Текст
Карл Л и и н е й
С медальона, исполненного К. Ф. Инлендером (1773 г.), находяще гося в библиотеке Линвеевского общества в Лондоне
ОТ АВТОРА
Публикуемый очерк о ботанических работах трех ученых XVIII века возник в процессе изложения нами введения к курсу лекций по систематике растений в Горьковском университете, а также при чтении различных докладов и эпизодических лекций. Нам представляется правильным связать имена и творчество выдающегося шведского натуралиста Линнея и французкого естествоиспытателя Ла марка через оригинальные научно-популярные «Ботанические письма» Жан Жака Руссо, французского философа-материалиста. Когда работы этих трех ученых рассматриваешь вместе, в их взаимной связи, тогда более ясно представляешь себе все значение в истории развития науки «века просвещения» (XVIII в.), явившегося естественным продолжением Ренессанса.
При характеристике отдельных моментов жизни Линнея, Руссо и Ламарка мы ограничивались теми из них, которые представляют интерес с точки зрения развития и направления их ботанических работ. Поэтому при описании работ Линнея мы касаемся только его ботанических сочинений, оставляя совершенно в стороне его работы по зоологии, минералогии и медицине; то же самое относится ик Ламарку. Несколько сложнее обстоит дело с Руссо: здесь пришлось кратко остановиться на таких данных, которые, казалось бы, непосредственного отношения к истории ботаники не имеют, но без которых, тем не менее, трудно понять то огромное значение, которое имели именно ботанические работы Руссо.
Автор обязан советами во время своей работы и возможностью снабдить этот очерк снимками, из которых неко*
торые нигде в русской литературе до сих пор не опубликованы, преф. |В. В. Л у и к е в и ч у| (Москва), проф. А. Д. Некрасову (Горький), С. 10. Липшицу (Москва), О. Ф. Малеевой (Ленинград) М. Б. Г о р-нунгу (Москва) и преф. Н. Э. Сведелиусу (Швеция), руководителю Линнеесской кафздры в Упсальском университете, любезно приславшему нам для опубликования фотографию с медали, выбитой в Упсале в год смерти Линнея и хранящейся в музее Упсальского университета; всем этим лицам автор приносит глубокую благодарность.
* * *
На заставках к главам помещены изображения растений, названных в честь Линнея, Руссо и Ламарка: Линнеи из ссм. Жимолостных, Руссеи из сем. Камнеломковых и Ламаркии из сем. Злаков; из изображений этих же растений художник составил рисунок на титульном листе.
Москва. Университет. 1955 е.
ВВЕДЕНИЕ
1778 год для ботаники начинался тяжело и грустно. 11 января в небольшом шведском городе Упсале умер Карл Линней, с именем которого связано все развитие систематики растений второй половины XVIII века. То, что сделал Линней для развития систематики растений, было так значительно, учеников и последователей у Линнея было так много, и не только в родной ему Швеции, что влияние работ Линнея на развитие наших знаний о растениях продолжалось долго и после его смерти. Даже до настоящего дня мы применяем при описании растений некоторые введенные Л и н-н е е м приемы (например двойные названия) и пользуемся данными им в 1753 г. названиями тех видов растений, которые ему тогда были известны.
Но 1778 год должен быть отмечен еще и другой тяжелой утратой для ботаники. Почти через полгода после смерти Линнея, 2 июля, в окрестностях Парижа, в парке Эрменонвиля, на даче маркиза Жирардена, будучи уже тяжело больным, скончался от удара привезенный из Парижа Жан Жак Руссо. Удивительна и непонятна была судьба этого замечательного п неистового «гражданина города Женевы».
Но как ни тяжела и мрачна была жизнь Руссо, замечательно то, что все вопросы, к решению которых он обращался, все суждения, какие он при этом высказывал, всегда блистали и искрились в лучах его гения. Не только работы Руссо по педагогическим и общественным вопросам, оригинальность и страстность которых достаточно известны, но даже его письма о музыке, его замечательные по изяществу «Reverie» («Грезы»), навеян-
ные ему общением с природой, и, наконец, его «Ботанические письма» — все носит на себе печать страсти и вдохновения. И если к концу XVIII века наука завоевала уже салон, если на столике в будуаре иной маркизы меж (у пудрой и румянами можно было найти небольшой томик «Ботанических писем» Руссо, то это свидетельствует о немалом влиянии Руссо. Поэтому совершенно прав Сент-Бёв, когда указывает, что Руссо сумел пробудить «в обществе и в литературе, совершенно ушедших в искусственно созданную ими жизнь, «1е sentiment du vert» Ч
Однако в истории ботаники 1778 год отмечен еще одним фактом, мы бы сказали, исключительной значимости. В Париже вскоре после смерти Руссо вышла в свет в официальном издании королевской типографии трехтомная «Флора Франции», содержавшая 1 800 страниц текста описаний всех растений, дико произраставших во Франции. Автором ее был мало известный в то время Ламарк, лейтенант в отставке, только начавший свою ученую карьеру. В этом вышедшем капитальном труде Ламарка все было ново: и простой, понятный народу французский (а не латинский) язык, и новая попытка классифицировать растения, что было значительным шагом вперед по сравнению с линнеевской систематикой, и новые дихотомические таблицы, по которым просто и и легко мог определять растения Франции даже не специалист, и, наконец, энтузиазм и страстность молодого автора к своей работе (книги были подготовлены им к печати в 6 месяцев). Есть основания полагать, что все это не обошлось без непосредственного влияния Руссо, с которым Ламарк совершал совместные прогулки в окрестностях Парижа, составляя гербарий.
Мы привели здесь эти три даты для того, чтобы, воспользовавшись случайным их совпадением (1778 г.), попытаться приоткрыть одну из интереснейших страниц в истории ботаники XVIII столетия.
1 Буквально — «чувство зелени».
ЛИННЕИ
а
ход,
р л Линней родился 23 мая 1707 года в шведской деревне Роэс-гульт Смоландской провинции в семье бедного пастора (лютеранского священника): вскоре отец Линнея и вся семья переехали в новый при-деревню Стснброхульт, вблизи г. Вексио ’.
в
Большой любитель садоводства и цветоводства, пастор
Линней развел при своем доме сад, за которым заботливо ухаживал. Несомненно, что пример отца внушил маленькому Карлу любовь к растениям, о чем он и сам пишет в своих «Собственноручных заметках о самом себе». «Этот сад вместе с молоком матерп,— пишет Л и н-н е й,— воспламенил мой ум неугасимой любовью к растениям». >
Отец Линнея часто отправлялся на прогулки, иногда в сопровождении своих знакомых. Па одной из из таких прогулок па мыс Моккельна был и маленький Карл, который увидел за пределами дома и сада то, о чем ранее слышал от своего отца. Повидимому, это так сильно на него подействовало, что после прогулки сын уже не давал отцу покоя, постоянно распрашивая его и о названиях растений и о том, где их разыскать. Отец, видя
1 См. В. Л. Комаров. Линней, Изд. Гржебина, 1920.
такое пристрастие Карла к цветам, отвел в саду несколько грядок, назвав их «садиком Карла», куда любознательный маленький натуралист мог высаживать какие ему хотелось и дикие и культурные растения. Тогда начались скитания Карла по окрестностям, поиски и пересаживания растений в свой «садик». Он разыскивал редкие растения сначала в окрестностях своей деревни, а потом в окрестностях города Вексио, где была школа, в -которой он учился. Так начались первые наблюдения Линнея над природой, его общение с нею, первые шаги ее изучения.
В школе Линней учился неважно; он плохо занимался латинской грамматикой п некоторыми другими предметами, увлекаясь естественными науками. Уже будучи школьником, Карл перечитал ботанические труды Р у д б е к а, Тил лай дсп я, Броме ли я и Пальм-б е р г а, много занимался насекомыми и сбором растений. Его двое учителей — Лап нерус и Ротман — скоро обратили внимание на юного натуралиста. Однако отец Карла, видя неудачи сына в школе и не надеясь, что он сможет сделаться сельским священником, чего так хотелось родителям, решил взять Карла из школы. Тогда Лан нерус и Ротман, почувствовавшие в юноше дарование, убедили его отца разрешить сыну переменить цель своих занятий, избрав в будущем профессию врача.
Вскоре начинаются занятия Линнея у Ротмана, в доме которого он знакомится с зачатками медицины и физиологии, с системой французского ботаника Турне-фора, копирует рисунки из книги В а л е н т и н и, ведет наблюдения в саду. До конца дней своих сохранил Линней светлые воспоминания и самые теплые чувства к своему первому учителю и руководителю врачу Ротману как к человеку, оказавшему огромное влияние на всю его дальнейшую жизнь. Благодаря влиянию Ротмана Линней поступает в 1727 г. в университет в г. Лунде, где скоро находит поддержку профессора Сто б е у с а, который быстро оценил большие познания молодого студента. Однако, по совету того же Ротмана, через год Линней переходит в лучший шведский университет — в Упсальский, где в то время читал ботанику сам Р у д б е к, тот Руд-бек, сочинениями которого в свои школьные годы зачитывался Линней долгими зимними ночами.
Большую роль в научных занятиях молодого Линнея сыграла встреча в Ботаническом саду университета с профессором Олафом Цельзием, который был поражен и знаниями Линнея в ботанике, и его необыкновенной памятью. Линней, по приглашению Ц е л ь-з и я, поселяется у него, помогает 'ему в работе, пользуется его библиотекой, отдаваясь с необыкновенным усердием изучению естественных наук и, в первую очередь, ботаники. Он скоро настолько в этом преуспевает, так быстро обогащает свой запас знаний, работает с таким увлечением и страстностью, что через два года, когда Р у ц,-б е к у понадобился ассистент для преподавания ботаники, эту должность решили предложить 22-летнему студенту Линнею.
К этому же времени (1729 г.) относится и первая печатная работа молодого Л и н н е я, в которой он излагает свой взгляд, согласный с уже высказанным раньше, правда в чересчур оригинальной форме, взглядом В а й а н а на цветок как на орган полового размножения растений, Взгляд этот позднее был развит Линнеем и послужил обоснованием для предложенной им системы.
Р у д б е к приблизил к себе Линнея и поручил ему не только надзор за университетским Ботаническим садом, но и демонстрации в саду студентам — параллельно лекциям, которые он сам читал. И вот здесь впервые сказывается другой замечательный талант Л и инея — талант не только ученого, но и учителя. Количество слушателей молодого ассистента, проводившего демонстрации, скоро достигло 200—400, тогда как на лекциях некоторых профессоров бывало не больше 80 студентов. Линней очень увлекается своими новыми обязанностями и с чувством большой гордости пишет в Лунд Стобеусу о своих успехах в преподавании.
Увлекаясь изучением растений, будучи ассистентом Ру д бека, Линней, естественно, не мог полностью выполнить программы всех предметов, необходимых для получения официального диплома. К тому же, с 1732 г. начинаются его путешествия. Именно в этом голу он получает, благодаря Р у д”б е к у, от Королевского общества наук, одним из основателей которого был Олаф Цель-з и й, командировку для исследования природы Лапландии. Результатом этого первого путешествия Линнея явились сначала «Florula lapponica» («Крат
кая флора Лапландии»), напечатанная им сейчас же по возвращении в «Трудах Академии», а позже известная «Flora lapponica» («Флора Лапландии»),
По возвращении из Лапландии Линнея ожидали в Упсале неприятности. Вернулся из-за границы профессор
Рисунок Линнея, на титульном листе книги «Путешествие в Лапландию»
о з е н, которого замещал Линней ие которым у Л п н н е я были неприязненные отношения. Линней никакого диплома не имел, и потому ему не разрешили в Упсале продолжать чтение лекций и вообще вести преподавательскую работу. Воспользовавшись поступившим к нему вскоре предложением Рей тергольма, губернатора провинции Далекарлии, Линней отправляется
Ливней в лавлацдском костюме
Куропаточья трава.Но рисунку Линнея в рукописи «Путешествие в Лапландию»
для исследования природы этой мало известной провинции средней Швеции, отличавшейся своим суровым, гористым и живописным ландшафтом и известной лесными горнозаводским промыслами. Он изучает кормовые растения, поселившись в г. Фалуне, занимается минералогией и пробирным делом, ведет врачебную практику и, между прочим, знакомится с доктором Мором, на дочери которого Линней впоследствии женился. Любопытно, что, когда Л и н-н е й сделал дочери Мора предложение, его будущий тесть поставил ему условие — сначала получить степень доктора медицины. Доктор Мор, прекрасно относясь к Линнею, дал своему будущему зятю небольшую сумму денег и рекомендовал поехать в Голландию, где тогда процветала медицина и где очень скоро Линней вГ ар-дервикском университете держит экзамен на кандидата медицинских наук, а 23 июля 1735 г. получает степень доктора медицины за диссертацию на тему «Новая гипотеза о перемежающихся лихорадках». Однако голландское пу
тешествие Линнея в Гардервик, Амстердам, Лейден, Гаарлем интересно не тем, что Линней получил здесь ученые степени и необходимые дипломы, а тем, что именно в Голландии, в Лейдене, он встречается с известным тогда в медицине и естествознании Боэргавом, оказавшим огромное влияние на все последующие работы Линнея.
Вообще следует отметить, что пребывание Линнея в Голландии в течение трех лет, до 1738 г., и посещение им крупнейших центров Европы явились завершающим звеном в его формировании как ученого. После встречи в Лейдене с Боэргавом, после оригинальной проверки последним знаний молодого ученого на примере редкого
Фронтиспис к «Флоре Лапландии», 1737 г.
для Западной Европы вида шведского боярышника, показавшей глубокие знания Линнея и его прекрасную осведомленность в литературе, — Боэргав делается его покровителем и другом. Он рекомендует его одному богатому голландцу Клпффорту, который имел прекрасный для своего времени Ботанический сад. Клиффорт поручает Линнею заведывание Ботаническим садом, что имело огромное значение для Линнея не только с материальной стороны, но и в смысле той обстановки для научной работы, которую он ведет. На средства К лиффо рта стараниями Линнея значительно расширяются коллекции живых растений в Саду; Линней для этого организует деятельную переписку с различными странами и учеными. Он, наконец, на средства К л и ф ф о р т а едет в 1736 г. в Лондон, опять-таки с основной целью обогащения коллекций Сада и обмена семенами. В Оксфорде Линне п знакомится с Дил леном и обширными коллекциями Оксфорда, знакомится с исследователем Северной Америки Калли неоном, с Л а у с о н о м, с основателем Британского музея Гансом Слоаном, с молодыми учеными Солан дером и Бэнксом.
В 1738 г. Линней оставляет работу у Клиф-форта и после перенесенной тяжелой болезни посещает Париж. Здесь он знакомится с выдающимся ботаником того времени Бернаром Жюссье, тем самым Ж ю с-с ь е, которому принадлежит блестящая идея показать на грядках в Саду Малого Трианона черты сходства и различия отдельных групп растений. Линней в Париже знакомится с обширными и интересными коллекциями Турнефора и Сури ан а, собранными ими в Малой Азии, Армении и Северной Америке. Жюссье и Л и н н е й расстались большими друзьями, и потом долго вели переписку, что было весьма важно, так как известно, что сам Ж ю с с ь е, а с ним и вся школа французских ботаников, не разделяли потом основных положений лин-неевской искусственной системы и работали в совершенно ином направлении. Из Франции Линней предполагал проехать в Германию, но возвращается на родину, в Швецию, и поселяется в Стокгольме. Так закончился трехлет-ний (1735—1738) заграничный период жизни Линнея.
Этот период в жизни Линнея примечателен еще и тем, что на протяжении трех лет им были написаны в
частью в Лейдене изданы сочинения, составившие эпоху в истории развития естествознания. В этом, разумеется, сказалось также огромное влияние Боэргава, постоянное общение с которым окрыляло молодого ученого-энтузиаста. В 1735 г. вышла в свет знаменитая «Systexna naturae» («Система природы») Линнея, содержавшая всего 12 страниц (12-е издание, вышедшее после смерти автора, содержало 1327 стр.) с таблицами, показывающими расположение классов, порядков и родов всех трех царств природы; в 1736 г. — «Fundamenta botanica» («Ботанические основы») и «Bibliotheca botanica» («Ботаническая библиотека»); в 1737 г.— «Genera plantarum» («Роды растений»); в эти же годы Линнеем были уже закончены или начаты: «Horlus Clii'fortianus» («Сад Клиффорта»), «Critica botanica» («Ботаническая критика»), «Classes plantarum» («Классы растений») и, наконец, «Species planta-ruin» («Виды растений»), изданные, правда, значительно позже, уже в Упсале. Все эти работы доставили большую известность Линнею среди ученых всего мира, независимо от того, как тот или иной ученый относился к системе природы, которую Линней предлагал. Так, старик Д и л л е н в Оксфорде, как мы знаем, очень несочувственно отнесся к попытке Линнея реформировать систематику, но, однако, этот же Д и л л е н содействует Лин нею при ознакомлении его с научными богатствами Оксфорда; талантливый Жюссье совсем не разделяет точки зрения Л и н н е я, но помогает ему узнать гербарии Парижа и вводит его в среду французских ботаников. Имя Линнея было к этому времени уже достаточно известно.
Поселившись в Стокгольме, Линней начинает заниматься врачебнш! практикой и достигает в этом большого успеха. Он ежедневно посещает больных с 4 часов утра до позднего вечера, скоро делается вполне обеспеченным человеком и женится на дочери доктора М о р а, с которой он был обручен еще перед поездкой в Голландию. Широко развернувшаяся врачебная практика не дает возможности вести научную работу, и Линней с грустью временами думает совсем отказаться от науки и оставить свою заветную мечту о получении кафедры в родном ему Упсальском университете, где все еще читал лекции его престарелый учитель Р у д б е к. Слава Линне я-медика затмила было одно время славу Линне я-натуралиста.
Но вот весной 1739 г. в Стокгольм из Упсалы была переведена Академия наук, которой, по указу короля, были дарованы широкие права и привилегии. Линнея выбирают первым ее президентом. Так как, по закону, президент Шведской академии выбирался тогда всего на 3 месяца, то уже 3 октября 1739 г. Линней произносит как президент прощальную речь «О замечательных явлениях в мире насекомых». Однако избрание, хотя бы и на такой кратковременный срок, Линнея первым президентом Академии ясно свидетельствовало о том большом уважении, с каким ученый мир Швеции относился к автору «Системы природы».
Подходил 1741 г., год большого перелома в жизни Л и н-н е я. В Упсале в этом году скончался Р у д б е к и подал в отставку профессор Р о р б е р г. На освободившиеся кафедры были избраны Линней иРозен, помирившиеся перед этим и в дальнейшем не только мирно жившие друг с другом в Упсале, но своей совместной работой и своими талантами доставившие Упсальскому университету блеск и славу. Исполнилась заветная мечта Линнея о возвращении в свою «Alma mater», в Упсалу, где он проработал свыше 35 лет, до последних дней своей жизни. Он переезжает в Упсалу и 17 октября 1741 г. произносит блестящую вступительную речь — «О необходимости путешествий в родной стране». В ней Линней доказывает аудитории, какую большую пользу из работ по изучению природы своей страны извлекает не только любой участ- । ник исследования, но и сама страна, ее хозяйство. Так, i с большим успехом и огромным подъемом начал Линней в Упсале свое профессорское служение!
Это служение является примером того, как надо организовывать научную работу, каких больших результатов можно достичь, сочетая с любовью и пристрастием науку и преподавание. С этой точки зрения, Линней был выдающимся профессором. Все благоприятствовало его научной работе. Путешествия, которые он совершал, сосредоточили в его руках обширный материал по родной природе, а известность, которой он уже пользовался, стала привлекать к нему материалы, собранные в других странах, но остававшиеся необработанными. Он изучает растения России, Англии и Германии, ему присылают из Копенгагена растения, собранные на Цейлоне, он составляет описание коллекций Королевского кабинета естест
венной истории в Стокгольме, обрабатывает коллекции Королевской академии наук, собранные в Суринаме, на о. Яве, в Капской Земле, в Верхней Гвиане и т. д. Это еще
CAROLI LINNAsI
Sa R:ci« M'.TiS Svecia Arckiatri, Medic. & Вотан. Profess. Upsal. Equms avr. de Stella Polari, nec non Acad. Imper. Monspel. Berol. Tolos, Upsal. Stockh. Soc & Paris. Coresp.
SPECIES PLANTARUM.
EXHIBENTES
PLANTAS RITE COGN1TAS.
genera'relatas.
CUM Differentiis Specifics, Nominibus Trivialibus, Synonymis Selectis, Locis Natalibus, stste * *ma "sexual e DIGESTAS.
Tomus I.
Cunt Privilflio S. Я Miii Suttle S. ft. M:tit Patent* at EMloru $ахоя.
HO LMIjR, Impensis LAVRENTI! SALV1I.
*751-
Титульный лист сочинения Линнея «Виды растений», I издание, 1753 г.
более расширяет знакомство Линнея с различными растениями и животными, населяющими земнсй шар. А так как основным правилом Линнея было обязательно оформлять результаты своих исследований в рукописи для
печати, то делается понятным, что именно на протяжений первых 10—15 лет вышел в Упсале целый ряд таких капитальных и важных произведений Линнея, как «Flora suecica» («Флора Швеции») в 1745 г., «Fauna suecica» («Фауна Швеции») в 1750 г., «Flora zeylanica» («Флора Цейлона») в 1747 г,, долгое время служивших образцами для последующих трудов такого рода и до сих пор не утративших своего значения.
Линней разрабатывает в это время также целый круг теоретических вопросов общебиологического порядка; система природы и система растительного мира среди таких вопросов стояли, конечно, на первом месте. В 1753 г. выходят в свет его «Species plantarum» («Виды растений»), являющиеся до сих пор одним из важнейших сочинений в систематике растений (в 1907 г. вышла фотографически точная копия этого издания). За два года до выхода этого произведения в 1751 г. вышла замечательная для своей эпохи «Philosophica botanica» («Философия ботаники»), о которой в свое время Руссо говорил, что эта книга -i-наиболее философская из всех, какие он знает. Но не только вопросы системы и классификации занимают Линнея— профессора и ученого. В 1743 г. он выпускает одно из любопытнейших своих теоретических произведений — «Об увеличении обитаемого пространства суши», где ищет путей примирения фактов естественной истории с библейской картиной о сотворении мира, о существовании рая и т. д. Здесь мы находим и мысли Линнея о горных поясах, и точные подсчеты семян, приносимых одним растением, и доказательства неимоверной быстроты размножения живых существ, и способы расселения растений по земному шару. Линней занимается также вопросом акклиматизации, и за одну свою работу в этой области получает в 1755 г. премию от Шведской Академии наук. Его 1лубоко интересует проблема пола у растений: он ведет опыты по удалению у тыквы пыльниковых цветков, и, между прочим, в 1760 г., еще раньше Кельрейтера, публикует результаты работы по скрещиванию двух видов козлобородников (Tragopogon) и получению помесных растений; за эту работу Линней получает премию от Петербургской Академии наук. Всё это свидетельствует о чрезвычайно разнообразном и обширном круге вопросов, которыми занимался Линней, и занимался, отметим, с большим успехом.
Важной стороной деятельности Линнея в Упсале были его заботы о Ботаническом саде, который он привел в цветущее состояние. Став профессором, Линней по-
CAROLI LINNAEI
Archiatr. Reg. Medic, et Botan. Profess. UpsaL.
Acad.Imperial. Monspel. Beroe.Tolos, Upsau. Stockh.Soc. et Paris. Corresp.
PHILOSOPHIA BOTANICA
IN QVA EXPLtCANTUR.
FUNDAMENTA BOTANICA
CUM
DEFINITIONIBUS PARTIUM,
EXEMPLIS TER MINDRUM,
OBSER VATIONIB US RAR10RUM,
ADJFCTIS FIGURIS /ENEIS.
Cum Privilegio.
'stockholml^L ’
Apud godofr. kiesewetter
J7P.
Титульный лист сочинения Л’и инея «Философия ботаники», 1751 г.
лучил Сад в свое ведение в запущенном и жалком состоянии после пожара Упсалы в 1702 г.: там сохранялось всего только 50 видов иноземных растений. Линней восстанавливает постройки, приводит в порядок культуры, орга
низует обмен семенами и растениями,— опыт работы в Саду Клиффорта и широкие научные связи пришлись ему очень кстати! Он получает растения Ост-Индии через Париж от Бернара Жюссье и через Лейден от В а н Р о й е н а, растения Европы через Германию от Г а л-лера иЛюдвига, растения Америки через Англию отКолменсона и Катесби, отДиллена из Оксфорда получает массу семян однолетников. Через 6—7 лет, в 1748 г., количество видов, культивируемых в Упсальском Ботаническом саду, возрастает до 1600, из которых около 1 100 иноземных. С необыкновенным усердием Линней работает над развитием и обогащением самого в то время северного Ботанического сада (59°511/4/ сев. шир.) и только жалуется на одно, что суров климат Упсалы, что коротко у них лето, мало тепла. «Счастливы вы, ботаники южных стран, — пишет Линней, — мягкий климат которых позволяет легко выращивать иноземные растения». Но известно, что климат оказался не таким уже всесильным по сравнению с той преданностью, с тем увлечением, которые вложил Линней в это дело: Ботанический сад Упсалы стал одним из лучших северных Садов Европы и всего мира.
Но едва ли не самой замечательной стороной деятельности Линнея в Упсале явились его преподавательская работа и создание огромной систематической школы. Он принимает живое участие в университетских диспутах, которые до Линнея посвящались исключительно логике и метафизике, произносит речи и читает доклады по естественной истории, прокладывает путь к введению естественных наук в университетское преподавание. Он тщательно работает над формой изложения своих лекций и докладов, отлично понимая, «насколько изящество речи и горячность изложения способствуют убедительности научных истин». Знал он также, насколько мало интересуют широкую аудиторию отвлеченные истины, и всегда умел связать последние с требованиями практической жизни. Отсюда огромный успех его лекций и речей, которыми заслушивались студенты Упсалы. С самых отдаленных мест начинают стекаться к Линнею ученики, число слушателей Упсалы возрастает с 500 до 1500; студенты ходили за своим профессором толпою, каждый из них с гордостью произносил: «Я слушал Линне я!» Линней читает массу лекций и курсов; он сам пишет, что читает
ежедневно по 5 лекций: в 8 ч.— для датчан, в 10 ч.— открыто для всех, в 11 и 12 ч. — для русских \ в 2 ч. — для шведов. В это же время ои проводит экскурсии, всегда тщательно разработанные, работает 2 раза в неделю по 3 часа (в среду и в воскресенье) над «Фауной Швеции»; он так занят, так увлечен делом, что не имеет времени «подумать о самом себе». Число учеников у Линнея быстро растет, скоро некоторые среди них из слушателей' студентов превращаются уже в исследователей, работающих под его руководством, пишут диссертации. Линней тотчас же учитывает это и начинает издавать «Amoenita-tis Academicae» («Академические досуги»), в которых, в первую очередь, печатает эти диссертации. Всего вышло 10 томов этого издания, причем 8 — при жизни Линнея, и 2 после его смерти были изданы его учеником Христианом Шребером.
Из «Академических досугов» и из «Ботанической критики» мы узнаем, что на протяжении почти 20 лет до 1760 г. ученики Линнея совершали путешествия в самые различные страны земного шара, собирая коллекции растений и давая описания своих путешествий. На островах Пуло Кондор и берегах Кохинхины был Тернестрем, в Египте и Палестине — Гассельквист, в Северной Америке — К а л ь м, в Ост-Индии — Осбек и Торен, в Испании: — Лефлин г, в Лапландии — Монтан и Соландер, в Южной Италии — Келер, i Суринаме — Роланде р, в Гренландии — Мар т и н, в Южной Европе — Альстромер. Линне! был в это время в зените своей славы. Ему предлагаю’’ кафедру в Мадриде на блестяигих условиях, Галле] давно зовет его на кафедру в Геттинген, Петербургска Академия приглашает переехать в Россию — все это о отклоняет, указывая, что «если у него есть какие-либ способности, то долг повелевает ему посвятить их родно стране!».
В своем небольшом имении «Гаммарбю» в 5 милях с Упсалы Линней устраивает небольшой ботаническг музей и сад, где культивирует растения, необходимые д.г его наблюдений. В 1771 г. Л и н н е й печатает последи
1 В 60-х годах XVIII столетия у Линнея в Упсале заш» лись М. И. Афонин и А. И. Карамышев, иг которых пе вый потом преподавал ботанику и зоологию в Московском унив( ситете.
свой труд «Mantissa altera» (второе дополнение к «Системе природы»); несмотря на преклонный уже возраст, он еще полон сил и живого интереса к науке, как о том свидетельствует его ученик Муррей, профессор в Геттингене, посетивший его в Гаммарбю в 1772 г. Но Линнею скоро начинает изменять память; он, отправляя как-то письмо
Спальня Линнея в Гаммарбю. Стены украшены рисунками растений; занавес у постели из китайского шелка, разрисованного от руки изображениями цветов
своему тестю, забывает даже, как последнего зовут. Часть своих дел и забот он’ передает сыну Карлу, унаследовавшему от отца любовь к растениям, а позже и его кафедру в Упсале. В конце 1776 г. с ним делается первый удар, в начале 1777 г.—• второй удар, ослабивший его умственные способности, и И января 1778 г. на 71-м году жизни Линней скончался.
Для Швеции и для Упсальского университета это была невозместимая утрата! Упсальский университет полностью присутствовал на похоронах Л и н н е я; 18 докторов и врачей, учеников Л и. инея, несли его гроб; шведский король приказал выбить медаль в память Линнея с
его портретом на лицевой стороне, а на обратной — с изображением Цибелы, олицетворяющей мать-природу у
древних греков, окруженной животными и растениями,
и с надписями: «Печаль потери тревожит богиню» и «После его смерти, в Упсале 10 июня 1778 г. по повелению короля».
Таковы даты жизни шведского натуралиста Карла Линнея.
Из всей многообразной и замечательной жизни Линнея как ученого, с именем которого связана определенная эпоха в развитии естествозна; ния в целом и особенно ботаники, ярко и отчетливо выступают три основных момента: во-первых,
введение им ясных названий для растений, состоящих всегда из двух слов, — двойной, или бинарной, номенклатуры; во-вторых, создание всем широко известной искусственной («половой») системы растений и, в-треть-
их, менее известной естественной системы растительного мира. Этим определяется «эпоха Линнея»,
сказывается и по настоящий день.
