: Поль¬
ша — не Турция, идея защиты которой от России придавала хотя
бы внешнюю целесообразность и справедливость Крымской
войне. Тогда оправданием служила «русская угроза» (не важно, что
высосанная из пальца) суверенному государству. Теперь же, по
крайней мере с точки зрения международного права, речь шла о
совершенно противоположном — угрозе целостности Российской
империи. При всей своей традиционной нелюбви к России евро¬
пейские кабинеты в глубине души признавали ее право на восста¬
новление порядка у себя в доме. Особую чувствительность к этому
вопросу выказывала Австрия.
Если допустить, что Вена и Лондон питали какие-то иллюзии
относительно возможных выгод от присоединения к антироссий-
ским демаршам Франции, то с ноября 1863 г. они окончательно
развеялись. Решающим фактором стала неосторожная инициатива
Наполеона III, предложившего созвать европейский конгресс по
пересмотру соглашений 1815 г. Перспектива полного уничтожения
Венской системы, заметно пошатнувшейся, но все еще сохраняв¬
шей свои антидеструктивные, охранительные способности, не уст¬
раивала великие державы. Не потому, что они были последова¬
тельными и бескомпромиссными противниками этого. А потому,
что им хватило трезвости рассудить здраво и придти к выводу: не¬
пропорционально высокий выигрыш от такой ревизии получит
Франция, а непропорционально высокие издержки — все осталь¬
ные. Предложенная Наполеоном III мудреная схема сложных и
сомнительных территориальных обменов и компенсаций не вызы¬
вала никакого энтузиазма и не уравновешивала те новые геополи¬
тические возможности, которые сильно подкрепили бы француз¬
ские притязания на гегемонию в Европе.
Провозглашением идеи конгресса Наполеон III выложил свои
политические карты на стол. Увидев их, Англия и Австрия потеря¬
ли всякую охоту втягиваться в польские дела. А после того как
русские войска искоренили последние очаги сопротивления, в
этом уже не было никакого проку. Восстановление и упрочение
315
имперской власти в Польше сопровождались либеральными уступ¬
ками в социально-экономической, культурной и конфессиональ¬
ной областях. На довольно длительный период времени польскую
проблему удалось заморозить.
Кризис 1863 г. принес резкое охлаждение русско-французских
отношений. Оно углублялось недружественной к России позицией
Наполеона III и в другом вопросе — кавказском. В рамках своего
грандиозного плана переустройства Европы он предложил отдать
туркам Черкесию в возмещение их потерь на Балканах. Тем самым
два стратегически важных региона — на западе и на юге — подле¬
жали отторжению от России. Любопытно, что это совпадало с
замыслами Пальмерстона в годы Крымской войны, и именно
против этого выступал французский император на Парижском
конгрессе.
Теперь все изменилось. Конечно, Наполеон III не стал русофо¬
бом. Просто он, похоже, решил, будто «союз» с Петербургом, по¬
способствовавший французским видам в Италии и на Балканах,
исчерпал себя. Для развязывания польского узла по «наполеонов¬
ской» методике требовались другие помощники, к числу коих Рос¬
сия отнюдь не принадлежала. Более того, она превратилась в глав¬
ное препятствие. Перед Наполеоном III возникли новые радикаль¬
ные внешнеполитические задачи, ради которых, как он полагал,
стоило пожертвовать дружбой с Александром II. Заплатить за эту
иллюзию ему пришлось очень дорого.
В 1863 г. многим наблюдателям казалось, что Россия, сделав
ставку на Францию, проиграла. Она добросовестно участвовала в
реализации французских интересов, но взамен ничего не получи¬
ла. В петербургских сановных кругах и обществе раздавались при¬
зывы найти в Европе честного и последовательного союзника.
Такие настроения на фоне острой ситуации вокруг Польши оказа¬
лись на руку Пруссии и ее канцлеру Бисмарку. Последний насто¬
ял, чтобы Берлин открыто заявил о своей солидарности с Россией
в польском вопросе. Это было недвусмысленное приглашение к
союзу. Опасавшийся международной изоляции Петербург ответил
согласием. Старые династические связи, опыт дипломатического и
военного сотрудничества, логика и прагматизм позволили ему сде¬
лать данный шаг без особых усилий над собой. Кроме того, Прус¬
сия не претендовала (пока) на Балканы и традиционно рассматри¬
валась как некий барьер между Россией и революционным Запа¬
дом. Так произошла принципиальная переориентация внешней
политики России с французского направления на прусское.
На первый взгляд, это выглядело — по крайней мере отчас¬
ти — как возвращение к концепции Священного союза. Однако
обе стороны лишь делали вид, будто они испытывают ностальгию
по преданиям не такой уж седой старины. В новом русско-прус¬
ском альянсе отсутствовала прежняя «идеалистическая» подоплека.
Петербург и Берлин нуждались друг в друге. (Кто больше, а кто
меньше — вопрос отдельный и непростой.) Россия не хотела оста¬
316
ваться в одиночестве перед лицом тех, кто не только мешал ей изба¬
виться от наследия Крымской войны, но и подвергал сомнению ее
права на Польшу. А Пруссия не могла в одиночку решить проблему
защиты от Франции и объединения Германии. Мастерски используя
благоприятную конъюнктуру, Бисмарк постарался извлечь макси¬
мальные дивиденды из предпосылок к сближению и свести к мини¬
муму негативные факторы. К последним относилась насторожен¬
ность Петербурга по поводу пан-германских планов Берлина.
Александру II и Горчакову пришлось выбирать между двумя
внешнеполитическими неудобствами — международной изоляцией
России, вновь ставшей реальностью после разрыва с Францией, и
опасностью превратиться в орудие в руках Бисмарка, не скрывав¬
шего амбициозных притязаний Пруссии на ключевую роль в объ¬
единении Германии. В Петербурге полагали, что раздробленность
и конфедеративность Срединной, «немецкой» Европы во многом
является гарантией относительной безопасности на континенте.
Нарушение внутри германского равновесия совершенно изменит
общеевропейский баланс, и риск при такой радикальной транс¬
формации намного превзойдет более или менее управляемые пос¬
ледствия объединения Румынии и Италии. Союз и соседство с мо¬
гущественной Пруссией-Германией, с одной стороны, имели для
России преимущества, с другой — вызывали серьезные сомнения,
в том числе потому, что «союз» — состояние преходящее, а «со¬
седство» — постоянное.
В 1863 г. политика Франции и других великих держав оставила
Петербургу единственный выход — взять курс на сближение с
Берлином. Видя подспудные опасности такого курса, Горчаков,
вероятно, находил некоторое успокоение в том, что Пруссия еще
весьма слаба и ей понадобится время, чтобы прочно встать на
ноги в военно-экономическом смысле. Наличие постоянной фран¬
цузской угрозы на Рейне и австрийских притязаний в Германии
служило русскому канцлеру в качестве дополнительного довода в
пользу целесообразности поддержать Берлин. А если события вый¬
дут за пределы необходимого, никто не помешает России скоррек¬
тировать свою политику. Пока же Петербург находил для себя не¬
бесполезным, чтобы Пруссия обрела сильный голос, способный
прозвучать достаточно внушительно в поддержку России, когда та
потребует аннулирования Парижского договора.
Никто еще не мог знать одного: Бисмарк будет эксплуатиро¬
вать расположение России столь искусно и столь стремительно,
что вскоре платить за его услуги придется гораздо больше, чем
предполагалось.
* * *
Через год после польского восстания это станет очевидным,
когда в очередной раз обострится старый европейский спор о
международном статусе датских провинций Шлезвига и Голыптей-
317
на, большей частью населенных немцами. В 1848—1850 гг. попыт¬
ка Пруссии аннексировать их закончилась унизительным прова¬
лом, ибо тогда прозвучало строгое предупреждение Николая I,
фактически поддержанное всеми великими державами.
Теперь обстоятельства круто изменились. Петербург отошел от
прежней политики консервации германской раздробленности. В
лице дееспособной Пруссии ему нужен был противовес дерзким
устремлениям Наполеона III и гарант неприкосновенности рус¬
ской Польши. Жесткий консервативный прагматизм Бисмарка,
подавлявший прозападную ориентацию прусских либералов, делал
Берлин еще более привлекательным союзником в глазах России.
Не меньше оснований бояться французского господства в Ев¬
ропе имела Англия, для которой, в частности, свобода Бельгии в
геостратегическом плане была столь же важна, как и несвобода
Польши — для России. Кроме того, перед Петербургом и Лондо¬
ном стояли важные внутриполитические проблемы, ограничивав¬
шие их внешнеполитическую активность.
Что касается Австрии, то ей казалось — а Бисмарк лишь ук¬
реплял эту иллюзию — будто ее интересы в шлезвиг-голынтейн-
ском вопросе совпадают с прусскими. Либо же она не хотела по¬
зволить своему сопернику в борьбе за объединение Германии
получить единоличные выгоды от вмешательства в дела датских
немцев. Во всяком случае Вена принимала идею совместного вы¬
ступлению против Дании, которое и произошло в 1864 г.
Блистательный ум Бисмарка просчитал ситуацию безошибоч¬
но. Начиная войну, он рассчитывал, что Россия и Англия найдут
для себя мало пользы в том, чтобы мешать Пруссии упрочить свой
потенциал за счет аннексии новых территорий. В конце концов
перспектива ее возвышения — это вопрос неопределенного буду¬
щего, а могущество Франции — это реальность, требующая повы¬
шенного внимания сейчас. Вероятно, прусский канцлер также
играл на опасениях Петербурга и Лондона спровоцировать заклю¬
чение какой-нибудь неприятной для них сделки между Берлином
и Парижем, в случае если Дании будет оказана помощь со сторо¬
ны России и Англии. И, наконец, Бисмарк знал о существовании
еще одного весомого аргумента, заставлявшего смотреть сквозь
пальцы на отторжение Шлезвига и Гольштейна от датской коро¬
ны, — угроза французского удара по Бельгии, Голландии и по
рейнскому флангу Пруссии, когда ее войска окажутся скованными
на севере.
Конечно, не следует думать, будто в Петербурге и особенно в
Лондоне вовсе не испытывали колебаний. Однако Бисмарк не дал
им развиться в систему осознанных действий: быстрое завершение
войны против Дании не оставило другим державам времени для
вмешательства. Их реакцию на захват Пруссией датских земель
трудно назвать восторженной, но и особых протестов не наблюда¬
лось. Россия и Англия, как им представлялось, предпочли на¬
именьшее зло наибольшему. Они сочувствовали датчанам, но не
318
до такой степени, чтобы поступиться собственными интересами и
политической целесообразностью.
Дебют сложнейшей и рискованной партии под названием «Ве¬
ликая Германия» был разыгран безукоризненно. Успешно опробо¬
вав свой главный козырь — лояльность России, — Бисмарк и
впредь будет дорожить им, широко используя его в последующих
стадиях этой грандиозной игры.
Пока благоприятная международная конъюнктура не исчерпала
себя, Бисмарк решил действовать дальше. Без суеты, но и без про¬
медления. Перед Пруссией встала насущная проблема — избавить¬
ся от основного соперника в деле объединения Германии и Ав¬
стрии. Между теми, кто мог бы ей помешать, по-прежнему не
было единства. Каждая из великих держав искала собственную вы¬
году в перестановке сил в Европе. Европейские дворы не собира¬
лись бескорыстно предоставлять Берлину свой нейтралитет или
поддержку. Они требовали компенсаций в той или иной форме.
Бисмарк делал вид, будто не прочь платить по счетам. Он был
кровно заинтересован, чтобы и у его союзников и у его врагов как
можно дольше сохранялось впечатление, что время для согласо¬
ванной политики против Пруссии еще не наступило. Нейтралитет
Франции он купил обещаниями отступного, не взяв никаких кон¬
кретных обязательств. Россию он заверил в своем стремлении про¬
являть в Германии умеренность и укреплять традиционные кон¬
сервативные узы между Гогенцолернами и Романовыми. Относи¬
тельную пассивность Англии на континенте Бисмарк поощрял си¬
муляцией собственной пассивности, а в ответ на ее озабоченность
по поводу усиления Пруссии напоминал о реваншистских планах
Наполеона III. Военную помощь со стороны Италии он обеспе¬
чил, посулив ей Венецию.
Условия для выяснения отношений с Австрией были подготов¬
лены почти идеально. На руку Бисмарку играло то обстоятельство,
что европейские державы надеялись на затяжную войну, которая
давала им свободу маневра, возможность контролировать ее ход и
результаты. Именно поэтому прусский канцлер приложил все уси¬
лия, чтобы сделать ее максимально короткой.
За полтора летних месяца 1866 г. австрийская армия была раз¬
бита. Вильгельм I и перевозбужденное прусское общество алчно
настаивали на развитии успеха до полного разгрома. Превозмогая
это колоссальное давление, Бисмарк жестко поставил вопрос о не¬
медленном заключении мира без унижения Австрии требованиями
территориальных уступок в пользу Пруссии. Только пригрозив от¬
ставкой, он с огромным трудом смог добиться своего. Бисмарк
хотел одного — вытеснить Австрию из Германского союза и заста¬
вить ее отказаться от претензий на лидерство в немецком ареале
обитания. Его борьба с Веной продолжалась лишь до тех пор, пока
она не признала свое поражение. Канцлер считал это событие
объективной предпосылкой для того, чтобы превратить Австрию
из соперника в союзника Пруссии. По существу он начал эту ра¬
319
боту на следующий день после подписания Пражского мира (ав¬
густ 1866 г.).
В результате войны был упразднен Германский союз, служив¬
ший с 1815 г. основой равновесия сил в Центральной Европе и, в
каком-то смысле, европейской безопасности. Взамен создается
Северо-Германская конфедерация во главе с Пруссией, ликвиди¬
ровавшей независимость многих немецких княжеств. Южно-гер¬
манские государства временно сохранили свою самостоятельность,
но вступили в тесные договорные отношения с Пруссией, ограни¬
чивавшие их возможности сопротивляться объединительному про¬
цессу.
Победу над Австрией в значительной степени обеспечила под¬
держка, полученная Берлином от Петербурга. Но Россия не ожи¬
дала столь быстрого исхода и столь масштабной реорганизации
Германии. За неудовольствием, которое выразил Александр II в
связи с аннексией германских земель, принадлежавших его немец¬
ким родственникам, скрывалось нечто большее, чем династичес¬
кая солидарность. Он не мог не тревожиться: уж слишком резво
набирала мощь Пруссия и без адекватных компенсаций в пользу
России.
Прекрасно все понимавший Бисмарк поспешил предъявить
Петербургскому кабинету ряд успокоительных аргументов, кото¬
рые, как он надеялся, не будут оставлены там без внимания. Алек¬
сандра II убеждали в том, что консервативно-монархическая Прус¬
сия станет прочным барьером против революционных потрясений
только тогда, когда она займет главенствующее положение в Гер¬
мании. Лучшего партнера для России, также исповедующей охра¬
нительные принципы, якобы и придумать трудно. Поскольку в
идее реставрации Священного союза для русского императора
явно недоставало прежней высокой мотивации и сакрального
смысла, Бисмарк предложил нечто посущественнее — поддержку в
вопросе об отмене ограничительных статей Парижского договора.
Теперь, с возвышением международного авторитета Пруссии, по¬
вышалась и эффективность подобной услуги. Смириться с резуль¬
татами австро-прусской войны помогала Петербургу и надежда на
то, что Берлин не будет посягать на южную Германию, и таким
образом в ее лице сохранится противовес прусскому экспансио¬
низму.
Ослабление Австрии в результате поражения обернулось для
России столь же важными последствиями, что и усиление Прус¬
сии в результате победы. Вытесненная из Германии, окруженная
молодыми независимыми государствами, перегруженная ненемец¬
ким населением, среди которого преобладали венгры, Австрийская
империя во избежание окончательного развала должна была пойти
на беспрецедентные по радикальности внутренние преобразова¬
ния. Цель их состояла в полюбовном разделе власти между немца¬
ми и мадьярами, притязавшими на пропорциональную своей чис¬
ленности роль в государстве.
320
В 1867 г. Австрия провозгласила себя Австро-Венгерской (дуа¬
листической) монархией. В этом, похоже, было единственное ее
спасение, пусть даже временное. Когда опасно накренившийся и
плохо управляемый имперский корабль освободился от груза гер¬
манских забот, а капитан компромиссно уладил раздоры в коман¬
де, судно выровнялось и стало лучше слушаться руля. Однако ста¬
билизация внутри Австро-Венгрии автоматически влекла за собой
дестабилизацию на Балканах, ибо только в этом, юго-восточном
направлении могла теперь развиваться габсбургская экспансия, а
объектом воинствующего мадьярского национализма становилось
славянское и румынское население восточной части империи. Это,
естественно, предполагало отказ Вены от доктрины сохранения
целостности Турции и конфронтацию с Россией.
Перестановка сил в Европе произошла благодаря пропрусской
позиции Петербурга, которая, в свою очередь, обусловливалась
стремлением разрушить направленную против России Крымскую
систему. Хотя Александр II и особенно Горчаков учитывали нега¬
тивный аспект возвышения Пруссии, они тем не менее предпочи¬
тали помогать ей и дальше, мирясь с неизбежными издержками. В
лице Берлина Петербург видел единственного на данный момент
союзника в борьбе за восстановлении позиций России в Черном
море. По сути вся внешняя политика Петербургского кабинета по-
прежнему оставалась заложницей этого, все более навязчивого же¬
лания. Бисмарк знал гораздо лучше, чем Наполеон III, как его
эксплуатировать.
Поведение французского императора в общем было достаточно
вызывающим, чтобы не только Россия, но и другие великие дер¬
жавы (в частности Англия) рассматривали Пруссии даже после
1866 г. как меньшую угрозу европейскому равновесию по сравне¬
нию с Францией. Недоверие к Франции создавало предпосылки
для ее изоляции. Наполеон III прямо поспособствовал этому,
когда в качестве компенсации за приобретения Пруссии потребо¬
вал Люксембург. Натолкнувшись на едва ли не единодушное со¬
противление Европы, он стал проявлять открытое недовольство
упрочением прусского влияния на континенте в ущерб француз¬
скому. Если кто-то и сочувствовал такому настроению, то желаю¬
щих воплотить это сочувствие в конкретные действия не нашлось.
В Англии после кончины Пальмерстона пришли к власти по¬
литики более сдержанные по отношению к проблеме вмешательст¬
ва в европейские дела. Лондон полагал, что Пруссии не следует
мешать, пока она не достигнет уровня достаточности для уравно¬
вешивания Франции. Вдобавок, британское общество было цели¬
ком поглощено избирательной реформой.
У Австро-Венгрии тоже хватало внутренних хлопот. Она могла
бы принять приглашение Наполеона III к долгосрочному партне¬
рству на Балканах, но его интересовали совсем другие регионы
Европы, уже переставшие числиться среди приоритетов Вены.
11 - 9681
321
Что касается так славно начинавшегося союза между Парижем
и Петербургом, то Наполеон III предпочел пожертвовать им ради
Польши. Жертва оказалась бесполезной для поляков и вредной
для французов. Польский кризис всерьез и надолго отравил отно¬
шения России и Франции. Попытка Александра II сгладить про¬
тиворечия в ходе его визита в Париж в 1867 г. ничего не дала. На¬
полеон III избегал обсуждения темы об отмене ограничительных
статей, что портило настроение русскому императору, который
вконец раздосадовался, когда в довершение всего подвергся поку¬
шению со стороны польского террориста. Не вызывали особого
оптимизма события 1866—1868 гг. на Балканах. Совместное, не
лишенное антироссийского подтекста выступление Англии, Фран¬
ции и Австро-Венгрии против очередного подъема освободитель¬
ного движения в Сербии и Черногории еще раз напомнило Петер¬
бургу о неприятных реалиях: Крымская система жива и продолжа¬
ет функционировать. Особенно настораживало соглашение Вены и
Парижа (август 1867 г.) о поддержании целостности Османской
империи, возводившее барьер русскому влиянию на Балканах. Не¬
смотря на то, что во многих аспектах интересы Франции, Австро-
Венгрии и Англии разнились, в восточном вопросе они по-преж¬
нему находили общий язык.
В этой ситуации Бисмарк делал все, чтобы убедить Россию в
преимуществах русско-прусского союза. Умело используя ошибки
французской политики, он играл тонко, с дальним прицелом.
Прусский канцлер, в противоположность Наполеону III, реши¬
тельно поддержал Петербург во время польского восстания, всегда
акцентировал консервативно-охранительные ценности, безогово¬
рочно признавал в России великую державу и последовательно
искал сближения с ней. А главное — он всячески демонстрировал
свою готовность помочь ей избавиться от запретительный статей
Парижского мира. И хотя поверить в бескорыстие Бисмарка было
трудно, его старание выглядеть искренним подкупало.
Конечно, дипломатические таланты «железного» канцлера вне
сомнений. Однако успеху его комбинаций содействовала и объек¬
тивная международная обстановка. Даже после сокрушительной
победы Пруссии над Австрией, которая вроде бы должна была
всполошить Европу, в общеевропейской конъюнктуре сохранился
благотворный для Бисмарка потенциал. Франко-австрийское со¬
глашение по Балканам (1867 г.) тревожило не только Россию, но и
Пруссию, так как оно могло предполагать ответную услугу Вены
Парижу. Бисмарк предпочитал не питать иллюзий относительно
характера компенсации, которая нужна Франции в условиях обо¬
стрения франко-прусских противоречий. Отсюда его заинтересо¬
ванность в более тесных и более предметных связях с Петербургом.
В марте 1868 г. Александр II устно пообещал Берлину в случае
войны придерживаться благожелательного нейтралитета и путем
мобилизации русских войск предотвратить выступление Австрии
на стороне Франции. Кроме самой логики событий, продиктовав¬
322
шей этот шаг, была еще одна причина к нему. Победа прусской
армии над слабой Данией и ослабевшей Австрией все же не устра¬
нили сомнений в ее способности противостоять державе, слывшей
самой могущественной в Европе. Опасения, что Пруссия потерпит
быстрое поражение, объясняют ту относительную легкость, с кото¬
рой Петербург пошел по сути на союз с Берлином.
Уже не в первый раз после 1856 г. позиция казалось бы зам¬
кнувшейся в себе и устранившейся от европейских дел России
становилась определяющим моментом в развитии международных
процессов. Ситуация чем-то напоминала канун франко-австрий¬
ской войны 1859 г. Однако тогда Петербург помогал Франции вы¬
играть, а теперь он помогал Пруссии не проиграть. Бисмарку этого
было более чем достаточно. Об остальном, включая дипломатичес¬
кую подготовку франко-прусской дуэли, он позаботился просто
гениально.
Ход и результаты войны 1870—1871 гг. опрокинули все прогно¬
зы. Блестящая победа Пруссии и сокрушительное поражение
Франции вызвали единодушно-неприятное удивление Европы.
Впрочем, ее едва ли обрадовал бы и прямо противоположный, как
бы ожидаемый итог.
В 1871 г. была провозглашена Германская империя, куда
вошли прежде самостоятельные южно-германские княжества, а
также добытые оружием Эльзас и Лотарингия. Франция лежала в
нокдауне, подняться из которого мешала еще и вспыхнувшая там
революция. При вольном или невольном поощрении великих дер¬
жав третья война за объединение немецкой нации объективно
стала войной за господство в Европе. По-своему добросовестно
стремясь сохранить равновесие сил на континенте, Россия, Англия
и Австро-Венгрия не заметили, как помогли похоронить его. А
когда заметили, было уже поздно. В европейской истории насту¬
пила новая эпоха.
О возможности ее прихода в Петербурге догадывались давно.
Теперь же необходимо было жить в этой эпохе, постоянно сталки¬
ваясь с ее жесткими реалиями. Россия, сыгравшая — либо своим
активным вмешательством, либо самим фактом своего существова¬
ния — огромную роль в радикальной трансформации международ¬
ных отношений, имела право требовать для себя компенсаций по
крайней мере от тех, кто выгадал гораздо больше нее.
В октябре 1870 г. Горчаков специальным циркуляром оповес¬
тил европейские державы о том, что Россия снимает с себя ответ¬
ственность за выполнение ограничительных статей Парижского
договора, хотя, как и раньше, готова соблюдать остальные его ус¬
ловия. Канцлер мотивировал это решение необходимостью защи¬
ты национальных интересов и безопасности государства от угрозы,
созданной многочисленными прецедентами нарушений междуна¬
родных норм другими странами. В иной ситуации Петербург, воз¬
можно, не отважился бы на этот небезупречный с точки зрения
международного права демарш. Риск был и теперь. Но степень его
п*
323
снизилась благодаря чрезвычайно благоприятному для России сте¬
чению факторов. С позорным поражением Франции окончательно
распалась Крымская система, то есть механизм, призванный обес¬
печить режим антироссийских санкций в Черноморском регионе,
и вообще сдерживание России, в том числе силовыми средствами.
В 1870 г. вероятность возрождения Крымской коалиции прибли¬
жалась к нулю. Англия не могла воевать без дееспособного союз¬
ника на континенте, на роль которого Австро-Венгрия в ее ны¬
нешнем состоянии годилась едва ли. Рассчитывать на Пруссию
тем. более не приходилось: Бисмарк с пониманием относился к
желанию России освободиться от наручников 1856 г. Кроме того,
у него не было причин отвечать Петербургу черной неблагодар¬
ностью.
Вероятно, циркуляр Горчакова произвел бы в Европе более
ошеломляющее впечатление, если бы он появился до катастрофы
под Седаном. Но в том то и фокус, что этот документ был разо¬
слан после разгрома французской армии, затмившего своей сенса¬
ционностью все остальное. Русский канцлер выбрал исключитель¬
но удачный момент. Седан, в каком-то смысле отучил европейцев
удивляться. После него уже ни одно событие не могло претендо¬
вать на такой эффект. Даже оповещение Горчакова.
Конечно, Запад не безмолвствовал. Громче всех протестовала
Англия, спокойнее — Австро-Венгрия. Третьему «гаранту» Париж¬
ского договора — Франции — было не до протестов, да и не виде¬
ла она смысла в том, чтобы походя раздражать Россию. Эти дер¬
жавы, понимая, что им не удастся принудить Петербург отказаться
от своего решения, сочли нужным хотя бы оформить его надлежа¬
щим образом. Помимо всего прочего их настораживал прецедент
самовольного выхода страны из многостороннего соглашения,
прецедент, способный стать дурным примером для подражания.
Поэтому им пришлось обставить дело так, будто не Россия сама
себя освободила от международных обязательств, а, наоборот, ее
освободили от них с согласия заинтересованных сторон (великие
державы) и в соответствии с установленной легальной процедурой
(Лондонская конференция 1871 г.). Петербург охотно принял по¬
добный компромисс.
Обеспокоенность Запада циркуляром Горчакова была вполне
естественна. Но и доводы России в свое оправдание заслуживали
внимания. Беспрецедентность ее демарша явилась симметричной
и тщательно обдуманной реакцией на столь же беспрецедентное
по суровости наказание, которому она подверглась в 1856 г. Тогда
именем международного закона был прямо попран суверенитет
России в одном из самых чувствительных для нее вопросов — чер¬
номорском. Ее, в отличие от агрессивно-бесцеремонной Франции
эпохи Наполеона I, покарали и демонстративно унизили не за со¬
вершенное, а лишь за намерение совершить, в котором ее подо¬
зревали скорее умозрительно. Развязывая Крымскую войну, союз¬
ники по существу упреждали теоретическую, никем не доказанную
324
вероятность расчленения Турции, но отнюдь не реальную опас¬
ность. Они боролись против химеры, не замечая или делая вид,
будто не замечают этого.
В течение 14 лет после Парижского мира Россия ждала терпе¬
ливо и дисциплинированно, когда с нее снимут драконовские сан¬
кции. Однако так и не дождалась. За это время европейские госу¬
дарства устраивали собственные дела, не особо обременяя себя
щепетильным обращением с международными нормами, прене¬
брежение которыми не прощалось только Петербургу. Каждая дер¬
жава хотела выжать максимум возможного для себя из бесценных
услуг России в деле реорганизации Европы. При этом против вся¬
кой логики и соображений справедливости последовательно пресе¬
кались ее попытки поставить на повестку дня идею пересмотра от¬
дельных статей Парижского трактата, если уж подвергаются реви¬
зии куда более фундаментальные основы европейского устройства.
В одном случае действовал принцип священности международных
соглашений, в другом — принцип целесообразности. Возникнове¬
ние Румынии, Италии, Германии, преобразование Австрийской
империи в Австро-Венгрию, территориальные захваты, а затем по¬
тери Франции стали слишком вопиющими иллюстрациями этого
двойного стандарта, чтобы Россия могла и дальше мириться с ним
без соответствующего возмещения для себя. Под грохот ударов,
наносимых великими державами по системе договоров 1815 г.,
Петербург нашел возможным позволить и себе освободиться от
внешнеполитических «неудобств» Парижского мира 1856 г. С
моральной, да и с юридической точки зрения, Россия действо¬
вала не лучше и не хуже других государств Европы. Быть может,
еще и поэтому их реакция в конечном счете оказалась примири¬
тельной.
* * *
Итак, с 1856 по 1871 г. лейтмотивом европейской политики
России было противостояние Крымской системе, результаты кото¬
рого нельзя оценить однозначно. Они выходят далеко за рамки
того, что справедливо приписывается Горчакову в качестве пози¬
тивного достижения, — восстановление суверенитета России в
Черном море. Решение этой проблемы стоило недешево. Петер¬
бургу пришлось практически целиком сосредоточиться на ней, ог¬
раничивая себе свободу действий в других вопросах. Во многом
наличием именно этой задачи, воспринимавшейся как жизненно
важная и чрезвычайная, объясняется максимальная прагматизация
российской внешней политики, радикальный пересмотр ее преж¬
них принципов и идеологии. Мало кто мог предвидеть, что пос¬
ледствия приобретут фундаментальный характер для Европы и
мира.
В период 1856—1871 гг. стало ясно: в Крымской войне по-на¬
стоящему выиграл не тот, кто выиграл, а проиграл не тот, кто про¬
325
играл. Подлинных победителей и неудачников определило время.
В исторической перспективе Россия не принадлежала ни к одной,
ни к другой категории. Она уже достигла такого геополитического
состояния, которое ставило ее как бы по ту сторону понятий «три¬
умф» или «поражение», столь осязаемых для остальных европей¬
ских держав. Эти понятия уже давно не имели для России того
счастливого или фатального смысла, какой таила любая война для
менее могущественных стран. Россию, в отличие от Австрии,
Пруссии, Франции и даже Англии, нельзя было свести до положе¬
ния второразрядного государства, тем более — уничтожить. На ко¬
лоссальном евразийском пространстве она сохраняла за собой роль
решающего фактора политического бытия. У нее не было ни на¬
следственных врагов, ни врожденных национальных комплексов.
Ее не мучили ни страх перед смертью, ни робость перед жизнью.
Суть ее «навязчивых идей» заключалась не в борьбе за место под
солнцем, а в поисках того оптимального предела, где нужно оста¬
новиться. Россия могла бы себе позволить еще несколько крым¬
ских поражений и остаться Россией. А вот Запад, одержав над ней
победу, создал для себя куда больше проблем, чем разрешил.
И до и после 1856 г. в России — как в союзнике или образе
врага — нуждались все. Ей же по большому счету не требовался
никто. В этом было ее преимущество. И ее беда. Она металась
между чувством самодостаточности и желанием стать органичной
частью «цивилизованного» мира. Одно достигалось за счет другого.
Именно эти пожертвования — с чередующимися акцентами или
компромиссами — в значительной степени и составили содержа¬
ние российской внешней политики.
Объединившись против России, западные державы разрушили
европейский «концерт» и нанесли сокрушительный удар по Вен¬
ской системе. В Лондоне, Париже, Вене, видимо, думали, что вы¬
тесняя Россию из Европы и ставя ее под надзор крымского альян¬
са, они создают более эффективный и безопасный миропорядок,
которым, впрочем, каждый из победителей хотел воспользоваться
в эгоистических интересах.
Россия, естественно, стремилась расколоть англо-франко-ав¬
стрийский союз, играя на противоречиях внутри него. Унизив Пе¬
тербург ограничительными статьями, Запад не осознавал всех пос¬
ледствий. Избавление от «крымского наследия» превратилось для
России в идею-фикс, настойчивые усилия по реализации которой
не всегда шли на благо мира и стабильности в Европе. Никакая
другая задача не влияла столь явно на Александра II при выборе
им друзей и врагов, и не делала его столь щедрым на жертвы. Это
страстное желание царя великие державы, кроме, пожалуй, Анг¬
лии, старались поставить себе на службу. Они были кровно заин¬
тересованы в помощи России не меньше, если не больше, чем она
в их помощи. Они даже вели некое соперничество за право рас¬
считывать на ее услуги в обстановке обвала «венской архитектуры»
и обостряющейся борьбы за господство в Европе.
326
Поставленная перед необходимостью вырваться из прокрусто¬
вых тисков Парижского мира, Россия была вынуждена объективно
поддерживать сначала гегемонистские притязания Франции, а
затем пангерманские устремления Пруссии. Нельзя сказать, что
Петербург не понимал рискованности такой политики для судеб
Европы, но именно Европа, ущемив русские национальные инте¬
ресы в Черном море, заставила Россию подчинить свои действия
реставраторским целям и пожертвовать ради них всем остальным.
В результате за считанные годы на европейском континенте, изба¬
вившемся от русского «жандарма», произошло четыре войны, аб¬
солютно изменившие международную расстановку сил отнюдь не
в пользу всеобщего мира. Образование Румынии и Италии поро¬
дило немало проблем для них самих и их соседей. Не меньшими
проблемами обернулась реорганизация едва не развалившейся
Габсбургской империи, спровоцировавшая повышенный австрий¬
ский аппетит на Балканах и мадьярский шовинизм на славянских
и румынских территориях Венгрии. Неожиданно для многих воен¬
ная катастрофа постигла Францию, считавшуюся почти непобеди¬
мой. Ее место первой европейской державы, определявшей дипло¬
матическую погоду на континенте, заняла еще недавно малозначи¬
тельная Пруссия, стремительно превратившаяся в Германскую им¬
перию.
Вся эта болезненная, чреватая большими неприятностями
перестройка есть производное форсированного и насильственного
разлада Венской системы, существовавшей под эгидой Петербурга.
Ополчившись против России, Англия, Франция и Австрия полага¬
ли (или просто прокламировали), что они борются против между¬
народного диктатора, агрессора и ретроградных идеологических
начал за восстановление равновесия сил. Как надеялись, ослабле¬
ние России и удаление ее с авансцены на задний план уже само
по себе сделает Запад благополучнее. Вместо этого Европа столк¬
нулась с потрясениями. До 1870 г. ей пришлось иметь дело с рас¬
тущей агрессивностью Франции, управляемой человеком с напо¬
леоновскими замашками и реваншистскими помыслами. А с сере¬
дины 1860-х годов на арену вышла экспансивная Пруссия, руково¬
димая выдающимся политиком, мечтавшим сделать свою страну
хозяйкой континента. Идеи и национальные настроения, выражае¬
мые Наполеоном III и Бисмарком, вступили в непримиримый
конфликт, который должен был найти выход в войне.
И до и после Крымской войны Европа и боялась Россию, не
всегда зная за что, и не могла обойтись без нее, хорошо зная по¬
чему. Западные лидеры были достаточно мудры, чтобы не обманы¬
ваться ее вроде бы плачевным положением во второй половине
50—60-х годов XIX в. Россия в их глазах всегда оставалась великой
и единственной в своем роде державой, что бы с ней ни случи¬
лось. Без нее дипломатическая и геополитическая игра на общеев¬
ропейском пространстве была просто немыслима. Это отлично по¬
нимали Наполеон III и Бисмарк. Но последний оказался гораздо
327
искуснее в способах извлечения выгоды из такого понимания.
Прусский канцлер не поскупился предложить России более высо¬
кую цену за ее дружбу. В 1863 г. он «поймал» французского импе¬
ратора на роковой ошибке в польском деле и незамедлительно
встал на сторону Петербурга, в то время как Франция одержимы¬
ми требованиями независимости Польши надолго испортила отно¬
шения с Россией. Бисмарк переиграл Наполеона III в том, в чем
ему, как считалось, не бьшо равных — в бонапартизме. Польские
фантазии Парижа разбились о жесткий прагматизм Берлина и в
конце концов отозвались громом пушек под Седаном.
С 1856 по 1870 г. ситуация развивалась так, что давала Петер¬
бургу возможность превратиться из ходатая (по вопросу об отмене
ограничительных условий) в арбитра между Францией и Прус¬
сией, приближавшимися к смертельной схватке. Все зависело от
того, на чью чашу весов бросит Россия свою силу и авторитет.
При кажущейся очевидности выбора он дался Петербургу нелегко.
Там не спешили связывать себя обязательствами, балансируя
между соперниками. Решительная победа ни одной, ни другой
стороны не устраивала Россию. Для нее чрезмерное усиление как
Франции, так и Пруссии было не выгодно. Правда, неудобство
иметь могущественного соседа (Пруссию) смягчалось ее дружес¬
ким расположением и общностью интересов (хотя это преходящие
категории). Но зато «удобство» иметь сильную державу (Францию)
подальше от себя тоже обесценивалось ее антироссийской пози¬
цией в польском и других вопросах.
Конечно, Россия больше тяготела к Пруссии, не только потому
что та сама искала сближения, но и потому что она слыла более
слабой стороной, помогать которой, с точки зрения теории балан¬
са сил, бьшо предпочтительнее. Последствия политики укрощения
непомерных амбиций и внешне устрашающей мощи Франции
вышли за пределы ожидаемого. Покровительствуя Пруссии, Пе¬
тербург невольно взрастил в ее лице не просто противовес Фран¬
ции, но и новую угрозу европейскому миру. Россия — независимо
от своих намерений — явилась ключевым внешним фактором об¬
разования Германской империи. Как это уже не раз случалось в
истории, разрушению равновесия способствовало ничто иное, как
желание его сохранить.
Говорить здесь о вине или заблуждении Петербурга едва ли
правомерно. И объективным ходом событий и целенаправленной
политикой Запада он был поставлен в жесткие условия поднад¬
зорного, сообразно с которыми ему и приходилось действовать.
Сначала державы «крымской» коалиции подвергли Россию небы¬
валому для нее унижению в 1856 г., а затем раз за разом отказы¬
вали ей в просьбах о снятии санкций, толкнув ее тем самым в объ¬
ятия Пруссии.
Неловко упрекать Петербург за то, что собственную нацио¬
нальную безопасность он поставил выше европейской безопас¬
ности. Тем более в то время, когда самих европейцев трудно было
328
заподозрить в приверженности идеалам всеобщего мира. Если
Александр I и Николай I еще могли себе позволить приносить
российские интересы на алтарь августейшего христианского брат¬
ства и вселенского спокойствия, то Александр II был лишен воз¬
можности делать такие красивые жесты.
Антироссийская стратегия Запада, получившая агрессивное
олицетворение в Крымской войне, вылилась в трагикомедию оши¬
бок. Плоды победы над Россией, которой европейские страны
жаждали как панацеи, в перспективе достались не тем, кто на них
рассчитывал, а тем, кто ими умело воспользовался. Европе наску¬
чил мир, оберегаемый Венской системой. Вероятно, западные ли¬
деры догадывались, что нанося поражение России, они лишают
эту систему главной опоры. Но едва ли они могли предвидеть все,
что за этим последует. Масштабы расплаты в конце концов на¬
много превысили предполагаемые издержки.
Стремление Англии восстановить равновесие сил привело к
французской гегемонии. Франция, избавившись в лице России от
блюстительницы принципа статус-кво, начала на свою беду реван¬
шистскую политику упразднения договоров 1815 г. У Наполео¬
на III не хватило проницательности осознать: разрушая Венскую
систему, он лишал Францию лучшей защиты от другого реваншис¬
та — Пруссии. Французский император попал в жернова безжа¬
лостного механизма, им же самим и запущенного. Другим постра¬
давшим оказалась Австрия, также надеявшаяся, что ослабление
России послужит во благо австрийским интересам.
Западные державы совершенно преднамеренно разладили су¬
ществовавшее в Европе мироустройство, но так и не нашли, чем
его заменить. Крымская система была недолговечной и недееспо¬
собной преемницей. Ввиду своей дискриминационной направлен¬
ности и отсутствия внутренней гармонии она не обладала кон¬
структивным и охранительным потенциалом своей предшествен¬
ницы. Пожалуй, ее главный, органичный порок состоял в том, что
число недовольных держав Европы теперь пополнилось Россий¬
ской империей. Фактически посвятив себя уничтожению нового
европейского порядка, Петербург непроизвольно помог созданию
европейского беспорядка, в котором лучше всех сориентировалась
Пруссия. Рождение Германской империи стало объективным след¬
ствием как стремления Запада наказать Россию, так и нежелания
России оставаться наказанной. Отныне и надолго Европе придется
иметь дело не с мифической русской угрозой, а с реальным гер¬
манским экспансионизмом.
Глава 11.
РОССИЯ И БИСМАРКОВСКАЯ
«ПАУТИНА» СОЮЗОВ
(1871-1891 гг.)
Россия добилась наконец права на восстановление своих гео¬
стратегических позиций в Черном море. Но, помимо этого, пово¬
дов для ликования у нее не было. Освобождение от неадекватных
и несправедливых санкций стоило слишком дорого. Решение по
сути реставраторской, хотя и важной задачи растянулось на 14 лет,
поглотив все усилия российского МИДа в ущерб другим сферам
их возможного приложения. Россия, вернувшаяся в «европейский
концерт» в качестве полноправного члена, еще раз убедилась в
том, что за время ее «отсутствия» случилось нечто очень важное.
За пульт встал новый, властный, эгоистичный и талантливый ди¬
рижер Бисмарк, однако «оркестра» в прежнем смысле слова уже
не существовало. Царили неопределенность, страх, жажда мести,
взаимные подозрения. Европа изменилась и продолжала меняться
коренным образом. Мало кто понимал суть происходящего, а чем
оно чревато — вообще не знал никто.
В центре континента, на границе с Россией появилась Герман¬
ская империя. Наивно было надеяться, что она поведет себя так
же, как скромная по размерам и военно-экономическим возмож¬
ностям Пруссия. Вежливо выслушивая заверения Берлина о веч¬
ной благодарности за неоценимую помощь в судьбоносном вопро¬
се объединения Германии, Петербург все же больше думал о
новых для себя угрозах и пытался, исходя из них, выстроить соб¬
ственную европейскую стратегию. Прежняя, ориентированная на
поддержку Пруссии политика нуждалась в корректировке, харак¬
тер которой зависел не от эмоциональных заявлений Германии, а
от ее реального поведения по отношению к России и Европе. На
чью сторону — Петербурга или Вены — встанет она в балканских
делах, и как далеко простираются ее планы на рейнских землях и
в других регионах?
Александру II было одинаково невыгодно и дальнейшее усиле¬
ние Германии и дальнейшее ослабление Франции. Его беспокоила
активизация Австро-Венгрии на Балканах, сопровождавшаяся тра¬
диционной антироссийской политикой Англии на Востоке. Он
продолжал, хотя и меньше, чем раньше, опасаться перспективы
образования коалиции против России, если в случае очередного
обострения восточного вопроса она попытается вступиться за бал¬
канских славян или вернуть южную Бессарабию.
С 1871 г. расстроенная Крымской войной европейская система
не только не стабилизировалась, но еще больше потеряла устойчи¬
вость. Мало того, что она усложнилась новыми элементами (Ита¬
лия, Румыния, Греция) и уже одним этим стала неудобной для уп¬
330
равления; в ней появился ярко выраженный доминирующий -пи¬
мент (Германия). И то, и другое представляло угрозу всеобщему
миру. Банальная логика понуждала Петербург к стратегии воссм
новления равновесия сил, к которому всегда стремился и Лондон
ский кабинет. Но не всегда совпадали взгляды России и Англии
на то, с кем и против кого поддерживать равновесие. Не было пн
какой гарантии, что совпадут они и на этот раз, на фоне полухао
тического хода событий, растущего напряжения, равновозможиых
коалиционных комбинаций.
Казалось, объективная обстановка позволяла России утвер
диться в роли арбитра между Германией и Францией. Однако Пе¬
тербург мог извлекать пользу из подобного судейства лишь до мо¬
мента обострения собственных внешнеполитических проблем па
континенте. То есть до тех пор, пока ему самому не понадобились
бы чьи-то посреднические услуги. А это уже ситуация, сужающая
свободу маневра. В этом плане положение «блестяще изолирован¬
ной» и «равноудаленной» от континентальных держав Англии
было более выгодным. Ее «ахиллесовы пяты» находились за преде¬
лами Европы.
Запутанная партия, разворачивавшаяся на европейской «шах¬
матной доске», глубоко озадачивала почти всех игроков многооб¬
разием вариантов, рискованных и соблазнительных. Быть может,
единственный человек точно знал, что ему делать, ибо он стре¬
мился не победить, а не проиграть, не приобрести, а сохранить.
Речь — о Бисмарке, для которого было очевидно: сберечь объеди¬
ненную Германию в ее новых границах отнюдь не легче, чем со¬
здать ее. А, возможно, и труднее. Раньше Пруссия участвовала в
коалициях, чтобы стать Германией, теперь Германия должна была
защищаться от коалиций, чтобы вновь не превратиться в Пруссию.
Реваншизм Франции, настороженность России и недовольство
Англии грозили слиться в целенаправленную политику коллектив¬
ного обуздания очередного претендента на гегемонию в Европе.
Отныне Бисмарка заботило одно — выстроить такую международ¬
ную систему, которая исключала бы образование антигерманского
союза. Он предполагал участие Берлина в любой комбинации ев¬
ропейских государств именно для того, чтобы контролировать и
гасить на корню опасные для Германии тенденции. Подобную за¬
дачу, невероятно сложную саму по себе, делало почти невыполни¬
мой стремление канцлера оставить вне этой структуры одну дер¬
жаву — Францию, быстро оправлявшуюся от поражения. Но чем
более недосягаемой выглядела цель, тем достойнее она была тако¬
го политика, как Бисмарк, и тем настойчивее он ее добивался. Он
взялся за дело в присущем ему стиле, сочетавшем неистовость и
прагматизм.
Германская империя — великое детище «железного» канцле¬
ра — была для него зеницей ока, ради которой он не собирался
жалеть чего-либо или щадить кого-либо. Как верного последовате¬
ля Макиавелли, его мало волновал вопрос о «нематериальных»
331
ценностях, могущих быть востребованными для жертвоприноше¬
ния — идеология, исторические традиции, династические связи,
дипломатические обязательства, личные вкусы и симпатии Он
вовсе не жаждал увековечивать Францию в образе врага, и навер¬
няка обрадовался бы возможности установить с ней надежный
мир, если бы она этого захотела. Однако абсолютный практицизм
подсказывал Бисмарку, что Париж в обозримом будущем никогда
не смирится с итогами франко-прусской войны. Поэтому надо
сделать так, чтобы Франция вела политику реванша в одиночку, а
Германия противостояла ей, имея на своей стороне нейтральную
или — хорошо бы! — молчаливо сочувствующую Европу, коль
скоро рассчитывать на большее просто не реально. Бисмарк боял¬
ся не оголтелой агрессии Франции (поскольку при этом великим
державам будет не с руки поддерживать ее), а упреждающего удара
Германии, который может сплотить против нее Европу. После
1871 г. выдающийся ум и чувство удовлетворенности превратили
Бисмарка из милитариста в одного из самых миролюбивых запад¬
ных лидеров, совсем не потому что пацифизм был органичной
чертой его натуры, а потому что он стал наиболее целесообразным
орудием.
После победы над Францией канцлер принялся свивать паути¬
ну союзов, имевших для Германии в принципе оборонительное
значение. По замыслу Бисмарка, все нити паутины должны были
сходиться в Берлине, в его руках. Новую систему он предполагал
снабдить прочным ядром, наподобие того, чем являлся в свое
время Священный союз. Последний, однако, охранял всеобщий
мир, как средство обеспечения равновесия и статус-кво для всей
Европы. Бисмарку же требовался мир только для защиты своей
страны. Канцлер загодя подготовил условия для предотвращения
изоляции Германии. В 1863 г. он безоговорочно поддержал Рос¬
сию, не уставая и позже убеждать ее в своем полном благораспо¬
ложении. В 1866 г. он помог итальянцам приобрести Венецию.
Тогда же у Австрии, проигравшей войну Пруссии, осталось нечто
вроде чувства признательности к Бисмарку, благодаря которому ее
поражение оказалось почти «турнирным», с минимальным в тех
обстоятельствах материальным и моральным ущербом для Вены.
Бисмарк остро нуждался в устойчивом геополитическом объ¬
единении в Европе, превышающим по своей суммарной мощи
любой другой альянс. Идеальными кандидатурами были Австро-
Венгрия и Россия. Союз с первой гарантировал господство в Сре¬
динной Европе. А дружба с Петербургом открывала перспективы
глобального преобладания. Проблема, однако, состояла в том, как
смягчить русско-австрийские противоречия на Балканах и избе¬
жать столкновения в этом взрывоопасном регионе. Существовали
и другие трудности. Остававшиеся вне этого предполагаемого объ¬
единения государства — прежде всего Англия и Франция — не ис¬
пытывали никакого восторга от такой реорганизации Европы, чре¬
ватой возрождением Священного союза. Они были готовы проти¬
332
водействовать планам Бисмарка и искать контркомбинации, в том
числе с привлечением России и Австро-Венгрии. Кроме того, в
Англии, где традиционно лелеяли идею равновесия, у кормила
власти, после Пальмерстона, встали люди, понимавшие суть обще¬
европейских перемен не хуже германского канцлера. Все это по¬
зволяло сравнить задачу Бисмарка с тем, что делает жонглер или
эквилибрист. С одной существенной разницей — он никогда не
занимался такого рода «фокусами», у него не оставалось времени
для тренировки, и, наконец, он подвергал огромному риску не
только себя, но и судьбу Германии.
Петербург, хорошо видя, куда переместился дипломатический
центр Европы, испытывал растущую озабоченность. Его не устра¬
ивала сама идея чьего-либо господства на континенте, от которого
Россия страдала дважды — при Карле XII и Наполеоне I. Что ка¬
сается собственного господства, то на реставрацию его пока не
хватало сил. Да и, похоже, прошли времена, когда в Европе могла
безоговорочно доминировать одна держава. Шла вязкая позицион¬
ная борьба на все более мозаичном поле. Каждый подбирал себе
больших и малых союзников в соответствии со своим видением
собственных национальных интересов. Отчасти осознанно, отчасти
стихийно формировалась новая сложная структура военно-полити¬
ческого равновесия. Усиливалось влияние на этот процесс внеев¬
ропейских, колониальных проблем. В атмосфере неопределеннос¬
ти и тревоги перед неизвестным повысилась роль эксперименталь¬
ного, так сказать творческого начала в международной политике.
Всякий раз после крупных потрясений, отодвигавших в тень исто¬
рии одни государства и выводивших на свет другие, Европа долж¬
на была решать — что делать дальше. Но, пожалуй, никогда преж¬
де этот вопрос не стоял так зловеще, хотя многие еще не чувство¬
вали всего драматизма возникшей перед народами проблемы
выбора.
На первый взгляд, не было ничего фатального и ничего нового
в том, что возвысилась одна из держав. Ведь издавна существовала
банальная модель пресечения диктаторских поползновений — со¬
здание из заинтересованных государств адекватного противовеса.
Так действовала Европа против Испании, Священной Римской
империи, Франции, России. И все же после 1871 г. в международ¬
ной конъюнктуре уже различимы признаки, отличающие ее от
внешне аналогичных ситуаций в прошлом. Небывало выросли
уровень военных технологий и скорость армейской мобилизации,
что резко повышало остроту взаимных угроз и взаимного недове¬
рия, порождало роковые соблазны. Возможность локализации
войн и прекращения их по воле людей стремительно сокращалась.
Уменьшались и шансы достигнуть быстрой и решительной победы
над врагом, извлечь из нее нужные результаты, закрепить их в со¬
ответствующих дипломатических договорах и заставить других
признать итоги войны. Благодаря разложению империй и образо¬
ванию независимых государств происходило дробление Европы.
333
Увеличивалась общая сумма противостоящих друг другу интересов.
Слабые игроки искали помощи сильных, чтобы получить гораздо
больше того, что они имели или что им причиталось «по справед¬
ливости». Их заботили только собственные цели, даже если ради
них понадобилось бы нарушить европейский мир, чувство ответст¬
венности за который было подчас обратно пропорционально раз¬
мерам и силе государства. Великие державы старались соблюдать
осторожность в отношениях со своими новоиспеченными собра¬
тьями и до поры до времени не давали вовлекать себя в опасные
авантюры. Но долго ли они могли оставаться в стороне?
Как известно, появление в системе новых составных элементов
усложняет ее управление и ее предсказуемость. В конечном итоге
именно проблема контроля над деструктивными процессами объ¬
ективно являлась самой важной для Европы — важнее, чем в
1815 г. Тогда эту проблему решили почти оптимально, ибо поли¬
тики понимали и ощущали ее всем своим существом. Теперь ее
скорее ощущали, чем понимали. А когда все же пытались ее ос¬
мыслить, то не столько в контексте общеевропейского урегулиро¬
вания, сколько с точки зрения частных преимуществ и гарантий
для той или иной стороны.
Государственные деятели бисмарковского поколения были не
глупее своих предшественников, но стоявшие перед ними задачи
требовали больше, чем просто ума и просто воли. Перед лицом
неведомого и тревожного будущего они не без опаски маневриро¬
вали в пределах имевшихся у них альтернатив, избегая связывать
себя четкими долгосрочными обязательствами на все случаи
жизни. Они предпочитали отвечать на вызовы времени, а не уп¬
реждать их. Каждый из них в отдельности не был лишен благих
намерений и способности к компромиссам, однако при наличии
явных угроз миру и стабильности отсутствовала общая — не важно
с какой идеологической подкладкой — концепция европейской
безопасности. И в этом они безусловно уступали участникам Вен¬
ского конгресса. Спонтанное, неупорядоченное развитие событий
вынуждало политических лидеров 70—80-х годов XIX в. то и дело
полагаться на импровизацию и интуицию со всеми их плюсами и
минусами. А как только «большая игра» в Европе выходила за ус¬
ловные рамки канонических правил, превосходство над партнера¬
ми и соперниками оказывалось на стороне Бисмарка.
Германский канцлер, проявив небывалую расторопность в до¬
стижении цели, продемонстрировал яркий политический талант. А
приложив после 1871 г. все силы к сохранению достигнутого, он
выказал зрелую политическую мудрость. Совершенно не смущаясь
казалось бы нереальной и одиозной в глазах Запада задачей, Бис¬
марк принялся за воссоздание того, что не могло не ассоцииро¬
ваться со Священным союзом — австро-русско-германского блока.
Пока Лондон, Париж, Петербург и Вена пытались определить раз¬
меры угрозы, исходившей от новой Германии, Бисмарк сделал не¬
сколько блестящих ходов, чтобы эти опасения не воплотились в
334
согласованные действия. Решительным предложением объединить¬
ся с Германией на взаимовыгодных основах, он вывел из стана
своих потенциальных противников Россию и Австро-Венгрию.
В результате интенсивных переговоров 1871—1873 гг. и обменов
официальными визитами между Берлином, Веной и Петербургом
был образован Союз трех императоров, декларировавший своими
целями: сохранение статус-кво в Европе; совместное урегулирова¬
ние восточного вопроса; сотрудничество в обуздании революции. В
принципе подобные установки отвечали интересам всех сторон.
Бросалось в глаза и сходство со Священным союзом, впрочем —
при ближайшем рассмотрении — весьма относительное. Священ¬
ный союз, как сердцевина Венской системы, несмотря на свои не¬
достатки, представлял собой инструмент обеспечения мира и ста¬
бильности для всей Европы. Что касается Союза трех императоров,
то он создавался в качестве фундамента иной, бисмарковской сис¬
темы. Конечный смысл ее состоял в том, чтобы возвести защитный
барьер вокруг Германии, прежде всего — против Франции и тех,
кто пожелает помочь ей. Такой подход не гарантировал коллектив¬
ной безопасности. Более того — исключал ее.
По-видимому, останется навсегда неразрешимым вопрос — а
возможно ли было вообще придумать для Европы нечто сравнимое
по эффективности с Венской системой в ситуации, когда после
1871 г. в европейской геополитической «тектонике» образовался
катастрофический франко-германский разлом, какого еще не
знала Европа? Лишь одна общая тенденция поддавалась прогнозу:
отныне непримиримый антагонизм между немцами и французами
станет источником накопления высочайшего напряжения в между¬
народных отношениях с почти неизбежной перспективой, что кто-
то станет на одну сторону, а кто-то на другую.
Россия не собиралась обрекать себя на роль пассивного испол¬
нителя планов Бисмарка. Она вступила в Союз трех императоров
с целями, существенно расходившимися с теми, которые пресле¬
довал германский канцлер, открыто их не декларируя. Александ¬
ра II действительно волновали проблемы статус-кво в Европе,
компромиссного решения восточного вопроса и предотвращения
революций. (Именно поэтому Бисмарк и провозгласил их как ос¬
нову для партнерства.) И он намеревался честно сотрудничать с
Берлином и Веной в этом направлении при условии, что его не
лишат свободы действий в угоду чьим-то замыслам. Однако Пе¬
тербург решительно отказывался толковать Союз так, как этого
хотел Бисмарк — в качестве средства антифранцузской политики.
Хотя канцлер догадывался об этом, все же он испытал немалое
огорчение, когда его худшие подозрения подтвердились, да еще в
весьма рискованных для Германии обстоятельствах.
В апреле 1875 г. Парижский кабинет предупредил великие дер¬
жавы о подготовке Германией превентивного удара против Фран¬
ции. Со стороны последней это, скорее всего, был пробный шар,
запущенный, чтобы выяснить реакцию Европы. Возникла ситуа¬
335
ция военной тревоги, в которой Россия дала Берлину ясно понять,
что она не допустит нового поражения Франции, и никакой Союз
трех императоров здесь ей не помеха. Взбешенному Бисмарку ни¬
чего не оставалось, как принять это предупреждение к сведению.
Его раздражение не было безосновательным, поскольку войны он
не замышлял. Однако он мог утешиться тем, что военная тревога
оказалась небесполезным опытом для Германии. По крайней мере,
теперь была точно известна позиция России, окончательно утвер¬
дившая Бисмарка в одном важном предположении: Берлин исчер¬
пал лимит терпимости Петербурга к его экспансионистской поли¬
тике в Европе, и отныне продолжение ее чревато объединением
России, Англии и Франции. Пока германским канцлером оставал¬
ся человек, преследуемый «кошмаром коалиций», сохранялись ре¬
альные шансы избежать большой войны.
События 1875 г. позволили Петербургскому кабинету впервые
за многие годы взять на себя арбитражную роль в Европе. Впро¬
чем, этим преимуществом он владел недолго. Очередное обостре¬
ние восточного вопроса сделало Россию достаточно уязвимой,
чтобы ей самой потребовались дипломатическая помощь и посред¬
нические услуги Бисмарка.
* * *
Последствия поражения России в Крымской войне сказались
не только на европейских, но и на азиатских делах. Ограниченный
на Западе, Петербург активизировался на дальневосточном и сред¬
неазиатском направлениях. Он стремился прежде всего найти ес¬
тественные границы для государства и надежно защитить их и
военными средствами и соответствующими соглашениями с сосед¬
ними державами, в первую очередь с Китаем. Это была геострате¬
гическая, а не колониальная задача. В принципе Петербург, ко¬
нечно, интересовали и материальные выгоды, но не они являлись
главным мотивом экспансии. Понадобится много времени, чтобы
затраты России на приобретение и содержание ее «колоний» нача¬
ли хоть как-то окупаться. Впрочем, общий баланс для ее финансов
так и остался убыточным, в чем состояло одно из коренных отли¬
чий российского «колониализма» от западноевропейского.
У России не было заморских территорий, представлявших для
метрополии совершенно конкретную экономическую категорию.
Ее экспансия олицетворяла как бы тип «материкового империа¬
лизма», чем-то напоминающего движение североамериканского
фронтира. Россию обрекала на это движение не жажда наживы и
не частный интерес, а инстинкт самосохранения. Ее история есть
история постоянно и по необходимости расширяющегося про¬
странства, история устроения все новых и новых границ, пока они
не упирались в естественные преграды в виде морей, океанов, гор,
или в искусственные — в виде крупных, жизнеспособных госу¬
дарств. Россия осваивала соседние земли, и отнюдь не обязатель¬
336
но — силой оружия. Зачастую населявшие их народы имели боль¬
шой опыт невраждебного (дипломатического, союзнического, тор¬
гового, культурного) общения с русскими. Избежать столкновения
или смягчить его также помогала гибкая социальная политика
российского государства, основанная на этно- и веротерпимости,
на стратегии сращивания местных политических элит с русским
господствующим классом. Такая модель отношений с колонизуе¬
мыми территориями не характерна для «классического» колониа¬
лизма, хотя и внутри него существуют вариации.
