Автор: Богдановский В.И. Боталов С.Г.
Теги: этнография жизнь народа обычаи образ жизни фольклор этнос этникос этническая история культура культурология урал южный урал
ISBN: 978-5-905081-22-4
Год: 2020
Текст
ВЕЛИКОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НАРОДОВ:
ДИАЛОГ КУЛЬТУР
Этнические взаимодействия на Южном Урале.
Великое переселение народов: диалог культур
VIII Международная научная конференция
г. Челябинск
1 октября - 30 ноября 2020 года
Южно-Уральский государственный университет
(национальный исследовательский университет)
Институт истории и археологии УрО РАН
Министерство культуры Челябинской области
Государственный исторический музей Южного Урала
Этнические взаимодействия на Южном Урале.
Великое переселение народов: диалог культур
Материалы VIII Международной
научной конференции
Челябинск
УДК 39(470.5)
ББК 63.529(235.55)
Э91
Редакционная коллегия:
В. И. Богдановский (председатель),
С. Г. Боталов, доктор исторических наук (ответственный редактор),
И. Э. Любчанский (научный редактор), 3. А. Валиахметова (ответственный секретарь),
Д. Г. Графов, И. Н. Козырева Н. А. Берсенева
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение
Э912 народов: диалог культур : материалы VIII Междунар. науч. конф / ред. кол.:
В. И. Богдановский (предс.) и др. ; отв. ред. С. Г. Боталов. — Челябинск, 2020. —
215 с. : ил.
ISBN 978-5-905081-22-4
В сборнике представлены материалы VIII Международной научной конфе¬
ренции «Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение
народов: диалог культур» (г. Челябинск, 1 октября — 30 ноября 2020 г.). Издание
рассчитано на исследователей, занимающихся проблемами миграций народов
в области археологии, этнографии, истории, искусствоведения и естественно¬
научных дисциплин.
УДК 39(470.5)
ББК 63.529(235.55)
© Астафьев А. Е., Балабанова М. А.
и др., статьи, 2020
© Государственный исторический му¬
зей Южного Урала, 2020
ISBN 978-5-905081-22-4
СОДЕРЖАНИЕ
Введение 7
Раздел I
A. Д. Таиров. Миграции ранних кочевников в азиатской части евразийских степей 10
И. В. Полосьмак. Украшения конской упряжи из погребений хунну. Новый стиль 16
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии.
Причины возникновения и механизм существования 21
B. А. Иванов. Миграции как механизм культурогенеза у населения Урала
и Предуралья в эпоху великого переселения народов 58
Ф. А. Сунгатов. Южный Урал в период Великого переселения народов 66
И. Э. Любчанский. Изделия полихромного стиля степной Евразии
эпохи переселения народов: картография векторов распространения 84
А. Тюрк. Вопросы археологии и праистории древних венгров (угро-мадьяр)
в IX—X веках нашей эры 92
Раздел II
А. Н. Подушкш. Сармато-сюннуские археологические комплексы
Южного Казахстана в контексте миграционных процессов
срединной Евразии (I в. до н. э. — IV в. н. э.) 102
А. А. Бисембаев. Новые памятники эпохи Великого переселения народов
степного Приуралья 116
A. Е. Астафьев, Е. С. Богданов. К вопросу о существовании
восточно-каспийского ответвления Великого шелкового пути 126
И. В. Трудочко. Периодизация погребальных комплексов кочевников
урало-казахстанских степей IV—VIII веков нашей эры 133
Н. А. Лифанов. Алексеевское погребение (к вопросу о памятниках
«авиловского» типа на Нижней и Средней Волге) 141
B. В. Овсянников. Памятники бакальской культуры на северо-востоке Башкирии 148
И. Э. Любчанский. Золотая гривна из Южного Зауралья
(археологическая коллекция Государственного Эрмитажа) 156
М. А. Балабанова. Морфологический облик населения Восточноевропейских степейв
эпоху Великого переселения народов 159
Р. Бози, Г. Сабо. Отображение труда и образа жизни
на плюсневых костях (metatarsal) лошадей археологического возраста
и определение их с использованием остеометрического метода 170
L. К. Csaji Ethnic dimensions as multi-level cognitive perceptions
of the eurasian nomadic societies and their descendants 181
Б. Очир, Г. Одмагнай. Исследования памятников хунну в Монголии (1960—1990) 191
Раздел III
A. Д. Таиров. Три замечания по проблеме древних и средневековых миграций 200
C. Г. Боталов, И. В. Трудочко, И. Э. Любчанский. Некоторые дискуссионные вопросы
по проблеме курганов с «усами» 203
B. А. Иванов VIII Международная научная конференция
«Этнические взаимодействия на Южном Урале» по теме «Великое переселение
народов: диалог культур» (заявленные цели и первые впечатления
от знакомства с материалами) 207
Комментарий ч. Л. Коппань 212
6
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Сведения об авторах 213
Список сокращений 214
ВВЕДЕНИЕ
Тема Великого переселения народов весьма обширна и неоднозначна по своему историко¬
социальному звучанию и значению, как это трактуется и с давних времен, и в гуманитарном
блоке современной науки. В основе ее интерпретаций лежат представления европейских
авторов хроник и летописей, засвидетельствовавших необычную активность, подвижность на
границах Римской империи и цивилизационных центров Передней Азии и Кавказа в самом
начале новой эры. В этой связи энциклопедически принято начальный этап указанного явле¬
ния отсчитывать примерно с середины II в. н. э. — с вторжения аланов в Восточную Европу
и начала движения готов из Сканды.
Однако при взгляде на это событие с востока или даже из глубин Азии становится явным,
что движение многочисленных племен и народов в рамках большого аридного пояса Евразии
начиналось гораздо раньше. Оно соотносится с обретением этим населением нового мобиль¬
ного способа жизнедеятельности, которым явилось кочевое скотоводство вкупе с созданием
пастбищно-кочевой системы. Данное явление изначально было своеобразной глобальной
адаптацией степных народов к изменениям климата (аридизация и похолодание в Евразии),
начавшимся в конце II тыс. лет до н. э.
Первоначально возникло циклическое сезонное движение и формировались особые
пастбищно-кочевые провинции, в рамках которых и функционировала сама пастбищно¬
кочевая система.