Медаль, выбитая в память Линнея в 1778 г. По фотографии, снятой в музее Упсальского университета
благодаря чему влияние 'Линнея
* $ *
Для того чтобы понять все значение линнеевских реформ и линнеевской философии, вернемся назад на 200— 300 лет, к началу или к середине XVI века, к одной из страниц эпохи Ренессанса и Реформации. Эпоха Возрождения пришла на смену мрачному средневековью, эпохе, когда вся умственная жизнь было подавлена богословской схоластикой, которая огнем и мечом карала противодействие своему авторитету. Чтобы понять весь ужас положения науки и ученого в средние века, достаточно привести такие яркие примеры, как высказывания Тертулиана: «Ни в какой! исследовании после евангелия нет больше нужды!», или приказ халифа Омара уничтожить книжные богатства покоренной Александрии: «Если в этих книгах говорится то, что есть в Коране, то они бесполезны. Если же в них говорится что-нибудь другое, то они вредны. Поэтому в том и другом случае их надо сжечь». Ботаника, разумеется, не избегла общей участи, о чем ярко свидетельствуют следующие факты. Прежде всего, количество известных видов растений на протяжении полутора десятков столетий, вплоть до XIV века почти не изменилось. Если Д и о ск о р иду в I веке нашей эры было известно уже около 600 различных растений, то в начале XIV века это число возрастает примерно всего лишь до 800. Затем для средневековья характерно то, что не появляется почти никаких крупных оригинальных сочинений, как то было в античном мире, и, пожалуй, провинциал немецких доминиканцев Альберт Вольд-штедт фон Л ау нинген (Альберт Великий, 1193—1280 гг.), несмотря на всю свою реакционность, был единственным человеком в течение всех средних веков, который самостоятельно и основательно занимался изучением природы, написав подробную для своего времени ботанику. Он был ярым апостолом всей аристотелевской философии природы, хотя, как видно из его сочинений, он вел наблюдения растений и в самой природе. Известно, что Альберт Великий среди современников слыл за колдуна, про него рассказывали сказки о разных его деяниях, о том, что он принимал графа Вильгельма Голландского среди глубокой зимы под сенью цветущих деревьев. А мы знаем, чем могли завершиться такие разговоры в то мрачное и жестокое время: пытки средневекового застенка и пылающие костры были не такой уже редкой участью ученых-«колдунов», ученых-«еретиков».
Италия была первой страной, над которой пронеслось живительное дыхание Ренессанса. Данте, Петрарка, Б оккачио создают новейшую национальную литературу; им же обязана Европа возрождением классицизма. Начинают изучать древних греческих и римских авторов, одна за другой пробуждаются в Италии науки и искусства. В XV столетии возрождается и ботаника, В 1451 г. Теодор фон Газа переводит «Естественную историю» Теофраста; фон Газа привез это сочинение Т еофрастав Италию после разгрома в 1430 г. турками его родного города Салоник. Вскоре из забвения извлекаются Диоскорид и Плиний! Затем свет классицизма вспыхнул и к северу от Альп, и трудно сказать, где ярче заиграло пламя Ренессанса — под ясным ли небом Италии, или под более хмурым и серым небом северо-западной природы. Р ей х-лин, Эразм Роттердамский, Ульрих фон Г у т т е и поднимают мощную волну критической мысли и интерес к античным авторам в Германии и Нидерландах (Голландии). А тут еще совпало с этим, благодаря быстрому развитию, хотя и примитивной, правда, техники, изобретение в 1440 г. Гутенбергом книгопечатания, сыгравшего такую огромную роль в истории развития наук эпохи Возрождения. Из-под печатного станка Г у-тенберга в 1445 г. вышло первое произведение, отпечатанное металлическими подвижными буквами,— «Фрагмент страшного суда», а в 1448 г.— «Астрономический календарь». И хотя церковь встречает это враждебно, так как печатный станок лишал заработка в первую очередь монахов-переписчиков, хотя в Кельне, этом ортодоксальном германском центре католичества и месте активной инквизиции, сжигают публично первые экземпляры печатной Библии, как дело рук сатаны, хотя Кельнский университет определяет, что «всякий, кто будет оспаривать действительность искусства ведьм, должен преследоваться, как мешающий деятельности инквизиции», хотя кельнское духовенство встает во главе преследования Р е й х-л и н а, все же, несмотря на все это, изобретение Г утен-б е р г а, который имел все основания опасаться обвинения его в колдовстве, делает свое дело и быстро находит применение для печатания древних классических книг. В 1483 г. в Тревизо, вИталии печатают перевод Теофраста, выполненный раньше фон Газа, ав 1497 г. в
Венеции публикуют оригинал на греческом языке; в 1478 г, в Венеции же печатают Д и о с к о р и д а, а еще раньше, в 1469 г.,— Плиния. Таким образом, в Италии впервые для печатания ботанических книг используется изобретение Гутенберга; на родине изобретателя — в Майнце, а также в Страсбурге оно находит применение позже, Но сказывается дух времени! Пробуждение критической мысли, давшей в итоге глубокий протест против «школьных» авторитетов, и стремление вывести изучение природы на новый путь шли рука об руку с общим стремлением освобождения скованной мысли и в других сферах. Вместо того чтобы искать всю премудрость на страницах творений Аристотеля или компиляций Плиния, вместо того чтобы, переваривая только искаженные воззрения Аристотеля, стремиться искать в окрестностях Парижа или Лейдена растения, указанные для Греции, молодая наука рвалась на волю, в поле, в лес. А тогда скоро убеждаются в том, что очень многих растений не упоминается у древних авторов, что последним многое было неизвестно. Делается первая попытка описать новые растения, так как старых названий Плиния, Диоскорида стало недостаточно. Известно, что эпоха Возрождения явилась вместе с тем и эпохой величайших географическш открытий: имена Америго Веспуччи (1451 — 1512), Васко да Гама (1469—1524), «благородной пирата» Дрейка (1545—1597), Джона Кабота (1420—1500), Колумба (1446—1506), М а г е л л а н а (1480—1521) и его знаменитого спутника Эль К а но Хуана Себастьяна (ум. 1526) и многш других достаточно ярко об этом говорят. Такие заморски путешествия оказали на ботанику огромное влияние; уча стники их привозят много растений различных, рана неизвестных стран, растений, нигде не приводимых и bi упоминаемых в классических древних сочинениях. Мне гие из таких растений оказываются весьма ценными, ш лезными для человека. Именно в XVI веке в Европу ввозяч ся картофель, маис, табак, подсолнечник, помидоры 1 бататы; в это же время европейцы узнают шоколадно(
1 Наше русское «помидор» — несколько измененное итальянок! рота (Того, что значит золотое яблоко. Французы называли ai растение pomme d’or (золотое яблоко), pomme d’amour (яблоко лю! ви); англичане — old-apple (золотое яблоко), love-apple (яблоко лю ви).
деревб, а несколько раньше вводят в культуру баклажаны; в XVI же веке с Ближнего Востока появляется в обиходе европейцев кофе, а в садах — сирень, а с установлением Васко да Гама прямого пути в Восточную Индию и Китай ввозятся в Средиземье апельсины \ а позднее за ними с островов Малайского архипелага — мандарины. Ознакомление с Цейлоном приносит европейцам знание коричного дерева, камфорного лавра, индигоферы, дающего индиго, стрихноса, содержащего стрихнин, и гвоздичного дерева, а с Молуккских островов вывозят мускатные орехи. В Америке португальцы узнают ананасы, агавы, или столетники, зеленый перец, в Восточной Африке — драцены и баобаб, характерное дерево африканских саванн. Ввозится также много медицинских и пахучих трав, возникает потребность в культуре ряда таких растений. Вот почему именно в XVI веке основываются первые университетские ботанические сады, сначала в Италии: в 1540 г.— в Падуе, в 1545 — в Пизе и в 1568 г.— в Болонье; а затем уже в Западной Европе: в Лейдене (1577 г.), в Лейпциге (1579 г.), в Антверпене, в Монпелье (1598 г.), в Париже (1597 г.), Берне, Базеле, Страсбурге (1620 г.), Нюрнберге (1625 г.) и во многих других местах. Основанные вначале чаще как «аптекарские сады» или как сады для культуры декоративных растений, ботанические сады Европы скоро стали главным очагом по внедрению новых культур и распространению новых заморских колониальных растений. Несколько позже в различных садах начинают строить небольшие крытые застекленные помещения, холодные или полутеплые, для прикрытия на зиму от морозов лимонных и апельсинных деревьев. Французы такие крытые помещения называют Orangerie (оранжерй), от французского названия апельсина —Orange (оранж). Так появляется оранжереи — один из основных приемов культуры теплолюбивых растений в более суровых условиях северных стран.
В XVI же веко первый директор Пизанского Ботанического сада Лука Гини, бывший до того профессором в Болонье, изобретает способ засушивания растений в бумаге; появляются гербарии, появляетсд метод, кото-
1 Русское «апельсин» есть не что иное, как соединение двух сильно измененных немецких слов: Apfel — яблоко и China — Китай; таким образом, слово апельсин соответствует названию «китайское яблоко».
рым теперь пользуется и любой школьник, и специалист-ботаник, метод, давший нам возможность сохранять растения на неопределенно долгое время в гербариях, о чем позже Линней скажет в своей «Философии ботаники», что «Herbarium praestat omni iconi» («Гербарий превыше
всяких рисунков»).
Примерно в это же время ботанике приходит на помощь . и замечательное изобретение техники и искусства. Знаме-
Рисунок сосны из книги П. Б е-л о н а, 1533 г.
нитый немецкий живописец Дюрер (1471—1528) и его соотечественник Лукас Мюллер, по прозвищу Кранах (1472—1553), доводят своими работами до редкого совершенства технику гравирования по дереву и на меди. Дюрер очень любил украшать свои картины изображениями растений, причем в некоторых из них достигал несравненной художественной правды. В общем, в его произведениях имеется около 180 изображений растений и животных; фиалки, пионы и лилии Дюрера и до сих пор могут являться прекрасными иллюстрациями. Таким образом, Дюрер и его современники художники показали и доказали естествоиспытателям, что растения можно не только описывать,
но и правдиво и точно изображать. Этим сейчас же воспользовались ботаники; пы-
таясь воспроизвести растения в рисунке, они стали не только описывать их пером, но и рисовать, чтобы потом рисунок гравировать. И если древние устами самого Плиния прямо отрицали пользу и даже возможность приложения искусства к изучению растительного мира, то опять-таки XVI век разрушил это нелепое утверждение, широко использовав искусство рисования и гравирования.
Появляются так называемые «травники», или Кган-terbiicher, в которых описывались и помещались гравюры отдельных видов растений. Первая такая книга была издана в Германии в 1532 г. Отто Брунфельсом (1488—1536) под названием «Herbarium vivae icones» («Живые изображения трав»), В сочинении Брунфель-с а даны изображения нескольких сот различных расте-рисунков настолько удачны,
Рисунок тисса из книги М. Нобеля, 1591 г.
м
(1528—1586), Т а б е р-
ний, причем большинство что в них без труда можно узнать ряд наших обычных видов. После Брун-ф е л ь с а такие «травники» были изданы многими ботаниками: в Германии — Иеронимом Боком (1498—1554), Леонардом Фуксом (1501 — 1566), Адамом Л о н line р о Теодором немонтаном (1532— 1590); в Италии — Петром Маттиол и (1501 — 1577) 1; в Нидерландах — Рембертом Додоне-ем (1571—1595), Маттиа Л о б е л е м (1558—1616), Карлом Клюзием (1526—1601); в Швейцарии— Конрадом Гес-с н е р о м (1516—1569).
Особенно замечательны рисунки растений Гессне-ра, как, впрочем, и вся жизнь и служение науке этого образованнейшего гуманиста XVI века. Г ее свер впервые начал изображать не только общий вид растения, как то обычно делали другие, но зарисовывал и отдельные части цветков и плодов, т. е., в сущности, перешел к составлению так
1 Его роскошно иллюстрированная «Ботаника» (Commentarii in Dioscorideam) с 1200 рисунками выдержала 61 издание с 1554 до 1744 г. и была переведена на пять языков.
называемых «аналитических рисунков», широко применяемых теперь всюду во всех флористических работах. Замечательно, что «все эти Брунфельсы, Боки и Фуксы, в которых справедливо видят отцов современ-нойботаники, были в то же время и деятелями реформации». Так Брунфельс, картезианский монах, бежит из
Рисунок’ картофеля из' книги Каспара Баугина, 1671 г. (один из первых рисунков картофеля)
монастыря при помощи Ульриха фон Г у т т е н а, чтобы объявить себя лютеранином, и впоследствии умирает учителем Страсбургской гимназии; Иероним Бок был лютеранским проповедником в Вогезах и в то же время занимался ботаникой, тщательно изучая растения в лесу, в поле и на лугах во время своих многочисленных экскурсий. Весьма любопытно, что тонкие наблюдения Б о-к а приводят его к заключению, что располагать растения при их описании в алфавитном порядке, как то обычно делали его предшественники и современники, вряд ли правильно, что деление на деревья, кустарники, травы, унаследованное еще от Теофраста, весьма грубо и не
Рисунок желтой кубышки из книги Клюзия (Шарля д’Эк-люза), 1601 г.
соответствует уже Имеющимся сведениям. Поэтому Б о к, едва ли не впервые, делает замечательную попытку объединить различные растения по их сходству в группы, устанавливая, например, группы губоцветных, сложноцветных, крестоцветных. Появляются первые проблески научной классификации, и понятно почему: слишком велик уже был фактический материал, которым владела тогда описательная ботаника; слишком уже обширны были знания, чтобы у наиболее тонких наблюдателей природы (например Б о к, Г е с с н е р, До-до н е й и др.) не являлось стремления положить в основу распознавания отдельных растений их признаки сходства и различия.
Но скоро оказывается, что главная беда заключается в том, что люди не умеют ясно и кратко описать растение и дать ему простое название. Бок делает блестящую для своего времени попытку классифицировать [растения, и тот же самый Бок оказывается почти беспомощным в стремлении возможно нагляднее и короче описать два таких наших обычных растения, как полевой вьюнок (Con
volvulus arvensis) и белый крупноцветный вьюнок (Са-lystegia sepium). Бок так пишет об этих двух растениях: «Повсюду в нашей стране растут два обыкновенных вьющихся растения с белыми цветами в виде колокольчиков или бубенчиков. Большее из них охотно живет у заборов, ползет через них, скручивается и вьется. Меньшее сходно с большими цветами и листьями, корнем и круглым стеблем, но в нем все тоньше и меньше. Некоторые цветы на нем совершенно белые, некоторые — телесного цвета с красными полосками; эти растения встречаются на сухих лугах и в садах. Они вредны тем, что, вползая и об-
внвая, заглушают другие садовые растения. И их трудно полоть»
Простой, ясный и точный язык (пусть даже латинский!) нескоро дался ботанике. Чего стоили такие названия растений, которыми пользовались ботаники в XVI и XVII веках, названия, составленные из нескольких слов, характеризующих типичные признаки того или иного вида. Ведь обычный альпийский шиповник имел название из пяти слов — Rosa campestris, spinis carens, biflora (Роза полевая, лишенная колючек, двухцветковая); наш обыкновенный шиповник — из шести слов: Rosa silvestris vulgaris flore odorato incarnato (Роза лесная, обыкновенная, с цветком душистым, розовым), а в «Сибирской фл о ре» Г м е л и н а, изданной даже значительно позднее — в 1747—1769 годах, очень многие растения имели название, состоящее из девяти, десяти и одиннадцати слов. Не трудно понять, что такая номенклатура вносила много путаницы и сильно затрудняла изучение растений. Поэтому нет ничего удивительного, что уже в конце XVI века итальянский ботаник Андрей Цезальпин (1519---1603), делая попытку навести хотя бы какой-либо порядок в бесконечной и все растущей веренице фактов, прямо пишет: «В этом громадном множестве растений недостает того, в чем более всего нуждается всякая другая беспорядочная толпа: если это множество не будет разделено на отряды подобно армии, то все в нем будет в беспорядке и волнении. И это действительно бывает теперь при изучении растений, потому что ум обременяется беспорядочным накоплением предметов, и вследствие этого происходят бесконечные ошибки и ожесточенные споры». Позднее, уже на пороге XIX столетия, Кювье еще резче отзывается об этом времени, указав в своей «Истории естественных наук», что 30—40 ботаников давали столько же названий одному растению, что «это был настоящий хаос, всеобщее смешение, среди которых человеку было трудно найти свою дорогу!».
Острая необходимость выработать прежде всего простой и точный язык для описаний, создать возможно более краткую и ясную номенклатуру была, таким образом, совершенно очевидна. И хотя XVII век далеко не отличался
1 Ф. Даннеман. История естествознания, т. 1. Перев.
А. Горнфельда. Москва, Изд. ОГИЗ, 1932, стр. 422.
таким блеском в развитии ботаники, как его предшественник (XVI в.), все же, однако, представляют большой интерес две попытки навести порядок в номенклатуре, принадлежащие именно XVII столетию. В 1623 г. в Базеле швейцарский ботаник Каспар Баугин публикует результаты своей неутомимой сорокалетней работы в сочинении под заглавием «Pinax theatri botanici» («Мир растений»), в котором детально разбирает синонимику около бОООизвестных ему видов растений. Он дает исчерпывающие характеристики этих видов, пытается расположить их по признакам сходства в группы, продолжая, таким образом, развивать идеи Бока, но не всегда отчетливо и ясно, и, что для нас представляет сейчас интерес, дает большинству видов двойные названия, состоящие из двух слов, которые до известной степени можно рассматривать, как родовые и видовые имена.
Вторая подобная попытка относится уже к концу XVII века и приналежит лейпцигскому профессору А в-густу Ривинусу, который в 1696 г. в сочинении «Introductio generalis in теш herbariam» («Основное введение в царство трав») вновь делает попытку провести принцип — повторить у растений родовое имя при каждом виде, выражая имя последнего при помощи дополняющего прилагательного. Итак, одна из крупнейших заслуг Линнея — введение бинарной номенклатуры, как мы видим, восходит в своей идее через Ривинуса кКаспару Баугину. Однако проведение бинарной номенклатуры Баугином и Ривинусом было недостаточно полно и последовательно; у них далеко не всегда было ясное сочетание этой идеи с представлением о роде и о виде растений, да, наконец, и само состояние естественных наук в XVII веке, повидимому, тормозило эту реформу. Одним словом, положение оказалось таким, что понадобилось свыше 125 лет для того, чтобы бинарная номенклатура, благодаря работам именно Линнея, была прочно утверждена в систематике растении. «Если не знаешь названий, то теряешь и познание»,— так писал Линней в своей «Философии ботаники». И, руководствуясь именно этим и отвечая на запрос времени, он сначала в той же «Философии», а потом, следом, в «Видах растений» последовательно и ясно проводит принцип двойных названий для всех известных ему видов (около 10 000).
После этой замечательной реформы Л и н и е я вогфбс с названиями растений приобрел сразу полную ясность. Приведем один пример с названиями некоторых обычных роз и шиповников:
Rosa canina — Роза (шиповник) собачья,
Rosa cinnamomea — Роза (шиповник) коричневая, Rosa rubiginosa — Роза (шиповник) ржавчатая, Rosa villosa — Роза (шиповник) мохнатая,
Rosa gallica — Роза французская 1 разводятся
Rosa centifolia—Роза столистная/ в садах, Rosa alpina — Роза (шиповник) альпийская и т. д.
Или другой пример — с так называемыми рубусами:
Rubus chamaemorus — Морошка,
Rubus arcticus — Мамура (поленика),
Rubus saxatilis — Костяника,
Rubus idaeus — Малина,
Rubus caesius — Ежевика и другие виды.
Совершенно очевидны ясность и полезность таких введенных окончательно Линнеем названий, так как именно при таком методе номенклатуры названия отражают одновременно и родство каждого растения (левое — родовое название), и его собственные видовые свойства (правое — видовое название).
Но дело было не только в названиях, в номенклатуре растений. В самом деле, вспомним беспорядочное описание признаков вьюнков у Б о к а, а он был, конечно, не одинок в этом; ведь при описании олеандра указывали же, что «у него листья, как у лавра, а цветы, как у розы». Надо было создать краткий и точный язык для описания растения, что особенно стало необходимым при бинарных названиях. Заменить существовавшие 10—11-словные названия растений было не так просто, потому что в самих этих названиях содержался весь, как мы теперь говорим, диагноз (описание признаков) растения. Кто знает, может быть неуспех безупречных по своей идее начинаний Баугина и Ривинуса объясняется тем, что наряду с введением бинарных названий надо было изобрести и ввести точный и стандартный язык для описательной ботаники. Правда, и до Линнея были попытки создать научную терминологию. Лучшая из них принадлежит крупному ученому XVII в. Иоахиму Юнгию (1587—
1657). Целый ряд терминов, введенных Юнг и е м (например, umbella — зонтик, spica — колос, panicula —метелка, corymbus — щиток) сохранился до сих пор. Линней заимствовал многие термины у Ю н г и я, но, однако, даже удачная по идее попытка последнего не дала полной терминологии для описания растения, а потому и не могла оказать того влияния, какое потом выпало на долю линнеевского языка. Линней ясно себе отдавал отчет, что успех проведения принципов номенклатуры решается введением точной и ясной ботанической терминологии. Поэтому еще в 1736 г. в своих «Fundamenta bota-nica» («Основах ботаники») он дает около 1000 ботанических терминов, смысл и употребление которых объяснены с поразительной точностью и простотой. Изящество, лаконичность, последовательность предложенной Линнеем терминологии обеспечили заслуженный успех его языку,— это, несомненно, одна из крупнейших заслуг Линнея! Правда, многие ревнители древнего латинского языка, языка Цицерона и Юлия Цеза-р я, упрекали Линнея в том, что латынь его терминологии была не вполне цицероновская, но мы знаем, как ответил на это Руссо, горячий поклонник Линнея: «А вольно же было Цицерону не знать ботаники!».
* * *
«Система — это ариаднина нить 1 ботаники, без нее дело превращается в хаос», — так писал Линней в своей «Философии ботаники». Поиски этой ариадниной нити, стремление ее совершенствовать, как мы видели, начаты были Линнеем еще в студенческие годы в Упсале и во время его заграничного путешествия по Голландии. Он долго работал над созданием такой системы растительного мира, и в 1753 г. в «Species plantarum» («Виды растений») блестяще разрешил эту задачу, построив «непревзойденную для своего времени по изящной простоте», так называемую искусственную систему растений. В этой системе, имевшей колоссальный успех в течение целого столетия и принесшей Линне ю мировую
1 Ариадна, по греческому преданию,— дочь критского царя Миноса. Она помогла афинскому герою Тезею выйти из Лабиринта, дав ему клубок ниток, которыми он отмечал свой путь («нить Ариадны»).
славу, автор разделил весь растительный мир на следующие 24 класса:
1. Monoandria — Однотычинковые
2. Diandria — Двутычинковые
3. Triandria—Трехтычинковые
4. Telraandria — Четырехтычинковые
5. Pentandria — Пятитычинковые
6. Hexandria — Шеститычинковые
7. Heptandria—Семитычинковые 8. Octandria — Восьмитычинковые 9. Enneandria — Девятитычинковые 10. Decandria — Десятитычинковые Г1. Dcdecandria — Двенадцатитычинковые 12. Isocandria — Двадцати- и более тычинковые; тычинки прикреплены к чашечке.
13. Polyandria — Многотычинковые; тычинки прикреплены к цветоложу
14. Didynamia — Д'усильные
15. Tetradinamia — Четырехсильные
16. Monodelphia — Однобратственные
17. Diadelphia — Двубратственные
18. Polyad elf Ыа — Многобратственные
19. Syngenesia — Сростнопыльниковые
20. Gynandria — Сростнопестичнотычинковые
21. Monoecia — Однодомные
22. Dioecia — Двудомные
23. Polygamia — Многобрачные
24. Cryptogamia — Тайнобрачные
Система эта получила также название половой системы, так как отличия всех приведенных 24 классов основаны на тычинках и пестиках цветков, главной функцией которых, как мы знаем, является размножение.
Начиная с 14-го класса, автор отходит от чистого принципа деления по числу тычинок. Так, классы 14-й и 15-й основаны на том признаке, что тычинки у цветков могут быть неравной длины: или 2 — короче, а 2 — длиннее (14-й класс; напр. Губоцветные, в нашем понимании), илц из 6 тычинок: 2—короче, а 4—длиннее (15-й класс; Крестоцветные). Следующие три класса основаны на признаке срастания тычинок: или все тычинки срастаются при основании в один пучок /напр., герани и Мальвовые — 16-й класс); или из 10 тычинок 9 срастаются нитями, а 1 сво-
боднаь (напр., большинство наших Мотыльковых и Бобовых — 17-й класс); или, наконец, тычинки срастаются своими нитями в несколько пучков (напр., Зверобой — 18-й класс). Растения, входившие у Линнея в 19-й класс, характеризовались тычинками, у которых нити свободны,
Схематическое изображение классов искусственной системы Линнея (по К. А. Тимирязеву)
пыльники сросшиеся (Сложноцветные); а у растений 20-го класса нити тычинок срастаются со столбиком пестика, образуя так называемый гиностемий (напр. Орхидные). 21-й и 22-й классы характеризовались однополыми цветками, либо несущими только тычинки, либо только пестики; но у однодомных растений (21-й класс) такие раздельнополые цветки можно найти на одном и том же растении (напр., береза, орешник, дуб, сльха), а у двудомных (22-й класс) нормально на одном растении можно встретить толь
ко цветки одного пола (напр., тополя, ивы). В 23-й класс Линней включил растения, у которых цветки частью могут быть обоеполые, а частью — раздельнополые (напр. ясень) и, наконец, последний, 24-й класс — тайнобрачные — представлял довольно смешанную компанию видов, органы размножения которых невидимы или трудно видимы простым глазом, не в пример явно отличимым цветкам всех других растений. В класс этот входили папоротники, хвощи, плауны, мхи, все грибы, лишайники и все водоросли.
Классы делились на порядки, которых было установлено 116, причем в первых 13 классах порядки различались по числу пестиков в цветке; так, например, в 3 классе Трехтычинковые растения были разбиты на порядки:
Monogynia— Однопестичные (напр., валерьяна):
Didynia — Двупестнпчные (напр., пшеница, рожь, овес и большая часть наших Злаков);
Tryginia —трехпестичные (напр. мокричник или мон-ция и т. д.); или, например, 5-й класс Пятитычинковых растений разделялся на такие же порядки:
Monogynia—Однопестичные (напр., незабудка, медуница, румянка, примула, трифоль, вьюнок, синюха, колокольчик, жимолость, белена, крушина, бересклет, смородина);
Digynia — Двупестичные (напр., лебеда, свекла, горечавка, морковь, борщевик, дягиль, цикута, анис, тмин, пастернак, петрушка);
Trigynia — Трехпестичные (напр., калина, мокрица);
Tetragynia—Четырехпестичные (напр. белозер);
Pentagynia — Пятипестичные (напр., лен, росянка) и т. д.
Начиная с 14 класса, принцип выделения порядков внутри классов изменялся. Так, 14 класс разделялся Л и н-н е е м на 2 порядка: Gym.nosperm.ia -— Голосеменные и Angiospermia — Покрытосеменные. К первому порядку были отнесены, например, такие растения, как мята, глухая крапива, будра, чистец, душица, тимьян, зопник, шлемник, т. е. та часть наших теперешних губоцветных, которые имеют 4 тычинки и у которых при плодоношении завязь распадается на 4 маленьких плодика-орешка, несущих каждый в отдельности внутри по одному семечку. Ко второму порядку причислялись такие растения, как погремок,
очанка, иван-да-марья, петров крест, мытник, львиный зев, норичник, линнея, заразиха, как растения с коробочковидными плодиками, несущими внутри семена х. Следующий, 15-й класс, Линней делил на порядки: стручковые (с длинными стручками, напр., редька, горчица, капуста) и стручочковые (с короткими маленькими стручочками, напр., ярутка, пастушья сумка, крупка, бурачок, икотник, лунник-«папская монета». Разделение на порядки в 16-м, 17-м, 18-м, 20-м, 21-м и 22-м классах было основано на количестве тычинок (сходно с тем, что было в первых 13 классах). Так например, в 16-м классе герани относились к порядку Decandria.—Десятитычинковых, а мальвы, хлопок, просвирняк — к порядку Polyandria —Многотычинковых; в 17-м классе дымянка— к порядку Hexandria — Шеститычинковых, истод — к порядку Octandria — Восьмитычииковых, а большая часть мотыльковых — к порядку Decandria — Десятитычинковых; в 20-м классе наши обыкновенные ятрышники, или ор-хисы (их иногда называют «кукушкины слезки») отнесены были к порядку Diandri а— Двутычинковых, а белокрыльник — к порядку Polyandria — Многотычинковых; наконец 22-й, большой и «разнообразный» класс, куда входили ивы, болотный мирт, водяники, хмель, осина, тополя, водокрас, пролеска, можжевельники и др., распадался на целый ряд порядков также и по количеству тычинок. Весьма любопытен 21-й класс, куда относились
1 Значение этих названий у Линнея было, разумеется, со всем иное, чем понятие Голосеменных и Покрытосеменных в настоя щее время. Мы знаем, что к первым современная систематика от носит деревянистые растения, не имеющие завязей (напр., сосна ель и все хвойные, японское гинкго, африканская вельвичия, кузь мичева трава и т. д.), а ко второй —все растения, имеющие завязи (иначе пестики) в цветках, которые после оплодотворения развиваются в плоды. Грубая морфологическая ошибка Линнея произошла потому, что он неправильно принял плоды-орешки губоцветных за семена, считая, что зги «семена» развиваются совершенно голо, тогда как у второго порядка этого класса — Покрытосеменных, куда мы сейчас относим большинство норичниковых, при плодоношении развивается плод — двугнездная коробочка, чаще с большим количеством семян. Для Линнея такая «явная покрытосемянность» была, конечно, совершенно очевидна, и он противопоставил этот признак внутри класса признаку «голосемянности», тогда как и губоцветные, и норичниковые — самые настоящие покрытосеменные. Факт этот представляет некоторый интерес для историка-ботаника, как свидетельствующий об уровне знаний того времени.
хары, или лучицы (теперь их относят к водорослям — низшим растениям), ряски, рогоз, осоки, береза и крапива, дуб и стрелолист, орешник, сосна и ель х.
Дальше, внутри указанных классов и их порядков было описано Линнеем более 1000 родов и около 10 000 видов, ему тогда известных. Систему эту, как мы указали, называют искусственной, и это, конечно, вполне справедливо. В самом деле, разве не искусственно соединение в одном 23-м классе душистого колоска из Злаков (Однодольные) с сиренью из Маслинных (Двудольные), с вероникой из Норичниковых или с пузырчаткой; разве не искусственно объединение в одном 4-м классе таких видов, как рдеста из Однодольных и полевой астры из Ворсянковых (Двудольных), манжетки из Розанных и повилики из Вьюнковых, мшанки из гвоздичных и подмаренника из Мареновых; разве не искусственно соединение в 12-м классе багульника и толокнянки из Вересковых с гвоздиками и горицветами из Гвоздичных и каменоломками; или разве, наконец, не искусственно соединение в одном 13-м классе телореза и лютика, мака и липы, ладанника и белой водяной лилии, или нимфеи. С другой стороны, чего стоят, например, с современной точки зрения, такие искусственные разъединения, при которых душистый колосок из Злаков попадал во 2-й класс, большинство наших Злаков — в 3-й класс, а рис и бамбуки из Злаков — в 6-й класс только потому, что у всех них количество тычинок различно; или когда вероники из Норичниковых оказывались во 2-м классе, большинство других Норичниковых — в 14-м классе, а пятитычинковые коровяки (тоже из Норичниковых — в 5-м классе, или когда из Гречишных щавели включались в 6-й класс, а гречихи — в 8-й класс, из Вересковых — наш вереск, многочисленные африканские и средиземно-морские верески, брусника и черника — в 8-й класс,
1 Мы подробно разбираем здесь искусственную, имеющую, конечно, только историческое значение, систему Линнея, исходя из двух соображений. Во-первых, чтобы подчеркнуть на фактических примерах всю искусственность его класспфикацип (сколь она не соответствует современной), а во-вторых, чтобы показать всю простоту п остроумие этой классификации, что и обеспечило ей у современников выдающийся успех. В истории ботаники эта система Линнея, по меткому выражению Тимирязева, явилась хотя и «последним словом подобной (т. е. искусственной.— С. С.) классификации», но все же «венцом» таких систем.