Продвижение в западную сторону происходило довольно мед¬
ленно и неравномерно. Тут России, как правило, противостояли
высокоорганизованные военно-государственные организмы, дол¬
гое время сами теснившие ее нещадно и создававшие прямую уг¬
розу ее независимому существованию. По мере ослабления Поль¬
ши, Швеции, Турции Россия усиливает геополитическое контрна¬
ступление, пока ее не останавливают объективные факторы и бла¬
горазумие, то есть пока она не обеспечивает себе более или менее
безопасное соседство с Швецией, Пруссией, Австрией и европей¬
скими владениями Османской империи. К 1815 г. Россия достигла
на западе оптимальных пределов территориальной достаточности.
Большего она не хотела. Да ей бы и не позволили, о чем лишний
раз напомнила Крымская война.
Начавшаяся с XVI в. восточная экспансия развивалась в иных
условиях. Здесь русские войска и казаки-первопроходцы не встре¬
чали сильного сопротивления (за исключением Северного Кавка¬
за). Редкое население Сибири и Дальнего Востока не могло ока¬
зать его, даже если бы нашло смысл в том, чтобы предпочесть
войну выгодной торговле с пришельцами. Однако русских «пионе¬
ров» ждали другие трудности, преодоление которых требовало осо¬
бого мужества и жизнестойкости — жестокий климат, фантасти¬
ческие расстояния, непроходимые леса, отсутствие дорог и полная
неизвестность впереди. Обживали эти невообразимые просторы
миллионы людей в течение нескольких веков: одни оседали, дру¬
гие погибали, третьи шли дальше и дальше. Основывали города,
прокладывали тракт между ними, занимались промыслами и тор¬
говлей. Укоренялись навсегда.
К середине XVII в. русские вышли к Тихому океану. Встала
проблема установления границ и развития торговых и дипломати¬
ческих отношений с Северо-Восточным Китаем. Китай неохотно
открывался внешнему миру и еще менее охотно признавал факт
появления нового северного соседа, у которого неизвестно что на
уме. Тем не менее взаимное знакомство мало-помалу расширя¬
лось, хотя настороженность останется надолго. Нерчинский дого¬
вор (1689 г.) стимулировал товарообмен, но не предоставил России
доступа к Амуру — важнейшей коммуникационной артерии и под¬
ходящей географической линии для русско-китайской границы.
Кяхтинское соглашение (1727 г.), не принеся никаких территори¬
альных изменений, дало новые привилегии русским купцам и сан¬
337
кционировало православно-миссионерскую деятельность в Пеки¬
не, правда, — в незначительных масштабах. Дополнительный им¬
пульс получили дипломатические и культурные контакты. Благо¬
даря этим договорам русско-китайские отношения пребывали в
весьма стабильном состоянии до середины XIX в.
В конце XVIII в. русские пересекли Берингов пролив, достигли
Аляски, а затем двинулись по тихоокеанскому побережью амери¬
канского континента на юг, достигнув Калифорнии, где основали
небольшую колонию. Если приобретение дальневосточных земель
можно считать естественной геополитической необходимостью, то
выход за пределы евразийского континента, с точки зрения госу¬
дарственно-территориальной целостности России, представляется
гораздо менее естественным. Не только потому, что нарушалась
географическая «непрерывность» страны, но и потому, что риско¬
ванно возрастала диспропорция между осваиваемыми пространст¬
вами и количеством людей, способных их освоить и удержать за
собой. В тылу у первопроходцев оставались практически незасе¬
ленные, девственные территории, нуждавшиеся в демографических
и трудовых ресурсах.
Проникновение на чужой континент делало почти неизбежны¬
ми международные осложнения, совершенно излишние для Пе¬
тербурга, учитывая наличие перспективы обострения отношений с
Китаем и с западноевропейскими державами по поводу раздела
сфер влияния в Китае. Понимая это, российское правительство
без энтузиазма воспринимало идею русской колонизации Амери¬
ки. Меньше всего ему хотелось ссориться с США, с которыми ус¬
тановились добрые отношения. Недовольство русским проникно¬
вение в Калифорнию выказали, помимо американцев, Англия и
Испания. Чтобы не объединять эти страны против себя, Россия в
1841 г. продала свою калифорнийскую колонию — форт Росс. На¬
падение англо-французской эскадры на Петропавловск во время
Крымской войны обнажило уязвимость России на Дальнем Восто¬
ке и необходимость сконцентрироваться на укреплении обороно¬
способности России, в том числе за счет отказа от ее американ¬
ских владений. Кроме того, в лице США Петербург намеревался
сохранить союзника против Англии. В такой ситуации уступка
Аляски представлялась целесообразной. В 1867 г. эта территория
была продана американцам за 7,2 млн долларов.
Гораздо больше Петербург волновали дальневосточные дела.
Получение доступа к реке Амур и — в перспективе — к незамер¬
зающему порту на побережье Тихого океана стало к середине
XIX в. насущной задачей Петербурга. Только таким путем можно
было решить проблему снабжения растущего количества русских
войск и населения на Дальнем Востоке. С назначением Н.Н.Мура¬
вьева (позже — Муравьев-Амурский) генерал-губернатором Вос¬
точной Сибири в 1847 г. политика России в этом регионе заметно
активизируется. Энергичное проникновение в бассейн Амура и на
Сахалин, сопровождавшееся основанием крепостей, в известном
338
смысле явилось личной инициативой Муравьева, порой злоупот¬
реблявшего своей относительной недосягаемостью для Петербурга.
Российское руководство, не желавшее войны с Китаем, с тревогой
следило за деятельностью своего наместника, но дезавуировать его
не спешило.
Поскольку западное экономическое и военное присутствие в
Циньской империи быстро расширялось, России пришлось думать
о собственных интересах, которые по-прежнему были лишены ко¬
лониалистской подоплеки. Пока Англия и Франция занимались
разграблением Китая и подавлением антиколониальных восста¬
ний, Россия была озабочена необходимостью установления проч¬
ных границ с державой, превращающейся в арену международного
соперничества и перманентный очаг нестабильности. Колониаль¬
ную экспансию Запада она стремилась уравновесить путем укреп¬
ления своих геостратегических позиций на Дальнем Востоке. Пе¬
тербург хотел получить для себя адекватную компенсацию за ог¬
ромные уступки, исторгнутые у Циньского правительства англича¬
нами и французами в результате Опиумных войн. По условиям
трех русско-китайских договоров (Айгунского 1858 г., Тяньцзинь¬
ского 1858 г. и Пекинского 1860 г.), к России отходили северный
берег Амура и территория современного Приморского края. Про¬
цесс формирования границы с Китаем в основном завершился.
Ближайшим последствием было основание незамерзающего порта
Владивосток, ставшего главной военно-морской базой России на
Тихом океане.
Разграничение с северо-западным Китаем происходило слож¬
нее. В начале 1860-х годов в китайском Туркестане, населенном
мусульманами, вспыхнуло восстание. Его предводитель Якуб-бек
образовал независимое государство, враждебное России и Китаю,
но лояльное Англии. Это противоречило интересам и Петербурга
и Пекина. Слабое пекинское правительство обратилось к России с
просьбой о подавлении волнений. Опасаясь распространения
смуты на территорию Туркестанского генерал-губернаторства, рос¬
сийское руководство воспользовалось этим приглашением для за¬
хвата Илийского края со столицей в Кульдже. Было обещано, что
оккупация продлится лишь до тех пор, пока китайские войска
сами не окажутся в состоянии навести там порядок. К исходу
70-х годов XIX в. упадок государства Якуб-бека позволил Китаю
подавить восстание, после чего он потребовал от России освобо¬
дить занятые ею земли. Петербург в принципе не отказывался от
своего слова, но хотел демаркировать границу с максимальной
пользой для безопасности своих среднеазиатских владений. Пер¬
вый раунд переговоров закончился подписанием очень выгодного
для России (Ливадийского 1879 г.) договора, по которому она воз¬
вращала Кульджу, но оставляла за собой западную часть Илийско¬
го края и получала контрибуцию в 5 млн рублей за помощь
Китаю. Узнав об условиях соглашения, Пекин дезавуировал своего
официального представителя на переговорах и стал готовиться к
339
войне. Россия, еще не успевшая прийти в себя после восточного
кризиса 1870-х годов, решила уладить дело компромиссом. Она
возвратила Илийский край (за исключением небольшого западно¬
го участка) в обмен на увеличение денежных компенсаций до
9 млн рублей. Русско-китайская граница в Средней Азии была за¬
фиксирована официально.
С середины XIX в. Россия, одновременно с США, приступает
к политике «разгерметизации» Японии для долгосрочного опреде¬
ления отношений с еще одним своим дальневосточным соседом.
Хотя Японию никоим образом нельзя было причислить к великим
державам, в Петербурге понимали, что сам факт близости этого
государства к российской территории заслуживает внимания. В
1855 г. (Симодский договор) Россия получила право торговать в
трех японских портах, устанавливались регулярные дипломатичес¬
кие связи. В стремлении уладить пограничные вопросы стороны
поделили Курильские острова, но Сахалин при этом переходил
как бы в совместное владение. В 1875 г. (по Петербургскому дого¬
вору) произошел обмен: Япония отказывалась от Сахалина, а Рос¬
сия — от Курил. Русско-японские отношения носили доброжела¬
тельный характер. В них тенденция к компромиссу явно домини¬
ровала над угрозой применения силы, а проблемы территориаль¬
ного разграничения в конце концов возобладали над всем осталь¬
ным. В отличие от Запада Россия не намеревалась включать Япо¬
нию в сферу своих колониальных планов. Впрочем, эта маленькая,
богом забытая страна с феодально-архаическим укладом вскоре
сама станет агрессивным колонизатором, смело вступающим в
ожесточенную борьбу за передел мира.
Россия обосновалась на своих дальневосточных рубежах срав¬
нительно бесконфликтно, но чувствовать себя там неуязвимой она
не могла. Ее мало успокаивал тот факт, что она имела дело с Ки¬
таем и Японией — слабыми и охваченными смутой государствами.
Во-первых, отсутствие внутриполитической стабильности у соседа
уже само по себе являлось угрозой для России, а если это сопро¬
вождалось внешним (западным) вмешательством, то такая угроза
увеличивалась. Во-вторых, сегодняшняя относительно благоприят¬
ная для Петербурга ситуация завтра могла измениться в худшую
сторону. Россия предпочитала не ставить свою безопасность в за¬
висимость от состояния соседних государств.
Если такого правила ей приходилось придерживаться на Даль¬
нем Востоке, где еще слабо чувствовалось западное влияние, то
тем более это было необходимо в Средней Азии, которая с 30-х
годов XIX в. вовлекалась в орбиту британской колониальной и
геостратегической политики. Переход Афганистана под англий¬
ский контроль после англо-афганской войны 1838—1842 гг., а
также деятельность британских агентов на Кавказе в 30-е годы
XIX в. породили в Петербурге подозрение, что Лондон решитель¬
но настроен на подрыв позиций России на Ближнем и Среднем
Востоке. В свою очередь росло и недоверие англичан к России, за¬
340
владевшей территориями между Черным и Каспийским морями и
распространившей русское влияние на Иран, который Англия
включала в систему оборону Индии.
После Крымской войны главный очаг русско-английских про¬
тиворечий временно переместился из зоны Константинополя и
Проливов в Среднюю Азию. Но от этого их воздействие на обще¬
европейские дела не уменьшилось. Международные отношения в
Европе испытывали на себе все большее давление колониальных
проблем. Экспансия Запада (в том числе России) на Восток вела к
постепенной трансформации мира в единый организм, где стано¬
вилось все труднее локализовать болезнетворные процессы. Неког¬
да сугубо европейские или сугубо азиатские вопросы перестают
быть таковыми, приобретая глобальное измерение. Именно к этой
категории следует отнести «большую игру» в Азии, создававшую
взрывоопасное напряжение между двумя ее основными участника¬
ми — Россией и Англией. «Большая игра» в Азии начинает влиять
на ход «большой игры» в Европе.
Судя по новейшим исследованиям историков, Петербург и
Лондон старались избежать столкновения друг с другом на Сред¬
нем Востоке. Но чем усерднее они старались, тем ближе подходи¬
ли к скользкой грани. Причиной тому была не взаимная агрессив¬
ность, а взаимный страх, усугублявшийся отсутствием достоверной
информации о планах противника. Каждая сторона подозревала
другую в зловещих замыслах и не верила словам, боясь оказаться
обманутой. Строго говоря, Россия и Англия ставили перед собой
оборонительные задачи: первая заботилась о собственной террито¬
рии, вторая — о своей колонии. Зачастую незнание того, что со¬
бирается делать соперник и чем он готов себя ограничить, явля¬
лось благодатной почвой для возникновения почти панической ре¬
акции на любое его действие.
Умами политиков овладело убеждение, будто наступление есть
лучшая защита против коварного врага. С 30-х годов XIX в. у Рос¬
сии и Англии, по их общей вине, накопилось достаточно поводов
думать именно так. Одним из них была англо-иранская война
1856—1857 гг., в ходе которой британские войска предотвратили
захват Ираном афганской области (Герат). Лондон увидел в этих
событиях козни Петербурга против Индии, а Петербург — признак
активизации британской экспансии в Среднюю Азию. В итоге рус¬
ско-английские отношения обострились достаточно серьезно,
чтобы рассматривать конец 50-х годов XIX в. как начало нового
этапа в истории противоборства, вражды и взаимонепонимания
России и Англии.
Внешнеполитический (британский) фактор был для Петербурга
важным, но не единственным и не всегда главным стимулом к
продвижению в Среднюю Азию. Его не могло не волновать сосед¬
ство с территориями, населенными беспокойными кочевыми пле¬
менами без государственной организации, которые приносили
России много хлопот набегами на русские земли, грабежами рус¬
341
ских торговых караванов. Южнее располагались более организо¬
ванные политические образования — Коканд, Бухара, Хива. Но их
раздирали междоусобицы, внутрисоциальные конфликты и анар¬
хия, чем успешно пользовались британские агенты в своих целях.
Для Российской империи среднеазиатский вопрос, как и дру¬
гие (южнорусский, польский, крымский, кавказский, дальневос¬
точный и т.д.), был прежде всего геополитическим вопросом о
прочной границе, которому подчинялись экономические, идеоло¬
гические, престижные, гуманитарные соображения. Решался он,
смотря по обстоятельствам, разными способами, преимуществен¬
но — силовыми. На этом настаивало военное министерство Рос¬
сии, руководствуясь идеей целесообразности, как оно ее понима¬
ло. Внешнеполитическое ведомство предлагало соблюдать осто¬
рожность, ссылаясь на необходимость воздерживаться от кон¬
фликтов с Англией и сосредоточиться на внутренних делах. Мало
энтузиазма вызывала перспектива приобретения Средней Азии и у
российского общественного мнения, полагавшего, что реванш за
поражение в Крымской войне нужно брать не там и не так.
Между тем Петербург интересовал не столько реванш, сколько на¬
дежное обустройство уязвимой имперской периферии.
В 1864 г. русские войска заняли казахскую степь и вышли не¬
посредственно к границам среднеазиатских ханств. Горчаков разо¬
слал по европейским кабинетам циркуляр, предназначавшийся
прежде всего англичанам. В нем говорилось, что Россия ищет не
новых завоеваний, а безопасных границ. И это была правда. Не¬
правдой же — хотя и невольной — оказалось заявление о желании
России остановиться на достигнутых рубежах. Быть может, так оно
и случилось бы, если бы позволила обстановка. Однако быстро
выяснилось, что беспокойное соседство с Кокандом, Бухарой и
Хивой не даст такой возможности. Местные беспорядки усилива¬
лись, а вместе с ними росла английская активность в регионе.
Лондон со своей стороны был заинтересован в обеспечении ста¬
бильности на ближних подступах к Индии.
Таким образом, и Россия и Англия стали заложниками по сути
оборонительной стратегии. Стремительное географическое сбли¬
жение двух гигантских империй ставило вопрос: где, при каких
обстоятельствах они соприкоснутся, и во что это выльется. Для
обеих сторон представлялось весьма предпочтительным наличие
буферной зоны (вместо общей границы). Но в таком случае возни¬
кала острая проблема о ее наиболее целесообразном местоположе¬
нии — в Афганистане или в Средней Азии? Теоретически первое
было выгоднее Петербургу, второе — Лондону. Впрочем, жизнь
внесла коррективы в эти умозрительные схемы.
Неуверенность в своих среднеазиатских соседях и недоверие к
Англии вынудили Россию двигаться дальше на юг. Ей было проще
захватить ханства, чем защищать от них свои границы, находясь в
непрерывном ожидании, что Средняя Азия превратится в британ¬
ский протекторат и плацдарм для наступления на север. Присутст¬
342
вовала и другая угроза — распространение местного социального
хаоса на российские земли, с высокой степенью вероятности за¬
рождения движения, схожего с дагестанским мюридизмом.
В конце концов в петербургских правящих кругах победила
идея завоевания ханств. Точнее — с ней пришлось смириться, ибо
было очень трудно сдерживать энергичных генералов, командовав¬
ших русскими войсками в Средней Азии. Признавая их амбициоз¬
ность в качестве одной из движущих сил, не стоит игнорировать и
тот факт, что они видели и понимали местные реалии лучше, чем
высокие чиновники в Петербурге.
С 1865 по 1873 г. русские войска заняли Коканд, Бухару и
Хиву. Встревоженная Англия предложила России переговоры о
границе между Афганистаном и Бухарой. Было достигнуто согла¬
шение (1872—1873 гг.), согласно которому Афганистан провозгла¬
шался нейтральной зоной, и его территория расширялась на север
за счет бухарских земель — явная уступка Петербурга.
Та же геополитическая логика, что подсказала мысль о завое¬
вании Средней Азии, требовала от России идти дальше на запад и
завладеть Закаспийским краем. Он был населен туркменскими ко¬
чевыми племенами, враждовавшими с Хивой и Ираном, претендо¬
вавшими на их территории. Вакуум власти у «безгосударственных»
туркмен создавал все условия для заполнения его внешними сила¬
ми. Петербург совершенно не устраивало, чтобы пространство,
примыкающее к восточному побережью Каспийского моря, попа¬
ло в чужие руки. Это привело бы к образованию упирающегося
чуть ли не в устье Урала геополитического клина между русским
владениями на Кавказе и в Средней Азии. Значение его хорошо
понимали и в Петербурге и в Лондоне.
Возможно, России и Англии удалось бы договориться, если бы
не острый кризис в их отношениях, вызванный русско-турецкой
войной 1877—1878 гг. и сказавшийся на азиатских делах. Обе сто¬
роны решили осложнить друг другу жизнь: Англия в Европе, а
Россия — на подступах к Индии. В 1877 г. М.Д. Скобелев начал
военные операции в Закаспии, а в 1881 г. была взята туркменская
«столица» Геок-Тепе. Англичане ответили вторжением в Афгани¬
стан (1878—1879 гг.), в результате чего они взяли под контроль
правительство страны. Одновременно активизировалась деятель¬
ность британских эмиссаров в Средней Азии и среди туркмен.
Россия и Англия оборонялись, наступая.
Конечно, у Петербургского кабинета не было и в мыслях за¬
воевывать Индию, по причине крайней дороговизны и нерацио¬
нальности такого предприятия. Но у него не было и намерения
рассеивать подозрения англичан на этот счет. Более того, счита¬
лось, что чем больше они уверуют в русскую угрозу, тем легче ока¬
зывать на них давление в восточном вопросе. Стимулировать пуг¬
ливое воображение британских политиков — особенно когда дело
касалось безопасности Индии — не составляло труда. Со времен
организованной Павлом I индийской экспедиции в их сознании
343
прочно укоренился образ коварной России, рвущейся к берегам
Инда и Ганга. В Лондоне боялись еще и того, что приближение
русской армии к границам Индии спровоцирует там новый по¬
дъем антиколониального движения, наподобие Сипайского восста¬
ния 1857—1859 гг.
В Средней Азии и Закаспийском крае Петербург как бы убивал
двух зайцев — решал важную геостратегическую проблему и па¬
раллельно отвлекал внимание Англии от восточного кризиса, за¬
ставляя ее действовать сразу на двух фронтах — европейском, где
она имела сильных союзников, и на азиатском, где таковые отсут¬
ствовали.
Шантаж отчасти удался. Англия начала искать пути смягчения
противоречий с Россией, на что последняя откликнулась весьма
лояльно. Когда в 1881 г. шли русско-иранские переговоры о де¬
маркации границы между Хорасаном и российскими закаспийски¬
ми владениями, Петербург признал в Англии заинтересованную
сторону и принял ее посредничество. Это снизило вероятность во¬
оруженного столкновения двух империй, хотя и не надолго.
Таким образом, русское продвижение в Среднюю Азию в 60—
70-е годы XIX в. носило характер геополитического самопринужде-
ния. Ослабленная и уже не столь уверенная в себе после «крым¬
ского шока» Россия по идее должна была посвятить себя внутрен¬
ним проблемам и свести до минимума материальные и моральные
расходы на внешние дела. Ни состояние финансов, ни настроения
ряда представителей правящей верхушки, ни общественное мне¬
ние страны не располагали к ретивости в среднеазиатском вопро¬
се. Лишь объективная необходимость или нечто, осознанное как
объективная необходимость (подчас это — одно и то же), вынуж¬
дали Петербургский кабинет и исполнителей его инструкций на
местах действовать так, как они действовали. Вполне искреннее
желание закрепиться на определенных рубежах и не идти дальше
них наталкивалось на неумолимые и отчасти непредвиденные реа¬
лии, не оставлявшие выбора. В стремлении России сохранить
автономию Бухарского ханства или в данном Европе обещании не
трогать Хиву не было лукавства. Но обстоятельства оказались
выше ее воли, а боязнь быть вытесненной Англией — выше дове¬
рия к ней. В российской политике сложно сочетались продуман¬
ная схема и импровизация, здравый смысл и авантюризм, целесо¬
образность и импульсивный порыв. Немаловажным, хотя и вспо¬
могательным стимулом служило наличие перспективы экономи¬
ческой эксплуатации региона в интересах развивающегося россий¬
ского капитализма.
* * *
При всем значении дальневосточного и среднеазиатского век¬
торов внешней политики России самые чувствительные ее нервы
находились все же в Европе. Именно там, на фоне нарастающего
344
напряжения между великими державами и попыток ослабить его
путем многосторонних соглашений по континентальным пробле¬
мам и полюбовного раздела колоний, шло формирование мировой
системы международных отношений, состоявшей из европейского
«ядра» и внеевропейской «периферии».
Источником повышенной опасности в Европе по-прежнему
был восточный вопрос. Великие державы не знали, как сложится
ситуация вокруг него на этот раз, когда накал освободительной
борьбы на Балканах достиг небывалой высоты. После образования
греческого и румынского государств остававшиеся под османским
господством славянские народы уже не хотели удовлетворяться
никакими иными уступками Константинополя (к тому же зачас¬
тую лишь формальными), кроме как признанием их полной неза¬
висимости. Естественно, остро стоял вопрос о территориальных
размерах, форме устройства, внешнеполитической ориентации бу¬
дущих государств. В этом пункте сталкивалось такое количество
конфликтующих интересов, что свести их к оптимальному ком¬
промиссу представлялось задачей неимоверной трудности, требо¬
вавшей от политиков ума, ответственности, терпения и сдержан¬
ности. Того, чего далеко не всегда хватало.
В принципе на балканском геополитическом поле каждый
игрок стремился к максимальному удовлетворению своих ожида¬
ний, что в подобных ситуациях нереально. Любая перспектива,
грозившая оказаться ниже этих ожиданий, воспринималась нервно
и подозрительно.
Турция, понятно, не спешила расставаться со своими европей¬
скими владениями. Ее по традиции поддерживала Англия, предпо¬
лагавшая, что османское наследство (вместе с Проливами и Кон¬
стантинополем) достанется России, и тогда Лондон лишится дее¬
способного союзника на Востоке. Австро-Венгрия категорически
возражала против создания крупного славянского государства (или
конфедерации) от Черного моря до Адриатики. Чтобы не допус¬
тить этого, она была готова договариваться с кем угодно. Герма¬
ния вообще не хотела общеевропейского конфликта на Балканах,
осознавая, что его непредсказуемое течение может помешать Бер¬
лину достроить антифранцузскую паутину союзов. Бисмарка не
устраивал ни один из возможных исходов столкновения ведиких
держав, будь то поражение или триумф России, не говоря уже о
крушении Австро-Венгерской монархии. На Балканах ему нужна
была «ничья». В пользу великой Германии.
Петербургский кабинет вновь подошел к опасной развилке ис¬
торических дорог. Обостряющийся восточный кризис ставил его
перед необходимостью выбора из двух решений, каждое из кото¬
рых чревато непоправимым исходом — остаться в стороне или
вмешаться?
Для Николая I (до 1853 г.) цена этой дилеммы была не столь
высока, как для Александра II. Первому почти беспрекословно
подчинялась Европа. Когда в международных отношениях случа¬
345
лись кризисные периоды, ему не требовалось производить слиш¬
ком уж сложные расчеты по избежанию риска. По своей консер¬
вативной природе и по опыту знакомства с последствиями войн и
революций Николай I тяготел к статус-кво в стране и за ее преде¬
лами. Он не позволял общественному и сановному мнению влиять
на державные дела, которые он считал исключительной прерогати¬
вой богоизбранного монарха. Подобный автократический стиль
принятия решений имел определенные плюсы, нередко, впрочем,
переходившие в минусы. Во многом именно этому стилю царь был
обязан своими внешнеполитическими успехами. Но развращен¬
ный ими, он не почувствовал тех тенденций, где таился подвох
судьбы.
Память о драматическом финале Николая I и другие условия
царствования воспитали в Александре II более развитый инстинкт
самосохранения. Ему, в отличие от его предшественника, прихо¬
дилось считаться с общественным мнением — капризным, макси¬
малистским и порой безответственным. Оно не удовлетворялось
достигнутым Горчаковым в 1871 г. пассивным реваншем за крым¬
ское унижение. Оно требовало реванша активного — не на Даль¬
нем Востоке или в Средней Азии, а на Балканах, в Константино¬
поле и Проливах. Как это часто бывает, горечь поражения про¬
буждает в массовом сознании компенсаторный синдром — стрем¬
ление к восстановлению своей чести, не лишенное воинствующего
подтекста. Панславизм явился ярким олицетворением такой реак¬
ции и стройно сформулированным идеологическим оправданием
для решительного внешнеполитического курса. К сторонникам
панславистских идей принадлежали не только известные журна¬
листы и писатели, но и люди из окружения императора. Он ста¬
рался не поддаваться их давлению и соблюдать осторожность, но
это было нелегко. И чем острее развивались события вокруг вос¬
точного вопроса, тем труднее. Многие признаки указывали на то,
что нынешний кризис отличается от предыдущих по крайней мере
одной особенностью: оставить на Балканах все как есть уже не
удастся. Тут же возникали вопросы. Возможно ли освободить сла¬
вянские народы без войны? Если да, то как? Если нет, то кто про¬
тив кого? Окажется ли Союз трех императоров в состоянии пред¬
отвратить образование антирусской коалиции? Каковым будет тер¬
риториально-политическое устройство на Балканах?
Самая страшная для России опасность состояла в вероятности
повторения ситуации 1853—1854 гг. Между тем, с 1875 г. обстанов¬
ка складывалась так, что русско-турецкая война становилась почти
неизбежной. Не принять вызов Турции для Александра II означа¬
ло бы потерять лицо в глазах русского общества, батканских сла¬
вян и всей Европы. Однако и воевать одному против коалиции
было равносильно самоубийству.
Когда в 1876 г. к антитурецким выступлениям сербов и черно¬
горцев присоединились болгары, восстание приняло широкий раз¬
мах. Участники связывали свое освобождение с Россией, и игно¬
346
рировать этот факт в Петербурге не могли. Тем не менее россий¬
ская дипломатия предпринимала энергичные усилия, чтобы со¬
вместно с великим державами урегулировать конфликт мирно.
Весьма конструктивное сотрудничество с Берлином и Веной по
этому поводу натолкнулось на скрытый саботаж британского
премьера Б. Дизраэли. Формально не возражая против компро¬
миссного разрешения кризиса, он склонял Турцию к неуступчи¬
вости. И делал это с помощью широких воинственных жестов,
которые легко было истолковать как гарантию помощи султану
на случай русско-турецкой войны. Вполне вероятно, что Диз¬
раэли не хотел доводить дело до крайности. Он надеялся лишь
накалить ситуацию до такого уровня, который приведет к раско¬
лу в Союзе трех императоров, то есть в альянсе, не совмести¬
мом, по мнению Лондона, с принципом равновесия сил. Беда,
однако, в том, что зачастую тактика балансирования на грани
войны требует уникального эквилибристического дара, а Дизраэ¬
ли обладал им в меньшей степени, чем Пальмерстон. В конце
концов главе Лондонского кабинета не удалось удержать турок в
рамках умеренного поведения.
Александр II верно прочитал замыслы Дизраэли. Консультации
с Германией и Австро-Венгрией приняли более конкретное на¬
правление. В результате Россия по крайней мере выяснила, что ей
позволят партнеры по «Священному союзу», а что нет. Бисмарк не
оставил никаких сомнений относительно своей решимости не до¬
пустить разгрома Австро-Венгрии Россией, если на Балканах
вспыхнет конфликт. В то же время он не отрицал законности рос¬
сийских интересов в этом регионе. Следовательно, у Петербурга
был один разумный выход — договориться с Веной о размерах от¬
ступного за ее нейтралитет в русско-турецкой войне. Австро-Вен¬
грия назвала цену быстро и точно: западная часть Балкан (Босния
и Герцеговина) с выходом к Адриатике переходит к Габсбургской
монархии; России достается южная Бессарабия и территории в
Малой Азии; на Балканском полуострове недопустимо образова¬
ние большого славянского государства, вместо чего создается ряд
автономий, сохраняющих зависимость от Порты.
Несмотря на русско-австрийское соглашение, недоверие между
двумя странами не исчезло. Петербург не забыл предательства Ав¬
стрии в годы Крымской войны, а Австрия по-прежнему боялась
православного крестового похода на Константинополь в целях раз¬
рушения Османской империи, причем отнюдь не в пользу Вены.
Россия не исключала возможности достижения негласной англо¬
австрийской договоренности о координации действий в восточном
вопросе. Это выглядело весьма реальным, учитывая настойчивое
стремление Дизраэли оторвать Австрию от Союза трех императо¬
ров и порой благосклонную реакцию Венского кабинета на эти за¬
игрывания.
На фоне разрастания кризиса Россия вместе с Веной и Берли¬
ном продолжала искать пути выхода из него. Любопытно, что раз¬
347
личные проекты ослабления османского гнета, основанные на
идее либеральных реформ, предлагались не «прогрессивной» Анг¬
лией, а «реакционным» австро-русско-германским союзом. Но они
отвергались то Турцией, уверовавшей в свою победу при поддерж¬
ке Лондона, то восставшими, уже не раз убеждавшимися в том,
что Порта просто не в состоянии выполнить торжественно данные
обещания.
По ряду причин у балканского освободительного движения ос¬
тавалось все меньше и меньше шансов на успех. Когда вслед за
сербами поднялись болгары, турки ответили такой жесточайшей
резней, от которой содрогнулись даже «прагматичные» англий¬
ские политики. Дипломатические переговоры с Турцией потеряли
смысл. Германия и Австро-Венгрия, заручившиеся соответствую¬
щими заверениями России, сочли нецелесообразным сдерживать
ее. Бисмарк дорожил Союзом трех императоров гораздо больше,
чем идеей статус-кво на Балканах. Петербург получил моральное
право на войну с Турцией при обстоятельствах, дававших надежду,
что ему не придется иметь дело с «крымской коалицией».
Однако действовать нужно было быстро: международная конъ¬
юнктура могла измениться к худшему. Война для России, еще не
успевшей основательно реформировать свою армию, оказалась тя¬
желее, чем предвиделось. Но в конце концов турки были разгром¬
лены, и в январе 1878 г. русские войска подошли к Константино¬
полю. В европейских кабинетах стали с возрастающей тревогой
следить за событиями. Как и в 1829 г., возник вопрос: что собира¬
ется делать Россия дальше?
Российская дипломатия в лице посла в Турции Н.П. Игнатьева
решила сыграть ва-банк, полагая, что более благоприятного мо¬
мента может не представиться: русские войска не каждый день
стоят у стен османской столицы. Под давлением сильной личнос¬
ти Игнатьева — к тому же великолепного переговорщика — турки
согласились на подписание Сан-Стефанского мира (март 1878 г.).
Создавалось большое болгарское государство от Черного до Эгей¬
ского моря. Русская армия оставалась там на два года. Провозгла¬
шалась независимость Сербии, Черногории, Румынии, получав¬
ших также территориальные приращения. К России переходила
южная Бессарабия, а в Закавказье — Батум, Карс, Ардаган, Баязет.
Чтобы не сорвать переговоры, Игнатьев не стал поднимать вопро¬
са об изменении режима Проливов в пользу России. Да и не было
в этом острой нужды, поскольку теперь, как подразумевалось,
подчиненная Петербургу Болгария контролировала бы подходы к
Дарданеллам.
Сан-Стефанское соглашение коренным и беспрецедентным об¬
разом меняло политическую карту Балкан. Фактически на облом¬
ках Османской империи в Европе возникли жизнеспособные сла¬
вянско-православные государства — итог, отвечавший интересам
России, но никак не Австро-Венгрии и Англии. Именно поэтому
договору в Сан-Стефано суждено было стать кратковременным
348
триумфом Игнатьева, хотя и достигнутым, с технической точки
зрения, совершенно блестяще.
Маловероятно, чтобы Лондон и Вена могли бы смириться с ра¬
дикальной перекройкой Балкан без существенных компенсаций
дая себя. Между тем в русско-турецком соглашении об этом не
было ни слова. Более того, создание Великой Болгарии, с одной
стороны, и отсутствие намека на право Австро-Венгрии занять
Боснию и Герцеговину — с другой, воспринимались в Вене как
прямое нарушение русско-австрийских предвоенных договорен¬
ностей. Об Англии и говорить нечего. Смысл балканских перемен
она истолковала как агрессивную прелюдию к захвату Россией
Константинополя и Проливов. От внимания британских военных
стратегов не могло укрыться то обстоятельство, что у Болгарии
(читай — России) появился выход к Эгейскому морю вблизи Дар¬
данелл. Немалое беспокойство вызывали и российские приобрете¬
ния в Малой Азии, угрожавшие безопасности сухопутных комму¬
никаций между Англией и Индией.
Едва началась русско-турецкая война, англичане отправили
свой флот в район Проливов и привели свои вооруженные силы в
полную боевую готовность. Одновременно с дипломатической
кампанией по созданию англо-австро-турецкой коалиции против
России в Лондоне разрабатывался грандиозный план военных опе¬
раций в Черном море, предусматривавший массированные удары
по российским жизненно важным объектам, в основном на кав¬
казском побережье, включая высадку десантов. Стратегический
сценарий Крымской войны навис над Россией зловещей тенью. Ее
попытки сделать демонстративный контрвыпад в Средней Азии не
дали особого результата и привели к усилению напряжения еще и
на этой территории. Англичане ввели свои войска в Афганистан и
закрепились на его северных границах. Хотя русский шантаж не
оправдал себя в полной мере, все же некоторые полезные для Пе¬
тербурга результаты он принес.
Таким образом, после Сан-Стефанского мира Россия реально
столкнулась с ситуацией, когда нужно было либо идти на серьез¬
ные уступки европейским державам, либо воевать с ними. После
недолгих колебаний выбрали первое. По Берлинскому договору
(июнь 1878 г.) Великая Болгария разделялась на три части. Север¬
ная (собственно Болгария) становилась практически независимой.
Средняя (Восточная Румелия) — полуавтономным образованием с
христианским губернатором. Южная (Македония) — возвращалась
под власть Турции. Предполагалось, что русское влияние в Север¬
ной Болгарии будет уравновешиваться влиянием других держав в
Восточной Румелии. По настоянию британской дипломатии не¬
сколько сокращались российские приобретения в Закавказье.
Сама же Англия отняла у своей подопечной (Турции) ключевой
стратегический форпост в восточном Средиземноморье — остров
Кипр. Босния и Герцеговина переходили под управление Австро-
Венгрии. Берлинский конгресс подтвердил, что режим Проливов
349
сохраняется в том виде, в каком он был установлен в 1856 и
1871 гг., является общим принципом международного права и га¬
рантируется всеми участниками соответствующих договоров. Од¬
нако английский представитель сделал заявление, по смыслу кото¬
рого Лондон оставлял за собой привилегию толковать вопрос о
статусе Проливов по своему усмотрению. Этот демарш вызвал
протесты русских делегатов, расценивших его как попытку поста¬
вить возможные в будущем двусторонние англо-турецкие догово¬
ренности по поводу прохода британских военных судов в Черное
море выше коллективных, «концертных» решений великих держав
по данной проблеме. Такая бурная реакция была более чем понят¬
на. Опыт русско-турецких войн показал, что Проливы могут быть
и средством защиты южной России и жерлом пушки, стреляющей
по ней. Как еще раз пришлось убедиться Петербургу, этот болез¬
ненный для него вопрос оставался слабым местом в системе наци¬
ональной безопасности России. Явно или незримо он будет при¬
сутствовать во всех последующих планах и расчетах российского
МИД, а зачастую непосредственно определять их.
Если отождествлять понятие «благо для России» с безгранич¬
ным расширением ее присутствия в Европе, то, конечно, Берлин¬
ский конгресс такого рода «благом» отнюдь не являлся. Однако
нелишне взглянуть на вещи и с другого ракурса, поставив государ¬
ственные интересы страны в более широкий, общеевропейский
формат с учетом вероятных исторических перспектив. Каким бы
триумфальным ни казался Сан-Стефанский договор для России,
он слишком явно нарушал равновесие сил на Балканах и слишком
явно закладывал основу для нового столкновения — в лучшем слу¬
чае по сценарию Балканских войн начала XX в., в худшем — по
сценарию Первой мировой войны. Сиюминутная выгода могла
через некоторое время обернуться для Петербурга большими не¬
приятностями. Любая «абсолютная» победа сегодня всегда чревата
нежелательными результатами завтра, ибо идеи реванша и рестав¬
рации неизменно овладевают побежденными или ущемленными,
объединяя их против триумфаторов.
Как ни странно, Берлинский трактат, восстановивший внутри-
балканский баланс, в конечном счете полнее отвечал долгосроч¬
ным интересам России, чем блистательный Сан-Стефанский мир.
Потому что он блокировал революционно-максималистское реше¬
ние проблемы и перевел процесс в поэтапное русло. Правда, и в
данном случае вопросов оставалось больше, чем ответов. Облаго¬
детельствованные балканские государства испытывали чувство до¬
сады. Болгары были недовольны, что их лишили половины земель,
приобретение которых они уже успели бурно отпраздновать.
Сербы были разочарованы тем, что Россия сделала ставку не на
них, а на болгар, в результате чего их приращения оказались мень¬
ше ожидаемых. Боснии и Герцеговине не нравилось ее фактичес¬
кое возвращение в состав Австро-Венгрии. Албанские мусульмане
протестовали против присоединения их исконных земель к Черно-
350
гории. Румыния была обижена, что от нее к России отторгли
южную Бессарабию, а взамен дали экономически бедную, славян¬
скую Добруджу.
Народы и правительства искали идеальной развязки голово¬
ломного кризиса. А такой в природе не существует.
Особенно негодовали в России, где итоги победоносной войны
считались чуть ли не поражением. Эти чувства одолевали не толь¬
ко панславистов, но и правящие круги. Досадовали не на Англию
и Австро-Венгрию: в их ультимативном требовании пересмотреть
Сан-Стефанский договор не было ничего неожиданного. Гнев рос¬
сийского руководства и общества обрушился на Бисмарка, от ко¬
торого ждали безоговорочной солидарности с Петербургом за по¬
мощь в объединении Германии. А тот действовал по-своему. Он
не помешал созыву Берлинского конгресса, где на словах взял
роль «честного маклера», а на деле отдал первую скрипку Дизраэ¬
ли. Вольно или невольно Александр II повторил ошибку Нико¬
лая I. Оба наивно рассчитывали получить должок за свои «вче¬
рашние» услуги. Один — от Австрии за спасение ее в 1848 г. от
участи Римской империи, другой — от Германии за дарование ей
возможности превратиться из провинциальной Пруссии в могуще¬
ственную державу. Несколько идеалистические понятия русских
царей о «чести и долге» (которые для них самих, кстати говоря, ни¬
когда не были пустым звуком) пришли в диссонанс с жестко-прагма¬
тической философией европейских политиков. Тем не менее раз¬
личие в «неблагодарном» поведении Вены в 1853—1856 гг. и Бер¬
лина в 1878 г. все же существовало. И немалое. Тогда Австрия
способствовала поражению России. Теперь же Бисмарк лишь ог¬
раничивает результаты русской победы, чтобы предотвратить
новый виток кризиса на Балканах, не отвечавший его планам.
В историографии стало общим местом мнение о том, будто
русско-турецкая война 1877—1878 гг. наглядно продемонстрирова¬
ла несостоятельность Союза трех императоров и практически раз¬
рушила его. В виде доказательства приводятся пробританская по¬
зиция Австро-Венгрии и уже упоминавшееся «предательство» Бис¬
марка. Такого взгляда придерживались и в Петербургском кабине¬
те, не говоря уже о панславистских идеологах и широкой публике.
При этом, однако, забывают о главном. Благодаря Союзу трех
императоров Россия, ставя перед собой куда более широкие зада¬
чи, чем в Крымскую войну, была избавлена от угрозы столкнове¬
ния с мощной коалицией, несмотря на усилия Англии по ее созда¬
нию, подкрепленные крайне агрессивным поведением британских
лидеров. В данном конкретном случае ключевое, русско-герман¬
ское звено альянса не позволило Вене проводить слишком само¬
стоятельную линию, а Англии — вступить в войну на стороне Тур¬
ции. Бисмарк исключил из восточного «пасьянса» 70-х годов
самую грозную для России комбинацию — англо-франко-турец¬
кую «антанту». Разумеется, он руководствовался собственными це¬
лями, но суть дела от этого не меняется. Союз трех императоров
351
стал для Петербурга как бы аварийным предохранителем от лобо¬
вого столкновения с неизменно настороженной к ней Европой. В
1853 г. Священный союз был не в состоянии справиться с такой
функцией ввиду слабости Пруссии и открыто декларированной го¬
товности Австрии «удивить мир своей неблагодарностью» к Рос¬
сии за экстренную реанимационную операцию 1848 г.
У германского канцлера был единственный критерий воспри¬
ятия балканских событий — насколько они пойдут на пользу воз¬
водимой им антифранцузской системе союзов. Бисмарк считал
Россию незаменимым элементом и дорожил ее расположением. Не
горя ^желанием усиливать ее на Балканах, он в то же время не
хотел ее поражения и озлобления, которые могли склонить ее к
отказу от союзных обязательств и к политике свободы выбора дру¬
зей и врагов. В 1877—1878 гг. Бисмарк старался регулировать уро¬
вень напряжения в отношениях великих держав таким образом,
чтобы, с одной стороны, России не досталось слишком много и
слишком легко, с другой — чтобы она не была унижена слишком
малым. Он постоянно пытался убедить Россию, что для нее любая
альтернатива Священному союзу непригодна по причине своей
неестественности.
Берлинский конгресс — если не сопоставлять его результаты с
буйными прожектами панславистов — являл собой оптимальную в
той ситуации развязку кризиса. Это, конечно, не Венское урегу¬
лирование 1815 г., принесшее принципиально новый общеевро¬
пейский порядок. Но и Берлинский трактат имел большое значе¬
ние для судеб Европы, ибо касался ее, быть может, самой кон¬
фликтогенной части. После берлинских «корректировок» количе¬
ство недовольных не уменьшилось, но зато (что на тот момент
было важнее) сатисфакцию получили Австро-Венгрия и Англия, в
известной мере сохранила лицо Турция. Но самое главное —
никто не посмел лишить Россию прав победителя. Она вернула
себе южную Бессарабию (и европейские дипломаты закрыли глаза
на то, что это произошло в нарушение договора 1876 г. между Пе¬
тербургом и Бухарестом о сохранении территориальной целостнос¬
ти Румынии); получила Болгарию практически в качестве протек¬
тората; принесла независимость Сербии и Черногории; создала
предпосылки для полного освобождения славянских народов; про¬
двинула свою границу с Турцией в юго-западном Закавказье на
новый стратегически важный рубеж — Батуми—Ардаган—Карс.
Парадокс в том, что некоторые предыдущие русско-турецкие
войны с куда более скромными результатами на балканском и кав¬
казском театрах чествовались в Петербурге как успех. А тут об ус¬
пехе скорбили как о поражении, поскольку когда изначально ста¬
вятся азартные и максималистские задачи, любое отклонение от
них обостряет субъективное ощущение неудачи.
Это, впрочем, не значит, что у России не было оснований для
нелюбви к Бисмарку. Его действительно не любили, как не любят
игрока, к которому перешли козыри. Если раньше он заискивал
352
перед Петербургом, имевшим возможность выступать арбитром в
войнах Пруссии, то теперь эту роль перехватил сам Бисмарк, ибо
в посредничестве нуждалась уже не отвоевавшаяся Германия, а
воевавшая Россия. Тут уж ничего не поделаешь: международный
арбитраж — это привилегия того, кто не вовлечен в конфликт.
Триумф Бисмарка в таком качестве был недолог. В дальнейшем
Петербург не доставлял ему удовольствия пощеголять в судейской
мантии: политика России в Европе стала более осторожной.
По существу Россия, как великая держава, полностью освобо¬
дилась от последствий «крымского конфуза» не в 1871 г., когда
она ликовала в связи с отменой ограничительных статей, а в
1878 г., когда она горевала по поводу своего военного реванша. И
все же в российском руководстве были люди, способные понять
глубокий исторический смысл происшедшего (к примеру, воен¬
ный министр Д.А. Милютин). Но даже среди них почти не видно
тех, кто трезво отдал бы должное Союзу трех императоров (точ¬
нее — русско-германскому союзу), застраховавшему Россию от
войны с коалицией.
Глядя на итоги Берлинского конгресса из XX в., велико иску¬
шение представить их как бомбу замедленного действия, а после¬
дующие события — как фатально-стройную и логическую цепоч¬
ку, приведшую к Первой мировой войне. Выстроить ее в принци¬
пе нетрудно, чем, собственно говоря, и занимаются историки,
беря за «судьбоносные» отправные моменты и другие крупные сю¬
жеты прошлого. Получается закономерный, гармоничный, прямо
поступательный и легко объяснимый процесс, составленный из
неумолимых причин и неизбежных следствий. Идея предопреде¬
ленности изначально доминирует над предположением о наличии
различных дорог в будущее и о многовариантности этого самого
будущего. Хотя доказать или опровергнуть задним числом сущест¬
вование исторической альтернативы нельзя, тем не менее сохраня¬
ется подозрение, что находясь «внутри» той или иной ситуации,
современник видит не один, а несколько сценариев ее развития.
(В отличие от потомков, имеющих дело с уже состоявшимся вари¬
антом, отчего зачастую он им и кажется единственно возможным.)
Вопрос о том, какой из этих сценариев закономерен или случаен,
начисто лишен смысла, в том плане, что сам факт случившегося
не доказывает ни того, ни другого. Как не доказывает он наличия
«лучшей» или «худшей» альтернативы.
Балканское урегулирование 1878 г. — данность, с которой ев¬
ропейским политикам пришлось сосуществовать, нравилось им
это или нет. Не известно — как сложились бы дела Европы, ос¬
танься Сан-Стефанский договор в силе, но хорошо известно:
после подписания Берлинского трактата следующая война на кон¬
тиненте произошла через 34 года! (Это лишь на четыре года мень¬
ше рекордно долгого мира с 1815 по 1853 г.) Разумеется, едва ли
правомерно связывать данный факт только с итогами Берлинского
конгресса, однако игнорировать такую связь тоже нельзя.
12 - 9681
353
Бесспорно, проблемы Балкан не исчезли — и реальные и по¬
тенциальные. Новые государства стремились обосноваться в рам¬
ках «справедливых» этнополитических границ, чего достичь всегда
очень трудно. Болгария надеялась, опираясь на Россию, присоеди¬
нить Восточную Румелию и в перспективе — Македонию, чтобы
иметь выход к Эгейскому морю. На Македонию, в свою очередь,
претендовали Греция и Сербия, не говоря уже о нежелании Тур¬
ции расставаться с ней. Румыния выражала недовольство потерей
южной Бессарабии и проводимой Австро-Венгрией (точнее Буда¬
пештом) энергичной политики мадьяризации восточных террито¬
рий дуалистической империи (Трансильвании), где жили румыны,
не возражавшие против воссоединения со своими соотечественни¬
ками. Не ослаб антагонизм между христианским и мусульманским
населением Балкан.
После того как Петербург сосредоточил свое внимание на Бол¬
гарии в ущерб Сербии последняя была вынуждена пойти на сбли¬
жение с Австро-Венгрией, благодаря дипломатической поддержке
которой она значительно расширила свою территорию на юге.
Вена хотела иметь в лице Белграда сговорчивого сателлита, ис¬
пользуя его в том числе для обеспечения себе транспортных ком¬
муникаций с южными Балканами и Эгейским морем. Учитывая
австрийскую оккупацию Боснии и Герцеговины, можно сказать,
что западная часть Балканского полуострова попала в сферу влия¬
ния Австро-Венгрии, а восточная — в сферу влияния России. Ус¬
тановилось некое равновесие, отдаленно напоминавшее ту схему
раздела европейского наследства Турции, которую предлагала Ека¬
терина II австрийскому императору Иосифу И. Но вопрос о том,
насколько устойчив этот баланс и как долго он продержится — ос¬
тавался открытым.
Бытует мнение, будто восточный кризис 70-х годов XIX в., ис¬
кусно управляемый Дизраэли, разрушил Союз трех императоров.
Подобное впечатление действительно складывается, если вспом¬
нить о слившемся воедино возмущении российской правящей
элиты и общества по поводу «честного маклерства» Бисмарка. В
1878 г. Россия и Германия через прессу обрушили друг на друга
упреки: одна сторона обвинялась в предательстве и неблагодарнос¬
ти, другая — в непонимании реальной международной обстановки.
Александр II написал кайзеру сердитое письмо, а Горчаков при¬
звал вернуться к политике «сосредоточения» и изоляционизма с
отказом от всяких союзнических обязательств, при полной свободе
действий.
К счастью, среди высокопоставленных российских дипломатов
были и те (П.А. Шувалов, Н.К. Гире, П.А. Сабуров), кто считал
«доктрину улитки» абсолютно непрактичной, коль скоро она лиша¬
ла Петербург всех легальных рычагов воздействия на ситуацию в
Европе. Какими бы разумными ни являлись доводы одних полити¬
ков и сомнительными аргументы других, все же суть дела по боль¬
шому счету заключалась не в «правильности» или «ошибочности»
354
субъективных мнений, а в объективных императивах, подчинявших
себе европейскую политику. У России было преимущество перед
остальными великими державами: они нуждались в ней гораздо
больше, чем она в них. Ее полное отстранение от международных
дел, при всех чувствительных издержках такого шага для Петербур¬
га, Европе и, в частности, Германии обошлось бы значительно до¬
роже, приведя к опасному расстройству бисмарковской системы.
Германский канцлер инстинктивно осознавал это лучше кого бы то
ни было. Он боялся, как бы Россия, уходя из Европы, не хлопнула
дверью с такой силой, которая развалила бы все здание европей¬
ской безопасности, возводимое по «немецкому» проекту. Бисмарк
одинаково страшился и Европы без России, и России без Европы.
Именно здесь таилось его самое уязвимое место. Уязвимость Гер¬
мании, как ни парадоксально, усугублялась ростом ее могущества.
Чем сильнее она становилась, тем больше вызывала у других дер¬
жав страх и желание объединиться против нее. И тем больше жаж¬
дал Бисмарк защитить свое творение путем предотвращения или
раскола антигерманских комбинаций. Посему он не мог давать
волю своим личным чувствам. Особенностью бисмарковской нату¬
ры была не только одержимость, сокрушавшая все препятствия на
своем пути, но и одержимость, умевшая сама себя обуздывать в
нужные моменты. Энергия его неистовой страсти могла столь же
неистово работать на самоукрощение. После буйного приступа
гнева к «неблагодарной» России Бисмарк вскоре остыл и деятельно
принялся латать трещины в Союзе трех императоров, образовав¬
шиеся на Берлинском конгрессе.
Мало-помалу успокоились и в Петербурге. Трезвый взгляд на
вещи рано или поздно должен был победить панславистские эмо¬
ции. Конечно, Петербург мог бы взять на вооружение гордый ита¬
льянский лозунг «fara da se» («обойдемся своими силами»), к ко¬
торому Европа относилась с обоснованной иронией. Если бы он
это сделал, великие державы едва ли бы стали потешаться. Скорее
насторожились бы, ибо Россия — не Италия. Однако стоила ли
игра свеч? Таким отнюдь не праздным вопросом задавалось рос¬
сийское правительство. Там понимали: изоляционизм не всегда
эффективен — нужна иная, международная система защита Рос¬
сии от внешних угроз, предполагающая, разумеется, и соответст¬
вующие контробязательства, подчас обременительные. В пользу
участия в такой системе говорили очевидные факторы. Русско-ав¬
стрийские противоречия на Балканах лишь смягчились, но это не
устранило вероятность столкновения. Отношения с Англией скла¬
дывались еще хуже: она не скрывала стремления контролировать
Проливы и вдобавок оккупировала Афганистан. С этими обстоя¬
тельствами следовало считаться, учитывая отсутствие у России
боеспособного флота в Черном море и прочных границ в Средней
Азии.
Крайне важным являлось и то, что приблизительно с середины
XIX в. ведущие страны Европы встали на путь интенсивной воен-
12*
355
но-промышленной модернизации, основанной на достижениях
технического прогресса. Отстающий в этой области, как показал
печальный опыт Франции, обречен на поражение. И хотя истори¬
ческие и географические особенности России позволяли ей в тече¬
ние еще какого-то периода компенсировать свою отсталость при¬
родными, демографическими, ментально-психологическими ре¬
сурсами, в петербургских высоких кабинетах хватало людей, убеж¬
денных, что злоупотреблять этим неразумно. Они выступали про¬
тив всяких проявлений авантюризма и беспечности, считая совер¬
шенно необходимым для России достаточный запас мирного вре-
менй и относительной внутренней стабильности, чтобы завершить
великую индустриальную революцию. Излишне говорить, что до¬
стижение этой цели было невозможно без интеграции в мировое
хозяйство и мировую политику.
Что касается выбора союзников или партнеров, то он оставал¬
ся ограниченным. Англия исключалась из этого круга по традиции
и по конкретным обстоятельствам конца 70-х — начала 80-х годов
XIX в. Кроме того, она по-прежнему отказывалась связывать себя
обязательственными отношениями с континентальными держава¬
ми, действуя по ситуации, во имя равновесия сил. Пока еще имея
возможность полагаться на свою островную неуязвимость, Англия
считала, что она не нуждается в коллективной безопасности и
предпочитала двусторонние соглашения с той или иной страной
по частным проблемам, а не на «все случаи жизни». (Впрочем, это
благодатное для англичан время постепенно подходило к концу.)
В Петербургском кабинете всегда были политики, настроенные
на сближение с Парижем. Но сейчас и они сомневались в целесо¬
образности и реальности такого союза. Военный потенциал Фран¬
ции после 1871 г. не внушал особого доверия, как и ее республи¬
канское руководство, в самом факте существования которого рус¬
ские видели предпосылку для внутренней нестабильности. Да и за
Францией пока не замечалось особого желания тесно сойтись с
Россией, поскольку это грозило ссорой с Англией и Германией.
«Неудобства» от такого оборота событий едва ли компенсирова¬
лись дружбой с царем.
Оставались «старые добрые друзья» по Священному союзу. По
объективным соображениям для Петербурга было разумно ориен¬
тироваться именно на них. Наличие общей границы с Германией
и Австро-Венгрией уже являлось весомым основанием для повы¬
шенного внимания к ним. Замкнувшись в себе или противопоста¬
вив себя Берлину и Вене, трудно контролировать их политику в
собственных интересах. Окончательное решение балканского во¬
проса (вопросов) выходило за пределы возможностей какой-либо
одной великой державы. Судьба русской Польши тоже во многом
зависела от позиций Германии и Австро-Венгрии. Нечего и гово¬
рить о крайне болезненной для России проблеме Проливов, дик¬
товавшей необходимость обзаведения союзником для противодей¬
ствия опасному для Петербурга британскому толкованию.
356
Сохраняла определенное значение (хотя и не сравнимое с
1815 г.) приверженность правящих кругов Центральных держав
консерватизму. Спекулятивная риторика Бисмарка на этот счет
приобрела более актуальное звучание с убийством Александра II и
наступлением контрреформ в России. Вроде бы отжившая идея о
монархической и антиреволюционной солидарности, казалось,
возрождалась как международно-правовой принцип и основа для
взаимоспасительного партнерства. На самом деле, с точки зрения
исторической перспективы, это была скорее видимость: разнузды¬
вавшиеся по всей Европе националистические настроения брали
верх над устаревшими и непрактичными идеологическими кон¬
цепциями, провоцируя агрессивные тенденции во внешней поли¬
тике государств. Тем не менее в Петербурге начала 80-х годов
XIX в. официальная реставрация консервативно-охранительных
доктрин повлияла и на российскую дипломатию.
По-видимому, было бы ошибкой утверждать, будто Алек¬
сандр II и его преемник, равно как и их советники, не ведали
страха и сомнений, слепо следуя заранее намеченному строгому
плану, воплотившему их взгляды, чувства, пристрастия или пред¬
рассудки. Будто они находились в прокрустовом ложе не завися¬
щего от них исторического процесса. Внешняя политика Алек¬
сандра III формировалась в сложной борьбе мнений, у которых
общим знаменателем, конечно, было его собственное видение
проблем. Национальные интересы России представляли для него
безусловный приоритет. Но вопрос зачастую состоял в том — как
правильно определить или, если угодно, угадать подлинность или
мнимость этих интересов, их иерархию и способы реализации в
краткосрочной и долгосрочной перспективе.
В окружении Александра III имелись сторонники различных
внешнеполитических ориентаций, которых они придерживались,
исходя не столько из своего германофильского франкофобства или
франкофильского германофобства, сколько из своего понима¬
ния — что выгодно для державы, а что нет. Сановники оказывали
влияние на царя, но последнее слово оставалось за ним. После не
слишком долгих раздумий Александр III, уняв в себе панславист¬
ские «слабости», раздражение по поводу Бисмарка и нелюбовь к
Австро-Венгрии, решил: России выгодно восстановление Союза
трех императоров.
В июне 1881 г. между Петербургом, Берлином и Веной было
подписано соглашение, в общем нацеленное на сохранение статус-
кво в Европе. Само собой разумелось, что участники альянса не
будут воевать друг с другом, а если кто-либо из них окажется в со¬
стоянии войны с неучастником, то сможет рассчитывать на благо¬
желательный нейтралитет партнеров. Это означало, что Россия
обещала не помогать Франции против Германии, не нападать на
Австро-Венгрию и признать ее права на Боснию и Герцеговину.
Взамен она получала поддержку в вопросе о Проливах и согласие
ее союзников не препятствовать объединению Болгарии.
357
Возобновление Союза трех императоров стало вторым после
Берлинского конгресса крупным событием, способным кардиналь¬
но повлиять на судьбы Европы как в благотворном, так и в разру¬
шительном плане. Есть основания отдать должное Союзу, обеспе¬
чившему относительную стабилизацию международной обстанов¬
ки. Существовали объективные условия, делавшие эту «рукотвор¬
ную» структуру функциональной. Имеется в виду, что все государ¬
ства Европы нуждались в покое в преддверии эпохальных пере¬
мен, которые предчувствовались буквально во всем. Сенсационное
поражение России в Крымской войне и фантастический взлет
Германии породили ощущение, что в большой европейской поли¬
тике наступает принципиально новый период, полный тревог и
опасностей. Впечатляющие темпы развития науки и техники под¬
крепляли чувство беспокойства, поскольку история свидетельство¬
вала: человеческий разум всегда ищет способ применить свои
самые выдающиеся достижения для уничтожения людей. Гряду¬
щие войны грозили большей кровью, разрушениями и большей
непредсказуемостью. Усиливалось также подозрение, что они
будут носить широкомасштабный, коалиционный характер. Во что
это может вылиться при наличии оружия, совершенно несравни¬
мого по количеству и эффективности с тем, что использовалось
несколько десятилетий назад, никто не знал. Похоже, чем больше
правительства и народы боялись новых войн, тем яростнее к ним
готовились. Но такая подготовка требовала времени и мира, в том
числе внутриполитического. Глубокие социально-экономические
трансформации в Европе и новые революционные идеологии
были для политиков еще одним важным стимулом заботиться о
международной стабильности.
