ИЗБРАННЫЕ ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ В 12 ТОМАХ
МОСКВА ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
1 	975


Сергей Баруздин
Иосиф Ликетанов
Никул Эркай


Сб 2 С 67
„ 70803—208 Б М101 (03)75 подп ИЗД.
Состав Статья
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА», 1975.


Сергей Баруздин


ЕЕ ЗОВУТ ЕЛКОЙ
— А я знаю. Ты и есть Александры Федоровны внук.
— Откуда знаешь?
— Похож. Ой, до чего ж похож! Правда! А чего ты раньше никогда не приезжал сюда?
Всего, что угодно, мог ожидать Ленька, но только не этого. Говорили, что он похож на отца. Это верно, пожалуй. Ну, на мать. Может быть. Частично. Но чтобы он, мальчишка, был похож на бабушку! Это невероятно. Ленька даже покраснел.
— А чего, я спрашиваю, не приезжал раньше? — не унималась она.
7


Почему он не приезжал сюда раньше? Как ей сказать! Может, это и нехорошо, что он никогда не бывал здесь, у бабушки. Но как-то все было просто, и он не приезжал. В пионерские лагеря ездил. На смену ц на две. А в прошлом году и на три. А раньше?.. Раньше Ленька в детском саду был. Смешно, наверно? Наверно... С детским садом и ездил за город... Только этого он почти не помнил...
— Бабушка каждый год у нас гостила. Потому и не приезжал,— пробормотал Ленька. А про себя подумал: «Ну и девчонка!..»
Это было в предвоенном тридцать девятом, когда Ленька впервые попал в Сережки. Они встретились в магазине сельпо, куда Ленька ходил за солью.
Ее звали Елкой. Иногда ласково — Елочкой. Но так Ленька не решался.
В Москве он был парень как парень, а тут перед ней пасовал. Когда два года назад на спор с крыши трехэтажного дома спрыгнул — не боялся. Ногу сломал, пяточную кость,— терпел. Прежде в школе (во втором классе, кажется, учился) на перилах катался, упал в пролет лестницы, все зубы вышиб — молчал, не хныкал. А совсем давно, до школы еще, залез в колючую проволоку. Отцу пришлось разрезать ее ножницами, чтобы вынуть Леньку, а он и глазом не повел. Сжал зубы, а потом даже хвалился. Учителей в школе или старших ребят Ленька никогда не боялся. А тут...
Елка, Елочка, Елка-палка. Смешно, наверно? Наверно...
— А почему тебя так зовут — Елка? — спросил как-то он.
Вообще-то неожиданных имен в те годы было немало. Индустрия, например, Электрификация, Вил, Рабкрин, Сталина, Коллективизация... У Леньки в классе даже один Проля был, а полностью — Пролетарская Революция. Когда вырастет, Пролетарская Революция Петрович будет!
Но Елки он никогда не встречал.
— А Сережки — разве не смешно? — выпалила она.— Почему наша деревня Сережками называется? Вот и не знаешь!
Ленька опешил; он не знал.
8


И откуда ему было знать! Он и название-то «Сережки» вроде не слышал. Знал, что бабушка живет где-то в деревне, что рядом есть речка. Нара называется. А Сережки...
Вот, например, все испанские города и провинции, где шла борьба республиканцев с франкистами — Мадрид, Толедо, Валенсия, Гвадалахара, Астурия, Каталония,— он знал. Всех ге- роев-пограничников, начиная с Карацупы, знал. И всех стахановцев и летчиков, совершивших дальние беспосадочные перелеты на Дальний Восток и в Америку^ не говоря уже о челюскинцах и папанинцах. Не только по фамилиям, а и по имени-отчеству. Футболистов «Торпедо», «Спартака» — тоже. Даже там разных иностранных представителей в Лиге наций. Все высоты у озера Хасан: Безымянная, Черная, Богомольная, Заозерная, Пулеметная Горка, Междорожная...
Знал, наверно, потому, что любил читать газеты — взрослые, не только «Пионерскую правду».
А что Сережки! Про Сережки в газетах не писали. И бабушке в Сережки ему писем писать не приходилось. Летом бабушка, верно, иногда гостила у них в Москве, а порой и зимой, к рождеству, а точнее — к Новому году, приезжала!
— Думаешь, из-за березкиных сережек? — продолжала Елка.— Вот и нет, хотя и много у нас берез вокруг. Просто помещик у нас тут жил один, в нашей школе, только до революции это было. Так, говорят, чудаковатый... Всех детей своих Сережками называл. А у него одни мальчишки и нарождались. Шесть детей, и все мальчишки! Вот и повелось — Сережки!.. Так папа мне объяснял. И мама! Вот!
— Интересно! — не выдержал Ленька, в самом деле пораженный неожиданным открытием.
Но подумал о другом. «Папа», «мама». Это смешно! Елке тринадцать лет, не маленькая уже, а говорит, как маленькая. Ленька никогда бы так не мог сказать: «мама», «папа». Ну, уж лучше: «мам», «пап»... Или «мать», «отец», когда говоришь о родителях с ребятами.
И все же почему она, приземистая, коренастая, не похожая ни на елку, ни на палку (уж скорей Ленька был в ее глазах палкой), зовется Елкой, не понял.
Ленька был почти на голову выше Елки. Но оказалось, что
9


это ничего не значит. Он робел перед ней, краснел, как перед старшей. Куда делась московская самоуверенность? Наверно, потому, что она болтала без умолку? И спорила? И знала больше его? А ведь была одноклассница и, уж если говорить о возрасте, на два месяца моложе Леньки.
— А, Елка? — Она улыбнулась, и ее длинные выгоревшие ресницы зашевелились, как мохнатые гусеницы.— Мама когда- то так назвала. Она русская у меня... Так и повелось — Елка! Все привыкли...
— Почему русская? — не понял Ленька.— А какая же еще?
— Папа у меня эстонец. Только обрусевший,— пояснила Елка.— Хочешь, Анкой зови или Аней. Так тоже можно. Только на самом деле меня Эндой зовут, через «э» оборотное. Это по-русски значит «своя»... Вот!
Леньке казалось, что она обыкновенная деревенская девчонка. Ходит босиком. Лицо с веснушками. Выгоревшие волосы и куцые косы. Даже глаза круглые, большие и, сразу видно, не голубые, не серые, не карие, а выгоревшие, бледные. И полинявшее платьице выше колен, не такое, какие носят городские девчонки. И вдруг... папа — эстонец. Энда — «своя».
— Значит, ты иностранка? — Ленька вовсе удивился.
Живых иностранцев ему видеть не случалось. Если не считать испанцев, да и то детей, которые приходили к ним в школу на пионерский сбор. Их было много в ту пору в Москве. Но испанцы почти не понимали по-русски, а Ленька, как и все ребята, понимал из их слов лишь одно: «Но пасаран! — Они не пройдут!» Это про фашистов, конечно...
— Какая же я иностранка, когда я языка эстонского не знаю и в Эстонии не была! — сказала Елка.— Знаю «тере», и все! «Здравствуйте» значит. Вот...
Елка, Елочка, Анка, Энда, «своя»... Всех этих премудростей Ленька сразу уразуметь не мог. В тринадцать лет да рядом с такой девчонкой — сложно.
— Я буду лучше звать тебя просто Елкой,— пробормотал он.— Ладно?
— А мне-то что! — весело сказала она.— Как удобнее, так и зови.— И тут же добавила: — В кино пойдешь со мной? «Семеро смелых». В клубе вечером крутят...
10


— Конечно. Почему не пойду!
■ Так давай я за билетами сбегаю! А то, пока мы тут разговоры разговариваем, билеты пропустишь!
Потом, в то же лето, Ленька, кажется, понял, почему она Елка. В самом деле, колюча, ершиста, как Елка. Что ни слово ей — в штыки, ехидничает или смеется. Ленька сникал перед ней.
Он приехал в подмосковную деревню Сережки. Приехал на лето к бабушке, хотя мечтал совсем о другом — о пионерском лагере.
Впрочем, что там приехал! Леньку привезла в деревню мать, обеспокоенная состоянием его здоровья после воспаления легких. Правда, она до последнего дня говорила: «Ты знаешь, путевки в лагерь мне пока достать не удалось. И все же, может быть...» Но Ленька знал, что дело вовсе не в этой путевке, а как раз в воспалении...
После воспаления легких Ленька, правда, был тощ, как жердь,— таких жердей можно найти великое множество и в самой деревне возле изб и за ее пределами: у скотного двора, конюшни и огородов. Ленька был, наконец, бледен, как вода в Наре, где ему на первых порах запрещалось купаться.
— Ты уж на реку-то не ходи, Ленек,— просила бабушка.— А то я маме твоей слово дала.
Это Ленька и сам знал.
— Купаться ты будешь не раньше середины июля, когда вода в реке окончательно прогреется,— наставляла его мать.— И очень прошу тебя не спорить со мной! Иначе я скажу папе. Мы с ним все продумали, все учли...
Родители, видимо, все продумали, все учли. Кроме одного: купаться Ленька мог и так, не обязательно на глазах у бабушки.
Ну что ж, пусть он не попал в пионерский лагерь, как поначалу хотел, все равно. Деревня так деревня. Сережки. Пусть Сережки. Есть что-то и поважнее деревни и лагеря.
Лагерь лагерем, а экзамены? Экзамены не шутка! Воспаление легких накануне экзаменов — что может быть удачнее!
11


В шестой класс Леньку перевели без экзаменов как раз благодаря воспалению легких. Все одноклассники завидовали ему. Еще бы! На экзаменах многие схватывали куда худшие отметки, чем четвертные. А Леньке именно по ним, четвертным, выставили годовые. И все! Три «посредственно» (их называли ласково — «носики»), остальные — «хорошо» и «отлично». И хотя отличные оценки у Леньки были только по физкультуре и поведению (по поведению ниже отметок вообще никому не ставили, даже самым отъявленным лоботрясам, загремевшим на второй год), все равно это были реальные «отлично». Ленька ликовал!
Но отцу об этом не скажешь. Матери — тем более.
Ленька похвастался перед Елкой. В тот же день, когда познакомился с ней в магазине.
Елка почему-то отнеслась к его сообщению о школьных успехах довольно спокойно.
— Подумаешь! Похвальбушка! У меня тоже два «посика». Только я не болела и сдавала экзамены, как все...
То ли из-за этой Елки, то ли еще почему, но деревня Леньке окончательно разонравилась. Впрочем, ему и раныпе-то никогда деревни не нравились. Так ему казалось, хотя он в деревнях и не бывал никогда...
Ну что тут, в этих Сережках? С утра выйдешь на улицу — уже нет никого. Одни малыши голопузые в песке копаются. Тихо, хоть караул кричи. Ни людей, ни машин, ни гудков, ни голосов...
Другое дело —- в Москве. Там... Что там, Ленька не мог и самому себе передать, но там — это там... Вот хотя бы кино. Иди куда хочешь, выбирай любую картину! А что? В самом деле так: ведь в Москве кинотеатров пятьдесят, не меньше. Или во дворе... Сколько в каждом дворе ребят собирается! Хочешь — в футбол сыграй, хочешь — по чердакам лазай, как по джунглям каким, или по крышам, а надоело — пошел купил мороженое... На каждом углу, пожалуйста!
— Природа у нас красивая, Ленек! — говорит бабушка.— Раздолье тебе!
12


Природа — может быть. Но что Леньке и природа эта, и раздолье, когда вокруг так тихо, деревня какая-то глухая!.. В Москве он никогда не знал, что такое скука, а здесь, пожалуй, заскучаешь. Правда, речка есть тут. Но и в Москве купаться можно. Ездили они с ребятами в Щукино на канал, к Тимирязевке на пруды ходили. Купайся сколько хочешь!
А радио? В Москве Ленька привык к нему настолько, что и не слушал. А здесь сразу заметил: чего-то не хватает. Понял: радио нет. И газет. Дома отец выписывал «Правду» и «Вечерку», не считая «Пионерки»...
Бабушке почтальон приносит одну маленькую газетку. «Маяк» называется. Но в ней ничего нет. Ни про какие события. Только про такую-то бригаду, и еще про такую, и еще... Кто сколько чего собрал, кто как подготовился к пахоте, к уборке, к сенокосу, как идет прополка...
Ленька каждый день просматривал этот самый «Маяк», но интересного в нем мало. Он жил мировыми категориями, а тут ему — как идет прополка...
— Ну что, правда хорошо у нас? — спросила Елка.
— Ничего... Так себе...— не особенно лукавя, ответил Ленька.
— А ты знаешь, что наш колхоз самый передовой в районе? Вот и не знаешь! — воскликнула Елка.— А то, что его выдвинули на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, знаешь? Э-э! Ну откуда тебе знать! Ты же москвич!..
В кино они ходили трижды. На «Семеро смелых», «Трактористы» и на немой фильм «Праздник святого Иоргена».
Поначалу Леньке неловко было ходить на глазах у всех с девчонкой.
Как-то он даже заикнулся:
— Может, ребят возьмем? Веселее!
У него уже были знакомые ребята в деревне.
— Если веселее, возьмем! Если меня боишься, обязательно возьмем! — отрезала Елка.
— Нет, почему же боюсь? Это я просто так,— попытался оправдаться Ленька.
13


В клубе всегда было тесно. Да и клуб, впрочем, не походил на клуб: бывший помещичий каменный амбар рядом со школой, заставленный длинными скрипучими лавками.
Елке, кажется, нравилось, что на них все смотрели. А Ленька прятал глаза, ерзал на месте и никак не мог дождаться, когда в зале потушат свет.
Наконец начинался сеанс, и Ленька, вероятно от долгого ожидания, почему-то принимался сопеть носом и чихать. Как назло, в самое неподходящее время у него появлялся приступ насморка.
— Будь здоров,— шептала Елка, поправляя на шее галстук.
И еще раз:
— Будь здоров!
Снова:
— Будь здоров!
И вот, как ему казалось* не без раздражения наконец спросила:
— Ты что, простудился? Будь здоров!
— Почему? Я всегда, между прочим, в кино чихаю. И в Москве! — как можно убедительнее произнес Ленька.
Возле избы Ленька поймал ежа. Он спокойно топал цочти рядом с крыльцом. Леньке такого видеть еще не приходилось. Он, конечно, накрыл ежа. Куртку скинул и ею накрыл.
Ежик оказался смирный. Не свертывался в клубок, не кололся, только фыркал чуть-чуть, будто чихал*
Леньке очень хотелось похвалиться своей находкой. Но бабушки дома не было, и ребят на улице нет... Что делать?
Пустил ежа по полу в комнате. Вспомнил — молока налил в блюдечко, поставил перед ежом. Не пьет! Носом его в молоко окунул — фыркает, не пьет.
Опять взял ежа, вышел на улицу.
Елка тут как тут.
— Что это у тебя?
— Да вот, поймал! Сам, понимаешь! Он около крыльца, а я...
— Отпусти его! Сейчас же отпусти! — закричала Елка.— Что ты его мучаешь?..
Ленька так растерялся, что сам не сообразил, как нагнулся,
14


выпустил из рук ежа, и тот сразу же, фыркнув, исчез в палисаднике.
— Скучно? — почему-то спросила Елка.
— А что скучно? Нет...
— Знаешь, у нас тоже дома целая семья ежиная жила,.— вдруг сказала она.— Еж, ежиха и маленькие. Под крыльцом. Так папа, бывало, их всегда кормил. Они совсем ручные были. А раз он даже главному ежу самогону в блюдечко налил. Тот выпил, вот смеху было!.. А без папы и ежи пропали. То ли ушли куда, то ли что...
Ленька хотел спросить: «Почему без папы? А куда он дел- ся?» Но не спросил. Промолчал.
Да и Елка уже о чем-то другом заговорила.
Сегодня он пришел в клуб без Елки. Был концерт самодеятельности, и она убежала раньше, чтоб подготовиться.
Оказывается, Елка пела. Ей подыгрывал гармонист.
Голос у Елки немного резкий, и все же ничего.
У лесной проталинки,
У ручья глубокого Повстречала парня я Синеокого.
С той поры, как встретимся,
Парень все смущается,
Говорить про трудодни Принимается.
Ну, а мне-то про любовь Все услышать хочется.
Про дела знаю я:
Как-никак учетчица!..
Кажется, так пела Елка. Пела совсем по-взрослому, и песни все взрослые. Не то чтоб там «Крутыми тропинками в горы...».
А потом она танцевала. Под колхозный оркестр.
Весь оркестр — шесть человек, и все ребята. Трое играли на обыкновенных самодельных свистульках, один стучал деревянными ложками, еще балалайка и гармонь. И все одновременно пели, но куда хуже Елки.
Елка отплясывала «Барыню».
15


После концерта Ленька возвращался вместе с ней. Через старый парк возле школы. Ленька волей-неволей озирался по сторонам.
Смотрят на них или нет? На деревьях вовсю горланили галки. Кружились, заслоняя вечернее небо, и дико кричали. Но вокруг, на земле, вроде никого рядом не было.
— А ты правда не боишься со мной ходить? — вдруг спросила Елка.
— Почему я должен бояться? — смутился Ленька.
— А потому, что у меня папа-то сидит. И из пионеров меня исключили. Вот!
— Как — сидит?
Так и сидит, в тюрьме.
— За что?
— За картошку...
— Как — за картошку?!
— А я знаю? На суде говорили: за покушение на общественную собственность. А какое покушение, когда он картошку людям раздал? Мороз прихватил ее, а он и раздал... А ведь папа у меня в председателях ходил. Хозяином его все звали. Вот тебе и хозяин! Глупо, правда?
— Наверно,— согласился Ленька.
Еще через минуту он вспомнил:
— А почему ты говоришь: из пионеров исключили? Ты же носишь галстук!
Елка и правда все время ходила с пионерским галстуком. И сейчас, летом, когда галстуки никто из ребят не носил.
— И исключили! Даже галстук при всех на сборе сняли,— зло сказала Елка.— А я все равно ношу! Сама сшила себе и ношу! Пусть кто попробует отнять еще! И в комсомол буду вступать. Думаешь, не примут? Примут! Если хочешь знать, я даже Сталину об этом написала. И про папу. А он разберется! Вот!
Иногда Ленька не видел ее по полдня. То сама прибегала к ним в избу чуть свет, то ждала на улице, у палисадника, а тут ЛенЪка выходил — нет ее. Странно!
Вот и сейчас вышел — нет.
16


Бабушка оказалась рядом.
— А ты пойди поищи ее...
— Кого, баб? — хмуро спросил Ленька, делая вид, что не понял.
— Да подружку свою. Елочку,— простодушно пояснила бабушка.— Ведь она хорошая у нас, Елочка. Не грех с ней дружить. Я смотрю порой на вас и радуюсь. Елочка — она такая, плохому тебя не научит... Трудолюбивая опять же...
— Я и не думал о ней вовсе,— пробурчал Ленька.— Я ребят просто жду...
— Ну, как знаешь, Ленек,— согласилась бабушка.— Смотри, сам большой. Я в бригаду побегу...
Ленькина бабушка, Александра Федоровна, как величали ее все в деревне, работала в колхозе. И, говорили, не хуже молодых. По трудодням многих обгоняла. Впрочем, она не была старой. Пятьдесят два — разве это возраст! Пожалуй, только для Леньки она была старой. И лет в четыре раза больше, чем ему, и просто — бабушка...
Жила бабушка одна. Ленька знал, что из всех ее детей остались двое? отец Ленькин да еще бабушкина дочь, тетя Наташа, которая сейчас во Владивостоке вместе с мужем живет. Он у нее моряк-пограничник. Ленька его по фотографиям знал.
А дом у бабушки ладный, просторный, чистый. И дранкой крыт. Стоит на самом краю деревни, у ельника. Там, за ельником, как раз и река Нара. И мост через нее. Хочешь — с левого берега ныряй, хочешь — с правого. Только, пожалуй, с левого лучше: он круче да и глубже там...
Сережки — деревушка небольшая: пятьдесят дворов всего. Может, чуть больше. Избы разные: под соломой, и под дранкой, как у бабушки, и, совсем редко, крытые железом. Школа и клуб каменные, с виду красивые. Это и есть бывшая помещичья усадьба. Еще церковь, где зерновой склад помещался. А в общем-то, деревня как деревня, каких много.
Когда Елки не было, Ленька и впрямь не искал ее, а болтался с ребятами. По лесам, где было невпроворот земляники, и по полям, где рос горох. Свежий, сладкий горох — объедение! Если бы живот от него не болел!..
На Наре тоже ничего, конечно, когда бабушка не замечала.
2 	Библиотека пионера, т. 9
17


Иногда по садам лазал, хотя их и немного в Сережках. Гоняли с ребятами лошадей на водопой. Возили солому на скотный двор. Собирали голубиные яйца на колокольне церкви. Мастерили капканы на кротов и ставили их по вечерам на кладбище — самом кротином месте. Многие новые Ленькины приятели зарабатывали на кротовых шкурках немалые деньги в райзаготкон- торе.
Однажды к обеду Ленька с ребятами пригнали лошадей после водопоя. В конюшне он неожиданно столкнулся с Елкой. Раскрасневшаяся, растрепанная, она толкала перед собой тачку с навозом.
— Ой, ты? — Она, кажется, страшно удивилась и еще больше покраснела.— А я вот... Знаешь, трудодни приходится... Мама...
Ленька взял у нее из рук тачку.
— А ну дай! Куда? Везти куда?
Она показала.
— Да не надо... Я сама!
Ленька отогнал тачку за угол конюшни. Перевернул, опорожнил. Теперь назад в конюшню.
Елка помогала ему грузить. Потом семенила вслед за ним и все повторяла на ходу:
— Да хватит же! Хватит! Правда, я сама могу. Я привыкла. Вот!
А сама, кажется, была очень довольна.
Когда Ленька с независимым видом уходил из конюшни, мальчишки ждали его.
— Прямо и не поймешь,— сказал один из них, рыжий Колька,— кто из вас у кого на прицепе...
— На каком прицепе? — не понял Ленька.
— Да вся деревня говорит, что ты у Елки на прицепе,— пояснил рыжий.— А сейчас вот поглядели... Может, наоборот...
В конце лета Сережки провожали парней в РККА, то есть в Красную Армию. Вся деревня гуляла несколько дней подряд. В клубе был концерт, и Елка опять танцевала и пела, только другое:
18


Мой миленок ненаглядный Идет в армию служить,
Пусть его скорей обучат,
Как любовью дорожить...
Ему летчиком быть,
Пулеметчиком быть,
Ну, а лучше быть связистом,
Чтоб меня не позабыть...
После концерта веселье пошло по избам.
Ленька завидовал бритоголовым парням, уходящим в армию. Ему ,этого дня еще ждать и ждать! Больше пяти лет ждать!
А пять лет — целая вечность! И вообще так вся жизнь пройдет!..
Елка говорила:
— А почему девчонок в РККА не берут? Вот скажи мне: почему? Анку-пулеметчицу брали? Брали! А «Мы из Кронштадта» помнишь? Ведь брали! А сейчас? Разве это справедливо? A-а? Справедливо? В Конституции про равенство между мужчинами и женщинами записано? Записано! А где оно, это равенство? Неправильно это! Вот!
В день отъезда новобранцев Сережки как-то погрустнели. Играли гармошки, звенели песни, улыбались парни под хмельком, но уже не так, как в прежние дни. И были слезы. Много- много слез, непонятных Леньке.
Кто-то, как назло, пустил еще слух, что началась война: мол, немцы напали на Польшу. Ну, а коль скоро война у соседей, так и нам нечего добра ждать.
Машины с призывниками уже тарахтели моторами, когда в толпу провожающих ворвалась Елка.
— Враки! — закричала она.— Про войну все враки! Я в райком из правления звонила. Никакие немцы не нападали ни на каких поляков! Враки все это!
Люди чуть успокоились. Повеселели. Ну, раз нет войны...
И ее не было. Еще несколько дней не было. До первого сентября не было.
Первого сентября уже в Москве, в школе, Ленька узнал: сегодня Германия напала на Польшу...
19


Рядом с их домом был овраг, превращенный в свалку.
Ель и береза как раз стояли у края этого оврага. Одинаково длинные, но и одинаково непохожие друг на дружку, стояли рядышком, словно росли из одного корня. Темно-зеленая крона ели будто специально оттеняла тонкий, белый с крапинками ствол березы, ее голую вершинку с ветками-паутинками. Вершинка покачивалась мерно-мерно — взад-вперед, взад-вперед,— и чудом уцелевшие к концу октября на одной из веток скрюченные бурые листья косой развевались на ветру.
И слева, и справа, и впереди, на глубине оврага, по соседству с кучами блестевшего консервными банками и битым стеклом мусора, тоже росли ели и березы. Их было много, почти целый лес — темно-зеленых, и посветлее, и побурее елей и тонких, худых березок,— и все же они были не такие, как эти, на краю оврага. Уяс очень красиво стояли эти два разных дерева рядом!
А когда наступали сумерки, казалось, еще ближе' смыкались их стволы. И хвоя четче выступала на фоне сухой травы, длинных, тощих палок сорняков и кустарников, и белый ствол березы ярче выделялся в сером предвечернем осеннем небе.
Когда шел дождь, ель и береза выглядели не так, как всегда. Они чернели. Вместо темно-зеленого и белого откровенно черное и серое. И небо такое же.
— Что ты все время у окна торчишь? Или ждешь кого?
Ленька вздрогнул от слов матери.
— Никого я не жду! Почему?
Он и в самом деле никого не ждал. Не мог ждать.
Но вот уже много-много дней после возвращения: из деревни он смотрел на эту ель и на эту березу. Кажется, прежде он их даже не видел, не замечал. И были ли они? Наверное, были... А там, в Сережках, не было таких? Ленька старался вспомнить, но не мог.
Вспомнилось другое. И даже слова: «Если меня боишься, обязательно возьмем!.. Ты что, простудился? Будь здоров!.. А я все равно ношу! Сама сшила себе и ношу!.. И в комсомол буду вступать. Думаешь, не примут? Примут!.. Вот!..»
Еще совсем недавно, до лета, Ленька терпеть не мог всяких там книжек о природе. Да и в других-то, не о природе, там, где
20


про леса какие или речки было написано, всегда пропускал эти места.
А теперь обзавелся Тургеневым, Пришвиным и Соколовым- Микитовым. Хотел еще купить Бианки, но слишком уж детские: картинок много, й все большие...
Смешно, наверно? Наверно...
—■ Мам! А на будущий год я поеду туда?
— Куда? — переспросила мать, занятая своими делами.
— Ну, к бабушке, в деревню... В Сережки эти...
— А хотел в лагерь... Значит, понравилось? Я очень, очень рада,— сказала мать.— Конечно, поедешь. И бабушка тобой довольна...
Слава бабушке, которая, оказывается, довольна своим внуком! Слава матери, маме, которая не пустила сына в пионерский лагерь! И воспалению легких слава!
Его звали по-всякому. В школе обычно по фамилии.
«Пушкарев, ты опять разговариваешь?», «Пушкарев, о чем я сейчас рассказывала?», «Пушкарев, к доске!», «Пушкарев, сколько раз тебя нужно предупреждать, чтобы ты не забывал дома учебник?», «Пушкарев...», «Пушкарев...», «Пушкарев...»
Даже надоело!
Во дворе его звали проще — Ленькой, Мать и отец чаще говорили: «Лень...» Бабушка ласково: «Ленек...»
— Ты приехал! Я так рада! Правда, Леонид!
Только она звала его серьезно, по-взрослому — Леонидом.
Леньке нравилось это.
И все же сейчас, когда он через год вновь появился в Сережках, ему почему-то хотелось задеть ее гордое самолюбие.
Ленька долго выбирал подходящий момент.
Наконец, кажется, выбрал:
— А помнишь, ты говорила про войну с Польшей — «враки»? Вот и вышли тебе «враки»! И не только с Польшей... А с белофиннами? У нас знаешь у скольких ребят отцы на финской были! И в Западной Украине, Западной Белоруссии.
Елка как-то сразу посерьезнела. И спорить почему-то не стала, как обычно.
21


Сказала вдруг грустно:
— А я просто дурой была! Вот! Правда, Леонид! Это плохо, наверно, но я сейчас почему-то тоже верю... Или предчувствую, как это говорят,— как те женщины, которые прошлым летом плакали. Помнишь? Когда в армию провожали. Помнишь, что они говорили? Я все чаще их вспоминаю. Что делается всюду, посмотри! А Гитлер этот прет и прет!..
Леньке показалось, что он зря обидел своими словами Елку. Она, кажется, куда умнее и серьезнее его.
— О Гитлере ты не беспокойся,— сказал он.— У нас же с ним договор о ненападении... И вообще никакой войны не будет! Что ты! Какая сейчас война!..
Деревню Ленька увидел сейчас вовсе не такой, как в прот шлом году. Тогда он, наверно, вообще ничего не видел. Ну, деревня и деревня, улица, избы, поля...
Оказывается, в Сережках было не так уж плохо. Единственная деревенская улица будто нарочно взбегала от оврага на косогор, к церкви, и там, дальше, последними своими избами уходила в молодой ельник. Совсем молодой. Салатного цвета елочки и сосенки, в два вершка и чуть больше, выходили прямо на самую улицу. Она здесь кончалась, а ельник только начинался. В песок, чистый, серовато-желтоватый песок, уходила дорога, и здесь же, в этом песке, росли рядками елки и сосенки. А за ними уже настоящий еловый лесок. Лес? Нет, лес — не скажешь. Именно лесок, поскольку в двухстах метрах от него, под обрывом, лежала Нара.
Ленька ходил по шоссейной булыжной дороге и по мосту за Нару. Там была почта. И писать родителям, к сожалению, надо. Он обещал. И приходилось писать раз в неделю. Когда на почту ходил, видел при въезде на мост знак «5т» и бесчисленных рыбаков вдоль реки...
Леса со всех сторон окружали Сережки. С этой, со стороны Нары,— ельник. Ели и сосны, молодые и старые, они звенели в сухие летние дни, напоминая удивительную, незнакомую музыку, и скрипели, трещали при ветреной погоде, как бы противясь ей.
22


Каждый лес вокруг Сережек не был похож на другой. За картофельным полем на многие километры тянулся березняк, изредка перебиваемый орешником. За бывшей помещичьей усадьбой, где были теперь школа и клуб,— дубовая роща, а левее, за прудом,— осинник. Вдоль самого пруда буйно разрослись ветлы. Издали они напоминали странных, почти живых существ: вроде какой-то смешной скульптор специально выставил здесь напоказ всем необычайные, огромные фигуры. А вблизи, стоило подойти к пруду, они были обычными ветлами — старыми, кургузыми, по которым так удобно лазать.
Ветлы опускали свои раскидистые ветви прямо в воду, которая цвела зеленью, дружно квакала лягушками, мельтешила жуками — водолюбами, лужанками, прудовиками — и какой-то быстроходной насекомой мелочью. Эта мелочь бороздила поверхность пруда, как конькобежцы каток.
Вокруг Сережек лежали поля. Слева и справа. За избами и впереди изб. На возвышенностях и в низинах. Упирающиеся в леса и уходящие в бесконечность к горизонту.
Казалось, и прошлым летом Ленька видел эти поля. Видел? Не видел. Смешно, наверно? Наверно...
Рожь, пшеница, клевер, горох, картофель, свекла, капуста... Каждое поле имело свой особый цвет, вкус и запах. И цвет этих полей на дню без конца менялся: утром — один, вечером — другой, в полдень — третий, в ясную погоду — четвертый, в грозу — пятый, под хмурым небом — шестой, на ярком закате...
Но больше всех Леньке нравилось одно поле. Оно вплотную подходило к бабушкиному огороду, что находился на задах их избы. Поначалу Ленька даже не знал, что это за поле, что на нем растет. Он просто видел в поле среди прочей растительности около десятка ярких подсолнухов. А что вокруг них?
— 	Это вика, Ленек, вика,— объясняла бабушка.— Смотри, размахнулась!
Говоря по совести, Ленька не знал, что такое вика и для чего она нужна.
Но такие же подсолнухи, как на том поле, росли в палисаднике. Их было два, и они будто нарочно забрались сюда, к бабушкиной избе, с того самого поля.
Ленька слышал или читал, что подсолнухи поворачиваются
23


головой в сторону солнца. Сейчас он сам видел это. И когда порой ему казалось, что тот или иной подсолнух не слишком быстро поворачивается к солнцу, он почему-то волновался и пытался сам помочь подсолнуху чуть повернуться...
Рядом с подсолнухами в бабушкином палисаднике росли два молодых дубка. Листьев на них было мало, да и не удивительное земля вокруг высохла. Дождей нет и нет!
Каждую первую попавшуюся свободную минуту Ленька брал ведро, набирал в колодце воды и поливал их. И дубки и подсолнухи.
За этим занятием и застала его раз Елка.
— Ты что, Леонид? Зачем же по жаре поливать? Это, когда солнышко спадет, можно. А так они у тебя загибнут...
Ленька растерянно стоял с неопорожненным ведром перед ней. Она поняла, выхватила у него ведро и выплеснула воду под бузину.
— А вот ей все равно,— сказала.— Ей как-никак можно.
Потом помолчала, улыбнулась.
— А ты, Леонид, очень изменился с прошлого года. Совсем взрослым стал...
Над деревней часто кружились чайки.
Леньке не очень нравились эти птицы. Большие, красивые, но какие-то холодные, недобрые* хищные...
Откуда они? Или с Нары прилетают? И почему все время вертятся над прудом?
Пруд в Сережках большой. Некоторые его даже озером называют. Прямо рядом со школой, в бывшем помещичьем парке.
Посредине пруда плавневый островок. Он зарос белокрыльником, хвощом, чередой. По берегам пруда камыши и роголист. Не пруд, а джунгли.
Когда Елки не было, Ленька часто проводил время здесь. Не один, конечно, с ребятами. Ловил карасей.
Но вот эти чайки...
Только удочку забросишь, а они уже тут как тут. Так и крутятся над водой, будто норовят перехватить пойманное. И еще — неприятно кричат.
Ребята говорили, что там дальше, в плавнях, чайки выводят
24


своих птенцов. А потом, как те подрастут, бросают их и улетают куда глаза глядят. И молодые чайки, только освоятся, научатся корм себе добывать, улетают кочевать.
«И верно, противные птицы!» — думал про себя Ленька.
Даже как-то Елке об этом сказал с видом знатока, когда в клуб шли мимо пруда.
— Противные, говоришь? Улетают? — переспросила Елка.— Всем бы такими противными быть! А знаешь, что они на ночь сюда, на пруд, возвращаются? Не знаешь! А осенью вот улетят в чужие края, так потом, думаешь, как? Сюда вернутся гнездоваться! Детей воспитывать на родном месте! А ты говоришь — противные!
— Купаться пойдем? — спросила Елка.
Вопрос был обычный, если бы его задал любой из сережкин- ских мальчишек, и Ленька сразу же ответил бы на него: «Конечно!»
Но тут — Елка. С ней он ни разу не ходил купаться ни прошлым летом, ни сейчас. И вообще с девчонками не купался.
— Пойдем,— промямлил Ленька, понимая, что молчать дальше нельзя.
Они пришли на крутой берег Нары. Здесь Ленька купался и прежде. Елка отбежала куда-то в сторону, быстро переоделась, вернулась, спросила:-
— Ты что, не будешь купаться?
— Почему не буду? — Ленька начал поспешно раздеваться. И черт его дернул не сделать это раньше, пока Елки не было!
Кажется, Елка не понимала Ленькиного смущения.
— А хороша у нас Нара, правда? — спросила она. И тут же добавила:; — А ведь сюда Наполеон доходил. Ты историю любишь? (Ленька не успел ответить, поскольку поправлял в этот момент трусы.) Я —г очень! Помнишь, Кутузов, после того как Москву сдал, докладывал царю? Я наизусть помню. Вот!..— Елка встала в торжественную позу? — «Вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России... Хотя не отвергаю того, чтобы занятие столицы не было раною чувствительнейшею, но, не колеблясь между сим происшествием и теми событиями, могущими последовать в пользу нашу с сохранением армии,
25


я принимаю теперь в операцию со всеми силами линию, посредством которой, начиная с дорог Тульской и Калужской, партиями моими буду пересекать всю линию неприятельскую, растянутую от Смоленска до Москвы, и тем самым отвращая всякое пособие, которое бы неприятельская армия с тылу своего иметь могла, и, обратив на себя внимание неприятеля, надеюсь принудить его оставить Москву и переменить всю свою операционную линию...»
Ленька даже опешил.
— И откуда ты это знаешь?
— Как — откуда? В книжке одной прочитала.
— И выучила?
— Специально не учила. А так запомнила...
— Здорово!
Ленька в школе даже стихи-то с трудом заучивал наизусть, а здесь целое письмо Кутузова...
— А потом, после этого письма,— продолжала Елка,— Кутузов и впрямь перехитрил Наполеона. Пошел по Рязанской дороге и вдруг хитро — назад, на Калужскую дорогу. Про Тарутино помнишь?
— Помню,— неуверенно сказал Ленька.
— Вот под Тарутином и дал Кутузов тогда бой Наполеону. «...Село Тарутино,— писал он после боя,— ознаменовано было славною победою русского войска над неприятелем. Отныне имя его должно сиять в наших летописях наряду с Полтавою, а река Нара будет для нас так же знаменита, как и Непрядва, на берегах которой погибли бесчисленные ополчения Мамая...» Вот!
— И это ты знаешь? — поразился Лецька.
Потом они купались. Чтобы как-то восполнить перед Елкой свои пробелы в исторической науке, Ленька старался показать класс плавания и ныряния. Плавала Елка тоже неплохо, а вот нырять...
— Ой-ой, Леонид, прошу тебя, не надо так! Ты же захлебнешься! Зачем так долго! — восклицала она, когда Ленька появлялся из-под воды, еле дышащий и безумно счастливый.— А потом, вдруг там, на дне, каракатицы какие-нибудь сидят! Как схватят! — Елка уже откровенно смеялась.— Или еще лучше: француз какой-нибудь с той войны, Отечественной? А-а?!
26


Река Нара. Речка Нара. Речушка Нара. Сто семьдесят три километра длиной. Левый приток Оки.
Что Ленька знал о Наре?
Бежит небольшая извилистая речка. Заросли тростника и осоки, а рядом луга, свежие, ярко-зеленые, пестреющие цветами. Видно, весной разливается речка и доходит аж до того леса с подмытыми берегами. Лес — ельник с дубом. И еще орешник, осока в траве, яркие колокольчики, и земляника, и листья ландыша. По соседству мхи и лишайники. Целые ковровые острова!
Чуть дальше по реке — бузина, ивняк, шиповник. Ветви кустарников свисают с крутых, подмытых берегов прямо в воду. Тут, в воде, и осока, и белая кувшинка, и желтая кубышка, и хвощ. Речка как бы огибает бурно растущую зелень и жмется вправо, к низкому берегу. Точит-точит Нара правый берег, и здесь уже намыт песчаный пляж. Купайся хоть до одури!
Или на левый берег взгляни. Да что там — взгляни! Неширока речка Нара, перебирайся вплавь, а местами и вброд, выходи на крутой песчаный берег к сосновому бору. Минуешь песок, усеянный молодыми побегами типчака, вдохнешь сосновый воздух, пахнущий вперемешку и жимолостью, и крушиной, и черемухой, и смотри под ноги — собирай и клади в рот все, что душе угодно. Тут и землянику переспелую найдешь, и чернику, и костянику, и голубику, и ежевику, а подальше и малинка, попадается. Крапива, правда, вокруг малины, но сейчас крапива еще не разрослась — и отодвинуть можно рукавом, и ногой прижать...
Дальше по Наре пойдешь и березовые леса встретишь. Самые что ни на есть грибные места. Конечно, когда грибам время придет. В этом же году пока сухо. Даже сыроежки на корню сохнут, и поганки еле-еле пробивают сухую землю. Зато на сырых местах, уже сейчас видно, клюквы и морошки будет немало. Вот только выйдет срок...
Под ногами пушистые метелки келерии и бархатистая лапчатка. Много ее в это лето! А на полянках да лугах таволга и вязель, в кустарниках — вечерница и живокость. И все живет, цветет, буйствует, радует глаз...
Нет, Ленька ничего не знал о Наре и о ее берегах! И не
27


только потому, что не слышал прежде о боях с Наполеоном на Наре. И о письме Кутузова царю, и о словах его после победы под Тарутином. Не только поэтому...
Сережки, как оказалось, тоже находятся при Наре. Женщины идут на берега Нары полоскать белье. Мужчины в каждую свободную минуту — на рыбалку. Мальчишки и девчонки — на купание. А старухи, на что уж Александра Федоровна, бабушка, и то по вечерам вылезают на берег Нары: сидят, смотрят на реку, вздыхают почему-то и смотрят вдаль, туда, за реку, думают, размышляют о чем-то своем, давнем...
Нет, не знал Ленька прежде Нары.
— Купаться пойдем? — спросил он как-то Елку.
— Купаться?
— Да, на Нару,—■ решительно подтвердил Ленька.
— Пойдем, Леонид,— согласилась Елка.— Я только тогда сбегаю переоденусь...
И опять пели соловьи над Сережками. И гремели патефоны. И весело маячили белые свежие столбы, которые скоро принесут сюда свет и радио. И трещал движок возле переполненного клуба, где после доклада о международном положении шел концерт и в нем, конечно, выступала Елка.
— Баб! А ты что там, в этой своей бригаде, делаешь?
Каждое утро, чуть свет, уходила Александра Федоровна из
дому; днем, в обед, забегала в избу в лучшем случае на полчаса, чтобы покормить Леньку, и опять исчезала до вечера.
Что делает бабушка в бригаде, Ленька, в общем-то, знал. Вопрос его имел скорей другой, не ведомый бабушке смысл...
Александра Федоровна сначала не поняла.
— Как что, Ленек? — переспросила она.— Как все. Куда колхоз пошлет — на прополку ли, на уборку, на стройку какую, туда и идем. Сейчас сенокос, к примеру. В лесах косим, по оврагам. А там и клевер ждет...
Поля вокруг Сережек велики. В один край пойди — километров восемь будет. В другую сторону не меньше, а то и все десять. А тут еще и леса, где колхозники косили сено, и скот¬
28


ный двор, и конюшня, и полевой стан, и стройки всякие. Сейчас вот свиноферму строили, а в самой деревне еще и ясли...
На полях бабушку и ее бригаду Ленька почти не встречал. Не встречал, хотя каждый день тоже делал что-то с ребятами для колхоза. А иногда теперь и с Елкой. И если прошлым летом для него все это было только забавой, развлечением, то сейчас...
Но Александра Федоровна, кажется, поняла что-то:
— А чегой-то ты, Ленек, интересуешься? Уж не в бригаду ли ко мне захотел? Не разрешу, Ленек, не разрешу! И так, знаю, все лето трудишься. Думаешь, не вижу! Да и люди говорят. Как же я маме твоей в глаза посмотрю? Она тебя на отдых прислала, а ты все в поле да в поле. И так колхозу помощь. Хватит, Ленек!...
Ни о каком колхозе Ленька сейчас не думал. Смешно, наверно? Наверно...
Смешно, но Леньке почему-то очень хотелось теперь быть похожим на Елку. На ту самую Елку, которая умела доить коров и скирдовать сено. На ту, которая полола свеклу и косила траву. На ту... В общем, на ту, какой он ее видел и знал.
— А уж если хочешь помочь, Ленек,— предложила Александра Федоровна,— то сходи завтра на базар. Как раз и день выходной, базарный. Сама бы сходила, да мы еще сено не все убрали.
Это Ленька любил. И на базар ходить, и в Москве — по магазинам. Дома мать всегда хвалила Леньку: «Ну, купил все лучше, чем я. И мясо выбрал какое! Молодец, Лень!..»
Наутро они пошли с Елкой на базар. Через молодой ельник, потом вниз, к Наре, и дальше через мост. У реки носились стрижи и бегали по песчаным отмелям деловитые трясогузки.
А в лесах — и справа от реки и слева: «сить, сить, ти-ти, ти- ти, цири-ри-ри-ри, цири-ри, терр-церк, терр-церр». Это пели синицы.
И трещали сороки, и подавали свои голоса дрозды и иволги, и где-то далеко и глухо куковала кукушка.
Уже на обратном пути, проходя с покупками по скрипучему деревянному мосту, Ленька вдруг заметил прямо перед собой па крутом обрыве ель и березу. Они были точно такие же, как у их дома в Москве, и так же росли рядом, словно из одного корня.
29


Только ель посветлее и береза покрыта живыми, шевелящимися листьями. Ну конечно, он вспомнил их теперь! Он видел их в прошлом году...
Ленька даже присвистнул от неожиданной радости, саданул ногой по какой-то щепке, и она полетела за перила моста, крутясь, в воду.
— Ты что, Леонид? — серьезно спросила Елка.
Он ухмыльнулся.
— Да ничего! Просто нравится здесь!
— А я не понимаю все-таки, зачем ты купил эту утку? — невзначай спросила Елка.
— Утку? — не понял Ленька.-— Бабушка просила, и купил. Для еды. А что?
— А кто ее резать будет?
— Как — кто? Или бабушка, или я,— не задумываясь, ответил Ленька.— А кто же еще? Я могу!
— А я никак не могу,— призналась Елка.— И никогда бы не смогла. Наверно, это глупо? Да?
Потом сказала другое:
— А знаешь что? Давай как-нибудь на Нарские пруды съездим? Только лошадь надо в колхозе взять. А то далеко...
Ленька не слышал прежде о Нарских прудах.
— Знаешь, как там! Во! —- продолжала Елка.— И недалеко! Часа четыре с половиной... В общем, надо на весь день туда ехать.
— Что ж, давай съездим,— согласился Ленька.— А когда?
Лето, как всегда, проходило быстро. Казалось, еще вчера по
деревне летел тополиный пух и пахло свежескошенным сеном и земляникой, а вот уже и одуванчики отцвели, и васильки у дорог поблекли, и все чаще в полях слышался шум тракторов: началась уборка. И цвета — земли, лугов и лесов — были теперь другие, и птицы пели иначе...
В один из начальных августовских выходных дней к Леньке приехали мать и отец. У отца были свежие газеты, и Ленька сразу же уткнулся в них, попутно отвечая на вопросы родителей:
— Да, хорошо!.. Ага, хорошо!.. Что?.. Да, все хорошо... Сплю? Хорошо сплю!..
30


Александра Федоровна довольно поддакивала. Что-что, а у нее к внуку никаких претензий. Наоборот! И по дому помогает, и слушается, и в колхозе не чужой человек — «дюди хвалят... Все б такие дети были!..
Ленька не слушал разговора старших.
Вдруг сорвался с места:
— Пап! Можно, я на минутку? Мам! Мне очень нужно! Я сейчас вернусь...
Родители и бабушка молча переглянулись.
— Ну конечно, Ленек, сбегай, сбегай,— первая сказала бабушка.— Пусть сходит,— добавила она уже родителям.— Всякие дела могут быть у человека. Мало ли что! Да возвращайся скорей. Праздник у нас нонче, как-никак праздник.
Ленька схватил одну из газет и выскочил из избы.
Елку он нигде не мог найти, хотя и обегал полсела. Наконец, решившись, постучал в ее дом. Постучал впервые: он никогда не решался зайти к ней, даже когда она звала — отговаривался.
— Ел... Елочку можно? — спросил он, когда ему открыла ее мать. И сам не понял, почему Елку назвал Елочкой. От растерянности, что ли?..
— Заходи, Леня, заходи,— просто сказала Елкина мать.
Она знала Леньку и прежде, не раз встречала и в поле и на
улице. Но в доме никогда, и потому, наверно, Ленька побаивался ее.
Но сейчас увидел, услышал, и все оказалось проще. Она была, пожалуй, такая, как и его мать и как его бабушка,— чуть старше матери, чуть моложе бабушки. И лицо простое, и улыбка, и слова:
— Заходи, Леня, заходи...
У Леньки отлегло, от сердца, особенно когда он увидел Елку.
— Вот слушай,— бодро сказал Ленька, развернув газету.— Слушай! Так вот: «Закон о принятии Эстонской Советской Социалистической Республики в Союз Советских Социалистических Республик... Шестого августа тысяча девятьсот сорокового года...» Значит, ты, Елка, теперь не иностранка?
Елка молчала. Улыбалась и молчала.
— А у нас тоже, Леонид, радость,— наконец сказала она.— Папу освобождают. Вот письмо прислал. Пишет, что теперь
31


съездим в Таллин, на родину. На будущий год, пишет, обязательно съездим...
Елки-палки — лес густой,
А ты, Леня, холостой...
Ленька не понял, хотя она впервые назвала его не Леонидом, как прежде, а Леней.
Они шли по сжатому ржаному полю. Высоко в небе кружились жаворонки. И носились стаи воробьев. И парил выше всех ястреб-перепелятник. Было душно и знойно, как перед грозой.
Ленька не знал, что ответить.
Сказал просто так::
— Конечно, холостой. Ну и что?
— Так просто. Может, я тоже никогда замуж не выйду. Вот!
— Почему? — спросил Ленька, чтобы не молчать.
— Да меня все в школе мальчишкой зовут...
Потом они рпш молча. Елка без конца нагибалась, подбирала колоски ржи. Набрала целый букет, остановилась.
— Хочешь, я тебя поцелую?
Ленька опешил.
Покраснел как рак.
Она подпрыгнула и неловко чмокнула его не то ,в щеку, не то в нос.
— Зачем? — глупо спросил Ленька.
— Так просто, Леонид! Вот! Захотелось почему-то. И все! — И она убежала. На бегу обернулась.— Может, встретимся!..
Нет, оказывается, Ленька никогда прежде не знал, какая она. А она была и елкой и березкой сразу. Как те у их дома ав Москве. Как те на берегу Нары у моста. Непохожие д одинаковые. И растущие как бы от одного корня.
Так больше они ничего и ле сказали друг другу. И на Нар- ские пруды не съездили.
Наутро Елка с матерью уехала в Москву. Об этом Ленька узнал, когда их уже не было. И еще узнал: они поехали встречать Елкиного отца.
Их не было ни завтра, ни через два дня, ни через неделю.
32


Младшие Елкины братья и сестренки, оставшиеся жить дома под наблюдением соседки, ничего не знали.
— Как встретят, так и вернутся,— спокойно сказала Леньке старушка соседка.— Как же им без отца-то возвращаться? Не резон!
Ленька торопился. Дома ждали. Отец уговорил бабушку поехать к ним домой в Москву погостить. Отдохнуть. Александра Федоровна долго упиралась, но наконец решилась.
Сегодня они уезжали.
— Не горюй, Ленек,— вздыхала бабушка, глядя на недовольное Ленькино лицо.— Лето настанет — и опять приедешь. Здесь тебе вольготно...
Лето настало. Необычное лето следующего года. Радиорепродукторы, заработавшие в Сережках в канун воскресенья 22 июня, сообщили наутро то, что сообщали во всех других деревнях и городах...
— Уж лучше б и не проводили этого проклятущего радио! — говорили в тот день в Сережках.
В Москве, в Ленькином доме, где радио было давно, молчали. Молчали, ибо что скажешь, если война...
Сначала было долгое, нестерпимо долгое и тяжкое, как эти первые военные летние месяцы, ожидание: когда, когда же наконец их остановят?
Ни работа с утра до вечера и до седьмого пота в колхозе, где теперь остались почти одни бабы и ребята да еще такие вот, как она,— ни дети, ни взрослые, ни то ни се,— не спасало от этого беспокойного вопроса. Ни сводки Совинформбюро. Ни слухи.
Июнь. Июль. Август.
Немцы шли и шли на восток.
Потом, в сентябре, все строили оборонительные рубежи под Малоярославцем. И под Наро-Фоминском. А затем ближе и ближе к дому.
Елка копала тяжелую землю и опять думала: когда их остановят?..
33


Так думали все.
С наступлением октября все явственнее заполыхали зарницы там, за Нарой. По ночам воздух тяжело гудел от немецких самолетов, летевших сразу по нескольку сот штук на Москву. В окрестных лесах ухали зенитки. Трассирующие очереди и прожекторы уходили в холодное осеннее небо. А мимо Сережек все шли и шли наши войска, пешие и конные, на грузовиках и мотоциклах, и все туда же — через мост за Нару.
Навстречу им из-за реки двигался обратный поток — санитарные машины и телеги с ранеными. Поток этот рос с каждым часом, с каждым днем.
Вроде Сережки вовсе замерли. Их уже доставала не только немецкая артиллерия, а и минометы. Даже малютки — пятидесятимиллиметровые минометики. «Юнкерсы», не долетавшие до Москвы, разгружались тут же, по соседству. Первым взлетел па воздух клуб. Потом школа. Вот и церковь — зерновой склад...
Группа немецких армий «Центр» — почти семьдесят пять дивизий — вела наступление на Москву. Гитлер — в который уже раз —- требовал от них добиться решительного успеха на Московском направлении. Миновали июль, август, сентябрь.
«Сегодня начинается последняя, решающая битва этого года»,— писал Гитлер в обращении к войскам 2 октября.
Группа «Центр» получила новое пополнение, новую технику. Ей была придана тысяча самолетов, в том числе пятьсот бомбардировщиков.
3 октября немцы ворвались в Орел, 5 октября — в Юхнов и Мосальск, 12 октября — в Брянск, 14 октября — в Калинин, 16 октября — в Боровск, 18 октября — в Малоярославец. В двадцатых числах пал Волоколамск...
21 октября части 258-й немецкой пехотной дивизии, вступили в Наро-Фоминск. Вступили, вышли к реке Наре...
Река Нара... Речка Нара. Речушка Нара.
На берегах Нары стали 33-я и 43-я наши армии. Стали насмерть.
Среди них — 1-я гвардейская Московская мотострелковая (Пролетарская) дивизия и 4-я дивизия народного ополчения
34


Куйбышевского района Москвы... Стали насмерть танкисты и саперы, артиллеристы и минометчики, автоматчики и связисты, кавалеристы и пехотинцы, обозники и санитары. Все занимали оборону. Все...
Дождь. Дождь. Он лил, кажется, трое суток подряд. Мелкий, промозглый, удручающий. Над полупустынными Сережками висел туман. Ни зги не видно. Только слышны приглушенная речь в прибрежном ельнике, и ржание лошадей, и вкусные запахи походных солдатских кухонь. Там скапливаются наши войска.
Строят землянки, огневые позиции, ходы сообщения вдоль Нары.
Может, здесь их остановят? Здесь, на Наре? Может?.. Должны!
Как раз в этот дождь и туман прощался Елкин отец. На нем старый полушубок, ватные штаны, зимняя шапка. На груди — автомат.
Отец сначала поцеловал младших.
Поцеловал жену.
— Береги себя, Рикс,— сказала она.
Елку он взял за плечо и вывел из землянки, где они теперь жили.
На улице сказал:
— Энда, во-первых, смотри за нашими. Очень прошу! А во- вторых, ты мне будешь нужна. Учти. Тебе сообщат.
Теперь он поцеловал и ее.
— Ну, бывай. И не кисни, смотри! Я пошел.
Все знали, куда он уходит.
Киснуть Елке было некогда. Три дня и три ночи она перевязывала раненых и хоронила умерших от ран. Немцы вышли на другой берег Нары. Бои не прекращались.
На четвертую ночь ее позвали. И она пошла туда, к отцу.
Два документа.
...В целях обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятель¬
35


ности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил:
1. Ввести с 20 октября 1941 г. в городе Москве и прилегающих к городу районах осадное положение...
В Ленинградский райвоенкомат гор. Москвы,
ЗАЯВЛЕНИЕ
Прошу немедленно призвать меня в ряды РККА или направить в тыл врага, чтобы защищать Москву. Я — боец добровольческого рабочего отряда. Умею стрелять. Комсомолец. Из 50 возможных выбиваю 30. Взысканий не имею. Готов отдать жизнь за Родину, за Москву!
Убедительно прошу не отказать в моей просьбе.
J1. Пушкарев,
20 октября 1941 г.
Молчаливая, замкнутая, словно ее подменили. Ни улыбки. Ни бойкости. И внешне неузнаваема:; чумазое лицо, платок, надвинутый на лоб, драное пальтишко, высокие резиновые сапоги. Руки красные, обветренные, в пупырышках. Это от воды.
Елка ли это? Елка. Елочка. Елка-палка... Она ли? Она.
Она видела, как длинные ночи и короткие дни Нара полыхала в огне. Полыхала с правого берега. Полыхала с левого. Земля вздрагивала от взрывов бомб. Вздрагивала от разрывов снарядов и мин. Глухие ружейные выстрелы с двух берегов сменялись автоматной и пулеметной бранью. И опять наступала недолгая тишина, когда по незамерзшей реке мирно плыли сбитые войной хвойные ветки, немецкие каски и русские ушанки, а порой и шла кровь...
И еще она понимала: бои идут трудные, куда тяжелей тех, которые были две недели назад, когда она вытаскивала из-под огня раненых. Сейчас, пожалуй, ей не справиться бы... Слишком много...
Но теперь у Елки было другое дело. Очень маленькое и очень простое. Свое дело. Она ходила туда, через Нару, на чужой, ныне уже немецкий берег, и потом возвращалась обратно. Там, на другом берегу, в десяти километрах Никольский лес, где находился отец со своим отрядом. Здесь политрук Савенков. Все, что говорил Савенков, она передавала отцу. Все, что говорил отец,— Савенкову,
36


И вот сейчас политрук спрашивает ее о другом:
В Наро-Фоминске тебе доводилось быть?
— Два раза тогда еще, до войны,— сказала Елка.
— Сходишь, если нужно будет?
От Сережек до Наро-Фоминска не один десяток километров. До войны они ездили туда с матерью на лошади. Елка вспоминала, прикидывала: не меньше пяти-шести часов. А пешком...
— Туда же далеко,— наконец сказала она Савенкову.
— Тебя отвезут...
— Тогда схожу...
Выпал снег.
Они долго ехали с Савенковым по грязным дорогам на побитой, кое-как перекрашенной в белый цвет «эмке», пока наконец не попали в расположение танкистов.
— Посиди,— сказал политрук, когда машина остановилась.
Он долго искал кого-то, потом вернулся с батальонным комиссаром.
— Идем, идем! — Батальонный комиссар почему-то прижал к себе Елку, когда она вылезла из машины, да так и не отпускал всю дорогу, пока, они не вошли в довольно просторную землянку штаба.— А теперь ешь — и спать! Спать немедленно!
Елка пробовала отнекиваться, но ничего не вышло.
— Слушай старших,— весело посоветовал Савенков.— А я поеду. Увидимся.
Они попрощались.
Политрук уехал, а Елка долго хлебала из котелка густой пшенный суп с американской тушенкой. Есть не хотелось, но батальонный комиссар сидел рядом и без конца повторял:-
— Лопай! Лопай!
Что было потом, Елка не помнила. Проснулась, когда на улице уже было темно. То ли от скрипа двери, то ли от шагов проснулась.
— Выспалась? Ну и молодец! — произнес батальонный комиссар.— А теперь познакомься.— И он показал на стоявшего рядом военного в замасленном комбинезоне и танкистском шлеме.— Лейтенант Хетагуров. Вот как раз у нас с ним и есть одна мысль...
37


Под прикрытием темноты Елка перешла Нару в стороне от города. До рассвета, как и было сказано, просидела в Елагином овраге. Потом пошла по улицам, знакомым по давним воспоминаниям и незнакомым, разбитым, сожженным, усеянным кирпичом и стеклом, горелыми досками и вышибленными рамами. Пошла по больным улицам больного города. Он не дымил трубами своей текстильной фабрики, не пестрел яркими красками базара, не манил витринами магазинов — все это было тогда, в детстве...
На стенах сохранившихся домов и на столбах висели объявления. Белая бумага. Немецкие слова, затем русские. И на обороте сначала русские, потом немецкие:
«Всем жителям города предписывается в течение восьми часов зарегистрироваться...»
«24 октября за пособничество партизанам расстреляны: Иванов Николай, Стрехов Петр, Васильковская Мария, Щебетков Семен. Немецкое командование предупреждает, что и впредь все, кто оказывает содействие партизанам...»
«Германское командование извещает население, что в городе вводится комендантский час с 8 часов вечера до 8 часов утра. Все, кто появится на улицах в указанное время, будут без. предупреждения...»
Елку никто не останавливал. Такие же, как она, люди нет- нет да и мелькали на улицах. И ребята. Кто с ведром,_ кто
с охапкой щепок, кто просто так.
Немцы покрикивали:
— 	JIoc, лос, шнель дурх! 1
Иногда грозились автоматами.
Их было много. Всякие. Чаще хилые, с поднятыми воротниками шинелей и надвинутыми на уши пилотками. В огромных эрзац-валенках и ботинках. Холодно, что ли?
Они как раз и были нужны Елке. Вот здесь, на центральной улице. И у Дома Советов, где особенно много офицеров. И вот в этом двухэтажном доме, где остались буквы от вывески — «...дмаг». И еще — машины. Броневые с крестами и штабные. А на площади — замаскированные сеном орудия...
1 Давай, давай, проходи скорей! (нем.)
38


Елка шла и запоминала. Запоминала и шла дальше. Одна улица, другая, третья, четвертая, пятая...
И опять немецкое:
— 	Гей вег, руссише швайн! 1
Она ускоряла шаг.
Еще улица. Еще. И вновь центральная улица, где находится штаб немецкой дивизии. Теперь, кажется, все...
А на следующий день, когда Елка уже была в своих Сережках, случилось неожиданное. Среди бела дня танк «КВ» под командой лейтенанта Хетагурова ворвался в занятый немцами Наро-Фоминск. Час и сорок минут носился он по улицам города, уничтожая орудия и пулеметные гнезда, штабы и вражескую живую силу.
Об «огненном рейде» лейтенанта Хетагурова писали газеты, говорило радио.
За «огненный рейд» советского лейтенанта командир 258-й немецкой пехотной дивизии удостоился выговора от высшего начальства...
Снег все шел и шел. Крупными мокрыми хлопьями. Шел так густо, что не успевал таять, хотя на дворе нулевая температура. На земле проглядывала совсем еще свежая травка. Зеленая, как весной. Лысинами лежала земля под елями и соснами.
Несколько дней назад, когда не было столько снега, казалось, трава давным-давно поя^ухла. И никто не удивлялся. Как- никак осень, ноябрь.
А тут пошел снег, лег неровными островками на лесных полянах, на пашнях, на косогорах, на деревенской улице, и оказалось, нет, не пожухла трава. Наоборот, словно пуще зазеленела. И еще зеленей стала хвоя елей, и в ложбинках, подмывая снег, побежали ручьи, оголяя по-весеннему свежую, парную землю с какими-то росточками и лепестками и совсем еще живыми еловыми ветками, сбитыми войной.
По лесам била немецкая артиллерия. При каждом выстреле и взрыве метались по лесу перепуганные птицы. Они почему-то
1 	Убирайся отсюда, русская свинья! (нем.)


никак не хотели покинуть знакомые места. И каждое дерево, будь то ель или береза, сосна или дуб, осина или клен, бузина или куст шиповника, вздрагивало почти по-человечески — испуганно и с надеждой. С надеждой, если не было прямого попадания или слишком крупных осколков. Даже упрямые дубки, и в эту уже почти зимнюю пору никак не желавшие сбрасывать с себя сухую листву, вздрагивали...
Им, деревьям, живым деревьям, доставалось сейчас ничуть не меньше, чем людям. И если люди живут для людей, то и они, деревья, для них же! Для людей! И для земли, которая вечна! Как люди...
Елка рада была наступлению зимы. У нее особые на то причины.
Река Нара. Речка Нара. Речушка Нара. Она стала сейчас ее жизнью, ее судьбой. Нара должна наконец замерзнуть. Должна! Переходить ее вброд хуже, чем переходить по льду. Вода в Наре все равно ледяная, хотя и нет льда. А если действительно заболеешь и свалишься? Кто тогда будет ходить через Нару?
И еще эта водка. Та самая, которая пока спасает Елку. После каждого перехода Нары она с трудом опрокидывает полстакана. Это противно, хотя и нужно. Но запах! Запах! Даже когда ее, полузамерзшую, мокрую, дрожащую, растирали водкой после возвращения из Наро-Фоминска, она еле выдержала...
Скорей бы лед на Наре! Скорей бы!.*
Снег завалил их землянку в Сережках. И избу с выбитыми окнами, с полуразбитой крышей, со срезанными миной еенями. Но в избе все равно никто не жил сейчас. А землянку надо было откапывать. Два дня Елка была дома. Два дня она занималась этим, ибо снегопад не прекращался.
Заиндевели елки и сосны возлег палисадника. Запорошило снегом стволы берез и осин. Снег продолжал идти, а с деревьев капало, как в весеннюю пору. То ли снег был действительно мокрый, то ли деревья с лета сохранили тепло и снег не задерживался на их ветвях. Капель, настоящая капель...
Вместе со снегом в последние дни на Сережки все чаще опускались немецкие листовки. Зеленые, белые, розовые, голу¬
40


бые. «Русские солдаты-герои! Войне пришел конец! Москва пала! Сдавайтесь, чтобы сохранить себе жизнь! Эта листовка служит пропуском!..», «Солдаты Красной Армии! Не верьте по лит- комиссарам! Судьба Москвы и России решится в ближайшие дни! Спасайте свою жизнь! Эта листовка служит пропуском...», «Русские! Вам не будет пощады! Бросайте оружие и свои позиции! Немецкая армия сильнее вас! Сталин уже принял решение бросить Москву. Что вы защищаете? Скорее сдавайтесь немецкому командованию. Эта листовка служит...»
Зеленые, белые, розовые, голубые. Они были разные не по цвету, а словно их писали разные люди. В одних — уже пала Москва. В других — судьба ее только решается. В третьих — наивное о политкомиссарах...
Ночью над Сережками пролетел самолет. Его обстреливали с другого берега Нары. Он увиливал от выстрелов, долго кружил, наконец сбросил на землю какую-то пачку и ушел в сторону, вдоль реки.
Жителей в деревне осталось совсем мало, но когда Елка примчалась к прГуду, там уже больше десятка людей о чем-то спорили и, больше того, скандалили:
— А мне?
— Брось ты! Сам видел:] ихние листовки читал. Куда прешь? Дай мне лучше!
— Что мне ихние, я правду знать хочу|
— Мне!
— Мне дай!
Кто-то потрошил пачку с советскими газетами.
Елка пробралась вперед.
— Тетя Настя, мне!
— Тебе, Елочка, обязательно! Кому-кому, а тебе обязательно... А то эти прут, дьявол их побери! Как на базаре!
Елка прибежала домой.
— Мама, мама, слушай!..
При свете коптилки, сделанной из немецкой гильзы, Елка читала:
— «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Газета «Московский большевик», первое ноября, суббота, одна тысяча девятьсот сорок первого года». Вот. «От Советского Информбюро.
.41


Утреннее сообщение тридцать первого октября. В течение ночи на тридцать первое октября наши войска вели бой с противником на Волоколамском, Малоярославецком и Тульском направлениях...» А вот слушай: «За тридцатое октября уничтожено тридцать семь немецких самолетов. Наши потери восемнадцать самолетов...» И еще смотри: «Бои на Западном фронте». Вот: «Минувшие сутки ознаменовались стычками на правом и левом флангах нашего фронта. Вчера и сегодня артиллеристы командира Рокоссовского обстреливали скопления вражеской пехоты* нанося ей большие потери. Войска командира Ефремова, действующие на Малоярославецком направлении, вели ожесточенные бои за овладение рядом важнейших стратегических пунктов, расположенных на дорогах к Москве. На этом участке фронта наши войска успешно ликвидировали мелкие группы автоматчиков, просочившихся еще накануне на восточный берег реки Нары...» Ведь не сдали же Москву, не сдали!
— Значит, Москва жива,— сказала мать.
— Да, конечно, мама! Как же! И газета вышла в Москве! — говорила Елка.— Смотри...
Она читала заголовки:
МУЖЕСТВЕННО И БЕССТРАШНО ЗАЩИЩАТЬ РОДНУЮ МОСКВУ!
ЧЕТЫРЕ НАЛЕТА НАШЕЙ АВИАЦИИ НА БЕРЛИН.
ПЕРЕДОВОЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО — НА СТОРОНЕ СССР.
И еще другие:
ТЫСЯЧИ ДЕТАЛЕЙ ДЛЯ БОЕВЫХ МАШИН.
ГЕББЕЛЬС ПРИЗЫВАЕТ НЕМЦЕВ К НОВЫМ ЛИШЕНИЯМ.
ФИЛЬМ, ПОСВЯЩЕННЫЙ ОБОРОНЕ МОСКВЫ.
КОНЦЕРТЫ В ЗАЛЕ ИМЕНИ ЧАЙКОВСКОГО.
ВЫДАЧА ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫХ КАРТОЧЕК.
СЕГОДНЯ В КИНОТЕАТРАХ.
Сколько времени в Сережках не было газет! А ведь когда-то, до войны, были, а Елка их почти не читала. Да что там почти... А теперь... Смешно, наверно? Наверно...
И еще у нее почему-то сейчас было ощутимо хорошо на душе. Почему? Почему же? Ах, ведь Леонид любил читать газеты. Вот почему... Леонид, Ленька... Странно! Где он?
42


В какой уже раз она перечитывала это письмо. Написанное убористым, корявым, плохо разборчивым почерком. Давнее, довоенное письмо:
«Здравствуй, Елка! Ты скоро поедешь с отцом в Эстонию, как ты мне говорила. Но ты там никогда не была. И вот я покопался тут в книгах и пишу тебе о том, что узнал об Эстонии и ее главном городе Таллине. Может быть, тебе это пригодится, когда ты будешь там.
Эстония, или Эстляндия, как ее называли раньше, расположена вдоль южного берега Финского залива. Кроме того, ей принадлежит более 700 островов. А населения всего одип миллион. И почвы малоплодородные: много болот, торфяников.
Таллин (бывший Ревель) — столица Эстонии и один из самых красивых городов Европы. В нем много зелени и исторических памятников. Самые красивые — это древняя крепость Вышгород, где есть замок с башней «Длинный Герман» и Выш- городская церковь. В старой части города тоже много памятников средневековой архитектуры. При Петре I в Таллине был построен дворец Кадриорг с большим парком.
А еще Таллин — большой порт. Он имеет обширный, защищенный и ненадолго замерзающий, а иногда и вовсе не замерзающий рейд. Значит, ты там будешь купаться в море. Это хорошо. Я, например, никогда в море не купался.
В Таллине есть и крупные заводы: «Вольта», целлюлозно- бумажная фабрика, фабрика «Балтийская мануфактура». На них много рабочих-революционеров.
Да, забыл написать, что остатки древних сооружений сохранились в Эстонии во многих местах. Кроме старинных церквей и костелов, а также развалин замков, встречаются городища и курганы, в которых находят предметы исторической и доисторической эпох. Если сможешь, обязательно посмотри.
Вот и все. Больше писать нечего...»
Это было его, Ленькино, письмо. Единственное письмо.
На третий день Елку опять вызвали. Пришел посыльный, когда уже все пытались уснуть, и сказал:
— 	Я за тобой. Не сердись, что поздно.
43


Глубокой ночью Елку провели по ходам сообщения.
— Я знаю,— сказала она, когда боец остановился у входа в землянку.
Елка отодвинула плащ-палатку и спустилась вниз. Сколько раз ей приходилось быть здесь перед переходом на ту сторону? Три, четыре, пять раз? Пять. Пять раз после возвращения она тоже приходила сюда.
От коптилки поднялся незнакомый пожилой военный со «шпалой» в петлицах.
— А где...— вырвалось у Елки.
— A-а... Политрук Савенков? — догадался капитан.— Вчера... Да... убили... Такое уж наше дело... Теперь вот со мной придется держать связь... Сколько же тебе,— спросил он совсем неофициально,— малышка?..
— Пятнадцать. Да только какое это имеет значение!
— Не боишься?
— Я уже ходила.
— Вода холодная небось?
— Ничего, сейчас замерзла.
Их перебили. В землянку ворвался младший лейтенант, крикнул у входа:
— Опять автоматчики!
— Прости! Подожди! — сказал капитан.
За землянкой в само»м деле вовсю раздавались выстрелы — ружейные, автоматные, рвались мины.
Елка осталась ждать капитана. А думала сейчас о Савенкове. Неужели его нет теперь, совсем нет? А ведь с политруком ее знакомил цапа... Когда она пойдет туда, за Нару, она скажет папе о Савенкове. А может, лучше не говорить? Ведь... Стоит ли говорить о таком?
Капитан ворвался в землянку, еле дыша:
— Все! Прикончили! Прут, черти, каждый день! Ну, как ты тут, не соскучилась?..
Елка промолчала. Не знала, что сказать.
— Ну, так как? — переспросил капитан, чуть отдышавшись.— Опять пойдешь?
— Нужно — пойду.
— Нужно, доченька,— почти нежно сказал капитан.— При¬
44


дется сейчас же пойти к бате и узнать, когда немцы собираются начинать, это — первое, как мост — второе. Это очень важно. Поняла?
— Да.
— Когда вернешься?
— Завтра с темнотой.
— Ступай, как говорится, с богом.
Уже у выхода он окликнул ее:
— Да, давай познакомимся. Капитан Елизаров. А тебя как?
— Зовите просто Елкой...
Ночь. Редкая тихая ночь. Замерли берега Нары. Ни выстрела, ни взрыва. Замерло небо, угрюмое, низкое, темное. Ни гула самолета, ни луча прожектора. Замерли леса. Лишь порывистый ветер гуляет среди деревьев, смахивает снежок с хвои да потрескивают стволы елей, словно по ним стучат дятлы.
Зима наступает нехотя, вяло. Снег идет от случая к случаю, будто размышляя: стоит ли до настоящих морозов? А морозов так и нет. Даже ночью всего три-четыре градуса. Разве это зима?
Молчит, притаился в скромной полузимней одежде наш берег. Молчит, что-то замышляя, берег немецкий. Странно, что у Нары есть теперь немецкий берег. Но он есть — там, за рекой, немцы.
Елку удручает сегодняшняя тишина. Она замерла у обрыва, не решаясь шагнуть вниз, к реке. Слишком тихо. Слишком! Шум леса — это не шум...
Провожающий ее незнакомый лейтенант понимающе молчит. Сейчас он при ней, а не она при нем. Она для него — высшее начальство, поскольку есть приказ капитана? «Доставить до места перехода, в целости и сохранности доставить!» Лейтенант понимает, что ни советовать ей, ни подсказывать он не может. Она знает лучше, когда и как.
И все же он не выдерживает, шепчетз
— Смолой-то как пахнет и берестой. Вкусный запах!
— Да-да,— безразлично соглашается Елка? вглядываясь в чужой берег.
45


Они сидят почти у самого обрыва, прячась за стволами ели и березы.
Ель и береза, будто по заказу, растут рядом, как стереотруба, образуя отличный обзор противоположного берега. Но там тихо сегодня.
Почему так тихо?
— Время напрасно уходит,— прошептала Елка.— Обидно! Лейтенант поддакнул, хотя и не очень понял. Он впервые
выполнял такое задание.
И в тот же момент на немецком берегу загремело радио:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой,
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой...
— Наконец-то! — обрадовалась Елка.
— Это что, немцы? — поразился лейтенант.
— Приманивают,— объяснила Елка.—Радиоустановка у них. Сначала песни наши крутят, а потом кричат: «Рус, сдавайся!» — и стреляют...
Лейтенант меньше суток был на фронте.
...Пусть он вспомнит девушку простую,
Пусть услышит, как она поет,—
гремело за рекой радио.
— Теперь мне пора,— сказала Елка.— Я пошла.
И она нырнула вниз, в темноту.
Когда через три с лишним часа Елка добралась до места, она поняла: ждать темноты не придется.
— Немцы начнут форсировать Нару ровно в полдень,— сказал отец.— Сведения точные. Мост нами заминирован. Как только немцы ступят на мост, он взлетит... И потом, скажи капитану...
— Тогда я пойду сразу. Надо передать.
— Дойдешь?
— Дойду, папа...
И она пошла обратно, хотя уже светало. Она шла быстро.
46


Немцев она не боялась. Встречалась с ними не раз. И теперь: поплачет, в крайнем случае, похнычет — отпустят. Что с нее, девчонки, взять? Мать у нее в Сережках, братишки, сестренка маленькая, папа больной. Вот и гостинцы им несет от бабушки из Выселок...
Три деревни она прошла благополучно. Немцы пропускали ее.
Один долговязый, с рыжими усами, чуть не перепугал Елку, когда она уже вышла из последней деревни. Он взял ее под руку, отвел в сторонку и, осмотревшись по сторонам, где толпились другие фрицы, стал что-то горячо растолковывать Елке. Она, знавшая немецкий на уровне своих одноклассников, всю жизнь долбивших одни артикли, ничего не поняла.
Немец озябшими руками достал из-за пазухи губную гармошку и стал совать ее Елке.
— Нах Москау коммен вир, кляйне, дох нихт. Унд цурюк аух нихт! Ним! Их браухе ес нихт!1
Елка в испуге схватила гармошку, чтобы не связываться. Немец довольно улыбался.
А вообще-то немцам было не до Елки. Дороги запружены техникой. Артиллерия наготове. Минометчики и бронемашины подтягиваются к Наре. Офицеры носятся, отдают приказания. Уверенные в своей силе и превосходстве, они действительно, видимо, готовились к решающему...
До Нары оставалось сто метров. Уже мост был виден.
— Хальт! Вер ист да? Вохин реннст ду? Ком цурюк!2
Елку задержали... И, кажется, прочно.
Она плакала, хныкала, повторяла заученное так, что и сама кажется, верила:
— Мне же надо, дяденьки! Ой, как надо! Я через мост быстренько-быстренько пробегу, а там и деревня наша — Сережки...
Теперь у нее действительно оставался единственный выход: идти на глазах у всех через мост. Свои по ней стрелять не будут. Свои увидят — поймут. Лишь бы уговорить этих...
И она уговорила.
1 До Москвы мы все равно, девочка, не дойдем. И обратно не дойдем! Бери! Мне не нужна! (нем.)
2 Стой! Кто идет? Куда тебя несет? А ну-ка назад! (нем.)
47


— 	Пойдошь, дэвочка, пойдошь,— сказал один из немцев на ломаном русском.— Ми тэбья проводимь! Сами проводимь! А тэпэрь отдохны! Совсэм чьють-чьють...
Остальные хохотали.
Ее сунули в какой-то погреб.
И медленно-медленно тянулось время. Прошло не меньше часа. И больше. И еще больше.
Вдруг наверху задрожала земля. Вой. Грохот. Опять вой. Она прислушалась. Поняла § это немцы стреляют по нашим.
48


...Через полчаса ее вывели из погреба.
Сказали;
— 	А тэпэрь идьи, дэвочка! На мост, на мост идьи! Ми тэбья проводимь!
И опять хохот.
Теперь она поняла, в чем дело.
И пошла. Пошла в сторону моста. Совершенно одна. Но сейчас за ней, наверное, двинется ревущая колонна бронемашин и мотоциклистов.
3 	Библиотека пионера, т. 9 49


Шаг. Два. Пять. Она шла на чуть дрожащих ногах. Еще пять шагов. Стала считать про себя: десять... восемнадцать... двадцать три... Вот уже и мост.
Наш берег молчал. Видят ли ее наши? Видят ли? Конечно, видят! Но почему же они молчат?
Она обернулась. Немецкая колонна осталась на том берегу. Странно. Значит, надо идти. Все равно идти. Еще... Еще... Шаг... Шаг... Это тридцать первый, кажется... Тридцать два... Тридцать три... Тридцать...
Она бросилась вперед. И что-то кричала.
Воздух потряс страшный взрыв. Елка почувствовала его не только ушами, но и спииой. Она упала. Потом, кажется, вскочила и вновь побежала вперед — уже по нашему берегу. Спина горела. Неужели ее ранило? Теперь она думала о капитане Елизарове. Ему надо сказать то, что передал папа. Это очень важно! Даже не мост этот, а другое...
Елке казалось, что она бежит по пустыне. Как все хорошо! Она вырвалась из такого... Но почему так жжет грудь и тяжело дышать?.. Может, она и верно ранена?..
Мост еще продолжал рушиться, давя и губя немецкую колонну, когда заговорил наш берег. Шквал огня ударил по немцам, растянувшимся на противоположной стороне реки, по танкам, которые пытались перейти реку вброд, и дальше — по артиллерийским и минометным позициям...
И Елка видела это. Оказавшись у своих, она оглянулась на Нару, и на бывший мост, и на тот, ныне чужой берег, с которого только что пришла.
Еще метров десять вверх. Там ель, и береза, и песчаный обрыв, откуда она уходила. Ель и берёза, растущие вместе. А потом знакомым ельником к знакомой землянке. В общем-то, этот капитан Елизаров, судя по всему, хороший. Жаль, конечно, политрука Савенкова. Тот был лучше...
Больше Елка уже не могла ни бежать, ни думать. Ударил еще снаряд немецкой гаубицы. Ударил рядом с песчаным обрывом, на котором стояли ель и береза... Ударил рядом с Елкой.
...Если бы Ленька был в сорок первом в этих местах, он узнал бы, что немцы так и не форсировали Нару. Немцы, которые перешли в своем страшном походе тысячи рек, больших и малых,
50


остановились перед маленькой подмосковной Нарой и уже не двинулись дальше. Наоборот, отсюда они покатились назад...
Если бы Ленька приехал в Сережки после войны, он увидел бы обмелевшую Нару и новый железобетонный мост через нее, на котором уже нет знака, сколько тонн он выдерживает.
Этот мост здесь зовут Елкиным.
И школу — новую школу, выросшую на месте старой помещичьей усадьбы,— тоже зовут Елкиной школой.
И еще в Сережках есть Елкин дом. Он сохранился с прежних лет, только подремонтировался чуть, приобрел крышу шиферную, а так — прежний. И хотя давно нет в живых старых хозяев дома, его зовут Елкиным...
Но Ленька не мог приехать после войны в Сережки. В далекой Венгрии есть озеро Балатон. Оно куда больше, чем Нарские пруды, на которые они собирались когда-то с Елкой. Там, недалеко от озера Балатон, в братской могиле похоронен танкист Леонид Иванович Пушкарев...
А я часто приезжаю в Сережки...
Нет в России для меня более близких и дорогих мест, чем Подмосковье.
Они, места подмосковные, ни с чем не сравнимы — ни по красоте, ни по особой душевности своей. Они и есть Россия.
Приезжая в Сережки, я прохожу по Елкиному мосту. В Елкину школу заглядываю. И, конечно, на местное кладбище, где вижу знакомые мне могилы: Ричарда Тенисовича — Елкиного отца, Елены Сергеевны — Елкиной матери, Александры Федоровны — Ленькиной бабушки...
Здесь нет только одной могилы — Елкиной. И не только здесь. Ее не может быть. Елку никто не хоронил...
Елка. Елочка. Елка-палка. И еще — Анка, Аня, Энда, «своя...»
Она так и не успела съездить в свой Таллин. И в комсомол вступить не успела. Она не успела даже надеть солдатскую шинель, как Ленька. Не успела...
Ее звали Елкой.
Ее и по сей день зовут Елкой.


НОВЫЕ ДВОРИКИ
1
Сенька стоял на мосточке через речку Гремянку и смотрел в воду. Впрочем, речки сейчас никакой не было, просто ручей. А вот весной здесь и верно настоящая речка, настоящая Гре- мянка. Вода в ней бурлит и гремит, заскакивая через высокий берег на луг и разливаясь по нему до самого леса. Зато весной в Гремянке почти нет рыбы. Вернее, и есть она, да поймать ее никак нельзя. А сейчас ловится. Выше, за плотиной, даже окунька можно поймать граммов на двести.
Сейчас Сенька не рыбачил. Стоял просто так, и все. Мосток новый пахнет свежей смолой, а вокруг него еще не почернел я
53


разбросанные щепки и стружка. А раньше, когда мосток старый был, все его называли Трухлявый. По вечерам парни девушкам так и говорили: «Пошли на Трухлявку!» И верно, мосток трухлявый был, скрипучий, того гляди — развалится.
По вечерам Сенька сюда, конечно, и раньше не ходил. Да та теперь не ходит. До гулянок он еще не дорос, да и неинтересно ему это. Подумаешь, стоять целой толпой вокруг одного гармониста! Интерес!
А вот днем — другое дело! Вода в речке прозрачная — дно видно. Когда Сенька глядит с мосточка, в воде его лицо отражается. Даже по отражению этому нетрудно догадаться, что глаза у Сеньки черные, а волосы белые. А вот ресницы не различишь. А они у Сеньки тоже черные и очень большие. Смешно! Волосы белые, а глаза и ресницы черные. Почему так?
Учительница Лидия Викторовна говорит, что волосы на солнце выгорают. А почему тогда ресницы не выгорают и глаза? Зимой волосы у Сеньки такие же светлые бывают, как и летом. А зимой, известно, солнце не так светит.
Сенькина одноклассница Оля Сушкова сказала как-то:
— А может, ты их перекисью моешь? А?
Сенька никогда не мыл голову никакой перекисью и не знал, что это такое.
— В городах все моют,— пояснила Оля,— там у всех волосы светлые.
Сенька часто бывал в городе и старался вспомнить: неужто там у всех светлые волосы? Вроде бы волосы он видел обыкновенные, разные. А таких, как у него самого, почти не встречал. Видно, Сушкова просто выдумала.
Берега Гремянки заросли лопухом, крапивой, осокой. К концу лета всегда так. А весной здесь ничего не видно! Все под водой. По большой воде и осока не растет. А по малой всегда. Да еще какая! Рукой не вырвешь — порежешься!
Ближе к березовой рощице, где скрывалась речка, лопухи и крапива поднимались выше Сенькиного роста, и даже осока не была видна в их дремучих зарослях. Кусты малины с перезрелыми ягодами росли меж берез и одиноких осин. По малину обычно ходили в дальний лес, а эту забывали, и только ненаро- кбм забегавшие сюда ребята лакомились спелыми ягодами.
54


Приходившая на мостик молодежь, парни и девушки, кустов не видели — вечером тут темно да и сыро.
Зато по началу лета здесь много незабудок и лесных колокольчиков. Сенька рвал их целыми охапками, а потом, уже на опушке рощи, разбирал по букетам.
Росла в рощице рябина, усеянная большими гроздьями ярко- оранжевых ягод. Сейчас рябину никто не рвал, а глубокой осенью, после первых морозов, ее брали в охотку. Даже Сеньки- на мать, не очень верившая в силу лекарств, настаивала на рябине водку и говорила, что она очень полезна для здоровья. И точно. Когда Сенька прошлой зимой простудился, мать натерла его этой настойкой, и он наутро поправился.
Слева на лугу вдоль речки растет совсем еще свежая трава. После жары пошли дожди, и зелень опять ожила, посвежела, как в первые дни лета. Одни мелкие ромашки лепестки опустили вниз и издали стали похожи на первые искусственные спутники. Сенька в книжке их видел. Такие же: шар, а позади несколько хвостов. И ромашки так: желтый шар, а внизу — лепестки-хвосты. Это — лекарственные. А обычные — они еще по- прежнему цветут. И, когда увядают, поднимают лепестки кверху.
И кашка цветет на прибрежном лугу. Есть бледная, а есть ярко-ярко-малиновая. Кашка, она сладкая, если ее пожевать. Но Сеньке не хочется уходить с мосточка. Здесь хорошо.
Справа за капустным полем видна деревня. Непонятно, почему она называется Старые Дворики. Многие поотстроились в последние годы заново. Избы отремонтировали. Клуб сделали, магазин. А раньше дома старые были, и верно, что Старые Дворики. Отец говорил, что это испокон веков, когда еще французы на Москву шли. Тогда деревня сгорела, она просто Дворики была. Ну, а отстроили на старом месте деревню — назвали Старые Дворики.
Еще — правее от деревни, на бугре,— виден памятник. Солдат опустился на одно колено и знамя держит. Это — могила. С Отечественной войны. На могиле надпись: «Живые бесконечно обязаны вам». В дни праздников ребята украшают ее цветами, а весной белят памятник. А в эту весну Сенька не видел, как белили памятник,— он опять в город уезжал с матерью. По¬
55


том мальчишки издевались. «Тебе,— говорили,— торговля дороже памяти павших». Да только разве это так!
Раньше город далеко был. Шли пешком верст двенадцать до станции или тряслись на попутной телеге, а там ждали паровика.
Поезда ходили редко, и народу в них; было полно: не втиснешься. А с корзинками да с. мешками совсем плохо!
Мать не раз Сенькиного брата Митю просила: «Подвези!» Митя после прихода из армии в совхозе работал шофером. Это он в армии научился. Но подвозить на станцию Митя не соглашался.
— Не сердись, маманя, не могу..! — говорил.— У меня машина совхозная, общественная,^ вы как бы по частному делу едете. Не положено. Не сердитесь.
Теперь до города близко: Часа два езды с хвостиком. Со станции электрички в город ходят, а по шоссейке автобусы. Ну, а до шоссейки десять минут ходу.
«Завтра мамка опять в город потащит,— думал Сенька.— Яблоки поспели, да и помидоры еще не все продали».
Сенька не любил ездить в город.
Уж если б ездить, так хоть на базар. А то бегай по улицам да по подъездам, скрывайся от каждого милиционера. Стыд! А еще октябренком называешься!
В октябрята Сеньку приняли сразу же в первом классе. Вот уже год скоро. Учился. Сенька хорошо.. Никаких там троек. Во втором классе еще лучше будет учиться. Особенно с арифметикой ему было легко: он ее назубок по деньгам знал. В начале лета пучок редиски стоит пятьдесят, копеек, потом —тридцать парад а сейчас за гривенник пучок отдают. Не успела редиска отойти^ огурцы начинаются*, ягоды,, цветы полевые.. Ш все свою цену имеет: десять,, пятнадцать, двадцать копеек за штуку, за пару, за стакан, за пучок, а то и рубль, если чта подороже.
Правда, если честно говорить, не любил Сенька эту арифметику. Лучше бы ее просто в школе изучать,, чем по деньгам. Да и вообще деньги ему опостылели.
— Ты ничего не понимаешь, мал еще,— журила его мать.— Без денег куда ж?
56


— А почему мы на базар не едем, а все так? — спрашивал Сенька.
— Вот и говорю, что мал,— не понимаешь! — подтверждала мать.— На базаре-то все втридешева отдашь, а так подороже. Зачем же дешевить, себя обкрадывать!
— А почему милиция нас гоняет? Что мы, нечестно продаем? — допытывался Сенька.
— Чем же это нечестно? Свое небось — не чужое! — объясняла мать.— А милиция, она всех гоняет.
Сенька этого не понимал. Он видел, что никош в городе милиция зазря не гоняла. Если правило нарушил, улицу не там перешел — это да. Или пьяного какого, который ругается. А так все ходили по городу спокойно, и никого милиция не гоняла. А гоняла таких, как он с матерью, да еще женщин, которые цветами торгуют у метро. И то не всегда. За цветы почти не попадало.
Мать завидовала цветочницам::
— Надо бы и нам, Коля, цветы завести. Тюльпаны там всякие, георгины, флоксы...
— Да, да,— безразлично говорит отец.— Когда-нибудь...
Сеньке казалось, что отец вовсе не собирается разводить
цветы для продажи. И Сеньке не хотелось, чтоб у них были эти цветы. Хватит мороки и так. А цветы есть и полевые, все равно с ними приходится шдать в шрод по первым теплым дням...
Сенька снял руки с не рил мосточка, поднял из-под ног щепку и бросил ее в воду. Щепка поплыла по речке, кружась, как волчок. Вот она уже прошла под мостком, задела за куст осоки, оторвалась и помчалась дальше, скрывшись от Сенькиных глаз.
Две сороки, кувыркаясь^ будто подбитые, перемахнули на левый берег речки, минуту попрыгали в траве и повернули в сторону леса.
На тропке, ведущей к мостку, появились горлицы, но, заметив Сеньку, улетели.
«И мне пора,— подумал Сенька.— Мамка искать будет...»
И верно.
Только подумал, услышал:
— Се-е-е-нъка! Се-е-е-нька!
Это звала мать.
57


Сенька почесал затылок, и его мечтательность как рукой сняло.
Залихватски подпрыгивая, помчался он вдоль капустного поля к дому.
2
Мать у Сеньки хорошая, ласковая, добрая. Только не совсем сознательная. Это потому, что она в совхозе не работает. Так Сеньке говорил его старший брат Митя. И отец не раз укорял:
— Шла бы ты, Лена, как все люди, в совхоз! Ведь совестно: Митя в совхозе, я тоже, а ты...
Мать разводила руками:
— Куда же мне от хозяйства?
Вроде бы получалось, что и не прочь она пойти в совхоз, да дела не пускают.
Это сейчас, а раньше — совсем не так. Раньше бабушка и слова не давала сказать:
— С ума спятили, что ль! Совхоз! А хозяйство свое на кого? Корову? Огород? Сад? А детенка? И не помышляйте! Хватит с вас в совхозе...
Это она обращалась к отцу и Мите. «Детенок» — это Сенька. Сенька знал, что он может спокойно ходить в соседнее село в детский сад, да и не такой уж маленький. Но возражать бабушке Сенька не мог. Ей даже отец с матерью не возражали. И Митя тоже.
Бесполезно! Бабушка была вовсе не сознательная и характера крутого.
От нее, от бабушки, и шли у них сначала все поездки в город. Мать по утрам молоко возила. Заодно прихватывала лук, укроп, редиску и Сеньку. Пока молоко по квартирам разносцла, Сенька где-нибудь поблизости на углу стоял.
— Кому лук, укроп, редиску? Свеженькие! — предлагал он.
Так было до школы еще.
Но молоко шло все хуже и хуже. То ли молочниц в городе стало много, то ли в магазинах молока вдоволь, но постоянные покупательницы у матери все таяли. Прежде в одном подъезде она бидон опорожняла, а потом весь двор стала обходить — и
58


все ни с чем. Молоко оставалось и часто скисало на обратном пути.
Бабушка бранилась, корила мать, но что поделаешь! Сенька своими глазами видел, что молоко продавалось плохо.
Когда Сенька пошел в школу, бабушка заболела, и мать вовсе перестала возить молоко.
— Невыгодно,— объясняла она дома.— Дешево больно, и то не берут.
Сенька обрадовался было, но, видно, поспешил. Мать стала возить в город зелень и овощи, цветы и яблоки и еще чаще брала с собой Сеньку. Только теперь они ездили не по утрам, а после школы, ближе к вечеру.
Мать всегда торопилась:
— Люди с работы двинутся, тут в самый раз продавать.
— А что, в городе нету, что ли, ничего? — интересовался Сенька.
Они всегда спешили, и, по существу, Сенька не видел города: с вокзала прямо в метро, оттуда куда-нибудь за угол, во двор или в подъезд, там продавали и обратно.
— Есть-то есть,— объясняла мать,— да не такое. У нас свеженькое все, прямо с грядки, а в магазинах разве такое?
Порой и Сенька думал, что горожанам никак не обойтись без них. Зелень и овощи брали бойко, даже когда мать повышала цену. Правда, не всегда.
В плохие дни возвращались домой почти без выручки, с непроданным товаром.
— Опять редиску в магазины выбросили,— не без сожаления говорила мать.— И палаток этих понастроили, будь они неладны!
Это и Сенька видел: в городе много пооткрывали овощных палаток и лотков и возле них всегда толпились люди.
И вновь в такие дни бабушка ворчала, хоть и лежала уже, не вставая, в постели.
— Ты, Елена, мест не знаешь! — говорила она.— А место выбирать надо с умом. От места все зависит. Вот поднимусь, с тобой поеду, сама покажу...
Но она уже не поднялась. Бабушку похоронили хорошим майским днем на сельском кладбище. Поставили крест, чтобы
59


все знали, что она верила в бога. Мать плакала. Сенька жалел мать и старался быть серьезным и грустным. А на кладбище в это время вовсю галдели воробьи и грачи, лопались почки на деревьях, пробивалась сквозь рыхлую сырую землю трава. Все радовалось весне.
Уже во время поминок Сенька понял, что жизнь теперь в доме пойдет по-другому. И отец, и мать, и Митя непривычно много говорили, даже смеялись, и, как показалось Сеньке, теперь никто никого не боялся.
Вечером отец подошел к икоце Николая-чудотворца, которая висела в правом углу избы, минуту подумал и затушил лампадку. Потом осторожно снял икону, вынес в сени и сдул с нее хлопья пыли.
— Куда ее теперь? — спросил он у матери, протягивая ей икону.
— Может, нехорошо это, Коля? — робко сказала мать.— Может, грех какой снимать?
— Какой же здесь грех! — сказал отец.— Ты же не собираешься молиться?
— Не собираюсь,— сказала мать, принимая икону.
— Ну и спрячь куда-нибудь или отдай кому,— посоветовал отец.— Да пыль в углу протри, накопилось.
А через день или два отец отвел корову в племенное стадо. Это значило, что корова теперь будет совхозная, что не надо думать о сене для нее и о том, куда девать молоко. За корову дали деньги.
— Как же это мы без коровы? — заволновалась мать.— Ни молока своего, ничего... страшно.
— Чего ж страшно! — смеялся отец.— Молоко в совхозе можно покупать, как все люди.
— В совхозе обезжиренное, какое это молоко! Да и деньги платить надо,— продолжала беспокоиться мать.
— Нам хватит, маманя, и мороки меньше,— поддержал отца Митя.
Мать заплакала, но объяснила, что не из-за коровы; вспомнила бабушку.
— Теперь в самый раз тебе, Лена, в совхоз идти,— посоветовал отец.
60


Мать, кажется, ие возражала:
— Вот дела подгоню чуть-чуть, да и цветы пройдут — обидно...
В это время они собирали по полям и лугам немудреные майские букетики и возили их в город. Чаще мать возила одна, пока Сенька был в школе, но порой приходилось и Сеньке.
Сенька все ждал, когда отойдут цветы. Но они отходили медленно, и на смену им появлялось что-то новое. Сначала лук прорезался и укроп, редиска поспела, ягоды пошли, огурцы...
Отец ругался.
— Портишь ты, Лена, парня! — говорил он матери.
— Чем же? — не понимала мать.— И в газетах пишут, что с малолетства к делу надо привыкать...
— Привыкать, да не к тому. Что ты, торгаша из него готовишь?
— Ну уж и торгаша! — не соглашалась мать.— Просто трудно мне одной. Вот Сенечка и помогает нам чуток. Что же тут худого?
Получалось так, что мать права. Как же не помочь ей!
Вот и шло все по-старому.
Теперь яблоки поспели. Хорошо хоть, что яблонь у них всего три штуки, а ежели бы целый сад!
С мыслью об этих яблоках и бежал Сенька домой.
«Наверное, мамка сейчас заставит обрывать к завтрашнему,— думал он.— А утром опять в город...»
Но Сенька ошибся. Возле дома он увидел мать, которая держала на веревке козу.
— Это чья? — спросил Сенька.
— Наша,— сказала мать.— Купила вот у Сушковых. Недорого отдали. Смотри, какая ладная.
Сенька посмотрел и даже потрогал козу. Белая, с бородой, в костях широкая. Коза как коза.
— А зачем? — спросил он.— Зачем нам? И папка заругает.
— Поругает, поругает и отойдет,— сказала мать.— Зато молочко свое будет.
Сенька посмотрел на мать и заметил, что лицо ее было счастливым и немного виноватым.


3
И верно, оказалось, что иметь козу не так уж плохо. И вовсе не из-за молока.
— Завтра, сынок, я в город поеду,— сказала мать,— а ты уж попаси ее. Только к речке иди или к леску. Там трава посочнее.
Сенька обрадовался так, что даже закричал «ура» и запрыгал по избе.
— Вот и Сенечке радость,— сказала мать,— а ты сердишься...
Это она отцу.
Отец только рукой махнул:
— А, чего там сержусь! Делай как знаешь! Все одно с тобой не сговоришься...
— Наследие прошлого,— пошутил Митя,— частнособствен- ничество называется,
— Ну ладно, ладно,— попросила мать.— Не нападайте ,уж... А ты, сынок, до обеда только попаси. Я вернусь, подою Катьку.
В Старых Двориках всех коз звали Катьками.
Наутро Сенька цроснулся с петухами. А петухи в деревне так рано начинали кукарекать, будто и вовсе не ложились спать. Мать уже встала и собиралась в город. Отец и Митя спали.
— Ты много не бери,— посоветовал Сенька.— Тяжело.
— Я и так одну корзиночку,— сказала мать.— На первый раз. Неизвестно еще как...
Сенька, не умываясь, выскочил на улицу и, прошлепав босыми ногами по росистой траве, открыл хлев. Катька повернула к нему голову и потрясла бородой.
— Сейчас,— сказал Сенька.
Он взял дома книжку, краюху хлеба, огурец, завернул в бумажку щепотку соли и попрощался с матерью.
— Умылся бы, поел,— сказала мать.
— Я потом, на речке,— пообещал Сенька.— Возвращайся быстрей!
Солнце еще еле-еле поднималось над лесом, когда Сенька вывел козу за ворота. Туман стлался над речкой и над капуст-
62


ным полем, подходя к последним домам. В противоположном конце деревни у скотного двора мычали коровы. Мимо магазина прошла стайка ребят с корзинками и ведрами. Сенька издали узнал Серегу, Лешу, Максима Копылова. А вот девчонку, что шла с ними, не узнал. Накрутила платок на голову, кофту ка- кую-то нацепила, сапоги — не узнаешь.
«По грибы»,— отметил Сенька.
Грибов в этом году было много, и бабы в деревне поговаривали: «Уж не к войне ли?»
Сенька даже отца спросил почему.
— Примета, говорят, такая,— сказал отец.— В сороковом году, перед войной, уродилось много грибов. Вот и думают. Да только войны не будет. Не такое время...
Про время Сенька и сам знал. «У нас ракеты какие, а у американцев что? — размышлял он.— Не станут они воевать, все одно побьют их».
По грибы Сенька не ходил. И некогда и ни к чему. Дома как- то не повелось есть грибы. Мать и отец вроде не любили, и Сенька не привык.
Провожая глазами уходивших ребят, он подумал: «И что за интерес! То ли дело — я. До обеда на реч^е да с книжкой!»
Книжки Сенька любил, хотя читал мало. Дома были книжки все чаще без картинок — читать их неинтересно. Когда в школе учился — в библиотеке брал, а сейчас никак не соберется. До школы три километра идти, да и не всегда библиотека открыта. А в клубе только взрослым дают: детских, говорят, пока нет.
И вот два дня назад брат привез Сеньке сразу две книжки. В райцентре купил. Обе интересные: толстые и с картинками. Сенька начал читать обе сразу, но запутался.
Тогда решил читать про Незнайку. Ее и взял сейчас с собой.
К Гремянке Сенька шел любимым путем. Катька его слушалась и неторопливо вышагивала впереди. Они обошли капусту, свернули на тропицку и вступили на мосток. Над речкой еще висел туман, на перилах мосточка лежала роса.
Выйдя на другой берег, Сенька отпустил козу и снял рубаху. Он любил умываться, как отец и брат: по пояс.
— Бр-р!
Вода в речке холодная, но Сенька мужественно черпал ее
63


широкими ладонями и плескал себе на лицо, на шею, под мышки, на живот.
Потом натянул рубаху прямо на мокрое тело и взобрался на берег. Катька была рядом и, завидев в Сенькиных руках хлеб, подошла к нему.
— Все! — сказал Сенька, дав ей кусочек.— Иди гуляй!
Из-за леса выглянуло солнце. Воздух над полем задрожал
в его лучах. Затрещали кузнечики, и невидимые глазу птицы на все голоса начали прославлять наступившее утро. Вскинули к небу свои малиновые головки цветы кашки. Одинокий подсолнух, чудом выросший на берегу реки, повернул свою круглую мордаху в сторону солнца.
У самой воды забегали серые трясогузки. Взвились в небо ласточки, и, будто отвечая на их голоса, в осоке заскрипели лягушки.
Сенька сжевал хлеб, похрустел огурцом и растянулся на траве с книжкой. Теперь ему было и тепло и сытно. Он даже расстегнул рубаху и похлопал себя по груди?
— Хорошо!
Вдали со сторону деревни затрещал трактор.
«Папка,— решил Сенька.— Под озимые пашет».
Сенькин отец всю жизнь работал трактористом, только в войну на танке ездил. Но это было давно. Тогда и самого Сеньки еще не существовало.
Вспомнив об отце, Сенька улыбнулся. Когда корову в совхоз продавали, отец сказал матери про свой трактор:
1— Вот у меня корова так корова? и хлеб тебе, и молоко, и мясо! А что твоя — хлопоты одни да навоз.
Отец у Сеньки смешной. Всегда что-нибудь придумает!
Сеньке нравится, что отец тракторист. Это дело настоящее, интересное. Недаром трактористы в деревне всегда на первом месте. Да и куда без трактора денешься! Ни вспахать, ни посеять, ни урожая убрать. А если что тяжелое своротить надо — тоже тракториста зовут. Сильная машина — трактор, и работать на нем — одно удовольствие!
На грузовике, как Митя, тоже неплохо. Грузовиков в совхозе стало много, да все одно — шоферы без дела не сидят. На лоша- дях-то теперь почти ничего не возят, все на машинах.
64


«Когда вырасту,— думал Сенька,— обязательно либо трактористом буду, либо шофером. Это — дело!»
Сенька взглянул на Катьку, и ему почему-то стало грустно. Ну какой прок от этой Катьки? Ну, подоить можно, а к чему? Хватает молока, что из совхоза берут, а тут еще козье! Правда, продать можно...
Тут Сенька осекся в своих мыслях; «Продать? Чего это я!»
А впрочем, ничего, что есть Катька. Вот в город не поехал, и почитать можно. Отец говорил, что чтение — лучшее учение! И еще вспомнил Сенька, как отец говорил, что лучше родных русских мест ничего нет на свете. Всякие там заграницы и страны далекие — вовсе не так интересно. Отец в войну их все прошел, он знает.
Сенька по натуре домосед и, хотя зовут его мечтателем, ни о каких дальних странах не мечтает. Вот Митя на Кавказе служил, так говорит, что там даже леса нет, а одни сады с пальмами и ходить в них нужно только по дорожкам.
— А березки есть? — интересовался Сенька.
— Березок не видал. Может, и есть, да там, на турецкой границе, не встречал я их.
— А речка есть там?
— Речки есть, и море даже есть, а такой, как наша, нет,— говорил Митя.
— И правда неинтересно,— соглашался Сенька.
Все свои восемь лет он провел в Старых Двориках и дальше города никуда не выезжал. В городе шумно, жарко, беспокойно, и Сеньку всегда тянуло обратно, в свои места, где он чувствовал себя просто и легко. Тут все знакомое, привычное, свое, даже люди, которых он знал наперечет и которые знали его. А что до развлечений, так и здесь их хоть отбавляй! Если нет дел по огороду, можно играть с ребятами и купаться, а зимой бегать по ледовой дорожке, проложенной по Гремянке, на коньках. А еще хорошо потолкаться на машинном дворе, где пахнет тракторами и грузовиками и отец иногда разрешает сесть рядом с ним и прокатиться до ворот. А то и Митя прокатит. В клубе через день крутят кино — в два сеанса. Не успел на один, иди на второй. Правда, прежде бабушка не всегда пускала Сеньку в кино, говорила, что накладно, зато сейчас его никто не ограничивает.
65


Папка деньги дает, а если нет его, то и у мамы нетрудно выпросить. На кино она не жалеет! Вот только когда в город они едут вечером, в кино не попадешь. И все-таки Сенька почти ничего не пропускал: картины в клубе часто повторяются. Сегодня не видел, на другой неделе увидишь.
Сенька лежал с книжкой, а солнце поднималось все выше и выше, слепило глаза. Он позевывал, потягивался, строки перед ним расплывались, буквы бледнели. Еще минута, еще, и Сенька не заметил, как задремал. Разморило его на жаре, да и спал он в прошлую ночь мало.
Сквозь сон Сенька слышал журчание речки, и голоса птиц, и какой-то приятный шелест рядом с собой, и чмоканье. «Это Катька,— думал Сенька.— Травку щиплет. Хорошо...»
Вдруг Сенька проснулся от непонятного треска над ухом и, открыв глаза, ужаснулся. Рядом с ним Катька трепала книжку.
— С ума сошла! — в отчаянии закричал Сенька, вырывая из Катькиного рта книжку.— Эх, ты!
Катька отошла, дожевывая оторванную страницу и довольно помахивая куцым хвостом.
А Сенька... Сенька листал потрепанную козой книжку:
— Эх ты, бесстыжая! Сколько нажевала! И хоть бы с начала, а то с самого конца, все нечитаное...
В книжке не хватало по крайней мере десятка последних страниц. Сенька посмотрел вокруг и, убедившись, что он один, заплакал. Надо ж было заснуть и довериться этой Катьке!
Он плакал долго, размазывая кулаком слезы и вздрагивая всем телом. А Катька как ни в чем не бывало ходила поодаль и вновь пощипывала траву.
— Правду папка сказал, не нужна ты! Одна морока с тобой! — погрозил ей Сенька и спустился к речке.
Тут он разделся и пошел в воду. «Хоть искупаться с горя, и то хорошо!»
После купания к Сеньке вернулось хорошее расположение духа, и он даже улыбнулся, взяв в руки потрепанную книжку. «Еслй Мите расскажу, не поверит»,— подумал он.
Вскоре из леса показались ребята, которых Сенька видел утром.
— Загораешь? — еще издали закричал Серега.
66


— Да вот козу пасу,— объяснил Сенька.— Мать купила.
Оказалось, что девчонка, которую он не узнал утром, была
Сушкова.
— Это наша,— сказала Оля.— Чего-то она удой понизила, вот мамка ее и продала! Кать! Кать! Кать! — позвала она козу и сунула ей в рот руку.
— Вам-то она к чему? — спросил у Сеньки Максим Копылов — самый старший из ребят.
Сенька только плечами дернул.
— Как это к чему? — возразила Оля.— Для хозяйства. Корову у них отобрали, так хоть коза будет.
— Никто у нас корову не отбирал! — возмутился Сенька.— Мы ее сами в совхоз продали.
— «Сами»!—захихикала Сушкова.— Если бы сами, так твоя мать тоже в совхоз пошла бы. А она не идет!
— Может, ей нельзя. Немолодая! — понимающе произнес Леша и, стараясь перевести разговор на другую тему, показал Сеньке полное ведро грибов.— Одни белые! Пятьдесят штук!
Сенька не знал, что ответить по поводу матери. Ему стало обидно, что хитрая Оля уколола его да еще'про козу сказала, что она нехорошая.
А Оля тут как тут:
— Да ты не огорчайся. Катька-то, в общем, ничего! С молоком будете и с сыром. Самим можно варить. И себя обеспечите, и в город свезти можно...
— Тебе все свезти да свезти! — возмутился Максим.— Ты и грибы небось не для себя, а для рынка собираешь.
— А что ж! — призналась Оля.— Мамка поедет на базар, знаешь сколько денег привезет! Платье новое мне справит. У меня тоже одни белые, штук сорок!
«Почему-то моя мамка грибы для продажи не собирает,— подумал Сенька и тут же спохватился: — Опять я...»
Тем временем все ребята напали на Олю, и Сеньке даже стало жалко ее.
— Она не виновата, если мать торгует,— сказал он.
— Защищаешь потому, что у тебя самого мать такая! — зло сказал Серега.— Вот и торгуйте вместе своим козьим сыром! А мы пошли!
67


Серега двинулся к мосточку, за ним пошли Леша и Оля.
И только Максим дружески похлопал Сеньку по плеч-yg
— Ты не серчай! Верно он говорит! Сушковы — известные торговцы, как бабка твоя была. А мать у тебя хорошая, только несознательная. Пока!
«Вот и он сказал, что мамка несознательная»,—с горечью подумал Сенька.
И уже от самого мосточка донеслись до него слова Максима Копылова:
— Зря ты, Серега, мальца обидел. Подрастет — сам поймет. А сейчас что ж ему, с матерью воевать? Не по Сеньке шапка!
«Почему шапка? — не понял Сенька и даже голову потрогал.— Никакой шапки у меня нет, й кепку я дома оставил. А Максим говорит* не по мне шапка!»
4
Дома Сенька застал только Митю. Брат заехал перекусить. Мать еще не вернулась.
— Ну как, козовод, дела? — весело спросил брат.
— Вот, съела,— сказал Сенька и показал потрепанную книжку.
— Как бы эта коза всех нас не слопала,— сказал Митя, и Сенька не понял, шутит он или нет.
Настроение у Сеньки испортилось, а когда приехала мать, и совсем стало худым.
Яблок она продала всего лишь половину и сказала, что завтра к вечеру поедет вместе с Сенькой.
— В две руки быстрее, да и тяжело мне одной, сынок!
— Мне книжки надо купить для второго класса и тетради. Скоро в школу,— сказал Сенька.
— Освободимся пораньше и купим,— пообещала мать. Сенька подумал-подумал и решил уцепиться за последнюю
соломинку:
— А Катька как же?
— С утра, сынок, попасешь, а потом возле дома привяжем,— сказала мать.— Разок и здесь погуляет,


Хочешь не хочешь, придется ехать. И коза не спасла!
«Ну и пусть,— решил Сенька.— Это завтра. А сегодня чего думать! Пойду-ка гулять».
Пока мать возилась в чулане, Сенька выбежал на улицу. Поблизости ребят не оказалось, и он направился в конец деревни. Там у машинного двора наверняка кто-нибудь есть.
Возле конюшни он заметил несколько старших мальчишек, которые распрягали лошадей. Был среди них и Максим. Сенька подошел.
— Ребят не видел? — спросил он у Копылова.
— А чего они тебе? — ответил Максим, выводя лошадь из оглоблей.— Тпру-у!
— Да так просто. Поиграть.
— Хочешь с нами коней купать? — предложил Максим.— Ты на лошади-то когда сидел?
— Сидел,— соврал Сенька, хотя на самом деле только мечтал об этом.
На тракторе он ездил, на машине катался, а вот верхом никогда. Однажды, правда, Митя посадил его на лошадь, да, как на грех, мать поблизости оказалась. Подбежала и сняла Сеньку: «Что ты! Разобьется он, маленький!»
Максим протянул Сеньке поводья, а сам пошел в конюшню спросить. Из ворот вышел однорукий дядя Яков, недоверчиво оглядел Сеньку с головы до ног, почесал нос:
— Ну что ж, валяй! Да смотри лошадь не раздави! Велик больно!
Конюх легко подхватил Сеньку одной рукой и посадил на серую кобылу.
—? Держись, брат! В старое время кавалерист бы из тебя вышел добрый! — торжественно произнес дядя Яков и протянул Сеньке ремень.— Ну ничего! Наездником будешь в цирке!
Сенька сидел, широко расставив ноги, и блаженно улыбался. Большего счастья он еще не испытывал.
— Н-н-но! — крикнул Копылов и подтолкнул свою лошадь ногами.
И Сенька, шлепнув по бокам серой кобылы босыми пятками, крикнул:
— Но!
69


Лошадь послушно двинулась. Ехали впятером: Максим,-еще трое пятиклассников и Сенька. Ремень в Сенькиных руках дрожал, сам он неудобно подпрыгивал на широкой спине лошади и испуганно нагибал голову при каждом ударе лошадиного хвоста. А хвост у кобылы оказался, как назло, ужасно длинным и чуть не доставал до Сенькиной спины.
Но вот Сенька постепенно приноровился к ходу лошади и, подпрыгивая в такт ее шагам, устроился поудобнее, не так, как в начале пути.
— Ну как? — спросил на ходу Максим.— Жив?
— Жив! — радостно ответил Сенька и вдруг подумал: «Как же я с нее слезу?»
Купали лошадей почти у самой плотины. Там, где скот протоптал спуск к воде. Когда подъехали к речке, ребята ловко соскочили с лошадей и сразу повели их в воду.
Сенька тоже задрал левую ногу назад и ловко скатился по гладкому кобыльему боку на землю. Получилось, что он спрыгнул, и довольно неплохо. Потом взял кобылу под уздцы и повел в речку, вовсе забыв раздеться.
— Ты бы штаны снял или хоть засучил,— посоветовал кто- то из ребят.
— Ничего, — бойко сказал Сенька, которому уже нечего было терять: он стоял по колено в воде. Брюки его промокли и надувались, как резиновые камеры.
Пока мыли лошадей, не заметили, как огромная черная туча заслоиила небо. Поднялся сильный ветер, взметнувший клубы пыли и песка, страшно зашумели деревья. Где-то сверкнула молния.
— Заканчивай! Кажется, гроза будет! — поторопил Сеньку Копылов.
Когда вывели лошадей из воды, ветер усилился. Молния сверкнула еще ближе, над лесом. Треснула и с грохотом свалилась на плотину кривая березка.
Сенька пытался забраться на мокрую, скользкую спину лошади, но кобыла дергала задом, и Сенька отскакивал в сторону, чтоб не попасть ей под ноги. Пришлось ребятам помочь — взгромоздить Сеньку на лошадь.
Обратно поехали мелкой рысью...
70


И это испытание Сенька выдержал с честью. Он не видел ни молнии, ни дождя, ни ветра, ломавшего ветви деревьев.
Что ему гроза, когда он мчался на лошади, ничуть не отставая от старших ребят!
Из конюшни Сенька бежал домой в полной темноте, под косым ливнем. На глазах у него повалилось еще несколько деревьев. Ветер гнал по проводам, от столба к столбу, сломанные ветви. Настоящая, буря!
Взбежав на крыльцо своего дома, Сенька остановился, перевел дух и спокойно, с видом собственного достоинства переступил порог. И пожалуй, дома его приняли бы за настоящего водяного, если бы не Сенькино лицо, на котором царило полное блаженство.
— Боже ты мой! Где ты пропадал? Мы здесь с ума посходили! — бросилась к Сеньке мать.
И даже Митя с отцом не выдержали.
— Хорош! — произнесли они в один голос.
— Мы лошадей купали! — сказал Сенька нарочито равнодушным тоном, словно всю жизнь только и занимался этим делом. И пояснил: — На Гремянке.
— Каких лошадей? Зачем? С кем? — хлопотала вокруг Сеньки мать.— Ногу-то, ногу подними! Дай штаны снять!
— Известно, совхозных,— сказал Сенька.—- С ребятами. Нам дядя Яков поручил.
Через несколько минут, переодетый во все сухое, Сенька сидел вместе со всеми за столом и прислушивался к бушевавшей за окном буре.
— Давненько такой грозы не было! Правда, году в тридцать девятом, перед войной, еще сильней ураган прошел,:— вспомнил отец.— Крыши посрывало в деревне, а одну избу и вовсе разбило на щепки...
— Типун тебе на язык! — перебила мать.— Наговоришь! И так сердце заходится.
— Деревья и сейчас поломало. Я сам видел,— добавил масла в огонь Сенька.— Возле магазина ольху скрутило. А ветки таки летят по проводам!
— Ох, что будет, что будет! — вздохнула мать.— Все яблочки небось посшибает! Ни с чем останемся!
71


— Так это лучше! — воскликнул Сенька.— Срывать не надо. Подбирай на земле, и все там.
— Зелень посшибает незрелую, кому она нужна! Разве ее продашь? — продолжала мать.— Наделала эта гроза бед!
«И хорошо! — подумал про себя Сенька.— Пусть все посшибает!»
— Ты, Лена, хоть бы на стол яблочков когда положила! Для нас-то, для своих,— сказал отец.— А то все для продажи, для продажи.
Мать смутилась. Лицо ее покрылось красными пятнами.
— Да разве я не даю? Ведь все наше. Взяли бы,— сказала она, поспешно вставая из-за стола.— Вот они, пожалуйста, кушайте. Вот!
И она поставила на стол корзинку с нераспроданными яблоками.
5
На следующий день после обеда Сенька отправился с матерью в город. Взяли две корзинки. Мать хотела прихватить и третью, но Сенька отговорил.
Мать не спорила, только пожалела:!
— Пропадут! Ох, пропадут! Ведь все три дерева гроза обтрясла. Куда теперь денешь!
В автобусе оказалось свободно. Через десять минут они уже добрались до станции. Подошедшая электричка была дальней — вагоны переполнены. Сенька протиснулся в дверь с пеудобной корзинкой, мать — за ним. Дальше пройти трудно — пришлось остановиться в тамбуре, где тоже было много народу. На остановках люди спотыкались об их корзинки, многие откровенно ругались:
— Опять мешочники!..
Сенька уже привык к этому и безропотно передвигал свою корзинку с места на место.
— Ничего, доберемся как-нибудь,— успокаивала мать, гладя Сеньку по голове.— Ты ее сюда, к краешку, поставь!
Город их встретил привокзальной сутолокой, шумом, раскаленным асфальтом, душным, дымным воздухом. Видимо, уже
72


кончились на заводах смены, скоро пойдут с работы покупатели. В метро опять толкучка у дверей вагонов, опять недовольные взгляды и голоса:
— Дайте же пройти! Ох уж ати мешочники!
Сенька съеживался в такие минуты, терялся, не зная, как лучше поставить корзинку, а мать неуклюже поворачивалась то влево, то вправо, давая дорогу: «Пожалуйста! Проходите, пожалуйста!»
Когда вышли из метро, Сенька спросил*
— Почем просить?
— Сейчас посмотрим, сынок,— ответила мать.— Вот только пристроимся.
Она озиралась по сторонам,, ища глазами милиционеров. Их, к счастью, не оказалось, но зато возле самого вестибюля метро они увидели палатку, где торговали яблоками.
— Пойдем дальше,— потащила Сеньку Maibv— Вон туда!
Они прошли мимо церкви, пожарной команды и кинотеатра,
миновали улицу, уходившую под арку нового дома, но тут опять увидели два лотка с яблоками.
Сенька послушно поспешал за матерью и, заметив ее огорчение, сам предложил:
— Может, за угол?
Дотащились до угла, но и там их ждала неудача. На противоположной стороне улицы раскинулся фруктовый базар,
— Поедем-ка, сынок, в другое место,— предложила мать.
Они вернулись в метро и доехали до следующей станции.
И опять огорчение: фургон и рядом палатка.
— Наверное, болгарские завезли или еще. откуда,— объяснила мать, отбирая у Сеньки корзинку.— Устал, сынок? Давай я.
Пришлось снова спускаться в метро. Сенька встал к кассе за пятаками и нарочно выбрал самую длинную очередь. Чтоб мамка хоть отдохнула-чуть-чуть!
Через пятнадцать минут они уже оказались на другом конце города. И здесь возле метро стояла палатка. Но яблок в ней не продавали. Только овощи.
Лицо у матери просветлело, и даже Сенька обрадовался: не метаться же весь вечер по городу*
73


Отошли чуть-чуть от метро, свернули к скверику, посмотрели, нет ли поблизости милиционера. Слава богу, нет!
— Давай здесь, сынок! — сказала мать, ставя одну корзинку к ограде сквера.— А я на тот уголок пойду.
— А почем? — спросил Сенька.— Сколько просить?
— Тридцать копеек пара,— уверенно сказала мать,— Только поосторожнее. Смотри!
Сенька приподнял тряпку с яблок и принялся за дело:
— Яблочки! Кому яблочки! Белый налив!
Первый покупатель — высокий худощавый мужчина в клетчатой рубашке — подошел к Сеньке:
— Почем?
— Тридцать пара,— сказал Сенька.
— Давай четыре штуки,— сказал покупатель и протянул Сеньке мелочь.
Начало положено!
— Есть яблочки! Прямо с дерева! Кому? Кому? — кричал Сенька.
Покупатели шли. Брали и на тридцать, и на шестьдесят, а какой-то летчик взял даже на рубль двадцать. Сенька заметил, что яблоки покупают почти что одни мужчины. Женщины подходят, смотрят, спрашивают цену, говорят «дорого» или вовсе ничего не говорят — и уходят. В самый разгар торговли подошла мать, подождала, пока схлынут покупатели, спросила:
— Ну как?
Сенька показал полупустую корзинку:
— Ничего!
— Может, дешевим? — сказала мать.— Давай-ка попробуем: рубль за пяток.
— А не дорого?
— Почему дорого?
Рубль так рубль!
— Белый налив! Прямо с дерева! Кому? — опять закричал Сенька.
И вновь появились покупатели. И вновь мужчины брали яблоки, а женщины уходили. Только одна, с девочкой, протянула Сеньке полтинник и сказала:
— Дай на пятьдесят копеек!
74


Сенька подумал и отдал ей три яблока.
Тут он издали заметил милиционера, быстро прикрыл корзинку и отбежал в сквер. Милиционер направился мимо, взглянул на Сеньку и ничего не сказал: видно, он шел домой.
Сенька посмотрел на другой конец сквера, где стояла мать. Оказывается, она тоже заметила опасность и скрылась в подъезде. Но милиционер даже не посмотрел в ее сторону.
Теперь Сенька уже не выкрикивал: «Яблочки! Белый налив! Прямо с дерева!»
— Кому? — спрашивал он вялым голосом, и то лишь тогда, когда появлялся прохожий-мужчина. Женщин он вообще пропускал. Все равно ничего не берут!
Правда, одна женщина сама подошла к Сеньке с вопросом:
— Что у тебя?
Сенька молча показал на яблоки.
— А-а! — сказала женщина и ушла, даже не спросив цену.
Яблоки все-таки постепенно таяли. Осталось не больше трех
десятков.
Услышав Сенькино «кому?», остановились две девчонки — школьницы с учебниками в руках. Видно, только что купили.
«А мы так и не купили»,— подумал Сенька и, не зная, как выразить свое огорчение, протянул девчонкам по яблоку:
— Берите!
— Что ты! — удивились девчонки.-^- Мы вовсе и не собирались, а просто посмотрели.
— Берите! — сказал Сенька.— Чего там!
— Ну спасибо! — поблагодарили девчонки и, отойдя от Сеньки на несколько шагов, недоумевающе переглянулись.— Чудак! Бесплатно отдает, как при коммунизме!
Сенька вспомнил, как он впервые приехал в город. Это было еще до школы. Наверное, за полгода, а то и больше. Тогда они с матерью привезли лук. Самый первый, что выращен ые на огороде, а дома, в ящиках. Мать возила тогда в город и молоко, а Сенька помогал ей. В то утро, попав на привокзальную площадь, Сенька начал здороваться со всеми встречными. Он так привык. В деревне он всегда здоровался на улице. Даже с посторонними. И отец его так учил, и мать. А тут, в городе, Сенька растерялся. Прохожих так много, что он не успевал нро-
75


износить: «Здравствуйте!» Многие отвечали ему о удивлением, а другие просто проходили мимо, видно даже не заметив Сеньки.
— Что ты здороваешься? — удивилась мать.
Сенька удивился не меньше ее: «Сама говорила, что со •взрослыми надо здороваться!»
И вот уже Сенька много-много раз ездил в город. И чем чаще ездил, тем больше чувствовал себя здесь каким-то совсем чужим. Приехал, продал все, что привез, не попался на глаза милиционеру — и хорошо!
И может, сейчас впервые он был доволен, что поступил не так, как всегда. Взял да и отдал девчонкам яблоки! Просто так! Пусть себе удивляются! Ведь на самом деле он вовсе не жадный! И ему совсем не нужны эти деньги!
Начало уже вовсю смеркаться. Рваные тучи застлали предвечернее небо. Было душно и неспокойно, словно перед грозой. Бесконечный поток машин двигался по улице — ехали автобусы, троллейбусы, легковушки. Люди спешили по каким-то своим, не известным Сеньке делам, смеялись, переговаривались.
В домах и витринах магазинов зажглись огни. Вспыхнули матовые шары над сквером и дальше, вдоль улицы. Город тонул в сумеречной дымке — огромный, чужой, непонятный.
Мимо пробежала стайка мальчишек, обронив на ходу обрывки фраз о цирке и каком-то представлении на стадионе. Медленно прошла женщина с детской коляской. Вдоль тротуара проехала мороженщица и рядом с ней прихрамывал инвалид, который рассказывал что-то веселое,— они смеялись. Женщина даже остановилась и произнесла: «Ох, уморил меня, Васькин! Не могу!»
«Им хорошо!» —с завистью подумал Сенька и, вспомнив, что совсем забыл про яблоки, тоскливо произнес:
— Кому?
Остановилось еще несколько покупателей. Подвыпивший гражданин подбросил на ладони яблоко, покачнулся, с трудом поймал его и опустил в корзину со словами: «Фрукт!»
Подошел старичок, взял пяток яблок, внимательно посмотрел на Сеньку, сказал:
— Учиться бы тебе, молодой человек! — и ушел.
76


«Словно я не учусь»,— с обидой подумал Сенька.
Полная женщина нагнулась над Сенькиной корзинкой и долго перебирала оставшиеся яблоки? брала в руки одно, потом меняла его на два и опять — на одно, но покрупнее.
— Сколько?—спросила она, наконец выбрав три яблока.
Сенька хотел сообразить, сколько просить за три штуки, но
растерялся и никак не мог подсчитать.
— На тридцать копеек две штуки,— сказал он и добавил: — Или на рубль пять!
— Так что же это у тебя получается! — возмутилась женщина.— Пятнадцать копеек штука или двадцать?
Сенька совсем растерялся.
— Да,— произнес он.— Так.
— Спекулянты несчастные! — воскликнула женщина, бросив Сеньке тридцать копеек и одно яблоко.— А наверное, еще пионер!
— Нет, я октябренок! — признался Сенька.
— Еще лучше Г—совсем- рассердилась женщина и двинулась по тротуару, шурша платьем.
«Почему «спекулянты»? — подумал Сенька.— И почему «несчастные»?»
Он посмотрел в корзину. Там оставалось четыре яблока.
«А ну их!» — решил Сенька и, прикрыв яблоки тряпкой, взял корзинку на руку.
Он подошел к мятери и передал ей несколько замусоленных рублей и горсть мелочи:;
— Поедем! А то я пить что-то хочу!
Мать как раз продала все яблоки, настроение у нее было хорошее.
— Конечно, сынок, поедем! — сказала она ласково.— А попить я и здесь тебе куплю. Сладенькой. Ты умница у меня. Завтра опять поедем. Яблок-то много еще! А они, смотри, как хорошо идут...
Всю обратную дорогу Сенька молчал. И, только когда подходил уже к Старым Дворикам, он вспомнил:
— А книжки-то и тетради мы так и не купили...
Хотел еще что-то сказать, да не стал. Опять мать скажет: «Мал ты, сынок! Не понимаешь...»


6
До чего же много в жизни непонятного! И верно, мал еще... А понять все ох как хочется! Матери хорошо говорить, она большая. Да только и она, видно, не все понимает. Купила зачем-то козу и радуется. А к чему она? Вот и Митя говорил: «Не совсем сознательная». И Максимка Копылов... Они понимают. Про бабушку Максим правильно сказал. Но бабушка умерла, а ничего не меняется. Вот-вот уже почти начало меняться — и стоп. Опять чуть ли не каждый день в город: то яблоки, то редиска, то зелень всякая! И зачем матери столько денег! Отец приносит, Митя. За корову заплатили. Да и в городе сколько навыручали! А мать — все еще и еще. Хоть бы купила что-нибудь. Телевизор, как у других. Или мотоцикл Мите. Он давно хотел. А если бы с коляской, так и всем ездить можно! Так нет! Радио купили год назад — и все! Вот козу эту еще. Да на что она? А если бы мать в совхозе работала, и ей бы платили! Хватило бы! И на одежду немного нужно! А на еду и подавно. Своего много. Магазин рядом. А в магазине что — дорого? «Спекулянты», наверное, это что-то нехорошее. Хоть и «несчастные», а зло это женщина сказала, ругательно...
Всю ночь ворочался Сенька с боку на бок. Ну, не всю, а полночи наверняка. На луну смотрел раз десять. Она прямо над средним окошком светила. С правой стороны наполовину отрезана, как яблоко какое ножом отхватили. На стене фотографии рассматривал. Хоть темно, а все равно видно. Он их все наперечет знал. Наверху бабушка с дедушкой. Настоящего дедушки Сенька никогда не видел, а только на фотографии этой. На ней и бабушка и дедушка еще молодые совсем — на стариков не похожие. Рядом с ними Митя на двух карточках: маленький, голый, попкой кверху, и в армии. В форме он красивый был. Пограничник! А еще есть отец на войне. Около танка стоит, а голова перевязана. Ранен был. Потом — мать. Девочкой, когда в школе училась. Школа раньше далеко была. Ребята и учились и жили там. Мать, говорят, занималась хорошо! За это ее и сфотографировали. С отцом они в школе познакомились. Он из другой деревни ходил. Ниже всего карточка, где они как раз поженились. И Сенькина карточка — тут же рядом. Правда,
78


нехорошая. Он плохо на снимках получается. Как испуганный! Рядом с Сенькой отцовы братья-близнецы. Оба они погибли. На войне. И материна сестра тоже погибла. В Германии где-то. Угнали ее туда фашисты. А на карточке она девочка совсем, классе в третьем, видно. Над самой Сенькиной головой — грамоты. Одна отцовская — военная. Там все города написаны и реки заграничные, где он побывал. А вторая — Митина — из совхоза. За работу на уборке. Отцу тоже давали такие. Но их очень много, и он не повесил...
Сенька опять повернулся, теперь — на спину. Все, что на стенке, он наизусть знает, а вот не на стенке...
Свет луны падал на Сенькино одеяло и на занавеску, за которой спали отец и мать. Занавеска еле заметно колыхалась, лунные полосы дрожали на ней и вдруг начали как-то странно прыгать. Почему? Да ведь это Сенька сам задел ногами занавеску — вот они и запрыгали. Сенька посмотрел на пол, где тоже лежали лунные полосы,— они не двигались, будто уснули. И Митя давно спал: во сне он всегда посапывает и иногда кашляет. Это от папирос.
Спать вовсе не хотелось. Когда думаешь о чем-нибудь, то заснуть трудно. Сенька даже закрыл глаза, а все равно не спится. Можно долго лежать с закрытыми глазами и не спать. И Сенька лежал. Сквозь закрытые глаза он видел, как светила половинка луны, и вот эта половинка начала расплываться и куда-то катиться. Куда же она катится? Прямо мимо дома и в сад!
Сенька побежал за луной в сад, но что это? Это уже не луна, а просто деревья, и на них висят блестящие от росы яблоки. Они освещены солнцем. Зрачит, сейчас уже не ночь, а утро.
«Хорошо, что утро»,— подумал Сенька и подбежал к яблоням.
Вдруг появилась мать, и Сенька ясно услышал ее голос:
«Ой, пропадут наши яблочки! Надо скорей продавать».
«Рубль пяток! Рубль пяток!» — слышит Сенька, но это уже не мать.
Ба! Да это сами яблоки наперебой галдят:
«Рубль пяток! Рубль пяток!»
А на соседней яблоне тоже какой-то шум.
79


Сенька прислушивается.
«Нет! — кричат яблоки.— Тридцать копеек пара! Тридцать — пара!»
А одно, самое крупное, убежденно повторяет:
«Пятнадцать не двадцать! А двадцать не пятнадцать!»
Сенька в испуге бежит из сада, и под ногами у него путаются огурцы и помидоры.
«Рубль штука! — кричат огурцы.— Мы весенние!»
«А мы полезные! А мы полезные! — спорят помидоры.— Мы дороже!»
Отбрасывая ногами огурцы, Сенька мчится к калитке, но чувствует, что глаза у него начинают слезиться от запаха лука.
Лук растопыривает свои перья и кричит:
«Гривенник пучок! Гривенник пучок!»
«А я— двугривенный! А я —двугривенный! — подпрыгивает пучок редиски.— Сладенькая!»
На улице Сенька переводит дух. Что это? Неужели такое бывает? Нет, лучше пойти на речку и искупаться. Жарко сегодня. И душно.
Он выходит в поле, сплошь усеянное ромашками и васильками.
Сенька удивляется: «Никогда не видел так много цветов». Он присматривается. Да это и не цветы вовсе, а готовые букеты. Ромашки — отдельно. Васильки — отдельно. Поле начинает волноваться. Уж не к буре ли! Нет, это букеты пускаются в пляс. Они поют, шепчут:
«Гривенник букет! Гривенник букет! Гривенник букет!»
Сенька выходит на тропинку. Вот и знакомый мосток. И здесь стоит невообразимый шум и там.
«Гривенник! Гривенник! Пятиалтынный пара!» — пищат незабудки.
«Полтинник стакан! Полтинник! Только полтинник!» — шелестят в рощице кусты малины.
Прямо на мосток под ноги Сеньке выходит целая армия грибов. Они топают, как солдаты, кричат хором:
«Только белые! Рубль! Только белые! Рубль!»
И даже из Гремянки высунули свои морды окуни и, тяжело дыша, пыхтят:
80


«Рубль десяток! Рубль десяток!»
Сеньке становится очень скучно. Он уже не может и не хочет бежать, ему лень двигаться, ноги его не слушаются. Наконец он делает шаг, еще шаг. Еще... А вокруг него и лес, и поле, и трава, и песок, и воздух, и речка, и солнце — все шумят о деньгах. И вдруг оказывается, что это уже вовсе не лес, и не поле, и не песок, и не воздух, и не речка, и н'е солнце, а замусоленные, помятые рубли, и блестящие полтинники, и двугривенные, el пятиалтынные, и гривенники.
«Скучно,— думает Сенька.— Скучно,..»
Он возвращается домой, с трудом входит в комнату и вдруг видит горящую лампадку. Сенька удивляется. Ведь икону давно сняли! И в это же время Катькина голова высовывается из иконы и, тряся бородой, произносит:
«Не по Сеньке шапка! Не по Сеньке шапка!»
Сенька хочет отвернуться. Хочет сорвать шапку. Нет шапки!
Он кричит...
Мать подбежала к Сенькиной постели.
— Что с тобой, сынок? Приснилось что-нибудь дурное? Ложись! Ложись спокойненько! — сказала она, укладывая Сеньку под одеяло.
— Вовсе и не приснилось. Я не сплю совсем! — пробормотал Сенька.— На самом деле это...
7
Мать, как всегда, поднялась рано, накормила мужа и старшего сына, а Сеньку не стала будить. Пусть поспит! Намотался вчера! Да и вечером опять в город.
Пока Сенька спал, она успела собрать последние помидоры, нарыть картошки, а заодно и найти на земле десятка два яблок, оставшихся после бури. Яблоки уже с червоточинкой, и мать решила поставить их на стол. «Верно Коля говорил: для своих- то и забываю».
Проснулся Сенька около восьми. Стал мучительно вспоминать что-то. Вспомнил: Катька в иконе. Посмотрел в угол. Ико-
4 Библиотека пионера, т. 9
81


ны нет. И Катьки тоже. Значит, все это — сон. Впрочем, Катька была. И ее опять надо пасти.
Погода хмурилась. Небо в серой дымке, в воздухе — мелкая дождевая пыль.
— Может, не ходить сегодня с Катькой? — заикнулся Сенька.
— Да ты не сиди с ней, сынок,— посоветовала мать.— Отведи к речке, привяжи и возвращайся! А после сходишь...
«И то ладно! — подумал Сенька.— Хоть бы стащил ее кто!»
Мать словно догадалась:
— Вот только бы не украли!
— А кому она нужна! — с сожалением сказал Сенька.
Он пошел в хлев, надел на Катьку ошейник, привязал веревку:
— Пошли, что ли!
Улица пуста. В такую погоду ребята сидели дома. Взрослые работали. Услышал Сенька и шум отцовского трактора. На крытом току трещала молотилка. Где-то работал движок.
Сенька пересек улицу и вышел на полевую дорогу. Справа на капустном поле стояла грузовая машина, маячили фигуры женщин. Когда подошел ближе, увидел среди женщин и свою учительницу.
Сенька поздоровался с Лидией Викторовной, спросил:
— Тоже работаете?
— А как же! — ответила Лидия Викторовна.— Самая горячая пора. Хочешь — помогай!
— Лидочка у нас молодец. Доброволка! — похвалила учительницу одна из женщин.
Женщины срезали раннюю капусту. Даже шофер не сидел без дела — подтаскивал тяжелые корзины к машине.
— Вот только козу отведу,— сказал Сенька.
— А пусть твоя Катька капустой полакомится,— предложила учительница.— Привязывай ее здесь. Смотри, листьев-то сколько!
Сенька обрадовался:
— И верно!
Он привязал Катьку на краю поля, где уже сняли капусту, а сам подошел к Лидии Викторовне.
82


— На! Нож возьми! — крикнул, ему шофер, бросир к ногам Сеньки большой ножик.— С возвратом!
Катька с жадностью набросилась на капустные листья. Опа моталась по полю, словно ее вот-вот могут лишить такого счастья.
Но Катьку никто не гнал, и она, быстро наевшись, улеглась в полной растерянности между грядками, вяло обнюхивая торчащую перед ней кочерыжку.
А Сенька тем временем вовсю разделывался с кочанами. Срезав два кочана, он не складывал их, как все, в корзинку, а бегом относил к машине и клал прямо в кузов.
— Так-то быстрее! Новый метод! — пошутил шофер.
Повеял ветерок. Небо посветлело, и вскоре сквозь дымку облаков выглянуло мутное солнце. На поле запахло зеленым капустным листом. Закружились над капустой белые бабочки. Сенькина одежда стала просыхать — он один был без сапог и промок с первых же минут работы.
Погода повеселела, и дела пошли веселее. Вот уже ушла одна нагруженная машина, а на поле собралось с десяток наполненных корзин.
— Перекур! — крикнула одна из женщин.
И все поддержали ее:
— Перекур! Перекур!
— Ну как? К занятиям готов? — спросила Сеньку учительница, когда они сели на корзину передохнуть.
— Готов,— сказал Сенька.— Только книжки не все купил и тетрадки. Вот в город поеду...
— Торопись! Недолго осталось.
Вспомнив про город, Сенька помялся и как бы ненароком спросил:
— Лидия Викторовна! Вот слово есть одно непонятное! Что это такое — спекулянты?
Учительница удивилась:
— Спекулянты, говоришь? Ну, это... такие люди, которые обманывают и страну свою и покупателей. Продают разные товары по дорогим ценам...
— А почему они несчастные? — поинтересовался Сенька.
— Несчастные? — переспросила Лидия Викторовна.— Да,
83


наверное, потому, что не все они понимают, что делают. А где ты об этом услышал?
— Да так, случайно,— сказал Сенька, чтобы не вдаваться в подробности.— Спасибо!
Приехала машина. Общими усилиями загрузили в кузов снятую капусту и опять принялись наполнять корзины. А Сенька снова работал по своему методу:; два кочана — и в кузов, два кочана — и в кузов!
Время летело быстро, и Сенька искренне удивился, когда вдруг услышал голос матери:]
— Се-е-е-ньк! Ты почему, сынок, здесь?
— Работал вот,— сказал Сенька, подходя к матери и отвязывая Катьку.— А что?
— Ты ж домой собирался. И Катька у тебя здесь...
— Мне позволили,— буркнул Сенька. Он, сам того не понимая, почему-то стал ершиться и готов был вот-вот вступить в спор.
Но мать не почувствовала этого и миролюбиво продолжала:;
— Я ведь почему за тобой? Катьку подоить надо — да и в город. Скоро час! Яблочки я уже приготовила. Возьмем опять две корзиночки, чтоб не тяжело.
И мать потрепала Сеньку по мокрой голове.
Сенька помолчал, собрался с духом и тихо сказал:
— Я не поеду.
Мать даже не поняла:
— Как? Почему?
— Не поеду, и все тут! — настойчиво повторил Сенька.
Теперь ему стало легче. Он осмелел и на все вопросы продолжал упрямо отвечать одно:
— Не поеду!
Мать начала сердиться:
— Вот я отцу скажу! Никогда не трогала, а тут выпорю. Так и знай, выпорю. Что это еще!
— И говори! И пори! Пожалуйста! — продолжал Сенька.— И сейчас не пойду! И — никогда!
Мать не узнавала Сеньку. Да и сам Сенька себя не узнавал. Он твердил свое:
.— Не поеду!