а багульник, андромеда, толокнянка и земляничное дерево — в 12-й класс и'т. д.
Все же, однако, несмотря на всю сугубую искусственность такой системы, несмотря на то, что в ней нельзя было искать не только отображения родственных отношений (в смысле происхождения, что является основной задачей современной систематики), но даже и совокупности черт сходства и степени различия между отдельными растениями, несмотря на то, что автором совершенно искусственно был взят очень небольшой комплекс признаков, характеризующих цветок как орган размножения, все же эта система не только имела успех у современников Линнея, но явилась в сущности знаменем для целого этапа в историческом развитии ботаники.
В чем же следует искать причину этого? Конечно в том, что простота и изящество ее конструкции и полный охват всего растительного мира в целом были прекрасным ответом на насущную и неотложную потребность в ясной и легкой классификации огромного количества видов уже известных растений. Вспомним приведенное уже высказывание Цезальпина о беспорядочном накоплении фактов и бесконечных ошибках в ботанике или замечательное для своего времени (XVII в.) определение задач ботаники Боэргавом, что «ботаника есть часть естествознания, посредством которой удачно и с наименьшим трудом познаются и удерживаются в памяти растения». А ведь Б о э р г а в был учителем Линнея в Лейдене и имел на него большое влияние. Б о э р г а в был в то время весьма крупным авторитетом, и в его любопытном определении ботаники сказались не только его собственные взгляды, но нашли несомненно отражение и те задачи, которые стояли перед систематикой в XVIII веке. Построив искусственную систему, Линней вряд ли мог оказать большую признательноть своему знаменитому лейденскому учителю, Он блестяще оправдал те огромные надежды, которые на него возлагал умиравший Б о э р г а в. Известно, что когда в 1738 г. перед отъездом из Голландии в Швецию, Линней посетил своего больного учителя и в последний раз припал к слабой руке больного, умирающий Боэргав, в свою очередь, поймал руку Линнея, вернул ему поцелуй и сказал: «Я свое отжил и сделал все, что смог и сумел. Пусть господь поддержит тебя, которому все это еще предстоит. Все, чего мир мог
ожидать от меня, я исполнил. От тебя он ждет еще ббль-шего. Будь счастлив, мой дорогой Л инне й!».
Нельзя сказать, что до Линнея не было попыток строить искусственные системы, чтобы легко классифицировать растения. Оставим в стороне такие попытки еще древних греков и римлян, когда разделяли растительный мир на деревья, кустарники и травы, или на ароматические, медицинские и пищевые растения, попытки арабов располагать растения просто по алфавиту, попытки, наконец, уже в эпоху Ренессанса, когда некоторые «отцы ботаники», создатели «травников», слепо следовали в этом отношении древним классикам. Но мы знаем все же, что все подобные деления уже не удовлетворяли ни Б о к а, ни Л о б е л я, ни тем более Д о д о н е я. Поиски иных принципов классификации, как мы уже указывали, были совершенно ясны у Бока; Л обе ль делает, правда, слабый, но первый шаг к введению понятия Однодольных и Двудольных растений, а Д о д о н е й, как известно, идет несравненно дальше своих современников, стремясь найти научную систему растительного мира.
Из всех подобных попыток-XVI века, разумеется, самая оригинальная принадлежит Цезальпину. В своем сочинении «De Plantis libri XVI» («О растениях», 1583) Цезальпин изложил довольно стройную и подробную для своего времени искусственную систему растений, в чем значительно превзошел других авторов «травников». Он уже не ограничивался только общим описанием растений, а исследует отдельные их части, придавая особое значение производительным органам растений, количеству семян, их форме и положению внутри плода и форме самого плода. На признаках, характеризующих плоды и семена, Цезальпин и строит свою искусственную систему растений, оставаясь все же почти до конца последователем аристотелевской философии, его учения об энтелехии, т. е. о душе. Так, он указывает, что «растение обладает лишь душой, служащей для питания, роста ц размножения, и в отличие от животного лишено движения и ощущения». Функции растительной души, по мнению Цезальпина, заключаются в том, чтобы при помощи питания сохранить индивид (особь), а при помощи размножения сохранить вид. Поэтому-то растение и обладает двумя основными органами: корнем, через который оно получает пищу, и стеблем, который дает начало плоду. Та
Ким образом, именно корень служит для сохранения о со* би, а стебель через плод — для сохранения вида. Следо" вателыю, и это логично для Цезальпин а, чтобы правильней и лучше классифицировать растения на отдельные виды, необходимо строить классификацию на плодах, на их форме, на их строении. Полностью сохраняет Ц е-зальпин и учение Аристотеля о произвольном зарождении в применении к грибам, лишайникам и другим низшим растениям, для которых он, понятно, не мог установить еще органы размножения. Для таких растений, возникающих будто бы путем гниения из неживой материи, остается только питание и рост; функции их души Ц е-з а л ь п и н еще более ограничивает. Но все это для XVI века было, пожалуй, закономерно; гораздо неудачней у Цезальпина было то, что он, верный заветам своих отцов, не выдержал до конца своей системы, оставив в ней прежнее, старое деление на кустарники и травы. Это внесло сложность и некоторый беспорядок в систему; а потому применение классификации Цезальпина было затруднительно. Тем не менее, именно эта интересная для XVI века попытка Цезальпина найдет потом у Линнея высокую оценку, он целый ряд положений Цезальпина разработает дальше и использует для своей собственной классификации; он назовет Цезальпина ботаником-фруктицистом (от латинского слова fructus — плод), первым среди ботаников — его современников.
После Цезальпина, в XVII веке было опубликовано немало различных классификаций растений, причем авторы их шли в отдельных случаях, пожалуй, гораздо дальше задач построения искусственной системы. Такова, например, уже указанная нами раньше система К а с-пара Баугипа, который, выделяя группы растений (семейства), начинает свою классификацию со Злаков, принимая их за простейшие цветковые растения, за ними ставит лилейные, затем важнейшие группы травянистых растений и, наконец, деревья. Но Баугин, однако, не отделяет отчетливо группы друг от друга, не понимает совершенно особого положения Папоротников, сближает ряски со мхами, а водоросли с губками (из мира животных). Но дело не в этих грубых ошибках, которые нельзя вменять в вину Баугину (ведь и Линней спустя более ста лет соединит водоросли—хары с цветковыми —
рясками) *, а в том, что Баугин и границы между группами в своей системе ясно не провел, и не был последователен в своих принципах, сохраняя, подобно Ц е з а л ь-п и н у, старое деление на травы и кустарники.
Принципы классификации Цезальпина в Баугина нашли большой отклик в Англии. Оксфордский профессор Мориссон, заведовавший до этого в течение 10 лет в Блуа садом герцога Гастона Орлеанского, и деревенский пастор-проповедник Рей, выдающийся ботаник и зоолог, также подвергли дальнейшей разработке систематическую ботанику. В это же время глава французской школы ботаников — Турнефор разрабатывал систему растительного мира. Все эти авторы различно подходят к разрешению задачи классификации: так, Мориссон1 2 основывает всю классификацию, следуя Цезальпину, на плодах и семенах (он, по Л и н-н е ю, тоже «фруктицист»), Т урнефор — на венчиках цветков (Линней называет поэтому Турнефора «короллпстом», от латинского слова corolla — венчик); несколько раньше Турнефора — Ривинус, имя которого мы уже упоминали, также кладет в основу своей классификации венчик цветка, а Рей, комбинируя принципы Цезальпина и Турнефора, строит свою систему на признаках и плодов, и цветов (это отмечает Линней, указывая, что Рей начал «фруктицистом», а кончил «короллистом»). Во всех этих системах, разумеется, были грубые ошибки: Турнефор, например, не сумел правильно оценить спайнолепестность и считал колокольчик и все Губоцветные за однолепестные растения, а Р е й к несовершенным растениям (Imperfect!) относит папоротники, мхи, грибы, водоросли и зоофиты (напр., губки, актинии).
Но опять-таки и здесь причина неудачи указанных систем была в основном не в этих ошибках, а в том, что не было, во-первых, единой, последовательно проведенной руководящей идеи у авторов, а во-вторых, большинство
1 Истинная природа так называемых зоофитов (губки, полипы и др.) была установлена только в XVIII столетии в результате работ и экспериментов Трам блея (1744 г.).
2 Может быть, в связи с подробным, тщательным изучением плодов Мориссона особенно .и заинтересовали Зонтичные, о которых он написал (и издал в 1672 г.) выдающуюся для того времени критическую монографию.
авторов работало, главным образом, с крупными систематическими единицами (классами, группами), тогда как обилие фактического материала настоятельно требовало проведения того или иного принципа классификации до мелких видовых единиц. Поэтому-то и понятно, что система Турнефора, разработанная более детально, чем система Мориссона и Рея, но представлявшая, по существу, в своих идеях скорее шаг назад по сравнению с ними (особенно с системой Рея), имела все же больший успех, чем все другие, определенно господствуя в систематике растений в первой половине XVIII столетия.
Таким образом, недостатка в построении искусственных систем не было, но, однако, все они не имели того выдающегося успеха, какой выпал на долю системы Л и н-- н е я. Линнея часто обвиняют в слепом следовании аристотелевской философии, указывают, что он никаких новых открытий не сделал, что он почти не дал (?) позднейшим поколениям импульса для исследований Г Все это совершенно неверно, все это заблуждение и искажение всей деятельности Линнея. Что Линней не вел экспериментальных специальных работ, это отчасти верно, но и то не в полной мере: а разве его помеси Tragopogon’ob не эксперимент? А разве постоянное его выращивание растений, начиная с грядок «садика Карла» и кончая Ботаническим садом в Упсале и его собственным садом в Гаммарбю, не является экспериментом? Линней несомненно был превосходным натуралистом, полевым исследователем, прекрасно знал природу и умел ее наблюдать! А ведь тонкие наблюдения природы истинного натуралиста стоят иногда многих и бесконечных экспериментов кабинетных ученых, не знающих природы! Напрасно не видят или не хотят видеть и понимать даже в построении искусственной системы очень последовательно проведенные именно Линнеем принципы; ведь этого-то как раз и не хватало его предшественникам. Линней сумел совсем отбросить деление на травы и кустарники, восходящее к Теофрасту, Линней совсем отверг аристотелевскую идею произвольного зарождения (и потому появились у него в системе тайнобрачные), Линней сохранил многое из терминологии Юнгия, Линней сохранил от Ц е-
1 Ф. Д а н и е м а н. История естествознания, III, 1938, стр. 68—70.
а а льиина значение для классификации плодов и семян (для различия родов у растений), Линней воспринял и развил учение Камерария о поле растений (отсюда значение тычинок и пестиков для классификации), Линней отверг идеи и Ривинуса, и Турне-фо р а о значении венчика для классификации, Линней определенно и точно дал понятие рода и вида, сохранив частью то, что было у Рея, — одним словом, Л и н-н е й много внес нового и своего, он смог критически подойти ко всему наследству, оставленному его предшественниками, и смог, конечно, только потому, что он отлично знал и понимал природу. Отсюда и простота, и изящество его системы, а отсюда, как мы указывали, и ее огромный успех у современников. В свете своего времени, в историческом аспекте линнеевская система — величайшее завоевание, огромное достижение, несмотря на то, что это, в сущности, только грандиозный аналитический ключ для познания растений. Ведь все же факт, что в 1-м издании «Видов растений» описано было Линнеем 7300 видов, через 9 лет, в следующих изданиях в нем уже было около 8800 названий, а через несколько десятков лет, именно благодаря Линнею, наше знание отдельных видов расширилось до 100 000 видов, т. е. увеличилось больше чем в десять раз. Как же можно говорить о том, что Л и н н е л не дал импульса для последующих исследований, для развития ботаники? Это значит недооценивать эпоху и среду, не знать запроса времени и не понимать, как исторически определилась правильность того пути, каким шел Линней в своих реформах и, в частности, в создании своей искусственной системы. Разумеется, эту систему никто сейчас не применяет для описаний; конечно, она давно ушла в историю, но для второй половины XVIII столетия и начала XIX система Линнея была несомненным шагом вперед, двигавших науку дальше, а вовсе не тормозившим ее.
Но следует указать еще на один момент, характеризующий появление линнеевской системы. Не следует думать, что система эта была дружелюбно встречена всеми и всюду, несмотря на то, что она наиболее удачно решала проблему классификации для XVIII века, несмотря на то, что это был мастерски составленный аналитический ключ. Своеобразная .борьба возникла вокруг вопроса о поле растений, одного из руководящих принципов в линнеевской
классификации. Вопрос, в сущности, был тоже не новый и вел свое начало от Теофраста и Плинпя. Так, например, древние римляне уже проводили так называемую капрификацию фиговых деревьев, или инжира, умея прекрасно отличать их плодоносящие экземпляры под названием Ficus (фикус) и бесплодные, называемые Capri-ficus (капрификус). И если древние садоводы не могли правильно объяснить и оценить двудомность инжира, то они, однако, практически отлично знали, что подвешивание цветущих ветвей капрификуса на экземпляр фикуса обеспечивает отличный урожай последнего. Знали это и эллины, знал и Теофраст, но, конечно, здесь было еще далеко до ясного представления о половых различиях растений. Только в конце XVI и в XVII веках вопрос этот начинает интересовать исследователей.
Первые неясные намеки на пол у растений принадлежат Клюз и ю и Залузианскому, но ничего определенного по было и у них; с другой же стороны, мы знаем, что Цезальпин и Марчелло Мальпиги, один из основателей анатомии растений, объясняли возникновение семян у растений, как процесс, аналогичный образованию почек; функции же тычинок и пестиков якобы состоят лишь в том, чтобы притянуть побольше влаги, необходимой для образования семян. Н е-е м и я Грю был, пожалуй, первым, кто более определенно в своем докладе Лондонскому Королевскому обществу в 1676 г. (а затем в своей «Анатомии растений» в 1682 г.) высказал взгляд на тычинку, как на орган, производящий пыльцу, аналогично мужскому семени животных. К этим взглядам Грю позже присоединился Р ей, однако ни Г р ю, ни Р е й не пытались доказать свои положения. Эксперименты Бебарта с зорькой (Lychnis) и К а-мерария с пролеской (Mercurialis perennis), кукурузой, коноплей, клещевиной являются и до сих пор увлекательной страницей в истории указанного вопроса. О результатах своих опытов Камерарий в 1694 году в письме к профессору М. Валентину в Гиссене прямо писал: «Когда я удалил у клещевины круглые, производящие пыльцу почки до развития пыльника и тщательно помешал появлению новых подобных почек, то из имевшихся нетронутых семенных зачатков я никогда не получал семян; бесплодные оболочки семян свисали вниз и под конец увядали и погибали. То же самое наблюдалось у
маиса. После того как я заблаговременно отрезал маковку (содержащую в себе тычинки), появились два початка, не имевшие совершенно семян, так что получилось множество пустых оболочек семян... Поэтому мы имеем право приписать пыльниковым мешкам значение мужских половых органов, из которых выделяется семя — именно вышеуказанная пыльца. Точно так же ясно, что завязь со своим столбиком представляет женский половой орган растения» V Вопрос, как видим, ставится уже определенно и ясно, и хотя у Камерария много еще неверного в его, например, рассуждениях о типичности самоопыления у растений, о двуполости цветков, которую он пытается сравнить с явлением гермафродитизма у улиток, наблюдавшимся Сваммердамом, всё же работы К а-мерария — крупнейший шаг в изучении биологии размножения растений. Но замечательно, что результаты его наблюдений были опубликованы Г мелином лишь 28 лет спустя после смерти их автора, только в 1749г.; рукопись Камерария пролежала, таким образом, более 50 лет, ожидая своего появления в свет. Не симптоматичным ли является и то, что автор кончает свою рукопись латинской одой, заявляя о силе духа, всемогущем существе, сотворившем мир, об установленном порядке в природе... Правда, нет ничего удивительного, что Камерарий, блестящий экспериментатор для своей эпохи, вскрывающий половую дифференцировку растений, оказывается чистейшим метафизиком и теологом; но не было бы ничего удивительного и в том, если бы окружающая среда, «столпы общества», оберегавшие тогдашнюю идеологию, обвинили бы того же Камерария во многих грехах, если б его сочинение было опубликовано им без такой пряной теологической приправы.
В начале XVIII столетия вопрос о поле у растений оказался под значительным влиянием теории преформации, как известно особенно развитой Левенгуком и перенесенной на растения Морландом в Англии и Сант-Илером во Франции. Полагали тогда, что зародыш, представляющий микроскопических размеров растение, заключен в пылинке в совершенно готовом виде и, проходя через канал в столбике, в завязи получает дальней-
1 Ф. Даннеиая. История естествознания, II, 1935, стр. 319—320.
шее развитие. Эти теоретические рассуждения были, ко-нечно, ни на чем не основаны, но они доходили, очевидно, до такой крайности, что Вилльденов в 1742 году по этому поводу писал: «...некоторые авторы зашли так далеко, что под микроскопом видели маленького ослика, заключенного в мужском семени осла, а в пыльце липы — маленькое деревце липы». Наряду с этим были и такие нелепые, на наш взгляд, рассуждения, как высказывания Турнефора, считавшего тычинку органом, выделяющим экскременты растений, а пыльцу — этими последними. Умозрительные, хотя и верные в принципе, но слишком теоретические рассуждения Лейбница, В а й я-н а, да и самого Линнея мало помогали выяснению трудного вопроса о поле у растений; нужны были опыты, доказательства. Правда, некоторые авторы продолжают следовать в своих работах Камерарию; таковы работы в Англии Б р э б л и (1717 г.) и Миллера (1720 г.) над тюльпанами, Ж о ф ф р у а и Логана (1738 г.) во Франции — над кукурузой, Г л е д и ч а (1749—1750 г.) в Берлине — над веерной пальмой; таковы наблюдения Коттона Моттера (1716 г.) над естественными гибридами у тыквы, Ферчайльда (1717 г.) — над искусственными гибридами гвоздики и т. д. Однако весь вопрос в целом продолжает оставаться сложным и туманным вплоть до Кельрейтера — современника Линнея.
Поэтому, когда Линней с необыкновенной последовательностью провел для классификации принцип половых различий в цветке, когда он настойчиво и определенно выдвинул его как основу своей искусственной системы,—-это было, вне сомнения, большим новшеством даже для широких научных кругов, это было большой смелостью! И Винклерв своей «Истории ботаники» совершенно справедливо об этом замечает, что «такие крупные новшества должны были, естественно, вызвать большое возбуждение. Правда, то там, то тут говорилось о двух полах у растений, повсюду, со времен В а й я н а, проникало известное убеждение в правильности теории оплодотворения, но чтобы ботаник, и притом такой молодой человек, каким был тогда Линней, осмелился со строгой последовательностью различать мужской и женский пол у растений и на этом различии строить новую систему — это было нечто совершенно неслыханное». Появились сейчас
;ке возражения Линнею: одни просто отрицали наличие полов у растений, другие (и они были особенно сильны союзом с буржуазно-церковной идеологией) указывали, что новая теория вызывает неприличные мысли. Одним из первых против Линнея выступает его друг, петербургский академик Иоганн Сигезбек, который, оберегая устои нравственности, писал: «бог никогда не допустил бы в растительном царстве такого безнравственного факта, что несколько мужей (тычинок) имеют одну жену (пестик). Не следует преподносить учащейся молодежи подобной нецеломудренной системы». Гейдельбергский профессор Шельвер в конце XVIII и в начале XIX века тратит очень много сил, чтобы опровергнуть наличие пола у растений, не разделяя взглядов и системы Линнея, и в конечном итоге приходит, например, к таким заключениям, что «только одной животной жизни свойственен пол» или что «прорастание семени в земле — это и есть момент оплодотворения растения» и т. д. Все было направлено к тому, чтобы опровергнуть и опыты К е л р е й т е р а, и старые опыты Камерария, и точные наблюдения Шпренге л я о переносе пыльцы насекомыми, и взгляды Линнея. Но дело не ограничивалось отвлеченными рассуждениями, умозрительными заключениями. Ставились и «эксперименты»! Г е н ш е л ь, ученик Ш е л ь-в е р а, производит прививку пыльцы к стеблю, причем получает якобы удачный гибрид между шпинатом и акантом, а также прививку пыльцы к столбику; производит замену пыльцы пли части ее маслом, слизью, водой, уксусом, магнезией, глиной, серой, серной и азотной кислотами, спорами грибов и плаунов, клеем, лаком, желтком, белком и даже спермой собаки. По данным Геншеля, только в последнем случае наблюдалось бесплодие растений, а во всех остальных семена получались. Отсюда делается вывод, что для образования семян «пыльца не нужна, и что, следовательно, она не является оплодотворяющим началом» Г И несмотря на то, что некоторые ботаники (например Треви рану с) возражают против чудовищной методики опытов Г е н ш е л я, все же проповедь отрицания пола у растений, даже в начале XIX столетия, спустя
1 Подробней см. Е. В. В у л ь ф,-Иозеф Готлиб Келрейтер (1733— 1805). Архив истории науки и техники, IV, Изд. АН СССР, 1934, стр. 106—114.
почти полвека после смерти Линнея, имела большой успех.
Успех таких возражений, вероятно, объяснялся еще и тем, что ряд авторов, стоявших на признании пола у растений, так формулировали свои положения, увлекаясь аналогиями с жизнью животных и человека, что, действительно, кроме пустых, далеких от науки курьезных сенсаций ничего не получалось. Как пример такого творчества, относящегося к началу XVIII столетия, можно привести лекцию французского ботаника В а й я н а, который, читая 10 июня 1717 года лекцию в Королевском саду, так излагал строение цветков: «Под цветами,— говорил В а й я н, — следовало бы понимать только органы, которые характеризуют различный пол у растений, поскольку имеются растения, у которых цветы состоят лишь из этих органов... При таком определении цветка понятно, что он должен рассматриваться в распустившемся состоянии, так как, пока он еще в стадии бутона, цветочные покровы не только окружают половые органы, но и столь тщательно их прикрывают, что в этой фазе их можно рассматривать как брачное ложе, ибо они открываются лишь после того, как закончится акт бракосочетания. Если же эти покровы немного и приоткрываются лишь во время последнего, то все же окончательно раскрываются они лишь тогда, когда эти органы друг друга покинули. Но если на одном и том же растении встречаются цветы, содержащие лишь женские органы, и другие, имеющие оба пола, то в этом случае напряжение и набухание мужских органов этих двуполых цветов происходит так внезапно, что лепестки цветов, уступая их пылкости, раздвигаются с поражающей быстротой. В этот момент эти неистовые, которые кажутся ищущими лишь удовлетворения своих буйных порывов, внезапно разряжаются, и распространяющийся вихрь пыльцы несет повсюду оплодотворение. Но, вследствие странной катастрофы, они оказываются настолько истощенными, что в тот момент, когда они дают жизнь, их самих постигает внезапная смерть». (Цитировано по В у л ь ф у. Там же, стр. 75). Высказанные мысли не требуют комментариев, и мы их здесь не приводили бы, если бы эти приторно-вульгарные рассуждения не имели большого успеха и не оказали большого влияния на Линнея, который высоко ценил именно Вайяна ив 1760 г. писал: «Грю и Рей... многое по этому вопросу (т. е. вопросу
. о поле,— С. С.) открыли, Камерарий же и другие очень многому дали объяснение, но никто не обнаружил больше знания по этому вопросу, как великий французский траво-вед Вайян в своей академической речи, хотя он и не утвердил его доводами». Несомненно, что в конце XVIII и в начале XIX вв. подобные высказывания были не редки и могли своей бездоказательностью и грубостью вызвать ту или иную реакцию.
Следует ли после этого удивляться, что в царской России, значительно позднее, могли иметь место следующие факты. Когда в 1872—1875 гг. крупный петербургский ботаник проф. К. Мерилин читал лекции по ботанике на Врачебных женских курсах, термин «тайнобрачные» (24-й класс у Л инн е я) из программы был исключен, так как лектор счел его неприличным для девиц. «А за полтора десятка лет до него другой, не менее известный ботаник, проф. К. Ц е н к о в с к и й, читая в 1859 г, в Пассаже публичные лекции по ботанике, те из них, на которых надо было излагать учение о половом размножении у растений, попросту объявил предназначенным исключительно для мужчин. В современном русском сатирическом журнале «Искра» появилась каррикатура, изображавшая толпу дам, борющихся у двери аудитории, чтобы хоть в щелочку послушать, о чем говорит лектор. Другая, помещенная рядом каррикатура довольно ярко свидетельствует об уровне развития многих членов тогдашнего «образованного общества» и делает понятным, почему научные теории могли подвергаться гонению как неприличные. Сходная, если только не еще более тяжелая, обстановка окружала и Линнея»1. Надо учесть всю среду, в которой создавалась система Линнея, чтобы понять всю прогрессивность этой системы для своего времени, всю зрелость взглядов ее автора, основанных если не всегда на опытах, то на наблюдениях и наблюдениях безупречных! Л и н-н е й не отвечал своим противникам; он вообще был очень самолюбив, а потому никогда не реагировал на нападки врагов, оставляя их без внимания. И в спорах о поле у растений Линней остался верен себе. Только по отношению к Сигезбеку, в честь которого он незадолго до его враждебного выступления назвал одно растение* из
1 К. К. Шапаренко. Страница истории ботаники, «Советская ботаника» № 3, 1936, стр. 126.
Сложноцветных Sigesbeckia orientalis (Сигезбекиа восточная), допустил Линней в оригинальной форме исключение из своего правила. После выступления Сигезбека он послал ему пакет семян сигезбекии с надписью на пакете «Cuculus ingratus» («кукушка неблагодарная»). Каково же было удивление Сигезбека, когда из семян с таким странным названием выросло растение, носящее его собственное имя. Подобная синонимика, разумеется, чрезвычайно оскорбила Сигезбека.В отношении же охранения Сигезбеком устоев нравственности, Линней лаконично отвечал: «Я надеялся, что для чистого все чисто. Я не буду защищаться, а предоставляю дело суду потомства!». Линней был прав: потомство по заслугам оцепило его реформу искусственной системы.
* * *
В пятидесятые годы XVIII столетия, в то время, когда Линней опубликовал в Упсале свои произведения, излагая искусственную систему, в давящем своим великолепием Версальском дворце, произошло событие, которое, казалось бы, к ботанике имело мало отношения. «Вечно скучавшему, но любознательному Людовику XV вздумалось заполнить досуги, остававшиеся в промежутках между экскурсиями в Parc aux cerfs (Олений парк— убежище для любовных похождений этого короля), занятиями земледелием, плодоводством, огородничеством, а эти занятия, в свою очередь, возбудили в нем интерес к ботанике, к которой он, наконец, пристрастился, находя большое удовольствие в беседах с талантливым представителем этой науки Бернаром де Жюссье. Рядом со своим огородом король пожелал иметь и ботанический сад, и в 1759 году Жюссье, исполняя его желание, разбил грядки с растениями, в первый раз расположенными по естественной системе» х. Таким образом, «эта, то глухо чае-мая, то сознательно ожидаемая, естественная система появилась» и «как бы в оправдание своего названия, увидела свет не в пыли библиотек на страницах латинских фолиантов, не между сухими листами какого-нибудь Hortus siccus (сухой сад— так называли гербарий), а живая, подоткры-
1 К. А. Т и м п р я з е в. Исторический метод в биологии. Соор, сочинений, VI, М.—Л., 1939, стр. 22—24 и 241—243.
рый радушно принимал в Париже
Бернар Жюссье (1699—1777)
тым небом, под лучами весеннего солнца, на грядках Три-анонского сада. Рассказывают, что бескорыстно преданный своему делу ученый не только не получил от короля награды за свой труд, но ему даже не были уплачены произведенные им расходы». Но Бернар Жюссье, кото-в 1738 г. Линнея, и который очень .любил распространять свои идеи при помощи публичных ботанических экскурсий, сумел увлечь своими беседами и экскурсиями пылкую натуру Руссо, знаменитые «Ботанические письма» которого ное сят на себе явно-влияние Жюссье1 Бернар Жюссье при жизни не опубликовал своей системы, но составленный им каталог коллекций Трианон-ского Ботанического сада («Ordines natu-ralis in Ludovici XV horto Trianense dis-positi—Естественный порядок в расположении Трианонского
сада Людовика XV»), был напечатан после его. смерти племянником Антуаном Лораном Жюссье. Каталог этот является, таким образом, единственным документом, «утверждающим, — как пишет Тимирязев, — за Бернаром Жюссье право считаться творцом первой естественной системы». Известно также, что Лоран Жюссье, этот самый выдающийся из ботанической династии Жюссье \ в 1789 г. в своем сочинении «Genera
1 Первое поколение Жюссье — три брата: Антуан, Бернар и Жозеф — сыновья лионского аптекаря, изучали ботанику и медицину. Антуан был учеником Турнефора и его
н а, выпущенную из типо-
Аигуан Лоран Жюссье (1743—1836)
plantarum secundum ordines naturalis disposita». («Роды растений, расположенные согласно естественному порядку») распределил все известные в то время растения (около 20 000 видов) в естественные группы, положив в основание этого каталог своего дяди, составленный для Триа-нонского сада. Книгу Лора графин под грохот пушек, громивших Бастилию, можно сравнить, пожалуй, только с «Элементарным курсом химии» Лавуазье, вышедшем тоже в 1789 г. и справедливо названным Вертело «химической революцией». Сочинение Лорана Жюссье было не меньшей «ботанической революцией», но историческая точность требует признать началом такой революции всё же 1759 год— • год, когда Бернар Жюссье разбил Ботанический сад в Трианоне.
Но ведь мы знаем, что в 1753 г. вышли «Виды растений» Линнея, и таким образом всего только промежуток в 6 лет отделяет замечательную попытку Б. Жюссье
от сочинения Линнея, утверждающего искусственную систему. Линней и Б. Жюссье были современниками, и Линней пережил Жюссье всего лишь
преемником по кафедре в Королевском саду; Жозеф известен своими путешествиями в Южную Америку, где он пробыл 36 лет и откуда вывез огромную красивую коллекцию растений и, между прочим, гелиотроп и барвинок; Бернар — указываемый памп ботаник. Второе поколение представлено Антуаном Лораном, продолжавшим работу своего дяди Бернара и поло» ившим, по поручению Конвента, начало всемирно известным коллекциям Ботанического сада в Париже (Jardin des plantes). Третье поколение — сын Лорана, Адриан, наследовавший кафедру отца в Парижском Ботаническом саду, известен как автор «Элементарного курса ботаники», вышедшего в 1840 г. и переведенного на все главные европейские языки.