Однако кочевое скотоводство являлось своеобразной экстремальной формой жизнеде¬
ятельности степного населения. Любые локальные изменения ландшафтно-экологических
условий, которые впоследствии перманентно продолжались в направлении с востока на за¬
пад (в пределах оси Военкова: Северная Монголия — Кызыл — Уральск — Саратов — Киши¬
нев) , приводили либо к необычайной консолидации степных сообществ и созданию кочевых
империй (по Н. Н. Крадину) (европейских и сибирских скифов, сарматов, империи хунну,
тюркских, хазарских, уйгурских, кыргызских и других каганатов), либо к постепенной деста¬
билизации культурно-хозяйственных связей и внешнеполитических условий внутри сообще¬
ства номадов. При этом нарушался как сам механизм функционирования пастбищно-кочевой
системы с деформацией и последующей ломкой границ пастбищных провинций, так и сло¬
жившийся симбиоз кочевников и оседлого земледельческого или комплексного населения
в рамках подвластных им оазисных, предгорных и лесостепных территорий.
Наиболее губительные последствия этих климатических изменений, к числу которых
относится Арало-Сырдарьинская экологическая катастрофа IV—VIII вв. н. э., а также, веро¬
ятно, масштабные эпизоотии и эпидемии объективно вынуждали кочевые этносы прибегать
к крайней мере адаптации — переселению. Сопутствующим процессу переселения являлось
нашествие. Однако причинно-следственные связи этого требуют особого осмысления и допол¬
нительной детализации.
Предложенная реконструкция процессов Великого переселения в рамках степного по¬
яса Евразии стала возможной благодаря накоплению источниковедческой базы в результате
бурного развития кочевнической археологии за последний, по крайней мере, более чем пя¬
тидесятилетний период. В этой связи хочется думать, что запланированная три года назад
и осуществленная в режиме online конференция по этническим взаимодействиям в период
Великого переселения народов во многом охватила реалии сегодняшних представлений на
обозначенный предмет исследования. Результаты этих тематических размышлений помещены
на страницах предлагаемого издания.
Список участников географически охватил всю территорию степной Евразии от Мон¬
голии до Дуная. Хочется верить, что авторам удалось поднять весь спектр вопросов, рас¬
крывающих природу обозначенного в теме конференции явления: особые методологические
аспекты механизма миграций и кочевых сообществ вообще (авторы В. А. Иванов, Л. К. Чайи);
широкая панорама миграционных процессов древних и средневековых кочевых сообществ
(А. Д. Таиров, С. Г. Боталов, Ф. А. Сунгатов); разбор конкретных тематических узлов
праистории отдельных групп номадов, а также соотнесение и интерпретация археоло¬
гических материалов эпохи Великого переселения (Н. В. Полосьмак, И. Э. Любчанский,
А. Тюрк, А. Н. Подушкин, А. А. Бисембаев, А. Е. Астафьев, Е. С. Богданов, И. В. Грудочко,
Н. А. Лифанов, В. В. Овсянников, Б. Очир, Г. Одмагнай); новые результаты и методы антро¬
пологии и остеологии на примере изучения памятников означенной эпохи (М. А. Балабанова,
Р. Бози, Г. Сабо).
Надо полагать, что дискуссионный третий раздел сборника, а именно вопросы, под¬
нятые в нем участниками форума (В. А. Иванов, А. Д. Таиров, Л. К. Чайи, С. Г. Боталов,
И. В. Грудочко), охватывают отнюдь не все проблемные аспекты. Возможно, настоящая книга
8
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
поможет расширить круг коллег-специалистов, соблаговоливших принять участие в после¬
дующих обсуждениях.
INTRODUCTION
The Great Migration is a very extensive and ambiguous topic in its historical and social sig¬
nificance, as it has been interpreted since ancient times, and in the humanitarian block of modem
science. The interpretations are based on the views of European chroniclers who witnessed unusual
activity and mobility on the borders of the Roman Empire and the civilizational centers of Western
Asia and the Caucasus at the very beginning of the new era. It is considered that the initial stage of
this phenomenon fallen on about the middle of the 2nd century AD: the invasion of the Alans into
Eastern Europe and the beginning of the movement the Goths from Skanda.
However, looking at this event from the East or even from the depths of Asia, it becomes clear
that the movement of numerous tribes and peoples within the large arid belt of Eurasia began much
earlier. It correlates with the adoption of a new mobile way of life — nomadic live breeding, coupled
with the creation of a pasture-nomadic system. This phenomenon originated as a sort of global ad¬
aptation of the steppe peoples to climate changes (aridization and cooling in Eurasia) which began
at the end of the 2nd millennium BC.
Initially, a cyclical seasonal movement arose and some pasture-nomadic provinces formed. So,
the pasture-nomadic system functioned inside these provinces.
However, nomadic five breeding was an extreme form of fife for the steppe population. Any
local changes in landscape and ecological conditions, which permanently continued in the direction
from East to West (within the Voenkov axis: Northern Mongolia — Kyzyl — Uralsk — Saratov —
Kishinev), led either to an extraordinary consolidation of steppe communities and the creation of
nomadic empires (according to N N. Kradin) (European and Siberian Scythians, Sarmatians, the
Hunnu empire, Turkic, Khazar, Uighur, Kyrgyz and other kaganates), or to the gradual destabiliza¬
tion of cultural and economic relations and politic conditions within the nomad community. At the
same time, mechanism of the pasture-nomadic system and limits of pasture provinces were destroyed
as well as the existing symbiosis of nomads and sedentary agricultural populations within the oasis,
foothill and forest-steppe territories under their control.
The most disastrous consequences of these climatic changes, which included the Aral-Syrdarya
ecological catastrophe of the 4th-8th centuries BC and, probably, large-scale epizootics and epidemics ob¬
jectively forced nomadic ethnic groups to choose migration. An invasion accompanied resettlement.
The proposed reconstruction of the Great Migration within the steppe belt of Eurasia became
possible due to the accumulation of sources and the rapid development of nomadic archeology over
the last more than fifty-year period. Results of the thematic thinking are presented on the pages of
the publication
Geographically, the fist of participants covered the entire territory of steppe Eurasia from Mon¬
golia to the Danube.
