Текст
Сержиу Буарке де Оланда
Сержиу Буарке де Оланда
КОРНИ БРАЗИЛИИ
МОСКВА
ИЗДАТЕЛЬСТВО «РУДОМИНО» 2005
Издание осуществлено
при поддержке правительства Бразилии
Перевод Дмитрия Гуревича
Художник Марис Халилов
ISBN 5-7380-0206-7
Copyright © 1936 by Sergio Buarque de Holanda
© Посольство Бразилии в РФ. 2005
СОДЕРЖАНИЕ
7 Глава [
ГРАНИЦЫ ЕВРОПЫ
Новый Свет и старая цивилизация. — Крайний индивидуализм и его по-
следствия: сдержанное отношение к организованности, общественной со-
лидарности, а также к наследственным привилегиям. — Отсутствие
сплоченности в общественной жизни. — Искусственное возвращение к
традициям. — Специфичность иррационального отношения и к иерар-
хии. — Открытие иберийскими народами современных форм сознания. —
Физический и механический труд, противоречащий философии индивиду-
ализма. — Покорность как фундамент для дисциплины.
18 Глава II
ТРУД И АВАНТЮРИЗМ
Португалия и колонизация тропиков. — Два принципа, лежащие в основа-
нии различных форм человеческой деятельности. — Социальная пластич-
ность португальцев. — Сельскохозяйственная цивилизация? — Отсутст-
вие чувства расового превосходства. — Непристижность тяже и грубого
труда. — Организация ремесел; ее относительно низкий уровень в порту-
гальской Америке. — Неспособность к свободному и долгосрочному сотруд-
ничеству. — Философия «дома рабов» и ее влияние. — Неудачный опыт гол-
ландцев.
Примечание к Главе 2:
Хищнический принцип землепользования и его живучесть.
50 Глава III
ДЕРЕВЕНСКОЕ НАСЛЕДИЕ
Отмена рабства: граница между двумя эпохами. — Несовместимость раб-
ского труда с буржуазной цивилизацией и современным капитализмом. —
От закона Эузебиу до кризиса 64 года. Дело Мауа. — Патриархальность и
повстанческий дух. — Причины предпочтения таких талантов как фанта-
зия и ум. — Каиру и его идеи. — Аристократический лоск. — Диктатура
сельских владений. — Контраст между мощью и богатством земледельчес-
ких регионов и убожеством городов в колониальную эпоху.
72 Глава IV
СЕЯТЕЛЬ И КАМЕНЩИК
Города как инструмент господства. — Урбанистический порыв испанцев:
абсолютная победа прямых линий. — Прибрежные области и внутренние
районы. — Рутинная практика и абстрактные теории. Дух португальской
колонизации. Новая знать шестнадцатого века. — Португальский практи-
цизм. — Роль церкви.
Примечания к главе IV:
1. Интеллектуальная жизнь в Испанской Америке и в Бразилии.
2. Языковое койне Сан-Паулу.
3. Неприятие торговых добродетелей.
4. Природа и искусство.
121 Глава V
ЧЕЛОВЕК СЕРДЕЧНЫЙ
Антигона и Креонт. — Современная педагогика и антисемейные ценнос-
ти. — Патримониализм. — «Человек сердечный». — Неприятие ритуалов:
как оно проявляется в общественной жизни, в языке, в деловой сфере. — Ре-
лигия и прославление чувственных ценностей.
134 Глава VI
НОВЫЕ ВРЕМЕНА
Finis operantis. — Значение бакалавриата. — Чем можно объяснить успех
позитивистов. — Истоки демократии в Бразилии: недоразумение. — Наши
романтики. — Византийское увлечение книгами. — Призрак грамотнос-
ти. — Разочарование действительностью.
148 Глава VII
НАША РЕВОЛЮЦИЯ
Политические волнения в Латинской Америке. — Иберизм и америка-
низм. — От владельца сахарной плантации к землевладельцу. — Обустрой-
ство Бразильского государства. — Политика и общество. — Деспотия и ее
обратная сторона. — Вертикальная революция. — Олигархии: разрастание
индивидуализма во времени и пространстве. — Демократия и формирова-
ние нации. — Новая диктатура. — Перспективы.
168 ПРИМЕЧАНИЯ
Вид Ботафогу. Начало 1900-х гг.
Глава I
ГРАНИЦЫ ЕВРОПЫ
Новый Свет и старая цивилизация. — Крайний индивидуализм
и его последствия: сдержанное отношение к организованности,
общественной солидарности, а также к наследственным
привилегиям. — Отсутствие сплоченности в общественной
жизни. — Искусственное возвращение к традициям. —
Специфичность иррационального отношения к привилегиям
и к иерархии. — Открытие иберийскими народами современных
форм сознания. — Физический и механический труд,
противоречащий философии индивидуализма. — Покорность
как фундамент для дисциплины.
Попытка внедрить европейскую культуру на обширной территории,
условия бытования которой были хоть и не полностью противопо-
ложны, но все же весьма далеки от многовековой европейской тра-
диции, стала доминирующим фактором в формировании бразильско-
го общества и привела к весьма разнообразным последствиям.
Привезя с собой из дальних стран свои знания о жизни в обществе,
свои устои и принципы, свои идеалы и тщетно пытаясь сохранить все
это в обстановке неблагоприятной, а часто и враждебной, мы до сих
пор остаемся изгнанниками в своей собственной стране. Мы можем
возводить изумительные постройки, обогащать свой дух новыми и не-
ожиданными открытиями, поднять до совершенства самый тип ци-
вилизации, которую мы представляем, — бесспорным останется тот
факт, что любой результат нашего усердия или нашей лени будет при-
надлежать такой системе эволюции, которая родилась в другом кли-
мате и на фоне другого пейзажа.
Таким образом, прежде чем задаваться вопросом, как далеко за-
шла и насколько успешной была эта попытка, следует выяснить, в ка-
кой мере мы сами сумели сохранить те самые знания о жизни в об-
ществе, устои и представления, доставшиеся нам в наследство.
Значимо прежде всего то обстоятельство, что наследство мы полу-
чили от одного из народов Пиренейского полуострова. Испания, в
равной мере, как и Португалия, а с ними Россия и балканские стра-
ны (а в определенном смысле и Великобритания), — это страна-мост,
7
с помощью которого Европа общается с остальными цивилизациями.
Эти страны представляют собой переходную зону, где в ряде случаев
менее заметно влияние европоцентризма, сохраняющего, тем не ме-
нее, для них свое основное содержание.
Именно в эпоху великих географических открытий обе пиреней-
ские страны решительно присоединились к общеевропейскому хору
голосов. Такое позднее вступление не могло не отозваться гулким
эхом в их дальнейшей судьбе, обусловив многие исторические осо-
бенности и процесс духовного созревания. Таким образом, возникло
общество, которое развивалось в определенном смысле почти за рам-
ками европейской однородности и которое не получило от европей-
ских стран того внешнего импульса, который оно могло бы нести в
зародыше.
Каковы же в таком случае основы, на которые опирались формы
общественной жизни в этом странном краю между Европой и Афри-
кой, раскинувшемся от Пиренеев до Гибралтара? Можно ли объяс-
нить многие из этих форм, прибегая к лишь неясным и расплывча-
тым объяснениям, которые, к тому же, никогда не дадут нам четкого
объективного представления?
Простое сравнение с другими европейцами, живущими по ту сто-
рону Пиренеев, позволяет выделить одну весьма важную и характер-
ную черту у народов Пиренейского полуострова, такую черту, кото-
рая не свойственна, по крайней мере в столь высокой степени,
никому из их соседей по континенту. Ни одному из европейских на-
родов не удалось развить до такой крайности представление о лично-
стной самодостаточности, которая, как представляется, была харак-
терным признаком в формировании пиренейских этносов с
незапамятных времен. Можно сказать, что во многом национальное
своеобразие испанцев и португальцев опирается на исключительно
важное для них представление об особой значимости человеческой
личности и об автономности каждого человека во времени и в прост-
ранстве по отношению к другим себе подобным. Для них мера зна-
чимости каждого индивидуума заключается прежде всего в том, на-
сколько обширно пространство, находясь в границах которого, он не
нуждается в остальных людях, ни от кого не зависит и самодостато-
чен. Всякий человек — сам себе отец, сумма собственных усилий и
собственных достоинств. Магическая сила этих добродетелей столь
велика, что заметна не только в осанке и в поведении, но даже в вы-
ражении лица. В наиболее полной форме эти идеи отразились в фи-
8
лософии стоиков, которая, претерпев лишь незначительные измене-
ния, оставалась особой формой национального самосознания испан-
цев со времен Сенеки.
Такой взгляд на мир нашел свое точное отражение в таком типич-
но пиренейском понятии как «надменность» (sobranseria), которое ап-
риори несет в себе заданную идею превосходства. Предполагаемые
тем самым борьба и соперничество допускались и даже негласно одо-
брялись, воспеваемые поэтами и рекомендованные моралистами с
согласия властей.
Здесь берет свое начало многовековое исключительное равноду-
шие ко всяким формам организации и объединения индивидуумов,
то есть к таким формам, которые были необходимы для достижения
порядка и поиска общих интересов между разными группами людей.
В стране, где каждый чувствует себя бароном, длительное обществен-
ное согласие достижимо только путем применения внешней силы,
внушающей страх и уважение.
Наследственные привилегии, которые, к слову сказать, никогда не
имели большого значения на иберийской земле, во всяком случае, не
приобрели такой важности и силы, как в тех странах, где феодализм
пустил глубокие корни, не нуждались в упразднении ради того, что-
бы создать условия для индивидуальной конкуренции. В аморфнос-
ти социальной структуры и отсутствии иерархии как организующего
стержня лежит причина особенностей ряда исторических периодов,
пережитых уроженцами Пиренейского полуострова, причем как в
Португалии, так и в Бразилии. Семена анархии всегда давали быст-
рые всходы с согласия или при попустительстве со стороны общест-
венных установлений и норм. Любые начинания, созидательные по
своей идее, всякий раз скорее приводили к разобщению между людь-
ми, а не к их сплочению. Правительственные указы возникали преж-
де всего ввиду необходимости обуздания и сдерживания сиюминут-
ных личных страстей и крайне редко преследовали цель надолго
объединить активные силы общества.
Таким образом, отсутствие сплоченности в нашей общественной
жизни не является феноменом сегодняшних дней. И поэтому глубо-
ко заблуждаются все те, кто усматривает в возвращении к традициям
саму традицию как единственно возможную форму защиты при на-
шем беспорядке. Выработанные этими учеными предписания и ин-
струкции — не более чем изощренные построения ловкого ума, вы-
падающие из реальной жизни и даже противоречащие ей. Наша
9
анархия, наша неспособность к устойчивой организации для них все-
го лишь результат отсутствия единого законопорядка, в котором они
видят необходимость и силу. Строго говоря, превозносимый ими ие-
рархический порядок как раз и нуждается в подобной анархии ради
своего собственного оправдания и признания всеми.
Тем не менее, насколько же оправдан наш экскурс в прошлое в
поисках источника оптимальной организации общества? Не будет ли
это свидетельством нашей неспособности найти его в сегодняшнем
дне? По-настоящему яркие и живые эпохи никогда не подчинялись
жестким рамкам традиции. Средневековая схоластика принесла свои
плоды, потому что оказалась кстати. Иерархия понятий отражала ко-
смогоническую иерархию. Человеческое общество на земле было все-
го лишь аллегорией и бледным отражением Града Божьего. Так, в то-
мистской философии ангелы, составляющие все три чина первого
лика, Херувимы, Серафимы и Престолы, приравниваются к тем
людям, которые составляют непосредственное окружение средневе-
кового монарха: они оказывают содействие суверену во всех делах,
которые он совершает сам, это его помощники и советники. .Ангелы
второго лика, Господства, Силы и Власти, выполняют по отношению
к Богу ту же функцию, какую по отношению к королю выполняют
наместники, которым вменено в обязанность самим монархом управ-
ление различными провинциями королевства. Наконец, ангелам тре-
тьего лика соответствуют в Земном Граде исполнители власти и чи-
новники второстепенного ранга1.
Средневековый порядок стремился к чистой гармонии и опирал-
ся на иерархическую систему, что было вполне естественно, посколь-
ку даже на небесах есть разные уровни благодати, как узнает Данте от
Беатриче. Земной порядок предстает всего-навсего как несовершен-
ная и далекая от оригинала проекция Вечного Порядка.
Тем самым, существование человеческого общества на земле не
является самоцелью. Иерархическое устройство такого общества, за-
частую жесткое, не преследует, однако, цели его сохранения или до-
стижения земного благополучия. В таком обществе нет места людям,
ищущим мира на земле в благах и преимуществах такой жизни. Доб-
родетельные мужи в этом мире чужестранцы, они кочуют и живут
своею верой в изгнании и в ожидании смерти. Как отмечал Св. Авгу-
стин, град земной, которому чужда вера, стремится к миру на земле,
и цель власти, которая осуществляется в этом граде, заключается в ус-
10
тановлении согласия между устремлениями воли разных людей в ин-
тересах этой бренной жизни.
Средневековье только подошло к идее реформирования граждан-
ского общества. Мир строился по вечным и бесспорным законам,
данным из иного мира всевышним властителем над всем сущим. Па-
радоксально, что организующим принципом для общества была,
строго говоря, сила враждебная, противостоящая Земному миру и са-
мой жизни. Вся работа мыслителей, великих создателей систем, не
преследовала никаких иных целей, кроме попытки замаскировать,
насколько возможно, тот самый антагонизм между Духом и Плотью
(Gracia naturam non tollit sedperficit*) Это был труд в известной степе-
ни плодотворный и почтенный, но суть его и содержание наша эпо-
ха постичь уже не в состоянии. Энтузиазм, который сегодня в нас все-
ляет столь впечатляющее представление об иерархии в той форме, в
какой его понимало Средневековье, на самом деле существует лишь
в сознании университетских профессоров.
Строго говоря, сам иерархический принцип так никогда и не стал
для нас по-настоящему важным. Любая иерархия опирается на при-
вилегии. Истина заключается в том, что задолго до того, как на зем-
ле получили признание так называемые революционные идеи, пор-
тугальцы и испанцы, судя по всему, живо воспринимали всю
несуразность и общественную несправедливость тех или иных приви-
легий, и в особенности привилегий унаследованных. Престиж лично-
сти, не зависящий от полученного в наследство имени, был высок на
всем протяжении самых славных периодов истории народов Пире-
нейского полуострова.
И по крайней мере, в этом вопросе пиренейские народы могут
считаться настоящими первооткрывателями современных форм со-
знания. Всем известно, что круг лузитанской знати так никогда и не
стал замкнутым и непроницаемым. Живший в эпоху великих геогра-
фических открытий Жил Висенте имел возможность обратить
внимание на то, что четкое разделение общественных классов, пре-
обладавшее в других странах, почти не существовало среди его со-
отечественников:
«...Во Фландрии, в Германии, во Франции и в Венеции люди жи-
вут в ладах со здравым смыслом и поступают мудро, чтобы не горе-
вать. Но у нас все не так. Там сын пахаря женится на дочери пахаря
* Благодать природу не возвышает, но совершенствует (лат.) (прим, перев.)
11
и больше не на ком, а сын ремесленника женится на дочери ремес-
ленника, как велит ему закон.»2
Один из наиболее авторитетных исследователей средневековой
истории Португалии, опираясь на большое количество документов,
отмечал, что знать, несмотря на свое господствующее положение в
определенную эпоху, никогда не превращалась в замкнутую аристо-
кратическую среду. Смешение имен и лиц самого различного проис-
хождения не являлось, — пишет автор, — чем-то новым в португаль-
ском обществе. Он подробно объясняет, почему одни лица сменяют
другие: кому-то удавалось пробиться наверх, а кому-то суждено было
вернуться в ту гущу простонародья, откуда он вышел.3
Этот португальский историк отмечает, что в соответствии со сво-
дом законов знатные люди дворянского происхождения могли рабо-
тать в любых областях: от управления мануфактурами до аренды
сельскохозяйственных угодий; единственное, из-за чего они могли
лишиться своих привилегий, — зарабатывать на жизнь физическим
трудом. Народная пища не очень сильно отличалась от того, что ела
знать. И те и другие поддерживали тесные отношения друг с другом,
дворяне не только делили стол с простолюдинами, но и отдавали им
своих детей на воспитание. Подтверждением тому служит так назы-
ваемое правило амадиго (amadigo), в соответствии с которым дворя-
не доверяли воспитание своих детей лицам незнатным, которые
пользовались в таком случае определенными социальными и эконо-
мическими привилегиями.
Если подобного рода отношения существовали весьма длительное
время между обитателями Пиренейского полуострова, не означает ли
это, что их истоки неизбежно коренятся в биологической природе че-
ловека, точно так же, как сияние небесных светил, находящихся в
стороне и вдалеке от нас, не зависит от обстоятельств земной жизни.
Хорошо известно, что в определенные этапы своей истории народы
Пиренейского полуострова являли примеры исключительной живу-
чести и удивительной способности адаптироваться к новым формам
существования. Так, к концу XV века им удалось обогнать другие ев-
ропейские страны, создав политические и экономические сообщест-
ва с совершенной идеологией. И, возможно, именно успех этих вне-
запных и несколько преждевременных изменений стал причиной
того, что эти народы с упорством сохраняли свои традиции и обычаи,
что отчасти объясняет их своеобразие.
12
В частности, в Португалии уже во времена короля Жоана I, Ма-
гистра Ависского ордена, процесс возвышения из массы простонаро-
дья и городских ремесленников и торговцев не встречает ни малей-
шего препятствия, в отличие от других уголков христианского мира,
где феодальные отношения царствовали безраздельно. Таким обра-
зом, не сталкиваясь с непреодолимыми трудностями на пути к свое-
му становлению, а также не имея какой-то особой экономической об-
ласти, исключительно в рамках которой она могла бы развиваться,
торговая буржуазия была избавлена от необходимости действовать и
мыслить совершенно по-новому или создавать свою собственную си-
стему ценностей, на основании которой она могла закрепить свое
господствующее положение. Прежде чем слиться с уже существовав-
шими господствующими классами, она постаралась во многом пере-
нять их принципы и действовала скорее в рамках традиции, нежели
руководствуясь трезвым и холодным расчетом. Многие присущие
аристократии черты не были утрачены, и формы общественной жиз-
ни, унаследованные от эпохи Средневековья, сохранили свой былой
престиж.
Не только городская буржуазия, но даже сельские жители ощути-
ли притягательный блеск дворцовой жизни со всеми ее титулами и
почестями. «Завтра не будет у нас крестьян, все будут жить во дворце
короля», — восклицал паж, один из персонажей комедии о погонщи-
ках мулов.
Как ни странно, но именно показная страсть к гербам и огромное
количество родословных и генеалогий положили начало необратимо-
му процессу социального уравнивания; инструментом в этом процес-
се зачастую служили определенные знаки общественного престижа,
выработанные и сложившиеся ранее. Высокая самооценка дворянст-
ва зижделась на былых обычаях, которые в принципе уже не вписы-
вались в рамки нового времени, хотя и были широко распростране-
ны. Подлинная элитарность достигалась уже не за счет врожденного
превосходства над остальными, а зависела от собственных сил и спо-
собностей, поскольку выше стало цениться не унаследованное по-
ложение, а достигнутое. Наличие разнообразных средств к сущест-
вованию, размах в делах и ценные личные качества — основа и
первопричина всякого высокого положения в обществе — последова-
тельно вытесняли знатность происхождения. Набор же наиболее
ценных личных качеств, с точки зрения обитателей Пиренейского по-
луострова, всегда был тесно связан с представлением о личном досто-
13
инстве каждого конкретного человека. Это представление, общее для
знати и для простонародья, был выработано, тем не менее, именно
дворянской этикой, а не плебейской. И вот подобный взгляд на че-
ловеческую личность стал для испанцев и португальцев основным и
незыблемым.
Личностная значимость, вырастающая из индивидуальных досто-
инств, всегда высоко ценилась. Сходная концепция, имевшая свое
развитие в теологии, возродила уже в XVI веке старый пелагианский
спор, получив наиболее полное воплощение в учении молинистов. И
в этой полемике, направленной против первичности предназначения
в судьбе человека, решающая роль была уготована организации с су-
губо пиренейскими корнями, а именно ордену иезуитов, который
стремился навязать свои взгляды всему католическому миру после
Тридентского собора.
В сущности, теории, запрещавшие свободу действий и мнений,
испанцами и португальцами всегда воспринимались с недоверием и
даже враждебно. Они никогда не чувствовали себя вольготно там, где
личные качества и личная ответственность не получали полного при-
знания. Такое мироощущение и помешало им, главным образом,
проникнуться духом стихийного объединения, столь свойственного
народам протестантских стран и особенно кальвинистских, посколь-
ку учения, провозглашающие свободу мнений и действий и подразу-
мевающие личную ответственность, способствуют чему угодно, но
только не сплочению. В странах Пиренейского полуострова, из-за от-
сутствия рационального отношения к общественной жизни — явле-
ния, с которым некоторые протестантские страны столкнулись доста-
точно рано, — объединяющим общество фактором всегда была
власть. Преобладающий в этих странах тип политической организа-
ции неизменно поддерживался искусственно за счет какой-либо
внешней силы, которая в современную эпоху приобрела характерные
черты военной диктатуры.
Еще одна особенность этих народов, которую нельзя не принять
во внимание, изучая их психологию, — это непреодолимое отвраще-
ние, которое им внушала любая мораль, опиравшаяся на культовое
отношение к труду.
Обычное для жителей Пиренейского полуострова отношение к ра-
боте диаметрально противоположно тому, которое было типично для
средневекового ремесленного государства, где ценился, прежде все-
го, физический труд и презирались деньги, «грязные деньги». Только
14
совсем недавно высокий престиж, завоеванный северными странами
со свойственной им организацией, привел к тому, что новое отноше-
ние к работе все же завоевало определенное количество сторонников
среди пиренейцев. Но упорное сопротивление, которое оно встрети-
ло и до сих пор еще встречает, оказалось столь живучим, что небезос-
новательны сомнения в его полной победе.
«Целостность», «бытие», «весомость», «достойное поведение»,
«добропорядочные поступки» — атрибуты, которые, по мнению пор-
тугальского поэта Франсишку Родригеша Лобу, украшают и возвели-
чивают благородный герб, указывают, прежде всего, на неактивную
позицию в жизни, когда человек ищет отражение в себе самом, отка-
зываясь изменять образ внешнего мира. Всякое преобразование ма-
териального универсума, мира вещей, предполагает подчинение себя
какому-либо внешнему объекту и принятие законов, чуждых челове-
ку. Такое преобразование не предписано Богом, ничего не добавляет
к его славе и не возвышает наше собственное достоинство. Напротив,
можно даже сказать, что тем самым достоинство наше унижается.
Физический или механический труд направлен на внешнюю цель и
стремится достичь совершенства в предмете, постороннем для че-
ловеческого существа. Так что неудивительно, что современная фило-
софия труда так никогда и не стала «своей» для пиренейских народов,
а вместе с ней не приобрела ценности и практическая деятельность.
Благородная праздность всегда представлялась более привлекатель-
ной и достойной для настоящего португальца или испанца, чем без-
думная каждодневная битва ради хлеба насущного. Для тех и для дру-
гих идеалом была жизнь знатного сеньора, избавленного от
каких-либо усилий и забот. Так что, пока протестанты проповедова-
ли и превозносили идею труда, пиренейские народы прочно встали
на точку зрения античных классиков. Среди них преобладало мнение,
что праздность важнее, чем работа, и что созидательная деятельность
менее ценна, чем созерцание или любовь.
Совершенно очевидно, что неразвитость трудовой этики идеаль-
но сочеталась со слабой социальной организацией. Само собой разу-
меется, что скромные усилия безликой и незаинтересованной массы
людей — это мощный фактор, способствующий объединению обще-
ственных интересов в наиболее рациональной форме и поддержива-
ющий тесную связь между членами социума. Там, где доминирует
трудовая этика в какой бы то ни было форме, едва ли будет отсутст-
вовать порядок и согласие между гражданами, поскольку они взаим-
15
но необходимы ради достижения гармонии общих интересов. Одна-
ко для испанцев и португальцев подобная этика всегда была чем-то
экзотическим, и нечего удивляться тому, что принципы обществен-
ной солидарности оказались весьма шаткими.
Можно сказать, что чувство локтя, объединяющее людей, сущест-
вует лишь там, где личные связи превалируют над общественными от-
ношениями — в кругу семьи или среди друзей. Это всегда особые и
закрытые социальные группы, и подобные связи внутри них скорее
мешают, нежели способствуют формированию широкого спектра
взаимоотношений между людьми на професионально-корпоратив-
ном или же национальном уровне.
Главенству личности, страстному индивидуализму в самой высо-
кой степени, который не терпит компромиссов, противопоставлено
может быть только одно: отказ от всего этого ради достижения мак-
симального блага. И потому, хотя редко и с большим трудом, пире-
нейские народы могут подчиняться, являя тем самым высшую для се-
бя доблесть. Такое подчинение, — скорее, слепая покорность,
принципиально отличающаяся от средневековых обычаев феодаль-
ной верности, — до сих пор остается единственным по-настоящему
действенным политическим фактором. Желание командовать и го-
товность исполнять приказы в равной степени характерны для наро-
дов Пиренейского полуострова. Диктатуры и Святая инквизиция раз-
вили в испанцах и португальцах столь же типичные черты
национального характера, как и те, из которых вырастала склонность
к анархии и беспорядку. Для них не существует никакой другой по-
нятной дисциплины, кроме той, которая опирается на чрезмерную
централизацию власти и на покорность ей.
Иезуиты лучше других продемонстрировали эффективность дис-
циплины, строящейся на покорности. Блестящий пример тому на на-
ших южноамериканских землях — их политика подчинения, под-
крепленная соответствующей доктриной. Никакая современная
тирания, ни один теоретик диктатуры пролетариата или адепт тота-
литарного государства даже отдаленно не приблизились к тому раци-
оналистическому чуду, которое сумели сотворить святые отцы из ор-
дена иезуитов, выполняя свою миссию.
В наше время простая покорность как основа дисциплины кажет-
ся уже отжившей формулой и не может быть применима, — вот где
кроется причина постоянной нестабильности в нашей общественной
жизни. С исчезновением этого сдерживающего фактора потеряла вся-
16
кий смысл задача заимствовать социальные схемы у других современ-
ных народов или создать своими силами нечто подобное, то есть та-
кую схему, которая могла бы подчинить себе нашу природную склон-
ность к дезорганизованности, разброду и шатаниям. Опыт и традиция
учат нас, что любая культура всего-навсего поглощает, ассимилирует
и перерабатывает наиболее общие черты других культур, когда этим
последним удается найти себе место в границах ее бытования. И сле-
дует помнить, что стало с европейскими культурами, перенесенными
в Новый Свет. Никакие контакты или смешение с туземными или
пришлыми народами не сделали нас другими по отношению к нашим
предкам по ту сторону океана, как нам иногда хотелось бы думать. Для
нас, бразильцев, истина, какой бы неприглядной она ни казалась не-
которым нашим патриотам, заключается в том, что до сих пор нас свя-
зывает с Пиренейским полуостровом, и особенно с Португалией, дли-
тельная и богатая традиция, настолько богатая, что она способна до
сего дня питать жизненными соками нашу общую душу, несмотря на
все то, что нас разделяет. Можно сказать, что современные формы на-
шей культуры пришли оттуда, а остальное было лишь материалом, ко-
торый мы сумели более или менее удачно облечь в эти формы.
Глава II
ТРУД И АВАНТЮРИЗМ
Португалия и колонизация тропиков. — Два принципа,
лежащие в основании различных форм человеческой
деятельности. — Социальная пластичность португальцев. —
Сельскохозяйственная цивилизация? — Отсутствие чувства
расового превосходства. — Непристижность тяжелого
и грубого труда. — Организация ремесел; ее относительно
низкий уровень в португальской Америке. — Неспособность
к свободному и долгосрочному сотрудничеству. — Философия
«дома рабов» и ее влияние. — Неудачный опыт голландцев.
Примечание к Главе 2:
Хищнический принцип землепользования и его живучесть.
Португальцам, ставшим первопроходцами в завоевании тропиков для
европейской цивилизации, принадлежит в этом героическом пред-
приятии главная историческая роль. И даже принимая во внимание
все ошибки, которые они совершили на этом пути, следует признать,
что они были не просто умелыми, а прирожденными исполнителями
для такой роли. Ни один народ, чьей родиной был Старый Свет, не
оказался так хорошо подготовленным, чтобы регулярно отправлять-
ся исследовать обширные земли, лежащие по разные стороны от ли-
нии экватора, где, как было принято считать в XVI веке, люди быст-
ро деградируют и где, как писал один французский путешественник,
«жара стоит такая, что отнимает у человека весь жар его души и рас-
творяет ее; и люди испытывают жар поверхностный и холод внутрен-
ний». Напротив, у жителей северных стран «жар царит в душе благо-
даря холоду, окружающему их снаружи, который делает их крепкими
и стойкими, поскольку сила и выносливость всех членов зависит от
естественного жара души».4
Исследование тропиков, на самом деле, не было предприятием
методическим и глубоко осмысленным, его движущей силой отнюдь
не являлась энергичная созидательная деятельность, это делалось,
скорее, с пренебрежением и в каком-то смысле спустя рукава. Мож-
но даже сказать, что цель была достигнута вопреки усилиям ищущих.
И признание этого фактора отнюдь не умаляет значения того, что со-
18
вершили португальцы. Если мы станем оценивать эти события с вы-
соты сегодняшних моральных и политических критериев, то мы об-
наружим много серьезных ошибок. Ни одна из них, впрочем, не
оправдывает того странного упорства, с каким многие критики поли-
тики португальцев в Бразилии защищают, весьма горячо и последо-
вательно, ту точку зрения, что если бы был воспринят колонизатор-
ский опыт голландцев, то нам открылись бы еще более далекие и
заманчивые горизонты. Однако, прежде чем перейти к подробному
рассмотрению этой темы, нам следует разобраться еще в одном во-
просе, правильное понимание которого очень важно для изучения
психологических аспектов португальской колониальной экспансии
на нашей земле.
Из всего многообразия социальных типов мы можем выделить два
основных, которые, находясь в постоянном соперничестве, опреде-
ляют человеческую деятельность. Эти два основных типа нашли свое
воплощение в образах авантюриста и труженика. Еще в первобытном
обществе эти два типа были четко обозначены, и, в зависимости от
того, какой из них преобладал, определили основные различия меж-
ду народами, занимавшимися охотой и собирательством, и земле-
дельческими народами. Для авантюристов окончательная цель, ре-
зультат любых устремлений, так сказать, точка приложения сил,
значимы настолько, что игнорируются средства ее достижения, кото-
рые считаются второстепенными и чуть ли не бесполезными. Их иде-
ал — суметь сорвать плод, не посадив прежде дерева.
Люди этого социального типа не признают границ. Мир открыва-
ется перед ними как широкое поле деятельности, и любое препятст-
вие, возникающее на пути их амбициозных планов, им удается пре-
вратить в трамплин для разгона. Они действуют в безграничном
пространстве, у них грандиозные планы, и горизонты их далеки.
Социальный тип труженика, напротив, пытается, скорее, предуга-
дать и преодолеть возникающие трудности, нежели получить оконча-
тельный результат. Постепенные, не всегда восполнимые, но настой-
чивые усилия, которые в конечном итоге являются мерилом всех
возможных затрат и позволяют извлечь максимальную выгоду из ма-
лозначимого, имеют для труженика очевидный и ясный смысл. Обо-
зримое им пространство, естественно, сужается. Но оставшаяся часть
важнее целого.
В труде, как и в авантюре, есть своя этика. Так, труженик оцени-
вает как высоконравственные только те поступки, к которым он пи-
19
тает склонность, и, напротив, ему кажутся безнравственными и не-
приемлемыми качества, определяющие поведение авантюриста, —
дерзость, неосмотрительность, безответственность, непостоянство и
склонность к перемене мест, — одним словом, все то, что связано с
понятием широты горизонта, определяющей этот тип.
С другой стороны, направленная энергия и целеустремленность,
обеспечивающие немедленное возмещение затрат, ценятся авантю-
ристами превыше всего. Стремление же к стабильности, покою, лич-
ной безопасности, а также прилагаемые усилия, не гарантирующие
быстрой материальной выгоды, кажутся им порочными и достойны
только презрения. Для них ничего нет более дурацкого и мелочного,
чем идеалы труженика.
Вместе с тем, нельзя сказать, что в реальной жизни эти два соци-
альных типа фундаментально противоположны друг другу и что меж-
ду ними существует взаимное радикальное непонимание5.
Их соотношение в пользу того или иного компонента образует
многочисленные комбинации, и совершенно очевидно, что в чистом
виде тип авантюриста или тип труженика могут существовать только
в ирреальном мире. Но бесспорно также и то, что понимание этих
двух ирреальных случаев поможет нам правильно выстроить наши
знания об индивидуумах и социальных группах. Именно в надлично-
стных образованиях эти типы играют такую роль, что важность ее не-
возможно переоценить при изучении процесса формирования и эво-
люции человеческих обществ.
В деле колонизации и завоевания новых земель роль «труженика»
(в том смысле слова, в каком он здесь понимается) была весьма
скромной, почти что никакой. Сама эпоха располагала к смелым по-
ступкам и подвигам и благоволила птицам высокого полета. Так что
нет ничего случайного в том, что в колонизации нашего континента
участвовали главным образом те народы, в которых тип труженика не
нашел для себя благоприятной ниши.
Если такое положение вещей было справедливо для Португалии и
Испании, не менее справедливо оно было и для Англии. Мощное ин-
дустриальное развитие, к которому эта страна шла на протяжении
всего прошлого века, породило в отношении британцев мысль, весь-
ма далекую от реальности, которую, кстати, разделяли предки совре-
менных англичан. На самом деле типичный британец не трудолюбив
и не наделен в столь высокой степени страстью к бережливости, ко-
торая так свойственна его ближайшим соседям по континенту. Сов-
20
сем наоборот, он больше склонен к мотовству и расточительности и
выше всего ставит искусство «хорошо жить». Таково было общее мне-
ние, почти единодушно выражаемое всеми иностранцами, кто бывал
в Великобритании в довикторианскую эпоху. В меньшей степени это-
го мнения придерживались философы и экономисты, которые пыта-
лись найти причину, объясняющую, почему их страна в течение вот
уже долгого времени стоит на более низкой ступени развития по срав-
нению с конкурирующими с ней державами.
В 1664 году в памфлете, озаглавленном «Богатства Англии и ино-
странная торговля» (England’s Treasure by Forraigne Trade) Томас Ман
(Thomas Mun) упрекал своих соотечественников в непредусмотритель-
ности, в любви к бесцельной трате денег, в непреодолимой тяге к удо-
вольствиям, к роскоши и в бесстыдной праздности — lewd idleness, —
которые «противны Божьему закону и обычаям других народов», и
видел в этих пороках причину неспособности серьезно соперничать с
голландцами6. В наше время сходные взгляды высказывал историк и
тонкий знаток английского национального характера, настоятель со-
бора Св. Павла, Уильям Ральф Инг (William Ralph Inge). В своей кни-
ге, полной любопытных наблюдений, он замечает, что «средний анг-
личанин вовсе не питает склонности к трудолюбию неутомимых
немцев или к бережливости экономных французов». И к этому на-
блюдению добавляет еще одно, которое многих может привести в за-
мешательство своей неожиданностью: «Лень — это порок, который
роднит нас больше с уроженцами жарких стран, чем с каким-либо
другим народом Северной Европы»7.
Подобное отсутствие интереса к труду, по крайней мере, к труду,
который обещает быстрые результаты, а также лень, о которой гово-
рит Инг, хоть и не являются сами по себе стимулами для авантюрных
предприятий, весьма часто характеризуют с негативной стороны раз-
ные великие дела. Без учета этого обстоятельства невозможно объяс-
нить, почему пиренейские народы обнаруживали такую страсть в по-
гоне за материальными благами на других континентах. Как писал
один путешественник в конце XVIII века, «португальцу требуется
меньше усилий на то, чтобы снарядить корабль в Бразилию, нежели
добраться верхом из Лиссабона в Порту»8.
Не являются ли, в таком случае, столь широко распространенные
у нас любовь к процветанию без всяких затрат и почетным титулам,
желание занять положение и легко получить богатство типичнейши-
ми проявлениями духа авантюризма? До сих пор бок о бок с нами жи-
21
вут многочисленные потомки того самого вояки времен Эшвега
(Eschwege), который не постеснялся испросить себе местечко в при-
дворном оркестре, или потомки одного писаришки, возжелавшего за-
нять пост губернатора, или наследники скромного фельдшера, метив-
шего в королевские хирурги... Нередко наша деловая активность
исчерпывается лишь подобными бесконечными поисками, не встре-
чая никакого внешнего импульса, который бы оказался сильнее и мог
бы ее нейтрализовать. Наши усилия ослабевают еще до того, как на-
талкиваются на чье-либо сопротивление, гаснут в самом зените и схо-
дят на нет без всякой видимой причины.
Одним словом, вкус к авантюре, обусловивший все наши слабые
стороны, решительным образом повлиял (справедливости ради надо
сказать, что это был не единичный решающий фактор) на жизнь на-
шего общества. Сочетание самых разнообразных обстоятельств: сме-
шение рас, встретившихся здесь, обычаи и жизненные правила, при-
несенные с собой, природные и климатические условия, адаптация к
которым заняла долгое время, — вот, что оказало наибольшее влия-
ние. Дав людям импульс к социальному маневру, оно приучило их,
кроме того, преодолевать жизненные трудности и сопротивление ди-
кой природы, создав им обстоятельства, вполне подходящие для та-
кого рода предприятия.
И в этом деле никто не смог превзойти португальцев и их потом-
ков. Пытаясь воссоздать здесь привычную для себя сферу обитания,
они справились с этой задачей с такой легкостью, что история, пожа-
луй, не знает других подобных примеров. Там, где им не хватало пше-
ницы или хлеба, они научились делать его из местных продуктов, да
еще такой вкусный, что, как утверждает Габриэл Соареш, знатные
люди употребляли в пищу только свежую муку из маниоки, смолотую
накануне. Они также научились спать в гамаках на манер индейцев.
Некоторые из них, как Башку Коутинью, землевладелец из Эшпири-
ту Санту, дошли до того, что стали пить и жевать табак, по свидетель-
ству очевидцев той эпохи.
У индейцев же они заимствовали орудия охоты и рыбной ловли,
лодки, сделанные из коры или выдолбленные из ствола дерева, на ко-
торых ходили под парусами по рекам и вдоль побережья; подражали
их способу обрабатывать землю, выжигая сначала огнем леса. Порту-
гальский дом, суровый и мрачный, обращенный к улице глухой сте-
ной, стал в этом новом климате более открытым, несколько утратил
свою угрюмость и приобрел внешнюю террасу, своего рода выход во
22
внешний мир. Такое новое расположение дома, заимствованное в
свою очередь у восточно-азиатских народов, с успехом вытеснило в
наших краях традиционное мавританское жилище с внутренним дво-
ром, и послужило образцом для подражания; оно до сих пор приме-
няется при строительстве жилых домов европейского типа в тропи-
ках. На своих плантациях сахарного тростника они, с учетом местных
особенностей, довели до совершенства процесс, начатый ранее на
Мадейре и других островах Атлантики, где негры из Гвинеи исполь-
зовались на сельскохозяйственных работах.
Нельзя сказать, что распространенная у нас особая форма владе-
ния сельскохозяйственными угодиями — латифундиями — была, так
сказать, оригинальным изобретением португальских колонистов, чьи
творческие усилия ничем не были обусловлены. Взяв многое из при-
внесенных элементов, она сформировалась под влиянием условий
производства и конъюнктуры рынка. Нельзя поручиться за то, что си-
стема землепользования, сложившаяся во всех тропических и субтро-
пических зонах Америки хоть и с несколько удивительным однооб-
разием, была обусловлена одной только местной спецификой. Тот
факт, что Европа еще не достигла индустриализации в эпоху великих
географических открытий, тем самым, ее собственное сельскохозяй-
ственное производство было достаточным для удовлетворения всех
потребностей и нуждалось оно, на самом деле, лишь в продуктах, вы-
ращиваемых в жарких странах, обусловил и в значительной мере спо-
собствовал распространению латифундий как основы аграрной сис-
темы.
Показательно, что подобная система землепользования на терри-
тории английских колоний в Северной Америке получила распрост-
ранение лишь в тех районах, где традиционно выращивали табак, рис
и хлопок, то есть типично «колониальные» товары. Что касается цен-
тральных областей и Новой Англии, то тамошним жителям прихо-
дилось пользоваться обычной схемой аграрного хозяйствования,
пока на передний план не вышли торговля и промышленное произ-
водство, построенные, за редчайшим исключением, на использова-
нии свободного труда. Климат и другие природные особенности тро-
пиков оказали, таким образом, лишь косвенное влияние на этот
процесс.
Португальцам и, в меньшей степени, испанцам принадлежит
пальма первенства в применении латифундистской и монокультур-
ной системы землепользования; этой модели позже стали следовать и
23
другие народы. Плодородные почвы северо-востока Бразилии, давав-
шие богатейший урожай сахарного тростника, превратила этот край
в лабораторию, где в течение долгого времени складывалась та модель
сельского хозяйства, со всеми присущими ей особенностями, кото-
рая позже станет типичной для всех европейских колоний в тропи-
ках. Изобилие богатых земель, в ту пору еще почти не возделанных,
привело к тому, что огромные сельскохозяйственные угодья превра-
тились в настоящую производственную единицу. Оставалось только
решить проблему рабочей силы. И оказалось, в результате безуспеш-
ных попыток использовать труд индейцев, что самый простой вы-
ход — вывозить рабов из Африки.
Следует сказать, что негры-рабы всегда были необходимым фак-
тором, влиявшим на развитие колониальной системы землепользова-
ния. Представители коренного населения, судя по всему, доброволь-
но принимали участие в добыче полезных ископаемых, в охоте и
рыбной ловле, занимались некоторыми ремеслами и животноводст-
вом. Однако с большим трудом их можно было приучить к монотон-
ному и методичному труду, которого требовало выращивание сахар-
ного тростника. Их живая натура искала более разнообразные формы
деятельности, не требовавшие обязательных и постоянных усилий с
их стороны и не нуждавшиеся в надзоре и присмотре со стороны чу-
жаков. Ветреные до крайности, они оказались неспособны усвоить
такие понятия, как порядок, точность и аккуратность, которые для
европейца являлись его второй натурой и основным условием его со-
циального и гражданского поведения9. Результатом давления господ-
ствующей расы явилось взаимное непонимание, которое со стороны
индейцев приняло характер упорного сопротивления, хотя часто в не-
гласной и пассивной форме. В этом они были сходны с аруаками с
Антильских островов, о которых французские колонизаторы, сравни-
вая их с неграми, говорили: «недружественный взгляд для дикаря все
равно что удар, удар — все равно что смерть; негр же воспринимает
удар как подачку»10.
В производстве, носившем полукапиталистический характер, ори-
ентированном, главным образом, на внешнее потребление, неизбеж-
но должны были преобладать сугубо количественные показатели. В
принципе лишь с определенными оговорками можно назвать «сель-
ским хозяйством» те механизмы землепользования, которые широко
применялись по всей стране на плантациях по выращиванию сахар-
ного тростника. В этом процессе европейский подход оказался еще
24
более губительным, чем примитивные методы, которыми пользова-
лись индейцы при выращивании своих посадок. И хотя в некоторых
случаях имело место чувство привязанности колонистов к своей зем-
ле, не следует объяснять этот факт ревностным и любовным отноше-
нием к земле, которое так характерно для крестьянина, чей народ ис-
конно занимался земледелием. На самом деле, размах, с каким
использовалась земля и ее ресурсы, как это было принято и до сих
пор практикуется в Бразилии, расточителен по своей природе как для
горнодобывающей, так и для сельскохозяйственной сферы. Без раб-
ского труда и плодородных земель, которые следовало только исто-
щать и обеднять, вместо того, чтобы ревностно о них заботиться, та-
кая система была бы невозможна.
Безусловно, португальцы искали богатства, причем богатства це-
ною риска, а не ценою упорного труда. В общем, для них это было
примерно то же самое, к чему они привыкли в Индии, привозя отту-
да специи и драгоценные металлы. Усилия, затраченные в начале и
связанные с разведением сахарного тростника и производством саха-
ра для европейских рынков, оправдались сполна и дали доход, — за-
метим, кстати, что это были усилия, осуществляемые руками не-
гров, — однако требовалось сделать эти усилия максимально
упрощенными, приспособив их в наилучшей форме для выполнения
различных операций.
Таким образом, цивилизация, построенная португальцами в
Бразилии на основе выращивания и переработки сахарного трост-
ника, не была типично сельскохозяйственной. Потому, во-первых,
что в ней проявились те авантюрные черты, которые привели их в
Америку, во-вторых, в силу недостаточно многочисленного насе-
ления метрополии, которая могла позволить себе массовую эмигра-
цию крестьян, и, наконец, по той причине, что заниматься сельско-
хозяйственным трудом в Португалии той эпохи было не особенно
почетно. В 1535 году, когда Дуарте Коэлью (Duarte Coelho) высадил-
ся на землях будущего штата Пернамбуку, гуманист Клейнхардт в
письме к своему другу Л атонию говорил об ужасном положении, в
котором находилось сельское хозяйство страны: «Если где-либо
сельское хозяйство содержится в таком пренебрежении, так это,
бесспорно, в Португалии. И прежде всего следует вам знать, что то,
что является скрепляющим стержнем у любого народа, здесь пре-
бывает в крайнем упадке; и более того, если и есть какой-либо на-
род, склонный к лени больше, чем португальцы, то я не знаю, где
25
он живет. Я говорю, главным образом, о тех из нас, кто живет к югу
от Тежу и дышит воздухом близкой к нам Африки». И несколько
позже, отвечая на критику Себастьяна Мюнстера в адрес обитате-
лей Пиренейского полуострова, Дамиан де Гойш (Damiao de Gois)
соглашается, что крестьянский труд менее привлекателен для его
соотечественников, нежели дальние странствия, слава завоевателя
и лавры победителя11.
Когда мы сокрушаемся о том, что земледелие в Бразилии такое
долгое время основывалось на примитивных подходах без использо-
вания прогрессивных методов, способных поднять уровень производ-
ства, нельзя забывать о подобных обстоятельствах. И, кроме того,
необходимо всегда иметь в виду, что в тропиках люди часто сталки-
вались с серьезными и неожиданными препятствиями, пытаясь при-
менить свои улучшения. Если способ землепользования, применен-
ный португальцами, по сравнению с европейской системой сельского
хозяйства был шагом назад, в чем-то даже на несколько тысячелетий
назад, то во многом это объясняется упорным сопротивлением самой
природы, так непохожей на европейскую, и в немалой степени инерт-
ностью и пассивностью колонистов. Тот факт, что в нашем традици-
онном земледелии плут использовался так редко, объясняется, глав-
ным образом, теми трудностями, которые часто возникали при
попытках его применения на почвах, сохранявших следы буйной тро-
пической растительности. Тем самым, становится понятным, почему
он не получил широкого распространения, хотя такие попытки нача-
лись задолго до той эпохи, когда, как принято считать, он был введен
в обиход.
Есть сведения о том, что на землях крупных владельцев сахарных
плантаций в Реконкаву (Reconcavo), в штате Баия, плуг регулярно ис-
пользовался уже в конце XVIII века. Следует, однако, помнить, что
его применение было ограничено только теми территориями, где вы-
ращивалась данная культура, поскольку для получения богатого уро-
жая участок было необходимо заранее очистить, выкорчевать пни и
вспахать. Вместе с тем, на основании документов той эпохи, мы зна-
ем, что среди плантаторов было принято запрягать в каждый плуг по
десять, двенадцать быков и даже более, что объясняется не только
слабостью бразильской породы этих животных, но и тем, что стоило
большого труда вспахать дикие целинные земли12.
Отправляться на поиски новых земель в глубь лесов было общим
правилом среди земледельцев, так что редко два поколения подряд
26
жило в одном и том же поместье, которое бы не меняло своего мес-
тоположения или хозяина. Подобная миграция, опиравшаяся на ин-
дейские обычаи, лишь способствовала укоренению рутинных мето-
дов в земледелии. Поскольку никому не приходило в голову прибегать
к помощи удобрений с целью подкормки истощавшихся почв, то не
было и стимула в применении каких бы то ни было прогрессивных
методов. Представление о том, что наши земли можно обрабатывать
только мотыгой вручную, распространилось довольно быстро. Хотя в
Сан-Паулу, как и в других районах Бразилии, попытки отойти от
столь примитивных методов земледелия начались уже со второго ве-
ка колонизации, если не еще раньше — в описи, датированной 1637
годом упомянут «один лемех» среди вещей, оставленных по завеща-
нию неким земледельцем в районе Парнаиба (Pamaiba)13, — сила об-
щепринятого мнения еще долго властвовала над умами людей, как
свидетельствует один капитан-генерал в 1766 году в своем письме гра-
фу де Оэйраш (Oeiras). Он отмечает, что все придерживаются того
мнения, что почва в Бразилии плодородна только на поверхности,
«что нельзя использовать плуг, что некоторые уже пользовались им и
все потеряли, так что все говорят одно и то же»14.
Если таково было положение португальцев, то не стоит удивлять-
ся, что еще и в наши дни те же самые грабительские и хищнические
методы земледелия применяются поселенцами сугубо германского
происхождения, причем не только в тропической зоне в низинах
близ Эшпириту Санту, но также и в тех районах, где климат вполне
умеренный, как, например, в Рио-Гранде-ду-Сул (Rio Grande Do
Sul)15. Здесь необходимо иметь в виду, что в большинстве своем эти
поселенцы являлись выходцами из торговой или городской среды,
число их было не очень значительно, средства, которыми они распо-
лагали, покидая Старый Свет, были ограничены, — все это объяс-
няет во многом ту поспешность, с которой они переняли земле-
дельческие навыки у бразильцев лузитанского происхождения16. В
принципе, в сельском хозяйстве скверные методы: примитивные, на-
носящие землям ущерб и направленные лишь на получение непо-
мерно большого и немедленного результата, постоянно теснят более
прогрессивные способы землепользования. В Бразилии особенности
местных условий были таковы, что уже с самого начала поселенцы
были вынуждены прибегать к подобным «скверным» методам, и
отойти от них можно было лишь в результате настойчивых и систе-
матических усилий.
27
Для португальцев и их потомков бесспорно утверждение, что они
никогда не чувствовали насущной потребности в такого рода усили-
ях. Их сравнение с колонизаторами других земель, даже таких, где
преобладал тип сельского хозяйства, основанный, как и у нас, на раб-
ском труде, на разведении одной культуры и на крупной частной соб-
ственности, всегда показывало, как много они хотели взять от земли
и как мало ей давали взамен. За исключением сугубо количественных
характеристик, методы сельского хозяйства, утвердившиеся в Брази-
лии, не отличались ни малейшей новизной по сравнению с теми, ко-
торыми пользовалось индейское население страны.
Различия между типичными для Бразилии формами земледелия,
применявшимися во второй половине прошлого века, и типом сель-
ского хозяйства, преобладавшем в тот же период на юге Соединен-
ных Штатов, гораздо более многочисленны, чем немногие сходные
черты, которые услужливо пытаются найти некоторые историки.
Плантаторы из южных штатов США, эмигрировавшие около 1866 го-
да в Бразилию и оказавшие, вольно или невольно, влияние на более
широкое распространение плуга, бороны и культиваторов в сельском
хозяйстве штата Сан-Паулу, отнюдь не разделяли подобного мнения.
Напротив, некоторые свидетельства той эпохи описывают крайнее
изумление многих из них от знакомства со столь примитивными ме-
тодами, бывшими тогда в ходу. Бразильские рабы, отмечает один из
источников, сажают хлопок таким же точно способом, каким северо-
американские индейцы сажали кукурузу17.
Принцип, которому в нашей стране с давних пор следовали коло-
низаторы в поисках богатства вообще, сохранил свою значимость и в
сельскохозяйственном производстве. Все стремились выжать из зем-
ли максимум доходов, избегая крупных вложений. Иными словами,
как писал наш старейший историограф, они жаждали использовать
землю не как хозяева, а как арендаторы «исключительно, чтобы по-
лучить выгоду и оставить ее истощенной»18.