на один год. Поэтому, хотя новые идеи классификации исходили закономерно из Франции, как страны, где одновременно обнаружилось оживление во всех науках, хотя немецкие, шведские и английские натуралисты были в это время гораздо более консервативны в своих исканиях, нежели их французские собратья, но нет ничего удивительного, что идеи естественной классификации растений не были и не могли быть чуждыми такому тонкому наблюдателю природы, как Линней. И мы знаем, что ему также принадлежит интересная, но не имевшая успеха, попытка построить систему растений, основанную, как говорил Линней, на «естественной методе».
В чем же состояла «естественная система» Линнея и в каком отношении она находилась к разобранной нами его искусственной системе? Представляется уже сам по себе любопытным тот факт, что эта вторая система (вернее, отдельные ее наброски) были опубликованы Линнеем еще в 1738 г. в сочинении «Классы растений», т. е. много раньше даже, чем полная его искусственная система. Следовательно, дело вовсе не в том, чтобы рассматривать Линнея как ученого, который в своей философии к концу жизни несколько стал отходить от идеи неизменяемости видов в сторону признания, наоборот, изменчивости видов, как пытаются толковать некоторыеисследователи(например В еттштей н); дело не в том, чтобы видеть в построении естественной системы какой-то отход Линнея от идеи искусственной классификации. Основной интерес заключается в том, что Линней одновременно и в течение всей своей деятельности разрабатывал и ту и другую систему, и именно в этом, по нашему мнению, заключается самая замечательная его черта, характерная для его эпохи. С этой точки зрения «Классы растений» имеют огромный исторический интерес. Послушаем самого Линнея. «Видов в природе столько, сколько различных форм сотворил предвечный творец», — пишет Линней в «Классах растений». А дальше, на стр. 484, мы читаем, что «первой и конечной целью систематической ботаники является естественный метод». Очевидно, во взглядах Линнея уживались вместе и искусственная классификация, и естественный метод, наряду с основной философской концепцией о неизменяемости видов. Это, конечно, так и было,— это явствует также и из высказываний самого Линнея. «Класс есть соединение,— пишет он, — многих родов, на основа
нии сходства частей плодоношения, согласно принципам искусства описания природы. Я установил, основываясь на этом, значительное число естественных классов: таковы зонтичные, мутовчатые, стручковые, бобовые, сложноцветные, злаки и т. д. Искусственные классы следуют за естественными, пока не будут установлены все классы естественные, пока не будут установлены все еще неясные роды и не будут ясны все труднейшие границы между классами». «Естественные порядки означают природу растений, искусственные порядки — диагнозы... Естественные порядки без ключа не составляют метода, но метод искусственный поэтому один удобен для распознавания... Не признак составляет род, а наоборот. Признан вытекает из рода, а не род из признака. Признак необходим не для того, чтобы создать род, а чтобы распознать его».
Все эти мысли были высказаны и изложены Линне-е м в различное время и в различных сочинениях («Классы растений», «Философия ботаники», «Роды растений» и т. д.). Очевидно, работа Линнея над естественными классами или порядками (мы сейчас их называем семействами) была длительна и напряженна; есть основания полагать, что эта работа была много значительней, чем работа над искусственной классификацией. Последняя, раз созданная, вряд ли требовала в дальнейшем много дополнений и исправлений; там, действительно, настолько все было искусственно и, с этой точки зрения, ясно, что разделение на классы, разумеется, не вызывало возражений при практическом их применении. А если и возникали сомнения в научной ценности искусственной системы, то на это толкала разработка именно естественного метода. Весьма показательно, между прочим, для Линнея, что он нигде и никогда не говорит о естественной системе, а всегда — об естественном методе. Признается естественный метод как путь для выяснения «природы растений», как путь для внесения коррективов в несовершенную искусственную систему, или иначе, по Л и н н е го, в ключ для распознавания растений. И речь идет здесь именно о коррективах, об усовершенствовании системы как таковой; поэтому понятна мысль Л инн е я о том, что «искусственные порядки следуют за естественными». Система, по существу, одна, это та система, которая выявляет, по мнению Линнея, природу растений; искусственная классификация имеет чисто служебное временное значение для распознавания ра
с тений, а естественный метод — это основное орудие в руках ботаника-систематика для последовательного совершенствования нашего познания всего многообразия растительного мира. Вот почему, представляя себе всю трудность и сложность естественного метода, Линней считал, что пользоваться этим методом может только тот ботаник, тот натуралист, который глубоко понимает и знает природу растений. «И я долго трудился, — говорит он, — над естественным методом, сделал то, что мог достигнуть, еще больше остается сделать, буду продолжать это, пока живу...». «Ты спрашиваешь меня, — отвечает Линней своему ученику Г и з е к е, — о признаках естественных порядков: сознаюсь, что я их не могу указать... Может быть, ты или кто-нибудь другой через 20 или 50 лет придешь к этому же и тогда увидишь то, что я знал уже ныпе. Но для этого тебе следовало бы лет 10, по крайней мере, над этим поработать». По мнению самого Линнея, только «напрактиковавшийся ботаник интуитивно различит и разграничит по габитусу растения разных частей света, но сам он с трудом скажет, на основании каких признаков он сделал это». Эти высказывания Линнея делают понятным, почему Линней не опубликовал признаков установленных им порядков. То, что он сам решал интуитивно, он не решался передавать для широкого применения. Больше того, он прямо жалуется на непонимание рядом лиц сущности тех естественных порядков (иначе семейств), которые он установил: и на вопрос Г и з е к е, почему же он не хочет указать признаков порядков, говорит: «Потому, что люди худо приняли те порядки, которые я издал, считая их непонятными». Можно ли упрекать за это Линнея? Вряд ли! Необходимость классифицировать, различать легко и просто, знать, с какими же растенияйи имеют дело, — вот, что было главное. Искусственная система как аналитический ключ для составления каталога растений удовлетворяла этому в совершенстве. Естественные же порядки, пожалуй, вносили еще тогда некоторую пута-нипу в практическую работу по описанию растений, и, поскольку границы семейств (что то же — порядков) были еще неясны (это было 200 лет тому назад), вряд ли интуиция лип, недостаточно глубоко понимавших природу растений, дала бы что-либо полезное. Известно, что даже ученики Линнея (например тот же Г и з е к е) настолько переоценивали значение признака как такового, что
для них поиски таких признаков превращались иногда в основную систематическую задачу, заслоняя собою истинную природу растения. Между тем сам Линней, как мы видели, всегда подчеркивал, что «признак — слуга, а не господин!», что признаки систематических единиц устанавливать необходимо, но что надо всегда помнить о всем растении в целом, о всех признаках его в общей их совокупности. В этом отношении очень интересен его разговор с Г и з е к е относительно соответствия между названиями порядков и основным признаком их, относительно Зонтичных и Сложноцветных. Приведем дословно этот диалог1:
— Г и з е к е. Что это за название, если не всем (растениям) соответствует тот признак, который оно обозначает?
— Линней. Точно так же (неважно), каким именем ты назовешь, лишь бы только было какое-нибудь название у данного рода растений и было ясно, что ты говоришь о растениях, которые объединил. Логика велит давать название по преобладающему признаку, и потому я сам следую этому правилу. Можешь ли ты дать мне признак какого-нибудь порядка?
— Г и з е к е. Да, я полагаю, можно; именно у зонтичных!
— Линней. Какой же, по твоему, признак?
— Г и з е к е. Тот самый, который присущ зонтичным, т. е. цветы, расположенные в виде зонтика.
— Линней. Хорошо; но разве ты не знаешь растений, цветы у которых зонтичные, тем не менее они к зонтичным не принадлежат?
— Г и з е к е. Знаю; поэтому надо добавить еще, что они имеют два голых семени.
— Л и н н ей. В таком случае Echinophora не принадлежит к этому порядку, так как у нее в центре цветоножки находится (одно) семя. А куда ты отнесешь Eryngium?
— Г и з е к е. К Aggregates а.
— Линней. Никоим образом. Оно несомненно зонтичное, так как имеет обертку, 5 тычинок, 2 пестика и т. д. Так какой же признак в конце концов?
— Гизеке. Я перенес бы такие растения в конец порядка, чтобы они представляли переход к другому по- 1 2
1 К. К. Ш ап ар е нко. К вопросу о роли Линнея в развитии ботаники, «Природа», № 7, 1935, стр. 74.
2 Aggregates, теперь Compositae — Сложноцветные.
рядку; например, Eryngium мог бы связать зонтичные ( Aggregates.
— Линне й. Ах, совсем одно дело познать порядки и (другое) — давать признаки порядкам. Во всяком случае, я-то их знаю, и (знаю), каким образом одив с другим должен быть связан, но не (могу) сказать их и никогда не скажу. Если известен признак, по которому какая-либо вещь отличается от всех других, если порядки должны взаимно отличаться, если собрание многих порядков образует классы, а соединение этих последних — метод, то мы не можем иметь естественного метода в ботанике, ибо сначала должны были бы быть составлены признаки порядков, а это невозможно. Возьми какой-нибудь порядок, и увидишь, что это невозможно.
Мысль Линнея здесь совершенно ясная и предостерегающая; не признак, случайно взятый, пусть даже резкий и яркий, определяет естественный порядок, а точное представление и понимание порядка выявляет ту сумму признаков, которые ему присущи. Вот почему, если понимать задачу систематики иначе, сам метод естественный, действительно, теряет смысл, перестает существовать, ничем не отличаясь тогда от искусственного метода. Вот почему, это действительно только метод, а не естественная система, стремление к построению которой являлось целью ботаники, но осуществление которой при уровне систематических знаний конца XVIII века было рискованно. Таким образом, для Линнея название порядка и признак порядка не являются чем-то самодовлеющим, для него это не основная сущность систематической работы, а только средство к различению отдельных систематических единиц; главное же и основное — знать общий габитус растения, знать — какая сумма признаков того или иного порядка, того или иного рода соответствует определенному их названию. Задача установления естественных порядков была весьма трудной и сложной при наличии тех морфолого-систематических сведений, которые тогда имелись, задача эта нелегка и в настоящее время. Понятно, поэтому, что у Линнея при разработке естественной системы оказалось уже не 24 класса, как то было в искусственной классификации, а 68 порядков (семейств), да еще с неясными границами между ними, с неточной их характеристикой, с отсутствием указаний на ведущий признак порядка, чего требовали «присяжные классификаторы» (вспом
ним высказывания Г и з е к е!). Разумеется, такое разделение растительного мира на порядки не могло иметь успеха у современиков, и практически по этим порядкам работы никто не вел.
Но дело не в том, какая система Линнея имела успех! Интерес заключается сейчас для нас в том, что, во-первых, Линней всю свою жизнь работал над вопросом уяснения естественных порядков и что эта его огромная и важная для своего времени работа является в историческом смысле только отдельным звеном в той длинной цепи попыток построить естественную систему растительного мира, начало которой восходит опять к тем авторам «травников», а пожалуй, ик Аристотелю. В самом деле, мы знаем, что уже Бок сделал попытку объединить в естественные группы отдельные растения, установив, например, Губоцветные, Сложноцветные, Крестоцветные группы (по-нашему — семейства); в этом же направлении работал Фукс; дальше их шел Д о д о и е й, который в своей «Естественной истории растений» (характерно само название сочинения) стремился создать научную классификацию, наметив, правда весьма грубо, многие роды и семейства растений; Г е с н е р у были свойственны поиски наибольших сходственных черт у отдельных групп растений; он даже интересовался постоянством встречающихся уклонений у отдельных видов; Баугин располагал растения по их сходству. Далее, Ю н г и й, обладая острой наблюдательностью, объединил многочисленные растения по их общему облику — габитусу; Рей во многом следовал Ю н г и го при разработке своей системы. Во Франции Турнефор и его школа тоже пытались изучать естественные соотношения в растительном мире, а современник Линнея — Адансон, применяя оригинальный сравнительно-систематический метод, надеялся вскрыть эти естественные соотношения путем сличения различных искусственных систем. Он построил для этой цели 65 таких систем и, сравнивая их между со-, бой, на основе этого пытался установить естественные группы. Попытка Адансон а, конечно, была неудачна, но она вскрыла во многих случаях действительные черты сходства и различия больших систематических групп. Поэтому Линней в работах своих над естественным методом такой же «сын времени», как и в работе над искусственной классификацией; эпоха и ее влияние отра
жены и в этом направлении его работ, если посмотреть на них с точки зрения исторического хода развития идей о естественной классификации растений. И поэтому естественную систему Бернара Жюссье, иллюстрированную на грядках Трианонского сада, вряд ли следует считать первой естественной системой, которых, как мы видели, было немало, и не следует рассматривать направление французских ботанических школ как дальнейшую разработку «естественной системы» Линнея. Корни системы Жюссье уходят вглубь XVI и XVII веков, создавалась она одновременно с лпннееской системой, представляя, таким образом, один из этапов в работе над совершенствованием системы в целом. Особая же ценность и блеск начинания Б. Жюссье заключается в том, что эта одна из многих систем появилась впервые под открытым небом, что отдельные порядки, семейства, классы были показаны конкретными видами, живыми растениями. Следовательно, рассуждения автора могли быть легко проверены, каждое растение могло изучаться синтетически, как целое, в смысле его признаков, и аналитически, путем сравнения с соседними растениями здесь же на грядках. Вот это было ново. Это были уже не кабинетные ухищрения А да нс она, не рассуждения прежних авторов, касающиеся только крупных систематических единиц, и не просто обозначенные интуитивно естественные порядки самого Линнея, признаки которых он не мог и не хотел указать! В этом сила и значение того, что начал Бернар Жюссье и что закончил Лоран.
С точки же зрения философских концепций, с точки зрения той основной идеи, на которой строились все эти естественные системы, между ними большого существенного различия не было. В самом деле, что представляли собой понятия «естественный порядок», «естественная система»? Что различные авторы хотели показать, создавая подобные системы, что пытались подчеркнуть и на чем основывались все заключения и выводы? Речь везде шла о признаках сходства, а не родства, а если иногда последний термин и проскальзывал у некоторых авторов, то он, конечно, понимался условно, в смысле близости в силу черт сходства, но отнюдь не в смысле общности происхождения. В этом вся суть. Пытаются изучить «естественный порядок природы» мысли же об общности исторического развития, общности происхождения, если и высказываются (например Б ю ф ф о
й о м), то не доказываются и признания не получают. Основная идея, начиная с «отцов ботаники — деятелей реформации» и кончая Жюссье, а, пожалуй, даже и Де-ft ан дол л ем, была постичь мудрую мысль «творца», мысль «художника, создавшего мир», идея, которая брала свое начало у древних философов Эллады, например yz Сократа. Даже в тех случаях, когда вопрос об изменчивости некоторых видов был очевиден и ясен (например в опытах Камерария и др.), то предпочитали или совсем не думать о причинах этой изменчивости, или, что было чаще, видеть причину этого в заботах все того же творца о своем создании. Писал же Камерарий об этом именно в таком стиле:
«. . .0 великое, всемогущее существо, Сотворившее мир! Ты заботишься о том, Чтобы сохранить установленный тобою порядок в природе.
И обновляешь древнее творение!».
Разоблачается факт, но не делается даже попытки раскрыть его причину, изучаются черты сходства, но не выясняется «кровное родство». Эта беспомощность перед вопросом выяснения причин сходства и различия характерна для многих натуралистов XVIII века, пренебрегавших микроскопом и экспериментом.
Да сам по себе вопрос о причинности изменений в природе и не являлся для большей части естествоиспытателей актуальным, поскольку творец, создавший мир, позаботился и об определенном естественном порядке природы, и о совершенствовании этого порядка. Даже крупные натуралисты того времени, которых такие философские обоснования удовлетворять уже не могли и которые не могли уже видеть какую-то разумную, изначальную мысль в самой системе природы, вынуждены были искать в самой природе какое-то внутреннее стремление к самоусовершенствованию, «целесообразность», свойственную природе, заключенную в ней самой. Но и такая философия ничего нового, в сущности, не давала, так как и она вела свое начало от энтелехии Аристотеля. Такие телеологические рассуждения, по существу, вели также в конце концов к предвечному творцу, к той же самой теологии, которой была проникнута вся, как мы знаем, средневековая наука. «Так как всякая природа двояка, состоит из материи и формы, а последняя есть
цепь, и все существует ради цели, то форма есть целевая причина»,— утверждает Аристотель. «Если ласточка вьет гнездо,— говорит он,— паук ткет свою паутину, деревья пускают свои корни в землю, чтобы извлекать оттуда свои соки, то в них всех находится такая самосохраняю-щаяся причина или цель». «Природа именно и означает, что каким нечто становится, таким оно существовало уже с самого начала, означает внутреннюю всеобщность, самореализующуюся целесообразность, так что причина и действие тождественны, ибо все отдельные члены отнесены с этим единством цели» Е После этих высказываний Аристотеля прошло более 20 веков, а положение дел изменилось весьма мало. Надо было только так расположить различные группы растений, чтобы они более правильно отображали созданный и заложенный внутри самой природы естественный порядок. Тогда и порядки, само собою, будут естественны! Поэтому .естественные системы и Линнея, и Рея, иЖюссье, и даже Де-Кандолля мало чем, по существу, отличались в своей идее от «лестницы существ» Аристотеля; все они покоились на такой же метафизике, как и последняя. Теология или телеология, творец или энтелехия — не все ли равно, в конце концов, было для средневековой церкви и «святой инквизиции». Ведь и то и другое задерживало проникновение естествоиспытателя в сущность, в причинность явлений природы, и то и другое тормозило развитие науки, держало ее чаще в рамках чисто умозрительных рассуждений,— а в этом было главное! Поэтому-то так велик был авторитет А р и-стотеля ив средние века, и позже, вплоть доХТХсто-летия,—правда, Аристотеля, довольно сильно искаженного в толкованиях средневековых теософов-мудрецов в сторону вящей словоохотливости, в сторону тщательного удаления из его философии каких бы то ни было (а они были!) приближений Аристотеля к материалистическим толкованиям. Но ведь мы знаем, что значительно позднее, в начале уже XIX века, сам Г е-г е л ь, сыгравший такую выдающуюся роль в истории развития диалектического метода, не поймет или не захочет понять под влиянием своих идеалистических воз-
1 Г. В. Ф. Гегель. Сочинения, X, Лекции по истории философии. Кпига'2, Москва, 1932, стр. 260—262.
зрении многих положений Аристотеля. Это превосходно вскроет только Ленин, указав на огромное значение целого ряда рассуждений Аристотеля для материалистической диалектики: критика Аристотелем «идеи» Платона, знаменитое сравнение души с воском, рассуждения о различии между ощущением и познанием (объект ощущения «находится вовне», ощущение человека зависит от объекта, находящегося вне человека) и т. д. В своем конспекте лекций Г е г е л я по истории философии Ленин, несколько раз упрекая Гегеля за искажение и подделку Аристотеля, за то, что он прикрывает слабость аристотелева идеализма, в конце своих заметок о философии Арисготе л.я прямо пишет по адресу Гегеля: «Образец идеалистических натяжек идеалиста!! Подделки Аристотеля под идеалиста XVIII—XIX века!!» 1 Но ведь эти высказывания Ленина, вскрывающие некоторые мысли Аристотеля, недооцененные Гегелем, писались в 1915 г., когда Ленин тщательно и глубоко изучал в Берне все философское наследие Г е г е л я. Поэтому нет ничего удивительного, что, как наследие средневековья, все эти энтелехии, понятие о душе растений, о внутренней целесообразности и всякие тому подобные идеалистические несуразности продолжали быть руководящим началом для объяснения сложных явлений природы и у ботаников XVIII века, пытавшихся создавать естественные системы растений.
* * *
Но дело даже и не в том, чтобы в линеевской философии усмотреть метафизические основания, так как метафизические воззрения были присущи многим натуралистам XVIII века. Мы знаем, что Линней глубоко понимал и высоко ценил факты, редко вдаваясь в отвлеченные суждения. Заметим, что, спустя более чем полвека после Линнеевой «Философии ботаники», Ламарк в 1809 году в своей «Философии зоологии» при попытке объяснить причину эволюции организмов, Ламарк, который
1 В. И. Ленин. Философские тетради. Партиздат, Москва, 1933, стр. 295.
f идет описание Drosera rotuiidifolia — Росянки кругло диетной.— С. С.)\ достаточно ли это различные виды?» Мы знаем, что это два различных, резко обособленных вида, и для такого знатока растений, как Л и н н е й, , не совсем понятны его сомнения в самостоятельности этих двух видов, особенно, если стоять на той точке зрения, . что виды неизменяемы и созданы предвечным творцом.
Еще интереснее высказывания Линнея о василпстни-ках при описании им двух видов: Thalictrum flavum (Василистник желтый) и Th. lucidum (Василистнпк блестящий). Последний вид описывается после первого, причем Линне й, кончая описание блестящего васи-листника, пишет: «...достаточно-ли отличное от Th. flavum растение?-Оно кажется дочерью времени» (стр. 546— 547). Мысль совсем новая для метафизика Линнея: время (а не предвечный творец!) признается как фактор образования нового вида или, если даже согласиться с сомнениями Линнея, разновидности. Здесь уже он близок, несомненно, к представлению об историческом процессе образования видов, о возникновении различных разновидностей внутри вида. Философская концепция в корне новая для убежденного теолога, для человека, исповедующего неизменяемость видов.
Линней признавал и гибридизацию как фактор образования новых видов. После описания артишока — Cynara scolymus Линней описывает другой вид этого же рода — Cynara cardunculus, неожиданно возникший из семян первого. Великий натуралист сделал при этом предположение, что второй вид возник в результате имевшего место скрещивания (вспомним, что сам Линней занимался скрещиванием козлобородников.— С. С.). Он заключает описание Cynara cardunculus словами: «... гибрид, происшедший из семян предыдущего (как) удостоверяет Б(ернар) Ж(юссье)» (стр. 827—828). Следовательно, для Линнея было ясно, что Cynara cardunculus имеет не креационное (т. е. божественное.— С. С.) про-. исхождение; однако это не мешает Линнею описать его как вновь возникший вполне самостоятельный вид.
Во 2-м издании сочинения «Виды растений», в котором Линнеем приводятся многие новые виды и пополняются описаниями старые, мы находим еще такие места:
вопрос об эволюции в целом ставил совершенно правильно, потерпит, однако, неудачу и только потому, что фактами не сможет доказать то внутреннее стремление организма к самоусовершенствованию, которое под влиянием внешней среды приводит к формированию тех или других признаков. Если в первой половине XIX столетия еще не хватало ясно продуманных фактов для доказательства эволюции, общности происхождения, то для первой половины XVIII века это было тем более очевидно. Мысли Лукреция Кара, высказанные на 19 веков раньше линнеевской эпохи, конечно, были отлично известны всем натуралистам, и не только XVIII, а и XVII и XVI веков. Идеи о непостоянстве, об идущих изменениях были известны. «...Все преходяще. Все изменяет природу, и все к превращению стремятся... Из одного состояния земля, переходит в другое...!»,— вот что писал Лукреций. А все же получилось так, что только Л я й е л л ю в 1830 г. удалось доказать, что «из одного состояния земля переходит в другое»; все же получилось, как мы знаем, так, что только Дарвину в 1859 г. удалось доказать, что «все изменяет природу, и все к превращению стремится». Дело было не в декларациях, не в отвлеченных рассуждениях, а в том, чтобы, разобравшись сначала в фактическом огромном материале, приведя его в порядок и вначале пусть даже в искусственную систему, пытаться потом уже объяснить и понять природу, объяснить причины сходства и различия организмов.
Однако есть одна замечательная черта в некоторых логических и четких мыслях Линнея, изложенных им уже в первом издании «Видов растений» об отдельных видах.' Приведем некоторые из них. Так, на стр. 898 он описывает Achillea ptarmica (Чпхотнуго траву), произрастающую в умеренной области Европы; вслед за этим на стр. 899 описывается другой вид — Achillea alpina (Тысячелистник альпийский), являющийся сибирским видом, произрастающим только в Сибири. Описание последнего вида Линней заключает словами: «...не могло ли место образовать этот вид из предыдущего?» О росянках, круглолистной и длиннолистной,— растениях самых обычных на наших торфяных болотах, Линней в том же сочинении на стр. 282, описывая Drrsera longifolia ('Росянку длиннолистную), отмечает,. что этот вид «обитает в Европе там же, где и предшествующий (перед этим
1) при описании Beta vulgaris (Свеклы обыкновенной), которое следует за описанием Beta maritima (Свеклы приморской), он пишет: «...может быть первая произошла в чужих странах от В. maritima?» (стр. 322);
2) при описании Hibiscus pentacarpos (Гибиска пятиплодного) он пишет: «...растение очень похожее на предыдущее, но отличающееся по плоду; может быть происходит из предыдущего?» (стр. 981);
3) при описании Clematis maritima* (Ломоноса приморского) Линией пишет: «Маньол и Рей рассматривали его как разновидность Clomatis Flammula (Ломоноса жгучего); по-моему, лучше считать его (происшедшим) из Clematis recta (ломоноса прямого) под влиянием изменений почвы» (стр. 767);
4) более или менее сходные высказывания мы находим при описании Hyacinthus monstrosus (Гиацинта необыкновенного), Gnaphalium plantaginifolium (Сушеницы подорожниколистной), Ranunculus reptans (Лютика ползучего) и других h
Мы нарочно приводим подробно эти высказывания, подобных которым можно немало найти в книге «Виды растений», чтобы стала ясной имевшая, очевидно, место двойственность мыслей Линнея о природе и о происхождении растений. И здесь, разумеется, дело вовсе не в какой-то опять эволюции взглядов Линнея, здесь, конечно, не имеют абсолютно никакого значения даты выхода в свет основных сочинений Линнея («Философия ботаники», «Виды растений», «Классы растений» и т. д.), здесь, на наш взгляд, дело обстоит несравненно проще и естественней. Здесь мы, казалось бы, в такой непоследовательности взглядов Линнея должны видеть совершенно закономерное явление для него самого, примерно такого же порядка, которое характерно было после него для исторического развития биологии вплоть до Дарвина. Совершенно правы те, кто, изучая и создавая историю эволюционной систематики, исходным пунктом для этого считают все же «искусственную систему Линнея, ибо именно его система создала возможность взвешивать и критиковать реальный материал, в том числе и ее самое, и дала возможность для работ над есте-
1 Подробней см. у К. К. Шапаренко. Там же, стр. 72 и другие. Переводы латинских названий растений везде наши.
ственной системой». А эта последняя, скажем дальше, дала возможность для работ над системой, отображающей не только черты сходства, нс только «естественные порядки природы», но и происхождение, кровное родство, иначе эволюцию организмов.
Примерно так же было и с самим Линнеем. Он создал свою искусственную систему, значение и ценность которой он отлично, как мы видели, понимал, вовсе не считая ее чем-то законченным, непогрешимым. Тесная связь этой системы с работой по естественному методу была для Линнея совершенно ясна, как сам он неоднократно об этом говорил и писал. Но, построив искусственную систему, передав ее уже для практического применения науке, он продолжал работать над естественными порядками, продолжал разбираться в правильности размещения отдельных видов по классам (семействам). Он воспитывал растения у себя в саду, когда дело касалось трудно различимых видов, он наблюдал их тщательно в природных условиях, ну и, конечно, не могло быть иначе, чтобы Линней, знавший прекрасно растения в любой их обстановке, мог пройти мимо таких факторов, которые ему говорили о влиянии почвы и климата и о влиянии человека на растения и т. д. А ряд фактов говорил, конечно, и о «родстве» отдельных видов между собой, о возможности происхождения их друг от дпуга.
Для наиболее полной характеристики мировоззрения Линнея интересно привести его письмо к Г м е л и-н у, напечатанное в малоизвестном сборнике переписки Гмелинав Штутгарте в 1861 г. и изданное П л и цинге р о м по поручению Российской академии наук. В этом письме, где Линней высказывает Г м е л и н у свои соображения по поводу положения человека в системе, мы читаем: «Не угодно (не нравится) то, чтобы я помещал человека среди антропоморфных; но человек познает самого себя. Давайте оставим слова, для меня все равно, каким бы названием мы ни пользовались; но я спрашиваю у тебя и у всего мира родовое различие между человеком и обезьяной, которое (вытекало бы) из основ естественной истории. Я самым определенным образом не знаю никакого; (о) если бы кто-либо мне указал хоть единственное. Если бы я назвал человека обезьяной или наоборот, на меня набросились бы (я навел бы на себя) все теологи.
Может быть я должен был бы это сделать по долгу j науки»1. *
Это высказывание Линнея очень хорошо говорит о большом влиянии на него той социальной обстановки, которая его окружала. А в угоду этой обстановке ему, очевидно, «приходилось в своих печатных высказываниях t многое не договаривать из боязни навлечь на себя гнев влиятельных, теологически мыслящих кругов». И если «агностицизм» Дарвина по отношению к религии можно объяснить влиянием социальной среды второй половины XIX века, то робость Линнея в высказывании своих мыслей, его раздвоенность в суждениях, ко- ' торые старше дарвиновских на целое столетие, делаются весьма понятными. Правда, со времени знаменитого отречения семидесятилетиего и больного Г а л и л е я перед судилищем «святой инквизиции» прошло уже сто лет, но ведь современника Линнея — Б ю ф ф о и а, если не церковь, то Парижский университет — Сорбонна (а это еще более тяжелая страница в истории науки!) — заставил же отрекаться от его смелых мыслей об единстве и непрерывности существ; мы же знаем, как уже после Линнея Гёте горячо защищал социальные устои, освященные официальной церковью. Мы же знаем, какого большого ожесточения достигли нападки на Д а р в и н а после опубликования им его знаменитого произведения: Оксфордский диспут —• яркая страница борьбы за дарвинизм. Мы знаем, как нашему борцу за дарвинизм — Ти миря зеву приходилось отстаивать в условиях действительности конца XIX и начала XX веков идею эволюции, очищая истиниуто науку от всякого привкуса теологических и телеологических псевдонаучных суждений.
Итак, в отношении своих концепций философия Линнея представляет, мы бы сказали, на первый взгляд, странное, но все же закономерное для того времени смешение самых как будто бы различных идей и взглядов. Здесь идеи и о неизменяемости видов, и об их возможной изменчивости под влиянием среды, и мысли об историческом процессе формирования новых видов из старых, и о предвечном творце — создателе вселенной, и о человеке, нашедшем свое место в системе рядом с обезьянами. С од
1К. К. Шапаренко. Там же, стр. 70—71. Слова, поставленные в скобки, принадлежат Плинингеру.
ной стороны, он является типичным представителем XVIII века, когда доктрина постоянства видов довлела во всем естествознании, когда вера в божественный промысел была все же основой мировоззрения. Линней был воспитан на этих положениях, все его мировоззрение со школьных и студенческих лет складывалось именно в таких условиях, и неудивительно поэтому, что он так бережно охраняет наследие своих отцов, дух своей эпохи. Но с другой стороны, у него, стихийно складываясь, возникают несомненно и несколько иные представления о природе в целом и о природе растений в частности, причем представления эти, всю силу которых он, может быть, сам не в состоянии был оценить, несомненно можно рассматривать как первые и слабые проблески других мыслей, как бы встречавших другие веяния, другую эпоху, XIX век, пришедший со своими- эволюционными воззрениями на смену философии XVIII века.