Иными словами, «сосредотачивалась» не только Россия, но и
другие державы — каждая по-своему, во имя собственных целей, с
непоколебимой уверенностью в их праведности. Союз трех импе¬
раторов был одной из форм подобного сосредоточения. При внеш¬
нем сходстве со Священным союзом он во многом имел иное
предназначение, лишний раз подтверждая, что время наднацио¬
нальных идеалов и «братской» венценосной солидарности прошло.
Священный союз был творением Александра I, а его условный
аналог 1881 г. — произведением Бисмарка, политика совершенно
другой эпохи и мировоззрения. Прежде неоспоримым лидером в
Европе являлась слишком уверенная в себе Россия, теперь на этот
статус замахнулась Германия, еще не до конца избавившаяся от
прусского комплекса неполноценности. Александр I хотел облаго¬
детельствовать европейцев всеобщим миром и гармонией, оберега¬
емыми святым семейством просвещенных монархов. Этот пре¬
краснодушный фантом зачастую увлекал его больше, чем внутрен¬
ние проблемы собственной страны. Бисмарка же волновала не Ев¬
ропа, а Германия, ради сохранения и процветания которой ему
приходилось заниматься внешними делами. Союзы 1873 и 1881 гг.
задумывались их инициатором исключительно во имя эгоистичес¬
358
ких устремлений Берлина. С этой точки зрения, немецкий прагма¬
тик Бисмарк был в гораздо меньшей степени европейцем, чем рус¬
ский идеалист Александр I. Впрочем, разумнее всего воздержи¬
ваться от преувеличения и внешнеполитического альтруизма цар¬
ственного мистика и консервативного доктринерства его преемни¬
ка Николая I. В международных делах оба сочетали, пусть и по-
разному, сугубо практический подход с бесполезными джен¬
тльменскими жестами и чересчур последовательной привержен¬
ностью идеологическим догмам. Зачастую в их поведении, как и в
поведении многих политиков, крайне сложно провести четкую
грань между «материальным» и «идеальным». Не случайно среди
историков и политологов до сих пор не прекращается спор о дви¬
жущих мотивах в международных отношениях.
Теперь власть в России принадлежала новому поколению госу¬
дарственных деятелей во главе с Александром III, который отно¬
сился к альянсу с Германией и Австро-Венгрией столь же рацио¬
нально, как и Бисмарк. Ведущая роль германского канцлера в со¬
здании и воссоздании Союза трех императоров — вовсе не основа¬
ние считать Россию послушно ведомым партнером. Ни мефисто¬
фельские обольщения виртуозного Бисмарка, ни какая другая
сила, кроме собственных понятий о пользе и необходимости, ни¬
когда не заставили бы Петербургский кабинет вступить в это сооб¬
щество. Россия сохраняла членство в нем лишь до тех пор, пока
оно было нужно ей самой, а не Бисмарку. Она сама устанавливала
пределы своего участия в Союзе, прекрасно осознавая, что пер¬
спектива разрыва с Россией панически ассоциировалась в созна¬
нии германского канцлера с кошмаром русско-французского
альянса. Ведь в конечном итоге именно для предотвращения такой
комбинации строилась вся бисмарковская система. Без России с
ее неистощимым военно-экономическим потенциалом она утрачи¬
вала надежность. Петербург был для Бисмарка, как в свое время
для Меттерниха, незаменимым и одновременно ненавистным
партнером, требовавшим к себе неослабного внимания, очень тон¬
кой и осторожной стратегии. Русский фактор мог служить и га¬
рантией безопасности Германии и угрозой ей. Постоянная необхо¬
димость помнить об этом иногда приводила Бисмарка в бешенст¬
во. В политике по отношению к Франции он был обречен огляды¬
ваться на Россию: обещанный ею нейтралитет казался не слишком
убедительным залогом ее бездействия в случае, если немцы решат
нанести по французам превентивный удар.
Для Петербурга Союз трех императоров тоже имел свои плюсы
и минусы. Получив возможность сдерживать других, Россия была
вынуждена ограничивать и себя. Главным образом это касалось
Балкан, где происходило сложное переплетение конфликтующих
интересов, всегда чреватых резкими обострениями. Лишний раз
это показало Боснийское восстание 1881 г. и последовавшие за
ним другие кризисные явления на западных Балканах. Россия
эпохи Николая I среагировала бы на них если и не жестко, то уж,
359
вероятно, с подчеркнутой заинтересованностью. Россия эпохи
Александра III, соблюдая новые правила игры, старается не вме¬
шиваться в «чужие» дела, несмотря на призывы русского общест¬
венного мнения к войне против «тевтонского» господства над сла¬
вянами. Условный раздел полуострова на сферы влияния между
Россией и Австро-Венгрией фактически являлся договором о
передышке в борьбе за этот лакомый кусок. Вена, серьезно на¬
строенная на военно-стратегическое и экономическое освоение
своей зоны, была совсем не прочь расширить ее на юг, к Эгейско¬
му мррю. Такая прыть, естественно, не нравилась России. Она, по
традиции, видела в славянских и православных народах региона
своих подопечных, а в их полном освобождении от османского
ига — свою историческую миссию. Правда, эта нравственная цель
не была единственным и основным мотивом, а скорее — органич¬
ным идейным обрамлением для конкретных геополитических им¬
перативов — Проливы и Константинополь. Эта «идейность», со¬
единенная с давней духовной тягой славян к России, пока еще да¬
вала Петербургу известное моральное преимущество над другими
крупными игроками на балканском пространстве. Однако в интел¬
лектуальных и властных элитах местных обществ фактор этно-ре-
лигиозной общности постепенно начинал ослабевать благодаря
распространению западных либеральных взглядов. Росту их попу¬
лярности официальной России начала 80-х годов XIX в., с ее
контрреформами, нечего было противопоставить, кроме пансла¬
визма и К.П. Победоносцева. Идеологическая конкурентоспособ¬
ность последних в среде балканской интеллигенции вызывала
большие сомнения, особенно на фоне демократизации и развития
радикальных течений общественной мысли в Европе. Подобная
ситуация не исключала внешнеполитическую переориентацию
«младших славянских братьев» России.
Членство в Союзе трех императоров обязывало Петербург чуть
ли не детально согласовывать его политику по отношению к Тур¬
ции с Германией и Австро-Венгрией. Правомерность любой новой
войны с турками подлежала коллективному обсуждению, а о по¬
любовном дележе плодов победы нужно было уславливаться точно
и заблаговременно. Причем, даже при неучастии немцев в боевых
операциях право России, как основной действующей силы, полу¬
чить соответствующую своей роли трофейную долю отнюдь не га¬
рантировалось. Это уже абсолютно расходилось с некогда неоспо¬
римой доктриной Нессельроде, объявившим urbi et orbi, что рус¬
ско-турецкие отношения не допускают никакого вмешательства
третьей стороны, ни в виде посредничества, ни даже в виде «доб¬
рых услуг». Тогда партнерам России по Священному союзу и в го¬
лову не пришло бы навязывать ей «честное маклерство», не говоря
уже о нечестном. Теперь же, в начале 80-х годов положение изме¬
нилось, не считаться с чем было бы глупо.
Как было бы несправедливо не замечать и другого: Союз трех
императоров все же избавлял Россию от угрозы войны с коали¬
360
цией и придавал ей больше уверенности в соперничестве с Анг¬
лией на Востоке. Еще раз подчеркнем: своеобразный защитный
барьер от потенциального британского вторжения в Черное море и
от реальной экспансии в Средней Азии стоил недешево, но, веро¬
ятно, он того стоил. Новое издание Священного союза, в отличие
от старого, являлось сделкой в стиле Realpolitik. Первое держалось
на гегемонии России с явной консервативно-идеалистической ок¬
раской, второе — на компромиссной основе совершенно прагма¬
тических интересов и на взаимном страхе, то есть на факторах, из
которых Бисмарк умудрился соорудить грандиозную конструкцию.
Ее каркас — Союз трех императоров — нуждался, по мнению гер¬
манского канцлера, в укреплении с помощью дополнительных
подпорок, пристроек и надстроек. Возводя защитный бастион про¬
тив угрозы французского реванша, Бисмарк, помимо всего проче¬
го, стремился ослабить свою зависимость от России, создать про¬
тивовес и ей, если та вздумает разрушать эту систему по причине
ее несовместимости с российскими интересами.
Еще в 1879 г. он заключил с Австро-Венгрией оборонительный
договор против России, периодически возобновлявшийся вплоть
до 1914 г. Это была первая и, по-видимому, основная из приду¬
манных Бисмарком подстраховок на случай возникновения ситуа¬
ции, когда Петербург захочет порвать со «Священным союзом».
Соглашение между Берлином и Веной существовало параллельно с
Союзом трех императоров, в значительной степени расходясь с его
духом и в меньшей степени — с его буквой. Бисмарк намеревался
предотвратить нападение России на Австро-Венгрию и прикрыть
восточный тыл Германии, если ей придется воевать на Западе.
Затем в мае 1882 г. канцлер образовал тройственный альянс
между Германией, Австро-Венгрией и Италией, направленный
прежде всего против Франции. Итальянцы стали легкой добычей
для бисмарковской «паутины», ибо их экспансионистские притя¬
зания в Африке росли, а французы захватом Туниса наносили им
крупный ущерб. Однако этот союз мог быть использован и против
России, если та объединится с Францией.
В июне 1881 г. Австро-Венгрия подписала соглашение с Сер¬
бией, превращавшее последнюю фактически в вассала Вены. Вза¬
мен сербскому правителю Милану была обещана поддержка в его
желании получить королевский титул и расширить территорию го¬
сударства. Сербия, по сути оставленная Россией, не посмела от¬
вергнуть предложенные условия и оказалась немаловажным со¬
ставным элементом бисмарковской системы.
В 1883 г. Германия и Австро-Венгрия заключили с Румынией
оборонительный союз, гарантировавший ей помощь при нападе¬
нии России. Находившееся меж двух огней бухарестское прави¬
тельство выбрало, как ему казалось, наименьшее зло. Отношения
с Будапештом омрачались трансильванской проблемой, с Петер¬
бургом — бессарабской. Однако Россию румыны боялись больше.
361
Дело, впрочем, не только в страхе. По мере освобождения от
османского господства молодые балканские государства в идейно¬
культурном, политическом и особенно экономическом плане на¬
чинают тяготеть не к своему освободителю, а к Западу вообще и к
центрально-европейским державам в частности. После того как
Россия выполнила свою освободительную миссию ее конкуренто¬
способность в «большой игре» на Балканах падает. Прежде непо¬
колебимые аргументы Петербурга — военная мощь, религиозное и
этническое родство, исторические традиции — теснятся западны¬
ми, ъ том числе радикально-реформаторскими ценностями, объек¬
том экспансии которых, кстати, становится и сама Россия. Этим,
как всегда искусно, воспользовался Бисмарк, чтобы придать свое¬
му монументальному произведению дипломатического искусства
законченный вид. Внешне оно выглядело вполне совершенным.
Такое впечатление перерастало почти в уверенность в связи с про¬
длением в 1884 г. Союза трех императоров на следующие три года.
Даже Англия, отказавшаяся связывать себя какими-либо фор¬
мальными обязательствами, фактически была вовлечена в бисмар-
ковскую систему. Обострение англо-французской борьбы за коло¬
нии (один из ярких примеров — египетский кризис) объективно
ставили Лондон в оппозицию к Парижу и, следовательно, на сто¬
рону Германии.
Строя новый европейский порядок, Бисмарк видел свою
сверхзадачу в обеспечении безопасности Германской империи за
счет максимальной изоляции Франции. Вольно перефразируя из¬
вестный афоризм, можно сказать: благополучие собственной стра¬
ны являлось единственным «шаром», который он твердо держал в
руке, жонглируя всеми остальными. Весь вопрос был в том, как
долго продлится эта система в условиях нарастающего взаимного
страха и недоверия, недоделенного османского наследства, коло¬
ниального соперничества и гонки вооружений. Бисмарковские
союзы юридически именовались оборонительными. Но кто мог
поручиться, что они не превратятся в наступательные? Ведь про¬
блема установления подлинного «агрессора» подчас становилась
весьма двусмысленной материей, и это доказал сам Бисмарк, ухит¬
рившийся спровоцировать Франко-прусскую войну таким обра¬
зом, чтобы явным виновником предстал Наполеон III.
Иными словами, изобретенная германским канцлером модель
сохранения мира в Европе рано или поздно должна была подверг¬
нуться испытаниям. И прежде всего ее главное звено — Союз трех
императоров.
* * *
Довольно серьезная проверка поначалу состоялась не на евро¬
пейском континенте, а в Средней Азии, где к середине 80-х годов
XIX в. русско-английские противоречия едва не вылились в войну.
Причины напряженности были прежние. Англия хотела укрепить
362
Афганистан, и особенно его северную границу, как буфер, ограж¬
дающий Индию от русского вторжения. Россия, не собираясь ни¬
куда вторгаться, стремилась отделить четкой линией свою террито¬
рию от афганской. Отсутствие таковой осложнялось внутриполи¬
тическим хаосом в регионе. Номинально зависимые от афганского
эмира южнотуркменские племена, плохо поддававшиеся управле¬
нию, представляли собой общую проблему и для самого эмира, и
для России, и для Англии. Установить русско-афганскую границу
на этом беспокойном пространстве было крайне нелегко. Вдоба¬
вок, несмотря на взаимные заверения Петербурга и Лондона о го¬
товности к переговорам и компромиссам в среднеазиатских вопро¬
сах ради сохранения мира, недоверие между ними не убывало. Обе
стороны давали для него достаточно поводов, хотя в принципе они
действительно стремились уйти от столкновения. Россию насторо¬
жило английское предложение (1882 г.) уточнить уже проведенное
в 1873 г. разграничение между ее и иранской территориями, а также
деятельность британских агентов в Закаспии. У Лондонского каби¬
нета, в свою очередь, вызвал тревогу захват в 1884 г. Мерва русскими
войсками. В ответ англичане не стали препятствовать (а скорее по¬
ощрили) желанию афганского эмира занять стратегически важный
Пендинский оазис, в непосредственной близости от Герата.
С этого момента между территориями Российской и Британ¬
ской империй на Востоке практически не осталось спасительного
зазора. В такой беспрецедентной ситуации любого неосторожного
шага было достаточно, чтобы сдали нервы либо у русских, либо у
англичан. Не желая войны, стороны вступили в переговоры об оп¬
ределении границы между российской Туркменией и Афганиста¬
ном. Однако пока улаживались организационно-дипломатические
вопросы, связанные с учреждением демаркационной комиссии,
Россия, считавшая афганскую оккупацию Пендинского оазиса не¬
законной, двинула свои войска на юг, и в марте 1885 г. афганцы
были выбиты оттуда.
Русско-английская война казалась вполне реальной. Неудачи
англичан в Судане и осложнения в Египте лишь увеличивали их
решимость защищать Индию, на подступах к которой соотноше¬
ние сил складывалось в пользу Англии. Хотя Лондон не спешил
начинать войну, он отнюдь не исключал ее из своих расчетов.
Примерно такие же настроения царили и в Петербурге: лучше бы,
конечно, не воевать, но нужно быть готовыми принять вызов. В
обеих столицах понимали, что многое зависит не только от обста¬
новки в Средней Азии. Еще Крымская война позволила первой в
мире морской державе на практике убедиться в значении Проли¬
вов. Тогда предоставление их в руки врагов России предрешило ее
поражение. С тех пор подобному сценарию в Лондоне отдавали
явное предпочтение, о чем свидетельствовал восточный кризис
70-х годов XIX в.
Российское правительство не без основания опасалось повто¬
рения военной экспедиции британского флота в Черное море, по¬
363
бережье которого было плохо защищено. А если Англии к тому же
удастся найти союзников?! Чтобы не искушать судьбу, Алек¬
сандр III обратился за помощью к Союзу трех императоров. Бис¬
марк откликнулся немедленно, предупредив султана, что если тот
откроет Проливы для англичан, то ему придется об этом пожалеть.
Этот демарш с разной степенью категоричности поддержали Ав¬
стро-Венгрия и Италия (а также Франция), каждая имея не то
свои резоны. Тем самым Бисмарк блокировал интернационализа¬
цию русско-английского конфликта, облегчив возможность его
урегулирования на двусторонней основе.
Трудно точно определить, насколько велика была вероятность
войны. Исторические гипотезы не поддаются проверке. В 1852 —
первой половине 1853 г. мало кто верил в то, что произошло в
ближайшем будущем. Тогда как до и после Крымской войны регу¬
лярно возникавшие военные тревоги, которые многие считали
преддверием крупных вооруженных столкновений, разрешались
благополучно.
Однако можно предположить, что занятая Бисмарком в 1885 г.
позиция значительно разрядила напряженность и дала России
весьма прочную опору в ее споре с Лондоном. Вновь, как и в
1877—1878 гг., Союз трех императоров предотвратил образование
«крымской коалиции».
Тем не менее Александр III не желал злоупотреблять диплома¬
тической изоляцией Англии и склонялся к мирному соглашению с
ней. Он хорошо осознавал разницу между игрой в «русскую угро¬
зу» Индии и реальной войной двух огромных империй. Допуская
блеф в качестве способа психологического давления, он все же
старался не становиться заложником такой политики и не заго¬
нять в угол ни себя, ни своего противника.
Не рвался в бой и Лондон. Учитывая ситуацию в Европе, соб¬
ственные проблемы в Африке и непредсказуемость последствий
войны в Средней Азии, он пошел на мировую. В марте 1885 г. был
подписан протокол о русско-афганской границе: за Россией оста¬
вался Пендинский оазис, а Афганистан (а значит и Англия) сохра¬
нял контроль над стратегически важными подступами к Герату.
Через два года эти условия были подтверждены новым соглашени¬
ем, а в 1895 г. состоялось разграничение территорий на последнем
спорном участке — в районе Памира.
* * *
За афганским последовал болгарский кризис, принесший Рос¬
сии куда больше тревог и хлопот и куда меньше удовлетворения.
После Берлинского конгресса главной точкой опоры российской
политики на Балканах стала Болгария, геостратегическое значение
которой было очевидно. Петербург держал курс на объединение ее
северной и южной частей в интересах создания самого крупного
балканского государства под своим патронажем. Считалось почти
364
аксиомой, что благодарные болгары будут послушно внимать ука¬
заниям «старшего славянского брата». Россия в их глазах и в
самом деле обладала высоким кредитом доверия. Соблазн выжать
из него по максимуму оказался выше понимания опасностей, тая¬
щихся в подобном искушении. Болгары ожидали от Петербурга
помощи в завоевании реального суверенитета, а не политики ко¬
роткого поводка.
Между тем, Александр III пошел по скользкому пути вассали-
зации Болгарии, хотя и тут было бы меньше вреда, если бы импе¬
ратор придерживался этого образа действий твердо и последова¬
тельно. Отсутствие гибкого, системного, рассчитанного на пер¬
спективу подхода повлекло за собой целую цепь ошибок, иллю¬
зий, шараханий из одной крайности в другую. Борьба личных
чувств, амбиций, навязчивых идей мешала трезвому взгляду на
вещи. Тех, кто сохранял способность смотреть именно так, почти
не слушали.
А началось все как будто обнадеживающе. Получив не без бла¬
гословения Союза трех императоров свободу рук в Болгарии, Пе¬
тербург ответил на чаяния молодого государства щедрым подар¬
ком — одной из самых либеральных в Европе конституций, разра¬
ботанной в бесконституционной России. В соответствии с ней из¬
брали болгарского правителя — князя Александра Батгенберга.
Как предполагалось, этот близкий родственник русского царя
будет для России подходящим политическим инструментом. Лиш¬
ний повод думать так давал тот факт, что после войны 1877—
1878 гг. практически все руководящие посты в болгарской армии
и административном аппарате принадлежали русским офицерам и
дипломатам. Однако именно данное обстоятельство заставило Бат-
тенберга искать способы избавиться от такой бдительной опеки,
используя и внутриполитические и внешнеполитические возмож¬
ности. Его задача упрощалась поразительным разгулом интриг
между русскими военными и дипломатическими советниками, ко¬
торые, вместо того, чтобы действовать едино, развязали острое со¬
перничество за влияние в стране. Дело доходило до неразберихи:
поначалу дипломатические представители Петербурга поддержива¬
ли болгарских консерваторов против либералов, на чьей стороне
стояли русские военные; затем роли диаметрально менялись. В со¬
циально-политической элите Болгарии углубился раскол.
Воспользовавшись моментом и опираясь на благорасположе¬
ние к себе российской дипломатии, Баттенберг в 1881 г. произвел
государственный переворот. Он отменил Тырновскую конститу¬
цию и формально установил авторитарный режим. Александр II не
возражал. По-видимому, царь устал от болгарских неурядиц и рас¬
сматривал акцию Баттенберга как попытку установления порядка
и достижения управляемости государства, так необходимой Петер¬
бургу. Кроме того, Александр II не сомневался в верности князя
России.
365
Тем временем царский престол занял Александр III при обсто¬
ятельствах, затруднявших проведение взвешенного курса по отно¬
шению к Софии. Контрреформы в определенной степени повлия¬
ли на внешнюю политику нового императора на Балканах, придав
ей больше диктаторских черт, к неудовольствию как болгарских
либералов, так и консерваторов. Естественная защитная реакция
российских властей на убийство Александра II приняла паничес¬
кий характер и воплотилась в систему соответствующих охрани¬
тельных мероприятий в стране, которая казалась созревшей для
конституционного правления. Это не прибавило ей авторитета в
болгарских политических и интеллектуальных верхах. Напротив,
их прозападная «цивилизационная» ориентация стала заметнее,
что было на руку Баттенбергу. У него появилось больше возмож¬
ностей консолидировать общество вокруг своей персоны на основе
идей суверенитета и интеграции в европейскую культуру.
Решением извлечь выгоды из этих возможностей Баттенберг
поставил себя в крайне тяжелое положение. Чтобы объединить
левых и правых, он восстановил конституцию, предварительно не
уведомив Петербург, как, впрочем, и в случае с ее отменой. На
фоне неприязненных отношений между князем и Александром III
это выглядело как вызов. В отместку Россия отозвала из Софии
своих представителей и отказалась от поддержки идеи объедине¬
ния Болгарии, которая в новых условиях означала бы, как думал
император, поощрение образования крупного балканского госу¬
дарства, тяготеющего к Западу. Баттенберг очутился в международ¬
ной изоляции. Англия и Австро-Венгрия, конечно, были бы не
прочь помочь ему, но им приходилось считаться с постановления¬
ми Берлинского конгресса, провозгласившего Болгарию сферой
российских интересов. Бисмарк же твердо заявил, что Баттенберг
всего лишь «русский наместник», и ему не следует превышать со¬
ответствующие полномочия.
Возникла тупиковая ситуация, и не известно, как долго она
продолжалась бы, если бы в сентябре 1885 г. в Пловдиве не вспых¬
нуло восстание, целью которого являлось присоединение Восточ¬
ной Румелии к Болгарии. Поскольку Баттенберг хотел сохранить
власть и авторитет в народе, ему ничего не оставалось, как возгла¬
вить объединительное движение. Александр III осудил и само вос¬
стание и поведение князя. Хотя некоторые дипломаты советовали
царю не спешить, он быстро и ясно дал понять: Россия никогда не
признает единую Болгарию во главе с Баттенбергом и выступает за
статус-кво. Это нанесло еще один удар престижу России в глазах
болгарского общественного мнения.
Другие державы смотрели на развивавшийся кризис более реа¬
листично, осознавая, что в последней четверти века национальных
революций и национализма противодействовать объединению
сформировавшейся болгарской нации более опасно и неразумно,
нежели примириться с ним. В стремлении избежать войны на Бал¬
канах они — особенно Бисмарк — соблюдали осторожность и ста¬
366
рались не провоцировать Россию на крайние меры. Они пытались
скорее приспособиться к политике Петербурга, чем навязывать
свою собственную. Но при ее перепадах сделать это было совсем
непросто, учитывая еще и конкретные балканские интересы Бер¬
лина, Вены, Лондона, Константинополя. Никому не хотелось ут¬
рачивать свои позиции в этом регионе в пользу соперника. Но
никто не жаждал и новой войны. Англия только что с трудом вы¬
путалась из афганского кризиса. Турция еще толком не пришла в
себя после поражения 1878 г. и нуждалась в передышке для осу¬
ществления реформ. Австро-Венгрию вполне устраивали поста¬
новления Берлинского конгресса, отдавшего в ее руки западные
Балканы. Она, разумеется, не огорчилась бы, если бы ей удалось
вытеснить Россию и из восточной части полуострова. Однако Бис¬
марк никогда бы не позволил ей сделать это военным путем, да и
сама она не пошла бы на такой риск.
Пожалуй, единственной страной, готовой рисковать, была Сер¬
бия. Сербского короля Милана испугала перспектива объединения
северной и южной частей Болгарии в большое государство. Он
требовал компенсаций за счет западноболгарских земель. Кроме
того, ему необходимо было укрепить свой падающий престиж в
сербском обществе. Надеясь на союзные отношения с Веной и на
дезорганизацию болгарской армии, из которой ушли русские со¬
ветники, Милан в ноябре 1885 г. объявил Болгарии войну. Вопре¬
ки большинству прогнозов, сербы были разбиты, и за них при¬
шлось вступиться Австро-Венгрии, чтобы не допустить оконча¬
тельного разгрома. Заключенный на условиях status quo ante мир
знаменовал политическую победу Баггенберга. Теперь для России
и Турции стало невозможным противиться объединению Болга¬
рии. Оно было зафиксировано в апреле 1886 г. в специальном до¬
кументе, подписанном представителями шести великих держав и
Порты.
Ненавистный Александру III Баттенберг не просто остался у
кормила власти, но и упрочил ее, несмотря на противодействие
Петербурга. Царь воспринял это чуть ли не как личное оскорбле¬
ние. Некоторые его дипломаты советовали признать князя и ис¬
пользовать его в российских интересах, а не отталкивать от себя.
Но Александр III не потрудился превозмочь в себе личную непри¬
язнь и уязвленное тщеславие. Вдобавок, Баттенберг олицетворял
для него прозападную тенденцию в болгарской политике.
Австро-Венгрия и Англия не без удовлетворения следили за
неудачами России на Балканах. Но особо не вмешивались. Реше¬
ния Берлинского конгресса, Союз трех императоров и утилитар¬
ный пацифизм Бисмарка служили сдерживающими факторами.
Вместе с тем Вена и Лондон не были вовсе безучастны, не прене¬
брегая возможностью вбить клин между Болгарией и Россией, ис¬
пользуя грубые просчеты последней.
Александр III не внял своим подчиненным, благоразумно сове¬
товавшим приручить Батгенберга, и вместо этого благословил
367
идею свержения его с помощью оппозиции. В августе 1886 г. груп¬
па заговорщиков заставила князя подписать акт об отречении от
престола. Однако через несколько дней лояльные к нему силы во
главе со Стефаном Стамболовым вернули его к власти. Чтобы
снискать расположение России, Батгенберг решил сделать лука¬
вый ход в надежде пронять душу Александра III. Князь написал
царю смиренное письмо, весь пафос которого сводился к выраже¬
нию готовности вручить свою политическую судьбу тому, кому он
обязан болгарской короной, то есть российскому императору. Бат-
тенберг прямо заявил о намерении сложить с себя монаршьи пол¬
номочия, если того пожелает Россия. Чем бы это ни было — ба¬
нальной уловкой, малодушием или искренним порывом, но Алек¬
сандр III «принял отставку» и князю пришлось уйти.
Если царь думал, что с отстранением Баттенберга болгарская
проблема разрешится сама собой, то он глубоко ошибался. Вместо
раскаивающегося «блудного сына» у власти в Софии оказался
глава временного правительства Стамболов — человек, открыто
выражавший антироссийские и проавстрийские настроения. Рос¬
сийский министр иностранных дел Н.К.Гире — политик осторож¬
ный и расчетливый — вновь, как и в деле Баттенберга, призвал
Александра III исходить из реалий и наладить конструктивные от¬
ношения с новым софийским руководством, опираясь на Союз
трех императоров. Царь же предпочел не церемониться и прибег¬
нул к жесткому давлению на правительство С.Стамболова с целью
низложения его. Для восстановления российского контроля над
Болгарией туда была послана миссия генерала АВ.Каульбарса. Его
грубое вмешательство во внутренние дела страны, в том числе
стремление навязать русского ставленника на вакантный болгар¬
ский престол, вызвало активное сопротивление, в результате чего
в ноябре 1886 г. последовал дипломатический разрыв между Пе¬
тербургом и Софией.
Россия лишилась прежних рычагов управления ситуацией в
Болгарии, что заставляло ее идти на более тесное сотрудничество
с европейским «концертом» вообще и Союзом трех императоров в
частности. Болгарский кризис переходил в новую острую фазу, не
исключавшую возможность войны с участием великих держав.
Одной из основных была проблема избрания законного правителя
Болгарии. От нее зависело слишком много, почему она и оказа¬
лась в фокусе столкновения международных противоречий. Бис¬
марк старался урегулировать ее мирным, компромиссным путем. К
этому в принципе склонялись и другие лидеры. Вопрос состоял в
том, насколько далеко шло их желание пожертвовать своими ин¬
тересами ради мира в Европе, или иначе, насколько мир в Европе
соответствовал их интересам.
Судя по всему, теоретически существовали разные варианты
развития событий — от вполне спокойных до остросюжетных.
Державы опасались русской оккупации Болгарии и необходимости
реагировать на нее. Не известно, выдержала бы бисмарковская
368
система такое испытание, если бы Россия решила подвергнуть ее
таковому. Есть данные, как будто указывающие на готовность Бер¬
лина поддержать эту авантюрную акцию и предпринять все, чтобы
не допустить вмешательства Австро-Венгрии. О том, что держал в
уме Бисмарк, поощряя Россию на такой шаг, можно лишь предпо¬
лагать (хотя по этому поводу остаются большие сомнения). Оче¬
видно одно: его абсолютно не устраивало русско-австрийское
столкновение на Балканах, то есть столкновение между двумя
участницами Союза трех императоров. Значит, Бисмарк хотел
либо погасить балканский кризис путем полного восстановления
контроля России над Болгарией — над «законной» сферой русско¬
го влияния, либо направить энергию этого кризиса на создание
условий для русско-английской войны. В последнем случае были
бы парализованы два мощных государства, способных оказать по¬
мощь Франции, и Германия раз и навсегда решила бы свои про¬
блемы на Рейне.
Не похоже, чтобы Бисмарк не понимал всей рискованности
подобного замысла, кажущегося логичным и эффективным. Воз¬
никал целый ряд вопросов без ответов. Если Австро-Венгрия за¬
ключит союз с Англией, то на чью бы сторону ни встала Тур¬
ция — войну уже можно было бы считать общеевропейской, с
перспективой безграничного расширения и непредсказуемыми
комбинациями противоборствующих сторон. Россия скорее всего
попросит помощи Берлина, у которого не будет никакого резона
ввязываться в военные действия на Балканах, ослабляя свои за¬
падные границы: весь смысл гипотетической затеи Бисмарка — в
нанесении непоправимого ущерба Франции. И если Германия,
вместо оказания помощи России, бросится на своего наследствен¬
ного врага, то вовсе не факт, что Петербург и Лондон посчитают
выяснение отношений между собой важнее судьбы Франции,
новое поражение которой приведет к безраздельному господству
Германии в Европе и к неминуемому расширению ее экспансии за
пределы континента. Берлин получал реальные шансы заплатить
за избавление от одного непримиримого противника ценой приоб¬
ретения двух других, более могущественных.
Едва ли Бисмарк строил, холил и лелеял свою «систему» ради
такого сомнительного исхода, который, кстати говоря, был бы еще
не самым худшим из возможных. Поэтому есть основания скло¬
няться к мысли, что германский канцлер предпочитал мирное уре¬
гулирование болгарского кризиса, какие бы заявления он ни делал
в приватных или официальных беседах. Его «шахматная» натура
всегда тяготела к игровой интриге, импровизации и многовариант¬
ности (что выражалось в том числе в противоречивых, иногда
экстравагантных высказываниях), но все это в конечном счете
подчинялось высокопрагматичной, долгосрочной стратегии обес¬
печения национальной безопасности Германии. Он не находил
никакой пользы в том, чтобы заведомо подвергать эту великую
цель риску, тем более на Балканах.
369
Как бы там ни было, Россия отвергла идею введения своих
войск в Болгарию и этим удержала обстановку в рамках прогнози¬
руемого развития. Кризис, однако, продолжался, сфокусировав¬
шись вокруг проблемы избрания нового болгарского правителя.
Порвав отношения с Софией, Петербург вольно или невольно
спровоцировал великие державы на вмешательство в дела страны,
признанной русской сферой влияния. Австро-Венгрия, заняв не¬
доброжелательную к Петербургу позицию, отвергла предложенную
им кандидатуру и лоббировала собственного ставленника Ферди¬
нанда Кобурга. Это уже явно походило на посягательство на вос¬
точную, «не австрийскую» часть Балкан, что расходилось с буквой
и духом решений Берлинского конгресса и вело к изменению рас¬
становки сил в регионе. Постоянное стремление Вены сыграть на
ошибках России вносило дополнительное напряжение в русско-
австрийские противоречия. Накапливаясь под оболочкой Союза
трех императоров, они пока все же были не в состоянии ее разо¬
рвать. Между тем срок действия этого соглашения истекал в
1887 г. И Петербургский и Венский кабинеты сильно сомневались
в целесообразности его продления.
Бисмарка тревожили подобные настроения. Он о них знал
всегда и прилагал усилия к смягчению антагонизмов между парт¬
нерами по Союзу трех императоров. Но особых надежд на его во¬
зобновление в прежнем составе канцлер не возлагал. Даже его вы¬
дающийся дипломатический талант был беспомощен против неко¬
торых обстоятельств. Тем не менее Бисмарк нашел оптимальный
выход: вместо утратившего силу «Священного союза» он в июне
1887 г. заключил с Россией так называемый Перестраховочный до¬
говор на три года. Стороны подтверждали прежние обязательства
друг перед другом: Петербург сохранял нейтралитет в случае
войны между Францией и Германией, а Берлин обещал содейст¬
вие в реализации российских интересов в Болгарии и в вопросе о
режиме Проливов. Бисмарк, пусть и не надолго, получил более ре¬
альную выгоду, чем Александр III. В то время как последний ог¬
раничивался в возможностях сближения с Францией, германский
канцлер мог позволить себе не усердствовать в выполнении своих
обещаний, а делать лишь вид, будто он их выполняет. Намерение
Бисмарка избежать войны на Балканах не означает, что он хотел
отдать их в руки России. Это подтверждается и его нежеланием
мешать приходу к власти в Болгарии Фердинанда Кобурга (июль
1887 г.), опиравшегося на русофобско-австрофильское правитель¬
ство Стамболова. И хотя в течение нескольких лет великие держа¬
вы воздерживались от признания нового правителя, сам факт его
избрания символизировал дипломатическое поражение России и
победу прогерманской ориентации в болгарской внешней полити¬
ке. Теперь брать реванш силой оружия представляло для Петер¬
бурга еще большую опасность, чем раньше.
Таким образом, балканский кризис завершился мирным исхо¬
дом, но обошелся России дорого. Она потеряла Болгарию — ос¬
370
новную свою точку опоры на Балканах, на приобретение которой
было потрачено столько средств и времени. Вина за это лежит в
первую очередь на Александре III, совершившем ряд грубейших
просчетов. Непоколебимо уверовав в славянское единство и веч¬
ную благодарность болгар, он увлекся методикой диктата, рано
или поздно порождающей сопротивление. В какой-то мере его оп¬
равдывала запутанность ситуации. Но большой политик в таком
оправдании не нуждается, ибо именно в нестандартных обстоя¬
тельствах проверяются его незаурядные качества, его профессио¬
нальный потенциал.
Упрекать Вену за то, что она воспользовалась пагубными ил¬
люзиями русского царя, значит требовать от нее слишком многого.
Для страны, имевшей жизненно важные интересы на Балканах,
она действовала совершенно логично. Петербург своими руками
превратил болгарскую проблему в международную, и после этого
было бы наивно ожидать от Австро-Венгрии бескорыстного учас¬
тия в разрешении кризиса исключительно в пользу России, и жа¬
ловаться, что она обманула данные ожидания. Никакие обязатель¬
ства перед Союзом трех императоров не могли заставить Венский
кабинет подавлять проавстрийские и поощрять прорусские тен¬
денции во внутренней жизни Болгарии.
Что касается Бисмарка, то в болгарских делах он поддерживал
Россию достаточно твердо и последовательно, и даже урезонивал
Австро-Венгрию, когда та вела себя не совсем прилично с точки
зрения русско-австрийских союзнических отношений. Вместе с
тем канцлер хотел предусмотреть все варианты, в том числе и тот,
если Петербург окончательно рассорится с Веной, и начнется во¬
оруженный конфликт. В 1887 г. Бисмарк доплел свою «паутину»
союзов до невероятно сложного узора. Под его патронажем были
заключены соглашения между Англией, Италией, Австро-Вен¬
грией и Испанией о сохранении статус-кво в Эгейском и Черном
морях, на Балканах, а также о предотвращении дальнейшей фран¬
цузской экспансии в Северной Африке. Союз трех императоров, в
течение ряда лет служивший основой бисмарковской системы, ут¬
ратил свое русско-австрийское звено во многом из-за болгарских
событий. Но оставались договоры между Берлином и Петербургом, с
одной стороны, и Берлином и Веной — с другой. По сути, ошибки
Александра III помогли Бисмарку устроить так, что от междуна¬
родной изоляции Россию спасали только союзные отношения с
Германией. И хотя для канцлера они по-прежнему имели огром¬
ное значение, Россия оказывалась в ситуации, когда она была за¬
интересована в них не меньше, если, порой, не больше, чем Бер¬
линский кабинет. Своими неосторожными действиями русский
царь сам поставил себя в зависимость от германской политики.
Именно они надоумили Бисмарка создать вокруг болгарского кри¬
зиса такую атмосферу, при которой призрак чего-то похожего на
«крымскую коалицию» постоянно довлел над сознанием Алек¬
371
сандра III, заставляя его связывать надежды на благоприятный
исход именно с Германией.
Бисмарковская система в целом и Союз трех императоров в
частности не уберегли Россию от крупного фиаско в Болгарии,
ибо для этого никто не постарался так, как само российское руко¬
водство. Конечно, Австро-Венгрия, усердно проталкивая своего
кандидата на болгарский престол, вела себя далеко не безгрешно
для государства, именующегося союзником России. Однако никто
и^ой, как сам Александр III превратил вопрос об избрании прави¬
теля Болгарии в предмет свободной международной конкуренции,
в котррой он проиграл австрийцам. Что до Бисмарка, то на фоне
нагромождения глупостей, характерных для политики Петербурга
по отношению к Софии, вся его вина состояла в том, что он не
счел нужным тратить силы и время на исправление чужих просче¬
тов. Канцлер не мешал и даже помогал России закрепиться в от¬
веденной ей по Берлинскому трактату сфере влияния, но в этой
своей благожелательности он не собирался подниматься с прагма¬
тического уровня до благотворительных высот.
Вместе с тем построенный Бисмарком механизм европейской
(а вернее — германской) безопасности смягчил или просто обуздал
международные антагонизмы, не дав им вылиться во всеобщую
войну на Балканах. Историки не без основания удивляются и вос¬
хищаются тем, как эта архисложная, внутренне противоречивая,
фактически манипулируемая одним человеком структура оказалась
вполне функциональной, чтобы обеспечить мир и равновесие в
Европе. При этом многие находят чуть ли не единственную при¬
чину в гениальности Бисмарка. Однако дело, видимо, не только и
не столько в ней. Великие державы не были готовы к большой,
«блоковой» войне, а новая война обещала принять именно такую
форму. Взаимный страх в условиях начавшегося перевооружения
армий удерживал правительства и народы от преждевременного
поощрения взрывоопасных конфликтов. Этот страх, олицетворяв¬
шийся в германском сознании прежде всего с возможностью объ¬
единения Петербурга и Парижа, стал фундаментом бисмарковской
«архитектуры». Ее высшим смыслом являлся мир не как самоцель,
а как условие для бдительной дружбы с Россией и для изоляции
Франции во имя одной цели — безопасности и процветания Гер¬
мании в обстановке обостряющейся глобальной борьбы за место
под солнцем.
Придуманная Бисмарком ажурная сеть союзов и контрсоюзов,
страховочных и перестраховочных соглашений на двух-, трех- и
более многосторонних основах впечатляет скорее блестящей игрой
ума, чем институциональной прочностью и долговечностью, кото¬
рыми отличалась та же Венская система. Творение германского
канцлера работало благодаря не столько хитроумным международ¬
но-правовым документам, сколько всеобщему осознанию нецеле¬
сообразности нарушения мира. Заслуга Бисмарка в том, что он
тонко распознал благотворный для Германии потенциал сложив¬
372
шейся конъюнктуры и обратил ее в свою пользу. Его личная роль в
этом велика. Пожалуй, даже слишком велика, чтобы надеяться на
выживание детища канцлера после ухода творца. Вероятно, одна из
самых уязвимых черт бисмарковской системы — сложность, из-за
чего она была обречена стать при любом преемнике Бисмарка вы¬
морочным наследием. Да и сам он подчас с трудом справлялся со
своим изобретением. Для этого ему всегда требовались помощни¬
ки, в первую очередь Россия (и Австро-Венгрия). В конечном счете
именно благоразумие России, а затем уже дипломатические манев¬
ры канцлера позволили избежать перерастания болгарского кризи¬
са в европейскую войну, где не известно, кто пострадал бы больше.
Александру III нужно отдать должное за то, что при всех его ошиб¬
ках он не совершил последнюю и непоправимую — не стал приме¬
нять против Болгарии военную силу. Поддержание мира в Европе
всеми доступными способами император считал задачей стратеги¬
ческой. Ради нее он унял собственную великодержавную гордость
и принял как свершившийся факт утрату своего казалось бы само¬
го верного сателлита на Балканах. Но ради той же «пацифистской»
цели Александр III предостерег Бисмарка от соблазна начать
новую войну против Франции, предупредив, что ее разгрома Рос¬
сия не допустит. Если у канцлера и были тайные помыслы на этот
счет, то такое заявление явно их охладило.
Впечатление о ведомой роли России в бисмарковской Европе
обманчиво. Сами обстоятельства делали ее одним из ключевых
элементов международной стабильности. Невозможность обойтись
без России — слабой или сильной, необходимость постоянно обха¬
живать ее, считаться с ее волей, уступать ее интересам крайне раз¬
дражали Бисмарка, и он отдал бы все, чтобы не иметь такого сосе¬
да на востоке. После распада Союза трех императоров он прило¬
жил немало усилий для сохранения русско-германского альянса,
без которого его многоэтажное сооружение оказывалось под угро¬
зой разрушения. Россия отвечала взаимностью, но отнюдь не без¬
оговорочной. В Петербургском кабинете хорошо понимали цену
собственных услуг и требовали от Берлина их адекватной оплаты.
Пока Бисмарк находился у власти, об этом удавалось договориться,
во многом благодаря тому, что канцлер хранил «за пазухой» жупел
антирусской коалиции в восточном вопросе, а Александр III —
«кошмар» русско-французского союза. Поскольку в конце 80-х
годов было очень сложно определить — чьи козыри предпочти¬
тельнее, установился некий двусторонний баланс страха, породив¬
ший Перестраховочное соглашение 1887 г.
Сравнивая бисмарковскую систему с Венской, надо заметить,
что первая, будучи внешне прагматичнее и технически совершен¬
нее, страдала органичным, летальным пороком. В том, в чем мно¬
гие западные историки усматривают гениальность творения Бисмар¬
ка, таился механизм его неминуемого саморазрушения. Дело не толь¬
ко в чрезмерной громоздкости, но и в безнадежности идеи тоталь¬
ной изоляции Франции. Неистово преследуя эту цель, Бисмарк
373
демонстрировал незаурядную способность к изощренной реализа¬
ции краткосрочной, продиктованной обстоятельствами тактичес¬
кой схемы. Но не больше. Он не хотел понять того, что было оче¬
видно для делегатов Аахенского конгресса 1818 г., постановивших
вернуть Францию в лоно «европейского концерта». Против этого
не возражали даже англичане, не успевшие остыть от своей нена¬
висти к Наполеону.
Венская система пережила своих «архитекторов» ввиду того,
что она зачастую работала как институциональная, «анонимная»
сила. Напротив, «бисмарковщина», проникнутая личностным на¬
чалом, неся на себе печать озарений и заблуждений ее крестного
отца, была строго ограничена сроком его пребывания у власти. То,
что поклонники германского канцлера предпочитают именовать
гениальной внешнеполитической стратегией, справедливее бы на¬
звать блестящей внешнеполитической тактикой, успех которой в
неустойчивом мире зависел от таланта ее инициатора и отпущен¬
ного ему судьбой времени.
Отнюдь не антифранцузская направленность придавала устой¬
чивость бисмарковской системе, а, в первую очередь, взаимовы¬
годные конструктивные отношения между Россией и Германией.
Они, в отличие от Союза трех императоров, выдержали испытание
опасным балканским кризисом 80-х годов благодаря доброй воле
и Петербурга и Берлина. В обеих столицах в принципе стремились
к миру, ради которого Александр III воздержался от реваншист¬
ской политики в Болгарии, а Бисмарк потребовал от Австро-Вен¬
грии умеренности на Балканах. Ради той же самой стабильности
Россия, не беря никаких формальных обязательств перед Фран¬
цией, фактически заявила о себе в качестве гаранта ее безопаснос¬
ти к вящему неудовольствию германского канцлера.
В условиях растущей неопределенности в Европе великие дер¬
жавы, вступая в союзы, стремились оставить за собой как можно
больше свободы маневра, избежать перспективы превратиться в
заложников неосторожно данных обещаний. В большинстве дого¬
воров преобладала идея сохранения статус-кво, то есть мира.
Альянсы и контральянсы носили оборонительный характер и не
поощряли агрессию. Однако ситуация была весьма зыбкой и могла
измениться самым неожиданным образом. Исходная посылка Бис¬
марка о непримиримости англо-французских противоречий в ко¬
лониальных делах и русско-английских — в восточном вопросе,
якобы автоматически ставивших Россию и Англию в фарватер гер¬
манской политики, по существу основывалась на преходящих
конъюнктурных обстоятельствах. Тройственный союз (Германия,
Австро-Венгрия, Италия) и всякого рода средиземноморские «ан-
танты» тоже не отличались внутренней прочностью. Участники
этих альянсов вступили в новую фазу раздела колониального мира,
и помехой на этом пути далеко не всегда и не везде была Фран¬
ция, против которой их старался объединить Бисмарк. У них на¬
капливалось немало собственных претензий друг к другу.
374
На этом скользком игровом поле не составляли исключения и
русско-германские отношения. Взаимное недовольство росло. В
Петербурге полагали, что Бисмарк поддерживает Россию на Бал¬
канах слишком вяло, а Австро-Венгрию — слишком рьяно. Легко
понять нежелание Александра III быть пленником вечной дружбы
с Берлином, порой чересчур взыскательной и малопродуктивной.
Чем крепче пытался Бисмарк сжать Россию в «братских» объяти¬
ях, тем больше ей хотелось вырваться из них. Она нуждалась в
широком выходе на просторы европейской и мировой политики, а
не в дозволении общаться с внешним миром через узкий герман¬
ский шлюз. Отсюда ее усилия по налаживанию конструктивных
отношений с Турцией и никогда не прекращавшиеся, хотя и не¬
равномерные по интенсивности, дипломатические консультации с
Парижем. В правящих кругах России всегда были сторонники
сближения с Францией, которые находили горячее сочувствие в
общественном мнении страны. Аналогичные настроения наблюда¬
лись и во французском руководстве. Если соответствующие ини¬
циативы Парижского кабинета обычно вызывали уклончивую ре¬
акцию Петербурга, то, видимо, потому, что заключение союза со
слабой и внутренне нестабильной Францией пока еще рассматри¬
валось скорее как бремя, чем приобретение.
В Берлинском кабинете тоже не все было однозначно с выбо¬
ром внешнеполитических приоритетов. Многие политики, не раз¬
деляя убеждения Бисмарка о важности сохранения мира с Рос¬
сией, предлагали укреплять союз с Австро-Венгрией и Италией и
налаживать тесные отношения с Англией. Тогда этой мощной ко¬
алиции ничто не страшно, даже объединение России и Франции.
Бисмарковская охранительная концепция становилась все менее
популярной по мере реального роста могущества Германской им¬
перии и по мере роста не совсем адекватных представлений об
этом могуществе. Некогда присущее Пруссии трезвое чувство
опасности уступает место пьянящей вере в собственные силы, ве¬
личие и безграничные возможности. Мудрого Бисмарка и бисмар-
ковцев грозило сменить новое поколение политиков и военных —
более агрессивных, самоуверенных и менее талантливых. Германия
постепенно теряла интерес к провидцам и их предостережениям.
Ей нужна была психотерапия «бури и натиска». Своим страстным
желанием избавиться от «прусского» страха она сама внушала
страх другим. Бисмарк выходил из политической моды, как архаи¬
ческий символ времен объединения Германии. И мало кто догады¬
вался, что этому фактору суждено будет стать одним из самых ро¬
ковых в истории страны и мира.
По-видимому, меньше всего об этом задумывался новый гер¬
манский император Вильгельм И, пришедший к власти в 1888 г.
Вскоре между ним и Бисмарком возникли расхождения во
взглядах и личная неприязнь, в результате чего в 1890 г. — когда
истек срок действия Перестраховочного договора с Россией —
канцлер ушел в отставку, а с ним и идея продления соглашения.
375
Вильгельм II не горел желанием официально продолжать дружбу с
Петербургом, фактически ставя его в положение просителя. Алек¬
сандр III отказался от этой роли к великой радости русских тевто-
нофобов.
Расторжение партнерских отношений между Россией и Герма¬
нией, независимо от того, было ли оно естественным или искусст¬
венным явлением, означало одно: вне бисмарковской системы, в
статусе изгоев теперь оказывались две великие державы, имевшие
все основания тревожиться за свою судьбу. Логика жизни не ос¬
тавляла России и Франции иного выбора, кроме союза.
* * *
70—80-е годы XIX в. считаются эпохой Бисмарка, что означает
признание его исключительного влияния на ход европейских дел.
Между тем характер этого влияния отличался и от наполеонов¬
ской «антисистемы» начала XIX в. с ведущей ролью Франции, и
от Венской системы, гарантом которой с 1815 по 1853 г. была
Россия.
Господство Наполеона обеспечивалось созданной им военно¬
политической машиной экспансии, быстро приходившей в негод¬
ность от остановок и простоев. Бесконечно поддерживать ее в со¬
стоянии движения, тем более перед лицом растущего сопротивле¬
ния, оказалось невозможным.
Россия долго доминировала в Европе с помощью более проч¬
ной и более сбалансированной международной институции — ев¬
ропейского «концерта» и его сердцевины — Священного союза.
Эта гиперструктура работала благодаря оптимальному сочетанию в
ней консервативно-идеологических и прагматических начал, хотя и
не была чужда подчас острых внутренних противоречий. Ее предо¬
храняло от распада то обстоятельство, что она строилась не для
войны, а для мира — реалистичными на тот момент средствами, на
базе многосторонних переговоров, рациональных решений и ком¬
промиссов. В ней не было ни парий, ни оголтелых экспансионис¬
тов, а спорадические поползновения французских реваншистов
эффективно сдерживались коллективными усилиями. В отличие от
своего предшественника Наполеона I, русские «жандармы» Европы
Александр I и Николай I стремились не к завоеваниям, а к сохране¬
нию стабильности на континенте, и поэтому их арбитражная «дикта¬
тура» являлась относительно терпимой для всех членов европейского
сообщества, а для Австрии и Пруссии — подчас совершенно незаме¬
нимой. В течение нескольких десятилетий общим врагом правителей
великих держав была не Россия, а Революция, борьба с которой
без помощи Петербурга представлялась крайне сложной задачей.
И все-таки в конечном итоге именно гегемония России объ¬
единила против нее страны «крымской коалиции». Когда Европе
захотелось радикальных перемен, стоивших в ее глазах риска и
жертв, она решила, что царизм исчерпал свою историческую роль
376
охранителя спокойствия и превратился в главное препятствие на
пути социально-политического прогресса. К концу 40-х годов в
общественном сознании, завороженном образом «светлого» буду¬
щего, немыслимого без разрушения «темного» прошлого и насто¬
ящего, резко упал спрос на принцип статус-кво. На первый план
вышла проблема реформ не только во внутриполитической сфере,
но и в международных отношениях. В частности, имелось в виду
восстановление нарушенного Россией равновесия сил, даже если
придется прибегнуть к оружию. Крымская система, задуманная
как способ поддержания «восстановленного равновесия», оберну¬
лась совершенно иным результатом: сначала реваншистская геге¬
мония Наполеона III на фоне разлаженного европейского «кон¬
церта», затем военно-политическое преобладание Германии и тор¬
жество бисмарковской дипломатии.
Мироустройство по Бисмарку вобрало в себя элементы пара¬
докса, гармонии, человеческой незаурядности, везения. Изначаль¬
но порожденное жаждой перемен, оно в конце концов эволюцио¬
нировало в механизм их предотвращения. То, в чем остро нужда¬
лась объединяющаяся Германия, было уже не нужно Германии объ¬
единенной. В понимании этого состояло бесспорное интеллектуаль¬
ное и профессиональное преимущество Бисмарка над многими не¬
мецкими политиками. Консервативно-охранительная суть бисмар-
ковского международного порядка решительно разнила его с
французским господством времен Наполеона I, а жесточайший
прагматизм этой эгоистической системы делал ее непохожей на
русское господство времен Священного союза с его полумессиан-
скими идеалами.
Строго говоря, реализованная Бисмарком схема германской
безопасности основывалась не на принципе баланса сил, а на изу¬
мительной дипломатической эквилибристике, успех которой зави¬
сел от величины личного таланта канцлера. Этот талант не дорого
бы стоил, если бы был неспособен осознать некий фундаменталь¬
ный постулат. А именно: без России — союзной или хотя бы ней¬
тральной — благополучие Германии недостижимо, поскольку Бер¬
лин не мог решать свои проблемы на западе, непрестанно огляды¬
ваясь на восток. Россия уже давно заняла в европейской и миро¬
вой политике совершенно особое место, и чтобы потерять его тре¬
бовался такой дефицит ума, которым русские цари и их советники
явно не располагали, и такое количество просчетов, которое очень
трудно было совершить физически. Потерпев, казалось бы, катас¬
трофическое поражение в Крымской войне и «уйдя в себя», Рос¬
сия осталась великой державой, радикально влиявшей на ход ев¬
ропейской истории даже помимо своей воли. Наполеон III в апо¬
гее могущества и славы искал союза не с кем-нибудь, а с Россией.
А когда он поддался иллюзии о возможности обойтись без нее,
Францию постигла трагедия.
Бисмарк выучил этот урок на всю жизнь и никогда не повто¬
рил ошибки французского императора. Не испытывая к России
377
теплых чувств, нередко раздражаясь тем фактом, что с ней прихо¬
дилось считаться, канцлер начисто отвергал идею войны с русски¬
ми, как абсолютно нерациональную. Бисмарк был убежден: Рос¬
сия непобедима, поэтому нельзя растрачивать силы на бредовую
цель. Он не допустил создания антирусской коалиции в период
восточного кризиса 70-х годов XIX в. И сделал это вовсе не из
чувства благодарности за 1871 г. (его политическая натура исклю¬
чала бесполезные движения души). Бисмарк поддерживал Петер¬
бург и во время балканских событий 80-х годов, «прощая» его оче¬
видные промахи. Даже после того, как Россия фактически потеря¬
ла Болгарию, канцлер не спешил откликаться на прогерманские
настроения софийского правительства. Тут тоже не может быть
речи ни о каких иных соображениях, кроме сугубо практических.
Они же объясняют последовательную настойчивость Бисмарка в
вопросе о заключении целой серии партнерских соглашений с
Россией, начиная с Альвенслебенской конвенции 1863 г. и кончая
Перестраховочным договором 1887 г. Главный залог лрочности
сплетенной Бисмарком союзной «паутины» он видел в треугольни¬
ке Берлин—Вена—Петербург, в котором русско-германские отно¬
шения в конечном счете играли первостепенную роль.
Если источником жизнеспособности бисмарковской системы
был союз Германии с Россией, то уязвимость этой конструкции
обусловливалась ее избыточной сложностью. Спасаясь от «кошма¬
ра коалиций», канцлер опутал дипломатическими страховочными
нитями всю Европу, завязывал их причудливыми узлами в одном
месте, ставил дополнительные подпорки в другом, намечал новые
комбинации в третьем. Бесполезно гадать по поводу того, как
долго выстояло бы гигантское сооружение Бисмарка, останься он
в 90-е годы у власти. Но похоже все же, что канцлер был единст¬
венным человеком, умудрявшимся предохранить его от обвала.
Прежде всего благодаря пониманию некоей «простой» истины: в
любой общеевропейской политической архитектуре, претендую¬
щей на долговечность, должен быть «русский» фундамент. В поли¬
тике соискание дружбы России расчетливый Бисмарк переиграл
самоуверенного Наполеона III лишь для того, чтобы преемники
французского императора взяли реванш над преемниками «желез¬
ного» канцлера.
России принадлежала отнюдь не пассивная роль в международ¬
ных отношениях 70—80-х годов XIX в., но ее большая, чем у дру¬
гих стран самодостаточность зачастую позволяла ей отдавать ини¬
циативу сближения более заинтересованной стороне, без опаски
упустить выгодный момент и выгодную возможность. Пожалуй,
это обстоятельство несколько развращало Петербургский кабинет,
мешая ему принимать своевременные, тем более упреждающие ре¬
шения. Впрочем, порожденные подобной нерасторопностью
ошибки все равно не грозили России, в отличие от других евро¬
пейских держав, таким ущербом, который она была бы не в состо¬
янии пережить.
Глава 12.
МЕЖДУ КОНФРОНТАЦИЕЙ И КОМПРОМИССОМ:
ФОРМИРОВАНИЕ ЕВРОПЕЙСКИХ
ВОЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИХ БЛОКОВ
(1891-1914 гг.)
Объективный расклад сил в европейской политике заставлял
Россию и Францию идти на сближение. Этот процесс не был глад¬
ким. Взаимную волю к союзу ослабляли взаимные сомнения. Объ¬
единяли и разъединяли интересы Петербурга и Парижа, как ни
странно, одни и те же факторы. Обеим державам угрожал герман¬
ский блок (Германия, Австро-Венгрия, Италия), и в этом заклю¬
чалась общая предпосылка к созданию контральянса. Но угрожал
по-разному, и тут возникали проблемы. Для Франции рейнские
территории представляли вопрос жизни и смерти. Она стремилась
заручиться гарантией русской военной помощи в случае герман¬
ского нападения. При этом ей вовсе не хотелось предоставлять
такую же помощь России в балканских делах, которые мало вол¬
новали Парижский кабинет.
Как бы перевернутую картину являла собой позиция Петербур¬
га: безразличие к Рейну и заинтересованность в Балканах. Разница
состояла еще и в том, что успехи или неудачи в балканском во¬
просе не играли определяющей роли в судьбе России как государ¬
ства. В то же время от обстановки на рейнской границе зависело
само существование Франции. Правда, и для России соседство с
могущественной и уже не дружественной Германией, к тому же
обхаживающей польских либералов, было малоприятным. Один из
театров вероятной войны теперь располагался бы не в Крыму, где
поражение русской армии имело бы скорее моральное, чем судь¬
боносное значение, а на подступах к Москве и Санкт-Петербургу.
Хотя для русских и французов ставки в игре были разные, их объ¬
единяло как минимум желание не проиграть, как максимум — же¬
лание выиграть.
Помимо отказа Берлина от продления Перестраховочного до¬
говора 1887 г. стимулом к русско-французскому сближению послу¬
жили признаки сближения англо-германского. В соглашении
1890 г. Лондон и Берлин обменялись уступками в колониальных
вопросах, что, естественно, насторожило Петербург и Париж, по¬
считавших данное соглашение симптомом готовности Англии при¬
мкнуть к Тройственному союзу. Это вызывало особое беспокойст¬
во на фоне неурегулированных англо-русских разногласий на Вос¬
токе и англо-французских — в Африке. Еще в бытность канцлером
Бисмарк в порыве раздражения по не очень обоснованному пово¬
ду закрыл германский финансовый рынок для русского правитель¬
ства, чем тут же воспользовался Париж, открыв Петербургу неог¬
раниченный кредит и тем самым отняв у Берлина важный инстру¬
мент влияния.