Не имело смысла, в таком случае, изменять примитивные мето-
ды хозяйствования индейцев, коль скоро целью было получение
максимальной выгоды. Заняв пассивную позицию, наши колониза-
торы легко приспособились к тем правилам, которые диктовала
сама страна и которым следовало ее коренное население, и их не
беспокоило то, что они не создали строгих, раз и навсегда установ-
ленных норм. Даже сравнение с испанцами в этом вопросе оказы-
вается не в их пользу. На большей части своих владений в Америке
28
испанцы не подчинились до такой степени законам страны и ее на-
селения, зачастую они просто ставили себя выше того и другого. У
нас же европейское влияние было слабым и неэффективным и оп-
ределялось оно не столько правилами и механизмами их реализа-
ции, сколько законами самой природы. Здешняя жизнь казалась на-
шим колонизаторам несравненно боле легкой, где быстро сходили
на нет социальные, расовые и нравственные конфликты. Поэтому
прежде всего они научились воспроизводить то, что уже было сде-
лано до них, и то, чему учила рутина. Удобно устроившись на этой
земле, им незачем было прилагать большие интеллектуальные уси-
лия, и Всевышняя Сила была для них олицетворением всего духов-
ного, загробного и слишком далекого для того, чтобы вмешиваться
в их каждодневные дела.
Ко всему вышесказанному следует добавить еще одну типичную
черту португальцев: фантастическую социальную пластичность. У
них нет или почти нет чувства расового превосходства, по крайней
мере, того упрямого чувства, стоящего на пути многих компромис-
сов, которое так характерно для северных народов. Эта особенность
национального характера португальцев, сближающая их с другими
народами латинского происхождения и в даже большей степени с му-
сульманским населением Африки, объясняется, главным образом,
тем, что к моменту открытия Бразилии португальцы в этническом
плане уже были неоднородны. Даже в наши дни некий антрополог,
проводя национальные различия между ними и их ближайшими со-
седями и братьями — испанцами, — отмечает, что португальцы гор-
дятся тем, что в их жилах течет африканская кровь. И к этому он до-
бавляет, что аборигены Восточной Африки считали португальцев
чуть ли не равными себе и относились к ним с гораздо меньшим по-
чтением, чем к другим цивилизованным народам. Он пишет, что эти
племена, говорящие на языке суахили, противопоставляя различные
народы Европы, всегда называли их не иначе как европейцы и пор-
тугальцы19.
В этом смысле Бразилия не стала местом возникновения каких-то
новых явлений. Темнокожее население повсеместно смешивалось с
белым в самой метрополии. Еще до 1500 года благодаря труду афри-
канцев, вывезенных из заморских владений, португальцы смогли рас-
ширить площадь пахотных земель, выкорчевать леса, осушить боло-
та и превратить степные равнины в поля, что открывало пути для
создания новых поселений. Плоды, которые не заставили себя ждать,
29
усилили все возраставший интерес к подобным способам достижения
материального прогресса, причем все это происходило в стране, где
рабский труд был все более и более презираем20.
Приблизительно к 1536 году относятся замечания поэта Гарсия де
Резенде (Garcia de Resende), в которых сквозит растущее опасение со
стороны благоразумных граждан перед лицом этого тихого и непри-
метного нашествия, которое грозило перевернуть расовые устои, на
которых традиционно покоилось португальское общество:
Невольников день ото дня
Ввозит все больше страна,
Ее уезжают сыны.
Чужие повсюду видны,
Число их пугает меня21.
В уже упоминавшемся письме Клейнхардта к Латонию сообщает-
ся, насколько быстро росло количество рабов в Португалии в ту эпо-
ху. Негры и пленные мусульмане выполняли любую тяжелую работу
и отличались от вьючных животных только своим внешним видом. «Я
придерживаюсь того мнения, — пишет Клейнхардт, — что в Лисса-
боне рабов и рабынь больше, чем португальцев.» Едва ли можно бы-
ло найти хоть одну семью, где бы не жила рабыня-негритянка. Бога-
тые люди владели как рабами-мужчинами, так и женщинами, и
многие извлекали немалую выгоду из продажи детей, родившихся от
рабов. «Мне начинает казаться, — добавляет автор письма, — что они
разводят их, как разводят голубей для продажи на рынке. Едва ли их
могут рассердить некоторые шалости рабынь, они даже поощряют
это, поскольку яблоко от яблони недалеко падает, так что ни приход-
ской священник, ни сам я не можем порицать за это африканских не-
вольников»22.
Хотя статистические данные относительно количества негров,
ввезенных в Португалию, как правило, были неполными и весьма
приблизительными, отметим, что Дамиан де Гойш в 1541 году, пыта-
ясь защитить доброе имя португальцев и испанцев, подвергшихся
критике Себастьяна Мюнстера, указывал, что ежегодно в страну вво-
зилось от десяти до двенадцати тысяч чернокожих рабов. Десять лет
спустя, по данным переписи (Sumario), проведенной Христофором
Родригешем де Оливейра (Cristovao Rodrigues de Oliveira), в Лиссабоне
проживало девять тысяч девятьсот пятьдесят рабов, при том что муж-
ское взрослое население города насчитывало восемнадцать тысяч че-
30
ловек. Рабы, таким образом, составляли приблизительно одну пятую
часть населения страны23. Подобное соотношение сохранялось до
конца этого столетия, судя по письмам Филиппо Сассетти (Filippo
Sassetti), посетившего Португалию между 1578 и 1583 годом24.
С течением времени количество людей, в чьих жилах текла ино-
земная кровь, нисколько не уменьшилось, но, напротив, даже воз-
росло, причем не только в городах. В 1655 году Мануэл Северин де
Фария (Manuel Severim de Faria) жаловался, что большая часть сель-
ского населения использует труд мулатов и рабов из Гвинеи. В кон-
це следующего века знаменитое карнавальное шествие в Лиссабоне
должно было представлять собой зрелище, не уступавшее тому, ка-
кое можно наблюдать в любом бразильском городе, где чернокожее
население более или менее значительно, некий иностранец писал в
1798 году, что в этой процессии участвовало «от четырех до пяти ты-
сяч человек, причем большую часть составили негры и мулаты, как
мужчины, так и женщины». Другой автор семьюдесятью годами ра-
нее приписывал смуглость кожи португальцев влиянию климата, а
кроме того, «их смешению с африканцами, обыденному для низших
слоев общества».
Таким образом, неудивительно, что у нас, в Бразилии, дистанция
между господами и трудящейся чернокожей массой ощущалась до-
вольно слабо. Рабы на плантациях или в шахтах были не просто ис-
точником энергии, своего рода «человеческим топливом», сгоравшим
в ожидании, пока индустриальная эпоха заменит его более эффектив-
ным материалом. Очень часто их отношения с хозяином варьирова-
ли от зависимых до покровительственных, доходя порой до дружбы и
близости. Влияние таких отношений окольными путями проникало
и под крышу домашнего очага, убивая саму мысль о каких-либо кас-
товых или расовых противопоставлениях и о порядке вещей, постро-
енном на подобных различиях. Таково было общее положение, чему
не мешали, однако, делавшиеся в отдельных случаях попытки умень-
шить чересчур сильное влияние темнокожих жителей на образ жизни
в колонии: так, королевский указ 1726 года запрещал любому мулату,
вплоть до четвертого колена, занимать муниципальные должности в
Минаш Жерайш, а заодно под данный запрет попали и белые, жена-
тые на африканках25. Однако подобные решения, продиктованные,
судя по всему, бытовавшим предубеждением против негров и мула-
тов в данном районе, были обречены так и остаться на бумаге, не по-
влияв серьезным образом на процесс, который уже шел в обществе и
31
был направлен на преодоление всевозможных социальных, полити-
ческих и экономических барьеров между белым и чернокожим насе-
лением, между свободными и рабами26.
Бывало, кстати, что даже королевский двор усмирял пыл своих
слишком ретивых чиновников. Так, например, в 1731 году губерна-
тор штата Пернамбуку получил королевский указ, в соответствии с
которым ему следовало предоставить должность прокурора некоему
Антониу Феррейра Каштру, имевшему степень бакалавра, невзирая
на тот факт, что соискатель этой должности был мулатом. Посколь-
ку, говориться в указе короля Жоана V, «обладание смуглой кожей не
может быть препятствием для получения данной должности, и следу-
ет вам впредь по данному поводу не отклонять кандидатуру претен-
дента, предложенного мною и имеющего степень бакалавра, и не
брать на должность человека без ученой степени, которую он никог-
да бы не мог занимать по закону при наличии кандидата со степенью
бакалавра»27.
Следует, однако, иметь в виду, что подобный либерализм не все-
гда был в порядке вещей. Но все же не «расистские» предубеждения,
как мы бы назвали их сегодня, оказали решающее влияние на стрем-
ление закрепить только за белым населением право занимать опреде-
ленные должности. Гораздо существеннее было традиционное пре-
зрение, ассоциировавшееся с грязной работой, на которую обрекало
рабство, и которая была позорна не только для того, кто выполнял ее,
но и для его потомков. И этим фактом, больше, чем каким-либо
иным, объясняется исключительно важная, с точки зрения португаль-
цев, идея происхождения.
Вот почему очень часто представители коренного населения стра-
ны и мамелуку* имели право занимать те должности, которые для
негров и мулатов были закрыты по закону. Признание права на со-
циальную свободу для индейцев, — даже если речь шла об «ограни-
ченной покровительством» свободе, как изящно выражаются юрис-
ты, — преследовало цель подчеркнуть тот факт, что на них не
распространяется социальное клеймо рабства. Любопытно, в этой
связи, отметить, что некоторые черты, приписываемые обычно на-
туре индейцев и несовместимые с принципом рабства — их «празд-
ность», неприязнь к труду из-под палки, «непредусмотрительность»,
* Мамелуку (mameluco) — метис, родившийся от брака белого и индиан-
ки — (прим, перев.)
32
склонность к увлечению и подчеркнутое стремление воспользовать-
ся плодами чужого труда, нежели своего собственного, — удивитель-
но точно совпадают с жизненными принципами представителей гос-
подствующих классов. Вероятно, по этой причине при переносе на
нашу национальную почву литературной тематики Средневековья,
которая подпитывала европейский романтизм, писатели прошлого
столетия, такие как Гонсалвеш Диаш (Goncalves Dias) и Аленкар
(Alencar), наградили индейца достоинствами, которые традиционно
воплощались в образах средневековых рыцарей, негру же следовало
довольствоваться в лучшем случае ролью пассивной жертвы или ро-
лью бунтаря.
Не имея ничего против смешанных браков между индейцами и бе-
лыми, португальское правительство, напротив, неоднократно пыта-
лось всячески этому способствовать. Известен указ 1755 года, где го-
ворится, что в этом случае супруги «не могут быть подвергнуты
никакому бесчестию, но, напротив, признаются достойными любых
занятий в том месте, где они проживают, а также их дети и потомки,
каковые даже будут пользоваться привилегиями при занимании
должностей, а также правом на почет и уважение без всяких ограни-
чений; запрещается под страхом судебного преследования называть
их кабоклу* или иными подобными словами, которые могут быть ос-
корбительны». Вместе с тем, негры и их потомки, по крайней мере,
судя по официальным документам, оставались изгоями, их уделом
был непристижный тяжелый труд — negrojobs**, — унизительный как
для самого человека, так и для его семьи. Вот почему своим указом
от 6 августа 1771 года вице-король Бразилии распорядился снять с го-
сударственной должности некоего индейца, поскольку тот «обнару-
жил столь дурные качества, женившись на негритянке и запятнав
свою репутацию подобным союзом, что оказался недостойным зани-
мать данный пост»28.
Одним из следствий рабства и латифундистской системы ведения
сельского хозяйства, которая приобрела гипертрофированные формы
в нашей колониальной экономике, явилось практически полное от-
сутствие серьезных попыток достичь взаимного сотрудничества в дру-
гих производственных областях, в отличие от того, что происходило
* Кабоклу (caboclo) — презрительное название людей, родившихся от
брака индианки и белого — (прим, перев.)
** Работа для негров (англ.) — (прим, перев.).
33
в других странах, включая испанские колонии в Америке. Не многим
могла похвастаться Бразилия по сравнению с тем, о чем упоминает
перуанский историк, говоря, что уже в течение первого века колони-
зации Перу началось процветание ремесленных цеховых объедине-
ний со своими синдиками и управляющими, налогами на доходы, эк-
заменами на знание профессии, цеховыми списками, обязательным
отдыхом по воскресеньям и благотворительными фондами и кассами
взаимопомощи в самых разнообразных формах. До наших дней до-
шел устав серебряных дел мастеров из города Сидаде душ Рейш, текст
которого хранится в публичной библиотеке перуанской столицы.
Этим ремесленникам, по большей части индейцам и метисам, при-
надлежала часовня в левом нефе церкви Св. Августина, их организа-
ция установила определенные выплаты и пенсии по старости семьям
цеховиков. Башмачники и кожевники основали свой цех в 1578 году,
им принадлежали часовни Сан-Криспин и Сан-Криспиниану в кафе-
дральном соборе, где они проводили свои торжества и отмечали
праздники. Так же, как и в Бразилии, но только в большей степени,
улицы и площади получали свои названия по тем или иным ремес-
ленным цехам, где кучно располагались мастерские и магазинчики, а
иногда и сами дома пуговичников, плетельщиков циновок, изготови-
телей одеял, торговцев готовым платьем, трактирщиков, шляпников
(изготавливавших свой товар из шерсти и соломы), оружейных мас-
теров, изготовителей гитар, гончаров, мыловаров, кузнецов и изгото-
вителей портупей, по преимуществу, все они были белые, индейцы
или метисы, тогда как негры и мулаты в основном были цирюльни-
ками и брадобреями. Вслед за ними появились цеха подрядчиков, из-
готовителей конской сбруи и упряжи, литейщиков, столяров-красно-
деревщиков, плотников, строителей, каменщиков, дубильщиков
кожи, спичечников, перчаточников, изготовителей женской обуви,
закройщиков и портных (последние были белыми, их братство рас-
полагалось в Сан-Франсишку Гранде), изготовителей сладостей и
кондитеров. Эти ремесленные цеха, организованные Франсиско де
Толедо, в течение долгих лет, вплоть до эпохи вице-королевств, бы-
ли гарантией процветания, богатства и стабильности, несмотря на то,
что горнорудные работы велись уже нерегулярно и вопреки общему
упадку испанской колониальной империи29.
В Бразилии же организация ремесленного производства по евро-
пейской модели имела свои особенности под влиянием ряда обстоя-
тельств, как-то: приоритет рабского труда, домашнее производство,
34
дававшее относительную независимость от богатых, но и тормозив-
шее, с другой стороны, торговлю и, наконец, недостаточное количе-
ство свободных ремесленников в большинстве крупных и средних го-
родов.
В старинных муниципальных документах часто встречаются жало-
бы на ремесленников, которые безнаказанно нарушают устав своего
цеха или уклоняются от предписанных экзаменов на знание профес-
сии, прибегая к покровительству и благосклонности судей. Простой
лицензии с поручительством было порой вполне достаточно, и пото-
му повсюду открывались лавочки, где занимались тем или иным ре-
меслом, лишь внешне подчиняясь правилам. Те, кому удавалось ско-
пить кое-какой капитал, старались как можно быстрее оставить свое
занятие, чтобы воспользоваться привилегиями, которые обычно бы-
ли доступны ремесленникам. Так поступил, например, некий Ману-
эл Алвеш из Сан-Паулу, который в 1639 году оставил свою профес-
сию шорника, чтобы получить право называться благородным
человеком и занять государственный пост30.
Иногда даже такая предосторожность была излишней: огромное
количество людей, имевших благородное происхождение, не брезго-
вало ручным трудом как средством заработать на жизнь без риска ут-
ратить привилегии, присущие их классу. Однако массового характе-
ра это явление не приобрело. Логично допустить, что подобный
феномен считался злоупотреблением, на которое долгое время закры-
вали глаза, в противном случае невозможно объяснить, почему некто
Мартин Франсишку еще в начале прошлого века изумлялся тому, что
многие жители Иту (Itu), будучи «по меньшей мере людьми благород-
ного происхождения», занимаются ремесленничеством, «хотя по за-
конам страны это запрещено знати»31.
Хотя закон не предусматривал установление какой-либо иерархии
для различных видов ремесел, нельзя не согласиться с тем, что тра-
диционно отношение к ним было различным, наименьшим уважени-
ем пользовались ремесла, ассоциировавшиеся с низким социальным
престижем. Когда в 1720 году Бернарду Перейра де Берреду (Bernardo
Pereira de Berredo), губернатор штата Мараньян (Maranhao), распоря-
дился взять под арест некоего Мануэла Гаспара, избранного на долж-
ность алмотасе, ссылаясь на то, что он «будучи незнатного происхож-
дения, был ране в услужении», сенат сразу же согласился с таким
решением и, более того, аннулировал решение об избрании еще од-
35
ного человека, который «торговал сардинами и музыкальными инст-
рументами»32.
В среде городских ремесленников правила бал все та же страсть к
быстрой наживе и склонность к перемене мест, которые были так ха-
рактерны в Бразилии для тех, кто занимался сельским хозяйством.
Ярким тому подтверждением служит тот факт, что в конце колони-
альной эпохи, как заметил некто, в лавочках торговцев можно было
наткнуться на самый неожиданный товар: купить у аптекаря подкову
было так же легко, как приобрести рвотное средство у кузнеца33, не-
многим удавалось посвятить всю свою жизнь какому-нибудь одному
занятию и не прельститься другим делом, сулившим хорошую выго-
ду. В еще более редких случаях одно и то же ремесло передавалось в
семье из поколения в поколение, как это обычно бывало в странах,
где социальная стратификация достигла уровня максимальной ста-
бильности.
Таковы основные причины, повлиявшие на то, что у нас не сло-
жилась система ремесленного производства в традиционном его по-
нимании и не развивались ремесла, требовавшие особых навыков,
призвания и долгих лет ученичества34.
Другой причиной, вероятно, было весьма распространенное явле-
ние, которое носило название «негры на заработках» или «слуги на
заработках». Эти последние занимались ремеслом имея только лицен-
зию от своего хозяина, который мог выдать ее просто так, по доброй
воле. Таким образом, любой человек с претензиями на знатность мог
получать доход от недостойных себя самого занятий, не унижаясь и
не марая рук. Спике и Мартиус отмечали, что подобная практика кар-
динально расходится со средневековыми принципами ремесленных
корпораций35, которые еще сохранялись во многих уголках Европы
вплоть до начала прошлого века.
От португальской ремесленной традиции, которая еще в самой ме-
трополии не сумела обрести четкие формы, у нас сохранилось совсем
немногое, большая ее часть была упрощена и изменена под влияни-
ем совершенно иной среды. Почти незатронутым оказался, как не-
трудно догадаться, обычай ремесленников выступать на королевских
шествиях под своими флагами и со своими знаками отличия, что объ-
ясняется элементарной любовью к блеску и красочным мероприяти-
ям, столь характерным для нашего колониального общества.
Основной причиной того, что мы не достигли больших успехов в
этом вопросе, как и в других областях производственной деятельно-
36
сти, является отсутствие у нас способности к свободному и длитель-
ному союзу между различными движущими силами общества. В
коллективный труд спонтанно может быть вовлечено большое коли-
чество людей, однако, лишь в тех случаях, когда необходимо удовле-
творить определенные чувства и найти выход эмоциям, как это бы-
вает при создании сооружений религиозно-культового характера.
Подобное явление можно было наблюдать, например, при строи-
тельстве старой часовни в Игуапэ (Iguape) в конце XVII века, где ру-
ка об руку трудились как люди знатного происхождения, так и про-
столюдины, перетаскивая камни с морского побережья до места, где
шла стройка36, а также при строительстве старой часовни в Иту (Itu),
которая была возведена в 1679 году при помощи местных жителей,
из далека носивших на себе валуны, из которых были сложены сте-
ны37. Нетрудно увидеть здесь отголоски еще португальских тради-
ций, которые были известны в Бразилии, по крайней мере, со вре-
мен Томе де Соуза (Tome de Sousa) и строительства города Сальвадор
(Salvador).
Обычай оказывать взаимную помощь в разнообразных сельскохо-
зяйственных работах, когда лесорубы и земледельцы шли на выручку
друг другу и вместе валили лес, сажали различные культуры и убира-
ли урожай, строили дома и пряли хлопковые нити, — этот обычай был
заимствован, прежде всего, у индейцев и подразумевал взаимную по-
мощь, так и ощущаемое всеми чувство локтя, неизбежно возникав-
шее во время совместных трапез, танцев, радостей и трудностей, без
которых не обходится ни одна подобная работа. Как заметил некий
наблюдатель, живший в восемнадцатом веке, если люди помогают
друг другу, «то делают это скорее из чувства солидарности, нежели из
любви к труду»38. Очевидно, что подобные объяснения справедливы
лишь в той мере, в какой они соответствуют наиболее выпуклым и
ярким сторонам жизни: либо это реалистический портрет, выполнен-
ный размашистыми жирными штрихами, либо карикатура.
С другой стороны, иллюзорной была бы попытка связать такие
формы коллективной деятельности со стремлением к устойчивому и
регламентированному сотрудничеству. В самом деле, достижение по-
ставленной цели в совместной работе значит гораздо меньше в подоб-
ных случаях, чем чувство увлеченности, которое заставляет одного че-
ловека или группу людей приходить на выручку соседу, который
нуждается в помощи.
37
Для того, чтобы определить истинное значение коллективного
труда, необходимо прибегнуть к современным антропологическим
исследованиям, которые в результате изучения и сопоставления стан-
дартов поведения у различных первобытных народов позволили чет-
ко противопоставить «сотрудничество» в собственном смысле слова
(соорегасао) и «солидарность» (prestancia; helpfullness)39. Подобное про-
тивопоставление, в общем, сходно с тем, которое в более ранних ис-
следованиях проводится между понятиями «соревновательность»
(competicao) и «соперничество» (rivalidade).
Соревновательность и сотрудничество, несмотря на различную
ориентацию их векторов, — это социальные действия, направленные
на достижение общей и вполне конкретной цели; это, прежде всего,
активность, находящаяся в зависимости от подобной цели, в резуль-
тате чего люди сплачиваются или, наоборот, разъединяются. Для со-
перничества и противоположной ему солидарности достижение кон-
кретной материальной цели скорее вторично; во главу угла здесь
поставлено желание причинить ущерб или оказать благодеяние, в за-
висимости от целей той или иной стороны.
В таком обществе, как наше, где персонализм выражен наиболее
отчетливо, личностные отношения и связи между людьми, по при-
роде своей независимыми и лишенными всякой склонности к под-
линному сотрудничеству, почти всегда играли решающую роль. Лич-
ные симпатии и привязанности, временами весьма скоротечные, с
одной стороны, и вражда между группировками, фамильными кла-
нами и жителями разных областей — с другой, превратили наше об-
щество в бессвязную и аморфную массу. Характернейшей чертой
бразильского национального характера в тот период было подчерк-
нутое стремление к выплескиванию эмоций, к аффекту, ко всему ир-
рациональному и страстному на фоне стагнации, а вернее атрофии,
таких черт как склонность к порядку, дисциплине и рациональной
организации жизни. Иными словами, наше общество было полной
противоположностью тому, какое требовалось для политической ор-
ганизации страны.
Влиянию негров, причем не столько самих негров, сколько влия-
нию системы рабства в принципе, такое общество не могло сколько-
нибудь серьезно противостоять. Сладкая и томная нега с самых ран-
них пор проникла во все сферы колониальной жизни. В литературе и
искусстве отголоски ее стали слышны уже с XVIII века, с эпохи Ро-
коко. Любовь ко всему неповседневному, плутоватая чувственность и
38
флирт, прихоть и сентиментальность нашли для себя благодатную
почву. Перелетев через океан, вся эта гамма засверкала в Лиссабоне
в музыкальных жанрах лунду и модинья негритянского поэта Калда-
ша Барбозы (Caldas Barbosa):
В Бразилии жизнь
Сладка и приятна.
Она, словно сахар,
Нас манит обратно,
И коли нежна — то нежна.
И вкус ее меду подобен,
Ее аромат превосходен.
Ах, дитя, не спеши,
Любовь так чиста и правдива.
Она и сладка, и ленива —
Любовь бразильской души40.
Обходительная даже в своей жестокости, отрицающая всякую об-
щественную мораль, примиряющая все со всем и убаюкивающая лю-
бую мало-мальски продуктивную идею, философия «дома рабов»
подчинила себе административное управление, экономику и религи-
озные убеждения людей того времени. Само сотворение мира мысли-
лось ими возможным лишь в результате ленивой небрежности со сто-
роны Господа Бога.
Успех колонизации такого типа, который пытались создать гол-
ландцы, мог бы быть основан и на ином принципе: на построении
эффективной системы защиты конкистадорского государства, кото-
рое бы не было подвержено влиянию идей, разлагающих его. Но бы-
ла бы подобная система у нас жизнеспособна? Ведь отсутствие расо-
вой гибкости у голландцев с лихвой окупалось присущим им духом
предпринимательства, носившего методический и скоординирован-
ный характер, их высокой работоспособностью и социальной спло-
ченностью. Вот только сами колонисты, которых они могли нам
поставлять в течение всего времени своего господства в северо-
восточных районах Бразилии, меньше всего соответствовали духу на-
рождавшейся страны. Набранные среди авантюристов всех мастей с
разных концов Европы, эти «люди, уставшие от преследований», при-
езжали исключительно в поисках фантастических богатств, не соби-
раясь пускать в этой стране глубокие корни.
39
Неудача, которую потерпели Нидерланды, предпринимавшие не-
однократные попытки колонизовать американский континент на
протяжении всего XVII века, объясняется отчасти и, вероятно, небе-
зосновательно отсутствием в самой Голландии серьезных причин, ко-
торые могли бы вызвать массовую эмиграцию. Подобная неудача яв-
ляется на самом деле, по свидетельству историка Г. Дж. Пристли (Н.
J. Priestley), свидетельством успеха Голландской Республики в деле
национального сплочения населявших ее людей41. В самом деле, объ-
единившиеся голландские провинции по окончании войны за неза-
висимость достигли столь высокого уровня экономического и поли-
тического процветания, что в канцелярии Вест-Индийской компании
являлись, в поисках способа перебраться за океан, лишь солдаты-ве-
тераны, потерявшие свои дома в ходе тридцатилетней войны, мелкие
ремесленники, подмастерья, торговцы (некоторые из них были по-
томками португальских евреев), трактирщики, учителя начальной
школы, проститутки и «прочие заблудшие души», как отмечает иссле-
дователь голландской колонии в Бразилии. Отряды Вест-Индийской
компании, сражавшиеся в Пернамбуку, состояли, главным образом,
из немцев, французов, англичан, ирландцев и нидерландцев42.
Среди их самых известных генералов были польский дворянин
Христофор Аркишевский (Cristovao Arciszewski), который был вынуж-
ден покинуть родину, где, насколько известно, он подвергался гоне-
ниям за свои сосинианские идеи и антииезуитские взгляды, и немец
Зигмунд фон Шкопп (Sigismundo von Schkopp), о происхождении ко-
торого ничего не известно.
Все эти люди — в основной своей массе горожане, космополиты,
легкие на подъем, — стекались в Ресифе (Recife) или в только что ос-
нованный Мауритсштад (Mauritsstad) на острове Антониу Ваш (Antonio
Vaz)*. Они положили начало классическому в дальнейшем противопо-
ставлению между городом и сельской усадьбой, между землевладель-
цем и бродячим городским торговцем. Со временем такое противопо-
ставление станет лейтмотивом в истории штата Пернамбуку.
* Mauritsstad, или Cidade Mauricia, — город, основанный Иоганном Мау-
рициусом ван Нассау-Зигеном, голландским дворянином, который с 1637 по
1644 год по приглашению Вест-Индийской компании был генерал-губерна-
тором штата Пернамбуку — голландской колонии в Бразилии. Мауритсштад
был впоследствии поглощен городом Ресифе (Recife), а остров Антониу Ваш,
где Нассау построил свою резиденцию дворец Фрибург (Palacio Friburgo), сей-
час является районом Санта-Антониу города Ресифе. — {прим, перев.)
40
Такой подъем городов стал для Бразилии новым явлением, кото-
рое поможет нам лучше понять, чем отличались колонизационные
методы фламандцев и португальцев. В то время как по всей Бразилии
города были бедны и находились в зависимости от богатых сельских
поместий, пернамбуканская столица существовала «за свой счет». Ве-
личественные дворцы Шоонзихт (Schoonzich) и Фрибург (Vrijburg)
были ее гордостью. Роскошные парки были собранием всевозможной
флоры и фауны. Именно там Пизу (Piso) и Маркграве (Marcgrave) лег-
ко находили необходимый материал для своей «Естественной исто-
рии Бразилии» и где Франц Пост (Franz Post) пытался изобразить на
холсте великолепные краски тропической природы. Научные и куль-
турные центры, всевозможные присутственные помещения, важные
политические и административные органы (достаточно сказать, что в
1640 году В Ресифе собрался первый в истории западного полушария
парламент) придавали такой блеск городу, где располагалось прави-
тельство Новой Голландии, благодаря которому он заметно выделял-
ся на общем фоне тогдашней американской нищеты. Для полноты
картины необходимо добавить немного темных тонов, весьма харак-
терных для городского пейзажа тех лет: уже в 1641 году район порта
в Ресифе, на взгляд некоторых ревностных кальвинистов, был самым
настоящим «скопищем пороков»43.
Вместе с тем, достойные восхищения усилия голландцев, направ-
ленные на создание своей собственной колонии, так и остались по ту
сторону городских стен, они не смогли бы воспринять сельский об-
раз жизни, не вывернув его наизнанку и не изменив самим себе. Так
что Новая Голландия являла собой два разных мира, где город и де-
ревня были искусственно соединены. Все, что сумели построить на-
ходчивые колонисты, — это великолепный фасад, который только
при беглом взгляде мог скрыть истинную и безрадостную экономи-
ческую ситуацию, в которой они пребывали.
Предпринятая ими попытка создать в Бразилии нечто вроде тро-
пического варианта своей европейской родины потерпела сокру-
шительное поражение из-за того, что они проявили полную неспо-
собность создать систему сельскохозяйственного производства и
землевладения на основе привычных им принципов, как это сумели —
более или менее удачно — сделать португальцы. Судя по всему, успех
португальцев в этом деле объясняется тем, что они не захотели или не
смогли противопоставить себя той стране, которую они стремились
заселить; их податливость обернулась для них сильной стороной.
41
Голландцы не щадили усилий, пытаясь соперничать со своими
предшественниками-португальцами на ниве сельского хозяйства. Вот
только сами они были совершенно неприспособлены к такой жизни.
Лишь у немногих хватало смелости покинуть город и отправиться вы-
ращивать сахарный тростник, поэтому в 1636 году члены Политиче-
ского Совета, обеспокоенные возможностью разорения колонии,
ввиду того, что в руках португальцев и, особенно, в руках смешанно-
го португалоязычного населения оказались источники богатства всей
Новой Голландии, в поисках решения этой проблемы пытались при-
влечь из Нидерландов большое количество земледельцев и их семьи.
Таким способом они пытались предотвратить грядущие в недалеком
будущем трудности. «Только когда в земледельческих районах бок о
бок с португальцами будет жить достаточное количество сынов нашей
Голландии, окончательно утвердится наше господство над самой не-
благонадежной частью населения», — доносили Штатгальтер* и Со-
вет руководству Вест-Индийской компании в январе 1638 года. Для
этого из Амстердама срочно было затребовано от одной до трех ты-
сяч крестьян, но ожидания были напрасны. Крестьяне предпочли ос-
таться из страха потерять свои дома. Их не соблазнила подобная аван-
тюра, которую они небезосновательно считали рискованным и
сомнительным предприятием44.
Неудача, которую потерпели голландцы в Бразилии, вероятно, яв-
лялась еще одним подтверждением того мнения, весьма распростра-
ненного в наши дни среди антропологов, что жители Северной Евро-
пы не в состоянии приспособиться к тропическим условиям. Один
человек, — как категорично замечает авторитетный в этой области ис-
следователь, — еще может адаптироваться, но народ в целом — нет;
даже условия Южной Европы для него неприемлемы. Португальцы
же, в отличие от голландцев, часто устанавливали весьма близкие от-
ношения с темнокожим населением. Как никакой другой европей-
ский народ, они готовы были принять обычаи, язык и даже религи-
озные верования индейцев и негров. В зависимости от обстоятельств
они американизировались или африканизировались. Можно сказать,
что они превращались в негров, если следовать выражению, применен-
ному для африканского побережья45.
По-видимому, сам португальский язык, не в пример голландско-
му, давался легче этим простым людям. Мысль, сформулированная
* Штатгальтер (Statthalter) — наместник (нем.) — (прим, перев.)
42
Мартиусом несколько веков спустя, о том, что для индейцев Брази-
лии языки народов Северной Европы представляли практически не-
преодолимые фонетические трудности, в отличие от португальского
и испанского, которые им казались легче46, была давным-давно изве-
стна нашим завоевателям. Протестантские миссионеры, прибывшие
вместе с голландскими колонизаторами, довольно быстро убедились,
что использование нидерландского языка в целях религиозного про-
свещения дает весьма скудные плоды не только в среде африканцев,
но и при общении с язычниками-индейцами. Пожилые негры так и
не смогли его выучить, притом, что по-португальски многие из них
говорили свободно. В результате, как показал опыт, проповеди и на-
ставления, читавшиеся на португальском языке, оказались куда более
эффективными47. Бывали случаи, когда при общении с неграми и
представителями коренного населения, миссионеры прибегали к
языку самих покоренных народов, точь-в-точь, как поступали иезуи-
ты, пользовавшиеся смесью диалектов тупи-гуарани и португальско-
го при обращении в христианскую веру индейцев племени тапуйас
(tapuias).
Кроме того, немаловажно, что в отличие от католической веры,
протестантские идеи, которые несли с собой новые завоеватели, не
содержали ничего такого, что могло бы затронуть чувства и пленить
воображение язычников, а следовательно, лишало их той необходи-
мой точки опоры, оттолкнувшись от которой, они сумели бы прими-
рить свои собственные религиозные верования с христианскими дог-
матами.
Этих голландских проповедников-кальвинистов никак нельзя
уподобить пуританам из Северной Америки, которые, вдохновив-
шись библейскими идеями, олицетворяли себя с народом Израиля в
попытке уподобить самим себе людей иной породы, иной веры и с
другим цветом кожи, населявших Новую Голландию. В них они ви-
дели ветхозаветных хананеян, которых Господь отдал им на уничто-
жение и обрек на рабство, как избранному им самим народу48. Вмес-
те с тем, широко известно, что они предпринимали неоднократные
попытки приблизить к себе африканцев и индейцев, и эти попытки
часто были небезуспешными. Но все же подобным отношениям не-
доставало доброжелательного снисхождения и близости, — тех
чувств, которые католическая церковь, без сомнения, более универ-
салистская и менее замкнутая на себе, чем протестантская, умеет вну-
43
шать людям, несмотря на очевидность того, что существующие меж-
ду католиками взаимоотношения отнюдь не безупречны.
Вот почему голландцы не смогли обратить в свою веру столь глу-
боко и полно такое количество язычников, которое португальцы без
особого труда обратили в католицизм. Об этом же говорили и неко-
торые колонизаторы с Антильских островов, которым обосновавши-
еся в Бразилии голландцы часто продавали в рабство захваченных ин-
дейцев. «Нетрудно, — как свидетельствует источник той эпохи, —
отличить индейцев, которые были обращены в христианскую веру
португальцами, от живших бок о бок с голландцами в Ресифе. Пер-
вые проявляют в церкви благочестие и набожность, усердны в боже-
ственной службе, а поведение их смиренно и скромно»49.
Преимущество политики португальцев оказалось бесспорным.
Кроме того, в их пользу говорит отсутствие у них уже упоминавше-
гося чувства расового превосходства. Таким образом, смешанное на-
селение, составлявшее достаточно высокий процент жителей тропи-
ческой зоны португальской Америки, сформировалось отнюдь не
случайно, а в результате естественного ходя вещей. Отчасти благода-
ря именно этим естественным образом шедшим процессам порту-
гальцы сумели, не прибегая к сверхчеловеческим усилиям, постро-
ить такую страну, которая стала для них новой родиной в дали от
прежней.
Примечание к Главе II
ХИЩНИЧЕСКИЙ ПРИНЦИП ЗЕМЛЕПОЛЬЗОВАНИЯ
И ЕГО ЖИВУЧЕСТЬ
Представляют определенный интерес наблюдения одного североаме-
риканца, Р. Клеари (R.Cleary), который в течение последних двадца-
ти с небольшим лет существования монархии в Бразилии, куда он был
вынужден перебраться из-за Гражданской войны в Соединенных
Штатах, работал врачом в Лажесе (Lajes), штат Санта-Катарина. В
своем неизданном труде, рукопись которого хранится в Библиотеке
Конгресса США в Вашингтоне, Клеари приводит ряд фактов относи-
тельно немецких колонистов из Сан-Леопольдо. Он пишет, что они
не принесли ничего нового в страну, приютившую их, и выращивали
только те культуры и таким же точно образом, как это делали бра-
зильцы, — примитивно и неизобретательно: «В Порту Алегре я по-
44
знакомился с одним ирландцем, который пытался способствовать по-
всеместному распространению плуга среди немецких колонистов. Он
не добился никакого результата, поскольку колонисты предпочитали
пользоваться мотыгой или лопатой, а во многих случаях просто дере-
вянной палкой, которой они делали углубления в земле для семян.
Последняя деталь требует пояснений: наши собственные фермеры,
без сомнения, будут шокированы, если я им сообщу, что сельскохо-
зяйственные работы ведутся здесь обычно с помощью мотыги, ре-
же — лопаты, и это притом, что местных земледельцев постепенно
убеждают отказаться от укоренившейся привычки обрабатывать зем-
лю до посева при помощи одной только деревянной палки. Кое-кто,
правда очень немногие, как говорилось выше, пользуются лопатой,
которая при всем при том остается жалким подобием великого сим-
вола цивилизации, — плуга»50.
С тех пор и до сего дня обогащение разными техническими сред-
ствами, способными дать возможность отказаться от унаследованных
еще у древних индейцев способов обработки земли, не приобрело та-
ких масштабов, как хотелось бы. Можно сказать, что технический
прогресс, как правило, был направлен не на увеличение продуктив-
ности сельского хозяйства, а на экономию собственных усилий.
С другой стороны, бесспорно, что когда начальный этап колони-
зации, в течение которого такие примитивные методы представля-
лись почти неизбежными, был пройден, потомки немецких и италь-
янских колонизаторов, как правило, более охотно, чем колонисты
португальского происхождения, переходили на формы ведения сель-
ского хозяйства, основанные на более совершенных методах.
Подобные наблюдения ставят нас перед проблемой, суть которой
обсуждалась здесь неоднократно. Почему в Бразилии, как, впрочем,
и во всей Латинской Америке, европейские колонисты сделали шаг
назад, вернувшись от плуга к сохе, если они не собирались попросту
перенять первобытные методы индейцев?
В данной книге неоднократно делались попытки показать, что по-
добное положение вещей сложилось, в основном, из-за недостаточ-
но сильного желания колонистов с Пиренейского полуострова вести
настоящие сельскохозяйственные баталии. Вместе с тем, тот факт,
что европейцы, эмигранты из других стран, несмотря ни на что, так-
же не ушли далеко вперед этом вопросе по отношению к испанцам и
португальцам, свидетельствует о том, что помимо упомянутых при-
чин для подобного шага назад должны были быть другие, и весьма се-
45
рьезные основания. Этот вопрос стал предметом тщательного иссле-
дования Герберта Вильгельми (Herbert Wilhelmy), которое было опуб-
ликовано в Германии во время войны, но не встретило должного от-
клика51.
В этой работе высказывается мысль о том, что выжигание леса бы-
ло для колонистов, оказавшихся посреди девственных лесов, настоль-
ко естественным решением, что им не приходило даже в голову
вспомнить о других способах подготовки земли для посева. Вероят-
но, им казалось, что продуктивность поднятых целинных земель, где
деревья были выкорчеваны без помощи огня, не буде столь высокой,
чтобы компенсировать затраченные усилия, тем более, что перспек-
тивы удачно продать в ближайшей округе вырубленный лес были ми-
нимальны.
Эта точка зрения, как считает Вильгельми, иллюзорна, поскольку
экономические основы, на которые опирается тот или иной способ
обработки земли, не связаны с одними только необходимыми рас-
ходами. Гораздо более серьезной оказывалась проблема высокой рен-
табельности каждого гектара, возделанного по другой технологии.
Простое сравнение показывает, например, что «урожай кукурузы, вы-
саженной на земле, где не проводился выжег лесов, оказывался в два
раза выше, чем на участках, обработанных с помощью огня».
Помимо непосредственного снижения плодородности земли, вы-
жигание лесов, приводившее к быстрому уничтожению растительно-
сти на больших площадях, имело и другие недостатки: оно лишало
птиц возможности строить свои гнезда. «Исчезновение птиц приво-
дило к устранению немаловажного фактора в деле истребления все-
возможных сельскохозяйственных вредителей. В итоге, в различных
районах, где были сведены леса, сорняки и насекомые наступали на
плантации мате* и проникали в самую сердцевину ствола и побегов,
обрекая посадки на скорую гибель. Простые гусеницы расплодились
в огромном количестве в результате уничтожения лесов».
Как бы то ни было, но немецкие колонисты, которые шестьдесят
леи обрабатывали землю более прогрессивными способами, нежели
выжиганием лесов, были вынуждены в конце концов перейти на тра-
диционную для Бразилии систему, поскольку, как свидетельствует
документ той эпохи, при перекапывании земли ради того, чтобы до-
* чай — (прим, пере в.).
46
браться до корней, на поверхность поднимались минеральные веще-
ства, которые замедляли рост посадок».
После того, как целина была подготовлена, ничто, по идее, не
должно было помешать колонистам использовать плуг, как это дела-
лось у них на родине. Однако это имело место лишь в исключитель-
ных случаях. Вильгельми упоминает об одном из них, говоря о канад-
ских и русских менонитах немецкого происхождения, которые между
1927 и 1930 годами обосновались на парагвайских долинах в районе
Чако (Chaco). Эти люди не только имели твердое намерение широко
применять плуг при запашке больших земельных угодий, но по при-
чинам глубоко религиозным вообще были противниками выжигания
лесов, причем до такой степени, что они отказались от возникшей
спустя некоторое время возможности перебраться на земли бразиль-
ского штата Санта Катарина, где росли густые леса.
По мнению Вильгельми, две причины, достаточно полно объяс-
няют, почему немецкие колонисты юга Бразилии упорно придержи-
вались первобытных методов обработки земли. Первая причина за-
ключается в том, что их земли были разбросаны, главным образом,
вдоль гористого района и располагались на склонах холмов, спускав-
шихся к долине. Такое расположение земельных наделов само по се-
бе не позволяет использовать плуг. Вместе с тем, часть колонистов,
обосновавшихся на равнине, стала возделывать свои земли на евро-
пейский манер. Часть, но не все. Многие ревностно держались и про-
должают держаться за мотыгу и только за мотыгу. Основанием тому —
и это вторая из двух названных причин, объясняющих столь широкое
распространение первобытных методов, — служит опыт многих зем-
ледельцев, доказывающий, что применение плуга в некоторых тропи-
ческих и субтропических зонах непродуктивно. Многим колонистам,
в том числе и тем, кто придерживался прогрессивных взглядов на ме-
тоды ведения сельского хозяйства, пришлось дорого заплатить за
приобретение подобного опыта, как это случилось, например, с по-
селенцами из основанной в 1887 году на севере Парагвая колонии под
названием Новая Германия. Те из них, кто избежал разорения, были
вынуждены снова взяться за мотыгу и уже больше не расставались с
ней, пребывая в полной уверенности, что земли, освобожденные от
лесов, можно погубить не только огнем, но и плугом.
Подобные неудачи52 не следует рассматривать как проявление
инертности в применении широко распространенных и наиболее
примитивных методов. Скорее, это — результат первого знакомства с
47
особенностями местных почв, знать которые было необходимо,
прежде чем вводить усовершенствования в сельскохозяйственную
практику. Такой опыт, возможно свидетельствует лишь о том, что
вспахивание земель плугом причиняет вред, поскольку лемех, глубо-
ко уходящий в почву, словно хоронит тонкий слой гумуса под непло-
дородными слоями земли, лишенными микроорганизмов и, главным
образом, органических веществ, чье присутствие необходимо для рос-
та растений.
Исследования, проводившиеся в других странах, в общем совпа-
дают с результатами, полученными Саппером и Вильгельми для
тропических зон Америки. Так, например, одна крупная ткацкая фа-
брика в Лейпциге предприняла попытку выращивать в Судане (Цен-
тральная Африка) хлопок, где применила современные методы с
использованием плуга с глубиной вспашки от 30 до 35 см. Злополуч-
ными последствиями, не заставившими себя долго ждать, было рез-
кое снижение урожайности.
С осознанием причин этих неудач началась практика поверхност-
ной вспашки земли, которая давала лучшие результаты. Как же тогда
объяснить тот факт, что иезуиты в своих миссиях на территории Па-
рагвая использовали с самого начала и притом весьма успешно плуг
в земледельческих работах? причину, вероятно, следует искать в том,
что плуг, привезенный испанцами и применявшийся в их американ-
ских владениях, обрабатывал почву на небольшой глубине. Саппер
сообщает, что такой плуг по своим характеристикам не очень отли-
чался от таклы (taclla), которую применяли в древности индейцы Ке-
чуа, своего рода соха на опоре; это было самым серьезным изобрете-
нием в сельском хозяйстве доколумбовой Америки53. Преимущество
такого плуга заключалось в том, что за один и тот же промежуток вре-
мени можно было вспахать площадь в три раза большую.
Из описания, датированного серединой XVIII века, нам известно,
что деревянные плуги грубой работы, применявшиеся в иезуитских
миссиях, уходили в почву на глубину не более четверти локтя*, и, не-
смотря на это, все посевы давали отличный урожай. По мнению па-
дре Флориана Пауке (Florian Раиске), который был приверженцем ев-
ропейского подхода, урожаи были бы еще более обильными, если бы
применялись железные плуги, которые взрезывали почву на большей
* локоть равнялся приблизительно ПО см. — (прим, перев.)
48
глубине и переворачивали самые глубинные слои, «как это делают у
нас, в германских странах»54.
В португальскую Америку почти не проникли эти и многие дру-
гие технические усовершенствования, плодами которых пользовались
индейцы в иезуитских миссиях. У нас земледелие велось в лесистой
части страны и за счет самих лесов. Луис Антониу де Соуза (Luis
Antonio de Sousa), капитан-генерал Сан-Паулу, писал в 1766 году о
земледельцах, что они «идут вслед за девственными лесами, причем
получается, что прихожане из Кутиа (Cutia), которая расположена от
города на расстоянии семи легуа*, уже стали прихожанами Сорокабы
(Sorocaba), которую отделяют от упомянутой Кутиа двадцать легуа».
Это стало возможно, потому что они, подобно язычникам, могли
«двигаться лишь вслед отступающим девственным лесам, перенося и
заново отстраивая свои жилища там, где есть лес»55.
* легуа равнялась приблизительно 5 км. — (прим, перев.
Глава III
ДЕРЕВЕНСКОЕ НАСЛЕДИЕ
Отмена рабства: граница между двумя эпохами. —
Несовместимость рабского труда с буржуазной цивилизацией
и современным капитализмом. — От закона Эузебиу до кризиса
64 года. Дело Мауа. — Патриархальность и повстанческий
дух. — Причины предпочтения таких талантов как фантазия
и ум. — Каиру и его идеи. — Аристократический лоск. —
Диктатура сельских владений. — Контраст между мощью
и богатством земледельческих регионов и убожеством городов
в колониальную эпоху.
Вся структура нашего колониального общества зижделась на деревен-
ском образе жизни. Этот факт необходимо иметь в виду, чтобы пра-
вильно понимать те условия и обстоятельства, которые прямо или ко-
свенно направляли ход нашей жизни еще долгое время спустя после
объявленной государственной независимости и влияние которых
ощущается до сих пор.
Как было показано в предыдущей главе, цивилизация, построен-
ная португальцами в Бразилии, не являлась, строго говоря, сельско-
хозяйственной цивилизацией; она, без сомнения, была цивилизаци-
ей с глубокими деревенскими корнями. Деревенские владения были
тем центром, вокруг которого выстраивалась жизнь всей колонии в
течение первых веков европейского владычества; города оставались,
если не на самом деле, то, по крайней мере, внешне зависимыми от
сельской усадьбы. Без особого преувеличения можно сказать, что по-
добная ситуация существенно не менялась вплоть до отмены рабст-
ва. 1888 год стал рубежом, разделившим две эпохи; его значение в ис-
тории развития нашего общества настолько велико, что не поддается
сравнению.
При монархии существовали лишь помещики-рабовладельцы и их
дети, которые обучались всевозможным свободным профессиям. Они
монополизировали политику страны, избирались сами или способст-
вовали избранию своих кандидатов, они задавали тон в парламенте,
в министерствах, одним слово, занимали все руководящие должнос-
50
ти, закладывая фундамент стабильности во всех сферах своего нео-
споримого господства.
Их господство, в самом деле, было столь незыблемым, что многие
представители старых господствующих классов часто позволяли себе
роскошь иметь антитрадиционалистские взгляды и даже предприни-
мать ряд либеральных шагов, имевших колоссальное значение на
протяжении всей нашей истории. Их успешность во многом обусло-
вила материальный прогресс, направленный на расшатывание тради-
ционного положения вещей; их усилиями исподволь велся подкоп
под престиж своего собственного класса, а заодно подрубалась осно-
ва, на которой зижделся этот престиж, — рабский труд.
Даже после провозглашения республики мы не были охвачены за
такой короткий период сильнейшим пылом реформаторства, как это
случилось в середине прошлого столетия, особенно между 1851 и 1855
годами. Так, в 1851 году берет начало процесс регулярного образова-
ния акционерных обществ; в том же году основан второй Банк Бра-
зилии, который, пройдя реорганизацию три года спустя, получает мо-
нопольное право на эмиссию; 1852 году начинает действовать первая
телеграфная линия в городе Рио-де-Жанейро. В 1853 году основан
Сельский Ипотечный Банк, который, не пользуясь привилегиями
Банка Бразилии, выплачивает, тем не менее, намного более крупные
дивиденды. В 1854 году открывается движение по первой в стране ли-
нии железной дороги — четырнадцать с половиной километров: от
порта Мауа до станции Фрагозу. Строительство второй, которая со-
единит Рио-де-Жанейро_со столицей провинции Сан-Паулу, начнет-
ся в 1855 году.
Формирование и широкое применение банковского кредита, ко-
торого в буквальном смысле слова не существовало с момента ликви-
дации первого Банка Бразилии в 1829 году, и последовавший в связи
с этим всплеск частного предпринимательства; упрощение механиз-
ма и рост количества деловых связей, ставших возможными благода-
ря возросшей скорости обмена информацией; применение, наконец,
современных средств транспорта, связавшего центра сельскохозяйст-
венного производства с крупнейшими торговыми областями Импе-
рии, — вот некоторые наиболее существенные следствия упомянутых
событий. Излишне упоминать о том, что богатства, возникшие в ре-
зультате взаимоотношений нового типа, сложившихся под влиянием
этих факторов, имели тенденцию расти не столько в стороне, сколь-
ко именно за счет традиционной сельскохозяйственной деятельное -
51
ти. С полным правом можно сказать, что пути, открывшиеся в резуль-
тате преобразований, могли неизбежно привести лишь к более или
менее быстрому уничтожению старого деревенского и колониально-
го наследия, того самого богатства, которое основывалось на исполь-
зовании труда рабов и применении экстенсивных и расточительных
методов ведения сельского хозяйства.
Отнюдь не простым хронологическим совпадением объясняется
тот факт, что период исключительной деловой активности, которая
развивалась под руководством и в интересах людей, не имевших, как
правило, деревенский корней, начался именно тогда, когда был сде-
лан первый шаг, направленный на отмену рабства: прекращение вво-
за в страну чернокожих.