8
— Ты что же это мать не слушаешься? — спросил вечером отец.
Сенька, как бычок, низко опустив голову, стоял около стола.
— Я слушаюсь,— пробормотал он.— А в город все равно не поеду. Не поеду торговать. Ничем!
Видно, тут бы должен начаться серьезный разговор, но вмешался Митя.
— Рухнула торговая фирма, все, аминь! — сказал он весело, и даже отец не выдержал — улыбнулся.
Ничего не понявший поначалу, Сенька подумал, что это камушек в его огород, и с обидой сказал:
— Спекулянты мы несчастные! Вот кто мы! Не хочу!
Тут уж и Митя вытаращил глаза:)
— Вот это выдай1
— А ты знаешь, Лена, он прав,— произнес вдруг отец.— Обижайся не обижайся, нрав. Пора кончать это дело! Сколько говорили...
У матери совсем опустились руки. Может, она и не ожидала такого поворота разговора, а может, и ожидала.
Мать стояла поодаль от Сеньки и быстро перебирала кончик головного платка.
— Верно, маманя,— поддержал отца Митя.— Смотрите, что о Сушковых говорят! И о нас, видно, не лучше...
— А я что? Разве говорю что-нибудь,— наконец отозвалась мать.— И так уж у меня ум за разум заходит. Мечусь и сама не знаю зачем... Видно, правые вы! И Сенька правый...
9
Все лето погода делала самые невероятные скачки и повороты. Ненужные затяжные дожди резко сменялись долгой удушающей жарой, и вдруг неожиданно становилось по-осеннему прохладно и промозгло. Ночью на земле выступала ледяная роса, и опять нежданно выдавались два-три солнечных дня, которые уступали место ливням и грозам. И вдруг снова — дожди с утра
85


до вечера и заморозки по ночам. В одну из таких ночей вдруг опали орехи... Появилось видимо-невидимо клюквы. Вовсю полезли грибы. А наутро оказалось, что на огородах, почернели и пали наземь не успевшие созреть помидоры, а пухлые семенные огурцы почему-то вытянули корявые бородавчатые шейки.
И вот после всей этой природной кутерьмы настало на редкость чудесное воскресное утро. Утро, похожее не на середину августа, а скорей на середину сентября — по-осеннему прохладное, но солнечное, с бесконечно голубым небом и чистым воздухом. И только в покрове лесов и полей почти ничего не виделось осеннего — молодо зеленела трава на лугах и листва деревьев, а если и попадался желтый лист, то он казался украшением, а не признаком увядания. Красовались первыми желтыми краскам:и клены и дубы, а кусты акации — бурые издали — на самом деле оставались зелеными, и только бесчисленные гроздья созревших стручков на них чернели, словно от загара. И пусть меньше стало лесных и полевых цветов -г- краски земли не потускнели. Буйно цвели вдоль дорог разросшиеся до размеров маленьких деревцев сорняки, краснели шиповник и волчьи ягоды, цветом заходящего солнца сверкала рябина, а в лесу на каждой полянке да и просто между деревьями, словно древние воины, хвастались своими парадными мундирами мощные мухоморы. И сороки, которых развелось за это лето видимо-невидимо, тоже украсили лес мельканием хвостов и крыльев.
Вновь ожили берега Гремянки. Правда, теперь здесь почти не увидишь купающихся мальчишек, зато на смену им пришла целая армия женщин с тазами и ведрами, наполненными бельем. Они полоскали, стучали вальками, переговаривались, словно хотели заглушить крик гусей и уток.
Настроение у Сеньки стало совсем радостным и счастливым. Он ехал с отцом в город, в котором, по существу, никогда не был раньше. Ведь прежние поездки не в счет! Впервые он ехал по настоящим делам — за книжками и тетрадками, за школьной формой, которую ему так и не купили в первом классе. Наконец он ехал просто так.
Город их встретил не меньшим шумом, чем встречает всех приезжающих. Но сегодня это был шум праздника и добрых настроений. Мимо Сеньки мчались машины, и он впервые ви¬


дел, как они быстры и красивы. Мимо Сеньки шли тысячи людей, и он впервые видел их лица — светлые и темные, веселые и серьезные, беззаботные и озабоченные. Сенька шагал с отцом по улицам и площадям, мимо старых и новых домов и впервые не думал о том, какой ему выбрать угол или подъезд, чтобы начать немудреную торговлю. Они спускались в метро и садились в поезд, и Сенька ехал в нем, как все, не боясь, что кто-то посмотрит на него недобрым взглядом или назовет обидными словами.
Они заходили в магазины, заглядывали в ларьки и палатки, и Сенька вовсе не огорчался, а радовался, что в них все есть.
Но самое большое удовольствие Сенька испытывал от встреч с милиционерами. На каждого из них он смотрел такими откровенно восторженными глазами, что многие отвечали ему улыбкой, кивком головы, а иногда и просто так:
— Привет, герой!
— У тебя с милицией прямо особая дружба! — шутил отец.— Что ни милиционер, так обязательно здоровается с тобой.
— Они хорошие! — отвечал Сенька.
О чем только не думал он в этот день, вышагивая рядом с отцом по городу! Но о чем бы он ни думал — он думал о хорошем.
— Папк! А если похлопотать, то сменят нам название? Как? — спросил Сенька у отца, когда они, уставшие, нагруженные покупками, сели в поезд, чтобы ехать обратно.
— Какое название, сынок? — переспросил отец.
— Да наше! Старые Дворики. Почему они старые? Новые куда лучше,— объяснил Сенька.
— А что ж, если похлопотать, то, пожалуй, и сменят,— сказал отец.— Пора уже!
Тут можно было бы поставить точку да и закончить эту маленькую повесть. Можно — и никак нельзя. Ведь у Сеньки вся жизнь впереди!


ТОЛЬКО НЕ ЗАВТРА
1
Погода в это лето не ладилась. Солнечные дни постояли с неделю и теперь уже совсем забылись. Небо хмурилось, поливало землю мелкими и крупными дождями, а если и выпадали просветы, то ненадолго. Температура не поднималась выше восемнадцати, а по ночам и совсем падала. В одних трусах на крыльцо не выбежишь!
Более теплые дни кончались грозами, порой с градом, и опять начинались длинные, нудные дожди.
«В общем, не то весна, не то осень»,—говорили приезжие горожане. А их в Залужье бывало много. И правильно говорили.
89


Горожанам известно, что нужно: позагорать да покупаться, А тут какое купанье! У местных мальчишек и то, как вылезут из Быстрицы, вся кожа в мурашках. Да и подождать мальчишки могут хорошей погоды. А у приезжих — отпуск. Не подождешь. Месяц не покупался, не позагорал — возвращайся домой ни с чем. И не поверят, что отдыхал!
И еще. На беду приезжих, комарья в этом году развелось видимо-невидимо. Ох уж и доводило оно отдыхающих! Своих, залужских, комарье как-то не трогало. Может, надоели комарам свои? Зато приезжие ходили искусанные и расчесанные до крови. Идут по селу и чешутся. Особенно женщины. Даже стесняться перестали. Ни днем, ни ночью нет от комаров спасу. В доме форточку боятся открыть, не то что окно: «Налетят проклятущие — всю ночь не уснешь!»
Павка даже жалел отдыхающих. Только самому-то ему что до этой погоды. Комары Павку не кусали. Купаться и так можно. Ну, а о загаре он и подавно не думал. И зачем ему особенно загорать, когда он и так весь год сам по себе загорелый. Мать каждую неделю моет Павку, а то и отец поможет — все одно загар не отмывается.
— Чернявый, чисто цыган! — вздыхает мать и добавляет: — В твою родню пошел.
Отец соглашается:
— Видно, так. Моя прабабка чистокровной цыганкой была...
Павке нет дела до своей родословной. Лишь бы за грязь не
ругали зазря. А вот в натуре у него и верно, может, есть что-то цыганское. Бродить любит, особенно по лесам. На уроках сидеть долго не любит. Сорок пять школьных минут для него — сущая мука! А сколько их, таких сидящих уроков, набралось за два года!
Правда, уроки не только сидящие бывают. И физкультура, например, и всякие другие, когда ребята что-то делают. В поле работают на прополке или на уборке, на пришкольном участке или еще лучше — в мастерской. Мастерить Павка любит.
А летом Павке совсем хорошо. И уроков никаких, и броди целыми днями где захочешь. По лесам бродить — это здорово!
Леса вокруг Залужья не перевелись, хотя с севера и подступал к ним вплотную 'город. Но город рос разумно — без выруб¬
90


ки. Улицы и дома вписывались в лесные просеки, и даже асфальтовые тротуары ловко обходили стволы сосен.
Залужские леса почти сплошь сосновые. Редко попадались в них ель и береза, еще реже — кустарник. Говаривали, что в древние времена шумело здесь море. А сейчас от моря один песок остался. Песчаные почвы поросли бескрайними зарослями черники. Там же, где остались низинки и впадины, росла и брусника и даже клюква. Только клюква — уже у самых болот.
Павка любил свои сосновые леса и, наверное, не согласился бы променять их ни на какие иные. Пусть там говорят о красоте березовых рощ и дубовых опушек. Все они, по мнению Павки, не стоили и одного ряда сосен — самых красивых и живых деревьев на свете.
Вот они стоят — высокие, ровные, словно бы одинаковые, а на самом деле вовсе не похожие друг на друга. И не только стволами и ветками, а и цветом коры. У каждой сосны, будь то большая или маленькая, своя окраска, свой узор. И солнечным утром свой, и пасмурным днем, и в осеннюю непогодь, и в зимнюю стужу. И шумит каждая сосна по-своему. Д вместе все сосны собирают свои шумы в общий дружный шум, похожий на человеческое дыхание. И на шум моря, которого давно нет в этих краях и которого Павка никогда не видел.
«Сосны — как люди,— думал Павка.— Вместе собрались — вроде и похожи все, а посмотришь — каждая на свое лицо».
И еще Павка любил сосновый лес за его особый запах. Это был запах разных дел: плотничьих, сапожных, малярных... Да что там говорить — всех на свете.
Так пахло в их школьной мастерской. Так пахло в домике Егора Спиридоновича, где Павка мог пропадать часами...
2
Большое село Залужье, дворов двести с лишним. И стоит удобно — на скрещении двух шоссейных дорог, по которым ходят большие междугородние автобусы и много машин. И город от Залужья рядом, рукой подать. Но он все время как бы проез^
91


жает мимо их села, а если и останавливается, то на минутку — заправить машину бензином, попить воды, перекусить.
В Залужье есть бензоколонка, буфет и элеватор. Павкина мать работает на бензоколонке, а отец — на элеваторе. И, наверное, поэтому их дом пахнет бензином и хлебом.
Павка привык к этим запахам, как к родным. Недаром отец шутил:
— В нашем доме все перемешалось — и старое и новое.
—- Разве хлеб — старое? — говорила мать.
Да нет, не старое. Исконное — хлеб...
Они никогда не сдавали свой дом на лето. Хотя были две комнатки как бы не обязательные и можно было потесниться. Правда, к ним приезжали иногда дальние родственники. Тетка матери из Москвы со взрослыми ребятами. Двоюродный брат отца из города с женой. Но это редко.
— Пусть другие сдают,— говорил отец.— Что, дача у нас, чтоб драть за нее?
Может, мать и думала по-иному, но с отцом не спорила. Она с ним всегда соглашалась.
Но и такие дома в Залужье есть, что тебе гостиница. Для хозяев они чисто доходное дело. Порой сами хозяева хоть и на улицу пойдут ночевать, а дачников впустят. Весь дом сдадут и цену подороже спросят.
В общем, в Залужье много приезжих. Даже два детских сада постоянно приезжали сюда на лето. Отдыхать здесь можно: места всюду хорошие и речка Быстрица, какой в городе нет.
Короче, народу в селе жило много разного: своего и приезжего. Павка всех их по фамилиям не знал, не только по именам, отчествам. И другие так.
А вот Егора Спиридоновича знали все: и приезжие и, конечно, свои.
И не потому, что он сдавал на лето свой домик отдыхающим, а сам переезжал с женой в сарай, что стоял на огороде,— так и другие жили летом,— а потому, что был Егор Спиридонович мастером на все руки и умельцем необыкновенным. И слава эта шла не от службы Егора Спиридоновича — трудился-то он простым сторожем при сельмаге,— а оттого, что мог он и запаять
92


что нужно, и побелить, и сапоги починить, и комнату обоями оклеить, и разную плотничью или слесарную работу выполнить.
Как у кого нужда — все к нему обращались.
Так и говорили:
— Пойду к Спирйдонычу, он сделает.
— Не обойтись, видно, без Спиридоныча! Схожу-ка к нему.
И другим советовали:^
— Иди, голубушка, к Спиридонычу. Он вмиг смастерит.
Называли многие Егора Спиридоновича именно так: «Спи-
ридоныч» — ласково и вместе с тем уважительно. Так обычно величают людей, уменью которых завидуют.
И правда, Егор Спиридонович никогда никому не отказывал. Выполнял все, что попросят, и, надо сказать, выполнял на совесть, без всякой халтуры. Уж ежели сапоги подобьет, так по любой слякоти шлепай — ноги не промочишь. Табуретку или кухонный столик сколотит — век не развалится и стоит ровно. Таз или ведро какое запаяет — не потечет. Потолок побелит или стены оклеит обоями — глаз радуется.
Частенько Егор Спиридонович и сам на помощь приходил, без всяких просьб.
Увидит, что у кого-то крыльцо покосилось или забор погнил, скажет:
— Вечерком загляну, поправлю.
Или мальчишку какого встретит — пристыдит г
— Смотри, брат, щиблеты-то у тебя каши просят. Скажи мамке. Да приноси — починю.
А порой прямо в дом заглянет-!
— Давно уж, Пелагея Семенна, гонор точил тебе и ножи. Затупились небось. Давай-ка их. А завтра занесу точеные.
Обрадуется Пелагея Семеновна, захлопочет:
— И верно, Спиридоныч, пора поточить. Я сейчас...
Слава о золотых руках Егора Спиридоновича давно уже прошла по всем дворам Залужья и год от года крепла.
Да что там! Многие женщины его именем своих мужей не раз стыдилиц
— Гляди ж ты! Не пьет человек, не курит. И руки какие! И людям подспорье, и себе выгода! А у тебя все одно: «Некогда! Работа!..»


3
Павка, конечно, знал Егора Спиридоныча давно, с малых лет. Но подружился с ним недавно, с весны. И хорошо подружился. Даже сам Егор Спиридонович теперь Павку дружком называет:
— А, пришел, дружок! Садись. Или дело у тебя какое ко мне?
Ведь бывает так на свете, что дружат ребята и взрослые. Павке скоро десять, а Егору Спиридоновичу на будущий год пятьдесят стукнет. И дружат. Хоть бы что!
А началась их дружба вот с чего.
Весной мать как-то попросила Павку снести Егору Спиридоновичу ведро.
— Вот, уронила,— сказала она.— Теперь течет.
Дома Егора Спиридоновича не оказалось.
— Он у себя в сарайчике,— сказала его жена.— Трудится.
Павка свернул за угол избы и подошел к открытой дверце
сарая. Вернее, даже не сарая, а маленького домика с двумя широкими окошками и крышей, покрытой толем. В домике слышался шум точильного колеса.
— Можно? — спросил Павка.
Егор Спиридонович, в рабочем переднике и кепке, повернутой козырьком назад, остановил колесо.
— Заходи, браток! От Пелагеи Семенны? — И он весело потрепал Павку по голове.
— Да,— подтвердил Павка.— Принес вот...
Пока Егор Спиридонович крутил ведро, Павка с любопытством смотрел вокруг.
Чего тут только не было!
Вдоль одной стены висели и стояли строго, как солдаты в строю, малярные кисти. Круглые и плоские, в виде щеток и гребешков, волосяные, из мочалы и резиновые. Здесь же какие-то замысловатые лопаточки разных калибров, диковинные ножички и валики с аккуратными деревянными ручками.
Другая стена была отдана топорам, колунам и пилам, а возле нее стояли рубанки. Их было много. Совсем не похожие друг на друга — с забавными рожками, как у носорогов, и без них.
94


Клинки и железки к ним лежали отдельно, в специальном ящике.
А посредине — и это главное — стоял настоящий слесарный верстак с тисками и опять — полным набором инструментов. Всех, каких угодно! Напильники и линейки. Кронциркули и угольники. Чертилки и зубила. Шаберы и молотки.
— Здорово-то как у вас! — тольщ) и воскликнул Павка, заметив в углу еще одно чудо — небольшую муфельную печь.
В Павкиной школе разве такая мастерская! Ничего похожего, хотя она и больше в два раза. Разве такой в ней верстак! А тиски! А рубанки! Печи подавно нет! А у Егора Спиридоновича — прямо как на хорошем заводе.
— Работа, она порядок любит,— сказал Егор Спиридонович.— Так-то, браток. А ведро я запаяю и отлужу заодно.
— Про это мамка не говорила,—ответил Павка.
— Не беда,—- заметил Егор Сциридонович.— Лишний рублик — зато луженое, как новое будет.
Очень понравилось Павке. С того дня и зачастил он к Егору Спиридоновичу.
Поначалу, правда, все случая искал:
— Мама, ручка у сковородки качается. Снести Егору Спи- ридонычу?
Или:
— Давай столик кухонный сменим. Попросим Егора Спиридоныча. Он сделает.
А потом и просто так. Придет и смотрит, как Егор Спиридонович работает.
«Вот бы и мне так!» — думал Павка.
Очень хотелось ему попросить Егора Спиридоновича, чтобы тот дал хоть раз рубанком поводить или на настоящих тисках поточить какую-нибудь железяку.
— Подрастешь — тоже, дружок, научишься. Кто работать умеет, нигде не пропадет. Ни в какой жизни. Хоть беда у кого, хоть радость, а все твои руки нужны,— говорил Егор Спиридонович.— И замечу я тебе: каждая работа — она свой смысл имеет.
Это была его любимая поговорка.
И Павка не решался ничего просить. Даже трогать ничего
95


не решался. Уж очень все лежало у Егора Спиридоновича в большом порядке. Но Павке и так было хорошо. В сарайчике пахло клеем и смолой, кожей и машинным маслом, свежей стружкой и красками.
И Егор Спиридонович каждый раз ласково встречал Павку:
— AI Ты, дружок! Заходи!
Очень они подружились. И Павка радовался.
Правда, раз случилось так, что Егор Спиридонович будто обиделся на Павку. Это когда Павка спросил его::
— А вы, наверное, и на настоящем заводе смогли бы работать, как взаправдашний рабочий? А?
— К чему это? И так работаю, не жалуюсь! — отрезал Егор Спиридонович и почему-то нахмурился.
Но это давно было. В начале лета. Егор Спиридонович, кажется, уже не сердится теперь. Видно, забыл.
И Павкина мать тоже довольна их дружбой.
— Глядишь, и ты к делу привыкнешь,— говорила она.*-^ Смотри, какой человек Спиридонычз и сам умелец, и других сызмальства к делу приучает!
4
Из-за дурной погоды детские сады перебрались в Залужье поздно — в середине июня. В эти дни многие залужские ребята бегали смотреть, как большие новые автобусы с красными флажками привозят из города малышей. И Павка бегал.
Вместе с малышами автобусы доставили немудреную детсадовскую мебель. Будто игрушечные, стулья и скамейки, шкафчики и полки, скатанные в трубы коврики и дорожки. Малыши приехали со всем своим хозяйством.
«Много ли нужно таким клопам!» —думал Павка.
Он бегал от одного детского сада к другому и даже помогал таскать эту ненастоящую, как ему казалось, мебель.
У одного из детских садов Павка увидел Егора Спиридоновича. Тот выходил из калитки с шаблоном-линейкой и листком бумаги в руках.
.96


— Помочь придется этим крохам,— сказал Егор Спиридонович.
— А чего? У них все с собой,— заметил Павка.
— Все, да не все,— пояснил Егор Спиридонович.— Песочники надо сделать, дружок, да лесенки, чтоб им лазать. А еш;е два скворечника просили сколотить. У одних, мол, есть, а у других нет. Делов хватит.
Настроение у Егора Спиридоновича было очень хорошее, и Павка обрадовался: «Как не помочь малышам!»
— Можно, я к вам? — спросил он.
— Пойдем, дружок,— согласился Егор Спиридонович.— Все скумекаем, прикинем — и за дело. Я вот уж и размеры снял...
Когда они проходили мимо больницы, Егор Спиридонович вспомнил что-то и попросил Павку подождать его минуточку.
— Чуть не забыл. К доктору мне надо зайти, а потом в сельмаг,— сказал он.— Я быстро.
И верно. Через полчаса они уже были в мастерской.
— Начнем, пожалуй, с лесенок,— предложил Егор Спиридонович.
Павка кивнул:
— Ага!
Егор Спиридонович выбрал несколько сухих досок и нанес на них отметицы.
— Это пойдет под стойки,— сказал он, берясь за пилу.
Пока Егор Спиридонович выпиливал и ровнял стойки, Павка
относил в сторону стружку и щепу, подавал инструменты и шкурку для полировки. К вечеру уже были готовы четыре стойки и десять поперечных перекладин для лесенок.
— Завтра с утра примемся за остальное,— сказал Егор Спиридонович,— а в среду, глядишь, и установим.
— А разве вы спать не будете утром? — спросил Павка.
Он знал, что обычно по утрам Егор Спиридонович спит. В шесть утра он возвращается с ночного дежурства и сразу укладывается спать.
— А я на работу не пойду сегодня,— сказал Егор Спиридонович.— Вот бюллетень взял... При тебе ж к доктору заходил.
— Вы заболели? — не понял Павка.
— Заболел, заболел! — улыбнулся Егор Спиридонович.—
97


Не в том смысле. Работа — она подождет, а тут дело! Так что спешить не будем. Важное дело, дружок. Как детишкам не помочь?
— 	Это хорошо,— согласился Павка.-- Правильно, что отпустили.
Правда, при чем здесь, доктор и бюллетень, Павка не понял.
Не прошло и полных двух дней, как дела были закончены. Егор Спиридонович установил в детском саду лесенки и песочники, а Павка прибил на деревьях два скворечника.
Скворечники особенно понравились Павке.
«И молодец же Егор. Спиридонович! — думал он.— Прямо настоящие птичьи домики смастерил. У нас не такой!»
Малыши тоже остались довольны.
Тедерь, когда Павка проходил мимо детского сада, он обязательно смотрел: играют малыши в песочниках? Играют. И по лесенкам лазают. А в скворечниках поселились воробьи. Воробьи всегда после скворцов их дома занимают.
«И это все Егор Спиридонович сделал,— радовался Павка.— И я ему помогал!»
5
Конечно, Павка не все время у Егора Спиридоновича проводил. По утрам он с ребятами в лес ходил по чернику, купался па Быстрице или просто бегал по лесу.
Быстрица — удивительная речка. Может, когда-то и была она быстрая, а сейчас тихая, степенная, будто нарисованная. Местами цветет она, поросла камышом и осокой, но все равно вода в ней чистая, как в роднике.
Течет Быстрица по зеленой луговине — открытая свету и воздуху, и зеленым сочным травам, и луговым цветам, которых здесь растет множество великое. И лишь возле самого села берег реки становится круче, и на нем уже то здесь, то там появляются сосны и кустарник. Здесь же растет невысокая хилая травка, которая неведомо как тянется из песка. Чем она питается на таком грунте, никому не известно. Ведь вокруг один чистый песок.
98


Красива Быстрица в любую пору дня и ночи и в любую погоду. Вечером и утром, когда туманом застлана. Ночью, освещенная луной и звездами. Парным солнечным полднем и в грозу. И даже в пасмурную погоду красива.
Хотя и не теплая вода в Быстрице нынешним летом п на берегу сейчас не жарко, а купаться можно.
Все мальчишки купаются и некоторые девчонки. Самые отчаянные.
А теперь и приезжие стали залезать в воду. Не все, а те, кто посмелее. А что делать? Хорошей погоды, верно, так и не дождешься. Надо купаться в такую!
Лучшее место для купания — возле мостков, на которых женщины белье стирают. Там и берег пониже, и песок хороший. Иди постепенно в воду — не утонешь.
Воскресным утром Павка забежал к своему соседу Косте Завьялову:
— Купаться пойдем?
Костя человек не очень решительный. Он посмотрел на хмурое небо, поежился и нехотя поинтересовался:
— А ты?
— Раз зову, так пойду,— сказал Павка.
— Тогда пойдем...
Они спустились к речке. На мостках женщины стирали белье. Пришлось отойти в сторонку.
— Бабушка-там моя. Увидит — попадет,— сказал Костя.
Павка стянул рубаху и штаны, сказал нерешительному
Косте «давай» и собрался уже шагнуть в воду, как...
Раздался треск и визгливый женский голос:
— Ой, бабоньки, спасайте! Тону! Ну и леденющая!
Павка бросился от воды назад. За ним — так и не успевший раздеться Костя.
Возле провалившихся мостков стояла по пояс в воде Костина бабушка, а две другие женщины, помоложе, протягивали ей руки и заливисто хохотали:
— Ой* и уморила нас, Матвеевна!
— Смотри не утони!
Пока вытягивали из воды старуху Матвеевну, прогнившие мостки окончательно рухнули. Матвеевна все еще вздыхала
99


и охала, а утихомирившиеся женщины уже завздыхали
о 	другом:
— Стирать-то теперь как? Давно бы их поправить! Вот и дождались!
Матвеевна пришла в себя, отжала подол юбки и только тут заметила внука:;
— Пришел, родненький! Чуть не утопла твоя бабка! Спасибо, не одна тут...
— А вы Егора Спиридоныча попросите,-— подсказал Павка женщинам.— Ему такие мостки сделать ничего не стоит...
—- И верно,— согласились женщины.— Сейчас бы и попросить.
— Ему ж платить надо,— сказала Матвеевна.— Как же без платы?
— А за что ж платить? Да и не возьмет он! — возразила одна из женщин.— Общие мостки. И его баба тут стирает. Для всех, выходит!
— Ясно, не возьмет,—поддержала ее вторая.—Попросить вон ребят, они позовут. А то без мостков как быть! Сбегайте, ребятки, а мы тут подождем.
— Мы сбегаем! Мигом! — согласился Павка.— Пошли, Костя!
Костя что-то замялся.
— Я бабушку вот провожу,—сказал он.—А ты один сбегай, ладно?
— Слетаю! — сказал Павка.— Егор Спиридоныч, он сделает...
6
Егор Спиридонович оказался на месте. Он взял ящик с инструментом, бросил в него горсть гвоздей:
— Прихватим, дружок, вон те досочки.
Три доски он взял сам, четвертую передал Павке5
— Пойдем.
Когда пришли на место происшествия, Егор Спиридонович мигом прикинул, с чего начать, и принялся за дело.
100


— Спасибо, Спиридоныч! — говорили женщины.— Знали, что выручишь. А то куда нам, бабам, без этих мостков...
— Ладно, ладно! — отвечал Егор Спиридонович.— Сделаю как надо! Не свалитесь! Довольны будете!
И точно — сделал.
Хорошо, на совесть. Даже рубанком доски построгал.
— Чтоб ноженьки вам не занозить! — пошутил он.
Павка помогал Егору Спиридоновичу: доски подгонял, гвозди подкладывал под руку, рубанок пододвигал. Все делал, что умел.
— Да,— вспомнила одна из женщин,— тут мы заговорили: может, заплатить тебе за работу-то. А потом подумали, что вроде для всех это. Неудобно: ведь и твоя Елена Петровна здесь стирает. В случае, если что не так, скажи...
Поначалу Егор Спиридонович промолчал, занятый делом. Будто не расслышал.
Потом ненароком заметил:
— А что ж тут сложного? Поровну можно разложить на всех, кто стирает. И мою Елену не забудьте. Что ее обходить! Пускай свою долю внесет!
7
В июле погода стала потеплее. Но дожди все равно не утихомирились. В воздухе парило. Не проходило и дня, чтоб над За- лужьем или по соседству не прогремела гроза.
В одну из таких гроз и случилась беда. Может, и не ахти какая большая, а все же беда, особенно для Павки. Молния ударила в старый клен возле дома Павки и рассекла дерево чуть ли не пополам. Отца в селе не было, он уехал на два дня в город. Павке пришлось перенести удар вдвоем с матерью. Но хуже другое — на клене погиб скворечник.
— Не огорчайся, сынок,— говорила мать.— И хуже могло быть. Что, если бы в дом угодило?
Так и другие считали. После грозы полсела перебывало возле их дома:; вздыхали, сочувствовали, радовались, что пронесло.
Да только Павке что от этих разговоров!
101


— Все равно без скворечни плохо,— не унимался он.— Воробьи вон уже крутятся, а жить им теперь .где?
В скворечне уже больше месяца жили воробьи.
— Можно новую скворечню сделать,— посоветовала мать.— Подожди, отец вернется, или Спиридоныча попроси. Вдвоем и соорудите.
Павка обрадовался.
И правда, как это он не подумал о Егоре Спиридоновиче? Тот такие скворечни для детского сада сделал — загляденье! Если его попросить, так новый скворечник лучше прежнего будет!
— Я сбегаю, попрошу,— сказал Павка.
— Вот и хорошо, сынок! Сбегай,— поддержала мать.
Егор Спиридонович встретил Павку, как всегда, ласково.
— Ну как, дружок, не струхнул в грозу? Слышал, побаловался Илья-пророк у вас. Мамка-то небось заволновалась!
— Скворечню у нас разбило,— сказал Павка.— Так вот я попросить хотел вас: помогите новую сделать! Мамка говорит: отца подожди. А чего его ждать! Ведь вы мне поможете?
— Скворечник? — удивился Егор Спиридонович.— Ну что ты, дружок! Охота тебе думать о таких пустяках. Баловство это! Если б ты о деле меня попросил...
Павка растерялся.
— Каждое дело, дружок, оно свой смысл имеет,— продолжал Егор Спиридонович.— К примеру, спроси меня, как оконную раму сколотить или табурет сделать. Охотно! Покажу, расскажу. Это всегда полезно. Работа, она человека кормит. Не для баловства она, работа! А ты — скворечник! Еще игрушку какую сделать попроси или там модель!
Павка слушал Егора Сциридоновича и ловил себя на мысли: «Модель! А ведь я хотел попросить его помочь модель ракеты сделать и корабль, чтоб по Быстрице плавал. И, наверное, если б Кгор Спиридонович захотел... Он все умеет. Только хорошо, что я не просил, раз он за баловство это принимает...»
— Я думал, раз вы для детского сада скворечни делали...— наконец произнес он.— А так не надо, я просто...
— Для сада я по договору делал, не как-нибудь,— заметил Егор Спиридонович.— Совсем иной коленкор, дружок!
102


Павке стало как-то не по себе. И что его дерйуло вести этот разговор! Уж лучше бы и правда отца дождаться!
Он помялся еще несколько минут и, не зная, что делать, виновато заторопился:
— Пойду я...
— А то посидел бы, дружок,— сказал Егор Спиридонович.— Куда спешишь! Сейчас стекло буду резать. Поглядишь. Алмаз у меня новый.
— Нет, мамка просила,— соврал Павка.— Пойду.
— Ну, бывай! Заходи!
Павка вернулся домой с виноватым видом, будто совершил что-то дурное.
— Нету Егора Спиридошыча дома,— сказал он матери.
— Нету, так потом можно, не беда,—утешила Павку мать.— Или отца подожди до вечера. Потерпят твои воробушки!
8
Матери хорошо так говорить! Она ведь только о скворечне думала, и все, а у Павки теперь другое из головы не выходит. Вот, к примеру, всюду люди работают. И у них в селе, и в городе, и на целине, и на стройках,— он, Павка, знает. Да и как же иначе! Все работают..А для чего? Чтоб деньги за это получать? Да?
Павкин отец каждый день с элеватора домой приходит. Туда зерно со всего района свозят. Разве не важная работа на элеваторе? Конечно, важная! И отца все хвалят, снимок его на Доске почета висит. А там зря никого не выставляют. Отец работает и два раза в месяц приносит с работы деньги. Павка даже дип знает, когда. Но почему-то отец вовсе не говорит об этих деньгах, отдает матери, и все. А говорит совсем о другом. О том, сколько машин они сегодня с зерном приняли. Какой урожай будет в этом году. Как худо бывает, когда на весах целая очередь машин собирается. Как кто работает. И Сам Павка знает уже, что отец радуется, когда кто-то хорошо работает, и огорчается, когда в работе помехи есть. Выходит, думает он о том, как лучше работать на элеваторе.
403


И Павкина мать так. Про что только не расскажет! И как иностранцы на колонке свои машины заправляют. И как бензин им первого сорта не подвезли и из-за этого конфуз получился. А как-то раз даже рассказала, будто кто-то деньги ей лишние давал, чтоб она без очереди бензин отпустила, а она ему эти деньги в лицо кинула и бензин вовсе не стала отпускать. «Езжай,— сказала,— куда хочешь, а я тебе не отпущу! Нечего человека взятками оскорблять».
Выходило так, что и отец с матерью и другие люди вовсе не из-за одних денег работали и думали вовсе не о них.
А вот Егор Спиридонович как же? В детском саду он скворечни за деньги сделал, а Павке так просто не захотел. А еще дружком называет! Значит, за деньги работать — не баловство, а без денег баловство? Разве в деньгах и есть главный смысл?..
9
Воробьям долго терпеть не пришлось. Вернулся отец, осмотрел разбитый клен и сам предложил:
— Придется помочь старику. Ветки подрубить да разбитые места краской покрыть. Авось и зарастут. Как думаешь, Павел? И скворечню сделаем. Согласен?
— Согласен,— сказал Павка.— А клен заживет?
— Постараемся, чтоб зажил...
Все следующее утро они провозились возле клена. Отец достал какую-то специальную краску и покрыл ею голые места. Ветки, которые были задеты молнией, укоротил. Клен словно помолодел.
Потом смастерили скворечню. Получилось не худо. Может, и не такой скворечник вышел, какой в детском саду, да все же лучше прежнего.
— Теперь хлеба у матери попроси,— сказал отец.— Туда положим. Пусть полакомятся наши погорельцы.
Павка принес кусок хлеба. Покрошили его прямо в скворечник, и Павка полез на клен. Ствол у клена удобный — как по лестнице можно лазать.
— Не свались только! — предупредил отец.
104


Когда Павка слез обратно, они вместе посмотрели с земли на свою работу.
— А что,— заметил отец,— недурно вышло! Конечно, твой Спиридоныч, может, и лучше бы сделал, да ему платить надо... Пойдешь сегодня к нему? — спросил он.
Павка замялся.
Пожалуй, впервые сегодня он сравнивал работу отца и Егора Спиридоныча.
Конечно, отец не такой уж мастер и инструментов у него куда меньше, чем у Егора Спиридоновича, а ведь тоже все умоет, когда захочет и когда время свободное есть. И работает он всегда весело. И главное, как-то проще с ним, чем с Егором Спиридоновичем...
— Не знаю,— сказал Павка и добавил: — А что мне идти!
— И то верно! — согласился отец.— А теперь поглядывай, когда хозяева вернутся. Смотри не прозевай новоселья!
Воробьи появились скоро. Поначалу Павка заметил самца. Тот долго кружил над кленом, будто гадая, что это за дерево. Наконец воробей признал клен и опустился на ветку. Вид нового скворечника явно удивил птицу. Воробей косил глазом на свежевыструганный домик, наклонял голову то вправо, то влево, прыгал по ветке и опять с любопытством рассматривал новую квартиру. Через несколько минут он исчез.
«Неужели не понравилось?» подумал Павка.
Но воробей вернулся. Вместе с ним появились воробьиха и двое почти взрослых птенцов.
«Значит, понравилось! — обрадовался Павка.— Вот молодцы!»
10
На следующий день Павка встретил возле больницы Костю.
— За врачом бегу,— сказал Костя.— Бабушка чем-то заболела. Горит вся.
Костя жил с матерью и бабушкой. Отца у них не было. Убили его в позапрошлом году на границе. Раньше и Костя там с матерью жил. Да после смерти отца они в село вернулись, к бабушке.
105


— Небось после того купанья простудилась? — вспомнил Павка.— Вода холодная, а она не молодая.
— Может/ и так.
— А в лес пойдем после? — предложил Павка.— За черникой.
Они вместе пошли в больницу. Там обещали: врач скоро будет.
Теперь можно и в лес. Решили идти в ближний. Все равно в такую погоду охотников до лесных прогулок немного. И хорошо. Черника в лесу никем не обобрана. Сыроежек и волнушек полно, лисички попадаются.
В лесу было сыро и тепло. Земля испаряла влагу, капли дождя висели на ветках сосен. Над кустиками черники кружились комары.
Но Павка сегодня не столько собирал чернику, сколько просто бродил между деревьями и сбивал ногой поганки. Попав в лес, он почему-то вспомнил Егора Спиридоновича и уж никак не мог освободиться от мыслей о нем. Запахи теплого сырого леса возвращали его в домик Егора Спиридоновича. Что-то случилось, и Павке уже не хотелось идти в этот дом. А ведь сколько интересных дел там! Как это здорово — пилить и строгать, точить и забивать гвозди, видеть новые живые вещи, которые рождаются на твоих глазах. А еще знать, что все это нужно людям и тебе, что все это может кого-то радовать, кому-то помогать. И разве может быть работа баловством? И только потому, что за нее не платят!
В школе их тоже учили разным делам. Учителя, взрослые и серьезные люди, помогали им строить и клеить модели, выпиливать из фанеры красивые узоры и даже делать простенькие игрушки для малышеи-первоклассников. И никто никогда не говорил им, что это пустяки, баловство.
А скворечник? В нем живут птицы, и даже малышам известно, что птиц надо оберегать. Они полезны. Почему же скворечники — баловство? И модель какого-нибудь самолета или корабля — баловство? Или игрушка, которой радуется карапуз?
— Ты чего молчишь? — спросил Павку обычно сам не очень разговорчивый Костя.— И ягоды не ешь.
Костины руки и рот были совсем лиловыми от черники.
106


— Я не молчу,—сказал Павка.— A-как ты думаешь, Гагарин или Титов строили модели, когда маленькие были?
— Ясно, строили,— ответил Костя.— А недавно, я. по радио слышал, в Москве соревнования были разных моделей, так их не одни ребята делали, а и большие тоже.
— И я думаю, строили,— ответил Павка.
— А почему ты о них? — насторожился Костя.
— Да так просто,— неопределенно ответил Павка.— Вспомнил почему-то...
И
Мать, конечно, заметила, что Павка перестал бывать у Егора Спиридоновича. И не вспоминал о нем совсем.
Она удивлялась:
— Уж не поссорились ли вы?
— А чего нам ссориться? — отвечал вопросом Павка.
Больше он ничего не мог сказать.
Да и себе он вряд ли мог бы все объяснить. Просто не хотелось ему больше встречаться с Егором Спиридоновичем.
Так всегда бывает, когда ты слишком доверился и полюбил человека, а он оказался совсем не таким, как ты его представлял...
12
Прошла неделя, а может, чуть больше.
И вот выдался первый по-настоящему летний день. Проснувшись, Павка увидел на полу солнечные лучи, а за окном — кусок голубого неба и улицу, залитую ярким светом. Такого он уже давно не помнил.
Наверное, потому сегодня особенно громко галдели птицы в палисаднике и небывало ярко цвели большие садовые ромашки под окном. Мать их очень любила. Павка уже настолько привык.к ним, что раньше и не замечал их, а сейчас заметил. Уж очень хороши они в это солнечное утро. Как никогда!
Павка выбежал на крыльцо. Потянулся, взглянул теперь уже на все небо и на село, купавшееся в солнечном утре.
107


«Наверное, проспал,— решил он.— Дома никого нет».
Он забыл, что сегодня четверг и, значит, мать не могла уйти на работу. По четвергам у нее выходные.
«Сейчас на Быстрице хорошо,— подумал Павка.— И в лесу. Позвать, что ль, Костю?»
Только он вспомнил про Костю, как в калитке появилась мать.
— Встал уже? — спросила она.— Ты бы, сынок, к дружку своему зашел, к Костику...
— Я и сам думал,— перебил ее Павка.— Вот умоюсь только...
— И сходи,— закончила мать.— Несчастье у них. Скончалась Матвеевна. Вчера под ночь. Я как раз от них иду. А то чего мальчишке с покойницей там сидеть. Пойдите лучше с ним куда-нибудь, погуляйте...
Когда Павка пришел в дом Завьяловых, там толпился народ. За спинами не было ничего видно. Павка пробился чуть вперед и скорей догадался, чем увидел, что Матвеевна лежит на столе, а стол застлан букетиками ненастоящих цветов и ветками хвои. Никто не плакал. Лишь вздыхали и говорили вполголоса. Все то, что обычно говорят в таких случаях?
— Пожила со свое...
— Отмучилась...
— Ты о себе думай теперь. Что ж ей, покойнице, нужно?
— Все там будем!
Наконец Павка нашел Костю и потянул его во двор:
— Пойдем, что здесь-то все стоять...
Они вышли в сени и тут заметили Егора Спиридоновича. Он разговаривал с Костиной матерью, покручивая рукой сантиметр.
— И не волнуйся,— говорил Егор Спиридонович.— Все будет сделано. И гроб сделаю, и могилу вырою там, где ты сказала...
— Спасибо тебе, Спиридоныч! Спасибо, милый! Не знаю, как и благодарить тебя, что сам пришел,— отвечала Костина мать.— Вот только как заплачу тебе, не ведаю. Не то что пятнадцати рублей — полтинника нет! Сынишке форму купила как раз на пенсию. Потратилась. Если бы знала...
108


— Да не беда это. Не думай сейчас! — успокоил ее Егор Спиридоныч.— Получишь пенсию — отдашь. Пятнадцать рублей, как договорились. А впрочем, ладно, двенадцать можно. Случай такой...
Егор Спиридонович двинулся к выходу.
Вид у него был деловой и, как показалось Павке, даже довольный. Таким его Павка наблюдал не раз. Всегда, когда у Егора Спиридоновича появлялась работа.
В дверях Павка заметил отца и мать. Они рассуждали о чем- то с соседкой Завьяловых.
Павка прислушался.
— Вот он — хваленый ваш! — говорил отец.— Золотые руки! Да только кому радость от них? Понимаю, когда человек для людей трудится. А этот что? Для кармана своего! С таким не то что в коммунизм идти, а и сейчас тошно...
Павка слушал отца, и ему казалось, что это он про Егора Спиридоновича говорит. Может, и верно. Уж очень точные слова. И сам Павка об этом думал, да выразить не мог.
— Мало ли! И другие берут,— робко возразила мать.— Ведь не так, за дело.
— За дело. Не всякое дело деньгами надо мерить,— сказал отец.— А то, что есть еще такие, верно. Вчера были — терпели. И сегодня еще кое-где встречаются. Но только не завтра!
...Павка вышел на улицу и вновь заметил Егора Спиридоновича. Он стоял у калитки.
Тут они нечаянно и столкнулись.
— Ты, дружок! — обрадовался Егор Спиридонович, похлопав Павку по плечу.— Пропал совсем, не заходишь! Что так?
Павка смутился, не знал, что ответить.
«Соврать что-нибудь? Или так отговориться? — пронеслось в голове.— А как?»
Егор Спиридонович продолжал ласково смотреть на Павку. И от этого Павке стало почему-то еще больше не по себе. Лицо его покрылось красными пятнами.
И вдруг Павка словно вспомнил что-то. Вспомнил, собрался с мыслями и выпалил дрогнувшим голосом:!
— А вы деньги за все берете?


ПЕРВОЕ АПРЕЛЯ - ОДИН ДЕНЬ ВЕСНЫ
Весна всегда приходит кстати. Не то что зима, или осень, или даже лето. Ранней зиме, например, никто не радуется. Да и какая в том радость, если на земле и трава еще не пожухла, и листва с деревьев не опала, а уже валит снег и прихватывает морозец! И не просто холодно. Как говорится, ветерком пронизывает. А за городом и подавно худо. И картошку толком не убрали, и не сняли капусту, а тут —на тебе! — зимняя стужа!
Поздняя зима — тоже не радость. И для земли, что без снега сама стынет и озимые губит,— плохо. И для людей, которые и без того не вылезают из осенних простуд.
111


Про осень и говорить нечего! Особенно, если она дождлива и промозгла.
Ну, а лето? Конечно, лето — совсем неплохая пора. Да слишком много планов на лето строят люди. И для работы, и для отдыха, и просто на каждый день —для жизни. А глядишь, и поломает лето все планы. Одним недодает солнца, а с дождями, наоборот, перебарщивает. Другим — жары отпускает в избытке, а с прохладой жадничает. И так — каждый год. А тут еще запросы у всех разные. У горожан — свои. У деревенских жителей — свои. В Сибири — одни. В Средней Азии — другие. Попробуй тут всем угодить!
Вот и получается, что одна весна всем временам время, какая бы ни была она — ранняя или поздняя, буйная или спокойная! С нее, весны, все начинается — в природе ли, в людях.
Поэтому и я решил с весны начать — с весны на московских улицах.
1
В Москву весна нагрянула рано. Небо поголубело. Солнце стало вовсю припекать, зимние одежи с людей скидывать. А про снег и говорить нечего. Неизвестно, кто с ним быстрее справлялся— дворники ли, уборочные машины или теплынь? Поплыл снег. Ручьями побежал. Лужами распластался на асфальте.
Гошка не знал, прилетели уже грачи и скворцы или нет. И как узнаешь? Естественных наук второклассники не проходят. Но и без скворцов видно — настала весна. По небу видно. По солнцу. По лужам. И — по грязи. Ох и мн’ого ее стало на московских улицах в мокрую погоду! Может, даже не меньше, чем где-нибудь за городом. Прошелся от дома до школы или обратно, все — заляпался. Мать ворчит, а сама каждый день чулки по нескольку раз стирает. Ясно, она не такая неаккуратная, как Гошка, а все равно, выйдет на улицу — обязательно чулки забрызгает.
И так все.
Но люди не сердятся. Потому что, во-первых, весна. А во- вторых, грязь на московских улицах тоже не обычная, а осо¬
112


бая —рабочая. Строится Москва, копается, перекапывается — отсюда и грязь. Там подземный тоннель строят, там — переход, там — трубы перекладывают. Ну, а там, где новые дома растут на месте старых,— и подавно. Люди строят, торопятся. Машины торопятся. Самосвалы й огромные грузовики с платформами, на которых стены домов привозят, растаскивают грязь по всему городу. А строят сейчас в Москве столько, сколько никогда не строили! Попробуй поспей строительную грязь убрать!
Говорят, что по весне у всех бывает хорошее настроение.
Гошка не знает, что такое настроение. Гошке просто бывает или хорошо, или плохо. Хорошо, когда не ругает никто и вообще когда все хорошо. Вот в школе Гошка учится — это хорошо! В школе нравится ему. И то, что у них машина есть — новая «Волга»,— это хорошо. И когда можно покататься на ней — хорошо. А раньше у них был «Москвич» — это тоже хорошо. Но не так, как «Волга». «Волга», ясно, лучше!
А что же плохо? Плохо, правда, не часто бывает, но бывает. Во дворе, например, Гошка как-то подрался. Правильно подрался, за правду, а ему же попало. Мать как раз шла из магазина и увидела.
— Я же правильно стукнул его!.. Чего он сам!..—пробовал оправдываться Гошка.
— Ион еще говорит «правильно»! — возмущалась мать.— Как это можно драться «правильно»? Я покажу тебе «правильно» ремнем!
Вот дома всегда так. Не разберутся, а кричат.
Когда родители ссорятся — это тоже плохо. И Гошке при этом попадает. Как в прошлом году, например, из-за дачи.
Раньше у них всегда дача была. Давно была. Гошке девять лет, и все эти годы он знал: как настает июнь, они отправляются с матерью на дачу. Там хорошо. Гошкина мать не работает, и поэтому ей не надо ждать отпуска. В прошлом году они тоже жили на даче, но осенью дачу отобрали.
Тогда-то и поссорились мать с отцом. Только отец домой вернулся и про дачу сказал, сразу все и началось.
— Я так и знала! — возмущалась мать.— Так и знала! От тебя этого следовало ожидать. Тебе все безразлично: и мое здоровье, и здоровье сына...
g Библиотека пионера, т. 9
из


— Это, конечно, свинство! — говорил отец.— Я и сам понимаю и не меньше тебя возмущен. Сколько лет пользовались — и вдруг... Но что делать? Согласись: дача — казенная, и мы занимали ее не совсем законно. Одно дело, когда я руководителем мастерской был, другое — сейчас...
— Что значит «законно», «незаконно»? — не сдавалась мать.— Почему другим можно? И уж если ты считаешь, что правильно отобрали, так свою надо было строить. Сколько лет тебе говорила! Тряпка!
Мать часто ругала отца за бесхарактерность и называла его почему-то тряпкой!
Но тогда Гошка никак не мог понять, что случилось с дачей. Всегда была дача «своя», и вдруг оказалась «не своя». Всегда говорили: «наша дача», «у нас на даче», «к нам на дачу» — и вдруг «казенная»!
— А почему она наша и не наша? — спросил Гошка.
Тут он получил подзатыльник от матери.
— Правильно! Не лезь не в свое дело! — сказал отец.
Отец с матерью потом долго не разговаривали. А когда заговорили, опять стали ссориться. Вновь мать говорила отцу, что ему наплевать на свою семью, наплевать на то, что она и Гошка нездоровы.
Гошка очень удивился. Вроде бы мама всегда была здорова. Но он решил в ее здоровье не вмешиваться. Мало ли что! Глядишь, опять попадет!
— А почему я нездоров, когда здоров? — спросил Гошка о себе.
— Займись-ка лучше уроками! — с досадой сказала мать.
«И чего они ссорятся, взрослые! — думал Гошка.— Смешно!
Ну, ребята ссорятся или даже дерутся в школе — это понятно. Один подножку подставил, другой ни с того ни с сего тряпкой в тебя запустил, третий — пример не дал списать... А-взрослые! Вот отец, например. Он еще только с работы пришел, слово сказать не успел, а мать уже на него сердится. Будто только и ждала его, чтоб поругаться!»
Чаще всего, как замечал Гошка, отец и мать из-за денег ссорились и из-за разных вещей. Из-за вещей, когда отец чего-нибудь не купит, что мать просила. «У меня денег таки! нет»,—
114


объяснял он. А мать — на него! А разве он виноват, если и верно у него денег нет! Правда, отец у Гошки архитектор. Много домов построил отец в Москве, и не только в Москве. Гошка знает. Но знает Гошка и другое: ведь дома не один отец строил, а и рабочие, и другие, люди. Что же, одному отцу все деньги отдавать! Вон Гошке дают каждый день деньги на завтраки, так их и хватает на одни завтраки. А на самокат или на двухколесный велосипед все равно не хватит, хоть неделю не завтракай! Правда, Гошка не работает, и зарплаты у него не бывает, а у папы и зарплата есть, и еще какая-то «левая» работа. Смешно—«левая»! Это отец с матерью часто говорят про «левую» работу, и тогда мать тоже ругается. Вроде так получается: матери хочется, чтоб «левой» работы у отца было больше, а отец не может достать эту «левую» работу.
— Возьми, в конце концов, с книжки!—говорит отец.— Есть же деньги!..
— «С книжки»!—возмущается мать.— Тебе волю дай, так и на книжке ничего не будет!
Вот и ссорились отец с матерью по всяким непонятным Гошке пустккам.
Но так случалось не всегда. А если Гошке и попадало ни за что, так на то он мальчишка. Тут не всегда разберешься, когда Гошка прав, а когда неправ.
Сегодня отец с матерью веселые. И Гошка знает почему. Мать достала вчера в мебельном магазине шесть новых стульев с полукруглыми красными спинками и столик на низких прямых ножках.
— Какая все-таки прелесть весна! — сказала она.— Весной всегда больше красивых вещей в магазины забрасывают. Смотри — самые модные!
Ну, а отец? Отец доволен тем, что довольна мать. Ведь когда она довольна, и отцу меньше достается. А потом, он с Гошкой едет за город, в деревню, где они будут жить детом.
— Ты нас скоро не жди! — сказал отец матери.— Дорога, сама знаешь, дальняя, и дел там много. И сруб посмотреть, и дачу снять, и о ценах договориться надо! Раньше вечера не жди!
Дел и верно у них было много.
115


После долгих споров из-за дачи («Мы думали, что она наша была, а оказалось — общая. Вот ее и пришлось отдать» — так объяснила Гошке мать, когда перестала сердиться) отец с матерью решили: построить в деревне, где когда-то жила бабушка, свою дачу, а пока дача будет строиться, снять по соседству две- три комнаты и прожить в них предстоящее лето. Отец даже ездил в деревню, и мать ездила. Но это было давно — зимой. И не в воскресенье. Потому Гошка и не мог с ними поехать. Он в школе был.
А сейчас он едет, да еще вдвоем с отцом. Это даже лучше, что у мамы дела. Без нее спокойнее!
Отец взял сумку с едой.
— Молока мы там купим,— сказал он.
И они спустились во двор.
Светило солнце, галдели воробьи, и человек двадцать взрослых и ребят — жителей дома — разбрасывали в скверике снег. Владельцы машин откапывали свои «Победы», «Волги», новые и старые «Москвичи», «Жигули», смешной «Запорожец». За зиму машины завалило снегом, но теперь весна, и пора приводить их в порядок.
— Пап! А чего наша машина в гараже стоит, а не как у всех, здесь? — спросил Гошка.— Туда ездить далеко. А здесь — интересней!
— Не мели чепуху! — сказал отец.— Машина заботу любит, ласку. Ведь не чужая она!
Люди в скверике увидели Гошку с отцом и обрадовались:;
— Вот молодцы Барсуковы! Вышли все же на воскресник! И как раз свободные лопаты есть!
У Гошки на его круглом, с узкими карими глазами лице появилась счастливая улыбка. Как раз вчера вместо четвертого урока они разбрасывали снег на школьном дворе. Это было здорово!
И потому, что урок пения заменили работой во дворе. И потому, что сама работа эта была веселая и интересная. Старшие ребята смотрели на второклассников, как на малышей, и думали, что они ничего не могут. А они, второклассники, разгребли всю волейбольную площадку и еще возле ограды успели снег разбросать.
116


— А что!—сказал кто-то из старших мальчиков.—Смотри-ка, Овчукова, т-вои октябрятки дают жизни!
Люся Овчукова была командиром Гоппшной октябрятской звездочки, и она-то, уж конечно, не посрамила их чести.
— А ничего! — ответила Люся.— Мои октябрята... Вы еще не знаете, на что способны!
Дома Гошка пытался рассказать об этом маме, но неудачно. Как раз в это время привезли стулья и столик и ей было некогда слушать Гошку«
— Подожди, потом...
И сейчас, увидев во дворе людей, разбрасывающих снег, Гошка обрадовался.
— А что? Давай! — предложил он отцу.— Чуть-чуть, а потом поедем!
— Нет-нет! Мы уезжаем! Никак не можем! — сказал отец и неловко развел руками.— Не сердитесь, некогда!
— Тотда хоть жену прислали бы,— сказала одна из женщин.— Тут и дела-то на час. И работа — одно удовольствие!
Отец, как показалось Гошке, почему-то смутился.
— Да, знаете, она не может никак... Что-то неладно себя чувствует сегодня,— объяснил он.— Так что уж не получится...
Гошка даже остановился: «Неладно чувствует? Ведь у мамы как раз хорошее настроение!»
— Пойдем, пойдем! — заторопился отец.— Что ты еле плетешься! Пока на метро, пока что... Пойдем!
— Вечно у них так! Одно слово — Барсуковы! Все для своей норы! — услышал Гошка долетевшие из скверика слова.
Они быстро вышли за ворота и направились в сторону метро.
Отец шел молча. Да и Гошке теперь что-то не хотелось разговаривать.
«Плохо как-то получилось,— думал он.— И ехать уже неохота...»
2
Весна всех подгоняет, всех торопит. Землю торопит* чтоб скорей она освобождалась от снега. Воду подгоняет, чтобы быстрей проносила она по рекам последние льдины, чтоб веселее бе¬


жала в ручьях и испарялась в лужах. Деревья торопит и траву, чтоб зеленели быстрее. Солнце, цветы, людей — всех подгоняет, всех торопит весна.
И по людям даже под землей, в метро, весна узнается. По лицам, по одежде, по походке. Люди спешат, весело спешат, кто куда — неизвестно, но и их подгоняет весна. Какие-то чудаки лыжники с трудом протискиваются в двери вагонов. Будто у них и зимы не было, чтоб накататься всласть. А может, и правда за городом еще снега вдоволь? Торопятся люди с тяпками и лопатами, с малярными кистями и ведрами. Это, известно, дачники. Сезон на носу — самое время приводить дачи в порядок. А тут еще и рыбаки, и незаконные охотники, поскольку срок охоты не настал, и древние старушки, и ребятня с родителями... Всех подняла весна на ноги и закружила в веселом человеческом водовороте.
Попав в метро, Гошка сразу повеселел. Отец порылся в кармане и тоже заговорил:
— Подожди, я гривенник разменяю...
Гошка по натуре человек отходчивый. Отец произнес первую фразу — Гошку за язык не тяни.
— Народу-то! — произнес он.
— Ты лучше за руку держись! Не отставай! — посоветовал отец.
— Можно, я пятаки опущу?
— На, только один. Иди вперёд!
— А ты? — спросил Гошка.
— Я — сам. Не задерживайся!
— Поезд! — заторопился Гошка.
— Не спеши! Давай сюда! — сказал отец.
Наконец они сели в вагон, и тут, кажется, отец тоже окончательно отошел.
— Как синяк-то? Болит? — вспомнил он.
Гоша и сам забыл про синяк под левым глазом, который посадил еще позавчера. В школе, на физкультуре, стукнулся. Си- нячище получился отменный. Физкультурница Нина Петровна даже пятаком его прикрыть не могла. Приподняла Гошку на руках к стойке брусьев и говорит: «Прижмись! Прижмись! А то синяк будет!» Вроде перепугалась она, хотя что ей было пугать¬
118


ся —Гошка сам о «козел» стукнулся. И виноват был сам — никто их к «козлу» не тянул, завозились с ребятами перед началом урока: сначала он Павку Елисеева толкнул, потом Павка ответил. Ну, и налетел Гошка глазом на «козла», о мат споткнувшись. Вот теперь и синяк!
— 	Не-е! — ответил Гошка отцу.— Только когда зеваю, болит.
Через пять остановок они сошли. Миновали улицу, два переулка и свернули во дворик. Тут и был гараж. По нынешним временам — гараж отменный. Каменный. Утепленный. С водопроводом. И всего лишь две машины. Не у каждого московского автомобилиста вообще есть гараж, а такой и подавно!
Почти новая, салатного цвета «Волга» стояла в нем гордая, чистая, блестя всеми своими хромированными частями. Как на выставке! И верно, пожалуй: Гошка глупость сказал про двор. Что ж красавицу такую во дворе, под открытым небом, держать?
Пока отец возился с машиной, Гошка покрутился вокруг гаража. Стукнул ногой по подтаявшему льду. Перегородил щепкой тонкий глубокий ручеек, бежавший вдоль деревянной ограды садика, и уже через минуту щепка превратилась в настоящую плотину. Вода заходила кругами, силясь столкнуть щепку. Ручьишко наполнился до краев, вышел из берегов, будто и впрямь был силен и неуёмен. Черная, хрипло мяукающая кошка подошла к ручью, видно, хотела перемахнуть в садик, но увидела свое отражение в воде и растерянно повернула назад. На длинных, почти вертикально торчащих из подтаявшего снега ветках кустарника шумно покачивались толстые воробьи. Ветки прогибались, воробьям было явно неловко, сидеть на ровных, почти без единого сучка палках: они соскальзывали, трепеща крыльями, и вновь цеплялись за ветки, словно желали похвалиться друг перед дружкой.
В маленьком дворике было сыро. На двух веревках, протянувшихся от дома к садику, висело мокрое белье, и оно пахло весной. Солнце, закрытое крышами тесно прижатых домов, не попадало сюда. И почерневший снег здесь таял медленно, не то что в их дворе — просторном, светлом, растянувшемся сразу на целый квартал.
119


Отец выгнал машину из гаража. Гошка уже собрался открыть дверцу, но вдруг вспомнил:
— Пап! А машина-то сзади побита!
— Как? Где? — Отец выскочил из машины и бросился к багажнику.— Где? Где побита?
А Гошка весело запрыгал вокруг машины:
— Первое апреля — никому не веря! Первое апреля — никому не веря!
Отец от растерянности опустил руки и закричал:
— С ума ты сошел! Вот я сейчас тебя! И нашел чем разыгрывать — машиной!
Гошка перепугался:
— Да пап! Ну, я так! Первое апреля сегодня...
— Шутить тоже надо уметь! Нашел чем шутить, нечего сказать! — произнес уже спокойнее отец.— Ну ладно, садись! Двинулись! Как говорится, время — деньги...
3
И они поехали.
Сначала по переулкам, где снег, сброшенный дворниками прямо на мостовую, разлетался из-под машины грязными брызгами. Потом по улицам, уже порядком подсушенным весной, а местами даже похожим на летние.
«Как здорово! — думал Гошка. К нему постепенно вернулось доброе настроение.— Машина своя — здорово! Красивая—здорово! Ехать так —здорово! Далеко ехать —здорово! И вообще все — здорово!»
Гошке казалось, что все прохожие смотрят сейчас на них. Смотрят и думают: «Куда это люди едут? Наверное, в интересное путешествие. Вот бы и нам так!»
— Пап! А все так могут, если захотят? —спросил Гошка.
Отец сидел за рулем тоже довольный.
— Что? — переспросил он.
— Ну, вот так,— пояснил Гошка,— чтоб машина была своя и ехать вот так... Как мы!
— Да как тебе сказать? — произнес, на минуту задумав¬
120


шись, отец.^- Все — не все... В общем, кто хочет,— может, пожалуй. Главное, жить надо уметь!
Гошка, хотя и не очень понял, сказал:
— Ага!
«Жить надо уметь!» Эти слова отца понравились Гошке. Понравились и непонятностью своей, и какой-то таинственностью, и гордым звучанием. «Жить надо уметь! Это здорово! — думал Гошка.— И красиво! И здорово!»
Но тут Гошка почему-то вспомнил про дом и совсем невпопад спросил:
— А мама вовсе не больна, а ты сказал, чувствует себя неладно.
Отец рассмеялся:
— Тебе что ж, в самом деле хочется, чтобы твоя мама колупала снег вместе с дворниками?
Гошка не понял, почему это плЬхо — разбрасывать снег во дворе? И он сам бы с удовольствием... И мама, наверно? И потом, там вовсе не одни дворники работали.
Но он почувствовал, что так не скажешь: по тону отца почувствовал — и серьезному и насмешливому.
И он сказал другое:
— Нет. Не хочу.
— Вот то-то и оно! — весело заметил отец.
Машина долго выбиралась из города на автостраду. Но и здесь город не кончался. Он тянулся вдоль дороги, захватывал пустыри, поля и даже овраги, соединялся с прежними большими и малыми городками и поселками и вновь прижимался к дороге. Где-то город даже взбегал на ближние и дальние холмы, врезался в леса и рощи.
А это твой дом? — беспрерывно спрашивал Гошка.—
А это?
— Нет, не мой,— говорил отец,— хотя эти дома тоже в нашем институте проектировались. А мой сейчас в другом месте строят, в Люберцах...
На шоссе мелькали светофоры и дорожные знаки; запарившиеся на солнцепеке милиционеры торопили водителей и пешеходов. Каменщики подгоняли бортики новых тротуаров. Под катками дымился свежий, неутрамбованный асфальт.
121


Гошка вспомнил, что года четыре назад, когда они переезжали на новую квартиру, и у них так было. Их дом стоял последним на недостроенной, перерытой улице, и прямо из окон Гошка видел конец города.
Но это давно было. Сейчас за их улицей не кончается город. И где он кончается — неизвестно.
А вот теперь, когда они едут с отцом по шоссе, Гошка увидел, как кончился город в другом месте. Город как-то сразу оборвался, мелькнув последними башенными кранами и коробками недостроенных домов. Исчезли катки и самосвалы, траншеи и заборы, светофоры и милиционеры. Отец поудобнее уселся за рулем и прибавил скорость. Впереди лежала ровная, сухая, почти пустынная воскресная автострада, и поля по сторонам, и леса, и рощи, и разбросанные по холмам деревеньки.
Дорога теперь шла совсем по безлюдным местам, хитро обходила деревни и дачные поселения, прорубала леса и пересекала глубокие ложбины, перескакивала мостами через речки и проскальзывала под железнодорожными насыпями.
В лесах и рощицах еще лежал снег. Лежал незыблемо, прочно, будто зимой, лежал удивительно чистый среди однообразно серых стволов ольхи, осин, дуба, вяза, клена и удивительно белый — среди обновившихся по этим весенним дням молодой хвоей елей и сосен. И лишь там, где мелькали березки — одинокие, парные или целыми рощицами,— снег уже был другой: весенний, подтаявший, которому и жить-то осталось, может, неделю-другую, не больше.
На опушках, ближе к шоссе, зияли проталины с побуревшей прошлогодней травой и мокрыми листьями, с колеями, проложенными телегами, и лужами, что тянулись местами целыми озерами и реками. Вода в лужах не свежа, как крепко заваренный чай, но прозрачна. Лужи не глубоки, трава и земля чуть прикрыты водой, мудрено ли ей не быть прозрачной!
Гошке было так хорошо, что он все время молчал. Он собрался было открыть ветровое съэкло, чтобы не так парцться — уж очень солнце пекло! — но отец сказал:
— 	Не надо! Простудишься!
Пришлось повернуть назад зажим стекла. Ничего! И так можно!
.122


Солнце светило прямо в глаза. Гошка откинулся на сиденье, довольно зевнув. Его лицо округлилось еще больше. Узкие глаза превратились в длинные щелки. Школьная фуражка залихватски съехала набок, как у заправского боцмана. Может быть, он даже немного прикорнул: перед ним проплыли какие-то радужные круги, мелькнула белка с золотым орешком на обычной елке, и вдруг под ней появилась женщина в белом фартуке, а Гошка, как оказалось, сидел на новом мамином стуле с полукруглой красной спинкой и никак не мог подняться. Но вот он с трудом вскочил со стула и... увидел в окно машины красную бензоколонку.
— Заправимся,— сказал отец, так, видимо, и не поняв, что Гошка задремал.
У бензоколонки тянулись две очереди. В одной — грузовики, «Победы», два небольших, заляпанных грязью автобуса и желтая автоцистерна с надписью «Молоко». В другой — «Москвичи», «Жигули» и «Волги».
Они проехали очередь «Москвичей», «Жигулей» и «Волг» справа, и отец дал задний ход, ловко подрулив багажником под красную колонку.
— Куда? Видишь, очередь! Куда прешь? — услышал Гошка чьи-то раздраженные голоса, но отец уже выскочил из машины и подошел к окошечку.
Через минуту он вернулся к машине, отвинтил колпак бака и принял у водителя, стоявшего сзади «Москвича», шланг:
— Давай!
Кто-то еще продолжал возмущаться, девушка из окошка крикнула:
— Чего галдите! Понимание надо иметь! Торопится товарищ! — И тут же добавила уже отцу: — Готово!
— Поехали,— сказал отец, садясь в машину. Он спокойно вытер руки и включил мотор.
А чего они? — поинтересовался Гошка, когда машина вновь выехала на шоссе.
— Д-да так,— ответил отец.— Лишний полтинник боятся потерять. Вот и торчат по полчаса в очереди...
Гошке почему-то вспомнился школьный буфет во время больших перемен. Хоть они и второклассники, а все равно-—
123


попробуй-ка пролезть без очереди! Да и в первом классе так было. Даже Люся Овчукова говорит: «Без очереди, ребята, не надо!» Сами мальчишки, а то и девчонки тебя так за шиворот вытащат, что долго помнить будешь! И не только с второклассниками так поступают. Вон как-то один из взрослых парней — может, из седьмого или восьмого класса — упрашивал: мол, пропустите, некогда, передачу на радиоузле вести надо! И то не пустили без очереди. «Если ты без еды не можешь, так мы без твоей передачи обойдемся! — сказали.—Ничего, постоишь!»
«А здесь, на колонке, как получилось!..— думал Гошка.— И хоть бы что! А почему-то стыдно...»
Машина шла ровно и легко. Гошка посмотрел на спидометр: 80! Потом — на отца. Отец молчит, но лицо у него спокойное, светлое. Гошка знает: за рулем отец всегда так. Он будто отдыхает за рулем.
Мимо опять мелькают поля и леса, пригорки и овраги. На обочинах и полянках, где посуше, разгуливают грачи и скворцы («Значит, уже прилетели!») и беспокойно тычут носами землю молодые галки — черные, лоснящиеся на солнце, с дымчатым пушком на затылках. Галки осторожны, пугливы, хотя им никто не грозит. Услышат шум на дороге — ив воздух. Отлетят в сторону, приземлятся и вновь как ни в чем не бывало земные поклоны отдают. Видно, много по солнышку дождевых червей повылезло.
А у Гошки никак из головы бензоколонка не выходит. И спать уже ему вовсе не хочется. И рад он, что едут они по дороге все дальше и дальше от колонки. А она будто гонится за ними и кричит в сто голосов: «Куда? Видишь, очередь! Куда прешь?»
Гошка оглянулся назад. И правда, не гонятся за ними? Нет, вроде не гонятся. Вдали инвалидная коляска едет да фургон. Их на колонке не было.
Бежит и бежит дорога. Бежит навстречу солнцу и теплу, которых с каждым километром пути все больше и больше. Рыхлее, зернистее снег в лесах. Глубже лужи. Шумнее ручьи, суше полянки и пригорки. Вот уже кое-где мелькает еле заметная травка. Вон возле ствола осины папоротник вылез, а среди старых пеньков желтеют корзиночки мать-и-мачехи. Ну, а если с
124


машины сойти да повнимательнее посмотреть — и подснежник найдешь, и голубую перелеску, й медуницу, и хохлатку, и первую бабочку-пяденицу встретишь!
4
Конечно, весна всюду чувствуется. И в городе чувствуется, и на загородных дорогах, и в лесу.
Всюду оживает природа, и люди, под стать ей, радуются.
И все же нигде так весны не понять, не почувствовать, как в деревне.
Для деревни весна — не смена одежды, не хмель свежего воздуха в голове, не беззаботная радость и нетерпеливое ожидание положенного отдыха. На это у деревни и поздняя осень есть, и зима, хотя в любую пору дела здесь всем хватает. Известно, что молоко пить и мясо есть люди круглый год хотят и чтобы хлеба было вдоволь — люди привыкли. А раз так, то ни зимой, ни весной деревне дремать не положено, ни летом, ни осенью ей нет отдыха. Как передремал лишнее — сам на себя пеняй и другие на тебя пенять будут. Эта дрема и в самой деревне аукнется и в городе —- в магазинах.
У Гошки, ясно, по малости лет, таких мыслей не было, когда подъезжали они с отцом к деревне Голубинка. Да и какие у него могли быть мысли, если в деревне-то Гошка, по существу, никогда не был! Коров и тех на картинках только видал! Ведь дача, где они прежде жили,— не деревня. Это был поселок, населенный такими же дачниками, как Гошка, и вокруг на много километров тянулись такие же дачные поселки.
Красиво стоит Голубинка, на высоком косогоре. Слева лес, видно, большой — края его не достанешь глазами. Справа — сосны и елки малой рощицей. Деревня вынесла свои дома между лесом и рощицей как бы специально, напоказ: мол, глядите, люди приезжие и по дороге проезжие, на нас, голубинских! Вот как мы на земле стоим — красиво и прочно!
Дома многие в Голубинке и впрямь голубые. То ли синькой выкрашены, то ли еще какой небесной краской, но со стороны глаз радуют*
125


Это здесь давно так повелось*— объяснил отец.— Бабка твоя рассказывала, что и в молодость ее в Голубинке дома в синий цвет красили.
Бабку свою Гошка знал по единственной фотографии в альбоме. Да еще по разговорам о том, что вскоре после смерти избу ее спалило грозой.
Представить бабушку молодой Гошке было трудно. Наверно, это было очень-очень давно.
— А ты здесь жил? — спросил Гошка.
— Немного, года два, говорят, как родился. Мы в городе жили с отцом, значит, с дедом твоим...
Они подъехали к большому мосту.
— «Река Глубокая»,— вслух прочел Гошка.— Вот покупаемся!
— Купаться здесь летом хорошо,— сказал отец.— Не утонешь! По пуп всю речку перейти можно. Одно название «Глубокая»!
Сейчас река казалась широкой, внушительной. Лед еще не сошел, но по краям река разлилась талыми водами, вплотную подходившими к косогору, на котором стояла деревня, и к лесу с противоположного берега. В середине реки на льду .еще виднелись лыжни и лунки. Около одной из лунок сидел неизвестно как попавший сюда через водные преграды рыбак с удочкой и книжкой. Может, он так и сидит здесь с зимних времен и не видит, что весна настала и вот-вот реку вскроет?
Миновав мост, отец вышел из машины и стал прикидывать, как лучше подъехать к деревне:
— Зимой все не так было. А сейчас по этой грязи, пожалуй, и не проберешься.
Пришлось справиться у прохожих. Лишь третий наконец объяснил:
— А вы вперед проезжайте. .Метров триста. Там дорога в Голубинку как раз через лес. Отменная дорога. Проедете!
«Отменная дорога» оказалась не совсем отменной. Распутица и грузовики сделали свое дело; разбили дорогу как могли. Отцу пришлось порядком покрутить баранку, чтобы не засесть.
В лесу стояла сырая, промозглая прохлада. Пахло прелой листвой, мхом, хвоей. Птиц в лесу пока не слышно, а может,
126


они просто остерегаются дороги! Только тяжело прошумел крыльями взлетевший с ближней ели ворон да где-то вдали раздалась барабанная дробь дятла.
Дорога стала светлетьвпереди появилось солнце. Лужи блеснули в его лучах. Молодая сорока испуганно взлетела с дороги, спугнув стайку воробьев. Воробьи тут же возвратились, но услышали шум машины и опять подались в сторону, чтобы переждать. Хоть и не ахти какая штука идет, а все же машина. Лучше не рисковать!
— Кажется, выкрутились! — сказал облегченно отец, когда они выбрались из леса на относительно сухую часть дороги.
Теперь слева лежали бесконечные поля, покрытые довольно заметной зеленью озимых. В двух-трех местах женщины разбрасывали лопатами остатки снега, притаившегося возле кустарника и в канавах.
Трактор тащил по полю прицеп, груженный сероватым песком. На песке сидели девушки и, задрав головы, смотрели в небо. Прямо над ними тянулся облачной струйкой след самолета. Девушки следили за невидимым самолетом и вовсе не замечали, как кувыркаются в воздухе жаворонки. Трактор тяжело кряхтел, пробираясь с прицепом по неровной мокрой земле, и песен жаворонков Гошка не услышал. И все же, видно, они пели. Уж очень здорово кувыркались жаворонки! Кувыркались, взлетали вверх, падали вниз, делали круги! Как тут без песен!
Дорога свернула вправо, и машина легко покатила к деревне.
— Ну вот мы и у цели! — весело сказал отец.
Деревенская улица встретила их непривычной тишиной.
Гошка заметил, что теперь, вблизи, дома в деревне уже не
выглядели так красиво, как издали, с дороги. Дома были всякие: и новые, и старые, и совсем покосившиеся под соломенными крышами. И голубой краской не все покрашены. Но были и голубые, и новые, и по-настоящему красивые.
Воскресный день в городе — это толпы людей, шум, гам, а тут на улице пусто, дома будто замерли. Только птицы щебечут да малые ребята, даже для Гошки совсем малые, возятся возле домов.
Отец подогнал машину к одному из палисадников и заглу¬
427


шил моторы. Прямо перед домом на улице стоял новый сруб — обычная коробка из свежеотесанных бревен с пробитыми в стенах окнами и дверью.
— Вот она, будущая хата наша! — сказал отец и добавил:: — Если договоримся, конечно. Нравится?
Гошка довольно безразлично посмотрел на сруб («Что тут такого: коробка недостроенная — и все!»), почесал нос и, чтобы не огорчать отца, сказал:-
— Ничего!
— А теперь пойдем,— поторопил отец.
Они вошли в калитку, поднялись на крыльцо и открыли дверь. За полутемными сенями была еще одна, обитая войлоком, и отец потянул ее на себя*
— Можно? Есть кто?
В избе за столом сидела старушка. Толстая, с редкими седыми волосами, розовая на лицо. Она читала журнал «Пионер». Увидев отца, старушка сбросила с носа очки и суетливо захлопотала:
— Никак, Барсуков Васятка! Заходи, заходи!
Гошке было чудно, что его отца, такого взрослого человека, старушка называет по-мальчишески Васяткой й что сама она читает журнал «Пионер».
Тут Гошка заметил на шее у старушки цепочку от креста, а на пиджаке, который был наброшен на плечи, значок с портретом Гагарина, и ему стало совсем весело.
— Здравствуйте, Анастасия Семенна! — прокричал отец довольно громко. Видно, старушка плохо слышала.— Вот приехали, как зимой обещали. А Николая Петровича нет?
— Да нет, нет! Где ж ему сейчас дома сидеть! — сказала Анастасия Семеновна.— И Надя его в поле, и ребятишки куда- то с утра сорвались. На подкормку, что ль, или еще куда, не ведаю. Время такое — весна! Весной без дела не сиди! Сам побегаешь, тогда и она тебя накормит! А это небось внучок? Какой ладненький! Как звать-то тебя? — спросила она у Гошки.
— Гоша,— смущаясь, сказал Гошка.
— Это сын мой, Анастасия Семенна, а не внучок,— пояснил отец.
— Знаю, знаю, что тебе он сын, а матери-то твоей, Вере Про¬
128


хоровне,— внучок. И похож он на нее. А ты ведь, Васятка, так и не сходил тогда на могилку-то к матери. Хоть теперь сходи! И так уж не частый гость был, а она-то, бедная, все тебя поминала, все поминала. Про отца-то твоего и слышать не хотела, а о тебе маялась, всей душой маялась.
Анастасия Семеновна говорила с явным укором.
— Сегодня схожу,— пообещал отец.— А ведь мы, Анастасия Семенна, по делу приехали. Насчет сруба...
Гошке показалось, что, услышав про сруб, старушка сразу изменилась в лице и даже всхлипнула. И верно, она достала платок и поднесла к глазам::
— Уж брал бы ты его скорее, а то и смотреть на него тошно. Как взгляну, так сердце за Ванюшку нашего обливается! Никак свыкнуться не могу! Ведь сынок, хоть и взрослый был. Знали ли, ведали, ему дом готовя, что не вернется...
Тут Гошка вспомнил: как раз об этом рассказывал отец, когда зимой из деревни приехал. Сруб этот готовили для старшего сына, летчика, который вот-вот должен был вернуться домой. Но сын не вернулся, погиб. Самолет, что ли, его разбился или еще что — Гошка не понял.
— И впрямь, видно, не к добру дом затеяли Ванюшке строить! — продолжала старушка.— Глядишь, не строили бы — возвратился невредимый...
Анастасия Семеновна опять всхлипнула, вытерла платком лицо и как-то виновато посмотрела на отца:
— Бери его, голубчик, скорее! Бери!
Отец помялся минуту и опять спросил:
— Где же нам Николая Петровича твоего найти?
— А кто ж его знает, где его теперича носит! Делов-то по всему колхозу, а он вон ведь какой стал, колхоз,— пять деревень,—сказала Анастасия Семеновна, уже явно успокоившись.— Я вот вам сейчас чайку с дороги налью. Молочка бы предложить, да нету в доме. Не брали уж неделю. Все дела.
— Чаю не надо, не хлопочите! Лучше потом! — сказал отец.— А не знаете, где председателя нам найти, чтоб о земле с ним договориться? Не говорил с ним Николай Петрович, не слышали?
— Насчет разговору не слыхала. Может, и был разговор, раз
129


Николай обещал,— ответила Анастасия Семеновна, опускаясь опять на лавку.— Да вы садитесь, садитесь! Чего в дверях-то стоять! А председатель? —Она задумалась.— Правление-то у нас в Сергиевке. Это соседняя деревня. Пять верст отсюдова. Может, там он или еще где? Время уж больно горячее. Только таким, как мы, старым, сидеть...
Речь Анастасии Семеновны звучала для Гошки как-то совсем необычно. Старушка словно не говорила, а пела и многие слова произносила по-своему, не так, как их говорят в городе.
Отец спросил еще про комнаты. У кого бы лучше снять? Да поближе чтоб?
— Так это у всех тут можно,— сказала Анастасия Семеновна.— Хоть к Солянкиным зайди, тут рядом, хоть у магазина — Окуневы, у Стражновых тоже... У кого ребятни поменьше, у всех можно. Дачников-то к нам немного набегает. Далеко...
— Ну ладно* Анастасия Семеновна, мы пойдем Николая Петровича твоего искать,— сказал отец.— А там видно будет. Глядишь, он подскажет. Еще увидимся.
— Ищите-ищите,— согласилась Анастасия Семеновна.— Ногами-то, правда, больно далеко вам ходить...
— А у нас машина.
— С машиной-то лучше, конечно,— подтвердила старушка.— Глядишь, и найдете. У людей поспрошайте. Может, видали его... А то к вечеру заходите. К вечеру-то все в доме соберутся.
5
И правда, безлюдная Голубинка пустынна. Тихо на улице. Лавочки у палисадников пусты. Окна домов распахнуты, а голосов не слышно. Магазин и тот закрыт: с часу до двух перерыв. Спокойные кошки греются на солнышке. Рыжая с белыми пятнами примостилась на пороге магазина. Лежит, глаза от блаженства зажмурила. Две серые — рядком на скамейке. Еще несколько на подоконниках. Собаки уныло бродят по улице — им жарко и не до кошек.
Домов сорок в Голубинке, не больше, но при каждом две-три
130


скворечни. В палисадничках скворечни. На улице скворечни. Между избами на ничейных деревьях скворечни. Какой-то чудак прибил скворечню к шестку телевизионной антенны. И -гг ничего! Невозмутимый скворец сидит на антенне, как на жердочке, смотрит по сторонам карими глазами и изредка перебирает худыми красными ножками. Такие же скворцы важно восседают и у других скворечен. Черные и сероватые, пятнистые и крапчатые, они словно отдыхают после напряженной первой половины дня. Видно, сейчас скворцов в Голубинке больше, чем людей!
— Спросить бы, да не у кого! — говорит отец, медленно пробираясь через неподсохшие деревенские ухабы и рытвины.
— А вон у них! — посоветовал Гошка, показывая вперед.
Там играли трое ребят и девчонка в сером платьице. Гошка
даже обрадовался, завидев их. С утра он катается с папой на машине, и вдруг впервые — ребята! Какие ни на есть незнакомые, а все же ребята. Вдруг они знают? Ребята были слишком маленькие, девчонка — тоже не больше. Но ничего не поделаешь: хоть у них спросить.
Отец притормозил машину и крикнул через окно:
— Николая Петровича не встречали, Острова?
Ребят, видно, больше заинтересовала «Волга», чем вопрос. Пусть она и запыленная с дороги, и грязью забрызганная, все ж блеск хрома и свежей краски сохранился. Мальчишки деловито обошли машину, а девчонка даже потрогала марку на радиаторе.
Гошка был страшно горд и счастлив. Малы ребята, а понимают толк и, наверно, завидуют ему.
— Давай их покатаем? — прошептал Гошка отцу.— А?
— Ты что! Машину мазать! Смотри, какие они! — громко сказал отец.— Так как? — переспросил отец, уже обращаясь к ребятам.
— А у нас пять «Волгов» таких,— сказал один из мальчишек.— Три с оленями, а две без оленей. Теперь без оленей, говорят, все «Волги» выпускают!
— Только они не такие замусоленные,— добавила девчонка.
Гошкино самолюбие было явно уязвлено.
131


fi— Поехали, пап! Что у них узнаешь! — недовольно про- фырчал он.
— Да я не про машину вас спрашиваю,— повысил голос отец,— а про Николая Петровича Острова. Где он может быть? Как думаете?
— Я вчера его видела, дядю Колю,— сказала девчонка.— Может, на ферме он?
— Иль на силосной башне? — неуверенно добавил один из мальчишек.
— Может, в Сергиевку уехал? — неопределенно сказал второй.
— А что ему в Сергиевке быть! — не согласилась девчонка.— На ферме он или за кормами поехал.
И лишь один из мальчишек, самый маленький, промолчал.
— В общем, объяснили! Спасибо! — поблагодарил отец, досадуя, что зря потерял время.
Но ребята уже не слышали его. Они отошли к дому, где играли прежде, и опустились на корточки: то ли стали копать что- то в песке, то ли что-то рассматривать.
Машина проехала в конец деревни и свернула на ферму. Ферма — несколько длинных коровников, новых, старых и просто древних — помещалась на задворках Голубинки. Здесь было довольно много народу. Телятницы и доярки в белых халатах разной свежести, рабочие в телогрейках, несколько мальчишек и девчонок чуть старше Гошки — все занимались какими-то своими делами и вовсе не обращали внимания на подошедшую «Волгу».
Лишь один из мужчин, стоявший возле механической картофелечистки, произнес:!
— Начальство, что ль, опять какое?
Гошка с любопытством смотрел на картофелечистку. Мужчина забрасывал в нее картошку ведрами, мелкую, грязную картошку прямо с землей. Машина мыла ее, перегоняла по транспортеру в барабан, и вот уже картошка выскакивала чистая, без кожуры, и ее несли куда-то в коровники, наверное, на корм скотине. «Интересно управлять такой машиной! — подумал Гошка.— Вот бы я маме картошки начистил!»
— Острова тут нет, Николай Петровича? — спросил отец.
132


— Острова? Да все был здесь,— услышал Гошка чей-то бойкий девчоночий голос.— А сейчас с ребятами навоз повез вон по той дороге. Да вы догоните его. Езжайте!
Поехали по той дороге. Она была подсохшая и сравнительно ровная. Вокруг — поля, пустые, прорезанные прошлогодней вспашкой. Людей здесь нет пока, только грачи и галки, деловитые, прыгающие по комьям земли в поисках корма. Машина шла ровно, и отец прибавил скорость.
— Я есть хочу,— вдруг сказал Гошка.
Ему и в самом деле захотелось есть: то ли утром плохо позавтракал, то ли воздух весенний подействовал.
Отец посмотрел на часы:;
— Да, вроде пора. Два часа уже. Возьми пока бутерброд в сумке. Пожуй...
Гошка достал с заднего сиденья авоську и развернул бумагу:
— Я вот этот возьму, с сыром. А ты?
— Бери! Бери! — согласился отец.— Я потом.
Гошка с жадностью впился в бутерброд::
— Вкусно!
Вскоре они нагнали трактор с прицепом. Видно, тот самый, что видели два часа назад в поле по пути в Голубинку. Опять на прицепе на кучах песка, похожего на необработанную соль, сидели девушки. Они подбрасывали в ладонях песок и забавно хихикали, будто кто-то невидимый щекотал их.
«Им хорошо! — почему-то подумал Гошка.— Едут куда-то, песок везут и смеются!»
Трактор с прицепом шел посередине дороги, и объехать его было трудно.
Отец посигналил, заезжая чуть влево, но тракторист, видно, его не услышал.
— Пропустите, красавицы! — крикнул отец.— В песочек играете?
— Это не песочек, дядя, а минеральные удобрения! Знать надо! А еще начальство, ай-ай! Булки-то вон небось едите, а не знаете простых вещей! — засмеялись девушки с нескрываемым ехидством.
Гошка смутился. Даже бутерброд опустил на колени да так и замер с полным ртом. «Проехать бы скорее!»
133


— Гриш, а Гриш! Пропусти-ка дядю с дитем! — крикнула одна из девушек куда-то вперед — видно, трактористу.
Тракторист, наверно, понял не сразу, о чем речь.
— Да вправо подай! Вправо! Машина тут обгоняет! — пояснила девушка.
Наконец трактор резко крутанул вправо и двинул прицеп на обочину.
434


— Привет нижайший! — театрально поклонился молодой тракторист, махнув кепкой, когда они проехали мимо.
— Бедовые девчата! — произнес отец.— Таким пальца в рот не клади! Да ты ешь, ешь,— добавил он, заметив, что Гошка все еще держит бутерброд на коленях.
Вдали, где дорога круто сворачивала влево, показался обоз. Телег шесть — восемь.
135


— Видно, они! Прибавим газку! — весело сказал отец.
— Пап, а почему они нас начальством обозвали? — спросил Гошка, дожевывая бутерброд.— И там, на ферме, тоже?
— Деревня! — весело сказал отец.— Для них что ни машина — начальство!
— А «Волги» у них тоже есть,— вспомнил Гошка.— Ребята там говорили, помнишь?
Отец промолчал, и Гошка тоже не стал больше спрашивать.
Через несколько минут они нагнали последнюю подводу с навозом. На ней сидел мальчишка лет тринадцати-четырнадцати с растрепанными русыми волосами и веснушками на лице.
— Николай Петрович не с вами? — спросил отец.
— На первой подводе он,— сказал мальчишка, показывая вперед.
— А ну, посторонись!
Мальчишка дернул лошадь за поводья, и она нехотя свернула в сторону.
Так, сигналя и выкрикивая «посторонись!», они объехали несколько подвод, пока не нагнали первую. На ней и верно рядом с возницей-мальчишкой сидел Николай Петрович Остров.
Увидев отца, он сказал вознице: «Подожди!» — и соскочил с телеги:
— Здравствуй, Василь Василич! Какими судьбами?
— Да вот ищем тебя всюду,— сказал отец.— Приехал, как и обещал, чтоб договориться...
Николай Петрович повел рукой по загорелому лицу, будто вспоминая, о чем это отец с ним собирался договориться.
Но оказалось, он помнил.
— Догадываюсь, да только не сердись, Василь Василич, не могу сейчас. Дел — во! — И он провел указательным пальцем по кадыку.— Ребята, видишь, ждут, и там, на поле,— народ. Не могу. К вечеру давай. Часам к шести вернусь, может, к пяти...
— Ас председателем ты говорил? — спросил отец.
— Да говорил. Он не против,— сказал Николай Петрович и бросил подошедшим ребятам: — Сейчас едем! Подождите! Сейчас!.. Только тебе бы тоже не мешало с ним побалакать. Ведь он и не знает тебя, хоть ты и из нашенских. Может, сам помнишь его, Сашку-то Егорова? Однолетки мы, вместе росли.
136


— Не помню, И как мне помнить! — развел руками отец.— Где искать-то его?
С утра был в Сергиевке. Смотай! На машине пара пустяков! — посоветовал Николай Петрович.— А что до утра, так и не знаю прямо. Говорить-то о чем? Бери!
— Как — о чем? — удивился отец.— А цена? А рабочие? Кто же ставить его будет?
— О цене какой разговор! Не на базаре! Строил я дом не себе, знаешь! Да вот как стряслось с Иваном... Не до цены тут! Бери, как есть! — просто сказал Николай Петрович.— А вот с рабочими прямо и не знаю как! Кто сейчас может? Не сердись, Василь Василич, пора мне! — опять торопясь, добавил он.— Давай к вечеру! А пока председателя поищи. Не откажет он. Обещал...
Гошка слушал весь этот разговор из машины, а сам все посматривал на важных мальчишек, сидевших на подводах или стоявших возле лошадей. Гошке было завидно.
Наконец к нему подошел какой-то мальчишка.
— Звать-то как? — полюбопытствовал он.
— Георгием,— солидно сказал Гошка.
— Что ж ты, так вот и ездишь все?.. В машине?.. — опять спросил мальчишка.— В каком классе-то? В третьем?
Гошка почему-то покраснел, может, потому, что его приняли за третьеклассника, и сам спросил:
— А ты?
— Я? Четвертый кончаю, в пятом буду скоро,— ответил мальчишка, к полному удивлению Гошки. Он был и росл, и серьезен, и по лицу никак не походил на четвероклассника.
— Я во втором,— ответил Гошка.— Скоро в третий перейду.
— Второй год, что ль, сидишь?
— Нет! Почему? Первый! — вспыхнул Гошка и, открыв дверцу, вылез из машины.
— А с виду большой. Правда, из машины так показалось,— сказал мальчишка.— А так и верно не очень... Ну пока! Пора нам! — И он отошел от машины, направляясь к телеге.
Гошка с завистью смотрел на удалявшегося мальчишку, но тут отец кликнул его:
— Ты чего выскочил? Садись! Поедем сейчас!
137


Отец, кажется, уже договорился о чем-то с Николаем Петровичем и, видно, напоследок спросил его:
— А ты, что же, навоз возишь?
Даже Гошка удивился этому вопросу. Что спрашивать? И так видно: на телегах навоз ребята везут, и Николай Петрович — с ними.
— Как же! Весна! — сказал Николай Петрович.— Земля заботу любит, ласку! Ведь не чужая она!
Гошке показалось, что он уже слышал эти слова. Но где? Ог кого? Как ни старался Гошка вспомнить, не мог. И все же он где-то слышал это...
6
Теперь их дорога лежала в Сергиевку. Пять верст от Голубинки, как сказала старушка Анастасия Семеновна. И сын ее Николай Петрович подтвердил: «Близко. Километров с пять, не больше!» Но они ехали, ехали, ехали...
Так бывает в школе на длинных уроках: вернее, на тех, которые кажутся длинными. А для Гошки самый длинный — рисование. На других уроках интересно, а вот на рисовании — прямо беда. Не умеет Гошка рисовать! Как ни старается, не умеет!
Гошка с нетерпением ожидал окончания каждого урока рисования, но он, как назло, тянулся долго.
Вот и сейчас их дороге нет конца, как этим длинным урокам!
Гошка попробовал считать людей на полях. Дошел до двадцати восьми и сбился. Людей становилось все больше, и никто не смотрел на их «Волгу». Люди работали.
Мимо проезжали машины, и тракторы, и подводы. Гошка начал считать их, но спохватился: как? Или считать одни машины, или одни тракторы, или одни подводы? А может, машины и тракторы без подвод? Но тогда машины все или только грузовые? А почему считать грузовые и не считать легковые?
Пока Гошка так прикидывал, мимо проехало еще несколько несосчитанных машин — и легковых, и грузовых, трактор и ве¬
138


реница подвод. И машины, и тракторы, и подводы спешили по делам, им было некогда, и отцу приходилось жаться к обочине. «Как бы не задели!» — говорил он.
И еще были столбы на дороге. Они мелькали быстро, и Гошка все равно не успел бы их сосчитать, если бы даже захотел. Но Гошка не хотел. Столбы посылали друг другу по проводам шум весенних ветров, гул весенних работ, весенние голоса людей. И даже птицы на столбах и проводах не мешали работе людей, их важным весенним делам и хлопотам.
...Когда Гошка выходил в городе гулять, он не умел просто так сидеть на лавочке и болтать ногами. Он умел бегать, искать, копать, смотреть. Это было дело, а не просто прогулка. И дома Гошка никогда не сидел за столом с родителями дольше, чем нужно для обеда, или ужина, или чая. Он читал, писал, делал уроки, строил из кубиков и конструктора дома или машины. Это все было дело. И в школе так — на переменках. Гошка не подпирал спиной стенки школьного коридора и подоконники. Он двигался, спорил, выполнял чьи-то просьбы, дежурил, завтракал в буфете, листал учебник. И это тоже было дело, а не просто переменка.
А сейчас?.. Вот уже сколько они едут, и едут, и едут на своей «Волге»! Из Москвы в Голубинку ехали. Из Голубинки на ферму, а потом в поле. Теперь с одного поля на другое — в Сер- гиевку. А зачем? Все работают, никому нет до них дела, а они? Подумаешь, «Волга»! Кто на нее смотрит тут!
— Пап! Скоро? — спросил Гошка, хотя ему почему-то больше хотелось спросить: «Зачем?»
— Ты что? Устал? — ответил отец вопросом на вопрос.— Вроде бы не с чего!
Гошка отрицательно покрутил головой:
— Нет! Я так просто... Скучно...
Отец, видно, думал о другом.
— А как зовут: этого председателя, мы так и не спросили,— сказал он.— И у кого лучше комнаты снять, не спросили.
— Он «Сашка Егоров» сказал,—напомнил Гошка.
— Вот именно — «Сашка»! — недовольно произнес отец.— Может, так и прикажешь звать председателя? Или еще лучше:
.139


«товарищ Егоров». Тогда он покажет нам участок! Нет, братец, тут обхождение нужно...
Вскоре они спустились в низину. Здесь опять было грязно и сыро. По размытым колеям, как после обильных дождей, бежала вода. Канавы бурно шумели ручьями, выплескиваясь на дорогу мутными лужами. Вода словно пыталась спастись от солнца: она бурлила, пенилась, торопилась как можно скорее добраться до оврага, чтобы скрыться в его глубине, смешаться с водами бежавшей там речки. Пусть и невелика эта речка, а все равно донесет она свои воды до Глубокой, а оттуда вместе с ней помчится в другие большие реки, а там — и до моря можно податься. А море, оно велико и могуче — не то что малые ручьи да речки. Морю и солнце не страшно!
Навстречу по грязной дороге шла полуторка, и отец посигналил: мол, чуть в сторону подай! Дай разъехаться!
— Чего орешь! Не видишь? — Из кабины полуторки выскочил шофер, с тоской посмотрел под задние колеса и не то произнес, не то пропел с сожалением: — Эх, дороги!..
Оказалось, полуторка буксует, а за ней остановилась еще одна машина — «ГАЗ-69» — с несколькими пассажирами. Кто- то из них подбросил под заднее колесо полуторки грязную щепку и клок прошлогодней сухой травы. Шофер взял лопату,
— Теперь, может, пойдет,— наконец сказал он.
— Давай,— поддержали его пассажиры и водитель «газика»,— а мы подтолкнем!
Шофер вскочил в кабину, включил газ. Остальные уперлись руками в борта:;
— Раз-два, взяли! Раз-два, взяли!
Полуторка продолжала буксовать.
— Пап! — оживился Гошка.— Пойдем тоже!
— Грязно там,— сказал отец, но тут же согласился: — Пожалуй, а то неудобно... Вдруг колхозная! Припомнят еще.
Они вышли из машины и направились к полуторке.
— А ну-ка вместе попробуем! Только ты не лезь! — добавил отец Гошке.— Под колеса еще попадешь и перемажешься.
— Раз-два, взяли!— подхватили все вместе.
И Гошка тоже не выдержал. Он уперся правой рукой в переднее крыло полуторки:)
140


— Раз-два, взяли!
— С таким помощником вытянем! — весело сказал шофер, заметив из кабины Гошку.— А ну, ребята, еще чуть-чуть! Кажется, берет!
Машина ревела, плевалась грязью прямо в лицо Гошке, но он продолжал упираться в крыло и весело кричал вместе со всеми:
— Раз-два, взяли! Раз-два, взяли!
Вдруг Гошка почувствовал, что крыло медленно начинает уходить от него, услышав слова шофера: «Давай, давай, пошла!» И верно, машина рванула вперед, проскочив злополучное место.
— Ну, все! — облегченно вздохнул шофер.— Спасибо! Пошел!
Не останавливая машины, чтобы опять не забуксовать, он захлопнул дверцу. Полуторка свободно объехала стоявшую перед ней «Волгу» и поползла вверх по дороге.
Вернулись к своей машине пассажиры «газика», сказав на прощание отцу и Гошке: «Бывайте!»
Отец будто ждал, когда они сядут в машину.
— На кого ты похож! — стал возмущаться он, подойдя к Гошке.— Ты посмотри на себя! Ведь говорил? не лезь!
А Гошка виновато вытирал забрызганное лицо и довольно улыбался:
— Я вытрусь, пап! Подумаешь! Зато помогли! Если бы не мы — сидеть бы ей, машине!.. Правда?
7
Над Сергиевкой появились облака. Их было немного, и они висели высоко в голубом небе. А может, это только казалось, что высоко. Деревня растянулась по глубокой впадине. Потому все, что окружало ее — поля, леса, шоссейка, кладбище с древней часовней,— как бы высилось над Сергиевкой почти на уровне самого неба.
День был тихий, безветренный, и облака, казалось, не двигались. Длинная труба деревенской котельной, очень похожая на
141


трубы допотопных пароходов, выбрасывала в воздух сероватую струю дыма. Дым тоже замирал в небе, чуть заметно рассеиваясь.
Гошка увидел эту трубу и этот дым и будто обрадовался.
«Вот и я так рисую, точно так,— подумал он.— А учительница говорит: «Не так! Трубу покороче надо, и у дыма не такие резкие линии».
Действительно, Гошка рисовал длинные трубы, как эта, и дым обводил ясной четкой линией, как виделся ему сейчас дым из котельной в Сергиевке.
«Жаль, учительницы нет! Показал бы ей!» — подумал он.
Сергиевка — не Голубинка. Деревня большая, разбросанная или размазанная, как говорят сами сергиевцы, с десятком улиц, мощеных и грунтовых, с несколькими двухэтажными каменными зданиями, мастерскими для ремонта машин и тракторов, новой школой и Дворцом культуры. И если Голубинка, выславшая всех своих жителей в поле и на фермы, была пустынна, то Сергиевка, наоборот, не только кишела своими людьми, а и стягивала приезжих и пришлых из соседних деревень. Отсюда расходились дороги во все географические точки колхоза, отсюда бежали в разные стороны столбы с проводами, отсюда шло управление всеми сложными хозяйственными делами,
И то ли от низкого расположения деревни, то ли просто от весны, а может, и от того и от другого, Сергиевка не блистала чистотой своих улиц. Они были сверх меры грязны и мокры в этот апрельский день.
Как ни старался отец выбрать дорогу почище и посуше, их «Волга», и без того уже превратившаяся в грязно-серую, окончательно потеряла вид. Даже стекла заляпало, и «дворники» не помогали. Отцу приходилось несколько раз протирать стекла тряпкой.
— 	Развезли грязищу! Деревня! — возмущался отец.
Но мимо шли люди, шли старые, молодые, шли дети. И никто из них не сетовал на грязь. Они просто обходили лужи и самые слякотные места. А те, что в сапогах, и под ноги не смотрели. Всем им, занятым чем-то более важным, видно, было не до грязи. Мимо них, слева и справа, спереди и сзади, проезжали машины. Проезжали тракторы и самосвалы, грузовики и «гази¬
142


ки» — вездеходы, и все они так же спокойно и естественно переносили дорожную распутицу, как люди.
Правление колхоза помещалось в здании Дворца культуры. Только (вход сбоку. Так объяснил отцу какой-то прохожий.
Не доезжая правления, отец свернул с дороги и подогнал машину к ручью.
— Вытру чуть,— сказал он.— А то вида никакого! Будто из деревни приехал, а не из Москвы...
Он взял из багажника ведро, зачерпнул воды из ручья и стал наскоро мыть машину. Грязи было немало — воду в ведре пришлось сменять трижды и потом еще дважды, чтобы окатить кузов начисто.
Гошка помогал отцу, впрочем, лишь тем, что крутился рядом. Конечно, он мог бы и сам все сделать, как отец, но из этого ничего не получилось.
—- Не лезь! Я сам! Скорее управлюсь! — сказал отец, когда Гошка попытался взять ведро, чтобы наполнить его чистой водой.
И Гошка больше не лез, ожидая, пока отец закончит мойку.
Занятые делом, они не заметили, как на дороге остановился «ГАЗ-69» и двое мужчин подошли к багажнику их «Волги».
— Мартышкин труд! — сказал один из них, и только здесь отец и Гошка обернулись.
— Что? — переспросил отец.— В»ы нам?
— Труд, говорю, мартышкин,— повторил мужчина.— Какой прок ее тут драить? Все одно— грязища вокруг. Москвичи, наверное? Пока до города доберетесь...
— Мы не в Москву,— объяснил отец.— К начальству здешнему... Неудобно так — грязным-то...
— А что — к начальству? Дело или как? — поинтересовался мужчина.
Оказалось, что это и был Егоров — «здешнее начальство», председатель колхоза «Первомайский».
— Не помнишь, что ль, меня? Сашка Егоров! — представился он отцу, а Гошке сказал: — Ну, а для тебя просто дядя Саша. Договорились?
— Договорились,—согласился Гошка.
Отец промолчал. Видно, не помнил.
143


О просьбе отца Егоров уже знал.
— Остров говорил мне. Так что подбирайте участок, стройтесь,— сказал он, переходя на «вы».— Правление возражать не будет, да и сельсовет поддержит, думаю. Как-никак вы наших мест выходец.
— Нам без воздуха трудно,— объяснял отец.— Жена болеет, у меня опять же с давлением неладно, да и вот он...— Отец показал на Гошку, к полному его удивлению.
«И опять он про маму сказал! — поразился про себя Гошка,— И про меня? И про себя? Неужели мы в самом деле все больные?»
— Ну, на парня вы зря грешите! Вон он какой молодец! — рассмеялся Егоров.— А болеть не годится. Рано нам болеть. Ведь мы, если не ошибаюсь, ровесникц? С двадцать второго?
— С двадцать второго,— ответил отец;— Да времена такие. То война, то что!..
— Ну, война — дело такое! Всех коснулась. Нам-то что говорить? Мы живы! — заметил Егоров и поинтересовался: — А по профессии вы кто сейчас?
Отец ответил.
— Архитектор — это хорошо! — вроде одобрил Егоров.— Глядишь, и нам в чем поможете. Строимся мы сейчас много, а проекты часто никудышные спускают. Все по старинке делают, а нам никак нельзя по старинке!.. Так что мы в таких земляках, как вы, заинтересованы!
Они еще о чем-то поговорили с отцом, и Егоров заторопился^
— Пора нам. Может, с нами хотите? Здесь ребята у нас сад отгрохали. Загляденье!
Отец пробовал отказаться («Некогда, торопимся мы...»), но сразу же передумал:
— А пожалуй. Если ненадолго...
По пути к машине он шепнул Гошке:
— Поедем и в самом деле. А то еще обидится. А ведь от него, брат, все зависит!
— Это рядом совсем! — крикнул председатель, садясь в свою машину.— Двести метров... Посмотрите, порадуетесь. Отменный сад! В прошлом году первый урожай сняли... Я ведь по образованию садовод. Кое-что смыслю. Поехали, поехали!
144


8
Сад был при школе, вернее, за ней. Он тянулся по склонам двух холмов и уходил куда-то вверх, невидимый снизу.
Гошка никогда не бывал в садах, да еще таких больших. И сразу столько деревьев ему видеть не доводилось — ровно посаженных, почти одинакового роста, с одинаково белыми, как у березок, стволами.
По всему саду рассыпались ребята. Их было так много — с лопатами, граблями, вилами, ножами, что, будь ты и самый отличный ученик, не сосчитаешь. Ребята рыхлили землю, обрезали ветки, грузили на носилки и тачки мусор, жгли в овраге прошлогоднюю листву и траву и просто галдели, как галдят на весеннем солнце птицы. Много среди них было ровесников Гошки и даже, как ему показалось, совсем маленьких мальчишек и девчонок.
Один из мальчишек — самый маленький — тащил неподалеку от Гошки пустые носилки. Мальчишка спотыкался — носилки были большие и неудобные для одного человека. Две ручки носилок тащились по земле, одна болталась в воздухе и лишь за последнюю двумя ^руками уцепился мальчишка.
— Давай помогу,— неуверенно предложил Гошка, когда мальчишка окончательно запыхался и остановился.
Мальчишка будто ждал этого.
— Давно бы так! — пробурчал он.— А то глазеть легче простого!
Гошка подцепил носилки, и, не оглядываясь на отца, побежал вперед с незнакомым мальчишкой. Возле кучи сухих листьев и сучьев они прямо руками нагрузили носилки доверху и двинулись туда, где горели костры.
Теперь Гошка шел первым, а мальчишка, который явно был меньше Гошки, трусил позади.
— Куда? В овраг? — спросил Гошка, хотя он и сам видел: мусор сносили в овраг, что находился левее школы.
— Ага! — бодро согласился мальчишка и только тут поинтересовался: — Ты небось из новичков? Не видел я тебя...
Гошка объяснил.
g Библиотека пионера, т. 9
145


Вовка — так звали мальчишку — посочувствовал Гошке, что оп ничего не знает про уход за фруктовыми деревьями.
Гошке понравился Вовка и его манера разговора — очень серьезная, почти взрослая. Вовка все знал — и про сад, и про каждое дерево в нем, и про ребят, которые работали рядом с ними, и про председателя Егорова, и про сам колхоз...
У Гошки в Москве, в школе, было много приятелей. Вот хорошо бы и Вовка был его другом, настоящим!
— Мы с тобой еще летом увидимся,— сказал Гошка.— Ты будешь летом здесь?
— А куда ж я денусь! Ясно, буду,— объяснил Вовка.— У нас и летом тут в саду работы хватит...
Они уже отнесли четвертые носилки, когда Гошка услышал голос отца. Гошка помог Вовке дотащить пустые носилки и попрощался:
— Ехать нам пора...
Ему не хотелось уходить отсюда. Но что поделаешь! Гошка вернулся к отцу.
Председатель продолжал что-то рассказывать отцу, объяснять, чем-то восхищаться, но Гошка почти не слышал его. Он слышал только слова отца, спокойные и однообразные:
— Да... да... верно... да... да... хорошо... да... да... правильно...
Но вот отец стал прощаться с Егоровым и еще раз позвал
Гошку, хотя он стоял рядом.
— Пока еще в Голубинке все уладим,— сказал он,— а время летит.
— Ну что ж! Езжайте! — оборвал на полуслове свой рассказ председатель. Но тут же не выдержал и опять добавил: — А знаете, они что еще напридумали! Высадить плодовые деревья прямо в деревне, по главной улице! Двести в этом году, а потом еще! И на других улицах! Молодцы, правда? Красиво, говорят, будет! И земля у нас всюду хорошая! Привьются, определенно привьются! Видите, даже такие ребятишки, можно сказать, а о красоте для всех думают. И сами хотят жить красиво! Ведь это надо уметь — красоту людям дарить! Это не менее важно, чем урожайность и животноводство. Кстати, и по животноводству они сейчас нам здорово помогают- Вот будете жить здесь, глядишь, тоже поможете!..
146


9
Когда они вернулись в Голубинку, было еще солнечно. Но солнце светило теперь откуда-то из-за леса. Тени стали длиннее, а воздух прохладнее. День катился к вечеру, и деревенская улица заполнилась людьми. Люди шли с работы, сидели на лавочках возле палисадников, выглядывали из окон домов. Птицы поутихомирились, как обычно, рано собираясь на покой. Лишь несколько белых трясогузок быстро мельтешили по дороге в поисках корма. Они только что возвратились из дальних странствий и теперь подкрепляли свои силы.
Но на Гошку трясогузки не произвели впечатления. Он вспоминал совсем другое — побеленные стволы яблонь и вишен в садах, и Вовку с носилками, и других ребят...
А деревня жила голосами людей. Женскими, ребячьими, мужскими, стариковскими. Усталыми и бодрыми, задумчивыми и беззаботными, тихими и громкими. У магазина играли на баяне кубинскую песню, и три молодые пары танцевали под нее явно неподходящий медленный танец. Из дома напротив еле слышно доносились звуки радио:
В жизни раз бы-в-в-ает-ет Восемнадцать л-ле-е-ет.
Изредка мычали коровы, блеяли козы, хлопали крыльями и кудахтали, взлетая на насесты, куры.
Гошка сидел в машине, пока отец ходил по домам договариваться о жилье на лето. Договорился он скоро, в третьем же доме. Снял там две комнаты и оставил задаток.
— Хочешь посмотреть? — спросил отец, возвращаясь к машине.— Или же сразу к Островым поедем? А то поздно...
— Поедем,— сказал Гошка, а про себя подумал: «Чего смотреть! Ну, снял и снял...»
У Островых их уже ждали. Все семейство было в сборе. Сам Николай Петрович, его жена, двое ребят, чуть старше Гошки, и старушка Анастасия Семеновна, с которой они познакомились утром.
— Пожалте к столу, гости дорогие! — пригласила Анастасия Семеновна.— Проголодались небось, понаездились по воздуху!
147


Николай Петрович поставил на стол бутылку с мутноватой жидкостью, сказал:
— Как, с устатку по махонькой? Можно?
— Только чуть-чуть,— согласился отец.— За рулем я...
Гошка без всякого удовольствия жевал вареную картошку
с селедкой и соленым огурцом и запивал ее молоком из кружки. Он занимался лишь едой, не замечая взрослых и даже ребят Острова. А мальчишки сидели рядом, тоже молча, как водится за столом, и с любопытством смотрели на Гошку.
— Ты еще бери! Не стесняйся! — наконец сказал один из них, по-хозяйски кивнув на стол.:
Но Гошка уже наелся.
Взрослые говорили о делах — о срубе, о цене, о месте, где его лучше поставить, о рабочих, которые за лето должны довершить сооружение дома. Вернее, как показалось Гошке, говорил больше отец, а Николай Петрович или поддакивал ему, или просто произносил одну-две фразы и опять замолкал. Женщины почти не вступали в разговор. Только Анастасия Семеновна заметила"
— Вот, бог даст, тогда и корову купим. А так нам ничего и не надо. Все одно без Ванюшки...— И она не договорила.
А Николай Петрович, закончив деловой разговор, облегченно вздохнул, сказал?
— Ну и ладно! По рукам, значит! — И сразу оживился: —- А вот ты говоришь, Егоров — неприметный. А он — головастый мужик, Тимирязевку в Москве позапрошлым летом кончил. Про колхоз и говорить нечего? поднял он всех нас здорово за два года. И урожайность при нем пошла, и скотину не дал погубить, и с оплатой трудодня стало куда лучше. А сейчас, как с пленума вернулся, говорит* «Заживем теперь по-другому! Скоро заживем!» А что? Он добьется! В районе с ним считаются, помогают. Да и сам он для колхоза хоть что вырвет. Строит же опять много. Вот поселитесь, он и тебя в оборот возьмет!..
— Да что я! — сказал отец.— Я ж сельским цроектировани- ем не занимался. Да и некогда мне... Работа!..
— Теперь и на деревне не хуже города строят,— заметил Николай Петрович.— И жить всем по-городскому хочется. Так что возьмет он тебя в оборот, обязательно возьмет...
148


Отец взглянул на часы?
— Восьмой час уже. Мы двинемся. И так засветло не доберемся! А насчет денег, Николай Петрович, значит, как договорились...
— Да ладно, ладно! Что ты все — деньги да деньги! — перебил его Остров.— Договорились, и все тут!
Они попрощались и вышли к машине. Хозяева, кроме старушки Анастасии Семеновны, тоже спустились с крыльца:
— Ну спасибо! Счастливо доехать! Приезжайте! Не беспокойтесь! Все сделаем!
Отец помахал им:
— До встречи!
Машина медленно тронулась и покатила через деревню в сторону леса. Не успели они выехать на полевую дорогу, как отец довольно посмотрел на Гошку и даже подмигнул ему?
— А ведь мы, братец, ловко договорились! A-а! За пол цены сруб купили!
— Ну и что? — не понял Гошка.
— «Что, что»! Ловко, говорю, получилось! Да, впрочем, что ты смыслишь!
10
Вот и прошло первое апреля. Прошел еще один день весны. Только один день. Но много воды утекло за этот день с полей и дорог, выше поднялся лед в реках и озерах, больше зелени прорезалось на солнечных полянках и лугах. Взбухли почки на деревьях, а верба уже и к цветению приготовилась. И ольха выставила свои длинные сережки — она тоже готова цвести, как только настанет срок. И верба и ольха смотрят на березы. Как там они? Как березовый сок поживает? Начнется движение сока березы, значит, через недельку по хорошей погоде и цвести можно.
Мало ли, много — один день весны, а сколько птиц за этот день прибавилось, сколько новых гнезд появилось!
Только что Гошка трясогузок в Голубинке видел, а на реке Глубокой уже закружились чайки, и в засохших камышах осе¬
149


ли чирки и кряквы. Серая цапля людям на глаза не показывается, но и она тут, на реке, чуть подальше от места, от дороги.
Ни мало ни много — один день весны, а сколько добрых дел он принес и земле, и садам, и самим людям, которые эти добрые дела делали.
«Время такое — весна! Весной без дела не сиди! Сам побегаешь — тогда и она тебя накормит»,— вспомнил Гошка слова старушки Анастасии Семеновны. И мать Гошкина о весне говорила. Давно это было — вчера. И далеко — в Москве. Но Гошка помнил эти слова: «Какая все-таки прелесть — весна! Весной всегда больше красивых вещей в магазины забрасывают». Вроде бы одинаковые слова...
И еще Гошка вспомнил полевую дорогу, трактор с прицепом и обоз, который вели ребята. «Земля заботу любит, ласку! Ведь не чужая она!» Тогда там, в поле, Гошка никак не мог вспомнить, от кого он раньше слышал почти такие же слова. А сейчас вспомнил. «Машина заботу любит, ласку! Ведь не чужая она!» Это сказал отец. И еще он сказал: «Жить надо уметь!»
А как же сказал председатель Егоров, когда он школьный сад им показывал? «Ведь это надо уметь — красоту людям дарить!»
Разные люди в разных местах говорили почти одинаковые слова, а оказывается, слова были разные.
А потом Гошка вспомнил совсем про другое — про настроение. Что же все-таки за штука это — настроение? Вот по весне у всех, говорят, бывает хорошее настроение... А у Гошки? Утром-то оно, пожалуй, было хорошим. А как сейчас? Нет, сейчас не так, как утром...
— Тебя что-то не слышно,— сказал отец.— Может, притомился или думаешь о чем?
Они уже давно выехали с лесной дороги на шоссейку, миновали мост через Глубокую и железнодорожный переезд и мчались по широкой свободной автостраде.
— Нет,— сказал Гошка.— А ты на кладбище хотел сходить к бабушке? — вспомнил он.
— Ох, черт возьми! Совсем из головы вылетело! — произнес отец.— Ну ничего. Летом будем жить в деревне, схожу.
150


А может, Гошка и в самом деле немного притомился за сегодняшний день? Или просто думал сейчас о чем? Вот летом будут они жить в деревне. И, наверно, отец поможет председателю. Ведь Егоров просил его! И Гошка, хотя его и никто не просил, сделает что-нибудь. Может, в саду школьном или еще где! Но сделает обязательно. Ведь тут все работают!
Сегодняшний день был большой и длинный. Больше, чем дорога в Голубинку. Длиннее, чем обратный путь в Москву. Первое апреля — один день весны.


КАКОЕ ОНО, МОРЕ?
1
Луна плывет за окном. Круглая. Большая. Холодная. Она плывет быстро. Будто расталкивает облака и вновь вырывается на простор.
Это только кажется, что она плывет. Если бы луна плыла, да так быстро, она давно скрылась бы за углом дома. А луна видна все время, и, значит, это облака плывут ей навстречу.
А небо вокруг бесконечное, темное и чуть-чуть непонятное, как все, что не имеет конца и края. Если смотреть в сторону от луны, долго смотреть в одну точку, то можно увидеть звезды. Те, что побольше,— спокойные. А самые маленькие — мигаю¬
153


щие, как огни на празднике вечером. Рядом с луной звезд не видно, кроме какой-то одной — большой и холодной, как сама луна.
Луна освещает небо и город — крыши, стены, деревья, тротуары и людей, идущих в кино. Но крыши, стены, и деревья, и тротуары, и люди, и даже машины, которые Саша так любит смотреть днем, в лунном свете совсем неинтересные, словно неживые. Может, их зима такими делает?
Зима уже начинается. Снежок лежит на крышах и в осенней, еще не совсем пожелтевшей траве газонов, и на ветках деревьев, и кое-где на тротуарах. Но снежок лег всюду, и у кино он блестит в свете ярких огней. А там, у кино, весело.
Саша почему-то не верит, что луна светит сейчас всюду. Неужели и над морем? Она светит здесь, над его улицей. И то не везде.
А может, она и везде светит, но в других местах огни забивают ее свет. У кино горят такие огни. И дальше, у площади, где летом бьет в небо голубой фонтан. И еще дальше, где сверкают окна нового завода, большого, как целый город, и тихого, как будто это и не завод вовсе. Так тихо бывает не в городе, а в пионерском лагере после отбоя. Там, в лагере, Саша уже три лета жил. А на море...
— Вер! А какое оно, море?
— Ну, вот я так и знала, что ты опять не о том думаешь! Задачки же надо решать! ЗадачкиI — Вера отрывается от тетрадки и укоризненно глядит на Сашу.— А про море потом...
Саша и сам понимает. Отходит от окна, садится, берет учебник:
— Я знаю... Сейчас... «В клетке находится неизвестное число фазанов и кроликов,— бормочет он.— Известно только, что всего в клетке 35 голов и 94 ноги. Узнать число фазанов и число кроликов».
Саша грызет карандаш.
У Саши темные глаза и светлые волосы с вихрами на затылке. Вихры торчат, хотя Саша и приглаживает их поминутно ладонями. А днем глаза у Саши совсем не темные, а синие, с голубизной. И днем у него видны веснушки на носу. Только они вовсе не большие. Вечером их и не заметишь.
154


У Веры веснушек нет, хотя и нос у нее курносый, очень подходящий для веснушек. Волосы у Веры с рыжевато-золотым оттенком. Одни пряди посветлее, другие потемнее. Это они летом на море так выгорают. И лицо у Веры не то смешливое, не то серьезное — не поймешь. Как будто она старается быть серьезной, а на самом деле и не серьезная.
Но Саша сейчас не видит ее лица. И луны, что плывет за запотевшим окном, уже не видит.
Он не грызет теперь карандаш, а водит им по промокашке.
Наконец спрашивает:
— А что это за фазаны?
Вера опять пытается говорить требовательно и серьезно. Ямочки под глазами превращаются в морщинки, губы поджаты:
— Ну какое это имеет значение! Фазаны! Кролики! Трубы! Важны числа. Их надо решать!
— Я знаю,— соглашается Саша.
Он завидует Вере. Как-то у нее все здорово получается с арифметикой. Она берет из нее только цифры, складывает их, множит, вычитает. А у Саши совсем не так. Если про поезд задачка, он об этом поезде начинает думать. Если про пароход — про него. Слова в задачках путают Сашу. А потом он спохватывается: ведь задачка это — и ну торопится!
Сейчас Саша пристыжен. Он водит карандашом по промокашке. И правда: при чем тут фазаны? Голов — тридцать пять. Ног — девяносто четыре. У каждого кролика по четыре ноги. У каждого фазана...
— Ты в самом деле фазанов не видел? — спрашивает вдруг Вера.— И в зоопарке?
Саша доволен. Хоть так узнать, что это за зверь такой — фазан и сколько у него ног. Фазан почему-то путается у него, с сазаном, а у сазана какие ноги? Рыба!
— В зоопарке я давно был, до школы,— признается Саша.— С па...— Он не договаривает, и правильно делает: какой смысл рассказывать Вере, с кем он был в зоопарке до школы. Пять лет назад. Пять лет! Давно!
— Фазан — подотряд куриных. У фазанов очень красивое оперение, длинные и широкие хвосты. Все они яркой расцветки.
155


От фазанов произошли наши домашние куры. Мы же это проходили...
Саше теперь все ясно. Раз куры, значит, фазаны — не сазаны, и у них по две ноги.
Ну что бы это все сразу объяснить!
— Я знаю,— говорит Саша и берется за задачу. «35 голов, 94 ноги... У кроликов по четыре ноги. У фазанов по две...»
Через несколько минут он спрашивает:;
— Двенадцать и двадцать три?
— Фазанов двадцать три,— уточняет Вера.
— Фазанов! А кроликов — двенадцать?
— Молодец, а я думала, ты...
— А что?
— Ну, что ты думать не умеешь,— не очень решительно говорит Вера и, чтобы не обидеть Сашу, поясняет:; — Над задачками.
А Саша уже бормочет следующую задачку:-
— «Отец старше сына на двадцать четыре года. Сколько лет сыну, если через три года он будет в пять раз моложе отца?»
Саша перечитывает задачку несколько раз. Потом долго смотрит в окно. Стекла запотели, и луна расплывается, блестит капельками влаги на окне, отражается в белом, покрытом масляной краской подоконнике. Со стороны кино светятся синие и красные огни. Наверно, морозит. Потому и окно запотело.
Вера занята своей задачкой. Она сидит за столом рядом с Сашей и словно отвернувшись от него. Волосы падают на лоб и на кулачок, которым она подпирает голову. На загорелой руке блестит золотистый пушок, и на левой щеке — Саша видит — тоже пушок. А морщинок уже нет, одни ямочки под глазами.
— «Отец старше сына на двадцать четыре года...» — перечитывает Саша и начинает что-то рисовать в тетрадке.
Уже не карандашом, а чернилами. Ровно по клеточкам. Одна линия — через три клетки. Вторая выше — через пять клеток. Еще выше — маленькая — через две. Линии соединяются под наклонным углом слева и справа. Две новые идут вверх. Это — мачты. На них флажки. Внизу, на борту три кружка и крючок... Иллюминаторы и якорь есть на каждом корабле, а на военном тем болез.
156


Саша закрывает глаза, стараясь увидеть море. Ои пе думает уже о корабле. Он хочет представить себе море, по которому идет корабль. Но море в тетрадке не нарисуешь. И потом...
— Ну так я й знала! Что ты наделал! — всплеснула руками Вера.— Стоит отвернуться — и ты уже! Да прямо в тетрадке...
— Я перепишу! — виновато обещает Саша.— Я знаю...
Он долго переписывает вырванную страницу. Старается.
— Чудной ты! — говорит Вера уже более миролюбиво,— Ты аккуратнее, аккуратнее!
— Ну, я пойду! Пора! — Саша встает, когда все переписано, и Вера не делает, кажется, никаких замечаний.
— Придешь завтра?
— Мы ж завтра в школе будем...
— Так вечером...
— Вечером приду,— обещает Саша, натягивая пальто и теряясь от того, что родители Веры смотрят телевизор. Прощаться с ними или нет? Саша не знает, но на всякий случай протягивает голову в темную столовую: — До свидания!
— Будь здоров, Саша! — говорит Верин отец.
— До свидания! — подтверждает Верина мама.
— А то у тебя с задачками плохо,— наставительно замечает Вера.
— Знаю, что плохо,— соглашается Саша. А сам думает: «Про море она мне так и не рассказала»,-
2
— Почему же он чудной?
Когда Верин отец смеется, он забавно надувает губы и усы у него прыгают. Или дергаются. Но это — одно и то же.
— Потому что он все время о чем-то думает, о постороннем! — говорит Вера.
— Если человек думает — это не самое худшее,— замечает отец.— А по-моему, он очень серьезный и интересный парнишка. И очень хорошо, что тебе поручили с ним заниматься... Я бы на твоем месте радовался!..
— Да я ничего не говорю. Только...