We would like to believe that the authors managed to raise the whole range of issues that reveal
the nature of the phenomenon indicated in the conference topic: special methodological aspects of
the mechanism of migration and nomadic communities in general (authors V.A. Ivanov, L.K. Csaji);
a broad panorama of the migration of ancient and medieval nomadic communities (A.D. Tairov,
S.G. Botalov, F.A. Sungatov); analysis of specific thematic issues of the prehistory of some nomadic
groups as well as correlation and interpretation of archaeological materials from the era of the Great
Migration (N.V. Polosmak, I.E. Lyubchansky, А. Тьгк, A.N. Podushkin, A.A. Bisembaev, A.E. As¬
tafiev, E.S. Bogdanov, I.V. Grudochko, N.A. Lifanov, V.V. Ovsyannikov, B. Ochir, G. Odmagnay);
new results of anthropological studies (M.A. Balabanova, R. Bozi, G. Szabo).
We should assume that the debatable third section of the collection, namely the questions raised
by the forum participants (V.A. Ivanov, A.D. Tairov, L.K. Cs6ji, S.G. Botalov, I.V. Grudochko),
do not cover all problematic aspects. Perhaps this book will help to enlarge the circle of colleagues
to participate in the subsequent discussions.
Раздел I
УДК 902
ББК 63.4стд1-6
МИГРАЦИИ РАННИХ КОЧЕВНИКОВ
В АЗИАТСКОЙ ЧАСТИ ЕВРАЗИЙСКИХ СТЕПЕЙ’
А. Д. Таиров
На протяжении I тыс. до н. э. в степях Евразии прослеживается несколько волн
крупных миграций кочевников из Внутренней Азии. Вызваны они были ухудшениями
природных условий, повторяющимися в соответствии с вековыми циклами. Миграции
можно разделить на локальные, региональные и глобальные, которые по-разному
проявляются в археологическом материале. Периоды резкой перестройки культуры у
населения степной Евразии происходили синхронно и связаны были с глобальными
квазивековыми ритмами изменений климата.
Ключевые слова: степи Евразии, ранние кочевники, миграции, вековой цикл.
Литература по вопросам, связанным с миграциями, огромна: на запрос «миграция» в раз¬
деле «История. Исторические науки» научная электронная библиотека eLIBRARY.ru выдала
более 10 000 статей. Изучение миграционных процессов актуально и для археологии, особенно
археологии поздней Древности и Средневековья евразийской степи и лесостепи".
Нам уже неоднократно приходилось обращаться к теме миграций в евразийских степях
в эпоху ранних кочевников. Основные положения, изложенные в настоящей статье, уже опу¬
бликованы. Однако в свете тематики VIII Международной научной конференции «Этнические
взаимодействия на Южном Урале» по теме «Великое переселение народов. Диалог культур»
я решил еще раз обратиться к этой теме и предложить свое вйдение проблемы типологии,
причин, хода и последствий миграций в азиатской части степной Евразии в I тыс. до н. э.
На протяжении I тыс. до н. э. в степях Евразии прослеживается несколько волн крупных
миграций кочевников из Внутренней Азии, которая включает территории от Алтая на севере
до Тибета на юге и от Хингана на востоке до Памира на западе. На протяжении почти всего
I тыс. до н. э. здесь не было крупных политических объединений номадов, и кочевой мир
этого субрегиона был слабо подвержен влиянию со стороны китайской цивилизации, где еще
не возникло единое централизованное государство. Это дает нам возможность построения мо¬
дели этнокультурных трансформаций без учета влияния внешнего, по отношению к кочевым
обществам, политического фактора. С переходом населения этого региона к полукочевому
и кочевому скотоводству в полной мере проявилась его зависимость от природных условий,
в частности от изменений климата. Следствием благоприятных для скотоводства климатиче¬
ских условий являлось увеличение демографической емкости территории, что вело к быстрому
росту населения. Резкие ухудшения природных условий, которые происходили периодиче¬
ски и вызывались прежде всего аридизацией, приводили к относительной перенаселенности.
Данное обстоятельство вынуждало часть кочевого населения покидать уже обжитые земли
и уходить за пределы Внутренней Азии. Следствием чего являлось снижение плотности на¬
селения в регионе и выход его на новый уровень равновесия с окружающей средой. Таким
образом, история номадов Внутренней Азии носит циклический характер (Таиров, 2015.
С. 14-15; 2017. С. 136-139).
Значительную роль в глобальных изменениях климата играет солнечная активность,
проявления которой связывают с солнечными циклами различной периодичности. Среди
них достаточно хорошо прослеживается вековой, точнее, квазивековой цикл (около 100 лет),
который определяет глобальный вековой климатический ритм. С этим ритмом хорошо со¬
гласуется вековой цикл развития природы и общества [см., например (Александров, 2000;
Алексеев В. А., 2007; Баранов и др., 2013; Белов и др., 2009; Бышев и др., 2009; Галанин
и др., 2008; Даценко, Сонечкин, 2009; Дергачев и др., 2007; Кашкаров, Поморцев, 2007;
Кирста, 2017; Кривенко, 2010; 2011; Матвеев, 2014; Матвеев и др., 2012; Мельников, 2008;
Мохов и др., 2006; Хромых, 2015; Яковец, 2013)]. Этот цикл обусловливал периодические
квазивековые оттоки кочевого населения из Внутренней Азии, которые в силу географи¬
ческих особенностей региона были направлены в Алтае-Саянскую горную страну и степи
к западу от нее.
Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта
№ 20-09-00205.
О миграциях в археологии см., например (Косарев, 1972; Клейн, 1973; 1999; Долуханов, 1978;
Смена культур..., 1987; Тихомиров, 2002; 2007; Зеленков, 2015; Тишкин, 2018).
А. Д. Таиров. Миграции ранних кочевников...
11
Формы оттока могли иметь различный характер: миграции, инфильтрации или пересе¬
ления. Под миграциями следует понимать перемещение относительно больших групп людей
в сравнительно короткий промежуток времени, в отличие от инфильтраций — передвижений
небольших групп или отдельных лиц в короткий промежуток времени, и переселений — рас¬
тянутого во времени передвижения групп людей на новые территории.
В случае инфильтраций или переселений пришлое население не оставляло собственных
поселений и мирно сосуществовало с местным. Оно в течение нескольких поколений не те¬
ряло собственную культуру, а слияние культур пришельцев и аборигенов происходило после
длительного периода совместного проживания (Клейн, 1999. С. 64—65).