Этот первый шаг, бесспорно был самым решительным и без пре-
увеличения героическим, если принять во внимание непростое пе-
реплетение серьезных торговых интересов, причем не столько ин-
тересов, сколько самих национальных представлений и глубоко
укоренившихся предрассудков, по которым закон Эузебиу де
Кейроша (Eusebio de Queiros) наносил сокрушительный удар. Осно-
вываясь на документах британского парламента, Каложераш
(Calogeras) сумел воссоздать впечатляющую картину того, насколь-
ко велико было сопротивление и неприятие. Неоднократно вспы-
хивавшие мятежи, вызванные жестким поведением британских
крейсеров, которые стали задерживать бразильские корабли прямо
в наших портах, в определенной степени могли подкрепить пра-
вильность мысли о продолжении завоза в страну рабов и взывали к
патриотическим чувствам народа. Кроме того, не было недостатка
в убежденных сторонниках существующего status quo, которых пу-
гало неясное и непредсказуемое будущее, и чьим единственным же-
ланием было сохранить незыблемость основ. Неудивительно, что
они придерживались того мнения, что в такой молодой и малона-
селенной стране, какой была Бразилия, ввоз негров еще в течение
некоторого времени был неизбежным и гораздо меньшим злом по
сравнению с общей нищетой, которая могла наступить в результа-
те нехватки рабочих рук.
С другой стороны, огромные состояния, сколоченные в результа-
те теневой работорговли, принадлежали, по большей части, порту-
гальцам, а не бразильцам: это обстоятельство способствовало сниже-
нию экспорта рабов и одновременно мобилизовывало силы на
поддержку правительства, готового без колебаний противостоять еще
52
многочисленным последователям карамуру. Тем самым, антипорту-
гальские настроения прямо или косвенно оказали серьезное влияние
на общественное движение, направленное на запрещение ввоза чер-
нокожих. Те, кто был заинтересован в работорговле, сумели выстро-
ить разветвленную систему защиты, которая обеспечивала им воз-
можность действовать чуть ли не открыто. Доведя до совершенства
систему береговых сигналов оповещения, в случае если их судам уг-
рожала какая-либо опасность, финансируя газеты, подкупая чинов-
ников и подвергая всеми возможными способами политическим и
полицейским преследованиям своих врагов, они были убеждены как
в собственной безнаказанности, так и в неуязвимости своей торговой
деятельности. В зависимости от класса корабля, — отмечает Каложе-
рас, — за 800-1000 конту можно было раздобыть бразильские и пор-
тугальские бумаги, необходимые для такого рейса. По возвращении
из Африки и уже переправив на берег имеющийся человеческий груз,
корабль при входе подавал сигнал бедствия. За 500 конту офицер ка-
рантинной службы выдавал соответствующее свидетельство, и судно
становилось на карантин в округе Санта Рита, где тамошний миро-
вой судья был в сговоре с нарушителями закона. Затем с борта кораб-
ля снимались все знаки, выдававшие его принадлежность к работор-
говле, и за 600 конту выдавалось новое карантинное свидетельство,
на этот раз уже чистое. После чего судно с полным правом станови-
лось на привычное место якорной стоянки. Иногда случалось, что не-
вольничий корабль останавливался в близи острова Раза, и смотри-
тель маяка поднимался на борт, тогда его молчание покупалось за 200
конту»56.
Нечего удивляться, что при таком отлаженном механизме те, кто
был заинтересован в работорговле, сумели даже после 1845 года, ког-
да вышел билль Абердеена (Aberdeen), извлекать все большую выгоду
из своих коммерческих предприятий, превращаясь в настоящих фи-
нансовых воротил Империи. Насколько сильным ударом для них стал
закон Эузебиу де Кейроша (Eusebio de Queiros), становится понятно,
если принять во внимание, что в 1845 году общее количество завезен-
ных негров составляло 19 463 человека; в 1846 — 50 354; в 1847 —
56 172; в 1848 - 60 000; в 1849 - 54 000 и в 1850 - 23 000. Резкое сни-
жение их числа, отмечаемое в последний год, объясняется не столь-
ко принятием закона Эузебиу де Кейроша, который был принят 4
сентября, сколько активным противодействием работорговле со сто-
роны британцев.
53
Эффективность принятых мер не замедлила проявить себя, и уже
в 1851 году в страну было ввезено всего 3 287 негров-рабов и 700 че-
ловек в 1852. После отмечались лишь незначительные эпизоды, сре-
ди который ввоз негров в Сериньяэн (Serinhaem), в штате Пернамбу-
ку, и в Сан-Матеуш (Sao Mateus), в штате Эшпириту Санту, когда, по
оценке властей, было ввезено более пятисот африканцев. Подобное
угасание торговли, которая составляла основу нескольких наиболее
крупных состояний Бразилии того времени, неизбежно привело к вы-
свобождению капиталов, задействованных ранее в торговле рабами.
Мысль о возможности гарантированно привлечь их в другие области
коммерческой деятельности забрезжила не в одной светлой голове.
Само основание Банка Бразилии в 1851 году, судя по всему, было свя-
зано с обсуждением плана по привлечению подобных средств для со-
здания крупной кредитной организации. Автор этой идеи, Мауа
(Маиа), напишет почти тридцать лет спустя в своем «Пояснении для
кредиторов» (ExposicaoaosCredores): «Я с большим интересом наблю-
дал за решением этой серьезной проблемы; я отдавал себе отчет в том,
что контрабандная торговля уже не сможет возродиться, коль скоро
«воля нации» оказалась созвучна решениям министерства, запретив-
шего работорговлю. Объединить капиталы, которые в одночасье ока-
зались выброшенными за рамки законной торговли, сконцентриро-
вать их в одном месте, откуда они могли бы питать производительные
силы страны, — вот мысль, которая пришла мне в голову, как толь-
ко я понял, что то, что ушло, ушло безвозвратно»57.
Можно сказать, что на обломках рухнувшей работорговли подни-
малась блистательная эпоха, равной которой история нашей страны
еще не знала. Всю глубину молниеносных изменений отражают ци-
фры, имеющие отношение к внешней торговле Империи. До 1850 го-
да наш импорт никогда не превышал шестидесяти тысяч конту в год.
Однако за 1850-1851 годы он внезапно вырос до 76 918 конту, а за пе-
риод с 1851 по 1852 годы достиг 92 860 конту. В дальнейшем, вплоть
до 1864 года, отмечались некоторые спады, не влиявшие впрочем на
общую тенденцию неуклонного роста в количественном и качествен-
ном отношениях58.
Тяга к обогащению, которой способствовала исключительная лег-
кость в получении кредита, вскоре охватила все слои общества и ста-
ла одной из наиболее ярких черт периода так называемого процвета-
ния. Подобное положение вещей было настолько необычным для
страны, где идея собственности все еще была тесно связана с облада-
54
нием ценностями более осязаемыми и в то же время менее безлики-
ми, чем банковский билет или акция компании. Влезшие в долги
плантаторы, то и дело обращавшиеся в городские центры, где они
приобретали рабов, не без недоверия отнеслись к этим новым спосо-
бам решения проблем, которые, хоть и выглядели как мгновенное
средство для излечения болезней, представляли постоянную угрозу
традиционным основам их собственного положения. В Сан-Паулу да-
же заговорили о социализме в связи с проектом создания одного сель-
ского ипотечного банка. «Ведь именно социалисты, — обращался
один из депутатов к своей Ассамблее, — будучи непримиримыми вра-
гами недвижимого имущества, вспомнили об этом как о средстве пре-
вращения такого имущества в капитал»59.
К безудержному оптимизму одних, кто в условиях неограничен-
ной свободы кредитования смог быстро разбогатеть, примешивались
растерянность и недовольство других, тех, кто пострадал более всего
от последствий прекратившейся работорговли. В одном свидетельст-
ве, которое цитирует Набуку (Nabuco), мы читаем эмоциональные из-
лияния одного консервативного ума по поводу нового положения ве-
щей, сложившегося под влиянием спекулятивной лихорадки. «В
былые времена хорошие негры с африканского побережья жили ра-
ди своего и нашего счастья вопреки этой извращенной филантропии
британцев, которые, забыв о собственном доме, оставляют умирать с
голоду своих бедных белых братьев и рабов, утративших хозяина, ко-
торый бы о них позаботился, и все это под лицемерный или глупый
плач, выставленный на посмешище, с точки зрения истинного чело-
веколюбия, — вот судьба нашего счастливого раба. В былые времена
хорошие негры с африканского побережья жили, чтобы возделывать
наши плодородные поля. К чему все эти игрушки с улицы Оувидор,
к чему платья за тысячу пятьсот милрейсов для наших женщин; к че-
му апельсины по четыре монеты за штуку — и это в стране, где они
растут сами по себе; к чему нам кукуруза и рис, и почти все, что нуж-
но для поддержания человеческой жизни, когда все это иностранное;
к чему в конце концов сомнительные предприятия, не имеющие ни
малейшего отношения к здоровым силам страны, предприятия, из-за
которых перепутались все связи в обществе и сам труд оказался в за-
гоне, если единственным результатом всего этого стала нехватка про-
дуктов питания и заоблачные цены на них?»60.
Ненадежность быстро сколоченных состояний, которые превра-
щались в ничто от малейшего дуновения ветерка, давали серьезные
55
основания для ностальгии среди всего сельского и патриархального
населения Бразилии. Это были два противоположных мира, которые
относились друг к другу враждебно и со все более возраставшей зата-
енной злобой; это были два мировоззрения, противостоящие, как ра-
циональное противостоит традиционному, абстрактное — материаль-
ному и осязаемому, как горожанин и космополит противостоит
сельскому жителю или члену церковной общины. Само наличие по-
добного конфликта обнаруживает неготовность рабовладельческой
Бразилии к реформам, которые были призваны коренным образом
изменить ее облик. Прекращение ввоза рабов на самом деле стало
лишь первым шагом на пути к уничтожению барьеров и к оконча-
тельной победе городского торгового и спекулятивного капитала. Од-
нако процесс, начавшийся в 1850 г., завершится не ранее 1888. Во
время этого сорокалетнего периода сопротивление должны были ока-
зывать не только не скрывавшие своих взглядов ретрограды в лице
убежденных сторонников рабовладения, но также и те, кто стремил-
ся восстановить хрупкое равновесие. Стоило ли надеяться на глубо-
кие реформы в стране, где были неизменны основы того положения
вещей, которое было необходимо изменить? До тех пор, пока остава-
лись незатронутыми и, более того, действенными экономические и
социальные механизмы, унаследованные от колониальной эпохи, ос-
новным проявление которых был рабский сельскохозяйственный
труд, самые смелые реформы были обречены на то, чтобы остаться
поверхностными и искусственными.
И здесь с полным правом мы можем сказать, что столь проклина-
емый Закон Ферраша (Ferraz) от 22 августа 1860 г., «это образцовая
удавка для системы кредитования», как его называли в то время, был
всего лишь призывом видеть реальность. Отнюдь не преследуя цель
его спровоцировать, он просто ускорил наступление ужасного торго-
вого кризиса 1864 г., первого в истории Бразильской Империи, при-
чины которого не были связаны ни с внутренними политическими
потрясениями, ни с воздействием иностранных факторов. Этот кри-
зис естественным образом положил конец совершенно абсурдной си-
туации, родившейся из намерения одеть страну, все еще связанную
рабовладельческой экономикой, в модный костюм, в который одева-
ется великая буржуазная демократия.
Так или иначе, но провал торговой политики Мауа явился крас-
норечивым свидетельством полного несоответствия между образом
жизни, скопированным у народов более развитых в социальном от-
56
ношении, и патриархально-индивидуалистическим укладом, укоре-
нившимся у нас в силу многовековой традиции. Многие серьезные и
прогрессивные идеи, которыми мы обязаны Иринеу Эванжелиста де
Соуза (Irineu Evangelista de Sousa), могли бы быть восприняты более
спокойно и даже с восхищением, если бы они не затрагивали самые
что ни на есть глубинные принципы. Но не всегда удается избежать
потрясений, и в подобных случаях терпимость легко превращается в
недоверие, а недоверие — в жаркое противоборство.
Мауа, поддержавший в 1872 г. министерство Риу Бранку и ставив-
ший свои «коммерческие интересы» выше партийной дисциплины,
подвергся критике со стороны либерала Силвейры Мартинша (Silveira
Martins), который был носителем традиционалистских и консерва-
тивных взглядов в самом широком смысле слова. Мысль о том, что
любой человек, вступивший в некоторую политическую партию, при-
нимает тем самым на себя обязательства, которые он не может нару-
шить иначе, как совершив предательство, в определенном смысле со-
звучна тем идеям и принципам, которые крепнущая городская
буржуазия уважала все меньше и меньше. Подобный взгляд предпо-
лагал, что политические объединения должны выстраиваться по об-
разцу большой семьи, причем семьи патриархального толка, где род-
ственные и личные чувства связывают главу с его потомками,
родственниками по боковой линии и близкими, не считая дворни и
всевозможной челяди. Такое толкование вытесняло все прочие пред-
ставления. Тем самым, образовывалось нечто вроде монолитного
единства, члены которого связаны друг с другом взаимными чувства-
ми и обязательствами более, нежели общими интересами или взгля-
дами.
Причины обнаруживаемого многими иностранцами непонимания
особенностей нашего политического механизма, без сомнения, коре-
нятся в глубоком противоречии, которое существует между подобны-
ми системами, при всем их внешнем сходстве, с теми, которые регу-
лируют жизнь в странах, отмеченных печатью индустриальной
революции, и прежде всего, в англо-саксонских. И все-таки был, по
крайней мере, один иностранец, который сумел увидеть истинные
причины такого несходства. «В Бразилии, — писал в 1885 году один
североамериканский ученый Герберт Смит, — мысль о том, что по-
кинуть свою политическую партию для человека равносильна бесче-
стью, имеет силу чуть ли не универсального закона; тех, кто так по-
ступает, клеймят, как предателей. Что ж, подобная преданность
57
хороша сама по себе, однако на практике она неприменима; человек
поступает дурно, отказываясь от родственника или друга ради какой-
либо благородной цели; но он отнюдь не поступает скверно, когда по-
кидает свою политическую партию: будет куда хуже, если он станет
за нее цепляться.»61
От духа подобной фракционной солидарности следует отличать
сущность аристократического самосознания, которое всегда было ха-
рактерным признаком нашей сельской знати. О хозяевах крупных са-
харных плантаций, о свободных землевладельцах, связанных какими-
либо обязательствами, или же просто арендаторах писал один из их
современников в XV1I1 в., выражая, безусловно, общую точку зрения,
что все они образуют единое сословие: «столь благородное по своей
природе, что ни в какой иной стране другого такого не найти.»62 Бла-
годаря устойчивости и надежности своего хозяйства они считались
становым хребтом богатства и власти в колонии, подлинными вдох-
новителями производства, торговли, навигации, всевозможных ис-
кусств и ремесел.
В сельских владениях авторитет хозяина был непререкаем. Все де-
лалось в соответствии с его желаниями, зачастую капризными и дес-
потическими. Плантация вместе с сахарной фабрикой составляла од-
но целое (энженью) и, насколько это было возможно, обеспечивала
себя всем необходимым. Была своя часовня, где служили мессу; бы-
ла начальная школа, где отец-наставник просвещал малышей. Еже-
дневный рацион обитателей, а также еда для гостей, которых часто и
очень радушно принимали, был обусловлен тем, что давала сама
плантация и сельскохозяйственные посадки, охота и рыбная ловля,
которые велись там же, не месте. В границах плантации была и сто-
лярная мастерская, где делали мебель, оборудования для фабрики и
всю деревянную утварь для дома. Изделия таких мастерских привлек-
ли внимание одного путешественника, Толленара, «тщательностью
обработки». Даже в наше время, особенно на северо-востоке страны,
по свидетельству Жилберту Фрейре (Gilberto Freyre), еще встречаются
«комоды, скамейки и шкафы, сработанные на какой-нибудь планта-
ции, в которых чувствуется неизъяснимый сельский колорит и во
всем облике есть что-то геральдическое.»63
По поводу своеобразия единовластия в сельских районах страны
монах Висенте ду Сальвадор (Vicente do Salvador) пересказывает один
забавный анекдот, где фигурирует некий епископ Тукуманский из ор-
дена доминиканцев, который побывал в наших краях по просьбе ко-
58
ролевского двора. Влиятельный клирик, человек благоразумный и об-
ладающий ясным умом, обратил внимание, что всякий раз, как он
распоряжался купить себе на обед цыпленка, четыре яйца и какую-
нибудь рыбу, ему ничего не приносили, поскольку ничего этого не
было ни на рынке, ни в съестной лавке; но стоило попросить то же
самое в жилых домах, как все сразу появлялось. «И тогда епископ ска-
зал: Воистину в этой стране можно поменять что угодно на что угод-
но, ибо не вся она одна большая республика, а каждый ее отдельный
дом.» «И это в самом деле так, — замечает брат Висенте, живший в
ту же эпоху; — дома богачей обеспечены всем необходимым (хотя бы
и за чужой счет, поскольку многие обязаны тем, что имеют): есть ра-
бы, рыбаки и охотники, которые приносят в дом мясо или рыбу, бо-
чонки с вином и маслом, покупая все это оптом в частных домах, и
зачастую ничего этого нет в свободной продаже.»64
Губернатор провинции Мараньян жаловался в 1735 г., что люди
живут не сообща, а каждый сам по себе; причем дом поселенца или
какого-нибудь местного князька устроен по типу настоящей респуб-
лики, где есть все необходимые для жизни ремесленники: каменщи-
ки, плотники, брадобреи, цирюльники, рыбаки и т.п.65 С незначи-
тельными изменениями такое положение вещей сохранялось и после
обретения независимости. Известно, что в течение «великой эпохи
кофе», которую переживала провинция Рио-де-Жанейро, многие
земледельцы хвастались тем, что покупали лишь скобяные изделия,
соль, порох и ружейную дробь, поскольку все остальное в изобилии
производилось на их собственных землях.
Тип семьи, сложившийся в сельских владениях, строился по клас-
сическим нормам древнего римского права, которые сохранялись на
Пиренейском полуострове на протяжении многих поколений, и слу-
жил фундаментом для любых форм социальной организации. Домаш-
ние рабы и те, кто работал на плантациях, а помимо рабов, еще и до-
мочадцы раздвигали границы семейного круга, а вместе с ним и
безграничную власть отца-патриарха. Такая типичная семья ничем не
отличалась от античной модели, когда само слово «семья» (familia),
восходящее к famulus*, было тесно связано с идеей рабства и даже сы-
новья были всего лишь свободными членами одного большого тела,
целиком подчиненного своему главе, и назывались liberi.**
* famulus (лат.) — «прислуживающий», «подвластный». — (прим, перев.)
** liberi (лат.) — «свободные, неподчиняющиеся» — (прим, перев.)
59
Из всех сторон жизни нашего колониального общества именно
домашняя семейная жизнь оказалась в наименьшей степени подвер-
жена разрушающему воздействию, которое оказывалось на нее со
всех сторон. Всегда замкнутая сама на себе, не терпящая никакого
внешнего давления, семья оставалась недосягаемой для каких бы то
ни было ограничений или потрясений. Варясь в собственном соку,
она с презрением относилась к каким угодно высшим принципам, за-
дачей которых было нарушить или изменить привычный уклад семей-
ной жизни.
Таким образом, отцовская власть внутри семьи была практически
безгранична, и едва ли имелись барьеры, встававшие на пути патри-
архальной тирании. Нередко случалось так, как в доме некоего Бер-
нарду Виейра де Мелу, который, заподозрив невестку в супружеской
измене, на семейном совете приговорил ее к смерти и распорядился
привести приговор в исполнение. Законная же власть палец о палец
не ударила, чтобы помешать убийств и наказать виновника, и это
притом, что сам преступник отнюдь не скрывал того, что произошло.
Домостроевские порядки были такими строгими и непреложны-
ми, что тень их следовала даже за теми, кто покидал отчий дом.
Домашнее и личное в таких людях всегда преобладало над общест-
венным. Ностальгия по семье как компактной, уникальной и непо-
вторимой организации людей, где во главу угла поставлены личные и
родственные отношения, не могла не оставить отпечатка на нашем
обществе, общественной жизни да и вообще на самой разнообразной
деятельности. Представляя собой, как было сказано выше, такую
ячейку, где основа власти не подлежала обсуждению, колониальная
семья была источником наиболее ясных представлений о могущест-
ве, респектабельности, дисциплине и сплоченности между людьми. В
итоге, все сферы государственной жизни были проникнуты изоляци-
онистскими и аполитическими по своему характеру идеями, правив-
шими под крышей патриархальной вотчины. Идеи эти противились
проникновению общества в личную жизнь и вмешательству государ-
ства в семейный уклад.
С упадком старой системы землепользования и почти одновре-
менно начавшимся ростом городов, чему в значительной степени
способствовали прибытие в 1808 г. Португальского двора и обретен-
ная впоследствии независимость, сельская знать начала утрачивать
многое из того, что составляло основу ее обособленного и привиле-
гированного положения. Появились другие занятия, сулившие не
60
меньший почет и притом сугубо городские: политическая деятель-
ность, государственная служба, свободные профессии.
Само собой разумеется, что подобная деятельность прежде всего
предназначалась для представителей элиты, которая сплошь состоя-
ла из землевладельцев и хозяев сахарных фабрик. В одночасье пере-
бравшись в города, эти люди принесли с собой и свой образ мыслей,
и свои предрассудки; словом, насколько это было возможно, — все
то, что было содержанием их жизни и было так характерно для нее.
В этой связи особым смыслом наполняется еще одна неизменная
сторона нашей общественной жизни. В сознании нашего общества
обычно выше всего ставились воображение, фантазия и «своеобразие
ума» в ущерб проявлениям ума деятельного и практического. Повсе-
местное преклонение перед так называемым талантом — а это слово
приобрело особый отзвук прежде всего в тех провинциях, где коло-
ниальное землевладение и рабство укоренились особенно прочно,
главным образом, на северо-востоке страны, — бесспорно, берет на-
чало в том ослепительном блеске, которым овеян всякий, кто зани-
мается любым интеллектуальным трудом, в отличие от тех, чья рабо-
та требует физических усилий.
Интеллектуальный труд, не марающий рук и не утомляющий те-
ло, вполне может служить во всех смыслах достойным занятием для
бывших рабовладельцев и их наследников. Причем в данном случае
речь вовсе не идет о любви к абстрактным интеллектуальным иг-
рам, — по правде говоря, мы не очень-то высоко ценим умозритель-
ные спекуляции, хоть и утверждаем обратное, — речь идет о любви к
глубокомысленным фразам, к искрометному юмору и хлесткому
словцу, показной эрудиции и вычурному стилю. Все дело в том, что,
ради того чтобы соответствовать избранной роли, даже не осознавая
этого, мы прибегаем к помощи ума как к своего рода украшению или
подарку, а вовсе не как к орудию познания или инструменту воздей-
ствия.
В таком обществе, как наше, где дворянское достоинство все еще
кое-чего стоит, ум нередко заменяет наследственные титулы, а неко-
торые осязаемые атрибуты интеллектуальной карьеры, будь то док-
торский перстень или диплом бакалавра, вполне могут быть столь же
значимы, как настоящий родовой герб. Вместе с тем, право занимать-
ся таким трудом, где ума требуется больше, чем физической силы, с
давних пор признавалось за людьми знатными и свободными, отку-
да, кстати говоря, эпитет «свободные», закрепленный за рядом про-
61
фессий, в отличие от ремесленных профессий, доступных представи-
телям низших классов.
Даже Силва Лишбоа (Silva Lisboa), который в начале прошлого
столетия выступал активным сторонником новых экономических те-
орий, не вполне освободился от влияния того распространенного
мнения, что физический труд мало престижен в сравнении с интел-
лектуальной деятельностью. В своем «Изучении общественного бла-
га» (Estudos do Вет Сотит), опубликованном в начале 20-х годов XIX
столетия, будущий виконт де Каиру стремится доказать своим сооте-
чественникам, бразильцам и португальцам, что экономическая наука
не ставит себе целью взвалить на плечи общества тяжелый физичес-
кий труд. И спрашивает далее, путано цитируя пассаж из Адама Сми-
та, что способствует более богатству и процветанию нации и в какой
степени: количество труда или же количества ума?
К слову, подобная постановка вопроса у Смита в упоминаемом от-
рывке отсутствует, но, безусловно, возникает в неудачном переводе.66
И в самом деле, доверяя более переводчику, нежели автору оригина-
ла, наш экономист решительно выступает за ум. Интеллектуальным
способностям, на его взгляд, можно было бы противопоставить ог-
ромную работу, направленную на облегчение физического труда «пу-
тем изучения законов и творений Создателя» с целью «обретения
людьми наибольшего богатства ценой наименьших усилий».67
Экономист из штата Баия никак не может понять, почему хвале-
ный «ум» его соотечественников никак не может сотворить чудо и
обеспечить рост материальных благ, которые обычно приводят наро-
ды к богатству и процветанию. Такова, вкратце, идея, которую он из-
лагает в своей книге, стремясь подправить или довести до конца рас-
суждения шотландского ученого. Однако ему ни разу не приходит в
голову мысль, что своеобразие столь знаменитого «ума» заключается
именно в том, что это — ум напоказ, который существует лишь в про-
тивопоставлении с физическим трудом, а следовательно, не может ни
дополнить, ни заменить его. В обществе же, не лишенном налета ари-
стократичности и индивидуализма, каждый человек ощущает необхо-
димость противопоставить себя всем остальным, опираясь на какое-
либо бесспорное достоинство, врожденное и неотъемлемое, которое
было бы в этом смысле сходно со знатностью происхождения.
«Ум», призванный служить основой системы, предложенной Сил-
вой Лишбоа, предстает, таким образом, как абсолютно антисовремен-
ное понятие. В самом деле, нет ничего более далекого от самой сути
62
экономических теорий, появившихся на свет благодаря индустриаль-
ной революции и вследствие все большего распространения машин,
чем приоритет некоторых субъективных факторов, не сводимых ни к
законам механики, ни к математическим понятиям. «Машина, — как
сказал один остроумный наблюдатель, — требует от работника адап-
тации к своему труду, а не адаптации условий труда к нуждам работ-
ника.»68 Художественный вкус, мастерство, индивидуальный стиль —
все то, что составляет главное достоинство ремесленного производст-
ва, здесь отходит на второй план. Пространство для индивидуального
творчества, авторских находок и изобретательской мысли постоянно
сжимается насколько это возможно, чтобы уступить место присталь-
ному вниманию ко всевозможным мелким деталям, сопутствующим
процессу производства. Наиболее полно подобная тенденция повли-
яла на современные системы организации труда, такие как тейлоризм
или опыт Форда, следствием применения которых в идеале является
абсолютное обезличивание работника.
Очевидно, что если и существует что-либо более несовместимое с
обезличенным и «умным» трудом, который накладывает все более
глубокий отпечаток на характер современной экономики, то это не-
что следует искать именно в показном и декоративном уме, которым
Каиру так восхищается при взгляде на своих современников-бразиль-
цев. Судя по всему, автор «Изучения общественного блага», несмот-
ря на свои контакты с британским экономистом, никак не способст-
вовал, — быть может, только внешне и весьма поверхностно —
реформированию наших экономических теорий. Можно сказать, что
к 1819 году он уже был человеком из прошлого,69 который взял на се-
бя труд любой ценой не допустить уничтожения тех принципов и
форм жизни, которые так или иначе были связаны с нашим сельским
и колониальным прошлым.
Сходная точка зрения явственно сквозит и в его философских тру-
дах, в его постоянном коленопреклонении перед властью и, особен-
но, в его видении гражданского и политического общества, которое
он считал чем-то вроде продолжения семейного круга. Эта мысль
лейтмотивом проходит через всю его книгу. «Основной принцип по-
литической экономии, — восклицает он, — заключается в том, что су-
верен в государстве должен восприниматься как глава одной большой
семьи, и он последовательно должен брать под крыло всех ее членов
как своих детей и соратников ради общего блага... Чем больше в го-
сударственном правителе будет патерналистских черт и чем усерднее
63
он будет стараться применить на практике эти добрые и человеколю-
бивые принципы, тем справедливее и сильнее будет его власть, пови-
новение станет добровольным и открытым, а чувство удовлетворения
в народе станет в наивысшей степени искренним и безграничным.»70
Патриархальная семья должна, таким образом, служить идеальной
моделью, из которой следует переносить в общественную жизнь от-
ношения между руководящими и руководимыми, между монархом и
его подданными. Неизменный нравственный закон, стоящий выше
расчетов и желаний обычных людей, призван создавать гармонию в
обществе и, тем самым, его следует неукоснительно выполнять и ува-
жать.
Такой жесткий патернализм, как и следовало ожидать, оказался
далек не только от идей французской революции, этого политическо-
го опиума, как язвительно их называл все тот же Силва Лишбоа71, ока-
зался он далек и от тех принципов, которыми руководствовались от-
цы Североамериканских Соединенных Штатов, когда закладывали
основы своей великой республики. Одним из них был Джеймс Мэди-
сон (James Madison), который настаивал на бессилии моральных и ре-
лигиозных методов при устранении причин, ведущих к разобщению
между гражданами, и сформулировал в качестве главной задачи лю-
бого правительства — задачи, при решении которой неизбежно про-
является сама ее суть, — необходимость контроля и стремление к со-
гласованию различных экономических интересов.72
В Бразилии антураж, который украшал власть и правительствен-
ные институты, невозможно было примирить со все возрастающей
значимостью материальных запросов, которые, в соответствии с ус-
тоявшимся мнением, считались вторичными и постыдными. Ради их
реабилитации государственными институтам необходимо было вос-
принять те самые принципы, которые были закреплены конституци-
ей и признавались всеми. Сам Иполиту да Кошта (Hipolito de Costa) не
осмеливался защищать некоторые из своих наиболее смелых идей, не
скрепив их печатью традиции и старины. Вот почему на свет божий
вытащили такой документ с сомнительной историей как знаменитые
Акты Кортесов в Ламегу, в соответствии с которым королевская
власть проистекала из договора, заключенным между первым порту-
гальским монархом и его народом,73 ради того, чтобы сама идея об-
щественного соглашения, яростно ненавидимая реакционными сила-
ми той эпохи, получила больший вес и «право гражданства» на
португальской земле.
64
Традиционалисты и иконоборцы, по сути дела, вращаются на од-
них и тех же орбитах. И последние, в не меньшей степени, чем пер-
вые, были такими же яростными защитниками колониального насле-
дия, а различия между ними носили формальный и поверхностный
характер. Сама пернамбуканская революция 1817 г., хоть и была при-
украшена «французскими идеями», во многом оказалось просто но-
вой формой той многовековой борьбы, которую ведут уроженцы сво-
ей земли против пришлых чужаков, борьбы между хозяином
плантации и бродячим торговцем. Несмотря на то, что эта револю-
ция победила, нельзя сказать, что она оказала по-настоящему суще-
ственное влияние на нашу политику и экономику. Хорошо известно,
что многие из тех, кто поддержал революцию, в самом деле принад-
лежали к так называемой сельской знати, причем ничто не указыва-
ет на то, что они были готовы принять все последствия такого шага
и отказаться от старых привилегий. Заявление, в котором некий Ан-
тониу Карлуш просит прощения у суда в Байе за то, что он участво-
вал в восстании, едва ли может пролить свет на его истинные взгля-
ды, его целью было снискать к себе добросклонное отношение судей.
Однако есть некоторая доля искренности в этом документе, проник-
нутым яростным неприятием, по крайней мере в теории, сякой рево-
люции, которая ставит целью сломать социальные барьеры и уравнять
его самого и других представителей высшей касты с теми, кто при-
надлежит к высшим слоям общества. Или, как он сам пишет, «такой
системы, которая, изгнав меня за пределы круга знати, к которой я
принадлежу, поставит меня на одну доску со сбродом и чернью всех
мастей и подрубит под корень мои самые смелые надежды на буду-
щий прогресс и благополучие».74
По правде говоря, идеи, родившиеся в 1817 г., не умерли и после
обретения нами политической независимости. В 1847 г., обращаясь к
жителям прибрежных районов, которые вели справедливую, хотя и
безуспешную борьбу против подавляющего господства ряда семей,
крупных землевладельцев штата Пернамбуку, Набуку де Араужу
(Nabuco de Araujo) прозорливо замечал, что антиобщественные и опас-
ные идеи, которые проповедовали эти семьи, были порочными, «по-
скольку возникли еще при старой системе, и ни наши революции, ни
сама цивилизация не смогли положить им конец». Далее он пишет:
«Вы озвучили эти благородные идеи, чтобы приблизить к себе народ
и победить, но затем, на деле, вы проповедовали и защищали ваш
собственный феодализм, борясь против феодализма ваших врагов; вы
65
поделили страну на завоевателей и завоеванных; ваши усилия своди-
лись к тому, чтобы поддержать в своих интересах все то, в чем вы от-
казывали другим; вы лишь разозлили и развязали руки приверженцам
самой яростной реакции; вы действовали с остервенением и ненави-
стью мятежников, вместо того, чтобы вести себя с патриотизмом и
осмотрительностью, свойственными политической партии».75
Многочисленные волнения, происходившие у нас на протяжении
ряда лет, как до, так и после обретения независимости и носившие
сугубо внешний характер, показывают, насколько тяжело было выхо-
дить за те рамки, в которых находилась наша политическая жизнь и
которыми мы были обязаны некоторым особенностям португальской
колонизации. Одним из проявлений чуть ли не насильственной по-
пытки создания в Бразилии городской буржуазии стало то, что мане-
ры, присущие до того лишь сельской аристократии, распространи-
лись среди всех классов общества как идеал и норма поведения.
Менталитет обитателей барского дома, превратившийся за долгие го-
ды деревенской жизни в стереотип, проник в сознание жителей горо-
дов и представителей разных профессий, в том числе и самых скром-
ных. Случаи, подобные описанному неким Джоном Лаккоком (John
Luccock) в Рио-де-Жанейро, были весьма типичны: простой плотник,
ремесленник, одевался как дворянин, носил треуголку и туфли с
пряжками и отказывался собственноручно носить инструменты, на-
добные ему в работе, поручая это дело негру.76
Многие трудности, сопровождавшие несение государственной
службы и имевшие у нас место с самых давних пор, безусловно, объ-
ясняются теми же причинами. В стране, которая большую часть сво-
ей истории была страной рабов и господ и чья торговля находилась в
руках чужаков, ищущих богатства и знатности, невозможно было
найти достаточное количество представителей среднего класса, гото-
вых к такой службе.
Подобные обстоятельства становятся тем более понятными, коль
скоро мы примем в расчет, что в Бразилии, как, впрочем, и в боль-
шинстве стран с недавней колониальной историей, едва ли сущест-
вовала социальный класс посредников между городами и сельскохо-
зяйственными владениями, чьим основным предназначением было
производство экспортируемой продукции. Это было особенно харак-
терно для тех мест, — как у нас, так и вообще в Латинской Амери-
ке, — где стабильность сельскохозяйственного производства всегда
зависела напрямую и исключительно от уровня плодородия самих зе-
66
мель; особенно в тех районах, где истощенность сельскохозяйствен-
ных угодий часто приводила к переносу деревенских очагов цивили-
зации в другое место; за спинами уходящих оставались обширные пу-
стынные области с малочисленным населением, мало зависящим от
своей земли.77
В результате противопоставление между жизнью в городе и жиз-
нью на фазенде в Бразилии да и во всей Латинской Америке в точно-
сти повторяло классическое и типично европейское противопостав-
ление города и деревни. Вместе с тем, за редчайшим исключением,
само слово «деревня» (aldeia), понимаемое в своем обычном значе-
нии, равно как и слово «крестьянин» (campones), то есть человек, ко-
торый из поколения и поколение пускает все более глубокие корни
на своей родной земле, не имеют никакого реального наполнения в
странах Нового Света.78 Вот почему с ростом городов процесс погло-
щения деревенского населения не встречал в Бразилии такого сопро-
тивления, как, например, в европейских странах, поскольку зачастую
под рукой было много свободных земель, пригодных для варварско-
го и грабительского земледелия.
В этой главе уже была сделана попытка показать, как, по крайней
мере на начальном этапе, этот процесс был связан с зависимостью, в
которой находились города от сельских поместий. При отсутствии не-
зависимой городской буржуазии кандидаты на замещение вновь со-
здаваемых должностей отбирались, главным образом, среди предста-
вителей все той же бывшей деревенской знати, которые были
носителями характерного для их класса образа мыслей. Вся админи-
стративная верхушка страны в эпоху империи и даже позже, при ре-
спубликанском строе, во многом состояла из людей, тесно связанных
со старой сеньориальной системой.
Благодаря этим условиям государственный механизм оставался
таким же, каким он был при колониальном режиме. В течение дли-
тельного времени, вплоть до прибытия португальского двора в Рио-
де-Жанейро, мы представляли собой весьма своеобразную государст-
венную систему даже в сравнении с другими латиноамериканскими
странами, в частности с теми, где основой экономики, как и у нас,
был почти исключительно рабский труд.
Вместе с тем, во всех странах и во все времена положение вещей
было прямо противоположным: города процветали именно за счет
центров сельскохозяйственного производства. Рост городов и образо-
вание классов, не связанных с сельским трудом, приводили к тому,
67
что земли постепенно оказывались в руках представителей этих са-
мых классов, которые обычно жили в городах и пользовались продук-
тами труда сельского населения, не давая, однако, в замен причитав-
шейся ему доли получаемых доходов.79
Однако мы не вправе утверждать, что наша ситуация была точным
отражением оборотной стороны этой медали, поскольку рост влия-
ния городов в колониальную эпоху был относительным и не всегда
устойчивым. Необходимо иметь в виду то важное обстоятельство, что
города в Бразилии никогда не испытывали на себе последствия жес-
токой диктатуры со стороны сельской знати. Этот факт нельзя обой-
ти вниманием, поскольку он позволяет лучше понять сам характер
колониальной городской жизни, где наиболее важные задачи, на са-
мом деле, решала именно сельская аристократия. Наша колониаль-
ная история знает немало жалоб со стороны коммерсантов-горожан
против монополии на власть в сельской местности всемогущих муни-
ципалитетов. Претензии городской буржуазии встать на одну ступень
с сельской знатью воспринимались как дерзость, на что незамедли-
тельно отреагировал королевский двор в Лиссабоне, поскольку титул
владельца сахарной плантации, как указывают хронисты, приравни-
вался по значимости к титулам самых знатных представителей дво-
рянства в португальском королевстве.
Неудивительно, что именно представители сельской аристократии
были единственными «полноправными гражданами» колонии, где
сложилась ситуация, характерная, скорее, для античной эпохи, неже-
ли для средневековой Европы. Типичный гражданин античного госу-
дарства был, прежде всего, человек, который пользовался плодами
своей земли, которую обрабатывали принадлежащие ему рабы. Обыч-
но он не жил на своих землях. Кое-где в Средиземноморье, напри-
мер, в Сицилии, как отмечает Макс Вебер (Max Weber), землевладель-
цы никогда не селились за пределами городских стен по
соображениям безопасности, а также в силу того, что сельские владе-
ния постоянно подвергались всевозможным опасностям. Даже знаме-
нитые римские виллы были, прежде всего, роскошными домами, где
владельцы обычно не жили, а куда лишь приезжали отдохнуть.80
В колониальной Бразилии, напротив, знать постоянно прожива-
ла в пределах своих земельных угодий. Города наполнялись людьми
лишь во время праздников и торжественных событий. Постоянно в
городах проживали, как правило, административные чиновники,
ремесленники и торговцы. Бедность обитателей Паратинига в
68
XVII веке засвидетельствована отцом Хусто Мансилья ван Сурк
(Justo Mansilla van Surnk) в письме генералу ордена иезуитов по по-
воду нападения на укрепленные районы Гауира. В этом документе
нищета паратининганцев объясняется постоянной нехваткой жите-
лей, «поскольку, за исключением трех или четырех главных празд-
ников, там проживают лишь немногие мужчины и женщины; основ-
ная часть населения обычно находится в своих наследственных
владениях или же в лесах и полях, в поисках индейцев; и так про-
ходит их жизнь». В Байе, которая была административным центром
страны, большую часть колониальной эпохи, как свидетельствует
Капиштрану де Абреу (Capitrano de Abreu), дома, пустовавшие в те-
чение почти целого года, заполнялись народом лишь в праздничные
дни: «Город просыпался от спячки только раз в году. Габриэл Со-
ареш рассказывает об одной городской площади, где в назначенный
день проходила коррида. Регулярно отмечались церковные праздни-
ки с присущими им процессиями, персонажами и песнопениями —
все это на открытом воздухе. В самих церквях игрались мистерии в
довольно скромной обстановке и, как уверяет очевидец, кое-кто мог
даже сесть на алтарь. На сахарных плантациях в такие дни станови-
лось безлюдно, и многие одевались с такой роскошью, какую в на-
ши дни могут себе позволить только дамы.»81 Тот же историк, опи-
сывая Жизнь города Сальвадор в XVI веке, замечает: «Странный
город. Дома безлюдны, поскольку их владельцы в основном прово-
дят время в своих деревенских усадьбах, приезжая лишь на празд-
ники. Городское население состоит из ремесленников, занимаю-
щихся своим трудом, торговцев, судейских, менял и военных,
вынужденных проживать там постоянно.»82
Как свидетельствуют и другие источники, аналогичная ситуация
имела место и в остальных крупных и мелких городах колонии. Слу-
чалось даже так, что владельцы городских домов совершенно не ин-
тересовались своей собственностью, предаваясь с полным самозабве-
нием радостям деревенской жизни, где находились их главные
владения и всевозможные предметы роскоши и где они могли при-
нимать гостеприимно и с размахом всех своих гостей. Все это напо-
минало Флоренцию эпохи Возрождения, где, по словам Джованни
Виллани, загородные виллы богатых людей, расположенные в сель-
ской части Тосканы выглядели куда более красиво, чем городские да-
мы, и на содержание которых уходили непомерные средства.
69
Подобное положение вещей было характерно, главным образом,
для первых двух веков колонизации. С началом третьего столетия го-
родская жизнь кое-где начинает пробуждаться, что связано с началом
процветания португальских коммерсантов, обосновавшихся в горо-
дах. В 1711 г. Антонил (Antonil) отмечал, что держать сыновей все вре-
мя в поместье значило «вырастить из них простолюдинов, которые в
разговоре смогут рассуждать лишь о собаках. Оставлять же их одних
в городе значило дать им такую свободу, которая быстро превратит их
в людей порочных, одолеваемых позорными болезнями, от которых
непросто будет излечиться.»83
и все же сравнение сельской жизни с жизнью города того перио-
да было не в пользу последнего. Вот как описывал в 1767 г. первый
вице-король Бразилии граф де Кунья (Conde de Cunha) в письме пор-
тугальскому монарху жизнь города Рио-де-Жанейро: он населен од-
ними только ремесленниками, рыбаками, мулатами, совершенно ди-
кими голыми неграми да торговцами, их которых лишь немногие
достойны этого звания; нет никого, кого можно было бы избрать в
члены муниципалитета или возложить на него административные
обязанности, поскольку все знатные или приличные горожане живут
за городам на своих сахарных плантациях.
Это свидетельство красноречиво доказывает, что еще во второй
половине XVIII века ситуация в стране в точности соответствовала
той, какую можно было бы наблюдать с самого начала колониальной
эпохи. Богатство и мощь сельских владений в сравнении с убожест-
вом городской жизни отражает именно то положение вещей, которое
сложилось еще при первых португальских колонистах, осевших на на-
шей земле. Эта ситуация тем более очевидна, если сравнить ее с тем,
что создали голландцы в штате Пернамбуку. В предыдущей главе мы
уже говорили о том, что Вест-Индийская компания в период колони-
зации северо-восточных районов страны так и не смогла, несмотря
на все усилия, добиться сколько-нибудь существенного роста сель-
ского населения в противовес притоку новых жителей в города. Рост
городов был неестественным и преждевременным. В то время как в
1640 г. в южных провинциях, населенных португальцами, защита го-
родов представляла порой серьезную проблему, что было связано с
малочисленным городским населением, положение в Ресифе было
прямо противоположным: не хватало жилых домов, способных дать
приют новым поселенцам, которые текли нескончаемым потоком. В
голландских документах говорится, что повсюду стояли импровизи-
70
рованные кровати для вновь прибывших. Порой в одной комнате в
нестерпимую жару приходилось ночевать трем, четырем, шести и да-
же восьми человекам. Если бы голландские власти не приняли серь-
езных мер и не улучшили бы бытовые условия для всех этих людей, у
них не осталось бы другого выхода, кроме как жить в портовых по-
стоялых дворах. «А это, — как писал один современник, — самый
мерзкий лупанарий на свете. Горе домашнему мальчику, который
окажется в таком месте! Безвозвратно сгинет он в пучине бедствий.»84
Подавляющая сила сельского образа жизни, судя по всему, стала
результатом усилий наших колонизаторов в гораздо большей степе-
ни, нежели результатом воздействия внешней среды. Об этом нельзя
не упомянуть, поскольку это небезынтересно и даже может польстить
национальной гордости тех, кто свято верит в некую мистическую
«центробежную силу», якобы свойственную нашему континенту, ко-
торая вынуждала сельскую аристократию покидать города ради уеди-
нения на сахарных плантациях и ради деревенской жизни среди сель-
скохозяйственных угодий.
Глава IV
СЕЯТЕЛЬ И КАМЕНЩИК
Города как инструмент господства. — Урбанистический порыв
испанцев: абсолютная победа прямых линий. — Прибрежные
области и внутренние районы. — Рутинная практика
и абстрактные теории. Дух португальской колонизации. Новая
знать шестнадцатого века. — Португальский практицизм. —
Роль церкви.
Примечания к главе IV:
1. Интеллектуальная жизнь в Испанской Америке и в Бразилии.
2. Языковое койне Сан-Паулу.
3. Неприятие торговых добродетелей.
4. Природа и искусство.
Приоритет деревенского образа жизни вполне согласовывался с
принципами португальской колонизации, которая отвергала импера-
тивные и абсолютистские нормы управления и отступала на шаг на-
зад всегда, когда того требовали сиюминутные обстоятельства. Пор-
тугальцы куда менее ревностно занимались строительством,
планированием или созданием основ материального благосостояния,
нежели простым обогащением самих себя за счет того, что было под
рукой.
Самой собой, городская жизнь в сущности противоречит законам
природы, она связана с проявлениями человеческого духа и воли в
той степени, в какой они противостоят окружающему миру. Многие
народы-завоеватели видели в создании новых городов самый мощ-
ный инструмент власти, какой им был доступен. Мак Вебер нагляд-
но доказал, что для Ближнего Востока и, особенно, для эллинского и
мира и Римской империи строительство городов стало своеобразным
инструментом создания местных органов власти; то же самое было и
в Китае, где процесс подчинения государству племен Миаотсе
(Miaotse) шел параллельно с процессом создания городов на их зем-
лях. Нет ничего удивительного в том, что разные народы прибегали
к сходным методам, поскольку опыт доказывает, что именно этот
путь — самый надежный и эффективный. Экономические границы,
установленные во времени и в пространстве за счет создания городов
72
в Римской империи, стали границами того самого мира, который поз-
же с гордостью принял наследие античной культуры.85 Сельские вла-
дения приобретали важность и вес ровно настолько, насколько они
были свободны от влияния городов, иными словами, — чем дальше
они находились от границ.
Впрочем нет нужды искать примеры в такой далекой истории и
географии. На нашем собственном континенте испанская колони-
зация издавна отличалась тем, чего так не хватало португальской:
испанцы настойчиво стремились достичь военного, экономическо-
го и политического могущества метрополии на завоеванных землях
за счет создания крупных поселений с большим количеством жите-
лей и хорошо отлаженной системой управления. Испанцы возводи-
ли свои города в Америке с завидным упорством и дальновиднос-
тью. Если поначалу имела место большая свобода личностных
проявлений, призванная ради увековечения славы приумножать
достоинство испанской короны новыми деяниями и новыми по-
двигами, то вскоре государство заставило граждан почувствовать
всю тяжесть его руки, наводя порядок среди исконных жителей и
новых поселенцев в американских колониях, смягчая всевозмож-
ные столкновения и распри и направляя буйную энергию колони-
стов в иное русло ради высшего блага метрополии. Как однознач-
но предписывали «Правила для новых земель и поселений» 1563 г.,
лишь после того, как будет заложен город и будут возведены все по-
стройки, правителям и поселенцам с максимальным упорством и
священным рвением следует обратить всех уроженцев этих земель
в лоно Святой Церкви и наставить их на путь повиновения граж-
данским властям.
Даже на первый взгляд видно, что испанские города в Латинской
Америке застраивались по плану, в которым чувствовалось стремле-
ние обуздать и сгладить фантазии и капризы местного пейзажа, —
здесь проявила себя человеческая воля. Извилистость и неровность
ландшафта никак не заметна в облике улиц, напротив, во всем чув-
ствуется преобладание прямых линий. Геометрически правильный
план родился здесь без всякого влияние религиозной идеи, сходной
с той, что вдохновляла строителей городов в Лации, а позже — во всех
римских колониях, что было влиянием этрусской традиции. В дан-
ном случае это была победа людей, стремящихся упорядочить и под-
чинить себе завоеванный мир. Такое решение воплощало в прямой
линии движение человеческой воли в стороны выбранной и намечен-
73
ной цели. Неслучайно именно прямая линия господствует во всех ис-
панских городах Америки, этих самых ранних «абстракциях», кото-
рые создали европейцы на землях Нового Света.
Глубоко разработанное законодательство изначально запрещало
потомкам испанских конкистадоров малейшие проявления фанта-
зии или творчества при застройке городов. Положения Законов
Индейских земель (Leis das Indias), которые были призваны регули-
ровать процесс закладки городов в Америке, проникнуты вплоть до
мелочей тем канцелярским духом, которым руководствовались тог-
дашние казуисты, занятые перечислением, определением и оцен-
кой сложных отношений с совестью в целях назидания и руковод-
ства. В поисках земли для нового поселения следовало, прежде
всего, со всей тщательностью найти место наиболее благоприятное,
густо заселенное как стариками, так и молодыми, и чтобы люди эти
были правильного телосложения и цвета кожи и не имели бы бо-
лезней; животные же чтобы были здоровы и надлежащих размеров,
дающие потомство и содержащиеся как положено; где бы не было
ничего ядовитого или вредного; под благосклонным расположени-
ем звезд, под ямным и благоприятным небом, с чистым и здоровым
воздухом.
Если речь шла о побережье, необходимо было подумать о том, что-
бы гавань была укрыта, глубока и наилучшим образом защищена, и,
по возможности, избегать того, чтобы море оказалось на юге или на
западе. Для поселений в глубине материка не следовало выбирать ме-
ста чересчур возвышенные, открытые всем ветрам и трудно достижи-
мые, а также и не слишком низменные, поскольку обычно климат в
них нездоровый, а следует искать такие, какие находились бы на уме-
ренной высоте, продуваемые северными и южными ветрами. Если
рядом окажутся горы, то они должны располагаться с восточной и за-
падной стороны. В случае, если выбор падал на местность, располо-
женную на берегу реки, то следовало сделать так, чтобы, всходя, солн-
це освещало сначала сам город, а лишь затем воды реки.