1— Что «только»?
— Он почему-то меня все время не про задачи, а про море спрашивает. И пароходы в тетрадках рисует...
— Значит, у человека мечта есть, а это тоже неплохо. Как ты считаешь?
Вера соглашается. С родителями надо соглашаться.
Но понять Сашу она все равно не может.
Непонятный он какой-то и не похожий на всех других ребят. Другие, обычные,— шумят, спорят, дерутся, смеются над девчонками, списывают, подсказывают и, уж конечно, ни о чем особом не думают. А Саша — тихий. А Саша думает. И все время про море спрашивает. Разве не чудно?
Правда, Вера сама Саше сказала, что каждое лето на море уезжает. С тех пор как еще до школы болела чем-то. Болезнь давно прошла, а поездки на море остались. Как говорит мама: «Для профилактики». И как говорит папа: «Ох уж этот мне оздоровительный сезон». Но папа шутит. Ему самому нравится бывать на море.
Вера тоже любит эти поездки. И то, что они живут в небольшой деревушке, а не в каком-нибудь санатории или в пансионате, нравится Вере. И то, что рядом с деревушкой есть настоящая пограничная застава, нравится. По вечерам пограничники освещают море прожекторами и патруль ходит по пляжу, там, где днем купаются мальчишки, девчонки и немногие взрослые. А однажды, два года назад, пограничники спасли Веру от настоящей смерти. Так говорит папа. У Веры начался гнойный аппендицит, и сам начальник заставы взялся доставить ее на пограничном катере в город, в больницу. И, хотя это было давно, Вера и теперь здоровается с начальником заставы. А он при встрече с Верой обязательно шутит:
«Как служба, пионерия? Все ли в порядке? А то мой дредноут в твоем распоряжении!»
«Все в порядке! Служба идет!» — отвечает Вера.
На будущее лето Вера опять поедет к морю и опять увидит веселого начальника заставы и его «дредноут». В кораблях Вера не очень разбирается, но она знает, что маленький, быстрый пограничный катер, на котором она когда-то ехала в больницу, каждый вечер несет сторожевую службу в море. На катере есть
158-


сильный прожектор и даже пушка. Вера слышала, как из нее ухало во время учений. А учения каждое лето бывают.
Летом Вера вновь поедет на море. Когда окончит пятый класс.
...И все-таки Саша чудной. Говорит, что краб у него есть какой-то необыкновенный.
А может, она просто мало знает Сашу. Ведь они учатся вместе только три -месяца. До этого Вера ходила не в эту школу и жила, далеко отсюда, на другом конце города.
3
Крабом Саша дорожит больше всего на свете. Никогда он не берег так ни одну игрушку, ни одну книжку, как этого краба. А после того как мама порвала фотографии папы и даже те, где он был вместе с Сашей, краба приходится прятать. Саша держит его в коробке аккуратно завернутым в тряпку, а коробку прячет в самый нижний ящик стола и прикрывает учебниками. Мама туда не лазает.
Шесть раз в неделю после школы Саша достает коробку и смотрит на краба. Этот краб настоящий, из моря. Пучеглазый, с неодинаковыми клешнями, большими усами и лапами: длинными, покороче и еще короче — совсем маленькими. И у папы на фуражке такой же краб, только не настоящий, а меньше и золотой.
Саша помнит папину фуражку и краба на ней. А этого, настоящего, засушенного, папа привез, когда Саша начал учиться в третьем классе. И еще сказал тогда:
«Что бы ни было, не забывай меня, сын!»
Больше Саша не видел папу. Отец переехал в другое место, а они с мамой туда не поехали. Сначала папа присылал длинные письма. Мама читала их, почему-то смеялась, иногда ворчала и сразу же рвала.
Несколько раз Саша спрашивал:
— А почему мы не с папой?
— Никакого отца у тебя больше нет! — говорила мама.— Заруби это раз и навсегда себе на носу! Нет — и все!
.159


Саша привык слушаться маму, а как это — «заруби на носу»? Но раз мама говорит...
Забыть папиных слов «не забывай меня, сын!» Саша не мог, но маму больше ни о чем не спрашивал.
Сама мама больше не вспоминала про отца. Спрашивала только:
— Сегодня перевода не было?
Перевод — это деньги. Когда мамы нет дома, почтальон оставляет Саше или в почтовом ящике только бумажку. С ней мама идет на почту и получает деньги. Когда мама дома, почтальон сразу отдает ей деньги. Переводы приходят каждый месяц.
— От кого эти деньги? — однажды спросил Саша.
— Не* все ли равно! — неопределенно ответила мама.— И вообще это не твое дело!
По понедельникам Саша не достает краба. По понедельникам мама бывает дома. У нее выходной. И у Саши по понедельникам особый день. После школы он может гулять во дворе или даже пойти в кино. А кино рядом, а как раз с понедельника в нем меняются картины...
4
Снег идет уже третий день подряд. Город стал белым и по- настоящему зимним. Окна прихвачены морозом, и за ними ничего не видно. Никакой луны и никакого неба. И если выйти на улицу, луны нет. Небо заволокло тучами. Они висят над городом — низко-низко. Из туч сыплется снег.
Замороженное окно очень красиво. За ним сверкают вечерние огни улицы и кино. Огни дрожат, и узоры на стекле без конца меняются. Желтеют, белеют, синеют, опять желтеют.
Сегодня Саша не смотрит на окно и ни о чем не спрашивает Веру. А Вере, наоборот, хочется поговорить.
«Может, прав папа? — размышляет Вера.— Если человек думает и если у него мечта... Это, наверно, хорошо, когда у человека есть мечта. А какая же у меня мечта?»
Вера крутится на стуле и наконец не выдерживает:
160


— Ты почему молчишь?
— Я не молчу,— говорит Саша.— Я решаю...
Вчера Саша схватил двойку по арифметике. Хочешь не хочешь, а надо что-то делать.
И Саша решает одну задачку за другой.
— Какой ответ? — спрашивает Вера.
— Четыреста семьдесят три тысячи шестьсот насекомых.
— Правильно! А во второй?
— Восемьдесят четыре пионера.
Заходит Верина мать;
— Занимаетесь?
— Ага,— говорит Вера.
— Занимайтесь, занимайтесь, я на минутку...
Потом приходит с работы Верин отец. Вместе с ним в комнату врываются запахи зимы — мороза, снега, ветра. И почему- то хвои, как будто в дом принесли новогоднюю елку, хотя до Нового года еще почти месяц.
— У вас тут теплынь, как на Черноморье! А на улице!.. Ну, не буду, не буду мешать!..
Он тихо уходит в соседнюю комнату.
А на улице все время валит снег,- И ветер завывает со свистом и улюлюканьем. И где-то рядом гремит железо. Это автомобильный знак качается на воротах дома.
Вера мучительно выжидает, когда Саша решит последнюю задачу.
— Ну, сколько?
— Десять пальто,— неуверенно говорит Саша.
Но Веру, кажется, уже не волнуют задачки, и Саша удивленно смотрит на нее:
— Что? Неправильно?
— Правильно! Почему?
— Нет, я просто думал, что ты скажешь: «Неправильно».
— А море, оно большое. Красотища! — вдруг говорит Вера.— Прямо как небо!
— Такое? С луной? — Саша кивает на окно.
— Почему с луной? Не только! — продолжает Вера.— Когда луна, то на море лунная дорожка бывает... Тоже красивая. А лучше с солнцем. Солнце светит над морем, а вода в море
161


синяя-синяя и блестит. Даже глазам больно! И теплотища! И люди вокруг, и за морем ничего не видно. Такое оно бесконечное!
Сашино лицо светлеет.
— А еще?
— А еще... Еще чайки кружатся, и на воду садятся, и плавают. Качаются на волнах, как утки. А когда пароход какой- нибудь идет далеко-далеко, чайки улетают к нему и кружатся над ним долго-долго. Говорят, что они много километров так пролететь могут за пароходом...
— А еще?
— Еще? — Верина фантазия, кажется, кончается. Но вот она вспоминает: — Да, еще дельфины иногда подплывают близко-близко к берегу и играют, как ребята, на солнце. Ныряют, прыгают!.. Только это редко. Папа говорит, что всех дельфинов почти перебили...
Несколько минут Вера молчит. Может, ей этих дельфинов жалко или она просто еще что-то вспоминает...
— Я тебе все это уже рассказывала,— наконец говорит Вера.— Про цикад, и про горы, и как мы крабов с мальчишками ловили. А почему ты меня все время про море спрашиваешь?
— Так...— неопределенно говорит Саша.— Интересно ведь.
Вдруг Вера произносит:
— А еще знаешь когда на море красиво бывает? Когда шторм. Все море ревет и о берег волнами, волнами! Брызги так и летят, так и рассыпаются! А волны все наступают и наступают. И вода в море мутная-мутная. Страхотище!
Саша слушает Веру застыв на месте. Лишь рот полуоткрыт.
— Иногда так два дня штормит или три, а потом вдруг утром проснешься — тишина! — продолжает Вера.—Чуть-чуть слышно, как море плещется. А в воду войдешь — прозрачная! И песок на дне, и камни, и водоросли — все видно. Нырнешь, откроешь глаза под водой — красотища! Я долго могу под водой смотреть.
— А катер как же? — спрашивает Саша.
— Какой катер?
— Ну, пограничный. С этим начальником заставы. Когда шторм, как?
162


—- Ну! Они в любую погоду плавают. Им что! Они знаешь какие смелые!
Теперь Саша задумывается о чем-то. Молчит. Потом вдруг спрашивает:
— А вода там правда очень соленая? В море?
Вообще-то соленая, пока не привыкнешь,— говорит Вера,— а привыкнешь и не замечаешь, какая она. За день-то знаешь сколько ее наглотаешься! Пока плаваешь и ныряешь. Ух!
— Ну какая она все-таки? Как суп пересоленный?
Вера подергивает плечами.
— Как суп? Нет, наверно. А может, как суп... Только вода- то с йодом. В морской воде йода много... А ты знаешь, что я придумала? Давай я попрошу маму с папой, чтоб они тебя с нами взяли. А ты своих родителей попроси. На будущий год. Поедем вместе! Знаешь, как здорово, будет? А?
— Не знаю,— говорит Саша.— Не знаю...
5
Раньше, при отце, Сашина мама не работала. Но это давно было. Теперь мама работает в палатке на рынке. Саша был там. В палатке продают платки, косынки, чулки, пуговицы и еще всякие вещи. Все это называется «галантерея».
В обычные дни маме некогда. Она уходит рано. Раньше, чем Саша в школу.
Когда уходит, наказывает:
— Придешь — суп не забудь поставить. А на второе — картошку поджарить. С мясом. Да пенку не забывай с супа снимать... А засыпь... Смотри сам чем. Вермишелью можно или...
Кухарить Саша научился. За три года чему не научишься! Раньше мама с утра все подготавливала сама: наливала в кастрюлю воду, солила ее, клала мясо, луковицу и морковку. Сашз оставалось только поставить кастрюлю на газ и следить за тем, чтобы не убежала вода. И ждать, когда суп сварится. Картошку мама тоже с утра чистила — для супа и для второго, а то и котлеты заранее готовила. Теперь Саша все делает сам. Научился. Привык.
163


Как возвращается из школы, перекусит сам, на краба посмотрит — и за дела. Сначала готовкой занимается, потом уборкой. К пяти часам он даже тарелки успеет на стол поставить,
В прошлом году Саша две тарелки ставил:- себе и маме. Мама часто приходила не одна. Сначала с дядей Колей. Потом с дядей Васей. Но ни дядя Коля, ни дядя Вася никогда не обедали, хотя и сидели долго.
Саша обычно ел вместе с мамой, а потом говорилз
«Ну, я пойду...»
«Иди-иди, сынок»,— соглашалась мама.
Саша уходил к ребятам или гулял по улице до девяти часов. В девять он возвращался, и мама уже была одна. И они смотрели телевизор и пили чай. Телевизор у них маленький, но с линзой — в нем все хорошо видно.
Теперь к маме приходит дядя Яша — старый, толстый, с потной лысой головой и висячими красными щеками. Дядя Коля и дядя Вася были совсем не такими. А дядя Яша всегда торопится, но обязательно обедает и выпивает вместе с мамой. Мама пьет мало, а дядя Яша — много и иногда становится совсем пьяным.
Тогда мама укладывает его на диван и говорит с досадойз
«Отлежись хоть чуток...»
Саша боится его. Боится потому, что он с виду страшный. Боится потому, что дядя Яша бывает пьяным. И еще боится за какие-то непонятные разговоры, которые Саша слышал не раз.
«И чего ты за пацана зацепилась? — говорил дядя Яша.— Раз просит, требует, отдай. Не хочешь навсегда — пока молода, не чужому!»
«Говорила тебе:< не отдам! Назло ему — не отдам! — отвечала мама.— И все тут!»
«Небось алиментов жалеешь?» — продолжал дядя Яша.
«Хотя бы и алиментов. И хватит об этом!» — сердилась мама.
«Как знаешь. Тебе же добра хочу, чтоб руки развязала»,— сочувственно вздыхал дядя Яша.
Теперь Саша не обедает вместе с мамой. Он ест один, до ее прихода, а когда появляется дядя Яша, говорите
«Ну, я пойду...»
164


Сейчас Саше хорошо. Не надо ходить по улицам, особенно когда плохая погода. Он берет тетрадки, книги и направляется в соседний подъезд, к Вере. Саша доволен, что Вере поручили с ним заниматься.
И сегодня так.
— Ну, я пойду! — говорит Саша.— Обед вот...
— Иди-иди, сынок! — соглашается мама.
Дядя Яша улыбается и говорит уже не маме, а ему, Саше:
— И чего-то ты все, как дрессированный, бежишь! Покушали бы, почайпили. Вот я тут тебе...
Он долго роется в кармане шубы, достает три шоколадки, перекладывает их из рук в руки, словно взвешивая, наконец протягивает одну Саше:
— Накось сладенькую!
— Наконец-то сообразил,— произносит мама.
— Ну хватит, хватит! — миролюбиво ворчит дядя Яша.
Саша уже захлопнул дверь и бежит по лестнице вниз. Шоколадка, кажется, уп&ла. Там, в коридоре. Не нужна она ему, эта шоколадка! Не нужна!
6
Каждую ночь Саше снится один и тот же сон. Сон с продолжением. Про море...
Море видится Саше то тихим и солнечным и бесконечно большим, то наоборот — маленьким и круглым, как пруд в их пионерском лагере, если бы на него смотреть не с берега, а с неба...
А может, и море он видит с неба, поднявшись высоко-высоко над ним на самолете или на ракете? Вон и берега этого моря видны. Белые берега с белыми красивыми домами и с белым- белым, как сахар, песком. А за домами стоят горы с острыми, как специально сделанными пиками, и над ними кружатся орлы. Что за добычу они высматривают? Маленьких зеленых ящериц или чаек, которые качаются на море, словно утки? Или дельфинов? Но дельфинов нет сейчас. Их всех перебили. Так говорила Вера. Она знает. Она каждый год бывает на море...
165


А где же Вера сейчас? Да вон она! Вон плывет в волнах и играет, ныряя под воду. Наверно, опять глаза открыла под водой и смотрит на морское дно. Вера долго так может...
Саша тоже старается заглянуть на дно, чтоб увидеть песок, и камни, и водоросли, и крабов среди них. Ему надо только открыть глаза, как Вера. И он силится их открыть, но глаза не открываются...
Это потому, что он спит. А ночью, спросонья, всегда трудно открыть глаза. Но почему теперь не видно Веры?..
«Вер! Вера!» — зовет Саша.
И в ту же минуту над водой появляется молодой дельфин. Он весело прыгает, бьет по воде хвостом и смеется:
«Нас не перебили! Смотрите, не перебили!»
Значит, это не Вера была, а дельфин. Надо обязательно сказать Вере, что он видел дельфина. Завтра же, на первом уроке. Ведь они с Верой сидят на одной парте.
И вдруг море темнеет. А белые дома, и белый песок, и белые берега превращаются в настоящий снегопад. Снег сыплет над морем, застилая воду и солнце...
Огромная луна появляется над морем. Ей жарко. Она вытирает лысину и красные щеки носовым платком и говорит, почти кричит, на все море:
«Накось сладенькую!»
И совсем не понять Саше, почему луне так жарко. Ведь холодно-холодно вокруг. И Саше холодно. Он промок до нитки под этим снегопадом, а тут еще море такое холодное...
Но вот луч прожектора прорезает темноту. Грохочет выстрел. Еще один. Неужели шторм? Или учения? Нет! Это несется по волнам быстрый катер ему, Саше, на подмогу!
«Что бы ни было, не забывай меня, сын!» — слышит Саша.
«Я не забыл! Не забыл! — шепчет Саша.— Но сначала Веру. Вера там, в море!»
Папа стоит на капитанском мостике — большой, сильный, а на голове у него фуражка с золотым «крабом». И папа улыбается, и вытирает лицо от морских брызг, и смотрит на Сашу круглыми, как бусины, виноватыми глазами.
«Держись, сын! — соглашается он.— Конечно, сначала Веру».
166


Потом Саша с Верой долго сидят на теплом берегу. Саша играет в песок, а Вера хмурит лоб, стараясь быть серьезной:
«Ну какое это имеет значение? Дельфины! Штормы! Чайки! Важны числа! Их надо решать!»
«Я знаю»,— говорит Саша.
И он долго-долго, до самого утра, решает задачки. Про трубы и насекомых» Про костюмы и пионеров, ушедших в поход. Про фазанов и кроликов, у которых тридцать пять голов и девяносто четыре ноги...
«Правильно! Правильно!» — говорит Вера.
И все хорошо, раз она так говорит. Нет лишь моря. И мама уже тормошит Сашу:
— 	Суп прокипятить не забудь... А на второе... Смотри сам. И прибери получше...
7
А что, если правда попробовать? Соль есть. Йод в аптечке. А воду прямо из-под крана взять.
Саша достает таз, ставит его под кран. Вода леденющая. В море даже и зимой, наверно, куда теплее.
«Подогрею!» — решает Саша.
Под тазом вспыхивает горелка. Саша крутит пальцем воду. Сначала палец мерзнет, но вот по краям таза появляются пузырьки. Их становится все больше и больше. И пальцу теперь теплее. Саша опускает в воду всю руку. Хорошо!
Суп сегодня варить не надо. Только вскипятить. На второе макароны можно. Так скорее. Ну, а подмести комнату и маленький коридор — пара пустяков.
«Успею!» — решает Саша.
Вода уже совсем нагрелась. Саша выключает горелку и снимает таз. Сюда, на стул. Потом берет соль и ложку. Одной столовой, наверно, мало. Он опускает две ложки соли и три, мешает воду, пробует на язык. Нет, суп и тот солонее! Можно еще две ложки. Кажется, хватит. Соленая!
Сколько же йоду?
Для начала полпузырька. Размешать! Еще чуть-чуть!
167


Пальцы у Саши становятся бурыми. Наверно, от пробки. Это не беда. Отмоются!
Саша идет в комнату, осторожно достает из нижнего ящика стола коробку с крабом. Потом вынимает краба и, прежде чем отнести его на кухню, долго смотрит на него. Вчера был понедельник, и Саша не видел краба. А краб красивый, как в тот день, когда его принес папа!
На кухню Саша не идет, а бежит. Он даже бормочет что-то себе под нос — не то поет, не то рифмует: «В море, в море, в море много соли! В море много йода, хорошая погода!» Рифмовать Саша умеет уже давно. Еще в детском саду умел и после тоже.
— Ну-ка давай поплаваем в настоящем море! — говорит Саша, опуская краба в воду.
Вода в тазу и впрямь пахнет морем — йодом, солью и теплом. И краб похож на ож'ившего; кажется, что он разводит клешнями и шевелит усами. И бусинки темных глаз его блестят в воде.
— Давай! Давай! — кричит Саша, двигая краба.— Смелей! Не бойся! Как в море!
Он играет, забыв про все на свете. И про время. И про то, что есть входная дверь и звонок. А звонок трезвонит вовсю. Но Саша не слышит его. Не слышит, как щелкает замок, и мамины слова: «Не пойму, куда он мог подеваться» — тоже не слышит,
—• Ты с ума сошел! Что ты наделал!
Мама с ужасом смотрит на мокрый пол, на Сашины бурые руки и темную жидкость в тазу.
— Ты уже пришла? — Саша не понимает, откуда появилась мама и почему в дверях стоит улыбающийся дядя Яша.
И только в ту минуту, когда мама хватает таз и подносит его к раковине. Саша приходит в себя.
— Мама! Мамочка! Пожалуйста, не надо! Пожа...— бормочет Саша.— Что ты сделала! Что ты сделала! — Он уже кричит.
Саша достает из раковины умывальника оторвавшуюся клешню краба и вторую — поменьше и плачет так, как не плакал уже давно-давно, а может, и никогда:
— Что ты наделала! Что ты... Я же просил тебя... Так просил, мамочка...
168


— Не реви! Лучше умойся! говорит мама.— Черт знает что!
— Эка невидаль! — смеется дядя Яша.— Будь что ценное. Дюжина раков с пивком — понимаю. А то краб! Да еще чучело.
...Проходит час, другой, а Саша все лежит на диване, уткнувшись лицом в валик, уже не плачет, а только вздыхает и вздрагивает.
Случилось что-то непоправимое. Вряд ли он может объяснить себе самому что. Саша чувствует это, и потому ему совсем не стыдно — ни своих одиннадцати лет, ни того, что он мальчишка...
А мама с дядей Яшей, отобедав и выпив2 чаевничают и о чем-то мирно беседуют.
8
— Ты чего ж это вчера?
Вера ждала Сашу у ворот в школу и совсем промерзла.
И вот он наконец появился, чуть ли не самым последним.
— Не мог я,— бурчйт Саша.
— Побежим, а то звонок сейчас,— говорит Вера. И уже на ходу добавляет с сожалением: — А я вчера хотела тебе еще про море рассказать. Раньше совсем забыла. Как мы в Соколиную бухту ходили и костер там жгли, а папа...
— Не надо ничего про море,— вдруг произносит Саша и повторяет: — Не надо!
— Как — не надо? — Вера от удивления даже остановилась.
— Не хочу! — упрямо говорит Саша.— Не хочу больше!
9
Так было. И, возможно, продолжалось бы еще очень долго. И неизвестно, чем бы кончилось. Но в жизни часто случаются перемены, и хорошо, когда эти перемены — к лучшему. Вот и у Саши случилась такая перемена. Долгожданная перемена. И не сегодня..*


10
А сегодня... Море плещется рядом с вокзалом. На пляже гуляют ребята и взрослые, а над морем кружатся чайки, и на рейде стоят суда. А над ними и над всем морем — это самое главное — светит солнце. Маленькое по( сравнению с морем и большое, горячее, как само море. И неизвестно, что больше притягивает к себе людей — море или солнце. И море и солнце одинаково величественные, неповторимые, живые...
Дальний скорый еще не подошел к вокзалу приморского города, но Сашин отец все чаще посматривает на часы. Значит, вот-вот...
— А цветы ты зря отказался взять,— говорит он сыну.
Саша — длинный, вернее, долговязый, вровень с отцом и такой же загорелый,— смущается и бормочет:
— Ну, это неудобно, пап! Как ты не понимаешь!
— Смотри-смотри, как знаешь! — соглашается отец.
Саша и без того растерян. Он терпеть не может встреч, проводов, всяких поздравлений и прочих торжественных вещей, когда не знаешь, как себя вести, куда девать руки, что говорить, и вообще единственное, о чем мечтаешь, чтобы все это скорее кончилось. Не хватает ему еще сейчас букета в руки!
Он ждет, волнуется, как ждут и волнуются сейчас на перроне все. Саша старается взять себя в руки. Быстрей бы уж приходил этот поезд! Ну что тут особенного — встретить знакомых!
Поезд медленно выплывает из-за поворота, а волнение, как назло, не проходит. Уже гудит весь перрон и кричат окна вагонов, и кто-то уже мчится вдоль длинного состава, вскакивает на поднояски. И все это как в кино и как на самом деле.
И вот наконец:
— Саша! Кирилл Никанорыч!
Это кричит Вера из окна вагона.
Саша и спокойный до этой минуты подполковник в морской форме тоже начинают куда-то бежать, вскакивают на поднояску и с трудом протискиваются в тамбур. Дальше все забито: пролезть немыслимо, и Вера уже кричит им через чужие головы из глубины коридора:
— Мы сами! Ждите внизу!.. На платформе!..
170


Когда они выходят из вагона, начинается самое сложное. Вера здоровается с Сашей. Саша — с Вериной матерью и с Верой. Верина мать — с Сашиным отцом. Потом... Боже, как все это долго, сумбурно и все-таки трогательно. Глаза блестят, хотя никто не целуется, а просто жмут друг другу руки.
— Ну, как служба, пионерия? Все ли в порядке? — Сашин отец прикладывает руку к козырьку.
— Все в порядке! — смеется Вера.— Только уже не пионерия, Кирилл Никанорыч...
— Неужели комсомолия?
— Комсомолия! — подтверждает Вера.
— Поздравляю! А мой тоже...— Отец кивает на Сашу.
— Чего уж ты не написал? Давно, Саш? — удивляется Вера.
— Второй день... А ты?
— Вторую неделю.
Теперь начинается все сначала — пожатие рук и «Поздравляю! Поздравляю! Спасибо! Спасибо! Поздравляю!»
— Ну, чего ж мы стоим? — наконец говорит Сашин отец.— Мой дредноут в вашем распоряжении.
— Неужели все тот?
— И тот и не тот! Для дела поновее и посильнее получили, а этот так — для прогулок теперь.— Подполковник улыбается и поправляет фуражку с золотым «крабом».
Они пробираются по перрону, переходят пути и спускаются к небольшой пристани, где стоит катер — бывший пограничный, бывший сторожевой. Но катерок еще ничего — жив, и даже вахтенный начеку:
— Здравия желаю! С прибытьицем! Осторожненько! Вот так! Осторожненько!
— Пошли на корму,— говорит Саша, когда люди и чемоданы, кажется, устраиваются.
Трещит мотор. Вспенив воду, катер двигается вперед.
— Так какое оно, море? — спрашивает Вера и почему-то смеется.
— Смотри!
Катер выходит из бухты. Теперь только справа тянется берег. Слева и впереди — вода. Не вода, а море.
171


— Вот и опять оно,— мечтательно произносит Вера.— Так хорошо, что даже говорить не хочется.
Саша соглашается:
— Верно.
Но и молчать не хочется.
И они говорят о разном, и спрашивают, и отвечают, и все больше о том, о чем не раз писали друг другу за этот год. И раньше. И еще раньше. Потому что говорить о море трудно. Как трудно говорить о том, к чему ты давно привык и с чем сжился.
— А помнишь, как ты спрашивал меня когда-то о нем? — вспоминает Вера.
Кажется, они думают об одном.
— «Теплотища», «красотища», «страхотище»,— говорит Саша, и оба смеются.— Четыре года! Много!
— Много!
Они опять замолкают и смотрят на море. Оно сегодня тихое, катер идет плавно, и солнце замерло в небе, и воздух соленый, густой, только чуть свежий.
Взрослых рядом нет, и Саша наконец решается:
— Вер!
— Что?
— Я вот все думал тут, что тебе подарить к приезду. Все, в общем-то, передарил вроде за эти три лета: и камни, и черепах, и крабов, и ежей, и раковины... И вот... В общем, песню я хочу тебе подарить. Только не смейся! Свою. Сам сочинил. Без музыки, правда. Хочешь?
1— Конечно, хочу!
— Только я тихо, чтоб... Тебе одной...
Они наклоняются над бортовыми поручнями, и Саша тихо поет, глядя почему-то в воду:
Есть на свете дети,
Есть мечты на свете,
Дети подрастают —
Мечтают о большом.
Если я мечтаю,
Если ты мечтаешь,
Если мы мечтаем,
Это — хорошо!
172


Если солнце светит,
Если дождь и ветер,
Если даже месяц Ночью не взошел,
Если я на море,
Если ты на море,
Если мы на море,
Это — хорошо!
— Саш! Но у тебя же голос! Голос очень хороший! — говорит Вера.
— А песня как? — спрашивает Саша.
— И песня. Очень! И ты!


ТРИНАДЦАТЬ ЛЕТ,
Она много читала о море — много хороших книг. Но она никогда не думала о нем, о море. Наверно, потому, что когда читаешь о чем-то очень далеком, это далекое всегда кажется несбыточным.
Она много раз видела море. Видела в Третьяковке и Эрмитаже, где была прошлым летом с мамой. Потом тоже с мамой, когда они были во Владимире в Успенском соборе,— еле видимая фреска Андрея Рублева «Земля и море отдают мертвых». Так, кажется, называлась она.
Видела она море в кино и на открытках. Видела по телевизору и на плакатах.
175


Но опять она никогда не думала о нем, о море...
А сейчас увидела и не поверила. Море было совсем не такое, каким она могла его себе представить. Может, оно и бывает когда-то таким, как в книгах, на картинах, на экране! Может... Наверно, бывает...
Но сейчас... Сейчас море было большое и теплое. Теплое и большое. Большое, каким может быть только море. Теплое, как мама...
Они и прежде часто оставались втроем:: отец, дочь и собака. И раньше отец, возвращаясь с дежурства, заходил в магазин, а Таня готовила.
— Наша мама скорей мужское начало в семье,— шутил отец,— а я уж, простите, женское. Я всегда дома, a ofca в разъездах. У нее и профессия женского рода не имеет — геодезист...
Отец посмеивался не только над мамой. Над Таней т- тоже. За то, что у нее нет настоящего призвания в жизни. За то, что она даже в школе металась между литературой и физикой, геометрией и историей, физкультурой и математикой.
— Странный ребенок ты, Татьян! — говорил отец.— Ну, хоть бы к музыке проявила наклонность, хоть к рисованию...
Он говорил «хоть бы», а Таня знала: отец хочет, чтобы она была врачом. Она чувствовала это, понимала по многим разговорам его и просто по тому, что он рассказывал ей о своей больнице. Чувствовала: это он для нее говорит.
— Нормальный советский ребенок! Слава богу, не балерина, не художница! Учится — доучится! Не будет этого самого призвания, пойдет в рыбный институт или в мукомольный техникум... И, в отличие от нашего папы, не будет сидеть дома. Поездит — хватит лиха... Все равно когда-то человеком станет!
Так говорила мама.
Отец действительно никуда не уезжал. Да и куда ехать врачу, прикованному к своей больнице!
Мама раз, а то и два раза в год уезжала надолго: в Анадырь уезжала, на Чукотку, в Магадан, на Сахалин и еще куда-то. Туда, где были их экспедиции. А они были всюду.
Каждая поездка оставляла след в комнате. Кора пробкового
176


дерева. Чучело белки. Архангельская прялка. Шкура уссурийского тигра. Коралл. Почти окаменелый, с ракушками кусок мачты фрегата «Паллада», пролежавшего на морском дне сто лет. Якутский кинжал. Молдавская курительная трубка. Засушенный мох. Гуцульская дудка. Игрушки из бивня мамонта. И фотографии. И старые карты. И видавшая виды буссоль. И записные книжки, которые боялсись тронуть, открыть... И Тошка, черный, как гуталин, с длинными висячими ушами спаниель, привезенный к Таниному дню рождения из Карелии...
Теперь все мучительно напоминало ее. И они с отцом старались не смотреть на стены В комнате ничто не изменилось со дня последнего маминого отъезда...
Только Тошка, кажется, еще ждал. Облизав шершавым языком руки Тане и потом отцу, когда тот возвращался домой, Тошка долго бродил по комнате, низко опустив голову, выискивая какие-то лишь ему понятные запахи. Он прислушивался к шагам на лестнице, поднимался передними лапами на подоконник — смотрел. Обнюхивал вещи и пол, ручки дверей и одежду на вешалке. Подходил к телевизору и радиоприемнику — тоже нюхал. Когда включали телевизор, долго смотрел на экран, словно ждал и там. А потом, к вечеру, отчаявшись, ложился на мамину кушетку, опускал голову на поджатую правую лапу и долгр невесело смотрел на отца и на Таню. Ложиться на постели Тошке никогда не разрешалось. Сейчас ему позволялось и это...
Так было каждый вечер, и Таня понимала, что больше всего отец не выносит Тошкиного взгляда, когда собака забиралась на мамину постель. Он отворачивался. Или говорил Тошке:
— 	Пошли лучше пройдемся!..
Тошка прыгал от радости. Ему гулять бы да гулять! А Таня знала: это не Тошке говорит отец, а ей... И еще — себе! И вообще это для всех отдушина! И для Тошки, который ждет того, чего не может произойти. Умный зверь собака! Разумное существо Тошка! Но нельзя же, право, душу травить!
Й они шли гулять. Ходили по Первомайской и Парковым. Их много, этих Парковых,— считать, не сосчитать! — всю арифметику изучишь! А еще по Измайловскому парку. Хороше-
7 Библиотека пионера, т. 9
177


му парку, но почему-то выцветающему и какому-то слишком людному... Ходили медленно, молча, и даже Тошка не тянул поводок и лишь изредка поднимал голову от земли, смотрел на них, будто спрашивал: «Где же?»
Тошка ничего не знал...
Так прошел июнь, и июль, и август — прошли. И начало сентября, когда Таня вернулась в школу.
Оставаться втроем было нестерпимо.
Она сама предложила отцу:
— Давай, пап, поедем туда, где мама?.. Насовсем! Ведь врачи всюду нужны, и школа там, наверное, есть... Я и там смогу учиться...
Отец, кажется, только того и ждал:
— Я сам, Татьян, все эти месяцы думал об этом... Но как ты?
Отец всегда звал Таню — «Татьян». И раньше звал так, и сейчас...
— Поедем!
Они почти ничего не собирали.
— Потом, потом,— говорил отец.— Вот устроимся, тогда...
Через неделю все устроилось. Через неделю они прилетели
сюда — к морю.
— Как все хорошо, Татьян! Умница ты! Смотри, как хорошо!
Таня не узнавала отца. Он оживился, посвежел и вновь чуть помолодел...
— А теперь купаться, Татьян, купаться! И — немедледно!
Утром, лишь начинает светать, море будит шумом волны. Не слышно, как шумит галька, слышно только море — спокойное и могучее, волнующееся, будто в предверии чего-то. Просыпаешься от шума моря, и сразу становится хорошо, так хорошо, что вновь засыпаешь, успокоенный его шумом, а потом, может быть, уже и не спишь, а просто дремлешь, потому что шум моря — в ушах, и приятно слушать его.
Весь день шумит море. На пляже громче. В комнате тише. На улице, по которой мчатся машины и автобусы, еще тише.
178


Если подняться в горы, то море еле слышно. Еле, но слышно. Его слышно отовсюду. Шум моря похож на человеческое дыхание.
Катер ли пройдет по морю, теплоход ли, военный корабль, лодка ли какая или попытаются взметнуть его поверхность отчаянные купальщики, заплывающие до буйков и дальше, оно дружелюбно-спокойно ровняет водную гладь и возвращается к прежнему раздумью. Будто ничего и не было! Ни катера не было, ни теплохода, ни военного корабля, ни лодки, ни купальщиков. Ничего!
Море не перекричать ни криками на пляже, ни гулом транзисторных приемников. Море заглушает их. Море заглушает шум дороги с бесконечно движущимся транспортом, и шум толп отдыхающих, и гудки электровозов и электричек, несущихся между морем и горами. Между морем и той горой...
На той горе, если подняться по ней не очень высоко, была тропа. Говорили, что тропа вела к Голубому озеру и к леднику.
Говорили...
Таня не поднималась туда — не видела Голубого озера, не знала ледника. Знала только, что на этом леднике работала мама. И там все случилось...
Они поднимались в гору вдвоем с Тошкой. Ошарашенный дорогой, непривычной обстановкой, морем, горами, Тошка ничего не понимал — тянул изо всех сил поводок и рвался вперед, в гору. Они шли мимо высоких и непохожих на подмосковные деревьев. Даже похожие были непохожи. Дикорастущий клен и ольха. Ясень и дуб. Самшит и эвкалипт. Фундук и граб. Бук и пихта. Они напоминали что-то знакомое, лесное, но деревья были другие, не такие, какими их, не замечая, привыкла видеть Таня в подмосковных лесах.
Чем ближе они приближались с Тошкой к тому месту, куда шли, Таня больше натягивала поводок:
— 	Не рвись, пожалуйста, Тошка, не рвись!
Тошка и не рвался. Сейчас уже не рвался. Справа — два клена. Их называют здесь чернокленами. Слева—заросли орешника. Между ними — четыре подстриженные туи и до¬
179


щечка — мраморная, серая, с выбитой надписью: «М. Г. Кокорева, геодезист. 1924—1965». Вокруг дощечки на низком холмике — цветы. Это их с отцом цветы. Они приходили сюда сразу по приезде. И еще цветы. Это аджарки в черных одеждах по пути на базар положили их. Так объяснил отец. Местные женщины всегда кладут цветы на могилы приезжих. Особенно те, что сами ходят в черном. Они тоже потеряли кого-то из близких...
А Тошка, ничего не понимающий Тошка, ложится у могилы и кладет голову на правую поджатую лапу. Он смотрит на цветы и пробует нюхать их, но вроде стесняется, смотрит на Таню и опять — на цветы. Тане кажется, что невесело смотрит...
Внизу шумит море. Его видно. И слышно. Но отсюда, с горы, оно совсем не такое, как там, внизу. Оно бледное, разноцветное и далекое. И только шум его, еле слышимый шум, говорит, что оно — море...
Море одно, а кажется, собралось в нем сразу сто морей. А может, и больше. Даже при одной погоде — сто или больше.
У самого берега, где шумит прибой, где галька то открывается, то закрывается водой, море прозрачно-зеленое, как в мелком бассейне, и неизвестно, что ты видишь, что бросается тебе в глаза больше — вода или камни, дрожащие, будто живые, с непонятными блестками, разных форм и размеров, разных цветов и оттенков.
И сразу же идет иное море. В двух-трех метрах от берега оно уже не прежнее, а густо-зеленое, вроде бы и не живое, а отлитое из стекла, самого простого и грубого бутылочного стекла. Уже не видна галька, если смотреть на море с берега, да и само море вроде бы уже не море, а зеленая искусственная полоса неживой тяжелой воды.
А за ней вдруг — совсем другое. Зеленовато-синяя вода, переливающаяся, дышащая, светящаяся — настоящее море. И море, почему-то зовущее к себе, приманивающее и не пугающее. И ни барашков, ни волн на этой воде нет, а только синь всех цветов, и дыхание, и еще, пожалуй, что-то убаюкивающее, как колыбельная песня.
180


Дальше уже вее непонятно. Меняются цвета. Синие, голубые, черные — всех оттенков, они перемежаются белесыми полосами и пятнами, меняются вразнобой, и так до самого горизонта, где море, уже спокойное и темно-одноцветное, резко, граничит с небом — таким же спокойным, таким же одноцветным, но белесым. Туда не хочется, хотя там и. спокойно. Почему-то кажется, что там нет жизни и там страшно.
Им дали комнатку возле самого моря. Комнатку с балконом в одном из хозяйственных помещений санатория. Внизу был склад. Над ними — жильцы и небо. Впереди — море. До него — рукой протянуть!
Рядом с домом пробивалась сквозь мелкую гальку трава. Рядом с домом росли длинные, как свечи, кипарисы. Рядом с домом цвел олеандр и тянулись ветки непривычного вьющегося шиповника. Рядом с домом росли сибирские кедры, бананы, алыча, мушмала, пальмы. Днем возле дома вовсю галдели не по-московски поджарые воробьи. Ночью над домом проносились летучие мыши и плакали по соседству тощие кошки. Голуби и чайки кружились совсем рядом.
Отец работал теперь в санатории — тут же, Таня ездила в школу на автобусе — пять остановок. Близко была грузинская школа. Близко была армянская. Русская дальше, у турбазы.
Тошка ждал Таню, когда она вернется из школы.
Таня ждала отца, когда он вернется с работы.
Вечером все собирались на балконе и смотрели на море. Когда было тепло, купались, а потом все равно сидели на балконе. Тошка вставал на задние лапы и скулил, глядя на солнце, которое заметно, на глазах, скатывалось в море. А потом скулил, глядя на месяц.
— 	Ты знаешь, Татьян, странные человеки люди! — рассказывал отец.— Вот приехали сюда, отдыхать приехали, и что ни человек — оригинал! Одни приходят ко мне без конца, жалуются, стонут. И то у них болит, и другое, и третье. А посмотришь — здоровяки. Ничего особенного! Ну, как у всех, какие-то болячки «в худшем случае есть, и все! А ведь других не зата¬
181


щишь. Иной и курортной карты не захватил с собой, купается, загорает, считает себя на сто процентов здоровым. А вытянешь его к себе в кабинет, посмотришь — удивишься: как он бегает? И то у него не в порядке, и другое... И не как-нибудь — всерьез...
Отец увлечен новой работой, и Таня радуется этому.
— А сегодня, знаешь, опухоль у одного отдыхающего обнаружил,— продолжал отец.— И тоже из таких: еле затащил, еле рентген уговорил сделать. «Какая там медицина! — говорит.— Сроду не болел и не собираюсь. Что вам зря голову морочить!» Вот и морочить! А другие в каждом прыще раковую опухоль подозревают! И действительно, морочат голову без всякого повода... А сколько холицеститов находишь. И тоже вовсе не у тех, кто без конца жалуется на здоровье...
Таня вспомнила:
— Как у мамы?
Зря, наверно, вспомнила. Отец сразу сник. И долго молчал. Очень долго.
— Мама тоже была такая,— сказал он наконец.— И признаюсь тебе, Татьян, люблю я таких людей! Которые на болячки свои внимания не обращают, люблю! Казалось бы, неположено это мне, врачу... А люблю!
...Днем море шумит, как море. А ночью...
Ночью море не видно, особенно в осенние пасмурные дни, когда ночь наступает рано, и месяца нет, и звезд, и не маячат вблизи от берега корабли, и лишь редко охватывают темную поверхность воды лучи прожекторов. Стоит закрыть дверь на балкон, если холодно, или просто забраться в постель — и кажется, рядом не море, а какой-то огромный завод, без конца пересыпающий гальку.
В ясные ночи море спокойно, и все равно его не чувствуешь. Видишь дорожку от месяца. Видишь еле заметные дорожки от звезд. Видишь дорожки от проходящих где-то, светящихся огнями кораблей. И еще от редких лучей прожекторов. Но все они — и светила, и огни, и прожекторы — выхватывают лишь куски темного моря, и ты не видишь его, не слышишь, а слышишь только шум пересыпаемой гальки: Скорее, это она живет, движется, действует, а не море. И все же, наверно, это море ее пересыпает. Значит, оно живет, море!
182


Отец просыпался рано. Раньше его просыпался только Тошка, но. он вел себя тихо, молчал и терпел, ожидая, когда проснутся все и выпустят его...
Сегодня Таня проснулась раньше других. Может, и не проснулась, а просто встала — ей не спалось. Встала, вывела Тошку. Искупалась. С трудом загнала Тошку в море, окунула. Он почему-то боялся воды.
Вернулась.
— Ты что, Татьян?
Она уже перечитывала задачку по физике. Вчера решила, но засомневалась — правильно ли?
— Ничего...
— С добрым утром! Ты что?
— С добрым утром, пап! Я просто задачку решила посмотреть...
— Окунемся?
Она не сказала, что уже купалась.
— Конечно, окунемся...
Так у них теперь всегда начинался день.
Они вышли все вместе, и с отцом Тошка сам полез в море. Фыркал, захлебывался, поправляя в воде лапами уши,— купался.
Вода была по-утреннему теплая, а воздух после ночи прохладный. В эту пору море теплее воздуха, теплее земли, теплее гор. Пока нет солнца.
Тошка, выбравшись из моря, катался по гальке. Тер уши о камни, как будто в них попала вода.
— Смотри,— сказал отец.
По морю, почти у горизонта, шел корабль.
— Эсминец,— сказал отец.— Знаешь, Татьян, вот гляжу и до сих пор завидую...
— Почему, пап?
— Моряком всю жизнь мечтал быть, а вот стал врачом.
Таня этого не знала. Может, отец никогда не говорил, или
просто она не слышала, или слышала — не помнит...
— Ты жалеешь? — спросила Таня.
— Жалею? Нет, что ты, Татьян, конечно, не жалею! Просто детство вспомнил... Море увидел, эсминец этот, вот и вспомнил.
.183


...У моря своя жизнь и свои заботы. Если быть не морем, а человеком, это, наверно, можно понять.
Море работает днем и работает ночью. Море работает утром и работает вечером. Море работает всегда— всю жизнь. И даже когда оно совсем затихает, не бьет в берег, а лишь тихо плещется, оно работает.
Впрочем, затихает оно не всюду. У одного берега — штиль, у другого — шторм. У одного оно в свете солнца, у другого в нахмуренных тучах. Здесь — мерно передвигающее гальку, там — бьющее в скалы. Оно точит берега, подмывает горы, просеивает песок, изменяет карты и жизнь людей.
У моря, у синего моря,
Со мною, ты рядом со мною...
И солнце светит, и для нас с тобой Целый день поет прибой.
Прозрачное небо над нами,
И чайки кричат над волнами.
Кричат, что рядом будем мы всегда,
Словно небо и вода,—
гремит над всеми пляжами радио.
Говорят, что это японская песня о счастливой любви. Какая тут счастливая любовь? Неужели она такая беспокойная и малоприятная, как песня на этом пляже? А ведь она гремит всюду. И над улицами, и над санаториями, и над домами отдыха, и над одинокими «дикими» отдыхающими! Песня становится порой не песней. Как она, эта песня, попала и прижилась здесь — непонятно. Люди принесли ее сюда, завели, усилили мощными приемниками, разнесли по всему берегу.
Звучит песня? Звучит! Тихая, чуть грустная песня звучит сверхгромко, бодро, вовсе не грустно и беспокоит всех вокруг. Люди отдыхают — она гремит. Люди спят — она неистовствует. Люди думают — она и думать мешает. Зачем ее занесли сюда люди? Зачем?
Море как люди. И люди как море. В чем-то море сильнее людей, а в чем-то люди сильнее моря. Море ведет себя по-разному, как разные люди. Море приносит радость, и море приносит беды. Люди создают новые моря, а иногда они же, люде, губят
184


старые. И все же люди становятся лучше рядом с морем. И море платит им добром и красотой, потому что оно — море! Оно вечно! Оно всю жизнь работает!
Отец возвращался в пять. Иногда раньше, но в пять — обязательно. Сегодня он не пришел и в шесть...
Таня оставила Тошку и побежала в санаторий.
Кабинет отца был заперт, сестра, знакомая Тане, Ольга Михайловна, сказала:*
— А разве он не дома? Ушел давно. Может, он у главврача...
У главного врача сказали:
— Был. Ушел. Возможно, он у директора. Он собирался.
У директора:
— Заходил. С час назад заходил. Быстро ушел.
Сестра-хозяйка встретила Таню у бельевой:
— Я есго на улице видела, минут двадцать назад. С рынка шел, с цветами...
Она вернулась, взяла Тошку и помчалась в гору. Тошка, чувствуя, что они встретят отца здесь, рвал поводок.
Они нашли отца там.
— Почему ты мне не сказал, пап?
Отец, кажется, смутился}
— Просто сегодня пять месяцев ровно. Вот я и пришел...
— А мне, почему же ты мне не сказал?..
— Зачем, Татьян! Ты... Зачем тебе это?..
Они спускались втроем. Тошка уже не тянул поводок, а лишь посматривал изредка на хозяина, и сопел носом, обнюхивая тропинку, и тяжело дышал.
Облака повисли над горами, начало смеркаться, и только над морем было солнечно и ясно. Вода серебрилась.
— А они часто гибнут? — вдруг спросила Таня.
— Кто?
— Геодезисты. Это очень опасно, да?
— Да, Татьян,— сказал отец,— часто. Мама как-то говорила, что у них за год больше двадцати человек погибло. Но...
— Что «но», пап?.
185


— Нужно это, Татьян, понимаешь, нужно! Работа эта очень нужна! Понимаешь, очень!
Ночью Таня опять почти не спала. Думала. Это, наверно, плохо, что не спала. Это, наверно, нужно — думать...
А иногда и по ночам слышно море — оно плещется. Легко и таинственно плещется. Не шумит галькой, не грохает волнами, не бьется о берег, а плещется, будто ласкает этот берег. И понятно почему: ведь море — оно такое разное.
Море для каждого свое, и каждый видит его по-своему. Одно море вызывает у разных людей разное: радость, беспокойство, фантазию, грусть, воспоминания, отчаяние, мечту...
А в эту ночь оно еще и ленивое. Ленивое не по собственной лени, а потому, что таким его чувствуешь, потому что тебя самого одолевает ленивое спокойствие и беспокойные мысли.
Каждый человек видит в море свое море. И это хорошо.
— Татьян!
— Что, пап?
— А тебе не кажется, что ты скучаешь?
Таня скучает? Нет, кажется, она совсем не скучает. Они приехали сюда — это хорошо...
Ее поразило то, что случилось с мамой. Нет, она, конечно, не понимала этого — ни тогда, в мае, когда пришла телеграмма и отец в тот же вечер вылетел на Кавказ, ни потом, когда он вернулся, ни еще потом — в июне, июле, августе...
Но тринадцать лет — тринадцать лет. В тринадцать ты уже не маленькая. В тринадцать ты еще и не большая. В тринадцать ты не поймешь, что будет в двадцать три, и в тридцать три, и в сорок три, и в пятьдесят три... И дальше — не поймешь, потому что до этого надо дожить.
— Что ты! — сказала Таня.— Почему я скучаю? И Тошка у нас, и школа...
Тошка действительно был. И школа была — новая школа, к которой не так скоро привыкнешь.
— Нет, я просто так, Татьян! Да и не мне, собственно, при¬
186


надлежит инициатива. В общем, мальчик здесь есть один, сын нашего рентгенолога. Они тоже недавно сюда приехали, из Еревана, кажется. Говорят, скучает тоже. Ровесник твой почти — в восьмом классе. Мать его говорит: «Вот им познакомиться!» Ну, я и предложил тебе...
В теплые солнечные дни пляж был переполнен. Люди, уже почувствовавшие наступление осени, старались побольше влить в себя солнечного света, надышаться соленым воздухом так, чтобы хватило на всю зиму, и, конечно, побольше побыть с морем.
Море и в эти дни было разное.
Небо меняло цвет моря и облака, плывшие над ним. Горы меняли цвет моря и ветры. Но и не будь их — неба, солнца, облаков, гор, ветров,— море все равно не было бы одинаковым. На то оно и море!
На пляже работала женщина-художница. Не молодая, в шортах, с жилистыми, в синих прожиликах, волосатыми ногами, в шляпе сомбреро на голове. Она выходила на пляж вчера, и толпа любопытных окружала ее. Она рисовала море какой-то чернильной краской, неприятно чернильной, хотя море было спокойное и сцнее и над ним светило солнце. Она вышла на пляж сегодня утром, и опять толпа купальщиков сгрудилась вокруг. Она рисовала море грязными оранжево-зелеными мазками, а море вместе с погодой хмурилось, и белело барашками, и накатывалось на пологий берег пенистыми волнами. Она вышла на пляж и сейчас, после обеда, когда людей почти не было. Море почернело, закиселило, забурлило, а на новом холсте у художницы появились бледно-голубые и желтые тона.
После школы Таня всегда приходила на пляж. Вместе с Тошкой.
Тошка деловито колесил по гальке, обнюхивал каждый камушек, косился на шум прибоя, а потом, утомившись, ложился рядом с Таней и с мольбой поглядывал на нее: «Поведешь меня купаться или нет? Уж лучше бы ты сейчас одна. А я вечером, когда вернется он...»


Сейчас Тоника был растерян. Отца не было. А Таня пртппла на пляж не одна — с Геворгом.
«Идти с этим человеком в воду или не идти?» — размышлял Тошка. Его смущало, что у человека гремит под боком музыка, чего никогда не было у хозяина. И потом, то, что он чужой...
— А у нас в школе, по-моему, учителя хорошие,— говорила Таня.— Я, правда, мало их знаю, но мне нравится... Лучше, по- моему, когда сразу нравится в новой школе... А ребята как у вас?
— Что ребята! Подумаешь!
Он без конца крутил приемник. Из приемника вырывались звуки — реовущие, стонущие, какие-то вопли и крики под несуразную музыку.
— Все ерунда! Ничего интересного! А знаешь «Бродягу»? — вдруг спросил он.— Так это сейчас самый модный танец на Западе — «Бродяга-твист». Хочешь, покажу? Это — блеск!
Он встал в позу, взвизтул, завилял голыми ногами и запел рублеными фразами на мотив твиста?
По д-ди-к-ким степям 3-забайкалья,
Гд-де золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.
Бр-ро-дя-г-га к Байкалу под-д-хо-д-дит,
Рыб-бац-кую лодку бер-р-рет,
Унылую песню заводит,
Про родину что-то поет.
«Пойд-дем же, пойдем же, сы-н-но-чек,
Пойд-дем же в курень наш родной.
Жена там по мужу скучает И плачут детишки гурьбой...»
Эх! А-ай! Эх!
Таня не раз видела твисты. Видела красивые и всякие. И «Бродягу», грустную песню, слышала не раз. Такого она еще не видела и не слышала!
— Отлично, правда? — Он спросил довольный, запыхавшийся, упал на гальку.— Вот это модерн!
188


— А по-моему...
Они познакомились вчера. Вернее, их познакомили. Тане очень понравилась мать Геворга. А сейчас она не знала, о чем говорить. Вдруг вспомнила — художница.
— А правда, смешно она рисует? Ты видел?
— Гениально! — сказал Геворг.— Талант! Море видит — море рисует. Горы увидит — горы рисует. Вое увидит — все нарисует! За все деньги получит!
— А мне не нравится,— призналась Таня.— Как рисует она, не нравится...
— Но это ты зря! Модерн, милая! Его надо понимать!
Над горами появились облака — сначала легкие и воздушные, затем серые, с рваными краями. И море сразу же изменило краски — стало темнеть. Цепляясь за лесистые вершины гор, облака опускались все ниже и ниже, захватывали ущелья и лощины, превращались в тяжелые, непроглядные тучи. Только горы, казалось, сдерживали их сейчас, но и горы ничего не могли сделать: сизая пелена ползла от гор к морю.
Тучи шли от гор, опускались все ниже и ниже, к морю. Они, как бы нехотя, заволакивали воду дымкой — от берега и дальше, все дальше и дальше. Они ползли уже не только по склонам, где приютились домики верхних улиц, а и затянули туманом улицу нижнюю, главную. Водители включили фары и все чаще давали сигналы. И поезда шли сейчас, нервозно гудя, с зажженными фонарями.
Море темнело от берега. Тихое, вроде бы затаившееся, с гладкой поверхностью и чуть слышным прибоем, оно пошло то белыми, то черными пятнами, то непонятными разводами, как будто в него выбросили с воздуха другую воду.
Ожидание длилось час, не больше. В горах ударил гром, и хлынули потоки дождя, а море уже бесновалось. Оно заливало берег, билось о бетонную набережную, о лестницы и глыбы скал, ойо гремело и вздрагивало, охало и восторгалось, плакало и ревело.
Небо над морем стало не серым и не черным, а каким-то неестественно бурым. Молнии разрезали небо то слева, то спра-
189


ва, то впереди, то сзади, то где-то над самым берегом. Море поглощало их, проглатывало вместе с бурым небом и ударами грома. Море теперь было сильнее грома.
— Ну что, действительно ничего мальчишка?
— Пап, но он же не мальчишка! Он даже старше меня—на целый год!
— Ну, не мальчишка, прости, мальчик.
— Ничего,— призналась Таня.— Только, знаешь, таскает всюду с собой этот транзистор. И крутит! Кому это нужно!
— Мода! Ничего не попишешь!
— А по-моему, это не мода, а глупость. Тошкин и тот не переносит этого его приемника... А когда твой Геворг твист на мотив «Бродяги» исполнял, Тошка даже завыл...
— Тошка у нас, Татьян, умница,— согласился отец.— Тошка вне конкуренции!
А к вечеру все стихло, и рыже-красная полоса неба повисла над горизонтом. Там село солнце, а чуть левее от него искусственно низко над морем повис нарождающийся месяц, такой же рыжёнкрасный, с задранным'кверху нижним краем, на котором, казалось, вот-вот появится черт из гоголевской «Ночи перед рождеством».
Тучи и облака изменили направление и полезли обратно — в горы. Сначала по пляжу — от воды вверх. Потом — по улице, по крышам домов и прибрежной зелени. Потом еще выше, цепляясь за верхушки деревьев, взбираясь по цолянам и тропкам, скалам и ущельям, выше, выше и выше. Вершины гор задерживали тучи, но они упрямо вздымались вверх и ползли дальше, в глубь хребта, уходя от моря. А море освобождалось от тумана к туч. Море светлело, все больше светлело, несмотря на вечерний час.
По морю прошла бледная, увеличивающаяся к горизонту дорога, такая, что хоть плыви, хоть кати по ней! Вот бы и впрямь прокатиться! Где-то, совсем рядом с морем, не очень стройные женские и мужские голоса пели:
190


Куда ведешь, тропинка милая,
Куда ведешь, куда ведешь?
Кого ждала, кого любила я,
Уж не воротишь, не вернешь.
Там за рекой, над тихой рощицей^
Где мы гуляли с ним вдвоем,
Плывет луна, любви помощница,
Напоминает мне о нем.
Жила девчонка я беспечная,
От счастья глупая была,
Моя подружка бессердечная Мою любовь подстерегла...
Странно было слушать эту песню, когда рядом — пальмы, и необычная зелень, и горы, и море... Так же странно, как японскую:
У моря, у синего) моря Со мною, ты рядом со мною...
Для нее, для Тани, странно.
А море в эту пору завораживало. И особой красотой своей, и особо ласковым прибоем, и особой послегрозовой свежестью, когда запахи моря как бы смешались с запахами пресной дождевой «воды, и смывшей пыль прибрежной зелени, и насытившихся влагой цветов, и горной хвои. Бурлили горные реки и речки, неся воду и запахи гор в море. Они неслись оттуда — с гор. Бежали по пляжам ручьи и ручейки, неся воду и запахи берега в море. И они неслись оттуда — с гор.
Оттуда — от мамы. И море принимало их распростертыми берегами все — большие и малые, чистые и мутные, шумные и тихие,— принимало со спокойной радостью. Ведь и реки, и ручьи, и дожди, как бы ни были они малы, поят море!
— 	Сегодня, Татьян, пойдем на станцию,— сказал отец.— Контейнер наш прибыл, с вещами...
Контейнер из Москвы отправляли друзья отца. Собрали, по его просьбе, только одежду, книги, мелочи — никакой мебели.
191


Весь вечер они разбирали вещи. Таня вепгала на стены, клала на полки самое трудное.
Вот кора пробкового дерева. Чучело белки. Архангельская прялка. Шкура уссурийского тигра. Морской коралл...
Вот почти окаменевший, с ракушками кусок мачты фрегата «Паллада», пролежавшего на морском дне сто лет. Якутский кинжал. Молдавская курительная трубка. Засушенный мох...
Вот гуцульская дудка. Игрушка из бивня мамонта. И фотографии. И старые карты. И видавшая виды буссоль. И записные книжки, которые она и сейчас боялась открыть..,
Вдруг Таня обернулась и увидела Тошку*
И отец увидел, раньше увидел, сказал:
— Смотри, Татьян...
Тошка достал из чемодана мамины тапочки. Те самые, которые он так любил грызть при маме. Те самые, за которые ему всегда попадало. Он отнес тапочки к Таниной раскладушке и лег рядом. Лег, положив морду на тапочки,
— Пап! — сказала Таня.
— Что, Татьян?
— А я теперь знаю, кем я буду! Обязательно буду!
— Кем, Татьян?
— Геодезистом!
К концу октября море совсем подошло к их дому. Теперь оно плескалось и бурлило, грохотало и работало галькой, блестело и чернело прямо под самым балконом. Погода все чаще хмурилась: дождило с грозами и ливнями, горы стояли в облачных шапках с утра до вечера и с вечера до утра.
По ночам море штормило. Оно билось о берег, билось с перерывами, словно собирая силы, чтобы посильнее ударить. И хитрило, замолкало на какую-то долю минуты, потом вздымало волну, и прокатывало ее по гальке прямо к бетонному основанию набережной, и ударяло по ней. Брызги летели на асфальт и прибрежною траву, на кусты олеандра и стены дома. Брызги летели на балкон и на стекла окон.
192


И когда казалось, что вот-вот море разыграется вовсю, сметет все, что стоит на его пути — и набережную эту, и дом, и деревья, и кустарники,— оно стихало, откатывалось назад, освобождая даже пляж с неестественно намытой стеной гальки, а потом вновь и вновь начинало бросаться на берег, и все повторялось опять. И так до утра. Может быть, потому, что утром при свете и большое страшное море становится чуть другим — проще, ласковее, живее.
И все-таки море было теплее берега, и днем люди продолжали купаться, проветриваться на ставшем совсем узком пляже, даже в дожди и, уж конечно, в короткие перерывы между ними, когда над морем появлялось солнце.
Море выбросило на берег мертвого лебедя. Черного, с длинным красным клювом, распластанными широкими крыльями. Волна била по телу и крыльям, болтала лебедя по гальке: вперед — назад, назад — вперед. И чуть влево. И опять влево. Все время влево по берегу. Лебедь, безжизненный лебедь, был удивительно красив и сейчас, мертвый.
— Геворг,— спросила Таня,— а ты боишься смерти?
— Что? — удивился Геворг.— Что это ты, милая! А чего ее бояться! Все там будем! Так отец говорит. Он прав! Подумаешь, смерть!
— Пойдем купаться, Геворг! — предложила Таня.
— A-а, неохота что-то.
— Почему неохота? Пойдем! Ты что, моря не любишь?
— Подумаешь! Что в нем, в этом море! Ничего особенного! Неохота!
Таня натянула на волосы резиновую шапочку и пошла к морю::
— Как хочешь...
Потом вдруг вернулась:
— А знаешь, Геворг, по-моему, смерти не боится только тот, кто ничего не хочет сделать... Для людей! Вот! А я — поцду!
И она пошла в море.
Люди тянутся к морю, улучая каждую свободную минуту. Люди тянутся к морю, которое дольше всех сохраняет в себе тепло. Тянутся к морю, потому что оно, море, похоже на я$изнь. А людям очень нужна она2 жизнь!.<
193


...Тошка, поджав хвост и виновато глядя на Таню, бегал до пляжу; Он был верен ей, Тане. Но он боялся огорчить ее, а море ревело, вело себя неспокойно, и Тошка не знал, как ему поступить, когда волна захлестывает пляж, когда она наконец уходит и потом вновь бросается к его ногам — с пеной, с шумом, больше того — с диким грохотом.
Таня была спокойна, и Тошка видел это. Таня была, кажется, молчалива, и Тошка тоже понимал это. Не понимал Тошка одного: почему с Таней этот кто-то, кто без конца пытается заглушить шум моря громом музыки?
Тошка привык к музыке, ко всякой музыке. Он слышал ее там, в прежнем доме, в Москве. Иногда Тане приходило в голову завести на полную мощность радио или магнитофон, и Тошка спокойно выносил это. По праздникам радио гремело на улицах, куда его водили гулять,— на Парковых и Первомайской. И Тошка это выносил. Но здесь — музыка под мышкой. И какая-то громкая, хрипящая, крикливая музыка...
Тошка бегал по пляжу, косясь на море, на Таниного соседа и на музыку, хрипящую по соседству с ним. Почему-то эта музыка и сам ее хозяин казались Тошке чем-то одним, неприятным, и Тошке страшно хотелось возмутиться, и облаять их, и, может быть, даже искусать — не как-нибудь, шутя, а всерьез, ибо на то у Тошки и есть настоящие крепкие зубы...
Но он посматривал, все время посматривал на Таню и не решался, просто не мог поступить без ее совета так, как ему хотелось бы. Тошка понимал, что он — собака. А собака не может и не должна делать то, что не позволяет человек...
Море выбрасывает на берег все, что ему не нужно. Лишнюю гальку и лишний песок. Умершие водоросли и погибшие раковины. Части разбитых кораблей и остатки убитых дельфинов. Палки, ради забавы брошенные мальчишками в воду, и корни деревьев, подмытые волнами. Безжизненные тела морских звезд и объеденные скелеты рыб.
Море выбрасывает на берег осенние листья. Осень пришла и сюда, и ветер, когда дул в сторону моря, бросал в воду опавшую листву, а море прибивало ее к берегу и выкидывало на
194


пляж на гальку, где листья опять подсыхали и шелестели, шуршали при каждом дуновении ветра или под ногами редких купающихся и загорающих...
Море выбросило на берег бутылку с засургученным горлышком. Может, Магеллан? Лаперуз? Беринг? Миклухо-Маклай? Колумб? Нансен? Седов? Наконец, Конрад и Купер — ведь американские космонавты всегда приземляются в море.
Отбили горлышко, вынули записку: «Пил, пью и буду пить! Коля Оськин. Теплоход «Грузия». 23.06.53».
Где ты, чудак человек, Коля Оськин? Море посмеялось, над тобой! Оно не любит таких шуток...
Море выбросило на берег бамбуковую трость. На ней выжженная горячими шашлычными шампурами надпись: «Люби меня, и я тебя полюблю. Буду верен до гроба! Мой адрес...»
Море не любит такой любви и такой верности. Оно выбросило бамбуковую трость на берег, предварительно стерев адрес. Дабы не ходили по нему наивные люди.
Море выбрасывает на берег все лишнее.


ЛЕСНОЙ РАССКАЗ
И все-таки удивительно это — лес! Ели, сосны, ольха, дубы, осины и, конечно, березы. Как эти, что стоят отдельной семейкой на опушке: всякие — молодые и старые, прямые и кургузые, красивые и вовсе вроде бы несимпатичные на взгляд.
Но почему-то сюда тянет. Тянет, когда хорошо на душе. Тянет, когда плохо. И когда никак — тянет...
Александр Петрович заметил березу, давно знакомую по прошлым годам, и не поверил себе: было ли так? Верх ствола расщеплен, и правая часть макушки повергнута вниз, повисла,
197


зацепившись кончиками веток за соседнее дерево. Не было. Внизу ни щепы, ни коры. Значит, прошлым летом — гроза. Значит, без него. Летом он не приезжал...
А в войну она сохранилась. Обидно, что так!
Он погоревал как мог, но соседние березы — здоровые, разные,— стоило ему отойти в сторону, рассеяли эти мысли, и он подумал совсем о другом: у каждой березы, оказывается, свое лицо. Ни одна не похожа на другую. И все вместе не похожи на то единое, что зовется лесом. Ели, сосны, ольха, дубы, осины — лес. А березы и в лесу сами по себе. И тут, на опушке, где стоят одни они, это не лес, а — березы. Много берез, но каждая из них — одна-единственная, неповторимая.
Такие же разные, как эти деревья, лица он видел вчера в городе, когда выступал в школе.
И, пожалуй, впервые за послевоенные годы он не стеснялся перед ними за свое лицо — обезображенное, как эта сломанная береза...
Он принес в школу несколько самых простых моделей, показал, как их можно сделать.
Потом спросил*
— Понятно?
— Понятно! — закричали ребята.
— Что еще вам пояснить?
— О войне расскажите! — просили мальчишки.
— А вы в Великой Отечественной войне принимали участие? — осторожно спрашивали аккуратные девчонки.
— А в гражданской? — восклицал кто-то нетерпеливым, петушиным голосом с места.
Александру Петровичу тут улыбнуться бы, спросить наивного «петушка» строгим голосом, а знает ли он арифметику и в каком классе учится, но он вспомнил своего отца, которого давно нет на свете, и его ответы на свои, такие же наивные, детские вопросы.
Да, сам был такой...
Это очень-очень давно — до войны...
— И вся-то наша жизнь есть борьба,— говорил тогда, ему
198


отец и чуть грустно добавлял всегда одно: — Так-то, будущий красноармеец!
А теперь в кино, конечно не на детском сеансе, или в театре совсем иное:
— Опять о войне?
Это уже вздохи его ровесников и зрителей помоложе.
Александр Петрович их не понимает. И презирает уходящих из зала, если на экране или на сцене — не пошлость.
И вот еще разговор с учительницей:
— Это ужас какой-то! Они все о войне мечтают! Только и. разговор!
А может, все же не о войне? О другом?
— Не знаю, не знаю, как в других школах, а у нас...
Александр Петрович пожал плечами. Ему дороже были эти
мальчишки и девчонки, чем их учительница. Просто спорить с ней не хотелось. Как-никак учительница...
В нем трудно узнать полковника. Когда идет по улице или стоит у прилавка в магазине, невозможно узнать. И вчера в школе никто не всйомнил об этом — не знали.
Учительница сказала:
— Вот вы просили, чтоб Александр Петрович рассказал нам, как строить модели. Сегодня он у нас в гостях. Давайте поприветствуем его! Я надеюсь, что он будет нашим постоянным шефом...
Даже необычное лицо его, изуродованное осколками мины, не напоминает сейчас, с отдалением времени, о войне. Мало ли что могло быть е человеком! Может, родился таким? Может, под машину попал? Или, еще проще, в нетрезвом виде свалился...
Да и сам Александр Петрович не вспоминает о высоком своем бывшем звании. Никогда не мечтал о нем. До войны мечтал о судостроительном институте — корабли строить, а попал в школу младших командиров.
Потом — сорок первый. Четыре года войны. Ранение одно, ранение другое и вот третье, самое страшное, выбившее из седла. Человек за бортом и того хуже — недвижимый человек. Лежачий полковник!
199


Если б не старое увлечение планочками, реечками, не выбрался бы. А это впадение в детство спасло. Первые модели в доме инвалидов еще в постели — шлюпка, шхуна, корвет, потом за столом — подводная лодка, и вновь свобода — город, какой никакой одинокий, но свой дом. И еще возможность двигаться, ходить и больше того — ездить, как сейчас, сюда, в лес, где когда-то все начиналось и о чем нельзя забыть.
Может, конечно, и странно в этом пригородном лесу сейчас. Сейчас — зимой, в конце февраля. Корки африканских апельсинов в лыжнях и рядом с лыжнями. Конфетные бумажки — «Театральные», «Холодок», аэрофлотовская «Взлетная» — рядом с лыжнями. Они напоминают город. Ох уж эти нынешние лыжники! Правда, и город стал ближе, чем он был
в сорок первом...
И все же это лес. Мох на стволах елей и — плесень. Впрочем, плесень не плесень, а так выглядит смола. Зеленоватая, желтая, белая, бурая, серая, а все вместе — как плесень.
Дубки, даже самые молодые, шуршат сухой листвой. С осени сохранили. А как подует ветерок, что там шуршат — кипят, как чайники или самовары. Кипят!
Слева чащоба. Снега невпроворот, и туда сейчас днем с огнем не пробраться. Провалишься.
А позапрошлым летом Александр Петрович ходил туда не раз, пробивался через поваленные деревья, между ветвями, по мхам и подгнившему хрустящему суховью. Но то летом...
На снегу, уже по-весеннему пожухлом, еловые ветки, палочки, куски того же мха с еловых стволов, чешуйки и непонятные вертолетики с семенами:- два крыла-лепестка и четыре сухие ягодки — семечки. На одних — четыре, на других — шесть, а крыльев всюду по два. Две такие упавшие на снег штуки — и настоящий вертолет!
Жаль, что не знает он, откуда они, с какого дерева: с липы ли лесной, с ясеня ли, еще с какого другого дерева? А может, и с той же самой осины? Все борются с осиной всеми способами — вырубают и травят ее химией с самолетов, а она ведь — не так уж плоха! — должна бороться за свою жизнь. И вот, мо¬
200


жет, рассылает по лесу с помощью ветра семена-вертолетики. Может, и так...
Слишком много деревьев в здешнем лесу, и все никак не узнать.
Рядом у ручья — осины. Неприметные, рыжие в ржавчине и, как ели, с плесенью, они покрыты снежными хлопьями. То белые куропатки на них мерещатся, то песцы, то пучки ваты. И на старой березе, спустившейся чудом к ручью и чуть не упавшей в него, такие же белые куропатки, песцы, пучки ваты...
...Кто-то догнал Александра Петровича, поздоровался.
— Здравствуй,— сказал Александр Петрович.
По привычке отвел в сторону свое лицо. Чтоб не пугать мальчишку.
Белка откуда-то с дерева свалилась на тропинку, вскочила на ствол ели и виновато смотрела на Александра Петровича немигающими глазками.
Он остановился, чтоб не спугнуть ее. И мальчишка остановился.
Белка словно поняла, махнула благодарно хвостом и взвилась куда-то вверх.
— А вы тут были? На войне? — спросил мальчишка.
— А почему ты так думаешь? — поинтересовался Александр Петрович и обрадовался, но тут же испугался: «Сейчас скажет — по лицу».
— Не знаю... Так вижу: идете, вспоминаючи что-то...
Они шли рядом, и мальчишка нет-нет да и нагибался — со- бцрал шишки в свой школьный портфель.
— Из школы?
— Из школы.
— В пятом классе?
— Что вы, в шестом. Я и так год пропустил.
— Значит, четырнадцать?
— Пятнадцать. Шестнадцатый пошел.
— А шишки зачем?
— Да просто так...
И опять:
— Так были? В войну?
— Был.
201


— Я так й думал!
И у мальчишки заморгали глаза.
— А у меня дед тут воевал, в партизанах. Может, знаете командира сто сорок четвертой дивизии генерала Пронина и командира девятой стрелковой дивизии генерала Белобородова?
— Лично не знаю, но слышал. Они ведь в этих местах были...
— Так вот дед мой им сведения передавал. И через них — штабу Западного фронта. По этим сведениям наши разгромили немецкий аэродром под селом Ватулино, артиллерийский склад и штаб полка в Можайске. В общем, много чего сделали! А отец у меня летчиком всю войну...
Шубейка на мальчишке, как заметил Александр Петрович, недорогая, с дешевым воротником, а шапка хорошая, только потертая от времени и страшно большая: на лоб и уши налезает. Видно, не своя, отцовская. И портфель дерматиновый, куда он только что совал шишки, незастегнутый, распухший, не новый, мятый, потрескавшийся.
Птицы лесные вспорхнули с тропки. Александр Петрович узнал только двух снегирей, а мальчишка сразу:
— Смотрите, зеленушки, коноплянки, дрозды, снегири...
— А я думал, что все, кроме снегирей, воробьи,— пошутил Александр Петрович.
— Нет, воробьи ближе к жилью тянутся, их в лесу не встретишь,— сказал он.— А вы знаете мину-сюрприз? — вновь перескочил он с птиц на войну.— Ну, в коробочке «Казбека», в папиросной?
— Слышал,^- сказал Александр Петрович.— Ходили наши разведчики с такими по тылам немцев.
— А вот дед мой, я рассказывал вам о нем, так однажды такую мину подсунул прямо в кабинет начальника гестапо района. Правда, сам начальник не взорвался, а офицеров их много погибло...
«Вот почему он тут ходит,— подумал Александр Петрович.— Славно! Традиции отцов и даже дедов, как говорят, и все они в нем есть...»
В городе такие ребята выглядят куда старше. И не по оде.ж-
202


де. Признаться, Александр Петрович и побаивался их порой, вернее, избегал, поскольку не знал, как с ними держать себя, как говорить; Они чаще не спрашивают, а сами отвечают на все...
Этот —* не такой, и потому особенно был приятен ему. Наивный, с пухлыми губами и моргающими глазами, и какой-то чистый...
А ему пятнадцать. Шестнадцатый пошел.
Небо — белесое с голубинкой. Оно и в лесу видится. Там, где лес, только над головой голубое. А на спуске к ручью и прямо на берегу его, на поляне, уже куда больше неба, и оно разное. Прямо над тобой — голубое, исеиня-голубое. А дальше оно бледнеет, бледнеет и постепенно становится уже. не голубым, не белесым, а молочным. И еще дальше, с лесной поляны, как видит глаз, небо меняется. Там оно светлее молока со стороны солнца и на фоне леса, но стоит повернуть голову — и опять белый цвет начинает голубеть и почти незаметно, осторожно возвращается к прежнему цвету неба, которое ты видел там, наверху.
— На небо смотрите? — спрашивает мальчишка и тут же добавляет: — Я тоже люблю. А больше всего — лес. Этот!
— И я,— признается Александр Петрович.
Ветка сухих дубовых листьев повисла на голой осине, прилипла к ней и сейчас, запорошенная снегом, похожа на сказочные грибы.
В сарае у домика лесника вяло кудахчут куры. У них там какие-то свои переживания. Другие куры — не белые на фоне снега, а какие-то желтоватые,— вместе с петухом прижались у стен сарая, прямо на снегу. Поднимают, нахохлившись, то одну ногу, то другую.
Петух повелительно, но устало посматривает на них и сам чистит перышки, старается спрятать голову под рыжевато-грязное свое крыло. Но вот наши спутники минуют сарай, и петух выходит за ними на тропку.
«Ку-к-ка-р-реку!» — кричит он им вслед.
Александр Петрович оборачивается:
203


— 	Здравствуй, петух!
«Ку-к-ка-р-реку!» — опять повторяет петух.
Кажется, он совсем разошелся. Они уже отошли от сарая, а за спинами их все слышится это «ку-к-ка-р-реку» и нежданно — возбужденное кудахтанье кур.
Видно, они все — и там у сарая, и в сарае — ждут весны. Лишь сигнал подай!
Копна сена под навесом, что чуть дальше от хозяйства лесника, тоже напоминает о весне и о лете. Копна тает, как и снег, сена осталось уже совсем чуть-чуть (хватит ли леснику для его коровы до первого весеннего выпаса?), но и эти остатки копны пахнут уже весной и летом, пахнут дурманяще.
Чем дальше в лес, тем больше причудливых зимних чудес. И не одни уже белые куропатки, песцы и пучки ваты на голых стволах и на лапах елей, а и удивительные фигуры из снега, которые никогда не построит нарочно ни один мальчишка. Дед- Мороз, лежащий на боку,— он подложил под голову с мохнатой шапкой руку и лежит себе спокойно, отдыхает после трудных декабрьских дней и январской вьюги, и, верно, снятся ему хорошие сны. И Снегурочка, выросшая на срубленном пне березы, рядом с сосной,— тонкая, омытая ветрами. И белые мишки, и тюлени, и пингвины, и что-то похожее на сказочные города из сахара и крема...
А рядом сломанный ствол березы, и на нем белые охапки в окружении сухих стеблей крапивы, и все это в снегу, занесенное, похожее на Гулливера в стране лилипутов. Развалился Гулливер на поникшем стволе березы, а вокруг него мельтешат маленькие существа — крапивные человечки, лилипуты. Внизу, под стволом, настоящая пещера — полметра глубиной и вышиной. Но — увы! — ее уже освоили местные псы, бегающие по тропинке. Конечно, освоили по своим делам...
И еще такие же пещеры, норы и норки. У молодых елочек — их много в лесу.; У поленниц дров. У кустарников. Возле чудом сохранившихся с осени лесных сорняков — трав всяких и палок, торчащих между деревьями. Снег завалил их — каждое по- разному, ветер продул, и вот вам тысяча и одна сказка Берендея!
И вновь ели и сосны.
204


Под елями меньше снега. Почти круглые провалы в снегу, ложбинки, усыпанные хвоей, ветками и просто зелеными иголками; И шишки там лежат, какие шишки! Но туда через снег не проберешься...
Ничего, есть шишки и на тропке.
Александр Петрович поднимает подряд три шишки. Все тяжелые, замороженные, в снегу.
— Вы тоже интересуетесь? — спрашивает мальчишка и советует: — Вы их домой принесите. Они оттаивать начнут, и трещать, и пахнуть по-особому. Дома лесом пахнет. И, знаете, чешуйки у них будут раскрываться — одна за одной, одна за одной,— и оттуда семечки выпадать...
— А я думал, ты для самовара собираешь шишки,— вырвалось у Александра Петровича.
Спутник его вроде даже обиделсяЗ
— Самовара у нас и нет совсем.
И, чуть помолчав, добавил:!
— Хорошо просто. Они, как ежики, становятся. А семена я, между прочим, собираю в коробочку. Потом в лес выбрасываю. Пусть растут. Лес, он же расти должен!..
Лес, он должен расти, и Александр Петрович понимает это сейчас. Как и понимает все то, что видит, приезжая сюда вот уже много-много лет. Чем дальше от него война, тем чаще его тянет сюда.
А тогда, в сорок первом, он, кажется, ничего не видел. Кроме того, как немцы бьют этот лес — из орудий, из минометов, давят его, взрывают танками и бомбами.
Верно, молодой был, глупый. Не видел ни сосен, ни елёй, ни берез в красоте их, а только практически: там, за этой сосной, он скрылся, оттуда, из-за этой ели, в них стреляли, там, под этой березой, погиб... Погиб, погибла... Много тогда погибло, и он помнит живыми многих, но больше всех почему-то ее — Октябрину... Ее, Октябрину Назарову.
Как рай вот тут, где сейчас сломанная береза, где этот Гулливер со своими лилипутами, где пещера... Тогда здесь много было сломанных берез и разбитых в щепу елей; и все же это
205


тут... Тут или чуть рядом, но он не может обмануться: тут. И давно, когда впервые после войны он приехал сюда, он нашел это место. И во все следующие приезды проверял: оно! И теперь еще больше знает: здесь...
Слишком много примет! И слишком много воспоминаний. А воспоминания, если пока не дошло дело до старости, редко обманывают. Впрочем, какая старость: пятьдесят
шесть...
Домик лесника и тогда был домиком лесника. И сарай, где сейчас кудахчут куры, был. И копна сена под навесом. И само сено, наверно, пахло так же, как теперь. Кур не было. И домика в нынешнем виде, и сарая.
Александр Петрович помнит развалины и пепелища прежнего сарая и прежнего домика. Они занимали тут оборону.
Люди удивительно крепко приживаются к месту и после беды остаются на своем, прижитом куске земли. Новый домик лесника стоит там же, ни на метр влево, ни на метр вправо,— там же. И сарай сооружен на месте прежнего. Лучше, не так, как было до войны, но на том же месте и домик стоит, и сарай.
Здесь помкомроты Шестаков проводил политбеседу перед боем.
«Враг рвется к Москве. Немецкая группа армий «Центр» прет на нас. Точнее, четвертая немецкая танковая группа. Гитлер дал ей особое указание: взять столицу во что бы то ни стало! Все это у них, у фрицев, называется операция «Тайфун». Не скрываю, товарищи: танков у немцев в два раза больше, орудий — почти в два, самолетов — в два с половиной, по живой силе — в полтора раза. Вот и давайте думать, что делать. Бежать, Москву сдавать, или стоять насмерть? Неужели не выдюжим? Мы-то, русские? Думаю, выдюжим, товарищи, и не пустим немца в Москву! Только что мне сказали в штабе батальона, что мы теперь входим в состав новой Пятой армии и командующий ее генерал Лелюшенко получил лично от товарища Сталина указание — не пускать немца в Москву. Так станем насмерть, товарищи!»
Это было как раз после гибели командира роты. Шестаков заменил его. И ходил по окопам, собирая для разговора всех, кого можно было собрать. И они сидели рядом с Октябриной,
206


и Александр Петрович слушал домкомроты, а сам почему-то смотрел на нее и думал о ней. Он знал, что она из Москвы, и больше ничего не знал...
А через час они вышли отсюда, от разбитого домика лесника, и цепочками стали пробираться к оврагу. Одна цепочка — два взвода их роты. Они шли к оврагу, к ручью, и впереди шла она, Октябрина. Он слышал ее дыхание, видел, как она проваливается в снег, соскальзывая с тропки, и был счастлив. Она — впереди, рядом.
Перейдя овраг, вновь заняли оборону. Окопались, как могли, на скорую руку, и он уже не видел ее. Как раз здесь, где сейчас белка удивленно смотрела на него...
Шли немецкие танки, но они не смогли миновать глубокий овраг, замерли, а потом ударили по ним. Зенитная батарея наша дала залп по танкам* и немцы свернули куда-то назад, в сторону.
Вместо ушедших танков двинулись немецкие автоматчики.
И тогда слева закричал кто-то:
— За Родину, за Сталина, за Москву нашу — вперед!
Они скатились вниз к ручью, потом бросились наверх и только там, оставшиеся в живых, столкнулись с немцами. Странно, но немцы откатывались, когда рядом с ними не было танков...
Была передышка.
Хоронили Шестакова, и только тогда Александр Петрович узнал, что это был его голос, его команда. Хоронили многих. И Октябрину Назарову, которую он почти не знал и которой ничего не сказал, похоронили...
— Имя-то какое — Октябрина! Наверное, с гражданской войны?
Александр Петрович рассказал ему не все, а так чуть-чуть, что вспомнилось сейчас.
— Наверно...
г— Я очень люблю песни и книжки о гражданской войне,-- признался он.— Помните эту:
207


Мы — красная кавалерия,
И про нас
Былинники речистые Ведут рассказ О том, как в ночи ясные,
О том, как в дни ненастные Мы гордо,
Мы смело в бой идем.
— И ты знаешь эту песню? Вот совпадение!
— А что?
— Просто мне отец часто напоминал ее...
— А у нас дедушка. Пока жив был, все время ее пел. И другие, конечно, но эту он очень любил... А она женой вашей была? — спросил он.
— Кто?
— Октябрина.
— Нет, она не была женой — ни моей, ни чьей. Не успела. Не могла успеть...
— Вас тут и ранило? — осторожно спросил он Александра Петровича.
— Нет, это потом, под Дрезденом, в сорок пятом,— сказал Александр Петрович, уже не стесняясь своего лица.— А раньше — пустяки.
Треснуло дерево. Так, что они, кажется, оба вздрогнули.
Говорят, зимой деревья трещат от мороза. Но они трещат и сейчас, когда на улице оттепель. Покрытые инеем березы трещат. Меньше — ели и сосны. Осины трещат, как березы. На них нет листвы, ветер раскачивает их сверху, и у корней трещит, лопается кора. У берез особенно заметно. Куски коры набухают, вздрагивают, лопаются, рвутся, осыпая мелкой крошкой снег.
Набухает кора, и почки уже набухают к весне. На деревьях незаметно, а на кустарниках, что растут вдоль тропинки, видно. И птичьи голоса говорят, что весна где-то совсем рядом. И солнце, что пробивается сквозь крону елей и сосен — на просеки, полянки, на тройку эту,— светит уже особенно, не холодно...
Им тут и расстаться бы: Александру Петровичу направо пора сворачивать, мальчишке — прямо до поселка, и спасибо ему, милому юному спутнику, спасибо за то, что он такой!
208


Они уже и попрощались.
— Только...
— Что «только»? — спросил Александр Петрович.
— Только я все наврал! Вам наврал!
— Как?
— Ну, дед у меня ни в какшьпартизанах не был. Старостой был при немцах, им и прислуживал. А отец сейчас летчик. А в войну он не был летчиком. Тогда не мог. Таким же, как я, мальчишкой был. Его на Урал увезли с детским домом. На заводе работал,, танки делал, а потом в военное училище пошел. Он и сейчас говорит: «Смывать грязное пятно нам надо». Вот как! А то, что он летчик, я правду сказал. После войны и сейчас.
Александр Петрович растерялся и не знал, что же ему сказать.
Потом наконец спросил:
— Ну, а дивизия сто сорок четвертая Пронина и девятая — Белобородова? И эти мины-сюрпризы? И аэродром в Ватулино, артсклад в Можайске? Это-то все откуда? У тебя — откуда?
— Это все правильно. Так и было. Я и по книгам читал, и выписывал, а как сюда переехал, все время хожу здесь, чтобы узнать, как что было...
Александр Петрович молчал.
И мальчишка молчал.
Вдруг сказал:
— Вы меня презирать теперь будете?.. Да? Я ведь, если бы вы не рассказали про нее, Октябрину...
— Ну, почему же... Не так это просто — презирать...
— Я, как школу окончу, обязательно в военное училище хочу. Отец говорит: «Самая накладная профессия у нас для страны. Но самая нужная. Пока — самая нужная». Я очень хочу!
— А песня? — вспомнил Александр Петрович.— Как же это она — «Мы — красная кавалерия...»? Дед, говоришь, пел?
— Не дед, а отец. Он, правда, ее все время вспоминает... Но хотелось, чтобы и дед... Чтоб все так было!
Александр Петрович слушал его, думал и смотрел на лес. Какой он разный. То чащоба непролазная, то просека, то поляна, то тропка, как эта. И все вместе как жизнь. Выбирай, думай, ищи.
g Библиотека пионера, т, 9
209


— Презираете меня? Да? — переспросил оп.
— Пожалуй, наоборот. Хорошо, что выбираешь, .думаешь, ищешь.
Александру Петровичу показалось, что мальчишка обрадовался, услышав это, и потому особенно долго прощался.
А когда они расстались и Александр Петрович сверпул направо, он вспомнил, что так и не спросил, как зовут этого мальчишку. Ведь он ничего о нем не знал, ни имени, ни фамилии.
Впрочем, может, и неважно, что не спросил. Ходят же такие мальчишки по земле. И хорошо, что они есть — такие!


Иосиф Ликстанов


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГОЛУБЫЕ АВТОБУСЫ
Положив узелок на колени, мальчик сидел под колоннами вокзала и смотрел... Подъезжали красивые автомобили, хлопали дверцами и уступали место другим машинам, еще красивее. Вагоны трамвая уходили от вокзала переполненные. Громкий голос радио время от времени раздавался над головой мальчика. Такой же голос, но только потише, он не раз слышал на руднике, в клубе старателей.
В другое время все это было бы очень занятно, но не сейчас. Холодный ветер срывал с туч капли дождя, короткий бушлатик и брюки из легкой серенькой материи защищали плохо, и мальчик съежился, соединив рукава муфточкой, стараясь согреть озябшие руки. Едва ли он спрашивал себя, что делать: делать было нечего.
Радио сообщило, что поезд отправился дальше. Как только привокзальная площадь успокоилась, к мальчику подошел милиционер. Он уже знал, что случилось, и был недоволен поведением маленького путешественника.
— 	Как же это ты так опростоволосился, коли не врешь? — сказал он укоризненно.— Едешь к дяде на ура, деньги и документы по-глупому в чемодане держишь. Дядю не застал, чемодан пропал, и вот ты в пиковом положении, коли не врешь... Ладно, посиди здесь, а потом сержант сведет тебя куда надо.—
213


И, сделав налево кругом, милиционер зашагал дальше по мокрому блестящему асфальту.
Если бы маленький путешественник был смелее, он спросил бы, что означает туманное «куда надо», но в этот день он потерял всю смелость, и его лицо было ничуть не веселее сумрачного неба, с которого все сыпалась и сыпалась мелкая холодная водяная пыль.
Вдруг он встрепенулся. К вокзалу один за другим подкатили три автобуса, голубые, как чистое летнее небо.. В ту же минуту из-за угла хлынула шумная волна ребят с чемоданами, баулами и рюкзаками. Многие были одеты в черные шинели, а были одетые совсем по-домашнему. Все они суетились, будто каждый хотел сразу сесть в два автобуса. Распоряжался посадкой полный высокий старик в черном бушлате и маленькой кепке.
— Галчата, галчата, все>м места хватит! Не толкайся, галчата! — весело покрикивал он.
— Порядок, эй, порядок! — помогая ему, солидно повторял милиционер.
Когда посадка благополучно кончилась, милиционер взял под козырек, сказал старику несколько слов, кивнул в сторону нашего маленького знакомого, и старик подошел к мальчику.
— Сколько лет?.. Грамотный?.. Хочешь на завод, чем так болтаться? — быстро спросил он и, не дожидаясь ответа, схватил мальчика под руку и подсадил на ступеньку автобуса.
Ребята в автобусе зашумели: «Этот не из нашей группы!» — но старик второпях ответил: «Ладно, подойдет без группы», дверца сама собой закрылась, машина качнулась, и новый пас-, сажир, потеряв равновесие, опустился на мягкое кожаное сиденье. Вокзал со своими колоннами плавно завернул за автобус и стал удаляться. За окнами, покачиваясь, плыли большие дома, навстречу катили трамвайные вагоны. Беспокойные пассажиры автобуса протирали рукавом запотевшие стекла и смотрели.
— Однако большой городишко! — одобрительно заметил паренек в черной шинели.
— Ничего подобного,— тотчас же возразила девочка, сидевшая впереди.— Наш Днепропетровск гораздо больше.
— А ты чем его мерила — своей косичкой? Воображаю,
214


сколько лет возилась! — усмехнулся паренек и тут же спросил у своего неподвижного соседа: — А ты тоже эвакуированный или с неба свалился?
— Уральские мы, из Румянцевки,— хрипло ответил мальчик, напряженно глядя прямо перед собой.
— «Мы» в единственном числе или во множественном? — поинтересовался подросток и не получил ответа, так как его попутчик не разобрался в этой премудрости.— Как тебя зовут?
— Малышев Константин Григорьевич,— внятно проговорил мальчик, не изменив направления взгляда.
— Какой ты Малышев! Ты Малышок, ростом с вершок, да и то по большим праздникам! — И веселый сосед дружески толкнул Костю локтем.
На Костю смотрели узкие смеющиеся глаза, освещавшие худощавое загорелое лицо с немного расщепленным носом, и он в ответ невольно усмехнулся своему новому товарищу.
— Однако мы, наверное, никогда не приедем! — спохватился подросток и крикнул: — Ребята, наш автобус заблудился!
Ребята засмеялись, кто-то мяукнул лучше настоящей кошки, а девочка из Днепропетровска црезрительно отметила:
— Миша Полянчук продолжает глупо острить.
— Кажется, она намекает на меня! — обрадованно догадался сосед Кости.— Миша — это я. Полянчук — определенно я.
Так Костя Малышев узнал имя и фамилию своего соседа, который ему сразу понравился, потому что держался не гордо, хотя был года на три старше Кости.
«НУ И ВОРОНА!»
Автобусы остановились возле белого двухэтажного дома на окраине, и приезжие набились в большую натопленную комнату. Шум, смех, толкотня. Но в этой суматохе Миша чувствовал себя как рыба в воде. Он пробрался в угол, поставил на пол зеленый сундучок и оглянулся.
Всем своим видом Костя показал, что он очутился возле Миши случайно, хотя это было вовсе не так — он не решился
215


упустить из виду своего единственного знакомого. Миша без лишних слов оказал ему великодушное покровительство.
— Сядь на сундучок и сиди как приклеенный,— сказал он.— А я посмотрю, что тут делается.
В комнате было шумно. Время от времени из дальнего угла доносился женский голос:
— Тише, тише, ребята! Вот навезли шуму-то!
Костя продолжал смотреть прямо перед собой, будто все это не имело к нему никакого отношения. Вдруг он сглотнул слюну. Рядом на фанерном бауле сидел мальчик ненамного старше Кости, с продолговатым бледным лицом и темными задумчивыми глазами. Он завтракал, откусывая от толстого ломтя хлеба и тонкой пластиночки сала. Только сейчас Костя почувствовал, как он голоден и как неопределенно его будущее. К счастью, из толпы вынырнул Миша.
— Пошли оформляться, Малышок! — озабоченно проговорил он, достав клеенчатый бумажник.— Дай-ка твои документы.
— У меня нет,— с трудом ответил Костя.
— Как это «нет»? Нужны документы, понимаешь, чтобы было написано, кто ты. А то, может быть, ты кто-нибудь другой.
— Я не другой,— возразил обеспокоенный Костя.— У меня метрика была в чемодане... Я в вагоне заснул... а он пропал.
— Поздравляю! Ну и ворона! Кто же документы в чемодане держит? Чудак! — Миша призадумался и решил: — Все равно пойдем. Скажешь, что документы потерял в пути. Ты ведь хочешь устроиться на завод? Вот и скажи. Может быть, примут.
За деревянным некрашеным барьером сидели две женщины. Та, что постарше, отыскивала в списке фамилии приезжих и говорила женщине помоложе: «Выдайте этому», и «этот», другой, третий получали все, что полагалось.
— Держи крепче,— повторяла женщина.— Хлебная карточка, продуктовая карточка, талоны на добавочный хлеб, пропуск в столовую. Распишись. После бани и обеда пойдешь устраиваться в общежитие. Следующий! Держи крепче...
— А этот все документы потерял,— сказал Миша, поставив своего подшефного возле барьера.— Он к. нам в пути пристал и не отстал. Его к нам тот старый человек посадил, который эвакуированных ребят на вокзале встретил.
216


— Бабин Герасим Иванович,— подсказала женщина.— Ну, тогда все в порядке... Постой, постой, а почему этот мальчик такой маленький? — удивилась она, так как Костю почти не было видно за барьером.— Сколько ему лет?
— Он не маленький, он только коротенький,— с самым серьезным видом объяснил Миша.— Ему исполнилось неполных пятнадцать лет в прошлый вторник. Я точно знаю.— И он подмигнул ребятам, стоявшим в очереди.
— Не дурачься,— сказала женщина, невольно улыбнувшись.— Здесь не цирк, а отдел кадров... Ты, мальчик, аккуратно заполни эту анкету и отдай мне.
АНКЕТА КОСТИ МАЛЫШЕВА
Личный листок по учету кадров, содержал очень много вопросов. Миша помог Косте устроиться на подоконнике и сунул в руку огрызок чернильного карандаша:'
— Пиши: «Малышев Константин...» Как там дальше?
Прикусив нижнюю губу и покраснев, Костя принялся выводить фамилию.
— Извиняюсь, гражданин, вы же неграмотный! — догадался Миша.
Это было не совсем правильно. Костю можно было считать грамотным человеком, но в зависимости от времени года он писал то лучше, то хуже. К концу учебного года у него получалось неплохо, а к началу школьных занятий руки, огрубевшие за лето в работе, выводили каракульки.
— Вижу, какой ты грамотей! Говори, а я буду писать.— Отобрав у Кости карандаш, Миша задал первый вопрос: — Ты мальчик или. девочка?
— Будто сам не видишь! — обиделся Костя.
— Так и запишем: «Девочка, нос немного сапожком, глаза серые, на щеке ямка, на подбородке еще одна»,— забормотал Миша, но, конечно, написал правильно, что Костя мальчик.— Где родился?
— Сначала родился в Ив деле, а потом с Митрием поехал жить в Румянцевку. Там близко...


— Национальность твоя — русский?
— Русские мы, ясно... А у нас и манси-вогулы есть.
— При чем тут манси? Зачем ты меня путаешь?
Конечно, манси были ни при чем, и Костя шмыгнул носом.
— Чем родители занимались?
— Батя когда-сь золото мыл.
— Много намыл? Пуд или вагон?
—- Что ты — пуд! Ему фарта не было. Мне и то боле везло.
— А там у вас золота много?
Этот вопрос задал паренек с бледным лицом, тот, который только что жевал хлеб. Его темные глаза, устремленные на Костю, стали очень большими и светились любопытством.
— Не мешай, золотоискатель! — сказал Миша.— Видишь, люди делом заняты.
Они вернулись.к анкете. Оказалось, что на некоторые вопросы отвечать совсем легко — нужно только ставить черточки. Партийный стаж — черточка. Это значит — нет стажа. Ученая степень, участие в выборных органах, служба в армиях — черточки.
— Кто тебе родной? — спросил Миша.
— Митрий на фронте. Брат он мне... А еще дядя. Я к нему приехал, а он... тоже на фронте.
— Почему же ты не написал ему, прежде чем ехать?
— А почем я знал, что он на фронте!
Услышав этот удивительный ответ, Миша убежденно заявил:
— Нет, ты определенная ворона!
Новая «ворона» переполнила чашу. Глаза Кости налились слезами, губы задрожали. Написав: «Больше никого нет», Миша сказал в утешение:
— Не кисни, Малышок. Поступишь на завод — не пропадешь. Вот только лет тебе мало... Ну ничего. Может быть, не заметят. Подпишись, сдадим анкету — и обедать.
Так на одном из военных заводов, который не имел имени, а имел только номер, появился рабочий Малышев.
В те дни на Урал приезжали тысячи эвакуированных рабочих. Были среди них и воспитанники ремесленных училищ, и просто подростки, потерявшие родителей в военной грозе.
218


Шли на заводы и молодые уральцы, чтобы помочь фронту своим трудом.
— А я из города Харькова, с реки Лопань да Нетечь, которая хоть лопни — не течет,— сказал Миша.— Не успел вот ремесленное училище кончить...— Он помолчал, лицо его затуманилось.— У меня отец, мать в Харькове остались. Боюсь за них... Фашисты там. А ты что думаешь...— И он отодвинул тарелку, не доев картофельное пюре.
Это было, когда они с Костей обедали в столовой. Работница, сидевшая за их столом, вздохнула:
— Сейчас у всех что-нибудь такое есть.
И Косте тоже показалось, что пюре горькое.
ДВА В ОСТАТКЕ
По окраинной улице, растянувшись цепочкой, шли подростки с чемоданчиками, баулами, рюкзаками. Они громко делились наблюдениями:
— А тут совсем как деревня.
— Й дома все деревянные.
— Трамвай здесь не ходит...
Шумную процессию вел маленький озабоченный человек, размахивая портфелем. Он останавливался то у одного, то у другого дома и, заглянув в список, командовал: «Давай трех мальчат!.. Два мальчика!.. Пятерку!..» Отобрав сколько требовалось подростков, он уходил с ними в дом и через минуту появлялся снова. Когда процессия стала коротенькой, он крикнул: «Давай семерых!» — открыл очередную калитку и, пропуская ребят во двор, сосчитал:
— Один мальчик, два мальчика... Семь мальчиков! Восьмого пока не нужно. Восьмой, подожди!
Седьмым был Миша Полянчук, а восьмой — Костя Малышев. Калитка захлопнулась перед его носом.
— Этот со мной! Он со мной хочет устроиться! — зашумел Миша.
— Не мешай, парень! — осадил его провожатый.— Ступай в дом!
219


С беспомощным видом Костя посмотрел на мальчика, который прислонился к телеграфному столбу, засунув руки в карманы черного потрепанного пальто. Продолговатое бледное лицо было спокойно, а глаза чуть-чуть улыбались Косте.
— А нас куда? — спросил Костя растерянно.— Тут и улице конец.
— Испугался? — усмехнулся мальчик.— На улице не бросят. Может быть, вместе устроимся,— предположил он, подумал и добавил: — Я против ничего не имею. Ты мне пригодишься.
Что это означало? Но калитка открылась, и появился провожатый, весело размахивая портфелем.
— Совершенно правильно, бухгалтерия сошлась, два в остатке,— отметил он.— В самый раз! Пошли, ребята, ножками-ножками!
— Не кисни, Малышок, все равно я перетащу тебя в наше общежитие! — крикнул Миша, выглянув из калитки.
— Ладно, ладно! — усмехнулся провожатый.— Ишь командир объявился! Не на плохое пареньков веду...
За большим пустырем и за холмиком было продолжение улицы. Здесь расположился новый выводок домишек, которые еще не успели одеться: один без забора, у другого крыша не закрыта с торцов, третий нацепил ставни только на половину окон. Дом, к которому они подошли, имел и забор с карнизом, и ворота с козырьком, и лавочку на толстых бревнышках.
Спустя минуту в просторной, светлой кухне этого дома открылось совещание. Решающий, но приветливый, певучий голос принадлежал старушке с круглым, добродушным лицом.
— Уж думала, раздумала да и снова надумала,— говорила она, улыбаясь гостям.— Пускай молодые люди у нас живут. Только смотри, Яков Семенович, если ребятки балованные, так ты их сразу забери: Катюша на меня беда как рассердилась, зачем мальчишек пускаю. Мальчишки, мол, всегда озорные.— Она вздохнула и добавила: — А дровец скорее доставь, Яков Семенович. Мой Вася заготовить на зиму не успел. Уж холодно стаёт, топить надо, а у меня дров — сам видел: раз обогрелся да и заговелся.
— Не беспокойтесь, Антонина Антоновна, дрова на этой н'еделе лично заброшу, семью фронтовика не заморозим. А что
220


касается ребят, так это не от меня зависит. Директор приказал всех девочек поближе к заводу расселить, а мальчиков — на Нагорную улицу* Выбрал я для вас постояльцев, которые сзади плелись, в глаза не прыгали, да кто их знает — может, в каждом полтора беса сидит. Так вы с ними, в таком случае, построже...
— Куда уж мне! — отмахнулась Антонина Антоновна.— С внучкой и то управиться не могу. Забрала в голову школу бросить, на завод поступить, фронту помочь, а сама только от гриппа встала. Тетка в лесничество ее зовет, молочка попить, так куда там — нипочем слушать не хочет...
— Да, Екатерина Васильевна — барышня характерная,— подтвердил Яков Семенович, расправил кепку, натянул ее на лысую голову и заторопился: — Смотрите же, ребята! Попали вы в интеллигентный дом и ведите себя без скандала. По дому помогайте — воды там принести или дров, обратно, наколоть. Мужчин, кроме вас, в доме нет... Ну-с, до свидания, рассиживаться некогда. Народ со всей России прибывает. Наш коммунально-жилищный отдел с ног сбился — новых работников устраиваем...— Усмехнувшись, он легонько хлопнул Костю по спине: — Эх ты, работничек, богатырь труда! Интересно, чего наработаешь...
Он ушел. Косте стало тоскливо. Приуныл и другой мальчик, опустил глаза и нахохлился.
Антонина Антоновна не торопилась стучаться в сердца маленьких жильцов — она только спросила, как их зовут. Костя едва слышно назвал себя, а его сосед, не поднимая глаз, пробормотал:
— Всеволод Булкин...
— Что же, Костя и Сева, посмотрите, где жить будете.
В БОКОВУШКЕ
Это была просторная боковушка с бревенчатыми нештукатуренными стенами. Дверь в нее вела из сеней. Два деревянных топчана, покрытых серыми одеяльцами, столик и табуретка — вот и вся обстановка. Антонина Антоновна рассказала мальчи¬
221


кам, что боковушку пристроил к дому ее сын Василий Федорович Галкин, чтобы в тишине писать диссертацию по своей специальности. Да вот не пришлось Васеньке стать кандидатом технических наук — ушел воевать, и пристройка опустела.
— А нательное бельецо у вас есть? — помолчав, спросила она.— Покажите-ка, сынки...
В узелке, развернутом Костей, оказались длинн'оухая шапка из молодого оленьего меха, полотенце и алюминиевая кружка; Сева вынул из баула пару трикотажного белья, летние белые туфли, голубое кашне.
— Голь перекатная! — вырвалось у старушки.— Дождем шито, ветром подбито...
— Я не голь! — сердито блеснул глазами Се<ва.— Мы в Каменке жили не хуже, чем вы.
— Папаша-то что делал?
— Агрономом эмтээс! — с гордостью ответил Сева и тихо добавил: — А теперь он красный партизан против фашистов.
— А мамаша где? — нерешительно спросила Антонина Антоновна.
— В Каменке,— отрывисто проговорил Сева, отвернулся и стал приводить в порядок баул, а когда старушка, вздохнув, ушла, он заочно продолжил спор: — Конечно, он*и хорошо живут, а все-таки пускай не гордится. Подумаешь, голь! У них в гостиной мебель под чехлами, фикусы большие... Я из кухни видел. А у нас тоже так было, даже лучше... Только шкуры медвежьей на полу не было, потому что на Украине медведи не водятся.— Он посмотрел в оконце и нашел крупн'ый изъян в хозяйстве: — Сеновал у них без сена, коровы, наверное, совсем нет, а у нас две сразу было. Вот вам и «голь перекатная»...
— И собаки нет,— добавил Костя.— У Митрия тоже две было.
— Две коровы?
— Не, собаки... Муська да Кусачка.
После всех происшествий этого дня Костя размяк, острые блестящие песчинки закололи глаза. Он протер их кулаком, зевнул, ощупал поясок брюк, убедился, что «свин-голова» и тамга — его богатство и гордость — не потерялись, разделся и лег.
222


Он лег на жесткий тюфячок, укрылся шершавым одеяльцем, и это ложе показалось ему таким теплым, таким мягким... Тотчас же сон прильнул к нему и погасил все думы. Костя заснул...
«ТАНК ПРИШЕЛ!»
...И, как ему показалось, сразу проснулся, разбуженный хриплым криком. С сильно бьющимся сердцем Костя сел на топчане. Было совсем темно, но он разглядел, что на другом топчане тоже кто-то сидит.
— Танк... Танк пришел! — захлебываясь, быстро проговорил Сева.
— Привиделось тебе, приснилось,— откликнулся напуганный Костя.
Топчан заскрипел. Освобождаясь от кошмара, Сева прерывисто вздохнул, что-то пробормотал, улегся, но чувствовалось, что он прислушивается к тишине.
— Видел я танки,— сказал Костя, чтобы нарушить тревожное молчание.— В старательском клубе на картине парад показывали. Много танков!
— То не такие^.. То наши, со звездой.
— А какие еще?
— С крестом... фашистский.— И Сева объяснил: — Фашисты в Каменку на танках прорвались.— Помолчав, он продолжал нерешительно, точно проверяя себя: — Танк с улицы в наш дом пришел. Все как повалится, мама как закричит... Потом смотрю — белый крест, а в середине черный... Танк через наш дом прошел...
— Зачем же? — шепотом спросил пораженный Костя.
— Чтобы через наш двор на другую дорогу выйти... Фашисты хуже зверей. Они хотят, чтобы Советской власти не было, чтобы мы рабами были. Они хотят нашу землю забрать.— Он долго молчал, а потом спросил:— Ты золото добывать умеешь? Правда? Не врешь?
— Мылся,— солидно подтвердил Костя.— Старался, конечно. Чего мне врать...
— А как это — моются, стараются? Ты мне расскажешь, да?
223


Мне нужно... Мы на одной станции долго стояли — полдня. Там за вокзалом дом, и на стене большой плакат: «Старатели, дадим государству больше драгоценного металла! Больше золота — больше танков, пушек, самолетов для разгрома ненавистного врага». Понимаешь? Фашисты у всех покоренных народов танки забрали. У них стало больше танков; чем у нас. Надо добыть на Урале много золота, купить тысячу танков и еще всякое оружие. Понимаешь? Сразу все на фашистов пустить, всех до одного передавить... Гады проклятые!..
Он говорил с увлечением и горячо.
— 	Ну ладно! Спи,— закончил он.— Завтра поговорим о деле...
Свернувшись клубочком, Костя, прежде чем заснуть, подумал, как хорошо было бы раздавить всех фашистов танками, чтобы н*и одного не осталось на советской земле. Затем он принялся думать о Митрии. Лишь один по-настоящему родной человек был у Кости — веселый, добрый Митрий, а отца и матери Костя совсем не помнил: они давно умерли. Где Митрий? Далеко на фронте. Костя остался один... Спасибо заводу — его накормили, в бане дали пару чистого белья, устроили на квартире. Что он будет делать на заводе? Ему пока только и приходилось мыться-стараться на золоте, да молотком на строительстве бараков стучать, да еще немного белковать — белку бить. Но это уж совершенно лишнее в городе. А что, если ему завтра скажут: «Не годишься ты на завод, да и лет тебе мало. Ступай куда знаешь»? Поможет ли ему Миша Полянчук? Он хороший человек, этот Миша, и как жаль, что их разлучили!
Долго не мог уснуть и Сева, долго не возвращался сон, вспугнутый танком. Вдруг пригрезился белый домик под черепичной крышей, в густом саду. На крылечке стояла мама и ласково звала: «Севушка, пора обедать!» Слезы обильно потекли по его лицу. Он знал, что придет фашистский танк с белым крестом, и все повалится, и он, выбравшись из дома, побежит куда глаза глядят. Будет бежать долго-долго, пока не встретит красноармейцев. И уедет он на Урал и не вернется в белую, зеленую, солнечную Каменку...


Глава зторая
ШАГИСТЫЙ И ЕГО ХОЗЯЙКА
Утро было холодное, ясное. Стараясь не шуметь, Костя вышел на крыльцо и огляделся. Посреди двора был колодец с деревянным ведром, а на столбе сеновала висел заржавевший железный рукомойник.
Костя направился к колодцу — достать воды, умыться — и вдруг услышал за спиной глухое рычание. Он сначала оцепенел, потом заставил себя неторопливо, спокойно обернуться и увидел громадную пепельно-серую сибирскую лайку в пышном воротнике, с оскаленной мордой. Неожиданная встреча не обещала ничего хорошего. «Медвежатник! — мелькнуло у него в голове.— Худо будет». Только неподвижность могла отсрочить н'ача- ло военных действий — отсрочить, но не отменить. Собака приседала, готовясь к нападению. Нужно было что-то предпринять.
Во дворе разыгралась немая сцена. Костя взлетел, как мячик. В воздухе мелькнула собака, щелкнула зубами, мягко упала на лапы, быстро обернулась, будто обожглась о землю, и подняла морду. Сидя на жердях сеновала — поджав ноги и обхватив колени руками,— Костя внимательно, серьезно разглядывал обманутого врага, не выдавая своего торжества.
— 	Ну, чего ты? — медленно проговорил он.— Я тебя не трогал, а ты на меня... Чего нужно? Я свой, понимаешь? Свой, здесь живу... Совсем глупый пес!
225


Обескураженная неудачей, собака, склонив голову, недоверчиво прислушивалась к словам незнакомца.
Стукнула рама окна. Послышался повелительный голосок:
— Шагистый, тубо! Шагистый!
У окна стояла худенькая девочка, вероятно одного возраста с Костей, и разглядывала его с улыбкой. Она причесывалась, встряхивая головой, чтобы помочь гребню, который запутался в пушистых светлых волосах.
— Подумаешь, испугался! — презрительно бросила она.— Шагистый только повалил бы тебя. Он маленьких не кусает... Ты у нас живешь? Не понимаю — разве тебе в зоопарке было плохо? Ты, наверное, у мартышек научился так прыгать. Вот и сиди на сеновале, а я принесу тебе морковку. Шагистый, постереги нашу мартышку!
Обиднее этих слов нельзя было бы.ничего придумать. Костя покраснел и, не раздумывая, спрыгнул со своего насеста. Шагистый положил лапы ему на плечи и, рыча, обдал лицо горячим дыханием.
— Шагистый, Шагистый, не смей! Тубо! Это свой! — крикнула девочка, перегнувшись через подоконник.
— Чего испугалась? — пряча страх, усмехнулся Костя.— Ясно, Шагистый меня не тронет.— Глядя в глаза собаке, он твердо сказал: — Свой! Понимаешь, свой! Говорят тебе — тубо!
Огоньки в зеленых глазах Шагистого потускнели. Теперь надо было вести себя смелее. Без церемонии стряхнув тяжелые лапы с плеч, Костя направился к колодцу. Поведение мальчика смутило Шагистого. Его все боялись, а этот вовсе не боялся — как видно, действительно был свой. Он притворно зевнул, искоса взглянул на девочку, тотчас же отвел глаза и опустил хвост.
— А ты где бегал? — строго спросила девочка.— Думаешь, я не знаю? Кто тебе разрешил со двора уходить? Сколько раз говорила, чтобы к Пестряковым не смел! У-у, скверный, непослушный пес! Вот я напишу папе на фронт, как ты себя ведешь, он тебе задаст! (Уши Шагистого прилегли, вид стал виноватый, но девочка уже не обращала на него внимания.) Ты на заводе будешь работать? — спросила она у Кости.
— А то где! — наливая воду в умывальник, ответил он, как отвечают на пустой вопрос.
226


— Я тоже сегодня оформлюсь на завод... Ты токарь или слесарь? — Не получив ответа, она фыркнула: — Подумаешь; гога- магога! Я тоже токарем буду, не задавайся! — и захлопнула окно.
Возвращаясь в дом, Костя сказал: «Эх ты, кошкин брат» — и стряхнул на Шагистого капельки воды с пальцев. Приоткрыв пасть, Шагистый улыбнулся, и пушистый хвост едва заметно вздрогнул. Это означало: «Я понимаю, что тебя не нужно хватать за ноги». Он снова рыкнул, но уже неуверенно: на крылечке показался еще один незнакомец, с полотенцем через плечо.
— Тубо! — повелительно произнес Костя.— Это тоже свой! — И он сказал Севе: — Не бойся, не укусит.
— Очень нужно бояться! В доме еще хуже собака есть,— произнес Сева с обидой,— не позволяет в кухне умываться. Будто я не умею умываться, чтобы на пол не хлюпать... Дура!
В сенях Костю встретила Антонина Антоновна.
— Ранняя, ранняя пташка...— пропела она и, оглянувшись на кухонную дверь, шепнула: — Сева-то поцапался с моей принцессой. Вы уж под сеновалом умывайтесь, пока на ней колючки не обломаются.
— Ладно, под сеновалом даже лучше,— сказал Костя, заглянул в кадку и решил: — Воды натаскаю... Да молоток и гвоздочки дай. Скоба на крыльце как только держится...
— Похозяйничай, похозяйничай, сынок! — обрадовалась старушка.— Без хозяина дом — сирота... А я сбегаю к Ниночке Галкиной. Пускай вам на завод дорогу поближе покажет.
Когда он приколачивал скобу для обтирания ног, подошел Шагистый и на минутку уткнулся носом в его плечо. Костя почесал Шагистого между ушами и посмотрел, нет ли блох.
НИНА ПАВЛОВНА
Старушка накормила мальчиков вареной картошкой и налила чаю. Сева по-взрослому прихлебывал из стакана, а Костя так не умел — он потихоньку пил из блюдечка. Ему стало жарко, лицо запотело, нос отсырел, и он громко втянул воздух.
— 	Высморкайся! — не удержалась Антонина Антоновна,—
227


Совсем дитё, а туда же, на заводе работать... Ох, и чего этот Гитлер наделал! Сколько народу с места сдвинулось!
В дверь постучали, и вошла молодая женщина в синем вязаном берете и в сером стареньком пальто. Костя сразу догадался, что это Ниночка Галкина, которая поведет их на завод ближней дорогой.
— Здравствуйте! Где тут мои попутчики? — произнесла она мягким голосом.— Ух, какие большие кавалеры!
В кухне, где было очень светло, стало еще светлее — такой чистый смех был у этой женщины, такой радостью светилось ее милое смуглое лицо.
— Только-только вы ушли, как я письмо от Васи получила,—сказала она старушке.— Он здоров и велит вас поцеловать, вот так, и так, и еще так! Как я счастлива! Десять дней н*и строчки не было...— Она постучала в дверь гостиной: — Катюша, я только что письмо от Васи получила! — Она поспешно добавила: — Наверное, завтра и вам письмо будет. Хочешь прочитать страничку?
За дверью послышался и затих шум шагов, но ответа не последовало. Старушка со стуком поставила чашку на блюдечко.
— Вот какой поперечный характер! — сказала она.— Ну, и не набивайся, Ниночка...
— Что ж, пойдемте, мальчики,— вздохнула явно опечаленная Нина Павловна. Она взглянула на старушку, будто искала ее поддержки, и, пересилив себя, постучала в дверь гостиной: Катя! Слышишь, Катюша! Директор завода разрешил зачислить тебя младшей лаборанткой термического цеха. Приходи сегодня. Я закажу пропуск. Не забудь школьное удостоверение и метрику.
Теперь из-за двери послышался холодный, уже знакомый Косте голосок:
— Спасибо, Нина Павловна... Я раздумала поступать в термичку. Сегодня мы с Леночкой Туфик оформляемся учениками токаря в молодежный механический цех.'
— Напрасно, совершенно напрасно! — забеспокоилась Нина Павловна.— Ты еще не окрепла после болезни. Доктор говорит, что могут быть осложнения. В термическом цехе тебе будет нетрудно, и ты все же принесешь пользу фронту.
228


— Спасибо за внимание,—насмешливо ответила Катя.—А может быть, я не хочу работать в одном цехе с.., родственницей.
— Глупенькая! — шепнула Нина Павловна и сдвинула брови, будто ей стало больно.
— Вот какой характер! — повторила возмущенная Антонина Антоновна.
Спустя минуту из дому вышли трое и направились вниз по улице. Мальчики следовали за Ниной Павловной. Костя все старался понять, почему Катя относится к ней так нехорошо, но, конечно, не мог решить задачу.
Замедлив шаги, Нина Павловна подождала мальчиков.
— Лучше всего ходить на завод через Земляной холм,— сказала она.— Это самая короткая дорога. Смотрите, какой широкий вид открывается отсюда!
Город начинался неподалеку от холма и уходил далеко-далеко за край земли. Сначала по берегу узкой речушки были рассыпаны обыкновенные деревянные домишки. Потом дома начинали тесниться, складываться в широкие улицы. Дальше все чаще встречались каменные постройки, а вдали сомкнулись высокие дома. Тут и там над фабричными трубами вились серые и ржавые дымки. По улицам рассыпались черные точки, которые издали казались почти неподвижными,— это были люди. А еще были трамвайное вагоны и автомобили — они двигались заметно для глаза.
— Однако большой городишко! — солидно повторил Костя слова, которые слышал накануне от Миши Полянчука.
— Да, городишко! — усмехнулась Нина Павловна.— В нашем городе сейчас больше миллиона жителей. И все работают для фронта, чтобы скорее дать столько оружия, сколько нужно. Мой муж, Василий Федорович Галкин, пишет, что фронтовики крепко надеются на Урал, и мы оправдаем их надежду.— Она вздохнула.— Вот и Катя идет в цех. Такая слабенькая... Она долго болела, после того как Василий ушел на фронт...
— Я хотел в кухне умыться, а она запрещает! — вдруг проговорил Сева, который все утро хмуро, замкнуто переживал стычку с Катей и все же не мог сдержать жалобу.— У нас дома мраморный умывальник, а не то что жестяной. Подумаешь, хозяйка! Жалко ей!
229


Нина Павловна посмотрела на него серьезно.
— 	Значит, вы уже повздорили,— отметила она.— Этого нужно было ожидать. Катя — такая задира! Но знаешь что, Сева, не спеши составлять о ней мнение. Катя — не ангел. Она вспыльчивая, упрямая, как козленок, но я пристыжу ее за'умывальник, и она непременно раскается. А вообще она великодушная, щедрая. Когда наш уличный комитет собирал теплые вещи для красноармейцев, она отнесла все лишнее, что было.;, и не только лишнее...— Она хотела еще что-то сказать, но оборвала себя: — А вот наш завод!
Тропинка обогнула холм, и внизу открылся пригород — несколько кварталов между шоссе и полотном железной дороги. За высоким забором стояли бок о бок три корпуса с круглыми крышами, как у вагонов. Над ними возвышалась наполовину выведенная толстая труба, похожая на обломок красного карандаша. Еще не было закончено и одноэтажное кирпичное здание, которое вытянулось вдоль больших корпусов.
Приглядевшись, Костя увидел человечков, которые сновали между корпусами.
Из лесу выскочил паровоз, забежал на заводской двор, схватил три вагона, загудел и потащил их в лес, будто мамка повела ребят на прогулку.
— Завод маленький,— разочарованно пробормотал Сева.— В Каменке и то больше машиностроительный завод был... А что здесь делают?
— Конечно, наш завод не гигант,— ответила Нина Павловна с ноткой ревности в голосе,— но, уверяю тебя, он делает такую вещь, от которой не поздоровится фашистам.
Сева недоверчиво улыбнулся, а Костя подумал, что завод не чепуховый, и это было приятно.
НА ЖЕЛЕЗНОМ ЛИСТЕ
К заводским воротам шли мужчины, женщины, подростки. Некоторые здоровались с Ниной Павловной, говорили с ней о заводских новостях.
— Заготовки из Первоуральска пришли...
230


— Да, я видела, как паровоз забирал порожняк.
— Нам еще станков дали. Ничего станки, годящие...
Это сказал высокий и полный старик, которого Костя сразу узнал и вспомнил его фамилию, имя и отчество — Бабин Герасим Иванович,— так как память у него была хорошая.
Старик, конечно, был старый, но в то же время как будто и молодой. На круглой голове задорно сидела маленькая кепка, замасленная, как блин. Усы и брови были белые, а глаза — шарики из черного стекла — прятались в смеющихся морщинках. Он, кажется, тоже узнал Костю.
— Возьмите этих мальчиков в молодежный цех, Герасим Иванович,— сказала Нина Павловна.— У вас они быстро привыкнут к делу и не разбалуются. Они живут на квартире у матери моего Васи.
— Я бы взял, да с галчатами просто беда: ломают инструмент печем зря,—шутливо ответил Бабин и уже серьезно добавил: — Что будем делать, Нина, ума не приложу! Станков нам набросали — не пройдешь, а инструмента нету. Ни тебе резцов, ни фре- зов. Ключа пустякового и то не имеется. Пока новую инструменталку пустим, сиди, как без рук, а директор программу требует, спуску не дает...
— У каждого своя забота,— заметила Нина Павловна.— В термическом цехе монтаж затягивается, хоть плачь.
— Чего там плакать!— успокоил ее старик.— За месяц завод наладили. Не узнал бы твой Василий этого места. Была мастерская, а раз-два — стал завод... Еще и не то будет.
Вахтер широко распахнул ворота. На улицу выкатил трактор-тягач. Он тащил большой грохочущий, скрежещущий по мостовой железный лист. На листе, как на подносе, держась друг за друга, стояли три паренька и радовались шумной поездке.
— Куда? Куда подались, галчата? — крикнул Бабин.
— Начальник цеха послал на заводской разъезд,— ответил паренек постарше.— Эвакуированный инструмент собирать.
— Стой! — заг.опил Бабин.
И шофер сразу остановил тягач.
Старик схватил Костю и Севу за руки, перебежал с ними на железный лист и сказал Нине Павловне:
231


— Будь добра, передай Тимошенко, что я на разъезд с ребятами подался, а то нахватают мамины дети пустяков... Шофер, подкинь газку! Держись!
Все, кто был на листе, уцепились за Бабина. Лист дернулся, загрохотал, заскрежетал. Бабин махнул кепкой смеющейся Нине Павловне, для задору надел кепку уже козырьком назад и — вот честное слово, если не верите! — быстро забил чечетку.
— Уж если мастер Бабин за что зацепился, так не отпустит! — крикнул Герасим Иванович.— Правда, орел? — И он встряхнул Костю.
Сосновая роща осталась позади. Тягач выехал к полотну железной дороги и свернул на пустырь. Костя почувствовал, что рука Бабина, лежавшая у него на плече, отяжелела. Он поднял глаза и увидел, что от недавней веселости не осталось и следа — мастер нахмурился.
— Глянь, что творится, глянь! — пробормотал Бабин.
Он велел шоферу остановить тягач и зашагал вдоль полотна железной дороги.
Сначала Косте показалось, что под высокой насыпью разросся странный густой кустарник с толстыми стволами и короткими, причудливо изогнутыми ветками. Но нет, это был н'е кустарник. Это были сотни и сотни станков, выгруженных под откос. Если бы Костя знал заводскую технику, он понял бы, что под откосом нашло себе место оборудование для нескольких механических заводов, что здесь есть самые разнообразные станки — токарные, строгальные, шлифовальные, сверлильные. Но и не зная всего этого, он понял, что не дело, когда машины так брошены. Правда, некоторые станки были покрыты толстым слоем желтого сала, а каждый рычаг был обернут промасленной бумагой, но на других станках уже появилась красная ржавчина.
— Что натворил фашист поганый, сколько техники с места сорвано! — бормотал старый мастер, качая головой.
— Откуда это, дядя? — спросил Костя.
— Откуда? Разве я знаю — откуда! Может, с юга, а может, из Ленинграда. Наши увезли, чтобы техника фашистам не досталась.
На одном из станков ребята увидели надпись, сделанную бе¬
232


лой масляяой краской: «На этом станке я 20 июня 1941 года поставил рекорд — 750 проц. нормы. 25 июня пошел бить фашиста. Прощай, станочек! Семен Кравец».
— Молодчина Кравец! — одобрил мастер.— Боевой парень. Он, значит, воюет, а станок от хозяина отстал.
— Герасим Иванович, надо все станки забрать! Чего они будут здесь! Скоро снег пойдет, засыплет их,— наперебой заговорили ребята.
— Куда их возьмешь! — с грустью возразил Бабин и махнул рукой.
«ПОБЕДИТ»
К приехавшим подошел сторож в короткой шинели, с винтовкой за плечами. Он был в туго навернутых обмотках и поэтому казался тонконогим.
— С какого завода? — спросил он.— Что брать будете?
И когда один! из пареньков протянул ему бумажку, он перевесил винтовку с плеча на плечо, попросил закурить, сразу подружился с гостями и рассказал, что ночью пришел еще один эшелон с заводской техникой.
Станки разгрузили аккуратненько, а инструмент просто высыпали вон за тем тополем.
Пошли за тополь.
— Тягач, давай сюда! — закричал Бабин и стал копаться в том, что, на взгляд Кости, было только железными брусками, плашками, гайками с красивыми бороздками.— Батюшки, батюшки мои! — говорил Бабин, сдвигая кепку то на ухо, то tfa темя.— А фрезов, фрезов сколько! Собирай, галчата, собирай подряд, клади на лист!
Сначала работа показалась легкой, и Костя рассматривал инструмент: что это за бруски с блестящими пластинками-коготками на конце? Для чего они? Но расспрашивать было некогда.
— Ребята, здесь останьтесь! — распорядился старик, когда лист был завален инструментом.— А я на завод за подмогой. Живым духом вернусь!
233


Тягач сердито запыхтел и едва утащил лист с грузом и сияющим Бабиным. Костя и Сева побрели вдоль полотна железной дороги.
— Знаю я станки,— сказал Сева.— При нашей эмтээс была мастерская, а там были станки... Вот это токарный. Железо резать...
— Ну да, железо резать! — поразился Костя.— Железо, поди, твердое.
^- Подумаешь, твердое! Даже сталь, поди, режут, а сталь в сто раз тверже.— Сева поднял с земли брусок с острым коготком.— Это резец. Его вставляют в это.— И он показал на станок.— Это быстро крутится, а резец режет... Стружка получается железная, медная и стальная тоже. Красивая такая.
— Ага! — кивнул головой Костя, будто все понял.— Вот бы научиться железо й... сталь рёзатьГ
Глаза Севы заблестели. Он ловко проскользнул между стан-- нами, туда, где лежало много ящиков.-Из одного ящика высыпались красные, будто огненные бруски.
— Что это? — нетерпеливо спросил Сева, протянув Косте тяжелый брусок.— Золото, да?
— Станут тебе золото бросать! — усмехнулся Костя.— Медь
это.
— А говоришь, на Урале золота много...
— Много, да взять трудно.
— Трудно, подумаешь! — решительно, проговорил Сева, снял кепку и взъерошил свои сильно отросшие пепельные мягкие волосы.— Я на заводе все равно не останусь и тебе не советую. Много мы здесь наработаем! Можно больше пользы принести. Если бы я умел золото добывать, я бы...— И он многозначительно свистнул: мол, ищи ветра в поле.
— Зима скоро. На заводе останусь, коли возьмут,— ответил Костя, поняв, к чему клонит товарищ, и не соглашаясь с ним.
— Сказал бы лучше, что наврал про золото!; Не умеешь золото добывать. Куда тебе!
— Не врал я,— омрачился Костя.— Я на металл везучий. И сам найду, а коли что, от вогулов хоть сколько золота принесу. У меня на то тамга есть...
Огорошив товарища этой таинственностью, Костя отправился
234


дальше и увидел ящики, сложенные столбом. На них было написано черной краской одно слово: «Победит». Что это значило? Костя попробовал приподнять верхний ящик, но даже не смог сдвинуть его. Запустив пальцы в щель, Костя вытащил маленькую пластинку, завернутую, как конфетка, в парафиновую бумагу, взвесил ее на ладони и удивился: тяжелая. Пластинка была из темного металла с желтым отливом.
Послышался грохот железа и пыхтение тягача.
— Давай сюда, галчата! — весело крикнул Герасим Иванович.— Получай хлеб, сало. Вода в бачке...
Прежде чем взять свой паек, Костя протянул мастеру пластину, но не успел спросить, что это такое.
— Где взял? Покажи! — набросился на него старик, а увидев ящики, крепко обнял Костю.— За это я тебя расцелую! — и действительно громко чмокнул в щеку.— Везучий ты, а везучий человек всегда полезный... Это «победит» — такой состав металлический, прессованный. Понятно? Любую сталь режет. Для завода «победит» дороже золота!
— Как же! — буркнул Сева, пожал плечами.
Погрузка возобновилась. Было уже не так легко, как до завтрака.
Руки стали черными, на бушлатах и пальто появились пятна от машинного масла и ржавчины; кто-то отдавил палец и сосал его, сидя в стороне. Неутомимый Бабин сделал с железным листом три рейса, потом привел еще две трехтонки. Унялся он лишь тогда, когда солнце склонилось к сосновой роще.
— Шабаш, ребята! — сказал он не без сожаления.— Поработали славно. Подковали наш заводик. За это накормлю я вас на верхосытку. Директор дал талоны на усиленное питание.
Мальчики бросились садиться в машину.
«УРАЛЬСКАЯ КАША»
Замазанные, усталые, веселые, ребята заняли два столика в обеденном зале. Они получили суп-лапшу с жирным мясом, рыбные консервы с лапшой и сладкий пудинг из лапши.
— Лапша на лапше,— пробормотал Сева недовольно.
236


За спиной Костя услышал голос?
— Малышок! Как живешь, корешок?
Миша! Это был Миша Полянчук, о котором Костя сегодня не раз вспоминал и которого очень хотел увидеть. Он широко улыбнулся другу из-за большой кружки с чаем. Миша присел рядом.
— Как устроился на квартире? — прежде всего осведомился он.— Тепло, чисто? Уговорил я одного парня поменяться с тобой местами в общежитии, да вот не удалось вместе пожить: уезжаю на Северный Полюс. Правду говорю. Так сборочный филиал завода называется. Десять километров отсюда, и все прямо, с поворотами. Буду работать бригадиром в молодежном цехе.
— А что на филиале собирают? — спросил Сева.
— Привет, знаменитый золотоискатель! — узнал его Миша и шепнул так громко, что все услышали: — Поменьше о нашем заводе расспрашивай, а то арестуют как шпиона. Мы уральскую кашу для Гитлера стряпаем, чтоб он подавился.
— Что болтаешь, хлопец! — строго остановил его Бабин.— Ты постарше ребят, вот и должен их правильному поведению учить, язык не распускать. Шуткой начнешь, правду ляпнешь, а шпиону пожива. Наш завод делает ширпотреб для широкого потребления. А что именно — ша!
— Гайки да балалайки,— вставил один из пареньков.
— Прощай, Малышок! — сказал порядком смущенный Миша.— Сейчас автобус на Полюс отправляется. Спешу... Когда- нибудь увидимся. Ты в каком цехе будешь?
— В механическом молодежном, в первой бригаде,— ответил Бабин.
— Значит, токарить научится?
— Пока новички в подсобных рабочих походят,— решил Бабин.— Девчат на это дело не поставишь...
По выражению Мишиного лица Костя понял, что его друг не очень обрадован таким решением. Подсобные? А что делают подсобные? Сева этого тоже не знал. Все выяснилось, когда мальчики, прибежав домой, повстречались у ворот с Катей и еще какой-то толстой девочкой в очках.
— Нас учениками токаря на завод приняли! — с радостью
237


сообщила Катя.— Завтра получим станки в бригаде товарища Бабина. А ты тоже токарь, да?
— Подсобным буду,— пробормотал Костя.
— Ой, подсобники стружку из цеха вывозят, заготовки подносят! — всплеснула руками толстая девочка.
— Подсобники!..— протянула Катя.— Нечего было гогу-ма- гогу разыгрывать! — И, вздернув голову, с обидным смехом ушла в дом.
— Глупо, тупо, неразвито! — крикнул ей вслед Сева, но когда мальчики переступили порог боковушки, он хмыкнул: — Дожил! Золото мыть умеет, а будет мусор из цеха выносить. Тебя это устраивает?
Да, Костю устроило это. Он был доволен, что его оставили на заводе.


Глава третья
«ДА ИЛИ НЕТ?»
Дни бывают хорошие и обыкновенные, но бывают и совсем плохие. Правда, таких дней немного, хоть на том спасибо. Вот как прошел один неблагополучный день в жизни подсобных рабочих первого цеха Константина Малышева и Всеволода Булкина.
— Говорят тебе, не смей умываться из нашего рукомойника!
— Малышку в кухне умываться можно, а мне непременно на морозе?
— Малышок воду носит и, когда умывается, на пол не хлюпает.
— И я по воскресеньям воду ношу.
— Ну и умывайся по воскресеньям, а сегодня вторник! Убери эту грязную тряпку!
— Подумаешь, только у тебя хорошее полотенце! Токарь знаменитый! Станок задним ходом запустила, а резец тупым концом зажала. Весь цех со смеху покатился...
— Бабушка, не верь ему! Мой станок не имеет заднего хода. Он все врет!
— Токарь нолевого разряда! — пустил Сева.
— Лодырь, Булкин-Прогулкин! — не сдавалась Катя.
В боковушку Сева вошел оживленный, как это бывало все¬
239


гда после стычек с Катей. Он бросил полотенце на топчан, кусочек мыла — на подоконник, натянул шапку-ушанку, потом ватник, сел на пол, призадумался, снял ботинки, достал из баула белые туфли, надел их и зашнуровал.
— Ты зачем это? — удивился Костя.
— Не видел, что у моих ботинок подметки отстали? — сердито ответил Сева и пообещал: — Лучше скажи своей Катьке, что, если она меня еще раз Прогулкиным назовет, худо ей будет!
— Чего там она моя! — откликнулся, покраснев, Костя.— Дурак ты!
— Зато ты умный... Недаром такие длинные уши выросли...
Это был намек на длинноухую шапку из оленьего меха, которую теперь носил Костя. Шайку ему купил Митрий у манси. Грела она замечательно, но товарищи всё подшучивали над Костей. Ладно, глупый смех не в обиду. Тем не менее обладатель удивительной шапки надулся.
Зима нагнала серые тучи, насыпала снегу и урезала день. Когда Костя и Сева вышли из дому, было еще темно, однако не настолько, чтобы белые туфли Севы остались незамеченными. В воротах на мальчиков налетела подруга Кати, Леночка Туфик.
— Наверное, Катя уже ушла! — испугалась она, но тотчас же, разглядев белые туфли Севы, засмеялась: — Ой, не могу! Подсобник по снегу на бал отправился!
— Тебе дело, очкастая! — осадил ее Сева.
Мальчики шли молча. В последнее время отношения между ними совсем испортились. Сева добивался, чтобы Костя сказал «да», но Костя твердил «нет». Он не согласен, и делу конец! Он по глупости рассказал Севе о синем тумане и даже показал тамгу старого вогула Бахтиарова, но из этого вовсе не следует, что он хочет бросить завод и идти за золотом. Он надеялся, что Бабин все же поставит его учеником токаря, и, кажется, надеялся не напрасно. Старый мастер относился к нему хорошо, так как Костя работал старательно и быстро привык к заводу. Он уже знал, какие есть станки и для чего они, он каждую свободную минуту проводил возле станков, наблюдая с завистью, как
240


его товарищи режут сталь, и... разве можно было сравнить токарный станок с промывочным ковшом или даже вашгердом!..
На углу в утренних сумерках замаячила фигурка в ватнике и большой шапке с торчащими ушами.
— Здорово, деятели Г — сказала фигурка тоненько.
Сева ответил: «Здорово», а Костя промолчал. Он недолюбливал токаря из ремонтного цеха Кольку Глухих, с которым подружился Сева. Этот Колька был худенький, хорошенький, с румяным личиком и маленьким ртом бантиком. Суетливый, суматошливый, увлекающийся, он не нравился Косте. К заводской работе Колька, как и Сева, относился легко, считая, что это неинтересная чепуха и что настоящие дела можно свершить где угодно, только не в цехе. Пустой человек, хоть и токарь второго разряда... Но однако нельзя было отнять у Кольки — он интересно рассказывал, как живут дикие индейцы, как плавают по морям матросы и как охотятся за тиграми.
О его домашней жизни было известно немногое: он жил с матерью и сестрами в собственном домике возле Земляного холма; его отец, гвардии капитан, воевал на фронте, и Колька им очень гордился.
Из кармана Колька вытащил книгу и вручил Севе:
~ На. Это «Всадник без головы». Очень интересная. Первой страницы нет, но ты поймешь.
— Читал я «Всадника без головы». А где «Золотая лихорадка»?
— «Золотая лихорадка» у Ваньки Белобородова. Послезавтра отдаст... Ага, ты надел белые туфли! Думаешь, так тебе и выпишет Бабин ботинки!
— Выпишет! Цех должен спецобувь дать. А свои я починю и спрячу до похода в тайгу.
— Дельно, деятель,— одобрил его Колька.
Разговор возобновился, когда мальчики вышли на холм.
— Ну как, он согласен? — обратился Колька к Севе.
— Ну как, согласен? — спросил Сева у Кости.
Уходя от вопроса, который будто прилип к его спине, Костя ускорил шаг.
— Понравилось стружку таскать! — насмешливо проговорил Сева.
9 Библиотека пионера, т. 9
241


— Меня за станок поставят,— возразил Костя.— С завода самоволом уходить нельзя,— привел он еще одно соображение.
Нагнав его, Колька пошел рядом, то и дело оступаясь с узкой тропинки в сугробы.
— Ты пойми, ты как следует обдумай свое положение! — заговорил он горячо.— Какую пользу ты приносишь фронту? Таскаешь стружку на Гималаи; Ты чернорабочий, и только. Ну, поставят, предположим, тебя токарить. Когда ты еще настоящим токарем станешь! Через год или через два. А когда мы из тайги вернемся, о нас в газетах напишут, честное слово!
Сердце Кости сжалось. Как надоело ему таскать стружку на свалку, которую ребята прозвали Гималаями! Как часто мечталось о тайге, где уже давно шел зимний промысел! Хоть бы на минутку перенестись в Ивдель, в Румянцевку, увидеть друзей- товарищей, сбегать на лыжах в тайгу с берданкой Митрия, подышать родным воздухом...
— Поведи нас за Ивдель,— продолжал убеждать его Колька.— Покажи дорогу к золоту. Пойми, что мы сразу принесеАм такую пользу!.. А стружку пусть другие таскают.
— По дороге нас поймают,— сказал Костя, чувствуя, что железный обруч все сильнее сжимает сердце.
— Наврал он! — вмешался Сева.— Выдумал про какую-то вогульскую тамгу, а теперь вертится.
— Нет, все это правда. Я тоже слышал, что вогулы знают хорошие золотые места... Но только нужно иметь друга-вогу- ла... Так что же ты скажешь, Малышок? — просительно продолжал Колька, заглядывая в лицо Косте.— Соглашайся, деятель, ей-богу!
Послышался заводской гудок. Сначала он был далекий, хрипловатый, а потом окреп, нашел Костю, и сердце сразу очистилось от смуты. Нужно было спешить на работу, вот и всё.
— Да ну вас, чего привязались! — сказал он и в тот же миг слетел с тропинки в глубокий сугроб.
— Шакал! — яростно крикнул Сева.— Фронту помочь не хочет! В другой раз я тебя еще не так!
В глазах у Кости потемнело. Он пытался выбраться на тропинку, но снег и сухая глина осыпались под дрожащими руками.
242


— Держись, парень! — услышал он незнакомый голос, схватился за палку с толстым резиновым наконечником, протянутую ему сверху, выбрался на тропинку и очутился лицом к лицу с человеком в военной шинели и военной фуражке без звездочки.
Он был высокий, худощавый, и лицо у него было очень бледное, почти прозрачное, с небольшой золотистой бородкой; опершись левой рукой о палку, он с улыбкой смотрел на Костю, который, тяжело дыша, сбивал с одежды снег и глину.
— Что ж это вы в тылу не ладите? — спросил он.— Воевать нужно на фронте, а вы в тылу баталии устраиваете. За что они тебя?
— Я им тоже покажу! — рванулся вслед за обидчиками Костя.
Но человек заступил ему дорогу.
— Постой, не спеши в драку,— сказал он спокойно.— А где спасибо?
— Спасибо, дядя,— смутившись, поблагодарил Костя и неожиданно для себя спросил: — А вы, дядя, с фронта?
— Не сразу... В госпитале долго лежал. (И только тут Костя заметил, что человек держит правую руку подогнутой, будто деревянную.) А ты работаешь? На каком заводе?
— На номерном»
— Плохо дело, если у вас ребята не дружные,— укоризненно проговорил человек.— Не много наработаете...
— Не, не все такие,— встал на защиту завода Костя.— У нас ребята со зла не дерутся. Драться мастер не велит. А эти... Дураки они...
— Кажется, ты немного остыл,— сказал человек.— Беги на завод, а не то опоздаешь.
Мячиком скатился Костя с холма. Человек в шинели проводил его улыбкой. Он, прихрамывая, шел в том же направлении и внимательно рассматривал завод, будто изучал его.