Миграции, как представляется, можно разделить на локальные, региональные и глобаль¬
ные. Локальные миграции (традиционные и экстраординарные) — перемещения населения
в пределах историко-культурного региона, границы которого определялись его природными
условиями. Традиционные миграции обусловлены естественно-географическими особенно¬
стями и являются формой хозяйственного использования ресурсов региона (Таиров, 2017.
С. 64—87). Экстраординарные миграции вызывались повторяющимися в той или иной части
региона неблагоприятными климатическими условиями в отдельные сезоны года, эпизоотиями
или массовым размножением ядовитых насекомых (например каракурта). Это создавало угро¬
зу потери скота и принуждало население к изменению традиционных маршрутов кочевания.
Следует подчеркнуть, что достаточно часто экстраординарные локальные миграции опреде¬
лялись социально-экономическими и военно-политическими причинами, значение которых
стало особенно заметным с конца I тыс. до н. э. В ряде случаев экстраординарные локальные
миграции могли быть направлены и за пределы историко-культурного региона, перерастая,
таким образом, в региональные [см., например (Гуркин, 2004; Зубов, 2007. С. 241—242; Мия-
гашев, 2013. С. 222-223; Васютин, 2018. С. 55-64; Крадин, 2018. С. 31-39)].
В кочевых обществах при традиционных локальных миграциях вместе со скотом передви¬
галось все население. У полукочевников на стационарных поселениях, как правило, оставалась
лишь его совершенно незначительная и наиболее бедная часть. В случае экстраординарных
локальных миграций зону бедствия покидало, как правило, все население.
Как представляется, именно локальные миграции в кочевых и полукочевых обществах
приводили к формированию культурного и этнического единства населения в пределах опре¬
деленных территорий. Археологическим выражением этого единства являются близость по¬
гребального обряда и материальной культуры на определенной географически обусловленной
территории. Такую близость принято обозначать как культурно-исторические или историко¬
этнографические общности.
Региональные миграции кочевого и полукочевого населения — передвижения значи¬
тельных масс людей за пределы ранее обжитого региона. Направлены они были в первую
очередь в близкие по природным условиям районы, в которых наступление аридных эпох
отставало по времени или интенсивность протекавших там процессов аридизации была менее
выражена. Это позволяло сохранить традиционные формы скотоводческого хозяйства, слегка
видоизменив их. Лишь в исключительных случаях миграции этого типа были направлены
в районы с отличными от привычных природными условиями, что приводило к кардинальной
перестройке всей хозяйственной деятельности. Как и экстраординарные локальные мигра¬
ции, региональные миграции могли быть обусловлены не природными, а экономическими и
военно-политическими причинами [см., например (Цыбиктаров, 2016)].
Состав мигрантов мог быть самым разнообразным — от племенного объединения или
его частей до отдельных семей или даже отдельных фракций общества (например молодых
мужчин — воинов)*. Приход большого числа мигрантов на новые территории приводил либо к
вытеснению местного населения, либо к смешению с ним, либо (что, очевидно, было гораздо
чаще) к вытеснению одной части местного населения и смешению с другой, оставшейся на
месте. Естественно, конкретный сценарий взаимоотношения пришельцев и аборигенов за¬
висел от множества трудно уловимых в настоящее время условий". Однако появление в том
или ином регионе пришельцев и включение их в систему традиционных и экстраординарных
локальных миграций местного населения вело к быстрому формированию новых синкретичных
стереотипов культуры у всего населения. Археологически эти изменения фиксируются как
смена культур или их этапов, продолжительность которых соответствует вековому циклу.
В случае вытеснения достаточно большого количества аборигенного населения регио¬
нальная миграция имела тенденцию к перерастанию в глобальную. Под глобальной миграцией
следует понимать перемещение относительно больших групп людей, охватывающее последо¬
вательно (по «принципу домино») несколько крупных регионов. По большому счету, любая
О составе мигрантов и факторе «неидентичности состава» см. (Клейн, 1973. С. 7—8; 1999.
С. 59; Долуханов, 1978. С. 42; Титов, 1982. С. 92).
О последствиях миграций см. (Клейн, 1999. С. 66—67. Рис. 9; Тихомиров, 2002. С. 16—19).
12
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
глобальная миграция возникает первоначально как региональная. Глобальная миграция, в
отличие от региональной, приводит к кардинальным изменениям этнокультурной ситуации
либо в нескольких соседствующих регионах степной Евразии, либо во всем евразийском поясе
степей. Здесь уместно привести выдержку из трактата Марвази «Табаи ал-хайаван» (начало
XII в.): «Среди них (тюрок) есть группа племен, которые называются кун, они прибыли из
Кытай, боясь Кыта-хан. Они были христиане-несториане. Свои округа они покинули из-за
тесноты пастбищ... За кунами последовал (или: их преследовал) народ, который называется
каи, они многочисленнее и сильнее их. Они прогнали их с тех пастбищ. Куны переселились
на землю шаров, а шары переселились на землю туркменов. Туркмены переселились на вос¬
точные земли огузов, а огузы переселились на земли печенегов, поблизости от Армянского
(Черного) моря» [цит. по (Кляшторный, Султанов, 1992. С. 133)]*.
Археологическим выражением миграций этого вида является достаточно резкая одно¬
временная, но не обязательно однонаправленная трансформация погребального обряда
и материальной культуры в нескольких соседних регионах евразийских степей. Трансформация
этого типа находит отражение в смене культурно-хронологических горизонтов, охватывающих
значительные территории степной Евразии (Тува, Алтай, Казахстан, Южный Урал, Нижнее
Поволжье, Северное Причерноморье)*****.
Отсюда, на наш взгляд, следует вывод о том, что периоды резкой перестройки культуры
населения степной Евразии происходят синхронно и связаны они с глобальными квазивеко-
выми ритмами изменений климата, обусловленными соответствующими циклами солнечной
активности. В азиатской части степной Евразии для I тыс. до н. э. можно выделить несколько
культурно-хронологических горизонтов мощностью около 100 лет (Таиров, 2015. С. 16; 2015а.
С. 998-999; 2016. С. 275).
В силу географических особенностей региона отток первой волны кочевого населения
из Внутренней Азии был направлен в большинстве случаев в Алтае-Саянскую горную страну.