Непосредственно строительство города следовало начинать всегда
с так называемой главной площади. Если город возводился на побе-
режье, эта площадь должна была примыкать к гавани, а в глубинных
районах страны она располагалась в центре города. Эта площадь
должна была иметь форму четырехугольника, причем ширина ее со-
ставляла не менее двух третей длины, так чтобы в праздничные дни
по ней можно было бы проскакать на лошади. Размер площади дол-
74
жен был соответствовать количеству жителей, однако, учитывая, что
город мог расти, главная площадь должна была иметь не менее двух-
сот футов в ширину и трехсот футов в длину, но не более восьмисот
футов в длину и пятисот тридцати двух футов в ширину; средний и
наиболее удачный размер ее должен был составлять шестьсот футов в
длину не четыреста в ширину. Площадь была тем местом, откуда рас-
ходились улицы: четыре главных улицы шли от середины каждой сто-
роны площади. От каждого угла расходились еще по две улицы, при-
чем необходимо было сделать так, чтобы углы площади смотрели на
все четыре стороны света. В местах с холодным климатом улицы сле-
довало строить широкими, в местах с жарким климатом — узкими. В
то же время, там, где было много лошадей, лучше было оставлять ули-
цы широкими.86
Таким образом, город застраивался вокруг одного центра: главная
площадь выполняла ту же функцию, что cardo и decumanus* в римских
городах — две линии, прочерченные основателем, словно жреческим
посохом, с севера на юг и с запада на восток, которые лежали в ос-
нове будущего плана городской застройки. Но если в римских горо-
дах регулярная застройка была призвана отразить в земном порядке
порядок космический, то план городов Испанской Америки несет в
себе другую идею, идею о том, что человек может по своему усмотре-
нию и весьма успешно вмешиваться в ход вещей и что история не
просто течет сама по себе, а ее можно направлять и даже творить.87
Именно эта идея достигла своего апогея и нашла наиболее концент-
рированное выражение в организации жизни созданной иезуитами в
их поселениях (redecoes). Они не только реализовали эту идею в ма-
териальной культуре племен гуарани на территории своих миссий,
выстроив геометрически правильные города из обработанного камня
и необожженного кирпича (и все это в районе, где много лесов и
крайне мало каменоломен), но и распространили ее на сферу правил
и установлений. Как отмечает некий источник, все было настолько
регламентировано, что в поселениях на территории современной Бо-
ливии «conjuges Indiani media nocte sono tintinabuli ad exercendum coitum
excitarentur**88».
* cardo (лат.) — демаркационная линия с севера на юг; decumanus (лат.) —
межа, проведенная с запада на восток, (прим, перев.)
** «Супругов-индейцев в полночь побуждают совершить половой акт»
(лат.; прим, перев.)
75
Между тем, в Португальской Америке деяния иезуитов представ-
ляли собой редкое и удивительное исключение. На фоне впечатля-
ющих проявлений силы воли и ума, которые сопутствовали этим де-
яниям и на которые равнялась вся испанская колонизация, попытки
Португалии кажутся скромными и не претендующими на серьезный
успех. По сравнению с победами испанцев, усилия португальцев но-
сили, главным образом, торговый характер, чем повторяли способ
колонизации, присущий Античной эпохе, который применяли,
прежде всего, финикийцы и греки. Испанцы же, напротив, хотели
видеть в завоеванной стране естественное продолжение своей роди-
ны. И если не вполне справедлива мысль, что Кастилия шла по это-
му пути до конца, то в начале она, бесспорно, имела такое намере-
ние и старалась его реализовать. Стремление создать на новых
землях нечто большее, чем просто торговые фактории, приводило к
тому, что испанцы здание своей новой колонии начинали строить с
купола. Уже в 1538 г. создается университет Св. Доминика. Универ-
ситет Св. Марка в Лиме с точно такими же привилегиями, правами
и свободами, что и университет в Саламанке, был основан королев-
ским указом в 1551 г., всего через двадцать лет после начала завое-
вания Перу Франсиско Писарро. К тому же 1551 году относится со-
здание университета в Мехико, где в 1553 г. начались учебные
занятия. Другие центры высшего образования также возникают на-
чиная с XVI века на протяжении следующих двух столетий. Таким
образом, к закату колониальной эпохи в испанских владениях на-
считывалось ни много ни мало, двадцать три университета; шесть из
них, не считая университетов в Мехико и в Лиме, весьма престиж-
ных. Через двери этих учебных заведений еще во времена испанско-
го владычества прошли десятки тысяч сыновей Америки, которые
имели возможность завершить свое образование, оставаясь по эту
сторону океана.89
Этот пример дает нам представление только об одной стороне
испанской колониальной жизни, но он весьма красноречиво свиде-
тельствует о творческом потенциале, которым она обладала. Это во-
все не значит, что подобный созидательный потенциал ощущается
во всех действиях испанцев и что благие намерения, лежащие в его
основе, неизменно обеспечивали успех любым начинаниям, невзи-
рая на присущую людям инертность. Однако это, бесспорно, свиде-
тельствует о том, что труд испанцев существенно отличается от то-
го, что хотели создать португальцы на земле Бразилии. Наши
76
колонии, скажем так, были не более, чем проходным этапом, при-
чем как для правительства, так и для граждан. Сходные впечатления
о нашей стране вынес и Костер (Koster), но уже в XIX веке. Испан-
цы продолжили в странах Нового Света свою многовековую рели-
гиозную борьбу, и тот факт, что прибытие Колумба в Америку про-
изошло в тот же год, когда в самой Испании пал последний оплот
саррацинов, свидетельствовал о вмешательстве чуть ли не самого
Провидения ради того, чтобы заставить их почувствовать связь меж-
ду той борьбой и этой. При колонизации Америки испанцы приме-
нили те же методы, но только с большим успехом благодаря приоб-
ретенному опыту, что и при освоении земель своей собственной
страны после изгнания оттуда последователей Магомета. Следует
принять во внимание еще один немаловажный фактор: в тех райо-
нах нашего континента, которые достались испанцам, климат более
благоприятен. Значительная часть земель лежит за пределами тро-
пической зоны или же в высокогорных районах. Даже в городе Ки-
то, то есть на самом экваторе, андалусийский колонист жил круг-
лый год при одной и той же температуре и где, строго говоря, было
не жарче, чем у него на родине.90
Все крупные города, заложенные испанцами в Новом Свете, на-
ходятся как раз там, где высота над уровнем моря позволяла европей-
цам даже в экваториальной зоне жить в более или менее привычном
для себя климате. В отличие от португальцев, которые основывали
свои поселения в прибрежной зоне, испанцы вполне сознательно из-
бегали близости моря, устремляясь внутрь континента или в горис-
тые районы. В «Правилах для новых земель и поселений» есть одно-
значные указания на этот счет. Не следует выбирать, — говорится в
этом документе, — для будущих поселений прибрежные районы вви-
ду неблагоприятного климата и опасности со стороны пиратов, а так-
же из-за того, что в таких местах люди неохотно занимаются обработ-
кой и возделыванием земли, и не складывается добрых обычаев.
Закладывать новые города можно лишь там, где вдоль береговой ли-
нии есть удобные гавани, и лишь в том случае, где это действительно
необходимо для укрепления связей, торговли и в интересах защиты
страны.
Португальцы, напротив, препятствовали продвижению поселен-
цев в глубь материка, опасаясь, что тем самым прибрежные районы
останутся мало заселенными. В распоряжениях первого генерал-гу-
бернатора Бразилии Томе де Соуза (Tome de Sousa) недвусмысленно
77
сказано, что в глубь страны нельзя пропускать никого, у кого не бу-
дет специального разрешения губернатора или управляющего (prove-
dor-mor) королевскими владениями; причем такое разрешение следу-
ет выдавать лишь тому, кто путешествует с должной безопасностью,
и само путешествие его и дела не причинят никакого вреда, а равно
не может он следовать из одних капитан ий (capitanias) в другие по су-
ше без разрешения вышеозначенных капитанов или управляющих, и
должно ему следовать по мирным землям, дабы избежать неприятно-
стей, которые могут возникнуть; и будет он бит кнутом, если пойдет
пешим, а кроме того взыскано будет двадцать крузадо: половина с то-
го, кто будет задержан, вторая половина с того, кто его снарядил в
путь.91
Другая мера, также преследовавшая цель удержать население в
прибрежных районах, была оговорена в дарственных документах ка-
питаний, по которым любой, получивший такое право, мог строить
рядом с морем и по берегам судоходных рек столько поселений,
сколько захочет, «но так, чтобы в глухих районах страны расстояние
между одним поселением и другим составляло не менее шести лиг
и так, чтобы в округе каждого поселения оставалось не менее трех
лиг, и когда такие поселения будут созданы, территория вокруг них
должна быть ограничена таким образом, чтобы нельзя было впос-
ледствии на землях, приписанных к данному поселению, основы-
вать еще одно поселение» без предварительного разрешения Его Ве-
личества.92
В Сан-Висенте история о том, как в 1554 г. супруга землевладель-
ца дона Ана Пиментел нарушила запрет, отказывающий жителям
прибрежных районов в праве обрабатывать поля в Пиратиниге, вы-
звала такое замешательство среди приближенных которого двору, что
они потребовали издать новый указ с другим решением. Эта мера, по
всей вероятности, казалась весьма неуместной, поскольку вплоть до
самого конца XVIII в. подвергалась острой критике. Так, в частнос-
ти, монах Гаспар да Мадре де Деуш (Frei Gaspar da Madre de Deus) и су-
дья Клету (Cleto) жаловались на ущерб, причиненный прибрежным
районам капитании в связи с отменой подобного решения.
После основания города Санту-Андре в Борда ду Кампу и с воз-
никновением города Сан-Паулу пришел в упадок Сан-Висенте и да-
же город Сантуш перестал развиваться так быстро, как ожидалось
вначале, поскольку города эти, находившиеся в прибрежной зоне, к
северу от Бертиога и к югу от Итаньяэн, почти полностью обезлюде-
78
ли, остановились сахароперерабатывающие заводы и из-за отсутствия
товаров, годных для торговли, прервалось морское сообщение между
этим районом страны и Португалией или Анголой.
В прозорливости Мартин Афонсу (Martim Afonso) не уступал отцу
Гаспару, что подтвердилось после того, как паулисты* благодаря при-
сущей им энергии и целеустремленности подправили на свой страх и
риск Тордесильясский договор, расширив границы своей колонии
внутрь страны ради общего благо всего королевства и в интересах
дальнейшего развития капитании. Первый землевладелец (donatario)
лучше многих будущих губернаторов понимал истинные интересы го-
сударства: он ставил себе целью не просто избежать войн, но и спо-
собствовал дальнейшему заселению прибрежных земель; он понимал,
что свободное проникновение белых в индейские деревни приведет к
нескончаемым стычкам и поставит под угрозу мирную жизнь, кото-
рая была так необходима для дальнейшего развития страны; он по-
мнил о том, что король Жоан III приказал основать поселения в та-
кой далекой стране, намереваясь извлечь выгоду для своего
государства от торговли бразильскими товарами; он прекрасно пони-
мал, что то, что произрастало недалеко от океана, гораздо легче пе-
реправить в Европу, нежели продукцию, собранную в прибрежных
районах, притом что доставка ее до корабля занимала много времени
и была связана с такими расходами, что землевладельцам «не имело
смысла продавать ее по той цене, по которой продавалась продукция,
собранная в прибрежных районах».
Вот что писал Гаспар да Мадре де Деуш полтора столетия назад:
«Таковы были причины привилегированного положения приморских
поселений по сравнению с теми, которые находились в дали от оке-
ана; и поскольку никогда не ставилось особой цели, по крайней ме-
ре очень долгое время, организованно заселить прибрежную зону,
равномерно распределив земли между колонизаторами, доступ к
сельскохозяйственным угодиям был затруднен, и это стало задачей
будущего, когда ближайшие к портовым городам земли будут доста-
точно заселены и полностью возделаны».93
Влияние этого приморского типа колонизации, которую осуще-
ствляли португальцы, сказывается и в наши дни. Когда сегодня гово-
рят о «внутренних районах» страны, то подразумевают, как это было
и в XVI в., территории крайне мало заселенные, где почти не чувст-
* paulistas (порт.) — жители города и штата Сан-Паулу {прим, перев.)
79
вуется влияние городской культуры. Вся широта замысла, который
заставил паулистов развернуть свои знамена, будет не вполне ясна,
если мы не противопоставим их цель целям португальцев, чьи коло-
низаторские усилия объяснимы сами по себе; хотя паулисты и не ри-
скнули разорвать все нити, которые связывали их с европейской ме-
трополией, но все же, презрев законы и всяческие опасности, именно
они обеспечили Бразилии ее нынешние географические очертания. И
отнюдь не случайно, что первые шаги к независимости колонии —
воззвание Амадора Буэно (Amador Bueno) — были сделаны как в Сан-
Паулу, где контакты с Португалией были слабы, а население активно
смешивалось как с чужеземцами, так и с индейцами, и где уже в
XVIII в. дети в школах учили португальский язык точно так же, как
сегодняшние дети учат латынь.94
Плоскогорье Пиратинига стало по-настоящему поворотным мо-
ментом в нашей истории. Там впервые скрытая сила, объединявшая
колониальное население, обрела осязаемую форму и смысл. Продви-
жение в глубь страны «пионеров»-паулистов имело совсем другие це-
ли, нежели у прибывших из-за океана новых колонистов. Паулисты
зачастую игнорировали политику метрополии, и нередко их действия
шли вразрез с ее желаниями и непосредственными интересами. Эти
дерзкие охотники за индейцами, имевшие отличный нюх на любое
богатство и деловую хватку, были, прежде всего, настоящими искате-
лями приключений, авантюристами, превращавшимися в колонис-
тов, лишь когда их принуждали к тому обстоятельства. Когда закан-
чивались их экспедиции, если они заканчивались хорошо, эти люди
обычно возвращались к себе в поместья, к своей земле. Таким обра-
зом, пока не были построены шахты, их колонизаторская активность
носила спорадический характер.
С приходом третьего столетия португальского владычества, начи-
нается массовый приток иммигрантов, оседающих не только в при-
брежных районах. Это было связано с тем, что в Жерайш (Gerais) на-
шли золото, которое, как пишет хронист, «в виде золотого песка и
монет уходит в чужие страны и лишь малая его часть остается в Пор-
тугалии и в бразильских городах; здесь оно идет на цепочки, серьги и
другие побрякушки, которыми увешаны наши мулатки сомнительно-
го поведения значительно больше, чем знатные дамы».95 Эта волна
иммиграции набирала силу несмотря на серьезные препятствия, ко-
торые искусственно создавались властями; все иностранцы реши-
тельно изгонялись (терпели лишь тех, причем терпели с трудом, кто
80
были подданными дружественных стран: англичан и голландцев),
точно так же, как и монахи, которые считались злейшими нарушите-
лями установленных правил, священники без своего прихода, торгов-
цы, хозяева постоялых дворов — одним словом, все те, кому необяза-
тельно было служить в угоду ненасытным потребностям метрополии.
В 1720 г. была сделана попытка прибегнуть к крайнему средству: за-
претить въезд в Бразилию. Сесть на корабль, отправляющийся за оке-
ан, получили право лишь те, кто был обременен государственной
службой, причем с собой они могли брать только самых необходимых
слуг. Среди представителей духовенства таким правом обладали епи-
скопы и миссионеры, а также те, чья религиозная деятельность была
связана с Бразилией и кому было необходимо вернуться в свой мона-
стырь. Наконец, в порядке исключения позволялось совершить путе-
шествие и частным лицам, которые сумеют доказать, что такая поезд-
ка для них крайне важна и они обязуются вернуться в течение
установленного срока.
Вот когда Португалия принимает решение принять более актив-
ное участие в делах своих заморских владений, но ее действия носят
сугубо репрессивный и полицейский характер, она не стремится со-
здать что-то более стабильное, чем систему потребления всего того,
что несет ей сиюминутную выгоду. Наиболее отчетливо эта позиция
метрополии проявилась в создании так называемой Алмазной Обла-
сти (Demercacao Diamantina), своего рода государства в государстве с
четко очерченными границами, которые никто не имел права пере-
секать без письменного разрешения властей. Обитатели этой области
жили по особым законам, как одна семья, возглавляемая префектом
с деспотическими полномочиями. Как отмечает Мартиус, «это —
уникальный в истории случай обособления части территории, где все
гражданские нормы были подчинены добыванию средств исключи-
тельно в интересах короны».96
С 1771 г. жители этой области подвергались самому тщательному
контролю и отбору. Кто не мог представить убедительных доказа-
тельств своей благонадежности и подтвердить свою личность, долж-
ны были немедленно покинуть этот район. Если этот человек появ-
лялся снова, на него налагали штраф в 50 ойтав (oitavas) золотом и
приговаривали к шести месяцам тюрьмы; в случае повторного ослу-
шания — к шести годам ссылки в Анголе. Кроме того, никто не имел
права поселиться в этом районе, не представив заранее подробного
обоснования своего намерения. Даже на соседних с этой областью
81
землях можно было осесть лишь с предварительного согласия пре-
фекта. «Эта система, — писал один историк, — которая постоянно на-
ходилась в движении, представляла собой густую сеть дьявольских
интриг и держалась на таинственных доносах; интриги плелись вти-
хую, и многие жертвы интриг сами становились мстительными доно-
счиками, нанося ущерб интересам и целям фискальных агентов.»97
Тот факт, что были найдены месторождения алмазов, заставил Пор-
тугалию навести хоть какой-то порядок в своей колонии. Порядок
этот поддерживался искусственно за счет жесткого управления, кото-
рое преследовало цель мобилизовать все экономические ресурсы
страны для того, чтобы при минимальных усилиях получить макси-
мальную выгоду.
Без сомнения, еще одним фактором, который способствовал та-
кому положению вещей, была колонизация прибрежных районов,
благодаря чему добываемые ценности становились относительно до-
ступны. Едва ли можно представить себе, что какой-нибудь порту-
гальский капитан мог совершить поступок, приписываемый Кортесу
(Cortez), который якобы велел разобрать корабли, на которых он при-
был в Новую Испанию, чтобы иметь необходимый материал для бу-
дущих построек на материке. Типично испанский жест, положивший
начало новой, только нарождавшейся колониальной системе. Позже
Писарро повторил подобный подвиг, когда в 1535 г., осажденный пя-
тидесятитысячным войском индейцев Перу, велел вывести свои ко-
рабли из гавани, с тем чтобы у его людей не возникло даже мысли
спастись бегством, пока шло триумфальное завоевание великой им-
перии Тауантинсуйю (Thahuantinsuyu).
Для испанцев море просто не существовало, вернее, это было
препятствие, которые надо было преодолеть. Прибрежные районы их
интересовали постольку, поскольку они давали возможность до-
браться до центральных областей с умеренным или прохладным кли-
матом.98 На территории Центральной Америки наиболее развитые и
густонаселенные области расположены, естественно, недалеко от
океана, но от Тихого, а не от Атлантического, который служил есте-
ственным путем для завоеваний и торговли. Привлеченные более
мягким климатом плоскогорий западного побережья, испанцы
именно там заложили свои будущие города. И даже в наши дни, к
великому удивлению историков и географов, потомки первых коло-
нистов не предпринимают никакой сколько-нибудь серьезной по-
пытки заселить побережье Карибского моря между Юкатаном и Па-
82
намой. Несмотря на то, что отсюда рукой подать до островных вла-
дений испанской короны, и несмотря на то, что заселение этой бе-
реговой линии существенно помогло бы сократить расстояние меж-
ду метрополией и городами на тихоокеанском побережье, там
обитали одни москиты, дикие индейцы и английские контрабанди-
сты. Во многих местах наиболее густонаселенные районы Централь-
ной Америки по сю пору отрезаны от восточного побережья полосой
диких и почти непроходимых джунглей."
Легкость транспортного сообщения по морю или, в случае его от-
сутствия, по рекам, что глубоко презиралось испанцами, служило,
скажем так, основой колонизационной политики Португалии. Зако-
нодательные правила и нормы, издаваемые португальской короной
для областей, лежащих в глубине материка, предписывали заселять
лишь те районы, которые примыкают к берегам крупных судоходных
рек, таких, например, как река Сан-Франсиску. В испанских законо-
дательных актах судоходные реки как средство транспортного сооб-
щения, напротив, почти не упоминаются, передвижение людей и
провианта осуществлялось в пешем порядке.
В Бразилии освоению прибрежных районов португальцами спо-
собствовал еще и тот факт, что все побережье было заселено индей-
цами одной этнической группы, которые на всей территории, протя-
нувшейся с севера на юг, говорили на одном и том же языке. Именно
этот язык, быстро освоенный иезуитами, облагороженный и приспо-
собленный отчасти к нормам классического синтаксиса, послужил
средством общения со всеми остальными коренными жителями стра-
ны, пусть даже принадлежащими к другим племенам. Все говорит о
том, что, продвигаясь вдоль береговой линии, португальцы с неболь-
шим опозданием шли вслед за широкой волной миграции племен ту-
пи, и на самом деле в течение всего колониального периода они об-
живали территории, уже обжитые ранее в результате передвижения
индейских племен.
Тупи-гуарани обосновались в прибрежной зоне, по всей видимо-
сти, незадолго до того, как первые португальцы появились у наших
берегов. Один современный американист небезосновательно отно-
сит это событие приблизительно к XV веку. Во всяком случае, во
времена Габриэла Соареша (Gabriel Soares), то есть к концу XVI в.,
в Байе еще была настолько жива память об изгнании в глубинные
районы страны племен, чуждых по своему происхождению племе-
нам тупи, что этот хронист сообщает нам даже их название: «тапуй-
83
ас», земли которых были позже завоеваны племенами тупинаэ и ту-
пинамба (tupinae е tupinamba). Уже после начала португальской ко-
лонизации произошла еще одна миграция племен тупи, которая до-
стигла Мараньяна (Maranhao) и берегов Амазонки. Капуцин Клод
д’Аббевилль (Claude d’Abbevolle), который жил в Мараньяне в
1612 г., лично наблюдал свидетельства первый волны миграции пле-
мен тупинамба в этих краях. Метро (Metraux), опираясь на серьез-
ные основания, полагает, что это переселение произошло в период
с 1560 по 1580 гг.юо
Предположение о том, что завоевание прибрежных территорий
племенами тупи имело место незадолго до появления первых порту-
гальцев, подтверждается удивительным сходством черт культуры,
присущей всем жителям тех мест, поскольку, как отмечает Гандаву,
«хотя они и отличаются друг от друга и среди них есть разные народ-
ности, по внешнему виду они сходны, а обычаи, привычки и языче-
ские обряды их одинаковы».101
Португальцы, смешиваясь с основным языческим населением по-
бережья, чьи земли они завоевали, и выдавливая индейцев тупи в глу-
бинные районы сертана, переняли их враждебно-отчужденное отно-
шение к другим индейским племенам. Эти другие племена, по
происхождению не-тупи, называвшиеся тапуйас, пребывали в пол-
ном забвении в течение всего колониального периода, о них ходили
самые фантастические слухи и легенды. Характерно, что португаль-
ские колонии, если и возникали, то без особого успеха развивались в
тех районах, которые не были еще раньше освоены индейцами, гово-
рившими на лингва-жерал.* Можно сказать, что они подготовили
почву для будущих завоеваний. Те места, которые племена тупи обо-
шли стороной, остались неосвоенными и белыми колонистами, за ис-
ключением ситуации, сложившейся с племенем гойана (goiana) в Пи-
ратинига, которое во времена Жоана Рамалью (Joao Ramalho) было
почти полностью поглощено племенем тупиникин (tupiniquim), или с
племенем карриш (cams) к северу от Сан-Франсиску.
Побережье в Эшпириту Санту, «сытые края», по выражению
Башку Фернандеша Коутинью (Vasco Fernandes Coutinho), а также зо-
на к югу от Баии, старые капитании Ильеус (Ilheus) и Порту Сегуру
(Porto Seguro) были фактически заброшены португальцами только
* iHngua-geral (порт.) — букв, «общий язык», смесь португальского и диа-
лектов тупи-гуарани {прим, перев.).
84
потому, что именно в этих районах сплошная полоса расселения пле-
мен тупи имела лакуны: индейцы тупи были вытеснены отсюда пер-
выми обитателями этих мест. Хандельман (Handelmann) писал в сво-
ей «Истории Бразилии», что, за исключением верхнего течения
Амазонки, эти районы были самыми пустынными во всей империи.
Он поражался тому, что спустя три века после начала колонизации
едва ли в стране можно было найти более дикие и неосвоенные об-
ласти, чем земли, лежащие между заливами Тодуш-уш-Сантуш и
Рио-де-Жанейро. В Эшпириту Санту, ради того, чтобы поддержать
многочисленные очаги цивилизации, португальцы провоцировали
искусственные миграции индейского населения побережья, дабы ог-
радить себя от набегов других язычников. Лишь в XIX веке благода-
ря усилиям бенедиктинца Гвидо Томаса Марльера (Guido Tomas
Marliere) было положено начало христианизации тех, кого считали
последними потомками свирепых индейцев племени айморй, живше-
го по берегам реки Досе (Doce), от которых в свое время немало по-
страдали колонисты.
Итак, обосновавшись на землях, принадлежавших ранее индей-
цам, говорившим на языке абаньеэнга (abanheenga), португальцы
имели самые скудные сведения о других племенах, живших в глуби-
не материка, которые говорили на «другом языке», как писал о них
отец Кардинь (Cardim), единственным источником информации
были для них индейцы, селившиеся вдоль побережья. Как мы зна-
ем, колонизаторов заботило лишь одно: заселить и освоить при-
брежные районы с той целью, чтобы связи с Португалией остава-
лись самыми тесными. Тот факт, что эти края были населены
индейцами одного и того же происхождения, говорившими на од-
ном и том же языке, обладал в глазах португальцев ни с чем не срав-
нимым преимуществом.
Торговый, если не сказать грабительский, облик этой цивилиза-
ции отчетливо проявился как в создании системы поселений вдоль
береговой линии, где был удобный доступ к морским портам, так и в
противопоставлении процветающих сельских районов нищете горо-
дов, о чем шла речь выше. Именно эти два важнейших фактора ока-
зали влияние на все дальнейшие этапы развития нашего общества.
Отец Мануэл да Нобрега (Manuel da Nobrega) в своем письме, датиро-
ванном 1552 годом, восклицал: «Из всех, кто туда приезжает, никто
не испытывает любви к этой стране, все хотят только наживы, пусть
даже и в ущерб тем краям, потому что никто не думает там оставать-
85
ся». В другом письме того же года он снова поднимает эту тему, се-
туя по поводу тех, кто с большой радостью видит, как Бразилию по-
кидают корабли, груженные золотом, нежели души тех, кому угото-
ван рай. И добавляет: «Им безразлична эта земля, поскольку
привязаны они к Португалии; трудятся они не для того, чтобы обла-
городить ее, а для того, чтобы нажиться, кто как сумеет; таких боль-
шинство, хотя среди них, возможно, и есть исключения».102 Монах
Висенте ду Сальвадор (Vicente do Salvador) веком позже имел все ос-
нования сожалеть о том, что до сих пор португальцы «снуют по по-
бережью, словно крабы» и что поселенцы, как бы прочно они ни осе-
ли на этой земле и как бы богаты они ни были, стремятся все вывезти
в Португалию, и «если бы принадлежащие им земли и собственность
смогли обучиться человеческому языку, то хозяева должны были бы
их научить, как попугаев, повторять самую главную мысль: «Королев-
ский попугай для Португалии», поскольку они хотят увезти туда
всё».103
Даже в лучшие периоды деятельность португальцев в Бразилии
была направлена, скорее, на факторизацию, а не на колонизацию
страны. Не стоило создавать здесь ничего значительного, если это не
приносило немедленную выгоду. Не допускалось ничего, что требо-
вало больших затрат или шло вразрез интересам метрополии. Прин-
цип взаимовыгоды, которым руководствовались все колониальные
государства вплоть до XIX в., в соответствии с которым метрополия
и колония должны были взаимно дополнять друг друга, вполне согла-
совывался с подобной точкой зрения. Так, в заморских владениях
Португалии было строго-настрого запрещено производство товаров,
которые могли бы конкурировать с товарами, произведенными на
территории самой метрополии. В конце XVIII века, когда начался
экспорт пшеницы из капитании Сан-Педру ду Риу-Гранде в другие
районы Бразилии, правительство в Лиссабоне решительно воспроти-
вилось выращиванию этой культуры. В указе от 5 января 1785 года,
упразднявшем производство и обработку золота, серебра, шелка,
хлопка, льна и шерсти, существовавшее кое-где в Бразилии, говори-
лось также, что жители колонии, живущие за счет сельского хозяйст-
ва и обработки металлов, имеют и так все, для них необходимое, а ес-
ли добавить сюда доходы от другого производства и одежду,
собственного изготовления, то «указанное население станет оконча-
тельно независимым от влияния столицы».
86
Вместе с тем, португальские власти проявляли иногда больший
либерализм, чем испанцы на принадлежащих им территориях. Так,
в отличие от испанских колоний, в Бразилию был разрешен свобод-
ный доступ иностранцам, которые приезжали сюда с намерением ра-
ботать. Всевозможным испанцам, итальянцам, фламандцам, ирланд-
цам и немцам, прибывавшим в нашу страну благодаря подобному
послаблению, не было конца и края. Им разрешалось передвигаться
вдоль бразильского побережья и вести торговлю при условии выпла-
ты 10% от стоимости товара — своего рода налог на импорт, — при
этом, однако, запрещалось торговать с индейцами. Такое положение
вещей было типичным, по крайней мере, в первое время после воз-
никновения колонии. Ситуация изменилась лишь в 1600 году, во
время испанского владычества в Португалии, когда Филипп II при-
казал решительно изгнать всех иностранцев из Бразилии. Тогда же
иностранцам было запрещено наниматься управляющими на сель-
скохозяйственные плантации. В результате проведенной переписи
стало точно известно их количество, а также принадлежащие им до-
ма и имущество, а кое-где, как, например, в Пернамбуку, им было
приказано сесть на корабли и отправиться к себе на родину. Двад-
цать семь лет спустя этот запрет был озвучен вновь, и лишь после Ре-
ставрации были сделаны некоторые уступки по отношению к англи-
чанам и голландцем.
На самом деле, строгости испанцев, по сравнению с относитель-
ным либерализмом португальцев, были обязательной и неотделимой
частью созданной ими системы. Ясно, что, с точки зрения испанско-
го законодательства, было нежелательно — поскольку вредило стро-
гой дисциплине среди подданных — устанавливать взаимные контак-
ты и проживать бок о бок с иностранцами на только что завоеванных
землях, господство над которыми было еще далеко не окончатель-
ным. Либерализм португальцев может показаться в этой связи нера-
зумным и даже вредным, истоки его в какой-то степени кроются в их
небескорыстной философии, философии торговцев, все еще связан-
ных многочисленными и прочными узами со средневековой тради-
цией.
Наших колонизаторов совершенно не заботило то, что дисципли-
на и порядок будут слабыми там, где не было необходимости устанав-
ливать административные строгости, а следовательно, не могло воз-
никнуть угрозы их территориальным интересам, кроме того, здесь
сказалось и врожденное неприятие португальцами какого-либо над-
87
личностного и навязанного порядка в образе жизни, причем это не-
приятие вполне уживалось со стремлением к господству и было связа-
но с теми относительно ограниченными возможностями, которыми
располагали португальцы как нация. Не было у них и сколько-нибудь
заметного стремления к аскетической строгости испанцев, на харак-
тере которых, возможно, сказался неласковый пейзаж Кастилии, что
не так уж редко приводило к желанию подчинить человеческую жизнь
абстрактным нормам и правилам.
Бессистемность, с которой в наших городах, по сравнению с го-
родами Испанской Америки, прокладывались улицы и строились до-
ма, без сомнения, объясняется все теми же причинами. Даже в самой
Байе, главном городе колонии, путешественник в начале XVIII века
не мог не заметить, что взаимное расположение домов подчинено од-
ному только капризу жителей. Все было так беспорядочно, что лишь
случайно главная площадь, на которой возвышался дворец вице-ко-
ролей, оказалась на своем месте.104 Уже в течение первых ста лет ко-
лонизации в Сан-Висенте и Сантуше имело место настолько бессис-
темное строительство, что первый генерал-губернатор Бразилии
жаловался на то, что ему не удается обнести стеной оба города, по-
скольку это дело требовало колоссальных усилий и причинило бы
много неудобств самим жителям.105
На самом деле, прямоугольная планировка продолжала существо-
вать даже тогда, когда ее реализация наталкивалась на различные
природные препятствия — В Рио-де-Жанейро она была заложена уже
в самом плане города. Вместе с тем, ошибочно было бы приписывать
ее существование стремлению следовать устоявшимся и предопреде-
ленным заранее формам, на которых лежит отпечаток созидательной
воли зодчего. Напротив, прямоугольная планировка вытекает, глав-
ным образом, из рациональных и эстетических принципов симмет-
рии, которые были установлены эпохой Возрождения, вдохновлен-
ной идеалами Античности. Как бы то ни было, геометрическая
правильность никогда не играла у нас столь существенной роли, ка-
кая ей была уготована на землях, принадлежащих испанской короне.
Не случайно, с дальнейшим ростом городов, эта изначальная плани-
ровка была отвергнута и уступила место требованиям топографичес-
кого характера.
Обстоятельства, а не какая-то абстрактная идея, направляли пор-
тугальцев в этом деле, как и во многих других, на их колонизаторском
поприще. Они предпочитали руководствоваться сиюминутными об-
88
стоятельствами, которые часто были противоречивы, нежели сле-
довать от начала до конца заранее составленному плану. Лишь не-
многие образованные португальцами бразильские поселения не
«переезжали» с места на место по несколько раз, и присутствие како-
го-нибудь старого классического колониального городка под боком у
крупного современного города — явное свидетельство того, что пор-
тугальцы действовали на ощупь и не считались со средствами.
Вот почему такой тонкий наблюдатель как Вильена (Vilhena) имел
все основания сокрушаться еще в начале прошлого века, что для за-
кладки города Сальвадор португальцы выбрали крутой холм «с изре-
занными откосами, в то время как рядом, совсем неподалеку, лежа-
ло местечко, может быть, лучше всех других подходящее для будущего
города, — удобное, красивое и лишенное всех тех бесчисленных не-
достатков, чем то, где он на самом деле стоит».106
Города, построенные португальцами в Америке, отнюдь не были
воплощением умозрительных проектов, они удачно вписывались в
облик самой природы, а их силуэт органично сочетался с линией пей-
зажа. В них не ощущается никакого насилия, методичности или про-
зорливости, одна только непринужденная небрежность, которая вы-
ражается понятием «спустя рукава» (desleixo). Это словечко Обрей
Белл (Aubrey Bell) считал таким же типично португальским, как и сло-
во «тоска» (saudade). В понятии «спустя рукава» он видел не столько
отсутствие жажды деятельности, сколько искреннюю убежденность в
том, что делать что-либо просто «не стоит».107
К этому следует добавить, что подобная убежденность вытекает
отнюдь не из желания выказать равнодушное или презрительное от-
ношение к земной жизни, оно, скорее, базируется на незыблемом
практицизме, который начисто отвергает всякие попытки изменить
мир при помощи безумных идей, формальных кодексов и правил
поведения (за исключением тех случаев, где такие правила стали сте-
реотипными и общепринятыми и исключают, тем самым дополни-
тельные усилия, направленные на изобретение чего-то нового). При-
нимать жизнь такой, как она есть, без церемоний, без иллюзий и
нетерпения, принимать ее без гнева, но часто и без радости — вот,
что стоит за этим.
К этому глубокому и голому практицизму следует добавить со-
блазн, который до сих пор владеет некоторыми историками, излагать
славные деяния португальцев в эпоху Великих географических откры-
тий в несколько романтическом ключе. По сравнению с отчаянным
89
шагом Колумба, то, что совершил великий Васко да Гама, на самом
деле было проявлением здравого смысла, помноженного на внима-
ние к мелочам и разумное, осторожное поведение. Его маршрут про-
легал почти полностью по уже изведанным морям — своего рода ка-
ботажное плавание в большом масштабе, как заметил Софус Руге
(Sophus Ruge); куда плыть — также было известно, а когда возникла
необходимость пересечь Индийский океан, он мог положиться на
опытных капитанов, таких как Ибн-Маджид (IbnMadjid).
Плавание португальцев по всему миру было предприятием весьма
осторожным, с изрядной долей благоразумия и понимания того, что
«опыт дарует покой». И, судя по всему, так повелось, начиная с их
первого шага, несмотря на весь этот поэтический вздор, с каким пре-
подносилось, например, взятие Сеуты.108 Бесспорная смелость, но от-
нюдь не безрассудство, были общей чертой всех великих португаль-
ских мореплавателей, за исключением одного человека — Магеллана.
Португальцы, без сомнения, довольно рано и в полной мере осо-
знали как героическое величие своих смелых предприятий, так и об-
щечеловеческую значимость и перспективу, которую открывала вели-
кая идея, ведшая их за собой. Сознание того, что они превзошли
легендарные подвиги греков и римлян, красной нитью проходит че-
рез всю португальскую литературу XVI в. Причем характерно, что на-
кал этой литературной экзальтации становится сильнее по мере того,
как все более и более ощущается закат и упадок португальского гос-
подства. Это было, своего рода, возвеличивание прошлого, где, на-
пример, тексты историка Жоана де Барруша (Joao de Barros) имели
почти воспитательную направленность. Тот «пыл, великий и громо-
гласный», о которым говорил Луис де Камоэнс, до конца можно по-
нять лишь в том случае, если, помимо «Лузиад», прочитать «Умелого
солдата» (Soldado Pratico) Диогу де Коуту (Diogo de Couto), который ри-
сует картину, если и не во всем подлинную, то, по крайней мере, не-
похожую на все эти восторженные поэтические описания.
Ни одно из великих морских путешествий, предпринятых порту-
гальцами, не имело широкой поддержки в их собственной стране. Из-
вестно, что король дал согласие на поиск морского пути в Индию во-
преки мнению своих советников. Им казалось неразумным рисковать
явным ради чего-то сомнительного и небесспорного. Этим явным, по
словам Дамиана де Гойша (Damiao de Gois), было мирное освоение
Гвинеи и славное завоевание некоторых африканских земель, что
90
приносило выгоду торговцам, доход в казну государства и обеспечи-
вало службой дворянство.
Позже, когда аромат индийской корицы оказался настолько при-
тягательным, что многие португальцы начали покидать свою страну,
появились и другие причины, поставившие крест на освоении Восто-
ка. Все дело в том, что внезапное богатство или надежда его получить
обычно ослепляют человека и он забывает о необходимости монотон-
ного и рутинного труда, приносящего выгоду, а живет лишь надеж-
дой на случай и везение.
То, что на характер португальцев заморские победы оказали па-
губное влияние, стало, как известно, одной из постоянных тем у по-
этов и хронистов XVI века. И, вероятно, не случайно, что этот про-
цесс более или менее совпал по времени с периодом возвышения
торговой буржуазии, которая возникла еще во времена Ависской ди-
настии и существенно укрепила свои позиции, когда королю Жоану
II удалось сбить спесь с представителей родового дворянства.
Относительная проницаемость границ социальных классов приве-
ла к тому, что возникновение португальской буржуазии не натолкну-
лось на серьезные препятствия, как это обычно происходило там, где
феодальная традиция пустила глубокие корни, в результате чего со-
циальная стратификация оказалась более жесткой. Поскольку внуки
ремесленников не исключали для себя возможности получить приви-
легии потомственного дворянства и пополнить их ряды, то многие
надеялись стать на одну ступень со знатью.
В результате общественные и духовные ценности, традиционно
приписываемые благородному сословию, перестали быть чуждыми и
для поднимавшей голову буржуазии. Однако она еще не могла свес-
ти в единый кодекс собственные этические нормы, которые резко от-
личались от тех, что долгое время существовали в среде дворянства,
и совершить обычный для всех буржуазных революций переход к
принятию новых ценностей.
По мере того, как представители низших слоев общества подни-
мались по социальной лестнице, они утрачивали свойственное их
классу примитивное сознание и приобщались к мировоззрению ста-
рой знати. Ни одна из «добродетелей торговца», традиционно ассо-
циируемая с буржуазией, не приобрела положительного к себе отно-
шения в обществе. Характерно, что в португальском языке слова
«торговец» (traficante) и «деляга» (tratante) имеют презрительное значе-
ние, хотя раньше, а в испанском языке и до сих пор, эти слова обо-
91
значили просто купца, торговца, без всякого негативного оттенка. То,
что было добродетельно в глазах генуэзцев: упорство, бережливость,
аккуратность, пунктуальность и солидарная ответственность, — так
никогда и не пришлось по вкусу португальцам.109
«Новая знать» XVI столетия была полной противоположностью
генуэзцам, причем не столько потому, что ее положение было сомни-
тельным, сколько из-за отголосков социального прошлого, напоми-
навшего о касте городских торговцев, с которыми новая буржуазия
была связана узами происхождения, но отнюдь не духовными узами.
Отсюда ее постоянное стремление разорвать свои связи с прошлым и
в то же время укрепить свое положение, что казалось ей неотъемле-
мым свойством знати и чего она и добивалась с пылом истинного не-
офита.
Подобное гипертрофирование подлинных и мнимых идеалов бла-
городного сословия в данном случае было продиктовано необходимо-
стью компенсировать, как для самой себя, так и в глазах всех осталь-
ных, недостаточную сплоченность буржуазии как социального
класса. Придумывание и подражание как основополагающий прин-
цип стали уже традицией, особенно в XVI в., когда начали рушиться
барьеры и до того не особо прочные, разделявшие различные слои
португальского общества. Вместе с «умелым солдатом» мы можем
увидеть, как перед нами друг за другом проходят те самые капитаны,
с безразличием относящиеся к отжившим суровым обычаям и всем
своим обликом подчеркивая новое самосознание новой касты. Так,
постепенно со сцены уходили легендарные ветераны с бородой до ко-
лен, в коротких штанах, со ржавым копьем и арбалетом за плечами.
Те, кто приходил им на смену, хотели носить плащ, подбитый барха-
том, камзол и штаны из штофа, шелковые чулки, шляпу с золотыми
лентами, позолоченную шпагу и кинжал, высоко взбитый кок, ходить
с коротко подстриженной бородой или же совсем без нее. Вместе с
этим утрачивалось былое достоинство и доблесть португальцев, по-
скольку, как говорил один из них, «войну выигрывают не изобрете-
ния, а смелые сердца, и нет ничего более губительного для великих
империй, чем новые костюмы и новые законы».110
Диогу де Коуту хотел, чтобы португальцы были не так падки на
всевозможные нововведения, а хранили бы верность идеалам ста-
бильности, на которых зижделась, по его мнению, непреходящая сла-
ва других народов, таких как венецианцев или китайцев. Новая знать
виделась ему, и не без оснований, не более чем карикатурой на под-
92
линную знать, которая по сути своей консервативна. Дворяне XVI ве-
ка превыше всего ставили лоск и внешний вид, благодаря которым
они могли противопоставить себя плебсу.
Они выставляют все свои наряды напоказ, и единственной их за-
ботой является задача подчеркнуть, насколько велико их состояние.
И поскольку хотят они передвигаться только в паланкинах, то уже не
садятся в седло и тем самым теряют искусство верховой езды, столь
необходимое в военном деле.111 даже рыцарские игры и турниры —
одна из лучших традиций аристократии, которую заложили предки
ради того, чтобы «не терять умения владеть оружием», как писал ко-
роль Жоан I,112 начинают проходить все более помпезно и становят-
ся все менее опасны.
И если многие все еще не осмеливаются сменить военную служ-
бу на торговую деятельность, поскольку занятие это низкое, то они
с легкостью меняют ее на судейскую тогу, занимают посты в госу-
дарственном управлении или берутся за литературное ремесло, — од-
ним словом, им удается сохранить собственное достоинство, не ри-
скуя в то же время и своим выгодным положением. В результате на
чужбине, как например, в Индии, где полно врагов и где всегда не-
обходимо держать шпагу наголо, они носят «розги, вместо копий,
прикрываются законами, вместо доспехов, окружают себя секрета-
рями, вместо солдат». В ходу, даже среди малограмотных людей, ста-
ли выражения, раньше не употреблявшиеся, такие как прошение, про-
тиворечие, возражение, спор, отсрочка, подозрение и другие в таком
же духе.113
Эту картину упадка вполне можно завершить, придав ей необхо-
димую яркость, не только естественным раздражением, высказывае-
мым Антониу Феррейрой, но, главным образом, «высокой и звонкой
нотой» «Лузиад». В густых эпических красках Камоэнса, описавшего
достойные деяния португальцев, не столько чувствуется ожидание ве-
ликого и мощного подъема, сколько печальное воспоминание о бы-
лой славе. Можно сказать, что Камоэнс, скорее, несколько изменил
черты нравственного облика героев морских открытий, нежели дал их
точное описание для будущих потомков.
Португальская традиция была далека от пустого стремления к сла-
ве и от высокопарного воспевания героических добродетелей. В боль-
шей степени она строилась на разумном подходе к этим самым доб-
родетелям. Если где Камоэнсу и удалось найти правильный тон для
выражения этой мысли, так это в последних октавах своей поэмы, где
93
Дон Себастьян советует благосклонно выслушивать и почитать самых
опытных, которые знают «как, когда и где происходит то, что проис-
ходит», и развивать военную науку, которая постигается упорным
трудом, когда «видишь, понимаешь и воюешь», а не в фантазиях, ког-
да «мечтаешь, воображаешь или выучиваешь».
Пустые фантазии без всякой практической пользы, искусствен-
ные нововведения или наука, иссушающая человека, не годились для
такого образа мыслей и чувств. Надежную точку опоры должна давать
сама природа, словно дар Божий, или же использование закаленного
в опыте здравого смысла, благодаря которому человек в трудах своих
будет скорее следовать законам природы, нежели законам искусст-
венным. По этому поводу Са де Миранда (Sa de Miranda) писал, что
Насильем мы немногого достигнем,
Искусственною нашею наукой.
Все зло лежит всегда на крае круга,
Добру принадлежит же середина
Веком раньше король Дуарте превыше «требований духа» ставил
«требования разума», на которых «зиждется истинное благоразумие»,
и говорил, что предпочитает людей, которые следуют «здравому
смыслу» и обладают «пониманием, следуя по пути воздержанности,
который в нашем языке мы называем благоразумием», тем людям, ко-
торые бредят рыцарскими подвигами, «берясь за всевозможные опас-
ные предприятия, которые им встречаются, не задумываясь о том, на-
сколько это приемлемо для их положения и статуса», и всё, что им
нравится, делают они «без всякой меры; невоздержанны они ни в еде,
ни в сне, ни в отдыхе, в котором тело наше по природе своей нужда-
ется».114
Именно этим правилам спокойной размеренности, без излишних
крайностей и весьма далеким уже от аристократических и феодаль-
ных идеалов сохранял приверженность сын Магистра Ависского, ког-
да обращался к читателю своего трактата с советом не предпринимать
шагов без серьезных оснований и не делать ничего без знаков, наме-
ков или очевидных проявлений истины.115 Здесь мы сталкиваемся с
блестящим образцом того практицизма, который отрицает абст-
ракции и мистические безумства и даже в религии стремится к на-
божности более персонифицированной, к осязаемым проявлениям
божественности. И если верно то, что в средневековой португальской
литературе лейтмотивом проходит тема диссонанса между отдельным
94
человеком и остальным миром, более того, это любимая тема, то по-
чему нельзя предположить, что в этом противопоставлении уже зало-
жен положительный образ — любовь к миру и радостям жизни? Во-
все не стремясь выразить глубокое презрение к человеческому
сообществу и не противопоставляя себя ему, тема эта почти всегда
свидетельствует о нежелании совершенно абстрагироваться от сует-
ных мирских забот. Самому Амадису, образцу добродетели и зерцалу
рыцарства, не удается стать настоящим отшельником на пустынном
голом утесе, поскольку во всех его мыслях и делах его неотступно пре-
следует воспоминание об Ориане.
Средневековая португальская лирика, выразившая эту мысль в
голом виде, полна сердечных излияний и туманных намеков, не-
сбывшихся надежд, проклятий и разочарований, но никогда мы не
найдем в ней безличных или надличных идей, которыми позже так
восхищались поэты эпохи Возрождения и Классицизма; в этой ли-
рике мы обнаружим лишь бесхитростное соцветие глубоко личных
переживаний. Любые теоретические выкладки будут здесь неумест-
ны, поскольку личный опыт единичен и ценность его универсальна.
Многое зло можно было бы простить, скажет один из персонажей
«Дианы» Жорже де Монтемора (Jorge de Montemor), и многие несча-
стья бы не случились, «если бы мы перестали верить умело подоб-
ранным словам и разумно приведенным доводам, идущим от чисто-
го сердца, поскольку нигде оно не проявляется себя столь явно, как
в умении правильным порядком говорить другим зло, а коли это так
на самом деле, то ничему другому уже нет места». Эта мысль, слов-
но эхо, повторяется в «Барышне и Служанке»: «о несчастьях нельзя
рассказывать по порядку, поскольку случаются они вовсе без всяко-
го порядка...»116
Хотя португальская поэзия позитивно трактовала подобные состо-
яния человеческой души и считала, что они не могут быть перенесе-
ны на кого-либо другого, в то же время она никогда не доводила че-
ловека, даже после эпохи романтизма, до полного распада личности,
и в этом смысле она осталась верна своим латинским и иберийским
корням. Она никогда не растворялась в метафизическом бреду и
трансе — в том выходе из положения, который нашли для себя нон-
конформисты. Она воспевает разочарование, но вовсе не стремится
вызвать бурю, призвать в дьявола или все вокруг превратить в золо-
то. Порядок, который признает португальская поэзия, отличается от
того порядка, который придумывают для себя люди в процессе орга-
95
низованного труда. Скорее, это тот порядок, которому следуют с не-
которой ленцой и который допускает определенную свободу дейст-
вий, это философия сеятеля, но не философия каменщика. Это тот
порядок, которому следуют вещи, сотворенные Богом и Природой,
поскольку, как замечал Антониу Виейра (Antonio Vieira), если звезды
располагаются в определенном порядке, то «этот порядок должен оп-
ределять, но не должен заставлять. Господь создал небо, а не шах-
матную доску со звездами...»117
Подобное видение мира, наиболее отчетливо проявившееся в ли-
тературе, особенно в поэзии, оставило свой отпечаток и на других
сферах деятельности португальцев, прежде всего, в том, что нас ин-
тересует в первую очередь, — в колонизационной сфере. Однако сле-
дует иметь в виду, что никакое внешнее влияние не могло заставить
их всерьез попытаться изменить ход событий или нарушить естест-
венный порядок вещей. Здесь проходит демаркационная линия, ко-
торая отделяет португальцев от других пиренейских народов. Страсть
Кастилии к централизации, к упорядочиванию и единообразию, ко-
торая наиболее отчетливо проявилась в любви к скрупулезному регу-
лированию всего и вся — одно только вычерчивание планов будущих
городов уже говорит о многом, — эта страсть родилась у народа вну-
тренне разобщенного, жившего под постоянной угрозой националь-
ной дезинтеграции. Этот народ был вынужден бороться с арагонца-
ми, каталонцами и басками, да и проблема морисков была решена
отнюдь не в 1492 году, а существовала вплоть до 1611 года.
Тень имперских амбиций Испании нависла над фламандцами и
немцами, бургундцами и миланцами, неаполитанцами и сицилийца-
ми, мусульманами-берберами, над индейцами Америки и коренным
населением стран Востока. Нет ничего удивительного в том, что ус-
тремленный поверх границ и океанов взор испанской монархии
стремился, по меньшей мере в теории, если не на практике, упоря-
дочить все, что только можно, причем путем, скажем так, механиче-
ского принуждения. Подобное желание все привести к единому зна-
менателю, явившееся результатом искусственного и непрочного
соединения, вернее, желание соединить несоединимое, нашло во-
площение в словах Оливареса (Olivares), убеждавшего Филиппа IV,
короля Португалии, Арагона и Валенсии, графа Барселонского, «вве-
сти во всех королевствах, из которых состоит Испания, нормы и за-
коны Кастилии, и тогда монарх ее сможет стать самым могуществен-
ным сувереном в мире».118 Нездоровая любовь к единообразию и
96
симметрии возникла как закономерное следствие отсутствия под-
линной сплоченности.
Португалия в этом смысле была относительно благополучным го-
сударством. Ее политическое объединение произошло еще в XIII ве-
ке, раньше, чем в остальных современных европейских странах, и в
результате колонизации южных районов после изгнания арабов на-
род получил возможность обрести столь необходимое этническое
единство. Это, в свою очередь, стало толчком к объединению всех сил
ради достижения иной цели, которая лежала за пределами существу-
ющей реальности, что породило преждевременное чувство самодо-
вольства. В результате те сферы деятельности, которые были доста-
точно развиты и глубоко формализованы, отошли на второй план,
уступив место ситуациям единичным и конкретным, когда, как гово-
рится, «за деревьями леса стало не видно», — и вся это на фоне
жизненного практицизма и следования законам природы, привер-
женность которым португальцы с блеском демонстрировали на про-
тяжении всей своей истории.