УЖАСНЫЙ РЕЗЕЦ
К проходной завода Костя поспел, когда затихал последний гудок.
— В другой раз под гудок не пропущу, засоня! — пригрозил старенький вахтер, бросив взгляд на пропуск.
Проскользнув в цех, Костя сразу увидел Севу, который начинал неторопливый рейс с тележкой. Уже шумели станки, завивая первую стружку, вжикала шлифовалка, бросая снопы искр из-под корундового круга; по среднему проходу, позванивая, пробежал электрокар... Работа шла полным ходом, и никому не было дела до двух подсобных рабочих.
— Мастер приказал стружку от колец убирать. Берись за тележку,— сказал Сева как ни в чем ие бывало и, заложив руки в карманы ватника, зашагал впереди, спокойный, с сосредоточенным взглядом, с крепко сжатыми губами, и Костя невольно подчинился ему.
Станки, резавшие кольца, находились в глубине цеха, возле боковых колонн. На предпоследнем работала Катя, а на последнем — Леночка Туфик, эвакуированная с Украины. Она жила неподалеку от Галкиных со своей матерью-медработницей, а ее братья воевали на фронте. На заводе Леночку звали Ойкой, потому что она всегда ойкала, будто пугалась.
— Ой, похоронная процессия тихим шагом в белых туфлях идет! — ойкнула она, увидев Севу и Костю.
Костя поставил тележку возле кучи мелкой стружки и вынул из коробка железный совок.
— Наконец-то явился! Целый год ждать нужно! — сказала Катя.— Удивляюсь,— продолжала она, ловко зажимая заготовку-трубку в патроне станка,— почему ты работаешь за Булки- на-Прогулкина?
— Они друзья! — прыснула Леночка.— Один друг на другом катается.
— Чего вяжетесь! — не стерпел Костя.
— Совершенно правильно, нечего за него заступаться, если сам не понимает, что он раб-слуга Прогулкина,— сказала Катя.— Можешь даже его белые туфли зубным порошком чистить...
244


— А зубы — гуталином,— прыснула Туфик.
Это было глупо, но Костя почувствовал себя уничтоженным. Однако пытка его только начиналась.
— Ужасный резец! — небрежно заметила Катя.— Опять села режущая кромка... Придется заправить.
Намерение Кати так поразило Леночку, что она сняла очки в широкой черной оправе и стала их протирать.
— Ой, ты же не умеешь заправлять резец! А если мастер увидит?
— Мастер на совещании у директора,— сказала Катя и направилась к крайней колонне, возле которой стоял наждак.
Что-то очень острое вонзилось в сердце Кости. Они с Катей поступили на завод одновременно, но Катя уже самостоятельно заправляет резец, а он убирает стружку у ее станка. Вот она включила рубильник. Наждачный круг быстро завертелся, отбрасывая капельки воды. Вот она, наморщив лоб, крепко прижала к черному блестящему наждаку резец, и вверх ударил фонтан белых искр. Казалось, что девочка схватила за голову длиннохвостую комету. Вот, остановив наждак, Катя тронула пальцем горячую кромку резца, удовлетворенно кивнула головой, вернулась на место, напевая, зажала резец и пустила станок.
Настал торжественный момент. Сейчас резец коснется вращающейся заготовки, покажется маленький серый дымок, завьется стружка, а на трубе-заготовке блеснет серебряная дорожка. С каждым оборотом заготовки дорожка будет становиться все глубже, и резец пройдет сквозь стенку заготовки.
Вместо скрипа врезанного металла раздался противный визг, что-то хрустнуло. Головка резца — пластинка из стали- быстрореза — исчезла, точно ее не бывало.
— Пережгла! — с ужасом выдохнула Леночка.
Случилась беда. Катя беспомощно улыбнулась. Никогда еще
Костя не видел девочку-задаваку такой жалкой. Это почти испугало его, и тотчас же та пропасть, которая разделила их с первого дня знакомства, закрылась. Нужно было немедленно что-то сделать, чтобы Катя не улыбалась так жалко. Нужно было помочь, не рассуждая, как он помог бы тонущему человеку...
Когда в пролете появился мастер Герасим Иванович, станки
245


работали, а Костя кончал уборку. Все, по-видимому, обстояло благополучно, но по лицу мастера ребята поняли, что дело плохо. Заложив руки за спину, Бабин бросил взгляд на резец Леночки Туфик, подошел к станку Кати, посмотрел и крякнул. Щеки Кати запылали, голова склонилась низко-низко.
— Останови! — сказал старик.
Нажав красную кнопку «стоп», Катя замерла.
— Правду, значит, мастер второй бригады сказал, что здесь кто-то наждак гоняет. Ты куда свой резец девала? Где этот взяла? Сожгла резец? Кто позволил резец зацравлять? Богатые мы стали — инструмент по глупости жечь! Чего молчишь? — прикрикнул Герасим Иванович.
Синие, полные стыда глаза смотрели в сторону Кости. «Что делать? Что делать? Я, конечно, не выдам тебя, но я не знаю, что делать!» — отвечал он взглядом.
— Инструмент портишь, да еще и прячешь,— очень тихо сказал мастер.— Не скажешь — в уборщицы переведу! Не посмотрю, что отец на фронте.
Костя разгреб мелкую стружку в коробке, вытащил испорченный резец и протянул мастеру. Старик перевел на него взгляд.
— На пару, значит, мастера обманули? — с угрюмой насмешкой отметил он и вернулся к Леночке Туфик, которая притворилась, что поглощена работой: — А ты думаешь, твое дело сторона? Останови!
Выключила станок и Леночка.
— Где Галкина новый резец добыла? — продолжал следствие Бабин, переводя взгляд с Кости на побледневшую Леночку и обратно.— Где стащили?
— Мне токарь Стукачев из второго цеха дал! — выпалил Костя.
— Та-ак! Вся троица за мной ступай!
Ребята отрывались от работы и, глядя им вслед, шушукались. Случилось что-то очень серьезное. Мастер был мрачнее грозовой тучи, а его свита готова была провалиться сквозь землю.


СУД И ПРИГОВОР
Герасим Иванович присел на свой столик в конце цеха, сложил руки, посмотрел на Катю, Лену, Костю, и его взгляд оставался жестким, на кого бы он ни глядел.
— Не допущу я этого, Галкина! — отрезал он.— Если каждый начнет инструмент портить, скажи, что будет? А то будет, что производство станет. А ты еще и врешь своему мастеру, пакость прячешь! — воскликнул старик, хлопнув ладонью по столу, и густо покраснел.— Хотел тебя с нарезки колец на расточку поставить, разряд досрочно дать, а теперь подождешь, Галкина... Ступай к станку!
Удар был сильный. Катя хотела что-то сказать, не нашла слов и, еле волоча ноги, понурившись, пошла на место.
— Ты зачем на станок просился? — услышал Костя вопрос.— Зачем хочешь токарем стать? Фронту помогать?
Костя кивнул головой.
— Ты сегодня фронту пособил? Нет, ты ему сегодня определенно напортил. Помог ломщику — пакости, мол, и дальше, а цех пускай без резцов посидит, меньше боевой продукции даст. Придется тебе, Малышев, в цодсобных ходить, пока сознательным не станешь.
За колоннами, чтобы никому не попасться на глаза, Костя прошел к своей тележке. Катя стояла возле стены, закрыв лицо руками. Конечно, Косте было очень жаль себя, но еще больше он жалел Катюшу, чувствовал, что должен ей что-то сказать, но не знал, что именно. В дверях термического цеха показалась Нина Павловна. Катя быстро подошла к станку.
— Катя,— нерешительно окликнула ее Нина Павловна,— мне только что сказал Сева, что ты вчера вынула из ящика письмо... Я уже третий день в цехе. Может быть, пришло письмо и для меня, ты не знаешь? Антонина Антоновна ничего не слыхала?.. А что пишет папа? Почему ты расстроенная? С ним ничего не случилось?
— С папой ничего не случилось,— ответила Катя и отвернулась от нее.
Она пустила станок и, упрямая, будто ледяная, погрузилась в работу.
247


Послышался мужской голос:-
— Товарищ Галкина!
Пришлось Косте снова отступить за колонну. Он старался не попадаться на глаза директору завода, потому что директор был строгий и озабоченный. Казалось, что этот коренастый небольшой человек в мохнатом пальто все что-то ищет в цехах, не может найти и сердится; его глаза так и постреливали острыми огоньками, а голос был отрывистый, требовательный.
— Сколько сегодня? — спросил он коротко.
— Четыре или пять из десяти,— ответила Нина Павловна виновато.— Опыт обходится слишком дорого, Лев Борисович. Признаться, меня это мучает, и я думаю...
— Мы не имеем права отказаться от полной проверки вашего предложения,— остановил ее директор.— Если ничего не дает нагрев «рюмки» в соли, переходите на свинцовую электрованну, но не опускайте рук. Вы коммунистка. Вы должны дать образец борьбы за новую технику. Кстати, первое же заседание партбюро будет посвящено задачам технического прогресса. Обсудим вопрос о транспортере Балакина для уборки стружки, о вашем способе закалки «рюмки»... Наш новый парторг обещает, что парторганизация завода возьмет это дело под свое наблюдение. Приготовьтесь сделать сообщение на заседании бюро.
— Даже страшно становится,— вздохнула Нина Павловна.
— А вы не нагоняйте на себя страху,— вдруг усмехнулся директор.— Уверен, что эту задачу вы решите. Вы ученица лучшего термиста города, Василия Галкина, вы должны справиться... Да и парторганизация поможет. Новый парторг крепко берется за дело — фронтовик, ничего не скажешь... А теперь отправляйтесь домой отдохнуть. Но сначала посмотрим, как идет монтаж электрованны.
Старшие отправились в термический цех, Костя снова взялся за тележку, а Катя, занятая своими думами, даже не посмотрела на него. И хорошо! Только что он пожертвовал бы всем, чем угодно, чтобы успокоить, ободрить ее, а теперь сердился на «принцессу». Почему? Вернее всего, Костя не хотел видеть Катю такой, какой она показала себя при разговоре с Ниной Павловной.
Да, Нина Павловна была мачехой Кати. Бабушка, Антонина
248


Антоновна, рассказала Косте, что Василий Галкин женился на Ниночке Пестряковой перед самой войной, спустя два года после того, как умерла его первая жена, мать Катюши. Все говорили, что Катя будет расти возле умной и доброй женщины, но она твердила, что отец не должен был забывать мамочку, и не хотела иметь ничего общего с Пестряковой, как она продолжала называть Нину Павловну. По мнению Кости, она поступала нехорошо, неправильно и зря обижала хорошего человека.
Косте повстречалась Леночка Туфик, вконец расстроенная, с красными глазами.
— Что Катя делает? — спросила Леночка всхлипнув.— Ой, Малышок, зачем мы не помешали ей резец заправлять? Герасим Иванович говорит, что это был наш долг...
— Да ну ее, поперечную душу! Помешаешь ей, как же! — пробормотал Костя и сердито двинул тележку к цеховым воротам.
ДЕЛО НА ГИМАЛАЯХ
По двору тележка кое-как прошла, хотя дорога была неудобна, а на Гималаях, как называли ребята гору стружёк на свалке, началось мученйе. Мелкую стружку полагалось сбрасывать посередине свалки, за хребтом из клубков стружки-вьюна. На хребет были проложены мостики, но доски обледенели, тележка все скатывалась, и пришлось обратиться за помощью к ребятам из второй бригады. Сначала Костя помог им выбить из коробки стружку-вьюн, а они помогли поднять тележку на хребет.
— Куда стружку на людей сыплешь! Ворона!
Это сказал Сева. Забравшись с Колькой Глухих в глубокую выемку Гималаев, он курил, как взрослый.
— А ты... ты чего лодыря гоняешь? — цроговорил Костя, ошеломленный его наглостью.
— Мало еще я тебя гонял, а то умел бы стружку высыпать.
Дальше все стало неясно. Костя не помйит, как он очутился
в выемке, почему пришлось драться не только с Севой, но и с Колькой. Когда наступило прояснение, оказалось, что он лежит на спине, на нем сидит Сева, а Колька давит на его плечи коленями.
249


— Хочешь снегом закусить? Хочешь снегом закусить?..-- спрашивал Сева.
— Ты скажи, Малышок: поведешь нас в тайгу? Покажешь дорогу к золоту? В последний раз спрашиваем! — сказал Колька.
— Смелые вы — двое на одного! —ответил Костя задыхаясь.— Больно мне нужно с вами путаться! Сам пойду, а вас нипочем не поведу.
— Дай ему мороженого! — распорядился Колька.
— Кушайте, Малышок! — нежно проговорил Сева, зажимая ему рот снежком.
Послышался голос, тихий, но такой... такой, что все оцепенели:
— Брось!
Все трое вскочили. На них сверху, заложив руки в карманы бушлата и прищурившись, смотрел Бабин.
— Вот чем молодцы занимаются,— отметил он.— Безобразие устраивают, а в цехе стружки — выше головы.
— Он на нас первый бросился,— заявил Колька.— Он все время задирается.
— То резцы пережженные прячет, то кулаками тычется! — с отвращением проговорил мастер.— Идите в цех!
Несправедливость горька, даже если она неумышленна. Мальчики тащили пустую тележку, а за ними шел мастер и читал нотацию, называя Булкина лодырем, а Костю драчуном и обманщиком. Костя молчал... Все обернулось против него. Спрятал он Катин резец? Да, спрятал. Напал на Кольку и Севу? Да, напал. Но разве мастер поверил бы, что Костю заставили броситься в драку? В общем, все рухнуло: исчезла надежда стать токарем, и по-иному он смотрит на Катю, и...
Старый мастер присел за свой столик.
— Требуется вас разогнать по разным углам,— решил он. — Лодырничаете! Ты, Булкин, останешься на прежней работе.
— Много наработаю в летних туфлях! — сказал Сева, выставил ногу и повертел ею: мол, гляди сам.— Мои ботинки каши просят, а цех до сих пор спецобуви на дал.
— Нету покамест ордерков на ботинки,— вздохнул Бабин.— Скоро валенки распределять будем. Оно даже и лучше па
250


зимнему времени. Морозы-то крепчают.— Он обратился к Косте: —А ты, Малышев, возьмешь в инструменталке контргайки, найдешь Зиночку Соловьеву и съездишь с нею па строительство завода. Покрутись возле нашей шефской строительной бригады. Больше пользы будет...
ЦЕХ ЗА ДВЕНАДЦАТЬ ДНЕЙ
Зиночка Соловьева была секретарем комсомольской организации, и без нее, конечно, не обходилось ни одно молодежное дело. Она была маленькая, темноглазая, звонкоголосая, носила шубку и шапку из беличьего меха, но даже самые завистливые девочки не позавидовали бы ей — такая шубка была старенькая и потертая. Может быть, Зиночка была хорошенькая, а может быть, дурнушка — этого никто не знал, потому что ее трудно было разглядеть — так она спешила. Случайно Костя слышал, что она дочь учителя, что в Белоруссии фашисты погубили всю ее семью. Старую беличью шубку достал завод, потому что Зиночка эвакуировалась в одном летнем платье.
В комнату комсомольского комитета, куда с увесистым мешком контргаек явился Костя, все плотнее набивались ребята с лопатами и кайлами. Зиночка озабоченно говорила:! «А вот Иван Петров пришел, а вот Федя Кострицын явился, а вот Наташа Олесова» — и отмечала пришедших в списке, стараясь спрятать под шапочку то одну, то другую черную тугую кудряшку.
— 	Ребята! — крикнула она и вскочила.— Запомните, кто в какой бригаде будет работать. Едем!
Она бросилась в дверь, точно спасалась; все бросились за нею, а Костя вышел последним, но потом в суматохе его оттеснили к середине кузова пятитонной машины, и он ничего не видел, кроме спин. Как только машина тронулась, все запели, и громче всех Зиночка — ее голосок был острый, как шильце, все высовывался из кучи других голосов. Машину трясло и качало, Костя за кого-то схватился, кто-то схватился за Костю, чья-то лопата больно уперлась ему в бок, но все-таки он сразу привык к этому шумному путешествию. Но вот машина стала
251


раскачиваться с борта на борт, а потом сразу остановилась. Все повалились, засмеялись и начали прыгать на землю. Костя увидел строительство, над которым шефствовал весь город.
Справа и слева стояли кирпичные старые корпуса, а между ними, на большом пустыре, все кипело и снега совсем не осталось. Люди скребли землю лопатами, дробили кайлами, бросали в кузовы машин, а плотники стучали топорами, устанавливая толстые столбы. Все очень спешили, старались, но Костя сразу рассмотрел, что это не настоящие землекопы и плотники,— они были одеты не по-рабочему и не очень ловко обращались с лопатой, кайлом и топором.
Через весь пустырь был протянут полотняный плакатз «Построим цех «Б» за двенадцать дней!» И Костя удивился? даже небольшие бараки в Румянцевке строились летом месяц- два, а тут построй-ка зимой меньше чем за две недели!
Человек с красной повязкой на руке показал приехавшим их участок. Зиночка крикнула? «Ребята, время дорого!» — схватила чье-то кайло и начала бить землю, и комсомольцы наперегонки взялись за работу.
— А гайки куда? — спросил Костя у Зиночки, так как ему стало совестно бездельничать.
— Ах, да! Совсем забыла. Пойдемте скорее! Их ждут в цехе!
Они пробежали между двумя кострами, йозле которых грелись шоферы, потом между двумя кирпичными цехами и очутились перед новой деревянной постройкой, такой большой, что она все загородила. На этой постройке тоже был плакат:
«Принимай, фронт, подарок уральской общественности! Цех «А» построен за тринадцать дней».
В громадном, еще пустом цехе было тепло и немного дымно, пахло свежим деревом, горели яркие лампы и гудели, как живые, печки-«буржуйки»% поставленные на железные листы.
ПРОФЕССОР И ГВОЗДИК
У Кости отобрали мешок, но он даже не заметил этого.
Присев на корточки, люди зашйвали рамы больших щитов тонкими шелевками в елочку. Работа простая, но Костя неволь¬
252


но рассмеялся. Человек, насмешивший Костю, тоже не походил на плотника. На голове у него была высокая каракулевая шапка, на носу — очки в прозрачной оправе, а лицо такое серьезное, будто он заколачивал золотые гвоздики. Но все равно он не умел. Он стукнул раз,, и гвоздик ушел в дерево на треть; еще стукнул — очки съехали на кончик носа, а гвоздик лег набок. Тут Костя и засмеялся.
Поправив очки, человек строго посмотрел на него.
— Смеешься? — спросил он.
На всякий случай Костя сделал шаг назад, а женщина, которая пришивала шелевки к этой же раме, назидательно заметила:
— Профессор вообще не любит критики.
— Нет, я не люблю глупого смеха. Он думает, что так легко забивать гвозди. Да?
— А то трудно! — пробормотал Костя.
— Ах, тебе не трудно! — воскликнул тот, кого женщина назвала профессором.— Покажи, как ты забиваешь гвозди, а мы посмеемся! — И он протянул Косте молоток.
— Попался, Малышев! — сказала Зиночка, которая вдруг очутилась возле Кости.— Проси извинения, и пойдем.
Но Костя, взяв молоток, присел на корточки, легким ударом прищепил гвоздик, хлопнул молотком и задержал его на ше- левке.
— Ага, гвоздик-то выскочил! — воскликнул профессор.*— Критиковать легче, чем дело делать. Где гвоздик, молодой человек?
Когда Костя медленно поднял молоток, оказалось, что шляпка ушла глубоко в дерево. Профессор недоверчиво поскреб ее ногтем.
— Гм... Гм... Один случай решительно ничего не доказывает! — заявил он.— Еще.
Прищепив три гвоздика, Костя быстро стукнул три раза, и все гвозди спрятались.
— Нет, вы посмотрите, что делает этот клоп! — восторженно закричал профессор.— Это абсолютно точный удар, это... это, вероятно, классик забивания гвоздей! — Приподняв над головой шапку, он протянул Косте руку: — Приношу искренние из¬
253


винения. Вы имеете полное право смеяться, когда я порчу гвозди. Где вы так научились?
— Когда бараки в Румянцевке строили,— сказал смущенный Костя, нерешительно прикоснувшись к его руке.
Люди, работавшие на обшивке щитов, столпились вокруг Кости. Он показывал им, как забивать гвозди, охотно стучал молотком и даже не заметил, что Зиночка куда-то исчезла.
— Да ведь мы уже с ним встречались! — послышался знакомый голос.— Я думал, что этот паренек умеет только драться, а, оказывается, он и полезное дело знает.
Рядом с Зиночкой, опираясь левой рукой на палку, стоял человек в шинели, тот самый, который сегодня утром помог Косте выбраться на тропинку Земляного холма. Конечно, это Зиночка привела его посмотреть, как ловко стучит молотком Малышев.
— Хорошо гвоздики заколачиваешь,— сказал он.— Мастерски делаешь.— Он обратился к Зиночке: — Нет, товарищ Соловьева, я не согласен с твоим предложением. На подшефном строительстве работников хватает, а вот в тарном цехе Северного Полюса паренек пригодится.— Он сказал Косте: — Завтра заводская комсомольская организация отправляет на Северный Полюс бригаду социалистической помощи. Хочешь поехать?
— А на Северном Полюсе Миша Полянчук работает? — спросил Костя, еще не веря своим ушам.
— Да, да! Он комсорг тарного цеха и бригадир передового участка,— сказала Зиночка.
— Значит, ты согласен? Включи, товарищ Соловьева, его в бригаду. Как твоя фамилия, парень?.. Ну, вот и познакомились, Малышев. Покажи себя на Северном Полюсе.— И, кивнув головой, он ушел, прихрамывая и мягко постукивая палкой по деревянному полу.
— Это новый парторг Цека на заводе, Сергей Степанович Тагильцев,— пояснила Зиночка.— Он с фронта и очень, очень деловой!
Как только вернулись на завод, Зиночка пошла с Костей к Герасиму Ивановичу, и тот без спора отпустил своего рабочего:
254


— Пускай съездит... Я на него сердит. Драчливый мальчонка растет. Да еще и врать научился.
Старик отвернулся от него, но это была последняя тучка. Впереди зажглось солнце — Костя был рад, что увйдит Мишу.
В ТЕРМИЧКЕ
Когда ждешь что-нибудь хорошее, то кажется, что часы стали длинными-длинными, но это только так кажется. По приказу мастера Костя до конца смены помогал кладовщикам разбирать инструмент, а когда прогудел гудок, решил, что нет смысла бежать домой, что не надо встречаться с Севой и Катей: к тому же он боялся утром опоздать на автобус. «За печи пойду»,— подумал он, отправился в термичку, как называли на заводе термический цех, и в дверях столкнулся с Ниной Павловной, которая только что вернулась из дому.
Узнав, зачем явился Костя, она предложила:
— В лаборатории есть теплый уголок, и ты хорошо переночуешь. Пойдем...
Термический цех работал днем и ночью. Он был такой закопченный, что казалось, вместо стен и потолка у него глубокая темнота. Здесь всегда было много металла. Блестящие или ржавые детали, сложенные штабелями, ждали закалки, а в других штабелях детали были черные и жирно лоснились — эти уже получили закалку.
— Сколько годных «рюмок» в последней партии? — спросила Нина Павловна у пожилой женщины, работавшей за контрольным столом.
— Одиннадцать из двадцати,— ответила та недовольно.— Сколько ты, Нина, с Дикерманом «рюмок» перепортила... Уж теперь, если своего не добьетесь, всем калильщикам позор.
— Добиться надо,— задумчиво проговорила Нина Павловна.— Дело не только в позоре, а в том, что это важно для фронта...
Вниманием Кости завладели главные нагревальные печи, которые назывались туннельными. Две печи стояли рядом — длинные, гораздо длиннее автобуса. В одном конце печи свети¬
255


лось широкое садочное окно, в которое работницы подавали деталь за деталью, а в другом конце, как узкий огненный зрачок, багровело окно для выдачи нагретых деталей.
Он заглянул в садочное окно, и печь показалась огненным туннелем. Там все было раскалено добела — и стены и свод. По туннелю медленно ползли к выдаче заготовки, уложенные рядами. Ползли они, конечно, не сами — их передвигала цепь, которая через прорезы в полу крючьями цепляла заготовки. Пока заготовка проходила через печь, она нагревалась: была черной, а становилась белой, раскаленной. Оставалось окунуть ее в черное масло и закалить: сделать крепкой, твердой...
— Ты засмотрелся, Малышок. Пойдем! — позвала его Нина Павловна, которая успела о чем-то переговорить с калильщиками.
В лаборатории было светло, чисто. Удивительно, почему для черного калильного дела нужно так много книг, что они едва помещаются в шкафу, так много непонятной посуды из тонкого стекла и еще весы и микроскопы!
— Вымой руки,— сказала Нина Павловна.— Теперь закуси. Вот бутерброды с сыром. Ешь, не стесняйся... А я — за работу.
КАПРИЗНАЯ «РЮМКА»
Раньше Костя думал, что работать можно промывочным ковшом, молотком, с ружьем в лесу, за станком или с тележкой, а оказывается, что можно и так: Нина Павловна вынула из портфеля толстые тетради, книги, сложила руки и задумалась, глядя на грубую заготовку для детали «рюмки» и на готовую блестящую деталь.
— Ты, конечно, знаешь, что мы делаем для фронта? — вдруг спросила она.
— «Катюши» делаем,— ответил он тихо, соблюдая военную тайну.
— Да, делаем некоторые детали для снаряда «катюши»... Это сильное оружие. Фронт требует все больше «катюш», и мы могли бы дать больше, если бы не «рюмка». Сейчас токари точат «рюмки» из закаленных заготовок. Горят, ломаются резцы,
256


работа идет медленно. Можн'о было бы точить «рюмки» из сырой, незакаленной стали, а уж потом калить готовые, но закалка готовой «рюмки» не удается: у нее слишком тонкие стенки. В закалке «рюмка» деформируется, корежится, получается брак... Сегодня мы успешно закалили только пятьдесят пять процентов «рюмок». Позорно мало!..— Нина Павловна прошлась по лаборатории и твердо проговорила: — Жива не буду, а научусь калить «рюмки»-тонкостенки. Нагрев деталей в соли ничего не дал. Посмотрим, что даст работа со свинцовой нагревательной ванной. Не пойдет дело так — пойдет как-нибудь иначе. Вася учил меня, что в нашем деле важнее всего упорство... Впрочем, как и во всяком другом. Всех ученых-металлур- гов на ноги подниму, сто режимов закалки перепробую, но своего добьюсь! Кто знает, сколько жизней спасет каждая лишняя «катюша» и чья это будет жизнь! — Она села за стол и начала перелистывать книгу.— Ложись спать, Малышок, завтра я рано подниму тебя...
За шкафом стоял диванчик. Костя лег, укрылся ватником и немного подумал о сегодняшнем дне, который начался плохо, а кончился совсем хорошо. Вот он уедет на Полюс...
Где-то за холмом останется дом, где живут девочка-задавака с синими глазами и обидчик Булкин... Плохие они люди, лучше обойтись без них. Где-то останется цех со старым мастером... Не хочет Бабин сделать Костю токарем по металлу, не дает ему резать сталь — не надо.
— Спишь? — вполголоса спросила Нина Павловна.
— Не...
— А о чем ты вздыхаешь?
Он промолчал, застигнутый врасплох.
— Тебе жаль оставлять завод и товарищей?
— Больно они мне надобны, поперечные души! — ответил он с досадой.
— Правда, ведь вы не дружите... И это плохо, что вы не дружите... Все-таки спи, Малышок...
Да, Малышок уедет к Мише на Северный Полюс, до которого «десять километров, и все прямо, с поворотами», и сделает это с радостью; а то, что он глубоко вздохнул, так это просто непонятно почему.


Глава четвертая
СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС
Утром, еще в потемках, заводской автобус уехал на Северный Полюс. Пассажирами были ребята из молодежного механического цеха.
— А долго мы полярников, моржей-тюленей, будем на буксире тащить-вытаскивать? — спросил кто-то.
— Ребята, ребята! — вмешалась Зиночка Соловьева.— Я вас предупреждаю: не ставьте на Полюсе вопрос так, что мы приехали брать их на буксир. Это обидное слово. Полярники работают самоотверженно, но получен приказ, что нужно ускорить отправку продукции на фронт. Вот мы и едем помогать филиальским...
Пассажиры автобуса притихли. Костя почувствовал себя важным человеком: он едет выполнять приказ.
Сначала за окном мелькали дома, потом фары освещали только стволы сосен, и наконец автобус стал. Приехавшие вышли. Перед ними был высокий забор с колючей проволокой. Сбоку падал луч яркого света. Зашелестел шепот:
— Гляди, прожектор светит...
— А зачем?
— Чудак, не понимаешь! Чтобы сразу было видно, кто ицет.
— На Полюсе строго...
258


— А ты думал!
— Гляди, на вышке часовой в шубе...
В заборе открылась дверца, и послышался голос:
— Давайте по одному!
Когда пришла очередь Кости, он увидел в сторожке двух военных.
— Имя, отчество, фамилия? — спросил один из них, глядя в список.
В эту минуту Костя смотрел на овчарку, которая, свесив язык, сидела возле другого военного.
— Малышок,— ответил он, но тотчас же поправился: — Малышев Константин Григорьевич...
— В другой раз не путайте, Константин Григорьевич! — сказал военный, взяв под козырек.— И без того видно, что вы малышок.
Переступив порог, Костя очутился на широком дворе. Ребята уже разделились на группы, и возле каждой группы стоял взрослый. Тотчас же кто-то обнял Костю:
— Вот сюрприз! Если не ошибаюсь, это Малышок-корешок! Этого я заберу вместе с его шапкой в тарный цех!
— Да, да, Миша! — поспешила Зиночка.— Он ловко забивает гвоздики. Вчера на заводе он всех удивил. Парторг Цека приказал включить его в бригаду.
— Не знал, что у моего Малышка такой талант, а то уже давно перетащил бы его на Полюс. У нас для хорошего молотка много работы.
Зиночка крикнула: «Тихо!» — и обратилась к ребятам:
— Еще раз напоминаю, как нужно себя вести яа Полюсе. Соблюдайте все правила филиала. По цехам без толку не бегать, вахтеров и взрослых рабочих слушаться. Ничего не зарисовывать, не записывать. Вернувшись домой, никому ни слова — ни отцу, ни матери, ни знакомым. Все понятно?
Голоса прошумели: ребята пообещали молчать.
— Больше всего я уверен в Малышке,— шепнул Миша.— Он даже мне ни словечка не сказал. Наверное, язык откусил, когда кашу ел. Говори, не рад меня видеть?
— Рад,— ответил Костя, и больше у него не нашлось слов.
Группа Миши Полянчука направилась к большому сараю из
259


толстых бревен. Возле сарая лежали штабеля длинных и коротких дощечек. Широкие ворота открылись. Из сарая хлынула волна шума и белого пара. Показалось, что этот шум вытолкнул по рельсам вагонетку, высоко нагруженную плоскими, аккуратными ящиками. Потом ребята увидели цех, освещенный электрическими лампами. За верстаками работали подростки —- сколачивали из дощечек щитки. Ближе к выходу взрослые рабочие мастерили из щитков ящики, навешивали петли и запоры.
Бригадиры разобрали новичков и поставили их за верстаки.
— Будешь сколачивать донце,— сказал Миша, протянув Косте молоток.— На две поперечины клади три доски — вот так, одну к другой. Каждую доску пришивай к поперечинам четырьмя гвоздиками. Покажи, как ты можешь, корешок.
Чуть-чуть призадумавшись, Костя легкими пристуками молотка поставил все двенадцать гвоздиков на место, потом, как из пулемета, хлопнул двенадцать раз. Гвозди, спасаясь от его молотка, спрятались в дерево.
— Ух ты! — удивился Миша.— А еще раз!
Стараясь не улыбаться, Костя забил шесть гвоздей, держа молоток в правой руке, а потом перебросил его в левую руку и заколотил остальные гвозди.
— А я могу и с пальца забивать, глянь!
Не отнимая пальцев от гвоздя, Костя быстро опустил молоток. Мише показалось, что на свете стало двумя пальцами меньше, но Костя успел убрать их в тот самый миг, когда гвоздь погружайся в дерево.
— Так ты не балуй. Придется новые пальцы пришивать — где я иголку и нитку возьму? А вообще нужно признать, что ты виртуоз.
— Чего? — спросил удивленный Костя.
— Виртуоз — это значит такой ловкий, что просто ах. И знаешь,— проговорил Миша задумчиво,— мне пришла в голову мысль.— Он хлопнул себя по лбу.— Думай, голова,— шапку куплю!
— Ай! — послышалось рядом.
Рыжая девушка, которую Костя знал — она работала на заводе в инструментальном складе второго цеха и ее называли
260


«мировым пожаром» за цвет волос,— положила палец в рот, как конфетку.
— Я не умею молотком,— прошепелявила она.— Все пальцы поотбивала.
— Выпь палец, маникюр испортишь. Ты складывай дощечки, а Малышок будет сколачивать,— приказал Миша.— У меня мысль есть...
Работа пошла веселая. Костя с увлечением хлопал молотком. Рукоятка точно приросла к ладони, и было приятно, что подростки бегают смотреть на работу новичка, было приятно, что Зиночка хвалит его.
— Стоп, доночный участок! — крикнул Мища, вскочив на верстак, и, когда затихли молотки, объявил: — Костя Малышев со своей подручной Клавой Еремеевой уже выполнили по полторы нормы, чего и вам желают!
Ребята зашумели.
— С подручной и дурак сумеет,— заявил кто-то.
Но было ясно, что это зависть, и больше ничего.
— Товарищ Полянчук, прикажи продолжать работу,— сказал полный мужчина в черном ватнике и высоких фетровых валенках, приведенный в цех Зиночкой Соловьевой. Он внимательно пригляделся к работе Кости и обратился к Мише: — Действительн'о, если тарники научатся так работать и если разделить операции, как предлагаете вы с Соловьевой, то дело пойдет лучше. А ты, Малышев, помнишь, как тебя учили работать молотком?
— Дед Бак Иванович Крюков, как бараки строили, дал вот столечко гвоздиков,— Костя взял из ящика горсть гвоздей,— да еще доску-дюймовку дал. Показал, как робить, а потом велел забивать да клещиками вытаскивать и...
— И что?
— И нажет: «Покуяь не научишься забивать с одного стука, обедать не позову»,— закончйл Костя.
— Когда же тебе удалось пообедать? — удивилась Зиночка.
— Два дня хлебец жевал, а в третий и пообедал...
— Школу он прошел строгую,— засмеялся высокий человек.— Мы так учить не будем. Тебя, товарищ Полянчук, завтра заменит на участке Круглов, а ты займись Малышевым, научи
261


его культурно передавать свой метод. Пускай он подготовит в своей стахановской школе нескольких таких же инструкторов.
— Красота, Малышок! — сказал Миша, когда этот человек ушел.— Завтра мы с тобой проведем весь день в Верхнем общежитии. Это был начальник филиала Шестаков, понимаешь? Дело пойдет, Малышок!..
— Все-таки какое чутье у нового парторга,—г радовалась Зиночка,— он сразу понял, что Малышок пригодится в тарном цехе. Я просто готова влюбиться в нашего парторга! Говорю совершенно откровенно...
Еще веселее Костя застучал молотком, Клава раскраснелась, огнен'ная челка -прилипла ко лбу и потемнела, но, когда работа спорится, человек не замечает усталости.
ВЕРХНЕЕ ОБЩЕЖИТИЕ
Тропинка взбежала между скалами на площадку, поросшую старыми елями. В серебристом лунном свете Костя увидел Верхнее общежитие — резной красивый дом, где жили бригадиры филиала. До войны здесь помещалась лыжная база спортивного общества. Костя обернулся. Под горой расстилалось бескрайное лесное море, спокойное и молчаливое.
— У нас словно как на курорте,— сказал Миша.
Они вошли в дом, поздоровались со старушкой уборщицей и по узкой лестнице поднялись на второй этаж, в комнатку- клетушку. Миша зажег коптилку, и Костя прежде всего увидел в углу несколько пар лыж. Правда, это были не такие лыжи, какие подарил ему Митрий,— те были широкие, подбитые оленьим мехом, а эти очень узкие, длинные, щеголеватые.
— Чьи это? — спросил он осторожно.
— А хоть чьи... Их забыли в столярке. Я пробовал кататься, только у меня пока не получается. Ровного места нет, одни горы. Трудно устоять на лыжах.
— Чего там трудно! — усмехнулся Костя.— Завтрась побежим?
— Решено! Заодно давай условимся, что ты забудешь слово «завтрась» и будешь говорить «завтра».
262


В круглой железной печурке загудел огонь. Миша вскиия- тил чай и на стол выставил хлеб, сахар и немного масла в стеклянной баночке. Счастливый Костя пил чай; Миша радушно угощал его хлебом с маслом.
— Ты немного похудел — должно быть, потому, что решил подрасти,— сказал он, улыбаясь, своему другу.— Правильно задумано. Расти тебе надо целый метр с половиной, не считая двух четвертушек... Ну, чего молчишь? Язык у тебя очень коротенький. А как тебе живется?
Теперь все обстояло замечательно, потому что возле Кости был Миша, тоже немного похудевший и ставший взрослее, но по-прежнему веселый, ласковый.
Номерной военный завод, дом за холмом — все это показалось очень далеким, и было неясно, существовало ли это на свете или только приснилось.
— За станок еще не поставили? В подсобных ходишь? Не хмурься. У меня есть совершенно блестящий план.
Только-только Костя собрался спросить, что это за план, как в дверь постучали.
— Товарищ Собинов, вас ждут! — И густой голос пропел: — До-ре-ми-фа-соль-ля!
Какой Собинов? Но Миша ответил, точно и впрямь был не Полянчук:
— Сейчас, товарищ Шаляпин! — И он объяснил Косте: — Здесь почти все украинцы живут. Мы перед сном концерты устраиваем, как знаменитые певцы. Хочешь послушать?
— Хочу...
— А глаза слипаются... Ложись-ка спать. Я с товарищами посижу часок. Только займи не больше пятидесяти процентов койки. Я тоже иногда ночью сплю.— И с этой шуткой Миша ушел.
Раздевшись, Костя повесил носки возле печурки и нырнул под одеяло. Как спокойно было в комнатушке над заснеженным лесом! Внизу что-то мягко зазвенело, голоса слились в незнакомую красивую песню, и Косте стало грустно, потому что его счастье было неполным. Где Митрий? На фронте... Фронт— это, наверное, вроде той поляны, где Митрий принял на длинный вогульский нож большого медведя и где они с Митрием
263


потом свежевали жирную тушу. Только на фронте вместо медведя — фашист. Убил Митрий фашиста? Непременно убил, и не одного фашиста, а много, не счесть... Голоса внизу зазвучали веселее, и грусть стала нежной.
Если разобраться, Костя прожил с братом очень мало. Митрий все уходил да уходил в тайгу, оставляя Костю в Румянцевке, у старушки Павлины Леонтьевны Колобурдиной. Он был уверен’, что братишка не пропадет. Ведь Костя и золото мыть и на строительстве работать — все умеет. Вот только учиться было некогда... А Митрий бродил с товарищами по берегам золотоносных речушек, ловил соболей капканами; прошлой зимой подался к вогулам, весной принес шесть собольих шкурок да заветную тамгу Володьки Еахтиарова, забрал Костю со строительства бараков, сдал шкурки в «Заготпушнину» и пировал два месяца. Потом вдруг война, и вот Митрий, обнимая Костю, щекоча его своими усиками, говорит...
На этом Костя заснул...
Из лесу вышла большая осторожная тень на высоких ногах. Ее выслала в разведку тайга, узнав, что в резном доме появился Малышок. Тень остановилась на опушке, чуть слышно втянула воздух, почуяла запах дыма и качнула рогами — большими, как старые еловые лапы. Долго смотрела она на освещенные окна — три внизу, одно под самой крышей. До круглых настороженных ушей доносились людские голоса— люди пели, как иногда поют охотники у костра. Тень забеспокоилась, медленно повернулась и ушла в лес, широко переставляя ноги по глубокому лунному снегу.
НА ЛЫЖАХ
Солнце светило в окошечко, когда Костя открыл глаза. Как он заспался после вчерашнего длинного дня! На печурке чайник хлопотливо стучал крышкой.
— 	Вставай, Малышок! — весело окликнул Миша.— Зимний день коротенький. Нужно провернуть тысячу дел на большой скорости.
За завтраком Костя поделился с другом мыслями о брате.
264


— А ты напиши в Румянцевку старушке, у которой вы жили, и спроси, нет ли писем от брата,— сразу посоветовал Миша.— Если есть письма, пускай пришлет их на твой нынешний адрес. Давай спланируем день так: сейчас возьмемся за дело, потом пройдемся на лыжах, а вечером напишем письмо.
Убрав со стола, Миша принес снизу отрезок доски, достал молоток и гвозди.
— Покажи, ьак ты держишь молоток. Правильно я держу?
— Не!.. Неправильно,— определил Костя.— Ты ручку-то не жми, не силься. Держи легонько, играючи,— хоть сколько стучи, не уморишься.
— Теперь покажи, как ты опускаешь молоток.— Хорошенько приглядевшись, Миша все понял.— Вернее сказать, что ты его не опускаешь, а бросаешь всей тяжестью на шляпку гвоздя. Так я говорю?
— Выходит, так... А надо всех ребят научить? Тогда я долго здесь буду?
— Ты обучишь человек десять, и они тогда станут инструкторами передового метода. А хочешь на филиале остаться?
— А то нет! — откровенно признался Костя.— Чего я буду в подсобных ходить!
— Все учтено! — сказал Миша.— У меня такой же план. Продолжаем! Теперь покажи, как молоток должен касаться шляпки гвоздя, чтобы он без разговоров входил в дерево.
Долго еще со смехом и шутками трудился Миша, пока будущий руководитель стахановской школы не усвоил, как нужно передавать ребятам искусство заколачивания гвоздя с одного удара. Заодно Костя учился правильно произносить слова. Потом Миша вздумал забивать гвозди по-стахановски и так разохотился, что обо всем забыл.
— На лыжах-то пойдем? — напомнил Костя.
Они вышли на крылечко, пощурились, привыкли к солнцу, и началась возня. Костю удивило то, что ловкий подвижной Миша выглядит увальнем на лыжах. Спортивные лыжи были не такие удобные, как охотничьи лыжи, но Костя сразу привык к ним, сделал несколько петель вокруг Миши, который кое-как ковылял через полянку, бросил палки под елью: «А ну их!» — и
265


побежал, расставив руки, немного согнутые в локтях, по-вогульски.
— Давай под гору скатимся,— предложил ош Мише.
Тяжело дыша, тот посмотрел вниз и покачал головой:
— На сосну налечу. Тут их много торчит.
— А ты от сосны в сторону...
— Вот тогда я уж непременно другую сосну сломаю, самую толстую.
— Какой ты! — огорчился Костя и вдруг закричал: — Глянь, глянь, зверь! — и показал на широкий след под сосной.
— При чем тут зверь! — удивился Миша.— Корова, наверное, была...
— Какая корова! Кажу, зверь! — И пояснил: — Сохатый тут был... ну, лось по-городскому. Понимаешь?
— Что же, может быть,— согласился Миша.— Я слышал, что несколько лет назад в здешний парк культуры забежали два лося. За ними нельзя охотиться возле города, вот они и бродят где попало. Знаешь, что я придумал, корешок? Воспользуйся случаем и покатайся в полную волю. Беги за своим зверем, а я заберусь домой и почитаю...
ЗОВ ТАЙГИ
Улыбнувшись другу, Костя бросился под гору — не за сохатым, а просто так. Маленькая фигурка мчалась между соснами, оставляя за собой облако легкой, блестящей снежной пыли. Вот на пути встретилось какое-то препятствие — пень или камень, прикрытый снегом. Костя сжался, подтянул лыжи, подпрыгнул и снова замелькал среди толстых стволов.
«Чертенок!» — подумал Миша с невольной завистью.
Костя летел все дальше. Воздух наполнил грудь, свистел в ушах, горячил лицо. Он забыл обо всем, что было за этими соснами. Тайга, родная тайга, неожиданно найденная возле города, приняла его — не гостя, а хозяина.
Он скатился в долинку между горушками и побежал, оглядываясь по сторонам. Ладный, рослый лес, только больно уж чистый. Какие завалы валежника начинались почти сразу за
266


Румянцевкой, как много было палых лесин, как часто путь преграждали речушки! Но и здесь хорошо! Каждая сосна отдает ему часть своего чистого дыхания, каждая что-нибудь шепнет. Между ветвями светится нежное зеленоватое небо, на темной хвое лежит бледное солнечное золото, а вокруг много следов — и заячьих, и лисьих, и горностайчик пробежал^.
Это дом, это его дом, и приветливые сосны передают его друг дружке. Вот эта — сколь велика, кряжиста! Под такими соснами девушки манси разбивают становья, когда приходится заночевать в тайге. Повесят на дерево оленью шкуру — значит, они дома, поднимут костерок и сидят, поджав ноги, перебирают косички, судачат о лесных новостях, высмеивают парней и хвастаются ниткой зеркальных бус или удачным выстрелом.
За той гущей, где никогда не бывало ветерка, впору разбить большое становье для оленьего обоза, когда манси везут грузы на далекий прииск. Разожги долгопламенные костры- нодьи и отдыхай в верном тепле. Развернет молодая черноглазая женщина мягкие оленьи шкуры, достанет голенького младенчика, полненького, как кедровое ядрышко, и подбрасывает, и ловит его на ласковые руки, и целует на лету, а ребенок тянется ручонками ко всему, что блестит,— к пламени костра и солнечному лучу.
Скоро, скоро он увидит Митрия. Они условились, что Костя выбежит навстречу брату к Черному камню, который одиноко торчит в тайге. Митрий, наверное, уже вышел на условленное место и чутко прислушивается. Длинные уши меховой шапки завязаны сзади свободным узлом, лицо загоревшее, а зубы такие брлые, что издали видать его улыбку. Митрий крикнет: «Где пропадаешь? — а Муська с веселым лаем покатится под ноги Косте. С одного взгляда он увидит, сколько беличьих шкурок на поясе у Митрия и что еще попалось ему на пути, но скажет домашнее: «А бабка Павлина нынче баньку для тебя топит... А дядька Колыш завтрась на пельмени зазывает», и они пойдут на квартиру по Костиной лыжне. Он поравнялся с черной скалой и не сразу понял, что человек, стоявший возле скалы, опершись на лыжную палку,— не Митрий. Человек был статный, с приветливым лицом, в теплой шапке, с винтовкой за плечами.
268


— Здравствуйте,— солидно сказал Костя.
— Здоров будь! Каким стилем бегаешь? Где учился?
— Сам учился да Митрий учил, братан мой... На фронте он.
— Значит, встречусь с ним...
— А я ему брат родной, Константин Григорьевич Малышев,— поспешно добавил Костя.
— Ишь как ловко выходит! — усмехнулся военный человек.— Я думал, что только он' тебе брат, а оказывается, и ты ему брат. Запомним...— Он достал из-под полы полушубка фляжку, предложил: — Испей чайку! — и налил в алюминиевый стаканчик крепкого подслащенного чая.— Прощай, я пошел! — сказал человек и двинулся широким, красивым шагом, будто лыжи сами плыли по сн-егу, а их хозяин тем временем мерил дорогу палками.
Костя подумал, что это, должно быть, самый отличный стиль. Вдруг он увидел: солнце, рассеченное березкой, вот-вот заденет горушку... Домой надо... А зачем домой? Если бы ружьишко да краюшка хлебца — разве не здесь его дом? Вишь как вывернулась, пала сосна, козырьком подняв сохлые корни. Расчистить глинку под корнями, натаскать еловых лап, завалить на три четверти щель, изнутри закрыть лаз — и как будет сухо, тепло в лесном жилье! Без огня переспишь, живой встанешь...
Солнце стало большим, красным, опустилось на горушку, обломало краешек. Сосновая хвоя занялась густой розовой подкраской. Шепот пробежал по лесу: «Уходишь? Зачем?» Сердце ответило: «Может, скоро вернусь». Костя бежал домой, складывая в уме важное решение. Когда он вновь увидел резной домик, решение поспело,
ТАМГА
Миша заклеил конверт.
— 	Я уверен,— сказал он,— что твой брат уже шлет письма с фронта, а Колобурдина просто не знает, куда их переправить. Теперь все в порядке. Бросим письмо в почтовый ящик и будем ждать ответа.
Они сварили картошку и поели. Костя был немного обеспо-
269


коен, как человек, выбирающий удобную минуту для серьезного разговора.
— Взгрустнул о Дмитрии? — спросил Миша.
— Дело есть,— с важным видом ответил Костя.
— Большое? Международного масштаба? Поделись...
Взяв складной Мишин ножик, Костя отвернулся, распорол шов на поясе брюк, достал кусочек бересты, свернутой в тугую трубку, развернул ее и протянул заинтересованному Мише.
— Что это?
— Тамга. Не видишь, что ли?
— Действительно, тамга как живая! — шутливо обрадовался Миша, разглядывая нехитрый рисунок, сделанный на бересте голубой краской.— Вот только жаль — я не понимаю, что значит тамга. Смешной человечек держит лук и три стрелы... А на что эта тамга?
— Ты ее какому хошь манси-вогулу покажи, а он тебя к самому старому Володьке Бахтиарову сведет. Ты ему тамгу дашь, а он тебя в синий туман возьмет.
— Что за синий туман?
...Когда Костя кончил повесть о Святом озере с поющими рыбами и золотым дном, путь к которому знает старый Бахтиа- ров, Миша спросил:
— Извиняюсь, гражданин, зачем вы мне рассказываете детские сказки? Неужели ты веришь глупостям?
Особенно обидело Костю то, что его друг так и выразился: «Извиняюсь, гражданин». Лицо его потемнело, глаза сердито блеснули.
— Я дело сказываю,— проговорил он наконец.
— Значит, ты предлагаешь мне пойти в синий туман?
— Предлагаю вот,— проронил Костя.— Как знаешь, так бери.
— Хорошо, рассмотрим вопрос технически,— серьезно сказал Миша.— Пускай даже все обстоит, как ты говоришь. Кто нас отпустит с завода?
— Ну, не отпустят...— многозначительно произнес Костя.
— Значит, ты предлагаешь сбежать?
Не слова товарища обеспокоили Костю, а та подозрительность, которая в них прозвучала. Действительно, Миша смотрел
270


на своего маленького товарища с таким выражением, будто увидел чужого, нехорошего человека.
— Металла-то сколько принесем! — поспешил укрепить свою позицию Костя.— По десять килограммов верных возьмем. Правду говорю...
— Допустим, принесем мы золото. Что дальше? Богачами станем? — допытывался Миша.
Началось самое трудное. В словах Миши звучало насмешливое презрение: это касалось не только всей затеи, но и Кости, к которому еще минуту назад Миша относился так доверчиво. Он понял, что погибает во мнении своего друга.
— Мы себе только на лапотину... ну, на обзаведение малость оставим, а все остальное сдадим,— объяснил Костя.— Танки, оружие всякое купить. Севолод сказывает, золота нужно много.
— Вот, оказывается, в чем дело! — с облегчением заметил Миша.— А я думал, что ты о своем кармане заботишься. Три четверти вины прочь! Теперь слушай, корешок. Если даже все это, что ты мне рассказывал, чистая правда, я в этом деле тебе не товарищ. На заводе никто поющим рыбам не поверит, никто нас не отпустит, а бежать я, понятное дело, не хочу. Это будет предательством, понимаешь? Я комсомолец, Костя, а комсомольская честь всего дороже. Как я могу обмануть комсомол, как могу бросить дело! Теперь скажи, кто такой Всеволод, какое отношение он имеет... к синему туману.
Когда Костя объяснил, что Сева Булкин —это тот самый «золотоискатель», которого Миша видел в день приезда на завод, когда Миша узнал, что Сева с Колькой Глухих добиваются, чтобы Костя повел их за золотом, он снова встревожился:
— «Золотоискатель» тебя на побег подбивает, очень просто! Непременно попрошу Зиночку, чтобы она взялась за вашу компанию. Вы сдуру такое натворите, что всю жизнь не расхлебаете.
Дело обернулось неладно. Костя испугался, что вмешается шумная Зиночка Соловьева, а Сева и Колька увидят, что он их выдал, хоть сам же завел речь о синем тумане.
— Ты Зиночке-то не сказывай,— пробормотал он.
— А глупости бросишь? Нет, непременно добьюсь, чтобы ты па филиале остался. У меня жить будешь. Тебе учиться надо,
271


я об этом позабочусь. А «золотоискателю» передай, что он думает глупо. Ишь герой нашелся! Будто без него государство не может добыть столько золота, сколько нужно. Ошибается! И сейчас золота добывают много — в газетах об этом пишут. Но сейчас для нас дороже другое золото.
— Какое это? — недоверчиво спросил Костя.
— Вот какое.— Миша взял его жесткие руки, положил на стол, а рядом с его руками положил свои, сжатые в кулаки.— Вот самое дорогое золото — наши руки. Они должны дать фронту оружие — столько, сколько нужно. Вот наш завод делает «катюши», вот Большой завод, что басом гудит, уже печет танки, как пироги. И не он один1. Нужно только, чтобы руки делали то, что прикажет партия. Сам подумай, что будет, если рабочий с завода уйдет! Это все равно что с фронта. Рабочие руки, если они работают честно, дороже всякого золота.
Впервые в жизни Костя посмотрел на свои жесткие, крепкие руки с большим уважением.
— Все понял? — спросил Миша.
— Ясно, понял,— ответил Костя.— Нельзя с завода уходить.
— Точка! — скрепил Миша.
В ту ночь сохатый не пришел на полянку, где стоял резной дом под высокой крышей. Тайга, вероятно, догадалась, что мальчик из Румянцевки совсем хорошо понял, что его настоящее место на заводе, что он не имеет права бросать производство, пока его руки не сделают всего для победы.


Глава пятая
НАСТАВНИК
В тарном цехе было немало отличных работников. Бригадиры дали пятерку лучших ударников в школу Кости Малышева. Все они были старше своего наставника и поэтому отнеслись к нему немного насмешливо. Миша побаивался, что Малышок смутится, растеряется, покажет себя маленьким, но он ошибся. В суровом северном крае, где вырос Костя, люди борются с природой артельно: они сообща моют золото, валят лес, ходят на охоту.
В артелях слово старшего — закон, но старшим становится тот, кто имеет больше опыта.
Окинув спокойным взглядом своих учеников, Костя молча установил три гвоздика и забил их тремя ударами.
— Кто так может? — спросил он.
— Подумаешь, удивил! — заговорили ребята.
Из пятерых человек трое решили эту задачу.
«Фокус не удался»,— подумал встревоженный Миша, но Костя как ни в чем не бывало установил двенадцать гвоздиков и забил их.
— А теперь кто? — спросил он.
Четыре гвоздя с одного раза утопил маленький серьезный Валя Вихряков, другие и того не сделали.
— Что ж вы! — серьезно сказал Костя.— Мне хоть сто гвоз-
Библиотека пионера, т. 9 273


дей выставь, все заколочу. Уметь надо! — Он говорил твердо, без хвастовства, и Миша успокоился.— Вот ты, Вихряков... Ты работаешь ладно, а молоток неправильно держишь, гвоздь тебя не боится. Чуть что — он набок. Дай руку!
Валя недоверчиво протянул руку. Костя повернул ее так, чтобы можно было поставить на ноготь большого пальца гвоздик шляпкой вниз, но гвоздик не держался.
— Видишь, сработал мало, а рука трясется. Ты молоток держи легонько, на воздусях. Ты молотком играй...
«Честное слово, он молодец! — обрадовался Миша.— Этот пример он сам придумал. И где он такие слова взял? Вот чудак!» А Костя говорил слова дедушки Вака, которые дедушка Вак слышал когда-то от своего деда, построившего чуть ли не весь Ивдель из кедрового леса.
Мишу отозвали по спешному делу. Когда он вернулся к учебному верстаку, будущие инструкторы хлопали молотками, а Костя внимательно наблюдал за нйми.
— Идут дела, ребята? — спросил Миша.
— Ничего особенного,—сказал коренастый, самостоятельный подросток, Петя Гусаков.— Надо только гвоздики прище- пывать пер-пен-ди-ку-ляр-но, а молоток опускать па-рал-лель- но.— И он с одного стука вогнал гвоздь в дерево.
— Вот молодец работник! — одобрил Костя.
И ученик обрадовался похвале.
Раздался обеденный гудок. Миша позвал Костю к выходу так, чтобы его друг прошел мимо верстака, за которым работал третьего дня. Над верстаком висел плакат из пестрой обойной бумаги, а на нем было написано: «Привет Косте Малышеву и Клаве Еремеевой! Вчера они выработали по 225 процентов нормы».
Было очень приятно, что о Косте написали такими большими буквами.
— Клава-то где? — спросил он.
— Ее забрали в моечный цех — с молотком ей все-таки трудно.
...В тарном цехе снова началась работа. Стукнул один’ молоток и прислушался — имеются ли охотники пошуметь. Тотчас же ответил другой молоток. Некоторое время они переклика-
274


лисы «Тук или не тук?» — «Конечно, тук-тук»,— «Ну, так тук- тук-тук!» К зачинщикам присоединились другие молотки, и вскоре вое зашумело. Особенно быстро стучали молотки там, где будущие инструкторы учились правильно забивать гвозди.
«КАТЮШИ»
Смена кончилась. Цех опустел, только взрослые рабочие продолжали собирать ящики.
— Малышок, пошли! — позвал его Миша, вернувшийся от начальника филиала; он был в отличном настроении и, тормоша Костю, поделился большой новостью: — Уверен, что твое дело получится. Начальник попросит заводской отдел кадров закрепить тебя за филиалом. Доволен?
Костя ответил широкой улыбкой.
Они пересекли двор филиала. За центральным корпусом Костя увидел штабеля металлических деталей, накрытые досками; деталей было много — тысячи и тысячи.
— А таких на нашем заводе не делают,— отметил он, рассматривая штабель.
— Да, их е другого завода присылают.
У входа в центральное здание Миша показал красноармейцу красный пропуск, и они очутились в просторном и низком цехе. Все было затянуто теплым туманом, так что электрические лампочки плавали в радужных кольцах. Заиндевевшие ворота открылись. По мокрым рельсам в клубах пара вкатилась вагонетка, груженная деталями.
— Эти детали к нам издалека пришли. Видишь, как их засалили, чтобы они не ржавели,— сказал Миша.
Женщины, надев брезентовые рукавицы, опускали детали в котел с кипятком, потом выкладывали их на столы и снимали оттаявшее густое сало сначала деревянными скребками, а потом тряпками.
Приходилось сменять несколько тряпок, пока сталь не становилась блестящей как зеркало.
В дальнем конце цеха зазвенел голос, потом еще один, и затем все запели. Костя увидел Клаву Еремееву. Она пела громче
275


других и улыбалась. Прислушавшись, Костя разобрал слова новой песни.
— Вот почему наш снаряд называется «катюшей»: он хорошо поет,— сказал Миша.— Когда «катюша» летит, так будто небо на куски лопается и хвост огненный получается. Потом ударит — все сожжет. Фронтовики нашу продукцию очень любят...
— Надо сделать больше «катюш», чтобы всех фашистов пожечь и на куски разорвать! — решил Костя.
В сборочном переделе рабочие внимательно осматривали детали, взвешивали, чтобы все снаряды были одного веса. В стороне, за железными ширмами, блестела электросварка. Сварщик закрыл лицо железной маской со стеклянными глазами, а из- под маски виднелась пышная борода, и Косте это показалось смешно.
Возле дверей упаковочного передела Костя увидел всю «катюшу». Она показалась ему не страшной, но Миша сказал, что когда ее начинят «уральской кашей», тогда не подступись.
Они вошли в помещение, длинное и узкое, как коридор. Вдоль стен до самого потолка лежали блестящие «катюши», точно дрова в поленнице.
Косте стало неспокойно: зачем они здесь лежат, когда приказано отправить «катюши» на фронт, и чем скорее, тем лучше?
— Да, все нужно отправить,— подтвердил Миша.— Надо-то надо, а тары не хватает...
В конце коридора несколько ребят развинчивали «катюши», укладывали их в ящики, а ящики грузили на вагонетки.
— Эй, Миша, где упаковка? — крикнул смуглый скуластый паренек — как видно, главный в бригаде.— Это видишь? — И он подбородком показал на штабель готовых «катюш».— Совсем слепой стал? Да?
Сначала он говорил шутливо, но потом рассердился.
— Ты, Мингарей, не шуми,— обиженно остановил его Миша.— У нас в цехе рабочих некомплект, а все-таки мы вчера и сегодня цеховую норму дали...
— «Норма, норма»! — вмешался такой же скуластый и сердитый подросток — должно быть, брат Мингарея.— А долг когда отдадите? Куда «катюшу» паковать? В твою норму?
276


— Да, между прочим, граждане, где тара? — спросил высокий, худощавый рабочий, ловко поднимавший ящики на вагонетку.— Последнюю десятку пакуем, а потом что? Ты «катюшу» на фронт в кармане понесешь? Буксир вам нужно послать, чтобы поняли!..
— Помощнички фронту! Лодыри! — послышался из-за штабеля «катюш» звонкий и насмешливый голос.— Весь филиал тарники проваливают, совести у них нет!
Миша бросил спорить и двинулся к выходу. Мингарей пошел впереди, заложив руки в карманы и выпятив живот.
— Норма есть — тары нет,— приговаривал он, передразнивая Мишу.— Ходит руки в брюки, ничего не делает... Ай работник! Ай башка!
Костя уже хотел поддать Мингарея плечом так, чтобы тот отлетел, но Миша взял его под руку, и они ушли из цеха.
Сначала Миша сердито молчал, а потом проговорил:
— Видишь, как ящики нужны! Простая штука — доски да гвозди, а не хватает тары — и «катюши» лежат. Заводы дают все больше деталей, а мы паримся, график отгрузки «катюш» не каждый день выполняем... Думаешь, не стыдно? Еще как стыдно! Я бы сейчас сквозь землю провалился... Начальник филиала говорит, что мы будем расширять цех и на заводе еще одну сборку построим. А ты поскорее учи ребят владеть молотком. Это большая помощь фронту!
ТРЕВОГА
Теперь Костя хорошо понял, что без тары, без ящиков нет «катющ», что он занят большим делом, и старательно учил ребят.
Он совсем забыл о заводе, о Севе... О Кате Галкиной он тоже забыл так крепко, что нарочно совсем не вспоминал о ней. Зачем ему было думать о заводе, где его считали последней спицей в колесе и где девочка-задавака однажды отказалась обедать с ним за одним столом,— да, да, был такой случай в столовой! Обидных воспоминаний набралось немало, и он забывал завод все крепче, но сам завод стал припоминать, куда запропасти ттся Малышев, который хотел резать сталь.
277


— Малышок, ты крепко окопался на филиале,— сказала Зиночка Соловьева, встретив Костю.— Мне говорил Миша, что ты хочешь остаться в тарном цехе. Конечно, ты здесь очень выдвинулся. А все-таки скажи, что ты предпочел бы: стать полярником или пойти за станок?
— А что? — спросил Костя, у которого сразу пересохло в горле.
— Вопросом на вопрос не отвечают,— заметила Зиночка, но не стала ждать ответа.
Ничего, решительно ничего определенного не услышал Костя, но выяснилось, что он вовсе не расстался с мечтой о станке. Станок? Почему она спросила о станке? А вдруг...
Обедать в тот день Костя пошел один, так как Миша задержался на приемке заготовок. Он сел за столик, за которым обедала Клава Еремеева.
— Слыхал? Нас скоро заберут отсюда обратно на завод,— сказала Клава,— Ох, как я рада, ты представить не можешь! Надоело в мойке мокнуть... Зиночка сегодня ездила на завод и говорит, что там все вверх дном. Главк прислал телеграмму, чтобы срочно расширяли производство. Нам еще много станков дали.
— Куда их возьмешь? — недоверчиво и в то же время с надеждой спросил Костя.— Где столько цехов найдешь и где рабочих наберешь?..— Он повторил слова, когда-то слышанные от Бабина, так как любил повторять солидные слова.
— Ну, не знаю! — беспечно ответила Клава.— А только все это правда. И рабочих, конечно, найдут. Я за станок пойду с удовольствием. А ты останешься здесь инструктором?
— Как скажут,— хмуро ответил Костя.
Станки! Новые станки в цехе! Мечта, которая вместе с ним переступила заводской порог, снова поманила его. Вот тут-то и нужно было, чтобы Миша укрепил его желание остаться на филиале, но, как нарочно, Миша все время был занят и только в конце смены немного поговорил с Костей:
— Завтра примем от тебя инструкторов. Сделаем это торжественно, а потом составим новую школу передовиков... Ступай домой, покушай плотнее и ложись спать, меня не жди.
Все это почти не заинтересовало Костю. Медленно-медленно
278


шел он домой, к картошке не притронулся, заснул и проснулся в тревоге. То ему казалось, что надо вернуться на завод, а то становилось жаль филиала, жаль Миши, и он не знал, что делать.
КОНКУРС молотков
Когда Костя: утром вошел в цех, он увидел большой плакат. На нем было три огненно-красных слова и столько же ярко- зеленых восклицательных знаков:
«Будь снайпером молотка!!!»
Это ему понравилось. Забивая гвозди, Костя и не думал, что он снайпер, а теперь сразу понял — так и есть! Снайпер — это такой стрелок, который бьет без промаха. А разве его молоток ошибается? Это бывает так редко, что даже говорить не стоит.
Посередине цеха верстаки были плотно сдвинуты, и получился помост, а на помосте стояли два верстака. Над ними висел такой плакат:
«Забьешь гвоздь, как снайпер,— угодишь в сердце фашисту!»
Возле помоста толпились, шумели ребята. Ученики Кости стояли отдельной кучкой. Они были встревожены и обрадовались, увидев своего наставника.
— Как тебе нравится, Малышок? — спросил Миша.— Здорово мы с Зиночкой придумали насчет снайперов молотка! Как на фронте, правда? Сегодня проводим конкурс молотков. Не подкачай!
Явился начальник филиала Шестаков и сказал маленькую речь:
— По почину комсомольской организации мы проводим конкурс молотков...— Он немного помолчал и заговорил совсем просто: — Ребята, заводы дают нам на сборку все больше деталей. Вы видите, какие штабеля лежат во дворе. Можно усилить сборку «катюш» для братьев-фронтовиков, а тары не хватает. Без ящика «катюшу» на фронт не отправишь, она любит хорошую деревянную шубу. (Послышался смех: ребятам понравилось, что ящики —- это деревянная шуба.) Так вот, надо делать
279


больше ящиков, а для этого нужно владеть молотком, как снайпер на фронте владеет винтовкой.
На помост вскочил Миша.
— Порядок конкурса следующий,— объявил он.— В каждой смене соревнуются две пары. В пзрвой смене — инструктор стахановских методов труда Константин Малышев и укладчица донцев Люся Полисюк. С ними соревнуются Петр Зозуля, еще не овладевший снайперским молотком, но выполняющий полто- ры-две нормы в день. Для него донца будет складывать Женя Костина. Каждой смене дается двадцать минут. Посмотрим, ребята, у кого как пойдет работа!
Ребята теснее сдвинулись у помоста и затихли. Миша взял у Зиночки ее часики-браслетку.
— Укладчицы, приготовьте первые заготовки! — скомандовал он.— Внимание!
Глотнув от волнения воздух, Костя опустил взгляд на заготовку, чтобы не видеть блестящих глаз, следивших за каждым его движением.
Послышался сипловатый утренний гудок.
— Начали!
И Миша махнул рукой сверху вниз, будто отрубил кусок времени.
Сначала Костины пальцы не хотели слушаться. Они, наверное, испугались всего этого торжества — каждый палец спешил впереди другого, и ничего хорошего не получалось: то гвоздик уронят, то прищепят неправильно, то молоток пойдет вкось. Он рассердился и перестал думать, что на него смотрят. Зрители зашумели: «Петька, не отставай!», «Малышок гвоздь положил, честное слово, положил!», «Зозуля, не позорься!»
— Молчание! — с важным видом приказал Миша.— Прошу не нервировать соревнующихся!
Теперь Костя хорошо владел каждым пальцем и не чувствовал никаких нервов. Он хотел снять сколоченный щиток, но его осенило: он положил следующий щиток на уже готовый, сколотил его, положил сверху еще один щиток, сколотил и снял три щитка сразу.
— Правильно,— одобрил Миша.— Время экономишь!
Петя по выкрикам ребят знал, что он отстает, но он был
280


настойчивый паренек: он сделал так, как его соперник,— тоже стал экономить время.
— Вот молодец! На лету хороший пример перехватил! — громко сказал начальник филиала.
— Кончили! — крикнул Миша.
Только теперь Костя бросил взгляд на своего противника. Петя так крепко сжал губы, что они побелели, и на лбу у него блестели капельки пота. Посмотрев на стопку донцев, сколоченных Костей, он спрыгнул с помоста и, опустив голову, расталкивая зрителей, пощел к своему верстаку.
— Стой, Петрусь, это не дело! — остановил его Миша.— Надо друг другу руку пожать, как футболисты. Чего обиделся? Все было по-честному, для фронтовой пользы. Правда, ребята?
Ребятам было немного жаль Петю.
— Чего ты, на самом деле! — закричали они.— Чего надулся? Ты тоже так сумеешь!
Вернувшись, Пет я быстро пожал руку Косте и остался смотреть с другими ребятами.
— Ребята, результат у вас перед глазами! — объявил Миша.— Снайпер молотка Константин Малышев со своей помощницей Люсей Полисюк выдал щитков почти в два раза больше, чем Петр Зозуля со своей помощницей Женей Костиной. Вот что значит владеть молотком по-снайперски!
Все аплодировали, а Костя не знал, куда деваться. Впрочем, он никуда не девался: все-таки приятно, когда хвалят за хорошую работу. Потом снова начались минуты волнения. На помост поднимались ученики Кости, соревновались с лучшими ударниками производства и побеждали их. Теперь уж всем ребятам было ясно, что снайперский молоток — не шутка, и они говорили друг другу, что стать снайпером можно быстро, только нужно тренироваться несколько дней до пота.
— Учитесь, боевые ребята тарного цеха, это нужно для фронта! — подзадоривал их начальник филиала, когда конкурс кончился.— Ученики Малышева сделают вас снайперами молотка, было бы только у вас желание. Каждому, кто овладеет молотком, мы дадим помощника-укладчика из новичков. За подготовку первой группы инструкторов передовых методов труда
281


Малышеву объявляется благодарность в приказе по филиалу и выдается полная премия — ватный костюм, валенки и две пары белья...
Кажется, все было хорошо, почему же на душе было так смутно? Вот вопрос, ждавший ответа от победителя.
— Можно Зозулю взять в стахановскую школу? — спросил оег у Миши.
— Одобряю! Поговори с ним, а то парень заскучал.
Когда Костя подошел к Пете, тот притворился, что не заметил его, не поднял глаз и продолжал работать.
— Дай-ка молоток! — сказал Костя. Он внимательно осмотрел его и качнул головой.— Совсем плохой! Я таким и не стал бы работать. Запарился бы враз... Ты зачем ручку подрезал? Ты сделай длиннее, да не круглую, а вот такую.— И он показал Пете свой молоток.— У тебя стук правильный, ты только молоток подгони по руке... Да гвоздь в два стука не забивай, а в один.
— А я привык в два стука^
— Хочешь в стахановскую школу пойти? Научишься как надо...
— Добре,— ответил Петя будто равнодушно, а на самом деле обрадованный.
Теперь, кажется, все стало совсем хорошо — почему же на душе было так тяжело? В этот день Миша дал Косте отдых, но лучше бы Костя не имел свободной минуты. Он смотрел, как его ученйки учат подшефных, а за спиной стояла навязчивая тревога. Он все собирался поговорить с Зиночкой и не решался. Миша снова не мог провести с ним вечер — он задержался у начальника филиала на совещании.
НЕОЖИДАННОСТЬ
Стараясь не шуметь, Миша вошел в комнату, окликнул: «Спишь, Малышок?» — зажег коптилку и развернул большой пакет. В пакете были черный ватный костюм, темно-серые, крепко скатанные валенки и две пары бязевого белья. Миша положил все это богатство на табуретку, чтобы Костя, проснув-
282


шись, сразу увидел премию, присел к столу и задумался. Во сне Костя выглядел озабоченным — можно было бы сказать, что знаменитый снайпер молотка спит,, сжав кулаки.
Миша вздохнул... Он привык к этому неразговорчивому парнишке, который улыбался редко, но так широко, что одна его улыбка заменяла не меньше пяти обыкновенных.
— Что же,— со вздохом проговорил Миша,— может быть, все-таки получится по-нашему... Еще похлопочем...
Ему на глаза попалась записка, оставленная Костей: «Еш картошку на печьке». Он вынул карандаш, вернул слову «ешь» мягкий знак, сбежавший в слово «печка», поставил отметку «2» и снял котелок с печурки.
На другой день Миша не сразу сообщил Косте неприятную новость. Он дал своему другу налюбоваться валенками, помог обладить ватный костюм, и они вышли из дому. Казалось, что рядом с худощавым Мишей катится черный мяч — таким круглым и плотным стал в своей великолепной обновке Костя. Небо перед зарей переливалось тихим звездным мерцанием, мороз обжигал щеки, но не мог пробрать крепко упакованного снайпера молотка.
— Кстати, Малышок,— сказал Миша,— не так-то легко тебя отвоевать. Вчера начальник филиала полчаса ругался по телефону с заведующей отделом кадров и с начальником первого цеха. Они требуют, чтобы ты вернулся на завод.
Затаив дыхание Костя ждал продолжения.
— Все ваши ребята под Новый год возвращаются на завод. Тебя это, конечно, не привлекает?
— Больно мне нужно в подсобных ходить...
— А если тебе дадут другую работу? Если тебя поставят за станок?
Косте сразу стало жарко, в ушах зашумело.
— Что ж ты молчишь? — обеспокоенно спросил Миша.— Что тебя больше привлекает — работа на филиале или учеба за станком?
Мысли заметались и перепутались. Филиал — это Миша, это слава в тарном цехе... Но станок!..
— Станок — это не молоток,— проговорил Миша, будто прочитал мысли своего друга.—Станок интереснее? А мне ка¬
№


жется, что быть мастером интересно в любом деде... Впрочем, выбирай сам!
А что было выбирать, какой тут был выбор! Станок, заветный, желанный станок, позвал его, и он должен был ответить: «Иду! Иду резать сталь!» Кроме того, если бы Миша мог до конца прочитать все мысли своего друга, он, к своему удивлению, увидел бы тонкую фигурку девочки, склонившейся к станку, он понял бы, что Костя должен непременно сравняться с этой девочкой, до которой сейчас ему было очень далеко, как он думал...
— Во всяком случае, ты подготовишь еще одну группу инструкторов,— сказал Миша, будто только это его и занимало.
— Ясно,— ответил Костя тихо.
Медленно и в то же время незаметно прошли последние дни пребывания Кости на Северном Полюсе. Он учил ребят забивать гвозди и искал оправдания тому решению, которое уже было принято им. Далеко ходить не приходилось — оправдание было под рукой. Дела тарного цеха быстро поправлялись— снайперские молотки стучали все увереннее, и некоторые ребята уже забивали гвозди с пальца, хотя Костя их этому не учил. Но дело не только в молотках. Теперь все видели, что работать бригадами в два человека гораздо сподручнее. В цехе появились новые слова: «укладчик» и «сбойщик».
— Ай да мы! — воскликнул Миша, когда Костя сказал, что может сдать вторую группу инструкторов.— Шутки шутками, а мы уже так даем тару, что упаковщики помалкивают, не жалуются. Пойдем, сам увидишь!
В упаковочном цехе залежи готовых «катюш» сильно уменьшились. Тара, только что поданная на вагонетках, ждала загрузки.
Упаковщики работали без остановки: снимали ящики с вагонеток, развинчивали «катюши», приготовляли их к снаряжению и упаковывали. Все это они делали молча, ловко понимая друг друга без слов.
— Эй, Мингарей, долго еще будете вагонетки держать? — спросил Миша.— Не справляетесь, так людей попросите... Соображать надо!
Бросив на него быстрый взгляд, Мингарей усмехнулся.
284


— Командовать пришел? — сказал он.— Не туда попал, Миша, имей в виду...
— Если сейчас заваливаетесь, что будет через неделю? — продолжал Миша.— Вот что меня интересует.
— А что будет через неделю? — сердито осведомился высокий и тонкий рабочий.— Чего пугаешь?
— Прижмут вас наши снайперы по-настоящему,— пообещал Миша.— Правда, Малышок? Вот кто тебе горячо сделает, Мингарей! Будете плакать от нашего Малышка;..
— Мы плакать не будем,— сказал Мингарей и прищурился.— Мы, башка, вторую смену робим, чтобы больше «катюш» отправить, а нужно будет — и на третью смену останемся. Мы не плачем. Ты, Миша, нас твоим знаменитым Малышком не пугай. Мы тоже комсомольцы, мы не боимся.
Он деловито вывел гостей во двор, будто хотел что-то показать, закрыл цеховые ворота и припер их спиной.
— Ты не ходи к нам,— сказал он решительно; его лицо в дневном свете было очень сурово.— Давай тару и нас не трогай. Не бойся, мы справимся!
— Все равно пришлем буксир,— пообещал Миша.
Мингарей ступил к нему и сжал кулаки.
— Ты пришлешь? — спросил он.
— Пришлем, не беспокойся. Не проси — сами догадаемся.
Мингарей схватил горсть снега и съел его:
— Видел?
— Ну?
— Не справимся — пускай меня... пускай меця Гитлер всю жизнь снегом кормит!
— Ненормальный ты! Завалите филиал, вот я что говорю.
— Мы заваливали?!! Заваливали мы?!—повторил Мингарей и задрожал.— Не ходи к нам с Малышком. Давай тару, давай много тары, а сам не ходи разговоры разговаривать. Зря время тратишь и мою бригаду дергаешь. Голова!
Когда за ним закрылись ворота, Миша сказал:
— Мы их потащили, а они сборку потащат... Конечно, упаковщикам трудно. У них сейчас комсомольское знамя филиала, они боятся его потерять. Мингарей гордый, и бригада у него
285


хорошая. Но знамя мы отберем непременно. Вот какие дела пошли... А ты уезжать хочешь, чудак! Говори: уедешь?
Невыносимо тяжело стало Косте: неужели он оставит филиал, неужели он оставит Мишу, к которому так привык?
— Говори: да или нет? — настаивал Миша.— Может -быть, передумаешь?
— Уеду...— почти сквозь слезы проговорил Костя.— А коли за станок не поставят... обратно приеду...
Он отвернулся, чтобы Миша не видел его лица.


Глава шестая
ГДЕ СТАНКИ?
Еще не проснувшись по-настоящему, посапывая и хмурясь, Костя одевался, а Миша делал последние наставления:
— 	Ботинки в белье полоши; не растеряй. Ботинки отдай в ремонт. Вот кожа на подметки, возьми — она мне ни к чему. Как ты зарплату тратишь? На конфетки, наверное... Проси хозяйку молоко для тебя покупать, слышишь? Ножичек мой дарю тебе на память. И лыжи захвати. А теперь слушай: вот письмо.— И он протянул небольшой пакет, на котором было написано: «Тов. директору».— Это письмо от начальника филиала. Если все же решишь к нам перебраться, отдай письмо директору. Вчера я по телефону говорил о тебе с парторгом Цека Сергеем Степановичем Тагильцевым. Он обещал поддержать просьбу филиала... Все!
Они позавтракали, вышли из дому и двинулись по узкой, извилистой тропинке среди молчаливых сосен. Много, очень много мог бы сказать Миша на прощание Косте — что привык к нему, что он заменил бы Косте старшего, брата,—но он’ промолчал, так как чувствовал, что его друг и без того тяжело переживает грустную минуту.
У железнодорожной площадки филиала стояло несколько вагонов и шумно дышал паровоз, окутанный облаком плотного пара. Из одного вагона доносились голоса.
287


— Этот порожняк пойдет на завод за деталями. Ваши уже в вагоне,— сказал Миша, повернул Костю лицом к свету и обнял.— Прощай, друг! Если надумаешь к нам, я буду рад. А решишь остаться на заводе, работай, как на филиале работал! Всего!
Наклонившись, Миша быстро поцеловал его в щеку и заглянул в приоткрытую дверь вагона.
— Заводские, принимайте своего Малышка! — крикнул он.— Жаль отдавать, да ничего не поделаешь!
— Малышок, Малышок явился! — откликнулась Зиночка.
В вагоне, тускло освещенном фонарем «летучая мышь», на
пустых ящиках сидели ребята и хлопали рука об руку, так как было холодно.
— А теперь споем «Катюшу», как ее на филиале поют,— предложила Зиночка.— Ребята, научим всех заводских комсомольцев петь «Катюшу» по-новому!
Тотчас же зазвенели голоса девчат. Все запели. Их поддержал паровозный гудок. Вагон вздрогнул, состав тронулся, и колеса на прощание торопливо сказали стрелкам: «Малышок, ток- ток, Малышок уехал».
— Ребята, помогли мы филиалу, не осрамились? — спросила Зиночка, когда песня кончилась.— Не стыдно возвращаться?
— Чего там стыдно! Конечно, помогли моржам-тюленям! — раздались голоса.
Паровоз затормозил, и вагоны, раскатившиеся под уклон, громко заскрипели колесами. Кто-то забарабанил в дверь и распорядился:
— Ребята, вылазьте! Состав на заводскую ветку идет, вас дальше не повезем!
Ребята горошком высыпались из вагона на промерзшие, звонкие доски железнодорожной площадки и, набирая снегу в валенки, побежали к заводу, огни которого блестели за сосновой рощей. Костя сразу узнал это место: здесь они собирали инструмент, здесь нашли «победит», вон там чернеет старый тополь. А где станки? Где станки-пришельцы? Где станки* которые, по словам старого мастера, не могли надеяться на пристанище? «Железный кустарник» бесследно исчез, будто лишь
288


пригрезился Косте. Значит, город все же вывез эвакуированное оборудование.
До начала дневной смены оставалось не меньше часа, но в молодежном цехе, который работал в одну смену, уже горели все огни, и Костя сразу увидел, что цеховые проходы сузились, появилась новая, четвертая линия станков. Она еще не вся вступила в строй. Несколько станков только что попали с мороза в тепло и обросли пушистым инеем, но иней уже таял, тут и там обнажился черный влажный металл.
Кто-то прикоснулся к плечу Кости. Это был Герасим Иванович Бабин.
— Вернулся, Малышок? — сказал старик.— Вот и славно...
Не было ничего странного в том, что мастер уже в цехе. Он
обычно приходил на работу пораньше, но Костю удивило то, что Герасим Иванович как будто стал меньше, похудел, сгорбился.
— А я, Герасим Иванович, на филиале премию получил: две пары белья, пимы да ватный костюм,— похвастался Костя.
— Слышал, что хорошо работал,— ответил мастер, будто что-то припоминая.— А я вот в цехе...
— У нас станки новые?
— Не ходил домой,— продолжал мастер задумчиво, медленно.— Назначили меня старшим по оснащению новых станков — и правильно... Коли старику не спится, пускай все ж таки польза от этого будет.— Его рука, лежавшая на плече Кости, стала тяжелой; он объяснил, почему сон ушел от него: — Сына Виктора на фронте фашисты убили... Виктор у меня четвертый, меньшой... Старший на «Металлисте» механиком, двое средних на фронте сражаются. Все трое — коммунисты. А меньшой погиб, комсомолец мой...— Он помолчал и добавил: — Жаль парня... Бойкий был. Только-только десятилетку кончил... Вот и не спится.
— Фашистов надо всех «катюшами» поджечь, на куски разорвать! — сказал Костя, которому стало жаль мастера и Виктора.
— Дождутся они! — ответил старик, и тут его глаза резко блеснули, а рука крепко сжала плечо Кости.— Дождутся, проклятые!
Они медленно пошли вдоль новой линии станков. Получи¬
289


лось так, что Герасим Иванович привел Костю в самый конец цеха, за колонны.
Раньше это помещение пустовало, а теперь здесь горела яркая лампа, и Косте бросились в глаза четыре станка, доставленные в ряд,— небольшие, с тяжелыми станинами, с контрприводами вместо коробок скоростей,— с довода, старые машины.
Один станок работал, медленно обтачивая деталь, которую на заводе называли просто трубой или карманом. Возле етанка беседовали трое: пожилой рабочий в комбинезоне, директор в своем мохнатом пальто и еще человек, как будто знакомый, в аккуратном черном полушубке; этот человек стоял спиной к Косте, опираясь левой рукой на палку.
— Старинные станки, Лев Борисович,— сказал рабочий.— Много ли с них возьмешь...
— Надо, чтобы производительно работала вся техника,— возразил человек в полушубке, и по звуку голоса Костя окончательно узнал парторга.— Мы должны заставить и старую технику работать по-новому.
— Правильно,— поддержал его директор.— Четыре таких «Буша» взял ремонтный цех, четыре — здесь. Они делают немного, но делают уверенно. За эти станки мы поставим галчат Герасима Ивановича, пускай привыкают... Кстати, нужно наложить пломбу на ручку для переброски ремня. Обточку «труб» будем производить при постоянном режиме. Режим сделаем по работникам.— Он усмехнулся, взглянув на Костю.— С этими станками, Герасим Иванович, ваши галчата справятся?
— Подучим, так справятся,— ответил Бабин.— И четверка галчат на примете есть.— Тут старик тихонько встряхнул Костю.— Вместе живут, вместе балуют. Нужно их к серьезному делу приставить, в рост пустить...
Вдруг послышался высокий звук, прозрачный и чистый, как струя ледяной воды, и такой тонкий, что в ушах зазвенело. Это дрожала под резцом сталь, это проснулась душа металла.
— Запел,— ласково сказал рабочий.— Перекаленная заготовка попалась, а «Буш» обрадовался.— И, отведя резец, он нажал на красную кнопку «стоп» на колодочке управления.
Директор ушел, а парторг остался. Он улыбнулся Косте, как видно узнав его. Теперь лицо у Сергея Степановича было не
290


такое бледное, как раньше, бородку он сбрил, в глазах у него светилась живая усмешка, и всем этим он напомнил Косте его брата.
— Здравствуй, снайпер молотка! — сказал парторг.— Недаром ты съездил на филиал. Помог полярникам, спасибо! Мне звонил оттуда комсомолец Полянчук. Просил, чтобы я помог тебе закрепиться за филиалом. Ты привез письмо от начальника филиала? Где оно?
Рука Кости коснулась пакета, лежавшего в кармане ватника, и тотчас же отдернулась, будто обожглась.
— А что мне на филиале делать! — сказал он, испуганный и несчастный.— Там уж снайперов полно... Обойдутся...
— Он давно за станок просится,— вмешался Герасим Иванович.— Вы уж, Сергей Степанович, у меня кадры не отбирайте. Каждый человек на счету.
— За станок хочешь? — сказал парторг, внимательно вглядываясь в лицо Кости.— Из учителей в ученики идешь? Мешать не буду. Не каждый так может... Если ты можешь, значит, расти будешь. Расти, парень! — И он ушел прихрамывая.
— Герасим Иванович, вы меня на этот станок поставьте! — умоляюще проговорил Костя, указав на станок, который только что так звонко с ним поздоровался.
— Все они на один манер,— ответил мастер.
Костя понял это как согласие.
ХОЗЯИН СТАНКА
Так вот как сложилась судьба станков. Когда фронт приблизился к заводам, люди спешно погрузили оборудование в вагоны и увезли его в уральские и сибирские города. Незнакомые люди выгрузили станки, и вдоль полотна железной дороги вырос «железный кустарник».
Потом началась осень, и дождь поливал станки; потом пришла зима, и снег засыпал их. Но советские люди, не глядя па мороз и пургу, строили новые цехи и заводы. Они отогрели станки, отремонтировали их, смазали, укрепили на фундаментах и подключили к энергии. Сначала станки были некрасивые,
291


ржавые, с облупившейся масляной краской, но люди сняли ржавчину наждачной шкуркой, покрасили станины, и вот мальчику в длинноухой шапке кажется, что «Буш» — это очень красивый, даже необыкновенный станок. Он, Костя Малышев,— хозяин этого замечательного станка, хозяин стеллажа для готовых деталей, хозяин инструментального шкафчика! Чудеса!
Оборудования прибавилось и во втором и в третьем цехах. Взрослые рабочие ремонтировали и налаживали станки. Несколько раз Костя встретил директора — озабоченного, с глазами, красными от бессонницы. Всюду поспевал начальник первого цеха Тимошенко — маленький, черный, мешавший русскую и украинскую речь.
Костя обрадовался, когда увидел Нину Павловну, только что пришедшую на работу, и Нина Павловна обрадовалась ему. Оказалось, что она все знает: и то, как он отличился на филиале— об этом она прочитала в многотиражке, и что его ставят за станок — это она слышала от Герасима Ивановича.
— Поздравляю, медвежонок, твои дела идут хорошо,— сказала она, когда они с Костей сидели в лаборатории.— А мои оставляют желать лучшего... Пей чай... Закалка «рюмки» в свинце пока идет неважно, и... писем с фронта нет... Ты еще не видел Катю? Не узнаешь ее — так она изменилась, похудела. Сева говорит, что она получила письмо-треугольничек, вероятно, с фронта... Я спросила ее, что за письмо,— она ничего не сказала... А бабушка слышала, что Катя ночью плакала, как ребенок. Что все это значит? Она мучается, потому что знает что-то тяжелое... и одна несет тяжесть... А я мучаюсь, потому что не знаю ничего и придумываю всякие ужасы...— Она отвернулась от Кости, быстро вытерла глаза и встрепенулась: — Надо идти в цех, готовиться к митингу. Сегодня такой большой день — мы все на заводе подпишем новогоднее письмо со своими обязательствами и отошлем его в Москву.
Этого Костя не знал.
— Ия подпишу?
— Как же иначе! Ведь ты тоже хочешь победы над фашистами. Вот и докажи это за станком.
Провожая Нину Павловну в цех, он опасливо задал вопрос, который очень занимал и тревожил его:
292


— А кто будет стружку убирать, коли подсобников за станок ставят?
—• Стружка? Ну, это решенная задача,— успокоила его Нина Павловна.— Наш инженер-конструктор, Павел Петрович Ба- лакцн, предложил замечательный транспортер-вибратор, вроде транспортеров для погрузки песка и зерна. Такой вибратор будет установлен в каждом цехе и выведен в окно. Стружка пойдет в бункера, а из бункеров — в вагоны для отправки на переработку,
С души скатился тяжелый камень. Вот спасибо Павлу Петровичу Балакину! Теперь Костя мог спокойно браться за станок, не оглядываясь на стружку.
КЛЯТВА
В тот день, в последний день 1941 года, на Урале прошли митинги. Они состоялись везде, где люди трудились для фронта,— на заводах, рудниках, шахтах, лесных промыслах, на железной дороге, в колхозах. На митинги пришла вся армия труда — те, кто добывал руду, плавил металл, занимался наукой, валил лес, растил хлеб, делал все, что нужно для танков, самолетов, военных кораблей, пушек и «катюш».
В цехах номерного военного завода люди собирались у трибун с красными, знаменами.
В первом цехе участниками митинга были подростки, а младшим среди них был Константин Малышев.
Председатель цехкома — мастер третьей бригады — взошел на трибуну и махнул шапкой.
— Товарищи! Внимание, товарищи! — крикнул он.— Разрешите считать новогодний митинг открытым!
Шум и говор оборвались. Ребята плотнее сдвинулись у трибун. Кто-то сказал: «Давай ближе!» — и стал толкаться, но на него зашикали, чтобы знал, когда можно дурить, а когда нельзя, и наконец наступил полный порядок.
— Товарищи! — продолжал председатель митинга.— В новом году мы должны делать «катюш» гораздо больше, чем делали до сих пор, чтобы скорее разбить фашистов. Весь Урал
293


обсуждает новогоднее письмо, весь Урал дает партии и правительству священную клятву — самоотверженно трудиться для фронта. Обсудим письмо и мы! Проект письма прочитает товарищ Соловьева. Может быть, у вас будут поправки или дополнения, а может быть, кто-нибудь вообще напишет лучше.
Ребята засмеялись. Кто же возьмется составить такое письмо! Его нужно написать складно, а разве это легко?
Положив перед собой большой лист, Зиночка подняла руку.
Ребята увидели, что у нее бледное, светящееся лицо, а глаза — как темные жаркие огоньки.
Она стала читать, но сначала получалось едва слышно, п кто-то сказал: «Громче!» Зиночка стала еще бледнее, голос поднялся и зазвенел. Тут Косте стало понятно каждое слово, будто все слова были взяты из его взволнованной души.
— «Мы, трудящиеся, обязуемся отдать все свои силы для победы над немецкими фашистами, работать дни и ночи, чтобы в новом, 1942 году удвоить, утроить выпуск всех видов вооружения и боеприпасов, еще лучше снабжать всем необходимым нашу доблестную Красную Армию, которая под руководством родной Коммунистической партии сотрет с лица земли гитлеровскую банду»,— читала Зиночка.
Ребята захлопали в ладоши.
— Кто хочет высказаться? — спросил председатель митинга.— Возьмите слово, Герасим Иванович!
Снова все стали аплодировать, потому что уважали старого мастера самой лучшей бригады. Он медленно взошел на трибуну, снял кепку, и ребята удивились, точно в первый раз увидели, какие у него белые волосы — как снег. Он призадумался, глядя на молодежь.
— Тут дело понятное,— сказал он.— Каждый должен сознавать, что такое фашист...— Он чуть-чуть грустно улыбнулся и продолжал: —Хочу я свой понятный пример привести... Слушай меня! Сколько тут вас есть — подними руку, чтобы мне видно было.
Конечно, участники митинга не поняли, зачем нужно голосовать, но подняли руки, а паренек, стоявший рядом с Костей, поднял обе руки и, подмигнув, шепнул:
— А мне не жаль для хорошего человека.
294


Этого паренька Костя знал — он был эвакуированный и работал в третьей бригаде на шлифовке.
Старик тоже поднял руку.
— Вот... Жили мы тихо-мирно, никого не обижали, войны не хотели, а фашист сделал войну,— сказал он.— Теперь слушай меня: кого собака Гитлер отца-матери лишил, без домашней жизни оставил, опусти руку.
Этого никто не ждал. Тут и там руки стали нерешительно опускаться. Паренек, который из озорства поднял обе руки, продолжал улыбаться, но улыбка у него стала бледная. Он быстро, коротко вздохнул и опустил руки.
Опустилось много рук, и стало так тихо, так тихо, что по коже пробежал мороз.
— Так... Видишь, что поганый фашист натворил, сколько нашего молодого народа осиротил! — с горечью в голосе сказал Бабин.— А теперь опусти руки, у кого отцы, братья на фронте. Кто письма получает, а может... не получает.
Снова опустилось много рук. Опустил руку и сам мастер, опустил руку и Костя. Он впервые по-настоящему подумал: «Жив ли Митрий?» — и ему стало трудно дышать.
— Ишь как мало рук поднятых,— покачал головой Герасим Иванович.— А теперь убери руки, кто хотел в институтах, в университетах учиться, да фашист помешал.
Будто ветер скосил руки — все до одной. Серьезный, задумчивый, Герасим Иванович смотрел на ребят, а ребята тоже стали задумчивыми; они молча, сосредоточенно смотрели на старого мастера.
— Понял меня? — спросил он.— Столько от фашистов горя, что перенести невозможно.— Он выпрямился, стал высоким, хлопнул кепкой по краю трибуны и крикнул: — Вы — как знаете, не маленькие, а я письмо подписываю и даю слово работать так, как в этом дорогом письме написано!
Герасим Иванович уже сошел с трибуны, но что-то вспомнил, быстро вернулся и отрывисто проговорил:
— Новые станки у нас поставлены... Есть, конечно, и шь следнее слово техники, однако есть и старые: станки «Буш», например. Куда им до наших советских! Но работать вполне можно. Пускай и старье послужит фронту. Станки есть, а где
296


мастера? Станки сами крутиться не будут. Значит, ребята, учись, инструкторов слушай, а кто на прежнем станке останется, тем более за высокий процент бейся. Наши «катюши» — фашисту смерть. Ты здесь процент добавишь, а на фронте фашистская душа к черту вылетит, туда ей и дорога! Ты эдесь пролодырничаешь, а фашист жив останется. А может, он в твоего отца, брата целится, убить его или искалечить хочет. Понимать надо!
Послышался чей-то голос:
— Подписывать письмо! Чего там говорить! Все ясно!
Это был сигнал к буре. Все закричали:
— Подписывать, подписывать письмо!
— Нет, товарищи, еще надо говорить,— остановил их председатель митинга.— Неизвестно, что каждый из вас обещает сделать. Кто возьмет слово? Ты, Галкина?
Вытянув шею, Костя поднялся на цыпочки, чтобы лучше видеть.
Катя взошла на трибуну, красная, будто долго бежала, застыла, опустив голову. Никогда еще Катя не казалась Косте такой маленькой и худенькой. Катя подняла глаза.
— Я клянусь... я клянусь работать по-стахановски,— проговорила она.— Всегда вырабатывать полторы нормы... Систематически...
— Это дело! — откликнулся Герасим Иванович.— А я тебя, Галкина, на другой станок ставлю. Тогда что?
— Все равно... Я быстро освою станок... Потому что фашисты... такие проклятые...— Она не закончила, сорвала берет с головы, так что волосы сразу распушились облачком, спрятала лицо в берет и медленно сошла с трибуны.
Выступали и другие ребята. Они обещали хорошо работать, беречь инструмент, ухаживать за станком. Наконец все проголосовали — скорее послать письмо, без поправок. Ребята столпились вокруг стола, покрытого красной скатертью, передавали друг другу ручку и старательно писали под письмом фамилию. Зиночка беспокоилась:
— Ребята, ребята, прошу вас, подписывайтесь в столбец, а то не поместитесь.
Колька Глухих похвастался:
297


— Ay меня росчерк красивый, как у директора! Я последний распишусь.
К столу подошла Катя, взяла ручку, написала «Галкина Е. В.», призадумалась, тряхнула головой, решительно провела черточку-тире и поставила: «150% ».
— Что ты делаешь! — растерялась Зиночка.
— Обязательство свое на новый год написала. А что? — сказала Катя.— Чтобы сразу видно было...
— Ничего, это дела не портит,— успокоил Зиночку старый мастер.— Так даже лучше...
— Ия напишу! — вызвалась толстенькая Леночка Туфик, торопливо протирая очки.
Взяв у нее ручку, Костя вывел первые три буквы фамилии «Мал», поскорее приделал коротенький росчерк, поставил «150%», передал ручку следующему и отошел от стола, смущенный своей смелостью.
— Его еще к станку не поставили, а он уже в стахановцы метит,— улыбнулся мастер.— Не уходи, Малышок, и вы, девочки. А Булкин еще болеет?
— Булкин-Прогулкин говорит, что еще болеет,— с многозначительной гримаской ответила Катя, оправившаяся от своего волнения. Потом она небрежно сказала Косте: — Ах, ты уже приехал с Северного Полюса! — будто и без того не было видно, что он приехал.— Ты знаешь, что тебя ставят за станок? Ты рад?
— А то нет...
— С чем и поздравляю,— бросила Катя и, обняв Леночку, пошла с нею прогуляться по цеху и послушать, как ребята, приехавшие с Северного Полюса, поют новые песни.
Подписей становилось все больше. Теперь даже трудно было увидеть в этой массе подписей фамилию Кости. Возле каждой подписи стояло обязательство: 120, и 150, и даже 200 процентов. Старики и молодые на заводах й в колхозах подписали письмо. Подписей набралось больше миллиона. Газеты напечатали письмо, и все государство, все фронты узнали, что уральцы поклялись дать в 1942 году в два-три раза больше оружия, чем в 1941 году. А ведь наступал тот великий год, который кончился Сталинградской битвой.
298


Казалось, что все фронты кричат Уралу:
«Больше оружия!»
С Уральских гор донесся спокойный ответ:
«Клянусь — оружия дам сколько нужно!»
Этот могучий голос, сложился из миллионов голосов, и был среди них слабый голос, принадлежавший Константину Малышеву. Но этот голос шел от самого сердца.
«СЛАБОЕ ЗВЕНО»
Дальше все было так просто, даже удивительно. Старый мастер окинул взглядом тройку ребят, собравшихся возле его столика, и сказал:
— Шагай, гвардия, за мной!
И «гвардия» отправилась в конец цеха, за колонны.
Здесь, заложив руки в карманы, их ждал Иван Стукачев, молодой токарь, воспитанник ремесленного училища, веселый и добродушный парень лет восемнадцати. Он старался во всем походить на старых рабочих и уже умел с помощью кепки прекрасно выражать свои чувства: надвинет кепку на глаза — озабочен; осадит на затылок — начались горячие дела; хлопнет кепкой по ладони — сердится.
Увидев «гвардию» Бабина, он чуть слышно свистнул и сдвинул кепку на ухо — в знак того, что весьма озадачен.
— Вот так кадры! — сказал он.
— Брось, Стукачев! Эти кадры, какие ни есть, всю мелкую деталь для «катюш» делают, а теперь будут и «трубы» для второго цеха давать,— пристыдил его старик.
— Мне, положим, все равно, Герасим Иванович,— решил Стукачев.— Обещает директор в танковое училище меня зачислить, если я взвод токарей подготовлю... Ладно! — Он крикнул: — Смирно! По порядку номеров раесчитайсь!.. А почему здесь трое! Где четвертый?
— Здесь,— послышался спокойный голос.
Все обернулись. Прислонившись к колонне, стоял Сева Булкин.
Косте показалось, что за то время, что они не виделись, Сева
299


стал выше и тоньше; глаза казались еще темнее ца побледневшем лице.
— Выздоровел? — спросил мастер.
— Нет... Бюллетень еще не кончился... Пришел посмотреть, как кто будет технику осваивать.
— Ну, если болеешь легонько, так посмотри, а потом домой ступай...
Мастера позвали в цех, он ушел, а Стукачев тотчас же приступил к обучению новичков.
— Ставлю вопрос прямо,— сказал он с важным видом.— Доверили вам станок — значит, учись серьезно, чтобы сразу польза фронту была.— Он ткнул пальцем в один из станков, потом показал на заготовки — короткие отрезки труб, лежавшие на полу,— и начал лекцию: — Это что? Токарный станок «Буш», музейная редкость. Дурак испугается, а умный спросит, что за станок «Буш» и как его крутят.
— Знаем мы станок,— хвастливо сказала Катя.— Только Малышев да Булкин не знают. Они подсобники.
— Кто тебе слово разрешил? — прикрикнул Стукачев.
Покраснев, Катюша оттопырила нижнюю губу и отвернулась.
— Подбери губу, телега переедет,— мирно посоветовал Стукачев и продолжал лекцию: — Что же мы имеем в станке? Это — патрон. В нем деталь зажимают. Это — задняя бабка. Она деталь с другого конца придерживает. Это — суппорт. Он резец держит и передвигает его справа налево...
Так он объяснил, для чего служит каждая часть станка и как с нею обходиться. Например, как закреплять деталь? Берешь торцовый ключ, вроде того ключа, которым кондуктор открывает двери вагонов, вставляешь в отверстие патрона и повертываешь. В патроне расходятся три железных кулачка. Вставляешь между ними конец заготовки и повертываешь ключ в другую сторону. Кулачки сдвинулись и зажали заготовку.
— Ставь «трубу»! — приказал Стукачев Косте.
Это было совершенно неожиданно. Костя подхватил с полу заготовку и поднял на уровень патрона. Но ведь кулачки были сведены, между ними не прошел бы и палец, а не то что широкая, «труба».
300


— Интересуюсь, куда девалось то, что я тебе в голову, как порядочному, сыпал? — спросил Стукачев, и Костю точно кипятком обварило.— Что нужно прежде сделать?
— В токари лезет! — процедил Сева.
— Посмотрим, как ты умеешь, указчик! — сказал Стукачев.
— Есть что уметь...
Не спеша Сева приготовил патрон и зажал деталь так уверенно, точно занимался этим делом целый год без выходных дней. Затем он позвенел гаечным ключом, раздвинул губу резцедержателя на суппорте, вставил резец, постучал по нему ключом, выровнял так, чтобы резец подходил к заготовке под прямым углом, закрепил его уже по-настоящему, нажал белую кнопку «ход» и, повертывая стальную ручку суппорта, подвел резец к заготовке. Резец со скрипом врезался в сталь и снял первую стружку.
Остановив станок, Сева проверил мерительной скобой-подковой диаметр «трубы» в том месте, где уже была снята стружка. Заготовка прошла между губами скобы так, что они только чуть-чуть коснулись металла.
— Ловко! — невольно признал Стукачев.— Давай!
Новоявленный токарь пустил станок. Толстая, рваная по
краям, ломаная стружка стала медленно наползать на резец. Сева бросил на ошеломленных ребят победный взгляд.
— А этих, конечно, нужно учить,— сказал он Стукачеву, как равному.— Девочки только кольца резали — детская работа. А Малышев совсем ни бе ни ме...
— Ты нос не задирай! Они тебя еще за пояс, может, заткнут, если на соревнование вызовут. Так, ребята? — И Стукачев сказал Косте: — Ну, слабое звено, видел, как зажимают заготовку? Надо головой думать, что делаешь. Смотри да учись...
Домой возвращались втроем — Катя, Леночка и Костя. Он не напрашивался в попутчики, Катя сама предложила: «Пойдем с нами».
— Не понимаю, когда Булкин научился токарить,— сказала она, растирая уши, защипанные морозом.
— А я знаю,— откликнулась Леночка.— Когда было комсомольское собрание и я осталась послушать — помнишь, Катя? — я видела, что Булкин вертится возле наладчика, который
301


«Буши» настраивал. И Колька Глухих тоже там был. Наверное, Булкин тогда учился!
— Подумаешь, удивил! — фыркнула Катя.— Не понимаю, что он этим доказал? Что он умный? Он только форсит... Все равно мы его догоним, перегоним и нос покажем!
— Ой, непременно! — воскликнула Леночка и тут же выразила опасение: — Только вот Малышок совсем... неопытный.
— Надо, чтобы Малышок не был слабым звеном,— твердо решила Катя.— Я возьму над ним шефство, очень просто!
Они обсуждали вопрос о «слабом звене», будто Костя .был глухим или находился на другом краю света. Но Костя все слышал, и его гордость, которая сильно выросла на Северном Полюсе, возмутилась: о первом снайпере молотка говорят так высокомерно!
Вечер был темный.
На Земляном холме посвистывал ветер. Внизу лежала темнота, только кое-где виднелись слабые огоньки.
Никто не верил, что фашистские самолеты долетят до Урала, но город все же затемнялся.
Свет в дома давали поздно, автомобили бегали с тусклыми синими фарами, а у трамваев были густо закрашены стекла.
— Раньше, до войны, внизу было огоньков больше, чем звезд,— припомнила Катя.— Было светло, весело... Мы с папочкой Новый год в клубе «Профинтерн» встречали, а потом во Дворце пионеров была большая елка, концерт... Теперь все не так!
Девочки побежали, спасаясь от мороза, а Костя нарочно отстал от них. В своем ватном костюме он не боялся холода и, кроме того, не хотел напрашиваться на общество девочек, считавших его «слабым звеном».


ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
ВЕЧЕР
Большой сугроб за воротами расступился, выскочил Ша- гистый, отряхнулся, узнал Костю, положил ему лапы на плечи и заскулил. Как полагается настоящей лайке, Шагистый зимой жил в снежной берлоге, от этого его шерсть становилась еще пушистее. Костя сунул ему кусочек хлеба, припрятанный от обеда. Шагистый, пятясь, забрался в логово и, вероятно, подумал: «Катя каждый день здесь живет, но она не знает, где брать корочки, а Малышок где-то долго бегал, но не забыл принести корочку, потому что он добрый».
В жарко натопленной кухне Костю встретила Антонина Антоновна и всплеснула руками.
— Не узнать тебя, Костенька! — запела она.— Уж как тебя ладно одели! И кормили, видать, за обе щеки — ишь какой кругляшок наел!
— За станок меня ставят,— сообщил Костя.— А Севолод-то середь дня из цеха ушел. Недужит...
— Недужит, недужит Севушка... Я ему морсу в распределителе взяла, пускай пьет кисленькое.— Она вздохнула, опасливо посмотрела на дверь гостиной, хотя Катюша еще не вернулась домой.— С принцессой тоже невесть что сталось. Писем, говорит, не получала, а вот поди же...
В боковушке Костя повернул выключатель и сразу встретил¬
303


ся со взглядом Севы. Положив под топчан лыжи, он присел на табуретку снять валенки, а Сева упорно сяедил за ним: глаза на осунувшемся лице блестели.
— Лежишь? —- спросил Костя.
— Нет, танцую...
— Болтаешь! — обиделся Костя.— Уж и поговорить с тобой нельзя!
— Малышок, постой, Малышок, не уходи! — вскинулся Сева, когда Костя взялся за ручку двери.— Все-таки скажи определенно: почему ты не хочешь вести нас в тайгу? Дойдем в тайгу! — В голосе его прозвучала тоска.— Пойдем! Мы решили с Колькой добыть золото, сдать его и сразу на фронт пойти. Понимаешь?
Его голос, его слова тронули Костю.
— Глупо ты думаешь,— сказал он.— Без твоего золота фронт обойдется, а без рук не обойдется. Мы оружия сделаем сколько нужно. Миша сказывал, наш завод «катюши» делает, а Большой завод уже много танков дает.
— Что ты понимаешь! — отмахнулся Сева.— Много ты наработаешь!
— Все одно никак нельзя с завода уходить,— стоял на своем Костя.— Я слово дал полторы нормы вырабатывать. Понял?
— Значит, точка! — криво усмехнулся Сева.— Никогда ты полторы нормы не сделаешь. Видели мы сегодня, какой из тебя токарь. Жалкое ничтожество!
Как раз в эту минуту Антонина Антоновна позвала Костю пить чай. Сначала он пил чай сердито, а потом подумал: «Это Булкин все со зла говорит... Буду токарем!» А тут еще Катя прибежала от Леночки Туфик и сказала такое, что Костя и думать забыл о Севе.
— Малышок, мне надо с тобой поговорить. Зайди в гостиную!
— Принцесса растаяла! — прошептала старушка.— Иди уж!..
Смущенный Костя нерешительно переступил порог гостиной, куда до сих пор лишь иногда мельком заглядывал из кухни. Теперь он вблизи увидел всю роскошь галкинского дома:
304


круглый одноногий стол, покрытый гарусной скатертью, ковровый диванчик, кресла в чехлах, на стенах — картинки в золоченых рамах, а на полу, возле топившейся печки,— медвежью шкуру. В уголке на столике стоял стеклянный ящик, в котором плавали золотые рыбки,— это было самое занятное.
На медвежьей шкуре сидела Катя с книгой в руках.
— Садись, пожалуйста,— сказала она.— Это книга моего папочки о металлорежущих станках, видишь? Вот станок совсем как «Буш». Мы решили с Леночкой — всю ее прочитаем ш станем квалифицированными токарями. Только нужно еще и математикой заниматься, а то тут есть всякие формулы. Хочешь учиться с нами? Я буду тебе все объяснять.
— Я учиться люблю,— согласился Костя.
Катя задумалась, глядя на огонь, шумевший в печке.
— Папа на заводе начальником термички был,— вдруг проговорила она.— Тогда завод только запасные части для тракторов делал. Папа был самым лучшим инженером термообработки, его на другие заводы для консультации всегда приглашали. Он даже диссертацию писал. А Нина Павловна у него училась, сама ничего не умела... Если бы папа был на заводе, он в одну минуту показал бы, как «рюмки» калить, не то что Нина Павловна.— И она пренебрежительно фыркнула: — Подумаешь, ученица Василия Галкина!..
Это напомнило Косте стычку Кати с Ниной Павловной. Для того чтобы переменить разговор, он сказал, погрузив пальцы в густую и жесткую медвежью шерсть:
— Добрый медведь, большой...
— Это папа его убил! — подхватила Катя.— Он на охоту ездил в лесничество, к моей тете.— Она улыбнулась воспоминаниям.— Папа за рулем в «газике» сидит, а Шагистый вместо пассажира. Важный такой, щурится, и язык набок. Я ему один раз автомобильные очки надела, а он хитрый — снял и под сеновалом закопал... Этого медведя папа ножом уложил.— Она нашла на шкуре разрез и продела в него свой тоненький палец.— Вот видишь, я правду говорю. У папы был длинный кинжал с костяной ручкой. Он его и на фронт взял — проклятых фашистов бить в самое сердце.
— А Митрий тоже на медведя с ножом ходил...
Ц Библиотека пионера, т. 9
-305


— Твой брат? Он на фронте? Ты писем не получал?..— спросила она и улыбнулась печально-печально.— Скоро Новый год, Малышок! Знаешь, что? Давай загадаем, чтобы в новом году все было так, как мы хотим. Сначала ты, а потом я. Говори, чего ты хочешь?
— Пускай наши всех фашистов побьют, чтобы Митрий домой вернулся,— немного подумав, высказал Костя главное желание.
— Хорошо! Теперь моя очередь... Только у меня есть три желания. Я тоже хочу — пускай война кончится... Раз! Пускай папочка скорее мне письмо пришлет, чтобы он сам, собственной рукой написал... Это два! — Она помолчала и добавила, не отрывая глаз от огня: — Хочу быть самой первой стахановкой в городе и папе об этом написать, когда он сам мне напишет. Вот!
Под окном весело залаял Шагистый. Антонина Антоновна, вздремнувшая на теплой лежанке в кухне, спросонья проговорила:
— Кого бог шлет?
Катя впустила Леночку, и та на весь дом крикнула:
— Ой, скорее идем к нам! У нас Соня и Верочка из инструментального цеха. Они патефонных иголок принесли. Скорее, Катя, а то Новый год пройдет!
Получился маленький вихрь, в котором закружились Катя и Леночка, Катина шубка, ее беретик,— и сразу ничего не стало, в доме зазвенела тишина.
— Костенька, ты погляди — верно, девочки дверь бросили,— сказала Антонина Антоновна.
Он вышел в сенцы. Действительно, дверь была открыта, и на пороге стояла Нина Павловна, почесывая Шагистого между ушами.
— Меня прогнал с завода Сергей Степанович,— сказала она.— Велел выспаться на весь новый год. Вот, забежала пожелать счастья.— Она помолчала и подняла на Костю умоляющий взгляд.— Малышок, Катя тебе ничего не говорила о письме? Может быть, она с тобой поделилась? Ведь она относится к тебе неплохо...
Что он мог ответить? Если Катя и получила письмо, то, судя
306


по ее словам, не от Василия Федоровича. Но это была только смутная догадка.
Загадывала она на Новый год письмо получить,— сказал Костя, чувствуя, что это и есть то самое, что нужно было знать Нине Павловне.
Загадывала письмо получить? Да? — с радостью и страхом спросила она, сразу ослабела и прижалась единой к стене.— Значит, он... он жив, ведь так? То письмо, которое она получила, может быть, же страшное? Но почему же она так изменилась? Все мысли спутались...
— Ты ступай домой спать,— серьезно и мягко сказал Костя.— Получишь и ты письмо.
— Пойду,— покорно согласилась Нина Павловна.— Спасибо тебе, ивдельский медвежонок. Ты сделал мне такой подарок! Пойду и буду думать, думать... Шагистый, славный пес, проводи меня, я покормлю тебя вкусным...
Шагистый взглядом спросил у Кости: «Можно? Не думай, что я делаю это ради похлебки или косточки. Разве можно отпустить ее одну — такую слабую и уставшую!»
— Ступай, хвостатый! — разрешил Костя.
Он запер дверь, присел в гостиной на медвежью шкуру, начал читать книгу о станках и задумался. О чем? Он не успел понять. Снова прилетел большой шмель в бархатной шубе, усыпанной звездами, сел на крышу, и дом немного задрожал от его ровного гудения. Наступил Новый год.
НОВЫЙ ГОД
Впервые в жизни Костя дождался Нового года. До сих пор получалось так, что Новый год заставал его в постели: в Румянцевке людям некогда было сидеть до полуночи. Впрочем, они были уверены, что, проснувшись утром, увидят себя на новой ступеньке бесконечной лестницы, которая идет вверх, вверх — в будущее.
Итак, Костя встретил Новый год, а все сразу пошло по-старому.
Вернулась из гостей Катя и сказала!
307


— Сначала у Леночки было довольно весело, а потом стало так скучно... Бессовестная я — танцую, а должна все плакать... Куда девался Шагистый? Наверное, опять побежал подлизываться к своей Ниночке...
В боковушке Сева снова принялся за глупости.
— Пойдем в тайгу, Малышок,— сказал он, приподнявшись на топчане и глядя на Костю горящими глазами.—Принесем много золота. Нам спасибо скажут. Не вывертывайся! Подумаешь, нашел причину — полторы нормы! Кому нужны твои полторы нормы!
Грустная, оказывается, штука Новый год!
Нет, настоящий Новый год утром открывает дверь боковушки и говорит добрым голосом Антонины Антоновны:
— Каково тебе, Севушка? Испей теплого молочка. А ты, Костенька, вставай. Самовар уже на столе.
Новый год — это когда Антонина Антоновна и Костя пьют сладкий чай с картофельными шанежками и вдруг входит Катюша, присаживается к столу и говорит:
— Бабушка, я хочу здесь чай пить. Дай мне шанежку с румяным бочком... Малышок, поедем на Ленинскую площадь посмотреть елку, а то мы с Леночкой боимся мальчишек.
Новый год — это очень высокая елка на площади, осыпанная золотым и серебряным снегом, украшенная блестящей звездой, а под елкой— большой дед-мороз из белой ваты и две ледяные горки. По горкам с криком, визгом, смехом мчатся бесконечные вереницы ребят, раскрасневшихся и таких встрепанных, точно в суматохе они перепутали руки, ноги, шапки.
— Я тоже хочу,— сказала Катя.
— Ой, нас затолкают! — испугалась Леночка.
По ледяным ступенькам они взошли на площадку, схватились друг за друга и скатились по скользкому, блестящему льду.
— Еще! — приказала раскрасневшаяся Катя.
Они катались, пока не попали в мала кучу. Первым выбрался Костя и вытащил Катю и Леночку.
— Давай еще! — предложил он.
— Хватит! Ты совсем как маленький,— пристыдила его Ка¬
308


тя;, посмотрела на уличные часы и решила: — Пройдемся, пока не замерзнем, а потом сядем на трамвай.
„Оказалось, что на всех улицах есть заводы и некоторые помещаются в таких домах, что даже не поверишь, что это завод.
— Здесь до войны был университет и студенты в аудиториях .слушали лекции,— говорила Катя,— а тут было кино с джазом, и тоже сделался завод.
Прямо на улице лежали заготовки, а кое-где под снегом краснела ржавая стружка.
— Глянь! — удивился Костя.
Он увидел зеленую вывеску, точно такую же, какую видел в Ивделе: «Золотопродснаб, старательский магазин». Что делает здесь старательский магазин, кто сдает золото?
— Ничего ты не знаешь,— сказала Катя.— Нам в школе географичка объясняла, что наш город стоит на золоте. На городском пруду золото даже и теперь моют.
— Надо как-нибудь пойти на пруд и намыть золото,— сказала Леночка.
Это рассмешило Костю.
— Думаешь, металл сверху лежит? Пока домоешься, хребет натрешь.
— Очень нужно!
—г Вот и нужно! — сказал Костя, подумав о своем богатстве — об увесистой, блестящей «свин-голове».
Они на минутку зашли в магазин.
— Шоколад! — поразилась Катя, увидев толстые плитки в серебряной бумаге.— Как давно я не ела шоколада... Теперь из-за войны его совсем нет. Папа всегда покупал шоколад без начинки. Я люблю, чтобы шоколад был твердый-претвердый, сладкий-сладкий и немножко горький, чтобы казалось, что зубы болят и вот здесь, под ушами, было так щекотно... А теперь я и с начинкой съела бы...
— Перестань, пожалуйста, Катя, а то мне тоже захотелось! — заныла Леночка.— Идем скорее отсюда!..
Костя считал, что шоколад — это баловство. Они с Митрием покупали из сладкого только рафинад, белый и крепкцй, как мрамор, да леденцы. Сейчас Костя мог бы получить в обмен на «свин-голову» сколько угодно шоколада, но...
309


— Наш трамвай идет! — крикнула Катя:.
Вагон был битком набит, гак что Косте пришлась немного повисеть на подножке. Постовой милиционер посмотрел на него страшными глазами, хотел свистнуть, но, вероятно, ради Нового года решил не свистеть.
ЗОЛОТАЯ МИНУТА
Самым важным в новом году было то, что Кост# стал токарем. Правда, он был пока только учеником токаря, но все-таки его мечта осуществилась, и недаром он ради этой ме^ты простился с Северным Полюсом, отказался от звания первого снайпера молотка.
Каждый человек переживает золотые минуты, когда он учится нужному и интересному делу. В такие минуты сердце бьется радостно, и радость остается на всю жизнь. Как сразу вырос Костя, когда на лешне-охоте сбил с высокой лесины первую белку! Митрий похвалил его за удачный выстрел, а он с тех пор особенно подружился с тайгой, она стала его слугой и кормилицей. А что творилось с сердцем, когда он нашел «свин-го- лову»! Ведь все ребята решили, что даром теряют время, и побежали купаться, а он продолжал поиск, и его упорство вознаградилось. Он понял, что трудное дело нужно продолжать до тех пор, пока не добьешься своего.
— Вот что я думаю, Малышок,— сказал Стукачев,— ты возле моего станка торчал, глаза проглядел, ты все головой знаешь — значит, руки обязаны сделать. Приказываю тебе работать в новом году отлично, мастерски!
— Воображаю, мастер-кнастер! — тихонько сказала Катя.
— Не сбивай парня! — оборвал ее Стукачев и пожаловался: — Вот компания мне досталась! Начинай, Малышок, да крепче держись!..
Он сказал это без своей обычной усмешки, так как понимал, что наступил серьезный час в жизни вчерашнего подсобного рабочего, сел на стеллаж и сделал вид, что занят только своей цигаркой. Спасибо ему! Но все же Костя чувствовал себя беспомощным, тем более что в его спину вонзились тысячи була¬
310


вок — это девочки и Сева искоса наблюдали за «слабым звеном».
— Делдй, малец! — шепнул Стукачев добродушно.
И Костя стряхнул оцепенение. Он взял торцовый ключ, но не сразу попал в отверстие на патроне. Голова знала, как это делается, а руки были — хоть оторви...
— Как будто хватит,— шепнул Стукачев, а может быть, сам Костя это подумал.
Он поднял с полу заготовку, принялся вставлять в патрон, и это далось ему не сразу. «Мало кулачки развел»,— подумал он с ужасом, но заготовка вошла в патрон, он обрадовался и поскорее зажал ее. Как только голова поняла, что она знает правильно, руки стали слушаться лучше, но все еще двигались будто ощупью.
— Тавот! — подсказал Стукачев.
Набрав из баночки на лучинку желтого тавота, Костя смазал то место, где заготовка должна была прикоснуться к конусу задней бабки, чтобы заготовка легче вращалась. Он стал повертывать штурвальчик задней бабки. Ему было жарко и душно.
Решительная минута приближалась.
— Включай! — приказал Стукачев.
Подняв руку, Костя осторожно коснулся белой кнопки «ход». Станок ни с места. Сева чуть слышно свистнул. Костя сильно ткнул в кнопку, толстый ремень привода со свистом скользнул по блестящему шкиву, патрон сделал первый оборот... Стукачев поднялся со стеллажа, взял Костину правую руку и положил на стальную рукоятку. Резцедержатель плавно двинулся к вращающейся заготовке.
— На нониус смотри! — сказал Стукачев.— Как только нолик станет против этой неподвижной черточки — хватит...
Рукоятка была вставлена в алюминиевый кружок, а на этом кружке были выгравированы деления и цифры. Кружок вращался вместе с рукояткой, и вот нолик стал как раз против черточки на неподвижной части алюминиевого обода. Теперь край резца приходился возле края заготовки — стоило сдвинуть его влево, и он должен был врезаться в металл.
— Я сам,-^ сказал Костя хрипло.
— Сам так сам!..
,311


Стукачев снял свою руку, и руке Кости стало холодно и одиноко.
— Давай рычаг самохода.
И: Костя нажал книзу стальной рычаг.
Случилось чудо, о котором он так мечтал. Все ожило, все пошло! Резец коснулся вращающейся заготовки. Металл заскрипел. Сбежала, завилась стружка — сначала узкая, а потом шире и толще; задымилась, отогнулась, обломилась, упала под станок, исчезла с глаз.
Не сталь резала сталь, а он, Константин Малышев, вспотевший и счастливый, резал ее своей волей. Он имел в жизни несколько золотых минут, но эта минута была самая удивительная. Он, Костя Малышев, превращал черную, грубую заготовку в блестящую деталь «катюши», он был хозяином станка и хозяином металла. Грозная «катюша» ждала его труда.
— Теперь слушай дальше,— сказал Стукачев.
Костя слушал учителя, а руки горели — поскорее подвести резец, включить самоход... Много радостей может быть у человека, но эта радость взлетает так высоко, что открывается весь широкий мир, и мир становится родным, собственным. Была черная труба-заготовка, одна из тех, которые тысячами лежат в штабеле под снегом, а он коснулся ее резцом — она приняла его труд и стала дорогой, нужной. Чего не сделает человек, умеющий резать сталь! Вот горы — он их сроет, вот реки — он их запрудит, вот тайга — он прорубит в ней широкие просеки и построит города, вот немец идет на его землю войной — он пожжет, уничтожит фашистов, потому что он хоЬяин металла, он мастер «катюши»!
Очень большим чувствовал себя в этот день бывший подсобный рабочий Малышев. Это сказалось тогда, когда Катя, Леночка и он сидели на медвежьей шкуре. Катя вслух читала книжку о металлорежущих станках, а потом задавала вопросы. Леночка отвечала хорошо, хотя и ойкала каждый раз.
— А ты, Малышок, все понимаешь? — спросила Катя.— Повтори!
Как раз в эту минуту, услышав вопрос. Кати, он вздрогнув и открыл глаза. Ведь он так устал сегодня от волнений, его так сладко разморило возле печки, в которой ую'гнб шумел огонь...
312


Ты никогда не станешь квалифицированным токарем! Ты — слабое звено! — крикнула Катя, хлопнув ладонью по книге о металлорежущих станках.
Не сказав ни слова, Костя вышел из комнаты.
— Зачем ты так резко, Катя... Он обиделся,— вступилась Леночка.
— Подумаешь, нежности! Он еще гогу-магогу разыгрывает! — фыркнула Катя, скрывая свое смущение.— Ничего, вернется...
Она ошиблась — Костя не вернулся. Гордость взяла его за руку, увела из комнаты и шепнула на ухо: «Ты никогда и никому не позволишь унижать себя. Выполнишь полторы нормы и скажешь обидчице с синими глазами: «Обошлись сами, потому что не дураки и не слабое звено, а токарь не хуже других». Он был гордый человек, этот Константин Малышев, который научился резать сталь.
«МАЛЫШЕВ - ПЯТЬ...»
С тех пор Костя не ходил слушать Катину книгу, хотя й жалел об этом. Но все-таки он учился. Его учил Стукачев, он присматривался к работе взрослых токарей второго цеха, а кроме того, голова старалась, чтобы руки работали лучше. И вот так он учился.
Дней через десять Стукачев привел за колонны Герасима Ивановича.
— Принимайте, товарищ начальник, новое токарное пополнение!
Никто не обратил на мастера внимания — все притворились, что, кроме своей работы, ничего не видят. За крайним станком спокойдо работал Всеволод Булкин.
Возле соседнего станка пыхтел озабоченный Костя Малышев. Вынимая деталь из патрона, он повернул торцовый ключ скупо, самое большее на три четверти оборота, и так же скупо повернул штурвальчик, отводя заднюю бабку. Он снял деталь, подхватцл с полу заготовку и — раз! — вставил в патрон. «Правильно идет! — мысленно одобрил его мастер.— Старательности в н;ем много, и рука твердая».
313


Третьим стоял станок Леночки Туфик. Она промеривала деталь, когда только что выключенный станок давал замиравшие обороты. «За это я ее поругаю,— подумал мастер.— Скобу портит...» Станок Кати Галкиной обдирал заготовку, а она, чтобы не терять времени, занялась приборкой. «Аккуратистка, работница растет!» — порадовался мастер.
— Стоп! — приказал он и, когда станки затихли, объявил: — В конце смены я вас поспрошаю, а завтра поставлю на норму. Установлена норма — двадцать «труб». Больше дашь — никто не обидится. Будешь твердо выполнять двадцать — разряд получишь. Поняли? И ты, Булкин, понял?
— Почему это я должен не понять? — покраснел Сева.— А только я думаю, что норма высокая. Во втором цехе всего...
— Ух ты, галчонок! — удивился мастер.— Много тебе двадцать? Ладно, делай две! — Он рассердился.— Ты со мной не торгуйся! Ты у фронтовиков спроси, сколько нужно делать... Галкина, можно двадцать?
— Не знаю,— равнодушно ответила Катя.— Меня двадцать вообще не интересует. Нужно тридцать — сто пятьдесят процентов нормы. Я такую клятву дала.
— Вот это дело! — одобрил Герасим Иванович.— Постараешься — сделаешь и тридцать. Только нужно желание иметь, а не нормы по всему заводу подсматривать! — И он ушел, приказав ребятам продолжать работу.
— Захотим — сто пятьдесят процентов сделаем, х^отя такого обязательства не брали,— сказал Сева вслед мастеру.— Вот посмотрим, как Екатерина Васильевна сто пятьдесят раз хвостик подожмет, а потом покажем ей настоящую работу.
— Лодырь! — внятно проговорила Катя.— Форсу показал на весь завод, всем нахвастался, а на работе стоп... Не бойтесь, господин-сковородин Булкин-Прогулкин, вам не придется меня учить...
Вернулся Стукачев, провожавший мастера, и скомандовал:
— В последний раз — смирно! Больше я с вами не играюсь... Нужно еще шестнадцать человек в токари подготовить, чтобы директор направил в танковое училище. Давайте норму, а споры-разговоры прошу бросить. Если будут недоразумения, помогу чем могу... Прощай, гоп-компания!
314


Он пожал каждому ученику руку в знак того, что имеет, дело не с кем-нибудь, а с токарями, махнул кепкой и ушел. Ребята с сожалением проводили взглядом своего добродушного, веселого учителя. Они понимали, что теперь все зависит от их рук, и... как-то еще сложится самостоятельная работа.
В тот день Костя вполне самостоятельно обработал пять деталей. Ему казалось, что сделано много, хотя он выполнил всего двадцать пять процентов нормы, но он все любовался и любовался блестящими «трубами». Это были точно такие же «трубы», какие выпускал второй цех, какие он видел на Северном Полюсе. Да, такие же, но с большой разницей: они были гораздо лучше всех других, так как вышли из его рук. Контролерша второго цеха пймерила «трубы», сделанные ребятами, мелом написала на каждой «п» — «принята» — и сказала:
— Вот не было печали — из-за таких пустяков в первый цех бегать!
Но Костя даже не обиделся. Хорош пустяк — такие замечательные детали!
Раздался нетерпеливый звонок. Это прикатил электрокар. Водительница тоже фыркнула:
— Это и комар унесет!
Опять-таки глупые слова! Никого не спрашивая, Костя перегрузил все детали на электрокар, будто был простым цод- собным рабочим, а не токарем.
Складывая «трубы» одна на другую, он считал:;
— Малышев— пять... Булкин — семь... Туфик — девять... Галкина — двенадцать...
— У кого больше? — спросила Катя, которая только что отнесла стружку на транспортер.
— Конечно, у тебя! — доложила Леночка.— За тобой я, а меньше всего — у Малышка.
— Сам виноват! — сказала Катя, будто разбила об пол ледяшку.
Даже это не испортило его настроения. Когда электрокар отправился из-за колонн, он побежал рядом. Его «трубы» лежали внизу. Никто, кроме Кости, уже не смог бы сказать, кто какие «трубы» из этой партии сделал, и все же его работа существовала как-то отдельно. Даже когда на фронте снаряды разлетятся
315


солщями осколков, его труд не исчезнет, потому что «катюши» пожгут фашистов, а бойцы скажут спасибо Косте, не зная его имени.
Он вернулся за колонны, навел порядок в инструментальном шкафчике и уже собрался уходить, когда за колонны прибежала Леночка.
— Ой, что-то забыла! — сказала она, оглянулась и шепотом спросила: — Булкина нет?.. Знаешь, Малышок, зачем я вернулась? Катя говорит, чтобы ты не сердился за то, что было.; Помнишь? Она говорит, чтобы ты пришел сегодня слушать книжку. И сегодня мы начинаем заниматься по математике. Ей очень жаль, что ты так мало вырабатываешь и позоришься перед Булкиным.
Последние слова все испортили.
— Больно м;не нужно...— ответил он и выключил свет.
— Какие вы все! — воскликнула Леночка.— С вами абсолютно невозможно.
— Обойдемся,— сказал Костя и ушел.
Не нужно ему жалости! Сегодня он сделал всего пять, но сам сделал, а завтра сделает больше и тоже сам. Выработает он и норму и полторы нормы и докажет, какой он человек. Но было приятно, что Катя послала к нему Леночку мириться.