Поэтому трансформация стереотипов культуры начиналась здесь чуть раньше, чем в остальных
регионах степной Евразии. Последнее обстоятельство служит основанием для представлений
о переселении кочевников Саяно-Алтая на запад и трансформации культур населения степей
Центральной Евразии под их влиянием. Однако, как представляется, близость материальной
культуры и отчасти погребальной обрядности кочевников степей Евразии и Саяно-Алтая вы¬
зывалась прежде всего близостью культуры выходцев из Внутренней Азии.
Однако опять же в силу природных особенностей евразийского пояса степей основная
масса мигрантов уходила на запад. Это движение осуществлялось через урало-казахстанские
степи, которые отгорожены от Внутренней Азии почти непрерывной цепью горных хреб¬
тов, разделенных двумя основными проходами: долиной Иртыша и Джунгарскими воротами.
Пройдя через них, кочевники устремлялись на запад двумя основными путями — южным или
северным.
Чаще всего в I тыс. до н. э., как и в более позднее время, использовался южный путь.
Он шел от Джунгарских ворот через Семиречье в низовья Сырдарьи и Амударьи. Отсюда
через плато Устюрт и степи Южного Приуралья мигранты могли выйти на Нижнюю Волгу
и Волго-Донское междуречье (Пьянков, 1987. С. 73—74). Особенно массовые передвижения
кочевников по этому пути происходили во второй половине VI в. до н. э., в последней
четверти V в. до н. э., во второй половине II в. до н. э. Преимущественное использование
южного пути было обусловлено наличием в степях Северного и Центрального Казахстана
и / или в зауральско-западносибирской лесостепи достаточно мощных кочевых или полу¬
кочевых объединений, которые не допускали массовых переселений через контролируемые
ими территории.
В случае, если геополитическая ситуация не позволяла номадам Внутренней Азии двигать¬
ся на запад через Семиречье (Жетису) и Приаралье (южный путь), переселение шло сначала
на северо-запад — вдоль западных и северо-западных предгорий Алтая в Обь-Иртышское
междуречье. Далее переселенцы, осваивая Тоболо-Ишимо-Иртышское междуречье (Северный
и Центральный Казахстан), выходили в Южное Зауралье и Приуралье. Отсюда, если позволя¬
ла обстановка, они двигались в Волго-Уральское междуречье и далее в волго-донские степи
до Предкавказья. Как уже отмечалось, в I тыс. до н. э. миграции и переселения кочевников
на запад проходили в основном южным путем. Северный был задействован, вероятно, лишь
однажды — в конце VIII или на рубеже VIII—VII вв. до н. э. В последующей истории по се¬
верному пути шло расселение кыпчаков и калмыков (Таиров, 2009; 2017. С. 136—139).
Глобальные миграции и вызванные ими переселения, зародившиеся во Внутренней Азии,
затрагивали не только азиатскую часть евразийских степей, отголоски их в виде «импульсов
См. также (Кольцов, 2016. С. 47—54; Васютин, 2018. С. 63).
О культурно-хронологических горизонтах применительно к памятникам ранних кочевников и
культурных маркерах см. (Яблонский, 2008. С. 309—312; Яблонский, 2017. С. 43—52).
А. Д. Таиров. Миграции ранних кочевников...
13
из восточной зоны евразийских степей» достаточно отчетливо фиксируются и в восточноев¬
ропейской степи*.
Представленные выше соображения по проблемам миграций ранних кочевников евра¬
зийских степей не являются окончательными. Они, без сомнения, требуют более тщательной
и глубокой проработки, и поэтому рассматривать их следует лишь как приглашение к дис¬
куссии.
Список литературы
Александров Н. А. Филосфские проблемы устойчивого развития России: некоторые вопро¬
сы теории и практики общественного развития // Национальная безопасность и геополитика
России. 2000. № 10-11 (16-17). С. 66-75.
Алексеев А. Ю. Хронография Европейской Скифии VII—IV веков до н. э. СПб. : Изд-во
Гос. Эрмитажа, 2003. 416 с.
Алексеев В. А. Некоторые особенности климатических изменений на Земле и возмож¬
ная их связь с вариациями солнечной активности // Астроном, вести. 2007. Т. 41, № 6.
С. 568-576.
Баранов П. В., Бочарников В. Н., Кашкаров Е. П. Глобальное потепление и вековой ритм
расселения крупных кошек на северной периферии ареала // Астрахан. вести, эколог, обра¬
зования. 2013. № 2 (24). С. 82-91.
Белов С. В., Шестопалов И. П., Харин Е. П. О взаимосвязях эндогенной активности
Земли с солнечной и геомагнитной активностью // Докл. Акад. наук. 2009. Т. 428, N° 1.
С. 104-108.
Бышев В. И., Нейман В. Г., Романов Ю. А. Природные факторы глобальной изменчивости
современного климата // Изв. РАН. Сер. географ. 2009. № 1. С. 7—13.
Васютин С. Кочевники Внутренней Азии в домонгольский период: причины и факторы
миграций внутри региона и переселений в Восточный Туркестан, Семиречье и Среднюю
Азию // От века бронзового до века цифрового: феномен миграции во времени. Барнаул :
Изд-во Алтайс. ун-та, 2018. С. 55—64.
Виноградов Ю. А., Марченко К. К. Северное Причерноморье в скифскую эпоху. Опыт
периодизации истории // РА. 1991. № 1. С. 145—155.
Галанин А. В., Беликович А. В., Галанина И. А., Роенко E. Н. и др. Растительность Дау-
рии и великие переселения народов // Вести. Сев.-Вост. науч. центра ДВО РАН. 2008. № 4.
С. 63-72.
Гуркин С. В. К вопросу о политических причинах миграции номадов из Азии в степи Вос¬
точной Европы в 20—40-е гг. XI в. // Изв. вузов. Сев.-Кавказ, регион. Сер. Обществ, науки.
2004. № 2. С. 40-46.
Даценко Н. М., Сонечкин Д. М. Реконструкция синхронных вековых колебаний на западе
и востоке северного полушария за последние 2000 лет и их связь с солнечной активностью //
Изв. РАН. Сер. географ. 2009. № 4. С. 40—48.