С другой стороны, природный консерватизм португальцев, жела-
ние все оставить как есть, та самая ленивая небрежность, могли су-
щественно повлиять на их стремление выстроить будущее и втиснуть
ход истории в жесткие рамки законов, продиктованных причинами
высшего порядка. И все это на фоне укоренившегося в их сердцах
сильного желания обрести богатство, желания, продиктованного чуть
ли не высшей силой. Против нападок Паулу Жовиу (Paulo Jovio), ко-
торый обвинял португальцев в корыстолюбии и недостаточной щепе-
тильности при торговле специями, выступал гуманист Дамиан де
Гойш, говоривший, что доходы от продажи этого товара, шли на по-
крытие расходов, связанных с непредвиденными войнами, возник-
шими в результате попытки распространить католическую веру. А ес-
ли и имели место злоупотребления, то все они лежали на совести
купцов, коробейников и розничных торговцев, для которых не суще-
ствует других законов, кроме тех, что благоприятствуют получению
выгоды.
Однако подобная благочестивая уступка не отменяла того факта,
что, если не в самой Португалии, то, по крайней мере, в ее заморских
владениях, независимые позиции католицизма стали ослабевать. Тес-
но связанная с гражданскими властями, католическая церковь, осо-
бенно в Бразилии, была вынуждена приноравливаться к изменчивым
обстоятельствам и превратностям судьбы. В результате передачи пол-
97
номочий высших иерархов ордена иезуитов португальским королям с
правом патроната на новых землях, особенно после появления в
1551 г. буллы Praeclara carissimi его Святейшества папы Юлия III, ут-
вердившего этот акт, португальские монархи стали беспрепятственно
вмешиваться в церковные дела в Бразилии. Они сами предлагали
кандидатов в епископы и назначали их, при условии согласования с
понтификом, взимали десятину на нужды церкви и основывали за
собственный счет всевозможные церковные фонды, которыми распо-
ряжались в зависимости от своих сиюминутных интересов. Церковь,
таким образом, превратилась в один из механизмов государственной
власти, стала чем-то вроде департамента при светской администра-
ции или, как говорил отец Жулиу Мария (Julio Maria), «средством уп-
равления».
Знаменитое «свободолюбие» бразильских священнослужителей
былых времен в определенной степени объясняется тем фактом, что
представители нашего клира зачастую не поддерживали идею обще-
ственного порядка и не проявляли особого уважения даже к закон-
ной власти. Как корпоративная структура церковь могла быть помощ-
ником и даже верным союзником гражданских властей там, где
требовалось обуздать те или иные народные страсти, но как личность
священник был неизменным оппозиционером. Не только в колони-
альную эпоху, но и в период империи, сохранившей традиции патро-
ната, постоянное вмешательство властей в дела церкви приводило к
тому, что среди святых отцов зрело чувство внутреннего протеста по
отношению к светской власти.
Этот протест нашел отражение в коллективном пастырском по-
слании, которое бразильские епископы обнародовали в марте 1890 г.,
в адрес нового республиканского режима, установившегося четырь-
мя месяцами ранее. Бразильское священство аплодировало республи-
ке чуть ли не в открытую, несмотря на то, что фактически была про-
возглашена идея отделения церкви от государства. В этом послании
высмеивались государственные министры, указывавшие епископам,
как им следовало выполнять положения Тридентского собора при на-
значении на должность приходских священников; запрещавшие епи-
скопам покидать пределы своей епархии без разрешения правитель-
ства под угрозой объявления должности епископа вакантной и
участия светских властей в процедуре назначения приемника; требо-
вавшие одобрения светских властей тех теологических книг, по кото-
рым обучались слушатели духовных семинарий; запрещавшие дейст-
98
вующим монашеским орденам принимать послушников; лишавшие
викариев права применять то или иное наказание и устанавливаю-
щие, кому именно принадлежит право назначать церковных старост.
Обобщая ситуацию, сложившуюся в связи с патронатом, когда вре-
менная и преходящая власть назначала себя высшей и окончательной
инстанцией, пастыри в своем послании приходят к заключению, что
«это была такая форма опеки, которая нас душила».
К сказанному можно добавить, что подчинение как священнослу-
жителей, так и светских чиновников власти капризной и зачастую де-
спотичной, приводило к такой ситуации, когда не только церковь
оказывалась в невыгодном для себя положении, но до определенной
степени становилось сомнительным влияние самих христианских до-
бродетелей на формирование бразильского общества. Неблагочестие
священников — халатность, корыстолюбие и распущенность — ни-
когда не было исключением в нашем колониальном мире. Те же из
них, кто пытался противостоять общему упадку, с трудом находили
средства для своей борьбы. Многие, как и наш первый епископ, при-
держивались того мнения, что в такой молодой стране «многие дур-
ные поступки следует скрывать, нежели карать».119
Примечания к главе 1У
1. ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ В ИСПАНСКОЙ АМЕРИКЕ
И В БРАЗИЛИИ
Исчезновение некоторых университетских архивов, в частности в Ли-
ме и в Чукисаке, — одна из причин отсутствия точных данных о ко-
личестве студентов, окончивших эти университеты. В то же время,
есть приблизительные цифры, полученные одним историком, кото-
рые не кажутся нам слишком завышенными; он оценивает их коли-
чество приблизительно в 150.000 человек для всех стран Испанской
Америки. Из одного только университета в Мехико, и это надежные
сведения, за период с 1775 г. и до обретения страной независимости
вышло 7850 бакалавров и 473 доктора и лиценциата.120 Небезынтерес-
но сопоставить эти цифры с количеством уроженцев Бразилии, за-
кончивших университет в Коимбре за тот же период (1775-1821 гг.);
число их меньше, а именно: 720 человек.121
Не менее разителен контраст между Испанской и Португальской
Америкой и в том, что касается внедрения такого важного инструмен-
99
та цивилизации как печатное дело. Известно, что уже в 1535 г. в Ме-
хико существовало книгопечатание, а четырьмя годами позже там по-
явилась мастерская лангобардца Джованни Паоли, или, на испанский
манер, — Хуана Паблоса, работавшего ранее у немецкого книгопе-
чатника Иоганна Гронбергера в Севилье. В том же XVI веке типо-
графское дело было привезено и в Лиму, а в 1584 г. было издано офи-
циальное разрешение открыть книгопечатную мастерскую в столице
нынешнего Перу.
Во всех крупных городах Испанской Америки к 1747 году уже су-
ществовали типографские мастерские; в этом же году в Рио-де-Жа-
нейро открывается мастерская Антониу Изидору да Фонсека,122 но
вскоре снова закрывается по королевскому указу. Письмом короля от
5 июля того же года приказано изъять и вернуть в Португалию за счет
владельцев и невзирая на убытки «типографский шрифт»; указывает-
ся также, что не следует на территории Бразилии «печатать бумаги в
настоящее время, а также нет надобности работать печатникам в сво-
их мастерских, где расходы выше, чем в Королевстве [Португалии —
прим, перев.], напечатанные книги и документы будут прихо-
дить за такое же время, что и разрешения, выданные Инквизицией и
моим Советом по управлению заморскими территориями (Conselho
Ultramarino), без которых нельзя ни печатать, ни распространять на-
печатанное».
До начала XIX в., когда по-настоящему началось книгопечатание
в Бразилии, что связано с прибытием португальского двора, в Мехи-
ко уже было напечатано 8.979 различных наименований книжной
продукции, как смог установить Хосе Торибио Медина (Jose Toribio
Medina), причем в XVI веке — 251; XVII веке — 1.839; XVIII веке —
6.890.
В начале XIX в., до 1821 года, в Мехико было опубликовано еще
2.673 наименования, что увеличивает общее количество до 11.652 из-
даний, выпущенных городскими типографиями за весь колониаль-
ный период.
Не стоит удивляться, что уже в конце XVIII века здесь начина-
ется издание американской периодической печати, когда с 1671 г.
выходит первая Gaceta, печатаемая в мастерской Бернардо Кальде-
рона.
Список печатной продукции, издаваемой в Лиме, хоть и менее
значителен, чем в Мехико, но все же достоин упоминания. Медина
(Medina) указывал, что он лично видел (либо использовал данные до-
100
стоверных источников) 3.948 наименований, вышедших из типогра-
фии перуанской столицы за период с 1584 по 1824 гг.
По вопросу колониальной печати в Испанской Америке заслу-
живает внимания среди новейших работ блестящее и всеобъемлю-
щее исследование Хосе Торреса Ровельо «Истоки книгопечатания в
Испании и его развитие в Испанской Америке» (Jose Torres Rovello.
Origenes de la Imprenta en Espana у su desarrollo en America Espanola.
Buenos Aires, 1940). Перу того же автора принадлежит труд, посвя-
щенный, главным образом, законодательным основам книгопечата-
ния и распространения печатной продукции в Испанской Америке:
«Книга, печать и журналистика в Америке в эпоху испанского вла-
дычества» (El Libro, La Imprenta у El Periodismo en America durante la
Domination Espanola. Buenos Aires, 1940). Интересны также исследо-
вания, опубликованные в 7-м номере журнала Mexican Art and Life,
июль 1939 г., посвященном четырехсотлетию возникновения печа-
ти в Мексике, особенно статья Фредерико Гомеса де Ороско, оза-
главленная «Мексиканские книги в XVII столетии» (Frederico Gomez
de Orozco. Mexican Books in the Seventeenth Century). Также небезын-
тересна работа Эрнста Виттиха «Первая типография в Америке»,
опубликованная в «Иберо-Американском архиве» в Берлине, в 1938
г. (Ernst Wittich. Die Erste Driickerei in Amerika. Ibero-Amerikanisches
Archiv, Berlin, 1938, 68-87).
Те препоны, которые ставила португальская администрация на пу-
ти развития интеллектуальной жизни Бразилии, объяснялись четким
намерением не допустить проникновения новых идей, которые мог-
ли бы поставить под угрозу незыблемость основ ее правления. При-
мечательно, что относительная свобода въезда, предоставляемая ино-
странцам, чей труд благоприятно сказывался на экономическом
развитии колонии, уживалась с гораздо менее терпимым отношени-
ем к тем, чье присутствие могло породить среди жителей Бразилии
мысли о неподчинении или мятеже. Хорошо известен приказ прин-
ца-регента, отданный уже в начале XIX века губернаторам капитаний
на севере, вплоть до Сеара, воспрепятствовать въезду на территории,
принадлежащие португальской короне «некоему барону де Гумбольд-
ту, уроженцу Берлина» ввиду подозрительности его поездки и «в выс-
шей степени вредной, с точки зрения политических интересов» госу-
дарства.123
Есть сведения, что граф да Барка (Conde da Barca), знавший об
этом приказе, попытался заступиться перед принцем-регентом за
101
Александра Гумбольдта. По крайней мере, это следует из письма,
отправленного Эшвеге Гумбольдту в 1848 г., где спустя почти пол-
века рассказывается о произошедших тогда событиях. На полях ко-
пии приказа, который прислал автор «Бразильского Плутона» {Pluto
brasiliensis), Гумбольдт собственноручно написал в 1854 г. следую-
щее: «Я хочу, чтобы этот документ был опубликован после моей
смерти».
В связи с этой историей любопытен отрывок из дневника Варнха-
гена де Энзе за 11 августа 1855 г.: «Недавно Гумбольдт был награж-
ден бразильским орденом за свое решение, которые он вынес в каче-
стве арбитра в споре между Бразилией и Венесуэлой».124 Благодаря
его точке зрения империя отхватила изрядный кусок земли.
— Было время, когда в Рио-де-Жанейро меня хотели арестовать и
отправить обратно в Европу как опасного шпиона. Приказ об этом
решении показывают теперь там как достопримечательность. Сейчас
же они меня сделали своим судьей. Само собой, я мог принять реше-
ние только в пользу Бразилии, поскольку мне было нужно получить
орден, а этой вещи не существует в Венесуэльской республике!
Это было сказано шутливым и ироничным тоном. Я перебил его:
— Как всё меняется!
— Нет, в самом деле, — возразил Гумбольдт. — Сначала приказ об
аресте, затем награда.125
2. ЯЗЫКОВОЕ КОЙНЕ В САН-ПАУЛУ
Тема, которая в последнее время стала предметом многочисленных
споров, рассматривалась автором в периодическом издании Estado de
Sao Paulo за 11 и 18 мая, а также за 13 июня 1945 года в статьях, текст
которых воспроизводится здесь почти полностью.
Принято считать, особенно после исследований Теодору Сампайю
(Teodoro Sampaio), что исключительным богатством наших топони-
мов, заимствованных из языка тупи, мы обязаны в большей степени
бандейеранте,* нежели собственно индейцам. Однако эта точка зре-
ния не вполне устоялась, несмотря на то, что, бесспорно, первобыт-
ный народ, пусть даже и малочисленный, неизбежно будет стремить-
* bandeirante (порт.) — завоеватели-колонизаторы внутренних районов
Бразилии в конце XVI —начале XVII вв. {прим, перев.)
102
ся следовать модели, предложенной народом, завоевавшим его и бо-
лее развитым.
Вместе с тем, высказывались возражения, против тезисов, выдви-
нутых Теодору Сампайю, в частности, о том, что население Сан-Па-
улу в эпоху бандейранте пользовалось языком тупи при общении как
внутри семьи, так и вне ее точно также, как в наши дни использует-
ся португальский язык.
Подобное утверждение основывается на надежных сведениях, не
оставляющих места для сомнений, таких как, например, точка зре-
ния, высказанная отцом Антониу Виейра в знаменитой сентенции по
поводу сомнений, возникших среди жителей Сан-Паулу в связи с ос-
трой проблемой подчинения языческой части населения. «Безуслов-
но то, — писал знаменитый иезуит, — что семьи португальцев и ин-
дейцев в Сан-Паулу сегодня очень тесно связаны друг с другом; у
женщин и их детей не только общий дом, но и общий мир, и язык,
на котором говорят в таких семьях, это язык индейцев, а португаль-
ский дети начинают учить уже в школе...»126
Нельзя сказать, что подобное утверждение, зная, кем оно было
сделано, является жалостливым и благочестивым вымыслом ради то-
го, чтобы поддержать противников передачи представителей язычес-
кой части населения в распоряжение сторонников деревенского ук-
лада жизни, где индейцы, попав в соответствующую духовную среду,
были бы обращены в христианство и стали бы жить по законам церк-
ви. Скорее всего, такое решение далось Антониу Виейра не без труда
и не без колебаний, поскольку «как можно разрушить столь естест-
венный союз», не причинив жестокости по отношению к тем, «кто с
детства рос и жил вместе?».
Пытаясь обезопасить себя от возможных нападок, священник вы-
сказывает мысль, что если индейцы или индианки действительно так
горячо любят своих хозяев, что хотят остаться с ними по доброй во-
ле, то пусть останутся без какой-либо другой побудительной причи-
ны, кроме самой любви, поскольку это — сладчайший из всех видов
плена и самая естественная форма свободы.
Вместе с тем, вполне возможно, что Виейра, знавший лишь пона-
слышке о том, что творилось в Сан-Паулу, просто-напросто повто-
рял кое-какие выдумки относительно жителей этой южной капита-
нии, которые сочиняло само священство. Его высказывания имело
бы смысл сопоставить с другими свидетельствами того же периода,
чтобы выяснить, насколько точно они отражают истину.
103
Упорство, с которым жители провинции Сан-Паулу стремились к
тому, чтобы викариями становились, по возможности, уроженцы
именно этой области объясняется теми же патриотическими настро-
ениями, которые позже проявятся в борьбе, начатой так называемы-
ми эмбоаба.* Стремление паулистов объяснялось еще одной весьма
убедительной и неоднократно высказывавшейся причиной: пришлые
священники, совершенно не знавшие языка этих мест, с трудом мог-
ли общаться с местными жителями.
Администрация Сан-Паулу направила в 1725 г. объяснительную
записку королю Португалии в связи со сложившимся положением
вещей. В 1698 г.,127 ходатайствуя перед Его Величеством дать разре-
шение назначать на должность приходских священников в южных
районах страны представителей духовенства, говорящих на лингва-
жерал, губернатор Артур де Са-и-Менезес (Artur de Sa е Meneses) пи-
сал следующее: «...большинство этих людей не говорит на другом язы-
ке, в особенности женщины и прислуга, и от этого происходит
непоправимый вред, поскольку, получается, что новый викарий, ко-
торый прибыл исполнять свои обязанности в церкви Сан-Паулу,
нуждается в человеке, который бы ему переводил».128
Тот факт, что на лингва-жерал говорили в основном женщины, —
важное уточнение в приведенной выше цитате, оно подтверждает
слова Виейра. Более привязанная к семейному очагу, чем мужчина,
женщина в эту эпоху, как, впрочем, и всегда, была стабилизирующим
и консервативным фактором, ревностно защищая традиции своего
дома. Именно эти традиции, проявившиеся в данном случае наибо-
лее отчетливо, были привнесены в жизненный уклад первых конки-
стадоров и колонистов именно индейскими женщинами в результате
заключения смешанных браков.
Тому, что подобная ситуация сохранялась в Сан-Паулу на протя-
жении всего XVII века, в немалой степени способствовало особое по-
ложение, которое занимала женщина. История, случившаяся с неко-
ей Инес Монтейро, знаменитой матерью семейства Педру Такеша,
которая почти без посторонней помощи, сражаясь против грозных
врагов, сумела спасти жизнь своему сыну и своим домочадцам, слу-
жит достаточно наглядным примером. Периодически увлекая в глу-
бинные районы страны значительную часть мужского населения про-
* emboaba (порт.) — прозвище португальцев, уходивших во внутренние
районы Бразилии в поисках золота {прим, перев.).
104
винции, движение бандейранте стало одной из косвенных причин то-
го, что начала складываться система весьма похожая на матриархат,
когда дети росли под присмотром матери вплоть до возраста, после
которого начиналось религиозное воспитание, и даже позже. В четко
очерченном домашнем мирке, в окружении женщин и прислуги, в
равной степени не говоривших на языке чужеземцев, именно язык тех
мест сформировал ту естественную среду, где шло каждодневное об-
щение.
В докладе приблизительно от 1692 года губернатор Антониу Пайш
де Санде (Antonio Pais de Sande), говоря о женщинах Сан-Паулу, пи-
сал, что они «красивы и мужественны, и в обычае мужей оставлять на
их попечение управление домом и имением...». Несколькими строч-
ками ниже, он отмечает, что «дети выучивают раньше наречие языч-
ников, чем свой родной язык...»,129 то есть португальский.
Через сто лет после Антониу Виейра, Артура де Са-и-Менезеса и
Антониу Пайша де Санде Феликс де Асара (Felix de Azara) наблюдал
сходную ситуацию вроде той, что, по свидетельству современников,
была характерна для Сан-Паулу в последнее десятилетие XVII в., в
Куругуати, в Парагвае. Там женщины также говорили только на гуа-
рани и мужчины не общались с ними на другом языке, хотя между
собой говорили иногда по-испански. В то же время, подобный би-
лингвизм отсутствовал в других областях Парагвая, где все, и мужчи-
ны, и женщины, в равной степени общались друг с другом на гуара-
ни, и лишь наиболее образованные знали испанский.
Заметим мимоходом, что Асара обратил внимание на совпадение
между ситуацией, которую он наблюдал в Парагвае, и тем, что до не-
го было сказано в Сан-Паулу. «То же самое, — пишет он, — произо-
шло в огромной провинции Сан-Паулу, где португальцы, забыв свой
язык, говорят только на гуарани.»130
В то время, когда он писал свои путевые заметки, описанная язы-
ковая ситуация в Сан-Паулу уже отошла в прошлое, но память о ней
еще была жива в сознании испанцев, живущих в Парагвае и в райо-
не реки Ла-Плата, которые часто подвергались нападению и вторже-
нию со стороны бандейранте.
По поводу приведенных выше свидетельств можно сказать, что их
чересчур общий характер позволяет смягчить, хотя и не отрицать пол-
ностью, утверждение о том, что среди жителей провинции Сан-Пау-
лу в XVII в. была в ходу лингва-жерал в гораздо большей степени, чем
сам португальский язык. Вместе с тем, вполне вероятно, что эти сви-
105
детельства относились, главным образом, к низшим слоям общества
(естественно, составлявшим большую часть населения), среди кото-
рых изобилие смешанных браков и совместное проживание бок о бок
с индейцами не могло не кончиться тем, что в ходу повсеместно был
именно их язык.
Тот факт, что представители образованных и обеспеченных слоев
общества в провинции Сан-Паулу также хорошо говорили на линг-
ва-жерал, по сравнению с жителями других капитаний, легко объяс-
няется, если принять в расчет их образ жизни. Именно на это обсто-
ятельство указывает некий Жан де Лаэ (Jean de Laet) в своей истории
Нового Света, вышедшей в 1640 г., основываясь на сведениях навер-
няка заимствованных не из первых рук. Говоря о языке тупи, кото-
рый кажется ему нетрудным, богатым и весьма благозвучным, тог-
дашний руководитель Вест-Индийской компании восклицает: «Дети
португальцев, родившиеся и смолоду жившие в этих провинциях,
знают его [тупи-гуарани], как свой собственный, особенно в губерна-
торстве Сан-Висенте...».131
Другие источники позволяют еще больше прояснить ситуацию,
описанную в процитированных выше свидетельствах. Одним из та-
ких источников является опись, составленная Брашем Эштевешем
Леме (Bras Esteves Leme) и опубликованная в Архиве штата Сан-
Паулу. Составляя упомянутую опись, судья по делам сирот был вы-
нужден привести к присяге Алвару Нету, владевшего местным язы-
ком, с тем, чтобы понять суть заявления некоей Луизы Эштевеш,
дочери покойного, «поскольку она плохо говорила по-португаль-
ски».132
Здесь следует дать одно разъяснение: судья по делам сирот был
Франсишку Рендон де Кебеду (Francisco Rendon de Quebedo), прожив-
ший недолгое время Сан-Паулу, поскольку приехал он после 1630 го-
да, а опись, о которой идет речь, датирована 1636 годом. Это объяс-
няет тот факт, что, несмотря на то, что он постоянно жил в этой
провинции, судья все еще нуждался в переводчике с того языка, на
котором обычно говорило население.
И все же случай с Луизой Эштевеш нельзя считать характерным,
поскольку, хотя она и принадлежала по отцовской линии к местной
аристократии, по сути дела оставалась мамелуко* в первом поколе-
нии.
* mameluco (порт.) — метис от брака белого и индианки (прим, перев.)
106
Гораздо более интересным для прояснения ситуации в целом яв-
ляется феномен Домингуша Жорже Велью (Domigos Jorge Velho), за-
воевавшего область Палмареш (Palmares) и укротившего Пиауи
(Piaui). В роду грозного парнаибского князька португальцы, конечно
же, преобладали, но справедливости ради следует заметить, что не
обошлось без смешанных браков с представителями туземного насе-
ления. Так, если его генеалогия верна, он был по одной линии пра-
правнуком дочери Пикероби (Piquerobi), а по другой — неизвестной
индианки тапуйас из Педру-Афонсу.
Любопытно, что при необходимости встречи с епископом Пер-
намбуку в Палмареше в 1697 г., он был вынужден взять с собой пе-
реводчика, «поскольку даже говорить не умеет», замечает епископ. И
добавляет далее: «Он ничем не отличается от самого дикого из индей-
цев тапуйас, кроме того, что утверждает, что он христианин, и несмо-
тря на то, что он недавно женился, его сопровождают семь налож-
ниц-индианок, и из этого можно сделать вывод, как он ведет себя во
все остальном».133
Одно серьезное возражение препятствует тому, чтобы безогово-
рочно принять на веру подобное утверждение: известно несколько
документов, составленных и собственноручно подписанных До-
мингушем Жорже, в которых чувствуется определенный культурный
уровень, предположить который трудно, читая вышеприведенную
цитату. В том же издании, где приведены заявления епископа Пер-
намбуку, можно найти строчки, в которых знаменитый вождь пыта-
ется объяснить и даже оправдать поведение жителей глубинных рай-
онов страны, обращавших индейцев в рабство, отвечая на острую
критику, которая неоднократно звучала в его адрес из уст священни-
ков-иезуитов.
Во-первых, отмечает он, в отрядах паулистов не было людей, вне-
сенных в списки Его Величества, или обязанных служить за денеж-
ное или продовольственное жалование. Эти люди не порабощали ди-
ких язычников, поедателей человечьего мяса, а приобщали их к
нормам цивилизованного городского общества. Во-вторых, если этих
свирепых индейцев заставить заниматься сельским хозяйством и об-
рабатывать поля, пусть даже и принуждением, то не возникнет здесь
никакой вопиющей несправедливости, «поскольку делается это для
того, чтобы мы смогли прокормить их самих и их детей, точно также,
как кормимся мы и кормим наших». Дело это, весьма далекое от по-
рабощения, оборачивается для этих несчастных неоценимой услугой,
107
поскольку дает им возможность научиться обрабатывать невозделан-
ную землю, сеять и собирать урожай, одним словом, работать ради
поддержания своей жизни, чего они делать не умели, пока белые их
не приучили.
Таков единственный, по его мнению, разумный способ заставить
индейцев увидеть божественный свет и приобщиться к таинствам
святой католической церкви, что необходимо для спасения души, по-
скольку, замечает он, «напрасно трудится тот, кто хочет превратить
их в ангелов прежде, чем сделать их людьми».
Оставляя в стороне всю эту благочестивую деревенскую педагоги-
ку, при помощи которой он стремится оправдать подневольный труд
язычников на благо белых господ, нельзя обойти стороной саму идею,
содержащуюся в этом документе и направленную против системы,
применявшейся иезуитами. Именно ангелов, а не простых людей,
пытались создать последователи Игнатия Лойолы в своих поселени-
ях, как правило, не добиваясь особого успеха ни в том, ни в другом.
Это, безусловно, самое серьезное замечание, которое до сих пор зву-
чит по поводу жизненного уклада, существовавшего в старых иезуит-
ских миссиях.
Остается, однако, открытым вопрос, как «дикий индеец тапуйас»,
который даже говорить не умел (имеется в виду, по-португальски) мог
быть в самом деле автором столь остроумных наблюдений. Видимо,
следует предположить, что, даже если эти документы были написаны
им собственноручно, слова, а тем более идеи, принадлежат не ему.
Как бы то ни было, не стоит сбрасывать со счетов раз и навсегда
утверждения епископа Пурнамбуку, несмотря на резкое неприятие
им своего собеседника, которое сквозит в его письме от первой до по-
следней строчки. Относительно того, что Домингуш Жорже недоста-
точно хорошо владел португальским языком, можно сказать, что
письмо епископа, как и многие подобные документы, характеризует
жителей Сан-Паулу XVII в. к письму этому следует относиться с оп-
ределенной долей осторожности, но игнорировать его вовсе не стоит.
Помимо документальных свидетельств XVII в., есть еще одно об-
стоятельство, мимо которого пройти нельзя. Так, если обратить вни-
мание на прозвища, которые были широко распространены среди
жителей Сан-Паулу в то время, то невозможно не заметить, что поч-
ти все они имеют индейское происхождение. Например, некий Ма-
нуэл Диаш да Силва был известен как «Бишира», Домингуш Леме да
Силва имел прозвище «Ботука», Гашпар де Годой Морейра носил
108
прозвище «Таваймана», Франсишку Диаш де Сикейра — прозвище
«Апуса», Гашпар Ваш да Кунья — прозвище «Жагуарете», Франсиш-
ку Рамалью — прозвище «Тамардутака», Антониу Родригеш де
Гойш — прозвище «Трипои». По одной весьма правдоподобной вер-
сии, сам Бартоломеу Буэно (Bartolomeu Bueno) был обязан своим зем-
лякам, а не индейцам племени гойаш, которые, судя по всему, гово-
рили на лингва-жерал, прозвищем «Аньянгуэра», заимствованным из
языка тупи. Причиной такого прозвища, вероятно, послужило то, что
у него был выколот или поврежден один глаз. Эпизод с подожженной
в стакане водкой, который обычно с ним связывают, Педру Такеш
(Pedro Taques) приписывает другому обитателю сертана, а именно:
Франсишку Пирешу Рибейру.
В XVII в. прозвища исконно португальского происхождения бы-
ли редкостью. Одного из немногих, кого можно упомянуть в этой свя-
зи, был умерший в 1693 г. Жерониму Рибейру, носивший прозвище
«Деревянная нога». В то же время, немало пиренейских личных имен
или фамилий приобрели увеличительный суффикс, взятый из языка
тупи, как признак яркого контраста двух сосуществующих и таких
разных языков в результате постоянного смешения двух рас и двух
культур. В итоге, некая Месия Фернандеш, жена Сальвадора Пире-
ша, «превратилась» в Месиусу, а Педру Ваш де Барруш стал называть-
ся Педру Ваш Гуасу. В одном манускрипте, хранящемся в Националь-
ной библиотеке в Рио-де-Жанейро, можно прочесть о том, что
губернатор Антониу да Силва Калдейра Пиментела жители Сан-Па-
улу прозвали «Длинный фрак» (casacucu)*, поскольку он постоянно
носил эту одежду.134 Это говорит о том, что еще в XVIII в., по край-
ней мере, среди определенных слоев общества, было в ходу так назы-
ваемое местное наречие. Этот факт не единственный. Например не-
кий Сальвадор де Оливейра Леме, урожениц Иту, скончавшийся в
1802 г., носил прозвище «Сарутайа».
До сих пор, даже в наши дни, встречаются подобного рода про-
звища; это происходит спорадически, и разрозненные примеры не ук-
ладываются в общее правило. В принципе, тенденция такова, что, по
мере того как мы все дальше отходим от эпохи XVII в., все чаще встре-
чаются прозвища сугубо португальского происхождения, такие как
«Крестный путь», «Рыжий», «Проповедник», «Бразильский умник», и
вот такое прозвище не без намека на Цицерона — «Отец отечества».
* casaca (порт.) — фрак {прим, перев.)
109
Прозвища индейского происхождения, преобладавшие в XVII в., по-
степенно сходят на нет и практически полностью исчезают. Эта тен-
денция отнюдь не случайно совпадает по времени с притоком в ка-
питанию Сан-Паулу все большего числа людей, в чьих жилах текла
португальская кровь, что было связано с открытием богатых место-
рождений золота в Жерайш и одновременным закатом движения бан-
дейранте, занимавшихся «охотой на индейцев».
Так когда же люди, населявшие плоскогорье Сан-Паулу переста-
ли употреблять язык тупи в повседневном общении? Упоминавшие-
ся здесь тексты, свидетельствовавшие о преобладании именно этого
языка, относятся, в большинстве своем, к XVII в., в особенности, к
последнему его десятилетию. Отчет Антониу Пайш де Санде датиро-
ван приблизительно 1692 или 1693-м годом. Знаменитое решение от-
ца Антониу Виейра в связи с замешательством, охватившим жителей
капитании, помечено 1694 годом. К 1697 году относится свидетельст-
во епископа Пернамбуку о Домингуше Жорже Велью. В 1693 году
было написано письмо губернатора Артура де Са-и-Менезеса с реко-
мендацией назначать на должность приходских священников в Сан-
Паулу и вообще в южных провинциях людей, говорящих на языке ту-
земцев.
В начале XVIII века подобные свидетельства еще встречаются, хо-
тя и реже. Как следует из документа, любезно предоставленного мне
господином Афонсу де Туанай, в 1709 году Антониу де Албукерке Ко-
элью де Карвалью (Antonio de Albuquerque Coelho de Carvalho) имел
возможность тайно присутствовать при беседе военачальников, воз-
главлявших силы паулистов, когда те стали лагерем недалеко от Гуа-
ратингета. Содержание этой беседы, неприятное для него самого и его
людей, он смог понять только благодаря тому, что служил раньше ка-
питан-генералом в Мараньяне, где точно так же широко употреблял-
ся язык тупи. А возможно, в его свите находился какой-нибудь свя-
щенник-миссионер, знавший язык туземцев.
Среди документов подобного рода важное место занимает свиде-
тельство биографа, скорее даже агиографа, отца Бельхиора де Понте-
ша (Belchior de Pontes). Как уверяет нас Мануэл да Фонсека (Manuel da
Fonseca), святой отец прекрасно владел «языком, на котором говори-
ли все эти язычники, поскольку был он в те времена общим для всей
округи».135 Если учесть, что Бельхиор де Понтеш родился в 1644 г., то
получится, что язык индейцев широко употреблялся на территории
всей капитании во второй половине XVII в. К середине следующего
ПО
столетия ситуация изменилась, поскольку отец Мануэл да Фонсека
пишет об этом в прошедшем времени. Таким образом, процесс ши-
рокого вовлечения населения Сан-Паулу в португалоязычную среду
завершился, со всевозможными оговорками, к середине XVIII сто-
летия.
Однако вполне возможно, что еще в первой половине XVIII в. и
даже позже процесс этот еще не завершился повсеместно и не кос-
нулся некоторых семей, не имевших никаких контактов с новыми пе-
реселенцами из Европы. Видимо, только этим можно объяснить тот
факт, что Эркюль Флоранс (Hercules Florence), ведя дневник экспеди-
ции Лангсдорфа, писал в 1828 г., что женщины Сан-Паулу шестью-
десятью годами раньше, то есть приблизительно в 1780 г., абсолютно
свободно говорили на бразильской лингва-жерал, которая была язы-
ком дружеского общения и общения в кругу семьи. «В Парагвае, —
замечает он, — этот язык знаком всем слоям общества, но (как в бы-
лые времена в Сан-Паулу) он употребляется только дома, а с посто-
ронними говорят по-испански.»136
Это наблюдение созвучно уже процитированному мнению Фелик-
са де Асара. Даже в наши дни с подобной ситуацией можно столк-
нуться не только в Республике Парагвай, но и в аргентинской про-
винции Корриентес, и в южных районах нашего штата Мату-Гроссу.
В провинции Сан-Паулу, куда Флоранс прибыл в 1825 г., лингва-же-
рал он мог слышать из уст очень старых людей. Не стоит удивляться,
что это произошло во время его более чем полугодичного пребыва-
ния в Порту-Фелиш, поскольку в этом районе было много работни-
ков-индейцев и где, как пишет в своих «Воспоминаниях» Рикарду
Гумблетон Даунт в начале прошлого века, «за закрытыми дверями го-
ворили только на гуарани».137
В тех местах, где покоренных индейцев было мало, как, например,
в Кампинасе, португальский язык доминировал. Но даже в Кампина-
се в то время встречались жители, свободно говорящие на тупи. Гум-
блетон Даунт, основываясь на устных рассказах, сообщает, что зять
некоего Баррету Леме, человек по имени Себастьян де Соуза Пайш,
«прекрасно владел этим языком». Можно добавить, что Соуза Пайш
родился задолго да 1750 г., поскольку, как гласит предание, умер он
уже в следующем веке столетним старцем. Сам он и предки его были
родом из Иту, как, вероятно, большинство знатных жителей Кампи-
наса, то есть из тех мест, где проживало большое количество поко-
ренных в XVII в. индейцев.
111
Использование труда этих индейцев в домашнем быту и сельско-
хозяйственных работах, пока труд чернокожих рабов еще не поучил
значительного распространения, приводило к тому, что кое-где в
сельских районах жители не очень охотно переходили на португаль-
ский язык, несмотря на его престиж и повсеместное к тому времени
использование. Еще в начале прошлого века некая Жоана Фуркин де
Кампуш, чей отец был португалец, говорила, пересыпая свою речь из-
рядным количеством слов из языка местных индейцев. Как сообща-
ется Франсишку де Ассиш Виейра Буэну, это объясняется тем обсто-
ятельством, что отец ее, обосновавшийся В Можи-Гуасу, имел там
«огромное количество прирученных рабов-индейцев».138
Характерно, что влияние лингва-жерал на речь сельской части на-
селения сказывается и в словарном составе, и в просодии, и даже в
синтаксисе, причем это влияние чувствуется и в том случае, когда
речь идет об использовании труда индейцев, не имевших никакого от-
ношения к племенам тупи-гуарани, как это произошло с индейцами
из племени борро и, особенно, из племени пареси, которые играли в
XVIII в. в Сан-Паулу точно такую же роль, какую в XVII в., в эпоху
бандейранте, играли индейцы из племени карижо. Приученные к
оседлому образу жизни и просвещенные в вере, причем в этом слу-
чае использовался именно язык индейцев с побережья, эти индейцы
говорили со своими хозяевами только не лингва-жерал.
Известно, что движение бандейранте возникло, главным образом,
в результате того, что в Сан-Паулу не хватало сельскохозяйственной
рабочей силы или, вернее, экономических возможностей, которые
позволили бы большинству землевладельцев использовать труд чер-
нокожих рабов. Отсутствие этих самых экономических возможностей
объяснялось, в свою очередь, тем, что от наиболее плодородных зе-
мель, пусть даже и не столь обширных, раскинувшихся на плоского-
рье, не было простого и быстрого способа добраться до крупнейших
рынков потребления, расположенных по ту сторону океана.
В отличие от северо-восточных районов, в Сан-Паулу земли, при-
годные для выращивания сахарного тростника, лежали на значитель-
ном расстоянии от побережья и были отделены от него цепью гор, а
узкая прибрежная полоса земли, которую европейцы облюбовали с
самого начала, была в значительной степени истощена и к концу
XVI в. уже непригодна для сельского хозяйства. Доставка сельскохо-
зяйственной продукции через крутые отроги Паранапикабы было де-
лом непростым и зачастую невыгодным.
112
Необходимость преодолеть все эти преграды и обусловила начало
так называемой охоты на индейцев. Серьезные затраты и разрушение
сложившихся устоев имели четко определенную цель: сформулиро-
вать оседлый образ жизни такого же типа, какого смогли достигнуть
в северных провинциях хозяева крупных сахарных плантаций, у ко-
торых не было необходимости переносить с места на место свое про-
изводство. Как ни странно, но охота к перемене мест и динамизм,
свойственный жителям Сан-Паулу, нашли свое проявление, в данном
конкретном случае, в тяге к стабильности и постоянству, то есть к та-
кому образу жизни, который в других районах страны был создан без
особых усилий с самых первых шагов будущей колонизации.
И если выжить на плоскогорье без помощи индейцев португаль-
цы не смогли, то не сумели они и сохранить свою самобытность, жи-
вя бок о бок с индейским населением. Иными словами, они были вы-
нуждены отказаться от многих своих традиций, передаваемых из
поколения в поколение, от привычного семейного уклада и отноше-
ний в обществе, от много из того, что они умели, от своих запросов
и, главное, от своего языка. Именно это и произошло на самом деле.
В конце концов, они подчинили себе ценой усилий своих потом-
ков, рождавшихся от смешанных браков, огромную и богатую страну
как нечаянную награду, о который и не подозревали во времена под-
писания Тордесильясского договора. Историк Р. X. Тоуни описывал
португальскую колониальную империю как «линию крепостей и фак-
торий в десять тысяч миль длиной».139 Это было бы абсолютно спра-
ведливо, если бы дело касалось только XVI в., когда в Бразилии ко-
лонисты сновали по пляжу, словно крабы. Уже к XVIII веку ситуация
коренным образом изменилась. Экономические источники благопо-
лучия Бразилии и самой метрополии переместились в глубинные
районы страны, приспособленные для жизни благодаря движению
бандейранте. Видимо не случайно, что первый шаг на пути к эксплу-
атации чернокожего населения Африки был сделан именно в XVIII в.
уроженцем Сан-Паулу, чьи дед и бабка были мамелуку, человека это-
го звали Франсишку Жозе де Ласерда-и-Алмейда. Его действия на-
столько глубоко врезались в память чернокожих дикарей, что воспо-
минание о нем было живо спустя еще много десятилетий, как отмечал
в своем дневнике Ливингстон.
Георг Фридеричи в своем обширном труде, посвященном харак-
теру открытия и завоевания Америки европейцами, так описывает
то, что совершили бандейранте: «Первооткрыватели, исследователи
113
и завоеватели внутренних районов Бразилии не были португальца-
ми, это были бразильцы, в чьих жилах текла только европейская
кровь, а также бразильцы-метисы, — мамелуку. Рядом с ними шли
индейцы — исконные жители этой страны. Все обширные централь-
ные области Бразилии были открыты не европейцами, а уроженца-
ми Америки».140
Не могу полностью согласиться с немецким этнологом и истори-
ком в той части, где он принципиально преуменьшает роль порту-
гальцев в том, что касается открытий и завоеваний, противопостав-
ляя их вклад вкладу, сделанному другими народами. Я убежден, что
сумев приспособиться к чуждой среде, требовавшей отказа от прису-
щих им национальных и культурных особенностей, португальцы про-
явили большие колонизаторские способности, чем другие народы,
которые, возможно, были не столь гибки и не смогли избавиться от
привычек, свойственный выходцам из Старого Света. Я, не колеб-
лясь, соглашусь с точкой зрения, высказанной недавно Жулиу де
Мешкита Фалью, что движение бандейранте в принципе лежит в рус-
ле замечательных открытий португальцев в Африке, Азии и Америке
еще со времен принца Дона Энрике.141 Но я соглашусь с одной суще-
ственно оговоркой: португальцы должны были сначала раствориться
на долгое время, чтобы в конце концов победить. Словно то евангель-
ское пшеничное зерно, которое должно прежде погибнуть, чтобы за-
тем прорасти и дать богатый урожай.
3. НЕПРИЯТИЕ ТОРГОВЫХ ДОБРОДЕТЕЛЕЙ
Нравственные категории, которые совершено необходимы коммер-
санту при ведении своих дел, отличаются от нравственных идеалов
дворянства: если купец нуждается, прежде всего, в доверии, то знать
нуждается в славе и признании. Добродетели купца — это, в первую
очередь, добродетели коммерческого толка, выше рыцарских поня-
тий о чести он ставит элементарную профессиональную порядоч-
ность, а личные связи заменяются набирающим все большую силу ра-
циональным устройством жизни.
Однако почему-то стойкое неприятие всех проявлений рацио-
нального мироустройства, а следовательно, и обезличивания этого
мира до сих пор является одной из наиболее характерных черт у на-
родов иберийского происхождения. Многие коммерсанты из других
114
стран знают, что ради того, чтобы иметь надежные торговые контак-
ты с испанцами или португальцами, лучше всего попытаться устано-
вить с ними тесные личные отношения, нежели предлагать им отно-
шения сугубо формальные, которые являются общепринятыми при
ведении дел и заключении контрактов. Весьма примечателен в этой
связи анекдот, пересказанный Андре Зигфридом, который цитирует-
ся в другой части этой книги, об одном бизнесмене из Филадельфии,
который понял, что ради того, чтобы приобрести постоянного клиен-
та в Бразилии или в Аргентине, ему необходимо прежде всего стать
его личным другом.
Как замечает один наблюдатель, имя в виду, главным образом,
Испанию и испанцев: «от друзей можно всего потребовать и все мож-
но получить, и такой подход к людям пронизывает все общественные
отношения. Когда от кого-то что-то нужно, то, чтобы получить же-
лаемое, проще всего сделать незнакомца своим другом. Подобная ме-
тодика особенно часто применялась в тех случаях, когда речь шла об
оказании каких-либо услуг и императивный тон считался вполне уме-
стным. Таким образом, отношения между хозяином предприятия и
служащим в этой стране обычно бывают куда более дружественными,
чем где-либо еще.»
Этот наблюдатель и весьма тонкий психолог Альфред Рюль (Alfred
Ruhl) обратил внимание на тот факт, что испанцы считают для себя
вполне нормальным претендовать на всевозможные личные преиму-
щества и особую выгоду при ведении дел с теми людьми, с которыми
их связывает чувство симпатии или товарищеские отношения, и что
у них совершенно не укладывается в голове, что человек, занимаю-
щий определенный государственный пост, может перестать оказы-
вать любезности, подразумеваемые его должностью, по отношению к
друзьям и родственникам. Даже от самих властей требуют иногда
чрезмерной уступчивости. Ничем другим невозможно, например,
объяснить то обстоятельство, что железнодорожные компании испы-
тывают массу трудностей под лавиной обрушившихся на них хода-
тайств о предоставлении бесплатного проезда или скидок, причем по-
добные просьбы исходят, как правило, от лиц, принадлежащих к
наиболее обеспеченным слоям общества.142
таким образом, в сфере деловых отношений обоюдный прагма-
тизм был редкостью: покупатель или постоянный клиент старался,
прежде всего, стать другом. Бесспорно, подобное социальное поведе-
ние, при котором любые взаимоотношения выстраиваются на осно-
115
ве непосредственных личных контактов, явилось причиной того, что
в Испании, как и во всех «пиренейских» странах — Португалия и Бра-
зилия в том числе — неукоснительное соблюдение норм справедли-
вости и всевозможных законодательных предписаний наталкивалось
на серьезное препятствие.
В то же время, больший или меньший успех, которого удавалось
достичь другим народам в своих торговых отношениях с испанцами
и португальцами, главным образом, зависел от их способности в той
или иной мере приноровиться к такому способу ведения дел. Подоб-
ный контраст с так называемым капиталистическим мышлением —
явление отнюдь не новое, чему есть ряд любопытных исторических
свидетельств. Благодаря Анри Сеэ (Henri See) в нашем распоряжении
имеется текст циркулярного письма, отправленного в 1742 г. фран-
цузским чиновником своим подчиненным, где сообщается, что анг-
лийские купцы, «приняв в расчет ненадежность португальцев, научи-
лись торговать с ними; раз уж португальцы столь непунктуальны, то
они будут непунктуальны абсолютно со всеми. В то же время, гол-
ландцы торгуют с Португалией весьма выгодно, да и англичане ведут
дела с изумительным размахом и немалой пользой для себя. В том,
что французы не в состоянии предпринять действенных шагов ради
того, чтобы установить с Португалией надежные торговые отноше-
ния, виноваты они сами».143
Говоря о ненадежность португальских коммерсантов, Сеэ приво-
дит эпизод с одним судовладельцем из Сен-Мало, который в период
с 1720 по 1740 год отправлял в большом количестве ткани в Лиссабон
за счет своих покупателей и крайне редко за свой собственный счет,
поскольку сомневался в честности тех торговцев, которые, в свою
очередь, просили предоставить им чересчур большой кредит.144
Подобная непорядочность и непунктуальность при ведении дел с
иностранцами, без сомнения, выдает в португальцах XIII века, хотя и
не только в эту эпоху, неуёмную страсть и непреодолимую тягу к
деньгам. Глубоко заблуждаются те, кто пытается усмотреть в этом
ростки капиталистического сознания. Элементарная нажива и лю-
бовь к богатству, скопленному за счет других, в особенности, если эти
другие — иностранцы, на самом деле существовала всегда и никогда
не была признаком капиталистического мышления, если не шла ру-
ка об руку с определенными купеческими принципами, решительно
применявшимися ради создания разумной системы торговых взаимо-
отношений. К этим принципам относятся порядочность и пунктуаль-
116
ность, не имеющие ничего общего с преданностью по отношению к
вышестоящим, друзьям или близким.
Нельзя сказать, чтобы у испанцев или португальцев в меньшей
степени, чем у других народов, ценилась любовь к материальным
благам. В самой Италии в эпоху Возрождения, где зарождались, уже
в Новое время, многие из этих самых купеческих добродетелей,
среди выходцев с Пиренейского полуострова особо выделялись
своей алчностью и скаредностью каталонцы, которые, как говорит-
ся в пословице, и «из камней сумеют сделать хлеб».145 Автор знаме-
нитого плутовского романа «Гусман из Альфараче» (Guzman de
Alfarache), вышедшего после 1599 г., писал о том, как много в их
распоряжении всевозможных подмен и замен, а также разнообраз-
ных торговых трюков, — куда там генуэзцам! — и занимаются они
примитивным стяжательством по всей Европе, а особенно в Испа-
нии, где ведут на законных основаниях свои дела, осуждаемые Цер-
ковью, как ростовщичество. Среди прочего практиковалась дача де-
нег под залог серебряных и золотых изделий с ограниченным
сроком выкупа.146
В доказательство того, насколько якобы далеки были пиреней-
цы от начинавшегося в то время общего роста финансовых инсти-
тутов, упомянем о целом ряде усовершенствований при проведении
некоторых кредитных операций, которые были применены на яр-
марках в испанских городах Вильялон, Риосеко и Медина дель
Кампо, а также в Генуе; позже эта практика получила распростра-
нение в других странах. Вспомним также о том, какой вклад внеси
португальские купцы эпохи Великих географических открытий в
создание торгового права и, особенно, в развитие страхового дела
при морских перевозках. Причем заметим, что первый свод правил
страхования возник именно в Португалии: «Свод правил полезней-
ших и на каждый день о гарантиях и ответственности торговцев»
(Tractatus perutilis et quotidianus de assecurationibus et sponsionibus
mercatorum), принадлежащий перу Педру де Сантарен (Pedro de
Santarem), опубликованный в 1554 г. и неоднократно переиздавав-
шийся в течение всего XVI в.
Напомним, наконец, о том, насколько важную, хотя и незаслу-
женно забытую роль сыграли в финансовой истории того столетия
испанские банкиры и купцы на бирже Антверпена. Это были, глав-
ным образом, бургосцы, а не только каталонцы или евреи; их влия-
ние закончилось вместе со вторым так называемым банкротством го-
117
сударства в 1575 году. О них упоминает Эренберг (Ehrenberg), исто-
риограф дома Фуггеров, в частности, о некоем Куриэле де ла Торре
и Фернандесе де Эспиноза, чье процветание пришлось на вторую по-
ловину столетия, когда благодаря некоторой недобросовестности в
использовании средств они сумели обойти всех своих конкурентов.
«Это были самые что ни на есть настоящие ростовщики, — пишет
он, — причем в самом современном понимании этого слова, а не
только в его классическом толковании.» Сами представители Фугге-
ров в Антверпене постоянно возмущались тем фактом, что эти гос-
пода имеют неограниченный доход, и даже кое-кто утверждал, что
король находит больше порядочных людей среди генуэзцев, испокон
веку привыкших ко всякого рода спекуляциям, чем среди испанских
купцов.147
Что касается представителей португальского дворянства, обретав-
шихся в странах Востока, то хорошо известно, что они, несмотря на
свое происхождение, без всякого презрения относились к материаль-
ным благам даже в тех случаях, когда ради их достижения им прихо-
дилось избавляться от некоторой части предрассудков, свойственных
их классу и общественному положению. Диогу де Коуту (Diogo de
Couto) приводит примеры, когда знатные дворяне и даже вице-коро-
ли той эпохи без колебаний «снимали доспехи и занимались денеж-
ными делами» или забывали о своем капитанском чине и становились
торговцами, «пренебрегая своими обязанностями и оставляя без
должного внимания свое войско и все ради удовлетворения своих ап-
петитов». Были и такие, кто не постеснялся бы «положить целую Ин-
дию на одну чашу весов, если бы на другой лежала возможность на-
сытить свою страсть». «Я не знаю, — заявляет он устами одного из
своих солдат, — перекинулась ли эта чума сюда из нашего королев-
ства или нет, но все, кто приезжают твердят одно и то же: ты стоишь
столько, сколько у тебя есть.»148
Щедрость, считавшаяся первейшей добродетелью среди предста-
вителей истинной знати, сильно девальвировала. Так, по крайней ме-
ре, выходило на практике, поскольку именно в то время некоторые
из опустившихся дворян стали садиться за обеденный стол при за-
крытых дверях и в одиночку, дабы избежать необходимости раздели
трапезу с бедняками. Долг гостеприимства воспринимался не как
жест великодушия или признак достоинства, а скорее как позор и
бесчестие. Эти дворяне напоминали одного жадного молодого чело-
века, сына знатного отца, из рассказа про «Двор в деревне» (Corte па
118
Aldeia), который за несколько лет скопил огромное количество золо-
та и охранял его так тщательно, «как поступают те, кто приобрел его
трудом и жадным усердием».149
В конечном итоге вовсе не какая-то особая бережливость или лю-
бовь к богатству отличали испанцев и португальцев от других наро-
дов, среди который сформировалось то типично буржуазное явление,
называемое капиталистическим сознанием. И дело даже не в их яко-
бы исключительной скаредности, а именно этот грех средневековые
моралисты считали одним из самых гибельных свойств алчности. Их
истинное отличие заключается в присущей им от рождения неспособ-
ности поставить какие бы то ни было формы надличностной и меха-
нистической организации социума выше отношений органически
вытекающих из законов человеческого сообщества, наподобие тех,
какие лежат в основе родственных уз, соседских или же дружеских
связей.