Глава вторая
КТО ВПЕРЕДИ, КТО СЗАДИ?
У входа в молодежный цех висят три доски показателей, точно такие же, как в цехах, где работают взрослые токари. Слева выстроились фамилии — сколько в бригаде рабочих, столько и фамилий,— и указано, сколько процентов задания выполняет токарь. Если выполнил меньше ста процентов, цифра написана белым мелком, а если больше ста — красным. Сегодня написано, что Галкина за прошлый день выполнила 85, Туфик — 75, Малышев — 60, а Булкин всего 50 процентов нормы.
Но Сева не всегда последний за колоннами. День-два он работает плохо, где-то пропадает с Колькой Глухих, а потом вдруг прилипнет к станку, работает злой, только и ищет случая поругаться с Катей, назвать Леночку очкастой, задеть Малышка. Всех обгонит, мастер его похвалит, а он снова раскиснет, еле движется и все заговаривает с Костей о тайге и золоте...
Ровно и все лучше работает Костя. Он сообразил, что при черповой обдирке, когда «Буш» снимает с заготовки толстую стружку, вовсе не обязательно часто промеривать диаметр обточенной части заготовки, так как станок надежно соблюдает заданный размер. Правда, об этом говорил и Стукачев, но Костя все время беспокоился, правильно ли работает «Буш», то и дело нажимал красную кнопку «стоп», которая ему особенно нравилась, и терял много времени.
317


Каждый день он делает маленькие полезные открытия и поэтому рассматривает показатели вполне спокойно, стараясь сообразить, когда он перейдет на красный мелок.
На минутку задержалась возле доски Катя.
— Это только цветочки, а ягодки будут впереди! — сказала она, обняла Леночку и проронила: — Гуд морнинг, гога-маго- га,— то есть поздоровалась с Костей по-английски, потому что до поступления на завод она училась в школе говорить на этом непонятном языке.
— Ой, бонжур! — сказала ему Леночка, потому что она в школе на Украине училась говорить по-французски.
Что касается Севы, то он посмотрел на показатели с таким видом, будто интересовался, как играют маленькие дети.
— «Из кожи лезут вон, а возу все нет хода»,—сказал Сева маленькому Маркину из третьей бригады.
— Зато ты орел! — прыснул Маркин.— Галкина вчера восемьдесят пять процентов сделала, а у тебя пятьдесят. Ты скажи, почему тебя называют Булкиным-Прогулкиным? Очень остроумно!
— А сколько у меня позавчера было? — И Сева ткнул пальцем в показатель.— Смотри, если слепой. Восемьдесят пягь и без брака, не то что у Галкиной...
— Врешь ты, не делает она брака! — не утерпел Костя, возмущенный ложью.— Это ты вчера две «трубы» запорол, а у нее брака не бывает.
— Защитник нашелся! — И Сева подмигнул Маркину.— Знаем мы, почему он за Галкину вступается. Он и пережженный резец помог ей спрятать. Понимаешь?
— По-ни-ма-ем! — протянул Маркин.— Он Онегин, она Татьяна.
В таких случаях Костя не сразу находил, что нужно сказать, он просто выругал Севу:
— Дурак ты, вот что... Врешь про людей со зла!
— Ах, какой длинноухий рыцарь Печального Образа нашелся! — И Сева отправился за колонны, предоставив Косте выслушивать шутки Маркина.


СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ!
Вероятно, в тот день кто-нибудь рассказал Кате, что Костя вступился за нее, поэтому она сделала новый шаг к примирению.
— А Прогулкин снова пяточки сальцем смазал,— сказала она, проходя мимо Кости.— Интересно, куда он сбежал?
— За резцом пошел да в медпункт — палец занозил...
— Ты зачем уже резец на чистовой меняешь? — удивилась Катя, присмотревшись к его работе.— Сколько ты деталей между сменами резца провертываешь?
— Три.
— Три, три, дырку протрешь! — засмеялась Леночка.— Знаешь, Катя, он все время резцы переставляет.
— Глупо! Стукачев говорил, как работу организовывать, а ты, Малышок, все делаешь не так, как люди. Ты полсмёны обдирай, а полсмены отделывай. Понимаешь?
Чего там было понимать! Но Косте всегда хотелось поскорее увидеть совсем законченную деталь — чистенькую, гладенькую, блестящую. Просто сердце радовалось, когда поспевала новая «труба».
— А как не все отделаю? — пробормотал он.
— Подумаешь! Останется одна-две на завтра. Зато не надо через каждые три обдирки или отделки резец менять. Получается экономия времени. Понимаешь, нужно экономить время.
До сих пор Костя знал, что есть день и есть ночь, есть столько-то часов между гудками, и не обращал никакого внимания на такую мелочь, как минуты и секунды, а оказалось, что эту мелочь нужно беречь, если хочешь сделать много. Катя все это ему объяснила, хотя и не совсем понятно, но самое главное он понял: станок должен крутиться как можно больше. Скрепя сердце он принял ее совет, начал обдирать, только обдирать заготовки, и его беспокоило, что отделанных «труб» еще нет.
— Пятнадцать, вот видишь! — радостно сказала Катя, сосчитав перед, обедом обдирки у его станка.— Теперь поставь чистовой резец, отделай все, и у тебя будет семьдесят пять процентов нормы. А если бы ты с утра был умнее, наверное, получилось бы восемьдесят пять.
319


В тот день Сева был совсем раскисший, у него все не ладилось, и он часто отлучался от станка.
— Нашел учителя! — пробормотал он, пожав плечами.— Учись, Малышок, если собственная голова не варит.
— Леночка, ты- читала в многотиражке про лодырей? — тотчас же откликнулась Катя.— Так смешно написано, как с натуры. Правда?
В конце смены, когда Герасим Иванович наведался за колонны справиться об успехах молодежи, Катя спокойно сообщила:
— У меня восемнадцать, а девятнадцатую я до гудка закончу.
— Правильно,— улыбнулся мастер, сосчитав заготовки у ее станка.— Смотри, к тому времени, как я из дома отдыха вернусь, чтобы полная норма была!
— Непременно сделаю! — пообещал^4 Катя, бросив торжествующий взгляд на Булкина.— Норма совсем не трудная, надо только уплотнять время, а не бегать каждый раз в медпункт.
На две детали отстала от своей подружки Леночка, а на стеллаже возле Костиного станка мастер увидел пятнадцать «труб».
— Идет дело, Малышок! — признал он.— Не так чтобы шибко, а все же вперед — не назад. Старайся, молодец.
МЫСЛЬ ПРОБУЖДАЕТСЯ
Когда Костя привел в порядок станок и сменил бушлатик, в котором работал, на ватную фуфайку, Катя предложила:
— Пойдешь смотреть «Разгром немцев под Москвой»?
Он согласился: если она хочет мириться,, так и он согласен.
Киносеанс в красном уголке должен был начаться через полчаса после гудка для новой смены, и Костя пошел из цеха в цех, заложив руки за спину, гордясь сегодняшним достижением. Семьдесят пять процентов — это не шутка: это три четверти нормы. Остается еще нажать, еще уцлотдить время — и сто! Как он жалел, что утром часто менял резцы!
Прежде всего он навестил Нину Павловну, которая послед¬
320


нее время почти не оставляла завода и так заработалась, что лицо ее потемнело и похудело. Нина Павловна стояла возле элек- трокалильной ванны: она смотрела на свои ручные часики, а Дикерман, старший калильщик термического цеха, держал щиицами деталь, погруженную в расплавленный свинец.
— Время! — скомандовала. Нина Павловна.
— Раз! — И Дикерман выхватил раскаленную красную «рюмку» из свинца.— Два! — крикнул он, ударил щипцами о край ванны так, что с «рюмки» слетели красивые блестящие капельки свинца, сунул «рюмку» в бак с маслом, выдержал ее там и вынул.— А вот вам три! — сказал он и осторожно поставил черную деталь на железный стол.
— Здравствуй, медвежонок! — приветствовала Нина Павловна Костю.— Подожди меня.— Она пошла к контролерам, поговорила с ними, вернулась и, натягивая рукав свитера на часики, распорядилась: — На сегодня хватит. В последней партии семь годных из десяти и одна — условный брак... Можно считать, семьдесят пять процентов... Вот вам «блестящее достижение». Просто руки опускаются... Завтра попробуем режим про- фессора Колышева.
Дикерман вытер платком подбородок, заросший белой щетиной, и снова взялся за щипцы.
— Извините, товарищ инженер! — сказал он сердито.— Кажется, вы помните, что нам говорили на заседании партбюро? Если даже эту чертову «рюмку» нужно калить в золоте, так нам дадут чистое золото. Значит, нужно работать и не опускать рук. Я вам говорю это как старый человек и как молодой член партии.
— Вы на ногах с утра. Отдохните немного.
— Вы тоже с утра не на курорте. Но, конечно, если вы настаиваете, я могу отдохнуть. Так что же советует профессор Ко- лышев?
Они начали совещаться, сколько времени выдерживать «рюмку» в свинце, и Нина Павловна забыла о Косте, да это и к лучшему. Только что он хотел похвалиться своей победой, но радость уже опустила крылышки* Задумчивый, прошел он; во второй цех.
Стукачев полсмены учил ребят токарить, а полсмедты, рабо¬
321


тал за станком, но делал полторы нормы, как обязался под Новый год, поэтому он иногда задерживался в цехе. Вокруг его станка спорили взрослые рабочие.
— Высокая скорость резания да большая подача — это попятно,— сказал один из них,— никого ты этим, Ваня, не удивил. Однако победитовых резцов опять нет, а сталь-быстрорез горит. Покажи-ка вот новый режим обработки!
— Доказываю, что быстрорез держит, если дать охлаждение,— с вызовом в голосе ответил Стукачев.
— Хорошо, что твой станок с охлаждением, а тут просишь насосики сделать — как горох в стенку. Черепахой ползешь, да и то резцы горят... Что там говорить!
Токари пошли по своим местам, а Костя впился глазами в синюю стружку металла, которая сбегала с резца.
Струйка желтоватой эмульсии падала жа резец и пофыркивала, коснувшись горячего металла.
— Берет, берет, парень! — сказал Стукачев, сдвинув кепку на макушку.— Доказываю, что на этой детали можно повысить режим обработки в полтора раза. Нужно только...
Раздался противный визг, какой Косте уже пришлось услышать, когда Катя сожгла резец. Улыбка исчезла с лица Стука- чева.
— Все ж таки сгорел! — процедил он сквозь зубы, выключил станок и задумался, глядя на резец.— Правда, я слишком большую скорость резания закатил. Так еще в цехе никто не работал. А по-старому мне уже неинтересно.
— А на «Буше» можно режим повысить? — несмело спросил Костя.— Хоть чуть... А то «Буш», как черепаха, ползет.
— Не видел ты пломбу? Вам только разреши режим менять, так вы чудес наделаете! И вообще, видишь, что человек переживает, значит, скройся в тени!
Пришлось скрыться в тени ни с чем. Как это ни с чем? В голове толпились беспокойные мысли. Только что семьдесят пять процентов казались ему высокой горой, а теперь они стали ниже муравьиной кучи.
Забыв о киносеансе, он вышел во двор. Здесь разгружались машины, доставившие заготовки с трубопрокатного завода. Громко командовал разгрузкой начальник материального скла¬
322


да, маленький толстый человек. Вдоль стен поднялся высокий штабель труб* похожий на медовые соты. По сравнению с этой грудой металла «Буш» показался крохотным, бессильным.
Когда Костя вспомнил о кино, оказалось, что сеанс уже кончился и все разошлись по домам.
СТЫЧКА
— Ой, Шагистый Севку Булкина загрыз! — крикнула Леночка, налетев на Костю, как бомба.— Иди скорей, а то будет ужас!
Со двора вперемежку доносились звонкий голос Катюши и грозное рычание. В сугробе возле крыльца возилось что-то темное, а на крыльце подпрыгивала Катя.
— Шагистый, Шагистый,— выкрикивала она,— покажи ему, как драться! Проучи его — пускай помнит!
«Урры!» — отвечал Шагистый, готовый выполнить приказ хозяйки.
Это было не дело, это никуда не годилось. Костя крикнул: «Поди прочь, хвостатый!» — и пнул Шагистого в бок. Громадный пес, рыча, отскочил. Сева поднялся из сугроба весь в снегу. На крыльцо выбежала Антонина Антоновна.
— Ах, бесстыдница! — разахалась она.— Да что же это такое? Да как же тебе не совестно!
— Он тоже сам виноват! — подала голос Леночка.— Он Катю толкнул, а потом меня, не понимаю за что...
— Счастье его, что Малышок заступился! — бушевала Катя.— В другой раз прикажу Шагистому еще не так! Пускай руки в ход не пускает! Будет лодырь ходить рваный-латаный!
В боковушке Костя разглядел, что у Севы совсем бел'ое лицо. Привалившись боком на подушку, он тяжело-дышал, с полузакрытыми глазами. На его руке багровел след, оставленный крепкими зубами. Шагистый не любил Севу, так как чувствовал, что его не любит хозяйка, и охотно показал, что такое зубы лайки- медвежатника.
— Зачем девочек трогаешь? — сказал Костя.
— Знаешь ты...— ответил Сева бессильно.— Кто их трогал!
323


А она идет с Ойкой да на всю улицу: «Лодырь, лодырь, госпо- дин-сковородин Булкин-Прогулкин!» А я терпеть должен, да? Подумаешь, задается, что девяносто пять выработала!..
Сказав это, Сева отвернулся. Костя заметил, что у Севы вздрагивают плечи, и вдруг пожалел товарища, только он не понял этого, так как жалость прикинулась досадой на Катюшу. Не имела она права напускать на Севу глупого Шагистого. Собака должна знать свое дело — стеречь дом, поднимать медведя, вылавливать белку, а это что же такое — на человека! Так не годится! Снимая валенки, Костя сердито посапывал.
Он даже не пошевелился, когда за дверью послышался властный голосок:
— Малышок, зайди на минутку!
— Что же ты не бежишь к Галкиной? — насмешливо спросил Сева.— Пойди подслужись... Катька перед сеансом рассказывала ребятам, что взяла над тобой шефство, на буксире тащит. Красота! Ученик перед учительницей на задних лапках служит... Тьфу!
Сева не подозревал, как много соли и кислоты оказалось в его словах. Костина гордость встала на дыбы.
Так вот что оказывается: Катя болтает, что он ее подшефный, что он тащится на буксире, как слабое звено! Вот куда дело пошло!
— Врет! — пробормотал Костя.— Она только малость помогла. (Сева при этих словах хмыкнул.) Вот попрошу мастера режим-скорость повысить, сразу норму дам.
— Так он тебе и разрешил! Пломбу видел?
— А коли «Буши», как черепахи, ползут!
— Нарочно такой режим для «Буша» сделали... Не позволит мастер менять.— Помолчав, Сева добавил:— А мы с Колькой знаем, как можно норму сделать и пломбу не трогать. Пока мастер в доме отдыха будет, можно попробовать. Может, даже полторы нормы выйдет...
— Полторы? — усмехнулся Костя.—Вот сделай да меня научи, спасибо скажу...
Наступило молчание.
— А если сделаем полторы нормы, в тайгу пойдем? — спросил Сева,
324


— Чего рядишься? Сначала сделай, а потом, может, и потолкуем,— ответил Костя все так же насмешливо.
В сенях послышались голоса девочек. Провожая подругу, Катя умышленно громко сказала:
— Я уверена, ну совершенно уверена, что мы завтра перевыполним норму. Пожалеет гога-магога, что с Булкой нянчится!
— Ой, не кричи! — взмолилась Леночка.— А что, если но получится?
— А я говорю — получится, получится, получится! — пропела Катя и хлопнула дверью.
Обитатели боковушки совещались. Сева рисовал что-то на клочке бумаги, а Костя, рассматривая чертежик, сомневался, но сомнение становилось все слабее, а желание попытать счастья — все сильнее.
ТАИНСТВЕННЫЕ ДЕЛА
Затихли далекие утренние гудки, и давно уже проснувшийся Герасим Иванович вздохнул.
— 	Что-то мои галчата поделывают?— сказал он соседу, разделившему с ним комнату в доме отдыха.— Вот ворчишь на них, так и оттрепал бы за уши, чтобы не баловали, а не видишь их, и всякие думки являются.
Отдыхает, отдыхает старый мастер. Как только новые станки заняли свое место в заводских цехах, как только получили они все необходимое для работы, директор приказал Герасиму Ивановичу отправиться в загородный дом отдыха на два-три дня. Поехал мастер — и не обрадовался. Принялись за него врачи, как за старый станок: и осматривают, и выслушивают, и в ваннах полощут, и даже к энергии подключают — честное слово, устраивают электролечение. Герасим Иванович не протестует — он понимает, что у врачей тоже есть своя норма выработки, он им не мешает выполнять план, он только скучает по цеху.
Все грезится мастеру, что он идет между станками, заложив руки за спину, и замечает всякую мелочь. Что это Стеца Турбин такой бледный? Болен паренек или дома что случилось? На Це-


тюниной ботики новенькие. Ишь как сияет своими сиреневыми глазками, щеголиха курносая! Вот возьмем да проверим, как она за станком ухаживает, что ей дороже— ботики или станок. Интересно, куда Сеня Игошин сбежал? Должно быть, опять в третьем цехе пялит глаза на громадный станок «Булард». Придется паренька на «Булард» отдать — головенка у него хорошо работает, механик растет.
Кажется мастеру, что он и не отлучался из цеха, что в цехе все обстоит по-старому. Ошибается Герасим Иванович. Не все в цехе идет по-старому. Растет, шумит молодежь в шапках- ушанках, задорных беретах, в замасленных ватниках и стоптанных валенках. Вот Маша Петюнина придумала шлифовать деталь 116-«А» по-новому — не кольцо за кольцом, а всю трубку-заготовку сразу. Завкомовский художник, по просьбе Зиночки, написал Петюниной поздравительный плакат и вывесил над доской показателей. Перед этим плакатом, открыв рот, стоит мальчик в длинноухой оленьей шапке и смотрит как зачарованный. Значит, не только Нина Павловна и Стукачев имеют голову, которая думает,— у Петюниной тоже голова настоящая. А что представляет собой Петюнина, если не считать ее новеньких ботиков? Худенькая, маленькая, голосок тихонький, а вот какой плакат написан о ней желтыми, красными и голубыми буквами.
Мальчик в оленьей шапке прошел за колонны, и через минуту к нему присоединились еще два подростка. Они осмотрели второй с края «Буш», особенно ту его часть, которая называется «гитарой»,— набор шестеренок. При этом они напоминали трех заговорщиков, задумавших серьезное и даже опасное дело. Совещание вел тоненький и суетливый паренек — с видом знатока он что-то объяснял своим собеседникам по поводу «гитары» станка и разыгрывал из себя инженера.
Совещание оборвалось, как только за колонны явились Катя и Леночка. Мальчики разошлись с таким видом, будто встретились случайно и говорили о пустяках.


КАТИНА ВЫДУМКА
Обычно Катя еще до гудка бралась за работу — подготавливала все необходимое, чтобы не приходилось отлучаться от станка.
Теперь, проводив Севу нетерпеливым взглядом, она присела на стеллаж возле Кости.
— Напрасно, гога-магога, ты вчера не зашел,— сказала она.— У нас с Леночкой было производственное совещание. Мы обсуждали мое рационализаторское предложение.
Костя промолчал.
— Чего ты надулся? Тебе лодыря жалко?
— Нельзя собаку на человека уськать...
— Пускай не дерется,— откликнулась Леночка.
— А зачем вы его лодырем на всю улицу обзывали?
— А если он такой и есть? День работает — день гуляет. Почему ты его защищаешь? Ты клятву дал, а сам лодыря по головке гладишь! Твой Севка саботажник!
— Чего? — спросил Костя.
— Саботажник — это который притворяется, что работает, а на самом деле лодырь,— пояснила Леночка.— Точь-в-точь Булкин...
— Да, конечно, он саботажник! — настаивала Катя.— Почему мы все можем стараться для фронта, а он работает по настроению? Даже ты вчера семьдесят пять процентов сделал, а он пятьдесят... Ты еще скажи, что он богатырь труда! — И она засмеялась.
Как больно задели его неосторожные слова «даже ты»! Да когда же уймется, когда перестанет обижать людей поперечная душа!
— Не саботажник он,— сказал Костя.— Может, он хочет для фронта как больше сделать. Ты себя лучше других не считай. Другие, может, не хуже...
Он отвернулся от Кати и увидел Севу, который только что показался из-за колонны. Как-то странно, с быстрой усмешкой, посмотрел он на Малышка и тотчас же отвел взгляд. Может быть, он слышал весь разговор, слышал, как его защищали, и Косте стало неловко. Он взялся за работу.
327


— Как вам угодна, товарищ Малышев,— решила Катя, тоже увидевшая Севу.— Можете даже со мной вообще не разговаривать, я плакать не буду.—Она обратилась к Леночке: — Начнем, девушка. Пускай поучится!
На Ойкином станке заготовка была уже ободрана наполовину. Катя включила свой «Буш», отошла в сторону и скрестила руки на груди.
— Меня нет...— многозначительно произнесла она.
Леночка засуетилась. Как только станок закончил операцию, она, оглядываясь каждую секунду на станок Кати, точно он мог взорваться, поскорее установила новую заготовку. К этому времени резец на Катином станке уже ободрал всю заготовку. Леночка ойкнула, сняла ее, установила новую и бросилась к своему станку. Так она перебегала с места на место, а Катя следила за нею, крепко сжав губы, чтобы не вмешаться.
— Довольно,— сказала она.— Вот видишь, все получается правильно.
— Ой, Катенька, как я боялась запороть! — произнесла взволнованная и счастливая Леночка.
— Какая ты трусиха! Вот смотри!
И Катя начала делать то, что делала Леночка, но она не суетилась, не пугалась, двигалась между станками легко, осторожно, как по ниточке, а ее глаза горели синим огоньком. Казалось, что она ставила и снимала детали не спеша, а на самом деле получалось быстро. Все у нее было под рукой. И ключи, и мерительная скоба, и баночка с тавотом.
Сначала Костя невольно обрадовался, что все идет так ладно, а потом ему стало грустно. Он понял, что даст эта выдумка девочкам. Если понадобится, они смогут отлучаться из-за колонн, а «Буши» будут все работать да работать. Вот если бы Костя мог договориться с Севой работать так, как придумала Катя, можно было бы отказаться от перенастройки станка. Но Сева, уловив его подавленный взгляд, насмешливо посвистел, точно сказал: «Подумаешь, чудеса! Вот мы сделаем штуку, так это штука!»
— Учись, Малышок! — хвастливо бросила Катя.— Впрочем, у лодырей учиться легче!
Кто ее дергал за язык! Она начала день обидным словом
328


и продолжала все хуже и хуже. Ух, как захотелось Косте добиться сразу полуторных норм да и сказать мимоходом обидчице: «Вы у нас поучитесь, Катерина Васильевна! А то ползаете, как черепахи, просто жалко смотреть!»
В тот день Катя и Леночка впервые выполнили норму, и за колоннами раздался победный визг, а Костя выработал восемьдесят пять процентов. Лучше, чем вчера, но все же так мало, так плохо, что и говорить не хочется...


Глава третья
ЖРЕБИЙ
Трудно сказать, что делали старенькие «Буши» до войны. Вероятно, стояли на заводике в каком-нибудь мирном южном городке, точили простенькие детали в час по столовой ложке, и работали за ними седоусые токари, считавшие, что лучше их станочков на свете ничего нет. Разве мог кто-нибудь предположить, что «Буши» попадут в горячие руки молодых рабочих военного времени, которым казалось, что все делается слишком медленно!
На другой день утром Сева сообщил Косте, что Колька Глухих уже достал нужную шестеренку и можно хоть сейчас выполнить задуманное дело.
'— А чей станок перестроим? — осторожно спросил Костя.
— Странно,— пожал плечами Сева.— Ты же первый хотел полторы нормы выполнить! Твой станок и перестроим.
— Ловкий ты! — сказал обеспокоенный Костя и чуть не закончил: «Тебе легко чужим станком распоряжаться, а мне что будет, если неаккуратно выйдет?»
Он только подумал это, но Сева понял его мысль и улыбнулся.
— Хочешь плавать не замочившись,— отметил он, порылся в своем инструментальном шкафчике, где было много всякой всячйны, и показал Косте два длинных и тонких гвоздика.—
330


Видишь, носик у одного острый, а у другого совсем тупой.— Отвернулся, зажал гвоздики в кулаке, оставив наружу шляпки, и сказал Косте: — Тяни какой хочешь. Если вытащишь острый гвоздик, мы переставим шестеренки на твоем станке, а если тупой — на моем. Понятно?
Нужны ли были еще доказательства, что Сева тоже готов рискнуть! И Косте захотелось непременно вытащить острый гвоздик, выиграть право на перестановку шестеренок. Он протянул руку, призадумался, захватил ногтями одну из шляпок и... вытащил острый гвоздик.
— Видишь, твое счастье! — И Сева изо всех сил забросил гвоздик, оставшийся в его кулаке.— Значит, твой станок переналадим.
Получилось так, как пожелал Костя, но он испугался, До сих пор он мог выбирать: «хочу» — «не хочу», а теперь оставалось только действовать.
— Ладно, скажи Николаю,— решил он.
В конце обеденного перерыва девочки привели за колонны Зиночку Соловьеву.
— Вот как мы организовали работу,— сказала Катя.— Теперь у нас совсем не будет простоев!
Посмотрев, как девочки работают, Зиночка загорелась и сразу нашла для всего этого солидное название:
— Девушки, это многостаночничество и взаимопомощь. Определенно! У вас действительно не будет простоев. Вы молодцы, орлицы! Ваш опыт надо подхватить...
Она умчалась и через минуту притащила начальника первого цеха Тимошенко.
— Так це ж понятно! — сказал он.— При работе на станке есть время машинное, когда сам станок работает, и есть время ручное, когда токарь налаживает станок, снимает деталь да шо еще. На такой крупной детали, как «труба», да еще при таком слабом режиме машинное время получается большое. Свободно можно два станка обслуживать, а то и три...
— Однако мальчики не догадались так сделать, а девочки догадались и уже выполняют норму. Молодцы они или нет? — волновалась Зиночка, обиженная его хладнокровием.
— Молодцы, молодцы! — признал Тимошенко.— Добр#,. до-
331


бр,ег хвалю! Сегодня получите столовые талоны в зал ударника...— Он добавил с сожалением: — Вот погано тилько. то* що эта деталь для нашего цеха не характерная. Мелочь делаем. А на мелкой детали машинное время короткое. На двух станках не. успеть.
— Что же ты отстаешь, Малышок? — спросила Зиночка, как: только начальник цеха ушел.— На Северном Полюсе ты гремел, ты был новатором производства* а здесь совсем потерялся. Сергей Степанович как-то сказал, что ты стоящий паренек, а ты не оправдываешь доверия. Неужели тебе не обидно? Вы с Булкиным должны перенять пример Кати и Леночки, вызвать их на соревнование и перегнать...
— Ах, как страшно! — вполголоса откликнулась Катя.— Все равно ничего не получится...
— Нет, не размагничивай его! — возразила Зиночка.— Я уверена, что он тоже покажет всем высокий класс...— И при этом она подмигнула Косте, не подозревая, что мальчики задумали нечто совершенно поразительное.
В конце смены за колонны на минуту забежал Колька Глухих и тайком от девочек сунул Косте что-то завернутое в бумагу, а Костя спрятал сверток в инструментальный шкафчик.
Мальчики втроем отправились домой. Заслышав голоса квартирантов, Шагистый высунул нос из берлоги и поскулил, чтобы привлечь внимание Кости, но тот пробежал мимо. Шагистый, должно быть, подумал: «Странно! Если у него сегодня нет корочки, я могу это простить, но почему же он даже не назвал меня хвостатым?» — и забился подальше в берлогу.
«С ДОБРЫМ УТРОМ!»
Вернулся, вернулся в цех Герасим Иванович Бабин! Каких только ученых слов не наговорили ему доктора, хотели оставить мастера в доме отдыха еще на целую декаду, но мастер улыбнулся, сказал: «Вот как собаку Гитлера побьем, все внутреннее гайки, и шурупы подтянем. А сейчас, простите, некогда. Работать нужно». И уехал.
332


Рано утром он побрился, помолодел и задолго до гудка отправился на завод.
— Дывысь, це ж Герасим Иванович! — обрадовался Тимошенко, когда мастер зашел в его контору.— Я ж казав, що Бабин самый неподходящий элемент для отдыха. Сидай, сидай, мастер!
Не успел Герасим Иванович сесть, как Тимошенко завел разговор о том, что директор сейчас особенно жмет на мелочь, потому что заводам-кооперантам неохота возиться с малыми деталями, а из-за них задерживается сборка.
В то время как они обсуждали вопрос об установке дополнительных револьверных станков, за колоннами появились три паренька, зажегся свет.
— Давай! — прошептал Колька и засуетился, крепко сжав свой ротик и побледнев от волнения.
Отперев шкафчик, Костя, тоже взволнованный, испуганный, достал бумажный сверток; из свертка появилась шестеренка.
Колька, звеня ключом, отпустил гайки, прикрепляющие шестеренки к «гитаре», и вместо маленькой поставил большую шестерню. Теперь ходовой валик, двигающий суппорт, должен был работать раза в три быстрее, чем раньше.
— Готово! — шепнул Колька и своей шапчонкой, зажатой в кулаке, смахнул со лба капельки пота.— Пробуй, Малышок!
— Дыши! — сказал Сева, непривычно оживленный, подвижный, с горящими глазами.
На станке уже была установлена деталь, прошедшая накануне обдирку. Костя включил станок. Он сделал это сам, но казалось, что вместо него работает кто-то другой и тянет его в пропасть. Патрон стал вращаться. Костя медленно подвел резец к детали и застыл, не в силах перевести дыхание.
— Ну! — нетерпеливо сказал Сева и дернул рычаг самохода.
Суппорт двинулся влево, и резец снял первую стружку. Удивительно, замечательно! Стружка стала широкой. «Буш» немного задрожал. Никогда еще старенький станок не работал так резво. Ребята даже рты открыли.
— Видал? — торжествуя, засмеялся Колька.— Ха-ха, деятели!
333


— Ух, берет! Ух, берет! — сказал Сева.— Вот это да!
Щеки Кости запылали, волна радости смыла, унесла камень — нет, целую гору! — с его сердца. Прочь страхи, которые всю ночь мерещились ему, прочь сомнения! Смотрите, что делает «Буш»! Идите сюда, за колонны, и смотрите! Вот вам и подшефный Галкиной! Нет, пускай Галкина поучится у него, так будет правильнее!
— А он дрейфил,— проговорил Сева с завистью.— Мы, Ни- колай-чудотворец, и мой станок переналадим?
— Понравилось? — усмехнулся Колька.— Попросишь, так переналажу...
Вернулся, вернулся в цех Герасим Иванович. Вот, заложив руки за спину, идет он между станками, поглядывая налево и направо. В общем, надо признаться, что в цехе порядок. Правда, кое-кто воспользовался отсутствием мастера. Бастриков не убрал стружку из-под станка — как видно, спешил в драматический кружок; у Получиной шкафчик нараспашку. Но грешно жаловаться на ребят—не подвели мастера.
Возле доски показателей Герасим Иванович остановился, просмотрел итог каждой бригады и нахмурился. Его бригада шла ровно: 120—130 процентов изо дня в день. Хорошо? Да, еще недавно это было хорошо, йо вторая бригада вдруг добавила десяток процентов и почти догнала первую. Видишь как? Только зазевайся, и уже тебе наступают на пятки. Что же, галчата, надоело вам в передовиках ходить? Мастер пробежал фамилии на доске первой бригады, взял на заметку Перепёлкину, которая почему-то потеряла два десятка процентов и едва вытягивала норму, решил крепко пробрать отставшего Мишу Никулина, а потом повеселел: молодец Катя Галкина, молодец Леночка Туфик и почти молодец Малышок! Вот только Булкин идет неровно, нет в нем упорства...
Герасим Иванович услышал позвякивание металла, удивился и направился в конец цеха.
— Ставь на обдирку! — сказал Сева.
— Сам знаю! — ответил Костя, снял отделанную деталь, установил заготовку и переменил резец на обдирочный. Теперь он был уверен в станке и даже немного посвистывал сквозь зубы, как делал это Стукачев.
334


— Ух, берет! —снова прошептал Сева, когда резец с шумом врезался в сталь.— Ух, станочек, ух...
Вдруг Костю охватил ужас — он понял, что обязательно должна случиться беда. Кто бы мог подумать, что «Буш», старый и спокойный «Буш», может так дрожать, биться, кричать, как он забился, закричал резким голосом раненого металла!
— Стой! — метнулся Колька.
Станок замер без вмешательства Кости. Патрон вращался, но резец омертвел, не брал стружки. Ходовой валик — толстый полированный шток, обязанный передавать движение суппорту,— застыл.
В ту минуту, когда три паренька окаменели перед лицом непонятной катастрофы, послышался знакомый голос:
— Чего натворили?
Герасим Иванович наклонился к станине «Буша», осмотрел «гитару», снял кепку и опустился на стеллаж. Сначала вся кровь бросилась ему в лицо, потом отхлынула, и губы задрожали в какой-то странной, растерянной улыбке.
— Встретили мастера с добрым утром,— трудно проговорил он.— Где шестеренки возьмешь?
Все это потрясло Костю. Если бы было возможно, он дал бы нарезать шестеренки из себя.
СТАНКОЛОМ
Никогда еще люди не любили машины так горячо, как в те грозные военные дни. Советские люди знали, что каждое орудие, каждая винтовка, гремевшая на фронте, делается станком в глубоком тылу, что без их станков патронные сумки и снарядные ящики опустеют, самолет не поднимется в воздух, а военный корабль не выйдет из гавани. Вот почему они берегли машины как зеницу ока, а тех людей, которые обращались с техникой небрежно и портили ее, называли позорным именем — станколом.
На заводе было три случая порчи оборудования, но аварию по вине ученика токаря Константина Малышева нужно было признать самой тяжелой: не имел он права так распоряжаться
336


станком, так своевольничать. Это было ни на что не похоже. Молодые рабочие тайком бегали за колонны посмотреть на шестерёнки с выкрошенными зубьями. Девочки ахали, а пареньки посвистывали с видом превосходства: с нами-де такое не случится. Явилась Зиночка и сказала, ни к кому не обращаясь:
— Какой тревожный сигнал!
Когда за колоннами раздавалось обидное слово по адресу станколома, Катя и Леночка поеживались и переглядывались круглыми глазами, а Сева... Сева ничего не видел и не замечал, работал бледный, даже какой-то серый. Что же касается виновника всего происшествия, то он отсутствовал. Крохотное, почти незаметное существо, забившееся в уголок, вовсе не было Костей Малышевым. Это было просто маленькое ничто, вычеркнутое из жйзни.
Что это говорит главному механику суетливый, горячий Тимошенко? Что отвечает главный механик? Наконец они условились поставить на станок шестеренки с малозагруженного «Буша» из ремонтного цеха, а потом на свободе нарезать новые шестеренки.
Сердце Кости обливалось кровью. Как он изранил свой замечательный, свой любимый станок! Чего бы он ни дал, чтобы сгинул этот тяжелый сон!..
Кто-то наклонился к Косте, заслонил его от цеха:
— Не отчаивайся, Малышок...
Это сказала Нина Павловна. Слезы сдавили горло, и Костя еще ниже опустил голову. Возвращаясь в свой цех и поравнявшись с Катюшей, Нина Павловна что-то сказала. Девочка удивленно посмотрела на нее и увидела серьезное лицо, похудевшее, с добрыми глазами.
— Не оставляй Малышка! — повторила Нина Павловна.— Он сделал это не по злой воле.
До самого обеда Костю никто не трогал, но мастер не позволил ему возобновить работу на «Буше». До самого обеда... А что такое обед? Когда Катя сказала: «Пойдем в столовую, Малышок», он не сообразил, чето она хочет.
— Он абсолютно ненормальный! — прошептала Леночка, готовая прослезиться.
£2 Библиотека пионера, т, 9
337


— Пойдем же! — настойчиво повторила Катя.— Надо обедать, понимаешь?
Она схватила его за руку и потащила. Он подчинился.
У цеховых ворот, возле досок показателей, шумели, смеялись, что-то выкрикивали ребята. Среди них стоял завкомовский художник — длинный парень, который только и умел что рисовать. Он пристроил над доской первой бригады новый плакат и, по-видимому, очень гордился своей работой. Действительно, получилось здорово: на плакате был изображен несимпатичный человек в длинноухой шапке. Приплясывая, он доламывал станок какой-то небывалой конструкции. Во все стороны летели громадные болты, гайки и шестеренки. На плакате вверху было написано большими черными буквами: «Позор станколому Малышеву!» — а внизу еще хуже: «Станколом — помеха производству и фронту».
— Ой, не могу! — выдохнула Леночка.
Тотчас же Костя повернул обратно. Катя схватила его за локоть и попыталась успокоить:
— Ну совсем, совсем не похоже на тебя нарисовано! Только шапка немного похожа, а больше ничего. Идем в столовую!
Не ответив, Костя вырвался и ушел за колонны. Он снова забился за инструментальный шкафчик, прислонился к стене и опустил голову, глядя на ноги... Сева подошел к нему, остановился и долго молчал, не решаясь что-то сказать. Лицо у него было по-прежнему расстроенное.
— Имей в виду, Малышок...— наконец проговорил он отрывисто и глухо.— Имей в виду, что я возьму всю ответственность на себя. Ты тут ни при чем. Понял? Считай, что сломан мой, а не твой станок.
— Картинку-то на меня нарисовали,— горько усмехнулся Костя.
— Это ничего не значит... Я честный человек...— добавил Сева непонятно почему.
— Не значит? — переспросил Костя.— А вот и значит! — Его глаза зло блеснули. Он закончил: — Уйду с завода! Не нужны мне такие вот! Уйду вот... в тайгу... Скажи Николе...
Не этого ли слова добивался Сева так долго, не это ли слово
338


всячески выманивал у Малышка? Почему же он теперь пошел прочь, еле передвигая ноги?
Девочки постарались скорее вернуться в цех. Катя протянула Косте алюминиевую мисочку:
— Ешь, я для тебя хлеба и каши на свои талоны взяла. Ешь, Малышок, а то не вырастешь,— и ласково улыбнулась.
Он неохотно принялся за еду. Девочек удивило его лицо, в котором все было сумрачно и спокойно.
За колонны прибежала цеховая рассыльная и пропищала:
—■ Малышев, начцеха зовет! Скорее!
Покончив с кашей, Костя встал, вытер руки, застегнул бушлатик и направился к конторке начальника цеха. За ним в том же направлении двинулся Сева, а к ним присоединился Колька Глухих.
ВРАЖДА
Директора и парторга весь день не было на заводе. Об аварии «Буша» они узнали, когда говорили из обкома партии с главным инженером по телефону. Главный инженер передал трубку начальнику молодежного цеха Тимошенко, и тот рассказал директору, что станколомом является ученик токаря Константин Малышев, что участвовал в этом безобразном деле другой ученик, Всеволод Булкин, а переналадил станок молодой токарь из ремонтного цеха Николай Глухих.
— Та це ж одна шайка-лейка,— сказал Тимошенко.— Дружки-товарищи. Я — на Малышева, а они все — на меня, сами все рассказали, бо вин мовчит, як чугунная тумба. Ой, и впертый же хлопец!
Спустя четверть часа за колонны явился Герасим Иванович и посмотрел исподлобья на Костю, на Севу.
— Малышев, Булкин, сейчас к директору пойдем. Глухих с собой возьмите,— приказал он, круто повернулся и зашагал в цех.
Девочки испуганно глядели на Костю и Севу: к директору— ой, страшно как! Но поразительнее всего было спокойствие, с каким мальчики приняли приглашение. Костя даже не шевельнулся, а Сева, как только мастер скрылся, сказал:
339


— Ваялись прорабатывать, нашли удовольствие... Будто без этого не обойдется...
— Что ты говоришь, Сева? — послышался голос Нины Павловны.— Конечно, без этого не обойдется. Нужно ведь с вами крепко договориться, чтобы вы берегли технику.
В этот печальный день Нина Павловна несколько раз наведывалась за колонны. Теперь она присела возле Кости, взяла его за руку.
— Почему ты молчал у начальника цеха? — спросила она.— Подумай, как можно после всего этого доверять тебе станок?
— Я... Я фронту не помеха,— шепнул Костя, встал и ушел в свое испытанное убежище.
— Ты, Сева, старше и грамотнее Малышка,— сказала Нина Павловна.— Конечно, хорошо то, что ты у Тимошенко признал и свою вину, но почему ты так легко говоришь о проработке, почему стараешься ожесточить Малышка? К чему это?
Вдруг Катя выключила станок и сжала кулачки.
— Он лодырь, вредитель бессовестный! — крикнула она запальчиво.— Это он, он так нарочно подстроил, чтобы станок сломался, чтобы Малышка в свою компанию затащить и тоже лодырем сделать. Вредитель такой!
Это было тяжелое обвинение. Правда, казалось, что Костя, уставившийся глазами в землю, ничего не слышит, но Сева все же счел необходимым объясниться.
— Ты, Галкина, в наши дела не суйся! — сказал он твердо.— Конечно, мы с Колькой сделали плохо. Но мы не думали, что так получится... Я искренне хотел, чтобы Малышок полторы нормы выполнил. А теперь я всю вину на себя принимаю. Вот! — Он закончил: — Дура! — и пустил свой станок.
Все это было довольно убедительно, но оказалось, что Нину Павловну интересует не станок, а совсем другое.
— Какая у вас скверная обстановка,— проговорила она задумчиво.— Совершенно невозможная обстановка. Вы ведете себя как враги. Дошло до того, что Катя напустила на Севу собаку. Мне об этом бабушка рассказала. Как это не по-советски — такая вражда! (Катя хотела в ответ сдерзйть, но сдержалась и отвернулась к станку.) Нет, подумайте, разве мы могли бы
340


воевать, если бы все жили врозь? А какую дружную компанию вы могли бы составить, и тогда не было бы таких безобразий, как сегодня. Почему вы не дружите?
— Очень приятно с Булкиным-Прогулкиным дружить! — бросила Катя.
— Думаешь, ты мне нужна! — не смолчал Сева.
Нина Павловна досадливо махнула рукой, хотела что-то сказать, но в это время появился Бабин.
— Пошли, работнички! — скомандовал он.
Оглянувшись, как человек, неожиданно оторванный от своих
мыслей, Костя глубоко вздохнул и двинулся за мастером и Ниной Павловной.
СПОР
До этого случая мальчикам не приходилось бывать в кабинете директора, но от других ребят они слышали, что в кабинете на письменном столе стоят четыре телефонных аппарата: один — разговаривать с цехами, другой — с обкомом партии, третий — с наркомом боеприпасов, а четвертый, самый важный, к которому никто, кроме директора, не смел прикасаться,— говорить прямо с Кремлем. Может быть, это было так, а может быть, вовсе не так, но Костя даже забыл сосчитать телефонные аппараты.
В кожаном кресле за столом сидел директор, а возле стола в другом кресле, вытянув свою несгибающуюся ногу,— Сергей Степанович. Он просматривал какие-то бумаги, беря их со стола здоровой левой рукой.
Директор приказал секретарше больше никого не пускать и спросил у Нины Павловны, что ей нужно.
— Я знаю этих мальчиков... Мне хотелось бы присутствовать,— ответила она.
— Можете,— разрешил директор.— Ребята, сядьте,— указал он на стулья напротив письменного стола, а как только Костя, Сева и Колька уселись, спросил: — Кто Малышев?
— Посередине сидит,— сказал Сергей Степанович, окинув ребят спокойным, серьезным взглядом.
— Самый маленький,— отметил директор, прикуривая от
341


электрической зажигалки,— Припоминаю,.что видел его в цехе. Это тот самый Малышев, который на филиале отличился?
— Тот самый,--- подтвердил Герасим Иванович.— И тут, положим, тоже отличился, только на другой манер.
— Да,— признал директор,— расправился со станком. Дико, варварски расправился! — Он спросил у Кости: — Вот ты, Малышев, сколько пудов можешь унести? — Тут он рассердился и прикрикнул: — Встань, я старше тебя!.. Так сколько пудов унесешь?
— Два пуда далеко нашивал,— пробормотал Костя.
— Неправда, не унесешь.
— Нашивал... Я тягучий...
— Так вот, тягучий человек, завтра ты должен пронести десять пудов через весь заводской двор. Слышишь?
— Не осилить,— невольно усмехнулся Костя.— Десять — это много.
— Жила лопнет?
— Может лопнуть.
— Почему же ты решил, что станок, рассчитанпый, скажем, на два пуда, должен тащить десять? Доверили тебе надежный, исправный «Буш», который, худо-бедно, может выдавать в смену двадцать «труб», а ты его портишь. «Трубы» — важная часть «катюш». Двадцать «катюш» — это такой залп, который может уничтожить роту или батальон фашистов. Тебе кажется, что ты только шестеренки сломал, а может быть, из-за твоего безобразного поступка мы не успеем отбить на фронте вражескую атаку... Может быть, из-за этого кто-нибудь погибнет... Понимаешь, что ты наделал?
Молчание было тяжелым, но ответить было еще тяжелее.
— Расскажи, как это получилось, и дай слово, что это пе повторится,— сказала Нина Павловна.
— Я как лучше хотел,— хрипло, невнятно проговорил Костя, хотя дал себе слово, что после оскорбления, нанесенного ему художником, будет молчать.— Я как лучше хотел... Полторы нормы дать. А они, как черепахи, ползут!..
— Вот в чем дело! — живо откликнулся парторг.— Но почему ты не посоветовался со старшими? Кто тебе позволил своевольничать? Не так вас, кажется, учит Герасим Иванович.
342


— Не помеха я фронту! — горячо заговорил Костя, мысли которого пошли своим порядком и воскресили чувство острой обиды.— Я фронту не помеха, а они на стенке зачем написали! — Ему стало так горько, что он все забыл, кроме тяжкого оскорбления.— Уйду с завода, не нужны мне такие вот! — крикнул он и отвернулся, вытирая лицо шапкой.
— Что о нем написали? — спросил директор.
— Плакат вывешен, что станколом Малышев — помеха фронту,— пояснил Бабин.
— Ну, это крепко,— поморщился Сергей Степанович и перевел взгляд на Зиночку Соловьеву.
— Это председатель цехкома погорячился,— поспешно откликнулась она.— Я уже сказала ему, что плакат нужно снять...
— Уйду с завода! — упрямо повторил Костя.
— Глупости болтаешь,— остановил его директор.— Сначала станок сломал, а теперь хочешь и рабочие руки забрать? Сбежишь — поймаем, судить будем как дезертира производства.
— В тайге не поймаете,— с чувством превосходства усмехнулся Костя.— В тайге я первый всякого поймаю.
Тут не стерпел парторг. Он рассердился, посмотрел на Костю хмуро.
— Совесть тебя поймает! — сказал он и стукнул своей палкой в пол,— Она поймает, будь уверен! Всю ясизнь будешь помнить, как ты фронтовикам в тяжелый год помог... Станок из строя вывел, работу бросил, в тайгу собрался. А я думал, ты самостоятельный, верный человек.
— Так! — поддержал его директор, вынул из стола папку с широкой шелковой завязкой и раскрыл ее.— С тобой, Малышев, мы поступим строго,— решил он.— Ты кое в чем помог заводу. Филиал представляет к награждению нескольких человек за успешную работу в 1941 году. Есть среди них и ты. Вот что. написано: «Малышев Константин Григорьевич — инициатор движения «снайперских молотков» в тарном цехе, оказавший филиалу значительную помощь в выполнении декабрьского задания». Просят представить тебя к медали «За трудовое отличие». Да, хорошо бы, Константин Григорьевич, получить медаль, но сам понимаешь — не могу и не хочу я сейчас про¬
343


сить за тебя Михаила Ивановича Калинина. Теперь слушай. Я поставлю вопрос о твоем награждении, как только ты выполнишь следующие условия: ты должен поскорее освоить станок и работать так, как обещал, твой станок должен быть самым чистым в цехе, а инструмент — самым стойким. Стоимость ремонта станка ты покроешь из своей зарплаты... Сколько это составит, товарищ Тимошенко?.. Шестьдесят рублей? Вот за три месяца равными долями и внесешь. Что же касается плаката, то его надо снять...
— Да, надо снять, тем более что плакат не совсем правильный,— поддержал парторг.— Конечно, ты, Малышев, фронту не помеха, но ты сделал ошибку, а враг старается воспользоваться каждым нашим промахом. Вот почему не надо ошибаться. Понимаешь? Постарайся, чтобы твои товарищи тоже подтянулись, стали работать хорошо, отлично, по-стахановски. Подумай над этим, Малышев, над этим стоит крепко подумать.
Удивленный, выбитый из колеи словами директора и парторга, Костя опустился на стул. Но тут вскочил Сева. До сих пор он сидел какой-то безжизненный, равнодушный ко всему, что говорилось, как человек, который про себя решил все вопросы, а тут он вскочил...
— Малышев ни в чем не виноват! — заговорил он высоким, срывающимся голосом.— Это я во всем виноват, я его подговорил, а он согласился. Он меньше. И потом, мы жребий метали, по... Это из-за меня он... он медали лишился... Я прошу всю вину переложить на меня, будто я сломал мой станок, а не его... Я очень прошу! — И он умолк, задохнувшись, весь встрепанный, тонкий, дрожащий от возбуждения.
— Слыхали уже эту песню! — отмахнулся Тимошенко.
Положив подбородок на рукоятку своей палки, Сергей Степанович смотрел на Севу внимательно, но не строго, и Косте даже показалось, что в его серых глазах появилась сначала удивленная, а потом добрая усмешка. Но вот парторг перевел взгляд на Костю и посмотрел пристально, требовательно.
— Ты, Малышев, слышал, что сказал твой товарищ? — спрасил он.— Булкин хочет принять на себя всю вину. Ты этому рад? Ты согласен — так, что ли? Сказывай толком! — закончил он по-уральски,
344


Косте стало обидно. Только что Сергей Степанович назвал его самостоятельным человеком, а тут вдруг Сева повернул дело, как с ребенком, и Сергей Степанович будто согласен с ним. Но в душе Костя понял, что это не так.
— Станок-то мой! — проговорил он сердито.— Не маленького нашел. Я сломал, я и в ответе! — И он отвернулся от всех и прежде всего — от Севы.
— Малец-то все же самостоятельный! — отметил директор.
— Да, по своей вине награду потерял, своим трудом и вернет,— сказал парторг.— Сядь, Булкин. Твое предложение пе принято. Каждый отвечает за свой проступок, и это правильно, без этого не добьешься чувства ответственности решительно от всех работников. Понял?
Опустившись на стул, будто подкосились ноги, Сева поник, пришибленный, с красными пятнами на щеках. Костя посмотрел на него, на ошеломленного Кольку, который слушал, приоткрыв свой ротик, и тоже сел. Он и слышал и не слышал, как директор распекал Севу и Кольку, как объявил всем троим строгий выговор. Наконец мальчикам разрешили уйти.
— Малышок, задержись немного в цехе, а потом зайди ко мне в лабораторию,— сказала Нина Павловна.
Разговор старших у директора затянулся. Говорили о том, что нужно учить, воспитывать ребят, которые пришли на завод, минуя ремесленные училища, надо учить молодых патриотов, которые ненавидят фашистов так горячо, хотят сделать больше, чем позволяет умение, а вот по-глупому портят оборудование.
— Правда,— сказал Бабин.— Техминимум нужен, курсы, школы стахановские... Моих галчат подучи, так они у черта голову оторвут и себе приставят. Ох, галчата, галчата!
— А Малышев — паренек честный,— отметил парторг.— И этот Булкин не так уж плох. Способен на благородный поступок. Но все-таки нельзя оставлять Малышева под его влиянием... Вы, Нина Павловна, говорите, что знаете этих мальчиков. Давайте поговорим о них.


«СДЕЛАЙ ТАК!»
Нина Павловна, работавшая за столом, оторвалась от книги и подняла голову.
— Хорошо, что пришел. Присаживайся,— сказала она Косте.— Надо побеседовать. Знаешь о чем? Как ты будешь жить дальше.
Костя насупился и постарался оживить в сердце обиду.
— Чего говорить... Заплачу за ремонт станка да и уйду...
— Брось,— спокойно ответила Нина Павловна.— Прекрасно понимаешь, что никуда не уйдешь. С какой стати? У тебя хорошие перспективы — стать квалифицированным токарем, получить правительственную награду.— Она помолчала.— Сергей Степаныч просил меня сказать тебе вот что...
Он сразу почувствовал, что теперь, когда Нина Павловна передает ему слова Сергея Степановича, нельзя дурить и упираться. Он стал уважать парторга с первой же встречи, а после разговора у директора уважение еще возросло.
Нина Павловна заговорила медленно, будто припоминала сказанное парторгом, и глаза на ее похудевшем лице светились, настойчивые и строгие:
— Вот что, Малышок: прежде всего тебе нужно освободиться от влияния Севы. Он неплохой человек, он способен на благородный поступок, но до сих пор не понял своего святого долга — работать упорно, отдавать все силы фронту. Пока он этого не понял, ты должен опасаться его влияния, не идти у него на поводу. Он тебя до того доведет...
— Не маленького нашел! — живо возразил Костя, задетый за живое.
— Хорошо,— кивнула головой Нина Павловна.— Если ты не маленький, то, может быть, ты знаешь, как по-настоящему приохотить Севу к делу.
Этого Костя не знал.
— Как сделать, чтобы у вас за колоннами ребята сдружились и надежно взяли Севу под свое влияние?
Этого он тоже не знал, да и было ли это возможно?
— Если бы ваша четверка сдружилась, как дружит весь советский народ, все было бы лучше, чем теперь. Вы с Севой пере-
346


няли бы правильный опыт девочек, вы не испортили бы станок. Может быть, и Катя стала бы не такой поперечной. Скажи, положа руку на сердце, могло бы так быть?
— Ясно,— признал Костя.
— Вот и сделай так! — с неожиданной силой произнесла Нина Павловна.— Сделай, чтобы за колоннами вместо глупой детской вражды была хорошая дружба. Сергей Степанович уверен, что ты мог бы добиться этого, потому что ты крепче, устойчивее твоих товарищей. Слышишь? Он надеется на тебя. Сделай так, и ты увидишь, насколько лучше станет жить, как успешно' пойдет работа.
В дверях появился старший калильщик Дикерман.
— Товарищ инженер, третий цех выдал свежую партию сырых «рюмок»! — доложил он весело.— Будем мы сегодня работать или нет?
— Будем, конечно, будем! — И Нина Павловна на прощание сказала: — Малышок, подумай о том, что тебе говорили... Нужно серьезно думать, Малышок!
Он остался один на один с трудными задачами. Все переплелось, спуталось. По-настоящему было ясно лишь одно: он не имел права бросить завод. Мало того, что завод поддержал его в тяжелую минуту, дал жилье и хлеб,— Костю еще научили резать сталь, сделали полезным для фронта. Как же он мог оставить производство, свой любимый станок?.. Но от него еще требовали, чтобы он приохотил Севу к работе, установил за колоннами мир. Почему? Разве это его касалось? Разве он отвечает за Севу и Катю? Как будто не отвечает, но если бы Сергей Степанович сказал ему: «Откажись открыто от этой задачи», он не смог бы отказаться. Уже давно он понял, что за колоннами плохо, неладно.
По дороге домой он думал, думал... Мыслей было много, мысли так и мелькали, а решений, кажется, не было.


ВАЖНОЕ РЕШЕНИЕ
Окно боковушки светилось.
— У нас Колька Глухих,— сказал Сева, открывший дверь Косте.
На топчане сидел Колька и курил. Делал он это для важности и морщился, щурился от горького, едкого дыма, глаза его слезились. Не торопясь Костя разделся, снял валенки и сел, поджав ноги по-вогульски. Колька заерзал, бросил на Севу быстрый взгляд и начал переговоры:
— Малышок, мне сказал Сева, что ты решил идти в тайгу. Держишь слово?
Наступил ответственный момент.
— Решил было, да вот передумал,— медленно ответил Костя, глядя поверх головы Кольки, будто вычитывал решение с бревенчатой стены боковушки.— Слыхал, чай, что мне директор да Сергей Степанович велели? Никак нельзя мне уходить.
— Вот так здорово! — вскинулся Колька.— Ты же слово дал нас к манси повести. А теперь отказываешься?.. Слышишь, Севка? Он отказывается!.. Знаешь, что за это среди честных людей полагается?.. Скажи ему, Севка!
Сева, сидевший на краешке топчана, равнодушный, будто посторонний, нетерпеливо пожал плечами.
— Мы ведь тоже не сделали со станком того, что обещали.— Он усмехнулся.— Где полторы нормы... Николай-чудотворец?..
— Все равно это безобразие! — волновался Колька.— Он не имеет права! За это надо его так проучить...
— Ты не грозись,— усмехнулся Костя.— Не испугались такого.— Он помолчал и высказал совершенно удивительную мысль, может быть, неожиданную для него самого: — В тайгу не пойду. А коли вам охота, я вас не держу. Головы ваши, ноги не мои. Тамгу дам и письмо к дружку-товарищу напишу. Пускай вас проводит. У меня в Румянцевке дружок верный. Панфил Колыш, дяди Колыша паренек. Что скажу, то сделает.
Колька беспомощно смотрел на Севу.
— Можно и так,— сказал тот неохотно.— Если этот Колыш человек верный, то, в конце концов, все равно...— И снова погрузился в свое раздумье, точно к чему-то прислушивался.
348


— Тамгу дам и письмо к Панфилу Колышу напишу,— продолжал Коетя.— Пока собираться будете, я вам голова, а потом Панфил головой будет. Он парень стоящий, надежный... Вот. Собирайтесь в тайгу, а я посмотрю, чтобы все ладно было.
— В чем дело? Если ты ручаешься за этого Колыша, то...— И Колька сразу перескочил к вопросу, который интересовал его больше всего: — Говори, что нужно для похода?
Теперь Костя почувствовал себя твердо: он знал, как в родных местах люди сговариваются для похода в тайгу, как вожаки учат младших артельной спайке.
— Первое дело — друг за дружку держитесь,— сказал он.— Если у тебя брат меньшой да брат старшой, а артельный голова — твой отец родимый, солнышко красное. Что солнышко — то и ты. Солнышко спать — и ты лег; солнышко гулять — и ты скок. Артель — сто голов, один ум, а сто умов стало — артель пропала. Ну, и снаряжение нужно. Это своим порядком.
— У меня папино ружье есть,— вставил Колька.— Складное ружье, двустволка центрального боя. Можно в мешок спрятать, и никто не заметит. Пороха и дроби достанем. Сами набьем патроны...
Началось обсуждение — что нужно для похода в тайгу. Эта тема совершенно захватила Кольку, но его компаньон не принял никакого участия в совещании, так что Колька даже возмутился:
— Разве тебя это не касается? Почему я должен обо всем думать и заботиться!
— Подумаешь, заботы! — процедил сквозь зубы Сева.
Наконец встал самый важный вопрос — срок выхода экспедиции.
— Знаешь, Малышок, мне кажется, что не нужно ждать осенних туманов, можно раньше выступить,— сказал Колька, подмигнув Севе.— Конечно, попасть в синий туман интересно, но ведь нам важно что? Нам важно, чтобы у нас был друг манси, который хорошо знает золотоносные места. Понимаешь? Мы попросим Бахтиарова, чтобы он за тамгу показал нам хорошее место. Пускай оно будет не такое богатое, как Святое озеро...— И Колька снова чуть-чуть подмигнул Севе.— Но лучше взять золота хоть меньше, да быстрее. Ведь война не ждет, Малы¬
350


шок,.. Ты пе думай, что мы не верим в сипий туман, но...— Он спутался и замолчал.
— Что ж, ваше дело,— согласился Костя.— Бахтиаров, конечно, всякие места знает...
— Все-таки расскажи про синий туман,— попросил Колька.— Я очень люблю такое...
— Сказывал я уж... Ну, слухайте.
В стены боковушки вошел мир, полный чудес. Участники похода очутились на вершине высокой горы, возле шалаша из оленьих шкур. Наступила минута, которая не повторится никогда.
Темно-зеленая неподвижная тайга лежала внизу без конца и края. Тени облаков скользили по вершинам сосен и кедров, как взмахи легких крыльев, и исчезали в тишине.
Откинулась пола шалаша, и вышел Бахтиаров — старый, морщинистый, темнолицый, в казакине, расшитом тусклым, потемневшим галуном, с волосами, заплетенными в тугую косичку.
Он остановился над обрывом, заслонил глаза рукой от солнца и стал смотреть. Обладатели тамги ждали его слова.
Все туманнее и мягче становился парной, неподвижный воздух, все бледнее небо. И вот в темно-зеленом таежном покрове земли обозначилась узкая, извилистая, синяя-синяя трещинка. Она была очень узкая... нет, немного шире... нет, очень широкая. Такие трещины прошли по всей тайге, разделив ее на острова и островки.
Это над лесными речушками поднимался синий туман, овладевал долинами и логами, молчаливо наступал на гору. Не стало ничего, кроме светлого неба, да бледного солнца, да синего-си- него моря, подступавшего все ближе к ^вершине горы. Бахтиаров обернулся к трем смельчакам, глухо проговорил:
— Айда!
Трое двинулись за ним. Теплая мгла охватила их, скрыв солнце, а впереди смутно, призрачно маячила фигура проводника. Путешествие к Святому озеру началось, но переживали его в своем воображении лишь Костя и Колька, а Сева машинально перелистывал какую-то растрепанную книжку.


ТУПОЙ ГВОЗДИК
Поздно ушел Колька Глухих домой. Закрыв за ним дверь, Сева вернулся в боковушку, опустился на топчан возле столика.
— Ты ровно занедужил,— сказал Костя, готовясь забраться под одеяло.— Сам не свой...
— Нет,— шепнул Сева,— это просто так,— И через силу, будто делал опасный шаг, продолжал: — Я тебе сейчас скажу такую вещь, что ты... меня убьешь. Но я должен сказать...
— А может, и не убью. Зачем тебя убивать, ты не зверь,— шутил Костя.
— Я перед тобой подлец,— так же трудно проговорил Сева.— Это из-за меня ты лишился медали...
Напоминание было тяжелым, Костя омрачился,
— Ты за старое ше берись,— «жазал -он.— Я потерял, я и обратно заработаю. Слыхал, что Сергей Степанович сказал? Не маленькие тут, не твоя печаль.
— Нет, моя!..
Он сорвался с места, полез в карман своего ватника, висевшего у двери, что-то достал и протянул Косте на ладони. Это был тупой гвоздик. Тот самый гвоздик, который остался в кулаке Севы после того, зсак Костя вытащил свой жребий. Сева с досады забросил тупой гвоздик— почему же твоздик снова очутился у него? Зачем Сева его показывает? Сначала Костя ничего не сообразил, а потом сразу сообразил и похолодел: Сева смошенничал, Сева перед жеребьевкой подменил тупой гвоздик острым, у него в кулаке было два острых гвоздика. Костя переналадил свой станок по фальшивому жребию.
— Ты... ты зачем так сделал? Так нахально? — спросил он, еле' ворочая языком.— Злодей ты, проклятый ты человек! — крикнул он с отчаянием.
— Я был уверен... я был уверен, что мы переналадим станок правильно,— тусклым голосом ответил Сева.— Я не хотел тебя подводить. Я только хотел, чтобы ты свои полторы нормы выполнил, от обязательства освободился, чтобы тебе некуда было податься от синего тумана. А когда ты медали лишился, я почувствовал... Медаль ни за какое золото не купишь! — Глядя на Костю темными, неестественно большими глазами, он сказал
352


облегченно и в то же время с болью: — Теперь все знаешь. Хочешь — убей, хочешь — на мороз выбрось. Как хочешь...
С гудящей головой, разбитый, Костя лег и отвернулся к стене. Сева остался сидеть у столика.
— Ложись... Свет потуши,— сказал Костя.
Свет в боковушке погас, но Сева не лег спать, и сон не пришел. В голове Кости метались самые разнообразные мысли: тяжело, очень тяжело было то, что он глупо доверился Севе, а тот обманул, надул его, как маленького, сделал станколомом, подвел под строгий выговор в приказе, который завтра будет вывешен в цехе на черном щитке возле доски показателей. И в то же время почему-то стало особенно жаль Севу, стало жаль этого мальчика, который пережил так много и теперь все метался, все тревожился.
— Не могу, не могу я на заводе! — вдруг выкрикнул Сева, сделал резкое движение, и что-то скрипнуло, порвалось — как видно, он рванул на себе рубашку.— Я не могу так больше! Принес бы золото, всем бы доказал, что могу много сделать...— Помолчав, он с горькой усмешкой кончил: — Теперь ты, конечно, тамги не дашь.
Костя сказал медленно, будто искал что-то в темноте:
— А я от своего слова не отказ... Делай как знаешь... Тебе на заводе скучно, а мне ничего. Я останусь... Только пока я тебе тамгу не дам, ты будь мне друг-товарищ... понятно? А то нет у меня друга-товарища. Только Миша один...
— Малышок, разве я когда-нибудь от этого отказывался! — воскликнул Сева даже как-то испуганно.
-— Что я, то и ты,— проговорил Костя, додумывая свою мысль.
— Честно, что ты, то и я!..
Не зажигая света, Сева стал раздеваться и делал это так осторожно, точно боялся неловким движением нарушить решение Кости.
— Малышок, ты великодушный человек,— сказал он тихо.— Я тебя не раз обижал, а ты не мстил... Ты меня даже защищал... Помнишь? И сегодня ты опять поступил великодушно... Я не хочу быть перед тобой низким подлецом, Малышок!
— Ладно, спи знай,— ответил смущенный Костя.


Глава четвертая
ДЕСПОТ
За колоннами еще никого не было, когда Герасим Иванович привел сюда Костю.
— Вот... Ты, Малышев, сломал, напакостил, а мы наладили,— отрывисто проговорил он, указав на «Буш».— Работай да помни, что тебе вчера приказали. Плохо работать будешь — в бригаду чистоты переведем, заводскую территорию со старушками убирать. Хорошо работать будешь — старое поминать не станем... Что скажешь?
Что мог ответить Костя?
«Заготовки пойду таскать»,— решил он.
Помолчав, мастер уже не так строго проговорил:
— Недружно вы здесь живете, чужаком друг другу. При таком положении вы все станки переломаете, а не то что... Хоть разгоняй вас по разным углам. А это жаль.;, Квалификация у вас хоть маленькая, а уже имеется. Вот Нина Павловна вчера разговор с парторгом имела, будто ты паренек с понятием. А ничего ты, в общем, не смыслишь, как я посмотрю. У Галкиной в чем душа держится — заготовки тащит, чуть не падает. Так нет у тебя соображения помочь. Девочки ведь — не мужики.
— Помогу...— пообещал Костя.
— Делай, ладно будет,— одобрил мастер.
354


Как только Сева показался за колоннами, Костя приказал:
— Давай заготовки таскать!
Тайком Сева взглянул на Костю — тот был спокоен, как всегда, разве что немного серьезнее.
Заготовки нужно было возить со двора, с мороза, и ребята не любили этого занятия. Молча мальчики сделали два рейса с тележкой и сложили подернутые инеем заготовки у своих станков.
— Пошли! — И Костя взялся за тележку.
— Зачем? — удивился Сева.— Мне на два дня хватит.
— Что говорят! — прикрикнул Костя.
И Сева подчинился, чтобы быть с ним заодно, но, увидев, что товарищ складывает заготовки возле станка Галкиной, остолбенел.
— Еще что! Очень нужно! Что я им, подсобник, что ли? — зашумел он.
— Пакость строить можешь, а как доброе что, так тебя нет,— сказал Костя, глядя ему в глаза.— У Галкиной в чем душа держится, через силу работает, а ты...
Сева опустил взгляд, взялся за тележку и потащил ее к цеховым воротам. Когда они вернулись, их встретили две пары изумленных глаз: пара синих и пара черных и блестящих, как спелые вишни.
— Ты, Катерина, рабочие рукавицы Севолоду отдай,— деловито распорядился Костя.— Свои он невесть как разодрал. А тебе рукавицы не снадобятся. А коли что, у Ленушки возьмешь.
Это было официальным заявлением, что девочки освобождаются от возни с заготовками.
— Ничего не понимаю,— сказала Катя.
— И не понимай... Думаешь, сами мы? Мастер приказал, а то в чем у тебя душа держится,—объяснил Костя и пошел к-станку.
— Все-таки мерси,— поблагодарила Леночка.
Начался день. Внешне все обстояло по-старому: пыхтел у станка Костя, шушукалась с подругой Леночка, равнодушно работал Сева. Но все же день был особый. Отправляясь сдавать резцы в заправку, Катя как бы между прочим предложила:
— Малышок, тебе нужно резцы заправлять?
355


Он вручил ей один резец, а из шкафчика Севы вытащил два, на редкость тупых.
— Не трогай, сам отнесу! — бросился к нему Сева.— Подумаешь!
— Работай! — осадил товарища Костя.— Только и глядишь — с места сбежать!
Да что же это такое, в самом деле! Сева хотел взорваться, но встретился со взглядом Кости и снова сдался. Обедать Костя пошел один через второй цех, чтобы не встречаться со знакомыми ребятами. Вернувшись за колонны, он увидел, что возле Севы вертится Колька.
— Малышок, я ножи заказываю Гришке Панову из инструментального цеха,— сообщил он шепотом.— Рукоятки из черного эбонита, и на рукоятке девиз: «Вперед!» Чехлы из брезента сами сделаем...
Костя промолчал.
— Кстати, ребята в цехе говорят, что вы с Севой для девчат заготовки таскаете, как подсобники. Охота вам унижаться! — не дождавшись ответа, заметил Колька.
— Это дело не твое,— осадил его Костя.— Мы не унижаемся, а социалистическую помощь оказываем.— Он распорядился: — Завтра до смены и ты приходи помощь оказывать.
Такого явного вызова Колька не ждал. Он растерялся, уставился на Костю, потом бросил взгляд на Севу, ища поддержки и защиты, но Сева сделал вид, что ничего не слышит.
— Ты что, что? — забормотал Колька, нелепо улыбаясь и топчась на месте.— Ты это серьезно? Смешно, ей-богу! Почему я должен для чужих да еще в чужом цехе заготовки таскать?
— Испугался друзьям-товарищам помочь! — отметил Костя.— Слабосильная ты команда, вот что! Куда тебе в тайгу... Не пущу я тебя!
Что правда, то правда — Колька был весь какой-то несущественный. Светлые волосики венчиком выбивались из-под шапчонки, руки были тонкие, движения торопливые: легковесный человек.
— Я тебе не согласен подчиняться! — заявил он с отчаянием, стараясь выдать это отчаяние за гордость.— Севка, удивляюсь тебе, честное слово!
356


Костя знал, что теперь нельзя допускать послаблений, и молча занялся работой.
— Ну-ну, здорово!.. —протянул Колька.— В конце концов, если ты так ставишь вопрос, то не надо и тайги. Подсобником я становиться не согласен из принципа!
Но его голос прозвучал так жалко, так неуверенно, что Сева усмехнулся: ничего, если он может таскать заготовки для девчонок, то и Глухих — не барин.
И Колька понял, что ему придется отложить свои принцип.
— Алло, Малышок-корешок!
Костя не поверил себе — на него смотрел Миша Полянчук, неожиданно появившийся между колоннами.
ИСКУШЕНИЕ
Это был Мйша Полянчук, такой же, как всегда, с веселыми глазами* с носом, немното расщепленным на конце, в шапке- ушанке, молодцевато сидевшей на голове — ухо направо, ухо налево.
— Малышок, жив-здоров? Сейчас я в отдел капитального строительства зайду, а потом посмотрю длинный цех и канаву. После смены поболтаем о твоих делах, друг сердечный.
Не помнил Костя, как он сдал готовые «трубы» старенькой учетчице тете Паше, как убрал у станка. Ему было тревожно, неловко: он догадывался, что Миша знает о его беде.
Когда он освободился, когда все ушли и за колоннами стало тихо, явился Миша.
— Присядем рядком да потолкуем ладком,— сказал он, усадил Костю на стеллаж и обнял его за плечи.— Станок, значит, сломал? — спросил он так просто, что у Кости отлегло от сердца.
— А ты почем знаешь?
— Сегодня утром Зиночка по телефону сказала. А тут как раз начальник филиала меня на завод кое за чем послал. Здорово тебя прорабатывали?
— Как след,— ответил Костя отвернувшись.
— За дело?
357


— Ясно, за дело,—признал Костя.---Станки ломать — непорядок.;.
— Вот это я люблю!— одобрил Миша, обнял его еще крепче и поучительно добавил: — Сознательность важнее всего.— Оя помолчал и приступил к вопросу, который особенно занимал его.— А к нам ты не надумал, Малышок? У нас дела пошли боевые. Снайперов молотка стало много, и Петрусь Зозуля — самый лучший. Упаковка чуть совсем не запоролась. Мы ей людей послали. Мингарей опять снег ел, а помощь все-таки принял, потому что главное — это интерес фронта... Начальник филиала говорит, что если ты согласен перебраться на филиал, то он лично устроит это дело.
Как это было заманчиво, как переворачивалось сердце у незадачливого токаря!
— Снабжение у нас улучшили, два новых общежития открыли для взрослых рабочих и одно — для молодых. Клуб еще,— продолжал искуситель.— Кино часто бывает... Сколько хочешь сеансов смотри... Вчера конфеты выдавали сверх нормы, вот попробуй.— И он сунул Косте большую конфету без обертки.— Она не то что шоколадная, но на шоколадную нечаянно посмотрела... Так что же я услышу, корешок?
Зажмурить глаза, тряхнуть головой, сказать «да», будто в воду прыгнуть,— и конец всем волнениям, впереди счастье, жизнь возле Миши, которого он полюбил, как брата...
— Директор велел за ремонт станка три месяца платить,— глядя прямо перед собой, проговорил Костя.— Обязательство выполнить. Слышь? К медали меня представляли, а теперь не дадут.— Тут лицо великого деспота сморщилось, он протянул Мише конфету в знак того, что отвергает все соблазны, и закончил: — Не рука с завода уходить. Ребята болтать станут... что меня из токарей выгнали...
— Правильно, Малышок! — со вздохом признал Миша, обняв его еще крепче.— Я об этом тоже думал... Знаешь, я, между прочим, немного боялся, что ты сразу согласишься, уцепишься за меня... А согласишься — значит, ты не совсем такой, каким сначала показался. А ты правильно! Попал в тяжелое положение — не уходи, пока не выправишь. Ну, а киснешь зачем? Вот уже ямка на щеке, полная слез. Это не по-геройски. Ешь конфе¬
358


ту. Сладкое от слез помогает. А это домой возьми.— И он положил в карман Костиного ватника несколько конфет.
Когда Костя немного успокоился, Миша стал прощаться:
— Теперь я к вам буду чаще наведываться как комсорг всего филиала. Мы в оба следим, как у вас подвигается монтаж новой сборки. Нам уже некуда тару девать. В нашем цехе сейчас инженер Балакин работает, рационализаторские предложения собирает. Такой чудак, веселый, а поет, будто колесо скрипит. Парторг у нас чуть не каждый день бывает. Деловой!.. Ну, кажется, ты успокоился. В общем, Малышок, я уезжаю спокойно. Прошу тебя, в другой раз не ломай станки. Давай руку!
Ушел, ушел друг-товарищ, и Костю охватила самая тоскливая тоска. Он отказался от предложения Миши, потому что должен был так сделать, но ведь он от счастья отказался, и теперь уже нельзя было взять слово назад. Гордость не позволила бы ему сделать это, пока он не выполнит все условия, поставленные директором, чтобы никто не смел говорить, что он сбежал от трудного дела как последний трус.
СЕРЫЙ ПАКЕТ
В те дни мороз стоял такой крепкий, что даже Шагистый не вытерпел и перебрался из своей снежной берлоги в сенцы. Костя вспомнил, что не припас корочки, достал конфету, поколебался и отломил кусочек для своего любимца. Не сообразив, в чем дело, Шагистый сразу проглотил подачку и только тут понял, что совершил большую ошибку, так как не успел распробовать что-то чрезвычайно вкусное. Он вильнул хвостом и вопросительно посмотрел на Костю: «Интересно, что это было?»
— Тебя хоть чем корми, ты, дурной, не понимаешь,— упрекнул его Костя.
В боковушке, сидя с ногами на топчане, Сева тянул чай из эмалированной кружки и читал газету, лежавшую у него на коленях. Зимой он пристрастился к чаю и газетам, достал где-то помятый голубой эмалированный кофейник, брал кипяток на кухне и пил до тех пор, пока в животе не начинало булькать.
Теперь он пил чай по-особому — отхлебнет, сладко-сладко
359


зажмурится, вытянет губы, нежно свистнет: «Фью!» — снова отхлебнет и снова свистнет.
— Ты чего кикимору строишь? — спросил Костя.
— Чай со свистом вприкуску пью,— объявил Сева,— Сам изобрел... Фью?
— Сахар-то по карточке получил? Неужто все съел?
— А в поход что возьму? — напомнил Сева.— Я половину сахарного пайка в неприкосновенный мешочек пересыпал. Хочешь чаю со свистом? Мне не жалко.
— Пей с конфетой,— сказал Костя и положил конфету на стол.— Думаешь, мне жалко?
Севу обрадовало, что Костя начинает с ним дружить.
— Хорошая конфета, третий высший сорт с перцем,— похвалил он, расправившись с конфетой молниеносно.— А скажи, неужели правда, что рысь даже на людей кидается? Ведь это небольшое животное...
— Бывает небольшая, а бывает ничего... На мужика, может, и не кинется, а на дитё вот кинулась.
Прихлебывая чай, он стал рассказывать Севе о повадках рыси, но стукнула входная дверь, весело заскакал Шагистый, послышался голосок: «Перестань, глупый, повалишь!» — и Катя постучала в дверь:
— Малышок, я для тебя письмо из нашего ящика вынула!
Письмо?.. В сенцах Костя получил из рук Кати серый пакет,
заклеенный хлебным мякишем, с косолапо написанным адресом, и растерялся, так как получил письмо впервые в жизни.
— Я думала, это мне письмо, а это тебе,— разочарованно сказала Катя.
— С фронта, поди? — спросил он.
— Вот смешной! Разве фронтовые письма бывают с марками?.. Что ты его вертишь? Распечатай! Фу, какой ты! Дай сюда!..
Она надорвала конверт и вынула лист шершавой бумаги, а из этого листа выпал маленький листочек и медленно опустился на пол. Катя подхватила его, развернула и взялась за сердце.
— Ох, Костя, знаешь, это...— прошептала она.
Костя смотрел на листочек, боясь принять его,— и все-таки
360


принял, посмотрел и прочитал. Там было написано, что сержант Дмитрий Григорьевич Малышев пал смертью храбрых в боях с фашистскими захватчиками. И Костя все понял, но будто он в эту минуту был где-то очень далеко, и то, что он понял, поэтому казалось каким-то смутным, неправильным. Он стоял неподвижный, испуганно глядя на бумажку.
— Пойдем! — шепнула Катя, взяла его за руку и провела в гостиную.
За ними пробрался Шагистый и понюхал медвежью шкуру, которую он знал еще тогда, когда эта шкура была живой, страшно рычала и отбивалась от него лапами с острыми, кривыми когтями. В память об этих когтях Шагистый не сел на шку- РУ» а устроился прямо на полу, положив морду между лапами и переводя взгляд с одного на другого. У хозяев что-то случилось: сидя на медвежьей шкуре, они молчали, но они думали очень грустное, и Шагистый это чувствовал.
— А ты? Тоже такое получила? — спросил Костя.
— Нет... я такого... не получала,— едва слышно ответила Катя, и ее глаза стали неподвижными и прозрачными, как стеклянные.— Если я такое получу, я... непременно умру...
Шагистому захотелось поскулить. Он подошел к Кате и чуть-чуть лизнул ее в щеку. Щека была мокрая, соленая. Катя не рассердилась, только слабо отмахнулась. Стараясь не наступать на медвежью шкуру, Шагистый потянулся к Косте, ткнулся носом в его плечо и снова лег.
— Шагистый нас пожалел,— сказала Катя.— Хочешь, я прочитаю письмо?..
Писал румянцевский сосед под диктовку Павлины Леонтьевны Колобурдиной. Отвечая Косте, старушка сообщала, что ей передали из военкомата похоронную о Митрии. «Погиб наш сокол ясный, погубил его фашист проклятый»,— писала Павлина Леонтьевна, а дальше было несколько поклонов от знакомых.
— Если я тоже получу такое, я непременно умру,— повторила Катя.
Горе сжало сердце Кости. Он как-то вдруг снова понял, что Митрия нет на свете. Он встал, ушел, сел в сенцах возле кадки с водой и обнял за шею Шагистого, который последовал за ним.
361


Так он сидел, поджав ноги, по-вогульски, и смотрел в темноту широко открытыми глазами.
...Митрий, Митрий, как же это так, большой брат Митрий! Как же смог убить тебя фашист? Ведь ты медведя убил... Ты белку бил малой пулькой в ее быстрый глазок, чтобы не портить шкурку. Ты за сохатым бежал быстрее ветра, и зверь не мог уйти... Как же это убил тебя фашист?! Ты бы не поддался ему, Митрий! Ты бы ударил его насмерть длинным ножом и руками придушил бы его, а коли что, так и зубами бы грыз его, проклятого...
Да нет, никто це поверит ни в Румянцевке, ни в городе Ив- деле, ни в вогульских юртах, что большой Митрий, веселый Митрий пал наземь. Не верит этому и Костя и не поверит никогда. А то, что он молча плачет, обхватив шею Шагистого и прижавшись к нему головой, так это просто потому, что о Митрии написали такую страшную бумажку, это потому, что его болит сердце, а он не волен теперь над своим сердцем.
Потом его глаза наполнил жгучий невидимый огонь. Он глядел, глядел в темноту, и ему казалось, что там стоит кто-то черный, злобный и ненавистный — такой ненавистный, что сердце стало тяжелым, как свинец. Он знал, кто это! Это был тот, кто раздавил танком дом Севы, кто осиротил его товарищей из молодежного цеха, кто убил Митрия, кто принес столько горя в богатую и счастливую страну. До сих пор он был далеко, а теперь стоял в двух шагах, совсем близко, и насмешливо щерился.
— 	Постой, постой! — едва слышно произнес Костя. ~ Постой, будет тебе! — повторил он, до боли сжав кулаки.
ТИШИНА
Бывает так, что после бури ветер сложит крылья, тучи останутся на небе и наступит тишина. Тяжелая тишина охватила Костю. Дни потянулись медленные, сумрачные. Он пораньше уходил на завод, привозил заготовки, работал, не отлучаясь от станка, делал все больше и больше, следил, чтобы Сева не раскисал, не лодырничал, но, сколько бы он ни сделал, радости не
362


было, и кончалось все усталостью без мыслей и желаний. Обедал он как-то неохотно, забывал поужинать— не хотелось есть.
В цехе все знали, что погиб его брат-фронтовик, и, не высказывая этого, жалели Малышка.
Раньше парторг Сергей Степанович при встречах с Костей в шутку спрашивал* не жалеет ли он, что променял звание первого снайпера молотка на станок, а теперь смотрел внимательно, будто хотел без слов понять, о чем он думает, и в его серых глазах светилось сочувствие.
Парторг нередко бывал в молодежном цехе. Обычно его сопровождала Зиночка Соловьева, но однажды он пришел за колонны без Зиночки и, опершись на свою палочку, долго смотрел, как работает Костя.
— Ну, молодец, парень! — сказал он вполголоса.— Видел я сегодня на доске показателей... Норму ты выполняешь, и твой товарищ подтянулся. Это хорошо! Значит, напрасно я за тебя боялся. Крепко стоишь...
Костя склонился к станку, в носу у него защипало.
— Вот какие наши люди! — проговорил Сергей Степанович, точно беседовал с собой.— Лишился ты единственного брата. Большое это горе... Другой, может быть, руки опустил бы, а ты все лучше работаешь. Понимаешь, это значит, что твой труд — это борьба, что ты врагу мстишь и за брата и за все!
— Понимаю,— шепнул Костя непослушными, дрожащими губами.— Я, может, еще больше сделаю.
— Уже немало фашистов от твоей честной руки в землю легло и еще больше ляжет!..— Сергей Степанович помолчал, глядя на Костю все так же внимательно, и добавил: — Одно мне в тебе не нравится, Малышев: похудел ты, осунулся. Ты себе этого не позволяй, следи за собой. Ослабеешь — врагу легче будет. Я скажу, чтобы тебе дали дополнительное питание.
— Не надо... Обойдусь... Как все, так и я...
Тут случилось то, что очень удивило ребят: парторг своей подогнутой, искалеченной рукой обхватил Костю, привлек к себе, заглянул ему в глаза, ничего не сказал и ушел, ступая быстрее, чем обычно. Забившись за инструментальный шкафчик, Костя просидел там до тех пор, пока ребята не убежали обедать.
На заводе стал чаще бывать Миша. Иногда Костя шел с ним
363


посмотреть, как подвигается копка канавы от нового сборочного цеха к речке. Продрогнув на канаве, они забирались в термический цех, за печи, и Миша рассказывал о теплой стране Украине или тихонько пел украинские песни, которые очень нравились Косте, потому что были печальные.
Подготовка к походу в тайгу тем временем продолжалась, по вел ее главным образом Колька и возмущался, что Сева не проявляет никакой инициативы. Зато у Кольки инициативы было сколько угодно. Например, он купил в магазине «Охотник» два светящихся карманных компаса и, проверяя их, ходил на работу по одному компасу, а с работы — по другому. Он также достал геологическую карту Урала, какие-то научные книги и, захлебываясь, толковал о горах Тум, Мартай, Попова сопка, так как был уверен, что Бахтиаров поведет их именно на эти горы. Однажды он сказал, что решил привести Севу к кровавой клятве.
— 	Не делают у нас так по-дурному! — высмеял его Костя.
Чем глупее были выдумки Кольки, чем больше суетился, увлекался этот паренек, тем насмешливее улыбался Костя, а после разговора с парторгом вся затея вдруг представилась ему детской игрой, и ему было странно, что Сева продолжает в ней участвовать, хотя и без прежнего пыла. Но к чему Костя относился ревностно, так это к соблюдению полной тайны. Он приказал компаньонам прекратить на заводе всякие разговоры о подготовке экспедиции. Колька охотно согласился с ним, назвал соблюдение тайны конспирацией и предложил всем посвященным при случайных встречах на заводе подмигивать друг другу левым глазом. Костя отнесся к этому как к очередной глупости и нарочно забывал подмигивать. Сева последовал его примеру, так что Колька подмигивал один.
Итак, соблюдалась полная тайна-конспирация. Тем большей неожиданностью явился для Кости один разговор с Ниной Павловной.


Глава пятая
КРАХ КОНСПИРАЦИИ
Однажды Нина Павловна и Костя вместе шли на работу в утренних сумерках. Мороз оборвался, было тепло, и они не спешили.
— Не ладится дело, Малышок! — пожаловалась Нина Павловна.— Сколько уж у нас перебывало ученых, сам профессор Колышев взял над нами шефство, а всё семь с половиной, иногда восемь успешно закаленных «рюмок» из десяти. Главк пишет, что он согласен на пятнадцать — двадцать процентов брака «рюмок» по вине закалки. Но как жаль терять пятнадцать — двадцать деталей из каждой сотни! Надо, во что бы то ни стало надо добиться минимального брака!
Сверху они увидели костер. Его жгли землекопы.
Канава приближалась к холму.
— Вот скоро дополнительную сборку пустим, деталей потребуется еще больше,— проговорила Нина Павловна.— Надо спешить с моей работой. А вы, ребята, подгоните «трубы». Завод снова получил повышенное задание. Начинаются самые горячие дни.— Она помолчала и с усмешкой заметила: — Знаешь, я готова разочароваться в тебе, Малышок. На первых порах ты кое-чего добился—заставил Севу помогать девочкам, атмосфера за колоннами стала лучше, но... Ты считаешь, что Сева работает хорошо?
365


— Ясно, лучше работает. Вчера уже норму дал.
— Мне кажется, что норма ничего не доказывает. Сева не увлекся работой по-настоящему, она не стала его главным интересом. Антонина Антоновна заметила странную вещь: Сева тайком сушит сухари и складывает в мешочек под топчаном. Сахар он тоже копит...
Конспирация лопнула с треском. Растерявшийся Костя ждал продолжения.
— Мне кажется, что Сева хочет сбежать с завода,— подвела итог Нина Павловна.— Я, конечно, и мысли не допускаю, что ты с ним заодно. Ведь так?
— Так,— ответил Костя.
— Ты понимаешь, что это было бы черным предательством, которое никогда не простится, не забудется?
— Понимаю... Да и Севолод к работе привыкнет — не уйдет. Глупость это, больше ничего...
— Боюсь такой глупости! — сказала Нина Павловна.— Придется обратиться к Зиночке и Герасиму Ивановичу, если не удастся отговорить Севу. Это твой долг, потому что ты, по-видимому, знаешь о глупости, как ты называешь Севин замысел. Севе надо наконец понять, что мы должны помогать фронтовикам без задних мыслей, отдавая работе все силы, все думы. Поговоришь с Севой?
— Поговорю,— пообещал Костя, обрадованный, что Нина Павловна пока не дает делу хода.
— С Катей тоже нехорошо,— озабоченно проговорила Нина Павловна.— От нее только и осталось, что ее характер да глаза. И это нельзя объяснить лишь последствиями болезни. Конечно, она спрятала какое-то горе, какое-то беспокойство и надорвалась. Нет ничего тяжелее такой ноши, если ее несут в одиночку. Малышок, посоветуй Кате обратиться к доктору! Убеди ее!
Так кончился этот неожиданный разговор.


ПОРВАННАЯ ГАЗЕТА
Костя легко себе представил, как может дальше пойти дело: Нина Павловна, чего доброго, скажет о приготовлениях Севы Зиночке Соловьевой, та при случае скажет Мише, а Миша вспомнит разговор о тамге, свяжет приготовления к побегу с именем Кости и обвинит его в том, что он неверный человек...
Взбудораженный, Костя бросился в красный уголок, где Сева перед работой обычно читал газеты и журналы. Здесь Севы не было.
Заведующая красным уголком Анна Семеновна с возмущением о чем-то рассказывала Зиночке Соловьевой, потрясая газетой.
— Малышок, Малышок! — окликнула Зиночка.— Что творится с Севой? Сел читать газету, потом цорвал ее, нагрубил Анне Семеновне... Что это за некультурность!
— Никогда больше не позволю ему брать газеты! — заявила тоненькая и строгая Анна Семеновна.— Если каждый начнет рвать газеты, что будут читать другие?
Костя нашел товарища в цехе, за колоннами. Сева сидел на стеллаже, маленький, съежившийся, запустив пальцы в свои пышно отросшие пепельные волосы, а в сторонке растерянно топтался Колька.
— Ты зачем газету некультурно порвал? — спросил Костя.— Вот будет тебе от Зиночки!
— Не твое дело, хоть ты не лезь! — качнул головой Сева, поднялся и, как деревянный, потащил за собой тележку.
— Что с ним случилось? — спросил Колька.— Я ему говорю: «Нужно понемногу покупать дробь», а он ругается: «Пошел вон, ты мне надоел!» Вот так здорово!
Когда они присоединились к Севе, он уже кончал грузить заготовки; отрезки труб гремели, с силой брошенные на тележку.
— Стой! — приказал Костя.— Кто велел сухари сушить?
— Инициатива масс,— пошутил Колька.— А тебе жаль! Это он мой хлеб сушит.
— Не дам тамгу! — забушевал Костя.— Нина Павловна от
367


бабушки прознала, что Севолод сухари запасает. Понятно — сбежать надумал.
— Фунт! — поразился Колька.— Мы же условились, Севка, что ты будешь сухари конспиративно сушить, как только бабушка куда-нибудь уйдет.
— Она, наверное, по запаху догадалась,— безучастно сказал Сева.
— Конспирацию выдумали, головы дырявые! — продолжал бушевать Костя.— Велит Нина Павловна уговорить Севолода на заводе остаться, хорошо работать, кабысь он под моим влиянием. А то расскажет она Зиночке. Будет вам конспирация, не наморгаетесь!
— А ты скажи, что уговорил...— сразу нашелся Колька. — Ты, Севка, нажми на работу!
— Чего ты мной распоряжаешься! — крикнул Сева.— Что я тебе — раб? Да? Вы мне оба надоели! Кабысь-кабысь, без вашего влияния обойдусь! — И он яростно потащил тележку.
— Стой, жилу сорвешь! — сказал Костя и стал помогать.
После того как все станки получили полный запас заготовок,
Костя спросил:
— Значит, тамга тебе ни к чему, коли меня слушать не хочешь? Вот и ладно.
— А ты и обрадовался,— насмешливо сказал Сева, швырнув рукавицы в шкафчик.— Не радуйся. Не мне тебя слушать. Ты меня слушать будешь...— Он полез зачем-то в шкафчик, закрылся от Кости дверцей и вдруг проговорил незнакомым, будто очень далеким голосом: — Если бы ты знал, что они с Каменкой сделали... Они ее в зону пустыни превратили, гады проклятые! — Он помолчал, захлопнул шкафчик и поднялся с красными пятнами на щеках, но спокойный, будто натянутый.— Ну, чего смотришь? — прикрикнул он на Костю.— Я сейчас одну штуку пойду искать, а ты... поработай на двух станках!
Это было большое решение: Сева несколько раз отклонял предложение Кости работать на пару и делал это из принципа — не хотел, как он выражался, обезьянничать с Кати Галкиной. Теперь, к великой радости Кости, он вдруг отказался от этого глупого принципа.
368


Как только резец прошел половину заготовки на его станке, Костя пустил станок товарища. Девочки подошли посмотреть, что получается.
— Зачем ты бегаешь от станка к станку? Совершенно лишнее,— тотчас же стала советовать Катя.— С твоего места хорошо видно, что делается, на Булкином станке. Зачем ты торопишься? Вот смешной!
Когда пришло время ставить новую заготовку, она предложила:
— Давай помогу, гога-магога!
— Не трожь! — отказался он и действительно успел все сделать, потому что заставил себя не торопиться, и оказалось, что времени достаточно.
Установив заготовку, он, умышленно замедляя движение, направился к своему станку.
— Вэри вэл! — невольно признала Катя.
Леночка тоже одобрила:
— Ой, трэ бьен!
Костя уже знал, что это по-английски и по-французски значит «очень хорошо».
— Саво! — сказал он.
— Что такое? — удивилась Катя.
— Хорошо! Вогулы-манси так говорят,— пояснил Костя.— Думаешь, мы не умеем по-непонятному?
Появился Сева. Он осторожно нес две баночки из-под консервов, наполненные водой и сплющенные так, что на них получились носики. Одну он отдал Косте, сказал: «Вот, гляди!» — вылил немного воды на резец, и сталь в ответ благодарно зашипела.
— Охлаждать надо! — пояснил Сева.— Лучше будут резцы при обдирке стоять.
— Я, конечно, тоже об этом думала,— сказала Катя Леночке.— Надо непременно попросить баночки в столовой, там их много.
Все это в целом было удивительно. Сева впервые позаботился о станке, предложил правильное дело и этим не ограничился — собрал свои и Костины запасные резцы и сказал:
— Неси в заправку, я на двух станках работать стану.
/[3 Библиотека пионера, т. 9 369


Девочки во все глаза следили, как поведет себя Сева, который теперь был самым «слабым звеном» за колоннами. Не обращая на них внимания, он подошел к станку Кости и нажал кнопку «стоп».
— Зачем остановил? — встревожился Костя.
— Нужно, чтобы один станок опережал другой ровно на пол-операции, тогда можно все успеть,— объяснил Сева.— Соображать надо. Ну, кто с кем заодно?
— Нынче я с тобой заодно,— широко улыбнувшись, признал Костя.
— Значит, не дашь тамгу?
— Не... Коли ты так будешь робрхть — дам!
— То-то! — невесело усмехнулся Сева.— Я тебе покажу, кто такой Булкин-Прогулкин!
В тот день случилась еще одна удивительная вещь. Перед самым гудком Катя, приказала Леночке управляться с двумя станками, взяла железный лист с длинной проволочной ручкой, на котором ребята таскали стружку, и начала уборку.
— Сам сделаю,— остановил ее Костя, когда она подошла к его станку.
— А может быть, я не хочу быть в долгу! — строптиво ответила она.
Она нарочно нагребла большой ворох стружки и потащила лист к транспортеру. Было трудно, но Катя наклонилась вперед и закусила губу с такой решимостью, что стало ясно — ни за что не отступит поперечная душа. Вернувшись с пустым листом, она нагребла еще больше стружки и вдруг опустилась на стеллаж.
— Ножки не держат,— пожаловалась она шутливо, но губы ее покривились.— Ничего, не сахарная!..
Сева — да, Сева Булкин! — схватился за ручку листа и подтащил к транспортеру.
Как-то получилось, что с завода вышли все вчетвером: впереди Костя, за ним девочки, а поодаль Сева. Он плелся на такой дистанции, чтобы быть в компании, в то же время не теряя права сказать: «Я иду домой самостоятельно». Сначала девочки весело болтали, а потом Костя услышал испуганный голос Леночки;
370


— Катя, ты что?.. Что ты балуешься!
Он обернулся и увидел, что Катя сидит на земле.
— Все качается,— тусклым голосом, с трудом проговорила Катя и оперлась руками о землю.
— У тебя голова закружилась,— догадалась испуганная Леночка.
Она заставила Катю подняться, взяла ее под руку и сказала Косте:
— А ты под другую руку возьми. Она заболела.
— Сама дойду...— слабым голоском возразила Катя и засмеялась: — Малышок, смотри — Ойка язык высунула...
— Ты же знаешь, что это у меня условный рефлекс. Я всегда язык высовываю, когда... Ой, она опять села!
— Весь холм качается,— сказала Катя, ощупывая снег.— Как противно... Я сейчас умру...
— Мы с Севолодом ее под руки потащим, а ты, Ленушка, сзади толкай,— распорядился Костя.
Кое-как они доставили Катю домой.
Так она заболела в первый раз. Она лежит на диване в гостиной, бледная и худенькая, такая худенькая, что душе вовсе не в чем держаться. Даже глаза — драчливые глаза — при- закрылись и вот-вот погаснут... В доме тихо... Леночка побежала домой ужинать, бабушка перестала охать, Сева в боковушке пьет чай со свистом, хмуро переживая сегодняшний день, а Костя сидит на медвежьей шкуре и, обхватив колени руками, смотрит в огонь.
ЧУДЕСА
Несколько дней прошло. Катя болела — не с кем было Леночке шушукаться, не слышно было за колоннами небрежного Катиного голоска. Хорошо, что теперь у Кости прибавилось забот, так как у них с Севой стало правилом работать на пару, и приходилось особенно следить за напарником. Сева изменился сильно. То работал очень хорошо, старался сделать так, чтобы Костя был с ним заодно, то вдруг все валилось из рук, и ему приходилось быть заодно с Костей. В такие минуты лучше было его не трогать.
371


— Что ты ко мне лезешь, чего ты пристаешь! — начинал он кричать тонким голосом.— Подумаешь, ударник! Сколько ни старайся, все равно полторы нормы на этих черепахах не выработаешь! Может быть, опять шестеренки переставишь?
Сейчас, когда умения у Кости прибавилось, когда он легко управлялся с двумя станками и каждый день перевыполнял норму, он все угрюмее посматривал на темную свинцовую пломбу, сковывавшую ручку для переброски ремня. Стоит только убрать ненавистную пломбу, перекинуть ремень на шкиве с одной ступеньки на другую, и патрон станет вращаться быстрее, то есть скорость резания повысится. Если к тому же маленько ускорить ход суппорта, то... Но тут припоминалась поломка станка — и крылышки опускались: нельзя! Хоть плачь, а нельзя!
Может быть, Костя думал именно о свинцовой пломбе, когда по распоряжению Герасима Ивановича, остался вечером за колоннами подкрасить инструментальные шкафчики. Он получил в кладовой не только зеленую, но и немного ярко-желтой краски, сделал у шкафчиков желтые утолки, и получилось очень красиво.
— Где здесь Малышев, который станок сломал? — послышался веселый голос.
Не раз Костя встречал на заводе инженера-конструктора и рационализатора Павла Петровича Балакина, слышал от ребят, что он умный и чудной, и уважал Балакина за то, что он сконструировал транспортер-дрожалку для уборки стружки. По его мнению, Балакин был вовсе не чудной, только он был очень длинный, тонкий. Когда он разговаривал с кем-нибудь, кто был ниже его, он наклонялся и становился похож на вопросительный знак. Говорил он звонким голосом, который легко перекрывал шум машин, часто смеялся, носил зеленый блестящий ватник, а под ватником — шелковую трикотажную рубашку и цветной галстук.
Косте в нем нравилось все: и светлые волосы, зачесанные так, что получался высокий гребень, и живые желтые глаза, и немного вздернутый нос, и привычка пощелкивать длинными пальцами.
— Я Малышев,— сказал Костя.
372


— Конечно, ты! Несомненно, ты! — обрадовался инженер.— Миша Полянчук художественно описал мне твою наружность. У тебя одного шапка с такими длинными ушами, что на десять осликов хватит.— Он протянул Косте пакет: — Вот посылка от Миши. Прекрасный парень этот Полянчук! Замечательно поет украинские песни... Он попросил меня поинтересоваться твоим станком. Ну-с, так что же случилось?
Засунув руки в карманы, раздвинув полы ватника, как крылья, и наклонившись над Костей, он выслушал печальный рассказ и возмутился:
— Как ты посмел такую гадость устроить! Ты думаешь, на «гитаре» станка можно трепака играть?
— А я хотел как лучше,— ответил Костя, который вовсе не боялся этого человека.
— «Хотел, хотел»! Мало хотеть — надо знать и уметь!
— Нашли Малышева? — спросил Герасим Иванович и присел на стеллаже.
— Поставь, Малышев, заготовку, хочу посмотреть его в работе,— сказал Балакин, закончив осмотр всего станка.
Приближались какие-то важные события. Взволнованный Костя включил станок. «Буш» принялся снимать стружку. Казалось, что сейчас он делает это особенно медленно, но инженер одобрительно похлопал по станине:
— Молодец, старичок, старайся!.. Работает он почти на пределе, не правда ли, Герасим Иванович? На этой операции ничего не выиграешь.
— Правильно,— поддержал его Герасим Иванович.— Так все и рассчитано.
— А вот посмотрим, все ли... Покажи, Малышев, отделочную операцию.
Переменив резец, Костя стал отделывать «трубу».
— Лодырь! — сразу решил Балакин.— Лодырь ты, господин «Буш»! На обдирке стараешься, а на отделке отдыхаешь. Такой режим резания на легкой отделочной операции никуда не годится. Это позор, а не режим... Как по-вашему, Герасим Иванович?
— Спорить не буду,— неохотно согласился мастер.— Да что поделаешь, коли у работников квалификации настоящей нет...
373


Ни слова не говоря, Балакин сорвал пломбу с ручки для переброски привода и сделал то, о чем так часто мечтал Костя: передвинул ремень на шкиве.
— Теперь скорость повысится раза в три, да и то станок не будет по-настоящему нагружен,— пояснил он.— Продолжай, парень, отделку!
Снова заработал станок, и стружка побежала быстрая, узкая и горячая.
— Ишь какую гладкую поверхность дает! — одобрил Герасим Иванович.— Просто под зеркало работает...
— Нужно еще подачу увеличить, и будет совсем хорошо...— заметил Балакин.— Не найдется ли, Герасим Иванович, у вас шестеренок?
Получив запасную шестеренку и вооружившись гаечным ключом, Балакин перестроил «гитару». Костя включил станок. Теперь стружка стала шире, но бежала так же быстро, и быстрее резец подвигался вдоль «трубы». Костя не успел насладиться этим счастьем: отделка детали кончилась и пришлось нажать кнопку «стоп».
— Сами судйте, Павел Петрович, как тут позволишь ребятам хозяйничать,— сказал Герасим Иванович.— Похозяйничал уж Малышев... Такое получилось, что вспоминать неохота.
— Да, дело рискованное,— задумчиво признал Балакин, пощелкивая длинными, тонкими пальцами и встряхивая ими, будто сбрасывая капли воды.— Однако вот что досадно: четыре «Буша», четыре родных брата, при черновой обдирке работают на совесть, а при отделке — четверть силы. Сколько времени при этом теряется!
— Да, теряется,— сказал мастер.— Факт, теряется... Но ведь и станок нужно пожалеть. Сломать станок — раз плюнуть.
Мысль Кости заметалась, ища выхода.
— Герасим Иванович, а что, если...— заикнулся он, еще пе зная толком, что скажет.
Старшие смотрели на него, ожидая продолжения. У Кости в горле пересохло; стало неловко, беспокойно.
— Ну что? — нетерпеливо спросил Павел Петрович.— Да думай же ты! — крикнул он весело.— Тут же совсем простое дело!
374


Действительно, все стало ясно, будто за колоннами пролетела яркая молния.
— Пускай три станка обдирают, а один, отделывает. Правда, дядя? — выпалил Костя, и его облило жаром.
— Правда, тетя! — одобрил Балакин, засмеялся и щелкнул Костю по лбу.— Сварила голова! Это я больше всего люблю!
Еще несколько дней назад Костя навряд ли решился бы подать такую мысль, но теперь, когда за колоннами кое-что изменилось, это предложение показалось ему почти естественным. Не удивило оно и Герасима Ивановича.
— Что ж, в таком случае, дело другое,— немного подумав, согласился он.— Один станок настроим на отделку, а остальные оставим черновыми.
— Давай займемся математикой,— сказал Павел Петрович, вынув из кармана записную книжечку с блестящим карандашиком.— Какая у вас норма? Сколько делаете?
...По дороге домой Костя завернул к Леночке Туфик. Его впустила в переднюю полная маленькая женщина — точная копия Леночки, только с седыми волосами.
— Что вам нужно, молодой человек? Закройте за собой дверь получше,— сказала она басом, помешивая в кастрюле, стоявшей на примусе.
В переднюю выбежала Леночка.
— Ой, мама, это же Костя Малышок, который сломал станок! — воскликнула она.— Помнишь, я тебе рассказывала? Он у Галкиных живет...
— Ай, как нехорошо! — сказала Леночкина мама.— Зачем же вы сломали целый станок?.. Проходите в комнату, сейчас будем ужинать...
— Времени нет,— отказался смущенный Костя.— Ты, Ле- нушка. завтрась приходи в цех чем пораньше. Производственное совещание будет.
Когда дверь закрылась, Леночкина мама сказала:
— Просто не верится, что такой серьезный мальчик сломал целый станок. Конечно, я абсолютно уверена, что он сделал это нечаянно.
В тот вечер Антонина Антоновна сообщила Косте, что Катя
375


капризничает, не ест и не пьет, так как ей все невкусно, что она жалуется, будто ее все забыли.
В пакетике, присланном Мишей, Костя нашел пару новых носков, скрепленных ниточкой, и десяток мятных пряников, таких твердых, что с ними не справился бы даже победитовый резец, но в одну минуту справились зубы мальчиков. Два пряника Костя отделил бабушке, а два Кате, но принцесса передала через бабушку, что она не нуждается в каких-то пряниках.
— 	Как знает,— сказал обиженный Костя и оставил пряники на кухонном столе.
В пакетике еще была записочка:
«Грызи пряники, помни обо мне! Я рассказал инженеру-ра- ционализатору П. П. Балакину, как и почему ты сломал станок. Он посмотрит «Буш» и, может быть, что-нибудь придумает. Передай поклон золотоискателю. В воскресенье увидимся, если ты будешь на комсомольском воскреснике. Твой друг М. Полянчук» .
Костя был благодарен Мише за носки и пряники, а больше всего за знакомство с Балакиным.
Хорошо иметь такого друга, как Миша!


Глава шестая
ПОВОРОТ
Накануне, когда Герасим Иванович поручил Косте созвать производственное совещание, Костя в душе приготовился к большим событиям — и не ошибся. Недаром вместе с Герасимом Ивановичем за колонны явилась Зиночка Соловьева.
Надев очки, Герасим Иванович посмотрел на ребят поверх стекол и призадумался.
—- Техника — дело такое,— сказал он вдруг,— сегодня приловчился и взял подходящее, а помозгуешь, так возьмешь еще больше. Техника — это железо. «Буши» — тоже железо. Железу все равно, как работать, а человеку не все равно, человек хочет фронту помочь. Вот потому в технике последней остановки нет. Все от рук да головы зависит. Если будет ваше желание, «Буши» по-новому заработают.
Он объяснил, что получится, если три «Буша» сделать черновыми, а четвертый перевести на отделку деталей, то есть разделить операции, и спросил, все ли нонятно.
— Абсолютно понятно! — прошептала Леночка.
— Ну хорошо, операции разделим, каждую «трубу» станем через две пары рук пропускать,— продолжал мастер.— Значит, теперь надо работать дружно. Уж так не выйдет, что один землю роет, а другой зубами мух щелкает.— И Герасим Иванович многозначительно посмотрел на Севу.— А почему? Потому что
377


придется всех вас на один наряд поставить. Задержал ты «трубу» в обдирке, а на отделочном станке простой получился, у всех процент скатился; проворонил ты на отделке, а лишние обдирки в заделе остались, в показатель не вошли,— опять всем накладно.
Ребята начали понимать, к чему ведет мастер.
— На заводе народ в бригады тянется,— сказал Герасим Иванович.— Вот задумали рабочие второго цеха по-гвардейски работать. Сегодня там уже фронтовая бригада Ивана Стукачева объявится. (Этого Костя не знал и от всего сердца позавидовал взрослым рабочим.) И у вас бригаду можно сделать для пользы дела. Только как бы не получился смех на весь цех...
— Товарищи, вы понимаете, почему Герасим Иванович так ставит вопрос? — строго спросила Зиночка.
— Понятно! — проговорила Леночка и заспешила: — Все понятно! У нас все недружные, все перессорились, Сева с Катей не говорит, и я на него сердита, потому что он меня толкнул, хотя я его не оскорбляла... Да, Сева, ты поступил грубо, некультурно!.. Малышок тоже недавно поссорился с Катей...— Упавшим голосом она закончила: — Ой, просто не знаю, что у нас выйдет!
— Вот посмотри, комсомол, какая глупость творится,— сказал Герасим Иванович.— Хоть Сергею Степановичу жалуйся, честное слово. Поговори с ними, Зина! Не столкуются — я их на другую работу поставлю, а к «Бушам» сознательных ребят дам. Не позволю я теперь по-старому работать, коли придумалось правильное дело! — И он ушел, расстроенный этим разговором.
— Какой стыд, ребята! — вспыхнула Зиночка.— У вас даже обыкновенная бригада не склеивается, а на Большом заводе уже есть молодежные фронтовые бригады, и парторганизация придает этому громадное значение. Вчера на городском комсомольском активе ребята рассказывали, как там поставлено дело. Вот с кого нужно брать пример!
Оказывается, молодежь Большого завода задумала работать так, как бойцы сражаются на фронте: умри, а не отступай. Хоть две, хоть три смены подряд работай, а задание выполни. Если кто-нибудь отстает, другие по-братски помогают ему. А для того чтобы дело шло лучше, бригада принимает торжественную при¬
378


сягу. Есть в бригаде командир, есть политрук — словом, все как у военных, и бригада называется фронтовой, потому что все трудятся самоотверженно, чтобы с честью выполнить священную клятву уральцев.
— Они молодцы! — вырвалось у Леночки, но тут же с горькой обидой она добавила: — Сразу видно, что это комсомольцы, а у нас все... поперечные!..
— А я не верю, что вы не можете понять, какое это важное дело,— перебила ее Зиночка.— Разве вы не патриоты? Неужели придется ставить сюда других ребят, которые поймут, что бригада лучше сработает на «Бушах»? А чем эти ребята отличаются от вас? Вы тоже ненавидите фашистов, любите Родину и хотите победы. У тебя, Леночка, два брата на фронте, и оба уже были ранены. У тебя, Малышок, погиб единственный брат. Неизвестно, жив ли отец Катюши. У Севы тоже так... Вы думаете, что если я всегда такая веселая, так у меня на душе легко? У меня... я всех родных потеряла... и в личной жизни у меня ничего, ничего нет...— Ее голос сорвался, и она поскорее закончила: — Впрочем, при чем тут я... Я лишь хочу, чтобы вы поняли... Может быть, какой-нибудь фашист ходит живой только потому, что вы перессорились, как дети, сработали меньше, чем могли...— Она схватила руку Кости, потом так же порывисто пожала руки Леночке и Севе.— Давайте дружно, ребята!.. Малышок, почему ты молчишь? Ведь это ты двинул дело с «Бушем»!
Слова получились оборванные, горячие, когда Костя заговорил; навряд ли он запомнил коротенькую речь.
— Фронтовую бригаду нужно сделать! — сказал он.— Кто не согласен, тот поди прочь!.. В цехе хороших ребят подно... Я их на «Бушах» учить стану... Не мудрость! А поперечных нынче не надобно... Обойдемся!..
— Я, конечно, за фронтовую бригаду! — вскочила Леночка, стала протирать очки и крепко зажмурилась, что означало у нее полную решимость.
— Ты, Севолод, что молчишь? — крикнул Костя.— Кто с кем заодно?
— Чего ты наскакиваешь! — с обидой ответил Сева.— Только ты сознательный? По-моему, другие тоже есть...


Как только Зиночка, к своей радости, убедилась, что вопрос о бригаде решается положительно, она круто перевела его на деловые рельсы. Решили, что сразу после комсомольского воскресника состоится организационное собрание в доме Галкиных с участием Зиночки.
Беспокойным, тревожным был день.
Голова Кости думала о тысяче вещей и решала разные вопросы.
— Тебе, Ленушка, придется круто робить,— сказал он.— Герасим Иванович сегодня Катюшин станок переналадит. На отделочную операцию тебя поставим, пока Катерина не выйдет...
После гудка, когда Костя и Сева вышли за ворота завода, к ним присоединился Колька Глухих и начал болтать глупости:
— Малышок, правду мне Сева сказал, что у вас организуется гвардейская бригада? Смешно, честное слово! В тылу — и вдруг гвардейская! Фу-ты ну^ы!
— Дураку, ясное дело, всё смех...— ответил глубоко оскорбленный Костя.
— Положим, неизвестно, кто дурнее! — отбрыкнулся Колька.— Организуют в тылу какую-то гвардейскую бригаду да еще берут в нее Булкина! Ха, ха, и еще раз ха!
— А тебе что за дело? — высокомерно осведомился Сева.— Завидно, что тебя в фронтовую бригаду не возьмут? А за Булкина не бойся — он не хуже других.
— Нет, я, конечно, не думаю, что ты хуже,— пошел на попятную Колька.— Только, если ты примешь присягу, как же будет насчет тайги? Хотя, конечно, ты уже готов отказаться от тайги. Гайка слаба!
— У кого гайка слаба? — угрожающе спросил Сева и остановился.
— У кого? У меня здесь зеркала нет, чтобы тебе его показать,— сострил Колька.
Этот разговор произошел на том самом месте, где несколько месяцев назад Сева столкнул Костю с тропинки. Раз! — и Колька полетел в глубокий снег.
— Привык ты толкаться! Нынче твой черед! — крикнул Костя.
380


И Сева последовал за Колькой.
Пока они барахтались в сугробе, Костя насмехался над ними, а потом протянул руку — помочь. Колька стащил его в суг-» роб, они пошумели, насыпали друг другу снегу за ворот и побежали домой.
МИР
Катя через Антонину Антоновну приказала Косте явиться в гостиную и осыпала его упреками:
— Почему ты скрыл от меня о станке и бригаде? Леночка мне сейчас рассказала. Только она спешила домой — я ничего не поняла.
— И я вчерась хотел рассказать, да ты пряничков не взяла...
— Вчерась-карась! — передразнила Катя.— А зачем ты пряники через бабушку передал? Если бы ты сам принес... Мне и так надоело поправляться, а тут еще они меня все сразу забыли!
— Не забыли мы... Будешь в бригаде на отделочной операции работать, нам же лучше.
— Буду! Во фронтовой бригаде я так буду работать!..— горячо проговорила Катя.— Знаешь что, Костя, ты сиди там, где сидишь, и совсем не смотри на меня... А я тебе расскажу, что я думала, когда вы обо мне так бессовестно забыли, а я лежала и все плакала. Только ты никому не будешь болтать? Хорошо?
Сидя на медвежьей шкуре, Костя слушал Катю, а она говорила, говорила, прижав руку к своему сердцу, которое запуталось в жизни:
— Я такая несчастная, Малышок! Уверяю тебя! Я хочу, чтобы все было хорошо, а получается плохо. Когда я... одно письмо получила, я хотела сделать, как папа просил. А потом увидела Нину Павловну... и вдруг сделала не так. Пускай она хорошая, добрая, но я все сержусь на нее... Теперь не так сержусь, как раньше, но все равно... Я поперечная/правда? (Костя подумал: «Правда», но промолчал.) Я решила: пускай я Нине Павловне не скажу, а вместо этого буду работать изо всех сил для победы. Я Нине Павловне не сказала о моем папе. Только
381


у меня все время было вот здесь, на сердце, так тяжело, что я заболела. А если я не смогу для фронта самоотверженно работать, значит, папа совсем погиб... Ты думаешь, почему я такая поперечная? Потому что у меня все как-то плохо...— Она немного поплакала в подушку и сердито сказала: — Ну, что же ты молчишь? Молчит, как чурка!
Получив разрешение говорить, Костя посоветовал:
— Ты с Ниной Павловной помирись. Она человек хороший и тебя уважает... А в бригаде мы сразу полторы нормы сделаем, хочешь, покажу математику.
— Надо сейчас же со всеми помириться! — загорелась Катя.— Скажи Севе, пускай идет сюда.
Оторванный от чая со свистом и неожиданно очутившийся в гостиной, Сева оцепенел.
— Здравствуй, Сева! Как ты поживаешь? — сказала Катя, протянув ему руку.— Садись, пожалуйста, на кресло. Ты, пожалуйста, не сердись на меня за Шагистого. Это было в последний раз... Сейчас придет Леночка, мы должны посовещаться о бригаде...— Она крикнула: — Бабушка, бабушка, мы будем пить чай здесь, как до войны!
Старушка поверила себе лишь тогда, когда на круглом столе была постелена скатерть и самовар занял свое почетное место.
Смущение Севы прошло не скоро, а счастливая Леночка протирала очки, чтобы лучше видеть. Когда Севе налили чаю, он отхлебнул и по привычке свистнул, хотя Антонина Антоновна, расщедрившись, сделала сладкий чай.
— А Герасим Иванович будет нам электрокар давать — заготовки возить,— сообщил Костя, которому казалось неприличным молчать.
— А я все волнуюсь! — призналась Леночка.— Надо в цехе ничего не говорить, пока не получится...
— Зачем ты волнуешься! — воскликнула Катя.— Когда я придумала на пару работать, ты тоже почему-то боялась.— Она достала тетрадку, карандаш и, прикусив язык, старательно написала на первой страничке: «План бригады».— Вот! Давайте запишем все, что нужно. Кто возьмет слово?
— Надо, чтобы резцов был запас,— начал Сева.
— Да, да! Это правильно, Сева! Вот я уже записала.
382


— И как это хорошо, уж как это хорошо, молодые люди, когда все мирно, тихо! — сказала Антонина Антоновна.
Конечно, замечание Антонины Антоновны не было внесено в план, хотя, если здраво судить, в каждом деле нужно начинать именно с дружбы. Уже перестал шуметь самовар; уже забралась на свою теплую лежаночку в кухне Антонина Антоновна; уже Сева пил пятую чашку со свистом и Леночка тоже пыталась пить так, но у нее, кроме шипения, бульканья и смеха, ничего не получалось; уже гудок Большого завода принес поздний час, а у членов будущей бригады все находилось что сказать. Наконец Леночка ойкнула, что так засиделась, а Сева из вежливости пошел закрыть за нею дверь.
— Завтра позову Нину Павловну,— напомнил Костя.— Ты с нею помирись.
Катя испугалась, закрыла глаза и затрясла головой.
— Нет, нет, завтра еще не надо! — прошептала она.— Я сама скажу, когда позвать. Вообще ты ничего не понимаешь в женской психологии!
Конечно, Костя не знал, что такое психология, но решил, что это совершенно лишняя и вредная вещь.
ВОСКРЕСНИК
День был самый отличный из всех зимних дней. Солнце тоже вышло на воскресник. Заводская молодежь собралась во дворе возле первого цеха, подурачилась. Участники воскресника разбились на бригады, разобрали кайла и лопаты, заиграл новый завкомовский оркестр — три трубы и два барабана,— и под предводительством Зиночки все двинулись на воскресник. Канава начиналась у нового сборочного цеха, выходила с заводского двора и пересекала пустырь. Она должна была обогнуть склон Земляного холма и подойти к речке, которую в шутку называли воробьиным водопоем. Вдоль канавы уже лежали блестящие желтые глиняные трубы для канализации.
Возле холма заводских ребят встретили ребята с филиала. Они явились под предводительством двух командиров — Миши Полянчука и Мингарея Бекирова. Прямо на ватник Мингарей
383


надел медаль «За трудовое отличие», которую недавно получил* fi поэтому он был главным командиром.
Перед воскресником состоялся митинг.
— Мы вызываем вас копать канаву для новой сборки как дадо,— сказал Мингарей.— У нас на филиале все работают хорошо... Мы так привыкли.
— А мы, значит, не привыкли? — зашумели заводские ребята.
— У нас никто руки в брюки не ходит! — задорно продолжал Мингарей.— Давайте, кто больше сробит — тот молодец!
Снег так блестел, что глаза закрывались, мороз был мягкий, совсем теплый мороз, и руки просились поработать. Десятники из отдела капитального строительства показали ребятам трассу канавы, которая шла по вешкам, а Зиночка и Мингарей развели бригады по местам.
— Малышок, Малышок, иди к нам! — кричали филиальские ребята.— Малышок, забыл уже, как гвозди забивал!
— Э, нет, такого работника не отдадим! — решила Зиночка и придержала Костю за ватник.
Все равно — Костя стал последним в первой бригаде заводских ребят, а Миша — первым в своей бригаде, так что получилось рядом. Оркестр заиграл. Ребята поскорее сбросили снег с трассы, кайлами разбили промерзший слой земли, в обе стороны полетели первые сыпки. Костя не спешил: он достал напильник, подточил лопаты, свою и Мишину, потом поработал так, чтобы немного согреться, снял ватник и шапку и взялся за лопату по-настоящему, чтобы совсем отогнать морозец.
— Простудишься,— сказал Миша.
—■ Не дует,— успокоил его Костя.— А хоть бы и дуло — работа что шуба.
— Попробуем и мы... Если простужусь в невидимой шубе, чихать буду за твой счет.
Они работали и разговаривали. Услышав, что Балакин помог Косте совладать со станком и что за колоннами организуется фронтовая бригада, Миша сказал:
— Вот теперь я окончательно уверен, что ты не побежишь за золотом. Тебя захватила работа — значит, ты нашел самое дорогое золото. Правда?.. (Костя мысленно согласился с ним.)
384


А теперь объясни: почему у тебя дело подвигается быстрее, хотя ты как будто и не спешишь?
— А ты торопыга-недопрыга,— улыбнулся Костя.— Ты лопату рукой не подгоняй. Ты ее ногой в землю жми... А коли бросаешь, на руку понадейся да маленько за лопатой качнись. Не спеши кидать да тяжелей набирай. Намаешься меньше, а сработаешь что надо.
— Оказывается, ты и по лопате мастер,— засмеялся Миша.
Рядом с Костей на землю легла тень. Он поднял глаза
и увидел Мингарея Бекирова. Знатный бригадир Северного Полюса стоял подбоченившись и улыбаясь.
— А ты, Миша, по лопате не мастер,— сказал он.— Что же ты от Малышка отстаешь? Придётся тебя проработать.
— А ты что гуляешь, указчик?
— Смотрю, как кто ударничает.— Он подмигнул Косте.— Молотком и лопатой ты умеешь... А станок зачем сломал? Станок — не лопата, а? Нехорошо, башка! Станок сломал — медаль не получил. Лучше бы ты молотком стучал.
Он говорил добродушно, шутливо, но напоминание о станке и о медали оскорбило Костю.
Не ответив Мингарею, он изо всех сил налег на лопату и густо покраснел.
— Ты, Мингарей, не трогай его,— сказал Миша.— Дело со станком прошлое. А сейчас Малышок придумал такую штуку, что ему сразу две медали дадут. Придется твоей знаменитой бригаде накрыться.
— Да ну! — притворно испугался Мингарей,— Ай-яй-яй, что теперь делать будем! Хоть ложись и помирай...
Набрав лопату потяжелее, Костя бросил землю под ноги обидчику.
— Отойди, засыплю1 — крикнул он.
— Мы тебя, Малышок, в упаковке помним,— медленно проговорил Мингарей, сузив глаза и выпятив грудь.— Ты нам горячо сделал. Снайперские молотки нас тарой засыпали. Только мы не испугались, башка,— мы комсомольцы! У нас теперь рационализация. Нам деталей на сборку и упаковку не хватает... Что ты мне землю на ноги валишь? Ты деталями меня завали — это будет дело!


— Завалим! ^ сердито пообещал Костя.
— Ну, гляди — осрамишься, я смеяться буду. Имей в виду...
Переваливаясь с ноги на ногу, он пошел вдоль траншеи, проверяя, кто как работает, задирая и подзадоривая ребят.
— Вот так он всегда,—сказал Миша.—Он работник отчаянный. Работает так, что искры сыплются. Бригада у него завидная. Тарный цех сначала прижал упаковку, а они не сдались, всё лучше работают, знамя не уступили. Богатыри! — Он помолчал и добавил: — А ты напрасно ему под ноги землю бросил. Знаешь, есть такие люди, у которых самолюбие с мозолем. Чуть тронешь — и пропало дело.
— А пускай не задирается...
Со склона холма была видна вся трасса канавы, шумно кипевшая народом.
Уже всем ребятам стало жарко — ватники и шапки полетели в снег. Запестрели, как цветы, ситцевые рубашки, вязаные кофточки, свитеры — белые, красные, желтые, синие.
Когда оркестр переставал играть, все кричали: «Музыка, землю заставим копать!» — и оркестр снова брался за свое дело. Тут и там не обошлось без баловства. Кто-то швырнул в Мишу снежком, Миша ответил тем же.
— Знаешь, Малышок,— признался он,— я, кажется, немного устал, а до центра земного шара еще далековато. Не пора ля отдохнуть, как ты думаешь?
Друзья пожевали хлеба и устроились на солнышке отдохнуть. Миша принялся рассказывать о филиальских делах, по Костя и слушал и не слушал. Он думал о том, как сложатся дела в бригаде, не получится ли смех на весь цех. Да что там — на цех! На весь завод, филиал... Даже страшно подумать, что будет тогда.
Вдруг Миша залепил ему лицо снегом. Костя в шутку полез драться, они повалились в снег и барахтались до тех пор, пока Миша не осилил.
— Ты же сам захотел снега! — со смехом объяснил он.— Я тебя спросил: «Хочешь снега?» — а ты сказал: «Да». О чем ты думал, когда, как попка, смотрел на белый свет?
Снова загремели барабаны, заухала большая труба и запи¬
386


щала маленькая. Все взялись за лопаты, и упорнее всех работал Костя, чтобы отогнать беспокойные мысли.
Раньше всех отработалось солнце и пошло на закат. Оркестр заиграл последний марш. Ребята оделись, покачали Мингарея за то, что он глубже всех зарылся в землю, отнесли инструмент на место. Филиальские побежали садиться в автобус, и Костя проводил друга.
— Прощай, башка! — сказал Мингарей и протянул Косте руку.— Помни наш разговор!
— Не забуду! — с достоинством ответил Костя.
Автобус запыхтел и укатил.
175
В доме Галкиных были гости.
Вернее, одна гостья — Зиночка Соловьева, а Леночка не считалась, так как она весь день провела возле Кати.
— Теперь все в сборе! — обрадовалась Зиночка, увидев Костю.— А я уже прочитала ваш цлан. План очень подробный. Вот видите, как вы хорошо начали дело! Я говорила Сергею Степановичу о бригаде. Он вполне одобряет. Напрасно, Леноч.- ка, ты боялась, что у вас не получится дружно.
— Нет, вчера все помирились,— сказала счастливая Леночка.— Это Катя... Не отрицай, Катя, это ты со всеми помирилась.
— Я тоже кое-что сделала,— сообщила Зиночка, прижимая ладони к щекам, которые после свежего воздуха разгорелись в тепле.— Я написала текст присяги.— Она стала посередине комнаты и торжественно, с выражением прочитала: — «Боевая присяга фронтовой молодежной бригады». Ваша фронтовая бригада будет первой в молодежном цехе, и нам никто не простит, если мы осрамимся...
— Не осрамимся! — возразил Костя.— Лодырничать не будем — так не осрамимся.
— Решено! Читаю дальше...— И Зиночка прочитала всю присягу, которая начиналась словами: «Мы, юные патриоты любимой Родины, принимаем торжественную присягу в том, что...»
387


— Все очень хорошо, только я не согласна! — сказала Катя, как только Зиночка кончила читать.— Там написано, что мы должны вырабатывать сто пятьдесят процентов нормы, а это мало.
— Вот так мало! — невольно заметил Сева, который до сих пор молчал.
И Костя тоже забеспокоился: сто пятьдесят процентов казались ему великолепным достижением.
— Мало, мало! — затвердила Катя.— Сейчас докажу. Наша норма — двадцать «труб» на станок, восемьдесят «труб» на четыре станка. Восемьдесят — это сто процентов. Теперь три станка будут только обдирать заготовки. Значит, каждый должен ободрать не двадцать, а сорок заготовок, а три черновых станка — сто двадцать. Ведь так? А отделочный станок их все отделает, получится сто двадцать готовых «труб». Сто двадцать в полтора раза больше, чем восемьдесят. Полтора раза — это сто пятьдесят процентов. Подумаешь, геройство — давать полторы нормы! Мы с Леночкой делали и по двадцать пять «труб». Значит, теперь можно ободрать на каждом станке пятьдесят заготовок, а на трех станках — сто пятьдесят. Я сейчас высчитаю... Мы с Леночкой недавно повторили проценты...
— Сто восемьдесят семь процентов,— опередила ее Зиноч-^ ка.— Только, ребята, знаете, я не советую сразу брать такое обязательство. Ведь надо привыкнуть к бригадной работе. Я советую сто шестьдесят...
Вепомнив разговор с Мингареем, Костя стал смелее.
— Сто шестьдесят сробим,— сказал он.
— Испугался! — пожала плечами Катя.— Я за сто семьдесят пять.
— А ты как думаешь, Сева? — продолжала опрос Зиночка.
Скрывая невольную улыбку, Катя наклонила голову, но все
поняли, что она подумала: она подумала, что Сева тем более испугается.
— Мы с Малышком вчера тоже по двадцать три сделали,— ответил Сева спокойно.— Без смены резцов ободрать пятьдесят заготовок нетрудно. Я за сто восемьдесят пять процентов, а то и мараться не стоит.
— Он форсит! — вскочила Леночка.— Он только что гово-
388


рил, что полторы нормы не мало, а теперь... Он всегда хочет всех удивить... Это нехорошо с твоей стороны, Сева! Мы серьезно, сознательно, а ты форсишь!
— Кто форсит? — спросил Сева и покраснел.— Только ты сознательная? Протри очки, а то они запотели.
— Не приставай к моим очкам! Очки в комнате не потеют! — отмахнулась Леночка.— Как тебе не стыдно!..
— Ставлю на голосование! — крикнула Зиночка и постучала карандашом о стол, чтобы оборвать ссору.— Кто за сто семьдесят пять, как предлагает Катя?.. Ты, Леночка?.. Ага, теперь’ и ты, Костя... Сева остался в меньшинстве... Итак, записываю: «Обязуемся выполнять ежедневно не меньше ста семидесяти пяти процентов общебригадной нормы». Все в порядке! —Она вдруг сделала страшные глаза: — А кто будет командиром? Мы забыли о командире. И о политруке. Так нельзя!
— Вношу предложение! — выступила Катя.— Командиром пускай будет Малышок, а политруком Леночка.— И она стала защищать свое предложение: — Если бы не Малышок, мы не додумались бы переналадить станок, и он за дружбу, а Леночка скоро будет комсомолкой.
— Ты согласен, Сева? — спросила Зиночка.
— Ладно,— ответил он.— Только Малышок любит власть показывать.
Совещание кончилось.
Леночка побежала домой за патефоном, а Сева и Костя принялись рассматривать золотых рыбок в аквариуме.
— Думаешь, если я в бригаду вступил, так в тайгу не пойду? — тихонько сказал Сева.— Пообещал к золоту дорогу открыть, а потом под бригаду подвел. Я понимаю твою дипломатию...
Командир бригады даже рот открыл: он и думать забыл о тайге, о тамге, о синем тумане и золоте.
— А... а как же ты присягу дашь? — спросил он.
— Не бойся, мой гражданский долг будет выполнен,— туманно ответил Сева.
Леночка пришла с патефоном, и начались танцы. Сева всех удивил — он хорошо танцевал и вальс, и падеспань, и польку.
389


Держался он очень культурно, даже подвинул Зиночке стул, когда она устала.
— Знаешь, Малышок, я будто и не болела! — радостно сказала Катя.—Больше не хочу сидеть дома. Скучное, в общем, занятие... Я все думаю, как мы будем работать в бригаде, даже из-за этого сбиваюсь, когда танцую. А ты совсем не умеешь танцевать?
— На присядку могу да кадриль...
— На присядку только в ансамбле песни и пляски танцуют. Я в клубе «Профинтерн» видела. А кадриль в городе совсем не в моде.
Все равно Косте нравилось заводить патефон, ставить пластинки и смотреть, как веселится Катя.