379
И даже при этом Россия и Франция не спешили связывать
себя союзными узами. В 1891 г. была достигнута весьма аморфная
договоренность о проведении взаимных консультаций в случае
возникновения угрозы всеобщему миру. Через год подписывается
военная конвенция, но ее ратификация откладывается. И лишь в
начале 1894 г., после одобрения документа Александром III и
французским руководством, он вступил в силу. Россия должна
была прийти на помощь Франции, если та подвергнется агрессии
^Германии (или Италии, поддержанной Германией). Франция обя¬
залась сделать то же самое по отношению к России в случае напа¬
дения на нее Германии (или Австро-Венгрии, поддержанной Гер¬
манией). Задача состояла в том, чтобы заставить немцев воевать на
два фронта.
Русско-французский союз, которого так опасался Бисмарк,
стал реальностью. Судя по всему, Александр III, в отличие от рус¬
ских панславистов и французских националистов, не испытывал
большого восторга. У него сохранилось к новому союзнику недо¬
верие, определенные идеологические предубеждения и сомнения в
его добросовестности как военного партнера. (Во Франции тоже
были люди, не очень высоко оценивавшие стратегический потен¬
циал России.) Русский император понимал, что если между его
страной и Германией существовали противоречия, то отнюдь не
такой силы, чтобы оправдать военный способ их разрешения. На
союз с Францией его просто вынудили преемники Бисмарка, во
многом своим благодушным неверием в возможность такого союза
и — не исключено — своей растущей верой в возможность побе¬
дить Россию (против чего не уставал предостерегать «железный»
канцлер).
В русско-французском союзе не было того рокового содержа¬
ния, которое порой видят в нем историки. Он имел сугубо оборо¬
нительное предназначение и был заключен из страха перед вой¬
ной, а не из желания развязать ее (хотя известно, что субъектив¬
ные намерения и объективное течение событий могут не совпа¬
дать). Россия и Франция стремились к поддержанию статус-кво на
Ближнем Востоке и на Рейне, внимательно следя за тем, чтобы в
этих взрывоопасных регионах каждый из партнеров вел себя осто¬
рожно и не создавал casus foederis на ровном месте. Никто не хотел
воевать за чужие интересы, а общими их могла сделать лишь явная
агрессия со стороны Тройственного союза, который тоже избегал
конфронтации.
В европейской ситуации 1890-х и 1900-х годов хорошо заметны
конфликтогенные факторы, однако их было не больше, если не
меньше, чем в предшествующее двадцатилетие. Ничто, по крайней
мере явно, не указывало на неминуемость всеобщей войны или на
чью-то целенаправленную провокационную политику. Конечно, к
войне готовились, как всегда и везде, но не столько для того,
чтобы ее начинать, сколько для того, чтобы она не застала врас¬
плох. Сама по себе эта подготовка, составляя часть обычной жизни
380
любого государства, не давала каких-то особых поводов для беспо¬
койства. Напротив, тот факт, что на сей раз она проходила в усло¬
виях индустриального бума и небывалого взлета научно-техничес¬
кой мысли, казалось, должен был бы сыграть сдерживающую роль,
ибо грядущая война обещала колоссальные людские и материаль¬
ные потери. Думая о будущем, тогдашние политики и представ¬
ляемые ими народы имели возможность выбирать разные сцена¬
рии, не обязательно связанные с кровопролитием. И, похоже, они
действительно считали, что делают все, чтобы сберечь мир. Про¬
стор или хотя бы зазор для спасительного маневра оставался у ев¬
ропейских лидеров вплоть до июля 1914 г. Неспособность разгля¬
деть его называется глупостью, нежелание воспользоваться им —
преступлением, а бессилие помешать глупости и преступлению
именуется трагедией.
Все это не означает, что в постбисмарковскую эпоху в Европе
ничего не изменилось. С образованием русско-французского
альянса, вызванного к жизни ничем иным, как наличием Тройст¬
венного союза, между ними возникла взаимная подозрительность,
которая нередко заставляет предполагать в словах и поступках
противника гораздо больше, чем есть на самом деле. Подобные
чувства — не лучшая основа для сохранения мира, но и не абсо¬
лютная предпосылка для войны. Принято считать, что после
1891 г. уровень безопасности на континенте резко понизился. В
качестве доказательства как бы сама собой подразумевается Пер¬
вая мировая война. При этом почему-то игнорируется, что она
произошла через 23 года (!) после размежевания Европы на два
военно-политических блока, впрочем — весьма условного. Вспом¬
ним: строительство слывущей чуть ли не образцом стабильности и
дееспособности бисмарковской системы стоило трех войн (1864,
1866, 1870—1871 гг.), после чего она, уже в зените своего совер¬
шенства, все же не смогла мирно урегулировать восточный кризис
70-х годов (хотя и не допустила перерастания его в широкомас¬
штабное столкновение великих держав). Бисмарковский мирный
порядок был своего рода «европейским концертом» против Фран¬
ции, неестественность которого (пусть и с трудом) компенсирова¬
лась виртуозностью политического дирижера. С его уходом в от¬
ставку равноценной замены не нашлось, и «концерт» распался, ус¬
тупив место классическому равновесию сил, во всяком случае —
во внешних проявлениях. Новая дипломатическая машина работа¬
ла почти по законам механики и поэтому гораздо меньше нужда¬
лась в гениальном операторе.
Тем не менее России нельзя было благодушествовать, учитывая
ее внутреннее социально-политическое положение, относительную
экономическую отсталость, а главное тот факт, что самая могуще¬
ственная на данный момент держава континента — Германия на¬
ходилась в другом лагере. Хотя с Францией Россия чувствовала
себя увереннее, чем в одиночестве, все же память о результатах
Франко-прусской войны не очень вдохновляла. Между тем Трой¬
381
ственный союз выглядел настолько внушительно, что не позволял
обманываться его пока еще весьма спокойным поведением. Оста¬
нется ли ситуация такой же, если к нему примкнет Англия? Этот
вопрос имел, может быть, самое важное значение и крайне трево¬
жил и Россию и Францию, у которых были соответствующие
счеты с англичанами на Ближнем Востоке и в Северной Африке.
Англия, верная себе, держалась вне союзов, балансировала
между ними, чтобы в конце концов сказать свое решающее слово
арбитра. Эта политика не могла длиться вечно, ибо Британская
колониальная империя была уязвима из-за своих огромных разме¬
ров и разбросанности. Необходимость ее сохранения вступала в
конфликт с доктриной «блестящей изоляции». Возраставшая
нужда в союзниках резко ограничивала для Лондона возможность
играть выгодную роль «держателя» европейского баланса сил.
Критерий выбора друзей и врагов сводился к формуле: предпочте¬
ние отдается тому, от кого исходит наименьшая угроза колониаль¬
ным интересам Британии.
Начинается сложнейшая дипломатическая игра, где цели
участников одновременно и совпадают, и расходятся. С одной сто¬
роны, дружбы с Англией ищет Россия и Франция, готовые к ком¬
промиссному урегулированию спорных проблем. С другой сторо¬
ны, того же домогается Тройственный союз (особенно в лице Гер¬
мании). Вопрос стоял о том: кто будет это делать умнее? До поры
до времени Лондону было нелегко уяснить для себя, что разум¬
нее — пассивно наблюдать за этими ухаживаниями или активно
торговаться. Политики Англии прекрасно видели потенциальные
опасности, подстерегавшие их страну. В условиях отсутствия чет¬
кой линии противостояния между двумя европейскими альянсами
вполне реальной представлялась перспектива их сговора на пред¬
мет раздела британского колониального наследства. В этом смысле
не сулили ничего хорошего взаимные и небезрезультатные попыт¬
ки России и Центральных держав наладить компромиссное со¬
трудничество в восточном и других вопросах. Заслуживала насто¬
роженного внимания развивавшаяся германская экспансия на
Ближнем Востоке, в Африке и Китае, не говоря уже о застарелых
англо-французских антагонизмах.
Таким образом, при наличии в Европе внешне несложной
комбинации из двух вроде бы противостоящих друг другу сторон и
третьей, еще не определившейся в своих предпочтениях, общая
картина международных отношений на самом деле была крайне
запутанной. Существовали более или менее равновеликие шансы
для развития событий по тому или иному пути. Они предоставля¬
ли лидерам великих держав свободу выбора, которая требовала не¬
заурядного ума, воли и обостренного чувства нравственной ответ¬
ственности. Избыточного числа политиков, обладавших этими ка¬
чествами, не наблюдалось ни в западноевропейских государствах,
ни в России.
382
Закономерно это или случайно, но с кончиной Александра III
в 1894 г. в России прервалась авторитарная традиция «предержа-
ния власти», иначе говоря — исторически сложившегося, по-свое¬
му органичного и хорошо отлаженного стиля правления. Эту веко¬
вую преемственность олицетворяли разные по своим личностным
качествам монархи, но объединяла их неоспоримая принадлеж¬
ность к особому человеческому племени homo politicus. Наследник
Александра III Николай II явно выпадал из данного ряда. Его сла¬
бый, добронравный и впечатлительный характер делал нового хо¬
зяина Зимнего дворца малопригодным для ношения тяжелой рос¬
сийской короны. Его плечи были слишком хрупкими, душа слиш¬
ком уязвимой, а ум слишком ординарным для тех беспрецедент¬
ных внутренних и внешних задач, которые стояли перед Россией в
конце XIX — начале XX вв. Николай II легко попадал под влия¬
ние, покорялся чужой воле, самоустранялся от важных государст¬
венных проблем и всегда мечтал о тихой мирской жизни. С его
довольно вялой, не тщеславной, хотя отнюдь не простой, натурой
он мог быть героем русского романа, но едва ли героем русской
истории. То, что в «обычном» человеке достойно прощения, уми¬
ления или права именоваться добродетелью, способно превратить
личность императора России в источник трагедии для страны.
При Николае II осуществлению гибкой и эффективной внеш¬
ней политики мешала высокая «текучесть кадров» в руководстве
российского МИДа. Если с 1825 по 1895 г. это ведомство последо¬
вательно возглавляли всего три человека (Нессельроде, Горчаков и
Гире), то с 1895 по 1917 г. сменилось семь министров. Лучшие из
них являлись добротными профессионалами, но для усложнив¬
шейся игры на европейском дипломатическом поле этого было
мало. Вдобавок, в их работу постоянно вмешивались люди, плохо
разбиравшиеся в международных делах. Зачастую МИД напоминал
не государственный инструмент, а декоративный орган, бумажную
канцелярию, аккуратно переводившую на формальный язык доку¬
ментов чьи-то бредовые решения.
Однако нередки были и случаи, когда в высших властных эше¬
лонах России побеждал здравый смысл, и тогда внешняя политика
страны принимала внятный вид, устойчивый и прагматический ха¬
рактер.
* * *
В 90-е годы дипломатические задачи Петербурга в какой-то
мере упрощались преобладавшим в Европе общим настроением,
благоприятствовавшим сохранению мира между Тройственным и
русско-французским союзами. Взрывоопасной материей по-преж¬
нему считался восточный вопрос. Россия предприняла ряд разум¬
ных (и что важно — небезответных) шагов, чтобы удержать его
температуру подальше от точки воспламенения.
383
К 1896 г., после затяжного кризиса в русско-болгарских отно¬
шениях, возникли предпосылки для их нормализации. В течение
10 лет Болгария во главе с Фердинандом Кобургом оставалась в
международной изоляции, выйти из которой можно было лишь
путем восстановления связей с Петербургом, поскольку по Бер¬
линскому договору 1878 г. она была признана сферой русского
влияния. Открыто посягать на нее никому не хотелось — из сооб¬
ражений общеевропейской безопасности. София не скрывала
своей жизненной заинтересованности в помощи России в реализа¬
ции сан-стефанской идеи Великой Болгарии, то есть в вопросе об
аннексии Македонии — территории, оспариваемой Сербией и
Грецией. Со смертью Александра III, воспринимавшего Кобурга в
лучшем случае как символ, в худшем — как причину русских не¬
удач на Балканах, а также с уходом в отставку русофоба Стамбо-
лова исчезли личные мотивы для антагонизма между двумя госу¬
дарствами. Затем Кобург устранил и идеологические препятствия,
обратив наследника болгарского престола из католической веры в
православную. Николай II оценил этот жест доброй воли и дал со¬
гласие на установление дипломатических отношений с Болгарией.
Теперь Россия, стараясь избежать прежних ошибок, воздержива¬
лась от политики диктата.
Петербург не собирался слепо идти на поводу у «ирредентист¬
ских» устремлений Софийского кабинета, противоречивших прин¬
ципу статус-кво. Кроме того, поддерживать претензии Болгарии на
Македонию означало выступать против аналогичных претензий
Сербии и Греции. Россия, уже имевшая случай испытать на себе
все своеобразие болгарской «благодарности», тяготела к более сба¬
лансированной стратегии на Балканах. В Петербурге понимали,
что здесь нужно соблюдать региональное равновесие и решили не
делать больших ставок «на одну лошадь». Начнись между Болга¬
рией, Сербией и Грецией свара из-за Македонии, она непременно
приобрела бы общеевропейское содержание, и России пришлось
бы втянуться в разрешение этого «уравнения» со многими неиз¬
вестными. Такое предприятие, рискованное само по себе, ставило
под сомнение начавшееся осуществление грандиозной и абсолют¬
но необходимой программы всесторонней модернизации Россий¬
ской империи. Немалых сил и средств требовало также геополити¬
ческое и хозяйственное обустройство Дальнего Востока, где разво¬
рачивалась острая колониальная конкуренция с участием великих
держав и незаметно возмужавшего, «мускулистого» экспансионис¬
та — Японии.
Были и другие доводы в пользу осторожной политики на Бал¬
канах. В 90-е годы XIX в. между Россией и Турцией наметилась
тенденция к взаимопониманию. Коль скоро Петербург взял курс
на мирное, поэтапное урегулирование «вечного восточного вопро¬
са» (на что указывал ряд фактов), обойтись без конструктивного и
компромиссного сотрудничества с Портой было нереально. В
конце концов ключи от Проливов находились в руках турецкого
384
султана, и не стоило исключать, что со временем понадобятся
сложные окольные пути для получения права сообщения со Сре¬
диземным морем и мировыми океанами. Возможно, вместо того,
чтобы безуспешно испрашивать соизволения Западной Европы,
достаточно договориться на двусторонней основе? Хотя в россий¬
ском генеральном штабе имелся план захвата Проливов, его пред¬
полагалось ввести в действие лишь в том случае, если на такую
акцию решится Англия, исходя из враждебных к России целей.
Иначе говоря, это был сугубо эвентуальный, оборонительный про¬
ект с достаточной «степенью защиты от несанкционированного
применения».
Некоторые петербургские политики стали уже не столь тверды
в уверенности, что прогрессирующий распад Турции и даже ее
полный уход из Европы соответствует национальным интересам
России. Ибо не было уверенности в том, что вакуум заполнит
именно Россия или благоволящие к ней силы. Одним из факто¬
ров, порождавших большие сомнения на этот счет, являлась док¬
трина неославизма. В ее основе лежала противоположная пансла¬
визму идея о либеральном устройстве молодых балканских госу¬
дарств, подразумевавшая усвоение ими соответствующих культур¬
но-идеологических ценностей, и, как следствие — прозападной
внешнеполитической ориентации. Ссориться с Турцией ради по¬
ощрения такой модели суверенизации славянских народов каза¬
лось не вполне разумным. Отсюда повышенная предрасположен¬
ность Петербурга к политике консервации сложившихся на Балка¬
нах реалий. Из этой общей, охранительной позиции вытекало от¬
ношение России к другим обострившимся в 90-е годы междуна¬
родным вопросам, в частности — армянскому и критскому. В
обоих случаях она действовала в согласии с великими державами,
не заинтересованными в нагнетании напряженности на сепара¬
тистски настроенных окраинах Османской империи, поскольку ее
распад влек за собой цепную реакцию проблем такого масштаба, с
решением которых справиться без риска всеобщей войны пред¬
ставлялось очень трудным.
К подъему армянского освободительного движения Россия, по
известным причинам, проявляла большую настороженность, чем к
событиям на Крите. Приложив на протяжении XVIII — первой
трети XIX в. немало усилий для физического сохранения и куль¬
турного развития армянского народа, никогда не препятствуя
переселению турецкий армян в пределы российской Армении, Пе¬
тербург к концу XIX в. начал испытывать определенную нервоз¬
ность по поводу возможности проникновения радикально-либе¬
ральных сепаратистских идей в Закавказье. «Армянская» состав¬
ляющая процесса разложения Османской империи могла в прин¬
ципе сыграть дестабилизирующую роль и в империи российской.
Национально-освободительные идеалы становились общей опас¬
ностью для больших полиэтничных государственных организмов.
Если раньше политики охотно прибегали к поощрению сепаратиз¬
13 - 9681
385
ма в других странах в собственных эгоистических видах, то теперь,
в атмосфере нарастающего социального и идеологического броже¬
ния в Европе, сопровождавшегося усилением международных про¬
тиворечий, такой метод мог оказаться бумерангом. Нельзя сказать,
что в армянском вопросе Петербург не пытался соблюсти опти¬
мальный компромисс между жесткими прагматическими сообра¬
жениями и гуманизмом. Иногда это получалось. Но когда прихо¬
дилось выбирать что-то одно, предпочтение отдавалось такой
линии поведения, которая на данный момент осознавалась как
единственно приемлемая с точки зрения государственной целесо¬
образности. Петербургский кабинет счел по меньшей мере невы¬
годным, по большей — опасным поощрять деструктивные тенден¬
ции в азиатской Турции, вблизи российских границ: непредсказу¬
емость подобной политики делала ее малопривлекательной альтер¬
нативой добрососедским отношениям с Османской империей.
Стремление турецких армян к отделению, выраженное в экстре¬
мистской форме, было пожертвовано принципу статус-кво — и
Россией и другими великими державами.
Что касается критского восстания 1896 г., то и здесь Петербург
не видел смысла в применении какого-то иного подхода. Гречес¬
кое население острова давно хотело воссоединиться со своими со¬
племенниками на материке. В 1830 г. этому помешала Англия, ра¬
товавшая за целостность Османской империи. Теперь же Лондон
посчитал для себя полезным поддержать национальное движение,
в то время как Россия, ранее сочувствовавшая идее воссоедине¬
ния, на этот раз склонялась к большей сдержанности в угоду тому
же принципу статус-кво. С Петербургом были солидарны и другие
великие державы, оказывавшие на Порту давление на предмет
предоставления автономии и проведения реформ. Но критские
греки уже не верили пустым турецким обещаниям и взялись за
оружие. Греция объявила Турции войну, а Россия, чтобы локали¬
зовать конфликт, удержала Сербию и Болгарию от вступления в
нее в качестве греческих союзников. После того как плохо подго¬
товленная армия греков понесла поражение, Петербург вместе с
другими европейскими кабинетами вынудил Порту остановить
боевые действия и заключить мир. В результате формальный побе¬
дитель фактически оказался в проигрыше: Крит получил такую
форму автономии, которая не оставляла сомнений, что в бли¬
жайшем будущем остров полностью перейдет под юрисдикцию
Греции.
Подчеркнутая умеренность, проявленная Россией в македон¬
ском, критском и армянском вопросах, повышала доверие к ней,
предрасполагая к аналогичному образу действий и другие великие
державы, в частности — Австро-Венгрию. Последняя, находясь
под бременем собственных внутренних проблем, старалась по воз¬
можности не рисковать во внешних делах. Это открыло путь к
русско-австрийскому соглашению о «замораживании» балканских
проблем во избежание общеевропейских осложнений. В 1897 г.
386
такое соглашение было подписано, благодаря чему в регионе воца¬
рилось относительное спокойствие, продлившееся до 1908 г. В
знак приверженности принципу статус-кво Россия согласилась не
поднимать больной вопрос о пересмотре ущербного для нее режи¬
ма Проливов. Взаимная готовность Петербурга и Вены к сотруд¬
ничеству на Балканах получила новое подтверждение в 1903 г. в
связи с возникшей необходимостью погасить вспышку волнений в
Македонии (Мюрцштегский договор).
В 90-е годы в отношениях России с Тройственным союзом не
было не только враждебности, но и даже динамики, указывающей
на их ухудшение. Обладая сильно развитым династическим чувст¬
вом и разделяя свойственное Вильгельму II консервативное распо¬
ложение духа, Николай II всерьез подумывал о реставрации старо¬
го союза с Берлином. Это представлялось вполне рациональным в
виду объективного наличия совпадавших интересов и отсутствия
почвы для антагонизмов. Активизация Германии на Ближнем Вос¬
токе не так ущемляла Россию, как обостряла англо-германские
противоречия, приводя к появлению общего противника.
К исходу XIX в. под напором социалистического и рабочего
движения, питаемого различными революционными теориями, в
правящих кругах Запада возрастал спрос на охранительную идео¬
логию. Линия идеологического водораздела в Европе не соответст¬
вовала формировавшейся системе военно-политических альянсов.
Консервативные монархии, единые в своем неприятии радикализ¬
ма, находились по разные стороны баррикад. Россия пребывала в
союзе с республиканской Францией. Германия искала сближения
с конституционной Англией. Судя по всему, Николай II не возра¬
жал бы против исправления такой «дисгармонии», как, впрочем, и
Вильгельм II. Однако это настроение наталкивалось на сопротив¬
ление в российских и германских правящих кругах. Русские фран¬
кофилы настаивали на укреплении связей с Парижем. Немецкие
русофобы советовали кайзеру подружиться с Лондоном. Нико¬
лай II и Вильгельм II стояли как бы между двух огней. Причем,
российский император имел более смутные представления о том,
что ему делать дальше.
В 1899 г. между Россией и Францией была подписана новая
военная конвенция и вновь — оборонительного свойства. Юриди¬
чески она ограничивала Петербург в свободе маневра, хотя вовсе
не лишала такой свободы. Как-никак русско-французский альянс
предназначался для строго определенной ситуации, и возникнове¬
ние ее зависело от целого ряда слагаемых, роковое сочетание ко¬
торых представлялось вероятностью, но не неизбежностью. Интен¬
сивные дипломатические контакты между Россией и Германией,
не лишенные дружественной тональности, продолжались: с одной
стороны, на фоне русско-австрийского партнерства, с другой —
параллельно с русско-французским союзом.
Характерная для внешней политики Петербурга и, казалось бы,
нелогичная тенденция к сближению с Германией при наличии со¬
13"
387
юзных отношений с Францией отражала желание России воспре¬
пятствовать углублению раскола Европы на враждебные лагери и
взять на себя роль связующего звена или посреднического буфера,
предотвращающего столкновение. Формально состоя в одном (еще
раз подчеркнем — оборонительном) блоке, она ни в коем случае
не хотела идти на разрыв с Тройственным союзом. В Петербурге
понимали, что жесткий и однозначный выбор между Францией и
Германией был бы скорее выбором в пользу войны, к которой
Россия не чувствовала себя готовой, чем мира, который она всеми
силами старалась сохранить.
Прямым подтверждением вольного или невольного миролюбия
Николая II являлась его весьма экзотическая международная ини¬
циатива, повторявшая аналогичный шаг, предпринятый в свое
время Александром I. В 1898 г. царь обратился к великим держа¬
вам с предложением о всеобщем ограничении вооружений. Чем
бы ни был вызван этот поступок — военно-экономической отста¬
лостью России, лукавой задумкой, искренним пацифизмом нети¬
пичного русского монарха или всем вместе — его восприняли так
же подозрительно и скептично, как и инициативу Александра I в
1816 г. Тем не менее две конференции с соответствующей повест¬
кой состоялись в Гааге в 1899 и 1907 гг. Хотя по главному предме¬
ту договориться не удалось, были подписаны соглашения, внесшие
вклад в развитие и гуманизацию международного права — о пра¬
вилах ведения войны, международном арбитраже и т.д.
* * *
Если в европейских делах Николай II твердо держался миро¬
творческого направления, то в дальневосточных он в конце кон¬
цов поддался внушению алчных, амбициозных и безответственных
приближенных, бездумно агитировавших за силовую политику по
отношению к Китаю и Японии.
Поначалу Петербург действовал без спешки, проявляя терпе¬
ние и активность в том сочетании, которого требовали обстоятель¬
ства. Дальний Восток оставался плохо обустроенной и, стало быть,
уязвимой частью империи. Во второй половине XIX в. Россия уже
не могла себе позволить держать его в таком состоянии. В обста¬
новке стремительно обостряющейся колониальной конкуренции
прочное утверждение ее геостратегических позиций в регионе, не¬
мыслимое без соответствующих высокозатратных мероприятий,
становилось абсолютным императивом. С точки зрения экономи¬
ческой, это была заведомо убыточная программа, способная оку¬
питься лишь в неопределенном будущем. Мотив фискальной, а
тем более частной выгоды, как всегда, пребывал на втором плане.
Еще меньшую роль играли престижные соображения, связанные
со слабостью монархов к коллекционированию заморских земель.
В понятийном, сущностном плане политику России на Даль¬
нем Востоке трудно подвести под определение «колониальная» в
388
том смысле, в каком оно употребимо применительно к тому, что
делали западные державы за пределами Европы. Да и называть ее
«империалистической» следовало бы с оговорками. Россия давно
уже построила империю. В конце XIX в. она ставила задачу сохра¬
нения и укрепления ее в рамках существовавших границ, не пре¬
тендуя на их расширение. О последовательной реализации именно
такой, оборонительной задачи, а не об экспансионизме свидетель¬
ствовало стремление России взять под свой контроль соседнюю
Маньчжурию и Корею, дабы не допустить их перехода из рук сла¬
бого Китая в руки более могущественного государства, скорее
всего — Японии. Достаточно взгляда на карту, чтобы понять,
зачем Петербургу понадобились эти земли. Маньчжурия глубоко
вдавалась в российскую территорию, что само по себе создавало
стратегическую угрозу. Но важнее другое. Без установления надеж¬
ных коммуникаций между центром империи и дальневосточной
окраиной защищать и обживать последнюю было чрезвычайно
сложно. В 1891 г. началось строительство грандиозной трансси¬
бирской железной дороги, конечным пунктом которой предпола¬
гался порт Владивосток. Спрямленный путь через Маньчжурию,
вместо кружного через русскую территорию, сокращал магистраль
на 800 км. Естественно, в Петербурге думали о получении концес¬
сии от китайского правительства и об обеспечении ее безопаснос¬
ти. Что касается Кореи, то и там Россию интересовали концессии
на владение незамерзающими портами (Владивосток был не впол¬
не таким) для устройства военно-морских баз, которые послужили
бы важным подспорьем в обороне дальневосточного побережья
страны.
Таким образом, в отличие от западных держав и Японии, уча¬
ствовавших в прямом разграблении Китая при помощи силовых
методов, Россия ставила перед собой не колониальные, а геостра¬
тегические задачи по защите своих уязвимых границ. Это выража¬
лось в методичной многопрофильной политике по отношению к
соседним (а не «заморским») территориям, грозившим превратить¬
ся в объект враждебного России влияния. Порой такая политика
по необходимости принимала черты сугубо внешнего сходства с
колониализмом, никогда не являясь им по своей внутренней сути.
Конечно, из Петербурга не переставали пристально следить за раз¬
витием международного соперничества в Китае, чтобы вовремя за¬
метить опасность и отстоять свои интересы, в том числе на основе
размежевания сфер влияния. По форме это было соучастие в ко¬
лониальной экспансии, по содержанию — вынужденная защитная
реакция на неблагоприятную геополитическую ситуацию. В пользу
неколониального характера русского присутствия в Китае говорит и
тот факт, что у России недоставало экономических и финансовых
ресурсов для хозяйственного освоения Маньчжурии и для успеш¬
ной конкуренции с гораздо более развитым европейским капита¬
лизмом. Впрочем, это не дает основания вовсе отрицать экономи¬
389
ческий аспект и экономические последствия проникновения Рос¬
сии в северо-восточный Китай.
К исходу XIX в. начинает возрастать роль общественного мне¬
ния в принятии внешнеполитических решений, хотя оно так ни¬
когда и не стало определяющим. (Любовь Александра III к чтению
печатной продукции М.Н. Каткова мало что меняла в принципе.)
Тем не менее стоит отметить, что колониальные (не путать с коло¬
низационными) идеи не пользовались особой популярностью ни в
массовом, ни в элитарно-интеллектуальном сознании. Константи¬
нополь и Проливы в известном смысле составляли исключение,
как некий реконкистадорский идеал, почти иррациональный исто¬
рический порыв с православно-духовной (то есть высокой, нестя¬
жательской) мотивацией. Что касается приобретения или колони¬
ального освоения Маньчжурии и Кореи, то рассчитывать на всена¬
родный энтузиазм по поводу подобных замыслов не приходилось.
В этом отношении русское общественное мнение разительно отли¬
чалось от западноевропейского, охватываемого лихорадочным воз¬
буждением при обсуждении колониальной темы.
В общем Петербургский кабинет был весьма рационален в
своем намерении не отдавать крупные внешнеполитические про¬
блемы на откуп массовым настроениям, зачастую, как известно,
неустойчивым и опасным для государственных интересов. Понять
эту позицию нетрудно, учитывая, что в конечном счете ответст¬
венность за результаты международной деятельности несет не
«безответственное» общество, а ответственная власть. Развитие
дальневосточного направления во внешней политике России —
как бы ни воспринимало его народное сознание — являлось без¬
условной необходимостью. Другой вопрос — насколько верно оно
осуществлялось.
К концу 80-х годов XIX в. Россия получила полное «мораль¬
ное» право позаботиться о прочности своих границ с северо-вос¬
точным Китаем, где заметно активизировались японцы. В Корее,
формально подчиненной пекинскому правительству, поднялось
реформаторское движение, сопровождаемое социальными волне¬
ниями и борьбой партий с различными внешнеполитическими
ориентациями. Сначала верх взяли прояпонские силы, затем — про-
китайские, что спровоцировало вмешательство Японии и Китая,
приведшее к войне между ними. По Симоносекскому миру (1895 г.)
Пекин, как проигравшая сторона, уступил победителю, среди про¬
чего, Ляодунский полуостров с Порт-Артуром. Корея объявлялась
независимой, но на самом деле переходила под контроль Японии,
которой также достался ряд важных концессий. На Дальнем Вос¬
токе появился очевидный претендент на роль гегемониста.
Ясно, что Россия не могла мириться со столь открытым пося¬
гательством на свои интересы. Однако по вопросу о методах про¬
тиводействия японской экспансии не было единства мнений.
Одни (С.Ю. Витте) считали необходимым сохранить целостность
Китая, взять его под опеку и методично утверждать там свое поли¬
390
тическое и экономическое влияние, во всяком случае до тех пор,
пока Россия не будет в состоянии применить оружие с полной га¬
рантией победы. Другие (А.Б. Лобанов-Ростовский) предлагали до¬
говориться с Японией о разделе северо-восточного Китая на
сферы влияния, иначе говоря, потребовать от нее компенсаций в
виде признания прав России на Маньчжурию и на Порт-Артур.
Обе точки зрения сходились на посылке о нецелесообразности
военного решения проблемы. Николай II, встав на сторону Вигге,
предопределил исход спора.
Германия и Франция, также обеспокоенные нарушением рав¬
новесия сил на Дальнем Востоке, поддержали Россию. Под давле¬
нием трех держав токийское правительство было вынуждено вер¬
нуть Ляодуньский полуостров Китаю и отказаться еще от некото¬
рых выгодных для него положений Симоносекского мира. Англия
не стала присоединяться к этому коллективному демаршу, не
желая лишать себя, в лице Японии, реального союзника против
России.
Складывавшаяся ситуация, помимо всего прочего, свидетельст¬
вовала, пусть и косвенно, о том, что между русско-французским и
Тройственным союзами в принципе не существовало непреодоли¬
мого водораздела, обрекавшего их взаимоотношения на фатальный
итог. В частности, Германия — явный антагонист Франции на
Рейне и невольный противник России на Балканах — в азиатских
делах выступала с ними заодно, по сути против Англии, которую
Берлин хотел бы видеть своим партнером в делах европейских и
которая нередко отвечала ему взаимностью. В то же время дружбы
с Лондоном добивался и русско-французский альянс, имея для
этого неплохие шансы.
Обращает на себя внимание определенное сходство в отноше¬
ниях России к Турции и Китаю. Не уверенный в том, что при раз¬
деле наследства «больного человека Азии» антироссийские силы
не получат перевеса на Дальнем Востоке в ущерб интересам без¬
опасности России, Петербург выступал за обеспечение территори¬
альной целостности Циньской империи так же, как он отстаивал
идею статус-кво применительно к империи османской. Ему нужен
был формально независимый Китай, но неформально зависимый
от России.
Именно эту цель преследовало российское правительство со
второй половины 90-х годов. До поры до времени оно действовало
умно и гибко. Используя занятые у Франции деньги, Петербург
помог Пекину выплатить Токио военную контрибуцию. В 1896 г.
был заключен русско-китайский оборонительный союз против
Японии. Взамен Россия получила право на строительство желез¬
ной дороги через Маньчжурию (КВЖД). Условия концессии
предоставляли дороге экстерриториальный статус, распространяв¬
шийся на прилегавшее к магистрали так называемое отчуждаемое
пространство. Там действовала русская администрация и русские
законы. Охрану концессии осуществляли русские войска. Возник¬
391
ло некое государство в государстве. Через него Россия по существу
установила свой контроль над Маньчжурией.
В том же 1896 г. Петербург вошел в сделку с Токио по поводу
заключения соглашения о «совладении» Кореей с тем, чтобы не
пустить туда другие державы. Возможно, в дальневосточной поли¬
тике России это был рубеж, на котором следовало бы остановить¬
ся. Однако быстрые и легкие дипломатические успехи возбудили
избыточный аппетит, субъективно осознанный как жизненная не¬
обходимость. Соблазн идти дальше усилился, когда западные стра¬
ны приступили к откровенному дележу и разграблению Китая.
Масло в огонь подливал Вильгельм II. В стремлении отвлечь
внимание Петербурга от Балкан он внушал Николаю II, что на
Россию возложена великая миссия спасения Европы от «желтой
угрозы». В среде дворцовой камарильи, к мнению которой рус¬
ский царь, увы, прислушивался, самоуверенные и авантюрные на¬
строения постепенно одолевали голос разума. Злую шутку с Нико¬
лаем II сыграло также правило «нет добра без худа». Соглаше¬
ние с Австрией о Балканах, временно снявшее остроту внутриев-
ропейских проблем, породило в не очень умных головах искуше¬
ние выжать максимум геополитической и, кстати говоря, эконо¬
мической «сверхприбыли» из ситуации на Дальнем Востоке, где на
кону стояли фантастические выигрыши. Вопреки предостережени¬
ям Витте и других трезвых политиков, Николай II дал себя во¬
влечь в крайне рискованное продолжение азартной партии, не
взвесив последствий.
Боясь опоздать к завершающему акту раздела «китайского пи¬
рога» и жаждуя получить новую долю, Петербургский кабинет в
1898 г. склонил Пекин отдать России в 25-летнюю аренду Ляодун¬
ский полуостров с правом построить там военно-морскую базу
(Порт-Артур) и торговый порт (Дальний). Более того, он добился
еще одной крупной уступки в виде разрешения на прокладку же¬
лезнодорожной ветки, соединявшей КВЖД с Ляодунем.
Проникая на территорию, расположенную на приличном уда¬
лении от собственных границ, Россия, в принципе, действовала не
более и не менее «нравственно», чем западные державы и Япония.
Если исходить из своеобразных критериев морали, принятых в
«большой политике», тут вообще нет предмета для спора. Вопрос
в том — всегда ли понимали в Петербурге, что защита националь¬
ных интересов, если не уметь распознавать грань, именуемую ра¬
зумной достаточностью, может нанести тяжелый урон этим самым
интересам? Дальневосточный курс России на рубеже веков дает
отрицательный ответ. Между ее внешнеполитическими целями и
наличными военно-техническими средствами, позволяющими рас¬
считывать на искомый результат, образовался опасный разрыв, ко¬
торым вскоре умело воспользовалась Япония.
Но прежде, чем она это сделала, Петербург имел немало случа¬
ев догадаться о пагубности шапкозакидательского восприятия
японцев и соответствующей бесцеремонной политики по отноше¬
392
нию к ним. Признавая за западными, «цивилизованными» держа¬
вами право на участие в разделе Китая, Николай И, все более одо¬
леваемый внушениями окружавших его воинствующих дилетантов,
по существу не оставлял такого права за Японией.
Недовольство Токио фактическим захватом Ляодунского полу¬
острова Россией не насторожило Петербург и даже не произвело
на него особого впечатления. Предложенная ему сделка, по усло¬
виям которой Япония отказывалась от претензий на Маньчжурию
в обмен на русский отказ от претензий на Корею, была отвергну¬
та. Российское правительство посчитало вполне достаточным огра¬
ничиться признанием японских торговых интересов в Корее. Не
веря в способность соперника помешать ему, Николай II открыто
добивался господства там, где, как минимум, необходимо было
идти на компромисс. На дальневосточном горизонте собирались
грозовые тучи, однако из Петербурга их мало кто видел по причи¬
не большого расстояния и малого ума. А с теми, кто обладал хо¬
рошим зрением, советоваться в конце концов перестали.
В 1900 г. в Китае вспыхнуло восстание против иностранного
засилья. Для его подавления была предпринята коллективная ин¬
тервенция западных держав (Англия, Франция, Германия, США) и
Японии, в которой решила участвовать и Россия. Все это очень
напоминало лихорадочный дележ китайского наследства. Во вся¬
ком случае именно так расценил ситуацию Петербургский каби¬
нет. Николаю II доказывали, что уйти с такого грандиозного пира,
не урвав своего, непростительно. Чувство надвигающейся опаснос¬
ти подвело его в очередной раз, и он отдал распоряжение об окку¬
пации южной Маньчжурии под предлогом наведения там порядка.
Теперь сфера русского военного присутствия вплотную примыкала
к Ляодунскому полуострову и Корее. При той решимости, кото¬
рую демонстрировало российское руководство, не было никакой
гарантии, что следующим шагом не окажется захват Кореи.
Пришедшее в смятение токийское правительство повторило в
1901 г. предложение о разделе сфер влияния в северо-восточном
Китае (Маньчжурия к России, Корея к Японии). Ответив отрица¬
тельно, Петербург толкнул Японию на сближение с Англией. Ин¬
тересы этих двух стран совпали в стремлении ограничить русское
влияние на Дальнем Востоке. Поначалу Лондон надеялся привлечь
Германию к политике сдерживания России. Берлин, готовый к
тесному взаимодействию с Англией в европейских делах, видел
для себя мало пользы в том, чтобы присоединяться к ее антирос-
сийской стратегии где-то на краю света и тем самым настраивать
против себя своего могущественного восточного соседа. Напротив,
Германия сама была не прочь сыграть на англо-русских противо¬
речиях.
Большая поклонница доктрины «баланса сил в свою пользу»,
Англия желала во что бы то ни стало восстановить нарушенное
Россией равновесие сил на Дальнем Востоке и заодно заставить ее
завязнуть в проблемах региона настолько глубоко, чтобы парали¬
393
зовать свою традиционную соперницу на европейском континенте,
в Турции, Иране и Средней Азии. Как всегда, Британии требовал¬
ся союзник, имевший, в отличие от нее, сильную сухопутную
армию, ибо, как бы ни были велики возможности ее флота на ми¬
ровых морских просторах, они представлялись совершенно неаде¬
кватными тем стратегическим задачам, которые Лондон вынаши¬
вал против России. После отказа Германии у Англии оставался
единственный выход — союз с Японией, и она им воспользовалась
в 1902 г. Этот оборонительный альянс знаменателен не столько
тем, что Токио вступил в него из страха перед русской экспансией
(в той ситуации трудно было найти иное решение), сколько тем,
что Англия, пожалуй, впервые в своей истории изменила принци¬
пу «блестящей изоляции», да еще таким экзотическим образом.
Еще несколько лет назад едва ли кто-либо мог себе вообразить,
что гордый и неприступный Альбион согласится принять на себя
четкие союзнические обязательства, причем не по отношению к
европейской державе (это вроде бы было логичнее и понятнее), а
по отношению к стране, которая считалась незначительной вели¬
чиной в мировой политике и темной лошадкой в политике даль¬
невосточной. Если Бисмарк строил систему альянсов в Европе, то
преемники британских изоляционистов типа Пальмерстона начали
делать это в далекой Азии, тем самым углубляя глобализацию
международных противоречий.
Симптоматично, что Лондон отказался от своей традиционной
внешнеполитической доктрины во имя колониальных, а не внут-
риевролейских проблем. Последние, вероятно, еще не казались
ему достойными такой жертвы, поскольку, во-первых, националь¬
ная безопасность Англии пока ни у кого не вызывала сомнений;
во-вторых, британские лидеры полагали, что ситуация на конти¬
ненте не достигла состояния, требующего их немедленного вмеша¬
тельства в пользу того или иного блока.
Подчеркнутая антироссийская направленность англо-японско¬
го союза, наряду с другими фактами, плохо вяжется с привычной
идеей об образовании в международной конъюнктуре после 1890 г.
четко очерченного конфликтного разлома, в недрах которого не¬
умолимо зрели фатальные причины Первой мировой войны. Со¬
глашение Лондона с Токио на фоне попыток привлечь к нему
Берлин; признаки англо-французского сближения; стабильный
уровень русско-австрийских и русско-турецких отношений; взаим¬
ная готовность Николая II и Вильгельма II к сохранению мира
между их государствами; запутанная обстановка на Балканах при
полном отсутствии ясного ответа на вопрос «кто с кем и против
кого»; не более предсказуемая ситуация в Средиземноморье, Се¬
верной Африке и в других сферах колониального противоборст¬
ва — все это на рубеже XIX и XX вв. слагалось в картину, отнюдь
не производившую впечатление роковой неизбежности и во
многом весьма далекую от тех комбинаций «друзей» и «врагов»,
которые образовались к 1914 г.
394
Англо-японский союз был уже открытым предупреждением
России. Действия Петербурга заметно выходили за рамки оборо¬
нительной стратегии и обретали черты классической экспансии.
В ее основе по-прежнему лежала задача обеспечить защиту даль¬
невосточных границ России, точнее — подступов к ним. Пробле¬
ма, однако, заключалась в том, что понятие «подступы» стало
трактоваться слишком расширительно, то есть распространяться
на южную Маньчжурию и Корею. В принципе, это напоминало
стремление Англии включить в систему обороны Индии не толь¬
ко Афганистан и Среднюю Азию, но и Иран, Турцию, Кавказ.
Впрочем, Россия на Дальнем Востоке была все же умереннее.
В начале 1900-х годов здравый смысл подсказывал Петербургу
необходимость более осмотрительной политики, предполагавшей
компромиссное соглашение с японцами, не раз выступавшими с
соответствующей инициативой. Если бы Николай II отнесся с
должным уважением к мнению Витте и его единомышленников,
то, возможно, отдал бы предпочтение дипломатии и уберегся от
многих неприятностей. К несчастью, слабую волю царя подавила
сильная воля алчных, амбициозных и недалеких людей, склоняв¬
ших его к войне, как к самому эффективному решению. Дове¬
рившись им, Николай II благословил курс на конфронтацию с
Японией. Похоже, что союз Токио с Лондоном его не насторо¬
жил, а скорее раззадорил. Адекватной оценке реалий мешал гос¬
подствовавший в сановном сознании стереотип восприятия япон¬
цев как диких азиатов, заслуживающих соответствующего обра¬
щения. Расхожим было и мнение об их скромных военных воз¬
можностях по сравнению с Россией. А тут еще не прекращав¬
шиеся подзуживания Вильгельма II на тему о том, что «Корея
должна быть русской», обильно сдобренные обещаниями всячес¬
кой помощи в богоугодном деле насаждения цивилизации в «вар¬
варской» Азии. Весьма высокая степень безразличия российского
общественного мнения к дальневосточной проблематике являлась
в данном случае дополнительным поощрением сановной безот¬
ветственности и авантюризма. Лондон же, напротив, вовремя
осознал, что Япония начала XX в. — это уже не то захолустье,
каким она представала перед европейским взором всего несколь¬
ко десятилетий назад.
Безобразовская клика (по имени императорского приближен¬
ного А.М. Безобразова) методично вела дело к войне. По их вине
Россия лишь частично выполнила условие международного согла¬
шения о выводе своих войск из Маньчжурии после подавления
Боксерского восстания. Более того, она приступила там к интен¬
сивным военным приготовлениям, которые закончились тем, чем
они и должны были закончиться.
После провала очередных раундов русско-японских перегово¬
ров по маньчжурско-корейскому вопросу в 1903—1904 гг. Япония,
не дожидаясь максимальной концентрации русских сил в северо¬
395
восточном Китае, нанесла превентивный удар. Война, которую
хотел Николай II, началась совсем не так, как он предполагал. Не
до конца подготовленной, застигнутой врасплох русской армии
пришлось действовать под диктовку планов противника, в самых
неблагоприятных обстоятельствах. Нападающая сторона обладала
бесспорными преимуществами и по определению, и по организа¬
ции дела. Россия же вынуждена была сдерживать неожиданно
мощный натиск врага, чтобы выиграть время для сбора и доставки
резервов и снаряжения на театр боевых действий. Сделать это ока¬
залось непросто: пропускная способность Транссибирской маги¬
страли, и без того не очень высокая, затруднялась недостроеннос-
тью байкальского участка дороги.
У Японии тоже были серьезные проблемы. Напав первой, она
подвергала себя огромному риску. Прекрасно понимая несоизме¬
римость военно-экономических потенциалов сторон, японцы ста¬
рались ни в коем случае не допустить затяжной войны. Но не¬
смотря на крупные победы на море и на суше блицкрига, на кото¬
рый они надеялись, не получилось. Внешне совершенно впечат¬
ляющие успехи радовали, но не обманывали токийское руководст¬
во. Оно жаждало скорейшего заключения мира, ибо Россия, даже
потеряв тихоокеанский флот и проиграв сражения на материке,
сохранила способность воевать дальше, в то время как Япония по¬
тратила на свои триумфы все силы и находилась на грани истоще¬
ния. Ее страшила перспектива продолжения войны, грозившая в
корне изменить всю ситуацию и в итоге положить конец японско¬
му присутствию в Китае. Казус был в том, что по сути о мирных
переговорах попросил не побежденный, а победитель, прибегнув к
посредничеству американского президента Теодора Рузвельта. И
неизвестно, чем бы все завершилось, если бы судьба не преподне¬
сла Японии неслыханный по щедрости подарок в виде первой рус¬
ской революции, вынудившей Петербург прекратить войну и по¬
зволившей Токио предъявить весьма жесткие требования, едва ли
реальные при иных обстоятельствах.
России пришлось отдать Японии южную половину Сахалина и
свои концессионные права на Ляодунский полуостров и Южно-
Китайскую железную дорогу. Маньчжурия возвращалась под
юрисдикцию Китая, а Корея, формально объявленная независи¬
мой, фактически переходила под японский контроль. Определен¬
ным утешением для самолюбия Петербурга был тот факт, что уда¬
лось избежать выплаты военной контрибуции.
По большому счету Россия понесла скорее моральное пораже¬
ние, причинившее существенный ущерб престижу страны, тем
более обидный, что великая империя проиграла войну азиатским
«варварам». Это была логичная и закономерная, но отнюдь не ка¬
тастрофическая расплата за глупость, алчность и самонадеянность
властей предержащих. За исключением южного Сахалина, Россия
уступила только те территории, которые простирались слишком
далеко за пределы ее «естественных» границ и являлись обремени¬
396
тельным излишеством, неким продуктом безудержного и почти
иррационального игрового азарта ограниченных людей. На их
счастье, имперский потенциал России — материальный и духовно¬
психологический — был настолько колоссален, что мог нейтрали¬
зовать последствия практически любых внешнеполитических оши¬
бок, абсолютно непозволительных для другого государства.
С точки зрения физического существования и исторической
судьбы России, ничего трагического не произошло ни в 1853—
1856 гг., ни в 1904—1905 гг. Конечно, в этих неудачах было мало
приятного, однако они послужили полезным дидактическим мате¬
риалом и стимулировали прогрессивные реформы в стране. Как
ни странно, но в первом случае поражение России, разбалансиро¬
вав Венскую систему, оказалось большей проблемой для победите¬
лей, чем для побежденных. Такой же парадокс возник и в связи с
русско-японской войной: Россия занялась своими внутренними
делами, предоставив Японии испытывать помимо чувства удовле¬
творения еще и страх по поводу того, когда и как решат русские
брать реванш. Даже после Порт-Артура, Мукдена и Цусимы Токио
понимал, что нельзя предаваться благодушию при наличии такого
соседа, как Российская империя. Никто не знал лучше самих
японцев, чего стоила им победа. Знали они и другое: Петербург
никогда не смирится с Портсмутским договором 1905 г., и именно
поэтому токийские лидеры вскоре начали искать более прочную
основу для долговременного мира. Образумившееся русское пра¬
вительство, нуждавшееся в покое и передышке, ответило взаим¬
ностью.
В результате серии соглашений (1907, 1910, 1912 гг.) Россия
получила под свой контроль северную Маньчжурию и Внешнюю
Монголию, а за Японией остались южная Маньчжурия, Корея и
Внутренняя Монголия. Рассудительные японские политики верну¬
ли Петербургу то, что рано или поздно стало бы целью реваншист¬
ской войны. Не потратив ни единого патрона, Россия восстанови¬
ла свои позиции на огромной территории, обладание которой,
строго говоря, превышало оборонительные нужды государства.
Таким образом, раздел Китая был произведен по более или менее
оптимальной схеме, давно предлагавшейся японцами. Прагматизм
токийского правительства заключался в стремлении достичь в от¬
ношениях с Россией симметрии, а не преобладания, всегда чрева¬
того столкновением. Вольно или невольно японские политики ис¬
правили ошибки Николая II и его окружения тем, что вначале
преподали им урок, а затем помогли определить взаимотерпимый
вариант равновесия на Дальнем Востоке. Что касается южного Са¬
халина, то Петербург счел целесообразным воздержаться от буди¬
рования этого вопроса до подходящего момента. И, как показала
история, поступил мудро.
Трудно установить точно, насколько глубоко повлияла общеев¬
ропейская конъюнктура на происхождение и ход русско-японской
войны, однако сам факт такого влияния отрицать не стоит. Уже
397
упоминались соглашения между Россией и Австрией о Балканах
(1897, 1903 гг.), позволившие Николаю II отвлечься от Европы. К
этому нужно добавить безусловную поддержку со стороны Герма¬
нии, в том числе материально-техническую. Ничего не решив, она
тем не менее свидетельствовала о наличии конструктивной состав¬
ляющей в русско-германских отношениях. Если бы Россия выиг¬
рала войну 1904—1905 гг., то она была бы этим во многом обязана
Берлину и Вене.
Англия и США симпатизировали Японии, что являлось для
нее большим подспорьем, поскольку при неблагоприятном оборо¬
те событий она могла рассчитывать на их помощь в той или иной
форме. Непосредственное касательство к войне имел крупный ин¬
цидент в Северном море в октябре 1904 г., когда русские крейсеры
обстреляли британские рыболовные шхуны, приняв их за япон¬
ские боевые корабли. Это едва не привело к вооруженному кон¬
фликту.
Явно на пользу Японии пошло и то обстоятельство, что закры¬
тые по требованию Англии Босфор и Дарданеллы лишили Россию
возможности вовремя перебазировать свой военный флот из Чер¬
ного моря на Дальний Восток. Вместо этого пришлось отправлять
балтийскую эскадру кружным путем с огромной потерей времени
и боеспособности.
Одним словом, в русско-японской войне нашла отражение
вовсе не та система союзов, которая формировалась в Европе и
которая якобы обрекала человечество на трагедию 1914—1918 гг.
* * *
С наступлением XX века в Европе продолжаются сложные
дипломатические маневры, в чем-то напоминавшие вязкий шах¬
матный миттельшпиль, где есть подвижный баланс между каноном
и импровизацией, осторожностью и риском, но пока нет опреде¬
ленности. Практически все великие державы действовали в пози¬
ционном стиле, без резких телодвижений, чреватых необратимыми
результатами. Они стремились удерживать себя в рамках имевших¬
ся у них возможностей, хотя реально это удавалось только тому,
кто адекватно оценивал эти возможности. Соотношение между
конфликтующими интересами вполне поддавалось регулированию,
чем, в принципе, и занимались политики. Другое дело, что они
предпочитали общеевропейским компромиссам частные, как пра¬
вило, подразумевавшие явную или скрытую направленность про¬
тив кого-то.
Основополагающий вопрос эпохи был связан с перспективой
возобладания тех или иных противоречий в многоугольнике — Пе¬
тербург, Париж, Берлин, Вена, Рим, Лондон, и в треугольнике, где
одну вершину составлял русско-французский альянс, другую —
Тройственный союз, третью — Англия. Идея «исторической» пред-
решенности этого вопроса оставляет большие сомнения, если
398
мысленно взглянуть на ажурно пересекавшиеся и находившиеся в
постоянном колебании линии международных антагонизмов. Дав¬
нее англо-русское соперничество на Востоке и англо-французское
в Средиземноморье и в Африке казались нескончаемыми и пред¬
ставляли резкий контраст с весьма низким уровнем конфликтнос¬
ти, которым отличались русско-германские и англо-германские
отношения. Не говоря уже о прочных традициях дипломатическо¬
го партнерства между Лондоном и Веной. Произойди война имен¬
но при такой конъюнктуре, она была бы совсем не той, что слу¬
чилась в 1914 г. Правда, с начала XX в. положение стало изме¬
няться. На первый взгляд — радикально, но по сути вовсе не столь
необратимо, как принято считать.
Стратегия и тактика государств на международной арене зави¬
сели и от объективных, и от субъективных условий. Установить
точную, математическую пропорцию между ними невозможно. Да
и искать нужно не ее, а внутреннюю органичную взаимосвязь, не
впадая в крайности. Вместе с тем недооценка роли личностного
фактора, активно участвующего в формировании и разрешении
альтернативных исторических ситуаций, превращает прошлое в
собрание механистических законов, некую «периодическую табли¬
цу фатальных элементов», как бы предлагая человечеству обречь
себя на безропотное подчинение анонимным силам истории.
В рассматриваемое время во главе великих и невеликих держав
стояли люди, обладавшие определенными интеллектуальными и
волевыми качествами, разными сочетаниями достоинств и недо¬
статков, широты мышления и предрассудков. Каждый их них имел
свои внешнеполитические взгляды и в соответствии с ними выби¬
рал то, что находил наиболее предпочтительным для своей страны.
Почти в классической ситуации выбора оказались британские
лидеры. Их политика «равноудаленности» от европейских группи¬
ровок несла в себе и преимущества, и издержки. Пришло время
решать — выгодно ли Англии держаться особняком, чтобы регули¬
ровать континентальное равновесие. А главное — возможно ли за¬
нимать такую позицию в начале XX в. с тем же успехом, с каким
это удавалось в эпоху «блестящей изоляции»? Борьба за колонии
обострила внеевропейские вопросы, в которых Лондон чувствовал
себя далеко не так уверенно, как в вопросах внутриевропейских.
Да и собственно континентальные проблемы, в связи с военно¬
техническим прогрессом, вызывали больше беспокойства, чем
прежде.
С каждым новым изобретением Альбион становился все более
досягаем; его безраздельное господство на морях и океанах оспа¬
ривалось сразу несколькими державами. Англичане стремились
как можно дольше сохранить свою независимость от Европы, ла¬
вируя между великими державами и не желая расставаться с исто¬
рической ролью блюстителя баланса сил. Не случайно, что впе¬
рвые прервал эту традицию союз не с западной, а с азиатской дер¬
жавой (Японией). Тем не менее в Лондоне понимали: союзные
399
узы внутри каждого из альянсов не настолько прочны, а противо¬
речия между группировками не настолько непримиримы, чтобы
исключить вероятность всеобщего заговора против самой большой
в мире колониальной империи с целью дележа ее владений. После
Бисмарка «кошмар коалиций» никого не тревожил так назойливо,
как англичан. Им не давал покоя призрак некоего подобия напо¬
леоновской континентальной блокады, но теперь уже — в глобаль¬
ном масштабе. Реальных оснований для опасений, а тем более
пищи для игры воображения было достаточно. Участники тильзит¬
ской сделки 1807 г. против Англии находились, как и сто лет
назад, в союзнических отношениях и имели к ней немало претен¬
зий. Германию вполне устраивала такая ситуация, позволявшая ей
шантажировать и ту и другую сторону, чтобы в конце концов при¬
мкнуть к одной из них на максимально выгодных для себя усло¬
виях.
Англо-бурская война 1899 г. показала всю рискованность «не¬
зависимого» положения Англии: следующий подобный кризис мог
спровоцировать вмешательство ее колониальных соперников и
привести к цепной реакции раздела Британской империи, по¬
скольку почва для национальных движений существовала не толь¬
ко в южноафриканских колониях, и поскольку желающих вос¬
пользоваться этими волнениями хватало. Уже не считая стратегию
сохранения внеблокового статуса целесообразной, Лондонский ка¬
бинет активизировал свою политику в Европе. Однако и тут он не
спешил делать окончательный выбор, начав переговоры с обеими
группировками.
Таким образом, в начале XX в. между крупными субъектами
международных отношений открылся большой дипломатический
торг. По форме он мало чем отличался от любой другой сделки.
Действовал один и тот же принцип: поменьше отдать и побольше
взять. Драматическая особенность момента заключалась «лишь» в
том, что торговали не чем-нибудь, а войной и миром, не осозна¬
вая безмерную стоимость этого товара и для продавцов, и для по¬
купателей.
Объективную основу для англо-германского сближения созда¬
вала общая для Лондона и Берлина озабоченность наличием рус¬
ско-французского альянса. Последний не устраивал Англию своей
потенциальной готовностью к согласованным действиям в колони¬
альном и восточном вопросах. А Германия видела в нем угрозу
французского реванша на Рейне. Расхождения в оценке того, что
есть главный и что есть второстепенный источник опасности, со¬
держали в себе хотя и отрицательную, но все же не абсолютную
предпосылку против взаимных договоренностей. Поэтому обмен
мнениями шел весьма интенсивно при полном поощрении анг¬
лийских германофилов и германских англофилов. Их приводила в
восторг перспектива образования в Европе беспрецедентного су¬
персоюза между крупнейшей военно-морской державой и могуще¬
ственным континентальным государством с лучшей сухопутной
400
армией в мире. Энтузиазм возрастал от сознания того, что речь
шла еще и об объединении двух индустриальных гигантов, имев¬
ших тесные экономические связи при отсутствии сколь-либо су¬
щественных разногласий в колониальной сфере.
Однако при выработке конкретных условий внешнеполитичес¬
кого партнерства одним из камней преткновения стало определе¬
ние магистрального направления совместных усилий. Англия нуж¬
далась в союзнике против России в восточных делах. Германия
нуждалась в союзнике в делах европейских. Берлин не хотел вое¬
вать с русскими в угоду британским замыслам, а Лондон не соби¬
рался и просто не мог быть помощником немцев на Рейне. Обе
державы не сошлись не потому, что их интересы находились в со¬
стоянии острого конфликта, а потому что не там искали основу
для их прочной связи. Вместо того, чтобы заинтересовать друг
друга взаимоприемлемыми вариантами, стороны поставили во
главу угла собственные выгоды, мало думая об отступных для
партнера. Польза, которую предполагала извлечь Англия из со¬
вместной борьбы против России на Востоке, была совершенно не
очевидна для Берлина. В то же время Лондон ничем не выказал
готовности обсуждать тему, связанную с намерением Германии за¬
нять соответствующее ее имперскому статусу место в колониаль¬
ном мире. Растущая германская политическая и экономическая
активность за пределами Европы настораживала англичан, а гер¬
манская программа строительства военного флота, предназначен¬
ного для выполнения глобальных задач, просто пугала.
Если, вступая в переговоры, Англия и Германия действительно
имели в виду создать альянс, то ошибка британского руководства
состояла в желании обойтись слишком малыми уступками, а про¬
счет берлинских политических стратегов был обусловлен их уве¬
ренностью в том, что Англии некуда деться, кроме как объеди¬
ниться с Германией.
В отношении русско-французского союза у Англии был выбор:
либо предъявить аргументы, способные убедить одну из сторон в
необходимости его расторжения, либо примкнуть к нему. В прин¬
ципе такая же возможность имелась и у Берлина, с той разницей,
что перспектива присоединения к России и Франции выглядела
скорее как призрачная вероятность. Но если бы Англия и Герма¬
ния объединились, указанные альтернативы исчезли бы автомати¬
чески, ибо никто не смог бы заставить Петербург и Париж пове¬
рить, что данный альянс заключен не против них.
Вопреки расчетам Берлина, англичане не ограничивали свою
европейскую политику германским направлением и параллельно
зондировали настроения французского правительства на предмет
достижения компромисса в сфере колониального соперничества.