4. ПРИРОДА И ИСКУССТВО
В знаменитой проповеди о Шестидесятнице, прочитанной в 1655 г. в
королевской часовне в Лиссабоне, Антониу Виейра замечает, что про-
поведь во многом сходна с посевом, «поскольку сеять зерна — это та-
кое ремесло, в котором гораздо больше от самой природы, нежели от
искусства, — бросать туда, куда они сами падают».150 Корни этого за-
мечания кроются, похоже, в искони присущем португальцам натура-
лизме. Сравнение проповеди с посевом Виейра заимствовал из Свя-
того Писания, приспособив его к своим рассуждениям, чего нельзя
сказать о его образе звездного неба, который вполне согласуется с
широко распространенными в ту пору теориями, причем не только в
Португалии.
По замечанию Г. фон Штайна (Н. von Stein), при слове «природа»
человеку XVII и XVIII вв. прежде всего приходило на ум представле-
ние о фундаменте, человек же XIX в. представлял себе скорее какой-
нибудь пейзаж. В этой связи может оказаться поучительным сопос-
тавление, никем, видимо, ранее не делавшееся, этой мысли с
пассажем, заимствованном у Бальтасара Грасиана, который также
считался учеником Св. Игнатия и который, вполне возможно, мог по-
служить одним из источников идей Виейра. В первой части (Кризис
П) своего трактата «Критикон», который был опубликован четырьмя
119
годами раньше виейровской проповеди, Андренио, удивляясь распо-
ложению, какое приняли звезды на небе, спрашивает:
«— Раз уж Верховный Мастер решил украсить великолепный по-
толок мира множеством звездных гирлянд, — говорил я себе, — от-
чего Он не расположил их в стройном порядке, дабы они свивались
в красивые фестоны и кружевные узоры?
— Я понял тебя, — поспешно сказал Критило. — Ты хотел бы, что-
бы звезды были расположены в виде искусной вышивки, либо как
цветы на клумбах, либо как драгоценные камни в броши, то есть что-
бы в их размещении были строй и соответствие.
— Вот-вот, именно так. Даже будь их вдвое больше, зрелищу это-
му, столь ласкающему взор своим великолепием, сильно вредит то,
что Божественный Зодчий по странной прихоти разбросал звезды как
попало и тем заставил усомниться в его божественном искусстве.»151
Последнее слово принадлежит, конечно же Критило, для которо-
го божественная мудрость, создав звезды и так их расположив, име-
ла в виду иное, более важное обстоятельство, а именно, их движение
и взаимодействие влияний.
Глава V
ЧЕЛОВЕК СЕРДЕЧНЫЙ
Антигона и Креонт. — Современная педагогика и антисемейные
ценности. — Патримониализм. — «Человек сердечный». —
Неприятие ритуалов: как оно проявляется в общественной
жизни, в языке, в деловой сфере. — Религия и прославление
чувственных ценностей.
Государство — это отнюдь не семья в более широком ее понимании
и в еще меньшей степени объединение разнообразных группировок с
их частными целями, типичным примером который является семья.
Между семьей и государством не существует плавного перехода, бо-
лее того, они разобщены и даже противопоставлены. Принципиаль-
ное неразличение этих двух форм социальной жизни — не более чем
романтические бредни, которые с жаром повторялись сторонниками
этой идеи на протяжении всего XIX столетия. По их мнению, госу-
дарство и все его институты выросли непосредственно из семь в хо-
де ее простой эволюции. Истина однако же в другом, поскольку го-
сударство и семья принадлежат в принципе к разным сферам.
Государство рождается как раз в результате разрушения домашнего и
семейного круга, когда простой человек вдруг становится граждани-
ном, налогоплательщиком, избирателем или избираемым, военно-
обязанным и ответственным перед законом Города. В этом факте за-
ключается победа общего над частным, духовного над материальным,
абстрактного над конкретным, а вовсе не последовательное выхола-
щивание или одухотворение наиболее примитивных и простейших
форм, возведение низшего, если рассуждать в терминах александрий-
ской философии. Семья в ее исконном понимании упраздняется
именно под влиянием идей высшего порядка.
Противопоставление этих двух принципов и даже глубокий кон-
фликт между ними наиболее ярко сумел показать Софокл. Креонт яв-
121
ляется носителем абстрактной надличностной идеи Города, которая
сталкивается с конкретной и уязвимой реальностью, олицетворенной
в образе семьи. Антигона, хороня Полиника, нарушает государствен-
ный закон и вызывает тем самым гнев брата, который действует не во
имя своих собственных интересов, а во имя предполагаемых общих
интересов всех граждан, своих соотечественников:
Все то, что друг ваш ставит выше интересов Отечества,
Я не ставлю ни во что.
Конфликт между Антигоной и Креонтом — конфликт извечный,
острота его не утратилась и в наши дни. Во все культурные эпохи си-
туации, когда закон частного порядка подавляется законом общим,
сопровождались достаточно серьезными и затяжными кризисами, ко-
торые были способны глубоко проникнуть в структуру общества. Изу-
чение этих кризисных процессов составляет одну из важнейших тем
изучения истории общества. Если сравнить, допустим, принцип ра-
боты в старинных корпорациях или ремесленных цехах с так называ-
емым «рабством за жалование» на современных фабриках, то можно
получить наглядное представление о причинах социальных волнений
в наши дни. В старинных ремесленных корпорациях мастер, подма-
стерья и поденные рабочие жили как бы одной семьей, члены кото-
рой подчинялись вполне естественной иерархии и делили между со-
бой все радости и невзгоды. Современная же система производства
разделила работодателей и исполнителей и, обособляя все больше и
больше функции одних от функций других, уничтожила атмосферу
близости, которая их объединяла, и вызвала классовый антагонизм.
Помимо этого, новая система дала капиталисту еще больше возмож-
ностей эксплуатировать труд своих рабочих в обмен на мизерную зар-
плату.
Для современного работодателя, — замечает один американский
социолог, — рабочий просто превращается в цифру, человеческим
отношениям уже нет места. Крупномасштабное производство, орга-
низация большого количества трудовых масс, сложнейшие механиз-
мы — и все это ради колоссальных прибылей — подчеркнуло и, бес-
спорно, обострило процесс разобщения производительных классов,
неизбежно приводя к возникновению чувства безответственности со
стороны тех, кто управляет, за жизнь тех, кто работает непосредст-
венно в цеху. Достаточно сравнить систему производства в том виде
как она существовала, когда мастер со своим учеником или наемным
122
рабочим трудились в одном помещении и пользовались одними и те-
ми же инструментами, с той системой, которая имеет место при
обычной организации современного предприятия. В первом случае
между работодателем и рабочим существовал прямой и непосредст-
венный контакт, где не было места каким-либо посредникам-управ-
ленцам. Во втором случае между рабочим в цеху и собственником —
акционером — существует разветвленная иерархия чиновников ад-
министрации в лице управляющего заводом, генерального директо-
ра, президента корпорации, исполнительного комитета совета
директоров и, наконец, самого совета директоров. Само собой, от-
ветственность за несчастные случаи на производстве, мизерную за-
работную плату и антисанитарные условия теряется между звеньями
этой цепи.152
Кризис, сопровождавший переход к индустриальной форме тру-
да, может дать некоторое представление о тех проблемах, которые
возникали при разрушении старого семейного уклада, на смену ко-
торому приходил новый, когда связи, державшиеся на личных взаи-
моотношениях и кровных узах, постепенно заменялись такими госу-
дарственными институтами и социальными отношениями, которые
выстраивались на абсолютно абстрактных принципах. До сих пор
кое-где, причем даже в крупных городах, встречаются семьи с уста-
ревшими взглядами, замкнутые внутри самих себя, где царствует ста-
рый закон, предписывающий воспитывать детей сугубо в интересах
домашнего круга. Но под давлением новых обстоятельств, которые
диктует жизнь, таких семей остается все меньше и меньше. По мне-
нию некоторых современных педагогов и психологов, семейное вос-
питание должно быть всего лишь формой подготовки к жизни в
обществе, то есть вне семьи. При внимательном взгляде на сего-
дняшние психологические теории нельзя не заметить, что они все
больше и больше предписывают изолировать человека от влияния на
него домашнего окружения и освободить его, скажем так, от семей-
ных «ценностей». Можно сказать, что подобная изоляция и освобож-
дение — это первое и необходимое условие подготовки к «практиче-
ской деятельности».
Таким образом, научная педагогика наших дней следует совер-
шенно иным принципам, нежели те, какие проповедовали старые
методы воспитания. Один из сторонников новых теорий считает, на-
пример, что повиновение, бывшее одним из основных условий клас-
сического воспитания, должно поощряться лишь в той мере, на-
123
сколько оно способствует разумному восприятию точек зрения и
правил, принимаемых ребенком постольку, поскольку они были
сформулированы взрослыми, имеющими определенный опыт суще-
ствования в той социальной сфере, в которую он вступает. «В част-
ности, — отмечает автор, — ребенок должен быть готов не выпол-
нять требования взрослых в тех случаях, когда они ошибочны.»
Ребенок постепенно должен становиться личностью, выстраивая тем
самым «единственный незыблемый фундамент в любых семейных
отношениях». «Случаи, когда отцы или матери давят на детей в во-
просах выбора одежды, игрушек, жизненных интересов и видов де-
ятельности, причем давят настолько, что дети утрачивают всякую са-
мостоятельность как в социальном, так и в личном плане, становятся
едва ли не психопатами, встречаются настолько часто, что на них
нельзя не обращать внимания.» Далее следует совет: «Не только ро-
дители с узким кругозором, но как раз, напротив, люди умные и зна-
ющие должны избегать подобных неверных шагов, поскольку имен-
но умные родители обычно стараются оказывать давление на своего
ребенка. Хорошие матери, в самом что ни на есть прямом значении
этого слова, возможно, причиняют ребенку больший вред, чем
скверные матери».153
В принципе, на каком бы фундаменте, сколь угодно надежном, ни
зижделось представление о семье, особенно о семье патриархального
толка, оно всегда сталкивается с жесткими принципами формирова-
ния и развития общества, диктуемыми новой эпохой, и уступает им.
Проблема адаптации личности в обществе особенно остро стоит в на-
ше время благодаря тому, что некоторые надклановые ценности заво-
евали широчайшее признание, такие как представление о личной
инициативе и конкуренции.
У нас уже в период Империи стали ощутимы преграды, которые
накладывали на человека чересчур тесные, даже угнетающие, семей-
ные связи и ограничивали его жизнь вне семьи. Бесспорно, сущест-
вовали способы сгладить многие противоречия, которые возникали в
силу действия определенных стандартов поведения, с детства навязы-
ваемых семейным окружением. Без преувеличения можно сказать,
что высшие учебные заведения, в особенности юридические факуль-
теты, основанные после 1827 г. в Сан-Паулу и в Олинде, во многом
повлияли на подготовку государственных чиновников, которые были
бы способны действовать самостоятельно. Это происходило благода-
ря тому, что большинство молодых людей, вырванных из привычно-
124
го им провинциального и деревенского окружения, получили такую
возможность и постепенно избавлялись от влияния семейных уз бла-
годаря знаниям, полученным в университете.
Социальное сознание студентов, сформированное в традициях
ярко выраженного домостроя, который в первые 4-5 лет жизни ре-
бенка проявлялся особенно властно,154 с трудом приспосабливалось
в этих условиях к новым ситуациям и новым общественным отно-
шениям, которые влекли за собой необходимость порой радикально-
го пересмотра собственных точек зрения, поступков, ценностей,
чувств, убеждений и мнений, приобретенных за период жизни в кру-
гу семьи.
Оказавшись далеко от своих родителей, эти еще очень молодые
люди, «напуганные дети», о которых говорил Капиштрану де Абреу
(Capistrano de Abreu), лишь таким способом могли воспитать в себе
чувство ответственности, доселе им запретное. Однако не всегда но-
вый жизненный опыт помогал быстро избавиться от привычного до-
машнего мировоззрения, которое было сформировано в кругу патри-
архальной семьи, чьи требования были так не похожи на требования
общества, состоящего из свободных людей, и где идея равноправия
набирала все большую силу. Вот почему Жоакин Набуку (Joaquim
Nabuco) имел все основания говорить о том, что «в нашей политике
и в нашем обществе они покинутые сироты, которые побеждают в
борьбе, возвышаются и правят».155
Не так давно возникшая в некоторых странах тенденция к созда-
нию масштабных социальных гарантий не может не вызывать крити-
ки, которая основана на том факте, что подобные приготовления
оставляют крайне мало места для самостоятельных действий и выхо-
лащивают идею любого мыслимого соперничества в обществе. По-
добная аргументация типична для эпохи, когда впервые в истории
возникает полезная для общества конкуренция среди граждан со все-
ми вытекающими отсюда последствиями.
Тем же, кто в силу своих убеждений осуждает по понятным при-
чинам чересчур тесный семейный круг и строгие семейные тради-
ции, которые резко сужают горизонт ребенка до границ домашнего
быта, можно возразить, что, строго говоря, только в наше время
подобный уклад стал чем-то вроде школы, где выращиваются ма-
менькины сынки и даже психопаты. В другие времена все способст-
вовало достижению наивысшей гармонии между качествами, воспи-
тываемыми и требуемыми в семейном кругу, и теми качествами,
125
которые гарантировали социальное благополучие и порядок в обще-
стве. Не так много времени прошло с тех пор, когда доктор Джонсон
(Dr. Johnson) в беседе со своим биографом откровенно высказывал-
ся в пользу телесных наказаний для воспитанников и рекомендовал
розги «для всеобщего устрашения». Он считал, что это средство ку-
да лучше, нежели просто сказать ребенку: «Если ты сделаешь то-то
и то-то, то я стану уважать тебя больше, чем твоего брата и твою се-
стру», поскольку, говорил он Босуэллу (Boswell), эффект розги за-
ключается в ней самой, в то время как второй метод влечет за собой
соперничество и ощущение превосходства, и вместе с тем заклады-
вается основа для куда большего зла, когда братья и сестры начина-
ют ненавидеть друг друга.
В Бразилии, где с самого начала господствовал патриархальный и
чуть ли не первобытный тип семьи, с развитием урбанизации, кото-
рая заключалась не просто в росте городов, но и в распространении
средств связи, что приводило к вовлечению обширных сельских рай-
онов в сферу влияния городов, постепенно стало утрачиваться состо-
яние равновесия в обществе; последствия этого процесса можно на-
блюдать и в наши дни.
Людям, воспитанным в подобной системе и занимавшим ответст-
венные посты в государстве, было очень непросто понять принципи-
альную разницу между частной и общественной сферой. Для них бы-
ло типично именно то, чем отличается «патримониальный» чиновник
от безликого бюрократа-функционера, в соответствии с определени-
ем Макса Вебера. Такому чиновнику его собственная сфера деятель-
ности представляется как область личных интересов; его функции,
обязанность и вознаграждения вытекающие из его деятельности, свя-
зываются в его сознании с его собственными правами чиновника, а
не с объективными интересами дела, как это происходит в классиче-
ском бюрократическом государстве, где господствует разделение
функций и где прилагаются усилия для обеспечения юридических
прав граждан.156 Отбор людей, которые должны будут исполнять го-
сударственные обязанности, осуществляется на основе личного дове-
рия, которого заслуживают кандидаты, а вовсе не исходя из их спо-
собностей. Обезличенная иерархия и порядок, характерные для
настоящего бюрократического государства, напрочь отсутствует. Па-
тримониальное чиновничество может при условии последовательно-
го разделения функций и рационального ведения дел приобрести чер-
ты бюрократического чиновничества. Но по сути своей такой
126
чиновник настолько же далек от классического бюрократа, насколь-
ко характерны оба эти типа государственного функционера.
Смело можно сказать, что в Бразилии крайне редко встречается
такая система управления и такой штат чиновников, которые ориен-
тированы и сфокусированы исключительно на объективных интере-
сах дела. В нашей истории, как раз наоборот, можно найти множест-
во примеров, когда личные интересы преобладали и государственные
служащие находили привычную для себя обстановку внутри закры-
тых социальных сфер, слабо поддающихся безликому упорядочива-
нию. Среди подобных сфер именно семья оказала самое сильное и
непосредственное воздействие на наше общество. Благодаря своему
главенствующему, неоспоримому и всепоглощающему положению
семейный круг был местом, где завязывались так называемые «основ-
ные взаимоотношения», строившиеся на кровных узах или наличных
симпатиях. Влияние семьи сказывалось в том, что подобные домаш-
ние взаимоотношения всегда были у нас неизменным образцом для
подражания при любой социальной структуре. Это происходило да-
же там, где демократические институты, основанные на обезличен-
ных и абстрактных принципах, пытались навязать обществу государ-
ственные нормы.
Кое-кто заметил, и весьма удачно, что Бразилия обогатила циви-
лизацию таким понятием как доброжелательность — мы дали миру
«человека сердечного».157 Простота в обращении, гостеприимство, ве-
ликодушие, — все те качества, которые иностранцы столь высоко в
нас ценят, действительно являются отличительной чертой нашего на-
ционального характера, по крайней мере, в той степени, в какой еще
чувствуется влияние дедовских норм и правил жизни, которые выра-
батывались деревенской и патриархальной средой. Называть это яв-
ление «хорошими манерами» и цивилизованным поведением было бы
грубой ошибкой. Это естественные проявления живого, чрезвычайно
богатого и не терпящего никаких ограничений особого душевного
склада. В идее цивилизации есть что-то от принуждения, цивилиза-
ция оперирует приказами и распоряжениями. У японцев, учтивость,
которая, как известно, пронизывает самые обыденные сферы обще-
ственной жизни, граничит чуть ли не с религиозным благоговением.
Характерно, что некоторые ритуальные действия, связанные с покло-
нением божеству в синтаистском богослужении, ничем в принципе
не отличаются от действий, направленных на то, чтобы публично вы-
казать кому-либо свое уважение.
127
Ни один народ так не далек от подобного ритуального отношения
к жизни, как бразильцы. Типичная для нас форма общественного по-
ведения на самом деле не имеет ничего общего с учтивостью. Учти-
вость может быть внешне обманчивой. Это объясняется тем, что уч-
тивое поведение в том и заключается, что намеренно использует те
формы проявления чувств, к которым «человек сердечный» прибега-
ет спонтанно. Учтивость — это естественная и живая манера вести се-
бя, превратившаяся в формулу. Кроме того, учтивость — это своего
рода защитный механизм человека, живущего в обществе. Она со-
ставляет внешнюю, скажем так, «надкожную» оболочку личности и
служит в случае необходимости панцирем, за которым можно укрыть-
ся. Это что-то вроде маскарадного костюма, который позволяет лю-
бому прятать от посторонних глаз свою эмоциональность и впечат-
лительность.
В подобной стандартизации форм проявления сердечности, дале-
ко не все из которых отражают подлинные чувства, находит свое от-
ражение окончательная победа духа над мирской жизнью. Защищен-
ный этой маской, человек может сохранить свое превосходство над
обществом. В итоге учтивость обеспечивает личности неизменно гла-
венствующее положение.
Для «человека сердечного» общественная жизнь становится под-
линным освобождением от страха, который он испытывает, остава-
ясь наедине с самим собой и когда в любых жизненных обстоятель-
ствах он может опереться лишь на самого себя. Его свойство
вторгаться в эмоциональную сферу других людей приводит к тому,
что личность все больше и больше превращается в периферическую
частичку общества, бразильца как типичного представителя Нового
Света не может не беспокоить. «Человек сердечный» живет, главным
образом, в других людях. Именно об этом типе людей писал Ницше:
«Ваша нелюбовь к себе самим превращает ваше одиночество в
плен».158 В неприятии социальных ритуалов даже для личности во
всех отношениях органической и уравновешенной особую трудность
составляет выражение подчеркнутого почтения к вышестоящему ли-
цу. Свойственный нам, бразильцам, темперамент допускает формулы
вежливости, и даже весьма пышные, однако лишь в той степени, что-
бы они не исключали в принципе возможность более фамильярного
общения. Обычное проявление уважения у других народов у нас на-
шло свое отражение в желании установить более близкие отношения.
Это тем более любопытно, если принять во внимание, что португаль-
128
цы, которые во многом так похожи на нас, безумно любят титулы и
всевозможные знаки уважения.
В языковой сфере подобная жизненная позиция нашла отражение
в нашей ярко выраженной склонности употреблять уменьшительные
названия. Уменьшительно-ласкательный суффикс «-inho», прибавля-
емый к слову, как бы делает «своими» людей или объекты, о которых
идет речь, и в то же время придает им выразительность. Это способ
сделать мир более доступным для наших чувств и более близким на-
шему сердцу. Известно, что португальцы зачастую посмеиваются над
нашим чрезмерным пристрастием к уменьшительным формам; для
них это не менее забавно, чем для нас слезливая и горестная, не зна-
ющая границ лузитанская сентиментальность.159 Внимательное изу-
чение наших языковых особенностей, безусловно, позволило бы об-
наружить ряд небезынтересных явлений.
Теми же причинами обусловлена такая характерная черта как опу-
щение фамилий в официальном стиле общения. В ходу, как правило,
только личное имя, данное при крещении. Эта тенденция, имевшая
в Португалии весьма глубокие корни, — как известно, фамилии на-
чинают преобладать в христианской средневековой Европе только с
XII в. — странным образом особенно отчетливо проявилась у нас, в
Бразилии. Вероятно, этот факт следует объяснить тем, что использо-
вание просто личных имен диктуется психологическим стремлением
уничтожить барьеры, возведенные на том основании, что существу-
ют разные фамилии и разные семьи, не зависящие друг от друга. Все
это вполне соответствует естественному стремлению разных групп
людей, внутренне тяготеющих к взаимной симпатии и «душевному
согласию» или не принадлежащих, по терминологии Тонниеса
(Tonnies), к сообществам, связанным узами крови, местом пребыва-
ния или общими духовными стремлениями,160 отказаться от абстракт-
ных терминов.
Отказ от любого стиля общения, который не был бы обусловлен
этикой с глубокой эмоциональной подоплекой — это такая особен-
ность характера бразильцев, которую немногие иностранцы не могут
понять до конца. Подобный образ мыслей настолько типичен для нас,
что сохраняется даже в тех областях деятельности, где в норме правит
конкуренция. Некий бизнесмен из Филадельфии как-то признался
Андре Зигфриду (Andre Siegfried), что был крайне изумлен, обнару-
жив, что в Бразилии, как и в Аргентине, для того, чтобы завоевав кли-
ента, его необходимо сделать своим другом.161
129
Наш своеобразный католицизм, который позволяет обращаться со
святыми чуть ли не фамильярно, что кажется странным людям ис-
кренни религиозным, объясняется теми же причинами. Некая святая
Тереза да Лизьё, которую называют Санта Терезинья*, приобрела в
Бразилии свою популярность во многом благодаря простоте культа,
не лишенного дружелюбия, и чуть ли не панибратского отношения к
святой, что плохо сочетается с церемонностью и резко сокращает дис-
танцию. То же самое можно сказать и о Младенце Иисусе, превра-
тившегося в товарища по детским играм. Он гораздо менее похож на
Христа из канонического Евангелия, нежели на Иисуса из апокри-
фов, и напоминает персонаж, известный по разнообразным версиям
Евангелия для детей. Те, кто присутствовал на торжествах в честь Гос-
пода нашего Иисуса де Пирапора (Senhor Bom Jesus de Pirapora) в Сан-
Паулу, помнят историю о том, как Христос спустился с алтаря, что-
бы танцевать самбу вместе с остальными.
Подобное отношение к культу, пришедшее к нам еще с Пиреней-
ского полуострова, возникает еще в средневековой Европе в период
заката той изысканной и надличностной религиозности, когда общая
духовная устремленность находила свое проявление в возведении
грандиозных готических памятников. Вслед за этим, как замечает
один историк, начало зарождаться иное религиозное чувство, более
гуманное и искреннее. Каждая семья захотела иметь свою собствен-
ную часовню, где бы жители дома могли преклонить колени перед
своим покровителем и заступником. Христос, Богоматерь и святые
предстают уже не просто как почитаемые сущности, лишенные каких
бы то ни было человеческих чувств. Все, дворяне и простолюдины,
хотят иметь боле близкие отношения со святыми угодниками, и даже
сам Господь становится другом дома, семьи и просто близким суще-
ством, в противоположность «куртуазному» богу, которому рыцарь на
коленях воздавал почести, словно феодальному сеньору.162
В переносе в сферу религии неприятия идеи дистанции, выразив-
шейся в подобном отношении к культу, нашло свое проявление, по
крайней мере на данный момент, столь своеобразное отношение бра-
зильцев к религии. Любопытно, что мы поступаем в принципе по-
другому, чем те же японцы, у которых ритуал вторгается в сферу со-
циальных отношений, делая их более формальными. В Бразилии же
* Santa Teresinha (порт.), букв.'. Святая Терезочка (прим.перев.)
130
именно формальная сторона ритуала разрушается, а сам он становит-
ся более «человечным».
Такое отрицательное отношение к строгому ритуалу плохо соче-
тается, как это ни сложно предположить, с по-настоящему глубоки-
ми религиозными чувствами и убеждениями. Ньюман (Newman) в од-
ной из проповедей говорил о своем «глубочайшем убеждении» в том,
что англичане бы только выиграли, если бы их религия была более
суеверной, more bigoted, если бы она была более подвержена влиянию
человеческих чувств, если бы обращалась непосредственно к вообра-
жению и к сердцу. В Бразилии же, напротив, именно наш религиоз-
ный культ, достаточно свободный и неформальный, простой, понят-
ный и близкий, который можно было бы назвать в определенном
смысле слова «демократичным», куль, который растворил в вере вся-
кое человеческое усилие, целеустремленность и победу над самим со-
бой, именно этот культ разрушил основу нашего религиозного чувст-
ва. Показательно, что в эпоху Империи, в период знаменитого
церковного вопроса, яростная борьба, от которой в течение долгого
времени лихорадило всю страну, велась, главным образом, по тому,
что Дон Витал де Оливейра (D. Vital de Oliveira) упорно не хотел рас-
ставаться со своим «излишним рвением». Особо примечателен тот
факт, что среди тех, кто обвинял епископа Олинды (Bispo de Olinda) в
непримиримости, которая им казалась непростительной и даже пре-
ступной, было немало католиков, а, вернее, тех, кто считал себя ис-
тинными католиками.
Никто, разумеется, и не ждал, что поверхностная по своей сути ре-
лигиозность, направленная не на постижение глубоко смысла обря-
да, а на внешнюю и яркую его сторону, с ее почти чувственным
стремлением которого всему осязаемому и яростным неприятием
подлинной духовности, религиозность снисходительная, а потому
склонная к компромиссам, в состоянии будет служить хоть сколько-
нибудь надежной нравственной основой для общества. Такая религи-
озность утратила свои формы и потеряла себя в нашем мире. Вот по-
чему у нее не осталось сил, чтобы навязать этому миру свой порядок.
Таким образом, любое политическое движение было возможно толь-
ко вне религии, вне культа, который почти всегда давал пищу чувст-
вам и сантиментам и почти никогда не давал ее воле и уму. Ничего
удивительного, что нашу республику создали позитивисты и агности-
ки, а наша независимость была делом рук масонов. Именно на их ми-
лость с такой помпой сдался наш первый император, что внушило се-
131
рьезную тревогу князю Меттерниху, который увидел в этом поступке
опасный прецедент.
Недостаточное благочестие бразильцев и даже бразильянок все-
гда удивляло иностранных путешественников. В свое время отец
Фернан Кардин (Padre Femao Cardim) говорил о жительницах Пер-
намбуку XVI в., что он «весьма высокомерны и не очень набожны,
редко слушают мессу, посещают проповеди и исповедуются».163
Огюст де Сент-Илер (Auguste de Saint-Hilaire), побывавший в Сан-
Паулу на Страстной неделе 1822 года, говорит о том, что ему было
больно видеть, как невнимательны были прихожане, присутствовав-
шие при богослужении. «Никто не проникается торжественностью
обстановки, — замечает он. — Мужчины, весьма далекие оттого, что
происходит, присутствуют лишь по привычке, а остальные пришли,
как приходят смотреть на игрища. Во время службы в страстную пят-
ницу большинство присутствующих получили причастие из рук епи-
скопа. Они оглядывались по сторонам, беседовали перед самым тор-
жественным моментом и возобновляли разговор сразу после него.
Улицы, — замечает далее автор, — были заполнены людьми, кото-
рые бегали из одной церкви в другую, но лишь затем, чтобы посмо-
треть на них, не обнаруживая ни малейших признаков религиозного
восторга.»164
В самом деле, чего можно ожидать от подобного рода набожнос-
ти, которая постоянно нуждается в острых и сочных приправах и где,
прежде, чем разжечь огонь в душе, надо хорошенько разогреть глаза
и уши? «Посреди гама и суматохи, радостного возбуждения и пыш-
ности, которыми сопровождаются все эти красочные, помпезные и бле-
стящие торжества, — замечает пастор Киддер (Kidder), — если кто-то
захочет найти, я даже не говорю стимул, хотя бы просто место для ду-
ховно осмысленного церковного обряда, должен будет обладать ис-
ключительным религиозным пылом.»165 Другой путешественник в се-
редине прошлого века высказывал глубокие сомнения относительно
возможности того, что в Бразилии утвердится боле строгий богослу-
жебный обряд. «Даже протестанты довольно быстро отказались здесь
от своих намерений. Видимо, сам климат не благоприятствует суро-
вости северных конфессий, строгая методистская или пуританская
церковь никогда не смогут пустить глубокие корни под небом тро-
пиков.»166
Прославление чувственных ценностей, а также конкретных и ося-
заемых сторон религии в Тридентском католицизме объясняется не-
132
обходимостью прилагать определенные усилия ради духовного реван-
ша и возвеличивать собственную веру ввиду наступления Реформа-
ции. У нас же это явление расцвело пышным цветом и весьма успеш-
но гармонирует с другими характерными особенностями нашей
общественной жизни. В принципе наша нелюбовь к ритуальности
объясняется до определенной степени характером «этой неспешной
и несколько меланхолической страны», как говорили о ней первые
европейские поселенцы, поэтому ритуальное поведение на самом де-
ле для нас необязательно. Наша типичная реакция на окружающий
мир — это отнюдь не реакция защиты. Духовная жизнь бразильца не
настолько строга и сурова, чтобы порабощать и подчинять себе все
грани его личности, помещая его, словно одушевленную песчинку, в
здание общества. Он свободен и, тем самым, открыт для всего разно-
образия идей, форм и движений, которые встречаются на его пути и
которыми он проникается с достаточной легкостью.
Глава VI
НОВЫЕ ВРЕМЕНА
Finis operantis. — Значение бакалавриата. — Чем можно
объяснить успех позитивистов. — Истоки демократии
в Бразилии: недоразумение. — Наши романтики. —
Византийское увлечение книгами. — Призрак грамотности. —
Разочарование действительностью.
Наша склонность к социализации не достаточна для того, чтобы ока-
заться сколько-нибудь существенным фактором, обеспечивающим
порядок в обществе. Именно поэтому мы сопротивляемся любому
надличностному принципу самоорганизации, и даже богослужение
стало у нас каким-то уж слишком приземленным и мирским. Все на-
ше обычное поведение зачастую опирается на ценности самой чело-
веческой личности, которые закладываются еще в семье. Человек, та-
ким образом, выстраивает свои отношения с себе подобными, не
оглядываясь на общие правила, если эти правила идут вразрез с осо-
бенностями его характера, а обращает внимание лишь на то, что от-
личает его от остальных.
Вот почему мы так редко посвящаем себя всецело тому, что не со-
ставляет неотъемлемую часть нашей личности. И если уж мы уклоня-
емся от норм, то это не более чем бегство, беспорядочное и бесконт-
рольное, которое никогда не бывает продиктовано осознанным
намерением. Мы с очень большим трудом приспосабливаемся к мед-
ленным и монотонным видам деятельности, начиная с эстетическо-
го воспитания и кончая трудом, не требующим никакой квалифика-
ции, при котором человек добровольно подчиняется чуждой ему
системе: личность противится тому, чтобы ею управляла взыскующая
и дисциплинирующая машина. Среди бразильцев, считающих себя
интеллектуалами, немало тех, кто с легкостью подхватывает всевоз-
можные идеи самого разнообразного толка и считает себя носителем
134
в одно и то же время противоречащих друг другу убеждений. Для них
достаточно того, что эти идеи и убеждения можно облечь в весьма яр-
кую и эффектную форму, с красивыми словами и привлекательной
аргументацией. Противоречие, которое зачастую может возникнуть,
кажется им настолько несущественным, что кое-кто из них искренне
удивился бы и даже возмутился, поставь мы под сомнение их право
поддерживать столь разные взгляды с одинаковым энтузиазмом. Ду-
маю, без большого преувеличения можно сказать, что почти все на-
ши великие таланты именно из этой породы людей.
В работе мы ищем только одного: удовлетворения. Цель работы
заключается не в ней самой, а в нас; можно сказать, что это — finis
operantis*, а не finis operis**. Таким образом, профессиональная дея-
тельность становится для человеческой личности чем-то вроде сопут-
ствующего признака, в отличие от того, что происходит у других на-
родов, где сами слова, обозначающие понятия «профессия», могут
приобретать чуть ли не религиозный оттенок.167
До сих пор в Бразилии редко встречаются врачи, адвокаты, инже-
неры, журналисты, преподаватели или чиновники, которые ограни-
чиваются лишь тем, что становятся мастерами своего дела. Везде
можно найти свидетельства того, о чем говорил Бурмейстер (Burmei-
ster) на заре нашей независимости: «Никто здесь не хочет идти до
конца по заранее выбранному пути в своей профессии, но всякий
стремится в два прыжка добиться высоких постов и доходных долж-
ностей; и нередко добивается этого. Младший офицер регулярной ар-
мии делает головокружительную карьеру, получая чин майора или
полковника в народном ополчении и подумывает о том, чтобы вер-
нуться в регулярную армию в этом новом звании. Государственный
чиновник из кожи вон лезет, чтобы получить должность инженера, а
талантливый военный инженер оставляет службу ради того, чтобы за-
нять пост сборщика таможенных пошлин. Морской офицер мечтает
о погонах командира эскадры. Занимать пять или шесть должностей
одновременно и ничего не делать ни на одной из них — самая обыч-
ная вещь.»
Наши высшие учебные заведения каждый год оканчивают сотни
молодых бакалавров, которые лишь в исключительных случаях будут
опираться в своей практической деятельности на знания, полученные
* finis operands (лат.) букв.', «цель работающего» {прим, перев.)
** finis operis (лат.) букв:, «цель работы» {прим, перев.)
135
во время учебы. Общее увлечение свободными профессиями, которое
в предыдущей главе объяснялось колониальным и сельским характе-
ром нашего общества и связывалось с резким переходом от деревен-
ского образа жизни к городскому, — отнюдь не типично бразильское
явление, как хотят думать некоторые публицисты. Одной из стран,
которая подверглась опустошительному «нашествию бакалавров»,
были Соединенные Штаты, особенно в первые годы после войны за
независимость. Никто не оспаривает той важной роли, которую сыг-
рали дипломированные специалисты в судьбе Новой Англии, несмо-
тря на предубежденность пуритан против законников, которые выше
Закона, данного Богом, хотят поставить нехитрые людские законы.168
Тем же, кто упрекает нас в том, что Бразилия — страна адвокатов, где
высшие государственные посты могут получить, как правило, лишь
граждане, имеющие юридическое образование, можно возразить, что
даже в этом вопросе мы не одиноки: профессиональные адвокаты со-
ставляли большинство среди членов Филадельфийского Конвента^, в
наше время половина должностей в выборных государственных орга-
нах и в Конгрессе США принадлежит адвокатам; адвокатами либо ге-
нералами были все президенты Соединенных Штатов, за исключени-
ем Хардинга и Гувера. У нас картина в точности такая же. И критика
в связи с этим у нас звучит не реже, чем там: в пример часто приво-
дят ситуацию в Великобритании, где не было ни одного премьер-ми-
нистра адвоката в течение целого столетия, от Персевалю (Perceval)
до Эсквита (Asquith).170
Утверждая, что в Бразилии факторы экономического и социаль-
ного порядка, что было характерно для всех американских стран, лег-
ли в основу высоко престижа свободных профессий, не следует забы-
вать, что точно таким же престижем они традиционно пользовались
и в метрополии. Почти во все периоды португальской истории дип-
лом бакалавра ценился почти так же высоко, как рекомендательные
письма в руках претендентов на высокие государственные должнос-
ти. В XVII в., если верить тому, что утверждается в Arte de Furtar*, сот-
не студентов удавалось ежегодно приобрести степень университета
Коимбры с целью получить чиновничью должность, так никогда и не
побывав в городе Коимбра.
Как бы то ни было, в порочном отношении к ученым степеням за-
ключается, в числе прочего, наша особенность ставить индивидуаль-
* букв:, «искусство подделки» {прим, перев.)
136
ные качества личности выше всего на свете и считать такие качества
особой ценностью. Достоинство и вес, которые дает докторская сте-
пень позволяют человеку пройти свой жизненный путь более чем до-
стойно и в ряде случаев могут избавить его от необходимости посто-
янного поиска средств к существованию, которая порабощает и
унижает человеческую личность. И хотя в наши дни социальная ат-
мосфера не способствует тому, чтобы привилегированное положение
этих людей сохранялось в полной мере, и степень бакалавра сегодня
может дать весьма приблизительное представление о том, каковы бы-
ли в прошлом материальные условия их жизни, все-таки до сих пор
большинство из нас относится к этому приблизительно так же, как
относились наши деды. Еще раз необходимо подчеркнуть, что при-
влекательность свободных профессий, которую они имеют в наших
глазах, тесно связана с нашим почтительным отношением к личным
достоинством человека. Именно поэтому эти профессии и привлека-
тельны до сих пор, несмотря на то, что материальная их сторона силь-
но пострадала. Такими же обстоятельствами продиктовано наше
стремление к получению стабильного дохода, который дает уверен-
ность и устойчивое положение, требуя от человека, в то же время, ми-
нимальных душевных усилий и не требуя насилия над личностью, как
это часто происходит при исполнении чиновничьих обязанностей.
Любовь к четким формам и универсальным законам, которые по-
могают вписать многогранную и сложную реальность в круг наших
желаний, — одна из неизменных и типичнейших черт бразильского
характера. Подобного рода интеллектуальные построения позволяют
фантазии дремать; это подобно звукам музыки, которые заставляют
танцора двигаться в определенном темпе. Уважение к написанному
слову, к лапидарному стилю, к ясно изложенной мысли на фоне ужа-
са перед невнятностью, колебаниями, размытыми формами, которые
обязательного требуют от человека деятельного участия и усилий и
тем самым ставят его в зависимое положение и принуждают даже от-
казаться от того, что составляет его личность, — вот факторы, кото-
рые определили наш национальный характер. Все, что позволяет из-
бегать тяжелого и упорного умственного труда, идеи с простым,
ясным и определенным содержанием, которые позволяют нашему
уму спать, кажутся нам истинной мудростью.
Система взглядов О. Конта, предлагавшая сознанию раз и навсегда
данные определения императивного характера, обеспечивала ту саму
возможность интеллектуального отдыха, благодаря которой нетрудно
137
понять популярность позитивистских идей с их здравым смыслом у нас
в Бразилии и в странах, нам близких, таких как Чили и Мексика. Важ-
ность и значимость такой философской системы обусловлена, с точки
зрения ее сторонников, способностью такой системы противостоять
текучести и подвижности самой жизни. Уверенность, с какой эти лю-
ди ожидали окончательной победы новой идеи, поучительна. Мир, по
их мнению, неизбежно должен будет принять эти идеи, потому что они
разумны, потому что их совершенство не подлежит сомнению, и ими
обязательно станут руководствоваться все люди, наделенные доброй
волей и здравым смыслом. Ничто не сможет затормозить или уж тем
более остановить триумфальное шествие нового мировоззрения, кото-
рое объективно вырастает из всего комплекса человеческих потребно-
стей. Научный и интеллектуальный багаж, который оставил этот Учи-
тель человечеству, достаточен для того, чтобы его можно было
применить во все времена и в любом месте для удовлетворения сход-
ных потребностей. И наша история, и наша традиция создавались во
многом в соответствии с этими неизменными принципами.
При создании новой политической реальности позитивисты ис-
кренни стремились учесть наше «предшествующее состояние», наши
типичные особенности и наше прошлое. Вот почему, например, в до-
кументе, датированном 102-м Гомера, то есть когда наша республика
насчитывала всего 2 месяца от роду, было предложено разделить стра-
ну на два типа штатов: «Западные штаты Бразилии, систематически
объединенные, где произошло определенное смешение европейско-
го, африканского и туземного населения» и «Бразильские Американ-
ские штаты, в принципе объединенные искусственными границами,
разбросанные по территории всей республики; союз между ними дол-
жен ограничиваться поддержанием дружественных отношений, при-
знаваемых в наши дни обязательными для различных невраждующих
народов, с одной стороны, а с другой стороны, им будет гарантиро-
вана защита федерального правительства от нападения и т.п.».171
Не существовало ли в глубинах этой веры в магическую силу идей
скрытого страха перед нашей реальностью? В Бразилии позитивисты
парадоксальным образом оказывались, скорее, негативистами. Им не
был свойствен позитивный настрой в том смысле, какой вкладывал в
это слово Огюст Конт в своем Discours sur Гesprit positif* Они жили
* См.русск. перевод'. О. Конт. Дух позитивной философии. СПб., 1910. (прим,
перев)
138
словно в наркотическом дурмане, упорно веря в истинность своих
принципов и не сомневаясь в том, что будущее будет оцениваться их
самих и их современников по тому, в какой мере они придержива-
лись в своих поступках, каждый по отдельности и все сообща, этих
самых принципов. Эти убеждения позволяли им отгородиться от ос-
тальной части страны в тиши кабинетов, поскольку все они страстно
любили книги. Все остальные неизбежно — это слово они употребля-
ли в своих работах с особой настойчивостью — придут к ним сами,
примут их взгляды и станут следовать этим нормам. В определенный
момент именно из этих людей сложился круг аристократов ума, на-
ша бразильская интеллигенция. Они были почетными советниками
при некоторых правителях, и их положение в чем-то напоминало по-
ложение тех знаменитых ученых, которыми любил окружать себя
диктатор Порфириу Диас (Porfirio Diaz).
Однако на практике подобная негативистская позиция лишила их
возможности хоть как-то конструктивно или позитивно повлиять на
процессы, шедшие в нашем обществе. Добродетели, которые они
проповедовали — честность, искренность, личная незаинтересован-
ность, — не стали той силой, с помощью которой можно было бы бо-
роться против политиков — людей более деятельных и менее прин-
ципиальных. Известно, что Бенжамин Констан Ботелью де Магеллан
(Benjamim Constant Botelho de Magalhaes), которого многие почитают
как основателя нашей республики, никогда не принимал участия в
голосовании, за исключением последнего года существования монар-
хии. И то лишь потому, что он хотел оказать любезность другу дома,
советнику Андраде Пинту (Andrade Pinto), который выставил свою
кандидатуру на выборах в сенат. Бенжамин Констан любил повто-
рять, что его тошнит от нашей политики.172 Один из его близких дру-
зей писал о его состоянии накануне провозглашения нового полити-
ческого режима, что тот даже не читал газет — такое отвращение
внушала ему наша общественная жизнь. Далее автор замечает: «Ему
было все равно, будет править Педро или Мартинью, либерал или
консерватор. Любой, на его взгляд, был пустым местом. Я часто удив-
лялся такому безразличию и тому, насколько мало внимания уделяет
Бенжамин нашей политике, которая обычно является излюбленной
темой любого образованного бразильца. Я пытался объяснить само-
му себе сей странный факт тем, что он был человеком столь развито-
го духа, что не замечал подобных мелочей; у него просто не было на
это времени, поскольку он был целиком погружен в серьезные заня-
139
тия математикой, которой он всегда предавался со всей страстью и
пылом.»173
При всем при том, позитивисты были всего лишь яркими пред-
ставителями той новой человеческой расой, которая быстро стала
складываться сразу после того, как наша страна осознала свою само-
бытность. Из всех форм бегства от реальности магическая вера в силу
идей казалась нам самым действенным средством во времена нашего
трудного политического и социального взросления. Мы заимствова-
ли у других стран сложную и законченную систему правил, не пони-
мая даже, в какой мере она применима к условиям Бразилии, и не
оценив те изменения, которые в ней произойдут под влиянием мест-
ных условий. На самом деле надличностная идеология демократиче-
ского либерализма так и не стала для нас своей. Мы воспользовались
ее принципами лишь настолько, насколько они совпали с нашим
простым и бесхитростным стремлением избавиться от неугодной
формы власти, найдя в ней подтверждение нашему врожденному не-
приятию всякой иерархии и право запросто обращаться с властью.
Демократия в Бразилии, к сожалению, оказалась печальным недора-
зумением. Сельская и полуфеодальная аристократия позаимствовала
ее и попыталась приспособить, где это было возможно, к своим пра-
вам и привилегиям именно то идеи, которые в Старом Свете были це-
лью борьбы буржуазии против самой аристократии. Таким образом,
им удалось совместить традиционный для нас ход вещей с некоторы-
ми лозунгами, которые более всего согласовывались с духом времени
и неоднократно повторялись в книгах и речах, хотя и оставались не
более чем внешним украшением фасада.
Характерно, что в Бразилии сколько-нибудь серьезные реформа-
торские изменения проводились почти всегда сверху, и шли они в
равной степени как от ума, так и от сердца. Наша независимость, на-
ши либеральные успехи, которых удалось достичь в ходе политичес-
кой эволюции, оказались для многих большим сюрпризом: простой
народ в массе своей принял это с недовольством и даже с враждебно-
стью. Новые политические реалии не были продиктованы определен-
ной интеллектуальной или духовной предрасположенностью, не бы-
ли они следствием вполне сложившегося особого и ясного
понимания жизни. Носители новых идей зачастую забывали, что
формы общественной жизни не диктуются чьим-либо частным мне-
нием, их нельзя «создать» или «разрушить» по указке. Знаменитое
письмо Аристидеса Лобу (Aristides Lobo) о 15-м ноября — документ,
140
красноречиво свидетельствующий о том, насколько неожиданным
для нас оказалось воплощение на практике республиканской идеи, и
это несмотря на широкую пропаганду и популярность этой идеи у мо-
лодежи, обучавшейся в высших учебных заведениях. «Пока что, —
писал знаменитый адепт нового режима, — цвет нашего правительст-
ва сугубо военный и таковым должен оставаться. Свершившийся
факт — их заслуга и только их, поскольку степень участия в этом
гражданского населения практически равнялась нулю. Народ взирал
на это, как безмолвный скот, удивленный и пораженный, не пони-
мая, что все это значит.»
Либералистское брожение, предшествовавшее объявлению неза-
висимости, затронуло только незначительное экзальтированное
меньшинство; в народе его эхо не было гулким, во всяком случае го-
раздо менее гулким, чем это пытаются представить наши учебники
по отечественной истории. Сент-Илер, который записывал свои
впечатления от поездки в центральные районы страны как раз в это
время, отмечал, что в Рио до 12 января либералистский ажиотаж
поддерживался главным образом европейцами, а инициаторами ре-
волюционных выступлений в провинции были как раз представите-
ли ряда богатых и знатных семей. «Народ, — пишет он, — был без-
различен которого всему, казалось, он вопрошает, словно осел из
знаменитой басни: Разве не придется мне всю жизнь тащить мое
вьючное седло?»174
Наш старый колониальный уклад впервые подвергся более или
менее серьезной опасности в результате событий, последовавших
вслед за вынужденным приездом португальской королевской семьи в
Бразилию в 1808 г. Растущий космополитизм городов не представлял
непосредственной угрозы привилегированному положению сельской
знати, положению, опиравшемуся по традиции на ту точку зрения,
что так должно быть, однако он, бесспорно раздвинул горизонты и
породил новые идеи, которые со временем нарушили привычное те-
чение деревенской жизни с ее удовольствиями и праздностью. За-
хваченные врасплох теми жизненными требованиями, которые вы-
текали из нового положения вещей, особенно, после объявления
независимости и кризисов эпохи регентства, многие не сумели быс-
тро приспособиться к произошедшим изменениям. С тех самых пор
наметилась дистанция между «сознательной» частью общества и ос-
тальной массой бразильцев, дистанция, которая более заметно обо-
значилась позже и чувствовалась на всех поворотных точках нашей
141
истории. В книгах, в прессе, в речах действительность неизменно
предстает как суровая и печальная. Переход от простого и естествен-
ного положения вещей при жизни в деревне к более регламентиро-
ванному и абстрактному существованию в городе вызвал в людях глу-
бочайший и разрушительный кризис. Избранные, наиболее
чувствительные преисполнились искренней ненавистью к такой жиз-
ни, к «тюрьме жизни», выражаясь языком того времени. О нашем ро-
мантизме можно сказать, что, хотя он и копировал Байрона, Мюссе
и Эспронседу, создавал собирательный образ индейца, который рань-
ше со всеми подробностями был описан Шатобрианом и Купером,
использовал пронзительный стиль Гюго в своих высокопарных вир-
шах, все-таки он оставался, особенно в своих характерных деталях,
искусственным и неискренним.
Как и в других странах, представители бразильского романтизма
стремились уйти от классицистической условности и изо всех сил
стремились превратить нашу тропическую природу в карикатурно-
жалкое и смешное подобие пейзажей Аркадии. Сфокусировав свое
внимание на личности со всеми ее инстинктами, это движение мог-
ло сыграть весьма значительную роль и до определенной степени сы-
грало ее. Романтизму не потребовалось проникать в самые темные
закоулки бытия, достаточно оказалось и того, что он был ненадуман-
ным. На самом деле, наш романтизм не нес в себе ничего нового: пес-
симизм, смерть от любви и даже знаменитая слезливая сентименталь-
ность — все это характерно для традиционной португальской лирики.
Единственное, что было опасно в этом грузе женской чувственности,
влажной и слезливой, так это то, что, едва созрев для самостоятель-
ной жизни, народ был вынужден сконцентрировать все свои усилия,
чтобы выставить барьер, защищаясь от разрушительных порывов.
Наша романтическая литература со всеми ее эмоциями от депрес-
сии до экзальтации не должна вводить нас в заблуждение и уж тем бо-
лее заставить нас увидеть в ней нечто большее, чем элементарное из-
лишество, несмотря на глубоко искренние чувства ее типичных
представителей. Сделав возможным сотворение иного мира за преде-
лами этого, любовь к литературе предложила удобный уход в сторо-
ну от ужаса перед нашей повседневной реальностью. Наша литерату-
ра не воздействовала на нее хоть сколько-нибудь здраво или
плодотворно, не пыталась исправить ее или подчинить себе; она про-
сто забыла о ней, а, вернее, возненавидела ее, породив преждевремен-
ные разочарования и иллюзии по поводу собственной зрелости. Ма-
142
шаду де Ассиш (Machado de Assis) был распустившимся цветком на
этом тепличном дереве.
Все наши мыслители той эпохи несут на себе всё ту же печать
хрупкости, внутренней несостоятельности и даже коренящегося в
глубине души безразличия к идее консолидации общества; любой эс-
тетический предлог заменяет им содержание. К ним вполне приме-
нимо то, что говорил о философии Жункейра Фрейре (JunqueiraFreire)
в своей автобиографии: «Это был новый язык, в не меньшей степени
страстный, которым повторялось одно и то же. Ничего истинного, но
все красиво, это было скорее искусство, нежели наука, купол без фун-
дамента».
Даже когда наши идеологи принимались за решение вопросов об-
щественной организации или занимались другими практическими
делами, они по-прежнему оставались книжниками, ценящими толь-
ко слово; они так и не сумели преодолеть самих себя, выйти за рам-
ки своих мечтаний и грез. Это приводило к созданию искусственной
и книжной реальности, где бы наша настоящая жизнь просто задох-
нулась. Оказавшись в положении невнимательных статистов в том
мире, в котором мы жили, мы захотели создать другой мир, более
благосклонный к нашим желаниям и надеждам. В этом мире нам при-
шлось бы снисходить до него и внутренне унижаться при соприкос-
новении с вещами презренными и низменными. Как Плотин Алек-
сандрийский, который стыдился собственного тела, мы бы в конце
концов позабыли в этом мире о прозе жизни, которая и составляет ту
саму подлинную ткань каждодневного существования, и обратились
бы к сущностям более благородным: к написанному слову, к ритори-
ке, грамматике и формальному праву.