Глава седьмая
ПЕРЕМЕНЫ
Утром Костя па минутку забежал в термический цех поделиться с Ниной Павловной своими радостями — и удивился. Запудренные цементом каменщики бетонировали рядом со старой свинцовой ванной новые фундаменты, а электрики устанавливали большую мраморную доску — распределительный щит.
В стороне стояли Нина Павловна и Дикерман. Она посмотрела на Дикермана, Дикерман посмотрел на нее, и трудно было сказать, кто из них больше взволнован.
— Как это неожиданно! — сказала Нина Павловна.— Как гром с ясного неба! Что будет?
— А что будет? — пробормотал Дикерман.— Будет то, что требуется. Будем сыпать «рюмки», как семечки.— И он озабоченно потер ладонью щеку, заросшую седой щетиной.
— Будем давать «рюмку» при двадцати пяти процентах брака...— с тревожной усмешкой напомнила Нина Павловна.
— Почему двадцать пять, когда всего пятнадцать — двадцать? — немного рассердился Дикерман.
— Я не считаю условного брака и вам не советую,— строго остановила его Нина Павловна, и ее брови сошлись.— Надо давать совершенно безупречную «рюмку». Условный брак — это все-таки брак.
— Так что вы хотите? — уже по-настоящему рассердился
391


старший калильщик.— Я вас не понимаю! Будем воевать с браком, вот и всё. Как вам это нравится! Главк принимает наш метод закалки тонкостенных деталей, сам обком партии поздравляет нас по телефону, вас назначают начальником цеха, о нас пишут вот такую статью в газете,— и он отмерил руками целый метр,— а вы всё недовольны.— Он увидел Костю, обрадовался, что нашел слушателя, и спросил его: — Скажи, разве это не смешно?
— Малышок поймет меня,— улыбнувшись, сказала Нина Павловна.— Ведь это перемена в производстве не только для нашего завода. Дело такое ответственное... Костя, я слышала, что у вас организуется фронтовая бригада. Как это хорошо! Вы нашли правильный способ закалки молодых душ, а мы еще на полдороге к решению своей задачи...
Как видно, разговор о Кате нужно было отложить, а тут еще появился директор с каким-то важным седобородым стариком. Нина Павловна пошла им навстречу, почтительно назвала старика профессором, и старшие отправились в лабораторию.
За колоннами собралась вся бригада; была здесь и Зиночка.
— Перед работой делайте так, как делают фронтовые бригады на Большом заводе,— сказала она, посмотрев на часики.— Устраивайте пятиминутку. Сначала читайте сводку Совинформ- бюро о положении да фронтах, а потом кратко обсуждайте производственные вопросы... Сегодня понедельник, свежей газеты нет. Но во вчерашней газете напечатана интересная статья.— Она выхватила из кармана газету, свернутую в трубку.— Товарищ политрук бригады, прочитай это...
Леночка заглянула в газету, от неожиданности шепнула «ой!» и украдкой бросила взгляд на Катю. Услышав название статьи: «Новатор техники инженер Галкина», Катя залилась огнем, подалась вперед и прослушала статью не шевелясь, с широко открытыми глазами.
Статья была написана с полным соблюдением военной тайны. В ней говорилось, что в одном уральском городе, на одном заводе работает коммунистка Нина Павловна Галкина, заменившая в цехе своего мужа, фронтовика, известного инженера- термиста Василия Галкина. Нина Павловна упорно искала способ закалки одной ответственной детали для одного ответствен¬
392


ного заказа. Парторганизация и ученые ей помогли, и вот в основном она нашла этот способ. Было еще написано, что на заводе вообще много новаторов, как Иван Стукачев, инженер Балакин, калильщик Дикерман и другие.
— Вот как пишут о нашем заводе! — воскликнула Зиночка.— Катя, ты должна гордиться Ниной Павловной!.. Я больше ничего не скажу, Катя, но ты, конечно, меня понимаешь...
— Это папа учил ее термообработке! — с гордостью, с торжеством в голосе ответила Катя.— Папа всегда был новатором производства. Он сам говорил, что Нина Павловна — хорошая ученица. Так что ничего особенного...— Она нетерпеливо добавила: — Когда же мы наконец станем работать? Все совещаемся и совещаемся!
— Правильно! — поддержал ее Костя, довольный тем, что Катя все же обрадовалась успеху Нины Павловны, и приказал: — Берись за работу!
— Дисциплина! — одобрила его Зиночка.
— Это он может... — как бы про себя отметил Сева.
МИЛЛИОН ЗАБОТ
На заводе радовались достижению термического цеха и говорили, что Нину Павловну, наверное, наградят орденом. Но никто не подозревал, что за колоннами молодежного цеха тоже происходят большие события.
Миллион забот обступил командира бригады. Когда Костя шел на завод, он думал, что сделает так: развернет тетрадь и начнет выполнять план по порядку. Но оказалось, что план все же не совсем полный.
— Резец перемени, Севолод,— сказал он, услыхав, как охает резец на Севином станке.— Бревном режешь.
— У меня запасного еще нет,— ответил Сева, который в это время управлялся с двумя станками.
— А у меня всегда запасной есть! — похвалилась Леночка.
— Дай его Булкину! — распорядился Костя.
— А как же я сама? — удивилась Леночка, но встретила взгляд командира, достала резец и передала Севе.
393


— Ты, Ленушка, нынче смотри за резцами для своей бригады,— решил Костя.— Все резцы в своем шкафчике держи, заправлять давай. Теперь твоего-моего нет, все заодно...
— А в плане не написано, чтобы один человек за всеми резцами следил,— напомнила Леночка.
— Потом запишу,— пообещал Костя.
С черновыми станками было нетрудно — они работали, как и раньше. Пришлось только доставить побольше заготовок. Зато отделочный станок заставил бригаду поволноваться. Сначала Катя осмотрела его, несколько раз включила и остановила, но еще не было ни одной ободранной заготовки.
— Вот и торчи, как чучело гороховое! — пожаловалась она.— Все работают, а ты жди. Выработаешь так сто семьдесят пять, как же!
— Есть первая! — сообщила Леночка.
— Получай еще одну! — подоспел Сева.
— Несите-ка сюда обдирки! Ножками-ножками! — приказал Костя.— Отделочнику не разорваться обдирки подбирать. На отделочном станке машинное время малое— только успевай детали ставить да снимать.— И он еще подумал: «Да и перетащи все детали, коли душа еле держится».
— Этого в плане тоже нет, чтобы обдирки подносить,— недовольно напомнил Сева.
Торопясь, Катя зажала деталь в патроне, взяла первую стружку, промерила диаметр, включила самоход и, прижав руки к груди, прошептала:
— Вот быстро идет, как сумасшедший!
Не мог оторвать глаз от станка и Костя. Шипел резец, легко снимая стружку, откидывая ее широкими петлями и оставляя за собой гладкую, блестящую поверхность. Лишь когда резец прошел всю деталь, Костя, удивленный тишиной, обернулся.
Леночка и Сева затаив дыхание смотрели на Катин станок. За ними стоял Герасим Иванович и улыбался.
— Ловко получается? — спросил мастер.
— Ой, замечательно! — крикнула Леночка, бросилась к Кате, обняла ее и закружилась.
Герасим Иванович смеялся.
394


— Ты сумасшедшая! — запыхавшись, сказала Катя.— Не мешай работать!
— А черновые станки стоят,— напомнил мастер.— Кыш по местам!
Он присел на стеллаж и стал наблюдать, как налаживается процесс. Сначала все шло гладко. Но вот миновала первая радость, началось что-то вроде лихорадки, и эта лихорадка становилась все сильнее. Черновые станки работали ровно и выдавали одну тройку деталей за другой. Получалось так: выстроится последняя тройка возле отделочного станка — Катя сейчас же начнет волноваться. Ей все кажется, что сию минуту появится следующая партия обдирок. Еще не успеет она отделать последнюю обдирку — и опять топчется на месте, оглядывается на станки своих товарищей: не запаздывают ли они, не получится ли у нее простой, и все ребята тоже беспокоятся. Кажется, еще немного — и они примутся подталкивать неторопливые «Буши».
— Поди сюда! — позвал мастер Костю и вполголоса сказал:— Все на волоске держится, командир...
Волосок порвался. Сначала сел резец на Леночкином станке, потом на Костином. Остановив свой станок, Сева снял почти до конца ободранную заготовку и показал мастеру: раковина! В заготовке чернела дыра, которая была скрыта до тех пор, пока резец не снял слой металла. В ту же минуту Катя кончила отделывать последнюю деталь и оглянулась.
— Доработались! — сказала она со слезами в голосе.
Хорошо, что послышался гудок на обед. Герасим Иванович
поднялся со стеллажа.
— Обедать идите,— приказал он.— А твое дело, командир, думать. Не придумаешь ничего — я помогу, только не люблю я этого. Сам соображай.
— Видно, как он соображает! — сказала окончательно расстроенная Катя.
Возле досок показателей ребята задержались. Присев па корточки, завкомовский художник что-то рисовал, вокруг толпились удивленные зрители. Художник замазал голубой краской фамилии молодых токарей, работавших на «Бушах», ловко нарисовал красное знамя, а на знамени написал: «Первая фронтовая молодежная бригада. Командир Малышев К.».
395


— Что за бригада? Откуда такая? — спрашивали ребята.
Катя обернулась, не увидела Кости и вернулась за колонны.
Два черновых станка работали под присмотром командира.
— Ты запас для меня делаешь, да? — виновато спросила она.— Ты... ты рассердился, что я так при мастере ляпнула? Совсем нечаянно вышло, уверяю тебя!
— Ладно,— великодушно простил Костя.— Иди обедай...
В столовой Леночка уже заказала для Кати все, что полагалось.
— Мы здесь обедаем, а Малышок запас для отделочного станка готовит,— сообщила Катя.— Мне даже неловко...
— Он ужасно сознательный! — воскликнула Леночка.— Надо скорее его сменить.
Их задержало суфле. Его только что привезли с молочного завода и еще не успели разлить в кружки.
— Куда ты? Ты же любишь суфле...— сказала Леночка, когда Сева вскочил и направился к выходу.
— Один только ваш Малышок сознательный!.. Выпей мое суфле! — ответил он с досадой.
— Постараюсь! — прыснула Леночка, тут же сконфузилась, что она такая жадная, и добавила: — Я Кате половину отдам...
Когда девочки вернулись в цех, они увидели, что Костя и Сева уже приготовили небольшой запас обдирок для Катиного станка.
НОВЫЙ ВЕТЕР
Сразу после сменного гудка Колька Глухих помчался за колонны с изумительной, поразительной новостью. Стоп — неудача! За колоннами было людно; Леночка и Сева под руководством Зиночки прикрепляли к центральной колонне большой фанерный щит. Для этого они сдвинули два инструментальных шкафчика, на них поставили табуретку, а на табуретку взгромоздился Сева. Девочки боялись, что он упадет, но Сева успешно сделал все, что требовалось. На щите было написано: «Здесь работает молодежная фронтовая бригада».
За черновыми станками токарили Костя и Катя, а Герасим
396


Иванович сидел на стеллаже. Колька, притаившись за колонной, слышал его неторопливую речь:
— Видишь, Малышок, что получается. Еще все лыком шито, а сколько уже за пробную смену «труб» сдали! Наладите работу, и не то будет... Это ты правильно сообразил, что Галкина должна иметь задел обдирок. Ты ее станок до простоев не доводи, чтобы общий показатель не съезжал. Только не позволю я вам после смены сверхурочно дыры латать. Ваше дело молодое — в кино бегать, учиться, как в присяге задумано. Ты работу так организуй, чтобы задел не снижался, тогда и будешь кум королю.
Колька сгорал от мучительного нетерпения. Да когда же кончится этот пустой разговор! Уф! Герасим Иванович ушел, но Зиночка задержалась за колоннами, где стало так уютно, где было так светло и от добавленной сильной лампы, и от веселых лиц ребят.
— Значит, до завтра! — наконец сказала она,— Я попросила машинистку покрасивее перепечатать присягу на чертежной бумаге... Всего хорошего, юные гвардейцы труда!
Теперь девочки стали за черновые станки, Костя и Сева потащили лист со стружкой на транспортер-вибратор, или, как его называли в цехе, дрожалку, а Колька, конспиративно оглядываясь и равнодушно посвистывая, последовал за ними. Транспортер находился у противоположной стены цеха. Лотки тряслись с однообразным дребезжащим звуком.
— Деятели, последнее слово техники! — задыхаясь, сказал Колька.— Заказал Ваньке Байдукову, инструментальщику, зажигалку новой конструкции... Берет запас горючего на целый месяц... Два фитиля...
Было в порядке вещей то, что Костя встретил чудесную зажигалку насмешливой улыбкой, но Сева!.. Он, сбрасывая стружку на транспортер, точно не слышал экстренного сообщения. Разочарованный, оскорбленный Колька толкнул его плечом:
— Слыхал?
— Новую игрушку нашел, деятель...— ответил Сева спокойно.— А сколько ты еще светящихся компасов купил, голова? — И ушел с Малышком, не обращая внимания на ошеломленного конспиратора.
397


Колька растерялся... Ведь какой это был человек! В школе, а потом на заводе он непременно чем-нибудь увлекался, первый подхватывал моду и суматошился за десятерых. Начнут ребята собирать диковинные камешки — его карманы тотчас же разбухнут, камни появятся везде: в школьной парте, дома на подоконниках, даже под подушкой. Он камнями хвастается, он камнями обменивается. Пройдет мода на камни, но некоторые ребята продолжают заниматься минералогией, составляют коллекцию, дружат с камнерезами, мечтают поступить в Горный институт. Кольки среди них нет. Его уже захватило новое увлечение: то он наспех клеит авиамодель, которая одним махом должна побить все имеющиеся всесоюзные и мировые рекорды дальности, продолжительности и высоты полета, то ищет какую-то необыкновенную почтовую марку, то с ожесточением гоняет голубей...
Как только он остался один на один с золотой тайгой, он почувствовал себя несчастным. Ему и в голову не пришло, что он может сказать Севе: «Выкладывай начистоту, почему ты так охладел? Если раздумал идти в тайгу, я возьму дело в свои руки». В конце концов, для него было важно не золото, а всяческий шум — тайные совещания, подмигивания, зажигалки с вечным огнем и светящиеся компасы во всех карманах.
СО СТОРОНЫ
На другой день Колька пораньше явился в цех с одной мыслью: выяснить мучительный вопрос об экспедиции.
Опять неудача! За колоннами был весь цех, чуть ли не весь завод. Колька с трудом пробился сквозь толпу ребят, захваченных тем, что происходило. Возле бригадной доски показателей директор о чем-то беседовал с парторгом. Были тут еще Зиночка Соловьева, Нина Павловна, Герасим Иванович, Балакин, начальник первого цеха Тимошенко, токарь Иван Стукачев. Члены бригады стояли каждый у своего станка. Катя Галкина была бледненькая, натянутая. Леночка Туфик поправляла очки. Она то озиралась вокруг, как совушка, то крепко жмурилась. Костя напустил на себя серьезность, а Сева вообще был неузнаваем*
398


Он неизвестно когда успел подстричься, а вокруг шеи навернул голубое шелковое кашне.
— Вот так шум, деятели! — сказал Колька.— Тут и женят, тут и замуж выдают?
Но молодые рабочие, столпившиеся между колоннами, не поддержали его шутку.
Как раз в эту минуту Зиночка спросила у Кости, точно сама не видела:
— Товарищ Малышев, все члены бригады на месте?
— На месте...— ответил «товарищ» Малышев.
— Юные патриоты молодежного цеха, следуя примеру рабочих второго цеха, решили по-новому, по-фронтовому, организовать свой труд, чтобы скорее выполнить клятву уральцев,— волнуясь, громко заговорила Зиночка.— Они организуют фронтовую бригаду и принимают присягу... Оглашаю текст присяги.
— Снимите головные уборы! — сказал директор и первый снял шапку.
Головы обнажились. У Кольки между лопатками посыпались холодные мурашки. Чего бы он ни дал, чтобы занять место Севы или Кости! Все ребята подались немного вперед, чтобы лучше слышать, а Колька выскочил так далеко, что Герасим Иванович бросил на него строгий взгляд.
— «Мы, юные патриоты любимой Родины, принимаем торжественную присягу в том, что...» — читала Зиночка, внятно выговаривая каждое слово.
Члены бригады повторяли за нею, а все, кто слушал, повторяли эти большие слова про себя.
Когда Зиночка прочитала, что члены бригады не оставят рабочее место до тех пор, пока не выполнят любое задание, как гвардейцы не покидают поля боя до полной победы, ребята зашептались:
— Здорово! Как гвардейцы!
А когда Зиночка прочитала, что члены бригады обязуются вырабатывать ежедневно не меньше ста семидесяти пяти процентов общебригадной нормы, ребята так и качнулись. Шутка ли — сто семьдесят пять процентов! И не уходи, пока не сделаешь! Услышав это героическое решение, каждый спросил себя: «А я так смогу?»
399


Почему же Колька ничего не понял? Он подмигнул и громко сказал:
— Булкин-Прогулкин — и вдруг сто семьдесят пять!.. Булка, ты серьезно?
Он выскочил с этой глупостью как раз тогда, когда Зиночка сделала паузу, передышку, прежде чем перейти к обязательствам по культуре и дисциплине. Его слова повисли в воздухе. Сева притворился, что не слышал их, но даже его лазоревое кашне покраснело...
Колька встретился с сердитым взглядом парторга, хотел нырнуть в толпу зрителей, но ребята между колоннами сбились плотно, и ему не удалось спрятаться.
— Прошу слова! — сказал директор, когда члены бригады расписались под присягой.— Прежде всего поздравляю наших юных патриотов с тем, что они нашли в себе мужество последовать примеру взрослых и принять серьезные обязательства... да, серьезные обязательства. Придется работать упорнее, больше- фронтовая молодежная бригада будет достойна своего боевого имени. Никто не сомневается в том, что они преодолеют трудности.
Кто-то в задних рядах крикнул:
— Теперь не дрейфь, а то просмеем!
— Не сдрейфим! — воинственно ответила Катя.— Доска показателей скажет, как мы дрейфим!
Теперь взял слово парторг Сергей Степанович. На заводе полюбили этого спокойного, внимательного человека. Все знали, что он фронтовик, что он награжден боевым орденом, и поэтохму все зааплодировали.
— Нет, не сдадут своих позиций юные гвардейцы трудового фронта! — сказал он.— Бригадники покажут дорогу тем рабочим молодежного цеха, которые пожелают внести в свой патриотический труд больше организованности, производственной культуры и дружбы. Тут один молодой рабочий, которого вы, может быть, знаете...
Поднялся смех:
— Знаем — лодырь, каких свет не видал!
— Марками почтовыми торгует!
— Глухих, о тебе говорят!
400


— Этот Глухих бросил обидное — прямо скажу, глупое — слово по поводу члена бригады Всеволода Булкина. На месте Булкйна я ответил бы так: «Не бойся, товарищ! Никто меня не тащил в фронтовую бригаду. Я вступил в нее добровольно, подчиняясь патриотическим велениям своего сердца. Советую тебе последовать моему примеру и крепко взяться за работу, чтобы твой отец-фронтовик мог гордиться своим сыном». Правильно ли я ответил, товарщ Булкин?
— Все правильно! — сказал просветлевший Сева.
— Слово имеет стахановец Иван Стукачев! — объявила Зиночка.
— Ребята! — сказал Стукачев, снял кепку, надел ее, снова сдернул и улыбнулся.— От имени фронтовиков второго цеха поздравляю вас с организацией бригады. Вы давайте больше деталей, а я, коли меня отпустят в танковую школу, на фронте не подкачаю! — Все, в том числе и директор, зааплодировали, а Стукачев вынул из кармана резец и протянул его Косте: — Вручаю тебе мой чистовой победитовый резец. Смотри, чтобы меньше ста семидесяти пяти процентов этот резец не знал!.. Давай руку! — Он крепко пожал руку своему бывшему ученику.
— До гудка одна минута,— сказал директор, посмотрев на часы.— Молодежная фронтовая бригада начинает свой первый день. Надеюсь, что она недолго будет единственной в молодежном цехе.— И он крикнул: — За станки! Отметим этот день высокой выработкой!
Рабочие молодежного цеха разошлись по своим местам. Вокруг только и было разговоров что о бригаде, только и было интересов: справится ли она со своими обязательствами, не завалится ли? Все желали ей успеха, так как каждый молодой рабочий видел себя в близком будущем тоже гвардейцем трудового фронта. Нина Павловна шепнула Косте: «Смотри, какое большое дело ты начал!» — и он смутился. Конечно, дело получилось большое, а кто его начал? Неужели он? Он с помощью Балакина предложил мастеру разделить операции, но ведь еще до этого Катя придумала работать на пару и доказала, что дружная работа дает больше, чем работа в одиночку. Вот и реши, кто начал!
14 Библиотека пионера, т. 9
401


— Посмотри за моим станком, я смотаюсь на пять минуты- сказа л Сева на ухо Косте.
— День не начался, а ты — бегать!
— Я не бегать... Мне нужно...— настаивал Сева.— Мне нужно с Колькой Глухих объясниться.— И по его лицу, по блеску его глаз было видно, какое объяснение задумал Сева.
— Что выдумал! Вот присягу дал вести себя культурно, а сам надумал драться... От станка не уходи!
— Командир, я уже третью деталь из задела беру! — крикнула Катя.— Где свежие обдирки?
Пришлось Севе взяться за работу.
ОДНО СЕРДЦЕ
Так вот, за колоннами, в молодежном цехе, было четверо рабочих, которые совсем недавно пришли на завод из родной семьи. Как только молодые рабочие немного овладели техникой, они решили сделать так, чтобы старенькие «Буши» стали как один сильный станок, а для этого понадобилось, чтобы четыре рабочих сердца стали как одно большое и сильное сердце.
После того как Костя получил серый пакет, ему иногда казалось, что он одинок.
Теперь это тяжелое чувство не возвращалось, потому, что он заботился не только о себе, но также о Кате, Леночке и Севе. Когда они радовались, он тоже радовался, а когда печалились, он старался, чтобы печаль скорее прошла.
Если у Кости что-нибудь не ладилось, Катя непременно спрашивала: «Ну, что у тебя?» — и все бригадники ему помогали.
Ребята вместе ходили на работу и с работы, в столовую и в кино. Если кто-нибудь из них отлучался неизвестно куда, все беспокоились, где он, а если у кого-нибудь заводился секрет, все обижались до тех пор, пока секрет не раскрывался.
Раньше Катя считала только себя лучше других, а теперь она гордилась, что их бригада самая лучшая в цехе. Леночка Туфик по-прежнему ойкала и шушукалась с Катей, но работала все лучше и лучше и готовилась вступить в комсомол.
402


Сева?.. Вот с Севой, пожалуй, было неясно. Он совсем раззнакомился с Колькой, работал не хуже других, но ребятам казалось, что у него есть тайна. Однажды он ушел в город на весь выходной день, вернулся оживленный, встревоженный, принес всем по леденцовому петушку на палочке, и ребята пили чай, облизывая петушков, что было забавно. Но ведь не за петушками же Сева ходил целый день! Он, кроме того, бегал в заводоуправление справляться, нет ли ему письма, но ребята не знали, кто ему должен написать.
Старый мастер убедился, что Малышев — удачный командир.
Костя завел в бригаде строгий порядок — даже для подкраски шкафчиков и стеллажей он установил определенные дни. Он делал так. Сначала объяснял на планерке, что придумал, добивался, чтобы все признали: да, придумал правильно, а потом, если кто-нибудь делал не так, он говорил: «Что ж, ты своему слову не хозяин?» — и Леночка его поддерживала. Командиры новых молодежных бригад бегали к Косте советоваться насчет порядка. Он без отказа давал совет, а потом проверял, как получилось.
Много больших событий было в жизни бригады. Например, вся бригада участвовала в общегородском слете передовиков производства в оперном театре.
Косте очень понравился большой, красивый театр, и он узнал от ребят новые слова — «партер», «бельэтаж», «ярус» — и услышал интересные речи о том, как сталевары, прокатчики, пушкари, машиностроители выполняют уральскую клятву.
Девочки купили мальчикам зубные щетки. Костя сразу научился чистить зубы — не мудрость, но вздумал сушить щетку на печке, она рассыпалась, и он предложил пользоваться Севиной щеткой поочередно, но Сева объяснил, что это негигиенично, то есть нездорово. Так Костя узнал еще одно хорошее слово и купил новую щетку, даже лучше старой...
— 	Малышок, на минутку!
Костя, бегавший во двор посмотреть, из какого штабеля лучше взять заготовки, увидел Кольку Глухих. Они ушли за Гималаи — свалку стружки.
Колька потоптался на месте и спросил:
404


— Значит, с золотом и тайгой точка? Севка не шьет и не порет...
Золото, тайга? Костя так давно не слышал об этих вещах, что его сердце встрепенулось. Может быть, оно встрепенулось еще и потому, что с крыш свисали первые маленькие сосульки; может быть, оно встрепенулось потому, что снег на солнечной стороне Гималаев стал темным и сочился мутными слезками, в которых дрожали разноцветные огоньки. Костя внимательно посмотрел на Кольку, на несчастного Кольку Глухих, которому до сих пор ребята молодежного цеха напоминали, как он оскандалился, когда бригада принимала присягу. Скривив свой маленький ротик, конспиратор жалко улыбался.
— Я за Севолода не ответ,— сказал Костя.— А ты с ним толком поговори.
— Да, как же! Я хотел, а он кричит: «Пошел вон с твоими дурацкими игрушками! Очень ты мне нужен! Скажи спасибо Малышку, а то я с тобой объяснился бы как следует»,— и кулак, будто маленькому, показал. Вот здорово! Может быть, он нашел другого товарища для похода в тайгу?
— Не... не нашел,— подумав, ответил Костя.— Да, может, Севолод и сам не пойдет...— Толкнув Кольку плечом, он добавил: — Ты не кисни, все ладно будет! У меня мысль есть...*— и побежал в цех.
О чем думала его голова, когда было сказано это слово, удивившее Кольку? Действительно, казалось, что у Кости есть какая-то мысль, а какая именно, он сам не знал. Он просто думал, что вот болтается в ремонтном цехе, возле незагруженных «Бушей», Колька Глухих. Взрослые рабочие в этом маленьком цехе часто меняются, нет над Колькой старшего, и он лодырничает.
Вскоре произошли события, которые сделали эту мысль совсем ясной.


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
КУТЕРЬМА
События начались в то утро, когда Костя опять чуть не поссорился с Катюшей. Они шли на работу. Было совсем светло. Солнце теперь вставало рано, чтобы скорее растопить тонкий серебряный ледок в лужах, из которых за ночь убегала вода. Леночка и Сева о чем-то разговорились и незаметно для себя ушли вперед, а Костя с Катей отстали.
— Не нужно бежать, как на пожар,— сказала она.— Погода такая хорошая. Подышим воздухом.
Они дышали воздухом, но дело было не в воздухе. На холме солнце вдруг осветило ее лицо, и Костя увидел, что у Кати серые щеки, глаза тусклые, а под глазами мешочки. Она зажмурилась, остановилась, нетерпеливо размотала шарфик, пожаловалась: «Опять бабушка меня так глупо закутала!» — а потом покачнулась, схватилась за Костину руку и стала часто, коротко дышать.
— Постой немного,— шепнула она.— Почему-то мне сразу стало... нехорошо.
— Занедужила? — встревожился Костя.
— Нет, ничего... Пожалуйста, не поднимай шуму!
Она медленно двинулась дальше, а Костя пошел рядом, чтобы в случае чего не дать ей скатиться с холма.
— Сама виновата, Катерина! — сказал Костя.
406


'г- Опять ты пристаешь со своими глупостями! — сердито ответила она, так как поняла, что скрывалось за его словами.— Кто тебя просит? Думаешь, как только пойду к доктору и... помирюсь с Ниной Павловной, так сразу и вылечусь? Все это напрасно, потому что папа, конечно, погиб... Сколько времени прошло, а писем все нет... И я уверена, что она... тоже перестала ждать. Забыла папу... Совсем забыла, бессовестная такая!..
Это возмутило Костю. Он видел, он хорошо видел, как измучилась, похудела Нина Павловна, дожидаясь весточки с фронта, как непосильно она работает, чтобы отогнать тяжелые думы. Да и Катя, конечно, видела это. Он чуть не выругал ее, но сдержался, бросился вперед и нагнал Леночку.
— Подожди Катерину, недуяшт она,— сказал он.— Пойдем, Севолод, вместе.
Дальше произошел разговор, опять-таки очень болезненный для Кости.
— Лену послезавтра в комсомол принимают,— сообщил Сева.— А ты почему не подаешь заявление?
— Не примут меня в комсомол, годы не вышли,— ответил несчастный командир самой счастливой бригады.
— Как это — не вышли? Для завода вышли, а для комсомола нет? Вот чудак!
— И для завода не вышли... Миша в анкете про меня правильно написал, да, видать, в отделе кадров не заметили.
— Ну и считай, что, если тебя на завод приняли, значит, и для комсомола ты подходишь. Так и напиши в заявлении.
— Нельзя комсомолу врать,— совершенно расстроившись, возразил Костя.— Я бы написал, да нельзя.
Не заладился этот солнечный день и для самого Севы. Он до гудка забежал в заводоуправление справиться, нет ли письма, долго пропадал, а когда явился за колонны, Костя не решился сделать ему замечание. Сева застыл столбом у станка, потом полез в шкафчик, стал перед ним на колени и закрылся от всех дверцей, как делал это всегда, когда хотел скрыть свои чувства.
Что случилось? Раздумывать над этим было некогда—новая неприятность подстерегала бригаду. Второй цех не смог дать электрокар. Ребят так пришпорило, что они решили возить заготовки со двора в тележке.
407


— Не приставай! — едва слышно сказал Сева, когда Костя начал торопить это дело, но все же три раза подряд привез заготовки, сделав рейсы удивительно быстро.
Костя хотел его похвалить, но у Севы все еще было такое сумрачное, бледное лицо, что язык не повернулся. Вдруг за колонны влетел маленький, толстый начальник материального склада в сопровождении Герасима Ивановича.
— Кто позволил заготовки из-под косого креста брать?! — кричал начальник склада.— Что за безобразие! Куда ваши старшие смотрят?
Оказалось, что Сева брал заготовки из ближнего штабеля, отмеченного косым черным крестом, куда складывали металл, забракованный центральной заводской лабораторией.
— За такую штуку мы тебе, Булкин, выговор по цеху дадим,— сказал Герасим Иванович.— Вот твоя знаменитая лень опять наружу в полной красоте вылезла.
— Я брал заготовки без «бэ»,— оправдывался Сева.— Они не в штабеле лежали, а возле штабеля. На них не написано мелом «бэ»,— значит, они не брак...
— Кто лучше знает — ты или я? — разозлился начальник материального склада.— Хозяин нашелся!
— Чего там кричать! — успокоил его. Герасим Иванович и приказал: — Тащите теперь, ребята, все, какие есть, заготовки в бракованный штабель.
Поднялась кутерьма. Мальчики бросились выправлять положение. Из двух черновых станков один стал. Начались простои и на Катином станке. Когда все заготовки были заменены годными, Катя подсчитала отделанные «трубы».
— Спасибо, Сева, мы из-за тебя уже на восемь «труб» опоздали,— сказала она.
Виновник происшествия промолчал — может быть, потому, что за колоннами был Герасим Иванович, а может быть, потому, что сознавал свою вину.
— Ты его, Катерина, не трожь: у него что-сь стряслось,— мимоходом шепнул Костя.
— Ну и денек! — вздохнула Катя.— Все вверх дном! Совсем сели!,,.


НЕУДАЧНАЯ СЪЕМКА
Но самое тяжелое было впереди. Во второй половине смены Зиночка цривела.за колонны пожилого рыжебородого человека. Под мышкой у него был деревянный фотографический штатив, а пальто оттопыривалось на боку, В последнее время за колоннами перебывало много гостей; их приводила то Зиночка, то работники завкома, то сам парторг— показать, как используется старая техника. Гости бывали разные* но этот был самый серьезный.
— Здесь работает наша лучшая молодежная фронтовая бригада,— сказала Зиночка.— С нее и можно начать.
Гость огляделся и пробормотал:
— Культурно, культурно. Сниму актив бригады,— решил он.— Самых боевых... Редакция просит групповой снимок новаторов, лучших молодых стахановцев.
— В бригаде только четыре человека,— замялась Зиночка.— В активе, конечно, сам Малышев —он известный новатор, потом Катя Галкина — она лучшая стахановка, и потом политрук бригады Лена Туфик...— И она замолчала.
— И еще Всеволод Булкин! — строптиво добавила Катя.— Вообще в бригаде все работают хорошо.
— Но, Катя, ты понимаешь, что нужно снять актив,-- зашептала Зиночка.— А Сева сегодня устроил такую возмутительную вещь... Разве это сознательность?
— Ничего! Он больше не будет.
— Ой, конечно! — поддержала подругу Леночка.
— Пожалуйста, мне вовсе не интересно сниматься! — равнодушно проговорил Сева и крепче затянул кашне на шее.
— У нас вся бригада заодно! — вступился за него Костя.— Мы всегда вместе. Сниматься — так всем.
— Всех сниму! — решил фотограф.— Аппарат выдержит. Хорошо то, что народ дружный, значит — актив... Молодые люди, подойдите к доске показателей. Мальчики, снимите шапки и пригладьте волосы. Смотрите только друг на друга, будто меня не существует...
Ребята смотрели друг на друга во все глаза, но прекрасно видели, что делал будто несуществующий рыжебородый чело¬
409


век: он достал из-под пальто фотоаппарат в кожаном чехле, привинтил к штативу и нацелил на бригаду, потом в его руках очутилась непонятная штука — металлическая трубка с площадкой. Рыжебородый насыпал на площадку серебряного порошка из баночки и поднял трубку высоко над головой.
— Вы, молодые люди, всегда такие серьезные? — спросил он.— Ку-ку!
Невольно все рассмеялись. Тут что-то щелкнуло, и блеснул ослепительно яркий свет.
— Культурно, культурно! — похвалил ребят фотограф.— А теперь назовите себя и скажите, кто у кого на фронте. Я запишу.
Когда очередь дошла до Кати, она сказала:
— Я Галкина Екатерина... У меня папа фронтовик.
— Пишет?
— Нет, давно не пишет.— И отвернулась.
Человек нерешительно проговорил:
— Значит... значит...— Он, может быть, хотел спросить: «Значит, неизвестно, жив ли?» — но решил так: — Я только запишу что отец на фронте. У меня тоже... сын не пишет с декабря прошлого года. Он был в энской особой дивизии. Я надеюсь, что все обойдется. И вы, Катя, не расстраивайтесь...
Этот суровый человек теперь стал просто грустным, опечаленным пожилым человеком. Зиночка повела его в другие бригады.
— Нас в газете напечатают!.. Ой, я совсем как слепая выйду! Меня никто не узнает! А рот я открыла, потому что смеялась!..— затараторила Леночка.
— Ты что, Катерина? — спросил Костя.
Она пошатнулась, провела рукой в воздухе, хотела опереться о станок, но промахнулась и медленно опустилась на пол, точно выбирала место, где сесть.
— Ну что ты, что ты, Катенька! — залепетала Леночка и бросилась к ней.— Опять голова закружилась?
— Папа тоже с декабря не пишет... Он был... в особой...— сказала Катя, закрыла глаза и склонилась до самого пола.
— Да поднимите же ее! — закричала Леночка.
Первым подоспел Сева, но Костя отстранил его, стал
410


поднимать Катю и даже испугался — в ней совсем не было веса.
— 	Сами идите в медпункт, если вам нужно! — сердито проговорила Катя, вырвалась из рук Кости и опустилась на стеллаж.
Ей дали напиться воды из кружечки, Костя взял под руку, Леночка под другую, и они повели — вернее, понесли — Катю. К ним присоединилась встревоженная Нина Павловна. И Катю доставили в медпункт, где главным был старый доктор.
По дороге Катя созналась, что была простужена и ходила на работу с температурой, скрывая это от бабушки и товарищей. И не хотела идти к врачу, потому что боялась, что он заставит ее сидеть дома.
С тяжелой душой возвращался Костя за колонны. Бригада вдруг осиротела, потому что лишилась одного человека. Она лишилась одного человека: маленькой, слабенькой синеглазой девчурки, но как будто стала в тысячу раз слабее, чем была,— так ему показалось.
ОДИН ЗА ТРОИХ
Он сначала не понял, что случилось. За колоннами уже горел свет, и все черновые станки, все три черновых станка работали. От станка к станку ходил Сева, осторожно и легко, будто двигался по ниточке, готовой порваться. Лицо у него было непривычно оживленное, какое-то светлое, красивое, точно освещенное еще одной яркой лампой. Он остановил станок, снял ободранную деталь, зажал новую заготовку, пустил станок, проходя мимо другого станка — охладил резец, а на третьем ловко сменил заготовку и продолжал путешествие.
Острая зависть пронзила сердце Кости. Но это была не только зависть — это было также восхищение. «Ты, гляди, наделаешь делов»,— хотел он сказать товарищу, но промолчал, потому что его руки зачесались, загорелись. Он мысленно повторял каждый шаг, каждое движение, сделанное Севой, и не сразу заметил Герасима Ивановича... Между колоннами появилось несколько ребят из цеха. Все молча смотрели, как Булкин управляется с тремя станками.
411


Для того чтобы успокоить руки, Костя стал за отделочный станок, к которому его всегда тянуло. Побежала, заструилась синяя, горячая стружка. Старый мастер посветлел, шуганул зрителей: «Дела другого нет — семерым на одного глазеть!» — присел на стеллаж возле Кости и призадумался. Всего два работника было за колоннами, и все же продолжалась жизнь, весело звякали отделанные «трубы».
По порядку, заведенному Костей, каждый токарь, сдав обдирку отделочнику, ставил под своей фамилией на доске показателей меловую единичку — так велся учет соревнования внутри бригады. Взяв мелок, Костя провел под всеми единичками толстую черту. Это означало, что за колоннами случилось что-то очень важное.
Как только раздался гудок, Герасим Иванович скомандовал:
— Шабаш!
Станки замерли, и ребята подошли к мастеру.
— Заболела Галкина,— сказал он.— Доктор говорит, придется отпуск дать — может быть, на месяц-полтора.
— И питание,— подсказала Леночка, которая незаметно присоединилась к ним.— Мальчики, вам поклон от Кати. Я отвела ее домой.
— Питание подбросим,— пообещал мастер и спросил у Кости: — Давать еще человека или справитесь?
— Сами видели,— отозвался Сева.— Справимся и вдвоем.
— Ты не прыгай! — не очень строго остановил его мастер.— Думаешь, как проработал часок на трех станках, так и король!
— Ой, он на трех станках работал? — с восторгом прошептала Леночка.
— Да! — сказал мастер, отвечая своим мыслям.— Были у вас руки что крюки, а теперь руки в порядке... Ты, Малышок, на трех станках тоже управишься?
— Должно быть...
— А я непременно собьюсь,— призналась Леночка.
— А на отделочном?
— Справлюсь, обязательно справлюсь! Я уже один раз немножко пробовала.
— Герасим Иванович, в ремонтном цехе четыре «Буша» стоят, а им одного хватит,— неожиданно для самого себя сказал
412


Костя.— Пускай нам лишние отдадут. За колоннами место есть. Вот поглядите!
— Еще что выдумаешь! — удивился мастер, но все же пошел за Костей в конец участка, осмотрел площадь возле самой стены и признал: — Конечно, два-три «Буша» поставить можно, хоть и тесновато. Выйдет на работу Галкина — может, и поговорю с Тимошенко.
— А зачем ждать? — пожал плечами Сева.— Обдирку вдвоем на пяти станках поведем.
— Ас отделкой как? — прикрикнул мастер.— Вносишь предложение, так отвечай за свои слова. Отделочный станок нынче только-только справляется. Куда ободранные заготовки сдавать? Думать нужно!
Он ушел, против воли озабоченный. Костя отослал Леночку домой и сосчитал готовые «трубы».
— Сто двадцать! Полторы нормы... Сработали! — огорченно сказал он.
Вместо ответа Сева зажал заготовку, пустил станок, подошел к станку Кости... Все было ясно. Костя обрадовался, подхватил с полу обдирку и зажал в патроне отделочного станка.
— Давай! — бросил Сева.
— Давай! — откликнулся Костя.
В цехе уже было совсем пусто, но за колоннами «Буши» продолжали свое дело. Костя снял первую готовую «трубу», а Сева велел ему:
— Считай!
— До скольких?
— До... ста шестидесяти!
Это значило — двести процентов плана! «Испугал!» — задорно подумал Костя и крикнул так, что в цехе зазвенело эхо:
— Сто двадцать одна!
За колонны, шаркая валенками, прибежала учетчица, старенькая тетя Паша, с замасленным блокнотом.
— Что же вы, не сдаетесь, ребята? — спросила она.
— Не сдаемся! — ответил Сева.— Смена не кончилась!
Фронтовая бригада не сдалась.


ПРИЗНАНИЕ
Крикнув: «Сто шестьдесят!» — Костя выключил станок и побежал сдавать резцы в заправку и договариваться об электрокаре. Когда он возвратился, Сева уже кончил уборку стружки и сидел на стеллаже, вытянув уставшие ноги на середину прохода. Костя улыбнулся. Ему живо представилось, как завтра заойкает Леночка, как обрадуется Катя, услышав, что, несмотря на все неудачи, фронтовая бригада устояла и впервые сделала двести процентов — две нормы, целую гору «труб», которые так весело блестят, отражая свет ламп.
— Только они — актив! — процедил Сева сквозь зубы.— Только они — новаторы, а Севка — Булкин-Прогулкин... Надавали вам горячих? Съели?
Его слова ошеломили Костю.
Стало темно, холодно, точно у него отняли что-то очень большое, светлое, хорошее. Да ведь и то сказать — какие злые, мелкие это были слова.
— Значит... значит, нарочно ты так вот сделал? — через силу проговорил он, желая этим выразить, что его товарищем руководило только желание пофорсить, показать себя.— Я думал, ты на самом деле... а ты нарочно, нахально...— И, махнув рукой, он пошел прочь, чтобы скорее скрылся с глаз неправильный человек.
— Как это можно нарочно на трех станках работать? — насмешливо осведомился Сева.
— Мало что... Ты это со зла, а не сознательно...
— Только вы сознательные?
— Уж не такие, как ты...
Сева вскочил и крепко схватил его за плечо.
— Только вы сознательные! Да? Только вы! — выкрикнул он тонким голосом, глядя на Костю бешеными глазами, и его губы задрожали.— На! На, читай, сознательный! — Выхватив из кармана потертый клеенчатый бумажник, Сева вынул из него и сунул Косте какую-то бумажку.
Это было извещение о том, что среди эвакуированных граждан, зарегистрированных в бюро, Софья Наумовна Булкина не числится и что в бюро также не поступало запросов о местона¬
414


хождении Всеволода Булкина. Конечно, Костя не смог разобраться, в чем дело.
— Я сегодня это извещение получил,— объяснил Сева.— Помнишь, я в воскресенье куда-то ходил? Это я в бюро ходил... которое об эвакуированных справки собирает. Я там заявление написал, запрос, где моя мама, Софья Наумовна Булкина.— Его голос охрип.— Видишь, мама не эвакуировалась. Значит... ее фашисты в Каменке убили.
— Почем знаешь? Может, и не убили.
— Да... много ты понимаешь! Помнишь, когда я в красном уголке газету порвал? Я ее не порвал... я только кусок вырвал... Читай!
На обрывке газеты был напечатан «Рассказ партизана», и Костя все прочитал.
Один красный партизан перешел фронт и рассказал, что фашисты превратили в «зону пустыни» Каменку, которую они назвали «партизанское гнездо номер первый».
Фашистские танки всё раздавили, фашистские пули убили всех, кто не успел бежать, а фашистский огонь сжег все, что не успели уничтожить танки. Вот и исчезла Каменка — красивый зеленый городок, где до войны люди жили хорошо, богато. Теперь Костя все понял. Он понял, почему Сева так взялся за работу и вступил в бригаду, почему он так изменился. На сердце у него стало тепло и жалостно, захотелось стереть обидные слова, которые он только что сказал товарищу.
— А я думал, ты пофорсить хотел...
Сева стал рыться в шкафчике и закрылся от Кости дверцей.
— Я и пофорсить хотел, дурья ты голова,— ответил Сева, будто совсем спокойно,— чтобы вы понимали... Еще неизвестно, кто сознательнее.— Он помолчал и проговорил совсем тихо, но так, точно грыз железо: — Фашисты — гады. Они хотят везде гак сделать — «зону пустыни»... Я их ненавижу больше, чем все вы! Я бы каждого убил своей рукой... Я везде буду первый, и за станком, и все сделаю, что задумал!..— Голос его оборвался, он помолчал, со стуком захлопнул дверцу и поднялся с красными пятнами на щеках.— Где электрокар? Заготовки нужно привезти, резцы из заправки взя:ть. Поворачивайся!
— Ты что сосешь? — с надеждой в голосе спросил Костя,
415


когда они складывали возле станков привезенные заготовки.— Сахар небось?
Уже немного успокоившийся Сева вынул изо рта корочку.
— 	Не беспокойся, сахар пойдет куда нужно,— ответил он.— Пускай сдохну, если до похода трону запас!
Итак, несмотря на всю свою сознательность, Сева все-таки собирался за золотом.
НЕСЛЫХАННОЕ ЛЕКАРСТВО
Прежде чем отправиться домой, Костя забежал в лабораторию к Нине Павловне. Она ходила из угла в угол, а возле стола сидел старенький, совсем лысый доктор из медпункта и задумчиво постукивал пальцами по ручке кресла. Этого человека на заводе уважали, потому что он всегда интересовался, кто болен, кто поправился, всегда шутил, что болеть вредно для здоровья, и всех угощал витаминными таблетками.
— Тебе что нужно? — спросил он у Кости.— Покажи язык... Ух, какой мокрый и красный! Стой возле печки, пока не высохнет, а потом съешь это.— Он положил на язык Кости кисленькую таблетку и продолжал разговор с Ниной Павловной: — Так вот, голубчик, я повторяю: все это не только результат болезни, но и тяжелого нервного состояния... Нужен покой, сон и питание — это главное... Вы говорите, что можно отправить барышню к ее тете в лесничество. Недели через две надо так сделать, а пока — сон, покой и питание.
— Сон и покой — это вполне доступно,—ответила Нина Павловна,— а вот питание... Она ничего не ест...
— Отдохнет немного — появится аппетит. Но о питании нужно подумать серьезно. Конечно завод поможет... Но что он даст? Сахару, муки... По мирному времени нужен был бы шоколад, какао, как можно больше молока, масла, яиц... Вот тогда мы подняли бы барышню недели за три, за месяц...
— Шоколад, какао? — усмехнулась Нина Павловна.— Вопрос не в деньгах... Где это взять сейчас? В.магазинах, конечно, нет... Но что-то нужно придумать... Я завтра отпрошусь у директора на полдня. Весь город переверну, а достану.
416


До сих пор Костя был уверен, что шоколад — это баловство, а теперь понял, что шоколад — лекарство. В его памяти, как наяву, встали толстые плитки в серебряной бумаге.
Доктор ушел, наградив Костю еще одной таблеткой.
— Что делать, Малышок? — сказала Нина Павловна.— Как поскорее вылечить Катюшу, кацризульку нашу?.. Знаешь, она не отняла рук, когда я их грела. Смотрит на меня так горячо, жалобно, хочет что-то сказать, а сердце все бунтует, все не уступает... Руки такие тоненькие, холодные, каждая косточка видна. До чего довела себя, глупенькая! — Нина Павловна сжала виски, подумала и сказала: — Понадобится — достану и птичье молоко! Вася мне не простит, если с нею что-нибудь случится. Ты не можешь себе представить, как он ее любил!..
Нину Павловну вызвали в. цех пробовать новый способ закалки деталей, а Костя вернулся за колонны, где его ждал Сева, закончивший подготовку участка к завтрашнему дню.
«Я ДОСТАНУ!»
На другой день Нина Павловна явилась за колонны уставшая, озабоченная и рассказала ребятам о своей неудаче: она обошла весь город и только даром потеряла время.
На базаре продавали плитки шоколада, но такого плохого, что она не решилась купить. Была в облздравотделе, была в горторготделе... везде была. Люди говорят: «Война, ничего не поделаешь». Кто-то сказал, что шоколад и какао есть в госпитале, но, конечно, совесть не позволила ей туда обратиться.
Ребята слушали молча.
— Как она себя чувствует? — спросила Нина Павловна, закончив повесть о своей экспедиции.
— Все спит и спит,— ответила Леночка.— Я к ней зашла, она открыла один глаз, сказала: «А, это толстая Ойка!» —и опять заснула...
— Пускай спит,— вздохнула Нина Павловна.— Доктор говорит, что дня через два-три появится аппетит. Нужно подготовить необходимое питание. Завтра с утра опять пойду искать.
417


— Не ходи! — сказал Костя.-— Я пойду... Ты попроси Герасима Ивановича, пускай меня отпустит.
— Куда ты пойдешь?
— Шоколад да еще что покупать.
— Где ты достанешь, чудак! — засмеялся Сева.— Подумаешь, чудотворец! Теперь уже он форсит... видишь, Лена!
— Действительно, где ты достанешь? — спросила Нина Павловна, удивленно глядя на Костю.
— Не украду!
— Возьми деньги,— протянула она пачку бумажек.
Поколебавшись, он старательно спрятал деньга, которые ему
были совсем не нужны, и приказал ребятам продолжать работу.
— Завтра, Севолод да Ленушка, вы на пару останетесь,— сказал он.— Должны справиться.
— Не бойся, справимся... Но разрешите все-таки узнать, товарищ командир, куда вы собрались? — осведомился Сева.
— Секрет,— ответил Костя.
— И не надо! — обиделась Леночка.— Не спрашивай его больше ни о чем, Сева! У нас тоже будет секрет. Я тебе одному скажу. Очень большой, важный секрет...
Так они и остались со своими секретами.
Нина Павловна, заглянула на минутку за колонны, сказала, что Герасим Иванович разрешил Косте завтра пойти в город, потому что, как заявил старик, бригадир, конечно, должен заботиться о членах своей бригады.


Глава вторая
ЗОЛОТИНКА
Утром, как только Сева отправился на работу, Костя сказал Антонине Антоновне:
— Ты, Антоновна, меня снаряди. Рюкзак дай, баночку... Мешочек еще... Гляди, не нашуми, не потревожь Катерину.
Он говорил так серьезно, что Антонина Антоновна, очень уважавшая своего квартиранта, поспешила выполнить его просьбу.
— Куда ты? Кажись, продукты я все выкупила на месяц,— спросила она, когда сборы были закончены.
— Вернусь — скажу,— пообещал Костя.
На конечной остановке он забрался в пустой трамвай и без приключений доехал до Ленинской площади, откуда оставалось два шага до цели путешествия. Магазин с зеленой вывеской только что открылся. Высокая старуха сдавала щепотку рассыпанного золота — всего несколько темно-желтых крупинок. Молоденькая приемщица, сидевшая в стеклянной будке, бросила на чашечку весов крохотные разновески-листочки.
— Два чистых грамма,— равнодушно сказала она.
— Ну и то,— согласилась старуха и искоса посмотрела на Костю, точно боялась, что он схватит эти несчастные крупинки.
— Тебе что, мальчик? — спросила приемщица.
— Завмага позвать нужно.
419


Он знал свои права, знал, что сдатчик золота— важный человек. Никто не смел допытываться, кто он, откуда, где поднял металл, и все должны его уважать. Приемщица поняла, что посетитель имеет основания разговаривать независимым тоном.
— Осип Пантелеевич, вас спрашивают! — позвала она.
В будке появился полный человек, посмотрел на Костю, но будто никого не увидел.
— Кто именно?
— Я спрашиваю,— обиделся Костя.— Шоколад есть?
— Тебе сколько пудов? — насмешливо спросил завмаг, продолжая разыскивать посетителя где-то под потолком.
— Два килограмма возьму,— ответил Костя.— Какао еще нужно. Это которое пьют... Масло скоромное... Муки крупчатки...
— Какао нет... товар для старателей ненужный. Да и шоколад только для витрины держим.
— Как это — ненужный? В «Золотопродснаб» жаловаться стану!
— Да ты с чем пришел, чего командуешь! — вскипел завмаг, теперь уже рассмотревший требовательного покупателя.
— Что мне разговаривать! — окончательно рассердился Костя.— Не пустой я пришел, ясно.— И он положил на мраморную дощечку возле весов «свин-голову».
Это сразу изменило поведение завмага.
— Да-а! — протянул он, рассматривая самородок.--- Это да! Блеска-то сколько! Червонное золото.— Он засмеялся: — Ну, точь-в-точь свиная голова, даже ушки имеются,— и взял пузырек с кислотой.
— Погоди, не сдаю, коли какао нет,— остановил его Костя.
— Через полчаса привезу с центральной базы. Здесь близко.
— Тогда...— Костя твердо выговорил: — Тогда принимай.
Завмаг капнул на самородок кислотой, убедился, что это
действительно чистое золото, и бросил на весы. «Свин-голова» стукнула о костяную чашечку, и в сердце Кости тоже что-то стукнуло: он любил забавную золотинку, он мечтал превратить ее в костюм, в ручные часы, велосипед... Но он решил сделать то, что делал, и довел до конца то, что решил.
— Сорок три! — весело объявила приемщица.
420


— Батюшки, везет же добрым людям! — ахнула старуха.
— Пиши боны,— разрешил завмагу Костя.— Да за какао пошли. Без какао не уйду.
Хороший сдатчик — большой человек, если даже он вовсе не большого роста; хорошему сдатчику почет и уважение. Костя вручил старшему продавцу рюкзак, баночки, мешочек и сел возле окна, уверенный, что продавцы сделают все на совесть. В магазине уже было немало покупателей, а Костя оставался главным — старатели поглядывали на него с любопытством. Кто он, откуда? Где поднял завидную золотинку? Почему покупает то, чего не покупают другие? Но старательский закон строгий — нельзя спрашивать у незнакомого человека, где он старался, где поднял металл, а тем более нельзя расспрашивать такого серьезного человека, как этот насупленный паренек.
— Товарищ сдатчик, заказ готов. Какао тоже тут, пей на здоровье! — И завмаг поставил на прилавок битком набитый рюкзак.— Вот боны, вот расчет на бумажке записан. Хоть проверяй, хоть доверяй: точно, как в аптеке...
— Чего там,— великодушно отказался Костя,— дома посмотрю...
— Ну-с, носить к нам не переносить, таскать вам не перетаскать! — пошутил завмаг.
Старичок в рваном тулупе и с золотыми зубами притопнул ногой.
— Хороший парнишка, правильный! — крикнул он.— Хошь, в сыночки задаром возьму? Только ты меня корми, чего попрошу. Одевай, что по плечу.
Все засмеялись, смеялась даже старуха, сдавшая два грамма металла. Сдатчики решили, что старичок умеет выбирать сынков, и помогли Косте пристроить рюкзак за плечами.
Солнце уже разгорелось, и на тротуарах стало мокро. Костя, вышедший из дому в валенках, шагал по дороге. Он думал о своем, и трудно было бы сказать, о чем он думал. Было только ясно, что он не жалел о сделанном. Он простился со своим единственным богатством, и лишь на короткий миг сжалось его сердце, зато теперь оно стало шире, чем раньше,— в нем было все спокойно и как-то светло.
На что он променял золотинку? Может быть, кто-нибудь
421


сказал бы: на ничто! Но глупое, неправильное слово только рассмешило бы Костю. В этом «ничто» было и здоровье Катюши, и полная жизнь за колоннами, и, может быть, добавочные «Буши», и слава фронтовой бригады, и... Простившись с самородком, он стал сразу богаче, гораздо богаче, чем был. Правду говорил Миша Полянчук, что на свете есть вещи дороже золота. Ради своего товарища, ради своей бригады Костя простился с золотинкой-самородинкой и взамен получил еще золотую минуту — может быть, самую лучшую и радостную.
ПОПЕРЕЧНАЯ ДУША
Антонина Антоновна была твердо убеждена, что Малышок не способен на дурное дело, и все же испугалась, когда он выложил из рюкзака на кухонный стол масло, две пачки пиленого сахару, мешочки с мукой и какао, отдельно завернутые плитки шоколада. Глаза и рот у нее стали совершенно круглыми. Она попробовала муку на палец и на язык, убедилась, что это не сон и что лучшей муки не найти.
— Завод дал, что ли, Костенька? — с надеждой в голосе спросила она.
— Завод,— согласился он.— Какао на молоке варить нужно, сказывают.-^- Поняв беспокойство старухи, Костя усмехнулся: — Ничего... Взято — не украдено. Скажешь, что завод дал.
— Бабушка, кто у нас? Это Малышок, да?.. Малышок, иди сюда! Я уже проснулась,— послышался голос за дверью.
Катя лежала на диване, натянув одеяло под самый подбородок, и смотрела на Костю с такой улыбкой, будто очень провинилась.
— Вот как я сразу заболела,— сказала она.— Знаешь, совсем, в общем, ничего не болит, только голова кружится все в одну сторону и так спать хочется. А уши — как не мои. Плохо слышат. Все какой-то шум, шум... как радио...— Она вдруг все сообразила и забеспокоилась: — А ты почему дома? Зачем ты с завода ушел?
— Герасим Иванович разрешил... Должен я о бригадниках думать.
422


— А по-моему, все это лишнее,— решила Катя и быстро приподнялась на локте.— Иди на завод! Наверное, все станки стоят...
Для того чтобы успокоить ее, Костя сказал, что работа за колоннами не стоит, так как Сева приловчился управляться с тремя станками. Он думал, что Катя обрадуется, но она отвернулась к стене и враждебно проговорила:
— Ну конечно, я так и знала! Вы прекрасно обойдетесь без меня! Вы здоровые, а я больная — от меня одно беспокойство. Хоть сейчас можно умереть... А только я первая придумала работать на двух станках. Да, первая, первая! Разве я виновата, что заболела? —.Она всхлипнула.— Хотя, конечно, виновата, потому что...— И, минутку помолчав, приказала тихо и твердо: — Ступай на завод и скажи Нине... почему она не идет? Долго мне еще так одной все думать и думать? Я больше не хочу так... не могу... Слышишь!
— Пойду! — вскочил он, готовый лететь сломя голову.
— Постой! — остановила она его, спохватившись.— Уж ты обрадовался убежать... Разве тебе интересно со мной сидеть! Ну и беги, пожалуйста, очень ты мне нужен!..
Их беседа продолжалась недолго, а чудо все же успело случиться. Дверь широко открылась, вошла Антонина Антоновна с подносиком в руках.
— Ну, внученька, уж хочешь не хочешь, а поешь,— пропела она.— И ты, Костенька, позавтракай.
Непонятно, когда Антонина Антоновна сварила какао, когда испекла' лепешки, но она сделала это. Широко открыв глаза, Катя ойкнула совсем как Леночка:
— Ой, какие белые лепешки! А это какао пахнет...— Увидела плитку шоколада и рассмеялась: — Бабушка, это шоколад! — Схватила плитку, откусила и, зажмурившись, сказала: — Совсем такой, как папа покупал.— Она жевала шоколад, закрыв глаза и улыбаясь, но сначала перестала улыбаться, потом перестала жевать, медленно открыла глаза и спросила: — Бабушка, где его ты взяла?
— Да вот Костенька принес... Завод прислал...
Синие глаза остановились на Косте и сожгли его без остатка.
423


— Он врет! — сказала Катя.— Таких пайков не бывает... Малышок, откуда это?
— Тебе дело? — пробормотал Костя, не зная, как поступить.
— Дело, дело! — затвердила Катя.— Это она прислала? Это Нина, да? Опять свою доброту показала! Я сразу догадалась! — Она легла, натянув одеяло на голову, и сказала со слезами в голосе: — Вот и всё! Она ничего, ну решительно ничего не понимает, твоя Нина Павловна... Не смей ее звать, слышишь? Она подумает... что я ее за шоколадку зову! Очень нужно! А я могу только ей сказать о папе, больше никому, а то папа обидится... если он жив. Теперь я не смогу ей ничего сказать... Теперь все кончено, совсем кончено! — И горько расплакалась.
— Поперечная ты душа! — жалобно проговорила Антонина Антоновна.— Люди к тебе как лучше, а ты все уросишь, все тебе не ладно... Уж вовсе в тебе ничего не осталось, окромя голоса да волоса, а ты все фырчишь, все фырчишь...
Тяжело вздохнув, Катя проговорила, пряча заплаканное лицо в подушку:
— Пусть! Никого мне не нужно!
Пришлось повести дело начистоту.
— Не с завода это,— сказал Костя,— и не от Нины Павловны. Я купил.
— Вот я сейчас так и поверю,— равнодушно, устало откликнулась Катя.— Богач нашелся! Уходи сейчас же, бессовестная вруша! Уж и не знаешь, что придумать...
— Правду говорю! Да ты гляди сюда! — потребовал Костя.— Я самородочек червонный сдал...
Недоверчиво прислушиваясь, Катя одним глазом посмотрела из-под одеяла, а Костя вынул боны и стал объяснять: это, мол, боны, которые выдаются сдатчику металла, а это расчет — в нем написано, сколько граммов тянет самородок, сколько за него начислено золотых рублей, какие продукты отпущены, и, значит, все точно-правильно, и он нисколько не врет.
— Врал я когда? Говори: врал?
— А откуда у тебя самородок? — все еще недоверчиво допытывалась она.— Ты же совсем... небольшой.
Будто металл смотрит, кто моется — большой или маленький! Когда уже была война и Митрий ушел на фронт, Костя
424


старался с румянцевскими ребятами на выработанном прииске под Крутой горой. Мылись, мылись, да намыли мышиную чуть — всего ничего/Ребята сказали: «Ну его, тут совсем пусто, даром стараемся!» — и побежали купаться в озерке, а Костя решил: «Ладно, кто последний стоит, тому удача», и, как нарочно, в ковшике что-то стукнуло, не каменно, а тяжело. Он отмыл глинку, и на солнышке весело заблестел самородок, точь-в-точь похожий на свиную голову. Он никому не сказал о находке, чтобы другая удача не испугалась шума, сберег самородок. И вот пришел час, когда нечаянная золотинка пригодилась.
— Почему же ты мне не показал самородок? У, какой ты! — упрекнула его Катя, как-то нечаянно протянула руку, взяла начатую плитку шоколада и стала угощать Костю: — Пей, пожалуйста, какао и ешь лепешки. Я не буду... Я только немного шоколаду... Знаешь, когда я его ем, у меня опять под ушами щемит. Так щекотно, совсем как до войны...— Она немного смутилась и тихо добавила: — Ты очень добрый, спасибо тебе...
Притворившись, что не слышал последних слов, Костя сказал, что ему некогда рассиживаться, так как еще есть много дел, и Катя его не задерживала.
ВАХТА НА 200 ПРОЦЕНТОВ
Он примчался в цех и сразу успокоился. Станки крутились. Сева зажимал на одном из станков свежую заготовку. Леночка подбежала, поставила новую заготовку, схватила обдирку, блеснула очками, вернулась к отделочному станку, сняла готовую «трубу», снова пустила станок... Она не ойкала, не пугалась, работала ловко, быстро и была серьезная, красная. «Ладно управляется!» — подумал Костя. Он сосчитал готовые «трубы» и задел обдирок, проверил, заправлены ли запасные резцы, убедился, что все в полном порядке, и... почувствовал себя неловко, будто собрался куда-то ехать, но оказалось, что его совсем не ждут.
— Как настроение, безработный командир? — мимоходом спросил Сева, который, казалось, только теперь заметил Костю.— Сколько шоколаду достал?
425


— Сколько надо, столько достал... Думаешь, как полсмены на трех проработал, так уж и король?
— Всегда так можем,— заверил его Сева.— Помощи не требуем.
— Сева! — сказала Леночка басом.
— Чего изволите? — в шутку вытянулся Сева.
— Опять форсишь? — строго пристыдила она.— Кто мне обещал? Ты совсем нескромный, ты... все еще не как комсомолец.
— Ладно! — усмехнулся Сева.— Я пошутил... Конечно, Малышок, приходится трудновато. На мне рубашка мокрая, вот пощупай.
— После обеда включусь! — решил Костя.
— Не надо, Малышок! — взмолилась Леночка, отвела его в сторону и зашептала: — Сегодня пускай мы вдвоем... Мы с Севой стоим вахту на двести процентов... Меня сегодня... в комсомол принимают, а потом, может быть, Севу тоже примут. Я так волнуюсь! — Она стала еще краснее и сказала: — Мне хочется сделать, как на фронте, чтобы показать, как я... Ну да, мне хочется быть настоящей боевой комсомолкой! — Она сконфузилась, нахмурилась и призналась: — Ты думаешь, мне не совестно? Катя гораздо слабее, а она самоотверженно работала. В цехе все девушки — орлицы, а я просто... толстая Ойка. Я хочу доказать... донимаешь, хочу доказать, что я для фронта сделаю все, как поклялась... А то я думаю, что я... недостойна комсомола и меня просто так принимают...
Наступила большая минута в жизни Леночки, и Костя почувствовал, что должен ее успокоить, ободрить.
— Глупо ты думаешь! — сказал он.— Ты сознательная и для фронта полезная. Ты орлица не хуже других. Тебя в комсомол правильно принимают...
— Ой, ты неправду говоришь! — обрадовалась Леночка.
По-видимому, Сева решил загладить свою недавнюю шутку:
— Ты, Малышок, все-таки думаешь насчет новых «Бушей»? — спросил он.
— Ясно, думаю.
— А знаешь, что с индюком было? Он только думал, да ничего не делал. Взял и помер...
426


— Сева! — грозно сказала Леночка.
— Я ничего...— ответил Сева.— Вот взялась меня муштровать! — и подмигнул Косте.
Нужно было по-настоящему думать о дополнительных «Бушах» из ремонтного цеха, нужно было думать о расширении станочного участка за колоннами, но пока некогда было этим заниматься. Имелось совершенно неотложное дело.


Глава третья
ЗАПИСКА ВАСИЛИЯ
Нина Павловна бессильно опустилась на лавочку у ворот галкинского дома и закрыла глаза.
— Я немного посижу,— сказала она Косте.— Теперь все кажется таким трудным... Что ей сказать? Что я услышу от нее?..
— Ты не сиди,— ответил Костя, напуганный мыслью, что если теперь ничего не получится, то не получится уже никогда.
Только сейчас он по-настоящему увидел, как изменилась Нина Павловна за немногие месяцы их знакомства. Густая тень легла на лоб и щеки, глаза запали, а губы стали темными, в уголках рта обозначились горькие складочки; тяжело было смотреть на это лицо, измененное горем.
— Катерина-то ждет,— напомнил он, чтобы вывести ее из неподвижности, оцепенения.
Она вздрогнула, встала и, не оглядываясь, вошла в дом; шепотом поздоровалась с Антониной Антоновной, спросила, как чувствует себя Катя, взялась за ручку двери и обернулась к Косте. Теперь ее лицо было бледным, глаза светились. Может быть, она ждала поддержки.
— Бабушка, сколько времени? Уже темнеет, а никого нет,— послышался слабый голосок из гостиной.
Выпрямившись, Нина Павловна переступила порог.
428


— Это я, Катя,— спокойно сказала она.— Как ты себя чувствуешь, девочка?
Костя тоже вошел в гостиную, чтобы на всякий случай быть возле Нины Павловны. Началась длинная молчаливая минута. Она кончилась вздохом облегчения, когда Катя сказала:
— Это ты, Нина? Иди сюда!
В сумерках Костя не различал лица Кати, сидевшей на диванчике, и лица Нины Павловны, которая опустилась на стул возле Кати. Теперь Катя должна была ответить Нине Павловне, как она себя чувствует, но она молчала, и Нина Павловна тоже ничего не спрашивала. Две тени были безмолвны в сумерках. Костя стоял неподвижный, неподвижнее дверного косяка, к которому прислонился. Вдруг Нина Павловна быстро пересела на диван, обняла Катю, прижала к себе и стала целовать руки, которыми Катя закрыла лицо.
— Девочка моя...— говорила Нина Павловна задыхаясь.— Худенькая моя, маленькая... Пальчики мокрые... Молча плачешь?.. Ты молча, все молча...— И целовала, целовала ее.
Костя ушел из гостиной в боковушку. Случилось то, чего он хотел, о чем много раз думал. Но Костя ни разу не подумал, что будет после того, как помирятся Нина Павловна и Катя, а это и было самое тяжелое. Ему было и радостно и так горько, что он чуть не разревелся. Потом сразу силы упали, он снова испытал то, что уже испытал сегодня за колоннами, когда почувствовал себя лишним, и снова Костя был один, а тишина обступила его и сдавила сердце.
Дверь скрипнула, отворилась, пропустила Нину Павловну и осторожно закрылась.
— Малышок, ты здесь? — спросила она, села на топчан, помолчала и едва слышно, как будто спокойно проговорила: — Василий погиб...
Он не понял. Нина Павловна как подкошенная упала лицом на топчан, обхватила голову руками и забилась в беззвучных рыданиях.
Костя сидел, окончательно растеряв мысли. Вдруг Нина Павловна затихла, будто душа оставила ее тело, разбитое горем.
— Неправда это... неправду говоришь,— пробормотал Костя.
429


— Нет... кажется, правда,— ответила Нина Павловна как-то устало, бездушно.— Я все надеялась! Все берегла надежду!... А Катя, оказывается, получила эту записку...
Фронтовой друг Василия переслал Кате записочку, написанную отцом в самую последнюю минуту, когда старший лейтенант Галкин уходил со своей группой пробиваться из вражеского окружения. Его группа ударила на север, завязала горячий бой, отвлекла фашистов, а в это время вся Уральская дивизия ударила в другую сторону и вышла из окружения.
Нине Павловне и Косте было трудно понять это военное, коротко описанное дело, но, вероятно, Галкин знал, что он идет на смерть. В боковушке было уже совсем темно, и Нина Павловна на память прочитала записку, которая кончалась, как завещание: «Помни меня, расти честным советским человеком, люби Нину, моя девочка, и не теряй надежды».
— А мне ничего не написал,— произнесла Нина Павловна с укором и жалобой.— Хотя... может быть, каждая минута была дорога... Иначе он, конечно, написал бы...— Она глубоко вздохнула и озабоченно добавила: — Наверное, все лицо заплакала. Хорошо, что электричество еще не горит, она не увидит... Она там плачет, а я здесь... отсиживаюсь! Зайди в гостиную, Костя, а то мне с нею так тяжело...— Она закончила горячим шепотом: — Ведь мне надо, надо надеяться, а я, кажется, не могу... Сразу все так случилось... Где Василий? Что с ним? Если дивизия вышла из окружения, то, может быть, и его отряд пробился?..
Дверь за нею закрылась.
ГОЛОС НАДЕЖДЫ
Когда Костя вернулся в гостиную, он услышал оживленный голос Нины Павловны и с трудом разглядел, что Нина Павловна и Катя, обнявшись, сидят на диване.
— Какая ты глупенькая, какой ты ребенок, Катя! — говорила Нина Павловна.— Откуда ты набралась таких ужасов? Неужели ты не помнишь, какой папа? Ты ведь помнишь? У тебя есть его портреты..*
430


— Я... я их давно спрятала,— призналась Катя.— Я боялась на них смотреть. Но все равно я помню... Хорошо помню!
— Высокий, да? Широкоплечий,— подсказала ей Нина Павловна.— Лицо узкое, тонкое, умное, лоб широкий, а глаза такие же, как у тебя.
— Нет, у него темнее,— поправила Катя.
— Ну, разве чуть темнее, но все равно синие-синие... А каким ты его помнишь: хмурым, сердитым?
— Нет, что ты! — возразила Катя.— Он был всегда такой добрый, веселый...
«Митрия манси Веселым Митрием звали»,— подумал Костя, сидевший на медвежьей шкуре.
— А помнишь, какой он был сильный?
— Сильнее никого не было! — с гордостью сказала Катя.
— Он на медведя ходил чуть ли не с голыми руками, с одним ножом... А как он бегал на лыжах, как плавал!.. Помнишь, он нес тебя с прогулки на плече от самого Красного бора, а потом смеялся и говорил, что его плечу чего-то недостает.
«И Митрий на медведя с ножом ходил... А на лыжах лучше всех бегал»,— подумал Костя.
— Ты все, все вспомни! — говорила Нина Павловна.— Ты вспомни и подумай: разве с таким человеком могло случиться то, чего ты так боишься? Кто был смелее, отважнее твоего отца? Кто был таким ловким?
— Никто! — твердо сказала Катя.
«Митрий к дикому козлу на сажень подходил»,— подумал Костя с грустной улыбкой.
— Как же ты можешь думать, что с ним что-нибудь случилось, глупенькая моя!
— Нет, я тоже думаю, что с ним ничего не случилось! — воскликнула Катя.— Это я только тогда думала, когда оставалась совсем одна. Нет, с ним ничего не случилось! И знаешь, почему еще я так думаю? Вот я тебе все искренне скажу. Если с ним... что-нибудь случилось, то мне нужно умереть, а я не представляю, как можно умереть. И вот я чувствую, понимаешь, все время чувствую, что не умру... Значит, папа наверное жив.— Она помолчала и шепнула: — Только если с ним все-та¬
431


ки... что-нибудь случится, тогда я непременно умру, вот увидишь... Зачем мне тогда жить!..
— Если ты еще повторишь это глупое слово, я рассержусь! — строго остановила ее Нина Павловна.— Что это за мысли! Я не думала, что ты такая малодушная! Хотя нет, я знаю, я хорошо знаю, откуда у тебя такие мысли. Ты со своим горем забилась в уголок. Ты думала, что этим все кончилось, вся жизнь кончилась. А ты представь, ты на одну минутку представь: вот к тебе пришли все те женщины, которые потеряли на войне своих родных, любимых людей — мужей, отцов, братьев, сыновей... Они пришли к тебе с заводов, из учреждений, из колхозов, со всей страны и спрашивают: «Что нам делать, Катя? Научи нас, как нам жить дальше». А ты говоришь им...
— Нина...— жалобно шепнула Катя.
— Нет, слушай,— с болью продолжала Нина Павловна.— А ты им говоришь: «Больше незачем жить, работать, бороться. Это нужно было делать, пока на фронте были ваши родные люди. А теперь это не нужно. Вам незачем жить, вы должны умереть... Какое вам дело до тех, кто остался на фронте!...»
— Нет, нет! — горячо ответила Катя.— Зачем ты так... Это я только для себя решила... для себя одной... что я не буду жить, не смогу жить, Ниночка...
— А разве те женщины решают не каждая для себя? — проговорила Нина Павловна.— Только они решают правильно — они остаются жить и работают еще больше, чем работали раньше, потому что на фронте миллионы родных людей. Они такие близкие, такие дорогие, эти люди, каждый из них — свой, любимый человек, как бы его ни звали! Разве можно его броеить, оставить без помощи? Нет, стыдно тому, кто опустит руки, кто забудет о миллионах родных людей... Еще больше работать, еще больше делать для фронта!
— И ты тоже... ты тоже потому так много работаешь, что думаешь — папа погиб?.. Да? — со страхом спросила Катя.
— Нет! — твердо ответила Нина Павловна.— Забудь это слово. Василий не мог погибнуть! Я тебе объяснила, почему он не мог погибнуть. Такие люди не погибают. И чем больше я работаю, тем крепче верю — он жив и будет жить.
432


— Да... он жив, он не погиб! — повторила ее слова Катя.— Я теперь все время буду так думать. Только... ты не уходи, Ниночка, ты мне больше говори, какой был папа. Никуда не уходи, а то я опять стану глупо думать... Сегодня суббота, а завтра выходной день... Ты всегда будешь у нас, да? Зачем тебе жить у Пестряковых, не понимаю. Всегда живи у нас. Хорошо?
— Ты устала, девочка? Хочешь спать?
— Возле тебя мне теперь так спокойно. Расскажи еще о папе.
Обняв колени руками, Костя смотрел в темноту пристально и настойчиво, и снова его глаза наполнил невидимый огонь. Но черный убийца не осмелился появиться. Он теперь был далеко, там, где на него шли великаны — такие, как Митрий, такие, как Василий. Неправда, значит, что погиб Митрий! Он продолжал сражаться, потому что Василий был такой же, как Митрий,— они обнялись, слились, и враг бежал от них. Великаны становились все сильнее, потому что где-то далеко-далеко, в Уральских горах, человеческое сердце поняло, что нельзя на смерть отвечать смертью, что нужно на смерть отвечать борьбой и верой, чтобы победила жизнь...
Было очень тихо.
В СЕМЬЕ
Залаял Шагистый, послышались голоса. В ту же минуту зажглось электричество, в гостиную влетела Леночка, за нею показался улыбающийся Сева, а за ними Антонина Антоновна,— и все счастливые, все со своей радостью.
— Катя, Катюшенька, меня в комсомол приняли! — крикнула Леночка; увидела Нину Павловну, растерялась, все поняла и обрадовалась еще больше.— Ой, как хорошо! — и бросилась обнимать Катю.
— Малышок, мы двести до комсомольского собрания дали! — сообщил Сева.— Вахта так вахта!
— Ниночка, чай я здесь соберу! — суетилась Антонина Антоновна.
Костя вышел на кухню за Антониной Антоновной и сказал ей:
Библиотека пионера, т. 9 433


— Совсем помирились.
— Вижу, вижу! — прошептала старушка радостно и опасливо, будто боялась спугнуть мир.— Уж самой себе не верю... Спасибо, Костенька, что привел.
— Ты, Антоновна, на стол подай получше! — расйорядился Костя.— Ты не скупись, не жалей. Покорми всех как след...
Вышла Нина Павловна и прогнала Костю:
— Иди к ребятам! Мы с бабушкой будем хозяйничать.
В гостиной Леночка рассказывала Кате, как они стояли вахту с Севой и вдруг стали садиться резцы, потому что попались очень твердые заготовки, а Герасим Иванович забеспокоился и принес — сам принес, вы подумайте! — победитовые резцы. А потом было общее комсомольское собрание, Леночка рассказала свою биографию, и...
— Ей зааплодировали, а она испугалась и под стол президиума полезла,—сказал Сева.
— Ничего подобного! — покраснела Леночка.— Я вовсе не испугалась. Только у меня слетели очки, и я полезла их достать... А ты знаешь, Катя, я почему-то не знала, что у меня такая коротенькая биография. А Зиночка тоже выступила и сказала, что скоро вся, ну совершенно вся наша бригада будет комсомольской...
— Брось! — не поверил Костя и стал еще счастливее.
Поспели картошка, оладьи, какао на молоке, все получили
шоколад, но даже и без этого пышного угощения вечер остался бы самым лучшим из всех вечеров в доме Галкиных. Если бы Косте предложили уступить хоть одну минуту за все самородки Урала, он ответил бы с презрением: «Подите прочь с вашим золотом!»
Ему было хорошо среди людей, которые стали одной семьей и среди которых он занимал свое место — большое или маленькое, он об этом не думал. Да и зачем было над этим раздумывать! Может быть, мир пришел бы в дом Галкиных и без участия Кости, потому что хорошее находит тысячи правильных путей, но Костя не был равнодушен к судьбе людей и теперь с полным правом торжествовал победу.


БРИЗ
Весна никогда не начинается сразу: она начинается
несколько раз, но сперва у нее получается не так, как нужно. То она забудет закрыть дверь на север — ворвется студеный ветер и все заморозит; то по ошибке выпустит из зимнего чулана снежные тучи; то совсем спутается — и солнце светит, и ручьи шумят, и носы краснеют. Но не надо сердиться на весну — рано или поздно она сделает правильно. Тогда люди скажут: «Да, это настоящая весна!» — потому что сразу видно, какая весна настоящая. Весенним вечером Нина Павловна, отдыхая дома, читала у открытого окна. Закончив укладку рюкзака, Катя села на медвежью шкуру и вздохнула.
— Доктор сегодня мне сказал, что как только я вернусь из лесничества, после праздника, выпишет меня на работу,— сказала она.
— Ты была сегодня на заводе? — удивилась Нина Павловна.— Почему же ты не зашла в термический цех?
— Я вообще никуда не заходила,— ответила Катя.— Я сначала пошла за колонны, вижу — они все работают... Я расстроилась и ушла.
— Ты хотела бы, чтобы они бездельничали? — усмехнулась Нина Павловна, отложила книгу, села рядом с Катей, обняла ее и спросила: — Почему ты расстроилась?
435
Глава четвертая


— Просто я никому не нужна,— объяснила Катя.— Я стояла за колонной, смотрела, а у них все идет... очень хорошо. Леночка вполне справляется. Зачем я им теперь нужна? Я больная, а Леночка здоровая...— Она подумала и добавила:— Нина, возьми меня в термический цех! Хорошо?
— Стоило получать квалификацию токаря, чтобы потом переучиваться! Уверяю тебя, что такая стахановка, как ты, нужна бригаде.
— Не нужна я бригаде, не нужна, не нужна!— затвердила Катя.— А кроме бригады, мне тоже ничего не нужно... Все равно, как только доктор выпишет меня на работу, я пойду за колонны, стану за свой станок... И пускай только посмеют меня прогнать! Пускай только Ленка посмеет! Я буду ее щекотать вот так, вот так!..— И она принялась щекотать смеющуюся Нину Павловну.
Разговор как будто кончился шуткой, но на другой день Нина Павловна передала его ребятам. Это было, когда они шли вчетвером на завод, на холме нагнали Сергея Степановича и пошли медленно, так как Сергей Степанович из-за своей раненой ноги не мог ходить быстро. Такие встречи бывали не раз, и ребята любили эти неторопливые прогулки с парторгом. Обычно он шел впереди, слушал разговоры ребят, иногда вставлял словечко-другое или расспрашивал, как идет жизнь в цехе, в чем нуждается молодежь.
Ребята уже убедились, что он ничего не спрашивает просто так и ничего не обещает, лишь бы пообещать. Из его слов непременно получалось что-нибудь путное, потому что он был деловой и, как говорил Сева, пользовался большим авторитетом.
— Конечно, я сразу отдам Кате ее станок! — поспешила заявить Леночка.— Но только я совсем не понимаю, Нина Павловна, что мы будем делать все вчетвером. Теперь каждый из нас может обслуживать два станка, а мальчики даже три, мы все многостаночники, а станков у нас всего по одному.
— Слышишь, Малышок? — многозначительно произнес Сева.
— А хоть бы и слышал,— ответил недовольно Костя.— Виноват я, что не получается? И Герасим Иванович говорит...
— Что у вас не ладится? — спросил Сергей Степанович.
436


Ребята рассказали, что именно и почему не получается. Он признал, что это действительно сложно, пожалел, что ничего не может посоветовать, но все-таки совет у него нашелся:
— А почему бы вам не проконсультироваться у инженера Балакина? Он вчера вернулся из командировки и теперь перешел на другую работу. Кстати, мне нужно с ним повидаться. Пойдем, Малышев!
Это было самое лучшее, что можно было придумать. Услышав, что Балакин вернулся на завод, Костя обрадовался, так как твердо верил, что Павел Петрович может решить любую задачу. Вдвоем с Сергеем Степановичем они вошли в здание заводоуправления. В самом конце коридора Костя увидел на двери плакат с четырьмя большими буквами: «БРИЗ». Тут же маленькими буквами было написано объяснение: «Бюро рабочего изобретательства и рационализации». В просторной комнате Костя увидел Павла Петровича Балакина, который развешивал какие-то чертежи по стенам. Сразу же выяснилось, что он такой же, как прежде, веселый и голос у него прежний — звонкий.
— Привет первым посетителям нового заводского отдела! — крикнул он.— Присаживайтесь, прошу вас, Сергей Степанович. Я сейчас сделаю вам маленький доклад о моей поездке. Впечатлений на всю жизнь!
Он стал рассказывать, какой интересной была поездка по заводам боеприпасов, которым он помогал бороться со стружкой. На всех заводах кипит горячая работа. С каждым днем выпуск боеприпасов идет в гору, так как везде складываются фронтовые бригады, везде народ думает, как сделать больше и больше.
— Везде народ думает...— сказал Сергей Степанович.— Кстати, мы пришли к вам с Малышевым по поводу одного замысла. Не можете ли вы его проконсультировать и дать совет?
— Что у тебя опять? — добродушно спросил инженер у Кости.— Хочешь станок сломать? Говори, в чем дело.


КОНСУЛЬТАЦИЯ
Павел Петрович выслушал Костю, делая своим блестящим карандашиком пометки на клочке бумаги. Когда Костя замолчал, Павел Петрович пожаловался Сергею Степановичу, который остался послушать консультацию:
— Этот Малышев все время задает мне головоломки. Беспокойный паренек!
— Вы только что радовались, что народ думает,— усмехнулся парторг.— Вы уж помогите и Малышеву думать...
— Да, головы работают,— задумчиво пощелкал пальцами Павел Петрович.— Итак, в чем дело? Ты хочешь расширить участок за колоннами на два «Буша»... Так... Но если поставить эти два станка на черновую обдирку «труб», то нынешний отделочный станок не успеет пропустить все обдирки. Конечно, можно перевести отделочный станок на двухсменную работу...
— Никак! Это совершенно исключено,— решительно остановил его Сергей Степанович.
— Да, понимаю: ребятам не позволят оставаться в цехе после гудка, ломать и разбивать бригаду. В таком случае, как будто остается такой выход — из двух дополнительных станков один сделать отделочным и таким образом иметь два отделочных при четырех черновых.
— Расчета нет! — испугался этого предложения Костя.— При четырех черновых два отделочных «Буша» ни к чему.— Он призадумался на минуту, еще раз проверил в уме и сказал: — Будет у нас шесть станков на участке. Норма на станок — двадцать «труб», а на шесть станков — сто двадцать. Дадут четыре черновых станка по пятьдесят обдирок — на четыре станка двести обдирок. Двести против ста двадцати...
— Сто шестьдесят пять процентов,— подсказал Павел Петрович.
— Вот видишь,— омрачился Костя.— А мы нынче при одном отделочном да при трех черновых, коли нажмем, сто девяносто, а то и двести процентов даем...
— Значит, получается, что, если вы один из двух новых «Бушей» превратите в отделочный, он будет не загружен и процент выработки по бригаде снизится?
438


— Выходит, так,— вздохнул Костя.
— Все идет к одному,— сказал Сергей Степанович.— Нужно,'чтобы два новых «Буша» стали черновыми и чтобы на участке по-прежнему был один отделочный станок. Вот вам головоломка, товарищ Балакин.
— Тогда ладно получится! Севолод считал... Он проценты знает...— быстро заговорил Костя.— Норма на шесть станков сто двадцать «труб», а мы с пяти черновых двести пятьдесят верных обдирок снимем. Двести десять, а то и больше процентов дадим.
— Жадный человек этот Малышев,— сказал Павел Петрович.
Костя смутился: он знал, что жадным человеком быть нехорошо, и насупился.
— Павел Петрович не в осуждение тебе говорит, что ты жадный,— успокоил его Сергей Степанович.— Жадность бывает разная. Если человек хочет себе больше заграбастать, это самое подлое чувство. Человек делается зверем. А для нашего государства нужно быть жадным. Очень жадным нужно быть, за каждую лишнюю штуку продукции драться. Сейчас надо быть жадным для фронта, а когда разобьем фашистов и возьмемся за строительство коммунизма, будем стараться для коммунизма... Жадность для себя делает человека трусливым, подлым, а забота о государственном добре создает героев труда. Вот и будь таким!
Все это Костя понял и обрадовался, что он жадный так, как нужно.
— А теперь посмотрим, что можно выжать из отделочного станка и согласится ли он давать почти в два раза больше, чем сейчас,— сказал Павел Петрович.
Началась самая ответственная часть консультации, и до самого конца парторг сидел возле Кости, поглаживая здоровой рукой свою раненую руку и поддерживая Костю, когда Павел Петрович восклицал:
— Нет, чего он хочет, чего он хочет, этот разбойник! Но надо думать, надо думать!
И инженер снова брался за карандашик или перелистывал справочники.
439


— 	Беги говори с товарищами, Малышев,— сказал Сергей Степанович, когда консультация пришла к благополучному концу.— Смотри, мы вашей бригаде даем широкую дорогу! Смело идите вперед. Если что-нибудь понадобится,— поможем.
Косте не терпелось поговорить с Севой и Леночкой.
ВЫЗОВ
Вихрем влетел он за колонны и чуть не зарылся носом — так круто остановился. За колоннами были гости. Он увидел не только Зиночку, но и двух хорошо одетых молодых людей в новых черных пальто, в одинаковых кепках и в блестящих галошах. Издали Костя и не узнал бы Мишу Полянчука и Мингарея Бекирова, но тут он узнал их сразу, только не понял, зачем они явились. Этого не знали и Леночка с Севой. На их лицах было написано: «Нам нисколько не интересно».
Гости поздоровались с командиром бригады за руку, причем Миша шепнул ему:
— Держись, корешок!
— Здравствуй, как поживаешь? — спросил Бекиров.
— Живой,— ответил Костя и приготовился слушать что-то очень важное.
— Помнишь разговор на воскреснике?
— Не забыл...
— А я думал, что ты забыл,— усмехнулся Мингарей.— Хвалился, что много деталей дашь, а сам мало «труб» точишь... А? Говорят, больше «труб» точить можно, только ты не стараешься.
— Сколько обязались, столько даем, да еще приплюсуем.
— Ничего, еще без буксира ходим,— через плечо бросил Сева.— На Северном Полюсе кое-кто к буксиру больше привык.
— Ой, не хвались! — смеясь, ответил Мингарей.
— А ты вообще не задирайся, Бекиров,— вмешалась Зиночка.— Какой ты, честное слово!.. Малышок, можно прервать работу на десять минут? Послушайте, что вам скажут полярники.
440


Все собрались у доски показателей.
— Комсомольский привет тебе от филиальских ребят, Малышок! — сказал Мингарей, сразу ставший серьезным.— Мы тебя помним — ты парень боевой... Дело к тебе есть. Ты знатный командир, я тоже командир. Лучше твоей молодежной бригады на заводе нет, и лучше моей на филиале нет. Так вот: моя бригада вызывает твою бригаду на соревнование — работать для фронта как надо. Ты давай больше «труб», а мы будем давать больше паковок. Мы до первого мая будем вахту стоять на самый высокий показатель, и вы стойте. А с первого мая будем опять соревноваться до первого июля — кто первым выполнит свои полугодовые обязательства. Вот это наш вызов вам! — Он расстегнул и широко распахнул пальто, точно ему стало жарко, а на самом деле для того, чтобы показать свою медаль «За трудовое отличие», и добавил: — Принимаешь вызов или испугался?
— Это возмутительно! — прошептала Леночка.— Филиаль- ские думают, что лучше их абсолютно никого нет! — И стала протирать очки.
— Действительно, испугал! — не вытерпел Сева.— Вот так испугал! Сейчас заплачем!..
— Ребята, получается нехороший тон,— заявил Миша.— Ты всегда азартничаешь, Мингарей! Разве соревнование для того, чтобы друг друга оскорблять? Соревнование для того, чтобы дать хороший пример или помочь. А ты налетаешь, как на футбольный мяч... Давайте обсудим по-деловому... Вот Малышок хочет сказать.
— Ты на сколько будешь майскую вахту стоять? — в упор спросил Костя у Мингарея.
— На двести! — гордо ответил Мингарей.— А, Миша? Правильно говорю?
— И мы на двести,— спокойно сказал Костя, обменявшись быстрым взглядом с Севой.— А потом на сколько?
— Потом? — Мингарей чуть замялся, вдруг громко хлопнул кепкой по ладони и взглянул на Костю с торжеством.— На двести двадцать будем стоять!.. Верно, Миша?
— Смотри, Мингарей! — сказал Миша Полянчук.— Опять в футбол играешь!
441


«На шести «Бушах» столько не взять! — с отчаянием подумал Костя.— Не дадут столько шесть «Бушей»!..»
— Что скажешь, комсомолец? — спросил Мингарей, прищурившись и сияя лукавой улыбкой.— Где ответ?
— Он еще не комсомолец,— внесла ясность Зиночка.— Он еще не комсомолец, но, конечно, вскоре станет комсомольцем...
Сердце Кости подпрыгнуло, кровь бросилась в лицо. Впервые Зиночка Соловьева соединила его имя с большим, пылающим именем — комсомол; с комсомолом, который делал людей отважными бойцами. Он еще не был комсомольцем, но он уже стал им, когда проговорил:
— До июля, коль нам еще станков дадут, будем работать на... двести тридцать процентов.
Наступила тишина. Зиночка и делегаты с Северного Полюса, удивленные, смотрели на Костю и его товарищей. Костя заметно побледнел, Сева опустил глаза, а Леночка снова стала протирать очки, зажмурив глаза и крепко сжав губы, чтобы не ойкнуть и не выдать своего ужаса.
— Зарвался? — тихо спросил Миша й положил руку на плечо Кости.
— Если лишнее сказал, я не слышал,— свеликодушничал Мингарей.
— Сказано слово! — сердито ответил Костя.— Слышал, так помни!
— Ребята,— очень внушительно выступила Зиночка,— все это не шутки. Понимаете? Мы начинаем соревнование молодежи завода с молодежью филиала. Договор Бекирова и Малышева будет первым, а потом мы вовлечем в соревнование всю молодежь. Конечно, парторганизация поддержит нас только в том случае, если договоры будут серьезные, а не филькины грамоты. Нам не нужно детского хвастовства.
— Понятно! — сказал Миша.— Так держать!
— Бригадиры до обеденного перерыва должны еще обдумать свои обязательства. После перерыва мы соберемся в комсомольском комитете и составим проект договора. А завтра проведем в цехе митинг.
Она долго говорила о том, как будет развертываться сорев-
442


нование, но Костя не запомнил. Сейчас, вот сейчас-то он, кажется, испугался — он, кажется, понял, что зашел слишком далеко. Но это был не страшный испуг, да, может быть, это вовсе и не был испуг. Костя был готов защищать двести тридцать процентов до конца. Он ждал, что, оставшись с Севой и Леночкой
443


с глазу на глаз, получит жаркую баню, но Сева спокойно спросил:
— В чем дело— на три «Буша» замахнулся?
— На три...
— А отделочный будет один?
— Один... Павел Петрович его настроит, оснастит.— И он промолчал, что вел с Павлом Петровичем разговор о двух, а не о трех добавочных «Бушах».
— А черновые по скольку обдирок должны давать? По пятьдесят? — допытывался Сева.
— По пятьдесят мало...— пробормотал Костя.— Пятьдесят пять нужно... Тогда двести тридцать пять процентов сделаем... А «труб» триста тридцать сдадим.
— Когда это мы по пятьдесят пять давали на станок, чудак?
— А мы в обеденный перерыв станем «Буши» крутить...
— «Крутить, крутить»! Значит, ты или я пойдем обедать, Галкина за отделочным, а Леночке придется три станка взять... Накрутишь тут!
— Я научусь! — быстро проговорила Леночка.— Умру, а научусь! Ты, пожалуйста, не думай, что я такая дура! — И она обиделась.
— Ну, если ты научишься, тогда выйдет! — решил Сева.— После гудка будем как-нибудь задерживаться, а Мингарея обгоним.
— Ой, непременно! — воскликнула Леночка.— Он такой хвастун, что я даже удивляюсь, как ему не стыдно.
Не успел Костя по-настоящему перевести дыхание и разобраться в своих мыслях, как за колоннами появился Герасим Иванович. Он бросил на Костю строгий взгляд, не удовлетворился этим, надел очки, посмотрел на Костю поверх стекол, приказал: «Ступай за мной!» — заложил руки в карманы и, переваливаясь, пошел из-за колонн, увлекая за собой Костю, как пароход увлекает на буксире утлую шлюпчонку.


СОГЛАСИЕ
Он шел за мастером и — странное дело! — с каждым шагом чувствовал себя увереннее, тверже. Почему? Очевидно, новость облетела весь цех и всех взбудоражила. Его встречали и провожали взгляды, в которых он читал тревогу, одобрение, задор. Маленький Маркин подкатился к нему шариком и шепнул: «Не дрейфь! Надо с филиальских пыльцу сбить», а долговязый револьверщик Карамолин стукнул себя кулаком в грудь и сказал: «Малышок, имей в виду!» — причем было ясно, что он тоже требует от Кости решимости и отваги. Так-то так, но было непонятно, куда ведет Костю строгий мастер.
У цеховых ворот Герасим Иванович круто остановился и повернулся к Косте всем корпусом.
— Опять своевольничаешь? — спросил он.— Ты куда сунулся, я тебя спрашиваю? Посоветоваться не мог, прежде чем хвост трубой задирать.
— А коли они насели,— ответил Костя.— Вас-то за колоннами не было, а они... Мингарей думает, что против филиальских никто не устоит. Только они на филиале сознательные!..
— А ты сознательный? Не вижу! Драться — дерись, я против полезной драки ничего не имею. Но ты понимаешь, чем шутишь? Ты именем лучшей фронтовой бригады шутишь. Кто позволил? Кто будет за тебя позор расхлебывать?
— Не опозоримся! — защищался Костя.— Три «Буша» дайте. Многостаночный участок сделаем...
— Распыхался! — проговорил мастер, глядя на него уже сквозь стекла очков.— Ишь распыхался, ишь залетел! — добавил он и отвернулся, чтобы скрыть невольно пробившуюся улыбку.— Что-то ты врешь насчет трех «Бушей»... Ступай за мной!
Мастер свернул в коридор, который соединял станочный участок ремонтного цеха с первым цехом. Все стало ясно, но Костя даже не успел обрадоваться, так как увидел директора завода и Павла Петровича, которые осматривали «Буши».
На участке из четырех станков работал лишь один; за ним стоял Колька Глухих, страшно заинтересованный необычным наплывом посетителей.
445


— А вот и виновник торжества,— сказал директор.— Здравствуй, Малышев!.. Ты что же это делаешь представителям филиала безответственные заявления? Хочешь и свою бригаду и молодежный цех подвести?
После памятного разговора с директором Костя почему-то перестал бояться этого человека, и директор стал даже казаться ему красивым, хотя у него были широкий нос и узкие глаза, из которых он так и постреливал огоньками, то сердитыми, то насмешливыми. Он перестал бояться директора, но, как и все па заводе, уважал этого справедливого и простого человека.
— Никого мы не подведем,— сказал Костя.— Дайте «Бушей», так не подведем. Я филиальским и сказал: «Коли мне станков дадут, так двести тридцать процентов сделаем...»
— Позволь, позволь! Сколько ты «Бушей» просишь? — удивился Павел Петрович, вытянулся вверх и нагнулся к Косте, как вопросительный знак.— При двух дополнительных черновых «Бушах» можно рассчитывать максимум на двести пятнадцать процентов...
— А мы три «Буша» просим...
— Ах ты разбойник! — подпрыгнул Павел Петрович.— Ты же понимаешь, что один отделочный станок не обслужит шесть черновых. Значит, ты все-таки на двухсменную работу сбиваешься?
— Двухсменную работу в молодежном цехе не разрешу,— твердо сказал директор.
— В одну смену успеем,— объяснил Костя.— Станки будем без обеденного перерыва крутить. Обедать по очереди станем ходить. Мы многостаночники. Время уплотним. На отделочную работу Катерину Галкину поставим.
— Верно... У этой Галкиной руки золотые,— как бы про себя отметил мастер.
Старшие задумались. Директор, Балакин и Герасим Иванович несколько раз прошлись по участку, совещаясь вполголоса. Наконец директор подозвал к себе Костю.
— Мне только одно непонятно, Малышев,— сказал он,— как же ты теперь в тайгу удерешь, коль скоро ты такую историю затеял? — Это шутка означала, что предложение Кости принято,— Сегодня, Герасим Иванович, я дам команду о пере¬
446


броске трех «Бушей» за колонны. Проследите за этим делом. А вы, Павел Петрович, подумайте об оснастке отделочного станка. Нужно также усилить бригаду одним человеком на всякий случай.— Он быстро обернулся к Кольке Глухих: — Сильно ты загружен?
— Не... не... очень,— заикаясь, ответил Колька.
— Ты очень не очень загружен,— пошутил директор.— Ремонтный цех вполне обойдется взрослыми токарями... Малышев, возьмешь Глухих в бригаду? У вас при семи станках рабочей силы будет в обрез. Чуть кто вышел из строя — и готов прорыв. Возьми, Малышев, в свою бригаду Глухих. Если он станет работать хорошо, мы сообщим об этом гвардии капитану, порадуем фронтовика...— Он помолчал и добавил: — Впрочем, я не буду неволить: подбор работников в бригаду —твое дело.
Только самый тонкий психолог мог бы прочитать все чувства, которые отразились во взгляде Кольки, но два основных чувства Костя понял: радость и мольбу. «Возьми, возьми меня в бригаду! — умолял его великий конспиратор и заговорщик.— Ты видишь, какой я одинокий в ремонтном цехе. От такого одиночества не то что в синий туман сбежишь, а на луну заберешься, честное слово! Я не лодырь! Это только печальное недоразумение. Возьми меня в бригаду, и ты увидишь».
— Возьму,— согласился Костя, отвечая директору.— Только коль не будет слушаться, прогоним. Нам поперечных в бригаде не нужно.
— Так и запомни! — сказал директор Кольке.— Малышев берется сделать из тебя гвардейца трудового фронта, достойного твоего отца... Всё! Иди работать, Малышев!
— Разбойник! Как же все-таки заставить отделочный ставок обслуживать шесть «Бушей»? — спросил Павел Петрович.— Ты только и умеешь ставить мне задачи...
Костя поскорее убрался из ремонтного цеха, чтобы директор, чего доброго, не отменил своего решения.


«ТЫ БЫЛ НЕ ЛУЧШЕ!»
Волнения и тревоги этого дня еще не были исчерпаны. После того как Костя вторично встретился с делегатами филиала в комсомольском комитете, после того как был составлен черновик договора, он бросился в цех и попал в бурю, в шторм. Это была буря, это был шторм негодования. Маркин крикнул ему:
— Поздравляю с боевым работничком!
Карамолин протянул поперек прохода длинную, как шлагбаум, ногу, остановил таким образом Костю, стукнул себя кулаком в грудь, спросил:
— Мало тебе в цехе хороших ребят?
А тихонькая Петюнина пожаловалась, глядя на Костю сиреневыми глазками:
— Неужели я хуже этого блажного? Сколько к вам просилась в бригаду...
Сева работал злой, сразу похудевший. Увидев Костю, он сначала показал ему спину, потом одним рывком повернулся и спросил, едва шевеля губами:
— Ты где голову потерял?
— Моя голова при мне! — обозлился Костя.— За своей смотри! Директор велел Глухих в бригаду взять.
— Врешь! Глухих всем раззвонил, что ты сам согласился. Ты думаешь, что делаешь? Вылез на двести тридцать процентов, а в бригаду кого тащишь? Кого берешь, я тебя спрашиваю? Лодыря первой марки!
— Сева! — грозно произнесла Леночка.— Я еще раз прошу тебя, перестань!
Тут Костя увидел, что возле Леночки стоит Колька Глухих. Он прислонился к стене, бледный, с кривой усмешкой, бросил на Костю быстрый взгляд и еще крепче прижался к стене, бедный, легковесный Колька, попавший в крепкий переплет.
— Что «Сева», что «Сева»! — зашумел Булкин.— Что ты меня муштруешь? Пусть! Пусть лучше я из бригады уйду, чем работать с этим... с этим...
— Уходи! — сказал Костя, у которого задрожали руки и в горле пересохло.— Ты что? Ты зачем нахально при нем? Сдавай станки, обойдемся!
>448


— Сева, Костя! — произнесла Леночка точно таким же басом, каким говорила ее мама.
Она подошла к мальчикам, взяла одного и другого за плечи и решительно развела, что было вполне своевременно, так как потасовка могла начаться каждую минуту.
— Ты был лучше? — спросила она, глядя в глаза Севе.
— Не лезь! — рванулся Сева, но не выдержал ее взгляда и отступил.
— Ты был не лучше! — продолжала Леночка, тяжело дыша.— Совсем, нисколько не лучше! Я никогда не называла тебя Булкиным-Прогулкиным, а весь цех называл. Потому что ты был... ты знаешь, кем ты был... Ты работал плохо... Скажешь, неправда? — Спокойствие оставило ее, голос упал и подозрительно охрип.— Я не могу, когда так относятся... когда так... не по-комсомольски... Я прошу тебя, Сева, не надо так! — Она совсем расстроилась, стала прежней Леночкой, горько сказала: — Ой, какие вы все абсолютно невозможные! — Пошла к своему станку и закончила с отчаянием: — Лучше я первая уйду из бригады, чем быть с такими, как ты, Сева! Я тебе совершенно серьезно говорю.
— Он меня смертельно оскорбил, когда мы принимали присягу! — гордо заявил Сева.
— «Смертельно»! — усмехнулся Костя, почувствовав, что опасная минута миновала.— Что ж ты не помер, коли смертельно? Болтаешь сдуру!
Он открыл шкафчик, достал пеструю жестяную коробку из- под монпансье, выпрошенную у Антонины Антоновны, открыл ее, вынул присягу, красиво перевязанную красной шелковой ленточкой, и сказал:
— Ленушка, Севолод, подите-ка сюда. И ты, Николай, иди... Руки вытри, а то запачкаешь. Читай, чтоб слышно было.
— Не волнуйся! — сказала Кольке его заступница.— Почему ты так волнуешься? У меня мама — медработником... Я думаю, что у тебя невроз.
Стараясь не волноваться, Колька заспешил, забормотал, но понемногу пришел в себя и дочитал присягу вполне удовлетворительно.
— Все понял? — спросил Костя.
449


— Конечно, конечно! — заторопился Колька.
— Будешь выполнять по-фронтовому?
— Малышок, честное слово! Ты напрасно спрашиваешь. Ты же понимаешь!..— И его глаза быстро заморгали.
— Распишись!
Колька сделал это с таким видом, будто дал расписку в получении всех богатств мира. Костя протянул ему руку.
— Поздоровайся и ты с ним, Севолод,— сказал он.
Так Колька Глухих стал членом первой фронтовой бригады. Тотчас же Костя стал объяснять Кольке его обязанности, и великий конспиратор ловил каждое слово, каждое движение на лету, потому что он, по правде сказать, был сообразительным. Кроме того, он понимал, что либо станет гвардейцем трудового фронта, либо... Даже не хотелось думать, что будет, если он не удержится за колоннами.
ПОЧЕТ
Катя прожила десять дней в лесничестве, недалеко от города, и это были смешные дни. Ее поили молоком, заставляли дышать свежим воздухом, и тетя, у которой не было детей, все уговаривала Катю совсем перебраться к ней. Потом Катя рассказывала, что в доме лесничего часы стояли, хотя маятник качался; что же касается календаря, то его совсем не было. Она скучала и в солнечные дни ходила на Ермакову гору. Отсюда она видела родной город. Сидя на камне, Катя думала обо всем сразу: о заводе, о папе, о Нине Павловне и о своей бригаде. Да, о своей бригаде, потому что она даже не могла представить, как можно жить без своей бригады. Если бы Катя знала, что бригада тоже не хочет расстаться со своей лучшей работницей, она, наверное, побежала бы в город, не попрощавшись с тетей.
На заводе время тоже вело себя странно. Часы, минуты и секунды таяли незаметно. Сначала Костя думал, что это спешат часы и гудки, но нет,— это спешило время. Одно дело подгоняло другое и приводило за собой третье. Приказ директора был выполнен — еще три «Буша» переселились за колонны. Герасим Иванович помогал Косте налаживать участок. Надо было покрасить «Буши», подумать об инструменте, проследить, как
450


электрики подключают новые станки к энергии, и главное — надоедать инструментальщикам, чтобы они без задержек смастерили оснастку для отделочного станка по чертежам Павла Петровича. На самого Павла Петровича полагаться не приходилось: он готовил подарок к Первому мая — цельнометаллический транспортер для «рюмок», заказанный Ниной Павловной,— и почти не выходил из термического цеха.
Голова Кости была занята хозяйственными заботами, и почти всю программу везли Леночка и Сева. Это было нелегко, но они справлялись и не жаловались на усталость.
Возле доски показателей висел красиво написанный договор, скрепленный подписями Мингарея j£ Кости. Бригаде не приходилось краснеть перед этим договором: каждый день она давала сто шестьдесят «труб» — двести процентов общебригадной нормы.
Теперь уже все бригады молодежного цеха соревновались с молодежными бригадами Северного Полюса. Завкомовскому художнику приходилось писать много «молний» о высокой выработке, Зиночка Соловьева увозила самые хорошие «молнии» на филиал, а Миша Полянчук привозил с филиала ответные «молнии» и часто бывал за колоннами.
Праздник приближался. За колоннами снова появился рыжебородый фотограф. Он сказал: «Здравствуйте, старые знакомые!.. Культурно, культурно!» — раздвинул штатив, привинтил фотоаппарат, нацелил его на стеллаж против окна и распорядился:
— Подходите, ребята, один за другим, садитесь перед аппаратом. Улыбаться можно, шевелиться нельзя. Снимать буду без магния, с выдержкой...
Он сфотографировал Костю, Леночку, Севу и похвалил их за выдержку.
— А где та девочка? — спросил он.— Такая белокурая, синеглазая, хорошенькая. Кажется, Катя... Да, совершенно точно: Катя Галкина. У меня отличнейшая память.
Леночка тотчас же объяснила:
— Она болеет, но скоро совсем поправится. Она заболела от вас, когда вы приходили нас снимать и расстроили ее, потому что спросили об отце.
451


Узнав, что случилось с Катей, фотограф опечалился:
— Никогда себе не прощу, что огорчил ее. Очень, очень жаль...
— Ей тоже будет жаль, что вы ее не сняли,— вежливо сказала Леночка.
— Ну ничего, она есть на общем снимке вашей бригады, и я постараюсь сделать портрет получше... Простить себе не могу, что завел с ней разговор о папаше...
Дня через три Леночка после обеда влетела за колонны с воплем:
— Мальчики, нас вывесили! Идите посмотреть! Там столько народу!
В садике возле заводоуправления появилось прекрасное сооружение. Это была витрина в виде развернутой книги, установленная на четырех столбах. Наверху блестели буквы из нержавеющей стали: «Доска почета», а из-за стекла на зрителей глядели фотографии знакомых людей. Сначала шли портреты взрослых стахановцев, инженеров, техников, а потом — молодых, и на первом месте — Кости, Леночки, Кати и Севы. Возле Доски почета было людно; зрители обсуждали, кто получился хорошо, а кто — не похоже на себя.
— А ну, как вышел Булкин-Прогулкин? — спросил Сева и, прищурив один глаз, посмотрел на свой портрет.— Кажется, ничего себе, как с натуры. Культурно, культурно!
— А Катерину рыжий дядька плохо нарисовал,— озабоченно отметил Костя.— В чем душа держится...
— Ничего ты не понимаешь! — фыркнул Сева.— При чем тут дядька? Она такой и была, когда он нас всех снимал. Фотограф не рисует, а только снимает.
— Да, не рисует! Небось веснушек у нас не нарисовал, а ее нарисовал тяп-ляп.
— Правда! — обрадовался Сева.— Ни одной веснушки нет. Он их, наверное, замазал. Культурно, культурно!
— Поздравляю, корешок! Вот теперь хорошо видно, что ты недаром держался за станок! — послышался за спиной Кости знакомый голос.
Миша Полянчук, который только что привез с филиала новую порцию задорных «молний», крепко пожал руку Косте.
452


— Рад, что в почет попал?
— А чего плакать? — усмехнулся Костя.
—■ Желаю тебе удержаться на этой доске всю жизнь,— пожелал Миша.— Но, смотри, будет нелегко. После праздника Мингарей сядет сам на себя верхом и начнет атаку. Его бригада много нового придумала. Вот, например, помост строят. Будут «катюши» паковать прямо на помосте. Подошла вагонетка — пустые ящики в сторону, заполненные ящики сдвинул с помоста на вагонетку, и всё! Большая экономия времени, и вагонетки не задерживаются.— Он призадумался и сказал: — Между прочим, Малышок, у меня к тебе есть дело по бытовой линии: не можешь ли ты поговорить с вашими хозяйками, чтобы они пустили одного жильца? Человек солидный, молодого возраста, среднего роста, не кусается, не ругается. Может спать даже на булыжниках. Спросишь?
— У нас в боковушке жить будешь! — сразу ответил обрадованный Костя, который понял, о каком человеке идет речь.
— Догадался? Правильно. Меня переводят на завод в бригаду по налаживанию новой сборки. Я теперь сборочный процесс назубок знаю. Если твои хозяйки согласятся, будет славно!
ПЕРЕД ПРАЗДНИКОМ
Много, очень много хорошего обещал праздник и месяц май: возвращение Катюши, переезд в город Миши, кипучую жизнь за колоннами, двойную выработку и горячее соревнование с Мингареем, который готовился сесть на себя верхом.
Право же, праздник мог наступить каждую минуту, но он немного задержался, потому что праздник не может начаться, если не все готово. Это выяснилось, когда Костя и Колька вечером подкрашивали станины новых «Бушей». Колька обмакнул кисть в ведерко с краской и вздохнул.
— Знаешь, Малышок, я буду с тобой откровенным,— сказал он.— Мне очень тяжело в моральном отношении...
— Чего? — удивился Костя.
— Ну, на душе тяжело, понимаешь? Конечно, я тебе очень благодарен, что ты взял меня в бригаду, но я переживаю ад&кие
453


муки.— Колька прижал руку, державшую кисть, к груди, попутно мазнув себя по щеке.— В цехе ребята смеются, что я па побегушках у Севы, что я впал в ничтожество и только подсобный рабочий...
— Все мы друг другу пособляем...
— Конечно, конечно, я понимаю! Я согласен! Я ничего не говорю! — заторопился Колька, размахивая кистью.— Но почему Севка ни разу не пустил меня к станку? Я вчера попросился поработать на двух станках, а он говорит: «Куда лезешь, слабое звено!» Вот так здорово! Конечно, я тогда глупо поступил с твоим станком, но почему я до сих пор слабое звено?
У Кольки было по-смешному разобиженное лицо с забавным зеленым мазком на щеке, но Костя слушал его задумчиво. Он вспомнил, как был «слабым звеном», знал, как обидно, тяжело, когда человеку не верят, что он может стать настоящим, хорошим звеном.
— Убери краску, кисти,— сказал он.— Теперь покажи, как ты можешь на двух «Бушах»!
На другой день Костя так распределил обязанности:
— Ленушка — за отделочный, мы с Николой до обеда три станка потащим, а ты, Севолод, будешь пособлять...
— Что такое? — высокомерно переспросил Сева.— Почему это я должен быть подсобным при каком-то Глухих?
— А он почему должен быть подсобным при тебе? — спросила Леночка.— Я давно хотела поговорить с Малышком, только он все время занят... Как тебе не стыдно! Мне абсолютно не нравится твой тон, как ты говоришь с Колей. Ты... Я недавно стала тебя уважать, но теперь я абсолютно разочаровалась... Да молчи, пожалуйста, а то я сейчас открыто скажу, кто ты внутри.
— Ну кто, кто? — крикнул Сева.— Что ты увидела своими очками?
— Ты опять об очках? И без очков видно, какой ты...— выпалила Леночка и пошла за станок.
Началась новая полоса в жизни Кольки Глухих. Он учился у Кости управляться с двумя станками, смотрел на него преданными глазами и готов был за бригаду броситься в огонь и в воду. Леночка все еще переживала утреннюю стычку и часто
454


вздыхала, а Сева... Когда Костя, выбрав минуту, шутливо спросил: «Кто с кем заодно?» — он ответил:
— Ну и радуйся!
— Никола-то с двумя станками свободно управляется. И с тремя управится, дай срок!
— Пока все сразу не запорет,— ревниво бросил Сева.
— Нет! — уверенно возразил Костя.— Он хоть и томошится, а руки у него ловкие, скорые. Вот тебе и слабое звено!.. Напрасно ты про человека плохое говоришь...
— Человек!..— Сева сплюнул и прекратил спор.
После работы Колька попросил Костю «на минуточку», увел его с участка «Бушей», оглянулся по конспиративной привычке, засуетился, но вспомнил, что теперь ему запрещается иметь невроз, спрятал руки за спину и потупился.
— Малышок, ведь я не лодырничаю, правда? — спросил он.
— Ты работаешь, как надо,— признал Костя.
— Я еще лучше буду работать, вот клянусь! Вот ты увидишь! Я буду работать все время с энтузиазмом... И... и в тайгу не пойду. Честное слово!
— Да все равно Севолод тебя в тайгу не возьмет... Коли сам пойдет.
— А если бы он даже на коленях просил, я все равно не пошел бы... Вогульское золото — это чепуха. Главное — это побольше оружия и снарядов давать фронту.— Он, застеснявшись, оробев, продолжал: — Малышок, если ты мне веришь, ну хоть немного, напиши удостоверение моему батьке на фронт, что я работаю хорошо. Напишешь? Ты мне его дашь, а я сам... я сам попрошу директора, чтобы печать поставили... Батька у меня гвардии капитан... И знаешь, он хоть и строгий, но лучше его на свете нет. Я... хочу, чтобы он знал, как я... помогаю фронту.
— Напишу,— пообещал Костя.— Только ты работай с энтузиазмом.
— Малышок! — воскликнул Колька.— Если... если я буду работать без энтузиазма, убей меня без разговоров, как последнего шакала! Хорошо?
— Вот ты уж глупости болтаешь! — сказал Костя.
По дороге домой ребята говорили о Кате, которая должна
455


была приехать из лесничества утром первого мая. Пускай приезжает! Ребята ей ничего не скажут о новых «Бушах», и Нина Павловна, по их просьбе, тоже промолчит. После праздника Катя придет за колонны, все увидит своими глазами и ахнет от удивления.
Они остановились на вершине холма. Вечер был прозрачный, спокойный — обычный апрельский вечер, но в нем было что-то очень хорошее для сердца. Легко, свободно дышалось на высоком холме, перед которым раскинулся город, зажигавший ранние желтые и зеленые огоньки — крохотные золотые и изумрудные точки.
— Как хорошо! — прошептала Леночка.— Мне кажется, что уже Первое мая. Правда, ребята?
Далеко-далеко, за грядой каменных домов, в небо прыгнула багряная зарница, точно взмахнуло огненное крыло. До холма не скоро докатился глухой, тяжелый грохот и два раздельных коротких стука. Ребята знали, что это такое, и все же насторожились.
— Новые зенитки на пушечном заводе пробуют... А может быть, пушки для танков,— задумчиво проговорила Леночка.
Вдруг все наполнилось гудением. Казалось, что гудит само небо; казалось, что стомоторный самолет парит над городом, то поднимаясь, то опускаясь, и что вот-вот он коснется сердца, которое сжалось и притихло.
— Моторы для танков гудят,— объяснила Леночка, хотя per бята знали и это.
— Танков будет невпроворот,— как бы про себя сказал Костя, подождал отклика Севы и не дождался.
— Ребята Ивана Стукачева в городе видели — он в школе танковой хорошо учится... Тоже говорит, что танков уже много,— добавил Колька.
— Домой пора,— отрывисто сказал Сева.
К холму один за другим катили далекие грохоты, не затихая, точно гудел в небе невидимый стомоторный самолет. Леночка болтала о празднике, о том, как хорошо они проведут этот день с Катей.


Глава пятая
АТАКА
Праздник был совсем близко. Он мог наступить каждую минуту. Завод готовился встретить его как следует. Впрочем, казалось, что за колоннами уже все сделано. Семь «Бушей» стояли на своих местах: шесть вдоль стены, а седьмой, отделочный, на почетном месте — у средней колонны. На инструментальных шкафчиках блестела свежая краска. Еловая хвоя, принесенная ребятами из железнодорожной рощи, наполнила все запахом свежей смолы. Стало так хорошо, что ребята побежали в термический цех за Ниной Павловной — пускай посмотрит и оценит.
— Бабушка беспокоилась? — спросила Нина Павловна, которую они нашли возле электрованн.— Пришлось всю ночь провести в цехе. Сегодня у нас комиссия главка...— Она шепотом добавила: — А транспортер все еще не наладился.
Возле транспортера возился сердитый Павел Петрович. Он включил мотор, наклонив голову набок, прислушался к ходу машины и щелкнул пальцами обеих рук.
— Какой грохот! — крикнул он.— Никуда не годный тран- спортеришко. Шумит, как трамвай. Ремонтники плохо отрегулировали ролики. Сегодня мы блестяще осрамимся! — И он, вооружившись ключом, полез под транспортер.
По мнению ребят, транспортер получился правильный. Он напоминал велосипедную цепь-передачу, только с очень боль-
457


Шйми звеньями» Каждое звено несло сеточку-люльку, чтобы подогретым «рюмкам» было удобнее путешествовать от туннельной печи к свинцовым ваннам для окончательной доводки. Но Балакин продолжал волноваться и капризничать.
— Пойдемте за колонны, ребята, а то все это уже стало мне действовать на нервы,— тихонько сказала Нина Павловна.
Ребята торжественно повели ее на участок, и она вздохнула:
— Как у вас хорошо, светло, зелено!.. Что с тобой, Малышок?
Прославленный командир фронтовой бригады застыл, пригвожденный к полу. Остальные ребята немедленно последовали его примеру — тоже вросли в землю.
Над доской показателей висел неизвестно откуда взявшийся пестрый плакат:
«Молния» по филиалу.
Горячий привет фронтовой бригаде Мингарея Бекирова!
Вчера она выработала 235 процентов нормы на упаковке готовой продукции. Так надо стоять первомайскую вахту, так надо помогать фронтовикам!»
— Вот это здорово! — ахнул Колька.
— Здорово с плюсом,— признал Сева.
— Это... это нечестно с его стороны! — возмутилась Леночка.
— Что нечестно? — спросил насмешливый голос.— Много вырабатывать — нечестно? Вот так понятие!
Только теперь Костя увидел улыбающегося Мишу Полянчу- ка, увидел он и серьезного Герасима Ивановича, сидевшего на стеллаже.
— Да, это неправильно, нехорошо! — шумно протестовала Леночка.— Мы только что кончили расширяться, а у них никакой техники нет. Им легко хоть три нормы дать...
— Просто Мингарей в футбол играет,— дополнил Сева.— Подумаешь, удивил, на обе лопатки положил!
— Глупость порешь! — вмешался Герасим Иванович.—Не так-то легко на ручной работе много выработать. Видно, что фи- лиальские ребята ради праздника помозговали,, постарались. Ты, Булкин, радуйся, что они так сработали, да подумай, как от них не отстать...
458


Не добившись ни искорки радости ни от Севы, ни от других участников бригады, он коротко спросил:
— Что думаешь, Малышев?
Что думал командир бригады, что думал Константин Григорьевич, который так занесся, так погорячился перед Мингаре- ем? Все ждали, что он скажет. Надо было решать вопрос, и решать спокойно, не выдавая своей тревоги.
— Сегодня на полную выработку пойдем, Галкину ждать не будем,— сказал он, окинув взглядом свой маленький отряд, готовый к бою.
— Правильно,— согласился Сева.
— Как людей расставишь? — поинтересовался Герасим Иванович.
Костя стал развивать план работы на семи станках при четырех токарях, считая и Кольку. До обеда Леночка должна вести отделочный станок, а мальчики — по два черновых. Первой шла обедать Леночка. Ее подсменял Глухих, и Костя и Сева вели по три черновых станка. Потом Леночка сменяла Колю, он шел обедать; вернувшись, опять-таки заменял Леночку, она брала три черновых станка Севы, а Сева шел обедать, и так далее. Суть заключалась в том, чтобы станки не стояли ни минуты. Было ли это возможно? Да, это было бы возможно, если бы все члены бригады имели одинаковую квалификацию.
— Кто в футбол играет?—усмехнувшись, спросил Герасим Иванович.— Это ты, Малышев, в футбол играешь, ты горячку порешь. Да ведь и в футбол нужно с головой играть, а не так, чтобы ногами сдуру шаркать. А где твоя голова? В данном случае я ее не вижу... Ты, Глухих, за отделочным станком работал?
— Не... нет... Но я постараюсь,— пролепетал Колька.
— Не выйдет так, Малышев,— решил мастер.— Не позволю с техникой шутки шутить. Работайте, как задумали, только без этих подсменок, пока бригада в полном составе не соберется.
— Не дадим мы, сколько Мингарей дал,— проговорил командир, и его голос дрогнул от обиды,— просмеют нас ребята...
— Да, пускай наша бригада Первого мая битой ходит, пускай в галошу садится! — изменив своему спокойствию, крикнул Сева и сорвал с головы кепку так резко, что его волосы вздыбились,— Пускай! Нечего с нашей бригадой церемониться!
459


Наступило тяжелое молчание. Миша шепнул Косте:
— Жалею, что притащил эту «молнию». Положение у вас ах и швах!
Но Костя ему не ответил. Он смотрел между колоннами, не веря своим глазам; Нина Павловна смотрела в том же направлении и тоже не верила себе; только Леночка поверила сразу.
— Катя! Катенька! Катюша приехала! — закричала она.
За колонны ворвалась Катя, немного опередившая гудок.
Это пришла выручка, это пришла надежда.
В СВОЕЙ БРИГАДЕ
— Как у нас красиво! — сказала Катя.— Ох, сколько станков! Мы расширились! Наверное, это все Малышок устроил!.. Недаром я так спешила. Я чувствовала. Меня тетя не отпускала, а я все равно уехала. Никогда больше не буду пить молоко! Так надоело! А где мой станок?.. Ниночка, как я рада, что приехала!.. Нет, это не мой станок! Что с ним сделали? Ничего не понимаю...
— Идем в медпункт! — приказала встревоженная Нина Павловна, схватив Катю за руку.— Не позволю тебе работать, пока доктор не осмотрит.
— Какая ты худенькая, Ниночка! — ответила Катя.— Тебя непременно нужно отправить в лесничество пить молоко. В обеденный перерыв я поведу тебя к доктору, пускай он тебя осмотрит.
Румяное, круглое лицо Катюши светилось, а глаза еще никогда не были такими синими и счастливыми. Она бросилась к своему шкафчику, надела халатик-спецовку и затянула пояс.
— Включаюсь! — сказала она решительно.
— Можешь,— согласился Костя.— Переделали мы твой станок. Вместо американского патрона самозажимный поставили. Ключа теперь не надо. Гляди: берешь рычаг на себя — патрон разошелся. Рычаг от себя — заготовку зажал. Задняя бабка тоже от рычага работает. А это упор для резцедержателя. Подведешь его до упора — дальше не пойдет. Включаешь самоход — стружка ровно в пять десятых миллиметра получится. Ско¬
460


рость, подачу тоже повысили. Павел Петрович все придумал. Резец победитовый я поставил, тот, что Стукачев дал... Пробуй!
Она попробовала эту механику, и показалось, что станок работает сам, а ей только нужно чуть-чуть к нему прикасаться, напоминая «Бушу» порядок операций. Совсем другим стал «Буш». Но тут же выяснилось, что руки его хозяйки тоже стали другими. Они сразу нашли нужные движения и повели станок, успевая все сделать: крючком из толстой проволоки отвести стружку, чтобы она не навернулась вокруг резца, подвинуть поближе очередную обдирку, охладить резец. Все успевали сделать маленькие сильные руки.
Нина Павловна встретилась со счастливым взглядом Катюши и невольно улыбнулась в ответ. Она поняла, что теперь поперечную душу уже не оторвать от бригады, которая с появлением Кати воспрянула духом.
— Я так счастлива, ты представить себе не можешь! — сказала ей Катя.— А ты еще больше похудела... Наверное, дни и ночи работаешь.— Она помолчала, перестала улыбаться, вполголоса спросила: — Я думала... все время думала, что, как приеду, ты мне скажешь...
— Нет, девочка, все остается по-прежнему,— едва шевельнув губами, ответила Нина Павловна.
— А как было бы хорошо,— сказала Катя со вздохом,— если бы к празднику пришло хоть малюсенькое письмо... Хоть одно слово!
— Да, хотя бы одно слово!..— повторила Нина Павловна.
Теперь, когда Катя так поправилась, она еще больше походила на Василия Федоровича. В каждой черточке ее лица Нина Павловна узнавала любимого человека, каким она его помнила. Лицо Василия привиделось ей как живое. Показалось, что муж издалека послал ей свою улыбку. Сердце закричало: «Не молчи, подай весточку! Где ты, что с тобой?»
— Нет, ты все же сумасшедшая,— проговорила Нина Павловна и поправила на Кате беретик, успевший сбиться набок.— К доктору пойдем непременно.
Бригада быстро настроилась. Костя поручил Севе, Леночке и Кольке по два черновых станка, а сам взялся за подсобную
461


работу. Один за другим пошли «Буши». Герасим Иванович дал несколько советов Косте и мимоходом сказал Мише:
— Так-то, дорогой товарищ! Ваш Мингарей, конечно, работник завидный, но и наши галчата, если разобраться, орлы!
— Никто в этом не сомневался,— ответил Миша.— Орлы и львы.
— Когда вы перебираетесь к нам? — спросила его Нина Павловна.
— Сразу после праздника.
— Мы все будем очень рады, а больше всех, конечно, Малышок.
В термическом цехе Нину Павловну ждала тысяча дел, и это было хорошо: хорошо было то, что заботы оттеснили думу о Василии.
— Наконец я уговорил машинку не шуметь!— с торжеством доложил Павел Петрович.— Будем пробовать весь поточный комплекс?
И вот начался пробный перепуск. Туннельная печь выдала первые подогретые «рюмки». Печной работник положил их в сеточки-люльки, и они по транспортеру поплыли к свинцовым ваннам.
— Начали! — крикнул Дикерман, схватил «рюмку» щипцами, погрузил в расплавленный свинец, и другие калильщики последовали его примеру.
Дикерман выдержал «рюмку» в свинце сколько нужно, стукнул щипцами о край ванны, и другие калильщики один за другим повторили это лихое движение. Сбив блестящие капелька свинца, они окунули раскаленные «рюмки» в масло и выставили их па железный стол-каретку. Участок электрованн ожил. Поточный комплекс закалки «рюмки», придуманный Ниной Павловной и учеными-металлургами, родился.
БОЛЬШОЙ ПОДАРОК
Праздник шел по Уралу. Если бы вы спросили, где он начался, каждый труженик ответил бы: «У нас!» — и сказал бы правду. Машинисты экскаваторов на железных горах Высокой,
462


Благодати, Магнитной вдвое быстрее наполняли тяжелой рудой вагоны, потому что начался праздник. Пушкари Перми посылали . на полигонные испытания все больше пушек, потому что праздник начался. Танкостроители Челябинска ускоряли ход сборочных конвейеров, так как этого требовал праздник. Доменщики и сталевары Магнитогорска, Серова, Кушвы, медеплавильщики Кировограда и Красноуральска, алюминщики Камен- ска-Уральского всё быстрее выдавали плавки металла. Уральская земля встречала праздник военными подарками.
Участок за колоннами молодежного цеха был маленьким, почти незаметным кусочком Урала, но здесь люди тоже жили мыслью о фронте. Они хотели скорее узнать, что дадут семь станков, не придется ли краснеть перед бригадой Мингарея Бекирова, перед молодежным цехом. Впрочем, на сердце у Кости становилось все легче. Отделочный станок справлялся с потоком деталей. Он справлялся! Он успевал! Он даже как будто немного обгонял этот поток. Это вовсе не означало, что Павел Петрович ошибся в своих расчетах. Присмотревшись к работе Катюши, Павел Петрович сказал:
— Да, все зависит от рук... В таких руках отделочный станок усдевает.— Но тут же добавил, погрозив пальцем Косте: — Нечего, нечего! Я знаю, о чем ты думаешь!
И он угадал, потому что Костя подумал о восьмом «Буше», который остался сиротой в ремонтном цехе.
Со стороны казалось, что Катя вовсе не спешит, но ее руки успевали оторвать от каждой минуты несколько лишних секунд, а от часа — несколько минут, и она еще умудрялась пошушукаться с Леночкой и дружески улыбнуться ребятам, даже Кольке, хотя в душе была не совсем довольна, что Малышок взял его в бригаду.
— А ты быстро освоился на двух станках,— все же признала она.
— С помощью Малышка,— откликнулся Сева.
— Я прошу тебя, Сева, не начинать этого разговора,— вмешалась Леночка.— Ты тоже не сам научился работать на двух станках.
— Уж и слова сказать нельзя! — И Сева подмигнул Кате: — Это ее симпатия, понимаешь?
463


— Ой, ненормальный! — засмеялась Леночка и всплеснула руками.— Вы все моя симпатия, а больше всех Катя.
Словом, на участке «Бушей» дела шли прилично. Ребята из молодежного цеха бегали за колонны справиться, получит ли Мингарей достойный ответ. Потом парторг привел кучу важных посетителей и сказал:
— Вы интересовались нашим опытом использования устаревшего оборудования — вот посмотрите.
И после того как Костя рассказал о работе участка, парторг увел посетителей в термический цех. Вообще день выдался беспокойный.
— В термический цех весь город съехался. Народу полно! Дым столбом, и музыка играет,— сообщил Колька, бегавший сдавать резцы в заправку и заглянувший по пути в термичку.
— Воображаю, как волнуется Нина,— сказала Катя.— Ужасно неприятно, когда кто-нибудь смотрит, как ты работаешь.
— Тсс! — предупреждающе зашипела Леночка.— К нам опять кто-то идет... смотреть.
Это был не «кто-то», а рыжебородый фотограф, и не один, а с неизвестным военным человеком — офицером в фронтовых погонах и с полевой сумкой.
Увидев фотографа, Катя все вспомнила — вспомнила их первую встречу, которая кончилась так печально,— и опустила голову, притворившись, что ничего не видит, хотя, конечно, ей было интересно знать, зачем они явились.
Фотограф сразу узнал ее и подошел ближе:
— Здравствуйте, Катя... Как вы поправились!
Он замолчал, снял шапку, вытер пот со лба и уставился на офицера, а офицер внимательно, очень внимательно смотрел на Катю и улыбался, трогая кончиком указательного пальца дужку своего пенсне, чтобы лучше видеть. Это было неприятно, даже обидно Кате, но она не знала, как к этому отнестись, и только покраснела.
— Ну конечно, вы не ошиблись,— проговорил офицер.— Это совершенно очевидно.
— Конечно, не ошибся! — воскликнул фотограф.— У фоторепортеров замечательная память на лица и фамилии.
464


Глаза такие же синие...
— Совершенно синие! Других таких нет во всем городе. То есть, может быть, и есть, но я не встречал... Катя, можно остановить на минутку станок?
Станок замер. Замерла и Катя. Силы сразу оставили ее. -Офицер достал что-то из полевой сумки и протянул Кате.
— Вы* может быть, знаете эту вещь? — спросил он.
— Это портсигар...— сказала она.— Это папин костяной: портсигар...— Она смотрела на резной портсигар как во сне. Ее губы шевелились, но не получалось ни одного слова, а щеки .становились все бледнее.— Откуда... это? — спросила она наконец с тоской.— Что с папой?
— Решительно, решительно ничего! — быстро проговорил офицер.— Ваш отец на днях дал мне этот портсигар вместо письма, потому что тут вырезаны его фамилия и инициалы... Я должен был найти вас, и вот...
Он не успел добавить ни слова.
БУРЯ
В этот день инженер термообработки Нина Павловна Галкина и профессор Колышев из Института металлов сдавали специальной комиссии новый способ — новую технологию закалки тонкостенной детали, которую на заводе называли «рюмкой». Борьба с капризной «рюмкой» подошла к концу. Об этом говорили диаграммы, вывешенные возле свинцовых ванн: цех в обычной работе уже получал девяносто и больше процентов годных «рюмок». Теперь нужно было в присутствии комиссии пропустить через ванны пятьсот «рюмок». В исходе этого экзамена было заинтересовано много заводов, каливших тонкостенные детали для «катюши».
Настал решительный торжественный момент в жизни молодого завода, в жизни Нины Павловны. В цехе было тихо, так тихо, что Павел Петрович, конечно, услышал бы даже ничтожный скрип своего транспортера, но и транспортер действовал бесшумно. Печной работник клал «рюмки» в сеточки-люльки. «Рюмки» одна за другой плыли к электрованнам. Калильщики
40 Библиотека пионера, т. 9 465


брали «рюмки» щипцами, погружали в свинец, выдерживали, вынимали, сбивали капельки свинца, окунали в масло, ставили на железный стол-каретку, а контролеры промеривали остывшие «рюмки». Поток шел без перерывов и не требовал вмешательства Нины Павловны.
Она наклонилась к полному, важному старику, который сидел на стуле, упершись кулаками в колени, и внимательно следил за работой калильщиков:
— Профессор, первая сотня на исходе...
Снова тишина... Парторг что-то объяснял шепотом товарищам из горкома партии. Члены комиссии главка столпились возле контрольного стола. Кончался контроль первой сотни деталей. Годные «рюмки», получйв меловую отметку «п» — «принята»,— выстраивались пирамидкой; забракованные, получившие перечеркнутый нолик, отставлялись в сторону.
— В первой сотне девяносто одна годная, в том числе три с допустимым браком,— сказал один из членов комиссии профессору.— Начало хорошее...
— У нас бывало девяносто безусловных,— спокойно ответил профессор.— Нынешним результатом я недоволен.
— Бывало и девяносто две безусловных,— задумчиво проговорил Дикерман.
— Всего два раза,— откликнулась Нина Павловна.
— Но все-таки бывало! — И Дикерман лихо сбил с «рюмки» капельки свинца.
— Мне все же кажется, что ванны холодные,— сказал профессор.— Проверьте температуру, Нина Павловна.
— Хорошо,— ответила она безучастно, как человек, который боится потерять нить какой-то мысли, и продолжала следить за работой калильщиков, озабоченно сдвинув брови.
Сталь, сталь шла через руки калильщиков — сталь, такая крепкая и такая нежная, такая капризная, что возле нее впору было бы ходить на цыпочках и не дышать. Сколько хлопот доставила цеху непокорная сталь!
— Хорошо, профессор,— повторила Нина Павловна, забыв, что уже ответила ему, и осталась на месте, по-прежнему настороженная, почти окаменевшая.
Но ей всё мешали думать, всё мешали соединять в одну це¬
466


почку какие-то смутные догадки. Что это за шум в дверях цеха? Чей это звенящий голос: «Идемте скорее, идемте же!» Кто это мчится через цех? Катя? С каким-то незнакомым военным, который путается в полах шинели и придерживает пенсне.
— Нина! — крикнула Катя.— Ниночка! Папа жив! Смотри папин портсигар! Это вместо письма. Ниночка!.. Помнишь папин портсигар... твой подарок!
Прижав руку к груди, Нина Павловна оперлась на спинку стула и сказала:
— Зачем вы ее... так встряхиваете! Ведь это сталь...
Она пошатнулась, взяла из рук Кати портсигар, посмотрела и, как слепая, пошла в лабораторию, не замечая ничего, не зная, что по ее лицу катятся слезы, забыв обо всем на свете — и даже о комиссии главка, даже о побежденной «рюмке». Катя потащила за собой офицера, с которым вообще обращалась очень решительно.
Все продолжалось гораздо меньше минуты. Первым пришел в себя старший калильщик.
— Не сметь встряхивать «рюмку»! — закричал он на калильщиков.— Не сметь! Ведь это сталь, надо понимать!.. У нашего инженера золотая голова!
Он вынул очередную «рюмку» из ванны, но не стряхнул с нее капелек свинца, опустил «рюмку» в масло, а потом не дыша, на цыпочках отнес закаленную деталь к столу.
— Как я сам не мог догадаться, что мы портили «рюмки»!..— Он счастливо рассмеялся.— Значит, муж Нины Павловны жив? Замечательно! Теперь ручаюсь за девяносто девять процентов абсолютно годных «рюмок». А?
Только тут все пришли в себя и заговорили об удивительном событии в жизни начальника термического цеха.
ПАРТИЗАНЫ
Ребята, конечно, не поняли, что случилось, а когда чуть-чуть поняли, Катя и счастливый вестник уже скрылись. За колоннами остался только рыжебородый фотограф. Он посмотрел на ре¬
467


бят с таким видом, будто только что проснулся, вздохнул и развел руками.
— 	Чего только не бывает,— сказал он.— Значит, ее папаша жив!
Ребята обступили фотографа, и он с пятого на десятое рассказал то, что вскоре стало известно всему заводу. Оказалось, что военный товарищ, приведенный фотографом за колонны,— это не совсем военный товарищ. До войны он работал в редакции областной газеты и писал очерки, а теперь служит в редакции фронтовой газеты и заодно посылает корреспонденции в свою родную уральскую газету. Недавно командование разрешило ему съездить на Урал и издать целую книгу военных очерков о бойцах и офицерах-уральцах. Перед отъездом домой он решил побывать в партизанском крае и собрать там материал еще для одного очерка.
Что такое партизанский край? Вот что такое: далеко за линией фронта, в тылу вражеской армии, объединились десятки партизанских отрядов, освободили от фашистов большой кусок земли и восстановили там Советскую власть. Фашисты посылают против партизан карательные отряды-экспедиции, но эти экспедиции исчезают бесследно — их уничтожают партизаны.
Время от времени в партизанский край прилетают эскадрильи советских самолетов и сбрасывают посылки — оружие, медикаменты и газеты. Недавно партизаны устроили в лесу свой первый аэродром, и к ним отправился самолет с медикаментами. На борту этого небольшого самолета устроился и сотрудник газеты.
За советским самолетом охотились фашистские истребители, но, к счастью, перелет прошел удачно. Сотрудник военной газеты очутился в центральном штабе партизанских отрядов и всю ночь беседовал с героями-партизанами. Он услышал замечательные истории о подвигах бесстрашных советских людей, которые уничтожали фашистов где и как могли. Особенно часто он слышал о партизанском отряде уральцев и его командире, которого все звали Инженером, так как у каждого партизана есть кличка. В этом отряде офицеры и солдаты — уральцы. Они с боями вышли из вражеского окружения, встретились с партизанами и присоединились к ним.