Было бы глубоко несправедливым считать этого выдающегося натуралиста XVIII века только завершителем и собирателем идей и начинаний, появившихся до него; было бы неправильным считать Линнея только классификатором, каталогизатором природы. Основной, пожалуй, упрек, который можно отнести к Линнею, это почти полное игнорирование им микроскопического метода исследования растений, несмотря на то, что в его время было сделано уже очень много в этом направлении. Больше того, он не только игнорировал применение микроскопа для изучения растений, но даже иронизировал над микроскопистами, не считая их за ботаников, а относя их к категории «ботапофилов» (любителей ботаники)1. В этом, конечно, Л и иней был глубоко неправ, но для целей построения системы растительного мира данные внутреннего строения растений в то время, пожалуй, действительно использовать было еще трудно.
Тот факт, что Линне й во всех своих начинаниях и работах имел много весьма талантливых предшественников — явление тоже вполне закономерное, но надо всегда помнить то, что все же в истории естествознания есть «эпохаЛинне я», а нет ни эпохи Р е я, ни эпохи Ривинуса — Баугина, ни эпохи Т у р н е ф о-р а, ни даже эпохи Жюссье. Менделеев, харак
1 «Философия ботаники». Изд. I, стр. 15.
теризуя значение Лавуазье в химии и указания, что англичанин М ей о у на целое столетие раньше Лавуазье уже правильно понял некоторые явления окисления, писал по этому поводу: «Наука есть достояние общее, а потому справедливость требует не тому отдать наи-больи ую научную славу, кто первый высказал известную истину, а тому, кто умел убедить в ней других, показал ее достоверность и сделал ее применимою в науке. Научные открытия редко делаются сразу, обыкновенно первые провозвестники не успевают убедить в истине найденного, время вызывает действительного творца, обладающего всеми средствами для проведения истины во всеобщее сознание; однако не должно забывать, что он может являться только благодаря труду многих и накопившейся сумме данных. Таков Лавуазье, таковы и все другие великие носители истины» х. Таков, скажем мы, и Линией во всей его деятельности, со всей его философией! 1 2
1 Д. И. Менделеев. Основы химии, I, ОНТИ, 1931, стр. 245—246 (примет. 22).
2 См. также недавно вышедшую работу: Е. Г. Бобров, Двухсотлетие «Species plantarum» Карла Линнея. 1753—1953 М.-Л, 1954
с какой быстротой пошло вперед опи-
сание новых видов, размещение их в системе, накопление важного для того времени фактического, точного знания видов. Как пример, показывающий, какими семимильными шагами пошла систематика растений в области изучения новых видов, можно привести бобовые растения.
Предшественникам Линнея — Цез альпину (1583 г.) было известно всего лишь 30 родов бобовых, а Турнефору (1694 г.) — только 44 рода; немного больше этого знал и сам Линней; в 5-м издании его «Genera plantarum» («Роды растений», 1754) значится 61 род. Но после Линнея дело резко меняется: у Де-Кандолля (1825 г.) можно насчитать уже 282 рода с 3700 видов; у Бентама и Гукера (1862— 1883 гг.) насчитывается уже 403 рода при 6500 видов; Т а у б е р т (1894 г.), специально изучавший бобовые, приводит 431 род при 7 000 видов; Капитэнв 1912 г.— 510 родов и 9014 видов, а в настоящее время число родов бобовых превышает 550, а видов — 12000. И так дело обстоит не только с бобовыми, но и со всеми крупнейшими
семействами цветковых растений. Факты эти говорят не только о глубоком влиянии Линне я на систематику XIX века, но и об огромном увлечении описательной ботаникой в послелинпеевское время. Однако следует заметить, что все же увлечение описанием растений, которые произрастают в той или иной местности, стремление узнать, как они точно называются, не выходило in круга > тех специалистов-ботаников, которые занимались систематикой, или, в лучшем случае, являлось доступным для . врачей, фармацевтов и географов. Да п понятно, почему так это было. Прежде всего, все специальные книги, которые содержали описания растений и по которым, очевидно, } их можно было распознавать, были написаны на латинском языке, сухими, лаконичными фразами, несколько, I может быть, тяжеловесными, но всегда удовлетворяющими законы классической грамматики и стиля Ц и ц е-р о н а, но весьма удобными именно для описания расте- । ний, для боташтя.
Не трудно себе представить, что широким слоям общества такие сочинения были совершенно чужды п недоступны. Правда, указывают, что в то время (XVII—XVIII вв.) лекции в университетах читались на латинском языке, что врачи и натуралисты объяснялись и переписывались между собой тоже на латинском языке, что в костелах и кирках богослужение совершалось также на латинском языке... Но получивших университетское образование было немного, врачей и натуралистов и того меньше, а латинский язык божественных песнопений и чтений в костелах и кирках огромная масса слепо верующих понимала ничуть не больше (да это для богословов было и лучше), чем в православных церквах витиеватые древнеславянские тексты. Таким образом, написание ботанических книг, да и сочинений самого Л и н н е я на древнем, латинском, языке делало занятие ботаникой уделом только специалистов, а в обществе, в широкой массе о ботанике и ботаниках было совсем превратное понятие.
Мы уже приводили примеры этому даже для 1859 г. в России, когда упоминали о лекциях в Петербурге Меркли на и Ценковского. Но вот еще любопытный факт! Когда в 1876 г. в Московском музее прикладных знаний К. А. Тимирязев начал читать свои блестящие популярные лекции о жизни растений, составившие впоследствии всем известную замечательную
его книгу «Жизнь растения», он в первой же своей лекции счел необходимым защищать ботанику как науку. «Я полагаю, я буду не далек от истины,— говорил Тимирязев,— сказав, что при слове ботаник еще и теперь в воображении многих людей, даже вполне образованных, но стоящих в стороне от науки, возникает один из следующих двух образов: или скучный педант, обладающий неистощимым запасом латинских названий, часто самых варварских, умеющий, почти не глядя, всякое растение, всякую травку назвать по имени и по отчеству, умеющий, пожалуй, при случае сказать, какая трава употребляется от золотухи, какая от водобоязни, на что, в действительности, ни та, ни другая не годна. Вот один тип, наводящий тоску и уныние и, конечно, неспособный возбудить интерес к пауке. Но рядом с ним при слове ботаник возникает и другой, мопсе мрачный образ: страстный любитель цветов, какой-то мотылек, порхающий от цветка к цветку, услаждающий свои взоры их ярким колером, вдыхающий их ароматы, воспевающий гордую розу и скромную фиалку; одним словом, тип изящного адепта той amabilis scientia \ как в былое время любили величать ботанику. Вот два крайние типа, связанные во мнении многих людей с представленпем о ботанике; говорю это на основании опыта».
В эпоху, следовавшую за сочинениями Линнея, представление о ботанике в Германии и во Франции, в Англии и в Швеции было ничуть не лучше, чем это было в России в 70-х годах. И талантов Линнея оказалось недостаточно для того, чтобы толкнуть широкие массы общества на ознакомление с миром растений; классификации и системы были бессильны, чтобы привлечь возможно больший круг лиц к занятиям по ботанике. Разумеется, здесь нужны были не только тонкая интуиция Л и н и е я в области систематики, не его поразительная работоспособность, даже не страстность и изящество его университетских лекций, которые читались на латинском языке, нет — это все были великолепные качества для ученого, воспитывавшего своих учеников и пользовавшегося у них огромным авторитетом и любовью. Здесь нужна была страстность всем понятной речи, изящество, сотканное из слов не сухого, древнего, а своего родного
1 Приятной науки.
языка, здесь нужен были талант агитатора, горячего поборника идеи, страстного защитника своих зеленых друзей!.. Здесь можно было иногда грешить в отношении глубоких ботанических познаний, можно было, пожалуй, даже оказаться хорошим и знающим, но все-таки дилетантом в ботанике, но здесь надо было суметь преподнести,. преподать материал так, чтобы он мог захватить, увлечь, толкнуть на стремление узнать природу, раскрыть сложную мозаику лесов, холмов и лугов. Таким и был Руссо с его оригинальными «Ботаническими письмами», с его «Отрывками словаря ботанических терминов».
* * *
Француз по происхождению, Жан Жак Руссо родился в 1712 году в протестантской Женеве, сохранившей до XVIII века ярко кальвинистский 1 дух и «свободное» городское самоуправление. Отец Руссо — Исаак был часовщик и учитель танцев, чувствительный эгоист, беспокойный, вспыльчивый и беззаботный, проводивший свое время за чтением романов или на охоте. Мать его, Сюзанна Руссо, умерла вскоре после рождения сына. Об этом сам Руссо пишет в своей известной «Исповеди»: «... явился на свет я слабый и болезненный. Я стоил матушке жизни, и рождение было первым из моих несчастий». С 7 лет Жан Жак пристрастился уже к чтению, зачитываясь Плутархом, Овидием, Лесюэром, и воображал себя то Брутом, то Агезилаем, то Сцеволой — героями прочитанных произведений. Отец никогда по-настоящему не заботился о воспитании Жан Жака, однако именно он и выучил мальчика читать и любить книги. Любимым занятием отца и сына было садиться после ужина за чтение романов, повестей и исторических книг. По очереди они читали друг другу до глубокой ночи, иногда так увлекаясь, что утро заставало их за книгой. Пение птиц возвращало их к действительной жизни; тогда отец говорил сыну: «Пойдем спать, я более ребенок, чем ты». Так, увлекаемая описанием подвигов героев и красноре-
1 Жан Кальвин —один из трех крупнейших деятелей реформации XVI века (Лютер, Ц в и а г л и) и блестящий проповедник в Женеве. Учение Кальвина о церкви более других приближалось к средневековому.
я и ем отца, складывалась пылкая и впечатлительная натура мальчика. Но скоро отец Жан Жака был вынужден бежать в соседний кантон из Женевы, боясь наказания за оскорбление, нанесенное им офицеру; он поселился в Нионе, где через три года женился вторично. Мальчик остался
один, и его взял на воспитание дядя, инженер Бернар. Вместе со своим сыном Бернар отослал Жан Жака в соседнюю деревню Босса к пастору Л е м-б е р с ь е, содержавшему пансион для обучения и воспитания мальчиков. Здесь Руссо начинает учйться латыни и многим другим скучным предметам, называя все это «дребеденью», но, что важно, здесь уЛемберсье он соприкасается с природой. Б саду пансиона гмальчики
рассаживали и поли-
вали кусты и цветы Жан Жак Руссо
и, ухаживая за ними,
научились любить и ценить природу. Именно здесь впервые у впечатлительного Ж а н Жака зародилось то преклонение перед красотой природы, которым будут потом проникнуты многие страницы его будущих произведений. По возвращении из пансиона мальчик был отдан в ученье к нотариусу, а потом к граверу. Впечатлительный и любящий природу ученик гравера, живя в Женеве и спасаясь от наказаний жестокого хозяина, не мог не поддаться обаянию красоты Женевского озера и окрестностей Женевы. «Из всех озер Альпийской области ни одно не может сравниться с Женевским по причудливой окраске вод с их переливами от нежнейшего оттенка павлиньего
иера до глубочайшего индиго; ви одно также не представляет таких полных прелести контрастов в береговых ландшафтах. В то время как верхняя часть озера покоится в трещине скал, где врезала ложе свое Рона, среди величайших снеговых гор Европы, подножие его опирается на цветистые склоны Юры, отражая в водах своих жемчужину берегового кольца — город Женеву. И в то
Отец Руссо и маленький Жан Жак за чтением (по рисунку Лелуа) время как слева среди пустынных местностей возвышаются мрачные зубцы Савойских Альп, вдоль красиво очерченного правого берега тянется ряд изящных городов; здесь в роскошных садах... привились ливанский кедр и калифорнийская веллингтония, кипарис, вечнозеленая крушина и даже китайская веерная пальма. Выше идет ряд виноградников; над ними яркие рощи благородных каштанов, а там уже темные хвойные леса и цветистые альпийские луга кантона Во» Е Прекрасные, восхитительные ландшафты Женевского озера вдохновили и лучших мастеров кисти — пейзажистов Диде, К а-
1 Ф. К о н. Растение. Попул. лекции пз области ботаники. Том I. Перев. под ред. акад. С. И. Коржпнског о. СПБ., 1901, IV лекция «Жан Жак Руссо как ботаник», стр. 141 и след.
80
лама я Кастана, живописцев Же; может быть богатство природы толкнуло таникой известную династию ботаников -и замечательного исследователя флоры
живописцев Женевской школы; на занятия бо- Де-Кандоллей востока — Э д-
Руссо со своим двоюродным братом в саду пансиона Лемберсье
ион д а Б у а с с ь е; с Женевой же связаны имена аббата Сенебье и Соссюра, первооснователей физиологии растений; с Женевой связаны и имена физика Пикте и физиолога Фогта...
Но, разумеется, с представлением об этом городе и о хрустально-лазурном озере соединяются больше всего
6 Линней, Руссо, Ламврн 81
воспоминания о двух замечательных жителях Женевы, имена которых как-то всегда связаны друг с другом, о Вольтере и Руссо. Первый здесь сначала спасался от преследований за свои ядовитые суждения и красноречие, а потом п совсем утвердился в Женеве, у второго здесь протекало детство и юность, здесь он был окружен и роскошной природой, и полной ярких картин историей своего родного города. Поэтому понятно, почему пылкий, мечтательный юноша 15—16 лет в свободные часы уходил из города бродить по его окрестностям, любоваться прелестными ландшафтами, а может быть мечтать, строить воздушные замки и, зная страшную правду о Шильонском узнике — Бониваре, проникаться ненавистью к сильным мира сего, к той культуре, которая создает благополучие только избранным. Может быть здесь родились в голове юноши первые его мысли о равенстве и братстве людей, его идеалы о республике, о чем он позже так страстно заявит всему человечеству п что потом зазвучит с особой силой в целом ряде деклараций и декретов революционного Конвента.
Уже два раза и до 1728 г. с мальчиком случались неприятности из-за того, что, загулявшись со своими товарищами в окрестностях города, он опаздывал к тому времени, когда на ночь запирали городские ворота Женевы. За это Жан Жак терпел жестокие наказания от своего хозяина. После же такого приключения в третий раз Руссо бежал из Женевы и несколько дней скитался в ее окрестностях, ночуя у знакомых крестьян, пока не дошел до соседнего конфиньона в Савойе, где, в отличие от протестантской Женевы, было господство католиков. Савойские священники как ревностные католики вели постоянную религиозную борьбу с женевскими пасторами. Каждая сторона старалась спасти еретиков от гибели их душ и привлечь большее количество кающихся на тот путь веры, который считала единственно истинным. Конфлньонскпй священник — Понверр отличался особенной ревностью в обращении кающихся грешников в лоно католической церкви; к пему-то и попал бежавший из Женевы 16-летний Руссо.
Понверр хорошо принял юношу и стал тотчас же убеждать его перейти в католическую веру. В «Исповеди» Руссо рассказывает об этой встрече, сыгравшей потом большую роль во всей его беспокойной жизни. Молодого
перебежчика из протестантов Понверр направил в Аннеси к «милосердной даме» Луизе деВаранс, которая шесть лет тому назад бежала из Лозанны от мужа и семьи, сменила протестантство на католичество и пользовалась особой милостью сардинского короля, назначившего ей пожизненную пенсию.
Добравшись до Аннеси без должной поспешности, юноша встретил там Луизу де Варане, красивую двадцативосьмилетнюю женщину, которая. сыграла огромную роль во всей его дальнейшей жизни. Сначала она заменила ему родную мать, а потом, когда юноша возмужал, стала его возлюбленной. Сколь предан был Руссо этой женщине до самой ее смерти, как глубоко и горячо он ее любил, следует из «Исповеди», в которой, уже кончая свой жизненный путь, больной и старый, он необыкновенно тепло и сердечно вспоминает свою встречу в Аннеси с Л у изой де Варане.
Сначала молодого человека де Варане направляет в Турин в приют для наставления еретиков, где он пробыл немного более месяца и где его скоро «обратили» в лоно католической церкви. Но обращенный, раскаявшийся грешник остался на улице и без работы. Ряд исканий и приключений в поисках крова и пропитания отнимают у Руссо более двух лет, прежде чем он возвращается опять к Луизе де Варане, которая из Аннеси к этому времени переехала в Шамбери. Но теперь его заставляют пополнять свое образование в семинарии, где он учится различным наукам; потом Руссо начинает увлекаться музыкой \ посещает Лозанну, попадает в Париж, и в 1732 г. вновь возвращается в Шамбери, где и проводит безвыездно около четырех лет, по сло-
1 Р у с‘с о всю свою жизнь'увлекался музыкой; однако его дебют в 1731 г. как композитора и дирижера в домашнем концерте у профессора Трейторана кончился довольно печально и даже скандально. Автор сам называет исполненное им сочинение «галиматьей», «сумасшедшей музыкой», «дьявольским шабашем». Эта неудача тем не менее не оттолкнула Р у с с о от занятий музыкой, и в 1749 г. он сочинил уже небольшую оперу «Деревенский колдун», которая имела шумный успех. Это музыкальное произведение Руссо долго пользовалось успехом; «Деревенского колдуна» поставили и в Страсбурге в 1765 г., где приняли его с восторгом, когда уже больной, преследуемый на родине Руссо приехал туда. Известно также, что Руссо был прекрасным музыкантом, игрой и импровизацией которого заслушивалась не только одна Луиза де Варане.
вам Руссо, наиболее счастливых из всей его бурной жизни.
Мы подошли к тому периоду жизни Руссо, когда некоторое влияние на него в смысле развития в нем интереса к ботанике несомненно имело место. Луиза де Варане давно уже занималась в Аннеси собиранием лечебных трав и приготовлением из них различных элексиров, настоек и бальзамов. Она вела торговлю целебными альпийскими растениями и медицинскими тайными средствами. При ней постоянно находился ее молодой земляк Клод Ане, тоже бежавший от протестантов и тоже принявший католичество, как и его хозяйка. Он был крестьянин родом из Мутрю, в детстве собирал в горах Юры разные цветы и травы, чтобы делать из них известный «швейцарский чай». Он мог бы, вероятно, сделаться хорошим ботаником-гербаристом, если бы преждевременная смерть не прервала жизнь этого скромного и неутомимого труженика. Позже, когда уже в старости Руссо, пройдя мучительный жизненный путь, пристрастился и стал заниматься ботаникой и гербаризацией, он много раз вспоминал Клода Ане, своего первого наставника в области ботаники.
В силу склада своего ума, философствующего и всегда ищущего красоту в природе, Руссо никак не мог мириться с изучением растений только с той узкоприкладной, лечебной целью, какую ставили себе иКлод Ане, и его покровительница. Да, тогда еще страсть Руссо принадлежала музыке, а не ботанике; характер же Р у с-с о, как мы знаем, был именно таков, что успех любых его занятий всегда решали у него увлечение, пристрастие. Он ведь и сам признается в этом, говоря о занятиях своих рисованием. «Так бывает со всеми моими увлечениями,— замечает Русс о,— они растут, превращаются в страсть, наконец, кроме них я ничего не вижу в мире. Время не излечило меня от моего недостатка и не уменьшило его: даже теперь, когда я, старый болтун, пишу эти строки («Исповедь», Кн. 5.— С. С.), я увлекаюсь ненужной мне наукой (т. е. ботаникой.— С. С:), в которой ничего не понимаю. И я собираюсь заниматься ею в те лета, в которые люди, в молодости изучавшие ее, бывают принуждены бросить свои исследования». А дальше он, вспоминая свою жизнь в Шамбери и Клода Ане, пишет: «Вот когда я жил в Шамбери, это было бы кстати. Мне пред
ставлялся прекрасный случай пополнить мои знания в этом отношении, и я испытал некоторое искушение воспользоваться им. Когда Ане возвращался с грузом новых трав, я читал на его лице такое довольство, что два или три раза был сам готов пойти с ним за травами. Я почти уверен, что, пойди я хоть раз, я увлекся бы этим и теперь был бы великим ботаником, потому что никакая другая наука не согласуется с моими вкусами, нежели изучение растений. Жизнь, которую я веду вот уже больше десяти лет в деревне — постоянная гербаризация, хотя без цели и движения вперед. Но в то время я, не имея никаких понятий в ботанике, питал к ней презрение и даже отвращение. Я смотрел на нее, как на аптекарское занятие. Я смешивал ботанику, химию и алхимию в нечто одно, давая этому хаосу название медицины, а медицина служила для меня только источником шуток... К тому же, совершенно другая страсть росла во мне постепенно и вскоре поглотила все другие склонности. Конечно, я был рожден для музыки...».
Представления о ботанике у Р у с с о в это время были, как видно, более чем элементарные; не лучше обстояло дело и с медициной. Эксперименты г-жи де Варане, которая заставляла Руссо пробовать всевозможные приготовляемые ею снадобья, вряд ли внушали Руссо большое уважение и к ботанике, и к медицине. И все же влияние такой своеобразной лаборатории де Варане не прошло даром для Руссо; он узнал здесь много растений, узнал их применение, причем с некоторыми из них, как например с голубым барвинком, он связывал впоследствии воспоминания именно об этом времени своей жизни в Шамбери. Умная и образованная Луиза де Варане в своих мечтах использовать богатый растительный мир Савойских альп шла гораздо дальше простого собирания и продажи лечебных трав. Она хотела в Шамбери, этом центральном городе Савойи, устроить Ботанический сад, назначив туда Клода Ане заведующим, или, как тогда называли таких лиц, демонстратором (объяснителем). Де Варане предполагала учредить при Саде школу фармацевтов, чтобы тем самым принести пользу родной стране, в которой тогда аптекари являлись в то же время и врачами. Пожалуй, такая затея одно время была даже близка к осуществлению, когда после смерти короля Виктора в Шамбери приехал
главный медик Г р о с с и, который часто бывал уде Варане и очень подружился с. Клодом Ане.
«Однако,— пишет дальше Руссо,— благодаря одной из тех случайностей, которые разрушают прекрасно " обдуманные проекты, этот план не осуществился. В противном случае, я, конечно, обратился бы к занятию ботаникой, так как мне кажется, что я рожден для этой науки. Но мне было суждено мало-помалу испить чашу всех человеческих несчастий. Раз Ане пошел в горы, чтобы, по поручению Г р о с с и, отыскать альпийскую белую, полынь, редкое растение, встречающееся только в Альпах, простудился и заболел плевритом, от которого его не спасла полынь, хотя, как говорят, она отличное специфическое средство против этой болезни. Несмотря на все знания Г р о с с и, бывшего очень искусным доктором, несмотря на наш самый тщательный уход за больным, Ане на пятый день умер на наших руках, после самой ужасной агонии». Итак, не суждено было осуществиться мысли де Варане организовать в Шамбери Ботанический сад, но факт этот свидетельствует о том, что в доме, где жил Руссо, имели место вполне серьезные и научные суждения и о растениях, и о ботанических садах, и о горной флоре, и о пользе, приносимой растениями человеку. И, несмотря на то, что многое в этих рассуждениях не нравилось Р у с с о, он все же не случайно,разумеется, замечает, что, осуществись мысль о создании Ботанического сада в Шамбери, он. конечно, стал бы заниматься ботаникой. Несомненно, и от А н е, и от Г р о с с и, и даже от д е Варане он много ценного узнал о растениях, и, пожалуй, после пансиона Лемберсье для молодого Руссо это было первое более основательное, а не просто созерцательное, знакомство с растительным миром.
* * *
Но уже летом 1736 года появляются первые признаки нервного беспокойства Руссо, приведшие в конечном итоге, как известно, к тяжелым душевным заболеваниям. Начинаются бесконечные скитания, сначала в пределах небольшой Савойской провинции, а потом по всем странам и столицам Европы. Все время, почти до 1766 года, до своего пребывания в Англии, куда он приехал по совету своего друга, шотландского философа Давида
Ю м а, до переезда из Лондона в Вуттон в Дербишире к Давенпорту, Руссо не занимался более иди уенее серьезно ботаникой и собиранием растений. Весь этот длительный промежуток времени почти три десятилетия, он был занят другими вопросами, другими идеями, что дало миру все выдающиеся произведения Руссо, а ему самому принесло славу, а вместе с ней и тяжелые страдания. Есть все основания полагать, что если бы Руссо занимался и в это время серьезно и глубоко ботаникой, он, конечно, дал бы нашей науке ряд весьма пенных, если не исследований, то обобщений и рассуждений.
Природа всегда производила на Руссо чарующее впечатление. Живя в Савойе, Руссо полюбил красоту альпийских гор, вид гор воодушевлял его, меланхолия его исчезала, и он тогда высоко поднимался над миром скорби. «Наши мечты,— пишет он в «Новой Элоизе»,— приобретают характер возвышенности и величия соответственно окружающим предметам. Кажется, как будто мы возвысились над всем человеческим и оставили позади все земные чувства, что мы как будто приблизились к вечной области. Мы серьезны без грусти, спокойны без лени, довольны, что дышим и живем; страсти теряют мучительную напряженность, и остается только какое-то приятное чувство в груди... Вообще в этих горных пейзажах— какая-то волшебная красота; ум и чувства проникнуты ими; забываешь все кругом, забываешь о себе самом». И действительно, никто до Руссо но любил так страстно и не рисовал так увлекательно тихое уединение, деревенскую мирную жизнь и величественные картины природы. Он вдохновил Бер нарде п а де Сен Пьера, творца «Поля и Виргинии», на описание чудных ландшафтов Южной Америки; он вдохновил также на роскошные описания американской природы в «Атала» и ландшафтов в «Ренэ» III а т о б р и а н а; он оказал влияние па задумчивую поэзию своего усердного последователя С енанку р а, «Грезы» и «Обермап» которого, наряду с меланхолическим настроением, проникнуты необычайной любовью к швейцарской природе; он, наконец, подготовил и появление многих страниц гетевского «Вертера», мелапхолическп-чувствительный колорит которого напоминает «Новую Элоизу», а описания природы и мирных пейзажей, среди которых Вертер ищет
утешения и отрады, уже явно носят на себе влияние Руссо! Но влияние это было гораздо более глубоким; оно сказалось даже на великих реалистах XIX века.
Если «Новая Элоиза» оказала большое влияние на развитие различных литературных течений конца XVIII и начала XIX веков, то еще большее значение имел «Эмиль», в котором Руссо изложил свои мысли о воспитании. Рассуждения о воспитании детей были, правда, не новы и во Франции и в Европе; ново было то, что Руссо, сам отдавший своих детей в воспитательный дом, вдруг написал книгу о воспитании — это во-первых, а затем новым несомненно было и то, что Р у с с о с присущим ему красноречием п страстностью рассказал, как надо воспитывать не джентльмена, о чем писал Л о к к, не синьора, не барина, а человека. «Эмиль» — классическая книга, положившая начало великому перевороту в развитии педагогических идей; многие положения этого сочинения просвещеннейшие педагоги распространили позже по всему миру. Во Франции влияние Руссо было огромно! Недаром мадам М а р м о н т э л ь говорила своему мужу, защищая Руссо от всех на него нападок: «Надо простить такому человеку! Мы должны простить тому человеку, который научил нас всех быть матерями!»1. Непосредственное влияние «Эмиля» в Англии было сравнительно слабо; одчако ни одна школа и в Англии не избежала этого. В Германии же «Эмиля» приняли с восторгом: Гете назвал «Эмиля» «естественным евангелием воспитания», Г е р д е р был страстно воодушевлен, как он сам писал, «Божественным Эмилем», Рихтер в «Леване» признается, что ни одна книга не дала ему так много, как «Эмиль»; даже Кант нарушил свой рутинный распорядок дня, отказавшись от обычной послеобеденной прогулки, чтобы скорее прочитать «Эмиля», который оказал значительное влияние на мысли и высказывания Канта о воспитании.
* * *
Велики были сила и блеск гения Руссо, если каждое его произведение имело такое большое влияние на общество, на литературу и на воспитание молодого поко
1 Г. Г р э х э и. Жан Жак Руссо. Москва, 2-е изд., 1908, стр. 169 и дальше.
ления. Страстность, преданность идее, изящество слога, неумолимая логичность суждений, любовь к своему народу, к человеку, к природе — все притягивало к творениям Руссо широкие массы. Линней был осторожней и двойственней в своих философских суждениях, Руссо был более бурный, страстный и, уж, конечно, более прямолинейный.
Руссо был атеистом, хотя, может быть, и не таким последовательным как Вольтер. Он не признавал ни чудес, ни нелепых догматов священного писания, порицал священников и не верил в откровение, он поднимался иногда до резкой критики христианства, говоря, например, в «Общественном договоре') х, что христианство проповедует рабство и зависимость, что оно слишком благоприятно, для тирании, что истинные христиане созданы для того, чтобы быть рабами. Разумеется, такие суждения были совершенно неприемлемы для официальной, безразлично для католической или протестантской, церкви. Поэтому сильные мира сего, вся знать и дворянство, сначала забавлявшиеся парадоксальными, по их мнению, идеями Руссо, но скоро увидевшие огромное их влияние,— а вместе с аристократией и церковь,— почуяв смертельную опасность для себя, объявили войну Руссо.
Начались преследования. 17 июня 176.2 года французский парламент приказал сжечь «Эмиля» и арестовать автора; этому решению католического Парижа рабски покорно последовала протестантская ТКенева: 17-го же июня «Эмиль» и «Общественный договор» были сожжены в родном городе Руссо! Если бы не друзья, предупредившие еще 9 июня Руссо о грозившем ему аресте, он был бы утром 10 июня арестован. Он бежит из Франции
1 «Общественный договор» вышел в свет в 1762 г. В этом произведении республиканские воззрения автора были изложены с необыкновенной силой, отчетливостью и поразчтольпой ясностью. «Человек рожден свободным, а он всюду порабощен!» — начинает Руссо свой трактат, и цаль’пе, объясняя причины этого лишения свободы, он излагает своп взгляды на государство, законную власть, законы и т. д. В свое время это произведение Руссо стало своеобразным евангелием свободы и равенства, евангелием революционного времени, и именно идеи «Общественного договора» оказались созвучными французской революции. Робеспьер, Марат и Сан-Жюст — все были горячими последователями тех идей, которые Руссо изложил в «Общественном договоре».
в Швейцарию, проезжает в фаэтоне мимо солдат, посланных его арестовать, и, вступив па землю Бернского кантона, на коленях целует ее, восклицая в экстазе: «Хвала Творцу, покровителю правды! Я в стране свободы!» Однако Руссо жестоко ошибался. В Женеву его не пустили, в кантоне оставаться было небезопасно. Прогнанный из Берна, исключенный из граждан Женевы, изгнанный из Парижа, он находит убежище в местечке Мотье, в Валь де Травер, в Невшателе. Природа здесь суровая, солнца мало, ландшафт угрюмый, зато здесь было спокойно больному, неуравновешенному Руссо.