Поистине византийская любовь к книгам казалась залогом мудро-
сти и признаком интеллектуального превосходства, как докторское
кольцо или диплом бакалавра. Заметим, кстати, что эти осязаемые
символы ценились у нас чересчур высоко; неслучайно всякие идеи
оставались для нас недоступными, если они не были обращены не-
посредственно к чувствам или к телу. Дон Педру II, который был в
свое время предтечей нашей официальной интеллектуальной элиты,
настолько высоко ставил уважение к книге, что это дало повод гово-
рить о нем — отчасти несправедливо, — что он увлекался чтением ку-
да более усердно, чем государственными делами. В наброске к его би-
ографии совершенно беззлобно упоминается один живописный факт
по этому поводу: «Император, как мы слышали от нашего ученого Ра-
143
миша Галвана (Ramis Galvao), говорил, что любит книги, поскольку
они несут удовлетворение для всех его пяти чувств, а именно:
для зрения — от внешнего впечатления или облика книги;
для осязания — когда под рукой ощущается гладкость или шеро-
ховатость страницы;
для слуха — при легком шелесте переворачиваемых листов;
для обоняния — от запаха, издаваемого бумагой, типографской кра-
ской или кожаным переплетом;
для вкуса — при интеллектуальном гурманстве над книгой или же
в самом прямом смысле, слегка увлажняя пальцем уголки страниц
при перелистывании».175
Этот император, которого сравнивали с протестантским священ-
ником, явившимся служить в католический храм,176 на самом деле не
был уникальной фигурой для Бразилии второй половины XIX в. Во
многом он был похож на тех же позитивистов, о которых шла речь
выше; они, так же как и он, горячо любили книги и научились выду-
мывать для себя иную действительность по своему вкусу. В подобном
поведении не было ничего из ряда вон выходящего: Педру II был про-
дуктом своего времени и своей страны. Причем парадоксальным об-
разом он оказался одним из пионеров того переходного процесса,
когда старая колониальная знать, состоящая из крупных сельских
землевладельцев, — наших рыцарей фамильного гнезда — постепен-
но начала уступать свои позиции новой знати, главным образом, го-
родской, состоявшей из рыцарей таланта и книжности.
С закатом старого деревенского образа жизни и с утратой своего
положения его наиболее выдающимися представителями новая эли-
та, аристократия «духа», естественным образом должна была занять
освободившееся место.
Ни одна консолидированная часть общества не была готова к то-
му, чтобы сохранить, насколько это возможно, аристократическую
сущность нашего общества более, чем эти люди с развитым вообра-
жением и начитанностью во французской литературе. Простое нали-
чие этих свойств, приобретенных, главным образом, в пору сытого и
спокойного детства и отрочества, оказалось достаточным, чтобы раз-
глядеть в них людей, принадлежащих к касте beati possidentes.*
Есть однако и другие черты у нашей интеллектуальной элиты, бла-
годаря которым она приняла на себя функции, свойственные исклю-
* beati possidentes (лат.) — букв., «счастливы обладающие» (прим, перев.)
144
чительно консервативному дворянству. На одну из таких черт указы-
вает весьма распространенное в наше время мнение, что настоящий
талант, как и настоящая знатность, должны быть даны от природы,
при рождении, поскольку труд и упорные занятия, хоть и могут при-
вести к знанию, но в силу своего однообразия и настойчивости
подобны низким профессиям, уничтожающим человеческое досто-
инство. Инстинктивная отчужденность от окружающего мира, не-
утилитарный и трансцендентный подход к нему заключаются совсем
в другом. Кроме того, необходимо иметь в виду то, что часто ощуща-
ется, хотя и не всегда проявляется: знание — это основной инстру-
мент, дающий тому, кто им обладает, возможность противопоставить
себя остальным и возвыситься над простыми смертными. Движущая
сила познания имеет в данном случае не столько интеллектуальную,
сколько социальную подоплеку и направлена она, в первую очередь,
на то, чтобы возвысить и возвеличить того, кто стремится обладать
знанием. Вот откуда встречающееся иногда начетничество и сугубо
формальная эрудиция, где редкие фамилии, наукообразные эпитеты
на иностранных языках призваны ослепить читателя, словно россыпь
драгоценных камней и бриллиантов.
Популярность некоторых теорий, пестрящих иностранными име-
нами и сложными словами, судя по всему, объясняется как раз подоб-
ным отношением к знанию именно потому, что эти теории напичка-
ны тем, чем они напичканы. Немало существует мировоззренческих
концепций, стремящихся упростить все на свете, чтобы сделать не-
простые понятия максимально доступными для ленивых умов. Слож-
но устроенный мир потребовал бы от познающего интеллектуальных
усилий и глубокого анализа, исключая, тем самым, соблазн обра-
щаться к словам и формулам, обладающим чуть ли не магической си-
лой и позволяющим в мгновение ока дать ответы на все вопросы,
словно по мановению волшебной палочки.
У нас расплодилось огромное количество процветающих педаго-
гов, придерживающихся определенных теорий, верных, в лучшем
случае, лишь отчасти, которые они считают обязательным и единст-
венным условием всякого прогресса. В качестве иллюстрации приве-
дем один весьма характерный пример в связи с иллюзиями по пово-
ду всеобщей грамотности населения. Сколько бесполезных слов было
потрачено на то, чтобы доказать, что все наши проблемы сразу же бу-
дут решены, если открыть повсюду начальные школы и преподавать
там грамоту. Некоторые люди, смотрящие на вещи чересчур просто,
145
утверждают, что, если бы в этом вопросе мы поступили бы так же, как
Соединенные Штаты, «то через двадцать лет населении Бразилии ста-
ло бы поголовно грамотным, и тогда наша страна вышла бы на вто-
рое или на третье место в мире среди наиболее развитых держав!
Представим на минуточку, что во всех 21 штате Бразилии предыду-
щие власти обеспечили нам на сегодняшний день образованное на-
селение с такою же школьной подготовкой, какую создали дально-
видные американцы в каждом из своих штатов. В этом случае во всех
бразильских штатах наблюдался бы удивительный прогресс. Все рай-
оны страны были бы изрезаны железными дорогами, выстроенными
по частной инициативе, повсюду было бы много богатых городов,
цветущих сельскохозяйственных угодий, а население было бы креп-
ким, энергичным и здоровым.»177
Всех этих глашатаев прогресса будет нетрудно убедить в том, что
поголовная грамотность отнюдь не является обязательным условием
даже для той высокотехнической капиталистической культуры, кото-
рой они так восхищаются и чью наиболее точную модель воплощают
Соединенные Штаты. Из-за шести миллионов неграмотных среди
взрослого населения этой страны сравнение США с другими менее
«прогрессивными» странами оказывается не в их пользу. Только в од-
ной общине Среднего Запада, насчитывающей около трехсот тысяч
человек (к слову сказать, эта община гордится своей приверженнос-
тью к культуре настолько, что считает себя чуть ли не вторым Босто-
ном) число детей, не посещающих школу и не собирающихся ее по-
сещать, больше, чем во всем германском рейхе, о чем несколько лет
назад сообщали американские государственные структуры, занимаю-
щиеся вопросами образования.178
Следует добавить, что, даже независимо от стремления к подоб-
ному культурному идеалу, поголовная грамотность не дает таких уж
неоспоримых преимуществ. Оторванная от других фундаментальных
элементов образования, дополняющих ее, поголовная грамотность
может оказаться сродни огнестрельному оружию, оказавшемуся в ру-
ках слепого.
Эти и другие подобные универсальные теории, с одной стороны,
выдают в своих приверженцах порочную склонность к чрезмерной
рационализации, а с другой — скрывают их низменное уныние при
столкновении с нашей реальностью. Меняется тон и содержание ре-
чей, но смысл их остается неизменным, так же как неизменны и
скрытые причины. Большинство из тех, кто критикует Бразилию эпо-
146
хи империи и считает, что здесь было создано нечто вроде националь-
ного боваризма, гротескного и безвкусного, забывает о том, что зло не
преуменьшается с течением времени, притупляется лишь острота вос-
приятия последствий этого зла.
Когда широко пропагандировалась идея республики, считалось,
что с введением нового режима станет возможной такой система,
которая бы больше соответствовала надеждам нашей нации: страна
наконец-то сможет жить самостоятельной жизнью и перестает демон-
стрировать всей Америке дурацкие и отжившие формы политическо-
го устройства. На практике же эта идей, воодушевившая пропаганди-
стов, оказалась весьма вредной: Бразилия, дескать, должна выбрать
новый курс, потому что она «стыдится» самой себя и своей чуть ли не
биологической действительности. Тех, кто боролся за новую жизнь, в
большей степени, чем их предшественники, придерживались того
мнения, что страна не может развиваться за счет своих собственных
сил: она должна создаваться извне, заслужив признание других стран.
Не будет большим преувеличением сказать по этому поводу, что
наша республика кое в чем пошла дальше империи. В империи прин-
цип равновесности власти — основа любой политической организа-
ции и воплощение идеи — нейтральной силы, каковой европеец Бен-
жамен Констант (Benjamin Constant) считал главу конституционного
государства, — довольно быстро сошел на нет из-за политической не-
искушенности общества и лег в основу понятной для нас опекунской
монархии, при которой царила патриархально-аграрная система вла-
сти. Политическое деление, по английской модели, на две партии,
представляющие не столько взгляды, сколько личности и семьи,
вполне соответствовало нашей врожденной потребности в единстве и
в борьбе. В конце концов именно на парламент была возложена ос-
новная задача нашей общественной жизни — поддерживать види-
мость такого единства и такой борьбы.
Глава VII
НАША РЕВОЛЮЦИЯ
Политические волнения в Латинской Америке. — Иберизм
и американизм. — От владельца сахарной плантации
к землевладельцу. — Обустройство Бразильского
государства. — Политика и общество. — Деспотия
и ее обратная сторона. — Вертикальная революция. —
Олигархии: разрастание индивидуализма во времени
и пространстве. — Демократия и формирование нации. —
Новая диктатура. — Перспективы.
Отмена рабства положила конец доминирующей роли сельской зна-
ти; политическая система страны, сложившаяся в результате этого со-
бытия, была призвана соответствовать условиям, предъявляемым но-
вым типом общества. Существует некое завуалированное связующее
звено между этими двумя событиями, с одной стороны, и рядом фак-
тов, с другой: этим звеном была медленная, но вполне продуманная
и нескороспелая революция, единственная, которую нам удалось пе-
режить за всю историю нашей страны. Само собой, она прошла без
каких-либо особых внешних потрясений, значение которых истори-
ки обычно преувеличивают в своем мелочном стремлении сжато из-
лагать поверхностную сторону событий в истории народов. На фоне
этой революции большинство наших общественных волнений рес-
публиканского периода, схожих с теми, которые имели место в Ис-
панской Америке, кажутся лишь простыми отклонениями от офици-
альной государственной политической линии и вполне сопоставимы
со старинными «внутридворцовыми революциями», которые хорошо
знакомы знатокам истории Европы.
Кое-кто заметил, пожалуй, справедливо заметил, что подобные
пертурбации значимы ровно настолько, насколько значимы прези-
дентские выборы в США: резонанс, который они производят в обще-
стве, не должен быть более серьезным, чем их конкретный результат.
«Судя по всему, — замечает один американский автор, — эти револю-
148
ции не более опасны для положения дел в стране, чем наши дискус-
сии во время президентских выборов, да и стоят они не так дорого.»179
Бразильская революция не была событием, случившимся в какой-
то конкретный момент, — это долгий процесс и идет он, по крайней
мере, три четверти столетия. Его кульминационные моменты можно
сравнить с разнообразием горного пейзажа. Если в предыдущих гла-
вах мы упоминали 1888 год как, наверное, самую главную поворот-
ную точку развитии нашей страны, то лишь потому, что после этой
даты перестали существовать те исторически сложившиеся преграды,
мешавшие приходу нового порядка вещей, который неизбежно насту-
пил после 1888 г. Вот в каком смысле отмена рабства является самым
главным событием на границе двух различных эпох.
Благодаря этому событию была подготовлена благодатная почва
для складывания новой системы, где центрами притяжения были уже
не сельские владения, а города. Если этот революционный процесс,
потрясший всю империю и разрушивший основы, на которых поко-
илось наше общество, пока еще, может быть, далек от финальной раз-
вязки, с уверенностью можно сказать, что он уже вступил в свою са-
мую драматическую фазу. По сей день слышны и, безусловно, еще
будут слышны долгое время последние отголоски этого «плавного»
катаклизма, смысл которого заключается в уничтожении иберийских
корней нашей культуры и в приходе нового понимания жизни, кото-
рое мы, охваченные иллюзиями, считаем истинно американским, по-
тому что его характерные признаки стремительно проявляются во
всех уголках нашего полушария. У нас в стране, да и не только, ибе-
рийские корни не отделимы от аграрной структуры общества, несмо-
тря на то, что многие видные ученые, такие, например, как Оливей-
ра Виана (Oliveira Viana), возражают против подобной точки зрения.
В тот момент, когда деревенский образ жизни разрушился и начал
быстро отступать под немилосердным натиском городского миропо-
нимания, стало ослабевать влияние, причем как для города, так и для
деревни, тех разнообразных идей, которые португальцы принесли с
собой из-за океана.
Тот факт, что наша культура до сих пор еще сохраняет иберийские
и лузитанские очертания, объясняется, главным образом, недостаточ-
ным влиянием того самого «американизма», который в настоящее
время проявляется в основном в усилении иностранного фактора, в
решениях навязанных нам извне, то есть из-за границы. Внутри стра-
ны носителей собственно американского сознания пока нет. «Энер-
149
гия американца рождается при химической переработке нервами», —
как сказал один из выдающихся поэтов нашего времени.180
Само собой, необходимо иметь в виду, что упадок, в который при-
шли крупные центры сельскохозяйственного производства, сыграл
решающую роль в гипертрофированном разрастании городов. Горо-
да, которые раньше были просто дополнением к деревенскому образу
жизни, в конце концов заявили о своей самостоятельности и своем
приоритете. На самом деле, речь идет о двух синхронных и стремя-
щихся навстречу друг другу процессах, шедших на протяжении всей
нашей исторической эволюции: один из них стремился максимально
расширить сферу деятельности городов, другой приводил к уменьше-
нию влияния сельских центров цивилизации, которые превратились
в конечном итоге просто в источники дохода, в городские колонии.
Если ряд факторов и благоприятствовал течению первого процесса,
то основную силу он приобрел, безусловно, только тогда, когда было
сломлено сопротивление аграрной цивилизации, в прошлом могуще-
ственной, и чуть позже, когда окончательно изменились условия,
способствовавшие тому, что у нас в стране некогда сформировалась
мощная сельская аристократия и сложились негородские формы ор-
ганизации общества, обладавшие к тому же экономической самосто-
ятельностью.
Любопытно, что последовательное исчезновение этих традици-
онных форм в общих чертах совпало с утратой той важной роли,
которую играло выращивание сахара; в течение первой половины
прошлого столетия кофе постепенно стал вытеснять сахар. Сосуще-
ствование колониального типа производства, приводившего к силь-
ной стратификации общества и образованию аристократии, с одной
стороны, и типов производства, обеспечивающих определенное со-
циальное равенство, с другой, рассматривалось Хандельманом
(Н. Handelmann) именно в связи я этими двумя сельскохозяйствен-
ными культурами.
Этот историк называл кофе «демократическим растением», в от-
личие от сахарного тростника или хлопка. Выращивание кофе, — пи-
сал он, — не требует больших площадей или значительных денежных
вложений; дробление земельных угодий и сокращение латифундий
наилучшим образом способствовали распространению этой культу-
ры, а все вместе способствовало общественному благу.181
Это замечание, относящееся к середине XIX в., по всей вероятно-
сти, характеризует период, когда выращивание кофе еще не приобре-
ло
ло своей безусловной значимости для экономики нашего сельского
хозяйства. На самом деле, кофейные плантации, по крайней мере в
провинции Рио-де-Жанейро и, особенно, в долине реки Параиба,
почти всегда создавались по строгим традиционным образцам сахар-
ных плантаций, и каждая кофейная плантация была самостоятельной
единицей, насколько это было возможно. Создание и эксплуатация
подобных угодий требовало серьезных капиталовложений, а такие
деньги далеко не всегда были под рукой. К тому же, дробление земель
на маленькие участки не было широко распространенным явлением,
за исключением тех случав, когда истощение почв делало землеполь-
зование низко рентабельным.182
Постепенно на западе провинции Сан-Паулу — речь идет о запад-
ных границах по состоянию на 1840 г., а не 1940 г. — кофейные план-
тации начинают приобретать свойственный им облик, все дальше
отходя от традиционных форм земледелия, сложившихся в колони-
альную эпоху и применявшихся для возделывания тростника и про-
изводства сахара. Облик прежнего владельца сахарных плантации ма-
ло по малу утрачивал свои характерные черты, обрывались нити,
связывавшие его с сельскими традициями и со своими землями.
Сельскохозяйственные угодия перестали олицетворять для хозяина
его собственный маленький мир, а превратились просто в средство
существования, источник дохода и богатства. Новая усадьба уже ме-
нее энергично сопротивлялась городскому влиянию, и многие земле-
владельцы перебрались на постоянное место жительства в город. Бы-
стро пришло в упадок кустарное производство, и во многих местах
сократилось выращивание сельскохозяйственной продукции для соб-
ственных нужд, что в былые времена гарантировало сельской усадь-
бе определенную экономическую независимость.
Подобные явления в определенной степени были связаны с не-
хваткой рабочих рук: прекращение ввоза чернокожих рабов в страну
хронологически совпало с максимально широким распространением
кофейных плантаций. Известно, что в провинции Рио-де-Жанейро к
1884 году каждый раб был обязан возделывать около 7.000 кофейных
деревьев, в то время как раньше на его попечении находилось 4.500 —
максимум 5.000 деревьев, что давало ему возможность возделывать
также посадки кукурузы, фасоли, маниоки, риса и сладкого картофе-
ля. И, как это часто бывает в подобных случаях, кофе, поглотивший
почти всю доступную рабочую силу, стал не только самым серьезным
источником богатства в земледельческих районах, но все больше и
151
больше оказывался по-настоящему единственно важным. Вот почему
землевладельцы, занимавшиеся выращиванием и продажей иных
сельскохозяйственных культур, получили обидное прозвище «торгов-
цев овощами» (quitandeiros), несмотря на то, что их бизнес давал хоро-
ший доход.183
С другой стороны, неслыханные доходы, которые с самого нача-
ла сулило выращивание кофе, сами по себе были столь мощным фак-
тором, что плантаторы постоянно стремились расширить свои уго-
дия, презрительно глядя в сторону тех, кто отвлекал рабочую силу от
основного объекта их внимания. В Сан-Паулу уже в 1858 г. данный
факт послужил поводом для выступления Жозе Мануэла да Фонсека
(Jose Manuel da Fonseca) в Сенате империи: «Превращение сахарных
плантаций в кофейные привело к тому, что в Сан-Паулу подорожали
продукты питания. Здесь, в Палате, присутствуют некоторые уважае-
мые сенаторы, владеющие сахарными плантациями, и я прошу их
подтвердить мои слова. Когда земледелец выращивает сахарный тро-
стник, он может также сажать и фасоль, а некоторые даже выращи-
вают кукурузу на соседних участках, чтобы не нанести ущерба сахар-
ным посадкам. Все это великолепно готовит почку для будущих
посадок сахарного тростника: восстановление земель происходит
полностью. Так делалось в Кампинасе, где земли были очень плодо-
родны, когда там выращивали сахарный тростник, и в других облас-
тях, которые снабжали столицу и другие районы продуктами питания.
Теперь же весь Кампинас и другие области сплошь покрыты кофей-
ными плантациями, что не позволяет одновременно выращивать и
другие сельскохозяйственные культуры, кроме как вначале, когда ко-
фейные посадки еще молоды. Однако стоит им подрасти, как ничего
другого сажать уже нельзя, да и сама земля становится непригодной
для других культур, может быть, и не навсегда, но, по крайней мере,
ей нужно будет отдыхать под паром долгие годы.»184
Эти соображения, а также развитие коммуникаций, в первую оче-
редь, железных дорог, которые прокладывались преимущественно в
районы, где выращивался кофе, приводили к возникновению все
большей зависимости, в которую попадали эти сельскохозяйственные
области от городов. С упрощением процесса производства возросла
необходимость доступа к крупным городским центрам, где осуществ-
лялась реализация сельскохозяйственной продукции, которая прода-
валась раньше на месте. В результате сельская усадьба постепенно
переставала быть вотчиной и приобретала черты, во многом свойст-
152
венные промышленному предприятию. Вот почему кофейное дерево
можно назвать «демократическим растением», если пользоваться вы-
ражением Хандельмана. Плантатор, человек, который был сформи-
рован своим окружением, походил уже более на горожанина, чем на
сельского жителя; деревенская усадьба была для него в первую оче-
редь источником существования и лишь изредка местом проживания
или отдыха. Секреты хорошего урожая больше не передавались из по-
коления в поколение людьми, живущими под одной крышей, их изу-
чали в учебных заведениях, а иногда по книгам.
Отмена рабства не нанесла разрушительного урона тем районам
страны, где выращивание кофе способствовало тому, что новая сис-
тема оплачиваемого труда была принята относительно легко. Здесь
переход к главенствующему положению городов прошел быстро, а
вместе с этим появились возможности для самых серьезных перемен.
Однако в северных штатах ничто не могло компенсировать свершив-
шейся сельскохозяйственной катастрофы, особенно после того, как
падение мировых цен на сахар привело к той ситуации, которая бы-
ла отмечена событиями 13 мая. Сахарным баронам, утратившим свое
привилегированное положение, не оставалось ничего другого, кроме
как приспособиться к новым условиям жизни. Романист-северянин
Жозе Линш ду Регу (Jose Lins do Rego) оставил нам зарисовку несколь-
ких характерных сцен тех драматических событий, которые вели к
краху старых патриархальных устоев, державшихся еще по инерции.
Новые отношения не просто уже не подпитывали старые устои, но,
напротив, начинали входить с ними в неизбежные противоречия. Ис-
чезновение сахарных плантаций со своим сахарным заводом, которые
были поглощены современными фабриками, падение престижа ста-
рой аграрной системы и возвышение новых хозяев сахароперераба-
тывающих заводов, построенных по образцу городских промышлен-
ных центров, довольно четко характеризуют направление, по
которому шел этот переходный процесс.
Старая деревенская знать оказалась бессильна противопоставить
что-либо тому роковому удару, которым явилась отмена рабства и ряд
других факторов, и не видела для себя места в системе новых обще-
ственных институтов. Республика, не породившая никакой собствен-
ной аристократии, а породившая одну только плутократию, если
можно так выразиться, не обращала на нее ни малейшего влияния.
Вот откуда подавленность и молчание среди тех, кто во времена им-
перии руководил государственными институтами и вдыхал в них
153
жизнь, являясь гарантом консолидации и гармонии в обществе, ко-
торые оказались траченными навсегда. Сложившаяся ситуация была
не столько следствием существования самой монархии, сколько след-
ствием системы, на которую опиралась монархия; а эта система рух-
нула. Непрекращающаяся и последовательная урбанизация, несущая
с собой кабалу, была тем историческим явлением, в котором респуб-
лика видела свои внешние атрибуты. Города разрушили тот деревен-
ский фундамент, на котором держалось все здание старого общест-
венного порядка, и до сих пор ничем другим не смогли его заменить.
Весь трагизм ситуации в том, что система взглядов, сложившаяся
при монархии, все еще сохраняет свою притягательность, несмотря
на то, что изменились породившие ее условия; как может, она пыта-
ется удержаться, хотя зачастую искусственными способами. Бразиль-
ская государственность сохранила как почтенные реликвии некото-
рые внешние признаки старой системы даже после того, как ушла в
небытие основа, на которой она держалась: своего рода периферия,
не имеющая центра. Преждевременная зрелость, а вернее, странная
изысканность нашего государственного устройства — вот одно из
следствий такого положения вещей.
Наше государство не должно быть деспотичным — деспотизм пло-
хо согласуется с мягкостью нашего национального характера, — но
оно должно быть сильным и сдержанным, величавым и заботливым
в одно и то же время, если хочет приобрести мощь и уважение, то есть
те качества, которые наши иберийские предки научили нас ценить
прежде всего. Наше государство еще может проявить свою удивитель-
ную силу во всех сферах общественной жизни. Но для этого необхо-
димо, чтобы все винтики его механизма крутились слаженно и легко.
Бразильская империя во многом сумела этого добиться. Ореол, кото-
рым она, несмотря ни на что, до сих пор окружена в глазах наших со-
временников, существует в общем благодаря тому, что ей удалось во-
плотить в жизнь этот идеал.
Образ нашей страны, существующий в виде обобщенного пред-
ставления в коллективном сознании бразильцев, до сих пор во мно-
гом ассоциируется с образом Бразилии периода империи. Подобная
концепция государства актуальна не только для внутреннего само-
ощущения нашего общества, но и на мировой арене вряд ли она нам
видится с какой-то принципиально иной стороны. Намеренно или
нет, но тот образ нашей страны, который мы последовательно фор-
мируем у иностранцев, — это образ гиганта, исполненного внешнего
154
радушия по отношению которого всем другим народам на земле. Им-
перия предвосхитила такое наше поведение в мире настолько, на-
сколько это было возможно; в своей политике в отношении стран ла-
платской зоны она шла именно этим путем. Она стремилась
произвести впечатление, в первую очередь, благодаря величию ею же
созданного образа и прибегала к войне только для того, чтобы заста-
вить себя уважать, а не ради захватнических амбиций. Был дух воин-
ственного самоуважения, но не было агрессивности. Оливейра Лима
(Oliveira Lima), которому принадлежит последнее замечание, писал,
что «война в качестве средства ведения международной политики все-
гда воспринималась у нас в стране как нечто досадное и даже пре-
ступное, и в этом смысле даже война с Парагваем носила именно та-
кой характер; добровольцы, участвовавшие в этой войне, шли туда, в
этом смысле, не по доброй воле».™5
Мы не стремимся к славе страны-завоевательницы и с очевидно-
стью не приемлем силовых решений. Мы хотим быть самыми миро-
любивым и умеющим себя вести народом на планете. Мы неустанно
боремся за принципы, понимаемые максимально широко, поскольку
именно такие принципы наиболее разумны и взвешены. Наша стра-
на одной из первых упразднила семерную казнь на законодательном
уровне, а на практике она перестала применяться еще раньше. Мы
формируем нормы нашего поведения по отношению к другим наро-
дам по тем стандартам, которым следуют хотя бы внешне наиболее
цивилизованные страны, и мы горды тем, что находимся в таком бле-
стящем обществе. Таковы наиболее характерные черты нашего поли-
тического портрета. Государство наше стремится нейтрализовать вся-
кие проявления дисгармонии в обществе и сгладить любые спонтанно
возникающие тенденции.
Неустойчивость положения, порожденная таким своеобразным
подходом, достаточно очевидна и не ускользнула от взора некоторых
наблюдателей. Один известный публицист лет двадцать назад обра-
тил внимание на парадоксальность такой ситуации. «Пропасть меж-
ду государственной политикой и общественной жизнью, — писал
он, — достигла в нашем отечестве колоссальных размеров. Оторван-
ная от жизненных реалий, политика достигла вершины в своей аб-
сурдности, создав внутри нашего общества еще одно, новое, все чле-
ны которого призваны всячески способствовать рождению крепкого
и прогрессивного социального ядра, своего рода искусственно со-
зданного класса. Вот уж непозволительная роскошь, наивная и, от-
155
кровенно говоря, чуждая всем прочим интересам, когда блеск форму-
лировок и яркость образов остаются лишь поводом для новых завое-
ваний и удержания достигнутого.»186
В сложившейся ситуации наши реформаторы смогли найти толь-
ко два пути решения этой проблемы, причем оба в равной степени
поверхностные и ошибочные. На практике было неоднократно дока-
зано, что простая замена государственных чиновников одних на дру-
гих, может дать положительный результат лишь случайно, если не бы-
ли проведены комплексные структурные изменения в обществе,
которые отчасти и обусловили эту замену.
Другой путь, который лишь на первый взгляд кажется верным, за-
ключается в попытке согласовать процессы, идущие в обществе, с та-
кой системой законов и правил, чья действенность доказана. Можно
подумать, что мертвая буква закона в состоянии эффективно одним
лишь фактом своего существования повлиять на судьбы целого наро-
да. Четкое, недвусмысленное и очень взвешенное законодательство
является, на наш взгляд, единственным необходимым условием до-
стижения общественного порядка. Других средств мы не признаем.
От нашего внимания совершенно ускользает тот факт, что отнюдь
не писаные законы, выдуманные юристами, являются самой надеж-
ной гарантией стабильности процветания и общества. Напротив, мы
привычно полагаем, что мудрые правила и следование абстрактным
предписаниям представляют собой идеальную основу для исчерпыва-
ющего политического воспитания граждан, всеобщей грамотности,
цивилизованных манер и других не менее ценных приобретений. Нас
отличает от англичан то, что они, к слову сказать, не имея написан-
ной конституции и руководствуясь путаным и анахроническим зако-
нодательством, обнаруживают, несмотря ни на что, такую внутрен-
нюю способность к самодисциплине, какой нет ни у одного другого
народа.
Разумеется, необходимость в порядке среди граждан и стабильно-
сти в обществе обусловили насущность обязательных для исполнения
предписаний и эффективных мер. Во времена более счастливые, чем
наши, следование подобного рода предписаниям отнюдь не казалось
исполнением навязанного долга. Все это происходило само собой и
без особых усилий. Для человека, которого принято называть перво-
бытным, надежность самого мироздания зависела от регулярности
повторяющихся событий; любой сбой в этом механизме уже содер-
жал в себе нечто зловещее. Позже такое представление о стабильно-
156
сти повлияло на выработку норм не без помощи, конечно, некоторых
абстрактных понятий. Но и здесь во главу угла были поставлены со-
ображения удобства и приемлемости, потому что зачастую необходи-
мо абстрагироваться от конкретики жизни, ведь только вера в раци-
ональный абсолют позволяет думать, что можно подменить саму
жизнь набором сугубо умозрительных компонентов. Понимая имен-
но так принципы мировоззрения и придав им статус наивысшего за-
кона, рационализм вышел за рамки здравого смысла, окончательно
противопоставив эти принципы повседневной жизни. И выстроив
тем самым логичную, стройную, но антиисторическую систему.
Вот какую ошибку впадают политики и демагоги, когда кричат о
всевозможных платформах, программах и государственных системах
как о единственно существующей реальности, достойной того, чтобы
не нее обратить внимание. Они искренне верят в то, что от мудрос-
ти, а самое главное, от согласованности законов напрямую зависит
благополучие народов и правителей.
Именно эта вера, внушенная отчасти идеалами французской ре-
волюции, шла впереди истории всех латиноамериканских стран с тех
пор, как они обрели независимость. Выйдя из-под опеки европейских
метрополий, эти страны постарались приспособить к своему полити-
ческому кредо те принципы, которые стояли тогда на повестке дня.
Магические слова Свобода, Равенство и Братство претерпели опре-
деленные изменения и были «подогнаны» под стандарты нашей ста-
рой патриархально-колониальной системы, потому произошедшие
перемены затронули больше надстройку, нежели фундамент. Но да-
же и в этом случае, обманутые внешним лоском, мы без колебаний
пытаемся вывести из этих принципов глубокие радикальные послед-
ствия. Нечего удивляться в таком случае, что крайняя степень обез-
личенной демократии нашла для себя благодатную почву в одной из
южноамериканских стран.
Баттлистский Уругвай в период своего существования пытался до-
вести, по крайней мере в теории, до логического конца идеальную
модель современной демократии, иными словами, создать такую го-
сударственную машину, которая бы функционировала сама по себе,
и даже неверные действия скверного правительства не могли бы за-
тронуть суть ее работы.
Лежащий на противоположном от безликой демократии полюсе
деспотизм зачастую вырастает из того же комплекса идей, что и прин-
ципы, лежащие в основе либерализма. Деспотизм может приобретать
157
форму полного отрицания либеральной идеи, но суть этого феноме-
на становится понятной, если мы вспомним, что история не знает ни
одного примера какого бы то ни было общественного процесса, ко-
торый бы не содержал семена отрицания самого себя; и отрицание
это вырастает из тех же условий, которые породили сам процесс. Так,
Руссо, отец общественного договора, принадлежит к тому же семей-
ству, что и Хоббс (Hobbes), который выдвинул идею Государства-Ле-
виафана; оба они птенцы одного гнезда. Отрицание либерализма, ко-
торое не осознавалось как таковое каким-нибудь Росасом (Rosas),
Мелгарежу (Melgarejo) или Порфириу Диасом (Porfirio Diaz), сегодня
мыслится как составная часть философии европейского фашизма,
который является ничем иным как отрицанием либерализма в его
парламентской форме, который был возведен в ранг политической
системы. Победа демократии лишь тогда будет окончательной, когда
мы сможем преодолеть антитезу либерализм—деспотизм.
Такая победа станет возможной лишь тогда, когда будут устране-
ны основы нашего индивидуализма и, как это ни странно, нашего
аристократизма, до сих пор являющиеся фундаментом, на котором
держится наша общественная жизнь. Если революционный процесс,
который мы переживаем и чьи основные этапы были рассмотрены в
этой книге, имеет четкие очертания, то этот процесс будет характе-
ризоваться медленным, хотя и неизбежным, отмиранием тех архаи-
ческих пережитков, которые наше независимое государство до сих
пор не сумело искоренить. Одним словом, только в результате подоб-
ного процесса мы сможем окончательно положить конец тому старо-
му колониально-патриархальному положению вещей с его нравствен-
ными, социальными и политическими последствиями, которые до
сих пор не изжиты.
Видимая стороны этого революционного процесса, возможно, и
не будет иметь форму тех катастрофических потрясений, которые од-
ним смертельным ударом и по заранее сформулированному сценарию
перевернут с ног на голову давно устоявшуюся систему ценностей.
Вполне возможно, что некоторые кульминационные точки нами уже
пройдены, но пока что мы не в состоянии оценить их важность. По
всей видимости, мы живем на границе двух эпох: одна уже мертва, а
вторая борется за право появиться на свет.
Шестьдесят лет назад один американский ученый, обладавший
поистине фантастической прозорливостью, высказал в форме пред-
положения мысль, которая, вероятно, не так уж далека от реальное -
158
ти. Слова Герберта Смита (Herbert Smith), проникнутые безудержным
оптимизмом, что было так типично для его страны и его эпохи, яв-
ляются в большей степени предсказанием, нежели беспочвенной на-
деждой, — вот почему над ними стоит поразмыслить. «Южной Аме-
рике нужна революция. Но не та горизонтальная революция с ее
водоворотом политических столкновений, в которую оказываются
втянутыми сотни или тысячи людей, чувствующих себя обездоленны-
ми. Мир уже сыт по горло подобного рода событиями. В идеале это
должна быть серьезная и честная революция, революция вертикаль-
ная, которая в состоянии поднять на поверхность самые энергичные
силы, навсегда положив конец силам старым и безжизненным.»
Как же будет проходить такая революция? «Я надеюсь, — пишет
далее Смит, — что, когда она начнется, ход ее будет спокойным, а ре-
зультатом станет смешение высших слоев общества, а не просто из-
бавление от них, поскольку в этих кругах, несмотря на все их ошиб-
ки и недостатки, все еще встречаются порядочные люди. Вспомните
о том, что бразильцы в последнее время принялись исправлять ошиб-
ки своих отцов, как, впрочем, и свои собственные. В этой стране об-
щество было выстроено скверно, начиная от самых ее истоков. Если
образованные слои общества оказались оторванными от остальной
части населения, то это не их вина, а их несчастье. Я не осмеливаюсь
утверждать, что как класс рабочие и лавочники в чем-то выше дво-
рян или представителей крупной буржуазии. Но факт есть факт: они
невежественны, немыты и грубы, и это очевидно для всякого иност-
ранца, столкнувшегося с ними. Но труд служит им закалкой, а бед-
ность — в каком-то смысле защищает от дурных привычек. Физиче-
ски они, бесспорно, превосходят привилегированные слои общества
и могли бы их превосходить и в нравственном отношении, если бы
судьба была к ним более благосклонна.»
Нельзя не обратить внимание на то, что события последних деся-
тилетий в самых разных странах Латинской Америки развиваются в
этом направлении. Это более всего заметно там, где общество оказа-
лось максимально стратифицировано — в Мексике, начиная с 1917
г., несмотря на колебания и временные остановки; в Чили с 1925 г.187
Очевидно, что эти процессы протекали не спонтанно, а напротив,
развивались в соответствии с заранее намеченной программой.188
Максимально точной реализации этой программы, вероятно, по-
мешает сопротивление приверженцев нашей старины, которая стала
приобретать со временем несколько идиллическую окраску. Это со-
159
противление, смотря по тому, насколько оно окажется серьезным,
сможет найти свое проявление в духовной и даже мистической сфе-
ре, например, в литературе. Однако, вполне возможно, что она про-
явится в формах социального самовыражения, способных сильно
сузить масштаб серьезных преобразований или даже скомпрометиро-
вать саму идею таких перемен.
Подобного рода реакция опирается на ряд особенностей нашего
сознания, сформированного в ходе исторического развития, чему бы-
ли не в силах противостоять все наши законники и политики эпохи
империи и первой Республики, когда слишком долго игнорировали
некоторые факты и тем самым усиливали раздражение именно тех
сил, которые было бы желательно нейтрализовать. Такая политика,
независимо от того, либеральная она или нет, упускает из виду тот
факт, что за фасадом здания, именуемого государством, находятся
живые люди. Конституции, написанные ради того, чтобы не соблю-
даться, законы, существующие для того, чтобы их нарушать в инте-
ресах конкретных личностей или целых олигархий, — все это было и
остается самым обычным явлением в истории всей Южной Америки.
Напрасно политики тешат себя надеждой, что их интересуют больше
принципы, нежели люди: их собственные действия являются красно-
речивым опровержением их намерений.
«Нет ничего более сходного между собой, чем власть Сакварема
(Saquarema) и власть Лузия (Luzia).» Это знаменитое высказывание
Оланда Кавальканти (Holanda Cavalcanti) отражает всем известный
факт относительно принципиального сходства между двумя крупны-
ми партиями эпохи монархии. Их действительно почти ничего не от-
личало, за исключением лозунгов, которые они поднимали на свои
боевые знамена. Неудивительно, что ситуация была похожа на ту, что
сложилась в лаплатской зоне, когда Росас, начиная борьбу против
«диких унитариев», действовал, на самом деле, с позиций в высшей
степени антифеодальных, пытаясь подчинить провинции неограни-
ченной власти Буэнос-Айреса и интересам городской таможни. Он
пользовался девизом «Федерация», который был крайне популярен в
свое время, как другие пользовались словом, «Свобода», обладавшим
еще большей притягательностью, под знаком которого многие стре-
мились сосредоточить в своих руках диктаторскую и даже деспотиче-
скую форму власти. Никто не сумел высказать эту мысль более откро-
венно, чем тот венесуэльский диктатор, который выступал перед
своим конгрессом: «Известно, что всякая революция нуждается в зна-
160
мени, и поскольку Валенсийская Конвенция не пожелала окрестить
свою Конституцию федеральным именем, то этой идеей воспользу-
емся мы, потому что, если бы наши противники сказали бы Федера-
ция, то мы бы ответили Централизм».189
В таком столь явно выраженном приоритете частных интересов
над интересами целого общества, безусловно, заметно предпочтение
сугубо эмоциональных причин, нежели рациональных соображений.
Подлинное общественное единство реально может существовать
только в рамках четко очерченного круга, несмотря на то, что нам бы
хотелось думать, что это не так. Наша же любовь к конкретным лю-
дям и наше уважение конкретных интересов не находит серьезной
поддержки в теоретических выкладках и не опирается даже на эконо-
мические интересы, на которые должна опираться любая крупная
партия. Вот почему отсутствие у нас настоящих политических партий
является не причиной нашей неспособности существовать при закон-
ном демократическом правлении, как многие искренне считают, а
следствием такой неспособности. Перепутать это легко и случается
это часто: в отчете Саймона (Simon) о проекте индийской конститу-
ции 1930 г. говорится о том, что в Индии не были сформированы ус-
тойчивые политические партии, и это явилось одним из препятствий
демократических процессов в стране.
Как наша явная склонность которого всевозможным формальным
сторонам дела выдает отсутствие в нас способности к спонтанным
формам самовыражения, так и наша вера в спасительную силу теоре-
тических выкладок доказывает, что мы просто не очень склонны к чи-
сто умозрительному анализу. Мы можем организовывать кампании,
устраивать беспорядки, даже мятежи, если потребуется, ради какой-
нибудь достойной идеи. Однако никто не станет отрицать, что явное
предпочтение какого-нибудь одного принципа всегда означало в Бра-
зилии, как и во всей Латинской Америке, победу одной персонифи-
цированной идеи над другой.
Бесспорно, в нашей политической истории персонализм во мно-
гих случаях оказывался позитивной силой, и рядом с ним лозунги ли-
беральной демократии воспринимаются как простое приукрашива-
ние или как пустая декларация, не пустившая никаких глубоких
корней в реальной повседневной жизни.
Все это объясняет, почему у нас, да и вообще в странах Латинской
Америки, персонализм — или олигархия, являющаяся продолжением
персонализма во времени и пространстве, — сумел преодолеть сопро-
161
тивление либералов и послужил основой безусловной политической
стабильности, иначе и быть не могло. Для чилийцев три десятилетия
режима, возглавляемого Диего Порталесом (Diego Portales), который
избавил страну от опасности анархии путем применения олигархиче-
ской власти, до сих пор остаются самыми благоприятными за всю ис-
торию страны. Да и в наше время стабильность в маленькой Респуб-
лике Коста-Рика объясняется все теми же причинами, особенно если
принять во внимание бурные события в других странах Центральной
Америки. Сам факт существования подобных ситуаций, которые, на
самом деле, являются исключением, заставляет забыть о том, что не-
ограниченная власть в руках людей «своевременных» но безответст-
венных, в лучшем случае — грубая маскировка, нежели реальная аль-
тернатива анархии. Идея некоей бессистемной и безликой сущности,
которая парит в облаках и управляет судьбами людей, мало понятна
для народов Латинской Америки.
Зачастую нам кажется, что мы уважаем демократические и либе-
ральные принципы, тогда как на самом деле мы боремся за чей-то
конкретный персонализм или против него. Весь сложный механизм
политических выборов задуман именно для того, чтобы скрыть от нас
сей факт. Но стоит ласковым, на первый взгляд, законам персонализ-
ма приобрести силу традиции или, по крайней мере, не подвергаться
критике, как обнаруживает свое истинное лицо. Хорошо известно,
что со времена монархии газеты и общественное мнение критикова-
ли Палату Депутатов, избираемую народом, куда острее, чем Сенат,
членов которого назначал император.
Вместе с тем, нельзя безапелляционно утверждать, что мы абсо-
лютно не способны воспринять идеалы демократии. Не так уж труд-
но найти те сферы, где вполне могут соседствовать и сосуществовать
эти принципы и некоторые наши особенности, которыми мы обяза-
ны тем обстоятельствам, которые повлияли на формирование нас как
единой нации. Можно принять три фактора, свидетельствующие в
пользу подобного утверждения, а именно:
1. неприятие народами Америки, потомками колонистов и индей-
ского населения, всякой рационально выстроенной системы и любо-
го структурирования общества, которые могут стать серьезным пре-
пятствием для сохранения личной независимости каждого;
2. невозможность эффективно противостоять некоторым новым
тенденциям (например, привилегированному положению городов,
космополитизму), которые, по крайней мере, до недавнего времени
162
шли естественным образом рука об руку с либерально-демократиче-
скими идеями;
3. относительная нераспространенность национальных и расовых
предрассудков.
Кроме того, идеи французской революции вполне сочетаются с
такими взглядами на жизнь и не противоречат особенностям нашего
национального характера. Представление о естественной доброте
блестяще ложится на нашу знаменитую «сердечность». Тезис о том,
что человечество скверно по своей природе, и о том, что существует
борьба всех против всех, кажется нам в высшей степени отвратитель-
ным и неприемлемым. Вот где наш «сердечный человек» мог бы най-
ти возможность для того, чтобы нащупать связь меду свои чувствен-
ным мироощущением и догматами либеральной демократии.
Если мы не остановимся на обустройстве чисто внешней стороны
нашей общественной жизни, если нам удастся проникнуть вглубь и по-
нять ее подоплеку, то мы поймем, в какой степени сходны те два типа
мировоззрения, которые мы пытаемся сблизить. В самом деле, для ли-
берализма идея о естественной доброте человека всего лишь аргумент,
наивно было бы полагать, что подобное утверждение основано на чьей-
либо личной симпатии к роду человеческому, взятому как в целом, так
и в отдельно представленных индивидуумах. Речь идет о теории в выс-
шей степени нейтральной, лишенной всякой эмоциональной подопле-
ки, которая легко укладывается в различные формулы.
Но хуже всего то, что близость между провозглашенными либера-
лизмом идеалами и социальным поведением, которое традиционно
для нас как нации, на самом деле скорее мнимая, нежели реальная.
Всю либерально-демократическую философию можно резюмировать
в одном знаменитом высказывании Бентама (Bentham): «Максимум
счастья для наибольшего числа людей». Нетрудно заметить, что эта
мысль резко противоречит любой форме человеческого сообщества,
основанной на «сердечных» ценностях. Всякая привязанность между
людьми неизбежно строится на предпочтении: любить кого-то озна-
чает испытывать к нему большую симпатию, чем к остальным. Здесь
есть некая однобокость, которая входит в явное противоречие с юри-
дически нейтральной точкой зрения на общество, на которой осно-
ван либерализм. Демократическая доброжелательность сравнима в
этом смысле с учтивостью, поскольку является следствием такого со-
циального поведения, которое руководствуется соображениями поис-
ка равновесия между эгоистическими наклонностями разных людей.
163
Те гуманистические идеалы, которые проповедуются либерализмом,
оказываются парадоксальным образом обезличены; они опираются
на тот тезис, что наивысшая степень любви в обязательном порядке
заключается в любви к максимальному количеству людей, подчиняя
тем самым количество качеству.
Разумеется, любовь человека к человеку обречена на угасание и
гибель за пределами достаточно узкого круга, она не может быть це-
ментирующим составом ни для какого человеческого сообщества, по-
нимаемого максимально широко. На простой сердечности не постро-
ишь правильных принципов. Необходим надежный нормативный
фактор, от Бога присущий коллективному сознанию народа или же
навязанный извне при помощи тирании, для того, чтобы могла осу-
ществиться консолидация в обществе. Тезис о том, что деспотичес-
кими методами нельзя создать ничего долговременного — не более
чем одна из многочисленных иллюзий либеральной мифологии; ис-
тория этого не подтверждает. Естественно, подобные аргументы не
являются аргументом против либеральных теорий вообще. Помимо
тирании существуют и другие средства достижения консолидации об-
щества и национальной стабильности.
Вместе с тем, необходимо признать, что господство некоторых по-
литических принципов и формул не укладывается в жесткие рамки.
Прародители нашей независимости и отцы-основатели нашей рес-
публики, которые в 1817 г. не имели ни малейшего намерения изме-
нить положение негров-рабов, хотя и признавали несправедливость
такого положения, были настолько искренни, как никто и никогда
больше не протяжении нашей истории. Впоследствии наиболее бла-
горазумные политики предпочитали обходить молчанием это уязви-
мое место в системе нашей общественной организации, которую они
хотели видеть современной и внутренне последовательной, впрочем,
только на бумаге. Они ни одной минуты не сомневались, что «здоро-
вая» попытка естественным образом опирается на нравственность и
разум. Потому они предпочли позабыть об уродливой и вносящей су-
мятицу реальности, чтобы скрыться в некоем идеальном мире, куда
их приглашали теоретики того времени. Они приделали себе крылья
ради того, чтобы не видеть отвратительного зрелища, которое являла
взору их страна.
Нередко бывает, впрочем, что политики, действующие реалисти-
чески трезво и весьма своевременно, полагают в то же время, что ру-
ководствуются определенными нравственными критериями: некото-
164
рые из них были бы откровенно шокированы, если бы им сказали,
что то или иное деяние, похвальное с моральной точки зрения, на
практике окажется неэффективным или даже вредным. Есть множе-
ство примеров, когда диктаторы, осуществлявшие свою единоличную
и бесконтрольную власть, считали при этом, что поступают вполне
демократично.
Такая политика не очень отличается от той, которую проводят, хо-
тя и в силу других причин, «просвещенные диктаторы» в современ-
ной Европе. Поэтому не так уж маловероятно, что фашизм типа ита-
льянского, несмотря на свою апологию насилия, может приобрести
популярность у нас в стране. Сегодняшние сторонники фашизма уже
разглядели в нем одно важное достоинство: возможность осуществ-
ления глубокой духовной реформы, которая охватила бы весь спектр
нравственных ценностей. Безусловно, с определенной точки зрения,
предпринятые ими усилия — это энергичная попытка изменить само
направление, по которому движется общество, и избавить его от фер-
ментов брожения. Созданная ими при помощи жестокости система
основана на некоторых принципиально важных моментах их теорий,
от которых они во многом отталкиваются; и это один из главных по-
водов для гордости у основателей подобного режима. Эта система да-
ет им ощущение победы, причем победы позитивной, над либерализ-
мом, а заодно обуздывает революционные устремления левых.
Легко, впрочем, заметить, что их реформа по сути своей не более
чем контрреформа. Не вызывает сомнений тот факт, что среди мо-
тивов, которыми они руководствуются, присутствует порой нескры-
ваемое намерение оправдать те материальные претензии, которые
являются истинной подоплекой их режима. Не нужно обладать
сверхъестественной проницательностью, чтобы понять, что за этой
уверткой скрывается главная сила, движущая ими. Недостатки вос-
питания — вот, что на самом деле бросается в глаза при взгляде на их
философию.
Нетрудно предугадать, каким может быть облик фашистской Бра-
зилии. Сразу можно сказать, что в молодом туземном муссолинизме
вряд ли будет что-то уж очень агрессивное. Философии наших «ин-
теграл истов», с небольшими искажениями скопированной из италь-
янских учебников, не хватает той необузданной, почти апокалипти-
ческой жестокости, которая была применена в практике фашизма в
Италии и в Германии. Тамошнее высокомерие духа у нас преврати-
лось в жалобные причитания интеллектуальных неврастеников. Здесь
165
произошло приблизительно то же самое, что и с коммунистической
идеей, которая привлекает у нас именно тех, кто менее всего спосо-
бен реализовать положения Третьего Интернационала. Все то, что
есть в марксизме привлекательного — это безумное напряжение ради
неизбежных идеалов будущего, борьба против буржуазной морали,
капиталистической эксплуатации и империализма — у них, прежде
всего, связывается с «анархистским менталитетом» наших коммуни-
стов, нежели с жесткой дисциплиной, которую Москва требует от
своих сторонников.190 В случае с фашизмом пестрое бразильское раз-
нообразие превратит эту теорию в сугубо консервативную систему
взглядов, направленную на укрепление социальных, моральных и ре-
лигиозных институтов, чья значимость не подлежит обсуждению,
сделав ее фактически безобидной для власть предержащих, а то и ин-
струментом в их руках. Все говорит о том, что «интегрализм» стано-
вится все больше приспособленческой доктриной, противостоящей
действиям оппозиции, которые оставляют не так уж много возмож-
ностей для компромисса. «Интегрализм» является системным сто-
ронником Порядка, то есть Существующей Власти. В теоретическом
плане его устраивает то положение, когда он ровным счетом ничего
не значит, несмотря на заверения в обратном. В глубине души он
стремится только к одному, — правда, иногда его стремления черес-
чур низменны — к своего рода nihil obstat* по отношению к граждан-
ской власти. Здесь сказывается одна из основополагающих бразиль-
ских традиций, которая никогда не допускала существование
настоящих оппозиционных партий, выражавших чьи-либо интересы
или идеологию.
Если в политической и социальной сфере принципы либерализма
оказались бесполезной и дорогостоящей забавой, вряд ли будет ина-
че, когда на нашу повседневность обрушатся другие не менее хит-
роумные изобретения. Мы можем попытаться втиснуть нашу разбол-
танность в мудрые схемы, чья эффективность была доказана, но
останется еще и внутренний мир человека, который, это уж точно,
навсегда сохранит свою нетронутость, непреклонность и презритель-
ное отношение к изобретениям человечества. Игнорировать этот мир
значит отвергать в принципе присущую нам спонтанность, пытаться
подчинить естественный закон приливов и отливов показаниям ме-
* nihil obstat (лат.) букв:, «ничего не противоречит» (прим, перев.)