Этот отряд, как призрак, появляется там, где его не ждут, и там, где он появляется, не остается живых фашистов. Один только Инженер убил их больше ста. Фашисты пообещали предателям за голову Инженера десять тысяч марок, но легче поймать тень летящей птицы, чем его. Сотрудник газеты хотел повидаться с Инженером, но это не удалось, так как отряд ушел выполнять какое-то боевое задание.
Ранним утром маленький самолет должен был отправиться в обратный путь. Сотрудник газеты попрощался с партизанами и занял место позади пилота.
Вдруг возле самолета появился высокий человек с удивительно синими глазами и русой бородой. «Вот и наш Инженер»,— представил его начальник партизанского штаба. Синеглазый человек сказал: «Я слышал в штабе, что вы побываете дома, на Урале, в городе Н.».— «Да».— «Там у меня на заводе работают жена и дочь,— начал Инженер.— Их фамилия...» В эту минуту заревел мотор самолета. Инженер не смог закончить фразу, выхватил из кармана костяной портсигар, показал фамилию, вырезанную на донышке портсигара: «В. Галкин», и сотрудник газеты улетел с ним в руках...
Эту историю он рассказал своим уральским товарищам-жур- налдстам, когда выступал в редакции с докладом о путешествии в партизанский край. Фоторепортер газеты тотчас же воскликнул: «Знаю Галкиных! Одна — токарь, другая — инженер на номерном заводе. И у Кати Галкиной удивительно синие глаза».
Ребята выслушали рассказ фотографа, будто волшебную сказку.
— Как... как я рада за Катю!..— сказала Леночка, отвернулась, пошла за станок и стала сморкаться в платочек.
— Я тоже очень рад,— сказал фотограф.— И я думаю, что, может быть, мой сын... тоже в партизанском отряде... Ведь это возможно, правда? — спросил он у ребят.
— Ясно! — уверенно поддержал его Костя.
— Вполне реально! — поддакнул Колька.
Странно было после всего этого снова увидеть себя на заводе, в цехе, возле станков, которые уже простояли четверть часа, но все это было, все это существовало, а «молния» с филиала напомнила ребятам, что грозный Мингарей Бекиров ждет отве¬
469


та от фронтовой бригады; и теперь им хотелось в сто раз сильнее, чтобы ответ Мингарею был вполне достойным.
В эту минуту за колоннами появилась Катя — совсем необычная, тихая, даже робкая, будто она стеснялась своего неожиданного счастья, будто она боялась, что счастье может рассеяться, как легкий сон.
— Товарищ Шубин,— сказала она фотографу,— Нина Павловна просит вас непременно прийти к нам завтра с капитаном Стариковым пообедать... Товарищ Стариков уже записал наш адрес... Ребята, и вы все тоже будете у нас обедать...
— Садитесь,— озабоченно сказал фотограф.— Мне просто совестно, что я дал для Доски почета ваш старый портрет. Теперь вы на него совсем не похожи.
Он снял Катю с выдержкой и пообещал, что уже завтра принесет замечательный портрет. Потом фотограф отправился в термический цех разыскивать своего военного товарища, а за колоннами снова началась работа.
Первой пустила станок Катя. Вот она взяла обдирку и сразу отложила ее в сторону, потому что деталь стала совсем готовой. Станок «Буш» был тут решительно ни при чем — он только даром суетился и мешал Кате колдовать своими маленьким# ловкими руками.


Глава шестая
ЛЕСНОЙ ПРОБЕГ
Как только просохла «молния», написанная завкомовским художником, Костя осторожно свернул ее в трубку, и мальчики бросились к заводским воротам. Где автобус? Нет автобуса! Он ушел на Северный Полюс и увез Зиночку Соловьеву. У ворот стояли Катя и Леночка.
— Что вы так долго копались! — сердито сказала Катя.— Нужно было всего одну цифру написать, а вы целый час пропадали! Зиночка очень обиделась... Ждала, ждала и уехала...
— А коли «молния» не сохла! — сказал расстроенный Костя.
— Ну ничего,— решила Леночка.— Зиночка знает, сколько выработала наша бригада. Она выступит на торжественном собрании Северного Полюса и все скажет... Пойдемте, ребята, на заседание в красный уголок. Там будет концерт...
— Дай «молнию»! — крикнул Сева.
Он выхватил из рук Кости «молнию» и бросился прочь; ребята едва нагнали его.
— Ты куда? — кричал Костя.
— Не приставай! На Полюс!
— Ты же дороги не знаешь! — ужаснулась Леночка.
— Знаю! Ребята рассказывали, как они на Северный Полюс бегали. Здесь напрямки семь километров... Через железную дорогу, а потом лесом... За полчаса добегу.
471


— Оставь его, Леночка,— засмеялась Катя.— Он с ума сошел!
Как видно, Костя тоже сошел с ума.
— Бежим вместе! — сказал он Севе.
— Я могу только вместях, кабысь-кабысь! — пошутил обрадованный Сева.— Нажми, командир!
Девочки кричали им что-то вслед, но Костя и Сев^, не обращая внимания, припустили со всех ног, оставили за собой сосновую рощу, пересекли полотно железной дороги, миновали какие-то склады, окруженные колючей проволокой, и наконец достигли лесной опушки. Начался пригородный лесок, очень редкий, по-весеннему сырой, пахнущий только что растаявшим снегом и намокшей хвоей. Дорога была грязная, колеистая, она то и дело двоилась и троилась, огибая болотинки, и становилась все хуже.
Мальчики бежали по обочинам дороги, перепрыгивая через корни и муравьиные кучи. Ноги сами несли Костю, грудь дышала широко, он жадно втягивал лесные запахи.
Сева споткнулся о корень.
— Гляди, «молнию» сомнешь! — забеспокоился Костя.— Дай-ка я понесу.
— Пойди прогуляйся! — отказался Сева.— Кто с кем заодно, кабысь-кабысь? Сам «молнию» на филиал принесу и посмотрю, какой у Мингарея нос станет. Двести пятьдесят процентов — это штука!
Конечно, это была штука, этим можно было похвалиться. Предвкушая близкое торжество, мальчики нажали еще резвее, но вдруг Костя замедлил шаг.
— Ты что, скис? — насмешливо спросил Сева.— Ступай-ка лучше домой. Без тебя обойдусь... слабое звено.
— Не так идем,— сказал Костя.— Надо на полночь, а мы все на закат да на закат. Плохая дорога!
— Ври! — фыркнул Сева.— Ребята мне говорили... Шагай, одним словом!
— А что шагать, коли неверно идем...
Подтверждая его слова, дорога круто свернула на запад. Сева тоже сбавил скорость. Они пристально вглядывались в лесную чащу. Впереди стало светлее, что-то заблестело, зарумяни¬
472


лось. Казалось, что лучи заката стелются между стволами деревьев.
— Будто река...— задумчиво предположил Костя.
— Откуда здесь река? — пожал плечами Сева.
Спустя минуту они действительно очутились на берегу какой-то неподвижной реки, которая вплотную подступила к сосновым стволам и ярко отражала закатный огонь. Не сразу мальчики разглядели, что это вовсе не река, а широкая полоса жидкой глины, прорезавшая лес. Тут и там виднелись полузато- нувшие стволы изломанных и размочаленных берез и сосен — какая-то страшная сила расправилась с ними, как со спичками.
— Что же это такое? — недоумевая, спросил Сева.— Отчего это?
— Будто дорога... вишь, колеи...
Кое-где среди жидкой глины виднелись продольные гребни обсохшей глины, между которыми застоялась вода.
— Ничего не понимаю! — рассердился Сева.— Вот и переберись на другой берег!
— А ну помолчи! — сказал Костя.
Они стали прислушиваться.
РАДОСТНАЯ ВСТРЕЧА
Сначала казалось, что прислушиваться не к чему, а потом стало к чему. Это был тяжелый и глухой шум. Сева неожиданно сорвался с места и, размахивая «молнией», побежал навстречу шуму. Побежал и Костя.
— Знаешь, что это? Знаешь? — задыхаясь от волнения, крикнул Сева.
Костя ответил, но сам не расслышал своего ответа. Шум не ¬ ожиданно вырос в миллион раз, поднялся из-под земли, качнул каждую сосну, взорвал каждую кровинку в жилах. Неожиданно Костя увидел три танка. Они показались на вершине невысокого холма, откуда спускалась неподвижная река. Три танка отпечатались на горячем медном небе и на минуту застыли. Страшными, удивительными, чудесными были эти громадные машины со вскинутыми к небу пушками здесь, в лесу, в безлюдье, будто
473


три чудовища вышли на охоту. Не успели они оторваться от медного, пылающего неба, как появился уже второй ряд — семь машин, а за этими появился третий ряд — десять машин...
Сева подбежал к Косте, схватил его за плечо и припал губами к его уху.
— Танки! Наши танки! Видишь! — кричал он.
У него были сумасшедшие глаза, он закружился на месте, заметался, сорвал с головы кепку, замахал ею — как видно, что- то кричал, но его голос терялся в железном грохоте, который дробился о стволы сосен, делал трудным и прерывистым дыхание, заставлял сердце биться все быстрее, все радостнее.
— Танки! Наши танки! — кричал и Костя, кружась на месте, размахивая руками.— Видишь! Танки с Большого завода! — выкрикивал он, хотя и знал, что это бесполезно, так как Сева не слышит ни слова.
Танки уже поравнялись с мальчиками. Они шли ряд за рядом во всю ширину дороги, проложенной в лесу, неохотно обходя одинокую толстую сосну, сохранившуюся на маленьком островке, зарываясь в глину, разбрасывая ее, выдавливая глубокие колеи, обдавая друг друга брызгами. Они были еще некрашеные, но понизу стали желтыми от глины, и только башни остались черными, а на башнях белели буквы: «Сверх плана — первомайский», «Сверх плана — первомайский», «Сверх плана...», «Сверх плана...», и еще, и еще...
— Невпроворот! — кричал Костя.— Видишь, невпроворот! — И сердце его было нестерпимо горячим, огненным.
Не он сделал эти танки, эти бесчисленные машины. Их сделали люди, которые работали на Большом заводе,— варили, резали, сваривали сталь, сверлили пушки, собирали моторы. Но ведь Костя тоже умел резать сталь, и поэтому он вдруг почувствовал, что это его воля ведет тяжелые машины вперед, вперед по трудной дороге, его сердце бьется в стальной груди грозных машин.
Один танк не захотел обходить толстую сосну, гордо стоявшую на островке. Он подошел и уперся в кряжистый ствол, как- то поднялся, зеленое пламя из выхлопной трубы ударило в землю, гусеницы танка пошли медленнее, с ревом зарылись в
474


глину. Сосна удивленно вздрогнула, застыла на миг, качнулась, взмахнула кроной и медленно повалилась.
— Давай! — крикнул Костя, и его кулаки сжались до боли.— Да-вай еще!
Это не сосна рухнула, а тот, которого должны были уничтожить танки, уральские танки, созданные такими же оружейниками, как он, Костя, как Герасим Иванович, Нина Павловна, Сева, Катя, Мингарей, Миша...
— Давай! — умолял он танки, показывая на сосны, стоящие вдоль дороги.— Давай, давай!
Но танки шли своим путем, ряд за рядом, волна за волной, и ярко* белели на черных башнях слова: «Сверх плана — первомайский», «Сверх плана...», «Сверх плана...» Сколько их было! Так много, что Костя и не подумал считать.
Конец! Кончилось грозное шествие. Еще пенилась и бурлила желтая глина танковой дороги, прорезавшей лес, но шум моторов быстро сбывал, как спадает вода в реке после бурного половодья; он снова превратился в глухой подземный гул, не рождавший откликов в лесу.
Костя оглянулся, позвал:
— Севолод!
Звук собственного голоса показался ему слабым, дребезжащим. Он набрал побольше воздуха в грудь и завопил:
— Се-во-лод! «Молнию» давай! Се-во-лод!
Тишина... Сева исчез вместе с «молнией». Костя крикнул еще раз-другой, не дождался отклика и побрел по лесу. Не было никакого смысла идти на Северный Полюс: к торжественному собранию он уже опоздал, и, кроме того, «молния» исчезла вместе с Севой. Но дело не только в этом... Его уже не увлекала мысль натянуть Мингарею нос и надавать ему горячих. Не это теперь было важным. А что же было важным? Он шел по тропинке, которая, по его расчетам, должна была вывести к заводской окраине, и старался сообразить, сколько нужно сделать танков, «катюш», самолетов, пушек, чтобы свалить фашиста, бросить его наземь и раздавить, как змею гадюку. Он готов был сделать все оружие для фронта своими руками.
Стемнело, и звезды замигали, замерцали вверху, в неподвижной черной хвое молчаливых сосен. Костя не знал, далеко
476


ли, близко ли от дома,— он просто шел вперед, улыбаясь своим мыслям и не замечая, что улыбается. Потом он забеспокоился — не заблудился ли Сева? — и немного покричал, но ответа не услышал.
ДЕЛУ ВЕНЕЦ
— Явился наконец! — хмыкнул Сева, как только Костя переступил порог боковушки.— Куда ты девался? Пропал, как снег сквозь землю провалился...
Картина, которую увидел Костя, была такой занятной, что он даже не успел рассердиться. Поджав ноги, Сева сидел на топчане и тянул чай из блюдечка. Вероятно, он занимался этим уже давно — его лицо блестело, глаза от удовольствия стали маленькими и туманными. На стене, прямо над Севой, как победное знамя, висела та самая «молния», которую ребята должны были доставить на филиал и вот не доставили.
«Привет фронтовой бригаде Кости Малышева! — гласила «молния».— В последний день первомайского соревнования она выработала 250 процентов бригадной нормы».
— А ты куда пропал? — спросил Костя.
Оказалось, все получилось очень просто: Сева так обрадовался танкам, что забыл о Косте, побежал за танками, бежал долго, а когда опомнился — увидел какой-то пригород и какой- то завод. Это был Большой завод. Ему осталось только сесть в трамвай, а трамвай довез его чуть ли не до Земляного холма.
Дома Сева узнал, что Нина Павловна и Катя еще не вернулись с торжественного собрания в клубе, и сел пить чай.
— «Молнию»-то на Северный Полюс не принесли,— сказал Костя.
— Чепуха,— ответил Сева.— Мингарей и без «молнии» узнает, сколько мы выработали... А эта «молния» пускай у нас висит... на память.
— А хотел Мингарею горячих надавать!
— Ну его,— мирно. ответил Сева.—Будут у нас еще дела с Мингареем, успеем поговорить.
Только теперь Костя додумал мысль, которая занимала его


с той самой минуты, когда он вошел в боковушку. Он прекрасно знал, что Сева в два дня расправился с сахаром, полученным в счет майской нормы,— сахара у него, как и у Кости, не было, и всё же...
— Ты чего не свистишь? — спросил он.
— Дурак я был свистеть,— ответил Сева, отхлебнул из блюдечка и сладко зажмурился.— Сам свисти, если хочешь... Давай кружку — налью!
Костя поднес кружку к губам и понял, что свистеть действительно было бы глупо. Никогда в жизни ему не приходилось пить такого сладкого чая, если можно было назвать чаем густой горячий сироп.
— Жирно живешь! — сказал он.— Где сахар взял?
— Не у тебя, кабысь-кабысь!
Все стало понятно. Стараясь не выдать своей радости, Костя, будто ничего не понял, упрекнул товарища:
— Запас тронул? А в синий туман с чем пойдешь?
— В какой синий туман? — хладнокровно спросил Сева.
— В такой-какой... Ясно — за золотом.
— Без твоего золота обойдусь,— ответил Сева.— Хочешь еще чаю? Мне не жалко.— И он щедро долил кружки.
Странное дело: все это только обрадовало, но как-то не удивило Костю. Напротив, теперь было бы гораздо удивительнее, если бы Сева сказал: «Давай тамгу и письмо к румянцевским ребятам, я это заслужил». Уже давно Костя почти неосознанно ждал, что его товарищ под тем или другим предлогом откажется от похода в тайгу, и теперь почувствовал, как много уверенности было в этом ожидании. Костя припомнил все — стычку на Земляном холме, драку на Гималаях, историю с тупым гвоздиком — и усмехнулся, как усмехнулся бы взрослый человек, увидев короткие штанишки, которые он носил в детстве.
Танки! Конечно, танки сыграли свою роль, но не только встречей с танками объяснялся отказ Севы от экспедиции за золотом. Слишком много важного, решительного случилось в жизни мальчиков, большая сила была у нового ветра, который ворвался за колонны в первый день существования фронтовой бригады. Новый ветер прогнал синий туман далеко-далеко, и то, что еще недавно казалось простым, верным и важным, стало
.478


шатким и неверным, как полузабытая сказка, как хрупкое сновидение. Святое озеро, поющие рыбы, золотое дно... Разве могло сравниться все это с тем, что окружало мальчиков, что было их жизнью, их борьбой, их трудным и радостным делом? Может быть, об этом же думал и Сева — он улыбкой ответил на улыбку Кости, не спрашивая его согласия, вылил в кружку все, что было в чайнике, и похлопал себя по животу.
— Спать надо,— сказал он.— Сахару еще на завтра хватит. А Нины Павловны и Кати нет. Наверно, концерт в красном уголже большой. Интересно было бы знать, на сколько сработала бригада Мингарея. А что, если двести пятьдесят пять, например?
— Тоже выдумаешь!
— Спать ложишься?
— Не... подожду...
Был теплый, совсем теплый вечер, и звезды мирно смотрели на землю. Они разыскали Костю, сидевшего на лавочке у ворот, и что-то спросили. Может быть, они спросили: «Почему ты киснешь?» А Костя и сам не понимал, чего ради ему вдруг взгрустнулось. Может быть, это произошло потому, что многое кончилось, развязалось и хотелось знать, как все пойдет дальше. Может быть, взгрустнулось и потому, что после этого тревожного дня со всеми его удивительными событиями все как-то замерло и он остался один на один с самим собой, вспомнил Румянцевку, вспомнил Митрия... А может быть, виной всему была мысль, что Катя и Леночка слушают концерт, веселятся, а он чего-то ради по-глупому сидит у ворот да ждет их, хотя сон понемногу овладевает им и клонит его голову на плечо Шагистому, который уселся рядом на лавочке.
Шагистый насторожился, заскулил и судорожно зевнул.
Послышались быстрые легкие шаги по деревянному тротуару. Из темноты вылетела маленькая фигурка. Шагистый бросился ей навстречу. Катя — конечно, это была Катя — сказала: «Не лезь, глупый пес!» — разглядела Костю и обрадовалась:
— Ты уже дома! И Сева? Уф, как сердце бьется! Мы так волновались! Где вы пропали? Понимаешь, только-только кончилось первое отделение концерта, а тут с филиала приехала
479


Зиночка и сказала, что не видела тебя и Севу на филиале. Мы все так испугались... Думали, что вы в лесу заблудились.
— Ничего не заблудились,— усмехнулся Костя, очень обрадованный тем, что о нем думали, беспокоились.— А Мингарей на сколько сработал?
— На двести сорок пять... Он на митинге выступил и назвал нас молодцами.
— Хорошо!
— Очень,— засмеялась Катя и предложила: — Посидим здесь, подождем Нину и Леночку.
Они сели и долго молчали. Вдруг Катя шепнула:
— Вот все вижу, все слышу и совсем-совсем нисколько не верю, что все так и есть. Мы с Ниной сегодня вообще как сумасшедшие... На торжественном заседании Сергей Степанович: доклад сделал. Он хвалил Нину, что она научилась калить «рюмку», а она ничего не поняла... И я не поняла, когда он нашу бригаду очень хвалил... Леночка потом нам все рассказа^ ла...
Счастье затопило ее сердечко, тонкие руки вдруг обхватили шею Кости, холодные, дрожащие губы коснулись его щеки.
— Братик мой родимый, вот я заплачу сейчас...— проговорила она со слезами и смехом в голосе.— Вот уже реву... У, глупая такая! Плакса-варакса...
— Глупая и есть,— ответил Костя и почувствовал, будто кровь Большого Митрия наполнила его сердце и сделала его способным творить чудеса ради Кати, ради своих товарищей, ради всех, кто был с ним заодно и в беде и в счастье, кто вместе с ним боролся и вместе с ним должен был победить врага силой своей души и искусством своих рук.
Послышались голоса. Это пришли Нина Павловна и Леночка. Они обрадовались, что Костя и Сева живы-здоровы, немного поговорили, и Нина Павловна приказала ребятам идти спать,
— Ой, совсем забыла! — спохватилась Леночка.— Малышок, Коля просил напомнить, чтобы ты написал удостоверение на фронт, что он стал хорошо работать. Напишешь?
— Ясно, напишу,— пообещал Костя,


«КАКОЙ УЖАС!»
Нина Павловна и Антонина Антоновна принялись варить и печь к завтрашнему званому обеду. Катя тоже хотела хозяйничать, но ее прогнали спать, а Костя попросил у Нины Павловны чернила, перо и бумагу и устроился на уголке стола писать обещанное удостоверение. Удостоверение пойдет на фронт, там его прочтет гвардии капитан Глухих и обрадуется, что его сын Николай уже справляется с двумя станками и вообще ничем не хуже других гвардейцев трудового фронта.
Но какое это ответственное и трудное дело — вести официальную переписку! Костя почувствовал себя таким серьезным и важным, что даже вспотел, но от этого удостоверение не подвинулось ни на шаг, потому что Костя не знал, как это делается...
Хорошо, что Нина Павловна пришла на помощь. Повязав голову чистым полотенцем и вымешивая тесто, она диктовала:
— Пиши: «Уважаемый тов (точка) Глухих (восклицательный знак)». Теперь пиши с новой строки: «От имени нашей фронтовой бригады поздравляю Вас (с большой буквы) с днем Первого мая и желаю боевых успехов (точка) ». Пиши с новой строки: «Я рад сообщить Вам (с большой буквы), что Ваш (с большой буквы) сын Николай Глухих...»
Так она продиктовала все письмо, на что потребовалось немало времени, хотя Костя старался писать быстрее и, как говорится, закрыв глаза, решал грамматические загадки, встававшие перед ним в каждом слове. Из этого испытания он вышел покрасневший и разбитый. Конечно, ему было бы легче целую смену работать на всех «Бушах», включая и отделочный, чем вести деловую переписку.
Управившись с тестом, Нина Павловна вымыла руки и, вытирая их, бросила через плечо Кости взгляд на письмо.
— Надо признаться, что почерк у тебя не блестящий,— сказала она.— Странно, я почему-то думала, что ты пишешь лучше. Постой, постой! Что это такое? — Она прочитала письмо, всплеснула руками и воскликнула: — Какой ужас! В два раза больше ошибок, чем слов! Кошмар! — Она схватила перо и стала подчеркивать ошибки,
.481


Только что за столом сидел знатный командир самой лучшей молодежной фронтовой бригады, первый снайпер молотка, победитель Мингарея Бекирова в первомайском соревновании, и вдруг перед пораженной Ниной Павловной предстал маленький, бесконечно смущенный неуч с горящими ушами.
— Ты вообще-то учился в школе? — спросила она Малышка.
— А когда было учиться...— пробормотал он.— Митрий-то дома не сидел, кормильцем не был... Две зимы в школу бегал, а то все робил...
— Разве что так...— вздохнула Нина Павловна.— Что же, придется поправлять дело.
— По осени учиться стану! — решительно пообещал Костя.— Ребята в бригаде уж толковали, чтобы по осени всем заодно в школу взрослых пойти.
— Нет, так не годится,— возразила Нина Павловна.— До осени далеко. Фронту вы должны служить, потому что рабочих рук не хватает, но и превращаться в варваров вы не имеете права. После праздника начнем подготовку к вечерней школе. Тебе придется догонять всех других членов бригады.
— Догоню! — твердо проговорил Костя.— Я учиться люблю...— Он насупился и попросил: — Вы только удостоверение- то Севолоду не показывайте. Засмеет он меня.
— Не расстраивайся,— успокоила его Нина Павловна.— Письмо на фронт я сейчас перепишу начисто... Но имей в виду, я не дам покоя твоей бригаде, пока вы не станете академиками по всем наукам. А пока...— Она посмотрела на часы.— Ровно двенадцать! Праздник наступил! Поздравляю тебя с Первым мая, Малышок, и с победой в соревновании с Мингареем!
— А вас с «рюмкой»! — ответил Костя.
Она выпроводила Костю спать, и будущий академик ушел в боковушку счастливый и обеспокоенный, потому что впереди лежала целая жизнь и потому что его ждал большой труд. Но он не боялся ни работы, ни учения, потому что был на свете не один, и поэтому беспокойство было не страшным, не тяжелым.


Эпилог
СКАЗ О СИНЕМ ТУМАНЕ
Есть за городом Н., на полпути между номерным заводом и Северным Полюсом, невысокие горы, поросшие лесом, а среди гор раскинулась долина, по которой струятся светлые холодные ручьи. Здесь и собрались на массовку мастера «катюши».
Явились сюда токари, слесари, лекальщики, термисты с завода, пришли тарники, сборщики, упаковщики с филиала. Встретились друзья-соперники, которые соревновались горячо и дружили с каждым днем все крепче, потому что соревновались они с одной мыслью— дать больше оружия для братьев- фронтовиков, для разгрома фашистов.
Широкая долина ожила, зашумела людскими голосами.
Конечно, прежде всего состоялся митинг. Ораторы говорили о достижениях завода и филиала. Они работали не хуже, чем другие военные предприятия Урала, чем весь Урал,— за полгода выполнили обязательство, взятое на весь год, и поклялись до конца года сделать столько же. Все наладилось, все крепко стало на ноги. На заводе уже полным ходом работал новый сборочный конвейер, устроенный в длинном кирпичном цехе; открылась школа ФЗО для рабочих-новичков; начались занятия в учебном комбинате, где молодые рабочие слушали лекции, как лучше работать за станком. А те, кто задумал с осени пойти в школу взрослых, занимались в особых кружках. Самым луч¬
483


шим был кружок, который вела Нина Павловна Галкина, а самым лучшим учеником в этом кружке — Костя Малышев.
Далеко-далеко от Урала гремела война. Начались грозные дни решительных боев. Враг был очень силен, но он был только силен, а советский народ становился все дружнее, советский народ трудился все лучше и верил в свою победу — значит, он был гораздо сильнее врага. Об этом говорили взрослые рабочие на митинге, и Костя тоже выступил.
— Будем стоять вахту, будем соревноваться с бригадой Мингарея Бекирова, пока не побьем фашистов! — сказал он.
Мингарей крикнул в ответ:
— Правильно, Малышок! Молодец, башка!
После митинга все отправились в тень под березы отдохнуть, так как было очень жарко. Нина Павловна стала учить Катю и Леночку плести венки из скромных цветов., собранных девочками; Миша, Сева и Колька затеяли шахматный турнир; Костя с Мингареем толковали о филиальских новостях, а Герасим Иванович укрылся газетой и задремал.
— Вся семья в сборе,— сказал директор, который ходил от одной группы к другой, потому что был непоседливый человек. Он шутливо напомнил Косте: — Вот уже лето в разгаре, а тьх все в тайгу не убежал. Да еще обязался вахту до конца войны стоять. Как же это так?
— А что мне в тайге делать? — ответил Костя.— Мне и здесь хорошо.
— Мы с ним после войны в синий туман пойдем,—откликнулся Миша.— Будем золото вместо грибов собирать...
— Что за синий туман? — спросила Нина Павловна.
А Катя тоже сказала:
— Ничего не понимаю! Что за синий туман?
— Тайна,— серьезно проговорил Миша.— Открыть ее может только сам Малышок...
Все заинтересованно смотрели на Костю, Сева украдкой показал ему кулак, что означало: «Мое дело сторона, не смей меня путать в твой синий туман!» — а Колька конспиративно подмигнул левым глазом.
— Малышок, расскажи нам о синем тумане! — приказала Катя.— Это сказка, да?


— Расскажу,— согласился Костя.— Только не сказка это, не глупость...
И, глядя на круглые горушки, поросшие лесом, он начал рассказ:
— Брат мой Митрий не охоч был сидеть дома. Он тайгу любил, приволу. То на лешню-охоту побежит, то золото мыть — все удачу искал. Вот зимой подался он к дальним манси-вогулам — проведать, как лесные люди живут. Бежал он тайгой, видел один день Ивдзль-реку, другой день Ивдель и третий, а там и до вогулов близко.
Бежит Митрий тайгой, глядь — лыжня проложена. Он на ту лыжню стал, спасибо сказал, легче пошел. Только вот слышит — кто-сь кричит жалобно так, будто лиса зайчика дерет, жизнь отнимает. Видит Митрий не поймешь что: мечется что-сь рыжее в снегу, клубком катится. А это рысь-разбойница на мальчонку-вогульчика с лесины кинулась — большая рысь, лютая. Крови человечьей захотела.
А что Митрию делать? Стрелять нельзя и ножом бить нельзя — мальчонку тронешь. Тут Митрий рысь за глотку схватил, на себя зверюгу принял, а рысь на нем все когтями разодрала, мясо с ребер сняла. Ну, Митрий ее, ясно, задавил, а сам пал без памяти. Крови из него много вышло.
Оклемался, опамятовался, а он в юрте лежит, в кору да в олений мех завернут, а подле — старый старик и кажет ему по-вогульски таково ласково: «Хороший ты человек, смелый! Ты моего внука от смерти спас. Лежи поправляйся — я тебе друг, а ты мне гость дорогой». А это был самый старый на свете Володька Бахтиаров.
Он Митрия кореньями лечил, совсем вылечил, прежняя сила к Митрию вернулась. Собрался Митрий вобрат к своим бежать, а Бахтиаров говорит: «Вот тебе, Митрий, собольи шкурки, а вот моя тамга, дороже которой не найдешь. Ты ее какому хочешь манси покажи, а он тебя ко мне доставит, и поведу я тебя в синий туман. А если кому тамгу отдашь, я и его поведу...»
Когда Костя дошел до этого места, Колька вздохнул, Сева с безразличным видом принялся переставлять фигуры на доске, а Миша усмехнулся.
485


— А что же такое синий туман? — спросила Нина Павловна.
— Постой, все скажу,— ответил Костя и продолжал рассказ.— В том месте, где Володька Бахтиаров живет, тайга сильная, болотистая. В той тайге туман по осени ложится на первый желтый лист. Сверху смотреть — синий этот туман, вовсе синий, будто небо ясное, а в туман скупишь — белым-бело, своей руки не видишь, такой туман. И лежит тот туман и три и четыре дня, а потом ветер дунет и снимет его, как не было.
Ты к Бахтиарову придешь, тамгу ему подашь, в его юрте на горе поживешь, сколько придется, тумана дожидаючись. Бахтиаров тебя кормить будет, не обидит, а как станет туман, он вскличет: «Айда!» — и пойдешь ты за ним, поспешай только, у него нога легкая. Долго будешь идти и вот дойдешь куда надо. А это озеро такое — Святое оэеро. Кругом горы стоят, а оно внизу. Не велико то озеро, а другого такого нигде нет. Три речки в озеро падают, а куда уходят, не поймешь. То озеро кипит- кипит, а вода холодная, рука не терпит. И рыбы в том озере большие, лазоревые и... поют.
— Ой,— вздохнула Леночка,— абсолютно не верю!
— Молчи! — шепнула Катя.— Как ты не понимаешь, что это сказка!
— Кипит-кипит озеро,— продолжал Костя, глядя перед собой остановившимся взглядом,— а потом вода сразу уйдет невесть куда. Тут откроется дно, а на дне металл лежит — и песком и самородками кругленькими. Ты его подними, сколь унесешь, только через силу не бери. Как наберешь металла, Бахтиаров тебе велит: «Айда!» — и поведет вобрат. А идет он легко, тебя ждать не станет. Ты лишний металл бросишь, только б не отстать, а отстанешь — пропадешь. Придешь к юрте, туман кончится — ступай домой, пируй, в другой раз не приходи: Бахтиаров в синий туман без тамги не поведет.
— Как все это интересно!..— мечтательно проговорила Катя.— А разве у тебя есть тамга?
— Значит, есть... Митрий, как от манси прибежал, мне про тамгу ничего не сказал, а как стал на войну уходить, все сказал, тамгу дал и велел, коли случай будет, к Бахтиарову пойти.
Он достал тамгу, и она пошла путешествовать из рук в руки.
486


— Я только не понимаю, почему для этого похода непременно нужен синий туман,— сказала Нина Павловна.
— Это все технически обосновано,— пояснил Миша,— чтобы никто не мог запомнить дорогу к Святому озеру.
— Ну, разве что так...— откликнулся из-под газеты Герасим Иванович, который, оказывается, слышал весь сказ.— А ты признайся, Малышок: неужели это брат Митрий тебе про туман да про Святое озеро рассказал?
— Не... Митрий того не говорил... Митрий только тамгу дал да велел к Бахтиарову сбегать, а Бахтиаров-де богатимое золотое место покажет. Про синий туман другие сказывали... Все то знают...
— Слыхал и я о синем тумане, старинный это сказ, уральский,— сказал Герасим Иванович.— И не поймешь, правда это или наплетено.
Катя загорелась:
— Нет, наверное, все это так и есть! Знаете что? Давайте, как только кончится война, все пойдем в синий туман...
— Поддерживаю! — с серьезным видом согласился директор.— Как только кончится война, вы отправляетесь в синий туман и приносите много золота. Золото для мирного строительства пригодится. Но... до конца войны — никуда! Работников мы лишаться не можем.
— Ясно,— подтвердил* Костя.
— А мне кажется, что кое-кто хотел уйти в синий туман до конца войны,— с лукавой усмешкой вставила Нина Павловна, но так тихо, что ее слова слышали не все, а понял их только Сева.
Он покраснел и снова стал переставлять шахматные фигурки.
— Ой, Катя, как же мы пойдем в синий туман, когда мы решили сразу после войны поступить в медицинский институт! — испугалась Леночка.
— Во-первых, я еще не совсем решила, в какой институт поступать, а во-вторых, одно другому не помешает. Осенью пойдем в синий туман, а зимой станем учиться в институте.
Все заговорили о том, что будет после войны. Сева сказал, что он пойдет в строительный техникум; Колька еще колебался
487


между горным институтом, литературным факультетом университета и десятком других высших учебных заведений; Костя сказал, что хочет научиться конструировать машины, как Павел Петрович Балакин; Миша и Мингарей тоже хотели учиться. Но до этого было еще далеко, очень далеко — не завтра и не послезавтра. Завтра они должны были снова стать за свои станки, а послезавтра, может быть, надеть солдатскую шинель и взять винтовку. И они все — они все были готовы до конца пройти славный путь в труде и борьбе, чтобы отстоять свободу и счастье своей страны, чтобы отстоять свое будущее.
— Но все-таки в синий туман мы пойдем, правда? — сказала Катя.
Костя поднял на нее глаза и улыбнулся:
— Ясное дело, пойдем! Время будет — все пойдем! Дай-ка я тамгу спрячу, а то потеряешь...
Зной смягчился. Ветер качнул березы. Прибежала Зиночка Соловьева, нашумела, сказала, что пора начинать игры, и увела ребят туда, где уже били барабаны и ухали трубы заводского оркестра.


Никул Эркай


ВРЕМЯ ИДЕТ, ВОЙНА НЕ ЖДЕТ
Тра-та-та! Тра-та-та! От ударов кнутовища по окошку с промерзлого стекла посыпался иней. Заспавшийся у порога Кудлай взвизгнул, вместо того чтобы залаять. А Мика чуть не свалился с печки.
— Кто там бомбит? — недовольно тряхнул он рыжим чубиком.
— Время идет, война не ждет! — глухо отозвалось за окном.
Услышав эти слова, Мика прямо с печки прыгнул в отцов-
491


с-кие валенки и выбежал в сени, накинув полушубок, на котором спал. Опередивший его Кудлай первый встретил Юку и, облапив, принялся лизать в нос и щеки.
— Отстань! Пошел! — отбивался Юка, торопясь сообщить новость.— Скорей! Все уже запрягают! Ой, и везет же нам! Другого такого случая не дождемся! На станцию эшелон раненых прибыл с Волховского фронта!
— Ну и что — раненые?.. Я уж думал, гитлеры к нам с самолетов спрыгнули,— охладил раскрасневшегося, запыхавшегося приятеля неторопливый Мика.
— Нужны им наши Курмышй. Фашисты, которых мы будем бить, они вон под Ленинградом. Проснись, сообрази, куда эшелон обратно пойдет?
— Тс-с! Все ясно...— Мика оглянулся, не слышал ли кто неосторожных слов Юки, и сказал: — Сейчас соберусь.
— Давай скорее! Мой Сивый уже в хомуте, и твой Конь тебя дожидается... Смотри, другого кучера пошлют.
— Мой Конь без меня не пойдет,— самоуверенно усмехнулся Мика.
— Ну, я за харчами сбегаю.
И Юка, развернувшись, бросился напрямик к колхозной конюшне с такой быстротой, что валенки за ним не поспевали: то один, то другой оставался торчать в сугробе. Приходилось возвращаться, прыгая на одной ноге.
Торопыга этот Юка. Всегда у него так: когда спешит, людей смешит.
Не то Мика. Он собирался серьезно, неторопливо, как, бывало, отец. Надел чистые исподники, новую рубаху. На ноги туго навернул портянки. Проверил, полон ли кисет табаку, есть ли в коробке спички. Посидел на лавке, перед тем как тронуться в путь, попрощался долгим взглядом со стенами избы. Приласкал пса и сказал ему на ухо:
— Смотри, Кудлай, хозяйство береги. Чтобы лисы гусенят не украли, хорьки кур не подавили, волки бы козлят не уволокли... Да и за Сандриком приглядывай, мал еще.
Свернул цигарку, закурил. Потом, выпустив дым из ноздрей и разогнав его по избе ладонью, проверил, в кармане ли отцовское письмо. Покашляв, разбудил крепко спавшего Сандрика.
492


Мальчик ласково потянулся к брату, ожидая, что тот снимет его с печки и прокатит во двор на закорках, но Мика сурово сказал:
— Собирайся скорей, цацкаться с тобой некогда, уезжаю. За старшего в доме останешься. Пойдем, хозяйство примешь. Главное — имей в виду, чтобы отцово ружье и собака целы были. Ни продавать, ни отдавать — ни-ни. Кудлай наш, он знаешь какой многопородный: по зайцам — гончак, по уткам — лягаш, по волкам — волкодав, во дворе — дворняга. Все береги. А главное — мать жалей, она женщина. Понял?
Сандрик захлопал глазами. Они у него всегда были на мокром месте.
Мика прикрикнул:
— Ну-ну, не распускайся! Думаешь, мне легко вас оставлять? А вот не плачу.
Сандрик, почувствовав важность минуты, сам слез с печки, молча стал обуваться, одеваться и только на пороге робко пискнул:
— А поесть?
— Некогда сейчас. Пока наряд получишь — каша тебя подождет, на шестке в горшке не остынет... А пока подзаправься всухомятку.
Подчиняясь старшему, Сандрик только шмыгнул носом и поплелся за братом, захватив со стола корку хлеба.
Приперев к избе Кудлая, чтобы не увязался, Мика еще раз напомнил:
— Береги собаку. За ее породу отцу много денег сулили и новые охотничьи сапоги в придачу, а он не отдал. Соображаешь?
Сандрик кивнул.
— По домашности обойдешься, ничего трудного нету. Козе корму задать, дров нарубить — эка штука! По колхозному делу тоже ничего хитрого. Главное — запрягать научиться... Ну, это я тебе сейчас покажу. Надо бы, конечно, раньше, ну да ведь поди знай, когда момент подойдет! Отцу вон пришлось уходить накануне самого покоса. Время идет, война не ждет!


БРАТ ЗА БРАТА
У колхозной конюшни шла бестолковая, на первый взгляд, суета. Одни женщины выводили коней, другие заправляли сани соломой, третьи тащили хомуты, и казалось, все только мешают друг другу. Но подводы одна за другой выезжали на улицу и выстраивались у правления колхоза, вблизи столба, на котором был подвешен вместо колокола буферный блин от вагона.
Распоряжался снаряжением обоза старший конюх дядя Евсей, бравый, прямой, как палка. От старости он так одеревенел, что спина не гнулась. Но, не желая слыть за старика, он брился наголо.
— Поспешай, поспешай, юбочная команда! — приговаривал дядя Евсей, то проверяя подпруги, то завертки оглобель.— Сам раненым был. Знаю, каково оно — в теплушке мерзнуть!
Завидев Мику, крикнул:
— Эй, давай живей, Микул! Ты что заспался? Конь мычит, а кучер спит, ай-ай-ай!
И, словно в насмешку над опоздавшим кучером, вывел ему из конюшни вместо коня пегого быка со сломанным рогом. Бросив в сани хомут, приказал:
— Запрягай, не зевай!
Бык первым делом запустил морду в сани и вывернул оттуда всю солому. Не найдя на дне ничего вкусного, насадил охапку соломы на один рог, словно шапку набекрень, и, в таком задорном виде встретив Мику, как всегда, начал облизываться.
— Но, балуй! — усмехнулся Мика, сунув ему в рот корочку хлеба с солью, и сказал Сандрику: — Если ребята будут дразниться: «А ну, тпрусь, покажи рысь!» — или девчонки там всякие станут кричать: «Эй, дяденька, прокати на «My-один!» — не обращай внимания. Это они от зависти. Против всех оставшихся в колхозе кляч этот бык — рысак, недаром его прозвали Конем! Править им не каждый может. Он ни одной женщины не слушается, признает только нас, мужиков. Не захочет — трактором его не сдвинешь, а разохотится — так один целый поезд саней увезет. И запрягать его одно удовольствие. На лошадь хомут никак не накинешь: у лошадей привычка головы
£94


кверху драть, хоть лестницу подставляй. А у быков привычка голову вниз нагибать. Самая подходящая для запряжки скотина. Ну-ка попробуй! — Мика подал брату хомут, специально сшитый на рогатого Коня.
Но Сандрик не удержал его руками и, подставив шею, сам очутился в упряжке.
— Эй, вы чего балуетесь? — прикрикнул, ковыляя мимо, дядя Евсей, увешанный хомутами и чересседельниками.
— Мы не балуемся, я его обучаю.— Микул вынул брата из хомута и сказал строго: — Ты маленького из себя не строй, за старшего останешься! Давай обучайся без баловства! — И уже тише поделился опытом: — В упряжку быка надо заманивать лаской, а покрикивать только для острастки. Главное — корочку хлеба ему солененькую потихоньку подсунуть.
— А я ее сам съел.
— Ну и растереха... Ладно, держи вот.— И Микул вынул из своих бездонных карманов завалявшийся кусочек.
Бык, почуяв хлеб, понагнул морду до самых валенок Сандрика.
— Накидывай! — скомандовал Микул.
Сандрик, ухватив обеими руками тяжеленный хомут, уронил корку. Бык, не поймав ее длинным языком, недовольно мотнул головой и...
Выскочившая из коровника Марфа так и обмерла.
— Ой батюшки! Да что же это делается?!
Ее младшенький, любимчик Сандрик, висел на морде быка, зацепившись за рог, как за сучок, и верещал что есть мочи.
Вслед за матерью на помощь Сандрику бросились чуть не все бабы, ахая и причитая. Бык, недолюбливавший женщин, еще раз мотнул головой, и хомут благополучно соскользнул ему на шею, а Сандрик — на снег.
— Ну и что за крик? Чего шуметь вздумали? — остановил женщин Мика.— Без вас управимся!
— Зачем же он на рогах повис? Ох, страх какой!
— У каждого свой прием,— усмехнулся подошедший на шум дядя Евсей.— Ну, чего же вы: хомут надели, теперь заводите Коня в оглобли.
— Ах, горюшко ты мое, работничек, мужичок с ноготок! —
-495


Несколько успокоившись, мать вытерла Сандрику нос и пожурила Мику, зачем он малыша за собой притащил.
— Значит, надо,— сказал Мика, едва не проговорившись, что придется младшему брату с нынешнего дня оставаться за старшего в доме.
В оглобли рогатого Коня завели благополучно — вернее, он сам зашел, зная, что за это ему еще перепадет соленая корочка. А вот с затягиванием супони на хомуте пришлось повозиться.
Мика, не отличавшийся большим ростом, давно приспособил для этого небольшую бочку, стоявшую у конюшни. На дне ее было немного льда, что делало бочку устойчивой. Подкатив ее поближе к быку, Мика подсадил Сандрика, замотал клещи хомута супонью и протянул ременный конец брату:
— Тяни!
Сандрик натянул рывком. И тут же бочка в одну сторону, а он — в другую. Бочка устояла, туда-сюда качнувшись, как ванька-встанька, а Сандрик ткнулся в снег головой. Пришлось отдать ему, чтобы не ревел, драгоценный кусок сахару, сбереженный Микой в дорогу. Нелегко было с одного раза обучить Сандрика, как запрягать колхозное тягло, сам-то он проходил эту науку исподволь. Чтобы успокоиться, Мика задымил самокрутку.
— Да ты, никак, куришь? — всплеснула руками председательница колхоза, собравшаяся ехать во главе обоза.
— До войны не баловался. А теперь закурил — нервы!..
И Мика отвернулся, чтобы скрыть набежавшую слезу. Не то
от морозного ветерка, не то из-за нечаянной ласки матери, крепко расцеловавшей его на прощание. Ишь, словно почуяла разлуку!
МЕЧТЫ НА ДОРОГЕ
Обоз резко взял под гору. Старые клячи перешли на рысь. Догоняя их, бык подпрыгнул, взбрыкнул задними ногами и показал такую прыть, что все провожавшие рассмеялись. Даже Марфа, которая глядела вслед обозу пригорюнившись, улыбнулась. Ее широкое темное лицо посветлело. Поправив на Сандри¬
№


ке шапку, она подтолкнула его к дому, наказав сыну сидеть в избе до ее прихода тихо, и, вздохнув, пошла доить коров.
Теперь каждая капля молока еще нужнее: колхоз будет снабжать госпиталь, организованный в бывшей лесной школе. Там в классах вместо парт поставили койки, а на место учителей пришли врачи и медсестры. А вот уже и раненые с фронта.
«Где-то мой теперь, — подумала Марфа.— Может, вот так тоже привезут куда-нибудь чуть живого... И какие-то добрые люди, глядишь, встретят, и обогреют, и молочка попить дадут...»
И она заторопилась к своим буренкам, не зная, что замыслил ее старшой, ее Мика, оставшийся после отца за мужчину в доме.
А Мика тем временем привязал своего Коня к задку передних саней: и перебрался к Юке. Накрывшись тулупами, захваченными для раненых, ребята принялись шептаться. Под тулупами у них получилось вроде домика. И тепло, и никто их не слышит.
Обоз пошел шагом. Чтобы сберечь силы на обратный путь, женщины не понукали лошадей. А чтобы не было скучно, затянули старинную длинную песню.
Мальчишки сидели на последней подводе и видели только зимнюю дорогу, медленно уползавшую из-под полозьев.
— А план ты захватил?
— Ну как же без плана...
— Давай еще разок прикинем, что к чему.
Мика вынул из-за пазухи письмо отца, на обороте которого была наклеена картинка из сельского календаря, изображавшая Волховстрой. Это и был их «план».
И хотя письмо они уже зачитали до дыр, мальчишки еще раз, чтобы не ошибиться, перечитали его.
Пропустив все «здравствуйте» и «приветы» родным и знакомым, читали главным образом середину, где солдат Григорий Учайкин писал следующее:
«...а служу я теперь в разведке. Занятие как раз по мне. Пробираюсь по лесам и болотам в самые глубокие тылы противника, выслеживаю фрицев, как скрадывал, бывало, волчьи выводки или подстерегал на водопое кабанов. Только вместо дичи притаскиваю фашистских «языков». Это тоже вроде охоты, так
Y] Библиотека пионера, т. 9 497


что вы за меня не беспокойтесь: не было еще такого, чтобы зверь перехитрил охотника, не обманет меня и фашистское зверье.
Иной раз даже пожалею: ах, нет здесь моего верного Кудлая, который мне, бывало, подстреленную дичь приносил. Случается, никак не вытащишь оплошавшего гитлеровца из болота».
— Теперь-то вытащим,— шепчет другу Мика.— Когда у нас Кудлая не было, я здорово за собаку работал! И выводки отцу выпугивал, и подстрелов из болот доставал... Это он жалеет, что меня с ним нет, а про собаку ввернул из хитрости, чтобы никто не догадался... Разве Кудлай ему скрытый костерок разведет? Чайку согреет? Ружье почистит? Да Кудлай по людям и не приучен, он натаскан по дичи...
— А мы по гитлерам быстро насобачимся...— Нетерпеливо ерзает на соломе Юка, которому еще не верится, что они уже из дому убежали и теперь осталось только в поезд сесть да очутиться на фронте!
— Отец меня ждет, это ясно. Не то что твой: раз он написал, что в танке тесно, значит, там тебе делать нечего...
— Тесно от боеприпасов... Он всегда запасливым был, из всех трактористов самый запасливый. Наверно, два боекомплекта берет.
— Ну, уж это его дело... А в разведке — это не в стальном ящике на колесах, там всем места хватит. В поле — на воле, в лесу — на весу!
Мальчишки засмеялись.
Потом почитали еще раз то место, где Григорий Учайкин очень хитро, как опытный солдат, соблюдая военную тайну, сумел все-таки сказать, где он воюет. По всему выходило, что вблизи Волховстроя.
— Мы по очереди будем с ним в разведки ходить, если двоих сразу не возьмет, чтобы перед глазами не мельтешили,— сказал Мика.
— Ладно, один будет впереди его действовать, а другой в тылу обеспечивать... Теплом, едой, сухими портянками, как на охоте,— соглашался Юка.
— Ну конечно, как в хорошей бригаде — бригадир и два подручных.
498


И мальчишки примолкают, поглядывая на уползающую из- под полозьев дорогу, отмеченную рыжими катыхами. Перед ними встают воображаемые картины их военных подвигов.
И вдруг кто-то прыг к ним в сани. Завернулся тулупом и говорит:
— А я знаю, о чем вы тут шептались! А я знаю!
Это была Светлана, самая главная зазнайка из всех кур- мышских девчонок, по прозвищу «А я знаю».
— Ничего ты не знаешь!
— А хотите, крикну на весь обоз, что я знаю?!
— Попробуй только!
— Попросите — промолчу.
Ох как захотелось наподдать ей, но ребята сдержались, вспомнив, что разведчику нужней всего терпение и выдержка. Эта противная Светка и раньше задавалась оттого, что она ростом выше всех в классе. Даже на рослого Юку она поглядывала свысока, а про Мику и говорить нечего. Особенно теперь зазналась, когда ей доверили разносить письма. На правах письмоносца она и увязалась вместе с обозом получить почту прямо с поезда. Противная девчонка!
За. каждое отцовское письмо Мике приходилось перед ней танцевать. Столкнуть бы ее с саней да посмотреть, как она попляшет на своих длинных ногах вслед за обозом!
Взглянув на дорогу, Мика так и подскочил. Обоз догонял Кудлай. Он мчался изо всех сил, высунув красный язык, для охлаждения то и дело хватая снег. Значит, вырвался. Этого еще недоставало!
КТО С ВОЙНЫ, А КТО НА ВОЙНУ
Эшелон стоял не на станции, а на ветке, уходящей к лесозаготовкам. Не все вагоны были обозначены красными крестами, из некоторых простых теплушек шел дымок, извещая, что и там люди.
Председательница колхоза подъехала к единственному пассажирскому вагону в конце состава. Навстречу вышел военный в очках и, несмотря на мороз, в фуражке. Он стал командовать
499


погрузкой раненых на подводы. У него на петлицах были изображены какие-то таинственные знаки вроде змей. Санитары и медицинские сестры называли его «товарищ военврач второго ранга».
Вид у него был такой строгий, что лучше было держаться подальше, не попадаться ему на глаза. Но, как нарочно, он то и дело натыкался на ребят.
— Кто доверил носилки детям? Уронят, а раненый в гипсе! Это ваша собака, ребята? А ну уберите ее прочь, чтобы она лежачих не вздумала облизывать!
Ребят не интересовали ни лежачие, которых несли на носилках, ни ходячие, которые шли к подводам на костылях. Это все были люди, вернувшиеся с войны, а мальчишки сами стремились на войну. И, стараясь н?е привлекать к себе внимания, шныряли по загонам, высматривая, в какой бы забраться да получше спрятаться.
У Юки за спиной висел мешок, набитый сухарями ж салом, а Мика сжимал в кармане острый нож, сделанный из косы. Им удобно будет резать телефонные провода фашистов, а при случае и снимать часовых...
И вот только будущие герои облюбовали темный большой вагон с двойными нарами и кучей старой соломы, только Мика стал проделывать лаз поглубже в дальний угол, очкастый со змеей на петлицах тут как тут...
— Вам что здесь нужно?
— Соломки на подводы постелить! — нашелся Юка.
— Ф-фу, она же грязная, гнойная! Вы что, лентяи, не могли из колхоза свежей захватить?
Ну вот, ни за что ни про что попали в лентяи и не попали в облюбованную теплушку. Пришлось напустить на себя простецкий вид и отступить.
И хорошо, что не забрались ни в этот вагон, ни в другие. Когда ребята снова заглянули в приоткрытый вагон, из которого уже выгрузили раненых, их заметил какой-то железнодорожник. Он звонко постучал молоточком по колесу и спросил:
— Вы что тут околачиваетесь? Ехать, что ли, надо? Куда вам?
Ребята неопределенно хмыкнули:
500


— Нам недалеко...
— А денег на билет нет? Вижу-вижу. Но этот поезд никуда не пойдет. Его в депо, на дезинфекцию.
И пошел дальше, весело постукивая. А ребята поспешили к какому-то эшелону, стоявшему на первом пути у вокзала. Впереди него пыхтел паровоз.
Подбегая к платформе, они вдруг увидели Светлану с полной сумкой. Эта настырная девчонка приловчилась получать письма и газеты прямо из почтового вагона. Специально для этого помогала почтовикам разбирать их и сама выуживала те, что адресо¬
501


ваны ,в Курмыши. И очень гордилась, что умеет так ускорять доставку.
Вот и сейчас она шла довольная собой, пританцовывая на своих длинных ногах, как журавлиха.
Столкнувшись с ребятами, которые спешили на поезд, Светлана равнодушно пропустила Юку с мешком, не закричала: «А я знаю», а Мику вдруг остановила повелительным жестом:
— 	Учайкин, пляши!
Мика хотел дать ей тычка, чтоб не важничала, но заметил в ее руке заветный фронтовой треугольничек.
«От отца»,— толкнуло его в сердце, и, не раздумывая, Мика пустился в пляс.
— 	Ах, ти-ли-ти-ли, быстрей, весточка, лети! — приговаривала ему в лад Светлана.
Это была радостная весточка из действующей армии: значит, пославший ее жив, действует!
И Мика, выкинув несколько коленец вприсядку, ловко схватил письмо.
Светлана, стукнув его по шапке — была у нее такая противная привычка походя нахлобучивать шапки на глаза мальчишкам, которые ниже ее ростом,— направилась к обозу, даже пе спросив, куда это поспешают ребята. Ей было не до них, она была полна письмами. И какими: ни одной похоронки, все треугольнички от живых!
Светлана зашагала, торопясь принести людям счастье, и даже не оглянулась на мальчишек, которым принесла беду. Пока Мика плясал, паровоз пыхнул паром, дал гудок и тронулся.
И не успели мальчишки добежать, как состав уже замелькал мимо них.
А, была не была, какие же они разведчики, если на ходу не вскочат? И мальчишки побежали рядом с поездом, прицеливаясь, на какую бы площадку вскочить.
502


Мика подпрыгнул, схватившись за поручни, а Юка никак не влезет — мешок оттягивал. И тут, откуда ни возьмись, Кудлай. Взвизгнул радостно и — цап Юку сзади. Это была его излюбленная игра — мальчишек с заборов за штаны стаскивать.
И покатились они оба под откос! Чуть-чуть не под колеса. Пришлось и Мике спрыгнуть. Не бросать же товарища!
Встрепанные, вывалянные в грязном снегу, стояли они в канаве, проклиная Кудлая. А он так и взвивался перед ними, стараясь лизнуть за доставленное удовольствие.
Досаднее всего, что поезд, с которого Кудлай стащил Юку, был явно воинский и спешил именно на фронт.
— Ну вот, дотанцевался? Все из-за тебя... Не мог вырвать письмо — так просто! — злился Юка.
— А не из-за тебя? Не мог отбить собаку ногой — так просто!
—- Эх, как уж не повезет, так не повезет...
— Дурак ты, Кудлай, а еще умной собакой слывешь!
— Ладно, чего же теперь делать, давай хоть глянем, что отец пишет...
И ребята, усевшись на мешок с дорожными харчами, углубились в письмо.
Многочисленные поклоны родным и близким они, как всегда, пропустили и быстро дошли до главного.
«Какие вы все счастливые, курмышские ребята,— писал отец Мике,— живете не под бомбами, не под снарядами. А мы вот тут недавно не только фашистов отбили — малых ребят спасли. Налетели стервятники на эшелон «Красного Креста», в котором везли больных, голодных детей из Ленинграда, и разбомбили. Детишки все погибли бы, если бы мы, солдаты, не вынесли их из горевшего поезда... Сердце кровью обливается, как вспомню одного мальчонку с отбитыми ногами. Я его несу, а он кричит: «Дядя, предайте смерти, зачем я нужен такой!» Хорошенький паренек — глаза как вишни... Имя его Панас, а фамилии по-нашему и не выговорить... Завернул я его в свой солдатский ватник, сунул сухарей на дорогу и велел ему жить, чтобы еще раз увидеться. А вдруг да и встретимся? Ах, до чего же мне его жалко, а не знаю, чем помочь, как пособить!»
— Отомстим за него, Юка?
503


— Отомстим! Вот дай только до фронта добраться, мы им, фашистам, покажем.
— Доберемся, Юка, не с этим поездом, так с другим, разве их мало на фронт катит?
— Конечно.
— Не всегда же нам будет так не везти...
ЖИВАЯ ВЕСТОЧКА
Но и хорошо, что не повезло. И отлично, что с этим эшелоном не уехали ребята. Слушайте, что случилось дальше. Не успели друзья огорчиться, как раздались крики:
— Микул! Юка! Где вы запропастились, кучера лихие? Ехать пора. Дети захолодают совсем!
Какие такие дети? Переглянулись ребята и пошли на призывы хватившихся их колхозниц.
Все уже было готово к отъезду, на всех подводах лежали и сидели раненые, укрытые тулупами, свитами и шубами, захваченными из колхоза. А на санях, запряженных быком, вроде никого не было. Странно. Плетеная кошелка в них была положена, соломы много, даже овчинное одеяло было...
Но, подойдя поближе, Мика увидел, что в санях кто-то есть. Со дна саней на него смотрело множество глаз. Темные, светлые, голубые, карие, серые, зеленоватые. Разные-разные... И все глаза моргают ресницами: хлоп-хлоп-хлоп.
Мика вздрогнул, увидев, что одни глаза закрыты. Он нагнулся, дохнул теплом. И сквозь синеватые веки было заметно, как глаза чуть задвигались.
— Жив ты, что ли? — крикнул он, присматриваясь, есть ли парок от дыхания.
— Чуть жив, поезжай скорей, а то все замерзнем,— сердито ответил кто-то из глубины саней.
Мика задергал вожжами, бык начал раскачиваться, приноравливаясь, как лучше стронуть прихваченные морозом полозья. Мика уперся, стараясь помочь, и,-наконец, сани тронулись и заскрипели по твердому насту.
Пока он возился, Юка на своем сивом мерине обогнал его
504


рогатого Коня. Й на ходу бросил ему облегченный мешок с харчами.
— Покорми своих, я там оставил!
Значит, и у него в санях были дети.
Мика ловко поймал мешок и, усевшись на головку саней, стал угощать своих пассажиров, по-видимому сильно отощавших. Никто из них не только не пытался попрыгать или поскакать в санях — где там! — руками не шевелили. Только парок от дыхания, поднимавшийся над бледными, синеватыми губами, показывал, что они дышат, что они живы.
Впервые видя ребят в таком бедственном положении, Мика чуть не заплакал, но сдержался.
Сухари, давно насушенные Юкой, были жестки и для слабых ребят непосильны. Достав заветный отцовский нож из обломка косы, Мика стал резать на кусочки припасенное приятелем сало и, вкладывая в приоткрытые рты, приговаривал:
— Жуй, ребята, потихоньку, сразу не глотай, посасывай. Сало, оно силу придает. Мы, охотники, сроду так делаем. И нас ни мороз, ни устаток не берет... Оно с кабана надрано. А в кабане знаете какая сила... Вот она в нас и переходит.
Ребята молча пожевывали, чмокали, посасывали сало, как сахар. Наверное, жевать и есть по-настоящему совсем разучились.
От жалости сердце Мики заболело, но он не подавал виду, все резал сало, кормил ребят и старался пошучивать:
— С нашего сала вы тут здоровей здоровых станете! У нас харчи ничего. Видали, у нас бык и тот резвей коня скачет! — И он, стегнув прутом рогатого Коня, заставил его сделать несколько прыжков.
Но ребята молчали.
Видно, и смех им уже был непосилен. «До чего же довели людей гитлеры! Ну постойте! Мне бы только до фронта добраться... Я этим фашистам покажу, почем лихо! Вместе с отцом мы там живо поуправимся... как, бывало, с покосом. Отец косит, а я сено сгребаю... Отец будет фашистов одолевать, а я руки вязать! Заберем всех в плен и скажем: а ну отвечайте за свои подлые дела!»
С такими мыслями и подъехал Мика к своей деревне. До
505


госпиталя было еще полпути. А ребята, по-видимому, захоло- дали.
— Вы руками и ногами пошевеливайте, не ленитесь, а то замерзнете,— настаивал Мика встревоженно. И, вглядываясь в лица, заметил, что тот, с закрытыми глазами, сало не проглотил и даже не прожевал. Как вложил Мика ему кусочек в рот, так сало там и торчит...
Это было так страшно, что Мика, поравнявшись со своей избой, закричал:
— Мама! Мама! Скорей! Ой, скорее!
Все жители села и без того высыпали из домов кто с чем: кто с горячей картошкой, кто с топленым теплым молоком.
Задержали обоз, обступили подводы, стали кормить-поить раненых прямо на улице. Медсестры не разрешали вносить их в дома, лишний раз тревожить. И смеются и плачут бабы, своих
5С6


вспоминают. Где они там? Кто их напоил-накормил? Есть ли там, вблизи войны, добрые люди?
Все спрашивают: моего не видали ли да моего не встречали ли?
Марфа, бросившись к саням, так и упала на них, обнимает, гладит ребят по щекам, словно у нее сто рук откуда-то взялось, вдруг выросло. Во все рты теплого молока льет, мягкого хлебушка сует... А этот, с закрытыми глазами, ни хлеба не берет, ни молока не пьет.
— Ой ты, родненький мой, зазяб, закоченел совсем! Ой, горюшко мое! Неужто помирать задумал?
И, выхватив из саней, внесла заплошавшего в дом вместе с охапкой соломы. И сразу на теплую, добрую ко всем людям деревенскую печку. Сбросила с несчастного чей-то солдатский ватник, инеем покрытый, и, как остался малыш в легком полосатом бельишке, так и уложила на груду проса, которое на печке сушилось для блинов.
Тепло на нем и мягко.
Прилегла рядом и стала греть своим дыханием. Руки, ноги растирать.
И ничего она вокруг не видела. Ни того, что испуганный Сандрик плачет, ни того, что встревоженный Мика тянет ее за полу.
— Мама, обоз дальше идет!
— Ах, пускай его идет, сейчас нужно человека спасать!
И ведь спасла, отогрела дыханием. Отпоила теплым молоком топленым. И когда заснуло дитя, угревшись на печке, долго еще лежала Марфа рядом, гладила по слипшимся волосам, давно не мытым, не чесанным, и шептала:
— Птенчик ты мой, выпавший из гнезда в холодную бурю, беспомощный, слабый. Но ничего, милый, не бойся. Я тебя выкормлю, выхожу...
Мика даже ояемел, слыша такое. С ними мать куда суровее была. Частенько и шлепала. А на этого вдруг так разжалобилась. Целует и сама плачет.
— Мама, ну чего ты, чего? Вон Сандрик ревет, напугался.
— Ну ничего, по глупости ревет, а тут беда смертная... Не отпущу, пока не выхожу... Да ты поезжай с остальными, кото¬
507


рые еще ничего, терпят, а этого не довезти! Пусть окрепнет малость, потом отдельно доставим.
Марфа смахнула слезы, поправила на Микуле шапку, утерла Сандрику нос и снова вернулась на печку. Приложила ухо к спящему и шепнула:
— Бьется слабо, но ровненько — тук-тук... Будет жить, будет!
Мика постоял растерянный, не зная, что делать. Редко мать плакала. Один раз, когда отца на войну провожала, в голос кричала, как и все. А теперь над чужим мальчишкой... Ну, хоть бы над своим... Непонятная.
И, оглядываясь, заметил солдатский ватник, брошенный у порога. Поднял его Мика, как человек хозяйственный, встряхнул.
— Не тронь, его надо в печке выжарить! — крикнула мать.— Посмотри в карманах, есть ли какие документы.
Мика осмотрел торопливо — ничего, ровнехонько ничего.
— И кто же он теперь, чей мальчонка, откудова? Ну-ка узнай скорей у его товарищей.
Мика повернулся было и вдруг увидел на воротнике ватника надпись чернильным карандашом, буквы «Уч. Г. О.».
И тут его словно пронзило:
— Мама! Да это же папкина одежа, смотри-ка, отцовская метка. «Уч.» — это же Учайкин! «Г. О.» — Григорий Осипович! Вот кого я привез-то — отцовского крестника!
Мать так и всплеснулась. Бросилась к ватнику, обнимает, ворошит, смотрит, нет ли еще какой меточки, от мужа весточки. Запах его вдыхает... и чуется что-то родное: дымом он попахивает, как от охотничьих костров, которые любил Григорий. Вот только запах лекарств был совсем чужим.
И, оставив ватник, Марфа снова к печке, где живая весточка с войны угрелась. Гладит стриженую головенку и причитает:
— Деточка ты моя! Находочка ты наша! Руками отца нашего спасенная... Никуда мы тебя не отправим. Так и будешь с нами жить, пока папка наш вернется... Верно ведь, ребятки?
— А чего же, батя рад будет: приедет, а его найденыш здесь. На вот, жив-здоров... Панас! То-то обрадуется,— сказал Мика.
5С8


— Угу,— подтвердил всегда согласный со всеми Сандрик.
— Ой, желанные вы мои, где двое сыты, там и третий прокормится, так ведь? Лишняя ложка в нашей чашке не помешает.
— Известно,— с отцовской басовитостью сказал Мика,— в три руки игра в ложки у нас веселей пойдет!
— Мы чьего-то птенчика сбережем, а добрые люди, глядишь, и нашего папку сохранят... Судьба, она за хорошее добром платит... Ну, ведь это надо же; Григорий мой воюет, а одежа его дома ночует! Вот судьба, ну судьба! К добру это, деточки мои, чует сердце — к добру!
И мать прижала грязный ватник к лицу, закрыла свою широкую улыбку, словно застыдилась неожиданного счастья.
ПАНАС-ЧЕРНОГЛАЗ, ВАТНЫЕ НОЖКИ
Мика поехал с обозом дальше и благополучно довез своих пассажиров до лесной школы. Помогал их выгружать, а самому не терпелось скорей попасть домой, разглядеть как следует своего названого братца. Имя-то у него какое необыкновенное — Панас! Да и обличье от всех белобрысых курмышских ребят особенное. Глаза черненькие, волосы — как вороново крыло. И нос востренький, как у синички.
Ему показалось, что из всех ленинградских ребятишек отцовский найденыш самый красивый. И самый счастливый: все ребята раненые, побитые — у кого рука, у кого нога в бинтах, а он весь целенький.
Мику так и подмывало похвалиться своим братцем, но при виде множества несчастных он не решился. И грудь теснило, и слезы на глаза навертывались, когда выносили иных на руках, других на носилках. Женщины, помогавшие в разгрузке раненых солдат, офицеров и детей, едва крепились. А лишь назад тронулись, на расстояние голоса отъехали, вдруг как запричитали, заплакали — лес вокруг застонал.
Насмотревшись на страдания чужих, подумали про своих. Представили мужей и братьев такими же побитыми, пораненными — ну и разлились ручьями.
509


Приустанут, замолкнут, а потом напомнит какая-нибудь:
— Ой, сестрицы, видали вы — у одного молоденького обеих рук нет!
И все опять голосить.
Только поуспокоятся, другая скажет:
— Ой, соседушки, а у того, пожилого, детей, поди, куча, а у него глаза огнем выжжены!
И опять все в слезы. Ну тошно, хоть сам плачь. Не выдержал Мика:
— Да уймитесь вы, слезами горю не поможешь!
Услышав его басовитый окрик, женщины успокоились. Но
ненадолго.
— Ох, горе горькое, неужели нам суждено мужиков наших не повидать, голосов их не поуслышать? — вздохнула одна.
— Так и будем мальчишек кучерами сажать, а вместо коней коров запрягать! — выкрикнула другая и расхохоталась.
Но, вместо того чтобы развеселиться, остальные женщины опять заплакали навзрыд.
Намучился с ними Мика. «Знали бы вы, что скоро и без нас, мальчишек, останетесь, совсем бы обревелись»,— думал он.
Обогнав весь обоз, Мика первым сдал своего рогатого коня на конюшню.
— Молодец! — похвалил его дядя Евсей.— Не тот кучер, кто из быка рысь выбивает!
Эта похвала заставила Мику держаться солидней. И он не помчался домой, как мальчишка, а пошел степенно, как полагается рабочему человеку. На крыльце неторопливо обмел снег с валенок веником-голиком, выбил о косяк шапку, хотя пороши на ней не было, и, постукивая ногой об ногу, как, бывало, отец с мороза, вошел в избу.
— Ну, как вы тут, мать?
— Тс-с! Спит птенчик наш!
— Это ладно, во сне человек сил набирается. Пусть спит.
Оглядев избу, Мика сразу увидел нечто новое: напротив
жерла печки на протянутой веревке висели полосатые штанишки и такая же полосатая кофтенка-распашонка.
— Костюмчик я выстирала, грязен был, как земля.., А вишь, отмылся, какой объявился, полосатенький... чудной.
510


— Это пижама,— сказал Мика,— я видел еще до войны в лесной школе. В таких больные и отдыхающие в санаториях ходят.
— Ах бедняжка! Что же гитлеры их на отдыхе, что ли, захватили, проклятые?
— Отец писал, на пути поезд разбомбили, когда их вывозили из города Ленинграда.
— Да-да, видно, городское, нежное дите. Сложением тоненькое. Ножки маленькие, ладони узенькие. Не то что наша деревенская кость!
— Ничего, обвыкнется.
Мика вымыл руки над лоханкой, вытер их домотканым полотенцем и, не дожидаясь приглашения, сел за стол, давая понять, что его надо накормить, как хозяина, вернувшегося домой после трудов.
Мать молча подвинула ему краюшку хлеба, которую полагалось резать мужской рукой, поставила деревянную солонку, положила деревянную ложку и, налив щей из чугуна в деревянную чашку, ласково улыбнулась: кушай, мол, на здоровье, работничек ты мой милый.
Мика принялся есть неторопливо, толково, подставляя под ложку ломоть хлеба и ожидая, что еще скажет мать про найденыша.
— Оно, конечно, обвыкнется, окоренится. Пересаженные яблоньки и те приживаются, а человек и подавно... Но ты скажи, до чего же ослабело дите: купаю, мою, мочалку, чтобы помягче была, кипятком обдала, мыло достала из сундука душистое, еще до войны мне подаренное,— все честь честью; хочу поставить ее в корыте, а у нее ножки как ватные!
— Это как так? — встревожился Мика и даже не подумал почему это мать про Панаса говорит «ее» и «у нее».
— А вот так: ставлю, а они подламываются, приподниму, а они друг за дружку заплетаются — ну чисто ватные!
— Может, пораненные? — Мика даже ложку положил на стол и перестал жевать.
— Нет, все целенькие, до единого пальчика. В руки возьму — тецленькие, живые, а отпущу — провисают, как горехо- вые стручочки!
511


— Отощал, видно, только и всего. У коня от бескормицы и то ноги заплетаются. Вот отъестся на наших хлебах, середка насытится — и краешки заиграют,— рассуждал Мика.
— И то верно. Выходим, выправим,— согласилась мать,— какая еще танцорка будет!
— Танцорка? Это же парень, Панас!
— Ой, какая нам разница, Панас или Тарас, главное — сестренка теперь у вас! Девчонки у нас в доме как раз не хватало.
— Девчонка — Панас? Да что ты, мама, у русских таких женских имен не бывает!
— Не знаю, бывает, не бывает, а девчрночка... вон она на печке спит-почивает! — засмеялась мать.
512:


— Но ведь отец-то писал в письме про мальчишку! — подскочил Мика.
— Ой, да было ему когда разбираться в дыму да в пламени. Я сама, помнится, когда мы горели, впопыхах вместо прялки самоварную трубу вытащила! — рассмеялась еще веселей мать,
— Как же это ошибся отец?
— Ну да мало ли, с кем не бывает: я вот тоже ошиблась,— кивнула Марфа на Сандрика,— хотела купить в дом девчонку, а принесла мальчишку. Ну ничего, папка наш не растерялся, сестренку вам с войны прйслал!
— Ты не спросила, как ее зовут?
— Спрашивала, как же, да что-то отмалчивается. Уж я ласкала, и целовала, и уговаривала: «Не дичись, деточка, ты у своих»,— молчит, как глухенькая... Может, она бомбами оглушенная? Может, сильно войной напуганная? Ну, глядишь, отоспится, отлежится, одумается и заговорит... А будем ее любить да холить — глядишь, и запоет канареечкой. Вернется отец, а дома у нас певчая птичка — вот радость-то!
— Так-то оно так,— Мика почесал маковку,— а все-таки не пойму я, как это получилось. Панас — мужское имя, уж это я точно знаю.
— Да уймись ты. Отпишем отцу, узнаем. Раздевайся да ложись спать вон в мою кровать. Сандрик уже спит. А я вместе с ней на печке. Кабы не свалилась... Мало ли что, вдруг приснятся ей война, бомбы...
Мике самому хотелось нынче поспать на печке: назябся в дороге-то и хорошо бы на теплом просе угреться... Но, как и его отец, не любитель перечить матери, он, вздохнув, пошел спать к Сандрику под полог.
Улегся с ним рядом, потолкал — спит, не просыпается. Вот счастливый: ему что, он в доме не за старшего, его заботы легкие.
Мика стал думать, как теперь жить. Лишний парень в семье — не помеха, а вот девчонка — дело другое. О сестренке надо по-особенному заботиться. И одеть-нарядить. Это ведь не мальчишка, негоже выпустить на улицу в драном. И оберечь- защитить, ведь известно: девчонка пугается и мышонка...
Покряхтел Мика, поворочался с боку на бок. Как же теперь
513


на войну отъехать, когда две женщины в доме? Одна старая... другая малая. Сандрик с ними не управится. Да еще и хворень- кая попалась, ножки ватные. Ее ставят — она валится... Вот диво-то, надо завтра самому посмотреть.
С такой мыслью Мика и заснул.
ПТИЧКА-НЕВЕЛИЧКА И ЕЕ ПРИЧУДЫ
Проснулся Мика в тревоге. Что-то в его жизни изменилось, а что — не сообразит. Заспал вчерашнее.
Напомнила ему мать. Потолкала в плечо, потрепала за чубик и шепнула:
— Спит наша птичка-невеличка. Ну и не буди. А проснется, покорми ее молочной кашей. Вот она тут, на загнетке, на угольках будет долго тепленькая.
— Ладно,— отозвался Мика и, не залеживаясь, стал одеваться.
Мать поторопилась в коровник: там у нее были стельные коровы, о которых она сильно беспокоилась,— а Мика поспешил по своим хозяйским делам.
Задернув полог кровати, чтобы Сандрик дольше поспал и под ногами не путался, Мика выбежал из сеней во двор вместе с Кудлаем.
Мика умылся снегом, а пес повалялся в снегу. Потом принялись за хозяйство.
Первым делом надо было козу напоить теплым пойлом и сенца ей подбросить лесного, с ветками. Она вот-вот козлят принесет. Ишь — поперек себя шире. Они у нее в животе до поры до времени прячутся, чтобы волк не съел. А потом, в одну темную ночь, когда никто не видит, выскочат и давай скакать- выплясывать. Радуются, что на свет сразу резвыми народились.
Вернувшись с ведром в избу, чтобы зачерпнуть пойла из лоханки, Мика заглянул на печку — спит, носик остренький вверх торчит, как у птички.
— Ножки ватные — ничего, с молочной каши они задвигаются!
Улыбнувшись, он оглянулся, услышав знакомое жур¬
514


чанье,— это лентяй Сандрик, вместо того чтобы выбежать на двор, в лоханку струйку пускал.
— Ты опять козе пойло портишь! — Ухватив за ухо, Мика поучил его, как положено старшему брату, и выпроводил на снег босого. Чтобы следующий раз не чудил.
Сандрик вернулся с негромким похныкиваньем и полез было на печку погреть ознобленные пятки, но Мика остановил его.
— Не лазь, разбудишь, там птичка спит! Озяб, так попляши, крепче будешь,— сказал он незлобно. Сам ведь баловался не так давно, когда поменьше был.
Умыв Сандрика студеной водой из ведра, в котором плавали льдинки, заставив высморкаться, чтобы прочистить нос, Мика подолом своей исподней рубахи отер его пухлое лицо, затянул тесемкой штаны, которые с братишки всегда спадали, и счел свои обязанности выполненными. Хотел уже нести козе пойло, как вдруг почувствовал на себе взгляд. Вскинул лицо, а с печки смотрят два глаза, черненькие, как спелые смородинки.
— Проснулась!
Вначале он обрадовался, а потом смутился. Как управляться с малым братишкой, Мика знал, а вот как с ленинградской сестренкой? Уж лучше бы спала до прихода мамы.
— Птичка! — указал на нее пальцем Сандрик.
Девочка спряталась.
— Да ты не бойся, мы свои, фашисты отсюда далеко, за лесами, за полями. Это вот я, Микул, а это вот Сандрик... А это наш Кудлай. Не понимаешь? Ну, если по-русски сказать — Николай и Александр мы, братья Учайкины. Наш отец на войне, тот самый рядовой Учайкин, который тебя из-под бомб спас. Вот — угадываешь? Это его одежа!
И для убедительности Микул потряс теплым, уже прожаренным матерью в печке ватником.
Девчонка ни звука.
— Ты что, слезать боишься? Высоко тебе? У вас в городе таких печек нет, что ли? Ну ладно, на кровати будешь спать, вон под пологом. Давай сниму, что ли?
Выждал, послушал и ничего не услышал. Мика осторожно заглянул на печку. Девчонка сидела спиной к нему и тихонько
515


пересыпала из горстки в горстку просо, любуясь, как оно гладко скользит.
— Беда, Сандра,— сказал упавшим голосом Мика,— девка- то у нас глухая. Что будем делать? А?
У Сандрика были свои думки.
— Кашу есть! — ответил он шустро.
Сняв с бечевки хорошо просушенные полосатые штанишки и кофточку, Мика быстро отыскал скалку, ловко прокатал белье и, свернув, бросил его на печку. И, наверное, попал точно. Девчонка, судя по шороху, принялась одеваться. Так и есть, выглянула уже в своем полосатом наряде.
Вспомнив про ватные ноги, Мика решительно влез по приступкам и, ухватив сестренку под мышки, стащил вниз. Она не сопротивлялась. Ну, ватная кукла, да и только. Набрав воды в рот, чтобы согреть немного, Мика хотел умыть девчонку так же, как умывал Сандрика, когда тот был поменьше, но она вскрикнула и закрылась рукавом. Ишь ты, значит, так не приучена! И как их там воспитывают, в городе? Показал ей на лоханку, чтобы не простудилась на снегу-то с непривычки, а она ничегошеньки не поняла.
Смотрит на лоханку, держится за ушко, в которое палку продевают, когда выносят, и глазами хлоп-хлоп.
Мика даже за дверь вышел, чтобы не мешать, и Сандрика за руку вывел. Успел козе пойло снести и вернуться, а она все стоит и посматривает, как в лоханке корки хлебушка плавают, картофельные очистки, блестки постного масла от ополосков. Ну и стружки, которые, балуясь ножом, Сандрик настрогал, когда больших дома не было.
«Неужели такой простой вещи, как лоханка, никогда не видела? И как они там живут, в Ленинграде?» — опять подивился Мика.
Вот горе с ней, пора кашей кормить, а она не умывается, не прибирается.
— Ну ты хоть сама поплескайся.— Мика подтащил ее к ведру.
Стала, держась рукой за лавку, и льдинки пальчиками трогает. Руки-то ничего, не ватные... Глядишь, сможет хоть шерсть прясть да чулки, варежки вязать...
516


— Может, ты снегом умываешься? Ишь лицо какое беленькое! Ну пойдем на улицу.
Мика хотел обуть ее в Сандриковы валенки, но брат такого реву дал, что Мика заткнул уши. Пошел в горницу за мамиными новыми чесанками, на которые еще и галоши не куплены. Пусть разок наденет.
Девчонка в приоткрытую дверь заглянула, даже глаза расширились. Вон как удивилась — горниц, что ли, не видала? Что, у них в городе таких чистых горниц нет, в которых не живут, а только самое лучшее добро и вещи хранят и по праздникам гостей принимают?
Наверное, бедновато жили. И на деревне есть такие, у которых избы не пятистенные, а обыкновенные, где живут, спят, едят, телят держат и гостей принимают. Ну, это уж совсем не самостоятельные колхозники.
В горницу вообще зря ходить не полагается, особенно ребятам. И ничего там брать без спросу нельзя, все запретное, новое. Там кровать стоит никелированная, с блестящими шарами, на которой и мама ни разу еще не спала, а уж ребятам и подавно поспать на ней не снилось. Только полюбоваться можно было горкой подушек в красных наволочках да покрывалом кружевным. Ох и красиво!
И Мика, раз уж вошли без спросу, не вытерпел и похвалился:
— Вот у нас что есть, ты не думай, будто мы бедные! Наш папка бригадиром был. У нас все есть. А вон мамин сундук, знаешь в нем какие платья!
Но девчонка почему-то глядела не на нарядную кровать, не на сундук, окованный серебристыми пластинками, а под кровать заглядывала. Ну и чудная! Чего она там искала?
— Полюбовались, и хватит,— сказал Мика, закрыл дверь горницы на крючок и попытался обуть чудачку в чесанки.
Не тут-то было — велики оказались. Обе ее ноги в одном валенке умещались, и она сама тонула в нем чуть ли не до подмышек.
Сандрик смеялся, глядя, как брат старается упрятать эту диковинную птичку с косичками в мамин валенок. Соловьем заливался, даже в носу свистело и в горле булькало. А Мика чуть не
517


плакал. Девчонка же только глазенками моргала, словно не понимала, зачем это.
Разозлившись, Мика швырнул валенки обратно в горницу и крикнул, указывая на лоханку:
— Не хочешь на улицу идти, так действуй здесь, чего время тянешь? Нам кашу пора есть!
И в сердцах снова выбежал в сени, забыв прихватить Сандрика.
— Сестренка, понимаешь, попалась какая-то непонятливая, заканителился я с ней,— пробормотал Мика, давая козе сена.
Когда он вернулся, то ребят в избе не нашел. Они были в горнице. Ой, этот Сандрик как заберется туда, так либо куриные яйца, которые в корзинке под кроватью хранятся, начнет скалкой давить, либо еще какую беду сочинит!
На этот раз ничего особенного ни этот озорник, ни ленинградская сестренка сделать не успели. Они сидели, достав из-под кровати горшок с ручкой, в котором было топленое масло.
Сандрик с важным видом хозяина тыкал палец в застывшее масло и мазал себя по губам. А девчонка таращила глаза то на горшок, то на Сандрика.
Ну и чудо! Неужели же в городской своей жизни такого горшочка не видывала? Вон у них в сельской лавке и то этих посудин сколько угодно продается. Удобные, с ручками, с крышками, в них что хочешь держи — хоть сметану, хоть масло.
Не успел Мика пожурить Сандрика за баловство, как вдруг девчонка отобрала у него горшочек и, спрятавшись за спинку кровати, присела на него...
— Что ты делаешь, озорница?! — вне себя вскричал Мика и слегка потянул сестренку за вихры.
Тут она и дала реву.
ХОРОША КАШКА, ДА МАЛА ЧАШКА
Слезы покатились по ее щекам крупные, как горошины.
Не желая потакать капризнице, Мика схватил ее в охапку и вынес в козий хлев.
— Ладно, не хнычь, буду выносить тебя сюда, пока на своих ногах не станешь бегать.
518


Мика вернулся в избу, дал Сандрику щелчка в лоб, запер дверь в горницу покрепче на крючок и достал из печки молочную кашу. Вывалил в чашку, сдобрил коровьим маслом, размешал и, уложив три ложки на три ломтика хлеба, отправился за канительной девчонкой. Нашел ее в углу хлева. Руками закрылась и дрожит отчего-то, а коза ее лижет, успокаивает.
— Ох ты глупая! — сказал Мика.— Животное и то тебя понимает.
Поднял, понес в избу и чует — штанишки мокрым-мокры, как у Сандрика пеленки, когда он еще в люльке лежал.
— Чего же ты наделала? Ох ты горюшко горькое! — чуть не заплакал Мика, но удержался, собрав все свое мужество.
Стащил штанишки, бросил на мороз, чтобы сырость вымерзла. А чудачку усадил в передний угол и отцовским ватником прикрыл ее кукольные ножонки.
— Ладно, не дрожи, мать придет, во что-нибудь оденет, кашу можно поесть и без этих пижамов!
А каша уже покрылась корочкой. И Сандрик успел корочку расковырять и вымазать свои толстые красные щеки, чтобы посмешить девчонку. Он почему-то сразу привязался к ней и все делал посмешней, да так, чтобы она видела.
— Ну хватит,— сказал Мика, оттирая ему щеки,— побаловались, и будет, давайте кашу есть. У меня живот подвело, я уже на ногах не стою!
Вначале сам попробовал. И, убедившись, что каша мягкая, теплая, легко в горло скользит, Мика сунул ложку в руку девчонке.
— 	Заправляйся давай, хороша пища!
Но девчонка, вместо того чтобы есть, стала разглядывать деревянную расписную ложку.
Это надо же, ничего-то хорошего, видать, в жизни не знала! Узор на ложке и то в диковинку!
— Ложки с глазами, все видят сами — где в чашке пусто, а где мясцо да капустка! У кого ложка поглазастей, тот и сам попузастей. У нас так-то! — пояснил ей Мика и сказал: — Ты ешь, ешь, а то никогда на свои ноги не станешь! Эта каша знаешь какая пользительная, овсяная. А с овса кони громче ржут, жеребята резвей бегают. Смотри, как я действую.
519


Засунув полную ложку в рот, Мика облизал ее: вот как вкусно. А Сандрик, мало того что вслед за Микой зачерпнул полную ложку каши, еще и руку запустил в чашку, показывая, что можно и вовсе без ложки обойтись. Но, вместо того чтобы сделать то же самое, девчонка даже отодвинулась.
— 	Да ты что, есть, что ли, с испугу разучилась,— возмутился Мика, подвигая ей поближе чашку,— или руки у тебя коротки?
У него руки были длинные. Он издалека доставал по полной ложке и поучал:
520


—- Вот так надо есть!
И вдруг, когда девчонка наконец сообразила и потянулась со своей ложкой в общую чашку, там оказалось пусто.
Мику даже в жар бросило. Как это неловко получилось... Вот так сыграли в ложки! И когда он с удивлением разглядывал нечаянно опустошенную чашку, вошла мать.
— Ну, хозяева мои дорогие, как вы тут хозяйствуете? Вижу, у вас тишь да гладь — вот благодать, вот любо!
А Мика как вскочит с лавки да как тряхнет ложкой об стол:
— Совсем она не люба! И не голуба, а галка какая-то суматошная. Ой, мама, замаялись мы с ней! Все ей не то и все ей не так! Козы напугалась... штаны вон1 сушатся. И лоханка ей не годится... И козий хлев не подходит! И чашка ей не чашка, и ложка не ложка! Ой, мама, ошиблись мы! Совсем не про нее отец нам писал... Не может быть девчонка Панасом! Да еще такая привередливая!
Мать только руками всплескивала, слушая обидчивую речь старшего.
— А кашей-то хоть покормили вы ее?
— Какая тут каша?! От всех этих расстройств мы ее сами нечаянно съели...
— Как же вы так?
— А вот когда расстроишься, оно всегда так! — И тут Мика вдруг как заплачет.
Это надо же, в первый раз с ним такое случилось с тех пор, как он остался после отца за мужчину в доме.
Вот до чего довела его эта птичка-невеличка, выпавша'я из
чужого гнезда.
КОМУ РАДОСТЬ, КОМУ ЗАБОТА
Марфа Учайкина была женщина спокойная, рассудительная. Если покричит когда, то по делу. Если и шлепка даст, то по справедливости. А вообще она добрая была. И хотя ред&о улыбалась, но когда улыбнется, то ее широкое лицо так и засветится. Даже теплей в избе становится, на морозе — легче.
Вот и сейчас широко улыбнулась мать, обняла Мику за пле¬
521


чи. Ничего не сказала, пошла, вздула угольки, развела костерок на загнетке, заварила манную кашу. Потом зашла в горницу и принесла белую тарелочку с синей каемочкой, которую только при гостях из шкафа вынимала. И то не при своих, сельских, а для приехавших со стороны. Й еще принесла чайную ложечку, которую уж так берегла, так боялась, чтобы Сандрик куда не затащил, всегда первую после гостей прибирала. А тут на вот тебе, подает капризной девчонке.
—- Кушай, миленькая, с отдельной тарелочки, вот тебе аккуратная ложечка. Нашей-то деревяшки напугалась. И то по твоему ротику она велика... Да и к общей чашке ты непривычна... Ишь ты, ведь интеллигентная какая, ленинградочка ты наша залетная... Уж и не знаю, как же тебя-то звать, голубка?
Мика даже позавидовал, слушая слова, никогда не слыханные им от матери. Наверное, это только с девчонками так мамы воркуют. Ну и ладно, он уж большой, его голубить нечего. Не нуждается. И, надув губы, как отец раздувал, бывало, усы, когда на мать обижался, Мика направился по хозяйству, проворчав:
— Голубка-то голубка, а ты бы посмотрела, как она масло чуть не испортила... интеллигентная... Сообразила тоже!
Мать не обратила внимания на его вынужденное ябедничество. И, разбирая ее волосенки, все приговаривала:
— Ишь ты, как у галчонка перышки... Ну ничего, сейчас косички заплетем, ленточки красивые завяжем. Как тебя звать- то, скажи, неулыбушка ты наша сурьезная.
Но девочка ела молча и, только съев кашу, поблагодарила кивком головы.
Мать дала ей стакан топленого молока с ломтем хлеба. Девочка попила, поела и опять кивнула. Начала вроде приходить в себя понемножку.
Насчет мокрых штанишек мать тоже с нее не спросила, а ведь Сандрика наверняка бы крепко пробрала, а тут усмехнулась только и сказала Мике с укором:
— Ну разве можно так? Соображать надо! А если человек в своей жизни вблизи таких животных еще не видал? Да ведь тут коза рогатым Гитлером покажется, в темном-то хлеву. Неизвестно еще, как бы ты осрамился в ее положении.
522


— Я бы не осрамился небось. Я бы и взаправдашнему Гитлеру рога пообломал! — хотел обидеться Мика, а потом махнул рукой — ладно, за него война свое слово скажет.
Мать ведь и не знает про его тайные сборы да уговоры. Когда спохватится, он уже далеко будет! И каким-нибудь таким
геройством прославится, что все ахнут. Вот тогда мать и застыдится, что недооценивала своего сына.
А Марфа все найденочкой знай любуется. Бывало, она так радовалась Сандриковым красным щечкам, а теперь ее остренький носик разглядывает, разглаживает черные бровки и печалится вслух:
— Оглушило ее, наверное, там бомбами. Не слышит, чего мы говорим, бедняжка. Ну ничего, и глухие на свете живут. А может, и отойдет еще? Давай-ка затопим, сынок, баньку. Да как следует ее косточки попарим.
— А чего же,— сказал Мика, смягчаясь,— это можно. Вот съезжу в лес по дрова, привезу березовых иосуше, и истопим.
— Ну вот и хорошо, а пока покатай-ка ты ее.
— И это можно,— сказал Мика. Его отец тоже никогда не отказывал в просьбах матери.— Только вот одеть-то ее во что?
— Девочку-ленинградочку-то нашу? Ах, да неужто ж мы хуже людей и у нас ничего запасенного в сундуках нет? Оденем! Как на картинке!
Улыбаясь, Марфа прошла в горницу, открыла сундук. И сразу зазвенели тайные звоночки, нарочно в нем устроенные, чтобы никто без спросу не лазил. Из этого заветного сундука вещи доставались только в летнюю жару, чтобы вывесить да просушить их на солнце. Да иной раз в день своего рождения мать рассматривала с подружками свое приданое, еще от ее матери и от ее бабушки доставшееся. И хвалилась тем, что она ко всему этому сама своей будущей дочке добавила.
Были там и вытканные узорами полотенца, и вышитые рубахи, и разноцветные кофты, и какие-то старинные душегрейки да телогрейки, и полусапожки с гармонистыми голенищами, и даже такие вещи, которые неизвестно как и назвать.
И вот среди этих вещей отыскала мать и вынесла меховые сапожки, одежку на заячьем меху, меховую белую шапочку
523


и пестрые рукавички. Ну такие красивенькие: надела их девчонка — и словно двух снегирей поймала в руки!
Но не улыбнулась от радости, а только глаза широко раскрыла.
— Может, ей думается, будто все это во сне? — шепнула мать Мике.— Оттого, что видит, а не слышит, да-да!
И, обув-одев привередницу, сама усадила ее в санки.
Санки были добрые, быстрые, с подрезами — отец в хозяйстве ничего плохого не держал. Сандрика Мика раскатывал в них лихо, а вот, усадив вместе с ним девчонку, что-то быстро притомился. И стал присматривать, где бы найти подсобную силу.
Марфа помогла вывезти салазки на гладкую санную дорогу. И, решив, что теперь ребята и без нее справятся, пошла на молочную ферму, строго наказав сыновьям:
— Берегите сестренку! — А ей крикнула с улыбкой: — Катайся, доченька, дыши свежим воздухом, поправляйся всем нам на радость, себе на здоровье!
КОНЬ-ОГОНЬ И ХИТРЫЙ ЗАЯЦ
Кому радость, кому забота. Мика хмуро поглядывал по сторонам, таща санки, и вдруг навстречу им Кудлай. С утра он куда-то запропастился. Наверное, навещал каких-то своих знакомых, но, завидев ребят с салазками, примчался во весь дух.
Он любил играть в лошадки. И не обижался, когда мальчишки заставляли его быть конем, надевали мочальный хомут и впрягали в салазки. Сильный пес таскал их по сугробам шутя и выражал свой восторг громким лаем. Радовался он не только оттого, что после каждой игры ребята угощали его кто куском хлеба, кто остатками лепешки. Ему нравилась сама игра. Особенно его забавляло, когда удавалось вывалить седока в снег.
— Кудлай, Кудлай, сестренку покатай! — позвал его Мика и заранее показал кусок хлеба.
Кудлай замахал рыжим хвостом и охотно подставил широкую грудь.
Запрячь лохматого коня было проще, чем рогатого. И вскоре,
524


сопровождаемый целой улицей, пес важно повез санки с девчонкой к берегу реки, вьющейся позади деревни.
Там на льду мальчишки гоняли клюшками деревянные шары. Играли в хоккей, разбившись на две команды, только не в городской, а в деревенский. Шаров было много, и каждый надо было загнать в лунку команды противника. Кто скорей заполнит чужие лунки, тот и выиграл.
Завидев Кудлая в упряжке, мальчишки бросили игру.
— У-лю-лю! Берегись, задавлю!
— Конь-огонь, кнутом не тронь!
— Он хоть не брыкается, да зато кусается!
— Скачи, Кудлай, да громче лай!
Пес и рад мальчишкам, вертится, визжит, взлаивает. Потеха! Любой бы на месте пассажиров смеялся так же, как щекастый Сандрик. Ишь заливается, весь покраснел, вот как от смеха зашелся. А девчонка впилась в края санок и молчит.
Неужто и этого, живя в городе, не видала? Там же в зоопарке и не на таких зверях катаются.
Про нее уже все знали и кричали на разные лады:
— Девка знатная, ноги ватные!
— Глухенькая, неменькая, личиком беленькая!
— Засмейся — не хочу! Кричи — не молчи!
Мика хотел было заступиться, как положено брату за сестру, дать некоторым горластым по шапкам, но раздумал. Все равно ведь ей не слыхать, зачем же зря шапки в снег сшибать? И только крикнул, как большой:
— Эй, вы, чужой беде не радуются, а то свою накликают!
Ребята поостепенились и стали помогать Кудлаю, впрягаясь
вместе с ним в салазки по одному и по двое. И вот тебе — мчит уже лихая тройка с лохматым коренником, высунувшим красный язык на сторону.
Ой, здорово! А по речке особенно, только ледок под железными подрезами трещит. Все довольны, а Кудлай больше всех — ему при каждой остановке вкусный кусок перепадает. И Мика, признаться, в эти счастливые минуты даже забыл, что время идет, а война не ждет...
Напомнил ему об этом Юка. Появился вдруг мрачнее тучи. Поглядел на ребячью забаву и усмехнулся:
525


— Нашел дело, развлекаешься, как маленький, а настоящие ребята геройствуют. Вот почитай;— И вытянул из кармана «Пионерскую правду».— Видал, что ребята сообразили? У фашистских шоферов, когда те забежали погреться, заводные ручки утащили. Наши поднажали, фрицы круть-верть, а машины на морозе не заводятся. Аккумуляторы сели... Что делать? А наши жмут. Дали деру фашисты. И машины с военным грузом нашим достались!
— Здорово!
— Вот и мы бы так! А еще вот заметка, как пионеры в фашистском тылу раненого летчика спасли... Спрятали, ухаживали за ним.
— Ну и мы раненым помогли.
— Помогли, и ладно... Теперь все устроены, можно и о себе подумать. Давай, Мика, двигать пора!
— Ладно, двинем, вот только дров привезу, баню истоплю...
— Ой, да всех дел не переделаешь, так и война пройдет!
— Ну нельзя же мне ее бросить, она тоже раненая,— кивнул Мика в сторону названой сестренки.— Вот поправим ее хорошей пропаркой, и я готов.
— Ладно, а я к тому времени у деда махорки добуду побольше, а у мамки сала из кладовки... Харчи-то мы истратили.
— Договорились, после бани... в путь!
— Есть после бани! — козырнул Юка.
И вдруг громкие крики с реки заставили приятелей оглянуться. Картина, увиденная ребятами, вначале их рассмешила. Кудлай, таща за собой санки, гнался по сугробам за зайцем! А в салазках, как кукла, болталась ленинградская девчонка.
Наверное, мальчишки нечаянно выгнали своими криками русака, заспавшегося в стогах соломы. Спросонья он бросился было к лесу, но, увязнув в снегу, развернулся и давай ходу по речке^ по ледку на пушистых лапах. Ну и Кудлай за ним. Салазки полетели по льду, как самолет по воздуху.
Мика рассмеялся, но тут же осекся. Заяц несся прямо на полынью, видневшуюся вдали. Одним махом перескочил через полосу воды, никогда не замерзающую на быстром течении, сел и оглянулся. Интересно ему, что будет с-Кудлаем. Перескочит ли пес вместе с упряжкой? Ишь ведь как сообразил хитрый
526


русачина! Уж наверное, был из таких, что и лис и волков обманывают.
Мика сразу оценил положение и, оттолкнув Юку, кубарем полетел наперерез азартному Кудлаю.
А дальше все произошло как в страшном сне. Мика выкатился на лед. перед самым носом Кудлая и преградил ему дорогу в полынью. Пес отскочил в сторону, оборвав постромки, а санки с разбегу налетели на Мику и подтолкнули его к дымящей паром полынье.
Распластавшись на льду, Мика тормозил руками, ногами, грудью, животом и даже носом. Но на скользкой поверхности не за что зацепиться. И медленно, неудержимо он сползал в полынью, упираясь руками в салазки. И видел, с каким ужасом смотрит на него названая сестренка — не может ни крикнуть, ни выскочить.
Последним усилием он оттолкнул салазки, а сам погрузился ногами в воду и почувствовал, как в один миг его валенки снялись с ног и ушли в омут, словно водяной сдернул и утащил их. Заболтав босыми ногами в ледяной воде, Мика удержался за тонкую кромку льда, окаймлявшего полынью. И это его спасло. Набежавшие мальчишки протянули жердинку, выломанйую из плетня, и вытянули его из речки.
Очутившись босиком на льду, Мика не растерялся и помчался прямым ходом к деревне. Вскочил в теплый телятник прямо в объятия матери, как раз поившей новорожденных телят.
— Ай, батюшки! — так и обмерла Марфа, увидев сына, примчавшегося по морозу босиком.— А валенки где?
О том, как Мике попало за отцовские валенки, нырнувшие в омут, лучше и не рассказывать.
Хватит того, что Юка его потом попрекал:
— Другие на войне геройствуют, если и погибают, так с пользой... А ты в тылу в омуты бросаешься! Поедем скорей, пока тебя собственный пес не загрыз, смирный бык не забодал! Помереть — так уж героем!
Это было хуже всего, такое^жевозможно вытерпеть. И Мика
528


решил: поскорей отделаться от всего, что мешает: навозить дров, вытопить баню да в путь-дорогу.
В ближайшдй же день отправился вместе с колхозницами в лес по дрова. Мика рассчитывал вернуться к вечеру и наказал Юке быть в готовности номер один.
И ОТКУДА ВЗЯЛАСЬ БЕЛКА?
Не успел Мика отлучиться в лес за дровами, а тут новый случай на войну убежать. Да еще какой — нарочно не придумаешь! Юка так и подскочил, когда мать сказала ему:
— Завтра поедешь на станцию пеньку возить.
А дедушка Аким — он был кладовщиком в колхозе — подмигнул:
— Самую лучшую отпущу для нужд фронта. Из нее будут крепкие веревки вить, гитлерам-разбойникам руки вязать!
Дед, он над всем подшучивает. Юку обрадовало другое: вместе с этой коноплей можно в вагон погрузиться да на мягкости и в тепле ближе к фронту закатиться.
Не теряя времени, он забрался в чулан, отрезал добрый кусок сала с той стороны окорока, который к стене висит, чтобы мать не скоро хватилась. Затем зашел в холодную горницу и от каждого, каравая хлеба, которые там хранились, отрезал по горбушке.
Пополнив дорожный мешок еще чесноком, солью и парой шерстяных носков, Юка принялся заготавливать махорку. Занятие надоедливое, но необходимое. Явиться на фронт без своего табачку не положено. Солдатская дружба, она, известно, начинается с общей закурки.. Так ему дед давно говорил, конечно, не без хитрости, а чтобы приохотить к делу.
Самому старику все некогда было, да и руки побаливали. Вот усадит он Юку верхом на лавку, поставит деревянное корыто, полное сухих стеблей самосада, даст в руки острый топор и скажет:
«Руби мельче, будет зелье крепче!»
Прежде Юка рубил табак с неохотой, а теперь тяпал без отрыва. Дед его старанье похваливал, а Юка не зевал. От каждой
>[g Библиотека пионера, т. 9
529


нарубленной кучки — горстку в кисет. Наполнит — и за пазуху. Эти кисеты девчонки-пионерки в подарок фронтовикам вышили и ему поручили по почте отправить. Ну, а Юка решил сам отвезти, да не пустые, а с махоркой, да еще своими руками нарубленной. Старался он до поту. Когда наскучивало, выходил за сарай, чтобы приучиться курить. Какой же из него солдат, если затянуться махоркой на привале не сумеет? Даже военная песня есть такая: «Давай закурим».
Юка чувствовал себя и сильным, и смелым, способным на любой воинский подвиг, но вот куренье ему как-то не давалось. Дым в глаза лез, вызывал слезы, и он каждый раз только плевался.
Эта неспособность очень его огорчила. То ли дело Мика — тот хотя и не затягивается, но дым из ноздрей пускает лихо!
Утешали его лишь сведения о подвигах, которые совершают на войне девушки-санитарки и снайперы. А ведь они некурящие...
Поработал он до вечера и, набив несколько кисетов «трофейной» махоркой, поинтересовался, не вернулся ли Мика. Нет, никто из поехавших по дрова не возвращался.
Когда легли спать, мама вдруг начала чихать, кашлять. И прогнала его с кровати на печку к деду:
— 	Ой, до чего же ты табачищем пропах, ступай выдохнись!
Юка усмехнулся: «Вот завтра утром я совсем выдохнусых.
Наутро он помогал колхозницам грузить пеньку на возы. Хорошая была пенька, длинноволокнистая, шелковистая, из крепкой высокой конопли, выращенной на огородной земле. Крепкие из нее веревки получатся. Если связать разбойников-гитлеров- цев, нипочем не развяжутся!
Юка запрятал внутрь одного воза мешок с харчами, побежал искать Мику — а его нет!
И Коня его нет, и саней его нет... И вообще никто из колхозниц, поехавших по дрова, из лесу не вернулся.
Тут не только Юка, вся деревня взволновалась. Обещали к вечеру быть, а тут и ночь прошла, и утром никого нет. Не могли же они заблудиться? С ними сам главный конюх, который в лесу все ходы-выходы знает.
Председательница стала звонить на лесной кордон, к
530


лесничему. Дозвонилась, а тот ничего не знает. Впору в рай- милицию заявлять. Шутка ли, целый обоз пропал.
Пока эта канитель шла, возы с пенькой тронулись и поехали.
Юка едва успел мешок с харчами перепрятать. Не ехать же ему в одиночку. Без Мики нельзя к его отцу явиться!
Вот горе с Микой — что за невезучий парень! В речной полынье его водяной за ноги хватает, а в лесу, наверное, леший заплутал!
Юка не знал, что и подумать.
Свез пеньку на станцию, вернулся, а Мики опять нет как нет!
Так что же с ним случилось?
Представьте себе, если в происшествии с утопленными валенками был виноват в конце концов заяц, заманивший Кудлая в полынью, то в лесу виновницей нового приключения с Микой оказалась белка. Такой невинный, милый зверек с пушистым хвостом.
Не сразу добрались колхозники до лесной полянки, па которой лежали заготовленные еще до войны сухие дрова. Евсей Иванович выбрал путь напрямик, а он оказался таким заснеженным, что, если бы не могучий бык, шедший впереди, как танк, слабосильным лошадям туда бы и не пробиться.
Подъехали, наконец, к делянке, а там костерок горит и люди в военных шинелях вокруг сидят, консервы подогревают да закусывают.
— Это что за солдаты? — удивились колхозники.
А солдаты вскакивают и кричат женскими голосами:
— Здравствуйте! Ох и заждались мы вас, замерзать стали!
— Откуда вы, любезные? — приосанился дядя Евсей.— Что за десант в нашем лесу? И зачем вас сюда с неба сбросили?
— Ах, вы шутите,— отвечали женщины, одетые солдатами,— а нам не до шуток. Возили дрова в госпиталь, а наша старая полуторка надорвалась! Вон она в снегу засела.
Дядя Евсей помог женщине-шоферу вытащить полуторку. И здесь без рогатого Коня не обошлось. Шоферша круть-верть заводной ручкой, а мотор в ответ не чихает, не фыркает.
532


Так и пришлось колхозникам, выручая военных, не только колхозные дрова им уступить, но и помочь вывезти.
В госпитале обозу с топливом так обрадовались, что сам начальник, военврач второго ранга, вышел встречать и угостил колхозниц наваристым супом из свиной тушенки. Женщины было застеснялись, но медсестры и повара убедили их, что супу много и они раненых не обделят.
Заправившись сытной едой, поехали снова в лес и так ездили, пока все дрова вывезли и обеспечили госпиталь теплом до весны. Выручили раненых.
А что свои колхозные дрова отдали, так разве во время войны считаются — все на оборону.
— Себе мы сухостойных деревьев в два счета нарубим! — бойко говорил дядя Евсей, направляя обоз в глубь леса.
У него прежде спина побаливала, а после того как по указанию военврача второго ранга дядю Евсея спиртом полечили, он так приободрился, что ему все нипочем.
И вот, сверкая красным носом, он, как дятел, попрыгивает вокруг деревьев, обушком по ним постукивает и командует:
— Эту пилить, а эту оставить!
Сам делал подрубки с той стороны, куда надо дереву валиться.
Женщины пилили. Разделывали сваленные осины и березы на бревна. Мика обрубал сучья. Дело спорилось. И все шло хорошо.
Но вот одна сухостойная осина вдруг затанцевала. Бывает такое. Подрубил ее дядя Евсей правильно, должна была упасть на заход солнца. Стали ее женщины пилить, легко пошла, внутри дуплистая. И вдруг ствол как треснет. В дупле-то вода осенью скопилась, и комель мерзлым оказался. И, вместо того чтобы валиться куда намечено, дерево вдруг запрыгало на пеньке, размахивая ветвями, ну словно подгулявший пьяница!
Куда упадет? Засуетились под ним женщины. Дядя Евсей же стоит спокойно и командует:
— Бабы, смирно!
Уверен, что дерево пойдет как надо.
Оно, может быть, и пошло бы, у старого солдата глаз наметанный, но тут, откуда ни возьмись, белка! Метнулась вверх по
533


стволу и на самые кончики ветвей птицей взлетела. И, как малая тяжесть на конце весов, не в ту сторону деревю и перевесила... Скакнула она на соседние деревья, махнув пушистым хвостом, а осина с шумом пошла прямо на дядю Евсея. Крикнув женщинам: «Хоронись!» — он попытался отскочить, но его
негнущиеся ноги увязли в глубоком снегу и он завертелся, как на приколе... Закрыл лицо руками...
— Ну, вот и смерть моя!
Хорошо, что Мика не растерялся: такой прыжок совершил, что в жизни такого нарочно не сделаешь. И, сбив дядю Евсея, толкнул его за большое дерево. И в этот миг осина, зашумев, как градовая туча, накрыла мальчишку...
Что потом было, Мика не помнит. Очнулся он от женского плача: колхозницы вопили над ним, как над покойником. Он лежал лицом вниз, и снег вокруг покрылся красными пятнами.
— Тише, вы! — крикнул дядя Евсей, опомнившись.— Если кровь течет, это преотлично! Значит, парень жив!
Так оно и оказалось. Кошка когтями пройдется, и то кровь сильно течет, а когда по лицу осина сухими ветвями проедется, ну и подавно.
А НЕМЕЦКИЙ ЯЗЫК ТЫ ЗНАЕШЬ?
И, хотя раны были пустяковые, дядя Евсей свозил Мику в госпиталь.
Лечил его сам военврач второго ранга. Он же главный хирург госпиталя. Все раны на лице заклеил лечебным пластырем. Царапины смазал йодом. А синяки и ушибы на спине натер смягчительной мазью. Подивился его терпеливости при этом. Всмотрелся в лицо и говорит:
— Что-то ты мне знаком, герой, где-то мы встречались?
Мика не хотел признаться, при каких обстоятельствах они
впервые познакомились, но военврач сам вспомнил.
— А не ты ли с приятелем по вагонам лазил? Наверное, прицеливались, нельзя ли спрятаться да на войну укатить? И сейчас еще своего намерения не оставили? Вижу, по глазам вижу, не терпится совершать геройские подвиги!
534


Мика потупился.
— Но теперь это дело можно и оставить. Подвиг ты совершил, спас своего командира. Кровь пролил. Ты уже герой. Дай другим отличиться, не жадничай...
Любят они, эти взрослые, пошутить над мальчишками!
— Ну и в какие же войска ты намеревался — в танковые, в парашютные? В диверсанты, скажу тебе прямо, не годишься: физиономия у тебя очень приметная, даже зимой разукрашена веснушками, как маскхалат...
— Я в разведчики! — не вытерпел Мика.
— Ах, в разведчики!.. Ну, а немецкий язык ты изучил? При захвате пленного что надо крикнуть? Вижу, что не знаешь! На вот возьми солдатский «Русско-немецкий разговорник», выучи его как следует.— И военврач второго ранга, достав из ящика стола тонкую книжечку, подал ее Мике.
На этом бы их знакомство, может быть, и кончилось, но военврач уже у порога вдруг спросил:
— Да, разведчик, где-то по дороге мы одного раненого потеряли, не у вас ли в селе, на остановке?
— Не знаю.
— А ты узнай. Небольшая девчонка из Ленинграда.
— Есть у нас такая,— не стал врать Мика, вошедший в доверие к военному человеку.
— Надо организовать ее доставку, она у нас числится тяжелораненой.
— Так у нее же ни одной царапинки, вся целенькая... Скучная немного, но мы ее развлекаем!
— Развлекайте, только поосторожней. Я скоро в вашей деревне буду, проверю... И заберу.
Мике это обещание не понравилось. Он уже считал девчонку своей сестренкой и отдавать ее не хотел. Да и мать к ней сильно привязалась.
И хотя его оставляли немного отлежаться после происшествия и все его раны и царапины сильно саднили и болели, Мика поторопился домой.
И явился хотя и залатанный, как старый чулок, заплатками, но верхом на возу дров, на своем верном рогатом Коне.
Однако провожать его до дому пошел сам дядя Евсей. Без
535


серьезных объяснений с матерью при такой разукрашенной физиономии не обойдешься.
Конечно, Марфа так и вскинулась:
— Батюшки светы! Да что же это? Вот я тебя, озорника!..
— Погоди, Марфа, твой Микул совершил подвиг. Кабы не он, мне бы и в живых не быть. Герой, да еще какой,— вступился дядя Евсей,— хоть сейчас медаль за отвагу давай! — И объяснил, как было дело.
Мать, конечно, смягчилась.
А вот Юка, тот разозлился:
— Эх ты, вояка, в тылу ранился! От дерева не мог увернуться! Как же ты под пулями-тснарядами будешь?
— Ничего, как-нибудь, не хуже твоего буду поворачиваться. Зато я теперь никаких ранений не побоюсь, я уже проверился, как быть раненым! — отговорился Мика.— Болячки заживут, а закалка останется. Ты смотри-ка, чего я приобрел.— И он показал Юке «разговорник».— Пока не выучим, нам на войне делать нечего. Понял?
ЭРЗЯНЬ-БАНЯ
Так-то оно так, но из-за этого происшествия ребята пропустили самый удобный случай убежать на войну, другого такого, пожалуй, и не дождешься. Когда Мика узнал, что вся пенька и кудель уже вывезена и поехала в вагонах куда-то к Москве, ближе к фронту, он сильно закручинился. Юке даже пришлось утешать друга:
— 	Ладно, ты пока болячки залечивай, я буду немецкий изучать, а там что-нибудь придумаем!
У него в запасе всегда находилось множество способов добиться своего, если он что задумал. У него и отец был такой — колхозный рационализатор.
Сочувствуя другу, Юка помог Мике и дрова для бани нако- лоть-напилить, и воду натаскать из ручья. И принялся с ним вместе греть воду в котле и накаливать каменный под.
Работа эта требовала сноровки.
Баня Учайкиных, как и у всех соседей, стояла на краю ого¬
536


рода, над самым ручьем. Топилась она по-черному. В одном углу низкого бревенчатого сруба был сложен очаг из круглых камней-голышей, без трубы. Дым от горящих дров шел в приоткрытую дверь, облизывая стены и потолок, отчего они были маслянисто-черные, как лаковые. Напротив очага были устроены две деревянные полки, на которых парились. Рядом с ними стояли кадушки с водой, ж в них мокли березовые веники.
Любили в Курмышах попариться. Особенно забраться на верхнюю полку, где было жарче. А Мика там не выдерживал. У него волосы начинали от жары скручиваться, и он скатывался на нижнюю полку. Отец, бывало, над ним смеялся,
Вообще париться в бане было весело. Особенно хлестаться вениками. Тут стар и мал охаживали друг друга по голым телам без обиды, для удовольствия. И мальчишкам представлялась возможность здорово отхлестать взрослых, которые только посмеивались да покрикивали: «Поддай пару!»
Пар поддавали не просто водой, а квасом. Как плеснут на раскаленные камни, пар так вихрем и закрутится и заполнит всю баню вкусным запахом. Головы закружатся. И тут даже видавшие виды мужики и деды с верхних полок сваливались. А иные выбегали освежиться на улицу. Зимой прямо на снег. Поваляются и обратно в баню. Любители парились не только с веником-стегуном, но и с редькой. Применялся этот способ чаще ко всем натруженным и простуженным спинам. Чтобы разогнать застоявшуюся кровь и выгнать всякую хворь, хозяйки натирали полные кувшины редьки, взбивали ее до белизны сметаны. Этим пенным зельем и натирали распаренного больного, лежавшего вниз лицом на полке.
Больной ахал, но терпел, выгоняя хворь.
Вот этим верным деревенским способом и решила Марфа, по совету соседок, полечить и свою названую доченьку.
Если уж у старых после такой пропарки ноги начинали резвей двигаться и скорченные спины распрямляться, то молоденькая, наверное, козочкой поскачет.
Натирая редьку на терке и взбивая ее в большой деревянной чашке, Марфа поглядывала на молчаливую девочку и говорила:
— 	Ох, ты моя болезная, будет тебе банька полезная. Пусть
537


спинку подерет, хворь в тебе поорет... Ты выдержишь-выле- жишь, а болезнь из тебя выбежит! Запляшешь ты у нас козочкой. Запоешь канареечкой!
И заметила, что девчонка вроде прислушивается. Значит, не глухенькая? Глядишь, и не неменькая?
Когда мальчишки вбегали докладывать, как идет дело с топкой бани, девочка и на них оглядывалась. И однажды, когда Мика вбежал с лицом, выпачканным сажей, ленинградочка улыбнулась.
— Ой, Мика,— обрадовалась мать,— а ну как заговорит она у нас? Да запляшет! Отпишем отцу, а не поверит, так фотографию пошлем! Не поскупимся. Слыхал, фотограф по селу бродит? Снимочки, говорят, делает красивые, как картинки.
— Конечно, мама! Не поскупимся на картиночку! — обрадовался Мика. И сам понес в баню названую сестренку, посадив к себе на закорки.
А Сандрик сзади поддерживал ее, чтобы не упала.
Но на городских, оказывается, угодить не так-то просто. И чему их там, в городе, учат? Как их воспитывают? У них о настоящей бане, наверное, и понятия нет. Когда девочка увидела, что ее хотят внести в черные двери бани, внутри которой краснеют раскаленные камни, она вдруг как завизжит да как начнет царапаться, словно ежик. Вот тебе и неменькая, вот тебе и канареечка1 Голос оказался, как у молодого грача.
— Да что ты, крошечка моя, что ты, ягодка? Мы же тебя не жарить к бабе-яге, а парить в баньке несем! Ничего тут страшного нет, это же наша эрзянь-баня. Здесь все хорошо, даже питье заготовлено сладкое.— Марфа, раздеваясь для примера, попробовала из ковшика квас, сдобренный медом, и дала попить оробевшей девочке.
Затихла она немного. Далась снять одежонку. Улеглась на нижней полке на мягкую свежую солому. Заинтересовалась даже, как ковшик квасу на под выплеснули, и вдохнула по примеру Марфы душистый пар. Но стоило доброй женщине вынуть из кадки распаренный веник да встряхнуть его над жаром, опять девчонка напугалась.
— Ай-а-ай! — Даже ватными ножонками своими слегка за- брыкала.
538


Сколько ни уговаривала ее Марфа, нахлестывая себя по голым плечам, что это только щекотно, а не больно, не дается — и все. Соседские девчонки вокруг нее собрались, давай наперебой хлестаться, хохоча и подпрыгивая.
Смотрела на них несмышленая, как на взбесившихся. Но потом позволила и себя слегка похлестать. И ничего, даже удивилась, что это не очень больно... Но когда смазали ее узкую спинку тертой редькой, тут она взяла свое. Так заорала — откуда и силы взялись!
На ее крик даже дальние соседи сбежались. Думали, режут кого в бане или заживо люди в ней горят. Вот так эрзянь- баня!
...Ну в общем-то все обошлось. Жива осталась. Уложили ее под пологом на чистых простынях, на подушках, как царицу. И Марфа, распивая чаи с соседками, вся раскрасневшаяся, как солнышко на восходе, веселая, счастливая, говорила:
— Поправится. Видать, нутром здоровенькая. Горлышко-то слыхали как прочистила? Звонка, соловей-девка будет!
— Попарится-выправится, поплачет-выкричится, какой еще певуньей будет,— поддакивали соседки, ублаженные хорошо натопленной баней Учайкиных и медком, припасенным Марфой для торжественного случая.
Ее названая дочка всем понравилась что личиком, что сложеньем, и все убеждали Марфу:
— Обязательно девчушка поправится: все болезни из нее с криком вылетели!
— Вот возьмет ее сон-угомон, запрыгает поутру козленком!
Под такие веселые разговоры девчонка заснула.
А наутро появились в избе два козленка. Принесла их в эту ночь коза Маланья. Один был пестренький, другой — беленький со звездочкой на лбу.
И такие они народились крепенькие да шустрые! Чуть-чуть обсохли — и на своих тонких ножках по избе прыг-скок. Сандрик сразу с козлятками целоваться.
А найденочка даже не поинтересовалась. Повернулась лицом к стене и молчит. Словно после целебной-то бани на весь свет обиделась. Спина у нее вся красная сделалась. И даже вздулась. А ножки, как были ватными, так и остались.
539


Вот тут Марфа и сама заплакала. А чтобы дети не видели, вышла на улицу, зашла в хлев, угостила козу пойлом и разлилась в три ручья, причитая:
Ой, да милая ты моя Малашечка,
Да какие же у тебя шустрые козлятушки,
А у меня моя милая деточка,
Девчоночка-ленинградочка,
Лежит, бедняжечка, как безноженька,
Ни пальчиками не шевелит, ни пяточками не брыкает.
Сердце мое материнское надрывает!
Ой, да и что же мне теперь делать,
Бедная моя головушка!
НЕОЖИДАННОЕ ЗАДАНИЕ
И вот в это несчастное утро, когда, несмотря на все самое лучшее лечение, приемная сестренка Мики совсем слегла, явился Юка. Вытянул приятеля за рукав в сени и шепчет их заветный пароль:
— Время идет, война не ждет! А нас ожидает полуторка!
— Какая полуторка?
— Из военного госпиталя. Да скорей ты собирайся, на станцию за флягами поедем... Молоко в них будем для раненых возить. Главный доктор приехал. Наряд привез. Моя мать едет вместо кладовщика, и я напросился.
— Ну, а меня-то возьмут?
— А я тебе среди ящиков пещерку приготовил... Машина полна каких-то ящиков для перевозки лекарств, что ли, все стружками набиты... Тебе мягко будет да и тепло... У меня уже и мешок с харчами там... Вот рванем!
И Юка даже подпрыгнул.
Но Мика только покачал головой:
— Нет, Юка, не могу.
— Что? Почему?
— Сестренка больна, бросить ее не могу. Вот на ноги поставлю девчонку, и тогда...
Юка с досады дал приятелю тычка в грудь и убежал, чуть не заплакав.
540


Военврач второго ранга, задержав полуторку, попросил срочно собрать правление колхоза. А пока собирали членов правления, он, как всякий военный человек, даром времени не терял.
Обошел те избы, в.которых были больные да хворые. Выслушал, осмотрел, црописал лекарства. И особенно пришелся всем по душе, потому что разговаривал запросто по-эрзянски. Как настоящий мордвин. Да он и был мордвином, родом из Поволжья.
Пока он ходил по домам, врачевал людей и рассказывал, сколько у него в госпитале раненых, и какие это все герои, и как их надо поскорей вылечить да снова отправить на защиту Родины, собралось и правление.
На этом собрании военврач второго ранга доложил свою просьбу: нельзя ли колхозу взять на себя доставку свежего молока в госпиталь. Это раз. Может ли колхоз занять пойменную землю под огороды и вырастить для раненых побольше овощей. Это два. И хорошо бы еще снабдить выздоравливающих свежей рыбой из тех озер, что рядом с Курмышами.
Председательница выслушала и сказала:
— Я согласна, да вот как наши старики,— и кивнула на деда Акима и дядю Евсея.
— Все ясно,— сказал, протирая толстые стекла очков, военврач второго ранга,— раньше говорили, что земля держится на трех китах, а ваш колхоз — на двух стариках!
Правленцы этой шутке посмеялись и начали сразу обсуждать, как это все получше сделать.
Юка решил: «Убегу на войну в одиночку!» Плюнув на незадачливого Мику, он забрался в кабину и долго сидел рядом с шофером. А потом ему надоело, и Юка отправился в правление узнать, сколько еще ждать. Тут его увидел дед Аким — и с новостью:
— А ну-ка, товарищ председатель совета отряда, собирай всех своих пионеров, поедем на озера рыбу ловить.
— Зимой-то? Да как это? Да у нас нет и удочек!
— Хворостинами вооружитесь. Это — военное задание, понял?
— Есть! — ответил Юка, почуяв, что дело серьезное.
541


Его заинтересовало, как это можно ловить рыбу хворостинами.
Но, если дед сказал, так и будет. Он, как колдун, рыбу мог даже без всяких снастей ловить: поманить пальцем — и она тут как тут и уже в котелке.
От деда можно такому научиться, что и на войне пригодится... Мало ли как придется там, где-нибудь в партизанах.
И тут Юка решил на несколько дней отложить свой отъезд. Хотя время и идет, но пусть война немного подождет. С любопытством зашел Юка в кладовку, где хранились все рыболовные снасти колхоза. Лежал там почти новый невод, которым после ухода мужиков на войну некому было пользоваться.
Чтобы протянуть невод подо льдом, не только сноровка, но и большая сила нужна. Неужели же теперь дед Аким хочет обловить озера, созвав пионеров? Это, конечно, для ребят большая честь... Но вытянут ли?
542


Однако старик и не думал разбирать громоздкий невод. Он снял с притолоки два черпака, которыми обычно вычерпывали пойманную рыбу из мотни невода, и сказал Юке:
— Я пойду черпаки чинить, а ты со своей командой беги в молодой березняк. Заготовьте каждый по березовому венику, только пожестче, не такие, как для бани, а с обрубленными концами.
— Ну, а дальше?
— А дальше насадите эти веники на длинные палки, и поедем метлами рыбу с озера сметать.
Юке даже не поверилось. Не подшучивает ли хитрый дед? Но тот был серьезен. Не желая показаться несмышленым, Юка молча пошел выполнять его задание.
Когда он рассказал об этом Мике, тот тоже подивился. Но, взяв свой ножик из косы, острейший во всей деревне, отправился вместе со всеми резать веники и делать метлы.
543


И вскоре Курмыши стали свидетелями необыкновенного пионерского похода. Ребята прошагали по селу с метлами на плечах, словно отправились наниматься в дворники.
А впереди в санях, уставленных большими корзинами, ехал дед Аким и хитровато улыбался в бороду, заправив ее под кушак.
Поверх корзинок лежали починенные черпаки. Вот так вся рыбацкая команда и проследовала по селу.
Колхозники долго поглядывали им вслед, пожимали плечами, посмеивались. А караси в озере спокойно спали, зарывшись в теплый и мягкий ил.
ЗОЛОТАЯ РЫБКА С ГОЛУБОГО БЛЮДЕЧКА
В пойме реки много было озер. Летом они глядели в небо, как голубые глаза земли, окаймленные, словно ресницами, пышными кустами. А зимой скрылись под белыми снегами. Только красноватый прибрежный тальник обрисовывал берега озер.
С высокого берега, на котором стояла деревня, можно было разглядеть на снегу словно вытканные узорами широкие Блюдца, Огурцы, Порты, Фартук, Рукавички и даже Коромысло — так назывались эти озера.
Дед Аким привел детей к Блюдцу, в которое вела протока, покрытая льдом почти от самой деревни. По ледяной дороге к нему было проще проехать. Сивый мерин не тонул в глубоких снегах.
Поставив Сивого мордой в тальник и бросив ему сенца* чтобы не скучал, дед роздал ребятам пешни и показал, где нужно прорубить во льду майну по ширине черпаков, чтобы из нее брать рыбу.
Потом прошелся по всему озеру, которое было не очень велико, и наметил, где следует пробить несколько рядов лунок.
И, сняв полушубок, принялся рубить лед. Из-под его пешни брызги так и летели. И на ярком зимнем солнце рядом с дедом рождалась радуга — так сверкали и переливались разными цветами мельчайшие льдинки.
544


Мальчишки не отставали от старика. Хотя рыбацкие пешни были для них тяжеловатыми, они тоже били лед изо всех сил. И вскоре вокруг каждого тоже зародились радуги. А от взмокших спин пар пошел. Вое полушубки и ватники были скинуты на сани — вот как жарко было.
Вскоре там, где пешни дорубились до воды, брызнули голубые фонтанчики кому в нос, кому в рукава — с такой силой давил лед на воду озера.
Когда прорубили продолговатую майну и загнутыми на концах вилами вынули из нее куски льда, дед объявил «перекур». Уселся, накрывшись шубой, и задымил трубку. А ребятам велел сушиться у костра.
Дубовый хворост, захваченный из дому, весело затрещал, украшая красным огнем белые снега, расписывая черным дымом голубое небо.
Дед ничего не объяснял, но ребята и без того понимали, что стараются они недаром, И, отдохнув, принялись прорубать лунки.
И когда по всему озеру обозначились грудки сверкающих льдинок и множество синих глазков чистой воды, дед скомандовал:
— В линейку стройся! Метлы на плечо!
Мальчишки и девчонки, еще не понимая, к чему это, с задорным видом взяли метлы на караул, как ружья.
— А теперь, солдатики-братики, давайте из озера золотое богатство выметать!
И, опустив свою метлу в крайнюю лунку, дед Аким начал шуровать в ней туда-сюда, поднимая со дна муть. Вода в лунке вспенилась, помутнела, почернела.
Девчонки и мальчишки тоже запустили метлы до дна и давай воду взбаламучивать. Брызги летят во все стороны, смех, визг. Веселая работа!
Замутив один ряд лунок, перешли ко второму, затем к третьему. Дно озера постепенно понижалось, но оно было неглубоким, и метлы доставали до залегающего на дне ила.
Незаметно, с веселыми шутками, прошли наши метельщики все ряды лунок и остановились недалеко от майны, в которой вода еще была чистой и только слегка пошли пузырьки..
545


Передав свою метлу кому-то из мальчишек, дед крикнул:
— Шуруй, рыбачкй, не переставай, живей озеро подметай!
А сам бросился к черпакам, воткнутым в снег по краям май-
ны. Один черпак взял сам, другой велел взять Юке, как самому сильному мальчишке.
— Давай, парень, опробуем. Раз-два, взяли!
Опустили они черпаки в майну и выкинули на снег несколько карасей. Попав на морозный воздух, караси забились, очищая с себя донную тину, и вскоре ярко засверкали золотой чешуей и красными плавниками.
Все даже баламутить перестали, увидев такое чудо.
А дед сердито крикнул:
— Давай, давай, благодетели! Шуруй! Вот она, золотая рыбка с голубого блюдечка. Ах-ха!
А сам черпает и черпает и наваливает на лед груду за грудой. Гора карасей расползается во все стороны. Побившись, караси застывают на морозце, покрываясь инеем.
Видя, какие богатства черпают дед и Юка из майны, ребята, забыв усталость, раскрасневшиеся, с горящими глазами, продолжали взмучивать донный ил, поставив между майной и озером черную завесу.
И даже самые старые, опытные караси не решались прорваться сквозь строй метел и попадались то деду, то Юке в черпак. Они были толстые, жирные, тяжелые. С крупной чешуей золотисто-зеленого цвета.
— Ага, самые главные пошли! Видали, какие здесь заспались: здоровущие, как лапти! — радовался дед Аким.
Закончилась эта работа, когда солнце уже пошло к закату и в воздухе похолодало. У распарившихся ребят стало пощипывать щеки.
Дед отер пот, поправил растрепавшуюся зеленую бороду и сказал, оглядывая улов:
— А не хватит ли, ребятки? Не будем жадничать, надо что- нибудь и на развод оставить. И так водяной на нас рассердится, зачем запретным способом ловим!
— А разве метлами запретно?
— Еще как запретно! Взбаламученный нами ил чуете как дурно пахнет? Он теперь все живое в озере умертвит... Всю мел¬
546


кую рыбешку цотравит... Однако вы не тужите, мы крупную взяли и мелочишку не загубили. Она вся в протоку ушла, которую мы чистой оставили. Так-то вот!
Ребята не стали больше тужить да ахать, а принялись собирать карасей в корзинки, укладывать в плетенку саней. И загрузив сани, ухватили еще корзинки и потащили в село, уцепившись по двое.
Подивились колхозники их богатому улову.
А уж как по душе пришлись жирные караси раненым и выздоравливающим бойцам, об этом потом даже в газетах писали.
ГАЛОЧКА — ХОРОШЕЕ ИМЕЧКО!
Представьте себе, что Мике не пришлось участвовать в замечательной рыбной ловле, организованной зеленобородым дедом Акимом. И все из-за названой сестренки. Сколько же с ней оказалось забот, хлопот! После того как у нее от самого обычного свойского леченья вздулась спина, мать вымазала эту неженку медом, смешанным с чистейшим конопляным маслом,— лучшим средством от ожогов, словно девчонка обожглась на пожаре.
Уложив ее на печке животиком на теплое просо, Марфа ушла в телятник, а Мике наказала постеречь сестренку. Не вздумал бы Сандрик забраться да полизать с ее спины сладкое лекарство — с него станется!
Вот так и сидел Мика дома, когда все ребята пошли на замечательную рыбалку. Но он не скучал и старался развлечь больную. А зимний денек был веселым. Снега за окнами избы сверкали. Сквозь морозные стекла пробивались и играли на полу солнечные зайчики. Смешной Кудлай ловил их лапой. Котенок ему помогал. Козлята, которые с каждвш днем становились все резвей, затеяли свою игру. Перескакивали через Кудлая и с разбегу прыгали на стол, а оттуда с вывертом через голову Сандрика, сидевшего на лавке, на пол. И мчались в темный угол избы бодать стоящий там веник.
Даже петух, заскучавший из-за обмороженного гребня, и тэт участвовал в представлении, Мика сыпал ему с печки просо, а он, завидев такой корм, изо всех сил разгребал пол когтями
547