Дергачев В. А., Картавых Ю. Ю., Огурцов М. Г., Распопов О. М. Дендроиндикация воз¬
действия солнечной активности на климат в последнем тысячелетии // Изв. РАН. Сер. гео¬
граф. 2007. № 3. С. 107-114.
Долуханов П. М. Истоки миграций (моделирование демографических процессов по архео¬
логическим и экологическим данным) // Проблемы археологии. Вып. 2. Ленинград : Изд-во
Ленингр. ун-та, 1978. С. 38—43.
Зеленков А. С. К вопросу о принципах изучения миграций в средневековой археологии За¬
падной Сибири в конце XX в. // Ab Origine : археол.-этнограф, сб. Тюмень, 2015. С. 19_26.
Зубов С. Э. Миграционные процессы в формировании новой этнокультурной среды //
Формирование и взаимодействие уральских народов в изменяющейся этнокультурной среде
Евразии: проблемы изучения и историография. Уфа : Китап, 2007. С. 239—246.
Кашкаров Е. П., Поморцев О. А. Глобальное потепление климата: ритмическая основа
прогноза и ее практическое значение в охране лесов северного полушария // Хвойные боре¬
альной зоны. 2007. Т. 24, № 2—3. С. 207—216.
Кирста Ю. Б. О климатической безопасности России и регуляции циклонов // Нацио¬
нальная безопасность и стратегическое планирование. 2017. № 4 (20). С. 79—84.
Клейн Л. С. Археологические признаки миграций (IX Международный конгресс антро¬
пологических и этнографических наук, Чикаго, 1973. Доклады советской делегации). М. :
Наука, 1973. 17 с.
Клейн Л. С. Миграция: археологические признаки // Stratum plus. 1999. № 1. С. 52—71.
См., например (Алексеев А. Ю., 2003. С. 179, 184, 190; Виноградов, Марченко, 1991. С. 149,
150).
14
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Кляшторный С. Г., Султанов Т. И. Казахстан. Летопись трех тысячелетий. Алма-Ата :
Рауан, 1992. 375 с.
Кольцов П. М. Миграции кочевников в степной части Евразии в IX—XIII веках // Вели¬
кие евразийские миграции : материалы Междунар. науч. конф., г. Элиста, 11—14 окт. 2016 г.
Элиста : Изд-во Калмыц. ун-та, 2016. С. 47—54.
Косарев М. Ф. О причинах и социальных последствиях древних миграций в Западной
Сибири // СА. 1972. № 4. С. 19-27.
Крадин Н. Три примера принудительных миграций из истории евразийских степей // От
века бронзового до века цифрового: феномен миграции во времени. Барнаул : Изд-во Алтайс.
ун-та, 2018. С. 31-39.
Кривенко В. Г. Природная циклика нашей планеты // Вести. Рос. акад. естеств. наук.
2010. № 3. С. 25-29.
Кривенко В. Г. Природные циклы Земли: Прозреть перед очевидным, изменить стратегию
действий // Россия в окружающем мире. 2011. № 14. С. 116—142.
Матвеев С. М. Циклическая динамика солнечной активности, климата и прироста дере¬
вьев // Вести. Моек. гос. ун-та леса — Лесной вести. 2014. Т. 18, № 5. С. 110—115.
Матвеев С. М., Матвеева С. В., Шурыгин Ю. Н. Повторяемость сильных засух и много¬
летняя динамика радиального прироста сосны обыкновенной в Усманском и Хреновском
борах Воронежской области // Жури. Сиб. федер. ун-та. Сер. Биология. 2012. Т. 5, № 1.
С. 27-42.
Мельников Ю. И. Динамичная пространственная структура и ее функциональное значение
(на примере околоводных и водоплавающих птиц) [Электронный ресурс] // Биоразнообразие,
проблемы экологии Горного Алтая и сопредельных регионов: настоящее, прошлое, будущее (по
материалам международной конференции). URL: http://e-lib.gasu.rU/konf/biodiversity/2008/2/89.
pdf (дата обращения 01.09.2020).
Миягашев Д. А. Причины и факторы миграций на территории Центральной Азии в эпоху
бронзы — раннего железного века // Интеграция археологических и этнографических иссле¬
дований : в 2 т. Иркутск : Изд-во ИрГТУ, 2013. Т. 1. С. 220—224.
Мохов И. И., Безверхний В. А., Елисеев А. В., Карпенко А. А. Взаимосвязь изменений гло¬
бальной приповерхностной температуры с изменениями солнечной активности по данным
наблюдений и реконструкций для XVII—XX веков и по модельным расчетам // Докл. Акад.
наук. 2006. Т. 409, № 1. С. 115-119.
Пьянков И. В. Движение степного населения в Евразийском поясе степей и проблемы
этнической истории древнейших индоиранцев // Материальная культура Таджикистана. 1987.
№ 4. С. 71-84.
Смены культур и миграции в Западной Сибири : сб. ст. Томск : Изд-во Томе. гос. ун-та,
1987. 176 с.
Таиров А. Д. Северный путь движения кочевого населения в евразийском поясе степей //
Челяб. гуманитарий. 2009. № 2 (8). С. 107—112.
Таиров А. Д. Внутренняя Азия и культурные трансформации в степной Евразии I тыс.
до нашей эры // Вести. Волгогр. гос. ун-та. Сер. История. Регионоведение. Междунар. от¬
ношения. 2015. № 5 (35). С. 14—19.
Таиров А. Д. Внутренняя Азия и культурные трансформации в степной Евразии I тыся¬
челетия до н. э. // Древние культуры Северного Китая, Монголии и Байкальской Сибири :
сб. тр. VI Междунар. науч. конф. : в 3 т. Хух-Хото, 2015а. Т. 3. С. 997—1001.
Таиров А. Д. Южное Зауралье в раннесакское и савроматское время // Константин Фе¬
дорович Смирнов и современные проблемы сарматской археологии : материалы IX Между¬
нар. науч. конф. «Проблемы сарматской археологии и истории», посвящ. 1000-летию со дня
рождения Константина Федоровича Смирнова. Оренбург : Изд-во ОГПУ, 2016. С. 275—279.
Таиров А. Ранние кочевники Жайык-Иртышского междуречья в VIII—VI вв. до н. э. Аста¬
на : Казак гылыми-зерттеу медениет институтыныц баспа тобы, 2017. 392 с.