Нельзя исключать, что первоначально Англия намеревалась ото¬
рвать Францию от России, но с изменением общей ситуации при¬
шлось отказаться от этого плана. Преимущество Англии, заклю¬
чавшееся в том, что в ней нуждались другие великие державы,
401
уравновешивалось тем фактом, что и она нуждалась в них не
меньше.
Париж пошел на сближение с Лондоном, хотя и не безусловно.
Он четко обозначил как свое нежелание поддерживать антирус¬
скую политику на Востоке, так и свою предрасположенность к
мирному урегулированию англо-французских противоречий в Аф¬
рике и Средиземноморье. В развернувшейся между двумя европей¬
скими блоками борьбе за Англию Франция вела себя очень раци¬
онально. Она однозначно определила приоритеты своей нацио¬
нальной безопасности, поставив на первое место проблему рейн¬
ской границы, ради которой была проявлена уступчивость в коло¬
ниальных вопросах.
Тем не менее, прежде чем наметилась тенденция к англо-фран¬
цузскому сближению, ситуация развивалась крайне непредсказуе¬
мо. В 1899 г. англичане и французы были на волоске от войны из-
за Судана, и тогда почти никто не сомневался, что она произой¬
дет. Казалось, Берлинский кабинет мыслил абсолютно верно, по¬
лагаясь на непримиримые антагонизмы между этими двумя стра¬
нами в Африке. Не исключено: если бы во время фашодского кри¬
зиса французский МИД возглавлял политик иного склада, чем
Т. Делькассе, то дело действительно закончилось бы столкновени¬
ем. При таком повороте событий кто бы ни вышел победителем,
шансы на сотрудничество Лондона и Парижа, и без того не очень
высокие, снизились бы до уровня теоретической допустимости.
Однако французское руководство продемонстрировало исключи¬
тельное хладнокровие ума и сердца, глубоко прагматическое, а не
эмоциональное понимание своих национальных интересов, четко
разграничив в них главное и второстепенное, чтобы точно знать,
что и чему жертвовать. Причем, смелый и дальновидный выбор в
пользу мира был сделан вопреки настроениям тех французов, ко¬
торые считали его малодушным и близоруким.
Нескрываемое желание Парижа избежать вооруженного кон¬
фликта встретило положительную реакцию в британском прави¬
тельстве, где, как правило, не ощущалось недостатка в реалистах.
Хотя там готовились к войне со всей основательностью, начинать
ее вовсе не торопились, ибо она была верным способом восстано¬
вить против Англии русско-французский союз и ограничить ее
свободу действий единственной перспективой — присоединением
к германскому блоку. В Лондоне, конечно, осознавали, что со
столь излюбленной ролью «держателя» европейского баланса при¬
дется расстаться. Однако англичане, предпочитавшие подчинять
обстоятельства, а не подчиняться им, хотели и на сей раз оставить
за собой право решить — когда и к кому примкнуть.
Урегулирование фашодского инцидента представляло для
Франции больше психологических трудностей, чем для Англии.
Как-никак именно Парижский кабинет должен был морально
принудить себя к уступкам, тогда как от Лондона требовалось
лишь принять их, правда, сделать это максимально тонко и умело,
402
чтобы дать сопернику сохранить лицо. Задача оказалась вполне
посильной для британской дипломатии, в результате чего было
подписано соглашение по Судану. С одной стороны, оно органи¬
чески вписывалось в глобальный процесс раздела колоний, с дру¬
гой — являлось еще одним прецедентом мирного, компромиссно¬
го разрешения острых вопросов. В данном случае подобный пре¬
цедент имел особое значение — он устранял крупное препятствие
на пути к англо-французскому альянсу, в который еще совсем не¬
давно никто не верил.
Одновременно Франция предпринимает расчетливые шаги по
отношению к молодому колониалисту с прекрасным аппетитом —
Италии. Германия поддерживала экспансионистские устремления
итальянцев в Северной Африке, тем самым поощряя их противо¬
стояние французам. Париж проявил мудрость в том, что не стал
подыгрывать Берлину, а просто переиграл его на североафрикан¬
ском участке глобального колониального соперничества. Француз¬
ская дипломатия повела дело так, чтобы между Парижем и Римом
осталось как можно меньше поводов для ссор. В 1900 г. Франция
признала итальянские притязания на Ливию, а взамен получила
признание своих прав на Марокко. Не известно, что в этой сделке
было важнее — ее колониальный аспект или ее европейский под¬
текст, свидетельствовавший о том, что в Тройственном союзе об¬
разовалась брешь. Она стала еще заметнее, когда в 1902 г. Фран¬
ции удалось добиться от Италии казалось бы немыслимого — обе¬
щания нейтралитета даже в случае, если французам придется на¬
нести упреждающий удар по немцам.
Парижский кабинет явно брал на себя инициативу создания
мощного противовеса Центральным державам. Благосклонная ре¬
акция Италии, безусловно, имела большое значение, но по степе¬
ни важности она не шла ни в какое сравнение с решением Англии
остановить свой выбор на союзе с Францией, а не с Германией.
Главный стимул к такому решению дали опять-таки колониальные
компромиссы. Париж и Лондон договорились, что Марокко будет
французским, а Египет — британским, после чего уладить осталь¬
ные спорные проблемы в других частях света уже не составило
особого труда. В 1904 г. Англия и Франция заключили двухсторон¬
нее соглашение, которое легло в основу крупного союза, известно¬
го под именем Антанта.
С помощью методичных и точно рассчитанных ходов Париж
начал собирать вокруг себя силы, которые в конце концов должны
были обеспечить перевес над германским блоком. Благодаря не¬
обыкновенной активности и мудрости своих дипломатов Франция
стала координационным центром, где успешно шел поиск компро¬
миссов, сглаживались острые углы, сближались на первый взгляд
непримиримые позиции только ради того, чтобы лишить Цент¬
ральные державы потенциальных союзников или переманить со¬
юзников реальных. Французские политики оказались более спо¬
собными учениками Бисмарка, чем его немецкие преемники.
403
Была какая-то причуда судьбы в том, что никто иной, как «желез¬
ный канцлер», нанесший французам глубокие телесные и душев¬
ные раны, нечаянно подсказал средство заживления их — нало¬
жить на «пораженную поверхность» плотную союзную паутину,
обладающую целебным эффектом. И действительно, Париж мог
почувствовать себя если и не отмщенным, то по крайней мере мо¬
рально удовлетворенным своей новой, престижной ролью дипло¬
матической столицы Европы. Именно там путем сложных и порой
блестящих по технике и итогам переговоров приводились к взаи¬
моприемлемому знаменателю считавшиеся непримиримыми инте¬
ресы. О целях этой неутомимой работы во имя торжества «его ве¬
личества компромисса» легко было догадаться. Официальный и
неофициальный Париж дарил свое гостеприимство посланцам го¬
сударств, которые мучительно выбирали между двумя европейски¬
ми альянсами.
При всем значении соглашения 1904 г. французы и англичане
были далеки от чувства уверенности в превосходстве над германо-
австро-итальянским блоком. Ведь по сути дела Англия объедини¬
лась с Францией, а не с русско-французским союзом. А это было
не одно и то же: между Петербургом и Лондоном сохранялись ост¬
рые проблемы на Ближнем и Среднем Востоке; назначение англо¬
японского альянса также не оставляло ни малейших сомнений,
как не оставляла сомнений его роль в провоцировании русско-
японской войны, принесшей России унизительное поражение. В
то же время Германия не позволяла себе ничего похожего по от¬
ношению к Петербургу. Напротив, она охотно предоставила свои
военно-морские базы для заправки горючим русской эскадры,
двигавшейся из Балтики на Дальний Восток. Но самое главное —
Берлин был готов объявить войну Англии, если та попытается вос¬
препятствовать этому. Заметим, что существенную материальную и
моральную поддержку Россия получила не от своего «сердечного»
союзника Франции.
Можно понять Николая II как политика и человека, когда он
дважды (в 1904 и 1905 гг.) откликнулся на предложения Вильгель¬
ма II о заключении оборонительного союза против Англии, и —
что примечательно — с участием Франции. Если в русско-герман¬
ском звене замышляемой комбинации не было ничего неестест¬
венного, то включение туда Франции представлялось смелой
идеей. В принципе русское правительство не возражало, и это,
возможно, свидетельствовало о том, что ни Петербург, ни Берлин
не усматривали в англ о-французском соглашении 1904 г. безна¬
дежную необратимость. Видимо, чтобы перейти Рубикон, недоста¬
точно было положить в основу создания противостоящих друг
другу альянсов договоренности о колониальных разделах. Требо¬
вался еще и соответствующий уровень внутриевропейского напря¬
жения и жесткие взаимные обязательства одних стран против дру¬
гих, способные вызвать цепную реакцию воспламенения при
404
любом неосторожном движении. Но именно тут дела обстояли не
так уж плохо.
Россия находилась в союзе с Францией, свободном от агрес¬
сивной подоплеки, имела стабильные, добрососедские, внушавшие
оптимизм отношения с Германией, Австро-Венгрией и Турцией,
оказывала сдерживающее влияние на балканские страны. (Конеч¬
но, миролюбие Петербурга диктовалось внутриполитическими им¬
перативами — революцией и реформами, но суть дела от этого не
меняется.) Сравнительно устойчивая общеевропейская ситуация и
крайняя заинтересованность России в ее сохранении позволяет
предположить, что Николай II хотел добиться этого путем заклю¬
чения союза между Петербургом, Берлином и Парижем, который
ослабит франко-германскую вражду и станет фундаментом для
возрождения прежнего «концерта» великих держав во имя всеоб¬
щего мира и безопасности. Быть может, подобный план страдал
чрезмерным прекраснодушием, но только не отсутствием логики и
размаха. Его последовательная реализация могла бы привести к
слиянию двух не оформившихся блоков в грандиозную пан-евро-
пейскую универсалистскую структуру, в общих чертах напоминаю¬
щую то, о чем всегда мечтали мыслители и властители, и к чему
был близок гений войны Наполеон, а еще ближе — гений мира
Александр I.
Если Николай II действительно имел в виду именно это (в чем
нет твердой уверенности), то концептуализм его мышления заслу¬
живает более высокой оценки, чем он обычно удостаивается. Од¬
нако решение задачи такого масштаба и такой сложности требова¬
ло, помимо ума, еще и сильной, последовательной воли, которой
у царя не было. Весь склад характера Николая II превращал его в
неустойчивый объект противоборствующих влияний. Он скорее
выбирал из предлагавшихся ему чужих идей, чем давал себе труд
синтезировать собственные. Иногда, впрочем, царь демонстриро¬
вал настойчивость. К несчастью, она выражалась в желании следо¬
вать глупым советам и отвергать здравые, по причине недостатка
рациональной или интуитивной способности отличить одно от
другого.
Среди министров Николая II встречались люди умные и даже
выдающиеся, но и их видение внешнеполитических интересов Рос¬
сии не всегда было провидением. Это не их вина, а их трагедия,
происхождение и смысл которой едва ли поддавались адекватному
осознанию современников. Подобные вещи лучше понимаются
(если их вообще возможно понять) с определенного исторического
расстояния, когда уже ничего нельзя изменить.
Сейчас, в начале XXI в., когда мы знаем, что произошло в
1914 г., легче, хотя и ненамного, судить, почему это произошло
и существовала ли какая-нибудь альтернатива, хотя бы теорети¬
ческая.
Прогрессирующее безволие Николая II и какая-то полудетская
растерянность перед лицом унизительного поражения от Японии и
405
в предчувствии новых потрясений получили благодатную почву
для развития благодаря революции, приведшей к пагубному и ха¬
отичному ослаблению авторитарного начала. У царя не было ни
опыта конструктивного взаимодействия с представительными ин¬
ститутами, ни желания взаимодействовать с ними. Как работать в
условиях конституционного строя, толком не знали и его мини¬
стры. Еще меньше они знали, как бороться с теми неформальны¬
ми силами, которые возымели огромную власть над Николаем II.
Уровень управляемости страны падал, и это непосредственно отра¬
жалось на внешних делах.
Возможно, одним из немногих рациональных побуждений Ни¬
колая II было стремление к заключению оборонительного союза с
Вильгельмом II. Это могло бы возродить в Европе прочную меж¬
дународную комбинацию вроде Священного союза, способную, в
худшем случае, стать противовесом другим альянсам, в лучшем —
основой для реставрации европейского «концерта» в виде новой
Венской системы. Разумеется, речь идет не более чем о гипотезе,
«опрокинутой в прошлое». Однако теоретически она имеет право
на существование, несмотря на то, что в реальной истории про¬
изошло совершенно противоположное.
Главной загвоздкой в русско-германских переговорах 1904—
1905 гг. стал вопрос об участии Франции в предполагаемом союзе.
Немцы не противились этому, но настаивали сначала на подписа¬
нии соглашения между Россией и Германией с последующим при¬
соединением к нему Франции, если она пожелает. Такое предло¬
жение русский царь получил от Вильгельма II. Когда о нем узнали
министры Николая II, они категорически выступили против, по¬
лагая, что французы должны равноправно участвовать в перего¬
ворном процессе уже на его начальной стадии, иначе сам этот
процесс будет противоречить русско-французскому союзу. И тем
более, если результатом его окажется лишь двусторонний альянс
между Петербургом и Берлином. Понадобилось немного усилий,
чтобы заставить вечно колеблющегося Николая II отказаться от
«немецкого проекта». Гораздо больше усилий понадобилось бы,
чтобы заставить его ленивый ум работать над какой-то компро¬
миссной идеей во имя ослабления напряженности в Европе. Как
знать — не был ли именно тогда упущен исторический шанс свес¬
ти к минимуму причины, порождавшие конфронтацию? Не случи¬
лось ли это оттого, что в окружении Николая II и Вильгельма II
не было политиков, сопоставимых с Бисмарком? Впрочем, и одно¬
го такого человека хватило бы вполне. «Железный» канцлер, как
известно, не был рабом международного права и уважал его ровно
настолько, насколько оно соответствовало его замыслам, его тол¬
кованию идеи целесообразности и здравого смысла. Видимо, поэ¬
тому ему и удалось построить свою систему «европейской безопас¬
ности», какими бы недостатками и юридическими противоречия¬
ми она ни страдала. Параллельное с Союзом трех императоров (а
затем и с двусторонним русско-германским союзом) существова¬
406
ние секретного соглашения между Германией и Австро-Венгрией
абсолютно не смущало Бисмарка, ибо, с его точки зрения, в меж¬
дународных отношениях их функциональность и концептуальная
схема были важнее формальной безупречности.
Как это ни цинично звучит, беда российской дипломатии за¬
ключалась в уважении к букве и духу международных законов, в
избытке правового фетишизма и дефиците бисмарковского праг¬
матизма. Мир в Европе все же стоил прегрешений против некото¬
рых правил. Да и грешить особенно не пришлось бы, прояви Пе¬
тербург и Берлин больше доброй воли и готовности к поиску фор¬
мулы, совместимой с фактом существования русско-французского
союза. А если бы еще и Англия внесла вклад в подобную дипло¬
матическую работу, то шансы на предотвращение войны могли бы
заметно увеличиться. Но она этого не сделала.
Нельзя сказать, что Лондон стремился к обострению ситуации.
У него, судя по всему, был свой план сохранения мира, основан¬
ный не на идее реставрации «концерта» с его всеевропейскими
«антивоенными» конгрессами, а на традиционном принципе рав¬
новесия сил. Ради этого Англия после долгих размышлений объ¬
единилась с Францией, чтобы сбалансировать совокупную мощь
Германии, Австро-Венгрии, Италии и тех, кто предпочтет при¬
мкнуть к ним.
Франция тоже не очень верила в «концерт» и склонялась к со¬
зданию блока, пригодного для успешного противостояния Цент¬
ральным державам (желательно без войны с ними). В этой форму¬
ле европейской безопасности была своя логика, и с ней связывали
надежду избежать худшего.
Тем не менее дело шло о классической блоковой структуре,
поощрявшей раскол континента, хотя и не означавшей неизбеж¬
ность войны. Конечно, наращивались вооружения, совершенство¬
вался механизма мобилизации армий, разрабатывались стратеги¬
ческие планы на все мыслимые и немыслимые случаи, то там, то
здесь возникали кризисы (кстати, благополучно разрешавшиеся).
Но при этом между Тройственным союзом, с одной стороны, Рос¬
сией, Францией и Англией — с другой, не было непроходимой
пропасти. Вплоть до рокового выстрела в Сараево оставался про¬
стор для дипломатических вариантов, компромиссов и даже для
возможности перегруппировки противостоящих друг другу сил (в
конце концов история уже знала «дипломатические революции»).
Отнюдь не монолитом выглядел Тройственный союз, учитывая
неустойчивую позицию Италии, которая, между прочим, не сму¬
щаясь обязательствами перед Веной и Берлином, вступала в сделки с
Францией и Англией. Тем самым она как бы подавала пример
прагматичной, «концертной» политики, пусть не вполне идеаль¬
ной для идолопоклонников девиза pacta sund servanda. Конфликт
между «эстетикой» правовых конструкций и «антиэстетикой» ре¬
альной политической жизни неизбежен. Есть ситуации, когда важ¬
нее всего отдать предпочтение не тому или другому, а высшей че¬
407
ловеческой ценности, каковой является мир. Впрочем, оптимизм
по поводу такого выбора всегда будет отдавать прекраснодушием,
пока правители и народы не овладеют способностью отождест¬
влять мир не просто с антитезой войне, а с абсолютной экзистен¬
циальной категорией. Кажется, в начале XX в. европейцы еше не
дозрели до осознания этого.
Пожалуй, с наибольшим энтузиазмом идею антигерманского
блока поддерживала Франция, ибо именно она, «в случае чего»,
подвергалась наибольшей опасности. С 1870 г. уровень недоверия
между Парижем и Берлином был неизменно высок. Великие дер¬
жавы почему-то считали это обстоятельство небесполезным. Види¬
мо, потому, что, во-первых, на франко-германской вражде можно
было играть и выигрывать, во-вторых, сохранение этого разлома в
сердце Европы опять-таки позволяло выстраивать вокруг него те
или иные системы равновесия. Подобный подход, не лишенный
тактической логики и вполне функциональный в частных обстоя¬
тельствах, в стратегической перспективе обнаружил всю свою не¬
дальновидность и эгоизм, посеявшие семена трагедии.
Главная забота Парижского кабинета состояла в том, чтобы
замкнуть антигерманскую цепь. Франция была в союзе с Россией
и с Англией, но отношения между последними характеризовались
всем, чем угодно, только не сердечностью. Они многое могли при¬
помнить друг другу. Самый свежий повод для обиды имела Рос¬
сия, которая на Дальнем Востоке потерпела поражение по сути
дела от англо-японского альянса. Последовательно и решительно,
как и прежде, Лондон продолжал возражать против малейших по¬
слаблений России в вопросе о режиме черноморских проливов.
Накапливалось напряжение в Иране, где англичане изо всех сил,
но зачастую безуспешно, стремились подорвать неуклонно расту¬
щее русское влияние. Помимо «патологического» чувства страха за
Индию, англичане испытывали «нормальное» чувство алчности в
атмосфере острой борьбы за окончательный раздел мира, которая
не допускала, чтобы богатый сырьем Средний Восток оставался
неподеленным.
Но история русско-английских отношений знала немало при¬
меров компромиссов и тесного партнерства, начиная с XVI в. и
кончая среднеазиатским урегулированием 80—90-х годов XIX в.
Ярким продолжением этой традиции явилось столь желанное для
Франции соглашение, достигнутое между Петербургом и Лондо¬
ном в 1907 г. Оно касалось раздела Ирана на сферы влияния: рус¬
ской признавалась северная часть страны, британской — южная;
между ними пролегала буферная зона. Афганистан сохранял статус
подконтрольной Англии территории, но на большее она не имела
права. Стороны также договорились предоставить Тибет Китаю и
не вмешиваться в дела региона.
Соглашение 1907 г. существенно сужало сферу разногласий
между Россией и Англией, что делало его значительным событием
в контексте международной конъюнктуры начала XX в. Однако
408
преувеличивать его роль тоже не стоит. В 1907 г. средневосточный
вопрос, как показала дальнейшая история, был лишь заморожен,
но не снят с повестки дня русско- (а позже советско-) английских
отношений. Россия и Англия произвели на Востоке дипломатичес¬
кий маневр, который открывал путь к взаимопониманию в евро¬
пейских делах, вовсе его не гарантируя. Англичане отказались об¬
суждать один из главных спорных пунктов — о Проливах. Именно
в него упирались все усилия по установлению союзнических дого¬
воренностей.
Вплоть до начала Первой мировой войны Антанта так и не
оформилась в цельную структуру, фактически представляя из себя
«треугольник» без одной стороны. Франция была одновременно
связана с Россией и Англией, которые по сути не были связаны
между собой. Это оставляло возможности для русско-германского
и англо-германского сближения во имя ослабления взаимных и
общеевропейских противоречий до такого состояния, которое по¬
зволило бы реставрировать старый «концерт» великих держав.
Косвенным свидетельством тяготения Петербурга к подобной мо¬
дели мироустройства служат его искренние заверения в адрес Бер¬
лина о том, что Россия далека от намерения вкладывать в согла¬
шение 1907 г. антигерманский смысл. Вильгельм II не возражал
против заключения договора и спокойно принял объяснение рус¬
ского правительства. Хотя сам по себе этот факт довольно приме¬
чателен, он все же не снимает вопроса — насколько кайзер верил
предложенной версии. Несомненно одно: у Германии было мень¬
ше оснований усомниться в лояльности России, чем Англии. Лон¬
дон не мог поручиться, что в его стремлении к заключению дого¬
вора 1907 г. отсутствовала антигерманская подоплека. Все же в
англо-германских отношениях, в отличие от русско-германских,
прослеживалась тенденция к ухудшению, пусть и не безнадежная.
Поэтому не столько Россия нуждалась в Англии, сколько Англия
в России.
В соглашении между этими двумя державами немцев насторо¬
жили мотивы англичан, а не русских. Как, впрочем, и англичан
настораживала растущая активность Германии в колониальном во¬
просе и быстрые темпы реализации ее военно-морской програм¬
мы. Тем не менее 1907 г. никак нельзя считать «точкой невозвра¬
та» в мировой политике вообще, и в русско-англо-германских от¬
ношениях в частности. Динамика международной жизни со всеми
ее переплетениями и нюансами выглядела сложнее и непредска¬
зуемее, чем принято думать. И без того не слишком четко очер¬
ченное деление Европы на два блока явно нарушалось весьма
прочными связующими нитями между государствами, формально
находившимися по разные стороны барьера. С Австро-Венгрией
Россию объединяли договоренности о Балканах, с Германией —
совпадавшие взгляды на проблему статус-кво, с другими, более
мелкими странами — династические, экономические и религиоз¬
ные связи, дипломатические традиции, чувства приязни и т.д.
409
Долголетнее членство Италии в Тройственном союзе нисколько не
помешало ей вступить во взаимовыгодные сделки с Францией и
Англией. Да и между Лондоном и Берлином далеко не все было
ясно. Более или менее перманентный характер носила франко¬
германская напряженность, однако и она поддавалась регулирова¬
нию, с помощью которого ее, при соответствующей заинтересо¬
ванности других великих держав, можно было бы свести к без¬
опасному минимуму.
Одним словом, судя по ряду признаков, в Европе сохранялась
основа и для развития блоковой системы равновесия, и для пре¬
вращения ее в нечто похожее на «венский концерт» XIX в. Общее
соотношение между пересекающимися и параллельными интере¬
сами на международной арене если и колеблется на протяжении
истории, то лишь с небольшой амплитудой. Начало XX в. в этом
плане не исключение. Европейцы в очередной раз приблизились к
исторической развилке дорог. Выбор между войной и миром в ко¬
нечном итоге зависел от желания и умения правителей обезвре¬
дить разрушительные факторы и поощрить конструктивные тен¬
денции. И, естественно, от способности не перепутать одно с дру¬
гим. Политический небосклон Европы выглядел не безоблачным,
но на нем не было того рокового валтасарова знамения, какое
позже увидят историки, правда, уже post factum.
* * *
Европа никогда не знала, что такое безмятежная жизнь. В то
или иное время, в том или ином месте, по тому или иному по¬
воду, порой не стоящему выеденного яйца, возникали обостре¬
ния, выливавшиеся в большие и малые войны. Когда они закан¬
чивались, их причины в сознании современников и потомков вы¬
страивались в строго упорядоченный логический ряд, создавав¬
ший впечатление жесткой предопределенности. Когда же явно
взрывоопасные ситуации улаживались мирно, то это казалось
чуть ли не отклонением от «закономерности», если подобный
исход вообще удостаивался интереса с точки зрения проблемы
причинности.
Почти такой же стереотип присущ исследователям, анализи¬
рующим происхождение Первой мировой войны. Сам по себе,
как правило, весьма корректный, этот анализ страдает одним
изъяном: он обычно исключает какое-то иное развитие событий,
отличное от того, что случилось в реальности. В рамках устояв¬
шихся правил исторической науки с таким подходом спорить
трудно. Однако здесь есть над чем подумать в гносеологическом
или теоретическом плане, чтобы обогатить в том числе и потен¬
циал собственно исторического познания за счет широкой поста¬
новки проблемы исторических альтернатив.
Еще раз подчеркнем: в начале XX в. «объективные» предпо¬
сылки для трагического и спасительного сценариев находились в
410
относительно устойчивом равновесии. «Военных тревог» в Европе
было не больше, чем в предшествующие времена. Куда в конеч¬
ном итоге склонится чаша весов «судьбы», зависело не только от
количества воспламеняющегося материала, но и от интеллектуаль¬
ной способности и нравственной готовности политиков не дово¬
дить его до точки воспламенения. В этом плане дела обстояли
«хуже», чем в 1815 г. Тогда «мировая» (антинаполеоновская) война
уже завершилась. Стороны выдохлись достаточно основательно,
чтобы не желать ее продолжения. В умонастроениях уставших по¬
бедителей и побежденных царила идея «долгого мира», неожидан¬
но блестяще (учитывая пессимистические прогнозы) реализован¬
ная такими выдающимися дипломатами, как Александр I, Меттер-
них, Каслри, Талейран. И хотя в последующее время в Европе
возникали острые и острейшие кризисы (1830—1831, 1832—1833,
1837, 1839—1841, 1848—1849 гг.), грозившие, как ожидали совре¬
менники, неминуемой всеобщей войной, их удавалось благополуч¬
но разрешать во многом (если не исключительно) благодаря уму и
воле людей, облеченных высшими полномочиями.
К началу XX в. опасность заключалась в том, что европейцы
уже третий десяток лет жили в условиях вооруженного мира, на
фоне которого между великими державами шла позиционная
борьба и не столько за, сколько против чьего бы то ни было гос¬
подства на континенте и за его пределами. В ней чередовались
циклы напряжения и разрядки, не очень похожие на линейно-вос¬
ходящий процесс с абсолютно предсказуемым и неотвратимым ре¬
зультатом, каким, к примеру, является горение бикфордова шнура,
соединенного с пороховой бочкой. Вместе с тем, можно понять и
историков, пребывающих во власти этого образа. Наряду с новы¬
ми проблемами, в Европе народились новые поколения, знавшие
о войнах лишь по учебно-патриотическим одам в их честь, ото¬
ждествлявшие их с чем-то героическим и возвышенным. Война
пугала и манила одновременно. Испытать себя в ней хотели и
полководцы, не видевшие ничего, кроме штабных учений, и моло¬
дежь, вдохновлявшаяся идеалами национальной исключительности
и — что, быть может, самое важное — власти предержащие, по-
прежнему считавшие ее едва ли не основным внешнеполитичес¬
ким инструментом.
Впрочем, раздавались и предостерегающие голоса. Они предуп¬
реждали: развязывать европейскую войну при наличии невиданно¬
го по эффективности оружия равнозначно самоубийственному
безумию. Прислушаться к ним или нет — этот выбор оставался,
как всегда, за политиками.
Безусловно, есть рациональное (или скорее иррациональное)
зерно в мысли о том, что войну слишком долго ждали, слишком
глубоко уверовали в ее неизбежность и не слишком сильно боя¬
лись, чтобы сохранилось место для возможности ее предотвраще¬
ния. Аргументировать это утверждение в свете уже свершившегося
гораздо легче, чем рассуждать сослагательно. Стоит ли, тем не
411
менее, совершенно отрицать правомочность предположения о су¬
ществовании шансов на мирный исход, если даже все объектив¬
ные предпосылки складывались против него? В принципе нет аб¬
солютно безукоризненных (математических) доказательств ни в
пользу неотвратимости того, что произошло, ни в пользу вероят¬
ности того, что этого могло бы не случиться. Исходя из такой ло¬
гической конструкции, позволительно допустить альтернативный
вариант исторического стечения факторов, при котором войны
удалось бы избежать. И скорее всего решающая роль в противо¬
борстве «огня и воды» принадлежала личностям, ибо в их руках
сосредоточились как средства разжигания пожара, так и средства
упреждения его. Обращаясь к предыстории 1914 г., трудно изба¬
виться от соблазна взглянуть на нее сквозь эту призму.
Бытует утверждение, что предпосылки к войне создавались
«всем ходом исторического развития». Сама по себе эта общая
формула объясняет все и ничего. Если изъять из нее субъективный
фактор, то получится мертвая телеологическая схема. Но и сведя
ее только к роли личностей, мы оставим без ответов многие во¬
просы. Считая извечный спор между материализмом и идеализмом
принципиально неразрешимым и, благодаря именно этому про¬
дуктивным, позволим себе некий полукомпромиссный подход, в
рамках которого осознанное предпочтение все же отдано «субъек¬
тивной» составляющей исторического процесса.
В начале XX в. стремительное развитие мировой экономики,
колониального соперничества и милитаризма, науки и технологий,
социальных и национальных движений, сопровождавшихся смяте¬
нием в умах и чувствах, породили у многих историков впечатление
о небывалом «усложнении» общечеловеческого бытия. Возникло
убеждение в том, что это и подготовило почву для мировой войны.
Приняв такую версию, придется признать: европейцы прежде
жили проще. Тем проще, чем дальше в глубь веков. (Это, к при¬
меру, должно означать, что на Берлинском конгрессе рассматрива¬
лись более сложные вопросы, чем, скажем, на Вестфальском или
Венском.) Даже если не подвергать сомнению подобное толкова¬
ние идеи закономерности, то и в этом случае выходит, что в
любые времена «правильность» ответа на объективные вызовы
эпохи зависит от конкретных личностей, поставленных перед не¬
обходимостью искать этот ответ.
В 1914 г. к грани войны привел человечество не столько «весь
ход исторического развития», сколько неумение управлять им. У
одних властителей оно проявлялось в чрезмерной драчливости, у
других — в непомерной амбициозности, у третьих — в недостатке
воли. Все это в совокупности сложилось в разрушительный фено¬
мен коллективной близорукости именно тогда, когда требовалась
та особая острота политического зрения, которой обладали видные
дипломаты ушедшего века. К сожалению, в России уже не было
Александра I и Горчакова, в Англии — Каслри и Каннинга, в Ав¬
стро-Венгрии — Метгерниха, во Франции — Талейрана, в Герма¬
412
нии — Бисмарка. Хотя тех, кто пришел на смену, никак нельзя
назвать глупцами, им не хватало широкого, общеевропейского
взгляда на проблему международной безопасности. За ними не за¬
мечено ни новых идей по поводу сохранения мира, ни горячего
желания сохранить его с помощью идей старых. Они не знали, как
возродить «венский концерт» или как обеспечить устойчивость
иного, «биполярного» равновесия сил между двумя группировками
держав. Они знали одно — у них в запасе всегда есть простой и,
как казалось, действенный путь выяснения отношений. Уверен¬
ность в этом, усугубленная неспособностью развязывать сложные
узлы, не располагала к поиску других способов.
Всегда будет открытым вопрос о «справедливом» распределе¬
нии ответственности за развязывание войны. Попытки возложить
вину на какую-то из сторон обедняют общую картину генезиса
трагедии. Германию, проявлявшую естественную напористость в
обстановке, когда ее соперники тоже не церемонились, можно ви¬
нить в той же степени, что и Антанту, не сумевшую или не поже¬
лавшую найти компромисс. Великими державами двигали хищни¬
ческие инстинкты алчности и страха. Народами овладели воин¬
ственное возбуждение и деструктивные настроения. Одни были
недовольны тем, что они уже имели, другие жаждали того, чего им
недоставало. Приобрести это хотелось за чужой счет. Правители
реагировали на угрожающие вызовы времени стремлением либо
направить события в русло повышенного риска, либо пассивно
подчиняться им. О последствиях такой политики мало кто думал.
В атмосфере всеобщего томительного ожидания перемен, взаим¬
ного недоверия между государствами, нарастания международных
и внутриполитических противоречий скапливалась критическая
масса горючего материала. Высокопоставленные лица не страдали
ни умением его утилизировать, ни избытком желания делать это.
Поэтому рано или поздно у кого-то должны были дрогнуть нервы.
И они дрогнули. Почти у всех разом.
Но прежде каждый внес свою лепту в процесс форсирования
развязки. Еще до того как в 1907 г. Россия и Англия заключили
соглашение Вильгельм II, не веривший в такую возможность, ак¬
тивизировал германскую экспансию на Среднем Востоке и в Аф¬
рике. Он начал сближение с Турцией, ввязался в строительство
Багдадской железной дороги, бравировал опрометчивыми заявле¬
ниями о готовности покровительствовать тремстам миллионам му¬
сульман. Кайзер ускоренными темпами строил современный воен¬
но-морской флот, а в 1906 г. бросил вызов Франции в мароккан¬
ском вопросе. Встревожив этим Россию и Англию, он подтолкнул
их к переговорам об урегулировании взаимных разногласий.
Когда наметилось формирование оси Петербург—Париж—Лон¬
дон, Вильгельм II вместо того, чтобы искать разумный способ вза¬
имодействия с этим альянсом или расколоть его, вольно или не¬
вольно способствовал укреплению еще не очень тесных связей
внутри Антанты. Он не придумал ничего лучшего, чем продемон¬
413
стрировать растушую монолитность германского блока, и тем
самым спровоцировал Австро-Венгрию на «размораживание» бал¬
канского вопроса. Хотя Вена скорее всего пошла бы на такой шаг
и без внешнего побуждения, поддержка Берлина придала ей боль¬
ше уверенности.
Перед Габсбургской империей в очередной раз встала пробле¬
ма самосохранения. В 1848 г. она была решена Николаем I, в
1867 г. — самими австрийцами путем дележа верховной власти с
венграми в рамках новообразованной дуалистической монархии.
Теперь Венскому кабинету предстояло решить нужно ли делать ус¬
тупки другой мощной этнополитической силе — южным славянам.
Если да, то в какой форме. Если нет, то опять-таки как не допус¬
тить развала империи. Пример распадавшейся на глазах Турции
явно не вдохновлял, заставляя искать противоядие. Была мысль
создать австро-венгро-славянскую монархическую конфедерацию
под управлением династии Габсбургов. Эта здравая идея, однако,
наталкивалась на сопротивление и в Вене, и в Будапеште, и в Бел¬
граде. Немцы и мадьяры боялись, что в таком государстве их в
конце концов вытеснят славяне, ввиду своей численности. Что ка¬
сается последних, то многие из них, глядя на успехи освободи¬
тельного движения на Балканах, надеялись на большее, чем право
делегировать своих представителей в высшие органы власти Габс¬
бургской империи. Сербы же, уже имевшие независимость, хотели
превратить свою территорию в ядро будущей южнославянской
державы. (Это стремление с разной степенью энтузиазма разделя¬
ли хорваты и словенцы.) У Вены было еще два варианта — вообще
отпустить славян или удержать их силой. Выбор представлялся
весьма нелегким, учитывая огромное геостратегическое и эконо¬
мическое значение Балканского полуострова.
На распутье оказались и сербы — и та их часть, которая имела
собственное государство, и та, которая жила в Австро-Венгрии.
Вопросы национально-освободительного движения сложно пере¬
плетались с вопросом о характере и структуре будущей славянской
конфедерации, о путях ее социально-экономического и полити¬
ческого развития. Условно говоря, дело шло о выборе между про¬
западной («либерально-католической») моделью или провосточной
(«автократическо-православной»). На фоне подъема неославист-
ской идеологии и на Балканах, и в России эта проблема выглядела
отнюдь не однозначной, к чему следует добавить устоявшиеся тор¬
гово-хозяйственные связи Сербии с германским блоком.
В 1903 г. положение усугубилось приходом к власти в Белграде
ориентированной на Россию династии Карагеоргиевичей вместо
Обреновичей, тяготевших к компромиссам с Веной. С помощью
националистически настроенного офицерства и энергичного каби¬
нета министров король Петр (Карагеоргиевич) сумел консолиди¬
ровать государство и общество, в том числе вокруг великосербской
идеи. Притязания Сербии на роль собирательницы южнославян¬
ских земель становятся более очевидными. Их небезоснователь-
414
ность подтверждалась тем обстоятельством, что многие «австрий¬
ские» хорваты и сербы связывали с Белградом надежду на реали¬
зацию своих этнообъединительных (для Габсбургов — сепара¬
тистских) устремлений. Это давало в руки белградским «экспан¬
сионистам» (или «ирредентистам») дополнительные аргументы в
пользу активизации западного, «адриатического» направления
их внешней политики. И, конечно, дополнительные моральные
стимулы.
О далеко идущих намерениях Сербии говорил договор 1904 г. о
таможенном союзе с Болгарией, оцененный в Вене как шаг к со¬
зданию некоего прообраза антиавстрийской лиги на Балканах. И
хотя такое толкование представляется слишком расширительным,
поводы для волнения у Австро-Венгрии имелись. В ответ она в
1906 г. запретила импорт свинины из Сербии (составлявшей важ¬
ную статью дохода в сербском бюджете). Эта акция лишь обостри¬
ла отношения между странами, не принеся ожидаемого результата.
Белград нашел другой рынок сбыта — Германию (что, кстати ска¬
зать, косвенно свидетельствовало об отсутствии среди членов
Тройственного союза единства в балканском вопросе).
Политический и экономический подъем Сербии, сопровождав¬
шийся всплеском националистических чувств, служил мощной
подпиткой для великосербской доктрины. В Вене началась легкая
паника. Она явно усилилась в 1908 г., когда произошла Младоту¬
рецкая революция, грозившая очередным восточным кризисом.
Младотурки заставили султана Абдул-Хамида ввести в действие
конституцию 1876 г., а это, по логике, означало, что многие бал¬
канские территории возвращались под юрисдикцию Османской
империи, то есть к тому статусу, которым они пользовались до
русско-турецкой войны. Подобное решение кровно задевало инте¬
ресы и молодых славянских государств, и Австро-Венгрии. София
ответила на события в Константинополе декларацией о независи¬
мости, Белград — новым витком пропаганды южнославянской
идеи, а Вена — аннексией Боснии и Герцеговины, которые с
1878 г. номинально находились под османской властью, но факти¬
чески — под австрийской (теперь это противоречие разрешилось
силовым путем).
Но прежде чем пойти на такой риск, Австро-Венгрия через
своего министра иностранных дел А.Эренталя договорилась с Рос¬
сией, которую представлял его коллега А.П.Извольский. Это были
амбициозные и довольно азартные игроки, олицетворявшие опре¬
деленные планы и настроения правящих кругов своих стран. Их
уполномочили на сделку, отражавшую готовность Петербурга и
Вены к компромиссам на Балканах. Суть ее сводилась к следую¬
щему: Россия соглашается на аннексию Боснии и Герцеговины, а
Австро-Венгрия — на открытие черноморских проливов для рус¬
ского флота.
В то время как Вена совершенно правильно выбрала главную
державу, от которой в данный ситуации зависел успех австрийских
415
планов, убеждение Петербурга в том, что относительно Проливов
нужно вступать в соглашение прежде всего с Австро-Венгрией,
было ошибочным. Оно, видимо, основывалось на иллюзорном
ощущении, будто на фоне русско-английского сближения, полу¬
чившего яркое подтверждение в 1907 г., легче добиться уступчи¬
вости от Лондона, чем от Вены. Исходивший из такого предполо¬
жения Извольский поехал сначала в австрийскую столицу, где
подписал договор об обмене услугами, а затем только в столицу
Великобритании, где его ждал холодный душ — отказ англичан от
обсуждения темы. Следующим ударом для российского министра
явилось известие о том, что австрийская аннексия Боснии и Гер¬
цеговины состоялась еще до его приезда в Лондон.
Эренталь поставил Россию и Европу перед свершившимся
фактом. Извольский мог сколько угодно сетовать на вероломство
своего компаньона, но по сути это ничего не меняло. Да и в чем,
собственно, было «вероломство»? Разве что в желании незамедли¬
тельно реализовать условия сделки. С точки зрения этих конкрет¬
ных условий, тут нет предмета для осуждения и даже для обсужде¬
ния. Однако в более широком, международно-правовом контексте
все смотрелось далеко не безупречно. Право на оккупацию Боснии
и Герцеговины Вена получила от Берлинского конгресса, а
«право» на аннексию ей предоставлялось всего лишь двусторонним
соглашением. Правда, она могла бы сослаться на прецедент
1871 г., когда Россия отказалась от выполнения ограничительных
статей Парижского договора 1856 г. Но тогда этот прецедент, по
крайней мере формально, был возведен в статус юридической
нормы Лондонской конференцией великих держав. Теперь же Ав¬
стро-Венгрия выступала против всякой попытки ревизии своего
решения.
Возникло состояние военной тревоги, подогреваемой чувством
торжества, которое демонстрировали австрийцы, и чувством уни¬
жения, которое испытывали Россия и Сербия. Первая считала
себя обманутой Веной, а вторая — Петербургом. Дело обострялось
тем, что еще накануне боснийского кризиса Эренталь объявил о
строительстве железной дороги из Сараево — через Сербию и Ма¬
кедонию — к Эгейскому побережью. Это шло вразрез с духом рус¬
ско-австрийских договоренностей 1897 и 1903 гг. о поддержании
статус-кво на Балканах. Россия ответила заявлением о намерении
соединить железнодорожной линией Дунай и Адриатику, что, ве¬
роятно, стало еще одним катализатором для австрийской экспан¬
сии в западной части Балканского полуострова.
В конце 1908 г. Сербия и Черногория приступили к военным
приготовлениям в надежде, что помощь России не заставит себя
ждать. Австро-Венгрия же полагалась на Германию и не ошиблась
в своих ожиданиях. Хотя Вильгельма II привела в крайнее раздра¬
жение не согласованная с ним акция Вены, он посчитал необхо¬
димым открыто принять австрийскую сторону. Петербург уведоми¬
ли: если он поддержит сербов, у него не должно быть иллюзий на¬
416
счет позиции Берлина. По здравому размышлению Николай II
решил смириться. Естественно, то же пришлось сделать Сербии,
которую заставили испить чашу унижения не только официаль¬
ным признанием аннексии, но и заявлением об отказе от всякой
антиавстрийской политики.
Мир на Балканах был сохранен. Нельзя сказать однозначно —
случилось ли это благодаря нажиму Германии или уступчивости
России, и насколько одно зависело от другого. Остается также не
до конца ясным, как далеко готов был идти кайзер в своей помо¬
щи Австро-Венгрии? Не являлось ли его поведение скорее бле¬
фом, чем твердой решимостью? Благополучную развязку босний¬
ского кризиса едва ли стоит связывать лишь с неподготовленнос¬
тью Петербурга к войне. Применительно к такой державе, как
Россия, это понятие всегда относительно и малопригодно в каче¬
стве исчерпывающего аргумента. В сущности, она редко бывала
полностью готова к войнам, которые выигрывались ею, не говоря
уже о проигранных.
Так или иначе, заслуга России в мирном разрешении острей¬
шего конфликта очевидна. Но сыграли роль и другие факторы.
Среди них, помимо германской союзнической активности, нужно
указать на англо-французскую союзническую пассивность, не рас¬
полагавшую Петербург к эскалации напряженности. Важно и то,
что Австро-Венгрия, действуя весьма агрессивно, в принципе не
собиралась доводить балканскую ситуацию до точки кипения.
Аннексия Боснии и Герцеговины и сопровождалась разумными
дипломатическими демаршами Вены, направленными на умиро¬
творении Турции и Болгарии. Таким образом, из стана потенци¬
альных военных союзников России выводились два немаловаж¬
ных игрока. Заполучив значительные по размерам славянские
территории, Австро-Венгрия сделала все, чтобы не расплачи¬
ваться за них войной.
По мнению некоторых исследователей, в 1908—1909 гг. у ав¬
стрийцев имелась реальная возможность разгромить сербов, не
опасаясь вмешательства великих держав, в первую очередь России.
Тогда бы не было 1914 года. Такое допущение вполне позволи¬
тельно, как и любое другое, связанное с проблемой исторической
альтернативы. Оно одновременно и вероятно и сомнительно. Ве¬
роятно — потому, что европейские кабинеты при большом жела¬
нии могли бы найти способы убедить Петербург не вмешиваться.
Сомнительно, поскольку существовал не всегда видимый предел
терпения России, независимо от ее силы или слабости на данный
момент. Только сам факт нападения Австро-Венгрии на Сербию
позволил бы ответить на вопрос: хватило ли у Вены проницатель¬
ности рассчитать или скорее угадать эту грань? Такой эксперимент
в 1908—1909 гг. потенциально грозил вылиться для Европы в ту же
цену, что и Первая мировая война, хотя ни доказать, ни опроверг¬
нуть это нельзя.
14 - 9681
417
Боснийский кризис показал, что Тройственный союз (в его ав¬
стро-германском звене) представлял собой, по крайней мере с
точки зрения угроз национальным интересам России, более ин¬
ституциональную сущность, чем Антанта. В критической ситуации
Вена, в отличие от Петербурга, получила от своего союзника твер¬
дое обещание помощи. Вместе с тем, Германия использовала со¬
бытия 1908—1909 гг. для того, чтобы еще раз дать ей понять, кто
ведущий и кто ведомый партнер в делах Срединной Европы. Вы¬
ступив просителем, Венский кабинет облегчил Вильгельму II эту
задачу.
Принято считать, что «военная тревога» на Балканах открыла
России глаза на европейское соотношение сил и заставила ее ду¬
мать о более тесном сплочении с Англией и Францией во имя со¬
здания эффективного противовеса Центральным державам. Одна¬
ко ряд исторических фактов плохо вписывается в картину после¬
довательного и необратимого размежевания между блоками.
Порой возникало впечатление, будто германский вектор внешний
политики Петербурга не только не вытеснен англо-французским
направлением, но и возобладал над ним. В этом «странном» курсе
были своя логика и свое не такое уж близорукое видение вещей:
договариваться следует не только с «официальными» партнерами,
которые тебя подвели в решающий момент, но и с соперниками,
которых можно превратить в партнеров. Не с такими ли мыслями
отправился Николай II в Потсдам в 1910 г.? Там в ходе обсужде¬
ния с Вильгельмом II ближневосточных проблем стороны пришли
к соглашению: Россия сняла свои возражения по поводу Багдад¬
ской железной дороги, а Германия признала Северный Иран сфе¬
рой безраздельного русского влияния. Императоры заверили друг
друга в своей решимости сохранять мирные отношения.
Это оказалось крайне неприятным сюрпризом для Англии.
Чтобы не остаться в дураках, она активизировала «сепаратистские»
контакты с Берлином, что, естественно, настораживало Петербург
и Париж. Попытки уладить англо-германские противоречия про¬
должались вплоть до начала мировой войны.
Конечно, боснийский кризис не обошелся без последствий для
общеевропейской обстановки. После одиннадцатилетнего кон¬
структивного взаимодействия в балканских делах (1897—1908 гг.)
русско-австрийские отношения вновь наполнились подозритель¬
ностью. Вероятно, Вена не возражала против того, чтобы остано¬
виться на достигнутом. Вопрос, однако, заключался в том, верила
ли ей Россия и была ли она готова позволить это. В любом случае
Петербургский кабинет не расставался с мыслью взять реванш в
той или иной форме. После боснийского конфуза Россия в своей
политике на Балканах решила найти «естественного» союзника
вне Балкан. На эту роль весьма подходила Италия, которую с Ав¬
стро-Венгрией не столько соединяли узы Тройственного союза,
сколько разъединяли трения по поводу Южного Тироля, Триеста и
Албании. Желая поставить заслон дальнейшей австрийской экс¬
418
пансии, Николай II встретился в 1909 г. с итальянским королем
Виктором-Эммануилом. Достигнутая договоренность о сотрудни¬
честве в балканских делах объективно имела антиавстрийское со¬
держание. Кроме того, Петербург признал законность притязаний
Италии в Северной Африке в обмен на ее поддержку русских ин¬
тересов в области использования черноморских проливов. Несмот¬
ря на то, что позиция Рима в данном случае не играла решающей
роли, Россия, тем не менее, могла рассчитывать если и не на ак¬
тивное содействие, то хотя бы на формальный голос в свою поль¬
зу, когда дойдет дело до официального международного обсужде¬
ния этого важного вопроса. Как-никак, а речь шла о мнении
одной из великих держав, которое способно склонить чашу весов
в благоприятную для России сторону. Само собой разумеется, рус¬
ско-итальянское соглашение углубляло трещину в Тройственном
союзе. В Петербурге не особенно огорчились, когда Италия, спеша
извлечь собственные выгоды из сделки, объявила войну Турции
(1911—1912 гг.) и отняла у нее Ливию, кстати говоря, даже не уве¬
домив об этом Берлин и Вену, к их великому неудовольствию.
Аннексия Боснии и Герцеговины освободила Петербург от до¬
селе прилежно соблюдавшегося обязательства проявлять сдержан¬
ность на Балканах. Оставаться пассивным ему не позволяло ни
чувство обеспокоенности небывалым подъемом югославянского
национализма (который получил новый импульс в связи с босний¬
скими событиями), ни глубокое раздражение австрийским дипло¬
матическим трюком, поставившим Россию в глупое положение.
Однако российское правительство было бесконечно далеко от
того, чтобы идти ва-банк. По большому счету его скорее тревожил
не сам факт распространения полновластия Вены на западную
часть Балкан, что в общем укладывалось в традиционную компро¬
миссную формулу о линии раздела сфер влияния между Россией и
Австрией, формулу, восходящую еще к «Греческому проекту»
Екатерины И. Петербург опасался другого — расширения австрий¬
ской, а значит, и германской, экспансии дальше на юг и юго-
восток. Достаточную пищу для таких опасений давали настойчи¬
вые предложения венского генерального штаба по завоеванию
Сербии.
Не решаясь бросать открытый вызов Австро-Венгрии, Россия
поощряла на Балканах образование коалиции, способной реально
противостоять австрийскому аналогу доктрины «Drang nach Osten».
В осуществлении этой политики русские дипломаты за границей
нередко шли дальше, чем того хотели в Петербурге. При их энер¬
гичном содействии в 1912 г. был заключен сербо-болгарский
альянс, который, пополнившись вскоре Грецией и Черногорией,
превратился в Балканскую лигу. Надежды российского МИДа, что
это будет оборонительный союз против Австро-Венгрии и послуш¬
ный инструмент в его руках, не оправдались. Лига быстро вышла
из повиновения. Ее основной целью являлось изгнание турок из
Европы и раздел оставшейся части их наследства. Желая не допус¬
14*
419
тить бесконтрольной эскалации конфликта, грозившего охватить
всю Европу, великие державы, особенно Россия и Австро-Вен¬
грия, настойчиво призывали балканские государства к миру. Но
тщетно. В результате войны 1912—1913 гг. Турция, вопреки ожи¬
даниям, потерпела поражение и лишилась всех своих европейских
владений за исключением узкой полосы земли на западном берегу
Босфора и Дарданелл.
Победить, однако, оказалось гораздо легче, чем разделить
плоды победы. Болгары, полагавшие, что они внесли главный
вклад в разгром врага, были недовольны греко-сербской оккупа¬
цией Македонии. Сербия не получила ряд территорий, которые по
настоянию великих держав были переданы новому независимому
государству Албании, и домогалась компенсаций на побережье
Эгейского моря. Таким образом, яблоком раздора стала прежде
всего Македония. Болгария настолько высоко оценивала свои
военные возможности, что предпочла выступить против своих
бывших союзников. Это привело к моментальной перегруппиров¬
ке сил с целью создания антиболгарской коалиции. Туда помимо
Сербии, Греции и Черногории вошли Румыния, а также еще не¬
давно ненавистная Турция, что вносило довольно экзотический
оттенок в это объединение и еще раз свидетельствовало о справед¬
ливости пальмерстоновского утверждения о невозможности сохра¬
нения вечной вражды или вечной дружбы между субъектами меж¬
дународных отношений.
За два летних месяца 1913 г. Болгария проиграла и потеряла
почти все, что захватила до этого, и вдобавок уступила Румынии
Южную Добруджу. Правда, она удержала за собой выход к Эгей¬
скому морю. Большую часть Македонии разделили Сербия и Гре¬
ция. Последняя приобрела также Крит и Эгейские острова. Тур¬
ция вернула себе ранее завоеванный болгарами довольно значи¬
тельный кусок земли на западном берегу Проливов, имевший важ¬
ное стратегическое значение. По предложению Австро-Венгрии и
Италии, была провозглашена независимость Албании с включени¬
ем в ее состав ряда территорий, оккупированных в ходе войны
сербами, не желавшими отказываться от них. Вена поддерживала
создание нового государства только для того, чтобы не допустить
Сербию к Адриатическому побережью. А Рим смотрел на Албанию
как на свою будущую колонию.
Хрупкая оболочка Балканской лиги не выдержала внутреннего
напряжения и раскололась как орех. Идеалы славянской и право¬
славной солидарности были легко пожертвованы материальным
интересам. Задуманная и отчасти уже созданная Россией система
«коллективной безопасности» на Балканах предназначалась для
сдерживания Австро-Венгрии, а сработала как наступательный
союз против Турции, ускорив ее окончательный распад. Балкан¬
ские правители вышли из-под контроля великих держав, которые,
в отличие от них, чувствовали больше ответственности за судьбы
мира в Европе. Если бы Россия, Германия, Англия и Франция или
420
хотя бы кто-то из них дал себя втянуть в конфликт, мировой
войны, по всей видимости, не удалось бы миновать. Тогда именно
благоразумие не подвело европейских дипломатов, а не осознание
неготовности их стран к схватке. Поскольку Берлин воздержался
от поощрения Вены, Петербург тоже не усмотрел весомых причин
для вмешательства, тем более, что у него имелись основания подо¬
зревать Францию в отсутствии всякого желания становиться за¬
ложницей русской политики на Балканах. Лондонский кабинет
хорошо почувствовал эти благотворные настроения и блестяще на¬
правил их в единое миросохранительное русло, когда подводились
сложные и спорные итоги балканских войн.
Таким образом, нет безукоризненных доказательств тому, что
само по себе наличие в Европе союзов — будь то Тройственный
союз, Антанта или Балканская лига — гарантировало мировую
войну. Более того, первые два альянса, как свидетельствуют
факты, служили средством не столько агрессии, сколько сдержива¬
ния каждого из участников. Эвентуально они были предназначены
для оборонительной войны, а реально являлись инструментами
поддержания равновесия, стабильности и мира. Даже драчливая и
плохо поддававшаяся управлению Балканская лига, затеявшая две
локальные войны, не смогла спровоцировать всеобщий пожар,
фактически сыграв роль клапана для стравливания избыточного
давления в паровом котле региональной политики.
События 1912—1913 гг., которые уже задним числом были на¬
званы историками прологом мировой войны, для современников
выглядели скорее как обычная форма разрешения международных
противоречий, после чего следует фаза затишья. Ничего непопра¬
вимого тогда не произошло. Как не было ничего фатального и в
том, что в результате Балканских войн обиженные и побежденные
(Болгария, Турция) стали тяготеть к Тройственному союзу, а от¬
нюдь не всем довольные победители (Сербия, Черногория, Гре¬
ция, Румыния) — к Антанте.
Более серьезного внимания заслуживали непосредственные от¬
ношения между великими державами. Но и здесь кризисы закан¬
чивались урегулированием и сменялись периодами относительного
спокойствия. В общей европейской атмосфере не было ничего та¬
кого, что позволяло бы констатировать устойчиво-злокачествен¬
ный процесс, превращавший оба военно-политических блока в ог¬
ромные разноименные полюса, обреченные на электрический раз¬
ряд колоссальной силы. Тройственный союз и Антанта не были
герметически закрытыми системами с непроницаемой границей
между ними. Они не являлись ни надежной оболочкой для обузда¬
ния внутриструктурных антагонизмов, ни гарантией невозможнос¬
ти двух- и многосторонних контактов, нарушающих блоковый
принцип и блоковую дисциплину.
После событий 1905—1906 гг. вокруг Марокко Франция и Гер¬
мания, несмотря на дипломатическое поражение последней, ус¬
пешно развивали взаимовыгодное экономическое сотрудничество.
421
А англо-русское соглашение 1907 г., казалось бы замкнувшее «сер¬
дечный треугольник» Антанты, не помешало Англии в 1908 г.
жестко отвергнуть ходатайство России об изменении режима Про¬
ливов, тем самым введя ее в крайне конфузное положение. При
этом Лондон не без влияния мощного прогерманского лобби в
британских политических кругах всячески избегал портить отно¬
шения с Берлином. Практически все великие державы пытались
предотвратить Балканские войны, а когда это не удалось, молча¬
ливо сговорились о невмешательстве. Что касается англо-француз¬
ских колониальных противоречий, то они не были устранены ни
до, ни в течение мировой войны.
Пожалуй, самым значительным событием после оккупации
Боснии и Герцеговины был Агадирский (второй Марокканский)
кризис (1911 г.), возникший в связи с новой попыткой Германии
добиться от Франции уступок, если не в Марокко, то во француз¬
ском Конго. Естественным арбитром в этом споре выступила Анг¬
лия, на благосклонность которой надеялись обе стороны. Проведя
долгие часы в горячих дискуссиях, британское правительство, не¬
смотря на сопротивление ряда министров, решило объявить о
своей солидарности с Францией, к немалому удивлению и огорче¬
нию Германии. Членство в Тройственном союзе не принесло Бер¬
лину никакой выгоды. И если уклончивая позиция Италии не вы¬
зывала особого удивления, то отказ верного «друга» — Австро-
Венгрии даже от символической поддержки явился неприятным
откровением, хотя в общем-то тоже ожидаемым.
Агадирский кризис благоприятствовал дальнейшему англо¬
французскому сближению. В 1912 г. было заключено джентльмен¬
ское соглашение, по которому военные флоты двух стран раздели¬
ли сферы ответственности. Британский отвечал за безопасность
Ла-Манша, а французский концентрировался в Средиземном
море. Таким путем преодолевалась нежелательная рассредоточен¬
ность боевых сил Англии и Франции перед лицом растущей воен¬
но-морской мощи Германии.
Тем не менее полного доверия между Лондоном и Парижем,
гарантирующего прочные союзнические связи, не существовало.
Форин оффис подозревал французское правительство в намерении
втянуть англичан в рискованную и чуждую им политику. Любой
намек на необходимость расширения сферы британских обяза¬
тельств воспринимался как бесцеремонное посягательство на свя¬
щенную историческую привилегию Англии самой устанавливать
цели и масштабы своего участия в том или ином внешнеполити¬
ческом предприятии. Лондонский кабинет не отказывался помочь
Франции в реализации строго оборонительных планов и в постро¬
ении некой системы общеевропейской безопасности, направлен¬
ной против явного агрессора (или агрессоров), кто бы им ни был.
Однако он не испытывал ни малейшей симпатии к идее француз¬
ского реванша на Рейне. А планы расширения колониального гос¬
подства Франции вызывали у британских министров и общества
422
стойкую идиосинкразию. Ряд исследователей констатирует, поми¬
мо внешних признаков стратегического партнерства, динамику
ухудшения англо-французских отношений, прерванную Первой
мировой войной.
Дипломатическая осечка Берлина в 1911 г. не означала, что
между англичанами и немцами разверзлась пропасть. Как бы ста¬
раясь смягчить обиду Германии за Агадир, Лондон подписал с ней
несколько партнерских договоров по внеевропейским проблемам.
В берлинских коридорах власти было немало влиятельнейших сто¬
ронников тесного сотрудничества с Англией в континентальных и
колониальных вопросах. (Почти зеркальная картина наблюдалась в
британской столице.) Видя в этом самый эффективный способ ре¬
ализации национальных интересов, они выступали против военно¬
го решения, ради чего готовы были сократить масштабы и темпы
осуществления германской военно-морской программы. Берлин,
испытывавший недостаток капиталов для строительства Багдад¬
ской железной дороги, предложил участвовать в этом грандиозном
проекте британскому и французскому правительствам. Хотя пос¬
ледние отказались, не посчитавшись с настроениями многих фи¬
нансистов и политиков, сам факт приглашения достоин не мень¬
шего внимания, чем причины отказа. А когда у Англии и Герма¬
нии, проявивших интерес к разработке иранских и турецких неф¬
тяных месторождений, появился соперник в лице США, то они
уладили свои разногласия и объединились против американцев. В
британских правящих кругах и общественном мнении бытовало
убеждение, что в качестве колониальных соседей в Африке немцы
гораздо предпочтительнее французов.