и призывал кур, сердясь и волнуясь, что они не поспешают на его радостные крики.
Поросенок, живший под печкой, отзывался на его кудахтанье музыкальным похрюкиваньем.
В такой веселой избе только бы жить да радоваться, а девчонка уткнулась острым носом в подушку и молчит. Вот уж эти городские неженки! Недаром пословица говорит: «Таких хоть медом мажь, все равно спасибо не скажут!»
Нет, нелегко будет воспитать ее.
И только Мика издал тяжелый вздох, отчаявшись развлечь названую сестренку, как вдруг Кудлай вскочил и под стол. Нагнувшись в низкой двери, в избу вошел военврач второго ранга.
Кудлай был умный пес. Однажды доктор отогнал его от раненых, которых Кудлай пытался лизнуть, поприветствовать от всего сердца, и с тех пор пес, обидевшись, не желал встречаться с доктором.
Военврач, сняв очки с толстыми стеклами, оглядел притихших артистов домашнего цирка и спросил по-эрзянски:
—■ А где больная?
— Больных здесь нет, здесь все здоровые,— попытался отвести его Мика.
Но не тут-то было — военные, они на слово не верят. Доктор сразу сообразил, где надо искать. Встал на приступку и спрашивает девочку по-русски:
— Ты что же, милая, если здорова, на печке, как старушка, лежишь? Э, да чем же это у тебя спина изукрашена? Ну, так и знал, эрзянь-баня! Что, по-свойски лечили? Тертой редь!кой да веничком? — обернулся он к Мике, перейдя опять на эрзянский.
— Ну и что, мы как полагается...— смутился Мика.
А девчонка вдруг как повернется, села на куче проса и давай лопотать и давай лопотать, как сорока. Вот тебе и глухень- кая, вот тебе и неменькая! Оказывается, это она по-мордовски не умела, на эрзянскую речь не отзывалась, а по-русски как начала чесать — Мика даже рот разинул!
Он по-русски читатыгасать слегка научился, а говорить плохо умел и завидовал городским, которые на все лады могут языком повертывать.
548


«Эх, надо было ее нашему языку учить, а уж потом лечить в нашей мордовской бане,— спохватился Мика,— тогда бы у нее таких испугов не было! И не взволдыряла бы спина от нервов!»
Но было уже поздно. Военврач надел очки и принялся выслушивать и осматривать повеселевшую от разговоров девочку.
Покачивал головой, недовольно кряхтел. И, когда вбежала запыхавшаяся, раскрасневшаяся Марфа, он сказал ей по-эр- зянски:
— Девочку я у тебя, милая, заберу. Не та у нее болезнь, чтобы лечить своими средствами.
— Ой, да как же? Она же слабенькая, куда ей в больницу? — Марфа считала больницу второй бедой после тюрьмы.
Доктор заявил, что это не просто больная девочка, а контуженная на войне и должна лечиться в военном госпитале.
Но и Марфа была не такова, чтобы уступать свое, кровное.
— Да вы что, да как это можно? Вы почитайте, что мне мужик с войны пишет! Вот, глядите, только что отплясала за него перед почтарем. Свеженькое! — И развернула перед очками военврача исписанный химическим карандашом заветный треугольничек.
— Очень рад,— улыбнулся доктор,— хорошо, когда солдат сам о себе пишет!
— Нет, вы почитайте!
Доктор, уступая ее настойчивости, прочел и рассмеялся:
— Ваш муж утверждает, что вынес из-под бомбежки, завернув в свой ватник, безногого мальчика. И звать его Панас! А тебя как зовут? — обратился он к девочке по-русски.
И она радостно крикнула:
— Галочка!
Марфа так ладонями и всплеснула:
— Что же ты раныпе-то молчала? Ой и до чего же хорошенькое имечко! Нет-нет, с таким красивым именем я девочку и совсем не отдам! Да как же вы в толк не возьмете — а еще доктор,— что материнская ласка для ребенка целебней всех ваших лекарств!
— Но ведь это же не ваша дочка.
— Что вы говорите? Я ее чуть живую из саней выхватила,
549


от мороза спасла, от смерти избавила! Что же, это не моя дочка, не мой ребенок теперь? — И еще и еще начала его совестить по- эрзянски.
Военврач второго ранга только очки поправлял. А потом, вы- терев проступивший на лбу пот, сказал миролюбиво:
— Ну ладно-ладно, вот вылечим, на ноги поставим, и забирайте ее себе на здоровье. Только если она согласится у вас жить, эта Галочка.
— Да как же не согласится? — вскинулась Марфа.— Что, наш дом хуже других, что ли? Полная чаша... И курочки свои, и молочко козье, а вон и поросеночек на откорм взят. Сами видите.
— Вижу, чересчур полная,— усмехнулся доктор,— и ребята и поросята — все вместе. И лоханка с отбросами посреди жилья!
— Какие же это отбросы, это козье пойло.— И Марфа подозрительно посмотрела на ребят.
Мика смутился и показал кулак Сандрику.
А доктор продолжал свое:
— Достатков у вас хватит, чтобы лишнего ребенка содержать. Да ведь не только в сытости дело. Девочка эта городская, привыкла жить в других, культурных условиях. Спать — в своей кроватке, а вы ее — на груду проса. Привыкла есть из отдельной тарелки, а у вас общая чашка. Да и вся живность эта должна быть не в доме, а в хлеву!
— В такие-то морозы? — всплеснула руками Марфа.— Жалости у вас нет, доктор!
— Ну вот,— не обидевшись, сказал военврач,— если вы создадите ребенку нормальные условия, тогда пожалуйста... Мы согласимся отдать девочку и даже двух в придачу!
Широкие щеки матери залил румянец.
Обиделась, что доктор упрекнул ее в некультурности. Она таких упреков и от мужа не слыхала. А Григорий Учайкин был культурный человек. Он и газеты выписывал, и в горницу только в носках ходил, сняв сапоги. И радио хотел в дом провести, да война помешала.
Ничего она больше не сказала. И даже ни словечком не возразила, когда явилась медицинская сестра — женщина в сол¬
550


датской одежде — и, закутав Галочку в принесенное с собой ватное одеяло, увезла девочку в военный госпиталь.
В избе сразу стало не то что пусто, а как-то неинтереспо. Даже не так обрадовала, как прежде, отцовская фронтовая весточка.
Марфа примолкла, сердито стуча чугунами и ухватами.
И Мика молчал. И Кудлай из-под стола не решался вылезти, виновато помахивая хвостом. И Сандрик до тех пор ныл и капризничал, пока не получил крепкого шлепка.
И единственное, чем утешался Мика,— это тем, что теперь никакие обстоятельства не мешают ему отправиться наконец на войну.
ГАЛИНКИНЫ ФОКУСЫ
Письмо отца еще больше подстегнуло* ребят. Разведчик писал, что вокруг, мол, тишь и гладь и ему даже надоело на боку лежать, хотя он и привычен полеживать в снегу на лосиных скрадах, ну да, глядишь, не долго ждать, скоро навострим кое- кому лыжи...
Конечно, отец писал иносказательно, чтобы не выдать военной тайны, но ребята сразу догадались, что хотя фронт еще и стоит на месте, там, под Волховом, где воюет отец, но в любой момент может и двинуться... И надо поторопиться, чтобы вместе с ним гнать и бить гитлеровцев.
— Ладно,— сказал Юка,— вот отвезем раненым рыбу, и айда. У меня есть мысль, как нам незаметно смотаться. Я слыхал, как военврач просил нашу председательницу послать кого-нибудь на лесной кордон к объездчику с предложением организовать отстрел лосей на мясо для госпиталя и заготовку тетеревов. А туда без лыж ходу нет... Ну, мы и вызовемся сходить, мы ведь лыжники.
— А там до полустанка рукой подать! Верно, Юка?
— Очень даже правильно. И то, что мы харчи с собой возьмем, и то, что вроде задержимся, никого не встревожит.
— Правильно! Пока хватятся, мы уже будем к фронту катить!
551


Ребята поговорили с председательницей и, получив ее согласие на поход к леснику, чуть не плясали от радости.
Подавляя в себе нетерпение, вместе повезли в госпиталь карасей, вычерпанных из знаменитого Блюдца. Впереди шел могучий Конь, за ним плелся с каждым днем хиревший от старости Сивый.
На мешках с сеном, положенных поверх намороженных карасей, восседали наши дружные кучера, рассуждая о предстоящем отъезде на войну. Рядом с ними лежал кошель, из которого доносился приятный запах теплых ржаных пышек.
Это Марфа напекла и попросила отвезти своей приемной дочке Галочке в «больницу», как она упорно называла госпиталь. Кроме пышек, она еще положила соленых огурчиков, яичек, сваренных покруче. Пусть кушает да скорей поправляется — и домой. «А культурные условия мы ей создадим»,— так наказывала Марфа передать доктору, отобравшему у нее найденную дочку для какого-то электрического лечения.
Долго вздыхала Марфа, собирая в кошель передачу. Скучала она по приемной дочке, словно по родной кровиночке. И почему так, сама не знала. Но при одном воспоминании о ней сердце так и заходилось от любви и жалости.
Мике тоже захотелось на прощание повидаться с названой сестренкой, чтобы рассказать отцу, как она лечится. И посоветовать ей, не теряя времени, научиться говорить по-мордовски. Тогда ей способней будет и с мамой объясняться да и Сандрика по русскому практиковать.
Такие мирные мысли вились в голове Мики, пока он разговаривал с Юкой о военных делах.
Пегий бык шел важно, неторопливо, поглядывая с дороги в лес с таким видом, словно хотел сказать: «А ну, сколько тут вас, волков, на один мой рог?»
Подъезжая к госпиталю, Конь стал чаще нюхать воздух, поднимая верхнюю губу. Стал прибавлять шаг. Да вдруг как вздыбится и пошел вскачь! От неожиданного рывка ребята чуть с воза не свалились. Перепуганный Сивый, которого передние сани дернули под уздцы, заржал, а несколько мерзлых карасей из верхней корзинки свалились на дорогу, словно их выкинула притаившаяся на возу лисичка.
552


Рогатый Конь, все прибавляя прыти, влетел во двор госпиталя и прямо к кухне.
Поварихи были заняты у плиты и не сразу его увидели. И огорченный Конь от нетерпения издал такой могучий рев, что в палатах раненые засмеялись.
— Привет, товарищ водитель! — закричали Мике мальчишки и девчонки из ходячей палаты.
А лежачие потянулись к окошкам.
И наконец выбежали поварихи.
— Ах ты умник, вспомнил, где вкусное пойло дают! Ну сейчас угостим.
Вначале Мика несколько огорчился, что столько внимания уделено не ему, а быку. Но затем погордился перед Юкой: никто не обратил внимания на его Сивого. Подумаешь — лошадь в упряжке ходит, вот бык — это другое дело.
И совсем загордился, когда на крыльцо вышел военврач второго ранга и сказал:
— Ах, это вы тут даете представление! А я думал, что за шум. Пожалуйте, пожалуйте, у нас есть чем вас порадовать!
— И у нас тоже,— похвалился Мика и высыпал из одной корзинки карасей.
На снегу так и засверкала груда золота. Вот это было представление! Военврач даже очки несколько раз протирал, любуясь карасями.
А потом позвал ребят за собой в госпиталь. На них надели белые халаты, белые шапочки. И они вошли в палату тихо и важно, как молодые доктора.
Здесь помещались только лежачие раненые в бинтах, в гипсе. Каждый на чистой подушке, под байковым одеялой, на отдельной никелированной койке.
— Вот какие нам надо обеспечить ей условия,— шепнул Мика, кивнув на сестренку, острый носик которой задорно торчал из-под одеяла и глаза-смородинки улыбались вошедшим.
Вокруг Галинкиной кровати стояли врачи и медицинские сестры и чему-то радовались, приглашая ребят.
— Вы полюбуйтесь — чудо у нас какое! Галочка ят фокусы показывает.
553


Ребята подошли поближе. Девчонка как лежала, так и лежала — носом вверх.
— Ну, Галочка, покажи, как ты можешь! — сказал военврач, кивнув ребятам, куда надо смотреть.
Они взглянули и увидели, что из-под одеяла торчат Галин- кины ноги, а пальцы на них шевелятся.
— Ну-ну, Галочка, пошевели еще, пошевели! — наклонилась к ней медицинская сестра, словно дивясь какой-то невидали.
И все заулыбались, любуясь, как двигаются тоненькие пальчики.
«Вот бы мама посмотрела, что вокруг нашей Галочки делается,— подумал Мика.— Рассказать, так не поверит, будто столько взрослых людей могут радоваться тому, что у какой-то маленькой девчонки двигаются пальцы на ногах».
БЕЗ ЛИЦА И БЕЗ НОГИ
Мика улыбался, а сам косил глазом в другую сторону. Его внимание привлекла кровать, вокруг которой никого не было. Вся она была туго затянута марлей. Белый полог тускло просвечивал. Под его покровом виднелась девочка, лежавшая неподвижно, как замороженная в ледяном гробу.
Ее забинтованные руки были подвешены к спинке кровати. Большие, словно остекленевшие глаза неподвижно смотрели в одну точку. А лица у нее совсем не было. Вместо щек, лба, подбородка сплошная рана. Невозможно смотреть. А невольно тянет.
«Да что же это такое? Почему ее не забинтуют?»
Отвлек его военврач. Он спросил ребят, как это им удалось так много карасей наловить.
Мальчишки наперебой принялись рассказывать, вызвав смех и шутки раненых. Никто не верил, что карасей из озер можно выметать метлами. Все думали, что это рыбацкая побасенка.
— Кто не верит, пусть проверит! — настаивал Мика. И приглашал всех скорей поправляться да на рыбалку.
554


У раненых глаза загорелись. Но вот один паренек, лежавший лицом к стенке, ни разу не повернулся. И сколько ребята ни старались заинтересовать его, так и остался лежать.
Даже, когда прощались, не повернулся. А девочка под пологом все-таки проводила их глазами. Значит, слушала.
— Спасибо вам, ребята,— сказал военврач, когда вышли в раздевалку,— приезжайте почаще, может быть, и в этом упрямце пробудите интерес к жизни.
— А почему он такой?
— Потерял мальчишка ногу... ну и переживает.
Ребята переглянулись: как это можно «потерять ногу»?
— Операцию я ему сделал отлично. Постарался оставить культю немного ниже колена... Нога уже подживает... скоро можно будет ходить на костыле.
— Значит, отрезали?! — воскликнули ребята хором.
— Да, была раздроблена, гангренозна — пришлось... И вот не хочет теперь жить без .ноги! Обвернулся к стенке — и в»се. Кормим насильно...
— А с девчонкой что?
— Ах, эта, под марлей... Переломы рук. Ожог всего лица. Его нельзя бинтовать.
— Так и останется?
— Почему же, постараемся сделать ей лицо. Вот как только очистится от нагноения, начнем понемножку наращивать кожу. Будем брать взаймы по кусочку у добрых людей... От каждого понемножку — и девочке лицо!
— Живую кожу надо срезать?
— Да, конечно...
— Проклятые фашисты, с них бы живьем содрать за такое...
— Не простит им человечество,— нахмурился доктор,— час придет — расплатятся за все.
Ребята тоже нахмурились.
— Отомстим! — сказал Мика.
— Отомстим! — отозвался Юка.
Им захотелось немедленно очутиться на войне и бить этих подлых гитлеровцев, которые так казнят детей!
...Когда они ехали домой, у Мики перед глазами все была де-
555


вочка, лишившаяся лица, а Юке не давал покоя мальчишка, повернувшийся к стене. Кто он? Чей такой? Как ему помочь?
— О чем задумался, Юка?
— Да все об этом парнишке...
— А я о девчонке.
— Подумаешь, какое дело, давай ей свою кожу отдадим. Ты с одной щеки срежешь, я с другой, вот ей и две сразу.
— Ты скажешь...
— А что — пожалел? Герой тоже, одной щеки жалко. Вот ногу, собери мы хоть сто штук, ему обратно не приделаешь.
— А твой дед-то живет себе, не тужит при одной ноге!
— Так ведь он старый. Ему что, а мальчишка, наверное, горюет, что без ноги его на войну не возьмут. Безногий—не боец.
— Как это — не боец? А твой дед, помнишь, про безногого пулеметчика рассказывал, который у Буденного в Первой Конной был? Как засядет на боевую тачанку, как прикипит руками к пулемету... Та-та-та-та! Никакие ему ноги не нужны... Лихие кони мчат!
— Да, дед здорово это рассказывал...
— Давай его попросим съездить в госпиталь да рассказать все это мальчишке — глядишь, от стенки и отвернется.
— Правильно!
С таким решением и вернулись возчики в родные Курмыши.
ТАИНСТВЕННЫЙ ПАКЕТ
— Ну как там Галочка наша, как наша родненькая? — бросилась навстречу Марфа, как только завидела сына.
— Ой, мама, хорошо, уже пальчики двигаются. Она пальчиками шевелит, а на нее весь госпиталь радуется.
— Ты смотри-ка, значит, скоро домой возьмем.
— Да еще полечат электричеством. Начнет бегать-пры- гать — сейчас же возьмем.
— Лишь бы не заскучала она там, не заплошала без материнской ласки... Слабенькая ведь, несчастная.
— Она-то не заплошает. Там и послабей есть и понесчастней.
556


И Мика рассказал про девочку, которая лежит с подвешенными руками; и совсем без лица. И пожалел, что рассказал.
Мать так плакала, так страдала, что Мика забоялся, не разорвалось бы у нее сердце от горя.
Зато уж не пожалел он чернил, когда сел писать отцу па фронт. Такие казни на головы гитлеровцев призывал, что бумага корчилась и стальное перо не выдерживало. Три штуки сломал, пока одно письмо написал.
Марфа тоже горе не таила, рассказала про несчастную соседкам. И вот уже вое курмышские женщины охают и вздыхают, жалея бедную девочку «без лица».
Наслушавшись их рассказов, к Мике забежала Светлана «А я знаю».
— Правда это?
— Правда.
Она только губы поджала: а почему я не знаю? И сейчас же подала сигнал своим девчонкам: «Все на сбор!»
О чем они говорили, неизвестно. Девчонки собрались одни, без мальчишек. И вдруг после этого сбора появились у них на щеках, на лбах, на подбородках какие-то значки-квадратики, ромбики, треугольники. И все пять Светлан, четыре Людмилы и три Тамары расхаживали по деревне с этими значками таинственно грустные.
Как у них мамы и бабушки не допытывались, что это значит, отмалчивались.
Ребята поинтересовались, в чем дело, но ни одна из Светлан, Людмил и Тамар не проговорилась.
Поскольку имена у них были одинаковые, в школе для отличия девчонкам быстро дали прозвища: «А я знаю», Птичка, Булка, а одну Светлану прозвали Луной — уж очень она была щекаста да круглолица. И вот Светлана-Луна расхаживала ка- кая-гго особенно важная. Но погчему важничала, она тоже не проговорилась.
— Ладно,— обиделись ребята,— когда-нибудь мы вам зачем-нибудь понадобимся, так сами скажете.
И конечно, понадобились. Светлана «А я знаю» попросила взять ее с собой, когда повезут в госпиталь молоко.
— Скажешь всю правду — возьмем.
557


— Не могу, мы клятву дали.
— Какую? Зачем?
— А затем, что мы не хотим наших матерей заранее расстраивать. Вот когда дело будет сделано, тогда уж пусть...
Ничего не понятно. Эта Светка была чересчур хитрая. Она потому и вызвалась почту разносить на своих длинных ногах, чтобы первой узнавать все новости. Она не только доставляла газеты и письма, а старалась и почитать их вслух получателям. И все, что делается на фронте, и как там воюют курмышцы,— она знала во всех подробностях. И охотно делилась с ребятами. А здесь на вот тебе — не желает сказать, что это девчонки задумали.
Обиделись мальчишки и заявили:
— Раз ты нам не доверяешь, мы тебя с собой не возьмем.
— Ах, не возьмете, ну и сами не поедете! — пригрозила Светлана.
Ребята не придали этому значения и пошли просить деда Акима съездить с ними вместе поговорить с мальчишкой, отвернувшимся к стене. Но старик сказал, что возить сейчас в госпиталь нечего. Коровы почти перестали доиться, в кладовке всего одна фляга молока. А мальчишке ничего не сделается: належится, наскучается, надоест — сам встанет!
Ребята доказывали, что мальчишке совсем плохо, а дед — свое:
— Обойдется, молодо-зелено... Я тоже глуп был. Не хотел без ноги в родную деревню возвращаться. Невесте на глаза стыдно было, показаться... А вишь теперь, как ловко на одной ноге поворачиваюсь! — В конце концов старик все-таки согласился и сказал: — Ну ладно, прокачусь до госпиталя, если Евсей подводу даст.
Ребята помчались к дяде Евсею. А тот мрачно сказал:
— Вы что, газет не читаете? — и показал статью в районной «Заре» о том, что в Курмышах медлят с вывозом сена из лугов, а весна и разлив не за горами...
Заметка была обведена красным карандашом. И ребята сразу заподозрили руку Светланы. Вот вредная девчонка, не могла вручить газету на день позже... когда они были бы уже далеко!
— И правильно нас критикуют,— ворчал дядя Евсей,— не
558


будет сена — не будет и молока. Вот заиграет река и унесет наши стога, пока мы кто в лес, кто по дрова! Все кончено, с сего дня мобилизован весь транспорт!
— Но, дядя Евсей, в кладовке есть одна фляга молока, которую нужно отвезти в госпиталь, давайте мы ее доставим на моем рогатом Коне! — взмолился Мика.
— Такую малость можно доставить и на козе! — усмехнулся дядя Евсей и не дал запрячь быка.
Все планы у наших ребят рушились. Они ведь задумали сразу много дел сделать: отвезти дедушку Акима для беседы с безногим мальчиком, а самим встать на лыжи да уйти напрямик от госпиталя к полустанку. И лыжи в сани положили, и харчи. И вот на тебе!
Очень расстроился Мика. Недавно он дяде Евсею жизнь спас, а тот подводой не может выручить... Конечно, если бы он знал, как она нужна ребятам... Ну да ведь взрослым всего не объяснишь.
— Вот насмешник, вспомнил о моей козе!..
При этих словах друга Юка стукнул себя по бокам и рассмеялся.
— Ты чего это?
— Да я вспомнил о твоем лохматом скакуне!
Мика так и подскочил. И, обрадованные неожиданной догадкой, друзья принялись бороться и валяться в снегу.
А через некоторое время коварная Светлана, пробегая мимо кладовки с сумкой, полной газет и писем, невольно задержалась. Что-то веселое творилось здесь, судя по смеху, раздававшемуся из толпы мальчишек. Вся улица собралась. Надо узнать, в чем дело.
Вначале Светлане показалось, что идет обычная забава — мальчишки запрягают в салазки Кудлая. Но вдруг она разглядела флягу молока, которую тщательно увязывал сам дедушка Аким. «Вот любит потакать ребячьим выдумкам»,— подумала Светлана и поняла — поездка в госпиталь явно состоится и без нее...
Заметив Светлану, Мика и Юка, налаживая упряжку, заголосили изо всех сил:
— Скачи, наш конек, через каждый пенек. Ходу поддавай
559


да погромче лай! Пусть зайцы разбегаются, волки пугаются, а у злой бабы-яги прокисают пироги!
Схватившись за щеки, которые на морозе вдруг загорелись, Светлана бросилась прочь. Но за сараями остановилась иг притаилась, чтобы посмотреть, как ребята помчатся на лохматом коньке.
И тут она увидела, как у самой околицы Мика придержал Кудлая, а Юка достал из-под стожка соломы припрятанные там лыжи и дорожный мешок с харчами.
«Ага, вот они что задумали!» —- догадалась Светлана и, преградив Кудлаю путь, закричала:
— А я знаю! А я знаю!
Могучий пес облапил ее, тыкаясь мордой в карманы,— Светлана частенько угощала его то коркой хлеба, то печёной картошкой, прихваченной в дорогу.
— Пусти! Освободи путь! — кричали ездоки.
Но Светлана не сдавалась:
— Не попросите мира — не пущу! Скажите: «Прости, Светланочка, взяли бы тебя с собой, да места нет!»
— Ну ладно... ну конечно... в другой раз возьмем!
— Ха-ха-ха! — так и залилась Светлана.— Когда это будет в другой раз — после войны? Я все знаю. Вы что же, и Кудлая хотите с собой взять?
— Нет, он только мешаться будет; видишь, какой привязчивый. Ему что хозяин, что посторонний — все свои люди,— сказал Мика.
— Ну и что же, вы его одного бросите?
— Нет, уж если ты хочешь все знать, так знай — мы его подарим тому безногому парню, которому жизнь не мила.
— Ой, верно, такая веселая собака и его развеселит1 — обрадовалась Светлана.— Ой, как хорошо вы придумали! Ну и мы кое-что задумали не хуже...
Минуту она поколебалась, а потом сказала серьезным голосом:
— К вам, ребята, у меня просьба. Когда вы будете на войне, разузнайте там про моего отца, что-то от него долго писем нет... Во все дома ношу, а в свой пустая прихожу.
— Хорошо, постараемся узнать.
560


— И еще одно дело. Свезите-ка вы в госпиталь вот эту бумагу и вручите военврачу второго ранга.— И с этими словами Светлана подала хорошо запечатанный пакет.— Только, чур, не вскрывать, в нем военная тайна!
Ребята дали честное пионерское. Забрав пакет, помогли Кудлаю перетащить салазки через сугробы и, изобразив пристяжных, помчались. Первые сто шагов рысью, а потом пошли шагом. А когда подтащились к госпиталю, то едва не высунули языки, как их лохматый конь, который через каждые два шага останавливался полизать снег... Трудно далась им эта дорога.
А уж как трудно было вытерпеть и не заглянуть в этот таинственный пакет — об этом и говорить нечего!
Великую выдержку проявили ребята, вручив его нераспечатанным самому военврачу второго ранга.
ЧЕРТЕЖ ЛИЦА
Появление ребят перед окнами госпиталя, конечно, не прошло незамеченным. Хитрецы немного отдохнули перед въездом в ворота и явились с шумом, с гамом, изображая веселую тройку. Собака — коренником, мальчишки — пристяжными.
Первыми выбежали из кухни поварихи.
— Ой, батюшки, глядите-ка, то «My-один» являлся, а теперь «Гав-три» примчался!
Галинка к окошку уже на своих ножках подбежала и стала звать всех ходячих мальчишек и девчонок.
— Посмотрите, посмотрите, этой мой братик на собаке приехал! Это наш Кудлай, на котором я чуть-чуть не утонула... когда он за зайцем погнался!
И без ее зова все так и прильнули к стеклам: сестры, санитарки, раненые на костылях. Но мальчишка, отвернувшийся к стенке, как лежал, так и не пошевелился.
Когда ребята сдали флягу молока, поварихи покормили их на дорогу. Не забыли и Кудлая, которому отвалили груду сахарных костей. А потом было устроено катанье для всех желающих. Таких нашлось немало. И под веселый смех зрителей, толпившихся у окон, Кудлай, носясь по кругу во дворе госпита-
/[9 Библиотека пионера, т. 9
561


ля, много раз вывалил в снег Мику, и Юку, и ребят, которым доктор разрешил принять участие в этой забаве.
А упрямого мальчишки по-прежнему не было среди зрителей у окон.
Это ребят заело.
Конечно, они могли бы махнуть на него рукой: хочется ему лежать — пусть лежит; поручить Кудлая поварихам, которым он так понравился, а самим податься...
Отдаленные гудки пробегающих на фронт поездов так и манили их.
Но какое-то чувство подсказывало им, что так поступить нельзя. Это будет не по-товарищески. Это то же самое, что бросить раненого бойца на ничьей земле. Нет, надо всеми силами пробудить его к жизни!
В госпитале наступило время обеда, потом час покоя. Самодеятельных артистов тоже пригласили отдохнуть в тепле.
И вот тут Мика сказал Юке:
— А не устроить ли нам представление, которым дед Аким, когда выпьет в праздник хмельной браги, всю деревню веселит?
— Попробуем, дело нехитрое,-— согласился Юка.
Мальчишки выпросили у поварих гребешок и две деревянные ложки.
Мика, очень способный к музыке, умел наигрывать на гребешке, как на губной гармонике, и отбивать такт двумя деревянными ложками, зажатыми в руке. А Юке случалось изображать ручного медведя, когда ряженые парни устраивали праздник проводов зимы.
Он охотно взялся изобразить веселого деда Акима. Поджал одну ногу, туго подвязал ремнем. Вот и солдат-инвалид. И после часа отдыха они устроили новое представление.
Мика наигрывал, а Юка, опираясь на палку, плясал и пел во всю глотку дедушкину песню:
Хорошо тому живется,
У кого одна нога;
У того портка не рвется И не надо сапога!
Затем он маршировал и, встав на укороченную ногу, прицеливался палкой и командовал себе: «С колена — пли!» И ловко
562


запускал палки в снежную бабу, сооруженную кем-то в центре двора.
Громко смеялись раненые, прильнувшие к окнам. Но вдруг что-то стало тихо. Мальчишки вгляделись и среди знакомых лиц увидели одно незнакомое, бледное, с большущими глазами.
И сразу догадались, что это тот самый зритель, из-за которого они и давали такой лихой концерт самодеятельности. Ага, наконец-то они заставили его повернуться от глухой стены к светлому окну. Теперь надо посильней рассмешить его, и человек пойдет на поправку!
Подмигнув Юке, Мика тоже поджал одну ногу, и, обнявшись, они вдвоем затанцевали.
Смешливые поварихи так и прыснули и бросились в кухню, прозевав вскипевшее молоко.
Довольные успехом, мальчишки взглянули в окно, надеясь увидеть улыбку бледного паренька. Но лицо его вдруг исказилось, словно от нестерпимой боли, он замотал головой и ударился лбом.
Заслышав звон осколков, комедианты свалились в снег, словно сраженные пулеметной очередью.
Медицинские сестры подхватили мальчишку, поранившего себе лицо, и понесли прочь. Он бился в их руках и кричал:
— Не хочу быть таким! Не хочу людей потешать!
— Ну успокойся, милый, они же не хотели тебя обидеть!
Мальчик был безутешен.
Огорченных комедиантов позвал к себе военврач второго ранга.
— Что это вам вздумалось изображать безногих в смешном виде?
Ребята объяснили, что хотели приободрить паренька. Рассказывали ему про дедушку Акима, который, вернувшись без ноги с гражданской еще войны, до сих пор жив и весел. И на охоту ходит, и на рыбалку, и даже на коне верхом скачет. И над своей бедой сам смеется, шутливые прибаутки поет.
— Когда сам человек свою беду шуткой отгоняет — это одно, а когда посторонние так шутят — совсем другое. Нехорошо!
563


Незадачливые артисты совсем сконфузились.
— Ладно,— сказал военврач,— поезжайте домой и в следующий раз будьте умнее.
Он написал деду Акиму записку, запечатал в форменный конверт и велел доставить немедленно. И добавил:
— А вашим пионерам передайте устно, пусть ждут сигнала. Скажите, что чертеж хранится у меня под стеклом.
Ребята глазами захлопали: «Какой чертеж? Какой сигнал?» И вдруг увидели на столе военврача большую фотографию Светланы-Луны. Фотокарточка эта висела в школе с тех пор, как Светлану отметили грамотой за лучшее исполнение мордовских песен. Ее полное лицо, едва умещавшееся на фотографии, было расчерчено на квадратики, ромбики и треугольники, как какая-то замысловатая выкройка.
«Ах, вот почему все девчонки ходят разукрашенные такими же треугольничками, помеченными номерочками... Они разметили, с кого сколько надо взять кожи, чтобы сделать безликой девочке лицо!»
Военврач, заметив, что ребята пристально смотрят на чертеж лица, спросил:
— Как зовут эту девочку?
— Светлана...
— Да? Передайте пионерам, что раненую девочку, для которой они хотят отдать свою кожу, тоже зовут Светланой!
— Нашу зовут еще Луной...
— Вот как? Наверное, она красивее всех, поэтому и прислан чертеж именно ее лица?
— Нет,— ответил сообразительный Юка,— у нее лицо самое широкое во всей школе, а девчонки любят кроить с запасом, чтобы не ошибиться!
Доктор подавил улыбку и, не теряя серьезности, сказал:
— Это очень умно. Передайте всем девочкам мою сердечную благодарность. Скажите, я горжусь такими самоотверженными людьми!


ВЕСЕННИЕ НЕОЖИДАННОСТИ
Возвращались ребята в Курмыши в мрачном настроении. Даже Кудлай хвост повесил. Ему были тяжелы и пустые салазки. А ребятам еще тяжелей казалось небольшое письмо, которое они должны были доставить деду Акиму от доктора, и особенно благодарность, которую должны были передать девчонкам устно.
«Горжусь такими людьми», а что они сделали? Подумаешь, подвиг какой — разрисовать себе щеки! Вот если бы они солдатский «разговорник» хотя бы вызубрили, можно было бы похвалить. По кусочку кожи решили пожертвовать — да разве это сравнится с тем, что другие жизни не жалеют отдать для победы! «Самоотверженные», а где это видно? Да встреться им живой фашист, они бы даже не знали, что нужно крикнуть «Хенде хох!»
Ну ладно, наше время тоже придет. Вот напишут в газетах про подвиги двух юных разведчиков из деревни Курмыши, вот тогда военврач тоже скажет: «Горжусь такими...»
Несколько утешило мальчишек по возвращении в деревню то, что зазнавшимся девчонкам, оказывается, крепко досталось от мам, бабушек и старших сестер. Кто-то все-таки проговорился, ну и пошел шум по всей деревне. И вот уже все «самоотверженные» ходят заплаканные, но с чистыми лицами. Заставили их силком умыться!
Однако, приободренные благодарностью военврача, которую мальчишки не смогли утаить, все пять Светлан, четыре Людмилы и три Тамары снова подняли носы. Они створились носить свои памятные знаки на лицах мысленно, каждая в уме приучая себя помнить, какой кусочек ее кожи предназначен для девочки без лица.
И при встречах вместо обычного приветствия девчонки теперь касались пальцами этих предназначенных на вырезку мест...
Дедушка Аким, получив записку военврача, долго читал и перечитывал ее и, покрякивая, сообщал ребятам некоторые отрывочные сведения. Мальчишки не посмели узнать заранее,
565


заглянув в незаклеенный конверт. Они уважали доктора и, кроме того, тренировали волю.
— М-да,— говорил дед,— характер у этого парня! Решил помереть в безвестности — и все... Оказывается, он даже фамилии своей не открывает.
— А почему?
— Почему? Я думаю, потому, что не желает, чтобы его жалели родные и близкие, как покалеченного. Решил числиться без вести пропавшим... Точь-в-точь как я когда-то... Молодо-зелено!
Теперь деду явно захотелось взять над ним шефство.
Друзья обрадовались. К веселому старику льнули все ребята. Глядишь, и этот паренек с ним подружится, а тогда все заботы с плеч долой.
Отец Мики прислал с фронта письмо, которое взбудоражила их больше, чем первое дуновение весны — перелетных птиц.
Вот что писал отец:
«...а у нас здесь наступила неожиданная ранняя весна. Очутились и мы и фрицы на островах, кругом вода, а посередке беда. Подтопило фашистов, а все не унимаются: и мины швыряют, и из пушек палят...»
А в ответ на призыв сына бить всех немцев без пощады за то, что они над детьми издеваются, отец сообщил:
«Наказ ваш, сынок, мы учтем, конечно, бить будем гитлеровцев без пощады, только имей в виду, не все немцы — гитлеровцы. Немцы разные бывают».
И описал такой случай, что просто читать невозможно — так на войну хочется. Оказывается, весной, если умеючи, можно так отличиться, лучше лучшего! Вот послушайте.
Григорий соорудил не то плот, не то ладью. Он это может. Хоть из бревна, а если надо — лодку сделает. И вот на этих «плавучих средствах» стал он с товарищами производить разведку. Поплыли однажды ночью по залитым лесам. В тех краях разлив бывает раньше, чем в Мордовии; заплыли далеко от своих позиций и вдруг слышат — из кустов кто-то покрикивает потихоньку:
«Рус, спасибо! Рус, спасибо!»
566


Что за чепуха, за что их благодарить, когда опи плывут тихо, без стрельбы, как в разведке положено? Даже веслами стараются не всплескивать.
Подкрались к затопленному водой бурелому и видят: сидят там на деревьях, на бревнах фашистские вояки. Повесили на сучки автоматы и приманивают наших плывущих разведчиков:
«Рус, рус!»
Наши подгребли, посажали их в свою плавучую посудину, повезли в плен со всей амуницией. Оказывается, у них тут позиция была, спрятанный под буреломом блиндаж. И все затопило. И уж который день сидят, как зайцы, а вода все прибывает... Что ни час — ближе к гибели.
Чудно, вода людей топит, а они благодарят: «Спасибо, спасибо!» Знать, довоевались — больше некуда.
Оказывается, эти немцы по-русски плохо знали и вместо «спасите» «спасибо» кричали.
В плену обещали получше выучиться.
Отца за этих пленных наградили медалью...
Прочли об этом ребята и взволновались.
— Эх, вот бы нам туда сейчас на дедушкином легком бот- ничке! — воскликнул Юка.
— Не худо бы на рыбацкой завозне, в нее пленных больше насажаешь! — поправил Мика.
И тут же они поняли, что все их снаряжение уже не годится — ни лыжи, ни шубы, ни валенки. Лучше всего плыть налегке да в лодке! А тут, как на грех, весна задерживается.
Зима в этом году была суровая, многоснежная. Сугробы хоть и осели от первого же тепла, но таяли медленно. Вода уходила под снег, скапливаясь в оврагах и низинах. Но тяжелый толстый лед никак не поднимался. Ждал прибылой верхней воды из-под Пензы и из-под Моршанска. Вот как повалит она валом с этих более южных полей, так и взломает льды любой толщины.
Дядя Евсей определял, что вода будет большая, и торопился вывезти из лугов все сено, даже с тех холмов, которые не всегда затоплялись. Работы было много.
567


Мика на своем знаменитом Коне несколько ездок сделал и вывез целый стог.
Юка на Сивом тоже возил. Кряхтел старый мерин, но, словно чуя, что сено может полой водой унести, тоже старался.
На вывозке работали стар и мал. Даже Марфа, урывая время от раздойки молодых, недавно отелившихся коров, несколько раз в луга съездила, надев мужнины охотничьи сапоги, с высокими голенищами.
И хорошо, что постарались колхозники. Половодье так разыгралось, что вода вплотную к плетням подошла. Даже некоторые стога подтопила. И один чуть не уплыл. Приподнялся вдруг с земли, солома его зашипела по-змеиному, и тронулся он прочь от деревни.
Пришлось этот стожок соломы веревками зачаливать и заводить за плетни, как корабль в гавань.
Пока не наступила весенняя страда, колхоз подвел итоги зимней работы, и правление наградило Марфу за отличный выход телят и за хорошую раздойку молодых коров премией. И Мику тоже наградили за работу молоковозом и, главное, за вывоз сена на рогатом Коне.
Получив за себя и за сына денежную премию, Марфа пришла домой смущенная и сказала, обращаясь к сыновьям:
— Простите уж вы меня, хозяева мои дорогие, работнички трудовые, без спросу истратила я эти денежки... Надо бы вам кое-что из одежонки купить, а я вон на что позавидовалась.— Открыла горницу, а там стоит новенькая никелированная детская кровать с сеткой.— Это я для нашей Галинки... Весной-то ее, наверно, отпустят к нам, надо же создавать условия.
Мика сдержался, хотя и позавидовал. А Сандрик как заревет:
— И мне такую! И я хочу условия! — И так разбушевался, что насилу уняла его Марфа.
А Мика, скрывая свою обиду на мать, которая никогда их не баловала отдельными кроватями, сказал ему:
— Ну и чего реветь? Что, мы маленькие, что ли? Мы и сами такие купить можем. Заработаем — вот й вся недолга! На собственные труды чего хочешь приобретем.
568


— Приобретем,— согласился, всхлипывая, Сандрик.
Мать долго вздыхала на своей кровати, слушая их шепот на печке, и думала про себя:
«Ах вы, сынки мои, ростом малы, да умом мудры!»
ГОРЕ
Горе пришло тихим весенним вечером, когда все колхозники готовились на покой после трудового дня. И принесла его длинноногая Светлана «А я знаю». Как она ни старалась сберечь людей от дурных вестей, обманул ее веселый треугольничек с пометкой: «Действующая армия». Вручила она его семье ушедшего на войну старшего конюха Степана Терентьева, не зная, что в нем таится. Похоронку в квадратном конверте она бы не прозевала.
В этом письме дядя Степан сообщал из полевого госпиталя своим близким, что сам он жив и почти здоров, отделался испугом и легкой царапиной, а вот товарищ его, любимый и боевой друг Григорий Учайкин, «приказал долго жить». Сам он видел, как подкинуло его в воздух взрывом той мины, которая и его, Степана, слегка поранила. И упал Григорий, бедняга, вниз лицом в мутную воду, и унесла его река... во вражескую сторону.
Степан просил свою жену, Марью, передать это несчастной Марфе как-нибудь «поаккуратней» и помочь ей пережить горе.
Но жалостливая Марья, прочтя эти строки, метнулась к телятнику, причитывая:
— Ой, горькая ты моя подруженька, бедные, разнесчастные твои детушки-сиротушки! Ой, да как же мы с тобой теперь будем жить, как наше горе изживать?
Марфа пришла домой черная. Уронила голову на одеревеневшие руки и долго лежала так, упав грудью на стол, не отвечая ни на слезы, ни на просьбы Сандрика. Не поднялась и на стук открываемой двери.
...Мика, которому обо всем уже сообщили ребята, вошел и, ничего не сказав, сел рядом. И молча сидел до тех пор, пока мать не обняла его, не прижалась щекой к щеке и не сказала:
— Сирота я у тебя, сынок... Ты у меня теперь вся надежа.
569


Можно ли было после этого взять да покинуть свой опустевший дом, свою осиротевшую мать?
Горестно вздохнул Мика и, отыскав Юку, сказал ему:
— Давай обождем, пока немного горе обвыкнется.
— Чего поделаешь, придется,— согласился Юка и который раз высыпал-поросенку все накопленные сухари.
И поросенок съел их, причмокивая и не зная, что поглощает он и дорожный, и фронтовой, и неприкосновенный запас будущих разведчиков. Ему хоть бы что.
570


А вот Кудлай словно догадался, словно почуял, что с хозяином его случилось что-то плохое. Стал он подвывать по ночам. Завидит луну, сядет у плетня и воет.
А в доме наступила долгая тишина. Горница, где висел портрет Григория, совсем не открывалась. Как будто там находился покойник.
Мика томился как никогда в жизни. Все из рук валилось.
А Юка тем временем командовал играми мальчишек на выгоне. Там, за плетнями, у сараев и стогов соломы тренировался для будущих разведок, ползая по-пластунски. Бросался внезапно на вражеских часовых со страшным криком: «Хенде хох!»
А потом принял участие в давней забаве курмышских ребят. Целыми партиями взбирались мальчишки на длинные палки, прибив к ним скобы — чем выше, тем лучше,— и шагали вперегонки к островам через выгон, залитый разливом.
Это было азартным й рискованным занятием. Шагаешь словно над морем, чуть сорвешься — ив воде... И тогда скорей к костру, разложенному под плетнями. Снимай штаны и лапти с онучами и сушись на дымке, на ветерке да на солнышке.
Ну, а повезет — дойдешь и до островов, ни разу не сорвавшись. А там, на песчаных холмах, покрытых сосновым лесом, можно набрать прошлогодней брусники, сморщенной и сладкой. А когда набьешь оскомину, можно полакомиться сосновыми «свечками» — молодыми побегами, с которых стоит только содрать шкурку вместе с неколючими слабыми иглами, как обнаружится кисло-сладкая мякоть. Душистая, сочная. Правда, больше кислая, чем сладкая, но в охотку есть можно. Других, фруктов в эту пору в Курмышах не бывает.
Юка и эти забавы превратил в воинскую подготовку. Плохо ли ходить в разведку вот так, на ходулях? Можно пройти по любым болотам. И после шумных атак на молодые сосенки, стоявшие плотными рядами, мальчишки возвращались, размахивая «трофеями» — съедобными побегами.
Но Мике не игралось ни в какие игры, даже в самые воинственные. Он и упражняться в немецком языке забыл. Другие заботы тяготили его.
Однажды мать вошла в горницу по какой-то надобности. Мелькнула в приоткрытой двери новая детская кроватка, на-
571


крытая пестрым лоскутным одеялом, и у Мики сердце так и затомилось, как вспомнил ожидающую его приезда Галинку.
— Мама,—спросил он тихо,— мы уже не возьмем ее, сами теперь сироты?
— Про кого это ты?
— Да про Галинку.
— Да ты в своем уме, сынок?— вскинулась мать.— Да разве от горя теряют сердце? Чем же девчонка виновата? Так ты и от Сандрика откажешься? О том, как их прокормить без отца,— вот о чем думать надо!
— Ой, что ты, мама, я потому и спросил, что заработать трудодней
хочу. Я опять к дяде Евсею пойду, может, у него найдется мне дело.
И Мика помчался на конюшню, почувствовав прилив деятельных сил.
Здесь все было тихо. В ожидании новых трудов отдыхали и кони, и главный конюх. Подставив солнцу свою голову, гладкую, как куриное яйцо, дядя Евсей не торопясь вил новые кнуты. Старые колхозные клячи, поглядывая на эти приготовления, медленно жевали душистое сено, наедаясь впрок.
Могучий бык вышел на солнцепек и блаженствовал. Над его линяющей шкурой трудилась целая компания галок, добывая мягкую подстилку для гнезд. Налетели стайкой, галдят, ссорятся. А ему хоть бы что, иной раз лишь промычит легонько: ладно, мол, чего вы, всем хватит.
— Дядя Евсей, я к тебе, давай работы, сам знаешь мое положение!
— Знать-то, парень, знаю,— посочувствовал дядя Евсей,— да ведь какие теперь дела, все с половодьем встало. Вот погоди, начнем пахать-боронить...
— Не могу ждать, сейчас зарабатывать нужно. Возил бы опять молоко, да сейчас не проедешь.
572


— И не проедешь, и Конь не пойдет. Быка мы определили на другую работу — в плуг, целину подымать, огороды пахать. Овощи будем сажать для военной надобности. А молоко в госпиталь военные будут сами возить на полуторке...
Дядя Евсей посочувствовал, повздыхал. И вдруг догадка сверкнула в его глазах.
— А ты, парень, давай лодкой вози! Завозня-то рыбацкая так у плетней и лежит без дела!
Мика сразу подхватился. Осмотрел ладью, прикинул, сколько нужно смолы и пакли, и к деду Акиму в кладовую. Старик поддержал его:
— Ну старательный ты парень, весь в отца! Давай-давай, пойдем покажу, как надо паклю набивать, как швы-щели смолой заливать.
И, забрав деревянную колотушку, железную конопатку и охапку просмоленной пакли, отправился к выгону, на котором весело плескалось весеннее море разлива.
БЕЗНОГИЙ МАЛЬЧИК УПЛЫВАЕТ В СКАЗКУ
Главная рыбацкая лодка лежала перевернутая вверх днищем у кромки весенней воды.
— Эх, матушка-кормилица, перестраивайся и ты на новый лад, поработай на раненых бойцов,— похлопал ее по деревянным облезлым бокам дед Аким.
Показав, как надо конопатить лодку, дед Аким залюбовался разливом.
— Эх, и воды нынче много — море! Эдак к нам и волжский судачок наверняка набежит... Да и стерлядь в гости пожалует. И не то что волжская, глядишь, и мокшанская со своей сурской родней захочет повидаться. Возьмет да и приплывет... Эх, только ловить ее некому, а рыба будет,— и почесав в затылке, сказал: — Ну ладно, ты, Мика, занимайся лодкой, а я пойду верши разберу, ставные сети проверю, может, немного половим все- таки... Глядишь, раненых бойцов скорей поправим, если хорошей рыбкой угостим! — И торопливо заковылял обратно в деревню.
573


В сарае на сушилах хранился у него заветный рыбачий челнок, выдолбленный из старой ветлы. Такой тонкий и легкий, что его можно таскать одному, как стиральное корыто.
Снял его дедушка Аким и волоком притащил к разливу. Сунул в воду, толкнул легонько, и он закачался, невесомый, как скорлупка. Красивый, с высоко загнутым носом и высокой кормой.
Сел на него Аким, подмигнул Мике, скользнул по разливу. Ветерок подхватил скорлупу — и только его и видели. А Мика остался конопатить большую лодку.
День был чудесный. Порывистый ветер, рвущийся с юга, доносил запахи сухих степных трав. И словно забавляясь, хватал где-то на юге и бросал на север охапки тепла.
И вместе с теплом хватал и бросал весенний ветер стаи птиц, гусей, лебедей и диких уток. И они кричали весело, словно смеялись, участвуя в этой задорной игре. Большинство стай пролетали куда-то дальше на север. Но вдруг, словно сбитые ветром на кусты тальника, на зазеленевшие проталины, сыпались с неба то шумные ватаги скворцов, то опускались с тихим шелестом соловьиные стаи.
Мике было не до них: он торопился законопатить плавучий «молоковоз». А дедушка Аким плыл в своем легком челноке, чуть пошевеливая веслом, и, сняв шапку перед весной, все замечал, всем любовался.
Так плыл он и плыл, словно без цели и без смысла, просто радуясь весне. Плыл по открытым местам, заплывал в залитые водой кустарники, правил по лесным просекам, превратившимся в каналы проточной воды. И все что-то шептал про себя и улыбался. Заметил пару зайчат на бугорке, окруженном водой, и погрозил им пальцем: сидите, мол, тихо, пока ястреб вас не высмотрел! Увидел белку в дупле, которая глядится в подступившую воду, как в зеркало, и ей погрозил — зря не высовывайся, хищная ласка заметит.
Так старик плыл, плыл, направляя челнок одному ему ведомыми водными дорогами, появившимися в лесу на месте оврагов, ручьев и тропинок. И вдруг приплыл к корпусам бывшей лесной школы, которые волшебно отражались в полной воде, подобно сказочному городу.
574


Он нашел канаву, по которой подплыл так близко, что очутился на своем челноке прямо против окон детской палаты. Й, закурив трубочку, стал время от времени поманивать кого-то пальцем, поглаживая свою зеленоватую бороду.
Через некоторое время в раскрытую форточку высунулась девчонка, у которой обе руки были недавно в гипсе, а сейчас уже освободились, словно гипсовая короста растаяла вместе с сугробами снега.
— Вам кого, дедушка?
— Того, кто не боится ничего.
Девчонка исчезла, как белка, нырнувшая обратно в дупло. В палате пошел легкий говор. Вскоре в форточку высунулся мальчишка с забинтованной головой.
— Нет, правда, вы, дедушка, за кем-нибудь приехали?
— За тем, кому себя не жалко.
И мальчишка нырнул обратно, а на его место опять любопытная девчонка:
— А что, вы можете так завезти, что и не вернешься?
— Могу,— сказал старик.
Ребятам в палате стало еще любопытней и страшней. И это любопытство так всех разожгло, что дошло и до самого безучастного. Безногий мальчишка вдруг повернулся от ч^тены к окну. Потом, опираясь о спинки кроватей — он презирал привезенные ему костыли,— медленно добрался до окошка и тоже взглянул на странного старика, сидевшего в челноке с загнутыми краями.
— Вы за мной?
— За тобой! — поманил его старик и, вынув изо рта трубку, радостно улыбнулся.
И мальчик стал быстро собираться в путь, раздаривая все, что у него еще сохранилось от прежней жизни,— чудесную крученую резинку для рогатки, сломанный морской кортик, несколько редких марок с изображением кораблей и еще какие- то мелочи.
Ребята испуганно отказывались. А вошедший в палату военврач второго ранга молча смотрел на эти сборы, не запрещая самовольного отъезда.
Это было странно, как во сне.
575


Мальчику не хотелось, чтобы его товарищи видели, как он ковыляет на костылях. Он пошел, придерживаясь за стену, дошел до балконной двери. Вышел на веранду. Прошел вдоль нее, придерживаясь за перила, а старик навстречу ему двинул свою похожую на индейскую пирогу лодку. На старике была серая войлочная шляпа, словно сделанная из осиного гнезда.
Никто из ленинградских ребят в жизни не видел подобных стариков — такие могут встречаться только в книжках с картинками. И поэтому казалось, что безногий мальчик уходит в сказку. И если бы это было не так, разве военврач второго ранга отпустил бы его?
А он не только не остановил, но даже приказал старшей сестре выдать мальчишке его одежду — матросскую тельняшку, старый бушлат и великоватую фуражку со следами отпоротого «краба».
И на прощание сказал:
— 	Ну, счастливого плаванья, кандидат в школу юнгов!
Так вот откуда у мальчишки вещи из морского обихода! Оказывается, он хотел быть моряком.
Словно почуяв родную стихию, мальчик легко и поспешно скользнул по перилам веранды в сказочную лодку. Старик передвинулся на корму, а он уселся на носу.
И таинственный челн бесшумно скользнул по залитой водой канаве и, раздвинув кусты, исчез за деревьями.
Мальчик ни о чем не спрашивал старика. Не все ли равно, кто поможет ему пропасть без вести. Он молча разглядывал его зеленоватую бороду, темные узловатые руки, крепко сжимавшие весло.
И вдруг увидел, что старик так же, как и он, без одной ноги. Отстегнутая деревяшка лежит на дне лодки, а старик сидит на ватнике, поджав под себя наполовину укороченную ногу. Невольно мальчик уселся так же. И ему стало удобней.
«Может быть, он тоже пропавший без вести инвалид? Наверное, еще с гражданской войны?» — подумал мальчик, вглядываясь в старое, , морщинистое лицо с глубоко запавшими глазами.
Они так молчали довольно долго. Челнок то скользил среди высоких деревьев, то плыл по извилистым овражкам,
576


затопленным половодьем, то выплывал на лесные поляны, превратившиеся в озера.
На одном из таких озер старик вдруг придержал челнок, схватившись за сучок дерева, и сделал знак: тише, хотя они и без того молчали. Он указал кивком головы на середину лесной полянки. Там поверхность воды рябила, под водой что-то двигалось. Высокая, некошеная трава шуршала.
Приглядевшись, мальчик заметил, что из воды то и дело высовываются какие-то пестрые перья и хвосты, помахивают, словно веера, и скрываются под водой.
— Щуки радуются,— прошептал старик,— нашли некошеную траву.
— А зачем им некошеная? — шепотом спросил мальчик.
— Затем, чтобы налепить на нее икру. Когда ветер высокую траву колышет да на солнышко поднимает, щучья икра лучше вызревает...
— Вот как!
Чтобы не спугнуть щук, старик направил челнок вокруг поляны.
— Большая вода — кому радость, кому беда,— усмехнулся он и указал на пару мокрых зайцев, сидевших на бревне.
Один заяц хотел было прыгнуть в воду, но старик ловко схватил его за уши и перенес в челнок.
— Не балуй, утонешь,— погрозил он косому.
Захватив и другого, который вел себя смирнее кролика, старик направил челнок к большому дереву, стоявшему над обрывом. Здесь он постучал о ствол веслом. Из дупла выглянула белка.
— Ну что, все волнуешься? Напрасно, эта осина, хоть и дуплистая, крепко стоит. Вода тебя не достанет, сиди спокойно, пережидай разлив... Орехов не хватит? Еловые шишки далеко? Ишь ты, не рассчитала на большое половодье! Знать, молода, глупа,— пожурил ее старик. А когда белка обиженно зафыркала, сказал: — Ладно, коли вода застоится, мы тебе харчей подвезем.— И оттолкнулся, ударив веслом о гулкий ствол осины, полый внутри.
Челнок заскользил глубже в лес, дальше в сказку.
Вот показалась широкая просека, словно река. Старик здесь
578


вдруг сильно заработал веслом, засвистел что есть мочи, сорвал войлочную шляиу, стал ею размахивать:
— Куда? Вернись, не туда плывете! Левей надо держать, к песчаному бору! — И погнал лодку очень шибко.
Мальчик, приподнявшись на руках, вначале ничего живого не увидел. Впереди плыли сухие коряги,, похожие на рога. И вдруг эти сухие коряги стали фыркать, брызгать водой, и мальчик догадался, что это лоси плывут поперек разлива.
И, вспомнив, что он оставил себе кое-что из заветных вещичек, вытащил старую боцманскую дудку и принялся давать тревожные свистки, означавшие «полундра», «аврал».
Лоси захлопали ушами, заслышав незнакомые резкие звуки. Вожак тревожно заревел и повернул в сторону песчаного бора, куда и хотел их направить старик.
Мальчик обрадовался, что ему удалось помочь своему старшему товарищу, и счастливо улыбнулся.
Они отерли пот, как люди, сделавшие большое дело. Подождали, пока лоси, доплыв до опушки леса, стали выскакивать из воды и шумно отряхиваться. Челнок тихо плыл, увлекаемый незаметным течением, гоня перед собой желтый пух, налетевший с цветущего тальника.
Впереди рябился широкий водный простор. Вскоре челнок стали покачивать большие волны.
— Садись-ка на дно, парень,— сказал старик, всмотревшись в даль, где на рыжих волнах закрутились белые гребешки,— здесь нам стрежень реки перебивать придется. Нужна остойчивость.
Мальчик расположился посредине челнока, ухватившись руками за его тонкие борта.
И он опять не спросил, далеко ли плывут они. Зачем нужно перебивать стрежень реки, самую середину ее течения? Вспомнив, что они обещали помочь белке, окруженной в своем дупле разливом, мальчик спросил:
— А что будет с белкой?
— Ничего, придет время, наведаемся с гостинцами — еловых шишек ей привезем.
Стрежень реки угадывался по быстрому течению. Вода здесь была мутная. Она крутилась воронками, В них вертелись
679


и неслись в неведомую даль вырванные с корнем кусты, деревья, камыш. Здесь на просторе гулял ветер. Он срывал с волн шапки пены и швырял их в челнок, попадая то старику на руки, то мальчику на колени.
Мальчик вздрагивал и улыбался, а старик, сжав губы, правил так, чтобы его утлая посудина не черпала воды.
Вдали показалась деревня. Сказочная, как все, что встречалось им на пути. Маленькие домики были покрыты соломой.
До деревни было уже недалеко, но вдруг старик умерил бег лодки и тревожно оглянулся. Течением несло большой ивовый куст, облепленный нахохлившимися птичками, небольшими и невзрачными на вид.
— Ишь ты, горюны, как ослабли... Упали на первый попавшийся куст, а его волной захлестнет! Вот беда! — С этими словами старик резко повернул челнок, и в него залилась вода.
— Отчерпывай давай! — крикнул он, видя, что мальчик замешкался.— Да как тебя звать-то?
— Панасом!
— Отчерпывай, Панас, не то потонем!
Мальчик сорвал с себя фуражку и принялся вычерпывать ею воду.
— Работай веселей, будем с песнями! — приободрял его старик. И, зацепив куст, потянул его к лесу.
Когда они отбуксировали ослабевшую стайку птиц в какую- то тихую заводь, где были затоплены заросли шиповника, старик улыбнулся:
— Запомни это место, приедем сюда соловьиные трели слушать. Это ведь соловьев мы поймали! Теперь они здесь поселятся, дальше не полетят.
— Я в госпиталь не хочу возвращаться,— сказал вдруг мальчик.
— И не нужно! Мы здоровые, зачем нам госпитали?
— А меня доктора не вернут?
— Нет, для них ты пропал без вести.
— Мы сюда плывем? — указал мальчик на деревушку, которая вдруг исчезла, а теперь снова приблизилась.
— Да, это наши Курмыши, здесь выше крыши малыши.
Панас взглянул пристальней и увидел на лужайке вблизи
580


деревни стаю мальчишек. Они гонялись друг за другом, шагая на высоченных деревянных ногах. Их головы мелькали на уровне крыш.
И мальчик понял, что старик везет его в сказочную страну мальчишек с деревянными ногами. И озабоченно посмотрел, не забыл ли он положить костыли. Нет, его деревянные ноги были в лодке. Как они очутились здесь? Может быть, по волшебству этого сказочного старика?
ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ?
Помощников у Мики с Юкой находилсь немало. Не только мальчишки, девчонки и те набивались. Кто хотел щепки для костра собирать, кто смолу помешивать, кто паклю в щели плоскодонки забивать. Но ребята только покрикивали:
— Не мешайте, сами сделаем!
— А я знаю, почему вы всех отгоняете, а я знаю! — надоедливо, как комар, пела Светлана.
— Ничего ты не знаешь.
— А хотите, громко скажу?
— Ну и пожалуйства.
Однако она не исполняла своей угрозы и, наклонившись к ребятам, говорила им шепотом:
— На войну хотите в этой лодке удрать!
— Вот и ничего подобного.
— А для чего же вы так стараетесь?
— Для вашего удовольствия! Вот как починим лодку, посадим всех меченых девчонок и повезем в госпиталь кожу с вас сдирать! Самое время. Весной все посадки-пересадки хорошо приживаются.
— Вот и чудесно... А то мы ждем не дождемся! — И длинноногая Светлана отходила, пожав плечами.
С тех пор как доктор прислал им благодарность, девчонки совсем загордились. Ходили молчаливые, загадочные, ожидая, когда их позовут на подвиг. В особенности загордилась Светка- Луна. Ведь не с каждого лица делают чертежи для военных надобностей. И не каждая фотография лежит вот так под стеклом в кабинете главного хирурга!
581


И хотя курмышские девчонки ничего еще для войны не сделали, они ходили уже такими важными, как будто насовершали столько геройств, что мальчишкам и не снилось.
Однако лодка, отданная в распоряжение ребят, так их и притягивала. Светлана, сделав круг по мокрому лугу, как цапля по болоту, снова пристала:
— А я знаю, знаю!
— Ну что ты еще знаешь?
— Не удастся вам на этой лодке на войну уплыть, а придется молоко возить! Географию плохо учите. Наша речка впадает в Суру, Сура в Волгу, Волга в Каспийское море... А вам надо совсем не туда!
С досады Мика ударил колотушкой вместо конопатки по пальцам и сплюнул:
— Любишь ты под руку говорить!
Когда девчонки отстали, а ребячья мелкота занялась бегот- пей на ходулях, Мика сказал Юке:
— А вдруг Светлана увяжется с нами в госпиталь плыть? Слыхал, она затеяла собирать яички для раненых? Это чтобы самой отвозить их. Ребятам, мол, нельзя доверять, они их побьют...
— Нет-нет, этого мы не допустим, так и скажем: где двое — третий лишний!
— Правильно, мы ладью конопатили, мы на ней и будем плавать!
— Иначе не согласны, так с кладовщиком и договоримся, вон он плывет! Разведал нам путь и возвращается.
К выгону, ныряя в волнах, приближался востроносый челнок деда Акима. Мальчика, сидевшего на дне, не было видно. И когда он поднялся за дедом и заковылял, опираясь на его плечо, ребята бросились навстречу. Неужели тот самый, безногий?
Но, смотри-ка, на нем матросская тельняшка под старым бушлатом...
Одержимые любопытством, ребята подскочили к безногому.
— Узнаете? — улыбнулся дед Аким.— Ну вот, я вам товарища привез, специалист по морскому делу, кандидат в школу юнгов. Знает, как шпаклевать шлюпки, и прочее... Лучшего ка¬
582


питана для нашего корабля не придумаешь. Находка! — И, ви- дя растерянность ребят, громко представил: — Товарищ Панас — морская душа, хочет поселиться у нас в Курмышах!
— Панас? — переспросил Мика.— Тебя звать Панас?
— Да.
Мика отшатнулся, перевел дух и проговорил, сдерживая волнение:
— А ты не встречал на войне солдата, по фамилии Учайкин?
— Учайкин? Не знаю... Помню только, когда тащил меня какой-то солдат в укрытие, я укололся о его щеку... Борода у него росла какими-то кустиками!
— А ватником он тебя укрывал?
— Укрывал. Я этот ватник потом отдал девчонке, которая совсем зазябла.
— Так ты же мой названый брат! — бросился к нему Мика.— Пойдем скорей, то-то мама обрадуется!
И, видя, что Панас стесняется идти на костылях, Мика и Юка подставили ему свои плечи. Так и пошли по селу. И, пока дошли до избы, за ними уже тянулась изрядная толпа детворы всех возрастов, удивляясь и завидуя.
Мика привел Панаса прямо в чистую горницу, минуя избу, хотя в ней уже не было ни поросенка, переселенного в хлев, ни петуха, приморозившего гребень, ни козлят, давно игравших во дворе. Под лавкой сидели только две наседки, выводя цыплят.
Когда прибежала мать, извещенная соседками о неожиданном госте, Мика попросил угостить Панаса обедом из отдельной чашки.
Узнав, что это тот самый Панас, которого спас Григорий, Марфа обняла его, расцеловала и, собирая на стол, начала расспрашивать все подробности: и что Григорий говорил, и как он выглядел. И всплескивала руками:
— Говоришь, о небритую бороду его укололся? Правая щека у него действительно бугроватая, колючая. Это Гришу дедушкино ружье отметило, когда еще мальчишкой был. Взял без спросу, бухнул, а оно старенькое и разорвалось! Мамка его плакала, а дед утешал: «Это к счастью, такой меченый парень никогда не пропадет!» Не верю, что его убило. Ошибка. Нет па
583


него похоронки, значит, еще воюет... Наверно, у партизан. Ой, как же он доволен будет, когда узнает, что ты нашелся! Ах-ха- ха, вот радость у нас какая! Вот дива дивные!
Широкие щеки Марфы раскраснелись. Глаза светились доброй ласковостью. И Панас, словно попав из холода в тепло, оттаивал. Ел толстые пшенные блины, смазанные толченым конопляным семенем, вкусно хрустящие на зубах. Ел кислые щи, налитые в отдельную миску. И даже вспотел от сытости. И так захотел спать, что сразу после еды и заснул на кровати в чистой горнице.
Когда он заснул, Марфа поманила детей к себе поближе и шепнула им:
— А не рассердится ли на нас отец, что мы горницу заселяем? Она ведь для гостей... Не спросясь ведь это все делаем... без хозяина.
— Как же без хозяина? Я за него,— сказал Мика,— я и велю. Пусть он так и спит на отдельной кровати. А Галинка, когда вернется, будет на своей...
— А я на какой? — заныл Сандрик, до тех пор занятый тем, что помогал Панасу есть блины и щи за компанию.
— Да купим, купим и тебе кроватку, уймись ты! — сказал Мика.— Постараемся, поработаем, разживемся еще на одну детскую!
— Ну конечно, хозяин ты мой, тебе за починку лодки счетовод полный трудодень начислит, как большому.
— А я и есть большой.
— Ну конечно, и совсем даже огромадный, и силушка почти как у отца!
И Марфа, схватив на руки сына, как маленького, вдруг начала обнимать и целовать его, обливая слезами, чем очень смутила Мику.
Когда Марфа вышла из дому, торопясь к своим подопечным телятам, соседки, завидев ее заплаканные глаза, стали жалеть:
— Ой, Марфушка, да как же ты жить теперь будешь? Как их прокормишь? Ну двое — это еще ничего, а третий рот лишний!
— Как это лишний? — осадила их Марфа.— Вы у ласточки в гнезде птенцов считали, сколько их там?
584


— Бывает по четверо. Да ведь то ласточка!
— Соседушки, милые, если ласточка четверых выкармливает, неужто же я слабей малой птицы? Что вы, желанные мои, полно вам!
И Марфа, отвернувшись, пошла легкой походкой, как будто и не уставала она, от утренней до вечерней зари работая без отдыха.
В тот же день дед Аким, словно ненароком встретил Марфу, сказал ей:
— Ты вот что, имей в виду, у нас есть в правлении такое решение: кто раненых возьмет на долечивание, мы таким будем дополнительно харчей выдавать. Мясца, маслица, медку. В счет военных поставок, так сказать.
— Ой, да что вы, дядя Аким, военное пусть для войны, мы своим семейством и так прокормимся.
— Дело ваше, однадо имей в виду...
В СТРАНЕ МАЛЬЧИШЕК НА ДЕРЕВЯННЫХ НОГАХ
Панасу снилась сказочная страна, где все ребята ходят на деревянных ногах, и он среди них главный мальчишка. А когда проснулся, увидел рядом свои костыли, понял, что это только сон, и хотел по привычке повернуться к стене. Но какой-то шум и крики на улице привлекли его внимание. Взглянув в окно, Панас так и замер: приснившиеся ему мальчишки резвились перед ним наяву.
Вооружившись пиками и саблями, они наскакивали друг на друга, сшибались, падали и снова налетали с воинственными возгласами.
Это было похоже на рыцарский турнир.
Сражались мальчишки весело, без злобы. Ломали копья и тут же выхватывали новые из ближайшего плетня. И что самое удивительное, все, как один, были на высоченных деревянных ногах.
Их крики и возгласы были необыкновенны. Панас не понял
585


ни слова. Здесь говорили на каком-то неизвестном ему языке, не похожем ни на немецкий, ни на английский, которые Панас учил еще до войны. «Что за страна? Что за обычаи? Куда я попал?» Панас стал торопливо одеваться. И, видя, что ни сестер, ни санитарок нет, быстро схватил костыли и поспешил на улицу.
И только он показался на крыльце, как завидевшие его мальчишки закричали:
— А вот и Панас,. обскачет всех нас!
Вот диво — они его знали и ждали. Панас вежливо улыбнулся, соображая, не приглашение ли это на турнир для испытания его ловкости и храбрости? Не успел это подумать, как из толпы выделился скуластый мальчишка, щедро изукрашенный веснушками, и подтащил к крыльцу длинные деревянные ноги, как подводят коней.
— А ну попробуй вот эти ходули!
Ага, оказывается, их ноги-кони назывались красиво — ходулями. Это совсем не то, что костыли. Панас смело оседлал их, и у него даже дыхание захватило, когда он очутился высоко над землей. Было чудесно, как на коне. Одна нога упиралась в дощатое стремя подошвой, другая — коленом. Зажав изогнутые дужки под мышками и крепко ухватив ходули руками, можно было шагать куда угодно по-великански.
— Ну как, любо тебе? — спросил скуластый мальчишка.
— Любо.
— Это сделал я, Мика,— представился рыцарь,— а помогал мне Юка.— И он указал на своего товарища.
Необыкновенные имена Панасу понравились. И странное русское слово «любо» тоже. И мальчишки, так необыкновенно поднявшиеся над землей, тоже понравились. Ах, вот бы и жить среди них! Ничуть не стыдно, что ты на костылях. Вон как все мальчишки радуются, вскочив на деревянные ноги, и называют их ходулями — от хорошего слова «ходить», а не от противного «костылять».
Панас быстро освоился и крикнул какому-то безвестному оруженосцу, бегающему пешком:
— Пику мне!
Оруженосец вытащил из груды оружия пику подлинней
586


и протянул, сказав что-то ободряющее на незнакомом языке. Очевидно, русскими словами владели только посвященные в рыцари.
Панас сразился с Микой для пробы и выбил его из седла. А пика от удара разлетелась в куски. Оказывается, это грозное оружие вдруг превратилось в подсолнечный стебель, полый внутри.
Все было волшебным в этой стране!
Вдоволь наигравшись в богатырские игры, рыцари-побратимы пошли в какой-то дом, сложенный из бревен, с крышей, поросшей зеленым мохом. Здесь они подкрепились необыкновенно вкусной едой из общей чаши.
Чаша была глиняная, древняя, украшенная по краям узором. Ее наполнял какой-то богатырский напиток, так и шибавший в нос. Поверх плавала беловатая пена, похожая на сметану. Но это была не сметана — она обжигала рот, так же как и кусочки какого-то овоща, накрошенные в чашу.
— Хорош квасок, прочищает носок! — подмигнул Панасу тот самый старец с зеленой бородой, что привез его в необыкновенную страну.
Он держался как король, пригласивший к своему столу отважных рыцарей. Сам нарезал куски от круглого каравая и оделил им гостей.
— Отведай, Пан, хлебушка, он всем пищам дедушка,— сказал старец, укоротивший имя Панаса, очевидно по обычаям своей страны.
Присматриваясь ко всему, Панас обратил внимание еще на одну особенность — девчонки держались отдельно от мальчишек. И почему-то хоронились от солнца и ветра, закрывая лица платками до самых глаз. Вели себя, как женщины старого Востока, а в то же время носили красные галстуки!
— Что это значит? Почему они так? — спросил Панас.
— О, это большая тайна, которую нельзя выдавать взрослым,— шепотом предупредил его Мика.— Ты ничего не знаешь про чертеж лица?
— Нет.
— Тогда слушай, Пан.— И Мика поведал ему тайну Светлан, Людмил и Тамар.
587


После этого открытия Панас проникся уважением к девчонкам этой страны, не меньшим, чем к ее славным мальчишкам.
Вскоре он совсем освоился и так овладел искусством хождения на деревянных ногах, что отважился на дальний поход. Его можно было совершить только на ходулях. Вообразите такую местность: болота, болота, а среди них кочки. А вдали зеленеют сосновые гривы на песчаных буграх. И там драгоценные клады. А как к ним добраться?
Можно, но трудно. Надо перешагивать болотные провалы, ступая с кочки на кочку. Но кочки редковаты, а провалы, наполненные тиной, широки. Ничего, стань на ходули и шагай. Да только не спотыкайся. И сколько бы ни орали тебе под ноги лягушки: «К нам, к нам, ах, тина какова, какова!» — не поддавайся на уговоры жабьей породы. Ничего нет хорошего вываляться в болотной тине, хотя говорят, будто она целебная.
Панас избежал всех опасностей и возвратился с песчаных холмов с полной вязанкой сосновых веток за плечами.
Это и было богатство зеленого царства — витаминная хвоя, лекарство от цинги, от худосочия, от слабости. Это Панас на себе испытал. Выдержал такой трудный поход и ничего — только спал вдвое больше обычного.
Собранную хвою нужно было доставить в госпиталь. Из нее приготовят целебный напиток для раненых бойцов. Но разлив еще не сошел, проезда нет, и туда можно только доплыть. И вот силами мальчишек сооружается корабль. И нежданно-негадан- но кандидат в школу юнгов получает должность капитана.
Ему не очень приглянулась широкая посудина, похожая на огромное корыто, без руля, под названием «Завозня». По преданию, в старину, до войны, на ней завозили невод, чтобы закидывать его на середине реки.
Но, приделав руль, набив киль и поставив парус, Панас превратил ее в приличный для речного флота корабль. Когда все было готово, хвоя погружена, команда собралась на борту, явился дед Аким с таинственной корзиной, обшитой мешковиной. Укрепил ее посреди корабля, приоткрыл мешковину, произнеся волшебные слова:
— 	А ну, играй, живая музыка!
И поросячий визг и хрюканье огласили воды разлива.
588


Нагрузив поверх всего еще несколько корзин свежих яиц, поплыли.
Дед, заправив зеленую бороду за пояс, сидел на корме, а двое мальчишек и Панас — посменно на веслах.
В команду были включены самые крепкие ребята — его названый брат Мика и Юка, приятель Мики. Здесь и имена были особенные, в этой стране Курмыши.
ТЕПЕРЬ МОЖНО И НА ВОИНУ!
— 	Раз-два! Раз-два! Еще раз! — командовал дед Аким. А когда было слишком мелко, кричал: — Суши весла!
Лодка, развив ход, шла весело. Поросята хором похрюкивали. Гребцы, отирая пот, блаженно улыбались.
Улыбались и многозначительно переглядывались. Под грудой хвои они спрятали заветный мешок с сухарями и салом и теперь с легким сердцем готовились выполнить главную цель своей жизни.
Все устраивалось как нельзя лучше. За старшего в доме Учайкиных согласился остаться Панас. Галочку, которая совсем поправилась, доставит домой дедушка Аким и позаботится, чтобы колхоз помогал ей и Панасу. Он ведь член правления и кладовщик.
Привязанный к корме, юлил за лодкой его легкий челночок. Дедушка Аким думал на обратном пути поохотиться с острогой на щук. Придется ему проделать это в другой раз. На его челноке ребята решили плыть до соседней станции железной дороги. Как только дед Аким отлучится в госпиталь, они и удерут.
Панас, посвященный в тайну, даже подарил товарищам свой компас, который очень берег, как память об отце, ушедшем на подводной лодке топить фашистские корабли.
Словом, все было как надо.
Лица ребят сияли не только от пота, но и от счастья.
Так прибыли к госпиталю. Остановиться пришлось довольно далеко. Вода несколько убыла, да и завозня была тяжело гружена, низковато сидела.
589


Ребята разулись и помогали взрослым выгружать ее, таская «аерез мелководье визжащих поросят.
Навстречу им высыпал чуть не весь госпиталь. Все, кто мог передвигаться, были тут.
Появление Панаса вызвало ликование. Особенно его умение ловко двигаться на костылях. Он даже поросят помогал выносить, бережно прижимая их к груди.
Особенно радовалась Галочка.
— Братик за мной приехал! На корабле! На настоящем!
Весь состав госпиталя собирал ее в новую жизнь. Подарков
надарили ей кучу. Кто перешитое из старья новое платье, кто кофточку. Кто связанный своими руками свитер. Кто ленточку па память, кто платочек. А один раненый даже сапожки сшил яз командирской полевой сумки. Военные.
Все радовались, что Галочка уже бегает на своих ногах, показывая, какие они у нее пружинистые^ ловкие... Смешно вспомнить, что когда-то были ватными.
Закончив выгрузку, дедушка Аким пошел вместе с завхозом договариваться о дальнейших поставках молока и прочего продовольствия.
Галинка, опасаясь, как бы настоящий корабль не уплыл без нее, уселась на скамью посреди лодки и уже не хотела вставать.
Теперь можно было отцепить дедушкин челнок и отчаливать.
Панас с аккуратностью моряка написал дедушке Акиму записку с просьбой плыть домой и не беспокоиться о челноке, на котором он плавает совсем недалеко, завезет белке орехи и догонит корабль в пути...
Юка уже перетащил в челнок дорожный мешок с харчами и лег на него, дрожа от нетерпения. А Мика побежал в госпиталь, чтобы передать безликой девочке записку от курмышских девчонок.
Передав записку, Мика бегом возвращался к лодке, придерживая бьющееся сердце... Вот сейчас прыгнет в челнок, оттолкнет его, и...
— Мальчик, постой... Не торопись!
— Кто это, чего? — запнулся Мика.
Дорогу ему преградил длинной палкой сидящий на пеньке
590


незнакомый военный в темных очках и в фуражке пограничных войск.
— Я слепой. Прокати меня в лодке. Хочу послушать, как вода плещется.
Сердце Мики дрогнуло, а вдруг и его отец вот так где-нибудь сидит в лесу...
— Пойдемте,— тихо сказал Мика,— я вас провожу, куда хотите...
— А в лес сведешь послушать, как поют птицы?
— Конечно, чего же...
Они дошли до лодки, и пограничник долго усаживался, ощупывая ее борта, уключины, скамьи.
— Что за система? — спросил он.
— Рыбацкая плоскодонка для завоза и выброса невода, по- нашему — завозня,— ответил Панас с точностью капитана.
— Так, буду знать,— поглаживая ладонью нагретое дерево, сказал пограничник,— придется приучаться жить на ощупь.
«Какой же он несчастный,— взглянув на него, подумал Панас.— А если бы вот так и я?»
Пока провозились со слепым, появился дедушка Аким, а следом за ним военврач второго ранга. Вот так незадача! Ребята переглянулись.
— Ничего! — сказал им Панас.— Мы немного отстанем... вы только садитесь в челнок!
— Ладно,— кивнул Мика.
Военврач, оказывается, тоже решил плыть в Курмыши. И, увидев легкий челночок, сказал:
— Чудная лодочка-душегубочка... Давно мечтал на такой прокатиться. А ну-ка, юнга, примите меня на борт.
Р-раз — и уселся, оставив Мику в большой ладье.
Дед Аким сел на корму завозни, оттолкнулся, и поплыли, провожаемые чуть не всем населением госпиталя.
Некоторое время плыли молча, под щебет птиц на кустах и деревьях, под крики пролетных гусиных стай. Слепой пограничник, наклонившись, слушал, как журчит вода под кормой лодки. Галинка плела венки и, бросая, следила, как они убегают прочь...
Панас молчал, соображая, как бы ему выручить ребят.
591


А ребята молчали, подавленные.
— А вы только прокатиться или как? — спросил наконец Юка своего неожиданного напарника.
— Нет, я по делу в Курмыши, за кожей ваших самоотверженных девчонок.
— Ой, живьем сдирать будете? — поежился Юка.
— А мертвая кожа годится лишь на сапоги...— усмехнулся врач,— только живое родит живое...
Когда подплывали к Курмышам и лодки близко поравнялись, Мика шепнул Юке:
— Вот высадим людей, а сами в лодку — и пошел.
— Не,— кивнул головой Юка,— вначале посмотрим, вытерпят ли девчонки, когда с них кожу будут сдирать!
— Да ну их!..
— Нам это необходимо. Поучимся, как быть стойкими...
— Ладно,— согласился Мика.
Признаться, его тоже заинтересовала предстоящая необыкновенная операция. Ради этого стоило денек подождать.
СЛЕПОЙ С ПОВОДЫРЕМ
Первым движением Мики, как только завозня ткнулась носом в берег, былю схватить Галинку и, посадив ее на закорки, броситься вдоль по улице к своему дому. Но Галочка резво выскочила сама. А его удержал за руку слепой.
— Проведи меня по улице, только медленно, я хочу послушать, как живет мирная деревня...
И вот они пошли — слепец с поводырем. Вдали прыгала, разминая соскучившиеся ноги, Галинка, а Мика, идя с пограничником, считал каждый шаг. Сколько же их до дому?
Наверное, тысяча!
Его так и разбирало от нетерпения. Но вдруг он подумал: «А если мой отец вот так? Ой, сколько же ему надо шагать на ощупь, чтобы прийти к своим!»
Он оглянулся на ослепшего пограничника, а в сердце так и ударила жалость.
Тот шел и прислушивался, как поют петухи, кудахчут куры,
592


свистят и щебечут скворцы на скворечниках, взлаивают собаки, кричат задравшиеся ребятишки, а в кузнице на другом конце деревни позванивают молотки по железу. И на лице слепого блуждала улыбка.
И от этой улыбки на сердце Мики становилось хорошо.
Так он вел, вел и привел слепого к своему крыльцу.
Мать, увидев военного, отшатнулась, как от привидения. И, словно защищаясь, схватила и подняла перед собой Галинку. И начала целовать ее без слов. А слепой стоял и слушал.
— Да что же вы, проходите в избу! — задохнувшись, выговорила наконец Марфа. И, опустив девочку на пол, отворила дверь, приглашая военного, который на минуту показался ей Григорием, появившимся невесть откуда.— Вот молочка, вот яичек я наварила, еще теплые,— говорила она, указывая место за столом. И со страхом наблюдала, как военный, не выпуская руки мальчика, входит в ее жилье, обшаривая притолоку, стены, лавку...
Она схватилась за грудь, чтобы удержаться от плача, но это ей не удалось. И слепой, услышав, сказал:
— Не надо, это не худшее горе... Я жив...
— А мой там пропал без вести! Без вести!
— Не надо отчаиваться, для своих я тоже без вести пропавший, как и оцж для меня...
— Как же это?
— Так, они остались там, у фашистов... Что может быть хуже?
Пограничник опустился на лавку, а Марфа, подвигая ему печеную картошку, яички, сваренные вкрутую, кружку молока, не могла оторвать взгляда от пустых глазниц, скрытых темными очками. И думала: «Бедный, несчастный, как же он теперь жить будет?» Но тут же говорила себе: «А если бы мой Григорий таким вернулся? Да разве бы мы не прожили? Разве бы не ласкали, не берегли нашего героя?»
Ну и, конечно, на всякий случай спросила отвоевавшегося солдата:
— А не встречался ли вам на войне мой воин Учайкин Григорий Осипович?
20 Библиотека пионера, т. 9
593


— Нет, хозяюшка, не встречал такого. Я в пограничных войсках комиссаром служил, а он, наверно, из запаса?
— Да, бригадиром здесь в колхозе был. Пошел сразу после объявления по радио. Вместе со всеми проводила.
— А я в тот день уже сраженным лежал, Война захватила меня на передовой заставе. Все бойцы ее погибли в неравном бою. Меня, тяжело раненного, колхозники нашли в окопе и спасли...
— И как же не повезло вам: значит, первые вражеские пули пришлось в свою грудь принять!
— Таков уж долг пограничников.
— Что же далыпе-то будет?
— А дальше все, как исстари было, со времен нашествия на нас хазар, печенегов и половцев. Нападет внезапно враг, побьет нашу пограничную стражу, потеснит передовые полки, и кажется ему — победил. Но встает на защиту родины весь народ, выходят на бой главные силы нашего войска — и пропал захватчик, как швед под Полтавой!
— А Гитлер-то, говорят, под Москвой стоит.
— И такое бывало. Наполеон даже Москву брал, но чем кончил? Про него даже пословица сложена: «Хотел с Москвы сапоги снести, а не знал, как от Москвы ноги унести!»
— Всех их связать по ноге да пустить по воде! Всю фашистскую нечисть!
Пограничник усмехнулся, догадавшись, что Марфа объединила захватчиков всех времен в одну шайку разбойников.
— Ну ничего,— сказала Марфа,— потерпим, подождем, может быть, наши пропавшие без вести найдутся. А про свою жизнь вы не тужите. У нас в соседней деревне был слепой гармонист, так он жил лучше всех зрячих. У него усы от браги не просыхали. Со свадьбы на свадьбу, с праздника на праздник, везде, где гулянье,— там и он со своей гармошкой. И тут же от слов к делу: — Эй, Мика, сбегай к дедушке Акиму, у него можно достать гармонь для дяденьки-пограничника. Уходя на вой¬
594


ну, Матвей ее сыну Юке завещал, а он, известно, музыкой не интересуется. Так чего ей в кладовке пылиться? Лети стрелкой Г
Мика готов был сорваться с места, но пограничник удержал его за рукав.
— Спасибо вам, добрые люди, но у меня другие планы.
Мика снова уселся с ним рядом на лавку и спросил:
— А хазары и печенеги — это тоже фашисты? Из каких они стран?
Это он не без умысла поинтересовался: а вдруг на войне такие встретятся, как с ними обращаться? На каком языке «руки вверх» кричать?
— Однако ты слабоват в истории,— усмехнулся пограничник.— Ты и Наполеона считаешь нашим современником?
— Кто его знает,— смутился Мика,— мы его не проходили. У нас в школе учителя истории не было. Может, вы расскажете ребятам, что к чему?
Слепой комиссар, подумав, согласился. Мика проводил пограничника в школу. Учительница обрадовалась, попросила его провести один урок по истории, потом другой. И уговорила погостить подольше.
И вот школьники затаив дыхание слушают рассказы бывалого воина, откуда пошла Русская земля и как сплотились в одну семью населявшие ее народы.
Мика горд, Мика счастлив. Ходит пограничник по деревне, опираясь только на его плечо. И все люди наперебой:
— Мика, зайдите к нам! Мика, не пройдите мимо нашего порога!
Все за честь считают принять у себя комиссара-пограничпи- ка. Его рассказы и про половцев, и про Киевскую Русь, и про нашествие четырнадцати держав в гражданскую войну слуша¬
595


ют стар и мал. И наслушаться не могут. Так он изображает прошлые времена, как будто сам там был!
И Мика готов слушать хоть сто раз.
— А когда же на войну-то? — не терпится Юке.
— Постой, надо образоваться немного,— отвечает Мика,— чтобы знать, как обманутых Гитлером солдат вразумлять: «Вы, мол, куда лезете на Россию? Истории не знаете? Шведы под Полтавой пропали. Наполеона Москва сокрушила. Ну и вам то же будет. Сдавайтесь, пока целы!»
ГОРДОСТЬ ДЕВЧОНОК
Время шло. И девчонки уже стали сомневаться, нужна ли их кожа для восстановления обожженного лица Светланы, когда по пионерской цепочке передалось: «Доктор приехал, все на сбор!»
И все пять Светлан, четыре Людмилы и три Тамары явились, готовые к подвигу. Все захватили с собой чистые платки,
чтобы прикрыть дырки на месте вырезанной кожи, йод, бинты. Все это давно хранилось в школьной аптечке. А лед для сохранения кожи имелся на погребе, где колхоз держал молочные продукты. Хирургу оставалось только взять скальпель и, примериваясь по чертежу на фотографии Светланы-Луны, начать свою работу.
Сердца девчонок учащенно бились. А у некоторых почему-то заранее проступали слезы, хотя никому еще не было больно.
И когда твердой походкой в класс вошел военврач второго ранга, все пионеры отдали ему салют, и некоторые тут же отвернулись, чтобы скрыть недостойный страх в глазах.
596


Серафим Григорьевич снял и протер толстые стекла очков и сказал:
— Итак, вы готовы отдать свою кошу для восстановления здоровья раненых?
— Всегда готовы! — ответили девчонки не совсем четко.
— Отлично, вот я и приехал по этому поводу. Во-первых, сообщаю, что здоровье ленинградской девочки Светланы улучшается. Гнойные очаги на лице ликвидированы!
Девчонки радостно захлопали.
— Можно приступать к наращиванию кожи...
Девчонки присмирели.
— Но речь идет не только о ней. Лицо Светланы мы восстановим — в этом нет сомнения. Но, кроме того, нам надо восстановить и здоровье многих других. У нас на излечении есть раненые артиллеристы, летчики, танкисты, снайперы. У них должно быть хорошее зрение, чтобы метко стрелять, бомбить, точно направлять свои грозные машины. Хорошо видеть врага днем и ночью... Вы призваны помочь дать им зоркие глаза...
Девчонки переглянулись, и зазнайка «А я знаю», обладавшая, по ее мнению, самыми красивыми глазами, так и вспыхнула.
— Ну что ж... если надо... пожалуйста,— сказала она зажмурившись.
И все ее подружки невольно опустили ресницы.
Доктор, заметив какое-то замешательство, надел очки


и внимательно оглядел потупившихся девчонок, не понимая, почему они прячут от него глаза, отчего вдруг застеснялись.
— Для улучшения зрения,— сказал он, направляясь вдоль строя девчонок, которые, сдерживая дрожь, поднимали ему навстречу свои головы,— необходимы витамины! И й особенности каротин. Известно, что каротина содержится больше всего в моркови. Да, в обыкновенной красной сладкой морковке. Так вот, вы должны немедленно, не дожидаясь высыхания земли, вскопать, посеять и вырастить как можно больше моркови. Вот вам фронтовое, военное задание. Я надеюсь, что для выполнения его вы не пожалеете ни трудов, ни сил, не побоитесь мозолей! Понятно?
В ответ молчание.
— А как насчет кожи? — спросила Светлана «А я знаю».
— Так вот я за ней и приехал. Надеюсь, что вы не пожалеете для победы кожи ваших ладоней? Пусть семь раз сойдет она, а морковь для раненых бойцов будет!
— Будет, будет! — воскликнула «А я знаю», широко раскрыв глаза.
— Конечно, вырастим морковь! — подхватила Светлана- Луна.
— Не пожалеем кожи ладоней, вспахаем хоть всю луговину за околицей! — хором отозвались все Людмилы и Тамары.
— Вот и молодцы! Семена наиболее каротинных сортов моркови я привез вам, можете получить у кладовщика, там целый ящик. Понятно? У кого есть вопросы?
— У меня,— подняла руку Светлана-Луна.— А как же быть с кожей для лица этой девочки? Ведь мы на работе загорим, обветримся... наши лица погрубеют!
Доктор снял и протер очки, подавляя улыбку, ласково взглянул на нее и ее притихших подруг и сказал:
— Об этом можете не волноваться. Современные достижения медицины позволяют брать для наращивания обожженных лиц кожу с любых частей человеческого тела.
— Ах вот как! — вздохнула Светлана, несколько разочарованная, и девчонки почему-то сильно смутились.
Доктор, не заметив их смущения, заранее поблагодарил за выполнение фронтового задания, и на этом сбор был окончен.
598


А вскоре кожа девичьих ладоней щедро была отдана рукояткам лопат, тяпок и железных грабель, которыми они вскапывали, разделывали и ровняли морковные грядки.
И никто не берегся больше от ветра и солнца, узнав, что кожа для лица Светланы будет взята вовсе не со щек.
Но подружки по-прежнему ходили гордые, ведь они действительно готовы были на великие жертвы, и если их не потребовалось, то это лишь благодаря достижениям медицины.
ТЯЖЕЛО В УЧЕНЬЕ...
Наступил день, когда ребята могли бы и отправиться на войну с легким сердцем. Слепой комиссар научился ходить и без их помощи, ощупывая дорогу палочкой. Панас прижился и чувствовал себя в семье Учайкиных как дома. Но вот из-за него-то приятели и задержались.
Приглядевшись к своим новым друзьям, которым он даже компас подарил, чтобы не заблудились на войне, Панас вдруг спросил:
— Умеете ли вы ползать по-змеиному, рыскать по-вол- чиному, таиться по-ежиному? Если нет, то какие же вы разведчики!
И вот ребята принялись учиться, как надо ползать по траве ловчей змеи, затаиваться среди кочек крепче ежа, делать броски из засады стремительней волка.
Времени на это ушло немало. А уж сколько штанов было продрано и рубах порвано, об этом знают только материнские руки, ставившие заплаты, да ребячьи горячие головушки, получавшие подзатыльники.
Сверх программы научились будущие разведчики куковать не хуже кукушки, кричать филином. И еще много чего. Но оказалось, не знали они самого главного — как обращаться с оружием.
— Эх вы, вояки— сказал Панас,— мне вот дайте в руки, я любой пистолет, любую винтовку и даже автомат могу разобрать, почистить и опять собрать.
— Тебе повезло, у тебя папа военным был, сам рассказывал,
599


у него набор всякого оружия. А мы, кроме охотничьего ружья, ничего и не видели!
— Непорядок,— сказал Панас,— отставать. До тех пор не поедете на войну, пока не научитесь владеть хотя бы наганом.
— А где его взять, хотя бы на время, для науки?
— Одолжить у военврача второго ранга. Нам он едва ли свое оружие доверит, но вот, если договориться с пограничником, чтобы он попросил... Ведь наган доктору да еще в глубоком тылу не очень нужен. Только тяжесть лишняя в кобуре.
— Верно, правильно, он нас и поучит — это же мой друг,— оживился Мика.
— Да как же он поучит, слепой-то? — усомнился Юка.
— Чудаки вы. Да пограничники, они с закрытыми глазами могут любое оружие собирать и разбирать, любые задержки устранять. Они же этому учились.
Но выяснилось, что военврач выехал в командировку, и, чтобы не терять даром времени, Панас обучал будущих героев бросанию гранат — обычных, противопехотных, и тяжелых, противотанковых. Обычными гранатами служили простые палки и чурки, а для противотанковых Мика догадался использовать горшки из-под молока, сушившиеся на плетнях и заборах у каждой избы.
Сняв их с кольев, начиняли пылью и трухой, и получалось здорово. Как тряхнешь об угол бани, настоящий взрыв получается, с дымом!
Эх, если бы не скуповатые курмышские хозяйки, здорово натренировались бы ребята. Ведь это надо же — ничего не жалели для фронта, а к разбитым горшкам придрались! Да еще как: пришлось возмещать убытки. И если бы не доброта деда Акима, не расплатились бы. Старик, мирволивший к ребятам, выдал разгневанным женщинам партию новых горшков и кринок из запасов, хранившихся у него в кладовке. Правда, взаймы.
— Обещайте, что на весеннем севе отработаете,— сказал он.
Приятели пообещали.


НОВАЯ РОДНЯ
И пришлось обещанное выполнять. Весна была дружная, теплая, с юга веяли сухие ветры. Полые воды быстро схлынули. На буграх земля вот-вот пересохнет.
Колхозники срочно начали пахоту и сев яровых хлебов.
Вся деревня в поля тронулась. Мике снова доверили его рогатого Коня. Он вел быка за кольцо, продетое в нос, стараясь держать прямую борозду, а Марфа нажимала на плуг, чтобы не выскакивал и шел ровней. Земля здесь была рассыпчатая, пахалась легко. За ними шел дедушка Аким, едва поспевая разбрасывать семена овса из лукошка. А позади ехал Юка верхом на Сивом, таща борону, которая заделывала семена.
Сеяли таким старинным способом, потому что рядовая сеялка еще осенью поломалась, а механизаторов не было — все на фронте.
Но вскоре и сеялка вышла на те поля, что поровней. Починить машину помогли новые жители Курмышей, ее залетные военные гости — Панас и пограничник. Слепой знал толк в машинах, но трудно ему было работать на ощупь. Панас меньше разбирался в сельскохозяйственной технике, но у него были ловкие руки и зрячие глаза. И вот, объединив свои способности, они сумели починить высевающее устройство и отрегулировали его так, чтобы семена равномерно ложились в бороздки.
Все трудились в дружной семье Учайкиных. Даже Сандрик даром времени не терял — пас целый выводок гусят на выгоне. А про Галинку и говорить нечего — вела все хозяйство. Избу прибирала, кур кормила, за козой ухаживала, которая вначале показалась ей страшноватой. И приносила обед своим пахарям прямо на поле.
Собирались все вместе только за ужином. Усталые, но довольные — хорошо, много поработали. Сядут за стол, умывшись, прибравшись, и поставят большую общую чашку с лапшой или с молочной кашей.
И хотя в доме уже есть для каждого тарелка, почему-то хочется именно посидеть вокруг общей чашки — так оно получается дружней и веселей.
И Галинке нравится поиграть за ужином в ложки, когда они
601


друг о дружку постукивают, встречаясь в одной посуде. И Панасу это кажется интересней.
За едой и неторопливый разговор ведется — как дело на поле спорится, какой урожай ожидается. Хорошо. Заглянут соседки и скажут:
— Смотри-ка, Марфа, какая у тебя ладная семья! Какая у тебя новая родня! Вот бы Григорий порадовался!
А иные позавидуют:
— Ишь какую девчонку ладненькую в дом себе приобрела.
— Ишь какого мальчонку приручила, мал, да удал, золотые руки!
Находились доброжелательницы, что говорили Марфе:
— Девчонку-то хоть на себя запиши. Сходи в сельсовет, там тебе ее оформят. Раз девчонка даже своей фамилии не помнит, пусть будет Учайкина!
— Ой, да разве можно так? Да как это присвоить дите, у которого, может, и своя мать жива?
Соседки охали, ахали, предрекали недоброе:
— Вот ты их выходишь, выкормишь, воспитаешь, силы свои на них положишь, а они подрастут — и фить в разные стороны. И останешься ты ни при чем!
Все это говорилось громко и при детях. Взрослые, они ведь думают, будто дети словно глухие или несмышленые. А дети все понимают, только помалкивают. Вот и Панас долго слушал, долго молчал, но, когда его стали окликать: «Эй, Учайкин!» — вдруг поправил:
— Я не Учайкин, а Подопригора!
Случилось это на поле, где он, сидя на облучке, правил сеялкой.
Марфе сразу доложили, что у ее приемного сына, оказывается, есть фамилия, и произнес он ее с такой гордостью, что сразу видно: никогда этот приемыш ей родным не будет.
Марфа опять отговорилась:
— Ой, милые, да разве родня только по крови да по фамилии? По мне тот родня, кто меня любит!
А, придя домой, всплакнула.
Наверное, Панас догадался, что ее опечалило. Подошел,, приласкался и говорит:
602


— Можно мне вас тоже мамой звать, как Галинка зовет?
— Зови, родной, если тебе сердце велит. Зови, пока свою не найдешь, чтобы от доброго слова не отвыкнуть.
— Я и тогда буду вас так звать, когда свою маму найду.
— Ну и хорошо.
— Когда война кончится, мы вместе на Украину поедем, там у моих дедушки и бабушки свой дом... И тоже их к себе в родню возьмем.
— И в Ленинград поедем! И в Ленинград поедем! — запрыгала Галинка.— Мою бабушку и дедушку тоже найдем!
— Поедем, конечно. Только скажи, как их звать-то? — улыбнулась сквозь слезы Марфа.
— Звать их дедушкой и бабушкой, это я знаю.
— Ну, а папу с мамой, может, вспомнишь?
Галочка задумалась, глаза ее туманились, и Мика в таких случаях хмурился и говорил коротко, как отец:
— Мать, не надо.
Мать прекращала разговор, как бывало и при отце. А потом однажды наедине спросила Мику:
— Ну, а вот в школу придет ей время идти, под какой же фамилией она пойдет?
— Так и пойдет — Галина Ленинградская! — ответил сын.
НЕОЖИДАННЫЙ ПОХОД ЗА МЕДОМ
Весенний сев подходил к концу. Трудодней Мика с Юкой заработали столько, что не сосчитаешь, бухгалтерия даже запуталась. Двое, а работали за троих. Все побитые горшки окупили.
Теперь ничто уж ребят не задерживало. И они твердо наметили отправиться в путь на дедовом челноке рано-рано утром, когда еще все спят.
И, наверное, ребята сумели бы удрать в намеченное утро, если бы вечером не появился в деревне военврач второго ранга. Он приехал вместе со своим завхозом на полуторке за молоком и картошкой, недавно выбранной из зимних ям. Завозня по обмелевшей речке уже не плавала к госпиталю с тех пор, как
603


разлив пошел на убыль. Починив и заново настелив несколько мостов через ручьи и овражки, военные все же пробились к Курмышам на машине. Усталые, потные, заляпанные грязью, только петлицы на гимнастерках да кобура на ремне показывали, что это люди военные.
Военврач, пока грузили картошку и устанавливали фляги с молоком, пошел посмотреть, как девчонки высаживают капустную рассаду, как выглядят грядки с морковью. Похвалил пионерок за старание.
Ребята, сопровождая военврача, поглядывали на его кобуру и все порывались попросить у него'наган для учебных целей, только на один вечер. Но не осмеливались. Их пристальные взгляды привлекли внимание военврача, и он вдруг сказал:
— Вам тоже есть задание. Хотите пойти со мной в разведку?
Кто же откажется пойти с командиром в разведку?
Сердца ребят учащенно забились.
— Мне надо разведать пчельник... А до него, говорят, семь верст и все лесом, и ни тебе машины, ни коня, а только пешком.
Что верно, то верно. После весенней распутицы до пчельника добраться было нелегко. И пчеляк дедушка Яков, как только рушились снега и начиналось половодье, до подсыхания почвы жил там один-одинешенек.
Люди даже не знали, жив ли древний старик или помер. И каждый раз он появлялся оттуда сам, маленький, весь заросший седым волосом, словно мохом, и весело покрикивал:
— А вот и я, пчелиный царь. Живу не горюю, собираю дань медовую!
604


Все уже забыли, сколько старику лет, да и он сам не помнил. Все его Сверстники поумирали давно, и спросить было некого.
Дорогу на пчельник хорошо знал дед Аким, но на одной ноге идти в распутицу не решался и посоветовал взять Мику, который, провожая отца на охоту, тоже бывал в тех местах.
За Микой увязался, конечно, и Юка. Поход наметили на утро, и с войной опять пришлось немного отложить.
Военврач зашел в избу Учайкиных, побывал в горнице, которую теперь «оккупировали» Галя и Панас.
Сандрик все-такй предпочел спать под боком у матери на ее кровати, а Мика, как старший, спал на печке. Не без тайного умысла, чтобы оттуда можно незаметней удрать, когда настанет час...
Доктора уговаривали остаться на ночевку, но он пошел в правление колхоза, где у него еще были дела. И это было очень жаль. Мика огорчился, он рассчитывал заняться разборкой и сборкой нагана, пока доктор будет спать.
— 	Ничего,— сказал Панас,— вот завтра на пчельнике вы у него по-честному попросите, и он даст наган. Еще и сам поучит, как надо обращаться с оружием. Глядишь — и стрельнет разок.
НАГАН В КОБУРЕ - ВОЛК ВО ДВОРЕ
Поход на пчельник оказался не так прост. Во-первых, напросился слепой пограничник. «Хочу послушать, как пчелы гудят» — и все тут. Пришлось его взять. А потом Галинка пристала: «Я ни разу в жизни еще на пчельниках не бывала. Ну, пожалуйста».
Ох, это слово «пожалуйста»! Доктор не вытерпел и согласился взять девчонку: «Ей все равно нужно ноги укреплять, а устанет, сам на закорках понесу».
И Юка пошел — как же без него? Так и отправились целой командой.
И конечно, увязался Кудлай. Хорошо, что Сандрика уговорили дома остаться, и то только потому, что Панас обещал его поучить, как вырезать из дерева трещотки-пулеметки. Он это умел.
-605


Путешественники переехали на завозне на другой берег реки и, напутствуемые добрыми пожеланиями деда Акима, углубились в лес.
Кудлай деловито бежал впереди, показывая дорогу*, которую он знал лучше всех. Пес поминутно возвращался то мокрый до ушей, то грязный до брюха. Его высунутый язык был виден издалека, как красный флажок.
Путь оказался неблизким. И Галинку пришлось неети на закорках и врачу, и пограничнику. Когда притомились,, пытались Галинку даже верхом на Кудлая сажать, но ничего не вышло. В упряжке он мог ходить, а вот под седлом он не был обучен.
А Мике с К>кой досталось тащить мешок, полный сахара.
Сахар на пчельник? Да там же полно меду! Вот в том-то и секрет: кто хочет побольше получить с пчельника медку, тот должен не поскупиться принести пчелам сахарку!
Ба весне цветет еще' мала, взяток елабый, и пчелы не рискуют заводить много деток. А если их подкормить сахарным сиропом, они смелей заложат соты с потомством. И к этому времени, когда зацветут липы и пчелам будет нужно мною рабочей силы, у них выведутся целые рои молодых пчел.
Это все объяснял военврач второго ранга. Он до войны служил врачом в сельской местности и любил водить пчел.
— Нам нужнее много меду деоя поддержки и поправки раненых. Это замечательное средство для укрепления сил... Вот мы и задобрим вашего деда-пчеловода сахарком!
Военврач как в воду глядел.
Дедушка Яков; радовался, когда развязал мешок и высыпал на темную ладонь горстку сахарного песку. И смеялся.
— Ах ты хитрец,— говорил он,— знаешь, чем задобрить пчеляка! Все приходят ко мне, чтобы от меня, унести, а вот ты пришел да мне: принес! Ну, ка<к же мне тебя же полюбить? Как же тебя не отдарить? Будет твоим подопечным медок!..
Хорошо было на пчельнике. За высоким частоколом, чтобы никто пчел не потревожил, стояли разноцветные пчелиные домики. На которые не хватило краски, дедушка покрыл одни белой берестой, другие красноватой сосновой корой, а иные зеленой осиновой, чтобы пчелы свои домики не спутали.
Рядом с пчельником бежал ручей. Дедушка подпер его пло¬
606


тиной. И через эту плотину пустил воду по широким деревянным желобкам. Она растекалась по ним такой тонкой струйкой, что дуть сочилась, пропитывая ольховую кору.
— Пчелки бы пили да ножек не замочили,— объяснял старик.— Ведь у них на ножках не нарядные сапожки, а из пыльцы сережки... И то на время: пока гуляет — себя украшает, а домой придет — в сундучок кладет, в восковую укладочку... Чтобы мучку месить да деток кормить!
Старик попотчевал гостей медом. Чай пили из самовара, который растопили еловыми шишками. И казалось, чай пахнет смолисто, вкусно.
Военврач любовался стариком. У него были серебристые волосы, румяные щеки и ласковые глаза.
— Сколько же вам лет, дедушка?
— Я и сам не помню, милый, я наших стариков Акима и Евсея мальчишками знал, за уши драл.
— Как же вам удалось дожить до такой старости и сохранить такую живость?
— Это дело не хитрое. Надо только каждый день земле кланяться, с солнышком здравствоваться, росой умываться* — весело сказал старик.
После чаепития вое разлеглись отдохнуть во дворике, который примыкал к избушке пчеляка.
Улегся Кудлай и принялся выдирать набившиеся в шерсть прошлогодние репьи и колючки.
Дворик, в отличие от пчельника, был огражден невысоким и совсем рассыпавшимся плетнем. Здесь валялись старые, ненужные колоды, в которых прежде водили пчел, да громадный ствол поваленной бурей старой ветлы, из которой дед добывал гнилушки для дымаря.
Военврач расположился в этом стволе, как в люльке, на мягких гнилушках. И, положив руку под голову, сняв очки, глядел на облака, бегущие над лесной поляной. Пчелы, сновавшие тысячами взад-вперед, образовали над ней золотистую сетку.
Залюбовался и Мика.
Галинка бегала от цветка к цветку, собирая букет из купальниц и баранчиков.
Слепой пограничник сидел на старой колоде и слушал, как
607


гудят пчелы и шумит лес. И на лице его было выражение счастья...
Дедушка Яков пошел выше по ручью «выбрать из верши щучек», как он сказал. С ним отправился Юка. И ничто в этой тишине не предвещало опасности.
Первым почуял беду Кудлай. Он вскочил как встрепанный. Зарычал. И вдруг длинная шерсть его поднялась дыбом. Мика никогда не видел таким своего четвероногого друга. Мальчику сразу стало страшно.
Галинка вскрикнула. Военврач приподнялся и стал шарить очки. Пограничник тревожно прислушался.
И в это время сквозь обвалившийся плетень во дворик пролез волк.
Он был ободранный, страшный, горбатый. Шерсть на нем висела клочьями, хвост свалялся, как войлок. С оскаленной морды текла слюна.
Волк остановился, обвел дворик мутными глазами, увидев Кудлая, сухо щелкнул зубами.
И что-то непонятное случилось с сильным, могучим дсом. Он мог бы одним ударом широкой груди вышибить тощего лесного пришельца. Но Кудлай вдруг поджал хвост и, как-то сразу уменьшившись, бочком-бочком мимо Галинки — и в кусты!
А волк, преследуя его, направился прямо к девчонке, оказавшейся на его пути. Увидев его раскрытую пасть, Галинка подскочила на своих пружинистых ножках и бросилась под защиту пограничника.
— 	Что случилось? — громко спросил слепой, прижимая ее к себе.
Волк, услышав его, повернулся и пошел на человеческий голос, опустив голову, как свинья.
Слепой пограничник, не видя опасности и не понимая по слуху, что происходит, недоуменно улыбался.
608


Мика, потрясенный непонятной трусостью Кудлая, стоял, онемев, и только показывал доктору на его наган в кобуре.
Но военврач, вместо того чтобы выхватить наган и пристрелить волка, сорвал ремень вместе v - ^tit—
с кобурой и запустил серому под
ноги. Волк споткнулся, взвизгнул, как собака, и направился на безоружного доктора неторопливой рысью. И тут Мику словно подняло. Схватив первую попавшуюся хворостину, которой гусей бы гонять, он бросился наперерез лесному разбойнику. И с разбегу ткнул его хворостиной в пасть. Сухая хворостина переломилась, а волк с ходу подмял мальчишку и покатил его перед собой, как комок тряпья.
Мика услышал над ухом мокрый лязг зубов. Ему стало нехорошо от мерзкой вони, шедшей от шерсти волка и из его слюнявой пастн. Закрыв глаза, Мика крикнул из последних сил:
— Кудлай, ко мне!
Его отчаянный призыв пробудил мужество собаки. Кудлай бросился на помощь, отшиб волка в сторону, и они клубком покатились по земле. Раздался хрип, визг — и они исчезли в овраге, свалившись с обрыва.
— Что же вы не стреляли, доктор? — вскричал Мика, поднимаясь с земли.— У вас же наган в кобуре!
— Мой наган на войне,— пробормотал военврач второго ранга.— В кобуре я ношу запасные очки.— И, подняв ремень и на ходу подпоясываясь, поспешил к обрыву.
Мика бросился за ним на помощь своему четвероногому
Другу-
Овраг был глубоким, обрывистым, и схватка собаки с волком продолжалась где-то во тьме бурелома. Помочь Кудлаю было невозможно.
Доктор и мальчишка стояли, молча схватившись за руки и стараясь унять дрожь в ногах. К ним медленно подошел пограничник. Слепой не видел бешеного волка и поэтому не испытал никакого страха.
— Что здесь происходит?
609


— Все уже... Они загрызли друг друга,— сказал доктор.
— Кудлай, милый Кудлай! — заплакал Мика.— Что же мне теперь отец скажет?.. Не уберег...
— А где волк? А где волк? — любопытничала Галинка, заглядывая на дно оврага.
Никто не слышал ее. Все смотрели, как -сквозь кусты продирается тот, кто победил в схватке... Неужели волк? Нет* оставляя на колючках клочья шерсти, это лез Кудлай. Он продирался с трудом, мучительно долго, несколько раз срывался с обрыва. И наконец, выскочив из оврага, о радостным лаем бросился к Мике. Морда его была окровавлена, язык высунут, а глаза победно сверкали.
— Кудлай! — Мика рванулся навстречу.
— Стой! — остановил его хриплый окрик дедушки Якова.
Они вместе с Юкой спешили к пчельнику. Юка нес ведерко,
из которого торчали щучьи хвосты, а дедушка нес сачок.
Когда Мика остановился, пчеляк с удивительным проворством принялся бить и гнать Кудлая сачком.
— Пошел прочь! Умойся, дурень! В воду!
Мика хотел было заслонить верного друга, но старик, сделав страшные глава, закричал:
— С ума ты сошел? Захотел взбеситься? Это же не простой был волк, а бешеный! Кудлай весь в его слюне!
Наступила тишина.
— Не покусал он вас? Не поцарапал? — И старик, подойдя ближе, стал всех оглядывать.— Эге, да на тебе тоже волчья слюна. А ну сымай всю одежду, давай сюда.
Мика думал, что старик прополощет его штаны и рубашку в воде, а он раз —бросил в костер и сжег! А ему выдал свою старенькую рубашку и ватные штаны — других не было.
...После этого случая всем сделалось как-то не по себе. И оставаться в лесу больше не хотелось. Заторопились к дому. И вскоре ушли, попросив у пчеляка для обороны старый топор, вилы и факел из сухой бересты, чтобы в случае нового нападения зажечь и сунуть в пасть волку.
Кудлай, выкупавшийся в ручье, бежал рядом, то и дело падая в сырую траву и прокатываясь по ней то одним, то другим боком. К людям он близко не лез.
610


Его нужно в карантине подержать, отдельно от всех... Не меньше двух недель,— сказал военврач.— Хотя у него покусов и не видно, но во рту, на деснах, могут быть царапины.
— Две недели его ждать? — воскликнул Юка.
— А что тебе так не терпится? — спросил военврач.
— Как что...— чуть не проговорился Юка, его остановил толчок Микиного кулака.
— Я еще подумаю, не взять ли тебя в госпиталь на прививки от бешенства,— сказал доктор.— Вот придем в дом, еще осмотрю как следует.
По селу прошли в сумерках незаметно, а вот дома напугали Марфу, представив ей вместо сына огородное чучело в дедовом наряде.
Но это все еще было бы ничего, хуже оказалось то, что военврач все же нашел у Мики несколько царапин, возможно, и не от волчьих когтей и зубов, а от сучков и колючек, но это были свежие царапины, полученные в схватке с волком. И доктор забрал Мику на уколы в госпиталь. Тоже- на две недели.
ВЕРНИСЬ, КУДЛАЙ!
Скучно было без Мики. И больше всего скучал о нем Кудлай, запертый в хлеву ж получавший и питье и нищу сверху, через крышу, на веревке. И Галйнка, и Панас, и Юка заботились о храбром Кудлае. Ребята не давали унывать хорошему псу.
Но вот Юка совсем приуныл. Новая, которая уже порция фронтовых харчей у него опять заплесневела и подпортилась. А каждый раз освежать эти дорожные запасы становилось все трудней. А тут еще подежло время рыхлить всходы, прорежать свеклу, поливать огурцы. К работе на огороде привлекли всех пионеров, не только девчат. Впору хоть одному на войну бежать. Только и удерживало чувство товарищества. Юка просто не знал, как и скоротать это время. Столько новых слов выучил из солдатского «разговорника», что мог бы теперь допросить целый полк гитлеровцев.
Кудлай тоже истомился. Стал скучен. Отказывался от питья
611


и пищи. И к концу второй недели совсем отощал. Его блестящая шерсть потускнела. И все уже встревожились: не начал ли он проявлять признаки заболевания бешенством?
Галинка, лежа на сушилах в хлеву, долго и ласково убеждала Кудлая попить-поесть за нее, за Мику, за Сандрика, за Панаса, за маму Марфу. И Кудлай ел-пйл немного. Или делал вид, что пьет-ест.
Все с нетерпением ждали возвращения Мики. Возможно, Кудлай затосковал по нему.
И вот настал день, когда Мика вернулся. Покололи его в госпитале на совесть.
Все вытерпел, как будущий боец. В награду ему даже выдали военную форму, перешитую из старых гимнастерок и брюк. И сказали, что он достоин боевой награды за спасение командира и раненого. Ведь если бы не Мика, волк покусал бы и военврача и пограничника.
— Ты совершил настоящий подвиг, друг мой,— при всех говорил ему доктор.
Мика смущался. Любят же пошутить над мальчишками эти взрослые!
Мика все вытерпел — и уколы шприцем, и эти шутки военврача второго ранга — и вернулся домой почти как солдат с фронта на короткую побывку/
Галинке и Сандрику он подарил сбереженные от чая конфеты. Панасу отдал компас, кдк будущему моряку. А матери кусочек душистого мыла.
Никого не забыл Мика: Кудлаю привез целый пакет сахарных бараньих костей — собачьего лакомства.
Пес, почуяв Мику, визжал от радости, прыгая на стенки сарая. Посмотрев в слуховое окошко опытным глазом, дед Аким, уже зарядивший ружье пулей, как последним лекарством от бешенства, сказал с улыбкой:
— Здоров. Только от радости бесится! — И разрешил выпустить Кудлая из карантина.
Мика с пакетом костей в руках, радостно улыбаясь, стал у дверей сарая, готовясь к встрече.
Марфа мужественно распахнула сарай.
Дверь раскрылась, и сумрачный сарай вдруг озарился ярким
612


солнечным светом. Но где же Кудлай? Почему его нет в объятиях Мики? Мимо метнулась какая-то черная тень. Люди опомнились лишь тогда, когда пес оказался у самого плетня и, как-то виновато озираясь, пробирался, ища лазейку.
— Кудлай, Кудлай, куда ты?
Мальчишки, девчонки толпой бросились за собакой. Но Кудлай, отыскав лазейку, пролез через плетень и, наклонив голову, побежал к лесу.
Вначале подумали, что его напугала шумная толпа. Все отстали. За собакой побежали только Мика и Юка, непрерывно свистя и призывая вернуться.
Наконец остался один Мика. Он бежал, чуть не падая, и, уже не сдерживая слез, кричал:
— Кудлай, Кудлай, вернись! Это я зову тебя, это я, Мика!
Кудлай иногда приостанавливался, взглядывал на Мику глазами, полными тоски и муки. Он словно силился сказать: «Пойми ты, я хочу вернуться, но не могу... и в этом мой самый главный собачий долг перед человеком, которого я так люблю»,— и снова отбегал.
А когда Мика нагнал его идотел схватить, вдруг оскалился, зарычал предупреждающе.
Мика вернулся домой и, забравшись на печку, проплакал всю ночь.
А дедушка Аким объяснил Мике странное поведение Кудлая. Умный пес почувствовал себя больным и поэтому не мог остаться среди людей, он должен был бежать, чтобы не покусать кого-нибудь нечаянно. Бежать — это единственное, что мог сделать Кудлай.
— Ты не отчаивайся, не убивайся. Он еще вернется. Говорят, собаки умеют отыскивать травы, которые их излечивают от бешенства. Глядишь, повезет ему, вылечится и вернется,— сказал дед Аким.
Мика затосковал.
И когда, уважая его горе, Юка намекнул все-таки, что пора бы в путь, в ответ его друг покачал головой.
— Не могу я сейчас,— сказал Мика,— а вдруг Кудлай вернется, мечтая со мной увидеться, а я — фьить — сбежал? Нет, я еще немного подожду.
613


...Ну что же тут писать еще? Нечего писать дальше, если так и не пришлось убежать Мике на войну. Вот если бы он все-таки убежал и принялся там совершать подвиг за подвигом, тогда другое дело. А что же описывать жившего в глубоком тылу, в Мордовии, в какой-то безвестной деревне Курмыши самого обыкновенного мальчишку? Вот, скажите вы, какие у него подвиги? Баловство одно!
Вот так он всю войну то молоко возил на своем рогатом Коне, то капусту поливал, то морковь полол, то хвойные свечки собирал, то картошку копал. И делал еще множество дел. А в конце войны даже стал подручным на комбайне, а потом помощником тракториста. И за рулем трактора встретил весть о победе.


ХОРОШО, ЧТО ОНИ ЕСТЬ - ТАКИЕ...
В этом томе «Библиотеки пионера» читатель найдет дроиз- ведения трех писателей. Сергей Баруздин — москвич, хотя его герои не обязательно прописаны в столице; он много ездит, с большой заинтересованностью и любовью пишет о разных краях нашей Родины, и все же по справедливости следует отметить, что преимущественное внимание писатель уделяет москвичам и жителям Подмосковья, которых знает с самого рождения. Судьба Иосифа Ликстанова прочнейшими узами была связана с Уралом, и, естественно, героями его книг стали уральцы, люди особого склада, твердой рабочей закалки, искусные и трудолюбивые умельцы. Никул Эркай — народный поэт Мордовии, но он пишет не одни стихи, а и прозу. Его перу принадлежат веселые и занимательные повести для ребят, в которых писатель с живым юмором повествует о жизни и делах юных выдумщиков и фантазеров.
Хорошо это или плохо, что книга составлена из разных произведений несхожих между собой авторов? Думаю в связи с этим об одном: читателям будет интересно познакомиться с судьбами героев этих повестей, со многими правдивыми историями из их жизни, с разными характерами. Именно в разнообразии достоинство этой книги.
У вас не ослабевает, а, наоборот, все возрастает интерес, по мере того как вы узнаёте сперва о жизни отважной девочки из подмосковного села Сережки, потом знакомитесь с уральским рабочим пареньком, который вместе со своими сверстниками в лихую годину войны взвалил на свои хрупкие мальчишеские плечи непомерный груз взрослых забот, а затем прочитываете
615


повесть о двух неразлучных друзьях из глухой мордовской деревушки, все время собиравшихся убежать на фронт, но так и не убежавших и вместе со взрослыми хорошо потрудившихся для победы над врагом. С интересом следишь за всеми действующими лицами-героями, которых встречаешь на страницах этой книги. Содержание настоящего тома емко, значительно, запечатленная на его страницах жизнь предстает перед читателем с разных сторон и с тем богатством граней и оттенков, каким и отличается живая действительность.
Полувековой юбилей нашей пионерии совпал с полувековым юбилеем образования Союза Советских Социалистических Республик. Знаменательный факт! Ведь только в условиях тесной дружбы и братского единства всех народов нашей страны мы добились столь замечательных успехов во всех областях строительства новой жизни и сумели создать такие превосходные условия для воспитания, духовного и физического мужания подрастающей смены. Не случайно наши друзья за рубежом искренне называют нашу страну державой привилегированного детства, где все лучшее отдается юным гражданам, где уделяется им столько внимания и заботы. Важно сказать о том, что атмосфера дружбы и братского единства самых различных национальностей, царящая повсюду в нашей стране, определяет нравственно здоровый и по-особенному благоприятный климат, в котором с малых лет гармонично развивается и растет советский человек. Это одно из_> величайших прекрасных завоеваний нашего строя.
Добрый свет братского единения и дружбы народов ложится и на страницы этой книги, в которой, как бы подав друг другу руки, три писателя из разных краев нашей страны ведут по жизни юного читателя. Они, не сговариваясь, изображают по существу одни и те же устремления своих героев, зовут к общим и одинаково дорогим для всех советских людей идеалам, беззаветной любви к Социалистической Отчизне, неколебимой верности высоким целям коммунизма. В чем же истоки этого единства у трех столь несхожих между собой писателей? Цри всем различии творческих индивидуальностей в своих идейных устремлениях эти художники солидарны друг с другом, они — единомышленники.
616


У Сергея Баруздина, Иосифа Ликстанова, Никуда Эркая по- разному складывалась жизнь. Но в их судьбах оказалось много общего. Все трое были стойкими советскими воинами, участвовали в войне против самого страшного врага человечества — фашизма. И это обстоятельство не могло не сказаться на их творчестве: каждый из них отдал большую дань теме Великой Отечественной войны.
«Ее зовут Елкой» — таково заглавие короткой лирической повести Сергея Баруздина. В ней рассказывается о трех последних годах юной героини, любовно прозванной теми, кто ее знал,— Елкой, Елочкой, хотя на самом деле имя ее Анна или, точнее, Энда, потому что у девочки мать русская, а отец — эстонец. Русское имя Анна по-эстонски звучит Энда. Так зовет ее и Ленька. Елка и Ленька встречаются, когда им по тринадцать лет. До войны остается еще целых два года — это доста точно долгий срок и пережить обоим придется не мало.
Не сразу складывается дружба Леньки и Елки. Приехав из Москвы на каникулы в деревню, Ленька присматривается к девочке и, кажется, начинает понимать, почему ее прозвали Елкой. «В самом деле, колюча, ершиста, как елка. Что ни слово ей — в штыки, ехидничает или смеется».
Вскоре он узнает, что все это, как говорится, не от хорошей жизни. Елку исключили из пионеров, с нее при всех сняли красный галстук, а она сшила себе новый и носит его не снимая. Она все равно считает себя пионеркой, ибо убеждена, что исключили неправильно. А исключили Елку из-за отца, которого недавно осудили. И в виновность отца Елка не верит, она даже написала об этом куда следует и считает — разберутся. Елка убежденно говорит Леньке: «И в комсомол буду вступать. Думаешь, не примут? Примут!»
Вот так и растет эта упрямая, настойчивая, ершистая девочка. Поначалу Ленька словно теряется перед ней, сникает. И быть может, из-за этого ему не очень нравится в деревне. А очутившись в Москве, он вдруг начинает скучать о деревне Сережки и о колючей девчонке Елке. На следующее лето Ленька сам просится, чтобы его отправили в деревню. И еще прочнее становится его дружба с девочкой.
И в дальнейшем все вышло так, как и считала Елка. Отца ее
617


освободили, полностью сняв обвинение, и пионерский галстук она носит наравне со всеми, и в комсомол ей путь открыт. Жить бы, как говорится, да радоваться. Но тут уже обрушивается на нас война, Елка становится разведчицей партизанского отряда, а Ленька — танкистом. Девочка геройски погибает при выполнении боевого задания, бесстрашно идя на верную смерть, а ее дружку Леньке суждено сложить голову возле венгерского озера Балатон.
Повесть «Малышок», с которой читатель познакомится в этом томе, открывает иную грань жизни нашего народа в годину войны. Урал издавна зовется кузницей оружия. И в минувшую войну Урал давал фронту танки, пушки, самолеты, стрелковое оружие. Работа на уральских заводах приравнивалась к фронту. Такое важное значение она имела для судеб страны, для победы над врагом.
Работа эта совершалась в тяжелейших условиях. Женщины и подростки, почти дети, заменяли мастеров, ушедших на фронт. Им было особенно тяжело, но они с честью выстояли, выдюжили, сделали все, что могли, и даже больше, не щадили себя ради общего дела. В этом убеждаешься еще раз, читая повесть Иосифа Ликсталова «Малышок», в которой воссоздана широкая картина жизни большого заводского коллектива военных лет. Картина эта выписана обстоятельно, подробно, я бы даже сказал — с некоторым эпическим размахом, что дает возможность восстановить в_. своем сознании то незабываемое, легендарное время.
В центре повести И. Ликстанова образ юного героя Кости Малышева. Деревенский паренек, волею случая попавший на большой завод, становится со временем квалифицированным рабочим, бригадиром молодежной фронтовой бригады, уважаемым человеком, которого все любовно зовут Малышком. Костя Малышев не только сам отважно трудится, он увлекает за собой товарищей. Он вырастает, широко мыслит, видит достаточно далеко, понимает свою роль, осознает ответственность перед Роди- пой, народом. В финале повести Костя Малышев вместе со своим товарищем по фронтовой бригаде Севой Булкиным встречает колонну мощных танков, только что вышедших из ворот завода. Танки поражают ребят исполинской силой, грозным гу¬
618


дением могучих моторов, способностью все сокрушить на своем пути. Костю Малышева охватывает такая радость, что ему кажется, в моторах грозных машин бьется частица его собственного сердца. Глядя на творение рук большого рабочего коллектива, осознавая и собственную причастность к столь значительным свершениям, Малышок по-хозяйски прикидывает, «сколько нужно сделать танков, «катюш», самолетов, пушек, чтобы свалить фашиста, бросить его наземь и раздавить, как змею гадюку». И далее вы читаете примечательные слова: «Он готов был сделать все оружие для фронта своими руками». Вот какое одушевление владело сердцами юных тружеников в час тяжелого испытания, вот какой силы достигало их пламенное чувство советского патриотизма!
Писатель достойно прославил юную гвардию рабочего класса, показал, как в труде складывается значительный человеческий характер, формируется незаурядная личность.
Повесть Никула Эркая «Новая родня» тоже живописует военное время. Рассказанные в ней события происходят в глубоком тылу, в затерявшейся в необъятных наших просторах мордовской деревушке Курмыши. Далеко до фронта, здесь не слышно грома орудий, сюда не залетает ни один даже самый сверхдальний вражеский самолет, и все же обжигающее дыхание войны чувствуется и здесь, как оно чувствовалось в любом самом отдаленном уголке нашей Родины. И дело не только в том, что в мордовском селе, как и всюду, с нетерпением ждут солдатских писем-треугольников, а получают иногда «похоронки», с тревогой и надеждой слушают очередные сводки Советского Информбюро. В Курмыши время от времени возвращаются раненые воины, а однажды неподалеку от села расположился госпиталь...
Вместе со всей страной сражаются против фашизма и затерянные в глуши Курмыши, отдающие все, что можно отдать, для победы над лютым и ненавистным врагом. Наравне со старшими стремятся внести свой вклад в победу и мальчишки и девчонки.
Писатель обо всем этом рассказывает как о само собой разумеющемся, как о том, без чего немыслимо представить себе жизнь тех лет. Главный сюжетный мотив повести связан с эва¬
619


куацией в глубокий тыл раненых, среди которых оказываются и дети. Фашизм беспощаден ко всем — ее только к тем, кто способен носить оружие и сражаться, но и к малым детям, и к беспомощным старикам. Среди двадцати миллионов погибших в минувшую войну советских граждан много было тех, кто только начинал жить, и тех, кто надеялся мирно дошить свои последние годы. О них невольно вспоминаешь и думаешь, читая повесть Никула Эркая.
Искалеченные фашистскими бомбами дети вызывают у жителей Курмышей особенно сильное чувство. Как своих принимают в колхозной семье Учайкиных контуженную ленинградскую девочку Галинку и обезноженного украинского хлопчика Панаса. Мордовские девочки готовы отдать по кусочкам кожу с собственных лиц для обезображенной неизвестной девчушки, которая всем тут становится роднее родной. Так в беде сплачиваются сердца. Читая эту повесть, мы воочию видам, как в час сурового испытания люди разных национальностей становятся друг другу ближе и роднее. Этот мотив родства народов советской Родины особенно созвучен нашим думам и настроениям сейчас, когда мы все еще находимся под впечатлением всенародно отмеченного праздника пятидесятилетия образования Советского многонационального государства.
Хотя Никул Эркай и повествует о временах грозных и строгих, ему удается вести свой рассказ оптимистично, жизнерадостно. Сочная авторская палитра расцвечивает в светлые тона почти каждую главу повести. Читая о том, как Мика управляется со своим рогатым Конем, как метлами из озера выметают рыбу, или об очередной проказе верного друга героя повести — пса Кудлая, следя за постоянно неудачными попытками двух друзей убежать на фронт, то и дело улыбаешься. И юмор у Н. Эркая естественный, органичный для повести, не нарушающий ее цельного, героического звучания.
Итак, основное содержание предлагаемого тома составляют три повести о годах Великой Отечественной войны. Читая их, вы видите, как в суровых испытаниях военного времени с необыкновенной яркостью и силой раскрылось богатство и ве- личпе духа советского народа. Герои той эпохи навсегда останутся примером для подражания. На них будут равняться гря¬
620


дущие поколения. Вот почему и для сегодняшнего читателя не только интересны, но и жизненно поучительны нравственная сила и чистота, мужественная отвага, высокая сознательность героев трех повестей. Кому же не захочется быть таким же бесстрашным, как Елка из деревни Сережки, таким целеустремленным, трудолюбивым и сознательным, как Костя Малышев, с таким оптимизмом переносить трудности и невзгоды, как это делают мордовские ребята Мика и Юка!
В этом же томе «Библиотеки пионера» читатель найдет и произведения о наших днях. К ним относятся короткие повести Сергея Баруздина «Новые Дворики», «Только не завтра», «Первое апреля — один день весны», «Какое оно, море?», рассказы «Тринадцать лет...» и «Лесной рассказ». И хотя эти произведения посвящены мирным дням, они по-доброму воинственны. Сергей Баруздин ушел на фронт, не достигнув совершеннолетия. Обогащенный опытом фронтовой жизни, писатель и сейчас остается непримиримым ко всему, что способно искалечить в человеке человеческое, что порой еще мешает ему развернуться, распрямиться, быть счастливым и гордым. В этом смысле весьма показательны только что перечисленные повести.
Взять хотя бы Сеньку из повести «Новые Дворики», которого заставляют ездить в город торговать. И добро бы еще на базаре, где все деревенские торгуют, а то приходится бегать по улицам да подъездам, то и дело прятаться от милиции. Не нравится все это Сеньке, очень не нравится. Много недоуменных вопросов рождается у него. Он напряженно размышляет, в нем растет протест против тлетворного духа торгашества и наживы. Мал Сенька, он еще октябренок. Но сила сопротивления обывательщине прибывает в нем с каждым днем, и приходит час, когда он со всей решительностью заявит: «Спекулянты мы несчастные! Вот кто мы! Не хочу!» И наотрез откажется ехать в город торговать. И с ним соглашаются в семье, его правоту в конце концов признает и мать, которой страстный протест сына на многое открывает глаза.
Против алчности и расчета, против двоедушия, против лжи и фальши взрослых восстают Павка из повести «Только не завтра» и Гошка из «Первое апреля — один день весны». Эти
621


юяые герои наделены очень ценным качеством — они много думают, раамышляют о поведении человека в жизни. И раздумья эти всегда плодотворны. Много размышляет и юная Татьяна из рассказа «Тринадцать лет...», и безымянный мальчишка из «Лесного рассказа», которому встреченный на лесистой тропе, умудренный жизнью и войной человек говорит на прощание: «Хорошо, что выбираешь, думаешь, ищешь». Простившись с мальчиком, внезапно обнажившим душу, взрослый человек спохватывается: как же это он ничего не узнал о своем случайном спутнике, не спросил ни его имени, ни его фамилии. Подумал и решил: «Впрочем, может, и неважно, что не спросил. Ходят же такие мальчишки по земле. И хорошо, что они есть — такие!»
И е самом деле, очень хорошо, что они есть — вот такие, думающие, ищущие, всей душой устремленные к добру и свету. И очень хочется надеяться, что этот том серии «Библиотеки пионера», как и вся наша литература, поможет ребятам осознать окружающий мир и отыскать верную дорогу в жизни.
Вл. Николаев


СОДЕРЖАНИЕ
СЕРГЕЙ БАРУЗДИН.
(Повести и рассказы)
Ее зовут Елкой. Рисунки Л. Дурасова 7
Новые Дворики. Рисунки Л. Дурасова .... 53
Только не завтра. Рисунки Л. Дурасова .... 89
Первое апреля — один день весны. Рисунки
Л. Дурасова 111
Какое оно, море? Рисунки Л. Дурасова . . . 153
Тринадцать лет... Рисунки Л. Дурасова .... 175 Лесной рассказ. Рисунки Л. Дурасова 197
ИОСИФ ЛИКСТАНОВ.
Малышок. (Повесть). Рисунки В. Винокура . 213
НИКУЛ ЭРКАЙ.
Новая родня. (Повесть). Авторизованный перевод с мордовского-эрзя Н. Богданова. Рисунки С. Петрунина 491
Вл. Николаев. Хорошо, что они есть — такие 615
Оформление Е. Савина


Для среднего возраста
БИБЛИОТЕКА ПИОНЕРА Том 9
Баруздин Сергей Алексеевич ЕЕ ЗОВУТ ЕЛКОЙ
Ликстанов Иосиф Исаакович МАЛЫШОК
Никул Эрпай (Иркаев Николай Лазаревич)
НОВАЯ РОДНЯ
Ответственные редакторы З. С. Карманова, Г. И. Московская и И. В. Пахомова. Художественный редактор Я. Г. Холодовская. Технический редактор Л. П. Костикова. Корректоры К. И. Каревская и Н. Е. Кошелева. Сдано в набор 5/VI 1974 г. Подписано к печати 16/I 1975 г. Формат 60X90  1/16. Бум. типогр. № 1. Усл. печ. л. 39. Уч.-изд. л. 31,97. Тираж 200 000(1—100 000) экз. А03615. Заказ № 2877. Цена 1 р. 28 к. Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Детская литература». Москва, Центр, М. Черкасский пер., 1. Ордена Трудового Красного Знамени фабрика «Детская книга» № 1 Росглавполиграфпрома Государственного комитета Совета Министров РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, Сущевский вал, 49.
Б26 Баруздин С. Ее зовут Елкой. Повести и рассказы. Ликстанов И. Малышок. Повесть. Эркай Н. Новая родня. Повесть. Авторизованный перевод с морд.-эрзя Н. Богданова. Оформл. Е. Савина. М., «Дет. лит.», 1975.
623 с. с ил. (Библиотека пионера. Избранные повести и рассказы, т. 9).
В 9-й том подписного издания «Библиотека пионера» входят произведения писателей: Сергея Баруздина — повести и рассказы, Иосифа Ликстанова — повесть «Малышок» и Никула Эркая — повесть «Новая родня».
Послесловие к этому тому «Хорошо, что они есть — такие...» написано Вл. Николаевым.