Но враги не могли оставить в покое философа, идеи которого потрясали все здание государственной власти, все устои формально-казенной морали. В августе того же года архиепископ парижский Бомон по всем церквам своей епархпп разослал против Руссо послание и велел прочесть его всем верующим. В ноябре Руссо ответил на него резким памфлетом с превосходной аргументацией и блестящей защитой. Борьба принимала ожесточенный характер! Руссо специальным письмом отказывается от гражданства г. Женевы. Тогда появляется ряд памфлетов и с топ и с другой стороны. Наконец, один из таких памфлетов под заглавием «Письма из деревни», составленный генеральным прокурором Т р о ишэно м, братом знаменитого швейцарского врача, был особенно жесток. Руссо ответил Т роншэ н у «Письмами с гор», впечатление от которых было громадным. Книга в январе 1765 г. была сожжена в Гааге п осуждена в Женеве, а в апреле того же года парижский парламент приказал ее сжечь вместе с «Философским словарем» Вольтера.
Феодалы и клерикалы начинают самую бешеную травлю Руссо. Ему отказывают в церковном причастии и объявляют с церковной кафедры антихристом, против него восстанавливают народ. Подростки и дети бросают на улице в него камнями и грязью; его подозревают в каком-то колдовстве, так как он собирает неизвестно~зачем различные травы; его ненавидят швейцарские женщины за то, что он будто бы отрицает наличие души у женщин, чего, разумеется, никогда и нигде Руссо не писал; гениальный, но лицемерный Вольтер строчит на него анонимный пасквиль, обвиняя Руссо в ужасных злодеяниях против чести, против веры, против своей
семьи; наконец, к нему ломятся в дом, бьют окна и камнями забрасывают его жилище.
Классовая ненависть феодалов и церкви к своему врагу достигает своего апогея; ему не могут простить его страстных нападок на весь социальный строй XVIII века, на все те отрицательные черты, которые были присущи цивилизации «века просвещения» и которых не замечали даже выдающиеся деятели «Энциклопедии».
Враги Руссо прекрасно разглядели - своего смертельного врага, превозносившего суверенитет народа выше всего в мире, а потому ряд идей Руссо, чуждых классовому сознанию пролетариата, не могли исправить дело. Оставаться в Валь де Травере было уже неосторожно; жизнь Руссо была в опасности.
Затравленный и измученный, Руссо ищет такого уединенного места, где бы ему, больному и потерявшему веру в людей, в своих друзей, можно было найти покой. Его поклонники и покровители предлагают ему надежное убежище в окрестностях Парижа, его почитатель, нев-шательскип губернатор, маршал Кейт советует ему переселиться в Англию или в Шотландию, о чем он сам писал уже 10 м у, он предлагает ему перебраться в Потсдам, но Руссо жаль расставаться с родной ему швейцарской природой. Ему хотелось бы поселиться на маленьком, почти необитаемом острове Сан-Пьер среди Бьенского озера, где живет всего один сборщик податей и куда Руссо за год до этого совершал очаровательную прогулку с Д ю-П сиром. Но он опасается решиться на такой переезд, так как остров принадлежит Бернскому кантону, а Берн настроен против него!
Через маршала Кейта и через ряд лиц стало известно, что бернцы как будто устыдились своего прежнего поведения и оставили в покое талантливого философа. И вот Руссо переезжает на маленький, уединенный среди озера остров, природа которого благодаря холмистости представляет изящную мозаику самых привлекательных ландшафтов. «Этот выбор,— пишет он в «Исповеди»,— так соответствовал моим мирным наклонностям, моей любви к уединению, моей природной лет о ти, что я причисляю его к сладчайшим грезам, в разное время воспламенявшим мое воображение. Мне казалось, что на этом острове я буду дальше от людей, лучше защищен от их обид, более позабыт всеми, одним словом, вполне волен
предаваться прелестям праздной и созерцательной жизни. Мне бы хотелось так уединиться тут, чтобы не иметь больше сношений с остальным человечеством, и я действительно принял все возможные меры к тому, чтобы не было больше надобности их поддерживать... Итак, я в некотором смысле прощался с моим веком, с моими современниками, прощался со светом, и навсегда удалялся на этот остров; именно таково было мое решение.. Время романтических проектов миновало, дым от славы скорее ошеломил меня, чем расшевелил, и осталось в жизни одно упование — доживать мсй век без стеснения и при всегдашнем досуге». Здесь уже слышится вопль измученной души, муки больного воображения!
Вот тут-то растения, растительный мир, занятия ботаникой и приходят на пометь ЖанЖаку Руссо, укрывшемуся от злых козней современников. Вспомнились ему и прогулки за лечебными травами Ане, и чудесные растения швейцарских Альп, и, может быть, своеобразное знакомство с ботаникой у своей милой подруги де Варане, а возможно и увлечения детских лет в пансионе Лемберсье... И хотя ботанические интересы Руссо не выходили за пределы чисто созерцательных наблюдений, все же внимательное и тщательное изучение растений непосредственно в самой природе, засушивание их и составление из них гербария дает очень много воображению Руссо, успокаивая его. И растения, как бы подтверждая свои целебные свойства, то, к чему он сам всегда относился пренебрежительно, излечивают его. Он глубже сживается с растительным миром, успокаивается его раздраженный и озлобленный дух, проясняется временами его разум, плененный манией преследования,— Руссо делается вновь способным для общения с людьми. Занимаясь цветами, он действительно испытывает счастливые минуты. Недаром он не раз потом говорил: «Пока я гербаризирую, я не несчастен», или «Когда вы заметите, что я очень болен и мало надежды на выздоровление, снесите меня на луг, и вы увидите, что мне опять станет хорошо».
Устроив свои дела с издателем, обеспечив свое скромное существование на острове Сан-Пьер, Руссо начинает ежедневно заниматься ботаникой, а также почти ежедневно вечерами совершает прогулки в лодке по озеру, предаваясь своим мечтам и грезам. Красота природы
и прелести таких уединенных прогулок настраивают Р у с с о на поэтический лад, и здесь он пишет одну из красивейших своих «Reverie» («Грезы») — пятую, содержащую описание пребывания на острове Сан-Пьер. Пятая из «Грез» — «это высоко-поэтическая Робинзонада, полная роскошных описаний природы», среди которой можно было наслаждаться «отрадной тишиной, прерываемой только криком орла, щебетаньем птиц да грохотом ниспадающих в озеро горных потоков» х. Занятия ботаникой все более и более захватывают его, а так как всякое нравившееся ему дело Руссо всегда выполняет с большим увлечением, со свойственной ему страстностью, то и здесь знания его быстро расширяются, а гербарий увеличивается. «Три или четыре часа перед обедом,— как он сам рассказывает,— занимался я ботаникой, главным образом системой Линнея, к которому воспылал страстью и никогда не мог совсем от нее излечиться, хотя и постиг его недостаток. Этот великий наблюдатель,— по моему мнению, доселе единственный,— вместе с Л ю д в и-г о м занимавшийся ботаникой как натуралист и философ; но он слишком много изучал растения по засушенным экземплярам и в садах и недостаточно на лоне самой природы 1 2. Весь остров был мне сплошным садом; как только мне нужно было проделать или проверить какое-нибудь наблюдение, я бежал в лес или поле, захватив книгу подмышку: там я ложился на землю возле нужного мне растения и на досуге рассматривал его на корню. Этот метод существенно помог мне познавать растения в их естественном состоянии, прежде чем они подвергались культуре и изменениям под рукой человека. Рассказывают, будто Ф а г о н, лейбмедик Людовика XIV, превосходно знал и называл все растения Королевского сада, но, попав в деревню, становился таким невеждой, что ничего не узнавал. Я как раз наоборот: кое-что знаю в делах природы и совсем ничего не понимаю в произведениях садовника». Руссо настолько увлекается своими ежедневными сборами растений, что Линнеевские «Система природы» и «Виды растений» делаются его излюбленными произведениями. «Различие почвенных условий этого
1 Ф. К о н. Растение, т. I, СПБ, 1901 , стр. 161—162.
2 Такое утверждение Руссо является, конечно, ошибочным. Линней, как мы знаем уже, прекрасно знал и природу, так как иного путешествовал и экскурсировал.
маленького острова,— пишет Русс о,— породило растительность настолько разнообразную, что мне бы на ' всю жизнь хватило ее изучения. Я намерен был узнать основательно каждую малейшую травку и, на основании ' громадного количества любопытных наблюдений, собирался уже писать местную флору «Flora Petrinsulaiis». i И в другом месте по этому же вопросу он говорит: «Вместо наводящих тоску бумаг и старых книг я наполнил свою комнату цветами и травами.. Я задумал подробно описать всю флору острова св. Петра, что заняло бы меня до конца жизни, и каждый день после завтрака отправлялся с . лупой в руке и с «Systema naturae» подмышкой для сбора трав. Часа через два или три я возвращался домой с богатым запасом трав, доставлявших мне приятнее послеобеденное занятие в случае ненастной погоды»1. Собранные растения Руссо старательно закладывает в бумагу для сушки, раскладывает их в гербарий с замечательным 1 художественным чутьем, располагая по системе Линнея. Он глубоко привязан к гербаршо, так как для него скоро делается ясным, что собранные им самим и хорошо засушенные растения после на долгое время будут слу- , жить ярчайшими документами, наиоминаювщми различные путешествия, те разнообразные ландшафты, где эти растения собирались. Позже, за год до смерти, в 1777 г. он превосходно, хотя и с оттенком грусти, подчеркнет это огромное значение для него засушенных растений. «Все впечатления различных местностей и предметов,— пишет Руссо в одном письме,— которые я испытал во время своих ботанических скитаний, все идеи, вызванные ими,— все это с прежней силой воскресает в душе моей при взгляде на растения, собранные в тех местах. Я больше не увижу их, эти чудные ландшафты, эти леса, озера, кустарники, эти скалы, эти горы, вид которых когда-то волновал мое сердце. Но мне достаточно раскрыть гербарий, и все вновь передо мною. Этот гербарий как бы дневник моих странствий: с ним я как бы вновь проделываю их с новым наслаждением. Тогда снова встают в моем воображении картины, некогда пленявшие меня: луга, леса, озера, уединение и, прежде всего, мир и спокойствие, которые я испытывал среди них». Кто хотел в это время
1 См. также «Философические уединенные прогулки Ж. Ж. Руссо...», перевод с франц. Ивана Мартынова, ч. I и II, СПБ, 1802.
доставить приятное Руссо, посылал ему пли специальные ботанические книги, или, еще лучше, засушенные растения для обогащения его коллекций. Мадам Б о н де л л н, бернская подруга В и л а н д а, подарила Руссо, когда он жил на острове Сан-Пьер, коллекцию сухих альпийских растений; позже она пишет об этом: «Мои растения служат ему утешением в скорби; он показывает их всем, как прелестнейшую вещь на свете» х.
Но не суждено было Руссо заниматься ботаникой в его уединении на острове Сан-Пьер; не пришлось ему написать «Флору острова Сан-Пьер». После двухмесячного счастливого пребывания на острове мирное уединение Руссо было нарушено все тем же бернским правительством. Оно приказало ему удалиться отсюда; Руссо был в отчаянии. «Он устал бороться и странствовать; он был болен; наступала зима; он просил посадить его хоть в тюрьму, ноне гонять его с места на место, и оставить при нем немного книг и право гулять по саду. Он подумал о Корсике: там живут его друзья; о Потсдаме — там Кейт защитит его; о Нормандии — туда зовет его г-жа д’ У д е т а. Наконец он решил поехать в Берлин и отправился туда, но доехал до Страсбурга, где его приняли с восторгом и где дали для него в театре «Деревенского колдуна» 1 2. Но Руссо опасается холодного и сурового климата северной Германии и решает, по совету друзей, переехать в Англию, для чего 11 декабря возвращается в Париж, где уже ожидал его 10 м. Приезд Руссо вызывает в Париже сильное волнение, народ приветствует его всюду, где бы он ни появлялся, на улице или в кафе, а покровительство и защита влиятельного принца де Конти делали пребывание в Париже для Руссо в отеле Сан-Симон совершенно безопасным. Около месяца он проводит в Париже, неизменно окруженный вниманием широких масс народа, а 4 января вместе с Юмом покидает Францию п 13 января приезжает в Англию.
В Англии Руссо встречают с восторгом: самые различные представители общества являются к нему на Букингэм-стрит, где он временно поселился; ему и его жене Терезе оказывают всевозможное внимание;
1 Подробней см. А. Я я с е и. Жан Жак Руссо как ботаник. Бер-лин, 1885 (нем.).
2 Г. Грэхэм. Там же, стр. 191—193.
дают специально для него в театрах особые пьесы; принц Валлийский инкогнито посещает его. Руссов > центре внимания лондонского общества, но это скоро начинает тяготить его, он опять ищет уединения и покоя, стремясь избавиться от шумной светской жизни. Наконец, он переезжает в Вуттон, в графство Дербеншир, к .. Давенпорту, который предоставил в распоряжение Руссо свой деревенский дом. Вуттон расположен у подошвы Впверских гор, на расстоянии около шести миль от Амбурна, в дикой уединенной части страны; красивые зеленые холмы, леса и прекрасные долины Пика украшают эту местность и придают ей привлекательный впд; но ' угрюмыми и мрачными кажутся окружающие пустые болотистые пространства п дикий ландшафт, когда смотришь на него с высоты зеленых Виверских гор. Местность эта настолько высока, что весенние цветы тут иногда в полном расцзете в середине июня; и немудрено, что странник 1 тосковал иногда и хотел бы видеть побольше света и друзей. Руссо прибыл сюда в марте: было еще холодно, и снег лежал на земле; неприветливый дом обдал их холодом. К копну месяца он пишет: «Здесь с самого моего приезда постоянный мороз; снег идет без конца; ветер ре- * жет лицо. Но я все-таки лучше буду жить в норе любого | кролика, чем в лучшей комнате в Лондоне»... Ботанические наклонности его могли удовлетворяться богатым разнообразием местной растительности, а дикая суровая природа могла напоминать ему окрестности Юры;крестьяне 1 никогда не беспокоили этого худого маленького человека с пронзительным взглядом. «Это было время, пожалуй, самого тяжелого нравственного состояния Руссо. Мрачное настроение, болезненно-возбужденная фантазия, тревожные галлюцинации, как результат беспрерывных гонений, делали его бесконечно несчастным; временами он был близок к самоубийству. И поэтому понятно, что здесь, на чужбине, в суровом Вуттоне он еще больше начинает заниматься ботаникой, еще ближе становится к растениям, сознательно убегая от людского общества. Он не жалеет ни труда, ни средств на приобретение ботанических книг, какие только тогда можно было достать, он покупает драгоценнейшие гравюры с изображением растений, чтобы, пользуясь ими, узнавать неизвестные ему растения, он получает советы от одного врача, доктора д’И в е р н у а, сведущего в ботанике, с которым
он был знаком еще в Мотье. Он забрасывает все остальное, по целым дням скитаясь «по горам п долинам, лесам и полям, выискивая растения, большей частью один, иногда в обществе друзей и знатоков растений», он предпринимает иногда даже многодневные, заранее хорошо подготовляемые экскурсии. Руссо искренне радуется, когда находит какое-либо новое растение, берется за изучение уже трудных для определения злаков и осок, занимается с большим увлечением папоротниками, мхами и лишайниками. Не довольствуясь только одним знанием названий растений, он широко пользуется и лупой, и микроскопом, изучает обоеполые цветки, вникая в глубокую целесообразность их устройства, наблюдает значение насекомых для цветков.
Зима 1766—1767 гг. в Вуттоне не была для Руссо счастливой. «Погода была очень плохая, и Р у с с о не мог ботанизировать, как хотел, а дома нечем было особенно развлечься в короткие дни и длинные ночи; только и можно было писать или играть на шпинете \ но по временам он приятно проводил время, виделся с друзьями, гулял с ними, совершал ботанические экскурсии с молодой герцогиней П о р т л э н д с к о й»2. Однако «с каждым днем он становился мрачнее и подозрительнее, более расстроен. Ему казалось, что все сговорились против него, и даже тогда, когда были ласковы и добры, ему казалось, что люди действуют под влиянием гадкого и скверного чувства. Ему казалось, что его подстерегают. Он думал, что каждое письмо его перехватывают». Ссора с 10 м о м вывела его окончательно из равновесия; он бросает в Вуттоне все свои бумаги, деньги и семью и в мае 1767 г. бежит из Вуттона. Никто не знает, куда он скрылся; узнают, наконец, что он в Спальдинге, в Линкольншире,— он бежит и оттуда; скитаясь по различным местечкам, скрываясь от друзей и знакомых, он оказался в Дувре, откуда пишет письмо своему другу, генералу Конвею, взывая о защите и о помощи. Наконец, воспользовавшись оказией, он переехал Ламанш и 22 мая высадился в Кале.
Во Франции, где немного успокоилась больная душа Руссо, его встречают с большим почетом в Амьене; маркиз Мирабо пригласил его поселиться в одном
1 Старый музыкальный инструмент, род клавикордов. а Г. Гр э х э м. Там же.
7 Ливней, Руссо, Дакаре 97
из своих замков, в Флери-Су-Медоне, где Руссо скры- s вается под именем «г. Жако». Пробыв там несколько недель, он, по просьбе принца Конти, переезжает в его замок в Трип, близ Гизора, где проживает под именем «г. Рен о». Ведь еще сохраняет силу во Франции приказ парламента арестовать Жан Жака Руссо, а потому, несмотря на влиятельность и знатность своих покровителей, лучше не навлекать на себя лишних неприятностей и жить под вымышленными именами. Но для больной натуры Руссо это было не под силу. В замке Конти Руссо прожил около года, до июня 1768 г., . продолжая писать «Исповедь», составляя музыкальный словарь и собирая растения, но к нему вновь возвращается мания преследования; он, мучимый всевозможным подозрениями, бежит сТерезоюиз Трии и, переезжая с места на место, нигде не может найти покоя своей расстроенной душе и усталому телу. В течение двух с лишним лет Руссо путешествует из города в город по юго-восточной Франции; проживает понедолгу в Бургонне, Монкине, Шамбери, Гренобле и дольше всего — в Лионе. Временами он скрывается в маленьких местечках; гостит иногда в замках высшего дворянства, отдельным представителям которого было, невидимому, лестно оказывать внимание и защиту знаменитому мыслителю и писателю. В эти годы скитаний любовь к растениям делается его преобладающей страстью; мир растений — единственное убежище, куда не проникали за ним фурии мании преследования.
К этому времени относится его переписка с крупнейшими виднейшими ботаниками Голландии, Англии и Франции: он начинает переписываться с самим Линнеем, книги которого «Виды растений», «Род растений» и «Философия ботаники» делаются предметом его самого тщательного изучения. Правильные определения каких-либо растений, как явствует из переписки, занимают в это время Руссо гораздо более, чем, например, система правления Корсиканской республики. 13 августа 1769 г. он с тремя своими друзьями совершает экскурсию на Мон-Пилат, лежащий в 20 км к юго-западу от Виенны, и достигает высоты 1434 м. Позже, почти через три года, уже в письме из Парижа к своему лионскому другу де ля Тюре, сообщившему ему о находках летом 1771 года редких растений на Мон-Пилате, Руссо с большим восхищением вспоминает об этой своей экскурсии по горным скло
нам. «Подробности Вашей гербаризации,— пишет он де л я Т ю р е,— и Ваших находок заставили мое сердце трепетать от восторга; мне казалось, что я брожу с Вами вместе и разделяю Вашу радость, эту чистую, нежную радость, которую столь немногие способны понять, да мы и слишком немногие достойны. Никогда не откажусь я от этого наслаждения; оно вечно новою прелестью скрашивает мою одинокую жизнь. Я предаюсь ему в одиночестве, без целей, без успеха, почти ни с кем не делясь, своими мыслями, а между тем с каждым днем все более убеждаюсь, что часы, посвященные созерцанию природы, самые счастливые в жизни, когда больше всего наслаждаешься своим существованием и самим собою».
Прогулка Руссо на Мон-Пилат свидетельствует уже о его больших флористических вкусах, так как в другом, более раннем письме к тому же де л я Т ю р е, он жалуется, что на склонах Мон-Пилата он не нашел каких-либо интересных растений. Сравнивая свою прежнюю прогулку в окрестностях Шартреза в Дофинэ с восхождением на Мон-Пилат, Руссо сожалеет, что в августе он уже не встретил ни сольданелли, ни грушанки, ни камнеломки, ни горечавки, ни астранции, ни медвежьего укропа, ни крупноцветковой пахучей мелиссы; зато альпийский осот (вернее латук) с крупными голубыми соцветиями доставил ему особое удовольствие, как редкая находка, по поводу чего он замечает, что это растение — «пяти футов высотою, необыкновенного роста и с роскошной листвой и с такими чудными огромными голубыми цветами, что вполне стоило перенести его в сад». Поиски редких растений делаются страстью Руссов это время его странствий, гербарий его сильно разрастается, в нем уже почти 2 000 видов, хорошо определенных по линнеев-ской системе и прекрасно засушенных. Он возит с собою эту все возрастающую ботаническую кладь и, несмотря на большие затруднения и затраты, нигде с своими растениями не расстается. «Сено стало единственной пищей его,— говорили иронически некоторые его друзья,— ботаника — единственным занятием».
$ $ #
Наконец, в июне 1770 года Руссо переселяется в Париж, сняв скромное жилище на четвертом этаже по улице Платриер Он опять начинает заниматься пере-
киской нот по 10 су за страницу. И если ему удавалось заработать в день 50 су \ что давало им с Терезой возможность скромно прожить, он бывал очень доволен. Рюмната, где работал и жил Руссо, была очень маленькая, вся обстановка ее состояла из шпинета, двух кроватей и нескольких стульев; на стене висел план парка и леса Мон-Моранси и гравюры; под потолком пела канарейка, ручные воробьи слетались клевать крошки у открытого окна; Терез а сидела тут же и кроила белье, а сам Ж а и Ж а к в пальто и белой шляпе был занят перепиской нот. Он вновь несколько успокаивается, перестает носить несколько необычное в Париже грузинское платье, перестает гнушаться обществом. Его можно было видеть, как пишут современники, и за ужином с Софь ей Арнольд, знаменитой певицей, рано потерявшей голос; он часто бывал у С а н-П ь е р а в прекрасно напудренном и завитом парике, в модном нанковом костюме с шляпою подмышкой и с тросточкой в руках; он любил в кафе беседовать о музыке с Г люком и Г р е т е р и; в аристократических домах Парижа он читал свою «Исповедь», до тех пор, правда, пока полиция не предложила прекратить эти чтения, так как в них компрометировалось немало знатных и влиятельных особ.
Вскоре после своего приезда в Париж Руссо принимает даже участие в ботанической экскурсии студентов в Медон, в последний раз руководимой престарелым Бернаром Жюссье, и слушает его превосходные и увлекательные пояснения и рассуждения об естественной системе. Если б это не была последняя экскурсия известного профессора, скоро передавшего свою должность, как мы указывали унте, 22-летнему племяннику Антуану Л о р а н у, Р у с с о, вероятно, никогда бы не принял участия в пей. Но талант Жюссье его увлекает, ему нравятся больше принципы естественной классификации, чем линнеевская система; онначтшает посещать Королев-скип ботанический сад, где его, конечно, радушно встречают; его приглашают осмотреть Сад в Малом Трианоне, где была представлена замечательная система на грядках п где теплицы были полны всевозможных редкостей. Руссо вновь увлекается ботаникой, близко сходится с Лораном Жюссье, ездит с ним на ботанические
1 50 су=2,5 франка, около 65 коп. серебром (в то время).
экскурсии и на одной из них, в Монморанси, они, напри мер, два часа сряду под палящими лучами солнца ищут по берегам озера редкое водяное растение — болотную ли-тореллю, которую обещал Руссо своему другу д с ля Тюре. Правда, ему начинают уже изменять ноги, которые уже не годились для дальних прогулок, сюу приходится довольствоваться чаще небольшими экскурсиями в окрестностях Парижа, по даже и здесь он ищет и находит целый ряд интересных и редких растений, собирает обширную коллекцию семян и плодов, рассылая некоторые из них своим друзьям для культуры в садах (навримор, семена сафлора — герцогине П о р т л э н д с к о й; семена дороника — де ляТгореи т. д.).
К этому же времени, к 1771—1772 годам, относится и переписка его с мадам Д е л е с с е р, давшая в итоге одно из оригинальнейших ботанических произведений XVIII века— «Ботанические письма Ж. Ж. Р у с с о». Любопытна история возникновения этой переписки. Fine в 1770 г., живя в Лионе, Руссо охотно посещал виллу Буа де ля Тур, владелица которой, его дальняц родственница, устраивала ему в свое время приют в Мо’.ье-Травер. Старшая ее дочь очень интересовалась ботаникой и сопровождала Руссов его ботанических экскурсиях к жпвоппспым'высотам Фурвпер; в награду за это Руссо даже сам составлял для нее гербарий. Младшая же, бывшая уже несколько лет замужем за одним швейцарским купцом из Коссонэ — До Лессером, имела маленькую дочь и, естественно, больше интересовалась вопросами воспитания детей, чем ботаникой. Но когда она заметила, что ее маленькая пятилетняя дочь стала проявлять некоторый интерес к цветам, к их красоте, она стала учить ее названиям цветов и рассказывать ребенку о них. Вот тут-то она и вспомнила о своем старом друге Руссо и обратилась к нему за советом научить ее, как поддержать и развить у дочери любовь к растениям, к природе и цветам. Руссо сейчас же с большим увлечением исполнил ппосьбу мадам Д е л е с с е р и в восьщт письмах (в течение 22 месяцев) по хорошо обдуманному методу наставляет молодую мать, как следует ей вести преподавание ботаники, сперва обучаясь, а потом уже обучая х,
1 Характеристика этих писем составлена по Ф. К о н у (с ттоко-торыми изменениями и сокращениями), а также по тексту писем (Па-
Прежде всего он одобряет ее план, «так как изучение природы во всяком возрасте предостерегает дух от тяготения к легкомысленным удовольствиям, ограждает от смятения страстей и предоставляет для души здоровую пищу, которая наполняет ее достойным созерцания предметом».
Конечно, надо знать названия отдельных растений, но недостаточно, как указывает Руссов первом письме (11 августа 1771 г.), только простого заучивания этих названий; можно быть очень крупным ботаником и в то же время не знать ни одного названия растения. Прежде всего следует усвоить некоторые предварительные понятия об организации растений, раньше чем вступать в это богатейшее и прекраснейшее из трех царств природы. Поэтому Руссо дает сначала краткий обзор строения растения и особенно цветка как основного и главного их органа. Все эти сведения Руссо сообщает молодой матери в том объеме, в каком он считает возможным преподать подрастающей девочке. Он советует также меньше стремиться обучать ребенка, а главное — стараться, пользуясь замечательными объектами мира растений, навести детский ум на обдумывание явлений природы, на размышления. Какой прекрасный педагогический совет, которому и до сих пор необходимо следовать каждому воспитателю, каждому учителю начальной школы! Руссо в первом же письме матери этой девочки рекомендует конкретный объект — лилию, на примере которой она сама, прежде чем знакомить дочь, может изучить признаки того семейства лилейных, к которому относится лилия. Это писалось мадам Делесер в августе, и лилия рекомендовалась потому, что ранней весною, как пишет Руссо уже во втором письме (18 октября 1771 г.), когда первые яркие лучи солнца согреют землю и в садах всюду зацветут тюльпаны, гиапинтьг, нарциссы, жонкили и ландыши, его ревностная ученица не сможет не заметить сходства в строении их цветков с цветком лилии, так как все эти растения или принадлежат к семейству лилейных, или близки к ним. Надо приготовить себя к весне: это время
рижское издание, 1826).— См. также «Руссовы письма о ботанике с дополнением его ботанического словаря, с объяснением трех лучших метод Турнефорта, Линнея и Жюсье и с ботаническими часами, изобретенными бессмертным Линнеем». Извлечение и перевод Вл. Измайлова, М., 1810, 405 стр., с илл.
года прекрасно, но очень коротко, и ботаник, наблюдающий пробуждение природы, должен очень торопиться и быть во всеоружии. «Почва начинает зеленеть, деревья набирают почки, расцветают цветы, вот уже некоторые отцвели; один момент опоздания, и для ботаника потерян целый год». (Восьмое письмо от 11 апреля 1773 г.).
Во втором письме Руссо разбирает из весенних цветов желтофиоль и левкой, как примеры большого семейства крестоцветных, причем и здесь даже в самых мелочах сказывается педагогическое чутье женевского философа. Когда читаешь его замечательное и очень простое сравнение тычинок цветка лилии и цветка желтофиоля (их и в том и в другом цветке по 6), когда он своей молодой ученице указывает на общие черты (число) и различия (у желтофиоля 2 тычинки из шести длиннее, а у лилии — все одинаковые), то просто приходится иногда и теперь завидовать и необыкновенно умелому и последовательному подберу растений для примеров, и тому превосходному методическому приему, при котором ученик начинает уметь сравнивать явления природы, искать в них признаки сходства и различия. В третьем письме (16 мая 1772 г.) на примере цветка гороха ведется ознакомление с семейством бобовых, или мотыльковых, и дается понятие о неправильном цветке; в 'четвертом (19 июня 1772 г.) — Руссо на примере шалфея знакомит мадам Д е л е с-с е р с губоцветными, а на примере жабрея — с норичниковыми, причем и здесь дается прекрасное и ясное сравнение этих двух близких семейств; в пятом письме (16 июля 1772 г.) — дается мастерское описание одного из труднейших семейств — зонтичных, объясняются все характерные морфологические признаки (зонтик, нижняя завязь, двойной плодик, обертки и т. д.), причем Руссо не забывает указать на синеголовник как растение, которое может смутить его ученицу и которое, вспомним, являлось еще предметом спора между Л и н е е м и его учеником Г и з е к е. Впрочем, синеголовник и до сих пор всегда является таким растением, на котором весьма часто ошибаются начинающие, желая отнести его вначале к сложноцветным. В шестом письме (2 мая 1773 г.) Р у с -с о берет уже, как примет), обыкновенную маргаритку, разъясняя признаки семейства сложноцветных; давая описание соцветия маргаритки, ее язычковых и трубчатых цветков, автор просто и ясно указывает на те ошибки,
в которые можно легко впасть при изучении сложноцветных, их обертки и их «истинных цветков». Итак, шаг за шагом идет Руссо в обучении мадам Д елессер ботанике, идет от легкого к более трудному, от лилейных к сложноцветным, постепенно на конкретных и самых обычных примерах давая почти все основные понятия по морфологии растений. В седьмом письме Руссо знакомит свою ученицу с плодовыми деревьями, а в последнем, восьмом (11 апреля 1773 г.), учит ее «с милой заботливостью» лучшим практическим методам гербаризации, укладки и сушки растений, советует ей запастись всеми инструментами ботаника: лупой, пинцетом, иглами, садовым ножом, хорошими ножницами и т. д. Он рисует себе прелестную картину, «как его прекрасная кузина будет с лупою в руке разбирать цветы, неизмеримо менее цветущие, свежие и привлекательные, чем она сама». Советуя не ревновать его к ее сестре из-за гербария, который Руссо последней подарил, он утешает мадам Д е л е с -сер тем, что она получит со временем вдвое лучший гербарий от «своей маленькой дочурки».