Вполне можно понять современников, которым англо-герман¬
ские отношения внушали меньше опасений, чем англо-русские.
Разграничение 1907 г. не устранило недоверия между Петербургом
и Лондоном: слишком долго оно длилось в истории и слишком
много оставалось поводов для старых подозрений. Во властных
структурах обеих стран еще не было уверенности, что партнерство
с Россией целесообразнее, чем с Германией. Англичан по-прежне¬
му преследовал призрак «русской угрозы» Индии и страх перед
растущей мощью русских, которая может дать им перевес над
Британией в империалистической конкуренции на Среднем и
Дальнем Востоке. Россия, по мнению Лондона, постоянно нару¬
шала условия соглашения 1907 г. Одна часть политического руко¬
водства Англии призывала закрывать на это глаза, чтобы не поссо¬
риться с «союзником поневоле». Другая считала излишним пота¬
кать Петербургу. Традиции русофобии прочно укоренились на
всех этажах британского общества, и лишь жесткие реалии между¬
народной конъюнктуры вынуждали подавлять такие настроения.
Один высокопоставленный чиновник из Форин оффис, называя
необходимость дружить с русскими «кошмаром», выражал чувства
тех, кто еще не решил, какому из двух зол — России или Герма¬
нии — отдать предпочтение как наименьшему.
423
В России тоже не наблюдалось избытка любви к «коварному
Альбиону». Там хорошо помнили и Крымскую войну, и Берлин¬
ский конгресс, и англо-японский альянс, и многое другое. В том
числе резко негативную реакцию на предложение Извольского
(1908 г.), поставившую Петербургский кабинет в ситуацию, кото¬
рую современники окрестили балканской «Цусимой».
В 1911 г. русский посол в Турции Н.В.Чарыков вновь поднял
вопрос о пересмотре режима Проливов. И дело было даже не в
желании взять реванш за дипломатическое поражение трехлетней
давности. Стремительный упадок Османской империи, сопутствуе¬
мый реформационным хаосом, вызывал тревогу у великих держав,
особенно у России. Раздел наследства «больного человека» стано¬
вился как никогда актуальной проблемой. Решающая фаза в этом
процессе началась с австрийской аннексии Боснии и Герцегови¬
ны. Через некоторое время последовала прямая агрессия Италии
против Турции, завершившаяся захватом Ливии, что в значитель¬
ной мере послужило вдохновляющим примером для Балканской
лиги, нанесшей туркам чувствительное поражение. В ходе итало-
турецкой войны султан закрыл Проливы и тем самым причинил
большой урон экономическим интересам России. В условиях уже
идущего полным ходом дележа османского колониально-импер¬
ского имущества Петербург, естественно, хотел позаботиться о
собственной выгоде и собственной безопасности в бассейне Чер¬
ного моря. Решить эту задачу без постановки вопроса об измене¬
нии международно-правового статуса Босфора и Дарданелл было
немыслимо.
И тут вновь выяснилось, что главным препятствием являлась
Англия, снисходительно смотревшая на то, как растаскивали ос¬
манский «пирог», пока о своей доле не заявляла Россия. Демарш
Чарыкова в свете неизменной оппозиции Лондона не внушал ни¬
каких надежд на успех и поэтому, во избежание нового унижения,
посол был дезавуирован.
В октябре 1913 г. возник международный инцидент, подпадаю¬
щий под категорию «военная тревога», пусть и с некоторыми ого¬
ворками. По просьбе Порты Германия прислала своего генерала
Лимана фон Сандерса командовать турецким корпусом, расквар¬
тированным в Константинополе, и модернизировать османскую
армию. Английские и французские офицеры уже занимали анало¬
гичные посты в других частях империи. Разумеется, иностранное
присутствие в распадающейся Турции не могло не беспокоить
Россию, ибо возникала реальная перспектива такого развития со¬
бытий, при котором она будет отстранена от процедуры оконча¬
тельного раздела турецкого Константинополя. Россия не собира¬
лась терпеть, если это сделают другие, не важно — англичане,
французы или немцы.
Официальный протест Петербурга против миссии фон Сандер¬
са, формально адресованный Германии, по существу звучал и как
предупреждение Антанте. Россия всячески избегала обострения
424
обстановки, однако она не могла себе позволить расплачиваться за
такую умиротворительную политику полным падением своего пре¬
стижа и влияния. Догадываясь об этом, Лондон и Париж постара¬
лись уладить русско-германский конфликт полюбовно. На их мир¬
ную инициативу Берлин ответил положительно. Не исключая ве¬
роятности войны, никто не желал брать на себя ответственность за
первый шаг. Вечный восточный вопрос в данном конкретном слу¬
чае не казался вовлеченным сторонам исчерпывающим оправда¬
нием для бесповоротного решения. Ситуация была улажена весьма
остроумно. Лимана фон Сандерса повысили в звании для того,
чтобы должность командира корпуса оказалась значительно ниже
его нового ранга.
Этот инцидент показал не только общий компромиссный на¬
строй, но и прохладное отношение Антанты к попыткам России
напомнить о своих интересах в Турции. У Петербурга остался не¬
приятный осадок от происшедшего и небезосновательные сомне¬
ния в прочности союзных уз с Англией и Францией. В то же
время уступчивость Берлина сохраняла почву для сотрудничества с
ним.
Не возражая против приобретения Проливов, Россия не хотела
ради этого ни блефовать, бряцая оружием, ни тем более пожинать
ядовитые плоды этого блефа, если дело зайдет слишком далеко.
Похоже, великие державы всем своим поведением молчаливо при¬
знавали, что в Европе, не говоря уже о колониальном мире, они
не видели проблем, стоивших большой войны.
Чем ближе к 1914 г., тем заметнее проступали проблемы внут¬
реннего единства Тройственного союза. Италия дрейфовала — не
всегда медленно, но всегда верно — в сторону Антанты, скрупу¬
лезно взвешивая плюсы и минусы членства в том или ином блоке.
Заключенный еще в 1883 г. альянс между Берлином, Веной и Бу¬
харестом — реликтовый осколок бисмарковской системы — тре¬
щал по швам из-за растущих притязаний Румынии на мадьярскую
Трансильванию, население которой подвергалось притеснением со
стороны венгров. Да и австро-германские отношения не были иде¬
альными. Еще со времен борьбы за господство в Центральной Ев¬
ропе остался холодок обид и недопонимания. Продолжалось
столкновение и личных и национальных амбиций в ходе негласно¬
го выяснения вопроса о «старшем» и «младшем» брате в немецкой
семье. В этом споре все явственнее слышался строптивый голос
венгерских политиков.
Вильгельма II приводила в негодование австрийская самодея¬
тельность на Балканах, о которой он узнавал постфактум и кото¬
рая могла заставить его воевать не за то, за что он хотел бы. Вену,
в свою очередь, выводило из себя покровительственное менторст¬
во Берлина, его призывы к соблюдению осторожности в делах, за¬
трагивавших интересы России. А тут еще мадьярская политическая
элита стала выказывать все более настойчивые претензии на пере¬
дел властных полномочий в дуалистической монархии. Это ослож¬
425
нялось австро-венгерскими разногласиями по вопросу о путях го¬
сударственно-административной реорганизации империи. Кажу¬
щаяся обреченность Германии и Австро-Венгрии на военный союз
не устраняла глубоких внутренних трений, являвшихся не менее
серьезным фактором нестабильности, чем межблоковые антаго¬
низмы.
* * *
/
В российской внешней политике в предвоенные годы легко
различимы две противоположные тенденции — к конфронтации и
к компромиссу, характерные для общей картины международных
отношений того времени. Петербург стремился придерживаться
сбалансированного курса, конечной целью которого являлось
предотвращение столкновения между блоками. Он брал на себя
как бы роль амортизатора, и зачастую небезуспешно. С одной сто¬
роны, России приходилось заботиться о собственной безопасности
в условиях непредсказуемого соседства с Германией и Австро-Вен¬
грией. Ради этого укреплялись связи с Антантой (визиты в Петер¬
бург французского президента Р.Пуанкаре, заключение в июле
1912 г. военно-морской конвенции с Францией, переговоры по
поводу аналогичного соглашения с Англией) и с балканскими го¬
сударствами (Сербией, Черногорией, Грецией и Румынией). С
другой стороны, чтобы не поощрять в сознании немецких прави¬
телей и общества уже заметный осадный синдром и манию пре¬
следования, способные толкнуть на отчаянные шаги, Россия
добросовестно избегала всяких недружественных акций по отно¬
шению к Германии. Мощная инерция исторических традиций и
взаимных интересов облегчала эту задачу. Со времени окончания
Семилетней войны Пруссия, в силу объективных и субъективных
обстоятельств, была самым надежным союзником России. Обе
страны прочно связывали общие угрозы, династические узы, кон¬
сервативная идеология, экономическое сотрудничество. Прогер¬
манские симпатии российской правящей элиты во многом объяс¬
нялись тем, что солидную долю в ней составляли люди немецкого
происхождения.
По столь же понятным причинам, куда более сложными и
менее доверительными были отношения России с Австро-Вен¬
грией. Однако и тут сохранялась надежда на заинтересованность
Берлина в сдерживании австро-венгерского экспансионизма на
Балканах, и это служило Петербургу лишним поводом к расшире¬
нию партнерства с Германией.
Хотя Священный союз давно уже стал историческим предани¬
ем, идеологические факторы, породившие его, не исчезли. Быв¬
ших участников этого альянса по-прежнему объективно связывала
острая проблема противодействия леворадикальным социально-
политическим партиям, рвавшимся к власти. Перед лицом рево¬
люционной опасности европейский консерватизм, «официально»
426
представленный Россией, Германией и Австро-Венгрией, пытался
консолидировать свои позиции. И даже если эти попытки не об¬
лекались в форму демонстративного международного сотрудниче¬
ства и солидарности в рамках международных институтов, которые
действовали бы под лозунгом «монархии всех стран, объединяй¬
тесь», все же нельзя отрицать, что у Петербурга, Берлина и Вены,
как и в старые времена, были общие взгляды на принципы госу¬
дарственного устройства и его идеологическую составляющую.
Перспектива революционных потрясений, всегда ненавистная для
властей предержащих, в данном случае приобретала апокалипти¬
ческие очертания, ибо грозила гибелью сразу трем империям, со¬
седствующим друг с другом не где-нибудь, а в центре Европы. Не
потому ли «военные тревоги» начала XX в. не превращались в
войны, а если превращались, то их удавалось локализовать?
Союзнические обязательства понимались великими державами
вовсе не как необходимость слепо вступаться за своего партнера
по поводу и без повода. Как правило, на нравственное содержание
понятия «долг» почти не обращали внимания, когда оно противо¬
речило интересам государства. Это своим поведением подтвердила
Антанта во время Боснийского кризиса 1908—1909 гг., Австро-
Венгрия — во время Агадирского кризиса 1911 г. и ряд европей¬
ских кабинетов во время Балканских войн.
Накануне войны линии внутриблоковых и межблоковых про¬
тиворечий перекрещивались с конструктивными международными
тенденциями настолько причудливо, что в результате возникало
определенное равновесие между источниками конфликтов и сред¬
ствами их упреждения. Разногласия между Антантой и Тройствен¬
ным союзом в значительной степени уравновешивались отсутстви¬
ем единства внутри обеих группировок, а для агрессивных искуше¬
ний Австро-Венгрии и Германии имелся весьма эффективный ин¬
гибитор в виде той очевидной истины, что потенциальная сово¬
купная мощь России, Англии и Франции намного превышала
стратегические возможности Центральных держав, которые в слу¬
чае войны попадали в кольцо окружения — с востока (Россия), с
запада (Франция, Англия, возможно, Италия), с юга (Сербия, Ру¬
мыния, Греция) и с севера (британский флот в Северном море и
русский флот на Балтике). Союз со слабой Болгарией и одряхлев¬
шей Турцией едва ли был в состоянии разорвать это смертельное
кольцо.
Попытки России оставить для себя свободу действий внутри
Антанты, избежать охлаждения с Германией и разрыва с Австро-
Венгрией, не допустить вспышки славянского ирредентизма на
Балканах наводят на мысль, что Россия хотела построить в Европе
нечто вроде «концертной» системы венского образца вместо систе¬
мы биполярного баланса сил. Но тяга одних держав к объедине¬
нию против других способствовала формированию именно двух¬
сторонней структуры равновесия, которая являлась равновесием
427
шансов войны и мира. Останутся ли чаши весов на безопасном
уровне или нет — зависело от очень многих факторов.
Известная формула «баланс сил» при всей ее «классичнос¬
ти» — весьма условна. За неимением абсолютно надежных объек¬
тивных критериев для констатации подобного состояния в между¬
народных отношениях эта формула обычно осмысливается поли¬
тиками и стратегами глубоко субъективно. Им зачастую кажется,
что соотношение складывается не в пользу их страны, и они, ис¬
кренне желая восстановить равновесие, фактически его нарушают.
Это, естественно, не остается без ответа с противоположной сто¬
роны, который тоже бывает неадекватным, провоцируя новые
витки гонки вооружения. Мы уже не говорим о тех ситуациях,
когда одно государство жаждет получить превосходство над другим
при помощи явно агрессивных военно-политических программ
или превентивного удара. Таким образом, сама по себе доктрина
«равновесия» не была залогом мира. В то же время она, заставляя
правителей хорошо подумать, прежде чем начинать войну, выгля¬
дела предпочтительнее господства одной или группы держав, кото¬
рое провоцировало на столкновение и тех, кто был уверен в побе¬
де, и тех, кто между национальным позором и военным поражени¬
ем выбирал последнее.
Нет точного инструмента для определения меры заинтересо¬
ванности (или незаинтересованности) великих держав в войне и
меры их страха перед ней. Но даже если бы он и имелся, с его
помощью вряд ли можно было бы измерить всю глубину и устано¬
вить всю иерархию причин катастрофы 1914 г. Очевидно то, что
Петербург делал почти все возможное, чтобы ее предотвратить.
Для России она представлялась совершенно неурочным и ненуж¬
ным предприятием. Резоны, которые могли бы оправдать ее хотя
бы теоретически, теряли убедительность под давлением неоспори¬
мых «антивоенных» аргументов. России требовался длительный
покой для всесторонних внутренних преобразований «сверху» во
избежание экстремистских инициатив «снизу». У нее не было ни
заморских колоний, нуждавшихся в защите от вражеских посяга¬
тельств, ни желания обзаводиться ими. Она не владела террито¬
риями, на которые ее западные соседи смотрели бы как на объект
реванша. Единственно, к чему она стремилась, — это удержать
приобретенное. Подобная геополитическая установка принуждала
российское правительство к политике сохранения статус-кво, то
есть мира.
Торжественное предложение Николая II о сокращении воору¬
жений и путях предотвращения их использования в Европе, по¬
ставленное на повестку дня двух Гаагских конференций (1899 г.,
1907 г.), было не только отголоском не чуждого России венценос¬
ного идеализма, но и совершенно рациональным осознанием не¬
рациональности войны. Однако ни одна из европейских держав не
поддержала русского царя. Его демарш восприняли так же цинич¬
но, насмешливо и подозрительно, как в свое время идеи Священ¬
428
ного союза (1815 г.) и всеобщего разоружения (1816 г.). Лишь аме¬
риканский президент Теодор Рузвельт составил исключение, кото¬
рое тогда мало что решало.
Парадокс в том, что проблему гуманизации и демократизации
международных отношений подняли не либерально-просвещенные
правительства, а глава самого авторитарного государства в Европе.
Николай II привлек внимание мирового общественного мнения к
вопросу о необходимости применения моральных ценностей к
аморальной сфере большой политики. И здесь русский самодер¬
жец олицетворял передовые течения социально-философской
мысли гораздо нагляднее, чем западные демократии. Возможно,
европейские правители лучше Николая II были знакомы с гума¬
нистическими учениями XVI—XIX вв., но именно он выступил за
их воплощение в жизнь. Несмотря на скептицизм официальной
Европы Гаагские конференции нельзя назвать безрезультатными.
Уже сам факт их созыва представлялся знаменательным событием,
получившим горячее одобрение пацифистов и различных движе¬
ний левого и центристского толка. Не сумев предотвратить траге¬
дию 1914 г., эти конференции, тем не менее, положили начало не¬
безуспешной практике многосторонних переговоров и договоров о
разоружении. В итоге именно с неожиданной инициативы русско¬
го царя берут свои истоки и Лига наций, и ООН, и Совещание по
безопасности и сотрудничеству в Европе.
* * *
1914 год начался мирно и буднично. Он обещал быть даже
более спокойным, чем целый ряд предыдущих лет. Конечно, не
потому что исчезли острые проблемы, а потому что они как бы за¬
консервировались на той отметке «парового манометра», которая
находилась ниже критической. Франко-германские противоречия
на Рейне, англо-германские — в области военно-морского стро¬
ительства и русско-австрийские — на Балканах стали слишком
привычными и казались достаточно управляемыми, чтобы ожидать
взрыва в ближайшем будущем. Эльзас-лотарингскому вопросу
пошел сорок четвертый год. Удовлетворенная Германия, естест¬
венно, не собиралась будировать эту тему, а неудовлетворенная
Франция не решалась рисковать, понимая, что если она выставит
себя перед мировым общественным мнением в роли нарушитель¬
ницы спокойствия, то ей трудно будет заручиться поддержкой
партнеров по Антанте. Лондон и Берлин также осознавали, что
при наличии между ними по сути единственного серьезного пунк¬
та разногласий им лучше прийти к компромиссу, нежели доводить
дело до вооруженного конфликта, который не сулил ничего хоро¬
шего его непосредственным участниками и не представлял ни ма¬
лейшего искушения для их союзников.
Та же картина и с русско-австрийскими отношениями на Бал¬
канах. Их обострение не было выгодно ни Германии, ни Антанте,
429
не горевшим желанием воевать за чужие интересы. В поведении
Петербурга и Вены тоже не видно убедительных доказательств их
заинтересованности в разжигании кризиса в этом взрывоопасном
регионе. Война здесь, при непредсказуемости ее исхода, могла
либо упрочить позиции Австро-Венгрии, либо привести к ее рас¬
паду. Прикуп в этой смертельной игре был для Вены чересчур
«черным», чтобы делать отчаянные ставки и идти на безоглядный
риск. Российская империя имела куда больший запас прочности,
но и она не хотела подвергать себя испытанию без крайней нужды.
В 1914 г. ив ближайшие после него годы ее планы не предусматри¬
вали разрушения Габсбургской монархии и установления своего
безраздельного господства на Балканах. Для России мир являлся
почти абсолютным приоритетом, обусловленным высшими интере¬
сами государства, какими они виделись тогдашним политикам. Пе¬
тербургский кабинет в принципе склонялся к оптимальной форму¬
ле балканского баланса: прямой австрийский захват западной
(меньшей по размерам) части полуострова должен уравновеши¬
ваться русским влиянием в восточной (большей по размерам)
части. При этом Россия, во избежание худшего, старалась умерить
воинственно-националистические настроения сербов и хорватов.
Пищу для осторожных надежд на успех русско-австрийского
«кондоминиума» на Балканах давал ряд обстоятельств. Мусульман¬
ская Турция — главный источник периодических и очень опасных
обострений восточного вопроса — была вытеснена из Европы
«малой кровью». Раньше любые шаги России, истолкованные как
скрытое или явное посягательство на раздел балканского наследст¬
ва Порты, неминуемо наталкивались на жесткое сопротивление
Англии, Австрии и (менее упорное) Франции, преодоление кото¬
рого грозило всеобщей войной и однажды-таки вылилось в нее
(1853—1856 гг.). Теперь же все изменилось: великие державы фак¬
тически предоставили Сербии, Болгарии, Греции и Черногории
свободу действий против Турции. Благодаря невмешательству Пе¬
тербурга, Вены и Лондона удалось удержать общеевропейскую си¬
туацию под контролем. В этих условиях театр войны в 1912—
1913 гг. локализовался сам собой, и мир на континенте не был по¬
тревожен.
Вакуум, образовавшийся с уходом турок из Европы, тут же за¬
полнили «молодые» субъекты международных отношений, которые
реально являлись скорее беспокойными объектами. Предоставить
их самим себе означало бы заведомо ослабить региональную без¬
опасность, что наглядно показал факт образования антиболгарской
коалиции. Наиболее целесообразным способом укрепления ста¬
бильности оставалось сотрудничество России и Австро-Венгрии на
основе идей раздела сфер ответственности и равновесия. Против
этого Петербург и Вена, похоже, не возражали.
Приписываемое русским царям непреходящее намерение за¬
хватить Проливы и Константинополь никогда не принимало
форму иррационального, всепоглощающего, стоящего любых по¬
430
жертвований устремления, тем более в 1914 г., когда Россия состо¬
яла в союзе с великими морскими державами, кроме которых
никто не мог реально угрожать ее черноморскому флоту и побере¬
жью Крыма и Кавказа.
Аргумент о том, что в 1914 г. политики оказались заложниками
официальных военных доктрин и поэтому начали войну, тоже не
безупречен. Генеральные штабы для того и существуют, чтобы раз¬
рабатывать стратегические планы, в том числе предназначенные
для самых маловероятных ситуаций. Эти планы всегда были не¬
отъемлемым атрибутом нормальной жизни армейского организма;
одни из них сменялись другими, и многие так и пролежали в сек¬
ретных сейфах без применения. Если бы все стратегические разра¬
ботки воплощались в жизнь, то история человечества вообще не
знала бы перерывов между войнами.
Все сказанное свидетельствует в пользу возможности мирного
урегулирования недоразумений, противоречий и конфликтов. К
сожалению, эти возможности не гарантировали перспективу их
осуществления. В первой половине 1914 г. общая конъюнктура в
Европе — военно-политическая, социальная, экономическая,
идеологическая, духовная и психологическая — была далеко не ка¬
тастрофической, но и отнюдь не благостной. Взгляд историка обя¬
зан фиксировать, помимо видимых вещей, всю совокупность под¬
спудных явлений объективного и субъективного характера, какими
бы запутанными, взаимоисключаемыми и непроницаемыми они
ни казались. Сложнейшая диалектика происхождения мировой
войны выражалась в простом и банальном законе: на нее и против
нее зачастую работали одни и те же факторы. Это — двухблоковая
система, пусть и не до конца оформившаяся; это — попытки до¬
стичь равновесия сил, породившие гонку вооружений и порожден¬
ные ею; это — колониальная и экономическая конкуренция;
это — взаимный страх и страх перед внутренними потрясениями;
это — возросшее количество «малых» и крайне эгоистичных субъ¬
ектов международных отношений, конфликтующих между собой и
торгующих своей лояльностью к той или иной великой державе;
это — воинственно-националистические чувства и многое другое.
Ни рейнская проблема, ни германская военно-морская про¬
грамма, ни балканский узел противоречий, ни внеевропейское им¬
периалистическое соперничество — в отдельности или вместе взя¬
тые — не были абсолютными предпосылками к войне, ибо они не
исключали компромиссов и нередко взаимно погашали друг друга.
Однако надежной миротворческой основой их тоже не назовешь.
Исход процесса противоборства конфронтационных и антикон-
фронтационных факторов в известной степени определялся обще¬
ственным мнением в Европе, которое никогда не было однознач¬
ным, несмотря на соответствующие усилия правительственной и
неправительственной пропаганды. В идеологическом и эмоцио¬
нально-психологическом климате кануна войны можно найти и то,
благодаря чему она произошла, и то, вопреки чему это случилось.
431
Не подлежит сомнению наличие в Европе шовинистических,
националистических и ксенофобских настроений. Полного имму¬
нитета против них не было ни у марксистов, ни у социал-демокра¬
тов, ни у пролетариев, не говоря уже о правых и праворадикаль¬
ных партиях. Получили широкое хождение социал-дарвинистские
и ницшеанские идеи о борьбе за выживание как высшей ценности
для нации-государства, которым движет не мораль, а животные
инстинкты. Война провозглашалась целительной хирургией, катар¬
сисом, «самой жизнью». Чем бы ее ни считали — неотвратимым
порождением человеческой натуры или сущности капитализма —
она вызывала упоительный восторг. Одни видели в ней средство
упрочения политического строя, другие — способ его разрушения
во имя новых общественных отношений. Война рисовалась в пыл¬
ком воображении молодых и не очень молодых людей романти¬
ческим приключением, спасением от скучной рутины, проверкой
«героического» потенциала собственной личности.
Конечно, в 1914 г., как и раньше, не было недостатка в тех,
кто отождествлял войну со священным долгом каждого граждани¬
на. Большой вклад в формирование этого стереотипа вносила
учебно-патриотическая литература, различные формы объедине¬
ния и социализации подрастающего поколения. Природа перевоз¬
бужденного национального чувства — при любых ее внешних во¬
площениях — одинакова для всех стран. По своим воспитательно¬
идеологическим задачам юношеские, молодежные и вполне взрос¬
лые организации патриотического и ультра-патриотического
толка, действовавшие в государствах западной демократии и вос¬
точноевропейской автократии, мало чем отличались от немецких и
итальянских протофашистских движений. Соответствующий ана¬
лог лозунга «Германия превыше всего» мог бы украсить знамена
«бойскаутских» отрядов где бы то ни было. Энергия воинственной
неприязни искала вполне конкретное русло для выхода — русофо¬
бия, галлофобия, германофобия, антисемитизм и т.д.
Еще в 1887 г. Ф. Энгельс набросал блестящий футурологичес¬
кий эскиз грядущего Армагеддона, где вызывает сомнение лишь
мысль об окончательной победе рабочего класса. С тех пор подсо¬
знательное или основанное на «точных расчетах» ожидание войны
постепенно формирует некий эмоциональный фон, на котором
разворачивались европейские и мировые события. Периодически,
когда случались кризисы, он сгущался, а после их благополучного
разрешения вновь возвращался к «нормальному» уровню.
Но были и совершенно другие настроения, подпитываемые
многообразными факторами, в том числе гуманистическо-паци¬
фистскими идеями, различными интеллектуальными доводами
против возможности возникновения мировой войны, а также раз¬
меренным и относительно благополучным течением обыватель¬
ской жизни среднего европейца. Некоторые мыслители утвержда¬
ли, что не существует реальных и имманентных источников меж¬
дународных конфликтов; существуют лишь субъективные недора¬
432
зумения между правительствами в понимании своих и чужих инте¬
ресов. В природе человека (значит, и политика) нет первородной
предрасположенности к злу, как таковому; злом является недоста¬
ток способности опознать его и искоренить, что вполне преодоли¬
мо, поскольку дело касается не органического порока, а функцио¬
нального недуга, поддающегося лечению воспитательно-просвети¬
тельскими методами. В Европе не перевелись поклонники Гербер¬
та Спенсера, считавшего цивилизационный прогресс неумолимым
законом бытия и усматривавшего его абсолютный смысл в нравст¬
венном усовершенствовании людей. Спенсеровская формула обре¬
кала злокачественные начала в человеке на исчезновение, а чело¬
веческую породу — на неминуемое улучшение.
Согласно другому мнению, материальная стоимость войны будет
столь огромна, ее жертвы и кошмары столь ужасающи, а послед¬
ствия столь апокалиптичны, что возникновение ее маловероятно.
Весь этот оптимизм вроде бы находил подтверждение и в реа¬
лиях международных отношений. Начиная с 1905 г. каждая воен¬
ная тревога в Европе, казавшаяся исполненной рокового подтекс¬
та, разрешалась мирными соглашениями. Подъемы и спады на¬
пряжения выстраивались в массовом сознании в обнадеживающую
и кое для кого скучноватую закономерность, внушая уверенность,
будто так будет и впредь.
Таким образом, правильнее говорить не о настроении, а о на¬
строениях 1914 г., представлявших собой пеструю мозаику, свойст¬
венную и предшествующему времени. Эту нематериальную суб¬
станцию нельзя измерить с математической точностью, в отличие
от таких факторов, как количество солдат, ружей, пушек, снаря¬
дов, железнодорожных вагонов и т.д. Еще труднее оценить ее под¬
линную роль в историческом процессе. Неотъемлемая его часть,
она занимает там особое место и составляет неисчерпаемый
объект для исследования.
Знакомство с общей панорамой событий, происшедших до вы¬
стрела в Сараево (28 июня 1914 г.), даже при не слишком обстоя¬
тельном их анализе возвращает нас к безнадежному вопросу о том,
была ли трагедия неизбежной и насколько? Нельзя корректно от¬
ветить на него с помощью длинного списка аргументов в пользу
необходимости войны. Ничего не докажут и бесконечные доводы
в пользу ее случайности. Перечислить причины — не значить объ¬
яснить их, а объяснить — не значит постичь. Они сплелись в ог¬
ромный Гордиев узел, который можно ослабить, но нельзя развя¬
зать окончательно. Все универсалистские, как правило — «матери¬
алистические», концепции происхождения войны весьма привле¬
кательны своей простотой, стройностью, завершенностью. И этим
же — глубоко порочны. Любой крупный исторический феномен в
конечном итоге является порождением тотальной и до конца ни¬
когда не познаваемой взаимосвязи всего со всем. Прав ученый,
сказавший, что все объяснения причин мировой войны есть не¬
вольная ложь.
15 - 9681
Глава 13.
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА КАК КРУШЕНИЕ
МИРОСИСТЕМНОГО ПОРЯДКА XVIII-XIX вв.
Между убийством эрцгерцога Франца Фердинанда (28 июня
1914 г.) и началом мировой войны (1 августа 1914 г.) прошло 33 дня.
Австрийский ультиматум сербам (23 июля) делит этот «инкубацион¬
ный» период на две фазы — первую, сравнительно продолжитель¬
ную (25 дней), когда сохранялись шансы на спасение мира, и вто¬
рую, скоротечную (8 дней), когда они стали стремительно убывать,
пока не достигли нуля. Поначалу кризис развивался в локальном
русле австро-сербских отношений и в довольно ровном темпе. И
лишь в последнюю неделю июля его зловещая парабола пошла резко
вверх. Трагической развязке способствовало роковое стечение
причин — объективных и субъективных, материальных и идеаль¬
ных, закономерных и случайных — далеко не всегда поддающихся
распознаванию и иерархизации, независимо от того, идет ли речь
о явлениях «макро»- или «микрокосмического» уровня.
Мысль о том, что покушение в Сараево послужила безотказ¬
ным детонатором катастрофы, не совсем верна. С 28 июня до 1 ав¬
густа — момента, когда уже ничего нельзя было поправить, про¬
изошло огромное количество событий, в том числе весьма неодно¬
значных. Практически на протяжении всего этого критического
отрезка времени не исчезала надежда на благополучный исход. От¬
лаженная телеграфная и железнодорожная связь между европей¬
скими столицами давала возможность для экстренных дипломати¬
ческих переговоров и консультаций, которой великие державы не
пренебрегали. Искренние усилия правительств по предотвраще¬
нию войны не прекращались вплоть до самого ее начала. И хотя
эти усилия наталкивались на препятствия, в целом ситуацию
после убийства Франца Фердинанда удавалось удерживать под
более или менее удовлетворительным контролем. Во всяком случае
общественное мнение и политики Европы были далеки от предпо¬
ложения, что выстрел в Сараево может привести к мировой войне.
Террор против коронованных особ со стороны социал- и нацио¬
нал-экстремистов давно уже стал обычным явлением. Никому и в
голову не приходило расценивать поступок Гаврила Принципа как
вызов официального Белграда в адрес Вены. Сербия переживала внут¬
ренний кризис, ее армия еще не оправилась после Балканских войн.
Она была абсолютно не заинтересована в обострении отношений с
кем бы то ни было, тем более с Австро-Венгрией. Об этом лишний
раз свидетельствовало ее незамедлительное согласие принять фак¬
тически все требования сверхжесткого австрийского ультиматума.
За несколько дней до объявления Германией войны России,
повлекшего за собой уже необратимую цепь событий, многие еще
верили в лучшее, а многие толком не знали, что происходит. До
этого казались вполне реальными и надежды на локализацию ав-
434
стро-сербской войны, которую никто не считал вселенской катас¬
трофой. Даже на исходе июля ведущие европейские газеты — весь¬
ма достоверный барометр общественных настроений — подавляю¬
щее большинство материалов посвящали внутренним делам, и
лишь 15—19% — международным вопросам в целом. На фоне
того, что говорили и делали политики для предотвращения неуп¬
равляемой эскалации кризиса, оптимистические ожидания не вы¬
глядели неуместными. Они представлялись вполне оправданными
и в свете исторического опыта. Все войны XIX в., за исключением
анти наполеоновской и Крымской (1853—1856 гг.), имели ограни¬
ченный по времени, месту действия и количеству участников ха¬
рактер. Они тщательно готовились дипломатически. Как правило,
выигрыш одной стороны и потери другой были заранее оговоре¬
ны. Если победитель пытался взять больше положенного, его оста¬
навливали. (Ас 1871 г. в Европе вообще не произошло ни одного
столкновения между великими державами.) В худшем случае
именно на такой сценарий рассчитывали европейские кабинеты в
1914 г. Ничего иного они просто не могли вообразить даже при
том, что их не оставляли дурные предчувствия.
На основании общеизвестных фактов, свидетельствовавших о
рискованном поведении Австро-Венгрии и Германии, нельзя ут¬
верждать, что они предвидели все последствия своих действий и
заведомо вели дело к той развязке, которая обрекла их на сокру¬
шительное поражение. Конечно, Вена хотела проучить сербов,
опираясь на поддержку Берлина, однако платить за это любую
цену она не собиралась. Война с Белградом могла привести к
вспышке славянской националистической революции, способной
разрушить Габсбургскую монархию. Против аннексии Сербии вы¬
ступала значительная часть австрийских и особенно венгерских
политиков, опасавшихся деструктивных последствий изменения
этнического баланса в империи в ущерб немцам и мадьярам.
Несмотря на полученные от Германии заверения о поддержке
жестких мер против сербов, Вена колебалась. Отправка ультимату¬
ма Белграду была отложена на три недели, в течение которых ав¬
стрийцы строили дипломатические и военные расчеты, обдумыва¬
ли возможные варианты развития событий, взвешивали шансы на
успех и неудачу. Разумеется, можно сказать, что эту сложную ра¬
боту производила государственная машина. Однако надо в то же
время иметь в виду: она состояла не из металлических деталей, а
из живых людей, наделенных разумом, чувствами, эмоциями,
предрассудками. И не застрахованных от ошибок. Именно эти
ошибки роковым образом повлияли на эволюцию кризиса.
Вена исходила из порочного посыла о том, что Петербург не
вмешается, как не вмешался он в 1908 г. в ответ на захват Боснии
и Герцеговины. Кроме того, она свято верила в неготовность Рос¬
сии к войне и была убеждена, что даже если русские надумают
воевать, то австро-германская солидарность охладит их пыл. Это
тоже помогло склонить чашу весов в сторону концепции «оправ¬
15*
435
данного» риска. Что до позиции Англии и Франции, то их нейтра¬
литет, в представлении Австро-Венгрии, вообще не подлежал со¬
мнению: с какой стати им ввязываться в войну с Германским бло¬
ком ради вовсе не безгрешной Сербии?
Опираясь на эти «фундаментальные» калькуляции, Вена реши¬
ла действовать по схеме 1908 г., то есть вести себя так, будто дело
идет только об австро-сербских отношениях, а не о европейском
вопросе. При этом австрийцы не учли, что тогда ситуация была
иной. Босния и Герцеговина считалась их «законной» сферой вли¬
яния. согласно официальному решению крупной международной
конференции (Берлинского конгресса 1878 г.). Аннексия 1908 г.,
строго говоря, являлась изменением не столько фактического,
сколько формального статуса этой территории. Но главное — она
была осуществлена по предварительной договоренности с Россией
и без особого сопротивления (хотя и без восторгов) со стороны
других великих держав. И это придавало акции хоть какое-то
легитимное подобие. Теперь же Австро-Венгрия под видом
борьбы с сербским, якобы официально патронируемым терро¬
ризмом, посягала, ни много ни мало, на независимость государ¬
ства, признанного европейским сообществом в качестве суве¬
ренного. Это в корне изменило бы в пользу Вены соотношение
сил на Балканах, так как в сферу влияния Германского блока
переходила, помимо Болгарии и Турции, территория Сербии, что
по существу означало для России и ее союзников потерю Балкан¬
ского полуострова. Планируемая аннексия Сербии, даже без учета
международно-правовых и моральных аспектов дела, шла вразрез
с традицией коллективного урегулирования проблем региона во
имя поддержания оптимального баланса, прежде всего между Рос¬
сией и Австро-Венгрией.
Ошибка венских политиков заключалась еще и в том, что они
явно преувеличивали воздействие известия об убийстве Франца
Фердинанда на европейское общественное мнение. Как предпола¬
галось, эффект шока и негодования будет достаточно силен, чтобы
заставить великие державы закрыть глаза на австрийские каратель¬
ные меры, какими бы они ни были.
Несмотря на традиционные обвинения в адрес Германии,
давно ставшие общим местом в мировой историографии, многие
историки справедливо отказываются приписывать ей маниакаль¬
ную одержимость войной. Кайзер, отчаянно пытавшийся ее оста¬
новить, был искренен, когда заявлял: «Я не хотел, чтобы это про¬
изошло». Однако верно и то, что именно он потерял бразды уп¬
равления ситуацией, позволив начальнику германского Генштаба
Х.Мольтке руководствоваться сугубо профессиональной логикой,
обусловленной стратегическими соображениями. Иными словами,
когда в разгар кризиса политики упускают из рук инициативу, то
ее берут военные и действуют по своим правилам и по своему ра¬
зумению.
436
Вильгельм II поддержал Австро-Венгрию не для того, чтобы
развязывать войну, а для того, чтобы поскорее уладить конфликт
путем его локализации. Он пошел на этот шаг тем охотнее, что на-
кануне прозвучало заявление австрийцев об их намерении занять
некоторые сербские территории лишь в качестве временного залога
выполнения ультиматума. Вдобавок, в Берлине такая линия расце¬
нивалась еще и как фактор сдерживания Петербурга.
Немцев также подвело их сверхпедантичное мышление. Они
уверовали в принципиальную невозможность союза между Анг¬
лией, с одной стороны, Россией и Францией — с другой. Будь
преемники Бисмарка более прилежными учениками своего знаме¬
нитого предшественника, они бы поостереглись столь безапелля¬
ционных выводов.
Искренние усилия по предотвращению войны предпринимала
и Франция. Однако эти усилия в условиях отсутствия французско¬
го президента и премьер-министра (они находились с визитом в
России и лишь к концу июля вернулись в Париж) порой выгляде¬
ли как нерешительность, которая утверждала Берлин и Вену в
предположении, что Франция не станет воевать во имя россий¬
ских интересов на Балканах. Пуанкаре недооценивал серьезность
происходящего, а когда он наконец все понял, для выхода из дип¬
ломатического «штопора» не хватило высоты полета.
Не подлежит сомнению и стремление России избежать войны,
которая была ей совершенно ни к чему. Петербург настойчиво
призывал сербов к уступчивости. До последней возможности он
вел спокойный и конструктивный диалог с Австро-Венгрией и
Германией. В ходе этих переговоров то и дело возникало впечат¬
ление о близости благополучной развязки. Быть может, именно
компромиссный и миролюбивый настрой Николая II, явно бро¬
савшийся в глаза, породил у Берлина и Вены ложное ощущение,
что немного больше твердости не помешает, а лишь поможет ус¬
пеху дела. Так возникло решение пригрозить России (устами гер¬
манского канцлера Т.Бетмана-Гольвега) всеобщей военной моби¬
лизацией. Эффект оказался обратным ожидаемому: преодолев му¬
чительные колебания, упреждающую мобилизацию объявил сам
Николай II, после чего события стали громоздиться друг на друга
со скоростью и неотвратимостью снежной лавины.
В шаткой международной конъюнктуре июля 1914 г. многое,
если не все, зависело от Англии. Но именно она непростительно
долго размышляла над тем, стоит ли и ради чего отказываться от
столь излюбленного ею «нейтралитета», обеспечивавшего статус
«держателя» баланса сил. Перед британским премьером Э. Греем
вставал вопрос: как распознать момент, когда нужно будет бросить
на стол большой европейской игры свой главный козырь в виде
решения о предпочтении той или иной стороны, с максимальной
пользой или с минимальным ущербом для собственной страны.
Он так дорожил свободой рук, что в конце концов прозевал этот
момент. Как ни странно, это умудрился сделать политик, раньше
437
и острее других почувствовавший приближение катастрофы. Види¬
мо, слишком долго ему казалось, что и для Англии и для сохране¬
ния мира в Европе лучше стоять «над схваткой», чем очутиться в
одной связке с Россией.
Э. Грею никоим образом нельзя отказать в огромном желании
устранить угрозу войны, но избранные им средства обнаружили
свою непригодность. Он думал остановить Берлин и Вену посред¬
ническими услугами третейского судьи, а вместо этого укрепил их
в убеждении, что в случае войны невмешательство Англии им га¬
рантировано. Заяви он вовремя о своей солидарности с Францией
и Россией (как это, кстати, советовали ему), все, возможно, сло¬
жилось бы иначе. Грей же то и дело твердил о необходимости ос¬
тавить за собой «полнейшую свободу действий». Он опасался, как
бы присоединение Англии к русско-французскому союзу не под¬
толкнуло Петербург к ужесточению его политики на Балканах. Не¬
достаток информации и русофобские предубеждения только подо¬
гревали такие подозрения. Усердно трудясь во имя мира, британ¬
ский премьер, объективно подрывал его.
То же самое в принципе делали и другие европейские лидеры.
Не желая войны, они все больше склонялись к мысли, что лучший
способ избежать ее — в демонстрации решимости применить ору¬
жие. Сначала этой логикой прониклись австрийцы и немцы, а
затем навязали ее России.
Ход событий быстро терял управляемость. Почти все фунда¬
ментальные посылки, на которых основывались расчеты полити¬
ков, оказались ложными.
Вена ошиблась, полагая, будто Россия после военного пораже¬
ния от Японии в 1905 г. и дипломатической неудачи на Балканах
в 1908 г. не станет снова рисковать. Как раз напротив: именно эти
унижения переполняли чашу ее терпения и удабривали почву для
реваншистских настроений. Она отнюдь не рвалась в бой, но и не
собиралась давать повод для обвинений в трусости.
Берлин ошибся в предположении, что его решительная под¬
держка Австро-Венгрии изолирует балканский конфликт от вме¬
шательства великих держав, в первую очередь — России. Получи¬
лось иначе: чем активнее он выказывал союзническую верность
«австрийскому брату», тем больше настораживалась Антанта.
Петербург ошибся в надежде на умиротворение Германского
блока с помощью демонстрации готовности пройти вместе с сер¬
бами свою, возможно, большую половину пути, ведущего к миру.
Это было воспринято как слабость.
Париж ошибся, питая иллюзию о том, что Сербия его не каса¬
ется: Европа к 1914 г. дошла до такой стадии, когда все касалось
всех.
Наконец, Лондон ошибся сам в себе, недооценив свою судьбо¬
носную роль в тот конкретный исторический момент, точнее —
неверно осознав ее в контексте старой британской доктрины ба¬
438
лансирования между соперничающими силами на континенте.
Этого в XX в. было явно недостаточно.
Пожалуй, не ошиблась лишь Италия, занявшая выжидательную
позицию. Но данный факт не имел особого значения.
Таким образом, ни «агрессоры», ни «жертвы» не смогли отве¬
тить на беспрецедентные вызовы времени, ибо действующим
лицам драмы 1914 г. не хватило проницательности понять эту бес-
прецедентность. Наследники Бисмарка, в отличие от их великого
предшественника, защищались от «кошмара коалиций» столь экс¬
пансивно и столь неумело, что в конце концов переусердствовали,
спровоцировав образование «противоестественного» альянса с
антигерманской ориентацией. В то же время Россия и Франция
поверили в тевтонскую угрозу столь слепо, что превратили заботу
о собственной безопасности в культ, воплотившийся в гонке во¬
оружений и вызвавший у Берлина явно гипертрофированную тре¬
вогу. Курок войны был взведен чувством предосторожности, а спу¬
щен — чувством страха.
Мы уже не говорим о сугубо стратегических просчетах прави¬
телей. Многие думали, что им предстоит «еще одна война», похо¬
жая на те, которые происходили в XVIII—XIX вв. Она закончится
после одного или нескольких генеральных сражений подписанием
мирного договора, констатирующего выигрыш победителей и про¬
игрыш побежденных. Быть может, лишь Мольтке предвидел «дру¬
гую войну», но и он надеялся разгромить в стиле «блиц» сначала
Францию, затем Россию, а то и обеих разом.
Факторы войны принимали системообразующий характер с той
же стремительностью, с какой факторы мира утрачивали его. Все
непоправимое свершилось по существу за последнюю неделю
июля. Политический интеллект государственных лидеров (скорее
по типу, чем по уровню) не соответствовал представшим перед
ними уникальным по сложности проблемам. История предложила
такой темп, за которым их воображение просто не поспевало. Их
не учили действовать в «кризисном» режиме. Они предпочитали
старую, принадлежавшую XIX в. методику предотвращения
войны — осторожные и зачастую не лишенные двусмысленности
переговоры с достаточным запасом времени на «обдумывание сле¬
дующего хода» — и своего, и противника, и союзника. Иногда по¬
литики все же догадывались, что в эпоху скоростного железнодо¬
рожного сообщения, резко сократившего расстояние между сол¬
датской казармой и полем боя, нужно соображать быстрее. Тогда
они начинали торопиться, как шахматисты в цейтноте, и соверша¬
ли ошибку за ошибкой в надежде, что поступают здраво. Причем
выбор, сделанный одними, не оставлял выбора другим. Те, кем все
сильнее овладевало предчувствие масштабов грядущей трагедии,
находились на грани нервного срыва. Те, кем все сильнее овладе¬
вала уверенность в победе, теряли интерес к миру. И то, и другое
было не лучшей предпосылкой для трезвых решений.
439
В такой психологической обстановке война действительно
могла бы показаться избавлением, если бы не знать, во что она
выльется. Успокаивая свою совесть самовнушением о том, что
шансы мирного исхода исчерпаны, политики с каким-то тайным
облегчением уступили инициативу военным. А те уж не премину¬
ли материализовать все, для чего они были предназначены и по
чему они так соскучились почти за полвека ожидания «настоящего
деда».
1 августа 1914 г. завершилась скоротечная трагикомедия иллю¬
зий, глупости и страха. После того как заработал ненасытный
молох войны, анализировать причины уже не было никакой
нужды.
* * *
Поскольку Германский блок предстал в качестве агрессора
против России и Франции, Англии ничего не оставалось как при¬
мкнуть к обороняющимся. Промедление грозило огромным ущер¬
бом британскому престижу, который и без того был поколеблен в
ходе июльского кризиса, когда англичан упрекали в забвении та¬
кого понятия, как «честь». Дело, однако, не только в эгом. Отныне
на карту были поставлены совершенно конкретные интересы стра¬
ны. Победа немцев обещала превратить Германию в мировую су¬
пердержаву, что для Англии означало бы одно — конец ее могуще¬
ства на морях и в колониях. Кроме того, позволь себе англичане
оказаться не в одном альянсе с Россией, они подвергли бы свои
позиции на Среднем Востоке и в Индии смертельной опасности с
русской стороны. Во всяком случае в Лондоне мало кто сомневал¬
ся в этом. Даже если англичане ошибались в своих предположени¬
ях, был еще один веский довод в пользу отказа от нейтралитета:
кто бы ни победил в войне, Англия, оставшись в «блестяще изо¬
лированном» положении, на сей раз не смогла бы — в отличие от
многих ситуаций XVIII и XIX вв. — претендовать на полноправное
участие в послевоенном разделе добычи и переустройстве мира.
Отнюдь не факт, что за ее невмешательство любой из победителей
заплатил бы ей столько, на сколько она рассчитывала.
Дипломатия войны, на первый взгляд, проста: привлечь на
свою сторону государства, способные помочь одолеть врага, а
также условиться со своими союзниками о распределении трофе¬
ев, правовом оформлении результатов победы и обеспечении более
или менее долгосрочного мира. Но в этом же и трудность. Для
партнеров, уже вовлеченных в войну, война облегчает достижение
компромиссов — подчас невероятных в других условиях. Что каса¬
ется третьих стран, то на «ярмарках смерти» цены на их союзни¬
ческие услуги резко повышаются. Стараясь не продешевить, они
вступают в совершенно откровенный торг. С этой точки зрения,
начавшаяся в 1914 г. война была особенной. Шла гигантская,
азартная и жестокая игра ва-банк, где в фишки превращали не
440
просто деньги, а судьбы империй, народов, колониальных владе¬
ний, разбросанных по всему свету.
К войне, какой она виделась в генеральных штабах, готовились
все — кто лучше, кто хуже. Но к войне, какой она оказалась, не
был готов никто. Каждая сторона хотела поскорее достичь побе¬
ды, не зная пока, что с ней делать. Формулировка политических
целей представила крайне нелегкую, кое для кого воистину «бури¬
данову» проблему, учитывая внезапно открывшиеся, захватываю¬
щие дух возможности. (То, что их нужно было еще реализовать,
приходило на ум не в первую очередь.) Пожалуй, лишь Франция
могла, не запинаясь, ответить на вопрос, чего она хочет прежде
всего. Но она едва ли была в состоянии определить столь же
четко, что ей нужно помимо Эльзаса и Лотарингии. Создавалось
впечатление, будто дипломаты Антанты, приложившие столько
усилий для сохранения мира, после «своей» неудачи несколько
смешались: то ли делить шкуру еще не убитого медведя, то ли ду¬
мать о гарантиях глобальной безопасности в будущем.
Спустя семь недель с начала войны союзники наконец решили
сделать то, что давно уже назрело — подписали формальный дого¬
вор о военном союзе, который, будь он заключен вовремя, воз¬
можно, предотвратил бы столкновение. Стороны договорились не
складывать оружия и не заключать сепаратного мира без согласо¬
вания друг с другом, пока противник не будет разгромлен.
Как хорошо понимали в Петербурге, поднимать вопрос о Про¬
ливах до прояснения позиции Турции было нецелесообразно.
Вместо этого акцентировалась идея защиты восточных славян от
иноземной («тевтонской») агрессии и освобождения от иноземного
гнета. В августе 1914 г. Россия обнародовала план восстановления
Польского государства в границах 1772 г. под сюзеренитетом рус¬
ского царя. Будущей Польше предоставлялась широкая админи¬
стративная, культурная и конфессиональная автономия. Понятно,
что предполагалось отторгнуть польские земли у Германии и Ав¬
стро-Венгрии. У последней также отнималась украинская Галиция
и присоединялась к России. Как бы в продолжение этой програм¬
мы российский министр иностранных дел С.Д. Сазонов изложил
свои «12 пунктов», во многом предвосхищавшие знаменитые
«14 пунктов» Вудро Вильсона. Провозглашалось право народов на
самоопределение и на воссоединение, но без аннексий чужих тер¬
риторий. Сазонов видел главную цель союзников не в унижении
противника, а в принуждении его к отказу от претензий на миро¬
вое господство. Выступая против расчленения Австро-Венгрии, он
предлагал преобразовать ее в трехсоставную монархию, включав¬
шую славянскую Богемию.
Эта полуофициальная программа, отразившая «идеалистичес¬
кие» веяния времени, подверглась критике российских правых сил
как снисходительная к агрессору и мало соответствующая интере¬
сам России. Тем не менее она показательна в качестве умереннос¬
ти Петербурга и высокого уровня внешнеполитической мысли, ха¬
441
рактерного для русской дипломатии. Последовательно придержи¬
ваться такой линии в обстановке массового патриотического подъ¬
ема в стране и меняющейся международной конъюнктуры было
очень сложно. Вскоре ее пришлось существенно скорректировать.
Однако роковыми для России оказались не эти коррективы, а
военно-стратегические. По первоначальному замыслу, русские
войска должны были обрушиться всей мощью на австрийскую Га¬
лицию, оставив на германских границах лишь незначительные
оборонительные силы. Карты спутало стремительное немецкое
продвижение на Париж. Получив слезную просьбу союзников о
помощи, российское командование рискнуло изменить планы,
перебросив две наспех собранные армии в Восточную Пруссию
для наступления против Германии. Это решение привело к катас¬
трофе: немцы срочно передислоцировали часть войск с западного
фронта на восточный и нанесли русским войскам сокрушительное
поражение (конец августа 1914 г.). Такой ценой была спасена
французская столица. Остановив на подступах к ней ослабленную
германскую армию, союзники стабилизировали общую ситуацию
на западе и перевели ее в позиционное русло практически до
конца войны.
На австрийском фронте дела у России обстояли лучше. С ав¬
густа 1914 г. до конца марта 1915 г. была занята Восточная Гали¬
ция со Львовом и Перемышлем. Русские взяли под контроль се¬
верные склоны Карпат и горные проходы на юг.
И успехи и неудачи стоили России огромных потерь. Посколь¬
ку затяжная война не входила в планы командования, армия стала
ощущать серьезные перебои в снабжении. Заметно поредел выс¬
ший кадровый состав. Далеко не все офицеры и генералы смогли
приспособиться к новому типу военных действий.
Союзники мало чем могли помочь России. Они сами испыты¬
вали нехватку боеприпасов и амуниции. Существовала и проблема
доставки: Босфор и Дарданеллы были закрыты, а «северные кон¬
вои» не имели смысла до завершения строительства железной до¬
роги Петроград—Мурманск (1916 г.).
Патриотическое воодушевление общества лишь временно смяг¬
чило, но не устранило внутренний кризис в стране. Крестьянский,
рабочий и национальный вопросы осложнялись обострившимся
конфликтом между Думой и властью. В результате страдали все,
особенно солдаты в окопах. Усиливался социальный ропот, кото¬
рым были готовы воспользоваться леворадикальные партии.
Все это пока не влияло на стратегию российской дипломатии.
Она руководствовалась своими соображениями, исходя из между¬
народных реалий, менявшихся в условиях войны быстрее, чем
обычно. В ноябре 1914 г. Турция в надежде на победу Централь¬
ных держав приняла решение присоединиться к ним, полагая, что
такой выбор соответствует интересам ее самосохранения. Посту¬
пок Порты произвел своего рода дипломатическую революцию,
освободившую Антанту от сомнений по поводу целесообразности
442
раздела турецких владений. «Призовой фонд» войны пополнился
османским наследством. Хотя его еще нужно было выиграть, со¬
юзники посчитали необходимым загодя договориться о доле каж¬
дого. Петербург теперь мог прямо заявить о своих претензиях на
Проливы и прилегающую к ним территорию вместе с Константи¬
нополем. По секретному соглашению 1915 г. (март) эти претензии
были удовлетворены в обмен на признание Россией британских
прав на Египет (и более широких привилегий в Иране) и француз¬
ских — на Сирию.
Особую значимость моменту придавали два обстоятельства.
Впервые за многие века российская дипломатия оказалась так
близко к осуществлению своей исторической программы разреше¬
ния восточного вопроса в наиболее сложной его части. Также впе¬
рвые в истории Лондон полностью и глубоко осознанно отказы¬
вался от доктрины защиты целостности Османской империи —
неизменного постулата английской внешней политики.
Соглашение о Проливах являлось в высшей степени знамена¬
тельным событием. Но в виду своей непогрешимой логичности,
оно не вызывает никакого удивления: ведь Турция примкнула к
Германскому блоку, победа над которым представлялась Антанте
абсолютной, достойной любых жертв ценностью. Кроме того, сама
мировая война обретала с каждым днем черты вселенской траге¬
дии, развивавшейся по своим неумолимым, чудовищным законам.
Однажды запустив эту безумную машину, ее уже нельзя было ос¬
тановить иначе, как позволив ей выработать свой завод. В апока¬
липтической картине 1914—1918 гг. оставалось все меньше места
для того, что способно удивлять, и ддя тех, кого можно удивить.
По мере увеличения числа жертв росла решимость прави¬
тельств доказать, что они не напрасны. Для этого требовалось оп¬
равдать их богатыми трофеями. Смерть, ненависть и алчность ос¬
лепили политиков, лишив их остатков разума. Никто из них не
хотел, чтобы идея компромиссного мира стала могильной плитой
на его карьере. Восторжествовал лозунг: «война до полного разгро¬
ма врага». Политический смысл войны порой отступал на задний
план, и она превращалась в простую бойню, где победа обуславли¬
валась не стратегическим искусством, а истощением той или иной
стороны. Фактически на Западном фронте после битвы на Марне
(сентябрь 1914 г.) до марта 1918 г. ничего «особенного» не проис¬
ходило, кроме взаимного истребления. Отбив первый мощный на¬
тиск немцев, союзники стабилизировали линию противостояния,
которая лишь незначительно изменилась не в их пользу в резуль¬
тате Верденской операции германской армии (февраль—декабрь
1916 г.). Вся эта позиционная возня с массированными, но редки¬
ми вылазками в условиях глубоко эшелонированной обороны обо¬
шлась в миллионы жизней. Куда более подвижной была ситуация
на Восточном фронте, не слишком пригодном из-за своей огром¬
ной протяженности для траншейной войны. Во многом благодаря
крупным переброскам немецких войск с запада Россия несла су¬
443
щественные территориальные потери в Польше, Прибалтике, Бе¬
лоруссии (их не могли компенсировать земли, захваченные в Вос¬
точной Галиции). Но зато французам и англичанам удалось оста¬
новить поредевшие германские армии на вполне приличном рас¬
стоянии от Парижа.
Война застала Россию врасплох еще и в том смысле, что у нее,
в отличие от других великих держав, не было четких геополитичес¬
ких планов, предполагающих территориальные приобретения. Она
давно уже достигла оптимальных географических размеров и впол¬
не удовлетворявшей ее конфигурации границ. Петербургу при¬
шлось придумывать эти планы как бы искусственно, чтобы найти
какой-то смысл в перемещении гигантских масс людей, собран¬
ных вместе с одной целью — убивать. Лишь с присоединением
Турции к австро-германскому альянсу у российского правительст¬
ва появился более или менее внятный аргумент в пользу целесооб¬
разности участия русской армии в войне. Если новые западные
территории по сути являлись бы для России обузой, то Проливы
имели для нее важное стратегическое и экономическое значение.
Как показала история, упорное нежелание русских царей остав¬
лять Босфор и Дарданеллы в полном распоряжении султана было
отнюдь не прихотью. С момента заключения секретного договора
марта 1915 г. перспектива завладеть Проливами начинает оказы¬
вать заметное влияние на военную и дипломатическую политику
Петербурга. Часть войск он держит в резерве, имея в виду ситуа¬
цию, когда экстренно потребуется их переброска в район Кон¬
стантинополя. Вера в необходимость такой операции усиливалась
подозрениями России по поводу намерений Англии, предприняв¬
шей попытку овладеть Дарданеллами (1915 г.). И хотя дело закон¬
чилось неудачей, у Петербурга не было полной уверенности, что
англичане готовы строго соблюдать достигнутые договоренности.
Поэтому Проливы постоянно отвлекали внимание России от ав¬
стро-германского фронта.
Желание перестраховаться толкнуло российское правительство
к участию в еще одном соглашении с Лондоном и Парижем о раз¬
деле османского наследства (март 1916 г.), по которому за Россией
признавались права на Армению и часть Курдистана, за Анг¬
лией — на Палестину и Месопотамию, а за Францию — на Сирию
и Ливан.
Весьма удачные шаги предпринимает российская дипломатия
на Дальнем Востоке. В стремлении оградить себя в этом регионе
от неприятностей, когда их хватает в Европе, Петербург заключил
соглашение с Китаем об автономии Внешней Монголии (июнь
1915 г.) и — что важнее — с Японией (июль 1916 г.) о сохранении
статус-кво и защите его от посягательства третьей стороны (подра¬
зумевались Германии и США).
Вступление Турции в войну актуализировало проблему раздела
ее владений не только для Антанты, но и для балканских стран,
которые никогда не страдали недостатком интереса к этой теме.
444
Условия соглашения о Проливах вызвали недовольство Греции и
особенно Болгарии, претендовавших на то, что было уже отписано
России. Надежда восстановить свои территориальные позиции на
момент окончания Первой Балканской войны подтолкнули
Софию к решению отказаться от нейтралитета и сделать ставку на
Германский блок (сентябрь 1915 г.). Сложность ситуации была в
том, что стремление Болгарии использовать Центральные державы
для улучшения своего геополитического положения прямо проти¬
воречило стремлению Порты использовать их для сохранения ста¬
тус-кво.
Основательно завязнув в войне, которой не предвиделось ско¬
рого конца, главные участники нуждались в новых союзниках,
чтобы склонить чашу весов в свою сторону. Объекты «ухажива¬
ния» великих держав, зачастую переоценивая собственную полез¬
ность, вели беззастенчивый торг, готовые отдать предпочтение
тому, кто больше предложит.