166
ханического компаса и принципам ложной гармонии. Мы уже убеди-
лись в том, что государство как умозрительная постройка противосто-
ит естественному ходу вещей и пытается выйти за его рамки. Разуме-
ется, это противостояние должно найти точку своего разрешения для
того, чтобы структура общества сохранила внутреннюю взаимосвязь.
Существует только одна возможная модель, стоящая выше всех на-
ших расчетов, способная найти совершенство и гармонию между эти-
ми двумя столь противоположными сторонами. Национальный дух не
годится на роль упорядочивающей силы, за исключением тех случа-
ев, когда он соответствует типу общества и может принести ему поль-
зу. Высшие формы, в которые обличено общество, должны совпадать
с очертаниями, присущими ему от природы и не могут быть отдели-
мы от него: они возникают по мере того, как общество обнаружива-
ет в них ту или иную необходимость, но они никогда не могут быть
результатом выбора, сделанного по чьему-либо капризу. Но есть не-
кий коварный и требовательный демон, который пытается скрыть от
нашего взора эту простую и ясную истину. Поддавшись на его убеж-
дения, люди начинают находить между собой гораздо больше разли-
чий, чем есть на самом деле, и создают себе новые идолы и новые пу-
гала. Удачных среди них очень мало.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Об этом параллелизме в иерархиях см. Богословский курс Жоана де Сан-
Томас, португальского философа, которого многие современные томисты
считают лучшим интерпретатором Фомы Аквинского. — Jean de Saint Thomas.
Trad, de M. Benoit Lavaud, O.P. Paris, 1928. p.91 e seg.
2 Gil Vicente, Obras Completas de... Reimpr. fac-similada da ed. de 1562 (Lisboa,
1928), fol. CCXXXI.
3 Alberto Sampaio, Estudos Histdricos e Econdmicos, I. (Porto, 1923), p.248.
4 Andre Thevet, Les Singularitez de la France Antarctique (Paris, 1879), p. 408
e seg.
5 Такое противопоставление имело бы место, если бы они принадлежали
к одному классу с общими нравственными категориями. В таком случае, ти-
пом, противоположным типу труженика, был бы, вероятно, мелкий рантье. А
типу авантюриста был бы диаметрально противоположен тип бродяги-марги-
нала, находящегося вне закона (outlaw), или просто бездельника. Предложен-
ное здесь различие сходно с тем, которое предложил Вилфредо Парето
(Vilfredo Pareto) между итальянскими понятиями rentieri и speculatori. Если
сравнить это противопоставление со знаменитой теорией «четырех основных
желаний», сформулированной У.И.Томасом (W.I.Thomas), которая нашла
плодотворное применение в самых разных областях науки об обществе, то
можно сказать, что тип авантюриста связан, главным образом, с «желанием
новых ощущений» и «желанием общественного признания». «Желание безо-
пасности» и «желание соответствовать» характеризуют, напротив, тип труже-
ника. — Robert. Е. Park е Ernest W. Burgess, William I. Thomas e Florian Znanieck,
The Polish Peasant in Europe and America, I (New York, 1927), p.72 e seg.
6 «Englands’s Treasure by Forraigne Trade, or the Ballance of our Forraigne
Trade is the Rule of our Treasure. By Thomas Mun 1664», J. R. McCulloch (ed.),
Early English Tracts on Commerce (Cambridge, 1954), p. 191 e seg.
7 William R. Inge, England (Londodon, 1933), p. 160.
8 James Murphy, Travels in Portugal, through the Provinces of Entre-Douro e
Minho, Beira and Alem-Tejo in the years 1789 and 1790 (London, 1795), p.208.
9 Бывало, что они воспринимали лишь внешнюю сторону этих «цивили-
зационных норм», не проникая в их суть, примерно так же, как актер испол-
няет порученную ему роль или ребенок отвечает урок, который он выучил на-
168
изусть. Нечто подобное произошло в ряде мест, где находились миссии иезу-
итов и где после изгнания святых отцов индейцы вернулись к своему перво-
бытному состоянию.
10 Jean В. du Tertre, Histoire Generale des Antilles, II (Paris, 1667), p.490.
11 M. Goncalves Cerejeira, О Humanismo em Portugal. Clenardo. (Coimbra,
1926), p. 271.
12 «Донесение губернатора Дона Фернанду Жозе де Португал Дону Род-
ригу де Соуза Коутинью, в котором сообщается о применении быков и плу-
гов для вспашки земель и молотого тростника как материала для топки печей
и переработки. Баия, 28 марта 1798». — Anais da Biblioteca Nacional do Rio de
Janeiro, XXXVI (Rio de Janeiro, 1916), p. 16
13 Inventdrios e Testamentos, X (Sao Paulo, 1912), p.464
14 Documentos Interessantes para a Historia e Costumes de Sao Paulo, XXIII
(Sao Paulo, 1896), p.3 e seg.
15 Dr. Ernst Wagemann, Die deutsche Kolonisten in brasilianischen Staate
Espirito Santo (Munchen, Leipzig, 1915), p.72 e seg.; Otto Maull, Vom Itatiaya zum
Paraguay (Leipzig, 1930), p. 98 e seg, Dr. Hans Porzelt, Der deutsche Bauer in Rio
Grande do Sul (Ochsenfurt am Main, 1937), p. 24 e. seg.
16 См. примечание в конце главы: Распространение земледелия грабитель-
ского типа.
17 Rev. Ballard S. Dunn, Brazil, the home for the Southeners (New York, 1866),
p.138.
18 Frei Vicente do Salvador, Historia do Brasil, Illa ed. (Sao Paulo, s.d.), p.16.
19 Dr. Hans Gunther, Rassekunde Europas (Munchen, 1926), p.82.
20 Costa Lobo, Historia da Sociedade em Portugal no Seculo XV (Lisboa, 1904),
p. 49 e seg.
21 Garcia de Resende, «Miscellanea», Chronica dos Salerosos, e Insignes feitos
del Rey Dom Ivoam IIde Gloriosa Memoria. Coimbra, 1798, p.363.
22 M. Goncalves Cerejeira, op. cit., p.179, n. 273 e seg.
23 J. Lucio de Azevedo, Novas Epandforas (Lisboa, 1932), p.102 e seg.
24 Filippo Sassetti, Lettere di, (Milano, s.d.), p.126.
25 Jose Pedro Xavier da Veiga, Efemerides Mineiras, I (s. 1. 1926), p.95.
26 Точно так же почти двумя столетиями раньше муниципалитет Сан-Ви-
сенте запретил любому христианину дурно высказываться о другом христиани-
не или о его товарах в присутствии язычников, причем для доказательства на-
рушения данного закона было достаточно свидетельства под присягой от
любого христианина, слышавшего о подобном факте. В данном случае, как не-
трудно заметить, во главу угла ставились экономические интересы завоевате-
лей, а не чувство расового единства. Монах, брат Гаспар, упоминает об этом
факте среди других свидетельств «непорядочности португальцев в торговых от-
ношениях с представителями коренного населения». Позже первый генерал-гу-
бернатор Бразилии осудил подобного рода указы. — Frei Gaspar da Madre de
Deus, Memdrias para a Historia da Capitania de S. Vicente. (Lisboa, 1727), p. 67.
169
27 «Sobre dar posse ao Doutor Antonio Ferreira Castro do Officio de Procurador
da Corda, pelo Mulatismo lhe nam servir de impedimenta», Anais da Biblioteca
Nacional do Rio de Janeiro, XXVIII (Rio de Janeiro, 1908), p.352.
28 Joao Francisco Lisboa, Obras, III (Sao Luis do Maranhao, 1866), p. 383 e seg.
29 J. de la Riva-Aguero, «Lima Espanola», El Comercio (Lima, 18.1.1935), l.a
section, p.4.
30 Afonso d’E. Taunay, Histdria Seiscentista da Vila de Sao Paulo, IV (Sao Paulo,
1929), p.325.
31 Martim Francisco Ribeiro d’Andrada Machado e Silva «Jomaes das Viajens
pela Capitania de S. Paulo (1803-4)», Revista do Institito Historico e Geografico
Brasileiro, XLV, l.a parte (Rio de Jameiro, 1882), p.18.
32 Joao Francisco Lisboa, op. cit., p.382.
33 Gustavo Beyer, «Notas de Viajens no Brasil, em 1813», Revista do Institito
Historico e Geografico Sao Paulo, XII (Sao Paulo, 1908), p. 287.
34 Исключением из этого правила, причем только в крупных городах, бы-
ли ремесленники, характер занятий которых требовал особых знаний и уме-
ния, которым невозможно было научиться в два счета. Один испанский пу-
тешественник, побывавший в 1782 году в Рио-де-Жанейро, восхищался
мастерством, которого достигли наши гранильщики драгоценных камней, се-
ребряных дел мастера, столяры, заметив, что их произведения пользуются
большим спросом по всему району Рио да Прата (Рио де ла Плата) и могут со
временем превратиться в серьезный источник дохода. Спике (Spix) и Марти-
ус (Martius) несколькими десятилетиями раньше отмечали, что работы этих
ремесленников выполнены со вкусом и долговечны. — «Diario de Juan
Francisco de Aguirre», Anales de la Bibliooteca, IV (Buenos Aires, 1905), p. 101; Dr.
J. B. von Spix e C. F. Ph. von Martius, Riese in Brasilien, I (Munchen, 1823), p.133.
35 Spix e Martius, op. cit., I, 132.
36 Ernesto Guilherme Young, «Esbo^o historico da funda^ao da cidade de Iguape»,
Revista do Institito Historico e Geografico Sao Paulo, II, (Sao Paulo, 1898), p.89.
37 «Documentos Ineditos», A Esperanqa, Itu, 27. III. 1867.
38 Documentos Interessantes, XLIV (Sao Paulo, 1915), p. 196.
39 Margaret Mead, Cooperation and Competition among Primitive People, (New
York, 1937), p. 16.
40 Viola de Lereno: Cole^ao das suas cantigas, oferecidas aos seus amigos, II
(Lisboa, 1826), n.O 2, p. 5 e seg.
41 Herbert J.Priestley, The Coming of the White Man. (New York, 1930), p.297.
Интересно сравнить подобную точку зрения со взглядами, высказанными
португальским эссеистом Антониу Сержиу (Antonio Sftrgio) в предисловии к
книге Жилберту Фрейре «Мир, который создали португальцы» (Gilberto
Freyre. О Mundo que о Portugues criou. (Rio de Janeiro, 1940). Автор говорит о
колонизаторском призвании своих соотечественников в выражает убежден-
ность в том, что природные условия в Португалии были недостаточно хоро-
ши для серьезного сельскохозяйственного производства, что вынуждало пор-
170
тугальцев уже с давних пор искать в море и за морем экономического благо-
получия, которого не могла им дать своя собственная страна. И именно в Бра-
зилии они, вероятно, впервые нашли благоприятные условия для таких сель-
скохозяйственных культур, значимость которых для удовлетворения
жизненных потребностей человека бесспорна. Таким товаром во все времена,
например, была пшеница, а у нас в XVII веке ее место занял сахар.
42 Hermann Watjen. Das hollandische Kolonialreich in Brasilien (Gotha, 1921),
p. 240.
43 По меньшей мере в этом вопросе поселенцы из Новой Голландии по
своему складу не отличались так уж резко от жителей португальской части
Бразилии. Из старых хроник, писем иезуитов и из других источников, преж-
де всего, из документов, связанных с первым посещением святой инквизи-
ции, которые отчасти (частично???) опубликованы, известно.??? до какой сте-
пени дошла свобода нравов среди населения Бразилии в течение первых веков
колонизации. Картина, которую нарисовал Паулу Праду (Paulo Prado) в сво-
ем «Портрете Бразилии» (Retrato do Brasil) весьма красноречиво свидетельст-
вует об этом. В XVII веке в Европе бытовало расхожее мнение, что по эту сто-
рону экватора понятия греха не существует (Ultra aequinoxialem non peccari).
Барлеус, цитату из которого мы заимствовали, замечает, что «линия, которая
делит Землю на два полушария, словно бы отделяет благочестие от греха».
44 Hermann Watjen, op. cit., p. 240.
45 Eugen Fischer, Rasse und Rassenentstehung beim Menschen (Berlin, 1927), p.
32. Cf. A. Grenfell Price, White Settlers in te Tropics (New York, 1939), p. 177.
46 Spix e Martius, op. cit., p. 387.
47 Hermann Watjen, op. cit., p. 224.
48 Мысль о том, что расистские взгляды и, в конечном итоге, сама теория
расизма уходит корнями в основы протестантизма, нашла горячего сторонни-
ка в лице английского историка Арнольда Тойнби (Arnold J.Toynbee). Хотя и
невозможно полностью согласиться с точкой зрения и выводами автора, все
же следует признать, что широко распространенные в наши дни среди проте-
стантских народов расистские предубеждения отнюдь не случайны и во мно-
гом зависят от ряда факторов, которые влияли в определенный исторический
период на понимание протестантскими народами самой сути Реформации. —
Arnold Toynbee, A Study of History, I (London, 1935), p.211-27.
49 Jean B. Du Tertre, op. cit., II, p.489.
50 Cronicas Lajinas, or a Record of Facts and Observations on Manners and
Customs in South Brazil, extracted from notes taken on the spot, during a period of
more than twenty years, by R.Cleary A.M. ... M. D., Lajes, 1886 MS. da Library of
Congress. Washington, D.C., fl. 5 e seg.; Dr. Hans Porzelt, op. cit., p.23 n.
51 Herbert Wilhelmy, «Probleme der Urwaldkolonisation in Siidamerika»,
Zeitschrift der Gesellschaft fir Erdkunde zu Berlin, n 7,8 (Berlin, X, 1940), p.303-
314. Prof. Dr. Karl Sapper, Die Ernahrungswirtschaft der Erde und ihre
Zukunftsaussichten fir die Menschheit (Stuttgart, 1939), p.85.
171
52 Наблюдения Вильгельми можно дополнить замечаниями блистательно-
го американиста Карла Саппера (Karl Sapper), который считал, что интенсив-
ное применение плуга в странах с жарким и влажным климатом может спо-
собствовать распространению малярии. «Во многих случаях, — отмечает
он, — я был свидетелем того, что плуг снова был отставлен в сторону, и это
благоприятно отразилось на здоровье как самих землевладельцев, так и их ра-
ботников.» — Herbrt Wilhelmy, op.cit. р.313.
53 Тот же автор утверждает, что ему довелось видеть в 1927 году в окрест-
ностях Куско, как пашут таклой, которая уходила в почву на глубину в 20-25
см. — Karl Sapper, op. cit. p.84; К. Sapper Geographie und Geschichte der
Indianischen Landwirtschaft (Hamburg, 1936), p.47-8.
54 Florian Paucke, S. J., Hacea Alla у para Аса (Una estada entre los indios
Mocobies, 1749-1767/ III, 2.a parte (Tucuma-Buenos Aires, 1944), p. 173.
55 Documentos Interessantes para a Historia e Costumes de S. Paulo, XXIII (Sao
Paulo, 1896), p.4 e seg.
56 Pandia Calogeras, A Politico Exterior do Imperio, III Da Regencia a Queda de
Rosas (Sao Paulo, 1933), p.362.
57 Visconde de Maua, Autobiografia (Rio de Janeiro, 1942), p. 123.
58 Феррейра Соареш, указывая на гигантский рост торговой активности,
отмечавшийся на бирже Рио-де-Жанейро после отмены работорговли, писал,
что за 1850-1851 годы и за 1851-1852 годы общая сумма импорта превысила
соответствующую сумму за 1848-1849 и 1849-1850 годы на 59 043 конту. тот
же рост, хотя и в меньшей степени, коснулся и экспорта, который вырос на
11 498 конту. — Sebastiao Ferreira Soares, Elementos de Estatistica, I (Rio de
Janeiro, 1865), p. 171-2.
59 Anais da Assemblea Legislativa Provincial de Sao Paulo, 1854 (Sao Paulo,
1927), p.225.
60 Joaquim Nabuco, Um Estadista do Imperio, I (Sao Paulo, 1936), p. 188.
61 Herbert Smith, Du Rio de Janeiro a Cuiabd (Sao Paulo, 1922), p. 182.
62 Различие между «свободными земледельцами» и «связанными обяза-
тельствами» заключается в том, что первые выращивали сахарный тростник
на собственных землях или взятых в аренду, не принимая на себя обязатель-
ства отправлять собственную продукцию для переработки на какую-либо кон-
кретную сахарную фабрику. Вторые же вели свое хозяйство на землях, при-
надлежавших сахарным фабрикам, и были обязаны пользоваться только их
услугами. — «Discurso Preliminar, Historico, Introdutivo, com Natureza de
Descri^ao Econdmica da Cidade de Bahia», Anais da Biblioteca National, XXVII
(Rio de Janeiro, 1906), p.290.
63 Gilberto Freyre, «А Cultura da Cana no Nordeste. Aspectos de seu desen-
volvimento historico», Livro do Nordeste, comemorativo do 1.° centendrio do Didrio
de Pernambuco (Recife, 1925), p.158.
64 Fr. Vicente do Salvador, op. cit. p. 16.
172
65 Melo Morais, Corografia histdrica, cronografica, genealdgica, nobilidria e
politica do Imperio do Brasil, II (Rio de Janeiro, 1858), p. 164.
66 Слово «ум» употреблено, судя по всему, вместо слов skill (мастерство,
умение), dexterity (ловкость, сноровка) и judgement (рассудительность), встре-
чающихся в тексте оригинала, притом что все они — ни в вместе, ни по от-
дельности — не имеют значения «ум».
67 Jose da Silva Lisboa, Estudos do Bern Comum, I, (Rio de Janeiro, 1819), p.XII.
68 Thorstein Veblen, The Theory of Business Enterprise (New York, 1917). p.310.
Cf. G.Tarde, Psychologie Economique, I (Paris, 1902), p.124.
69 Противоположную точку зрения защищает Алсеу Аморозу Лима (Alceu
Amoroso Lima) в своей лекции, посвященной Каиру, опубликованной 1 ноя-
бря 1944 г. в Jornal do Comercio в Рио-де-Жанейро. Говоря об «Изучении об-
щественного блага», этот блистательный ученый пишет: «При невозможнос-
ти проанализировать должным образом этот великий труд, позволю себе лишь
доказать, с одной стороны, актуальность экономических теорий Каиру, а с
другой — его самостоятельность по отношению к его учителю Адаму Смиту
и напомнить основные положения его теории производства. Изначально фи-
зиократы считали землю основным составным элементом производства. Да-
лее появился Адам Смит и поставил на первое место труд. В эпоху манчесте-
рианства уже капитал стал считаться главным составным элементом
производства. Так вот, Каиру в своем труде 1819 г., оговаривая роль каждого
из этих составных элементов, пальму первенства отдает совсем другому фак-
тору, который лишь в наше время в результате борьбы между социализмом и
либерализмом, которая велась на протяжении всего XX столетия, приобрел
особую значимость — уму.» Ниже он замечает: «Каиру был предшественни-
ком Форда, Тейлора и Стаханова, опередив их на целый век.»
70 Principios de Economia Politica para servir de Introdu^ao a Tentativa
Econdmica do Autor dos Principios de Direito Mercantil (Lisboa, 1804), pp.39,42.
71 Jose da Silva Lisboa, Observaqoes sobre a Prosperidade do Estado pelos
Liberais Principios da Nova Legislaqao do Brasil (Bahia, 1811), p. 68.
72 Apud Charles A. Beard, An Economical Interpretation of the Constitution of
the United States (New York, 1944), p. 152-188.
73 «Paralelo da Constituigao Portuguesa com a Inglesa», Coreio Brasiliense, III
(London, 1809), p. 307 e seg. По поводу Кортесов в Ламегу, чьи акты были опуб-
ликованы в Португалии впервые в 1632 г. в правление Филиппа III (IV) отцом
Антониу Бранданом в Monarquia Lusitana см. A. Herculano Historia de Portugal,
7a ed., II (Paris-Lisboa, 1914), 286. О политическом влиянии этого документа см.
A. Martins Afonso «Valor е significacao das atas das cortes de Lamego no movimento
da Restaura^ao», Congresso do Mundo Portugues. Publicaqoes, VII (Lisboa, 1940),
p.475 e segs., а также Henrique da Gama Barros, Historia da Administraqao Pdblica
em Portugal, 2a ed., Ill (Lisboa, s.d.), pags. 301-303 n. e 410-411.
74 Dr. Francisco Muniz Tavares, Historia da Revoluqao de Pernambuco em 1817,
3.aed. (Recife, 1917), p. 115.
173
75 Joaquim Nabuco, Um Estadista do Imperio, I (Sao Paulo, 1936), p.63 e seg.
76 John Luccock, Notas sobre о Rio de Janeiro e partes meridionais do Brasil, to-
rnados durante uma estada dedezanos nessepais, de 1808a 1818 (Sao Paulo, s.d.), p.73.
77 Североамериканский географ Престон Джеймс (Preston James), тща-
тельно изучив это в вопрос, смог прийти к заключению, что во всей Латин-
ской Америке существовали лишь четыре четко очерченные зоны, процесс за-
селения которых шел действительно широко, то есть где освоение новых
территорий не зависело от убывания населения в исходной области. Этими
зонами были: плоскогорье в Республике Коста-Рика; Антиохийское плоско-
горье в Колумбии; центральная часть Чили и три южных штата Бразилии.
Preston James, Latin America (New York — Boston, s.d.), p. 828 e segs.
78 Leopold von Wiese, «Landliche Siedlungen», Handworterbuch der Soziologie
(Stuttgart, 1931), p. 522 e seg.
79 С другой стороны, утверждения сторонников урбанистического про-
гресса о том, что город в период своего максимально быстрого роста с XV по
XVIII века облагодетельствовал жителей сельских районов, «освободив» их от
рабства, зависимости и иных форм социального подавления, во многом не со-
ответствуют действительности. «Вольный воздух городов зачастую оборачи-
вался спертым воздухом неволи для сельских мест,» — как указывали Соро-
кин и Циммерманн. Pitirim Sorokin е Carle Е. Zimmermann, Principles of
Rural-Urban Sociology (New York, 1928), p. 88.
80 Max Weber, Wirtschaft und Gesellschaft, II (Tubingen, 1925), p.520 e seg.
81 Primeira Visitaqdo do Santo Oflcio as Partes do Brasil. Denunciaqoes da
Bahia (Sao Paulo, 1928), p.ll e seg.
82 Fr. Vicento do Salvador, op. cit. XI.
83 Joao Antonio Andreoni (Andre Joao Antonil), Cultura e Opulencia do Brasil,
текст по изанию 1711 (Sao Paulo, 1967), p. 165.
84 Hermann Watjen, op. cit., p.244.
85 Max Weber, op. cit., II, p.713.
86 Recopilacion de Leyes de los Reynos de Indias, II (Madrid, 1756), fls. 90-92.
87 В то же время нельзя совершенно исключать то предположение, что гре-
ко-римская модель оказала определенное влияние на облик городов в Испан-
ской Америке. Недавние исследования показали, насколько близки по содер-
жанию филиппинские правила по строительству городов в Новом Свете и
классический трактат Витрувия. — Dan Stanislawski, «Early Town Planning in the
New World», Geographical Review (New York, January, 1947), p. 10 e segs.
88 Cf. A. Bastian, Die Kulturlander des Alten Amerika, II Beitrage zu Geschicht-
lichen Vorarbeiten (Berlin, 1878), p.838.
89 См. примечание 1 в конце главы: Интеллектуальная жизнь в Испанской
Америке и в Бразилии.
90 Bernhard Brandt, Siidamerika (Breslau, 1923), p. 69.
91 Cf. «Regimento de Tome de Sousa», Histdria da Colonizaqdo Portuguesa do
Brasil, III (Porto, 1924), p.347.
174
92 Hist, da Col. Port., cit., Ill, p. 310.
93 Fr. Gaspar da Madre de Deus, Memdrias para a Historia da Capitania de S.
Vicente (Lisboa, 1797), p. 32. Marcelino Pereira Cleto, «Disserta?ao a respeito da
Capitania de S. Paulo, sua decadencia e modo de restabelece-la» (1782), Anais da
Biblioteca Nacional de Rio de Janeiro, XXI (Rio de Janeiro, 1900), p. 201 e seg.
94 См. примечание 2 к данной главе: Языковое койне Сан-Паулу.
95 Joao Antonio Andreoni (Andre Joao Antonil), op. cit., p. 304.
96 Spix & Martius, op. cit., II p. 436.
97 Dr. Joaquim Felicio dos Santos, Memoria do Distrito Diamantino da Comarca
de Serro Frio (Rio de Janeiro, 1924), p. 107.
98 Отнюдь не случайно, что основные центры испанской колонизации на
Американском континенте — Мехико, Гватемала, Богота, Кито и др. — распо-
ложены достаточно высоко. Только Лима, стоящая на высоте 140 метров над
уровнем моря и недалеко от побережья, является исключением из общего пра-
вила. Эта географическая особенность объясняется не столько тем, что такое
расположение современной перуанской столицы способствовало более тесной
торговле с метрополией, сколько определенными историческими условиями.
Известно, что местом первой резиденции испанской администрации на терри-
тории Перу была выбрана Хауха (Jauja), расположенная на высоте 3300 метров.
Предпочтение, отданное впоследствии Лиме, как отмечает один современный
исследователь, объясняется тем фактом, что лошади, привезенные на континент
конкистадорами, никак не могли привыкнуть к высокогорному климату. По-
скольку успех испанского оружия зависел просто от эффекта, который произ-
водило на индейцев одно только присутствие лошади, то выбор места, где их
разведение было бы менее трудоемким делом, сыграл решающую роль. — Cf.
Karl Sapper, «Uber das Problem der Tropenakklimitization von Europaem», Zeitschrift
der Gesellschaftfur Erdkunde zu Berlin, Hft. 9/10 (Berlim, XII, 1839), p. 372.
99 Arnold J. Toynbee, A Study of History, II (London, 1935), p. 35 e seg.
100 A. Metraux, Migrations Historiques des Tupi-Guarani (Paris, 1927), p. 3.
101 Это сходство кажется тем более удивительным на фоне того, что нам
известна способность племен тупи-гуарани ассимилировать черты иной для
них культуры и даже «тупинизировать» народы, чуждые им по происхожде-
нию. Отец В.Шмидт в своем труде, посвященном кругам и слоям культуры на
Южноамериканском континенте, отмечает, что подобное явление ведет к не-
возможности «определения того, что же собственно является культурой самих
племен тупи-гуаранй». — Р. Wilhelm Schmidt, «Kulturkreise und Kulturschichten
in Sudamerika», Zeitschrift fur Ethnologic (Berlin, 1913), p. 1108.
102 Manuel da Nobrega, Cartas do Brasil, 1549 — 1560 (Rio de Janeiro, 1931),
pp. 131 e 134.
103 Fr. Vicente do Salvador, op. cit.,p. 16.
104 L. G. de la Barbinais, Nouveau voyage au tour du Monde, III (Paris, 1729), p. 181.
105 В письме королю, датированном 1 июня 1553 г., Томе де Соуза (Тоте
de Sousa) пишет следующее: «...оба эти города, Сан-Висенте и Сантуш, сте-
175
ной не окружены и дома разбросаны таким образом, что стеной город окру-
жить нельзя, кроме как с большим трудом и ущербом для жителей, посколь-
ку есть там дома солидные с большим двором, но все сделано беспорядочно,
посему не вижу я способа, кроме как каждый из них поставить на лучшем ме-
сте, какое будет возможно, и лучше всего подойдет для их защиты, и каждый
из них станет крепостью, и тогда будут они в безопасности, насколько позво-
лят условия этой местности, и все должно быть сделано быстро и с умом, а в
противном случае не будут они надежны». Hist, da Col. Port., cit., Ill, p. 365.
106 Luis das Santos Vilhena, Recopila<;ao das Noticias Soteropolitanas
Brasilicas, I (Bahia, 1921), p.109.
107 Aubrey Bell, Portugal oh the Portuguese (London, 1915), p. 11.
108 По поводу восторгов Оливейры Мартинша (Oliveira Martins) в связи с
завоеванием Сеуты нелишне посмотреть «Попытку неромантического про-
чтения текста Азурара» Антониу Сержиу (Antonio Sergio, Ensaios, I (Rio de
Janeiro, s.d. [1920])), где автор стремится показать, что это предприятие, ско-
рее, родилось под влиянием космополитически настроенной буржуазии, не-
жели в умах рыцарства.
109 См. примечание 3 в конце главы: Неприятие торговых добродетелей.
110 Diogo do Couto, О Soldado Pratico (Lisboa, 1937), p. 144 e seg.
111 Diogo do Couto, op. cit., p. 219.
112 D. Joao I, Livro da Montana feito por..., rei de Portugal (Coimbra, 1918), p. 8.
113 Diogo do Couto, op. cit., p. 157.
114 Dom Eduarte, Leal Conselheiro (Lisboa, 1942), p. 15.
115 Dom Eduarte, op. cit., p. 27.
116 Bemardim Ribeiro e Cristovao Falcao, Obras, II (Coimbra, 1931), p.364.
117 См. примечание 4 в конце главы: Природа и Искусство.
118 Henri Hauser, La Preponderance Espagnole (Paris, 1940), p. 328.
119 «Carta do Bispo do Salvador (1552)», Hist, da Col. Port., cit., Ill, p. 364.
120 John Tate Lane, «The Transpalntation of the Scholastic University».
University of Miami Hispanic — American Studies, I (Coral Gables, Florida, XI,
1939), p. 29.
121 «Estudantes Brasileiros na Universidade de Coimbra», Anais da Biblioteca
Nacional do Rio de Janeiro, LXII (Rio de Janeiro, 1942), p. 1411 seg.
122 Насколько известно, это была первая книгопечатная мастерская, от-
крытая в Бразилии. Не так давно, опираясь на неизданные документы орде-
на Иезуитов, Серафин Лейте (Serafim Leite) смог выяснить, что среди книг
библиотеки Иезуитского колледжа в Рио-де-Жанейро находилось «несколь-
ко, напечатанных там же приблизительно в 1724 г.». Таким образом, можно,
вероятно, считать, что иезуитам принадлежит пальма первенства в книгопе-
чатании на территории Португальской Америки. Однако этому факту не сле-
дует придавать особого значения, поскольку, как замечает все тот же историк,
книги эти были напечатаны «сугубо для нужд колледжа и святых отцов-на-
176
ставников». — Serafim Leite, Historia da Companhia de Jesus no Brasil, IV (Rio de
Janeiro, 1945), p. 26.
123 Текст приказа, отданного губернатору Гран-Пара, можно прочитать в
примечании Р. Гарсия к 3-му изданию «Общей истории Бразилии» виконта
де Порту-Сегуру (Visconde de Porto Seguro, V Historia geral do Brasil (Sao Paulo,
s.d., pags. 93-95)). Также сообщение о приезде Гумбольдта было опубликова-
но в Gaceta de Lisboa 13 мая 1800 г., что и стало причиной данного запрета.
124 Барон фон Гумбольдт был награжден Большим Крестом Император-
ского Ордена Розы 31 марта 1855 года за доклад, представленный правитель-
ству о границах империи на севере. Barao do Rio Branco, Efemerides Brasileiras
(Rio de Janeiro, 1946), p. 184.
125 Julius Lowenberg, «Alexander von Humboldt. Sein Reiseleben in Amerika
und Asien», Alexander von Humboldt. Eine Wissenschaftliche Biographic, bearbeit-
ed und herausgegeben von Karl Bruhns, I (Leipzig, 1872), p. 463.
126 P. Antonio Vieira, Obras Varias, I (Lisboa, 1856), p. 249.
127 «Ordens Regias», Revista do Arquivo Municipal, XXI (Sao Paulo, 1936), p.
114 e seg.
128 «Cartas de Artur de Sa e Meneses a el-Rei...», Revista do Instituto Histdrico
e Geogrdfico de Sao Paulo, XVIII (Sao Paulo, 1913), p. 354.
129 «Relatdrio do Govemador Antonio Pais de Sande...», Anais da Biblioteca do
Rio de Janeiro, XXXIX (Rio de Janeiro, 1921), p. 199.
130 D. Felix de Azara, Viajes por la America del Sur (Montevideo, 1850), p. 210.
131 Jean de Laet, Histoire du Nouveau Monde ou Description des Indes
Occidentales (Leide, 1640), p. 478.
132 Inventdrios e Testamentos, X (Sao Paulo, 1921), p. 328.
133 «Carta do bispo de Pernambuco...» Ernesto Ennes, As Geurras dos Palmares,
I (Sao Paulo), p. 353.
134 «Sumario dos Senhores Generais que tern govemado a Capitania», Ms. da
Biblioteca Nacional do Rio de Janeiro; I — 7,4, 10.
135 P. Manuel da Fonseca, Vida do Venerdvel Padre Bechior de Pontes (Sao Paulo,
s.d.), p. 22.
136 Hercules Florence, «Expedi^ao Langsdorff», Revista do Instituto Histdrico e
Georrafico Brasileiro, XXXVIII, 2a parte (Rio de Janeiro, 1878), p. 284.
137 Ricardo Gumbleton Daunt, «Reminiscencias do Distrito de Campinas»,
Almanaque Literdrio de S.Paulopara 1879 (Sao Paulo, 1878), p. 189.
138 Francisco de Assis Viera Bueno, Autobiografia (Campinas, 1899), p. 16; Jose
Jacinto Ribeiro, Cronologia Paulista, II, 2a parte (Sao Paulo, 1904), p. 755 e seg.
139 R. H. Tawney, Religion and the Rise of Capitalism (London, 1936), p. 72.
140 Georg Friederici, Der Charakter der Entdeckung und Eroberung Amerikas
durch die Europaer, II (Stuttgart, 1936), p.220.
141 Julio de Mesquita Filho, Ensaios Sul-Americanos (Sao Paulo, 1946), p. 139 e seg.
142 Alfred Riihl, «Die Wirtschaftpsychologie des Spaniers», Zeitschift der
Gesellschaft fur Erdkunde (Berlin, 1922), p.95.
177
143 Enrique See, Nota sobre el Comercio Franco-Portugues en el Siglo XVIII
(Madrid, 1930), p.5.
144 E. See, op. cit., p.4.
145 Benedetto Croce, La Spagna nella Vita Italiana durante la Rinascenza (Bari,
1941), p.27.
146 Mateo Aleman «Guzman de Alfarache», La Novela Picaresca Espanola
(Madrid, 1943), p.168 e seg.
147 Dr. Richard Ehrenberg, Das Zeitalter der Fuggers (Jena, 1896), I, pags. 359-
360. R.W. Tawney, op. cit., p. 80, также отмечают, что испанские купцы пред-
ставляли собой «класс людей, не обладающих склонностью к болезненным
проявлениям мук совести», но, в то же время, почтительность по отношению
к церковным властям заставляла их посылать своих исповедников в Париж,
чтобы те выяснили у университетских теологов, не противоречат ли некото-
рые спекулятивные операции законам Церкви. Ростовщическая практика бы-
ла обычным делом на старинных испанских ярмарках, но во времена Карла
V и позже она получила особое распространение и приобрела такие формы,
какие «вряд ли смогла бы иметь в других странах», — как отмечал один со-
временный историк. — Franz Linder, «Das Spanischemarktkunde und Borsen-
wesen». Ibero-Amerikanisches Archiv, III (Berlin, 1929), p. 18.
148 Diogo do Couto, op. cit., pp.105, 192 e 212.
149 Francisco Rodrigues Lobo, Corte na Aldeia (La ed., 1619), (Lisboa, 1945),
p.136 e seg.
150 P. Antonio Vieira, Sermoens, l.a parte (Lisboa, 1679), fl.41.
151 Baltazar Grecian, «Criticon», Obras Completas (Madrid, 1944), p.435. (Cm.:
Бальтасар Грасиан. «Критикой». M., Наука, 1981., с. 78 (пер. Е.М.Лысенко)).
152 F.Stuart Chapin, Cultural Change (New York, 1928), p.261.
153 Knight Dunlap, Civilised Life. The Principles and Applications of Social
Psychology (Baltimore, 1935), p. 189.
154 Margaret Mead, Ruth Shoule Cavan, John Dollard and Eleanor Wembridge
«The Adolescent World. Culture and Personality», The American Journal of
Sociology, July, 1936, p.84 e seg.
155 «Потеря матери в детстве, — пишет он, — это настолько важное собы-
тие в жизни, что оно способно изменить человека, даже если он и не отдает
себе отчета в том, насколько велико это потрясение. С этого самого момента
стало ясно, что Набуку отныне принадлежит к закаленной семье суровых лю-
дей, которые создают себя сами; они всеми силами стремятся покинуть тес-
ный и уютный мирок своего дома и ищут укрытия в безбрежной пустыне ми-
ра в отличие от тех, кто прячет в объятиях матери всепоглощающую тягу к
родному дому. Геркулес не беспокоился о том, что его дети останутся сиро-
тами, пишет Эпиктет, потому что он знал, что в этом мире сирот не быва-
ет.» — Joaquim Nabuco, op.cit., I, p. 5.
156 Max Weber, op. cit., II, p.795 e seg.
178
157 Выражение принадлежит писателю Рибейру Коуту (Ribeiro Couto) и
встречается в его письме к Афонсу Рейеш (Afonso Reyes), включившему этот
текст в напечатанный им Monterey. Не было бы нужды повторять то, что и так
заложено в самом выражении, то есть что слово «сердечный» следует пони-
мать в данном случае в его прямом исконном значении, если бы оно не ин-
терпретировалось совершенно по-другому в одной из недавних работ Касси-
ану Рикарду (Cassiano Ricardo). Там речь идет о человеке любезном на светских
приемах и о «наилучших пожеланиях», «которыми обычно заканчиваются
письма как дружественного, так и недружественного характера». Сердечнос-
ти, понимаемой подобным образом, противопоставляется доброта как «глав-
ное качество» бразильцев и даже само «искусство быть добрым», это «добро-
та надличностная, всеохватывающая и уподобляющая».
Подобное разъяснение необходимо для того, чтобы четче показать разни-
цу на самом деле существенную, между взглядами автора вышеупомянутой
работы и идеями, которых придерживается автор данной книги. Следует
иметь в виду, что под словом «сердечность» мы вовсе не подразумеваем ка-
кие-либо этические или хвалебные категории, которые как раз и имеет в ви-
ду Кассиану Рикарду, когда пишет о «доброте» или о «добром человеке». Сле-
дует при этом добавить, что эта сердечность, чуждая, с одной стороны,
всяческого формализма и социальных условностей, с другой стороны, вовсе
необязательно является источником одних только положительных эмоций и
душевного согласия. Вражда может быть столь же неистовой и горячей, как и
дружба, поскольку оба эти чувства рождаются в нашем сердце и проявляют
себя в личных, внутрисемейных отношениях и в частной жизни. Они принад-
лежат, если мы прибегнем к модному термину современной социологии, к об-
ласти влияния так называемых «первичных групп», чье единство зиждется «не
только на гармонии и любви», как замечает ученый, введший это понятие.
Дружба, вышедшая за пределы личных сердечных привязанностей, должна
быть названа, скорее, доброжелательностью, хотя неточность этого выраже-
ния требует более широкого его толкования. Точно так же как вражда, буду-
чи не личной, а политической или социально обусловленной, должна назы-
ваться более точно: неприятие. Разницу между враждой и неприятием четко
сформулировал Карл Шмитт (Carl Schmitt), прибегнув к латыни: «Против-
ник — это тот, с кем мы публично ведем войну (...) он отличается от врага, к
которому мы питаем личную ненависть...» (Hostis is est cum quo publice bellum
habemus (...) in quo ab inimico dijfert, qui est is, quocum habemusprivata odia...)
Carl Schmitt, DerBegriff des Politischen, Hamburg, s.d. [1933], p. 11, nota.
158 Friedrich Nietzsche, Werke, Alfred Kroner Verlag, IV (Leipzig, s.d.), p.65.
159 Подобную склонность к употреблению диминутивов, особенно на тер-
ритории Латинской Америки и даже в некоторых районах Испании (в Андалу-
сии, Саламанке, Арагоне), уже отмечали фольклористы, грамматисты и диалек-
тологи. Амадо Алонсо (Amado Alonso) не без оснований замечает, что обилие
похожих свидетельств, относящихся к самым разным диалектным зонам, сви-
179
детельствует не в пользу той точки зрения, которая стремится приписать столь
широкое употребление уменьшительных названий исключительно региональ-
ным особенностям. Следует предположить, таким образом, что это явление не
более чем одна из региональных особенностей, когда язык конкретных районов
противопоставлен общенациональному языку. И поскольку такое противопос-
тавление ярче выражено в сельских районах, нежели в городах, то излишнее
употребление уменьшительных форм, прежде всего, характерно именно для
сельской речи. «Изобилие этих форм, — пишет Алонсо, — свидетельствует об
особом культурном характере и особой форме речевого поведения, которая за-
ключается в подчеркнуто дружеском тоне по отношению к собеседнику и в
ожидании взаимности. Сельская или диалектная среда, где возникло или сфор-
мировалось подобное явление, обычно не приемлет более строгую форму меж-
личностных отношений, принятую в городах или же среди представителей выс-
ших классов общества, поскольку считает такие отношения формальными,
невыразительными и гораздо менее искренними.» (Amado Alonso «Notion,
Emotion, Action у Fantasia en los Diminutives», Volkstum und Kultur der Romanen,
VIII, l.° (Hamburg, 1935), pags. 117-18.). В Бразилии это явление наблюдается да-
же в тех областях, где заметно прогрессивное влияние городской жизни. Это
как своеобразный намек или воспоминание, причем не единственное, о том об-
разе жизни и о том типе отношений, которые сформировались в сельской и
патриархальной среде и которые не были до конца уничтожены нашим сего-
дняшним космополитизмом. Можно сказать, что это явление — типичное про-
явление «сердечных» отношений, не подчиняющихся и до определенной сте-
пени противостоящих понятию городской цивилизации, которая отнюдь не
случайно носит такое название. Влияние подобных психологических факторов
на языковые формы рассматривалось в работе Жоана Рибейро (Joao Ribeiro,
Lingua Nacional (Sao Paulo, 1933), p.ll).
160 Иными словами: 1)родством; 2)соседством; 3)дружбой.
161 Andre Siegfried, Amerique Latine (Paris, 1934), p.148.
162 Prof. Dr. Alfred Von Martin, «Kultur Soziologie des Mittelalters», Handwor-
terbuch der Soziologie (Stuttgart, 1931), p.383.
163 Femao Cardim, Tratados da Terra e Gente do Brasil (Rio de Janeiro, 1925),
p.334.
164 Auguste de Saint-Hilaire, Voyage au Rio Grande do Sul (Orleans, 1887),
p.587.
165 Rev. Daniel P. Kidder, Sketches of Residence and Travels in Brazil, I (London,
1845), p. 157.
166 Thomas Ewbank, Life in Brazil or a Journal ofa Visit to the land of the Cocoa
and the Palm (New York, 1856), p. 239.
167 Такие понятия как Beruf или calling («призвание» (нем., англ.) — прим,
перев.) были глубоко проанализированы Максом Вебером в его широко изве-
стной работе о протестантской этике и капиталистическом сознании. При
этом следует учитывать некоторые соображения, которыми руководствовался
180
известный социолог при объяснении ряда явлений, а именно: колоссальное
значение, которые имели сугубо интеллектуальные и моральные факторы в
ущерб влиянию других факторов, может быть, даже более существенных, на-
пример, экономических. В данном случае речь идет о влиянии «духа протес-
тантизма» на формирование капиталистического менталитета, что было осо-
бенно характерно для северных стран, где проповедь протестантизма, в
первую очередь кальвинизма, имела колоссальный успех. Историки Брента-
но (Brentano) и Тоуни (Tawney), по-видимому, опирались на этот факт, ког-
да возражали против основного постулата Вебера. Вместе с тем, их возраже-
ния не противоречат тому утверждению, что протестантские народы несли в
себе этику труда, что существенно отличает их мировоззрение от мировоззре-
ния народов, исповедующих католицизм. В их языке, как заметил Вебер, у
слов, обозначающих профессиональную деятельность, отсутствует религиоз-
ный оттенок значения, который без исключения встречается во всех герман-
ских языках. Так, например, в португальских переводах Библии фигурирует
никак не окрашенное этически понятие «труд, работа» (obra), в то время как
в протестантских текстах значится «призвание» (Beruf; calling). Лишь в тех
случаях, где необходимо эксплицитно выразить идею призыва к вечному спа-
сению, как, например, в тексте Первого Послания к Коринфянам (VII; 20), в
португальских переводах употребляется термин «призвание» (vocacro), кото-
рый эквивалентен немецкому Beruf и английскому calling в их исконном зна-
чении. В случае с протестантизмом это обстоятельство прекрасно иллюстри-
рует суть пуританской морали, которая была великолепно изложена Тоуни.
Для пуританской морали труд — это не просто необходимость, навязанная
нам природой, или наказание, посылаемое Господом. Труд — это, прежде все-
го, нечто вроде аскетического послушания, которое «строже, чем уставы всех
нищенствующих орденов; послушания, наложенного Божьей волей, которо-
му мы должны следовать, но не как отшельники, а путем честного и скрупу-
лезного исполнения своих мирских обязанностей. Речь не идет об одних толь-
ко экономических соображениях, о которых можно и позабыть, коль скоро
удовлетворены телесные потребности. Речь идет о духовной цели, поскольку
только так возможно сохранить здоровье души. Труд подобен исполнению
нравственного долга, даже когда материальная необходимость в нем отпада-
ет.» Истинный христианин должен окружить себя рядом обязанностей и из-
бегать праздности, поскольку те, кто расточительно обращаются со своим
временем, пренебрегают собственной душой. Действие следует предпочесть
созерцанию, поскольку созерцание — это своего рода индульгенция, выпла-
чиваемая самому себе. У богатого не меньше оснований трудиться, нежели у
бедняка, но богатый должен употребить свое богатство ради того, чтобы дать
полезное занятие обществу. Алчность опасна для души, но еще более опасна
лень. Роскоши, показному великолепию, бесконечным удовольствиям не мо-
жет быть места в жизни христианина. Следует избегать также чрезмерной пре-
данности друзьям и родным, поскольку такая преданность отнимает ту часть
181
души, где должна жить любовь к Богу. «Одним словом, жизнь христианина
должна быть систематической и организованной, как результат взаимодейст-
вия железной силы воли и холодного рассудка». — Cf. Max Weber, Die Prote-
stantische Ethik und der Geist des Kapitalismus (Tubingen, 1934), p.63 e segs.; Cf.
R. H. Tawney, op. cit., pags. 242 e seg.
168 Вероятно, Макс Вебер несколько преувеличил, утверждая, что немно-
гие страны обладали таким количеством дипломированных юристов, как Но-
вая Англия в первые годы своего существования. Это справедливо лишь в том
случае, если сюда включить вообще всех дипломированных специалистов, за
исключением лиц духовного звания. Что касается собственно адвокатов и су-
дей, то хорошо известно, что в Новой Англии, как и в остальных британских
колониях Северной Америки, ими были люди светского звания с самого ран-
него периода вплоть до середины XVIII в. (См. James Truslow Adams, Provincial
Society (New York, 1943), p.14). Адвокаты начали приобретать политический
вес, и то преодолевая сильное сопротивление наиболее консервативной части
общества, около 1754 года и достигли наивысшего влияния в период, непо-
средственно предшествовавший Революции. (Cf. J. Т. Adams, op. cit., р.313;
Evarts Houtell Greene, The Revolution Generation (New York, 1943), p.80).
169 Чарльз А. Берд (Charles A. Beard), который отмечает этот факт в своей
ставшей уже классической работе об экономической интерпретации Консти-
туции Соединенных Штатов пишет, что ни один член Конвенции не был вы-
разителем экономических интересов мелких фермеров или ремесленников. —
Charles A. Beard, op. cit., р. 189.
170 Zechariah Chafee, Jr., «The Law», Civilization in the United States, An Inquiry
by Thirty Americans (New York, 1922), p. 53.
171 Miguel Lemos e R. Teixeira Mendes, Bases de uma Constituiqdo Politica
Ditatorial Federativa para a Republica Brasileira (Rio de Janeiro, 1934).
172 R. Teixeira Mendes, Benjamim Constant, Esboqo de uma apreciaqdo sintetica
da vida e da obra do Fundador de Repiiblica Brasileira, I (Rio de Janeiro, 1913), p. 88.
173 R. Teixeira Mendes, op. cit., I, p. 87 e seg.
174 A. de Saint-Hilaire, op. cit., p. 581.
175 «Constribui^oes para a Biografia de D.Pedro II», Revista do Institute
Historico e Geografico Brasileiro, Tomo Especial (Rio de Janeiro, 1925), p. 119.
176 Gilberto Freyre, «А proposito de Dom Pedro II», Perfil de Euclides e Outros
Perfis (Rio de Janeiro, 1944), p. 132.
177 Mario Pinto Serva, О Enigma Brasileiro (Sao Paulo, s.d.), pp. 12 e 57.
178 A. J. Todd, Theories of Social Progress (New York, 1934), p. 522 e seg.
179 Один остроумный исследователь возражает против чрезмерно широко-
го, на его взгляд, употребления слова «революция» в тех ситуациях, когда юж-
ноамериканский генерал во главе своего войска отправляет в отставку прези-
дента и объявляет президентом самого себя, — интересно на долго ли?
Подобные события повторяются регулярно и являются частью общего, рево-
люционного по своей сути процесса превращения колониальных территорий
182
в современные культурные страны. — W. Mann, Volk und Kultur Lateinamerikas
(Hamburg, 1927), p. 123.
180 D. H. Lawrence, Studies in Classic American Literature (London, 1924), p. 88.
181 H. Handelmann, Historia do Brasil (Rio de Janeiro, 1931), p. 361.
182 Caio Prado Junior, «Distribui^ao de Propriedade Fundiaria no Estado de Sao
Paulo», Geografia, I (Sao Paulo, 1935), p. 65.
183 c.F. Van Delden Laeme, Rapport sur la Culture du Cafe en Amerique, Asie et
Afrique (La Haye, 1885), p. 254 e seg.
184 Anais do Senado, IV (Rio de Janeiro, 1858 — Sessao de 26 de agosto), p. 253.
185 Oliveira Lima, Aspectos da Historia e da Cultura do Brasil (Lisboa, 1923), p. 78.
186 Alberto Torres, О Promblema Nacional Brasileiro. Introduqao a um Progra-
ma da Organizagao Nacional (Rio de Janeiro, 1914), p. 88.
187 В Чили современная расстановка сил между консерваторами и ради-
калами — всего лишь временное решение в кризисной ситуации. Тем не ме-
нее, реформы 1925 г. дали два конкретных результата: ликвидация безгранич-
ной власти крупных землевладельцев (hacendados) и административной
олигархии. — George McCutchen McBride, Chile: Land and Society (New York,
1936), p. 214-231 epassim.
188 Именно этим объясняется серьезная победа рабочих масс на послед-
них выборах в Бразилии и Аргентине, хотя эта победа была использована и в
большой степени профинансирована консервативными силами, которые оли-
цетворяли традиционный лаплатский деспотизм. Эти силы без особых затруд-
нений смогли заявить о себе, опираясь на идеи и возможности, которые мог-
ли предоставить тоталитарные модели Европы.
189 Lisandro Alvarado, «Los Delitos Politicos en la Historia de Venezuela»,
Revista Nacional de Cultura, 18 (Caracas, V. 1940), p. 4.
190 Эти слова, написанные и впервые изданные в 1934 г., уже не вполне
соответствуют нынешнему положению дел. Заметим однако, что ревностная
приверженность в основном иррационального характера, которую испытыва-
ют наши многочисленные коммунисты к человеку, который «никогда не оши-
бается», объясняется не столько произошедшими переменами, сколько ос-
мысленным и осознанным отношением к принципам марксизма.
Подписано в печать 24.06.05 г. Формат 60х84/16.
Объем 11,5 усл.печл. Тираж 2000 экз.
Издательство «Рудомино»
109189 Москва, ул. Николоямская, д.1