Титов В. С. К изучению миграций бронзового века // Археология Старого и Нового
света. М. : Наука, 1982. С. 89—145.
Тихомиров К. Н. Миграционные процессы на территории Западной Сибири (эпоха брон¬
зы — Средневековье) : автореф. дис. ... канд. ист. наук. Барнаул, 2002. 21 с.
Тихомиров К. Н. Миграционные процессы на территории Западной Сибири (эпоха брон¬
зы — Средневековье): трансформации культуры и социокультурная адаптация. Омск : Изд-во
ОмГПУ : Наука, 2007. 156 с.
Тишкин А. Особенности изучения миграций в археологии // От века бронзового до
века цифрового: феномен миграции во времени. Барнаул : Изд-во Алтайс. ун-та, 2018.
С. 296-308.
А. Д. Таиров. Миграции ранних кочевников...
15
Хромых В. С. Вековой и внутривековой ритмы в эволюции пойменных ландшафтов //
Тридцатое пленарное межвузовское координационное совещание по проблеме эрозионных,
русловых и устьевых процессов : докл. и крат, сообщ. М., 2015. С. 208—210.
Цибиктаров А. Д. Центральноазиатские кочевники бронзового и раннего железного веков
в Прибайкалье: причины появления в регионе // Изв. Иркут, гос. ун-та. Сер. Геоархеология.
Этнология. Антропология. 2016. № 18. С. 110—124.
Яблонский Л. Т. Новое о хорошо забытом старом: некоторые теоретические подходы в
современной скифо-сарматской археологии // Проблемы современной археологии. М. : Ин-т
археологии РАН : ТАУС, 2008. С. 309-312.
Яблонский Л. Т. На востоке скифской ойкумены. М. : Грифон, 2017. С. 43—52.
Яковец Ю. В. Циклы Кондратьева: теория и история, настоящее и будущее // Кондратьев,
волны. 2013. № 2. С. 23-30.
MIGRATIONS OF EARLY NOMADS IN THE ASIAN PART OF EURASIAN STEPPES
A.D. Tairov
During the first millennium BC in the steppes of Eurasia, several waves of large mi¬
grations of nomads from Inner Asia can be traced. They were caused by deterioration of
natural conditions in accordance with secular cycles. Migrations can be divided into local,
regional and global, which are manifested differently in archaeological material. The pe¬
riods of a sharp restructuring of culture among the population of steppe Eurasia occurred
synchronously and were connected with global quasi-secular rhythms of climate change.
Keywords: steppes of Eurasia, early nomads, migrations, secular cycle.
УДК
ББК
УКРАШЕНИЯ КОНСКОЙ УПРЯЖИ
ИЗ ПОГРЕБЕНИЙ ХУННУ. НОВЫЙ СТИЛЬ
Н. В. Полосьмак
Обсуждается появление у хунну в конце I в. до н. э. и бытовавших до начала
I в. н. э. металлических украшений конской упряжи, выполненных в особом стиле.
Рождение этого стиля связано с традицией подношения подарков от китайского
императора шаньюю. Конское снаряжение было одним из наиболее ценных даров
и должно было отвечать вкусам одариваемых. Эта потребность стала одним из сти¬
мулов появления весьма необычных фаларов, за основу формы которых была взята
форма тыквы-горлянки — одного из самых распространенных еще с эпохи неолита
художественных образов китайского искусства, наделенных глубоким и разнообраз¬
ным символическим значением. Наборы украшений конской упряжи с фаларами, как
обычной круглой, так и весьма специфической и нигде более не известной формы,
декорированы близкими вариантами образа единорога, которые не имеют аналогов.
Другим украшением конской упряжи хунну стал образ дракона (официальная эмблема
китайского императора с начала эпохи Хань) в неизвестной ранее иконографии.
Ключевые слова: хунну, украшения конской упряжи, стилистические особен¬
ности.
Украшения конской упряжи из курганов знатных хунну стали настоящим открытием
последнего времени. Как известно, первые серебряные бляхи были обнаружены экспеди¬
цией П. К. Козлова в Шестом Ноинулинском кургане (Руденко, 1962. Табл. XXXVII, 1, 3).
Тогда были найдены три изделия, до сих пор вызывающие противоречивые суждения среди
ученых, которые никак не могут определиться с тем, кто же на них изображен (Кореняко,
2013. С. 86-101).
В начале XXI в. в связи с вновь возникшим интересом к исследованию больших курга¬
нов хунну такие находки стали следовать одна за другой. Это были единичные бляхи, как,
например, в кургане Царам в Забайкалье, исследованном С. С. Миняевым (2009. С. 57.
Рис. 14, 15) (рис. 2, 2), либо целые серии, как в ноинулинских курганах 20 и 22, исследо¬
ванных членами совместной российско-монгольской экспедиции (Полосьмак и др., 2011.
С. 46—52) (рис. 1, 5, 7; рис. 2, 1, 4), и в кургане 1 могильника Гол-Мод 1, который изучали
французские и монгольские археологи (Desroches, 2007. Рр. 190—202) (рис. 1, 6). Самыми
впечатляющими явились находки, сделанные Д. Эрдэнебаатором в кургане 1 могильника
Гол-Мод 2 (Хатагины, Эрдэнэбаатор, 2018) (рис. 2, 5—8).
Таким образом, в настоящее время имеется представительная и разнообразная серия
оригинальных по форме и изобразительному ряду блях-фаларов (украшений конской упря¬
жи), происходящая из курганов хуннской знати. Кроме того, известны незадокументиро¬
ванные находки из Северного и Северо-Восточного Китая, осевшие в частных коллекциях
(рис. 1, 2, 3, 8), и серии или единичные экземпляры, обнаруженные в погребениях эпо¬
хи Хань на территории современного Китая вплоть до его южной провинции Юньнань
и Гуанси-Чжуанского автономного округа, а также на территории Северной Кореи — бывшей
ханьской провинции.
Итак, западной точкой распространения блях — украшений конской упряжи оригиналь¬
ной формы — являются погребения знатных хунну в могильниках Гол-Мод 1 и 2 на севере
Монголии, самым северным пунктом — погребение в могильнике Царам в Забайкалье, на
границе с Монголией, самым южным — погребение диенской культуры в Гуанси-Чжуанском
автономном округе (Погребения с бронзовыми барабанами..., 1978. С. 49“58) (рис. 1, 10)
и в Юньнане (табл. 1, 4), восточным —погребение 219 могильника Согами в Северной Ко¬
рее (ханьский округ Лолан) (рис. 1,9). Из документированных находок нужно отметить две
золотые бляхи с изображением крылатой газели из погребения чиновника высокого ран¬
га — хоу — у дер. Сюйцуньган провинции Хэнань (Краткий отчет..., 2000. С. 42) (рис. 1, 1).