«Ботанические письма» Руссо к мадам Д е л е с -сер обладают присущей ему прелестью слога, изящество и ясность выражения оживлены всюду старофранцузской галантностью. Но значение этих писем не только в этом; они представляли и представляют до сих пор большое педагогическое значение, не всегда пенимое в настоящее время. Замечательным здесь также является и тот факт, что Руссо, преклоняясь перед логической последовательностью линнеевской искусственной системы, тем не менее нигде не следует непосредственно ей в письмах к Д е -лессер. Мы знаем, что Руссо был ревностным почитателем Линнея, что он восхищался и его точным и лаконичным языком, и ясностью его родовых и видовых признаков,—.и тем не менее Р у с с о не одобрял совсем этой системы при преподавании ботаники для юношества и особенно для детей. Он правильно указывал, что здесь дело вовсе не в том, чтобы приучить ребенка к ясному уменью различать и систематически подразделять растения, а в том, чтобы выработать в нем способность делать обобщения из отдельных фактов п наблюдений. В этом главная задача воспитателя! На этом прочно и закладывается любовь к природе, стремление к ее изучению, воспитываются наклонности будущего натуралиста. По мере
того как ребенок привыкает путем наблюдения распознавать родственные черты, общие всем растениям какого-либо семейства, и выяснять их точным анализом, его умственный кругозор и душевные силы развиваются сильнее, чем при всяком другом учебном предмете.
Мы не знаем, какое влияние имели письма Руссо непосредственно на дочь мадам Делессер, для которой они собственно писались, но известно, например, что брат этой девочки — Вениамин Делессер, в дальнейшем крупный государственный деятель Франции, явился в то же время автором нескольких ботанических сочинений, был издателем роскошных ботанических книг и основателем богатой ботанической библиотеки и гербария, завещанных им родному городу Женеве. Однако значение этих писем Руссо далеко ие ограничивается только кругом семьи Делессер. Написанные удивительно просто и изящно, письма Руссо стали скоро известны сначала среди знакомых мадам Делессер, а потом и среди довольно большого круга лиц. Впечатление от писем было громадное, да они и пришлись как нельзя более кстати. Ведь всей своей литературной деятельностью не кто другой, как именно Р у с с о, с огромной страстью и истинным восхищением воспитывал в обществе любовь к природе, именно он учил понимать и чувствовать всю прелесть естественных ландшафтов. Ведь он, между прочим, очень не любил регулярные Сады, разбитые известным Ленотром и его учениками, Сады типа Версаля, с подстриженными, «изуродованными» деревьями и кустами, рассаженными на геометрически правильных куртинах, предпочитая ландшафтную разбивку садов и парков. Очень важно было и то, что письма эти являлись в сущности прекрасным методическим пособием при осуществлении тех идей естественного воспитания, которые так горячо защищал автор «Эмиля»,.
К Р у с с о обращаются за многочисленными советами, переписка его с любителями ботаники в это время сильно разрастается. С какой серьезностью и с каким воодушевлением некоторые из его корреспондентов занимаются ботаникой и гербаризацией, явствует хотя бы из писем его к герпогине Портлэндской (15 писем, начиная с .20 октября 1766 г. из Вуттона и кончая парижским письмом 11 июля 1776 года) или к графу М а л е р б о ,(от 1764
до 1777 года); многие из этих писем не опубликованы. Но еще большее влияние письма Руссо оказали на европейское общество уже после его смерти, когда они были опубликованы в 1782 году. Когда они вышли, в Париже «считалось признаком хорошего тона посещать лекции по ботанике в Королевском саду; даже королевский двор ездил в Тюильри и в Елисейские поля собирать цветы и раскладывать их в гербарии; ни одна элегантная дама не показывалась без лупы, пинцета и ножа. Только с этого времени ботаника и тесно связанный с нею уход за садом и цветами получили права гражданства в обществе» х.
Гёте в письме к герцогу Карлу Августу 16 июня 1782 г. пишет: «Это премилые письма, где он (Руссо,— С. С.) в таком понятном и красивом виде излагает ботанику даме; действительно, это образец того, как должно преподавать, и, так сказать, приложение к «Эмилю». Позволяю себе по этому случаю вновь рекомендовать царство цветов прекрасным моим подругам». Мы знаем, какое большое значение имело это обращение Гёте к дамам Веймарского двора и особенно к Шарлотте фон Штейн, подруге Гёте. Можно смело утверждать, что «Ботанические письма» Ж. Ж. Руссо и до сих пор не потеряли своей прелести и своего большого значения для тех, кто хочет учить начаткам ботаники других, и особенно детей».
Но, составляя свои письма к мадам Делессер, Руссо не ограничивался только этим. Примерно в те же годы он принимается за составление «Словаря ботанических терминов», необходимость чего он, конечно, прекрасно ощущал, именно в силу того, что многим его корреспондентам, да и всем любителям ботаники, латинский и греческий языки были совершенно незнакомы; следовательно, пользование, например, сочинениями того же Линнея просто было для многих недоступно. И подобно тому как Л и н н е й в Упсале в 40-х и 50-х годах XVIII столетия утверждал в науке новую латинскую терминологию для естествознания, изобретал новый язык для натуралистов, Руссов Париже в 70-х годах переносил все основные понятия линнеевской системы в родной свой французский язык, ясно и просто характеризуя отдель-
1 Ф. Кон. Там же.
ные признаки растений. Конечно, это мероприятие Руссо имело громадное значение, так как давало возможность каждому любителю точно представлять себе и объем того или иного признака, и то, о чем идет речь в каждом отдельном примере. Если определения Руссо, которые помещены в «Отрывках словаря», далеко не так лаконичны, как у Л и н н е я, то они зато не так сухи, более изящны, чем у шведского реформатора. Но ведь Линней в конце концов отлично сознавал, что он писал для узкого круга специалистов-ботаников, для врачей, а Р у с с о тоже прекрасно отдавал отчет себе, что он должен помочь всякому начинающему, пусть даже любителю, разобраться в сложной мозаике цветущего растительного ковра природы.
Однако значение «Ботанического словаря» Руссо не исчерпывается только тем, что там давалась простая и доступная терминология ботанической науки. На 10— 12 первых страницах «Введения» к этому своему сочинению Руссо дает краткий и превосходный для своего времени и для своих корреспондентов — любителей ботаники — исторический очерк развития нашей науки, начиная с древнего периода. И опять-таки, в этом небольшом «Введении» сказался весь Руссо! Две черты характерны для «Введения»: 1) изящество и простота изложения и 2) страстный протест, начинающийся буквально с первых же строчек, против узкоутилитарного понимания ботаники как подсобного знания для медицины, защита этой науки как самостоятельной дисциплины, изучающей всю организацию растений и сложность растительного мира. На первый взгляд можно подумать, что в такой защите вряд ли имелась необходимость, так как Линней и многие его современники своими работами как будто бы достаточно укрепили нашу науку и ее место в сокровищнице знаний. Но здесь опять-таки следует помнить, что в широких массах продолжало еще сохраняться чересчур примитивное представление о ботанике, и вполне четкие формулировки «Введения», разумеется, многим разъяснили не только историю развития науки о растениях, но и основные задачи последней.
Из «Введения» можно легко убедиться, насколько Руссо был широко и глубоко образован в то время в вопросах ботаники, раз он сумел кратко и критически изложить итоги многовекового развития этой науки,
«Ничто,— как жалуется Жан Жак \— не повредило так ботанике, как то, что много столетий ее считали простым аттрибутом медицины; интересовались только действительною или воображаемою целебною силой растений; самими же растениями пренебрегали; ни строение их, ни богатство растительности не обращали на себя внимания. Искали только лекарственные, растения с целью приготовления из них разных снадобий, а при этом сводили всю неизмеримую цепь растительного мира к некоторым разрозненным звеньям. В средние века каждый врач произвольно давал названия тем немногим (иногда пяти— шести) растениям, которые он знал в своей местности, и приписывал им столько чудесных свойств, что их хватило бы сделать бессмертным все человечество. В другой местности те же названия и те же свойства приписывались другим растениям, или старые растения употреблялись под новыми названиями для обогащения новых шарлатанов. В этом заключалось все искусство Мирепсоса, Гйльдегарды, Су а р ди, Виллановы’ и других средневековых врачей; едва ли одно из растений, попадающихся в их книгах, возможно узнать по их именам и описаниям.
В эпоху Возрождения считалось пригодным и истинным только то, что писали Аристотель и Г а л е н. Вместо того чтобы искать растения на открытом воздухе, искали их у П л и н и я и Д и о с к о р и д а. Наконец, пришлось искать в природе изученные растения, чтобы применить их согласно прежним указаниям; каждый видел в своем растении то, которое уже было описано; а так как переводчики, комментаторы и практики редко сходились в выводах, то одному и тому же растению давали двадцать различных названий или двадцать различных растений обозначались одним названием; каждый
1 По Ф. К о и у, с некоторыми сокращениями; подробней см. у [Я нее на ив тексте самого «Введения».
2 Николай Мирепсос — александрийский врач (ХПТ в); Арнольд де Ви л ланова принадлежал к медицинской школе XI века в Салерно; Паоло С у а р д и был бергам-ский аптекарь XVI столетня, написавший «Thesaurus aromatoriorum» («Сокровищница ароматических веществ»); Гильдегарда была настоятельница монастыря бенеггтктинок на Руперте берге в Впнгене и умерла на 80-м году жизни в 1778 г. Ею была написана естественная история, в которой перечислены все известные для того времени лекарственные растения домашней и народной медицины.
утверждал, что его-то растение и есть настоящее, и что все остальные это не те, о которых говорит Д и о с к о р и д. Но все эти споры в конце концов вызвали действительно изучение растений; появились настоящие ботаники, как К л ю зий, Корду с,1 Цезальпин, Гесснер; в их книгах проглядывают уже некоторые следы метода, хотя пользы науке принести они еще не могли ввиду смешения названий. Но когда начались попытки изучения отдельных видов, разделения растений на роды по общему их виду и признакам сходства, то здесь-то и произошла огромная путаница; тогда и выявилось, что у каждого вида растений имелось столько же названий, сколько было писателей, которые им занимались.
Наконец, братья Иоганн иКаспар Баугин пытались положить конец вавилонскому столпотворению; последний из них проработал сорок лет над своим «Pinax»1 2, где расположил по родам все 6 000 известных тогда видов растений и для каждого вида привел все названия, которые давались им различными писателями. Он настолько ясно установил синонимику растений, что даже и теперь каждый ботаник должен справляться с этой книгой, чтобы знать, что говорили древние авторы о каком-нибудь растении. К сожалению, братья Баугин не решились установить названия видов 3, чтобы различить их; они к названию каждого рода присоединили длинную сложную фразу из многих латинских слов, в которых перечислялись все существенные признаки данного вида. Эта тяжеловесная номенклатура удержалась и у последователей
1 К а р л К лю зий из Арраса (1525—1609), лейб-медик австрийских императоров Максим и л и а и а II (1564—1567) и Рудольфа II (1576—1612), пе только лично исследовал всю флору Европы от Лиссабона до Венгрии, но он первый ввел в науку растительные сокровища Востока и обеих Индий, которые в его время обильно стекались в сады Вены и Нидерландов. К люзпп долгое время заведовал императорскими садами в Вене; умор профессором естественной истории в Лейдене.
' Валерий Корпус, родившийся в 1515 г. в Зимерсгау-зене в Гессене, исследовал флору Германии всех областей и особенно горную, предпринял потом ботаническое путешествие в Италию, где И умер в Риме от малярии на 29 году -жизни. Ему мы обязаны первыми более или менее точными описаниями растений.
2 См. подробнее об этом стр. 35.
j • Такие названия Каспар Баугин вводил, применяя Даже, как мы указывали, для некоторых видов бинарную номенклатуру; но, к сожалению, это не было проведено полностью.
«г
их, даже у таких, как Герман1, Ривинус, Рей, « Турнефор, которые признавали необходимость выработки естественного метода как руководящей нити в лабиринте видов. Трудно представить себе что-либо педантичнее и смешнее, чем когда, например, какая-либо дама спрашивала название какого-нибудь садового цветка, а 4 ей отвечали целым набором латинских слов, чем-то вроде магических формул».
Руссо дальше с большим подъемом указывает, «как Линней, Геркулес науки, очистил авгиевы конюшни ботанической номенклатуры, причем двумя словами, именем рода и именем вида, точнее охарактеризовал каждое растение, чем предшественники его П л ю к-нет и Мике ли * 2 * своими бесконечными фразами. И для описания растений,—пишет Русс о,— Линней изобрел особый язык, который лаконизмом своим устра- < няет все ненужные обходы и также необходим ботанику, как алгебра математику... Кто только занимается ботаникой, должен понимать язык Линнея! Знание растений, конечно, не связано с известной номенклатурой; но кто хочет извлечь пользу из знания, накопленного в тече- , ние трех столетий прежними исследователями, их умственным трудом, материальными средствами, бесконечными путешествиями, даже ценою жизни, тому необходимо знать язык науки».
«Ботанический словарь» Руссо и «Введение» । к нему, конечно, оказали огромное влияние на широкие
'Поль Герман (1640—1695), профессор и директор Ботанического сада в Лейдене, в основу подразделения растительного мира положил различие плодов; он был, как говорил Линней, тоже фруктицистом, как Цезальпин, Моррисон и отчасти Ривинус.
2 Леонард П л ю к нет (1642—1706) — лондонский врач, известен как автор крупных сочинений по ботанике; названия растений у Плюкнета были особенно сложны и состояли нередко из 20—24 слов.
Пиетро Антонио Микели (1674—1773) был садовником и ботаником великого герцога Тосканского; неутомимый собиратель растений и основательный наблюдатель, он один из первых занялся изучением низших растений — водорослей, грибов и лишайников, а также мхов,— и тем самым сообщил науке ряд весьма ценных сведений об этом новом для того времени мире растений. Во Флоренции, в церкви Santa Croce (Св. Креста),этом пантеоне итальянской славы, сооружен памятник Микели по соседству с
памятником Данте, Галилея и Микеланджело.
круги общества и сыграли большую роль в развитии интереса к ботанической науке в первой четверти XIX века; вместе с «Ботаническими письмами» они дали для своего времени превосходный научно-популярный очерк морфологии растений.
Разраставшийся гербарий и множество специальных ботанических книг очень стесняли Руссо в его и без того скромном жилище в Париже. И вот, в один из периодов болезненного душевного состояния, в 1775 году Руссо продал в Англию 1 и свою драгоценную библиотеку, и свой богатый гербарий. «Тот, чей взор открыт для прелестей растительного мира,— писал он,— не нуждается в многочисленных книгах, чтобы понять их красоту; одна лишь книга требует неустанного изучения — это книга природы». Однако, лишившись своих коллекций, Руссо, конечно, скоро затосковал; он не мог уже, просматривая собранные им растения, вспоминать те ландшафты, которые он так любил. Всех же друзей в это тяжелое время своей болезни он оттолкнул от себя; еще с 1773 года прекратил он и ботаническую переписку, которая доставляла ему много хороших минут; наконец, он просто уже не принимал писем с незнакомым почерком. Больной и уже слабевший Руссо в это время с тихой иронией пишет о себе: «Шестидесяти пяти лет от роду, потеряв уже остаток слабой памяти, без сил, без руководителя, без книг, без сада, без гербария, чувствую вдруг прилив страсти к ботанике и даже более сильный, чем в первый раз. Я серьезно занят проектом выучить наизусть «Regnum vegetabile» Муррея®, чтобы знать все рас-стения мира. Я не в таком положении, чтобы снова покупать ботанические книги; поэтому я решил списывать те, которые мне одолжают, и составить себе гербарий еще богаче, чем прежний, в который войдут все растения морей и Альп и все деревья обеих Индий. Пока же я попытаю счастья с куриною слепотой, огуречником, кервелем 1 2
1 Где находится этот первый гербарий Руссо, сейчас неизвестно; но список заключавшихся в нем растений, написанный собственноручно Руссо, хранился в Берлинском Ботаническом музее вместе со вторым гербарием.
2 Под этим названием следует разуметь 13-е издание линнеевской «Systema vegetabilium» («Система растений»), изданное Иоганном Мурреем в Геттингене в 1774 году. Так как эта книга содержит 844 печатных страницы, то намерение Руссо, разумеется, нельзя считать удачным и серьезным.
и крестовником». Опять начались поиски растений и составление нового гербария. С этой целью Руссо ежедневно экскурсирует в окрестностях Парижа с 9 до 12, а иногда.и до часу дня; затем нссле сбеда он опять за сбором растений до сумерок, а рано утром и вечером он занят укладкой и сушкой растений и приведением в порядок гербария. Пожалуй, никто до него, ни после не довел до такого совершенства засушивание и раскладку сухих растений в бумаге; некоторые гербарные образцы Руссо могут спорить с художественными изображениями. Гербарий Руссо быстро вновь разрастается, но автор его все больше и больше слабеет; силы начинают его покидать, дух угасать. Поэтому, когда маркиз де Жирарден весною 1778 г. предложил Руссо небольшой деревенский домик в своем имении д’Эрменон-виль, в двадцати милях от Парижа, Руссо охотно принял любезность Жирардена и переселился в д-Эрменонвиль. В д’Эрменонвиле был роскошный парк, в котором холмы и ущелья прекрасно сочетались с ручьями, речками и озерами. Живописные островки на озерах, глухие лесные участки, прелестные естественные ландшафты,— что лучше мог найти больной, измученный и угасавший дух философа? Руссо давал уроки пения старшей дочери маркиза, играл на клавикордах, пел, гулял по парку и соседнему лесу с сыном Жирардена, исследуя местную флору и пополняя свой гербарий. Иногда, сидя на скамье в парке, он собирал около себя детей, просил их приносить ему цветы, учил детей начаткам ботаники и названиям растений. Но и в д’Эрменонвиле Руссо не может успокоиться; он хочет бежать, и только отсутствие средств его останавливает.
2 июля все кончилось: Руссо умер скоропостижно от апоплексического удара через 34 дня после смерти Вольте р а. В лунную летнюю ночь тело Руссо тихо перевезли в лодке на остров среди озера в д’Эрменонвильском парке и похоронили между высокими тополями; там нашел он мирный покой среди природы, в тишине, которую так ценил всю жизнь. Позже Конвент велел торжественно перевезти прах Руссов Париж и похоронить в Пантеоне рядом сВольтером. Но даже после смерти женевский философ не избег ненависти врагов: в 1841 г. после реставрации Бурбонов озлобленная аристократия удалила прах Руссо и Вольтера из Пантеона и выбросила
Руссов парко д’Эрменонвиля за занятиями ботаникой (по гравюре Бароье)
8 Линней, Руссо, Ламарк
Шкапчик с гербарием Руссов Берлинском ботаническом музее (по Кону)
его в известковую Мусорную яму. Так жестоко отомстилй * добравшиеся до власти угнетатели народа тому, кто являлся J| всегда страстным защитником его суверенных прав. я Свой любимый гербарий Руссо завещал своей уче- нице, дочери Жирардена. До последнего времени rep- Я барий этот находился 1 в Берлинском Ботани- Я ческом музее. Гербарий Я состоит из одиннадцати я томов in quarto 1 в бе- Я лых папках из свиной -J кожи; растения очень Я тщательно засушены и Я прекрасно сохранились. Я| Все папки уложены в Я маленьком полированном шкафчике того же ^ времени, по бокам кото- I рого сделаны надписи j «Emile» (Эмиль) и «Не- i loise» (Элоиза), а на пе- < редней стенке прекрас-ное изречение Ю в е-нала «Vitam' impendero . чего» («Жизнь принести -в жертву истине»), бывшее девизом всего жиз- я ненного пути Руссо. Я Растения в гербарии Я уложены по системе Я Линнея; каждое рас- 'л тение прикреплено тон- Я кими полосками золотой Я бумаги на сложенном Я и снабжено названием Я
вчетверо крупном листе бумаги
и кратким описанием, составленным Р у с с о. В этом 5 же шкафу хранится полный каталог этого гербария, | а также и того первого гербария, который им был про- 1 дан в 1775 г. в Англию. Вот перечень папок этого истори- | ческого собрания растений в Берлине. 1
1 In quarto сложенный вчетверо лист бумаги, на которой пе- % чатаются книги; размер раза в 2 превышает обычный формат книг, i так называемый in octo (в 1li долю листа). |
114 I
№ папок Классы по Липпок) Первое и последнее растение
I папка Однотычинковые Двухтычинковые От Красовласки весенней до Перца согнутого
II папка Трехтычинковые От Валерьяны лекарственной до Моллюго му- ’ товчатого
III папка Четырехтычинковые От Шаровницы средиземной до Мшанки лежачей
IV папка Пятитычинковые с одним пестиком От Ночной красавицы (мирабилис) до Гомфрены шарообразной
V папка Пятитычинковые с двумя пестиками Зонтичные
VI папка Пятитычинковые с тремя пестиками Шеститычинковые Семитычинковые В осьмиты чинковые Девятитычинковые От Калины вечнозеленой до Сусака зонтичного
VII папка Десятиты чинковые Двенадцатитычинковые Двадцатитычинковые Многотычинковые От Иудейского дерева (церцис) до Лютика водяного
VIII папка Двусильные От Периллы базиликовой до Витекса трехлистного
IX папка Четырехсильные ОдноОратственные Двубратственные Многобратственные От Крупки весенней до Зверобоя красивого
X папка Сростн отычинковые ОтЦикория обыкновенного до Фиалки рогатой
XI папка Сростнопыльникопе-стичные Однодомные • Многобрачные Тайнобрачные От Ятрышника-дремли* ка до Лишайников
На каждой этикетке в гербарии обозначено сокращенно то-сочинение, по которому Р у с с о вел определение растения: это чаще всего сочинения Линнея; однако 'встречаются ссылки как на долиннеевские крупнейшие произведения (например Баугина), так и на позднейшие (например Жюссье, Муррея, Вайяна, Крантца и др.). Но, пожалуй, самым замечательным документом в этом гербарии Руссо является написанный им самим каталог, и вот почему. Во-первых, Руссо, составляя краткие описания растений своего гербария, пользуется весьма часто сокращенным эмблематическим, им самим изобретенным письмом. Чтобы сократить свои описания, ему — переписчику нот — пришла в голову мысль применить различные условные значки для обозначения определенных признаков у растений, так же как пользуются в музыке для обозначения соответствующего тона. Кое-что уже применялось и до него в таком роде, как, например, для однолетника, многолетника и для др. Но Руссо изобретает большой ряд значков, сокращающих длинные описания, и широко пользуется этим для составления каталога своего гербария.
Приведем некоторые из этого списка Руссо:
— двулетнее
— многолетнее
— трава
— травянистое
кустарниковое кустарник
— деревянистое
Именно после Руссо употребление некоторых таких условных обозначений стало обычным явлением во всех флорах и определителях растений. Как редко мы вспоминаем, работая с определителем, того, кто первый так увлекался применением этого способа обозначений характерных признаков у растений; почти никто не видит в этих значках некоторой, правда, весьма символической и отдаленной связи с нотами композитора, а также и с тем увлечением музыкой Руссо, которое с юношеских лет до смерти не покидало его.
Вторая, наиболее интересная черта в этом каталоге заключается в описаниях, которыми Руссо сопровождает некоторые близкие виды. Так, например, описывая из VIII папки три близких вида шлемников (Schutellaria); он дает характеристику пх листьев в следующем виде:
Scutellaria (oriei.talis (восточный). Л.
(Шлемник) 1 minor (малый). Б.
(altissima (высокий). С.
A. Foliis incisis, subtus tomentosis
(Листья надрезные, снизу войлочные).
В. Foliis cordato-ovatis, subintegerrimis
(Листья сердцевидно-овальные, почти цельнокрайние).
С. Foliis cordato-oblongis, acuminatis serratis
(Листья сердцевидно-продолговатые, остроконечно-зубчатые) ;
или, из той же папки описывая две льнянки, Руссо о листьях и стеблях их дает такие формулировки:
Antirrhimum /cymbalaria (цимбалолистная) А.
Льнянка 'iiiirnis (малая). Б.
A. Foliis cordatis quinquolobis alternis, caulibus pro-cumbentivus (Листья сердцевидные, пятплопастные, очередные; стебли лежачие).
В. Foliis alternis lanceolatis, obtusis; caulo ramosis-sime diffuso (Листья очередные, ланцетные, тупые; стебель ветвистый, распростертый).
Таких примеров немного в каталоге, но они весьма примечательны, особенно второй, в отношении льнянок. Ведь в литерах А и В заключается, в сущности, не что иное, как дихотомическая табличка (теза и антитеза, или утверждение, и отрицание) для определения двух близких видов. Так же обстоит, в конце концов, вопрос и со шлемниками, хотя там взяты три вида, а не два; впрочем, некоторые определители имеют, как известно, и теперь отдельные параграфы из трех взаимно исключающих положений. Правда, мы знаем, что такой диалектический анализ основных мор-- фологических признаков был присущ даже древним авторам (например Теофрасту), но все-таки Руссо, пользуясь могучим методом сравнения видов растений, отыскивая всегда их различие и сходство, был первым, ко- , торый подошел к построению в своем каталоге гербария совершенно ясных разводящих дихотомических таблиц для близких видов. Эта идея, которая, таким образом, ве-i дет начало от Р у с с о, дала в дальнейшем те бесчислен
ные определители растений, которые способствовали широкому ознакомлению с растениями путем простого и ясного анализа их морфологических признаков. И вряд ли можно сомневаться в том, что когда 62-летний Руссо в 1774 году встретился с 30-летним Ламарком, когда они, старый философ и молодой лейтенант, увлекаясь гербаризацией, экскурсировали вместе в окрестностях Парижа,— что Руссо тогда показывал Ламарку и свои растения, и свои описания, и, конечно, говорил о тех идеях, на которых была заложена еще при жизни Р у с с о и закончена вскоре после его смерти знаменитая «Флора Франции» Ламарка. Так, агитатору и страстному поклоннику мира растений, вдохновенному автору «Бота- -нических писем» пришел на смену другой мыслитель, обладавший исключительной работоспособностью и беззаветной преданностью науке и осуществивший точно и систематично то, что только намечалось в том ботаническом наследии, которое оставил Жан Ж а к Р у с с о.
ЛАМАРК
вот перед нами Ламарк, из всей жизни которого и его научного подвига пас сейчас будет интересовать только начало его деятельности, когда он работал над своей трехтомной «Флорой Франции». Превосход-
ный знаток французской флоры, настойчивый и систематичный исследователь, энтузиаст пауки и глубокий мыслитель, Ламарк создал первый определитель растений, сыгравший повсюду огромную роль в деле развития ботаники.
Жан Батист Пьер Антуан Ламарк родился 1 августа 1744 г. в небольшой деревне Малый Ба-зантен провинции Пикардии на севере Франции г. Он был одиннадцатым и последним ребенком в семье небогатого помещика, владельца Базантена. И по линии отца и по линии матери Л а ных. Предки отца были воинственные горцы в Пиренеях,
марк имел среди предков много воен-
1 Подробней см. В. Л. Комаров. Ламарк. М, 1925; И. М. Поляков. Ламарк и ламаркизм. «Философия зоологии», т. 2, М.. 1937; И. И. Пузанов. Жан Батист Ламарк. М., 1947, стр. 5—9, 16—20; Ламарк. Философия зоологии. Под род. и со вступит. статьей В. Л. К а р п о в а. М, 1911; а также подсобную монографию М. Л а н д р ь е. Ла.марк, основатель трансформизма, его жизнь и его работы. Париж, 1909 (франц.).
naj север Франции, где
Жан Б а т и ст Л а м а р к, (по портрету Тевенспа)
охранявшие границы Франции от набегов с юга. После реформации, в эпоху религиозных войн, Ламарк и примкнули к гугенотам, и в 1590 г. один из них был убит в битве при Иврн, сражаясь против католиков за герцога Наваррского. Затем Ламарки переселились постепенно неизменно служили в армии; сам отец Ламарка— Филипп Жак (1702—1759) служил лейтенантом в пехотном полку. По линии матери Ламарк происходил из помещичьей ц военной семьи де Фонтэнь из ПТпкардпи, предки которых участвовали еще в первом крестовом походе. Итак, все говорило о тем, что Ламарку суждено было быть военным; да и блестящие мундиры старших братьев, уже служивших в армии, и их рассказы о битвах кружили голову юноше Ламарку с детских лет. Однако отец Л а-м а р к а, у которого три старших сына служили в армпи п поглощали тем самым все свободные средства, решил избрать для младшего сына духовную карьеру и для того, чтобы приготовить его в священники, отдал учиться мальчика в иезуитскую школу в Амьене. С 9 до 15 лет Л а м а р к в этой школе изучал логику и схоластику, древние языки, математику и физику. Преподавание носило явно умозрительный характер, но поставлено все же было достаточно высоко, и юноша окончил школу в Амьене с хорошим запасом научных знаний. В семье, где было так много военных и масса рассказов о войнах, мальчика давно уже дразнили «маленьким аббатом»; однако у этого «маленького аббата» совсем не лежала душа к служению перед алтарем, его тянуло к военным подвигам, к оружию, к шитым золотом военным мундирам. Да к тому же как раз к этому времени начались ужасы «Семилетней войны» из-за колоний между Англией и Францией. Англия сумела привлечь на свою сторону Германию, на
Рейне шли жестокие бои, французским войскам приходилось отстаивать свою родину.
Пятиалцатплетппм юношей Л а м а р к лишился отца, а вскоре была закрыта и сама иезуитская школа, так как иезуиты были изгнаны из Франции герцогом Ш у а з е-д е м; таким образом, препятствий для освобождения от грозившего ужо настоящего аббатства не было. Ламарк бросил думать о духовной карьере, выпросил согласие у матери на поступление в армию и отправился в Ганновер, на театр военных действий.
Ламарк участвует скоро в сражении при Фиссин-гаузене, и за проявленное мужество 17-летний юноша награждается чипом лейтенанта. В 1763 г. война окончилась. В течение пяти лет Ламарк квартирует вместе ;о своим полком но различным крепостям Прованса, ведя скучную гарнизонную жизнь. Но вот однажды, отправившись в отпуск, он у старшего своего брата в обмен на му-!ыкальные тетради (Л а м а р к всегда очень любил музыку!) получил книгу III о м е л я о полезных растениях, юторая его тогда очень заинтересовала. Возвратившись в 1рованс, в полк, Ламарк начал гербаризировать с этой шигой, изучал по ней медицинские свойства отдельных 1астенпй, собирал и засушивал растения для своего гер-ария. Окружающая природа как нельзя более располагала : этому. «Берега Средиземного моря с их южной расти-йльностыо, хребты Приморских Альп с их лесами и сне-овыми вершинами, возможность быстро передвигаться, одымаясь в горы, из одного климата в другой, с полной еременой окружающей растительности,— все это делало отанические экскурсии Ламарка чрезвычайно разно-бразными и интересными» Г Тяжелая болезнь (воспалено шейных лимфатических желез) заставила его оста-ять военную службу. Блестящая операция, произведенная гаменитым хирургом Т е н о н о м, прошла прекра-ю,- но оставила на шее у Ламарка на всю жизнь зльпгой низам; Л а м а п к поэтому всегда носил высокий 1Лстук. Это было в 1768 году; Ламарк вышел в отставку пенсией в 400 франков (около 100 рублей) в год Около лет он прожил в имении у матери, но когда она умерла именье было продано за долги старших братьев, пришлось жать заработка. Тогда 26-летний Ламар к, лей->нант в отставке, приехал в Париж и сначала около года
1 В. Л. К о м а р о в. Там же.