Весьма высокую цену запросила у Антанты Италия — Тироль,
Истрию, Далмацию, протекторат над Албанией и долю в осман¬
ском колониальном наследстве. Если Англия и Франция принесли
эту «жертву» без особого сожаления, то России она стоила усилий
над собой. Дело в том, что итальянские притязания на побережье
Адриатики кровно затрагивали интересы Сербии — российской
подопечной на Балканах. За счет максимального удовлетворения
этих интересов Петербург рассчитывал склонить Белград к уступке
части сербской Македонии в пользу Болгарии, чтобы последняя
имела хороший материальный стимул для присоединения к Ан¬
танте. В конце концов было решено, что союзнические услуги
Италии важнее. России пришлось согласиться на оплату их теми
самыми землями Габсбургской империи, которые надеялись полу¬
чить сербы и другие южные славяне. Поскольку при подобном
раскладе вознаградить Болгарию было нечем, она перешла на сто¬
рону Германии и Австро-Венгрии. Те, ничем не рискуя, пообеща¬
ли ей Македонию.
Антанта и Центральные державы вели дипломатическую борьбу
за союзников на протяжении всей войны, но порой эта борьба не
стоила усилий, которые на нее тратились. Болгария мало чем при¬
годилась Германскому блоку, а Румыния для Антанты (точнее для
России) стала просто обузой. Претендуя на габсбургские земли
(Трансильванию, Буковину, Банат), она вроде бы была естествен¬
ной союзницей противников Австро-Венгрии. Тем не менее Буха¬
рест весьма долго выжидал, с тем чтобы вступить в войну с на¬
именьшим риском. Через три месяца после того как Румыния от¬
крыла военные действия (август 1916 г.), она была наголову разби¬
та. Русским войскам вдобавок к их собственным проблемам при¬
шлось выручать румын. Немного пользы принесла Антанте и Гре¬
ция, раздираемая гражданской войной. Лишь после ее окончания
греки смогли присоединиться к союзникам (июнь 1917 г.), да и
то — скорее символически.
445
Когда попытка прорыва германского фронта (весна—лето
1916 г.) не удалась, русское командование решило нанести контр¬
удар на австрийском направлении. В результате наступления гене¬
рала А.А. Брусилова были захвачены стратегически важные терри¬
тории в Восточной Галиции и около полумиллиона пленных. Важ¬
ным следствием Брусиловского прорыва явилось спасение ита¬
льянской армии, попавшей в тяжелое положение: австрийцам при¬
шлось отказаться от вторжения в Италию и перебросить силы на
галицийский фронт. Но победы давались России дорого. Армия
воевала на пределе возможностей из-за постоянной нехватки ору¬
жия, боеприпасов и продовольствия. Авральные поставки, разуме¬
ется, помогали, но не надолго. Материально-снабженческая часть
в машине войны то и дело давала сбои, тогда как именно ее без¬
остановочная работа могла быть залогом конечной победы, а не
только кратковременных и непрочных успехов.
В Малой Азии — на одном из традиционных театров русско-
турецких войн Россия владела бесспорной инициативой. К концу
1916 г. она продвинулась в глубь османской территории, далеко за
пределы юго-западного Закавказья, и имела возможность идти еще
дальше. В этом регионе она была гораздо ближе к тому, чтобы по¬
лучить свою долю от османского наследства, в то время как обе¬
щанные ей Англией и Францией Проливы нужно было еще завое¬
вывать.
Таким образом, общая военная и дипломатическая ситуация
для России выглядела отнюдь не безнадежно. Уступив немцам
Польшу и Прибалтику, она тем не менее владела немалыми терри¬
ториями для размена и в Европе, и в Азии. Россия была в союзе с
могущественными державами, с которыми уже успела договорить¬
ся почти обо всем, на что распространялись ее притязания. Война
на измор, конечно, выматывала всех, но у Германии и Австро-
Венгрии, вынужденных воевать на несколько фронтов, сил и ре¬
сурсов оставалось меньше.
В таких условиях Центральные державы стремились изыскать
дополнительные, невоенные средства достижения победы над Рос¬
сией. Поначалу едва ли не главную ставку делали на польский во¬
прос, включая его западноукраинскую составляющую. В ноябре
1916 г. Германия и Австро-Венгрия провозгласили восстановле¬
ние «независимого» Царства Польского, но при этом доставшиеся
им в результате разделов XVIII в. польские земли они оставили
себе. Одновременно была предоставлена автономия Галиции,
население которой было наполовину польским, наполовину ук¬
раинским. Среди политически и культурно доминировавших по¬
ляков это вызвало энтузиазм, подогреваемый надеждой на воссо¬
единение с Польшей. По той же причине украинцы энтузиазма не
испытывали.
Петербург пытался предложить конкурентоспособную програм¬
му, точнее усилить ее конкурентоспособность в глазах поляков.
Перед ними действительно открывался заманчивый и нелегкий
446
выбор: Центральные державы предлагали больше с точки зрения
политической, а Россия — с точки зрения территориальной. Что
предпочесть, когда в обозримом будущем в любом случае предсто¬
ит оставаться между двух огней? Желая предъявить дополнитель¬
ные аргументы в пользу русского плана, Петербург весной 1916 г.
подготовил декларацию с обещанием учредить в Польше вполне
самостоятельный совет министров и двухпалатный парламент. Од¬
нако от этого дилемма, стоявшая перед польскими национальными
лидерами, не стала проще. С одной стороны, была возможность
получить от Центральных держав существенно урезанную в грани¬
цах Польшу, независимость которой при наличии таких соседей,
как Германия и Россия, всегда будет под вопросом. С другой сто¬
роны, формальная лояльность царскому скипетру сулила восста¬
новление «большой» Польши, не исключено — с перспективой об¬
ретения полной самостоятельности с благословения России. Здесь
трудно было решить, какой из двух вариантов лучше или какое из
двух зол меньше. Дальнейшая судьба Польши показала всю драма¬
тичность предстоявшего выбора и всю обманчивость простых ре¬
шений.
Если для России и Центральных держав Польша была объек¬
том соперничества и ухаживания, то в русско-французских отно¬
шениях она стала предметом дипломатического торга. Для тради¬
ционно полонофильской Франции сохранение Польши под влас¬
тью царя, пусть и номинальной, представлялось нежелательным
последствием войны, предвещавшей грандиозные перемены. Бро¬
сить своего исторического союзника на произвол судьбы было еще
и неприлично для великой державы. Но и идти против России, от
которой зависело слишком много, она тоже не могла. Вопрос о
собственной безопасности и собственных приобретениях был для
французов куда важнее польской независимости.
В феврале 1917 г. Петербург и Париж подписали соглашение,
по которому Россия признавала за Францией право на обустрой¬
ство франко-германской границы в соответствии с ее интересами.
Взамен Франция предоставляла России карт-бланш в Польше, что
по сути означало право на обустройство русско-германской грани¬
цы по усмотрению Петербурга. В данном случае «элементарные»
геополитические соображения взяли верх над всеми остальными:
будущим мирным договором нужно было увековечить такую си¬
туацию, когда бы Германия всегда находилась под угрозой одно¬
временного удара и с запада (Франция) и с востока (Россия). И,
как считалось, чем глубже она это усвоит, тем меньше у нее оста¬
нется желания развязывать новую войну. (Подобная логика, тогда
казавшаяся безукоризненной, привела к прямо противоположным
результатам.) Франция была кровно заинтересована в том, чтобы
иметь против Германии на востоке не слабую Польшу, а сильную
Россию.
К началу 1917 г. Россия потеряла несколько миллионов чело¬
век убитыми и ранеными и значительную часть западных террито¬
447
рий. Она продолжала войну на пределе экономических возмож¬
ностей и морального напряжения. Однако реальное положение дел
на Восточном фронте позволяло предположить, что поражение ей
уже не грозило. После крупных неудач 1914—1915 гг. общество
было мобилизовано на выполнение главной задачи — предотвра¬
щение катастрофы. В результате целого ряда организационных
мер, стратегических, кадровых, политических и хозяйственных ре¬
шений военную ситуацию удалось стабилизировать. В принципе
существовала перспектива для накапливания резервов с целью
массированного контрнаступления. Более подготовленными для
этого были союзники России. Связав огромные силы противника,
русская армия дала англичанам и французам время создать пред¬
посылки для коренного перелома обстановки на Западном фронте.
Ожидаемое вступление в войну США резко увеличивало шансы на
победу.
Между тем Центральные державы явно выдыхались. Блицкриг,
на который они рассчитывали, затянулся на три долгих года. За
это время количество жертв и страданий многократно превысило
ущерб от самых кровопролитных войн в человеческой истории,
достигнув апокалипсической величины, выходившей далеко за
пределы самых мрачных прогнозов. Германия и Австро-Венгрия
могли еще кое-как продолжать окопную войну со спорадическими
и бесплодными вылазками. Но они уже были не в состоянии про¬
должать «войну экономических и демографических потенциалов»,
к которой Антанта оказалась лучше подготовленной. Эта причина,
наряду с поднимающейся в Центральной Европе мощной волной
социального недовольства, делала перспективу поражения Герман¬
ского блока вопросом обозримого будущего.
Таким образом, Россия имела хорошие шансы стать державой-
победительницей со всеми причитающимися в этом случае приви¬
легиями. (По крайней мере, у нее было гораздо больше прав на
такой статус, чем, к примеру, у Италии, долго приценивавшейся,
а затем присоединившейся к Антанте лишь для того, чтобы тер¬
петь одну неудачу за другой и закончить войну практически по¬
бежденной.) Но эти шансы были упущены. Беда ждала Россию не
на полях сражений, а на внутриполитическом фронте. Впрочем, в
1917 г. внешние и домашние дела Российской империи сплелись в
один тугой узел, развязать который было суждено совсем не тем,
кого обязывали к этому монарший скипетр и нравственный долг.
* * *
С 1915 г. на фоне военных провалов, экономического перена¬
пряжения и политических противоречий в стране начал развивать¬
ся системный кризис, едва ли не самой деструктивной составляю¬
щей которого был кризис государственной власти и управления. В
такой ситуации непригодность Николая II для осуществления до¬
ставшихся ему по наследству полномочий обнажилась со всей тра¬
448
гической очевидностью Ни характером, ни умом он не соответст¬
вовал бремени легшей на его слабые плечи ответственности. В
предшествующие, сравнительно спокойные времена недостаток
личного таланта государя компенсировался высокими профессио¬
нальными способностями его министерского окружения и отла¬
женной работой административного механизма. Когда в борьбе за
влияние на царя здравомыслящие люди одерживали верх над аван¬
тюрными придворными кликами, то внутренняя и внешняя поли¬
тика России принимала внятные очертания и благоразумное на¬
правление. Когда же они проигрывали, то «короля делала» уже
другая свита в ущерб государственным интересам. Именно ей обя¬
зан Николай II унизительным поражением от японцев и первой
русской революцией. Исправление же роковых ошибок выпадало
на долю таких личностей, как С.Ю. Витте и П.А. Столыпин, кото¬
рые своими делами и идеями помогли вывести страну из предка-
тастрофического состояния. Благодаря им неуклонно, хотя и не
так быстро, как хотелось, росла экономическая и военная мощь
страны одновременно с промышленной модернизацией. Отстава¬
ние России от западного мира — всегда, впрочем, относитель¬
ное — сокращалось в весьма бойком темпе. То явно, то подспуд¬
но, с подъемами и спадами, сознательно и стихийно во всех сфе¬
рах жизни накапливался огромный потенциал для цивилизацион¬
ного рывка. Когда в 1917 г. это бесценное наследие из-за неразум¬
ного поведения буржуазных наследников фактически превратилось
в выморочное имущество, нашлась «третья сила» (в лице больше¬
виков), заявившая и реализовавшая свои дерзкие притязания на
него с помощью блестящей политической игры в уникально сло¬
жившихся обстоятельствах. Даже эти баловни исторической судь¬
бы и одновременно ее творцы не могли предположить, что она
улыбнется им столь щедро и позволит их конкурентам совершить
непростительное количество ошибок.
Но прежде чем это случилось, кризис развивался своим чере¬
дом, оставляя в принципе достаточный, хотя и постепенно сокра¬
щавшийся запас времени и шансов для выхода из него. Однако для
того, чтобы увидеть эти возможности с вершины власти и восполь¬
зоваться ими, нужна была выдающаяся политическая личность. На
троне ее не оказалось. В Думе — тоже. Зато она нашлась в руковод¬
стве большевистского ЦК, где хватало харизматических фигур и
помимо В.И. Ленина. Их высокий пассионаризм черпал энергию
из мощных интеллектуальных и духовных источников. Они испы¬
тывали на массах свои идеи и свои социально-гипнотические спо¬
собности, не жалея ни себя, ни подопытных. Закаляясь в тюрьмах,
ссылках и лишениях, большевики были вознаграждены судьбой
весьма «тепличными» для их экспериментов условиями, которые
создавались благодаря грубейшим ошибкам царя и неуклюжим,
приносившим не меньше вреда попыткам Думы их исправить. Фа¬
натичный настрой радикал-революционеров, их беспощадный
прагматизм и непревзойденное умение подлавливать политических
449
соперников на малейшей оплошности не сулили ничего хорошего
ни российской монархии, ни российскому либерализму.
Первоначально конфликт возник между правительственным
лагерем (царь, кабинет, придворные круги) и Думой. В ответ на
пассивную реакцию официальной власти на чрезвычайные обсто¬
ятельства думские депутаты развернули энергичную деятельность
по организации помощи фронту. Опираясь на промышленников,
земства, города то есть, по сути, на общество, они наладили снаб¬
жение армии, благодаря чему удалось остановить натиск немцев и
стабилизировать стратегическую обстановку. Из-за недееспособ¬
ности кабинета Дума фактически взяла на себя его функции, что
заметно перераспределило общественные симпатии в ее пользу.
Это вызвало ревность и подозрения. Взаимная неприязнь на лич¬
ном уровне лишь обострила отношения между двумя основными
институтами страны, нуждавшейся как никогда в единстве дейст¬
вий и воли. В Думе все громче звучит критика в адрес высшего
руководства и требование сформировать правительство народного
доверия, подотчетное парламенту.
Николай II не желал признавать заслуг депутатов в военно-ор¬
ганизационных вопросах и тем самым только подливал масла в
огонь противостояния. Он хотел ввести в кабинет компетентных
людей, которые смогли бы перехватить у Думы инициативу и вос¬
становить авторитет власти. Но не знал, где их найти. Точнее,
искал их не там. Чувство презрения, питаемое им к думским дея¬
телям, существенно сужало поле для выбора. Началась бессистем¬
ная, зачастую не поддающаяся логическому объяснению кадровая
перестановка, получившая у современников название «министер¬
ская чехарда». Некоторые члены кабинета имели в глазах общества
совершенно одиозную репутацию. Их считали германскими аген¬
тами и ставленниками темных сил при дворе.
Пожалуй, одно из самых неудачных «кадровых» решений Ни¬
колая II — назначение самого себя на должность верховного
командующего (август 1915 г.). По-человечески это был мужест¬
венный поступок, делавший честь нравственному чувству царя,
возглавившему армию не в момент триумфа, а когда та терпела тя¬
желые поражения. Будь на его месте жесткий и решительный
политик диктаторского склада, возможно, этот шаг принес бы
успех. Но поскольку Николай II не принадлежал к категории
сильных личностей, его жест воспринимался как фарс, отчаяние и
глупая прихоть. Смещение популярного в армии князя Николая
Николаевича с поста командующего вызвало всеобщее раздраже¬
ние. Вместо того, чтобы укрепить свой престиж, царь нанес по
нему еще один удар. Вечно колеблющийся, подверженный пагуб*
ным влияниям слабовольный монарх становился все более беспо¬
мощным перед лицом экстремальной ситуации, в которой и про¬
веряется масштаб политических дарований властителя. Он терял
уважение, доверие и опору во всех слоях общества, даже среди
придворного люда, где постепенно зреют планы дворцового пере¬
450
ворота. О свержении царя подумывают либералы и умеренные
консерваторы, не говоря уже о радикальных партиях. Провоциро¬
вало эти настроения и то обстоятельство, что Николаю II постоян¬
но приходилось быть на фронте, оставляя столицу на откуп враж¬
дебным к нему и враждующим между собой силам.
Неоценимый моральный урон причинило царю покровительст¬
во Григорию Распутину — человеку, в ненависти к которому объ¬
единились все: и противники, и сторонники императора. Окру¬
женная зловещим ореолом, эта личность давала немало поводов
для грязных слухов, сплетен и небылиц. Дело доходило до публич¬
ных заявлений, что страной через Николая II и его жену правит
Распутин. Циркулировали подозрения о намерении «старца» скло¬
нить царскую чету к заключению сепаратного мира с Германией.
В Думе открыто говорили, что Николай II предает Россию. Чувст¬
ва гнева и страха к Распутину достигли апогея. В физическом из¬
бавлении от него многие видели путь к национальному спасению.
В декабре 1916 г. в результате заговора он был убит.
Однако события продолжали развиваться в опасном направле¬
нии. Распутин при всей своей одиозности, а возможно, благодаря
именно ей, был для Николая II неким политическим громоотво¬
дом, принимавшим удары, предназначавшиеся высшей власти. Те¬
перь царь лишился этой своеобразной защиты и превратился в
главную мишень обстрела со всех сторон. Аккумулированная в об¬
ществе энергия возмущения должны была высвободиться в мощ¬
ном электрическом разряде, на самой высокой точке политическо¬
го горизонта, то есть — на царском троне.
После убийства Распутина Николай II, и без того не слишком
деятельный и изобретательный, погрузился в состояние ступора.
Он совершает почти машинальные административные манипуля¬
ции, отдает приказы, делает назначения. И хотя внешне все это не
лишено смысла и происходит в виде привычных государственных
процедур, возникает впечатление, будто Николай II внутренне
смирился с недобрым предчувствием и покорно ждет развязки.
Машина самодержавия отныне управляется не волей и умом само¬
держца, а исторической инерцией, которая стремительно истоща¬
ется, растрачиваясь на преодоление растущего сопротивления ок¬
ружающей среды. У государя остается все меньше сил и желания
найти подпорки для шатающегося престола. Он не в состоянии
вывести Россию из кризиса ни путем подавления Думы, ни путем
создания сильного правительства. Что до установления собствен¬
ной диктатуры, то об этом нечего и говорить по причине положи¬
тельной непригодности Николая II к такому образу правления. В
конце 1916 — начале 1917 г. его хватает лишь на то, чтобы обо¬
стрить до крайности отношения между законодательной и испол¬
нительной властью. Впрочем, и здесь нет его особой заслуги. Ис¬
пытывая прогрессирующую апатию к политике, он невольно по¬
ощрял противоборство скорее своей пассивностью, чем своим
участием в нем. С Николаем II таким, каким он был, или без
451
него, этот конфликт все равно дошел бы до точки кипения. В
итоге проблема заключалась не в самом конфликте и даже не в
решающей победе одной из сторон (в тех условиях не худший
выход из положения), а в том, что эта борьба обескровила обоих
соперников. В таких случаях, как известно, торжествует «третья
сила».
Она и восторжествовала в лице большевиков. Их до сих пор
безуспешные призывы к народной революции против самодержа¬
вия, помещиков и капиталистов на сей раз нашли благодатную
почву в низах общества, откуда стихийно поднималась могучая
волна недовольства. Они верно уловили и настроения миллионов
солдат на фронте, часть которых устала от войны, а часть — от из¬
нурительного бездействия из-за нехватки оружия и обмундирова¬
ния. Хотя вся эта масса представляла собой горючий материал ре¬
волюции, он мог и не воспламениться при соответствующей поли¬
тике властей. Но коль скоро последние, равно как и Дума, оказа¬
лись неспособными к вразумительным действиям, большевики
быстро и умело завладели рычагами влияния на общество, чтобы
использовать их не для остановки разрушительных процессов, а
для их поощрения. Они провозгласили лозунг о превращении им¬
периалистической войны в гражданскую с последующим низложе¬
нием эксплуататоров и наступлением «тысячелетнего царства» уг¬
нетенных. Для народа это было гораздо понятнее и привлекатель¬
нее, чем планы либеральных реформ, зачастую непоследователь¬
ные, противоречивые и требовавшие времени. Большевики же
предлагали простые решения в стиле «здесь и сейчас». То, что они
пока не знали как реализовать обещанное и явно недооценивали
всю сложность стоявших перед ними проблем, не имело особого
значения. Народная вера давала им неоспоримое преимущество
над буржуазными партиями. Воплощение такого преимущества в
жизнь было делом политической техники, которой большевики
несомненно обладали. Главное для них на тот момент — захватить
власть любым путем, а затем уже думать, что с ней делать.
Средоточием важнейших событий стала, как всегда, столица
России. К началу февраля 1917 г. политический кризис в Петро¬
граде достиг предела. Дума искала выход из него в создании пра¬
вительства национального спасения, а придворные круги — в
дворцовом перевороте. Обе стороны, в общем единые в нежелании
выпустить ситуацию из-под контроля, решительно отказывались
идти на перемирие и сотрудничать друг с другом. В этом была их
слабость. Большевики, напротив, стремились не к восстановлению
порядка, а к нагнетанию напряженности. И в этом была их сила.
Пока самодержавная власть и Дума готовились к решающей
схватке, в столице начались массовые волнения, вызванные пере¬
боями с продовольствием. Выяснять отношения и разрабатывать
упреждающие меры было уже поздно: революция стала фактом,
Петроград перешел в руки к толпе. Та, не мудрствуя лукаво, арес¬
товала царских министров и предоставила решение их судьбы
452
Думе, которая воспринималась как единственный легитимный
орган, поскольку Николай II находился в Могилеве в своей став¬
ке. Депутаты столкнулись с выбором: либо подавить революцион¬
ную стихию, либо возглавить ее, чтобы обуздать или хотя бы уме¬
рить неизбежные эксцессы. Но ни для одного, ни для другого у
них не хватало сил и сплоченности. Когда они, преодолев первое
оцепенение и старые разногласия, наконец учредили Временное
правительство, выяснилось, что социал-демократы образовали в
Петрограде параллельный центр власти (Советы), пользовавшийся
большим социальным влиянием. В стане «победителей» сразу же
обозначился раскол. Либералы и консерваторы взяли курс на сво¬
рачивание революции, а их левые оппоненты — на ее углубление.
Февральская революция поставила перед Думой и Временным
правительством краеугольный вопрос: что делать с монархией? Без
ответа на него нельзя было понять, куда двигаться дальше. Реше¬
ние подсказала неотвратимая логика событий и сам Николай II,
который, не найдя в себе сил и желания сопротивляться, отрекся
от престола. Этот шаг можно считать закономерным завершением
политической жизни царя и естественной развязкой его личной
драмы. Последний русский император как будто ждал апогея кри¬
зиса (если не сказать — приближал его), позволявшего ему оправ¬
дать свой уход перед самим собой и другими. На такие мысли на¬
водят поразительные строчки из его дневников и писем к жене,
настолько диссонировавшие с происходившим вокруг, что неволь¬
но возникают подозрения о душевном нездоровье автора. В день
получения из Петрограда известия о начале революционных бес¬
порядков он пишет императрице о том, что скучает о ежевечернем
пасьянсе и собирается заполнить свободное время игрой в домино.
А на следующее утро после отречения царь по пути в столицу счи¬
тает едва ли не самым важным поведать в дневнике о своем дол¬
гом и безмятежном сне, о солнечно-морозной погоде за окном по¬
езда и чтении Юлия Цезаря. Быть может, эти странные записи
(являвшиеся скорее всего защитной психологической реакцией)
как ничто другое объясняют, почему 300-летняя романовская мо¬
нархия скончалась тихо и безропотно.
Николай II вел себя слишком самоубийственно, чтобы кто-то
рискнул помешать ему в этом. Он оставил без надежды на будущее
свое ближайшее окружение, лишив их всяких стимулов, кроме су¬
губо нравственных, поддерживать самодержца и самодержавие.
Мало нашлось желающих покидать историческую сцену (а тем
более этот мир) вместе с царем, заведомо отдавшим себя во власть
глубокой депрессии, безволия и инфантилизма. История еще раз
продемонстрировала свою склонность к жестокой и трагической
иронии: когда русский трон мог ввиду большого запаса прочности
обойтись без диктаторов, на нем восседали именно они, а когда на
этом месте действительно понадобилась сильная личность, то
судьба доверила его слабовольной и легко внушаемой натуре. Ни¬
колай II, как человек, имел бесспорное право на нелюбовь к вла¬
453
ствованию и тяжким обязанностям властителя, а также право на
усталость от этого бремени. Но вопрос в том, имел ли он, как го¬
сударь, ответственный за огромную империю, право давать волю
своим человеческим слабостям? Еще раз повторим: то, что позво¬
лительно назвать добродетелью в характере частного лица, зачас¬
тую оборачивается роковым пороком в характере лица государст¬
венного. Российский имперский колосс обвалился под тяжестью
цедого комплекса причин, среди которых одна из самых глав¬
ных — очевидное несоответствие конкретного носителя власти ее
общей, природе.
* * *
Системообразующая суть и стабилизирующая функция само¬
державия со всей наглядностью, но уже ретроспективно, прояви¬
лись после его падения. В свете наступившего хаоса утраченный
порядок при всех его изъянах многим казался уже не столь нена¬
вистным. И не без основания. Чем дальше развивалась революция,
тем больше возникало поводов сожалеть о ней. В том числе у
людей, желавших и приветствовавших ее. Если до февраля 1917 г.
наблюдались растущие признаки распада государственного начала,
то после свержения монархии началось стремительное разрушение
его и по глупости, и по умыслу, и по необходимости.
Вера в то, что избавление от царя принесет стране избавление
от недугов, оказалась, как и следовало ожидать, иллюзией. Все без
исключения политические партии в большей или меньшей степе¬
ни преувеличили свою способность умело распорядиться громад¬
ным имперским наследием. Желание сломать старую государст¬
венную машину намного опережало представления о том как, чем
и в какие сроки можно ее заменить. Более того: у крайне левых,
крайне правых и всех, кто находился между ними, эти самые
представления существенно разнились, усугубляя неразбериху.
Временное правительство, хотя и являлось детищем револю¬
ции, отказалось от революционных новаций в области внешней
политики. Как и царский кабинет министров, оно тяготело к гео¬
политическому рационализму, но не отвергало в том числе из про¬
пагандистских соображений либеральные идеалы мироустройства,
имея в данном случае возможность опираться не только на модер¬
нистские западные концепции, но и на богатую российскую тра¬
дицию, восходящую к Александру I.
Для Временного правительства ситуация в вопросе о выборе
внешнеполитического курса была крайне сложной. Необходимость
учитывать обострившуюся взаимосвязь внутренних и международ¬
ных факторов, находить компромисс между принципами и интере¬
сами заставляла новую власть лавировать в условиях «плохой ви¬
димости», дефицита времени и отсутствия профессионального
опыта. Впрочем, в рамках тех «джентльменских» дипломатических
правил, которых свято (если не слепо) придерживались либераль¬
454
ные министры вроде П.Н. Милюкова, возможностей было совсем
не много. Все они так или иначе сводились к продолжению войны
невзирая ни на что, ради конкретных материальных (геополити¬
ческих) и моральных (соблюдение обязательств перед союзника¬
ми) целей. Последние порой приобретали в сознании либералов
сакральный смысл, почти исключавший свободу выбора, столь
важную в большой политике. Эту самую свободу выбора Времен¬
ное правительство вольно или невольно ограничивало для себя
своим «целомудренным» видением путей реализации националь¬
ных интересов России, которое не допускало и мысли о сепарат¬
ных переговорах, в то время как государства Антанты не считали
зазорным согласовывать между собой или менять военно-полити¬
ческие планы в ущерб России и даже не уведомляя ее.
Если строгая приверженность одной линии в условиях стреми¬
тельно развивающейся ситуации является признаком правильной
политики, то Временное правительство как будто действовало
верно. Однако в периоды эпохальных переломов «правильной по¬
литики» недостаточно. Нужны нестандартные, парадоксальные,
революционные решения. В 1917 г. экстремальные обстоятельства
требовали экстремальных реакций. Победить суждено было не
тем, кто предпочитал классические правила игры, а тем, кто уста¬
навливал собственные правила.
Выступая за демократические преобразования внутри страны,
Временное правительство не собиралось или, по крайней мере, не
спешило производить их в международных делах. Оно понимало,
что принципы национального самоопределения и отказа от аннек¬
сий и контрибуций — палка о двух концах. С одной стороны, Рос¬
сия заполучала союзника в лице «не титульного» населения Герма¬
нии, Австро-Венгрии и Турции, а также эффективный идеологи¬
ческий инструмент. С другой стороны, это же оружие Централь¬
ные державы могли использовать в Польше, Финляндии, Прибал¬
тике, на Украине и Кавказе, но уже против России. Выпускать та¬
кого своенравного джинна из бутылки было боязно. Особенно для
политиков, тяготевших к сохранению империи. Сепаратистские
настроения в западных российских регионах были делом привы¬
чным и по большому счету не слишком опасным для имперской
структуры (это показал опыт СССР). В правящих и партийных
кругах России, как и в общественном сознании, зрела мысль о не¬
обходимости рано или поздно «отпустить их на волю» и тем
самым избавиться от балласта: нужно найти лишь форму «развода»
и предусмотреть переходный период. Что касается Украины и
Кавказа, то здесь все обстояло иначе: без этих территорий импе¬
рия становилась неполноценной и уязвимой. Поэтому их самооп¬
ределение угрожало целостности и безопасности России. И хотя
«сепаратистское» движение имело там скорее классовую, чем
антироссийскую подоплеку, повод для беспокойства существовал.
Как бы то ни было, Временное правительство считало продол¬
жение войны естественным и неизбежным выбором в своей меж¬
455
дународной политике. Правда, под давлением левых сил кабинету,
где фактически заправлял А.Ф. Керенский, пришлось принять
«мирную формулу» Петросовета (мир без аннексий и контрибу¬
ций, право наций на самоопределение). Новая власть, желая избе¬
жать обвинений в русском экспансионизме, была вынуждена
пользоваться соответствующей риторикой, «понятной для передо¬
вых демократий современного человечества». Но вопрос о вопло¬
щении этой риторики в жизнь откладывался до полной победы
над врагом.
Антанта воспринимала Временное правительство с насторо¬
женностью, несмотря на его общедемократическую ориентацию и
успокоительные заверения. Образ политического правления Рос¬
сии, теперь уже в принципе такой же как в Англии и Франции,
интересовал союзников отнюдь не в первую очередь. Главное —
будет ли она воевать дальше. А с царем или без него — это дело
второе. На словах приветствуя демократическую революцию в
Петрограде, Лондон и Париж по существу опасались ее последст¬
вий. Она могла стать помехой в их планах, предусматривавших не
попечительство над российскими реформами, а разгром Четверно¬
го союза. При всех сомнениях Антанты относительно внешнепо¬
литического курса самодержавной России, Николай II все же оли¬
цетворял некую стабильность и предсказуемость. Теперь же союз¬
ники перестали полагаться и на этот минимум. Не потому, что
новые русские лидеры вызывали подозрение какими-то злокоз¬
ненными замыслами, а потому что события грозили выйти из-под
их контроля.
Временное правительство тоже не доверяло Антанте, имея на
то свои основания. Создавалось впечатление, будто Англия и
Франция сожалели об обещанной Россци доле победителя и явно
хотели пересмотреть условия соответствующих соглашений. (Они,
кстати говоря, не без основания усматривали в «альтруистических»
декларациях российского руководства пропагандистскую оплош¬
ность, которую нужно обратить против него же, когда дело дойдет
до дележа добычи.) В ответ были предприняты попытки добиться
дипломатической помощи США/ используя и то обстоятельство,
что в Вашингтоне принцип мирного урегулирования понимали
иначе, чем в Лондоне и Париже. Сближению благоприятствовала
и традиционная русско-американская взаимоприязнь и новые
комплиментарные знаки со стороны России. Еще до начала пере¬
говоров между Петроградом и Вашингтоном Милюков заявил об
уважении Временного правительства к «тем высоким идеям, кото¬
рые нашли себе особенно яркое выражение со стороны нашего
нового союзника, великой заатлантической республики, в выступ¬
лениях ее президента». К моменту вступления США в войну (ап¬
рель 1917 г.) в Европе уже знали о взглядах В. Вильсона на после¬
военный мировой порядок, хотя более или менее стройно они
будут изложены позже, в его знаменитых «14 пунктах».
456
США отказались от своего нейтралитета не только для того,
чтобы обеспечить победу над Германским блоком, но и для того,
чтобы заявить о себе как о державе, готовой взять глобальные обя¬
зательства. Согласившись оказать Антанте военную помощь, Виль¬
сон в принципе видел свою страну в статусе мирового лидера и
международного арбитра, стоящего над схваткой, чтобы в любой
момент использовать свое могущество ради обеспечения мира.
Этим гегемонистским по сути намерениям он придал изящную
идеологическую форму, которая была демонстративно противопо¬
ставлена классической европейской концепции равновесия сил.
Вильсон предлагал Европе ничто иное, как утопическую модель
послевоенного мироустройства, основанного на коллективной без¬
опасности, демократизации межгосударственных отношений,
самоопределении наций. По его мнению, эффективным будет
лишь такой мирный договор, который поставит во главу угла не
традиционную процедуру вознаграждения победителей за счет по¬
бежденных, а задачу искоренения причин, порождающих войну.
Вильсон сформулировал идею создания соответствующего меха¬
низма для поддержания мира — наднациональной представитель¬
ной организации (своеобразного мирового правительства и миро¬
вого парламента), предназначенной лля урегулирования конфлик¬
тов и обуздания агрессоров. Доктринально-философской опорой
этой сверхструктуры должны были стать мораль, закон, равнопра¬
вие, справедливость. Вильсон хотел распространить принципы де¬
мократии, доказавшие свою жизнеспособность в ряде западных го¬
сударств (прежде всего США), на более широкую сферу глобаль¬
ной политики. При этом в интеллектуальном плане он представ¬
лял давнюю традицию европейской гуманистической мысли, бив¬
шейся над проектами «вечного мира». А в практическом плане он
пусть и неосознанно выступал преемником строителей такой сис¬
темы, как Священный союз, несмотря на существенное расхожде¬
ние идеологических взглядов Вильсона, с одной стороны, и импе¬
ратора Александра I — с другой. Искренняя личная вера амери¬
канского президента в высоконравственную природу пропаганди¬
руемых им идей нисколько не противоречила гегемонистской сущ¬
ности политики, направленной на их воплощение. Равно как и
глубокое убеждение русских царей Александра I и Николая I в
том, что они творят добро, было вполне совместимо с силовыми
методами сохранения мира в Европе и ведущей ролью России в
коллективной диктатуре Священного союза.
Российским либералам вильсонианство импонировало во
многом именно тем, что не являлось для них неприятным откро¬
вением. В их среде подобные идеи давно получили широкое хож¬
дение в качестве интеллектуальной теории. Однако ее практичес¬
кое применение к российским реалиям требовало осторожного
подхода с позиций двойного стандарта. Так, принцип отказа от за¬
воеваний предполагал безусловное возвращение России оккупиро¬
ванных немцами территорий, тогда как принцип самоопределения
457
обязывал ее предоставить нерусским народам независимость. Вы¬
игрыш в первом случае перекрывался проигрышем во втором. Вы¬
рваться из этого противоречия, не нанеся ущерба своим геополи¬
тическим интересам, было невозможно. Честность и последова¬
тельность становились непозволительной роскошью для всех
многонациональных государств. Чем глубже они это осознавали,
тем больше ловчили, смещая акценты в выгодную для себя сторо¬
ну. Правда, ни Милюков, ни его духовно менее одаренные колле¬
ги так толком и не решили, как обратить вильсонианство на поль¬
зу России. Зато Центральные державы быстро нашли способ при¬
менить его России во вред. Зачастую Германии и Австро-Венгрии
удавалось отвратить от себя разрушительную энергию украинско¬
го, польского и прибалтийского национальных движений и напра¬
вить ее против «русского империализма». Себя же они преподно¬
сили как освободителей. В противоборстве двух военных блоков
лозунг самоопределения превращался в мощное оружие. Обладая
обоюдоострыми концами, оно требовало очень деликатного обра¬
щения: им можно было не только сильно поранить противника,
но и пораниться самому.
Англия и Франция скептически относились к «фантазиям»
Вильсона, даже когда не сомневались в его чистосердечии. Но они
старались подыгрывать или, по крайней мере, не перечить ему от¬
крыто, понимая, что победа над Германским блоком зависит от
США. Между Вашингтоном, Лондоном и Парижем существовало
единство в том, что было главным в данный момент: сначала вы¬
играть войну, а уже потом думать об условиях мира.
По этой же причине не возражало против предложений Виль¬
сона и Временное правительство. Кроме того, ему приходилось
уступать давлению российского леворадикального «вильсониан-
ства», настаивавшего на формуле «мир без аннексий и контри¬
буций плюс самоопределение». Хотя среди русских либералов
тоже хватало скептиков, они в критической ситуации 1917 г. —
предпочитали не ссориться ни с Вильсоном, ни с большевиками.
В результате США сохранили активный настрой на военно-эконо¬
мическую помощь России до Октябрьской революции и даже
после нее.
* * *
Двоевластие в Петрограде сеяло смятение в умах и настроени¬
ях, подрывало элементарные основы управления обществом. Для
создания новых институциональных связей вместо прежних, вне¬
запно оборвавшихся, требовалось время, которого катастрофичес¬
ки не хватано, и опыт, которого у февральских победителей вооб¬
ще не было. Похоже, в тех условиях существовал единственный
выход из кризиса — установление диктатуры либо Временного
правительства, либо Советов. Большевики понимали это лучше
других и лучше других знали, как это сделать. Отсутствие щепе¬
458
тильности по отношению к соперникам, умение играть на чувст¬
вах масс, фанатическая вера в свою правоту делали их самыми ис¬
кусными политиками в макиавеллистском значении слова.
Временное правительство боролось за власть и параллельно
пыталось что-то созидать, не вполне осознавая, что война — не
подходящее время для проведения либеральных реформ, тем более
«законным», демократическим путем, с соблюдением всех консти¬
туционных процедур. Здесь, вероятно, коренилась главная ошибка
буржуазных партий. Большевики же были собраннее и дальновид¬
нее. Они пока ничего не созидали и ничего не реформировали, а
лишь целенаправленно расшатывали зыбкое политическое равно¬
весие, эксплуатируя возвышенные ожидания народа и низменные
инстинкты толпы. Большевики полностью сосредоточились на
борьбе за власть и одним из важнейших средств этой борьбы сде¬
лали разрушение. С точки зрения скорейшего решения такой зада¬
чи, они действовали последовательно, целесообразно и изобрета¬
тельно. Большое значение имел и личностный фактор. И среди
буржуазных и среди социал-радикальных лидеров было немало
блестящих интеллектуалов и харизматических фигур. Однако боль¬
шевики доказали, что в качестве политических игроков они гораз¬
до сильнее, хладнокровнее и везучее.
Сторонники Ленина превратили в орудие борьбы за власть ос¬
новополагающий внешнеполитический (и в значительной мере
внутриполитический) вопрос того времени — о войне. За ее про¬
должение до победного конца и за выполнение союзнического
долга выступали все партии, кроме большевиков, требовавших не¬
медленного прекращения ее без аннексий и контрибуций. При
этом они также пропагандировали идею перерастания империа¬
листической войны в гражданскую. Патриотическая позиция Вре¬
менного правительства повредила ему в такой же степени, в какой
большевикам помогли их пораженческие, «национал-предатель-
ские» лозунги.
Керенский хотел укрепить армию и установить над ней кон¬
троль, чтобы воевать до победы. Ленин же стремился разложить и
деморализовать армию, чтобы вывести ее из-под чьего бы то ни
было контроля, кроме большевистского, и прекратить войну. Опо¬
рой одному служило офицерство с его понятиями о чести и госу¬
дарственной пользе; опорой другому — солдатская масса с ее уста¬
лостью от окопной жизни, растущим озлоблением и жаждой вер¬
нуться к своему крестьянскому хозяйству. Но до определенного
момента ни один, ни другой не могли получить решающего пере¬
веса. Стремление Керенского к установлению порядка как бы
уравновешивалось стремлением Ленина к временному сохранению
беспорядка. Каждый из них применял свои методы. Керенский
ввел в армии институт правительственных комиссаров, а когда это
не оправдало себя, вынужден был отдать войска в ведение попу¬
лярного генерала Л.Г. Корнилова, приверженца железной дисцип¬
лины, с именем которого многие связывали надежды на успешные
459
действия против немцев и австрийцев. Ленин же ставил прямо
противоположную цель — разладить армейский механизм, сделать
его непригодным для продолжения войны, но эффективным для
реализации своих идей.
Колебания и растерянность Временного правительства, с одной
стороны, и деструктивная большевистская пропаганда, с другой,
усиливали анархию. Не желая мириться с распадом фронта и всей
страны в целом, руководящие военные кадры, объединившиеся
вокруг Корнилова, становятся самостоятельной политической
силой, готовой взять инициативу на себя. После провала июльско¬
го наступления на фронте и неудавшегося большевистского пере¬
ворота в Петрограде необходимость экстренных мер неизбежно
встала на повестку дня. Вопрос был в том, кто предпримет их бы¬
стрее, и ради чего.
В офицерской среде растут реставраторские настроения, оди¬
наково опасные и для Временного правительства и для Советов.
Именно эти настроения, подпитываемые стремлением спасти Рос¬
сию от полной катастрофы, подвигли Корнилова на мятеж (сен¬
тябрь 1917 г.) с целью провозглашения военной диктатуры в стра¬
не. Это было вынужденное и выстраданное решение человека, ко¬
торый понимал, что нужно срочно что-то делать, и который видел
в институте власти лишь необходимое техническое средство для
этого, тем более, в условиях, когда одни не могли, другие не хоте¬
ли найти выход из кризиса.
Почти все партии, занимавшие на политической шкале «левое»
от монархистов пространство, тотчас объединились против Корни¬
лова, расценив его как общую угрозу. Керенский попросил и по¬
лучил помощь от Советов, где уже фактически доминировали ле¬
нинцы. Петроградский гарнизон был приведен в боевую готов¬
ность. Рабочим раздачи оружие и позволили создать военизиро¬
ванные отряды. Большевики организовали железнодорожный са¬
ботаж, сорвавший доставку корниловских войск к столице. В то
время как офицерство поддержало мятежного генерала, солдатская
масса плохо понимала, куда и зачем ее ведут. Леворадикальная
агитация в этой среде давала свои плоды.
В итоге Корнилов потерпел неудачу. Предпосылки к ней коре¬
нились не только в конкретных факторах, приведенных выше, но
и в некоей общей политической и психологической закономернос¬
ти, не всегда или не всегда прямо связанной с соотношением со¬
циальных сил. Противники Корнилова победили во многом пото¬
му, что они боролись прежде всего за власть как таковую, уже до¬
статочно хорошо овладев профессиональными навыками этой
борьбы. Они умели «быть любезными» народу и направлять его
волю и чувства в выгодное для себя русло, скрывать от него свои
подлинные намерения. Чтобы снискать народную любовь и под¬
держку, они не стеснялись обещать невыполнимое и не выполнять
обещанное. В этом смысле Корнилов безнадежно уступал им. Его
трагедия заключалась именно в отсутствии жажды к власти, на ко¬
460
торую он рискнул посягнуть лишь из высших побуждений, про¬
диктованных осознанием надвигающейся беды. Будучи политичес¬
ким дилетантом, он честно и наивно заявил о своих «узурпатор¬
ских» планах и вместо того, чтобы посулить народу райскую
жизнь, потребовал от него жертв во спасение России. После трех
лет безумной войны и непереносимых тягот подобная постановка
вопроса была крайне непопулярной, что и обрекало патриота и го¬
сударственника Корнилова на поражение.
Помощь Советов обошлась Керенскому дорого. Внеся большой
вклад в подавление корниловского мятежа, большевики, естест¬
венно, не могли позволить, чтобы плоды победы достались кому-
то, кроме них. На фоне всеобщего хаоса и растерянности, каза¬
лось, только они знали, что делать. Временное правительство твер¬
дило о том, что массы не принимали (война до победного конца)
и не понимали (созыв Учредительного собрания). Между тем
большевики провозгласили три простых лозунга: мир — народам,
земля — крестьянам, заводы — рабочим. Влияние Ленина росло
так же стремительно, как уходила почва из-под ног Керенского.
Единственной надеждой последнего оставались демократические
выборы в новый парламент, где леворадикалы скорее всего оказа¬
лись бы в меньшинстве. Для такого предположения имелись осно¬
вания: в искусстве говорить с народом напрямую и увлекать его за
собой у большевиков не было равных, но в партийно-политичес¬
кой жизни России они занимали куда более скромные позиции.
Никто не осознавал это лучше самих большевиков. Именно
поэтому, находясь на волне популярности после разгрома Корни¬
лова и воспользовавшись уникальной ситуацией полного рас¬
стройства государственного управления, они решили не дожидать¬
ся Учредительного собрания и в октябре 1917 г. насильственно за¬
хватили власть в свои руки.
* * *
С первых дней существования советское правительство остро
столкнулось с проблемой выживания. У людей, профессионально
и психологически ориентированных на разрушение, совершенно
не было опыта созидательной государственной работы. Чтобы на¬
брать его, требовалось время. В условиях исторического цейтнота
перед большевиками встала всепоглощающая задача сохранения
власти любой ценой. Для этого нужно было не только установить
диктатуру, но и безотлагательно предпринять ряд мер в области
внутренней и внешней политики. Самое главное — прекратить
войну, без чего остальное теряло смысл и перспективу.
Если во внешнеполитическом курсе Временного правительства
видна историческая преемственность, то первые же шаги совет¬
ской дипломатии знаменовали почти полный разрыв с традицией.
И не потому, что большевики плохо разбирались в геополитике. И
даже не потому, что в тот момент они свято верили в мировую ре¬
461
волюцию и в интернациональное братство трудящихся. Дело в
другом: обладание властью являлось для ленинцев высшей цен¬
ностью и непременным условием реализации их идеалов. Ради
этого они готовы были пожертвовать многим, в том числе частью
имперского территориального наследства.
На следующий день после прихода к власти большевики про¬
возгласили Декрет о мире — документ беспрецедентный в анналах
дипломатии и по своему пафосу и по своему смыслу. Он содержал
три ключевых положения: немедленное заключение справедливого
демократического мира без аннексий и контрибуций; универсали¬
зация принципа национального самоопределения и применение
его к любым, без изъятия, внутриполитическим и международным
ситуациям; полный отказ от тайной дипломатии. Оговорка о го¬
товности Советов рассмотреть другие варианты прекращения
войны выглядела формальной вежливостью, тогда как приглушен¬
ный намек на мировую коммунистическую революцию не остав¬
лял сомнений относительно подлинных планов большевиков.
Вслед за Декретом была обнародована «Декларация прав наро¬
дов России», фактически призывавшая к упразднению Российской
империи и тем самым дававшая основание считать, что новые
правители в Петрограде затеяли опасную игру с огнем.
Запад, вообще говоря, не имел ничего против того, чтобы Рос¬
сия стала жертвой этой игры. Но не раньше, чем она выполнит
свой союзнический долг в войне. Делать этого большевики не со¬
бирались. Им не нужна была победа той или иной воюющей сто¬
роны. Им нужна была их собственная политическая и идеологи¬
ческая победа во всемирно-историческом масштабе. Если бы они
и согласились на что-то променять российское имперское наслед¬
ство, то лишь на глобальное сверхгосударство рабочего класса.
Вместе с тем утопическое прожектерство соединялось в большеви¬
ках с поразительным прагматизмом. Они становились тем гибче,
чем дальше расходилась теория мировой революции с реальнос¬
тью. Это выдающееся приспособительное качество недооценили
их оппоненты внутри России и за ее пределами.
Поначалу большевики верили, что глобальная победа пролета¬
риата настолько изменит природу международных отношений, что
в дипломатии, в привычном смысле слова, не будет надобности.
Как бы предвосхищая этот планетарный переворот, они обрати¬
лись к народам мира через головы правительств, что считалось
«запрещенным» политическим приемом. Вскоре Ленину придется
отказаться от такого метода: в стратегической перспективе его не¬
удобства намного превышали его кратковременные выгоды.
Жизненная заинтересованность большевистского руководства в
прекращении войны не имела никакого касательства к пацифизму
или гуманизму. Помимо стремления удержать власть существовала
еще одна веская причина для миролюбия. Рассматривая работу по
систематическому развалу Восточного фронта как составную часть
борьбы против самодержавия и Временного правительства, боль¬
462
шевики преуспели на этом поприще. Теперь для восстановления
фронта не было ни материальных, ни психологических возмож¬
ностей. Это снимало с повестки дня и вопрос о защите отечества,
и вопрос о военном экспорте российской революции.
Декрет о мире сильно обеспокоил Антанту, увидевшую в нем
угрозу сепаратного советско-германского соглашения. Кроме того,
ее тревожил пролетарский мессианизм большевиков и их прене¬
брежение к вековым традициям дипломатии.
Тем с большей готовностью ухватились англичане и французы
за американскую умеренную альтернативу ленинскому Декрету —
так называемые «14 пунктов» Вильсона, опубликованные два меся¬
ца спустя. Не то, чтобы эта программа приводила их в восторг.
Просто ее системно-деструктивный потенциал был значительно
ниже; она оставляла более широкий логический зазор для произ¬
вольной интерпретации, а главное она не подразумевала кресто¬
вый поход против капитализма. Дело не в том, что «14 пунктов»
нравились Антанте, а в том, что они ее меньше пугали. Хотя про¬
грамма Вильсона и по времени публикации и по содержанию но¬
сила вторичный характер, она обладала большим весом в европей¬
ских политических кругах, поскольку за ней стояла могуществен¬
ная Америка, способная быстро решить исход войны, в то время
как Декрет о мире провозгласила обессилевшая и непредсказуемая
Россия.
Англия и Франция не зря тревожились по поводу прихода
большевиков: через две недели после Октябрьской революции со¬
ветское руководство начало с немцами переговоры о мире, пред¬
ложив и Антанте участвовать в них. Англия и Франция отказались.
Для них намерение России выйти из войны, когда обозначилась
перспектива победы, было большим ударом. Они делали все,
чтобы не допустить этого. Но желание большевиков сохранить
власть внутри страны путем заключения мира с Германским бло¬
ком перевешивало боязнь потерять в глазах Лондона и Парижа ре¬
путацию честного союзника.
На момент открытия советско-германских переговоров в
Брест-Литовске в декабре 1917 г. немецкие войска занимали Поль¬
шу, западные части Белоруссии, Литву и Курляндию. Используя
эту ситуацию для того, чтобы обратить принцип самоопределения
против самой России, Берлин требовал превращения линии фрон¬
та в новую советско-германскую границу. При этом выдвигался
странный аргумент, согласно которому уже сам факт включения
завоеванных земель в сферу германского влияния означал реализа¬
цию идеи национального самоопределения. Большевики настаива¬
ли на безусловном освобождении всех оккупированных террито¬
рий и предоставлении Польше и Прибалтике права добровольно
выбирать свое политическое будущее. Сопротивляясь германским
требованиям и затягивая переговоры, российская делегация надея¬
лась на скорую перспективу европейской социалистической рево¬
463
люции, которая, как надеялись, вообще снимет с повестки дня
традиционные дипломатические проблемы.
Предмет большевистских надежд вызывал у германской делега¬
ции чувство страха и заставлял ее форсировать события. В стрем¬
лении принудить Россию к быстрому подписанию договора, Гер¬
мания признала независимость Украины, провозглашенную Радой
(фиктивной властной структурой, украинским аналогом Времен¬
ного правительства). Пытаясь противостоять усилившемуся дипло¬
матическому нажиму, большевистский представитель в Брест-Ли-
товске Л.Д. Троцкий занял позицию «ни войны, ни мира», озна¬
чавшую, что Россия прекращает военные действия, не подписывая
мирного договора. Поведение Троцкого объяснялось, по крайней
мере, тремя моментами: нежеланием уступать территории, ожида¬
нием мировой революции и убеждением, что немцы не посмеют
возобновить войну ни по моральным, ни по прагматическим сооб¬
ражениям. Все эти расчеты оказались ложными: Берлин склонялся
к мысли, что именно в военных успехах нужно искать путь к спа¬
сению от социальный потрясений. Кроме того, немцы знали о се¬
рьезных разногласиях среди советского руководства по вопросу о
мере уступок при заключении мира, и поэтому решили ковать же¬
лезо, пока горячо.
В обстановке, когда время работало против Германии, тактика
проволочек, примененная великолепным полемистом и демагогом
Троцким, давала России явный перевес. Прекрасно понимая это,
Берлин предъявил ультиматум, содержавший прежние требования.
После того как Троцкий отверг его, германские войска начали
массированное наступление на Восточном фронте, оборонять ко¬
торый было некому: старая русская армия уже распалась, а новая
советская только формировалась. Остановить катастрофическое
развитие событий можно было лишь немедленным согласием па
германские условия, о чем пришлось уведомить Берлин после бур¬
ных дебатов в большевистском ЦК, где Ленин пригрозил отстав¬
кой, если немецкий ультиматум не будет принят.
1 марта 1918 г. Брест-Литовские переговоры возобновились.
Германия еще больше ужесточила свои требования. На этот раз
советская делегация не располагала ни малейшей свободой выбо¬
ра. Через два дня договор был подписан. Россия лишалась Поль¬
ши, Прибалтики, Финляндии, Западной Белоруссии, Украины,
юго-западной части Закавказья (Карс, Батум, Ардаган). Германии
выплачивалась военная контрибуция в 6 млрд марок. Более того:
Берлин, ссылаясь на внутреннюю нестабильность России, остав¬
лял за собой право на новое наступление, чтобы гарантировать
соблюдение мира. Это заставляло большевиков прилагать огром¬
ные усилия по пресечению возможных провокаций со стороны их
политических противников. Такой ценой советское руководство
сохранило власть и выполнило обещание прекратить войну.
Однако неприятности на этом не закончились. Немецкие войс¬
ка действительно вторглись на Украину, в Крым, на Кавказ, что
464
вело к дальнейшему распаду Российской империи. Против боль¬
шевиков стали объединяться враждебные им элементы — от мо¬
нархистов до анархистов. Выход Советской России из войны Ан¬
танта восприняла как предательство, объявила новую власть вне
закона и выразила готовность поддержать любые оппозиционные
силы при наличии у них антигерманской ориентации. Еще до под¬
писания Брест-Литовского мира в Англии, Франции и США стали
рассматриваться планы вооруженной интервенции с двуединой за¬
дачей — низложение Советов и восстановление русского фронта.
Возникшие перед правительством Ленина внутренние и внеш¬
неполитические проблемы образовали сложнейшее и, казалось,
неразрешимое сплетение. Многим наблюдателям того времени
скорое падение большевиков представлялось неминуемым. Но эти
«пророки» недооценили в Ленине и его соратниках выдающихся
политических «технологов», умевших извлекать максимальную
пользу из минимальных шансов. Впрочем, в большевистской «ко¬
лоде» были не такие уж безнадежные карты. Симпатии к ним на¬
селения крупных промышленных центров и значительной части
сельских жителей делали весьма реальной перспективу одолеть
антисоветское движение, не отличавшееся социальной, идеологи¬
ческой и организационной спаянностью.
Что касается политики по отношению к внешним противни¬
кам, то здесь Ленин благоразумно отказался от однозначного
предпочтения той или другой стороны в пользу стратегии лавиро¬
вания между Германией и Антантой до окончательного проясне¬
ния вопроса о победителях и побежденных.
Одним словом, у большевистской власти был определенный
потенциал для выживания, но его еще предстояло реализовать. На
достижение этой цели Ленин и партия мобилизовали всю свою
энергию, интеллект, творческий прагматизм и классовую нена¬
висть, будучи уверенными лишь в одном — успех возможен, но
отнюдь не гарантирован. После Брест-Литовского мира перед ис¬
терзанной, расчлененной и мятущейся Советской Россией прости¬
ралась полная неизвестность, которая вскоре материализовалась в
гражданскую войну и иностранную интервенцию.
* * *
Какими бы многообразными и запутанными ни были причины
Первой мировой войны, один из ее фундаментальных итогов
вполне очевиден: крушение трехсотлетней империи Романовых,
повлекшее за собой большевистскую революцию и давшее начало
новой эпохе в истории России и человечества. Есть мнение, что в
1914—1918 гг. российская монархия в лице Николая II расплати¬
лась за ошибки XIX в., самые крупные из которых — чрезмерная
вовлеченность в балканские дела, попустительство возвышению
Германии и заключение рокового союза с Францией, якобы рас¬
коловшего Европу. Это подразумевает, между прочим, предопреде¬
16 - 9681
465
ленность исторического процесса, из чего следует вывод: личность
русского царя не играла существенной роли.
Однако такая логика порождает ряд вопросов. Почему именно
при Николае II внутренняя и внешняя политика России приняла
трагическое направление, а не при его предшественниках, кото¬
рым жизнь бросала не менее жестокие вызовы? Почему вполне
обоснованные и нередко вынужденные внешнеполитические дей¬
ствия, предпринятые российскими правителями XIX в. именуются
просчетами, а безвольный и безликий курс Николая II, к тому же
не чуждый рискованных авантюр, преподносится как неотврати¬
мый результат чужих ошибок? Почему прежде Россия в неблаго¬
приятных для себя международных ситуациях одерживала военные
и дипломатические победы, а теперь, находясь в составе беспри¬
мерной по силе коалиции, терпит военные и дипломатические по¬
ражения? Почему в XIX в. судьбы европейских государств во
многом зависели от России, а в 1917—1918 гг. настал черед Запада
определять ее судьбу?
Вероятно, именно потому, что Россия в начале XX в. платила
не столько по счетам предшествующего столетия, сколько по
счетам царствования Николая II, исполненного трагического про¬
тиворечия между масштабом проблем, стоявших перед страной, и
масштабом личности, призванной решать их. Его двадцатитрехлет¬
нее пребывание у власти было временем методичной и нелепой
растраты накопленных за века физических и моральных сил импе¬
рии. Выдающиеся российские политики старались всячески поме¬
шать этому злокачественному течению событий. В Николае II они
искали если не верного союзника, то хотя бы благожелательного
наблюдателя. Но не нашли ни того, ни другого. Его заурядной и
апатичной натуры не хватило даже на такую малость. Принеся
просвещенных, умеренно-консервативных реформаторов в жертву
своему безволию, он подписал приговор и самому себе, и Россий¬
ской империи. Неожиданно предоставившуюся большевикам воз¬
можность сыграть на его ошибках можно назвать великим везени¬
ем, а закономерно возникшая следом задача исправить эти ошиб¬
ки достойна именоваться великой миссией.
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
С IX до начала XX в. Россия проделала огромный историчес¬
кий путь — от скромного по значению Киевского раннефеодаль¬
ного государства до необозримой империи, являвшейся неотъем¬
лемой частью и едва ли не самым влиятельным фактором мировой
политики и геополитики.
Это была трудная борьба за выживание, знавшая и триумфы и
катастрофы, фактически продолжавшаяся на всем протяжении
российской истории и в известном смысле ставшая ее сутью.
Врожденный страх перед агрессией извне накладывал свой неиз¬
менный отпечаток на внешнеполитическую стратегию России и
тогда, когда имелись реальные основания для опасений, и тогда,
когда они были скорее мнимыми.
Логика самозащиты изначально заключала в себе импульсы к
экспансии, диктовавшие линию поведения киевским князьям. В
стремлении не выпускать из своих рук жизненно важную дорогу
«из варяг в греки» они отбивались от врагов или покоряли их,
вступали в оборонительно-наступательные союзы и создавали ква¬
зиимперии (Святослав), воевали с Византией и в то же время ис¬
кали прочных связей с ней.
Стойкое, воспитанное историческим опытом чувство геополи¬
тической уязвимости заставляло московских князей, начиная с
Ивана III, искать надежные средства избавления от этого чувства
в, так сказать, концептуальном оформлении восточного, западного
и южного направлений внешней политики государства. Было по¬
ложено начало воистину судьбоносному процессу с равновелики¬
ми шансами на гибель и спасение. По сути — процессу имперооб-
разования, реальной альтернативой которому, похоже, являлось
исчезновение с тогдашней политической карты Евразии. Хотя им¬
перия была официально провозглашена при Петре I в результате
успешного прорыва на запад, контуры ее все же обозначились
вначале на востоке при Иване Грозном.
Российское государство и общество всегда колебались между
неприязнью к Западу и тягой к нему. Эти колебания принимали
характер неких циклов, один из которых в эпоху Петра I привел к
полноправному вступлению России в систему европейских между¬
народных отношений. Участие в них было не самоцелью, а сред¬
ством к решению национальных задач — внутренних и внешних.
Европа тоже раздваивалась в своем восприятии России: чувство
подозрения к «варварской» стране боролось с рациональной заин¬
тересованностью и растущей потребностью в ней.