работал бухгалтером у банкира Буля, а потом бросил qtq| скучное и несимпатичное ему занятие и поступил осенью* 1772 года в число студентов медицинского факультета^ проработав там до 1776 г. включительно.
Как студент медицины, Ламарк был постоянны^ посетителем Ботанического сада (тогда Королевског<|| сада), где слушал лекции Берн.ара Жюссье | Лемоннье. В то время Королевский сад, где был; сосредоточено преподавание фармации и ботаники, пред: ставлял из себя уже большое учреждение с обширным^ культурами редких растений и с богатыми музейным; -коллекциями. Его обслуживал целый штат профессоров! именно здесь излагалась новая естественная система рас тений Бернара Жюссье, представленная им, ка мы указывали, на грядках Малого Трианона под открыты^ небом; наконец, во главе этого крупного учреждения стоя, знаменитый натуралист XVIII века и влиятельный npig дворный — Б ю ф ф о н. Поэтому нет ничего удивитель ного, что блестящая школа Жюссье и сама обстановка которая окружала Ламарка, с еще большей било; увлекли молодого студента именно на занятие ботаникой- я которой он, как любитель, начал еще заниматься в Про*'"’4 вансе. Он увлекается ботаникой настолько, что забрасы; вает даже изучение медицины, он даже не находит времен сдавать экзамен на ученую степень баккалавра 1 медицин» ских наук, так как для этого надо было сдать 5 устный испытаний и 2 письменные работы. А тут еще совпало зна * комство Ламарка с Руссо (1774 г.), с которым он; начинают экскурсировать в окоестностях Парижа, собц рать растения и составлять гербарии. Можно себе предста* вить, какое сильное влияние мог оказать на молодог^ натуралиста старый, увлекающийся философ-ботаник, бе ' предельно любивший и восхищавшийся природой! Бернар Жюссье. Лемоннье, Добантон, Б ю ф фон, Руссо, Дефонтен — вот какие выдающиеся натуралисты и философы были учителями Л а м а р к а| и немудрено, что, еще будучи студентом, он был уже пре| - 1 Ученая степень баккалавра была введена в ХИГ веке в Ttif рижском университете папой Григорием IX; она соответствен вала примерно кандидату или магистру наук. Само слово баккалав^ является, вероятно, производным от двух латинских слов: Ьасса ягода и laurus — лавр, так как был обычай награждать лиц, получий ших степень баккалавра, веткой лавра с ягодами (эмблема зрелостй в науке). |
красно образован в ботанической науке и очень ею увлекался. Жил тогда Л а м а р к в полном одиночестве, бот лее чем скромно, и по его собственному выражению, более высоко, чем ему хотелось: из окна своей мансарды он мог наблюдать из года в год за ходом облаков и за направлением ветров. Появилось было одно время у Ламарка ; увлечение музыкой, которой он было хотел серьезно и глубоко заниматься; но скоро это увлечение прошло, и уже с 1775 г. Ламарк всецело отдался изучению естественной
стории и преимущественно ботаники. Ему был 31 год; специальность его вполне определилась.
И вот с огромным усердием, с большим жаром и страстью Ламарк начинает изучать французскую флору. Идеи Р у с с о о построении таких аналитических таблиц, о которым можно было бы легко и просто определять астения, очень увлекают Ламарка, и понятно почему.
самом деле, что получилось с ботанической наукой в ироком обществе после горячей защиты Руссо, после ?ого как Руссо всей своей литературной деятельностью своими «Ботаническими письмами» воспитал в обществе le sentiment du vert», любовь к ландшафту, к природе, к астениям? А получилось примерно вот что! Многие, очень :ногие лица, находясь под обаянием гения Руссо, захо-ели знать названия растений. Вспомним, ведь все тогда росились собирать растения, составлять гербарии и даже своих садах культивировать растения. Где же и как можно ыло .найти названия растений, не имея достаточного апаса специальных ботанических знаний? В линнеевских чинениях или в каких-либо иных работах, написанных гласно его искусственной системе? Посреди нескольких гсяч видов растений, обычно заключавшихся в таких«Фло-х» (а в «Видах растений» их было до 10 000), конечно, удно было разыскать тот вид, экземпляр которого имелся д руками. Для этого, разумеется, необходимо было ать хорошо самое систему, по которой составлена та фи иная «Флора» (перечень растений). Да и не только йстему, так как в некоторых порядках и родах количе-гво видов было довольно велико, и найти интересующий ад было, разумеется, очень трудно. Тогда обычно нахохли очень простой выход: обращались к специалистам-Станикам, которые знали хорошо и системы, и отдельные Сды и, таким образом, узнавали названия растений. Но jo же был не настоящий выход; такое решение многих
скоро не мргло удовлетворить! Этим могли довольствоваться до тех пор, пока занятия ботаникой были уделом специалистов, уделом узкого круга лиц; но когда, благодаря Руссо, «золушка естественной науки превратилась в любимицу общества», такое положение не могло больше сохраняться. И не случайно сам же Руссо ищет выхода из создавшегося положения. Он — изобретатель легких л изящных французских определений, он, который всегда агитировал за своих зеленых друзей, пытается изобрести что-то более доступное и практическое, чем очень стройная, но академическая система Линнея, что-то такое, которое дало бы возможность быстрее и легче найти название того или иного растения. И Руссо изобретает дихотомические таблички, которые мы приводили; он ими пользуется в своем каталоге; он об этом рассказывает молодому Л а м а р к у. У Р у с с о нет ни времени, ни сил провести на деле своп идеи о вполне практических аналитических ключах; у него, наверное, не хватило бы даже выдержки и систематичности, чтобы точно и пунктуально провести свою же идею хотя бы в описаниях французских растений. Натура Руссо была но такова, чтобы писать многотомные флоры по тысяче пли более страниц! Но сама по себе идея была великолепна, и Л а м а р к с большим энтузиазмом начинает составлять аналитические таблички для всей французской флоры. Лама р к усиленно занят переработкой всей флоры по новому аналитическому методу, в превосходстве перед другими и в практичности которого он был твердо уверен. Его товарищи по работе в Ботаническом саду начинают слегка высмеивать его уверенность, они сомневаются в целесообразности ключей, составленных по такому методу. И вот однажды, как рассказывает сын Ламарка — Август (письмо А в г. Ламарка от И июня 1855 г. к своему сыну), Ламарк побился об заклад, что по составленным им аналитическим таблицам любое растение легко назовет совершенно правильно любой грамотный человек, который согласился бы проделать этот опыт и прослушать объяснения отдельных терминов. Опыт такой был действительно произведен в помещении Ботанического сада при большом стечении профессоров и студентов, причем был приглашен никому не известный прохожий. Он легко определил растение по аналитическим таблицам Ламарка, и таким образом Ламарк выиграл пари.
FLORE FRANQOISE
о и
DESCRIPTION SUCCINCTE
D E
TOUTES LES PLANTES Qui croifTent naturellement EN FRANCE, Difpofie felon ime nouvelle methode d’Analyfe, if a laquelle on a joint la citation de leufs venus les nioins equivoques ch Medecine, if de lettr indite dans les Arts.
Par M. Ie Chevalier de Lamarck.
Tome Premier.
A PARIS, de L’lM PRIM ERIE RO YALE.
M. DCCLXXVHI.
Титульный лист «флоры Франции»
(595) '
Tctioles injuries toutes trots ait meme point j, on dont les pltioles partkuRcrs font igaux en longueur.
Trefle. Trifolium.
r Les fleurs ie Trefle font difpofees en tete ou cn epi ferre, & font remarquables par le pavilion de leur corolle alonge, droit & prelque point releve; leur calice eft divifS en cinq dents aigues, dont one inferieure eft phis longue que les autres. Le fruit eft un legume tres-court & rarement uillant hors du calice.
ANALYSE.
Corolle polypetale.
V I.
Corolle monopetale.
.• I.
I.
Corolle mmopltale.
Corolle rouge ou purpurine.
1 I.
Corolle
<Tun Wane jaunatre.
II.
Corolle rouge ou purpurine.
Stipules aufli longues ou ।' que les folioles ; dents calicinates plumeufes.
I I I.
Stipules
legerement velues. I V.
plus longues plus courtes que les folioles;
-ilinles • * dents cahcinales'
III. Stipules an ft longues ou plus longues que les folioles;. dents calicinales plumeufes,
Trefle rougeat re. Trifolium rubens- Lin. Sp. to8i.
Trifolium rmiiMuum, Jpic& s rubentr. Tournef,
4°S-
Sa tige eft droite, & s’elevc jufqu a un pied & demi; Pp ij
Страница из «Флоры Франции» с таблицей для определения клеверов (французский оригинал)
(Ш)
Ёсе три листочка сидячие или на очень Короткий, одинаковой длины, отдельных черешочках.
КЛЕВЕР. TRIFOLIUM
Цветки клевера собраны в головку или плотный колос и замечательны флагом их венчика: продолговатым, прямым и почти не выдающимся; их чашечка из пяти острых зубчиков, из которых нижний длиннее других. Плод — боб, очень короткий и редко выступающий из чашечки.
АНАЛИЗ
Венчик однолепестный I — Венчик многолепестный VI
I. Венчик однолепестный
Венчик красный или пурпуровый Венчик желтовато-белый V
II. Венчик красный или пурпуровый
Прилистники такой же длины или длиннее листочков; зубцы чашечки перистые III Прилистники короче листочков; зубцы чашечки слегка мохнатые IV
III. Прилистники такой же длины или длиннее листочков; зубцы чашечки перистые.
Клевер красноватый. Trifolium rube n s. Lin. Sp. 1081.
Trifolium montanum, spica longissima, rubente Tounref 405.
Его стебель прямой, достигающий полутора футов высоты;...
граница «Флоры Франции» с таблицей для определения клеверов (русский перевод)
(<7$)
648.
Calice di cinq pieces
Fleurs a cinq ctamines. . 649
Fleurs a dix etandnes. . . 6^o
.Fleurs a cinq famines.
Violette. Viila.
c
Les fleurs de Violette font compofees de cinn petales inegaux. dont deux fupMeurs font droits, aftez grands & prefque arrondis, deux lateraux oppofes & tin inferieur ternune poilerteurenient par un epcron. Les etamines font courtes & reunies autour du piflil : le fruit efl une capfule uniloculaire & trivalve.
ANA LYSE.
Tige nulle, les feuilles & les pedunculcs des fleurs naiflent du collet de la racine.
Tige longue de plus d’un pouce , & produifont des fleurs & des feuilles.
I.
Tige nutle ; les feuilles fr les pedunculcs des fleurs A rtaifent du collet de la racine.
Feuilles cordiformes; fleurs d’une odeur agreable.
1 I.
Feuilles renifonnes; fleurs fans odeur remarquable.
I I I.
11. Feuilles cordiformes ; fleurs d'une odeur agreable.
Violette odorante. Viola odorata, Lin. Sp. 1324.
Viola mania purpurea, flare fimplici odoro. Tourttef. 419. p. Viola mania alia. Ibid.
Le collet de fa racine poufle les fleurs, les feuilles & plufietirs rejets tracans qui niultiplient la plante; les feuilfes U U ij Страница из «Флоры Франции» с таблицей для определения фиалок (французский оригинал)
648
(675)
Чашечка из пяти ('Цветки с 5 тычинками. . . . 640
чашелистиков v4BeTI™ с Ю тычинками. . . 650
649. Цветки с пятью тычинками
ФИАЛКА. VIOLA
Цветки фиалки состоят из пяти неодинаковых лепестков, из которых два верхних прямые, довольно крупные и почти округлые; два боковых супротивно-расположенные, а нижний заканчивается шпорой. Тычинки очень короткие и прикреплены вокруг пестика: плод — одногнездная трехстворчатая коробочка.
АНАЛИЗ
Z— — — — —- —— Стебля нет; листья и цветоножки прикорневые I Стебель длиннее дюйма, и на нем развиваются цветки и листья IV
I. Стебля нет; листья и цветоножки прикорневые
Листья сердцевидные; цветки с приятным запахом II Листья почковидные; цветки без заметного запаха III
’ II. Листья сердцевидные; цветки с приятным запахом. Фиалка душистая. Viola odorata. Lin. S p. 1324. Viola martia purpurea flore simplice odoro.
? Tournef. 419. p. Viola martia alba. Ibid.
Цветки, листья и ползучие побеги, которыми расте-k ние размножается, все прикорневые; ...
5
1Страница из «Флоры Франции» с таблицей для определения фиалок I (русский перевод)
|9 Линией, Руссо, Ламарк 129
Этот оригинальный опыт происходил, повидимому, весною 1778 года, а осенью 1778 года, уже через 6 месяцев " после этого, было издано сочинение Ламарка в трех томах «Французская флора или краткое описание всех растений, которые дико произрастают во Франции». Чтобы представить себе, какой огромный труд был вложен авто-ром в это первое свое произведение, чтобы оценить по достоинству ту огромную работоспособность, которая была присуща Ламарку, достаточно только привести данные об объеме этой «Французской флоры». В первом томе было 658 стр. (4 стр.— выдержки из отзывов Д ю г а м е-ля и Гэттара:119 стр.— предварительные рассуждения, содержание, теоретическое введение; 223 стр.— элементы ботаники, преимущественно морфологии растений; 312 стр.— перечень дикорастущих растений Франции, описываемых во 2 и 3 томах, а также описание тайнобрачных; во втором томе — 684 стр. и в третьем — 654 стр., ’ содержавших в обоих томах описания и аналитические ключи для различных родов и видов цветковых (явнобрачных) растений (см. таблички для определения клевера на стр. 595 и фиалки па стр. 675 «Флоры»), Таким образом, в течение полугола Ламарк составил и издал сочинение размером свыше 1 800 страниц,— в истории науки, надо думать.факт исключительный!Разумеется, много материала было приготовлено заранее, за те два-три года, которые предшествовали изданию этого замечательного сочинения; многие ключи для семейств и родов уЛамарка, конечно, уже имелись. Но, однако, все эти материалы следовало привести в порядок; надо было иметь огромную выдержку и усидчивость для приведения в систему всех данных о большом количестве видов на протяжении почти 2 000 печатных страниц; надо было, наконец, во всю эту работу вложить новые мысли, новые идеи, сочетав их с обработкой обширного фактического материала!
Работа была выполнена Ламарком очень успешно. Б то ф ф о н, ознакомившись с рукописью, одобрил ее и оказал большое содействие для скорейшего ее опубликования. Б то ф ф о н просил академика Добантона написать предисловие, а Г а й го и проредактировать книгу стилистически, так как слог молодого автора, впервые писавшего для печати, был далеко не всегда гладким, Б то ф ф о н также добился, чтобы «Флора Франции» была принята для печати в Королевской типографии с тем, чтобы
весь доход от издания был передай автору. Так появился на свет первый определитель растений, первые аналитические ключи, или, как мы их теперь называем, дихотомические таблицы, для .скорейшего распознавания тех или иных растений. Но успех этого произведения Ламарка определялся не только тем, что в конструкцию текста ? «Флоры» были положены и последовательно проведены i идеи Р у с с о, но также и тем, что сама система, полсжен-| ная в основу «Флоры» была значительно улучшена по сравнению с линнеевской, везде пунктуально и по-франпузски и по-латински была проведена бинарная номенклатура, j описания были везде точны, кратки и ясны, с указанием j главных синонимов. Все это могло получиться только в | силу того, что автор, очевидно, превосходно знал растения г в природе, знал в деталях все морфологические признаки отдельных видов. Только при этом основном условии можно было построить ясный и толковый определитель растений! И поэтому немудрено, что сочинение Ламарка имело выдающийся для того времени успех, а самому автору принесло и почетную известность, и избрание во французскую Академию наук.
Первое издание «Флоры» было скоро распродано, и в j 1795 I оду вышло 2-е издание, напечатанное без изменения с j первого. В 1805 году было опубликовано 3-е издание в j 4 томах, значительно переработанное Ламарком в ; сотрудничестве с Огюстеном Пирамом Д е-! Кандоллем; наконец, в 1815 году вышло 4-е издание ; «Флоры», уже содержавшее 6 томов, причем последний, s шестой том включал 1300 новых видов, не указанных в I первых пяти томах. Ламарк уже с 1793 года не зани-s мался ботаникой с прежней энергией, так как с июня j этого года он уже состоял в Музее естественной истории профессором по «Кафедре насекомых и червей». Поэто-му-то вся тяжесть работы по переизданию «Флоры» в 1805 и особенно в 1815 годах легла на женевского ботаника Д е-К а н до л л я, ботаническая карьера которого в значительной мере определилась знакомством и совместной работой сЛамарком1и который, как известно, явился : как бы основателем блестящей ботанической династии Д е - К андоллей. Прочный, основательный успех «Фло
1 В мемуарах О. П. Де-К а идол л я, изданных в 1862 году его сыном Альфонсом Де -Кандоллем, имеется инте-
ры» и для Лам аркан для Де-Кандолля был несколько неожиданным; казалось несколько странным, каким образом специальная книга могла являться столь необходимой в широком обществе. Но страстность и увлекательность Руссо создали интерес в обществе к своей родной флоре, вызвав определенный «заказ», требование к науке, к ученому; а тонкость и систематичность работы Ламарка дали блестящий ответ науки на общественный заказ, обеспечив «Флоре» огромный по тому времени успех. Недаром Де-Кандолль по поводу 3-го издания, выпущенного в количестве 5 000 экземпляров, говорит, что он никак не мог понять, откуда в Европе могут найтись 5 000 человек, способных приобрести специальное сочинение, касающееся только Франции.
ресный рассказ о том, как оп познакомился с Ламарком, «Я познакомился с Л а м а р к о м,— пишет он,— довольно странным образом; о встрече этой я рассказываю потому, что она имела непосредственное влияние на направление моих работ. Я знал его в лицо по заседаниям в Институте, по у меня не было никакого повода для личного знакомства. Я заметил, что перед заседаниями Института он часто приходит один обедать в маленький ресторанчик вблизи Лувра, где обедал и я. Я и подговорил моего товарища П и к т э прийти в ресторан п сесть как бы нечаянно за стол, у которого всегда садился Ла мар к. Там я затеял с Пикте разговор о моих занятиях по ботанике и о том большом значении, которое имела для меня «Флора Франции». Ламарк внимательно слушал наш разговор и, наконец, вмешался в него. Затем он пригласил меня к себе, чем я и воспользовался, но так как оп был в это время совершенно поглощен своими возражениями против новых химических теорий и его невозможно было заставить разговаривать о ботанике, то пользы из этого знакомства я извлек мало». Эти высказывания Де-Каидолля ясно говорят, что «Флора Франции» явилась действительно первым поводом к знакомству его с Ламарком и к совместной работе их в дальнейшем. А это имело огромное влияние на всю последующую работу О. П. Д е - К а н д о л л я (1778—1841); известно, что вначале Де-Кандолль предполагал заниматься историей и словесностью в колледже (гимназии), он даже сочинял французские и латинские стихи. Однако лекции Прево и Пикт э, и особенно лекции ботаника В о ш е в Женевском университете, склонили Де-Каи-д о л л я к точным наукам, а работа с Ламарком окончательно привела его к занятиям ботаникой. Для истории ботаники это тем более ценно и интересно, что в последующем сын О.П. Де-Кандолля — Альфонс Де-Кандолль (1806—1893) был также крупнейшим женевским ботаником п классиком систематики и географии растений; внук его — Казимир Де-Кандолль (1836—1918) успешно работал в области систематики цветковых растений; ботаником был и правнук его — Огюстен Де-Кандолль, скончавшийся в Женеве в 1920 г. (род. в 1868 г).
«Флора Франции» доставила, как мы указали, ее авто-i ру всеобщую известность. 8 мая 1779 года он был утверж-: жден адъюнктом при кафедре ботаники Парижской Акаде- мии наук; он, собственно, был выдвинут вторым кандида-, том (первым был врач и анатом Д е с ц е м е т), но король > утвердил адъюнктом Ламарка, вероятно, не без влия-। ния Бюффона. В материальном отношении это дела J не изменило, так как адъюнктам жалованья не полагалось; j но такое признание Академией заслуг 35-летнего натура-I листа окончательно укрепило в нем- решение посвятить <: всю свою дальнейшую жизнь научной работе. Так, мо-j лодой лейтенант, обманувшийся в своих надеждах на } военные успехи, одержал победу в науке как оригиналь-J ный новатор, как человек огромной воли и редкого тру ' долюбия.
Значение «Флоры Франции» Ламарка в истории развития ботаники было огромным, так как именно после I ее опубликования всякий грамотный человек, интересуго-I щийся ботаникой, мог легко определять растения. Для j этого не надо было обращаться к специалисту и слепо ве-• рить тому, что он скажет: можно было самому проанализи-; ровать признаки того или иного растения, ознакомившись |с элементарными сведениями по ботанике (I том «Флоры»), и по дихотомическим таблицам быстро узнать латинские и французские названия растений. Поэтому-то «Флора Франции» и вовлекла в занятия ботаникой большой круг и неспециалистов; поэтому-то и учащаяся молодежь часто обращалась к этому замечательному сочинению, отыскивая точные названия растения; поэтому то и О. П. Де - К ан-д о л л ь, да наверное и пе только он один, именно под влиянием «Флоры» стали заниматься специально ботаникой.
Мы не будем касаться сейчас других ботанических работ Ламарка, несмотря на то, что и они представляют {большой интерес. Однако в цепи тех рассуждений и тех {моментов XVIII века, которые мы излагали в настоящем очерке, остальные работы Ламарка уже роли не играют. Укажем лишь, что до 1793 года, т. е. до того времени, когда Ламарк совсем почти оставил занятия ботаникой, им был написан ряд статей и несколько капитальных сочинений по ботанике. Так, он участвовал в составлении «Методического словаря», его ботанической части (Dictionnaire de botanique): Ламарку принад-
лежит I, II и часть III тома до буквы «Р»; в это же время он закончил и позднее опубликовал 2 тома описания и иллюстраций родов растений (Illustration des genres), основой для чего послужили богатейшие коллекции Ботанического сада и Ботанического музея. Без Ламарка обширные коллекции Музея еще долго ждали бы своего Колумба; в 2 томах «Журнала естественной истории» Ламарк пишет большое количество статей, из которых можно назвать «Философию ботаники», «О работах Линнея», «О системе и методах ботаники и об анализе», «О новых видах лорантовых», «Об акклиматизировании во Франции лесных пород» и т. д. Все это говорит о чрезвычайно широком круге ботанических вопросов, интересовавших Ламарка, ио той большой энергии, с какой он служил науке.
Только одних ботанических работ Ламарка, в сущности, было бы достаточно, чтобы сделать его имя бессмертным; только одной «Флоры Франции» было бы довольно, чтобы автор ее заслужил благодарность грядущих поколений. Но мы знаем, что Ламарк является вместе с тем и крупнейшим зоологом и философом, что он автор системы животного мира, что он первый ввел разделение животных на беспозвоночных и позвоночных, что он автор «Философии зоологии» и основатель эволюционной теории, что потом признавал и сам Дарвин. И однако известно, что жизнь Ламарка была полна лишений, что он всегда испытывал нужду, подвергался насмешкам, когда не соглашался в воззрениях со своими современниками, что последние годы жизни он, совсем потерявший зрение и находившийся под постоянным присмотром своих дочерей Розалии и Корнелии, жил очень бедно и в большой бедности умер 85 лет от роду 18 декабря 1829 г. У дочерей его не хватило даже денег на покупку их знаменитому отцу постоянной могилы. Место для нее было приобретено всего на 5 лет, по прошествии которых оно было продано другому лицу; кости же Л а м а р к а были вырыты и перенесены в катакомбы, где и смешались с костями других. Потом надолго было забыто в широких кругах имя Ламарка, потонувшее в лучах славы знаменитого Кювье и пылкого, талантливого Ж о ф ф р у а Сент-Илера. Так продолжалось, в сущности, до 1868 года, до тех пор, пока на значение работ Ламарка не было указано ЭрнстомГ еккелем. Учение Л а-марка было уделом только немногих лиц. С е н т -
Барельеф на памятнике Л а и а р к у: слепой Л аам а р к со своей дочерью Корнелией.
Иле р, Б лен ви л ль, Огюст Конт, Бальзак, Ляпе л ль, Дарвин высоко ценили деятельность и идеи скромного ученого, всю жизнь отдавшего на служение науке и почти всю свою долгую жизнь проработавшего
Памятник Л ам арку при^ входе в Парижский ботанический ' сад.
|[рые высказывались как Л а м а р к о м, так и позже^йослб-j дователями его учения. Один этот факт уже говорит о чрезвычайно большой роли, которую сыграл Ламарк в ; истории развития естествознания. И вот 13 июля 1909 года (в Париже произошло замечательное событие. При входе в Парижский ботанический сад (Jardin des plartes), учреждение, где Ламарк долгие годы был профессором, по | международной подписке был открыт ученому и мыслителю памятник. Он изображает Ламарк а, сидящего на щкамье в задумчивости. На барельефе, внизу памятника, [также изображен Ламарк, но уже старым и ослепшим: !он сидит в саду, опустив обе руки на колени и подняв вверх [страдальческое лицо. Рядом с ним стоит его верная помощница дочь Корнелия; положив руку на плечо отца, ?она произносит слова утешения, высеченные внизу барельефа: «La posterity vous admirera, elle vous vengera, mon реге» («Потомство будет восхищаться вами, оно отомстит [за вас, мой отец»). В этих словагс выражена вся трагическая ‘сторона жизни Ламарка — непонимание его современниками, а самый памятник служит лучшим доказательством, что его труды и идеи не прошли бесследно. Бота-[Нический же сад в Париже заслуженно может гордиться тем, что вход в него украшает монумент автора «Флоры Франции», того, кто именно здесь, в саду, создавал это свое классическое произведение и даже вел свой оригинальный спор со своими противниками, защищая весь план «Флоры» и те идеи, какие он получил от Руссо.
в Парижском ботаническом саду и в Музее естественной истории.
Торжество дарвинизма выдвинуло и Ламарка на одно из первых мест борцов за теорию эволюции, и имя Ламарка всюду и везде, подобно имени Дарвина, стало нарицательным для суммы тех идей и мыслей, кото-
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Итак, перед нами прошли в кратких чертах некоторые моменты жизни, ботаническая деятельность и идеи Линнея, Руссо и Ламарка. Что можем мы сказать в целом об этом созвездии трех ученых и мыслителей XVIII века? Мы можем утверждать, что труды и идеи этих крупнейших представителей XVIII столетия стоят в теснейшей зависимости с теми запросами, задачами, идеями, которые были присущи именно их эпохе, которые характеризовали «век просвещения». Необычайный рост фактического материала, как наследие бурного и яркого Ренессанса, остро поставил задачу классификации фактов и систематизации в науке. Явился Линней, отличный систематик и наблюдатель природы, неутомимый ученый и прекрасный учитель-профессор, — и основная задача века быстро нашла удачное решение. Язык, номенклатура, система — все это было реформировано Линнеем. Быстрый рост систематических наук после работ Линне я был обеспечен! Однако уже в половине XVIII столетия на юге Европы, во Франции, назревали крупные социальные изменения,
И вот явился Руссо, который орудие своего красноречия обращает с огромной силой и страстью против политического строя; он поборник прав народа, защитник свободы, равенства и братства всех людей, его идеал — республика древней Спарты! Он восстает против роскоши, изысканности, он защищает простую сельскую жизнь. Р у с-с о глубоко сознает и чувствует красоту родных ландшафтов, он горячо любит природу. Его страстная проповедь этого делает свое дело; именно он «познакомил с солнечным восходом людей, которые никогда не вставали до полудня, приучил к ландшафтам взоры, вечно обращенные на дворцы и салоны, к естественным паркам — общество, не видевшее ничего, кроме подстриженных шпалер и прямолинейных газонов». Стремясь узнать растения, Руссо
V8
(|накомится с сочинениями Лин н'е я, находится под обаянием его классических произведений. Он изучает и знает дх настолько хорошо, настолько глубоко интересуется ботаникой, что когда общество XVIII века, tai тированное самим же Руссо на увлеченно природой, ландшафтом, предъявило новые запросы к науке, к ученому — понятно и вросло, на родном языке дать изложение элементарных сведений о растениях, он же — Р у с, с о— в переписке со своими друзьями, попом опубликованной, дал блестящий ответ и на этот запрос века. Широкое общество, рравда, уже после смерти Руссо, получило также и Прекрасное для того времени научно-популярное изложено истории ботаники и морфологии растений. Но Р у с-о, сам нс являясь «присяжным» ботаником, шел дальше:
Ьн старался изобрести такой способ в расположении и описании растений, который бы позволил быстро находить Названия растений. Некоторые исследователи склонны рчптать Руссо дилетантом в ботанике; пусть даже так, но, мы бы сказали, что пусть больше было бы |аких дилетантов, которые с таким мастерством и |трастыо защищали пашу науку и поднимались в своих рассуждениях в вей на такую высоту, которой могут сме-до завидовать ученые специалисты. Руссо, очевидно, Ьтдавал себе отчет в том, что самой большой задачей ботаники его времени является именно изобретение простого, Практически легкого способа определения растений; общество и время требовали этого! И, наконец, явился Л а-м а р к, мощный аналитическим ум которого, его пристрастие к работе, его горение в науке облекли идеи Руссо II то замечательное произведение, каким явилась «Флора франции» и которому стали следовать уж всюду при оставлении определителей вплоть до нашего времени. I нс знаю, у многих ли и часто ли, когда кто-либо из нас срст в руки какой-нибудь простенький определитель, тобы узнать название того или иного растения, воз-:икает мысль, что мы в этом обязаны идеям Руссо и издателю первого определителя— Ламарку. Класси-1икапия, система, номенклатура, популяризация науки в аироких кругах общества, простое практическое приме-1ение стройной системы растений — вот что характерно ;ля XVIII века; Линней, РуссоиЛамарк все 1то решили.
ОГЛАВЛЕНИЕ
От автора..................................... 5
Введение ....................'................ 7
Линней ....................................... 9
Руссо.........................................75
Ламарк.......................................119
Послесловие .................................138
Редактор В. II. Доброхвалов
Техн, редактор Л. И. Королёва
Сдапо в набор 31/V-55 г. Подписано к печати 23/IX-55 г.
Бумага 84Х108/вг = 8,75 печ. л. 7,17 усл. печ. л.
6,85. уч.-изд. л. Тираж 5.000 экз. Т-07168. Издательство «Советская наука». Заказ 98.
Цена 2 р. 05 к.
Министерство культуры СССР.
Главное управление полиграфической промышленности. Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова, Москва, Ж-54, Валовая, 28.
Отпечатано в типографии сельскохозяйственной академии им. К. А. Тимирязева.
Москва, Новое шоссе, корп, 16. Зак. 2612.
Замеченные опечатки
Страница Строка Напечатано Следует читай
12 7 снизу озе н Розен
40 16 сверху Didynja Digynia
40 18 » Tryginia Trigynia
47 22 » Tragopogon’ob Tragopogon’oB
64 1'1' » линнееской линнеевской
112 3 снизу 1841 1814
117 4 сверху Schutellaria Scutellaria
С. С. Станков. Линней. Руссо. Ламарк.