Вслед за Иваном Грозным Петр I видел единственный путь к
выживанию в продолжении имперостроительства и решал эту го¬
сударственную задачу преимущественно экспансионистскими ме¬
тодами. Обращая свои устремления на запад, он понимал, что от-
467
16*
туда исходила угроза безопасности России и что там же следовало
искать реальные возможности ее предотвращения. Только учась у
Европы, становясь ее частью и осваивая ее правила международ¬
ных игр, можно было надеяться на успех в «оборонительном на¬
ступлении».
Долгое время Россию предпочитали держать за «железным за¬
навесом», который отчасти стихийно, отчасти сознательно образо¬
вался из граничивших с нею государств — Швеции, Польши, Тур¬
ции. Первая составляла как бы северную часть занавеса, вторая —
западную, третья — южную. Само по себе существование этого ба¬
рьера, обрекавшего Россию на ущербное развитие, ставило про¬
блему разрушения его в ряд жизненно важных задач внешней по¬
литики Петербурга в XVIII в.
Петр I решил «шведский» (балтийский) вопрос и — пусть
ценой поражения — наметил пути решения вопроса «турецкого»
(включавшего три основных аспекта: черноморский, балканский и
кавказский). Екатерина II продолжила эту работу, завоевав широ¬
кий выход к Черному морю, усилив российские позиции на Цент¬
ральном Кавказе и в Грузии, сделав значительный шаг вперед в
ослаблении Османской империи. На западном направлении она
совершила колоссальный прорыв, осуществив захват почти двух
третей Польши в рамках коллективной (австро-прусско-русской)
политики расчленения этой страны. По большому счету, именно
упразднение Речи Посполитой превратило Россию в великую ев¬
ропейскую державу, граничившую теперь не с польским «санитар¬
ным буфером», а с Пруссией и Австрией. (Здесь мы намеренно не
касаемся нравственной стороны дела, которая присутствует прак¬
тически во всех международных проблемах, делая их уязвимыми
для критики с моральной точки зрения.)
В XVIII в. Россия развивает экспансию на восток: осваивает
Сибирь, переходит границы Казахской степи, исподволь готовя
плацдарм для наступления в Среднюю Азию, закрепляется на ти¬
хоокеанском побережье, инициирует дипломатические и торговые
отношения с Соединенными Штатами Америки.
Преследуя свои стратегические цели, Петербург умело исполь¬
зовал разнообразные средства, ставшие доступными для России
прежде всего благодаря тому, что она уже была частью европей¬
ской системы. Петр I и Екатерина II заключали двусторонние
союзы и вступали в многосторонние коалиции; участвовали в
больших и малых войнах за различные «наследства», прямо или
косвенно влияя на их исход; оказывали и принимали посредни¬
ческие услуги; навязывали себя или приглашались в качестве га¬
рантов и согарантов мирных соглашений; устанавливали развет¬
вленные династические связи; играли на континентальных и гло¬
бальных противоречиях.
В результате сложной эволюции во второй половине XVIII в. с
большой политической сцены Европы на второй план отошли
такие действующие лица, как Швеция, Испания, Голландия.
468
Начал формироваться прообраз будущего «концерта» великих дер¬
жав — Англии, Франции, России, Австрии, Пруссии. Но ни един¬
ства, ни согласия в нем не было. Петербург, Вена и Берлин, взяв
на себя негласный контроль над Центральной и Восточной Евро¬
пой, явно не доверяли друг другу в том, что касалось германских,
польских и турецких дел. Западная Европа столь же молчаливо
была признана сферой влияния Парижа и Лондона, но они никак
не могли поделить ее, не говоря уже об острейшем колониальном
соперничестве.
После русско-турецких войн и разделов Польши европейские
границы России в целом достигли той конфигурации, которая
считалась «естественной» и геополитически относительно безопас¬
ной. К концу XVIII в. Петербург отдавал предпочтение принципу
статус-кво и соответствующей охранительной политике, что от¬
нюдь не было равнозначно пассивности. Защита новоприобретен-
ных территорий от реванша, сопряженная еще и с логикой разви¬
тия восточного вопроса, заставляла Россию выстраивать отноше¬
ния с Европой и Турцией таким образом, чтобы оптимально обес¬
печить свои национальные интересы. Приобретение Северного
Причерноморья в значительной мере обесценивалось тем фактом,
что Босфор и Дарданеллы оставались в руках Порты, использовав¬
шей их как политический и экономический инструмент. В услови¬
ях начавшегося распада Османской империи и обостряющейся
борьбы за ее наследство значение Проливов, как гипотетической
доли Петербурга, возрастает.
Вместе со статусом великой державы России досталось и ее
бремя, в том числе в виде моральной ответственности за судьбы
балканских и закавказских христиан, связывавших с православ¬
ным царем надежды на освобождение от мусульманского господ¬
ства. Будучи обязательством не только нравственного, но и пре¬
стижного свойства, оно становилось весомым политическим фак¬
тором, игнорируя который Петербург рисковал потерять свой ав¬
торитет и влияние. Подчас этот «иррациональный» долг превра¬
щался в досадную обузу, источник бесполезной траты имперских
сил в ущерб другим задачам государства — внешним и внутрен¬
ним. Однако боязнь, что в случае крушения Турции «балканский
вакуум» будет заполнен враждебной России державой, вынуждало
Петербург сознательно идти по пути перенапряжения националь¬
ных ресурсов.
Куда более неопределенный вид, чем в Европе, имели россий¬
ские границы на Кавказе, где Екатерина II взяла под свой протек¬
торат Восточную Грузию, не располагая прочными тылами в Даге¬
стане, Чечне и Черкесии. Переход через Кавказский хребет (при¬
родный рубеж, сам собой напрашивавшийся на роль рубежа гео¬
политического) и фактическое превращение Грузии в российский
анклав обуславливало неизбежность дальнейшего продвижения на
юго-восток и юго-запад в поисках «логичных» границ с Турцией и
469
Ираном, что вызвало со стороны последних остро негативную ре¬
акцию.
Весьма ненадежной была граница с тюркскими полугосударст-
венными образованиями на пространстве от Каспия до Иртыша.
Хотя Младший и Средний казахские жузы признали подданство
России (1730-е гг.), разбойничьи набеги кочевых племен не пре¬
кратились.
; На Дальнем Востоке все более сложное содержание приобрета¬
ла проблема соседства с Китаем, сочетавшая в себе элементы мир¬
ного С9трудничества (дипломатические и торговые связи) и кон¬
фликта (амурский вопрос).
* * *
В XVIII в. международные отношения в Европе не отличались
устойчивостью и системностью. Отсюда — длинная череда войн с
участием союзов одних государств против других при возрастаю¬
щей роли России. Заметным колебаниям были подвержены «осе¬
вые» и «региональные» антагонизмы. Извечные австро-француз¬
ские противоречия уступили место (после 1756 г.) партнерству,
правда — не долгому. Австро-прусские, русско-австрийские и рус¬
ско-прусские разногласия существенно ослабли благодаря разде¬
лам Польши. Отношения между Петербургом и Стокгольмом, не¬
смотря на периодические всплески шведского реваншизма, в
конце концов перешли в русло взаимотерпимости.
Вместе с тем стабильно высокий уровень напряжения сохра¬
нялся между Лондоном и Парижем, не без причины подозревав¬
ших друг друга в стремлении к мировой гегемонии, в первом слу¬
чае прикрытом экономической необходимостью и заботой о «рав¬
новесии сил», во втором — идеей «государственного интереса» и
«естественных границ» (позже, в связи с Французской револю¬
цией, добавился сугубо идеологический, мессианский мотив). Тра¬
диционно недоброжелательными были русско-французские отно¬
шения, поскольку Париж поддерживал Польшу, Швецию и Тур¬
цию. По восходящей линии шла враждебность между Россией и
Турцией.
Однако ни «вражда», ни «дружба» не являлись неизменными
категориями. Петербург и Вена, сблизившись на почве польского
вопроса и заключив долгосрочный антитурецкий союз, с глубоким
недоверием следили друг за другом на Балканах (которым в исто¬
рической перспективе суждено будет стать сферой фатального раз¬
рыва между ними). Периоды «оттепели» — даже если и корот¬
кие — знала русско-французская неприязнь. Возвышение Пруссии
при Фридрихе II так всполошило Европу, что произошла карди¬
нальная перестановка сил, вылившаяся в Семилетнюю войну, в
которой Россия выступила на стороне антипрусской коалиции.
Когда в Петербурге поняли, что тревога по поводу нарушения ев¬
ропейского баланса Фридрихом II явно преждевременна и что,
470
более того, Пруссию следует усилить во имя внутригерманского
равновесия, то сделали благоразумный выбор в пользу примире¬
ния с Берлином.
Своим стремительным возвышением Россия обязана удачному
переплетению объективных и субъективных факторов. Русские
правители и дипломаты умело лавировали в сложном лабиринте
международной политики XVIII в. Так были достигнуты победы
над Швецией и Польшей, образовывавшими большую часть «вос¬
точного барьера» — геостратегической конструкции, возведенной
и поддерживаемой Францией. Постоянный страх Англии перед
лицом французских притязаний на мировое господство оказался
на руку России. Все, кто мог помочь в борьбе против этих притя¬
заний, автоматически превращались в британских союзников.
Охотно представляя себя одним из таковых, Петербург решал соб¬
ственные проблемы, среди которых на передний план выходил
восточный вопрос. Однако Англия, услужив России в ходе русско-
турецкой войны 1768—1774 гг., вскоре пришла к выводу, что ос¬
лабление Османской империи создает угрозу британским колони¬
альным интересам и европейскому «равновесию». Отныне опасе¬
ния вызывали гегемонистские претензии не только Парижа, но и
Петербурга. В 1790 г. возник кризис в русско-английских отноше¬
ниях, примечательный тем, что он случился впервые, а еще более
симптоматичный тем, что его спровоцировал восточный вопрос.
Усиливалась также подозрительность к России со стороны Ав¬
стрии, которая, правда, пока не решалась выражать ее в такой же
форме, как и англичане, ибо Вена слишком зависела от Петербур¬
га. Активизация России на Балканах не сулила в перспективе ни¬
чего хорошего для ее отношений с Австрией.
Европейская международная система XVIII в. была не самой
комфортной средой для осуществления национальных интересов
России. Однако по большому счету именно вхождение в эту сис¬
тему (наряду, конечно, с другими причинами) дало России «ес¬
тественных» союзников в ее стратегии поиска оптимальных, с
точки зрения желаемого и возможного, государственных границ
на западе и юге. В эту стратегию совершенно логично вписыва¬
ется присоединение (или завоевание, что для геополитики одно
и то же) Северного Причерноморья, Крыма, Кавказа, Бессарабии,
Западной Украины и Белоруссии, Прибалтики и Финляндии.
Сюда же следует отнести планы России в восточном вопросе
(включая контроль над Проливами и даже такую химеру, как Гре¬
ческий проект).
Продвижение в Среднюю Азию и на Дальний Восток тоже
было обусловлено прежде всего «императивом безопасности».
Причем защищаться приходилось не только от последствий поли¬
тической нестабильности и хаоса на этих территориях, но и от
стремления великих держав использовать местную ситуацию с вы¬
годой для себя и в ущерб России.
471
Разумеется, существовали и другие стимулы к экспансии —
экономические, идеологические, нравственно-психологические,
престижные. Но они всегда играли подчиненную роль, ибо ни
одна задача — кроме выживания — не имела столь фундамен¬
тального смысла и не стоила столь гигантских усилий и затрат.
Геополитики говорят, что своими колоссальными размерами
Россия обязана важному географическому обстоятельству, кото¬
рое одновременно и принуждало и благоприятствовало. Речь идет
о «сухопутной непрерывности» Евразии, характеризуемой отсутст¬
вием морских и горных препятствий, а также наличием богатей¬
шей речной (то есть коммуникационной) системы. Однако одно¬
го географического принуждения было недостаточно. Требовалось
осознание властями предержащими как «национальных интере¬
сов», так и необходимости обзаведения эффективными инстру¬
ментами их осуществления, что в конечном счете трансформиро¬
валось в целенаправленные внешнеполитические действия.
Если колонизационная (не путать с колониальной) экспансия
на восток изначально имела стихийный, народно-предпринима¬
тельский характер, то для сохранения результатов этого процесса
уже нужно было сильное государство в форме империи. России
пришлось стать таковой не из-за какой-то врожденной агрессив¬
ности, а ввиду отсутствия иного способа организации огромного
геополитического пространства. Будучи далеко не идеальной,
российская имперская гиперструктура с ее мощными опорами —
властной (самодержавие, армия и централизованная бюрократия)
и социально-экономической (крепостничество) — доказала, тем
не менее, свою функциональность в пределах отведенного ей ис¬
торического времени.
Это стало возможным благодаря, не в последнюю очередь,
гибкой и эффективной политике Москвы, а затем Петербурга по
отношению к народам, вошедшим в Российскую империю, и к
государствам, окружавшим ее. Русские цари, как правило, пре¬
следовали реалистичные цели и не страдали приверженностью
«великим универсалистским замыслам» (как Карл Великий,
Фридрих Барбаросса, Наполеон, Гитлер). Не то, чтобы они не
имели своей стратегии, но в ней присутствовала не столько мес¬
сианская неистовость, сколько ситуативная, оборонительная реак¬
ция на конкретные геополитические вызовы. Россия никогда за¬
ведомо не искала столкновений, идя на них лишь при отсутствии
перспективы компромисса. Наталкиваясь на крупное препятст¬
вие, она останавливалась и выжидала момент, когда его можно
было либо обойти, либо устранить. Неоценимым подспорьем в
политическом освоении евразийского материка оказался высочай¬
ший прагматизм московского и петербургского «империализма»,
практически отказавшегося от форсированной всесторонней уни¬
фикации новоприобретенных территорий, от социально-классо¬
вых и идеологических догм, от расовых предрассудков.
472
* * *
Французская революция и приход к власти Наполеона I пере¬
вернули европейскую ситуацию вверх дном. Под знаменами вели¬
ких социальных идей Франция начала беспрецедентную экспан¬
сию, демонстрируя полное презрение к священной доктрине «рав¬
новесия сил». По сути это была попытка насильственного объеди¬
нения Европы на основе нового порядка, управляемого из Пари¬
жа. И именно поэтому субъективное стремление Наполеона I к ус¬
тановлению функциональной системы объективно обернулось тор¬
жеством «антисистемного» начала, породившего 25-летнюю войну.
Стараясь забыть о разногласиях, великие державы сплотились
против Франции. Ведущая роль среди них принадлежала России и
Англии, как государствам, имевшим наибольшие шансы остано¬
вить мощный натиск «революционного империализма». Долгое
время Наполеону I удавалось раскалывать антифранцузские коали¬
ции военными и дипломатическими средствами, играя на англо¬
русских, русско-австрийских и русско-турецких противоречиях в
восточном вопросе и австро-прусском соперничестве в Германии.
Но в итоге победило понимание необходимости объединения уси¬
лий Европы против наполеоновской агрессии, гибельной для суве¬
ренных государств и абсолютистских режимов.
После Лейпцига (1813 г.) и Ватерлоо (1814 г.) тетрархия (Рос¬
сия, Англия, Австрия и Пруссия) стала думать об установлении
нового международного порядка, способного гарантировать проч¬
ное «равновесие сил» и «долгий мир», застраховать от рецидивов
французского и любого другого гегемонизма. Венскому конгрессу
(1815 г.) против скептических ожиданий это во многом удалось,
благодаря прагматичному подходу к острым территориальным, по¬
литическим и колониальным проблемам. Почти сорока годами
мира и стабильности (до 1853 г.) Европа была обязана Венской
системе, ядро которой составлял Священный союз, взявший на
себя ответственность за обуздание самых взрывоопасных явле¬
ний — революций и распада Османской империи. Англия и Фран¬
ция с разной степенью готовности и с переменным успехом соуча¬
ствовали в этой рациональной политике.
Добытые в ходе антинаполеоновской эпопеи престиж и могу¬
щество сделали Россию доминирующей силой на континенте. Она
достигла пределов собственной территориальной достаточности в
Европе и поэтому придерживалась консервативно-охранительного,
миролюбивого курса. Главным инструментом его осуществления
был Священный союз, основанный на принципах легитимизма и
прагматизма, но не лишенный утопического подтекста.
Русско-австро-прусскому монархическому союзу — когда вмес¬
те, хотя чаще порознь — противостояли конституционные Англия
и Франция. Они как бы уравновешивали Священный союз и тем
самым придавали дополнительную устойчивость Венской системе.
При наличии неизбежных противоречий внутри европейского
473
«концерта» интересы сохранения мира в течение долгого времени
преобладали над «частными видами» и рискованными искушения¬
ми. Особую роль сыграли гибкость и умеренность Александра I и
Николая I — правителей одной из двух мировых империй (Рос¬
сийской и Британской), своего рода «супердержав». В наиболее
чувствительных вопросах Петербург воздерживался от единолич¬
ных акций, предпочитая коллективные решения и компромиссы.
Революции и восточные кризисы 20—40-х годов XIX в. — тому
подтверждение.
Россия совершенно ясно заявила свою позицию в отношении
наследства «больного человека» Европы (Турции): твердость и
последовательность в сохранении статус-кво, пока (если) экстра¬
ординарные события не заставят искать другой подход, исходя из
позитивного опыта международного партнерства в 20—40-е годы
(итальянская и испанская революции; проблема независимости
Греции; турецко-египетский конфликт; установление режима чер¬
номорских проливов и др.).
Запад чаще всего не понимал подлинных целей и мотивов Пе¬
тербурга, не верил в искренность его заверений, боялся царской
«жандармской» миссии порой гораздо больше, чем хаоса, против
которого она была направлена. Англия видела в России зарвавше¬
гося нарушителя «равновесия сил», жаждущего новых захватов.
Франция — главное препятствие к реставрации ее былого величия
путем пересмотра ненавистных «договоров 1815 года». Печальным
итогом соединения этих разных побуждений стала Крымская
война, приведшая к поражению России и тем самым к крушению
фундамента Венской системы.
В центре нового миропорядка оказался не Лондон, как надея¬
лись англичане, а Париж, взявший откровенно ревизионистский
курс и невольно подтолкнувший к такой же политике другие стра¬
ны. Несмотря на свое фиаско, Россия сохраняла значительное
влияние на международные дела и могла бы и дальше играть ста¬
билизирующую роль в Европе. Однако близорукие «крымские» по¬
бедители сделали все для того, чтобы обеспечить минимальное
присутствие Петербурга в большой политике и ограничить его
внешнеполитическую стратегию единственной задачей — отменой
унизительных и небывалых по суровости статей Парижского трак¬
тата о нейтрализации Черного моря. Это резко сокращало кон¬
структивные дипломатические возможности России, ставило ее в
зависимость от той державы, которая сулила бы наиболее реаль¬
ную помощь в избавлении от «оков 1856 года». За такую помощь
Александр II и А.М. Горчаков были готовы заплатить дорогой
ценой согласия на окончательный демонтаж Венской системы.
Бисмарк, осознав это лучше Наполеона III, выиграл у него сопер¬
ничество за благорасположение России. Если Париж все же скло¬
нился к мнению, что полную ревизию договоров 1815 г. можно
произвести и без Петербурга, то Берлин начисто отверг подобную
иллюзию. Сделав ставку на союз с Россией, Пруссия сначала за¬
474
воевала господство в Германии, а затем Германия добилась того
же в Европе.
Дискриминационную Крымскую систему (1856—1871 гг.), где
России пришлось довольствоваться местом на обочине, сменила
«система Бисмарка» (1871—1891 гг.), жизнеспособность которой во
многом объяснялась стремлением германского канцлера укрепить
альянс с Петербургом, оградив его от угрозы разрыва. Бисмарков-
ский «концерт» был направлен на сохранение Пруссии в статусе
ведущей европейской державы и на изоляцию Франции, помыш¬
лявшей о реванше. Для этого Бисмарк фактически реставрировал
Священный союз в качестве сугубо прагматической комбинации,
хотя и не без некой идеологической составляющей. В этой на пер¬
вый взгляд странной реставрации Берлин искал средство сдержи¬
вания не только Франции (на Рейне), но и России (на Балканах).
Заодно он приглядывал за Австрией, чьи балканские аппетиты не
убывали.
Что до Петербурга, то он хотел извлечь собственную выгоду из
новой расстановки сил: «вернуться» в большую политику и отста¬
ивать свои национальные интересы, опираясь на преимущества
Союза трех императоров и обходя его «ловушки». Добившись вос¬
становления своих суверенных прав в Черном море, Россия развя¬
зала себе руки в Европе. Она больше не сковывала себя обязатель¬
ством соблюдать статус-кво в восточном вопросе, обязательством,
терявшим смысл в условиях мощного подъема национально-осво¬
бодительного движения в разлагающейся Османской империи. Из¬
вестное влияние на выработку внешнеполитического курса Петер¬
бурга стало оказывать русское общественное мнение, проникнутое
идеологией панславизма. Россия вновь приобрела силу и уверен¬
ность в себе, достаточные для того, чтобы брать на себя «велико¬
державную» ответственность. Когда в середине 70-х годов XIX в.
попытки дипломатического урегулирования очередного восточного
кризиса не принесли успеха, Россия могла позволить себе воевать
с Турцией, не опасаясь «крымской коалиции». Правда, после по¬
ражения Порты Англия, Австрия и Пруссия сошлись на мнении о
нецелесообразности образования большого балканского государст¬
ва (Болгарии), тем более под русским протекторатом. Петербургу
ничего не оставалось, как уступить коллективному давлению «кон¬
церта» и отказаться от первоначальных планов переустройства
Балкан, которые действительно были слишком радикальными.
Пришлось смириться и с требованием Вены об отступных в виде
австрийской оккупации Боснии и Герцеговины.
Вместе с тем, объективно итоги русско-турецкой войны 1877—
1878 гг., несмотря на определенный ущерб для самолюбия Алек¬
сандра II, ознаменовали военно-политическую победу России,
подготовившую почву для окончательного освобождения балкан¬
ских народов. Петербург еще раз доказал, что его нельзя сбрасы¬
вать со счетов ни при каких, даже самых соблазнительных обстоя¬
тельствах. По-прежнему лучше всех это понимал Бисмарк, старав¬
475
шийся укрепить русско-прусские отношения, охладившиеся в ре¬
зультате его «честного маклерства» на Берлинском конгрессе.
Чтобы не потерять Россию (которая в этом случае неизбежно по¬
падет в объятия Франции), он плетет паутину перестраховочных
договоров, избегает рискованной игры на грубых российских
ошибках в Болгарии, удерживает Австрию от чрезмерной актив¬
ности на Балканах, воскрешает призрак монархической солидар¬
ности «северных дворов» и т. д.
Бисмарковская система не смогла бы просуществовать так
долго, если бы в ней был заинтересован только Берлин. Ее жизне¬
способность обуславливалась прежде всего сознательной вовлечен¬
ностью России в эту суперструктуру. Петербургский кабинет ис¬
пользовал европейский порядок 70—80-х годов XIX в. для собст¬
венной выгоды. Более или менее спокойная за безопасность своих
западных границ Россия развивала экспансию в Среднюю Азию,
приближаясь к уязвимым рубежам Британской империи. Алек¬
сандр II и Александр III не спешили развеивать страхи англичан
по поводу «русской угрозы» Индии в целях оказания морального
давления на Лондон. На самом же деле они не имели враждебных
намерений против Англии и выступали за полюбовный раздел
сфер влияния на Востоке, что в конце концов и было достигнуто.
Европейский «концерт» времен Бисмарка являлся слишком
сложным механизмом, чтобы им мог управлять менее талантли¬
вый, по сравнению с «железным канцлером», человек. Да и само¬
му Бисмарку становилось все труднее и труднее защищать свое де¬
тище от разрушительного воздействия бурных экономических, со¬
циально-политических и национально-освободительных процес¬
сов. Кроме того, нарождалось новое поколение германских поли¬
тиков, которым охранительные идеи Бисмарка казались устарев¬
шими в свете возросшего имперского могущества Германии. Им
мало было господства в Европе. Они мечтали о мировом господ¬
стве.
Еще до отставки канцлера начал расшатываться русско-прус¬
ский альянс — одна из главных опор бисмарковского порядка.
Происходило это в основном по вине Берлина, однако и в Петер¬
бурге не было заметно особого сожаления в связи с ухудшением
отношений с Германией. Там давно копилось недовольство по по¬
воду агрессивных, гегемонистских тенденций во внешней полити¬
ке Берлина.
Заключение русско-французского союза 1891 г. возвестило на¬
ступление нового международного порядка. Его характерной чер¬
той было формирование военно-политических «блоков» на фоне
активизации германского участия в обостряющейся борьбе за
передел мира, повсеместной гонки вооружений, подъема национа¬
лизма, модернизационных реформ и промышленного бума. Иначе
говоря — всего того, что принято именовать империалистической
стадией развития Европы. Этот период длился до Первой мировой
войны и как будто предвещал ее. Вместе с тем остается спор¬
476
ным — была ли она абсолютно логичным и закономерным резуль¬
татом поступательной эволюции противоречий между великими
державами.
Как полагают многие историки, время с 1891 по 1914 г. было
не более, а то и менее «конфликтным», чем предыдущие эпохи.
Союзы и контрсоюзы, равно как и напряжение, породившее их и
порождавшееся ими, существовали всегда и, как правило, именно
они придавали международным системам равновесие и устойчи¬
вость. Ни до, ни после 1891 г. (несмотря на уход Бисмарка) у
«кормил» власти в Европе не ощущалось особого недостатка в
правителях с врожденным чувством реализма и инстинктом само¬
сохранения. История знала немало примеров, когда стремления
одного государства к гегемонии и готовность других противостоять
этому приводили к войне. Однако теперь, в начале XX в., с появ¬
лением оружия «массового уничтожения», такой путь представлял¬
ся самоубийственным, и люди вроде бы хорошо понимали это.
Тогда почему все же не удалось предотвратить мировую траге¬
дию 1914 г.? Раскрыть причины вовсе не значит раскрыть суть,
возможности постижения которой всегда ограниченны. Мы можем
позволить себе лишь первое.
После вступления в союз с Францией Россия продолжала вести
себя в Европе крайне осторожно. Она всячески избегала ссоры с
германо-австрийским альянсом и удерживала от этого французов.
С 1905 г. дополнительным стимулом для такой политики явились
поражения от Японии и русская революция, принуждавшие Пе¬
тербург, как и в 1856 г., к стратегии «сосредоточения» на внутрен¬
них делах. Желание мира чувствовалось во всем. Россия дважды
выступила с предложением о всеобщем сокращении вооружений;
уладила взрывоопасные отношения с Англией в Иране и Афгани¬
стане; договорилась с Австрией о «замораживании» восточного во¬
проса; стерпела унижение, причиненное Боснийским кризисом
1908 г.; не дала себя вовлечь в Балканские войны; держала дверь
открытой для дипломатического сотрудничества с Германией; при¬
зывала Вену и Белград к умеренности после убийства Франца
Фердинанда.
Осмотрительность проявляли и другие державы. Франция ви¬
дела в союзе с Россией и инструмент реванша, и страховку от пре¬
вентивного удара Германии. Под таким же углом зрения она рас¬
сматривала свое соглашение с Англией (1904 г.). Вместе с тем
Париж не желал быть втянутым ни в борьбу за российские инте¬
ресы на Балканах, ни в англо-германское колониальное и морское
соперничество.
Лондон тоже не жаждал войны. Именно поэтому он воздержи¬
вался от принятия жестких «военных» обязательств перед Фран¬
цией и Россией, до последнего момента дорожа свободой действий
и лавируя между русско-французским и германо-австрийским
альянсами. По этой же причине он шел Берлину на уступки, осо¬
бенно за пределами Европы. Британское правительство думало,
477
что традиционная позиция «держателя равновесия» и на сей раз
окажется самой мудрой: внеблоковый статус могущественной Анг¬
лии отобьет противоборствующим сторонам всякое желание рис¬
ковать.
Казалось, Германия и Австрия тоже (как Россия и Франция)
давали основание надеяться на это. Берлин, как прямой участник
нескольких грозных конфликтов начала XX в., имел «хорошие»
шансы развязать большую войну. Однако ему хватало благоразу¬
мия вовремя отступить, даже ценой национального унижения. У
Германии не было непримиримых противоречий ни с Англией,
ни, тем более, с Россией. Она охотно откликалась на исходившие
от Лондона и от Петербурга приглашения к взаимовыгодным ком¬
промиссам и обменам дипломатическими услугами. Германское
политическое руководство не раз демонстрировало приверженность
к глубоко прагматичным подходам.
До поры до времени это было характерно и для Вены. Аннек¬
сия Боснии и Герцеговины, а также усиление на Балканах влия¬
ния Тройственного союза в ущерб российскому влиянию давали
логический повод для вывода: Австрия, как никогда должна быть
заинтересована в сохранении статус-кво, то есть — мира.
Однако 1 августа 1914 г. все эти умозрительные построения
рассыпались как карточный домик. Политическим лидерам не до¬
стало мудрости, прагматизма и хладнокровия обуздать последствия
обычного террористического акта. Взаимный страх, недоверие и
неполная осведомленность о намерениях противоположной сторо¬
ны запустили цепную, уже необратимую реакцию мобилизации ог¬
ромных армий в условиях наличия в Европе обильного горючего
материала. Военные взяли инициативу в свои руки, и отныне со¬
бытия разворачивались в соответствии с их логикой и по их сце¬
нарию. Любые, самые рациональные решения в пользу мира теря¬
ли актуальность.
Первая мировая война явилась невиданным доселе торжеством
аптисистемного начала, катастрофически отразившимся на судь¬
бах людей, государств, империй. Война подвела некий итог и в ис¬
тории России, который в 1918 г. мог показаться окончательным и
бесповоротным в своей апокалиптической сути. Пала трехсотлет¬
няя романовская династия. Развалилась империя, не знавшая себе
равных по размерам и значению. Пространство от Балтики до Ти¬
хого океана, от северных льдов до Каракумской пустыни и Маньч¬
журской равнины, населенное невообразимым количеством наро¬
дов и народностей, погрузилось в пучину хаоса, нищеты и нена¬
висти. Власть в столице захватили большевики, не имевшие ника¬
кого государственного опыта и известные своими успехами не в
созидании, а в разрушении. Порвав с Антантой и вступив в сепа¬
ратное соглашение с Германским блоком, они отдали ему третью
часть европейской России и стратегически важные территории в
Закавказье.
478
Однако то, в чем многие тогда усмотрели «конец истории» и
полный крах российской цивилизации, на самом деле было на¬
чалом новой эпохи — и для России, и для Европы, и для мира.
Советскому государству после труднейших испытаний граждан¬
ской войной, иностранной интервенцией и экономической разру¬
хой удалось не просто вернуть себе достойное место в новообра¬
зованной системе мировой политики, но и заложить основу для
превращения в сверхдержаву. Обретением этого беспрецедентного
статуса, как можно предполагать, Россия была во многом обязана
преемственным силам истории и тем, кто сумел целенаправленно
ими распорядиться.
Основная и рекомендуемая
литература
Аветян А. С. Русско-германские дипломатические отношения
накануне первой мировой войны. 1910—1914. М., 1985.
Айрапетов О.Р. Балканы. Стратегия Антанты в 1916 году // Во¬
просы истории. 1997. № 9.
Айрапетов О.Р. Генералы, либералы и предприниматели: рабо¬
та на фронт и на революцию (1907—1917). М., 2003.
Ананьин Б.В. Россия и международный капитал. 1897—1914. Л.,
1970.
Анисимов Е.В. Россия в середине XVIII в. М., 1986.
Астафьев И. И. Русско-германские дипломатические отношения
1905-1911 гг. М., 1972.
Бахтурина А.Ю. Зарождение и сущность идеи Священного
союза // Вопросы истории. 1997. № 4.
Бестужев И.В. Борьба в России по вопросам внешней полити¬
ки. 1906-1910. М., 1961.
Бобылев В.С. Внешняя политика России эпохи Петра I. М.,
1990.
Бовыкин В.И. Очерки истории внешней политики России,
конец XIX в. — 1914 г. М., 1960.
Болховитинов Н.Н. Россия и война США за независимость
(1775-1783 гг.). М., 1976.
Болховитинов Н.Н. Русско-американские отношения. 1815—
1832. М., 1975.
Борисов Ю.В. Дипломатия Людовика XIV. М., 1991.
Васюков В. С. Внешняя политика России накануне Февральской
революции. 1916 — февраль 1917 г. М., 1989.
Виноградов В.Н. Великобритания и Балканы: от Венского кон¬
гресса до Крымской войны. М., 1985.
Виноградов В.Н. Восточный вопрос и Балканы. Размышления о
современном этапе исследования // Новая и новейшая история.
1989. № 6.
Виноградов В.Н. Русско-турецкая война 1877—1878 гг. и осво¬
бождение Болгарии. М., 1978.
Виноградов К.Б. Боснийский кризис 1908—1909 гг. — пролог
первой мировой войны. Л., 1964.
Возгрин В.Е. Россия и европейские страны в годы Северной
войны. Л., 1986.
Восточный вопрос во внешней политике России. Конец
XVIII — начало XX вв. / Отв. ред. Н.С. Киняпина. М., 1978.
481
Ганелин Р.Ш. Россия и США. 1914—1917 гг. Л., 1969.
Георгиев Л.В. Царизм и российская дипломатия накануне пер¬
вой мировой войны // Вопросы истории. 1988. № 3.
Георгиев ВЛ. Внешняя политика России на Ближнем Востоке в
конце 30-х — начале 40-х годов XIX в. М., 1975.
Данилевский Н.Я. Россия и Европа. СПб., 1871.
, Дебидур А. Дипломатическая история Европы. От Венского до
Берлинского конгресса (1814—1878 гг.) / Пер. с фр. 2-е изд. М.,
1994.
Дегоев В.В. Кавказский вопрос в международных отношениях
30—60-х гг. XIX в. Владикавказ, 1992.
Додолев М.А. Венский конгресс 1815 г. в современной зарубеж¬
ной историографии // Новая и новейшая история. 1994. № 3.
Додолев М.А. Россия и Испания. 1808—1823. М., 1984.
Достян ИС. Россия и балканский вопрос. М., 1972.
Дулина Н.А. Османская империя в международных отношениях
(30-40-е годы XIX в.). М., 1980.
Емец В.А. А. П. Извольский: министр — неудачник или ре¬
форматор // Новая и новейшая история. 1993. № 1.
Емец В.А. Очерки внешней политики России в период первой
мировой войны. Взаимоотношения с союзниками по вопросам ве¬
дения войны. М., 1977.
Ерусалимский А. С. Бисмарк. Дипломатия и милитаризм. М.,
1968.
Ерусалимский А. С. Внешняя политика и дипломатия германско¬
го империализма в конце XIX века. 2-е изд. М., 1951.
Ефремов П.Н. Внешняя политика России (1907—1914). М.,
1961.
Жиро Р. Финансы и политика во франко-русских отношениях
1887—1889 // Французский ежегодник. 1967. М., 1968.
Зайончковский А. Подготовка России к мировой войне в между¬
народном отношении. М., 1926.
Золотухин М.Ю. Россия, западноевропейские державы и Ос¬
манская империя в период международных кризисов на Балканах
(1885-1888 гг.). М, 1996.
Зотова М.В. Россия в системе международных отношений
XIX в. М„ 1996.
Игнатьев А. В. Англо-русские отношения накануне Первой ми¬
ровой войны. М., 1983.
Игнатьев А.В. Внешняя политика России в 1905—1907 гг. М.,
1989.
Иоффе А.Е. Русско-французские отношения в 1917 г. (фев¬
раль — октябрь). М., 1958.
482
История внешней политики России. Конец XV—XVII век (От
свержения ордынского ига до Северной войны). М., 1999.
История внешней политики России. XVHI век (От Северной
войны до войн России против Наполеона). М., 1998.
История внешней политики России. Первая половина XIX
века (От войн России против Наполеона до Парижского мира
1856 г.). М., 1995.
История внешней политики России. Вторая половина XIX века
(От Парижского мира 1856 г. до русско-французского союза). М.,
1997.
История внешней политики России. Конец XIX — начало XX
века (От русско-французского союза до Октябрьской революции).
М., 1997.
История дипломатии. 2-е изд. Т. 1—3. М., 1959—1965.
Истягин Л.Г. Германское проникновение в Иран и русско-гер¬
манские противоречия накануне первой мировой войны. М., 1979.
Итоги и задачи изучения внешней политики России. Советская
историография. М., 1981.
Киган Дж. Первая мировая война / Пер. с англ. М., 2002.
Киняпина Н.С. Балканы и Проливы во внешней политике Рос¬
сии в конце XIX века (1878—1898). М., 1994.
Киняпина Н.С. Внешняя политика России первой половины
XIX в. Учебное пособие. М., 1963.
Киняпина Н.С. Внешняя политика России во второй половине
XIX в. Учебное пособие. М, 1974.
Киссинджер Г. Дипломатия / Пер. с англ. М, 1997.
Ключевский В.О. Соч. в 9-ти т. Т. 3. М., 1988; Т. 4, 5. М., 1989.
Лиштенан Ф.-Д. Россия входит в Европу. Императрица Елиза¬
вета Петровна и война за Австрийское наследство 1740—1750 /
Пер. с франц. М., 2000.
Манфред А.З. Образование русско-французского союза. М.,
1975.
Молчанов Н.Н. Дипломатия Петра I. М., 1984.
Нарочницкая Л. И. Россия и отмена нейтрализации Черного
моря. 1856—1871 гг. К истории Восточного вопроса. М., 1989.
Нарочницкий А.Л. Международные отношения на Дальнем Вос¬
токе. Кн. 1: С конца XVI в. до 1917 г. М., 1973.
Некрасов Г.А. Роль России в европейской международной по¬
литике 1725—1756 гг. М., 1984.
Нифонтов А.С. Россия в 1848 году. М., 1948.
Нотович Ф.И. Дипломатическая борьба в годы первой мировой
войны. Т. 1—2. М.; Л., 1947.
483
Орлик О.В. Россия в международных отношениях, 1815—
1829 гг. От Венского конгресса до Адрианопольского мира. М.,
1998.
Первая мировая война. Дискуссионные проблемы истории. М.,
1994.
Писарев Ю.Л. Новые подходы к изучению первой мировой
войны // Новая и новейшая история. 1993. № 3.
Писарев Ю.А. Великие державы и Балканы накануне первой
мировой войны. М., 1985.
Польша и Европа в XVIII веке. Международные и внутренние
факторы разделов Речи Посполитой. М., 1999.
Пономарев В.Н. Крымская война и русско-американские отно¬
шения. М., 1993.
Ревякин А.В., Федосова Е.И. Французские либералы и демокра¬
ты о нациях и национальностях накануне и во время революции
1848 г. // Европейские революции 1848 года: «принцип нацио¬
нальностей» в политике и идеологии. М., 2001.
Розенталь Э.М. Дипломатическая история русско-французского
союза в начале XX века. М., 1960.
Романов Б.А. Россия в Маньчжурии (1892—1906). Очерки по
истории внешней политики самодержавия в эпоху империализма.
Л., 1928.
Российская дипломатия в портретах. М., 1992.
Ротштейн Ф.А. Международные отношения в конце XIX века.
М.; Л., 1960.
Рыбаченок И. С. Союз с Францией во внешней политике России
в конце XIX в. М., 1993.
Силин А. С. Экспансия Германии на Ближнем Востоке в конце
XIX в. М., 1971.
Сироткин В.Г. Дуэль двух дипломатий. Россия и Франция в
1801-1812 гг. М., 1966.
Системная история международных отношений. 1918—2000.
Т. 1 / Под ред. А.Д. Богатурова. М., 2000.
Сказкин СД. Конец австро-русско-германского союза. М.,
1974.
Стегний ИВ. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II. М.,
2002.
Тарле Е.В. Крымская война // Соч. в 12-ти т. Т. 8—9. М., 1959.
Туполев Б.М. Фридрих II, Россия и первый раздел Польши //
Новая и новейшая история. 1997. № 5, 6.
Тэйлор А.Дж.П. Борьба за господство в Европе. 1848—1918 /
Пер. с англ. М., 1958.
Улунян А.А. Россия и освобождение Болгарии от османского
ига, 1877-1878. М., 1994.
484
Уткин А.И. Первая мировая война. М., 2002.
Федосова Е.И. Польский вопрос во внешней политике Первой
империи во Франции. М., 1980.
Фурсенко А.А. Нефтяные войны (конец XIX — начало XX века).
Л., 1985.
Хвостов В.М. Проблемы истории внешней политики России и
международных отношений в конце XIX — начале XX в. Избран¬
ные труды. М., 1977.
Хыдоятов Г.А. Британская экспансия в Средней Азии. Ташкент,
1981.
Чепелшн М.А. Российская дипломатия и итальянский вопрос,
1856-1861. М., 1995.
Чернов С.Л. Россия на завершающем этапе Восточного кризиса
1875-1878 гг. М., 1984.
Шацилло К.Ф. Русский империализм и развитие флота накану¬
не первой мировой войны (1906—1914 гг.). М., 1968.
Шеремет В.И. Босфор. Россия и Турция в эпоху Первой миро¬
вой войны. М., 1995.
Шеремет В.И. Турция и Адрианопольский мир 1829 г. М.,
1975.
Шнеерсон Л.М. Франко-прусская война и Россия. Минск,
1976.
Яковлев Н.Н. Европа накануне Семилетней войны. М., 1997.
* * *
Albrecht-Carrie R. A Diplomatic History of Europe Since the Con¬
gress of Vienna. N.Y.; San Francisco; L., 1973.
Anderson M.S. The Ascendancy of Europe 1815—1914. 2nd ed. L.;
N.Y., 1985.
Anderson M.S. The Eastern Question 1774—1923. A Study in Inter¬
national Relations. N.Y., 1966.
Bassin M. Imperial Visions. Nationalist Imagination and Geographi¬
cal Expansion in the Russian Far East. 1840—1865. Cambridge, 1999.
Baumgart W. The Peace of Paris 1856. Studies in War, Diplomacy,
and Peacemaking. Santa Barbara, 1981.
Bolsover G.N. Aspects of Russian Foreign Policy, 1815—1914 // Es¬
says presented to Sir Lewis Namier. Ed. by R. Pares and A.J.P. Taylor.
L.; N.Y., 1956.
Bourne K. The Foreign Policy of Victoria England 1830—1902. Ox¬
ford, 1970.
Bridge F.R., Bullen R. The Great Powers and European States Sys¬
tem 1815-1914. L.; N.Y., 1980.
Broers M. Europe under Napoleon. L., 1996.
485
Schroeder P.W. Did the Vienna Settlement Rest on a Balance of
Power? // The American Historical Review. 1992. V. 97. № 3.
Schroeder P.W. The Transformation of European Politics 1763—
1848. Oxford, 1994.
Schiitz E. Die Europaische Allianzpolitik Alexanders I. Und der
Griechische Unabhangigkeitskampf 1820—1830. Wiesbaden, 1975.
Scott H.M. Frederick II, the Ottoman Empire and the Origins of the
Russo-Prussian Alliance of April 1764 // European Studies Review.
1977. Vol. 7.
Small M., Singer J.D. Alliance Aggregation and the Onset of War,
1815—1914 // Singer J.D. (ed.). Quantitative International Politics.
N.Y., 1968.
Temperley H. The Foreign Policy of Canning 1822—1827. England,
the Neo-Holy Alliance, and the New World. 2nd ed. L., 1966.
Vernadsky G. Political and Diplomatic History of Russia. Boston,
1936.
Webster Ch.K. The Congress of Vienna 1814—1815. L., 1963.
Woolf S. Napoleon’s Integration of Europe. L., 1991.
Указатель имен
Абдул-Меджид — 236
Абдул-Хамид — 415
Август II - 33, 34, 35, 36, 37, 40,
47, 50, 51, 63
Август III - 63, 64, 65, 70, 85
Ага-Мухаммед-хан — 114
Александр I — 58, 123, 124, 125,
126, 127, 128, 129, 130, 131, 132,
133, 134, 137, 138, 139, 140, 141,
142, 143, 144, 145, 146, 147, 148,
149, 150, 151, 152, 153, 154, 155,
156, 158, 159, 160, 162, 163, 164,
165, 166, 167, 172, 173, 174, 175,
176, 177, 178, 179, 180, 183, 184,
185, 186, 187, 188, 189, 190,. 192,
193, 195, 196, 197, 198, 199, 200,
201, 207, 210, 214, 216, 233, 246,
247, 266, 267, 301, 329, 358, 359,
376, 388, 405, 411, 412, 454, 457,
473
Александр II — 288, 290, 292, 293,
294, 295, 298, 305, 306, 307, 308,
310, 311, 312, 316, 317, 320, 321,
322, 326, 329, 330, 335, 345, 346,
351, 354, 357, 365, 366, 473
Александр III — 357, 359, 360, 364,
365, 366, 367, 368, 370, 371, 372,
373, 374, 375, 376, 380, 383, 384,
390, 476
Александр Македонский — 120
Александр Невский — 13
Алексей Михайлович, царь — 25, 26
Анна Иоанновна — 62, 66
Анна Павловна, сестра Александ¬
ра I - 146
Арним Г. — 254, 257
Ахмад, хан Золотой Орды — 18
Ахмед III - 41, 42, 44, 66
Бабур 3. — 19
Баторий Стефан — 22, 23
Баттенберг А. — 365, 366, 367, 368
Безобразов А.М. — 395
Бекович-Черкасский А., князь — 56
Бем Ю. - 259
Бернадот Ж. Б. —146, 147
Бестужев-Рюмин А.П. — 69, 70, 71,
73
Бетман-Гольвег Т. фон — 437
Бисмарк Отто фон — 257, 317, 318,
319, 320, 322, 323, 324, 327, 328,
330, 331, 332, 333, 334, 335, 336,
345, 347, 348, 351, 352, 353, 354,
355, 357, 358, 359, 361, 362, 364,
366, 367, 369, 370, 371, 372, 373,
374, 375, 376, 377, 378, 379, 380,
394, 400, 403, 406, 407, 413, 439,
475
Бруннов Ф.И. — 295, 296
Брусилов А.А. — 446
Буоль К.-Ф. - 274, 280, 281, 282,
285, 286, 289, 290, 291, 292, 296
Василий II Темный — 16
Василий III — 19
Веллингтон А. — 167, 201
Вернадский Г.В. — 21
Виктор-Эммануил II — 419
Витория, королева — 250
Вильгельм I — 213, 319
Вильгельм II — 375, 376, 387, 392,
394, 395, 404, 406, 409, 413, 416,
418, 425, 437
Вильсон Вудро — 441, 456, 457, 463
Вильям III, англ, король — 35
Витовт (Витаутас), великий князь
Литовский — 12, 13, 16
Витте С.Ю. - 390, 391, 392, 395,
449
Владимир II Мономах, князь — 11
Владимир I Святославич, князь — 9
Владислав II — 12
Вольтер — 109
Высоцкий А. — 259
Гарибальди Д. — 311
Гедиминас, великий князь Литов¬
ский — 12
Генц Ф. — 178
Георг I - 40, 45, 46, 47, 50, 51, 53
Георг IV — 177
Георгий XII — 122
489
Гете И.В. - 267
Гире Н.К. - 354, 368, 383
Гитлер А. — 54, 472
Годунов Борис, царь — 23
Голицын В.В. — 28
Гольштейн-Готгорпский К.Ф. — 49,
62
Голыитейнский, герцог — 53
Гордиенко, запорожский гетман —
38, 39
Горчаков А.М. — 290, 305, 306, 307,
311, 317, 321, 323, 324, 325, 354,
383, 412
Грей Э. - 437, 438
Григорий, патриарх — 196
Густав III — 87, 98
Даниил, князь Галицкий — 11
Даниил, князь Московский — 15
Девлет-Гирей — 21, 42, 43, 44
Делькассе Т. — 402
Дембинский X. — 259
Дидро Д. — 109
Дизраэли Б. — 347, 354
Дмитрий Донской — 16
Дюбуа Г., аббат — 48
Екатерина, сестра Александра I —
146
Екатерина, племянница Петра I —
46
Екатерина II — 54, 67, 84, 85, 86,
87, 88, 89, 90, 91, 92, 93, 94, 95,
96, 97, 98, 99, 100, 101, 102, 103,
104, 105, 106, 108, 109, 110, 114,
115, 121, 123, 124, 214, 354, 419,
468-, 469
Елизавета I Тюдор — 22
Елизавета Петровна — 67, 68, 70,
71, 72, 76, 77, 78, 79, 81
Замойский В. — 259
Иван III - 17, 18, 19, 467
Иван Грозный — 19, 20, 21, 22, 23,
26, 467
Игнатьев Н.П. — 348, 349
Извольский А.П. — 415, 416
Иосиф II - 95, 96, 97, 98, 354
Ипсиланти А. — 195
Ираклий II - 97, 121, 122
Йоркский, герцог — 118
Кавур К. Б. - 309
Казимир IV - 16, 17, 18
Каннинг Д. - 197, 198, 201, 202,
222, 273, 412
Каподистрия И. — 177, 178, 179,
207
Карагеоргиевич П. — 414
Карл VI - 51, 65, 69
Карл X - 210, 211, 227
Карл XII - 30, 31, 33, 34, 35, 36,
37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45,
46, 47, 48, 49, 50, 51, 54, 63, 276,
333
Карл Великий — 472
Карл-Леополвд, герцог — 46
Каслри Р. - 159, 161, 163, 164, 167,
174, 175, 176, 180, 183, 184, 186,
187, 188, 189, 191, 193, 196, 197,
222, 250, 266, 411, 412
Катков М.Н. — 390
Каульбарс А.В. — 368
Кауниц В.А. - 73, 74, 76, 87, 89, 95
Керенский А.Ф. — 456, 459, 461
Киселев П.Д. — 272
Кларендон Д.У. — 294, 295, 296
Климент XI, папа — 37
Ключевский В.О. — 100, 114, 116,
117
Кобург Фердинанд — 370, 384
Константин, вел. князь — 214, 215
Корнилов Л.Г. — 459, 460, 461
Костюшко Т. — 105
Котошихин Г. — 28
Коцебу А. — 188
Крижанич Ю. — 28
Куза А. — 308
Куракин Б.И. — 49
Курбский Андрей — 28
Кутузов М.И. — 132, 151
Ламартин А. — 253
Лев X - 119
Левенгаупт А.Л. — 38
Ленин В.И. — 449, 459, 460, 461,
462, 464, 465
Леопольд II — 98, 102, 104
Леопольд Саксен-Кобургский —
213
490
Лещинский С. — 35, 37, 38, 39, 42,
51, 63, 64, 65
Ливен Х.А. — 163
Ливерпуль Р.Б. — 166
Лобанов-Ростовский А.Б. — 391
Луи Филипп Орлеанский — 210,
211, 212, 213, 214, 215, 218, 229,
235, 238, 240, 241, 242, 251, 253
Людовик XIV — 35, 64
Людовик XV — 48, 72, 74, 75, 76
Людовик XVI — 108
Людовик XVIII - 155, 158, 159,
165, 166, 167, 185, 186
Мазепа И.С. — 38, 39, 42
Макиавелли Н. — 331
Максим Грек — 28
Мария Терезия — 69, 72, 73, 74, 89,
72, 95
Маркс К. — 262
Махмуд II - 202, 203, 206, 219, 221,
229, 232, 233, 236
Менгли-Гирей — 18
Ментиков А.С. — 272, 273
Меттерних К. — 144, 152, 153, 154,
159, 161, 164, 169, 171, 174, 177,
178, 180, 184, 185, 187, 188, 189,
190, 191, 193, 196, 197, 202, 204,
205, 208, 216, 218, 224, 225, 226,
228, 234, 239, 247, 248, 254, 268,
278, 359, 411, 412
Милюков П.Н. — 455, 458
Милютин Д.А. — 353
Миндовг, великий князь Литов¬
ский — 11
Минин К. — 24
Миних Б.К. — 66
Михаил Федорович, царь — 24, 25
Моле Л.-М. — 235
Мольтке X. — 436, 439
Монро Д. — 192
Мстислав Владимирович, князь —
11
Муравьев Н.Н. - 220, 338, 339
Мухаммед-Али — 218, 219, 220, 221,
227, 235, 236, 237, 238, 240, 241,
242
Наваррский, курфюрст — 121
Надир-шах — 120
Наполеон Г— 54, 62,
109,
116,
118,
119,
120,
121,
125,
126,
128,
129,
130,
131,
132,
133,
134,
135,
136,
137,
138,
139,
140,
141,
142,
143,
144,
145,
146,
147,
148,
149,
150,
151,
152,
153,
154,
155,
156,
157,
158,
164,
165,
168,
171,
174,
177,
181,
183,
184,
230,
240,
255,
261,
264,
267,
269,
276,
288,
293,
305,
318,
324,
333,
376,
377,
405,
472,
473
Наполеон III —
258,
262,
264,
265,
269,
270,
276,
283,
284,
285,
286,
287,
288,
289,
290,
291,
293,
294,
295,
296,
297,
300,
301,
302,
303,
304,
306,
307,
308,
309,
310,
311,
312,
313,
314,
315,
316,
318,
319,
321,
322,
327,
328,
329,
362,
377,
378,
473
Нахимов П.С. — 277
Нессельроде К.В. — 241, 306, 360
Николай I — 156, 198, 199, 200, 201,
202, 203, 204, 205, 206, 207, 208,
209, 210, 211, 212, 213, 214, 216,
217, 218, 219, 220, 221, 222, 224,
225, 226, 227, 228, 229, 230, 233,
235, 236, 239, 240, 241, 242, 243,
244, 245, 246, 247, 248, 249, 250,
252, 253, 254, 255, 256, 257, 258,
259, 260, 261, 262, 263, 264, 265,
269, 270, 271, 272, 273, 274, 275,
276, 277, 278, 279, 280, 281, 282,
283, 284, 286, 288, 301, 302, 304,
305, 306, 329, 345, 346, 351, 359,
376, 414, 457, 473
Николай II - 383, 384, 387, 388,
391, 392, 393, 394, 395, 396, 397,
398, 404, 405, 406, 418, 419, 428,
429, 437, 448, 449, 450, 451, 453,
456, 465, 466
Николай Николаевич, великий
князь — 450
Ольгерд, великий князь Литов¬
ский — 12
Ольденбургский, герцог — 146
Ордин-Нащокин АЛ. — 28
Орлеанский, герцог — 48
Орлов А.Ф. - 220, 272, 295, 296
Остерман А.И. — 49, 61, 63
Оттон, король Греции — 309
491
Павел I - 114, 115, 116, 117, 118,
119, 120, 121, 122, 123, 124, 126,
127, 343
Пальмерстон Г. — 210, 217, 218,
222, 229, 230, 231, 232, 233, 235,
236, 237, 240, 242, 244, 245, 247,
248, 250, 251, 259, 263, 271, 283,
285, 286, 287, 291, 292, 294, 295,
296, 298, 303, 316, 321, 333, 347,
394
Панин Н.И. — 88
Паскевич И.В. — 259
Пачифико Дон — 263
Перовский В.А. — 233
Петр I - 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33,
34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42,
43, 44, 45, 46, 47, 48, 50, 52, 53,
54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 63,
79, 80, 85, 86, 91, 111, 147, 467,
468
Петр III - 79, 81, 83
Победоносцев К.П. — 360
Пожарский Д. — 24
Полиньяк О.Ж. — 209
Полоцкий С. — 28
Понятовский С. — 86, 88, 101, 103
Принцип Таврило — 434
Пуанкаре Р. — 426
Ракоци Ф. — 37
Распутин Г. — 451
Римский-Корсаков А.М. — 118
Ришелье А.Э. — 185, 186, 187
Романовы — 25
Ртищев Ф.М. — 28
Рузвельт Т. — 396, 429
Сабуров П.А. — 354
Сазонов С.Д. — 441
Сандерс Л. фон — 424, 425
Святослав I — 8, 9, 20, 467
Сеймур Г. — 270
Селим III — 98
Сефиды, правящая иранская динас¬
тия — 55
Скобелев М.Д. — 343
Скоропадский П.П. — 38
Соловьев С.М. — 112
Софья, царевна — 27, 34
Спенсер Г. — 433
Стамболов С. — 368, 370
Столыпин П.А. — 449
Стрэтфорд-Каннинг Ч. — 273
Стэнхоуп Д. — 52
Суворов А.В. - 117, 118, 119
Сулейман I Великолепный — 19
Талейран Ш.П. — 162, 171, 180,
247, 248, 411, 412
Троцкий Л.Д. — 464
Тьер А. - 240, 241
Тэйлор А.Дж. — 120
Уильям Питт-младший — 99, 100, 102
Уолпол Горацио — 107
Ушаков Ф. Ф. — 117
Федор Иоаннович, царь — 23, 24
Фердинанд VII — 191, 192
Фетх-Али-хан — 122
Флери А. — 64, 66, 67
Франц I — 117, 118, 144
Франц II — 102, 104, 105, 106
Франц Иосиф — 138, 259, 260, 297
Франц Фердинанд — 434, 436, 477
Фредерик IV — 33
Фредерик VII — 256
Фридрих II Великий — 69, 70, 71,
72, 73, 74, 75, 76, 77, 78, 79, 81,
82, 83, 84, 85, 86, 87, 88, 89, 92,
97, 101
Фридрих Гессенский — 49
Фридрих I Барбаросса — 472
Фридрих Вильгельм I — 40, 45
Фридрих Вильгельм II — 101, 102,
103, 105, 106, 470
Фридрих Вильгельм III — 19, 134,
136, 137, 138, 152, 158, 161, 162,
212, 218, 226, 240
Фридрих Вильгельм IV — 240, 254,
256, 257, 260
Хворостинин И. — 28
Хмельницкий Богдан — 25, 26
Цезарь Гай Юлий — 453
Цимисхий Иоанн — 9
Чарторыйский А. — 134
Чарыков Н. В. — 424
Чингисиды — 16
492
Шафиров II.
Шварценбсрг
Шетарди Ж.-1
Штакельбсрг
Шувалов И.Л
Эбердин Дж.
Энгельс Ф. -
267, 432
42, 43, 44
Ф. 260
И. 67, 68
Г.А. - 179
. - 354
Г. - 249, 250
- 174, 262, 265, 266,
Энгиенский Л.А., герцог — 131, 136
Эренталь А. — 415, 416
Ягайло В., великий князь Литов¬
ский — 12, 13
Ядвига, королева Польши — 12
Я куб-бек — 339
Ян-Казимир, король — 26
Ярослав Мудрый — 10
ОГЛАВЛЕНИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ 3
ГлЯВЕ 1
РОССИЙСКАЯ ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА В ДОИМПЕРСКИЙ
ПЕРИОД
(X - конец XVII в.) 7
Глеве 2
ПЕТР I И ВХОЖДЕНИЕ РОССИИ В ЕВРОПЕЙСКУЮ
СИСТЕМУ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ
(1700-1725 гг.) 29
ГлЕВЕ 3
ПЕТРОВСКОЕ ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ
И ЕГО РАСПОРЯДИТЕЛИ
(1725-1762 гг.) 60
РлЕВЕ 4
ВЕЛИКОДЕРЖАВНАЯ СТРАТЕГИЯ ЕКАТЕРИНЫ И:
ОБРЕТЕНИЯ И ИЗДЕРЖКИ
(1762-1796 гг.) 84
Глава ^
РОССИЯ И НАПОЛЕОНОВСКАЯ «АНТИСИСТЕМА»
(1796-1815 гг.) 114
Глава 6.
ВЕНСКИЙ КОНГРЕСС И ПРОБЛЕМА ЕВРОПЕЙСКОГО
СОГЛАСИЯ
(1815 г.) 157
ГлЕВЕ 1
«ДОЛГИЙ МИР» В ЕВРОПЕ: СОЮЗ МОНАРХОВ
ПРОТИВ РЕВОЛЮЦИЙ
(1815-1853 гг.) 181
Глава 8
«ДОЛГИЙ МИР» В ЕВРОПЕ...
(продолжение) 224
Глава 9
КРЫМСКАЯ ВОЙНА И КРАХ «КОНЦЕРТА» ВЕЛИКИХ
ДЕРЖАВ
(1853-1856 гг.) 269
494
Глава 10.
ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РАСПАД КРЫМСКОЙ СИСТЕМЫ
(1856-1871 гг.) 301
Глава 11.
РОССИЯ И БИСМАРКОВСКАЯ «ПАУТИНА» СОЮЗОВ
(1871-1891 гг.) 330
Глава 12.
МЕЖДУ КОНФРОНТАЦИЕЙ И КОМПРОМИССОМ:
ФОРМИРОВАНИЕ ЕВРОПЕЙСКИХ ВОЕННО¬
ПОЛИТИЧЕСКИХ БЛОКОВ
(1891-1914 гг.) 379
Глава 13.
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА КАК КРУШЕНИЕ
МИРОСИСТЕМНОГО ПОРЯДКА XVIII-XIX вв 434
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ 467
Основная и рекомендуемая литература 481
Указатель имен 489