В других районах Китая, а также на территории Синьцзяна таких изделий пока обнаружено
не было.
Как видно из приведенных примеров, помимо погребений хуннской знати оригинальные
изделия для украшения конской упряжи были найдены на южной и восточной периферии
империи, на недавно присоединенных к ней территориях и во вновь образованных округах,
Н. В. Полосьмак. Украшения конской упряжи из погребений хунну. Новый стиль
17
Рис. 1. 1 — золотоіі фалар (п. № 1 у дер. Сюйцуньган, провинция Хэнань, Китай; Краткий отчет...,
2000. С. 42); 2, 3 — фалары на металлической основе из золотоіі фольги (случайные находки,
Северный Китай; Bunker, 2002. С. 54. Ріс. 21); 4 — фалар (металлический шаблон), культура Диен
(провинция Юньнань, Китай; Epic in the bronzes..., 2007. P. 67): 5 — серебряный фалар (Ноин-Ула, к.
22, Монголия); 6— серебряный фалар (Гол-Мод 1, к. 1, Монголия); 7 — серебряный фалар (Ноин-
Ула, к. 20, Монголия); S — серебряный фалар (случайная находка, Северо-Западный Китай; Bunker,
2002. Р. 22); 9~ серебряный фалар, украшенный вставками из полудрагоценных камней (п. 219,
могильник Сотами, Корея; The ancient..., 2001. P. 51); 10— бронзовый фалар (погребение культуры
Диен, уезд Силинь, Гуанси-Чжуанский автономный округ, Китай; Погребение..., 1978. С. 45)
где преобладали местное население и культура. То есть эти фалары, вероятно, также были
императорскими подарками местной знати. Все они изготавливались для определенного
круга людей, а датирующие предметы, обнаруженные вместе с ними в закрытых комплексах,
указывают на довольно короткий промежуток времени - последние годы I в. до н. э. - пер¬
вые годы I в. н. э., когда они были в ходу (подробнее о датировке см.: Полосьмак, 2009;
Полосьмак и др., 2011. С. 98-109; Полосьмак, Богданов, 2015. С. 63: Чистякова, 2011.
С. 83-89). Возможно, все подобные изделия относятся к периоду правления Ван-Мана
(9-23 гг.), который, по словам Билейнстайна, «продемонстрировал впечатляющее мастерство
в своей политике по отношению ко всем некитайским народам» (Bielenstein, 1967. Р. 102).
Во всех погребениях знатных хунну, исследованных в последние годы, были найдены
серии фаларов с изображениями единорогов. Их иконография оригинальна и не имеет ана¬
логов. Хотя между этими изображениями много общего, образ единорога, запечатленный
на фаларах, обнаруженных в каждом из курганов, имеет свои особенности. Так, напри¬
мер, единороги на бляхах из кургана 1 могильника Гол-Мод 2 - это утонченные создания
с оперенным телом, у них можно увидеть по четыре крыла, кроме того, эти парные бляхи
изображают мужскую (с признаками пола) и более изящную женскую особи (рис. 2, 6, 7).
Анализ изделий позволяет сделать вывод о том, что эти фалары не имеют отношения к
искусству самих хунну, так как были созданы китайскими мастерами. Нам уже приходилось
писать об этом. Важным свидетельством в пользу выдвинутого предположения является фон,
на котором изображены единороги на серебряных бляхах из всех известных на сегодняшний
день погребений. Их окружают так называемые облачные ленты - характерный и популяр¬
ный в китайской художественной традиции мотив, имеющий в этой стране многовековую
историю, но мало что говорящий кочевнику. Кроме того, другим фантастическим зверем
на фаларах, обнаруженных в могилах хуннской знати, является дракон. Драконы такие же
древнейшие персонажи китайской мифологии и искусства, как и цилини - единороги.
18
Этнические взаимодействия па Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 2: 1 — серебряный фалар с золотой фольгой (Ноин-Ула, к. 20, Монголия); 2 — бронзовый фалар
(Дарам, к. 7, Бурятия, Россия; Миняев, 2009. С. 57. Рис. 14); 3 — серебряный фалар (Ноин-Ула, к. 6,
Монголия; Руденко, 1962. Табл. XXXVII, 1); 4 - серебряный фалар (Ноин-Ула, к. 22, Монголия); 5, 8
— золотые фалары, украшенные вставками из полудрагоценных камней (Гол-Мод 2, к. 1, Монголия);
6, 7 — серебряные фалары (Гол-Мод 2, к. 1, Монголия)
Последние находки украшений конской упряжи, сделанные в кургане 1 могильника Гол-
Мод 2, еще раз надежно подтвердили их китайское происхождение. Серебряные и золотые
бляхи, отличающиеся тонкой работой, наличием вставок — инкрустаций из полудрагоценных
камней (бирюзы и халцедона), а главное — изображенными на золотых изделиях образами
драконов, — как нельзя лучше подтверждают, что эти и все иные подобные бляхи из дру¬
гих погребений были изготовлены ханьскими мастерами, которые одни могли создавать
эти причудливые образы в разных вариациях. Образ дракона, широко распространенный
во времени и пространстве, только в Китае был символом императора, и разнообразие его
местных трактовок и вариаций, начиная от эпохи неолита и до современности, ни с чем не
сравнимо. Драконы являются персонажами китайской мифологии и порождением фантазии
и мастерства создававших их образы людей.
В каталоге, посвященном находкам, сделанным в кургане 1 могильника Гол-Мод 2,
образ, воспроизведенный на золотых фаларах, описывается как мифологическое существо
с головой леопарда, одним закрученным ребристым рогом, драконьей шеей и лапами тигра
(рис. 2, 8). Зверь стоит на двух передних лапах, а его задние лапы вытянуты и приподняты;
у него имеются крылья и хвост, похожий с виду на птичье крыло, закрученный вокруг ту¬
ловища. Кончик его рога, а также уши, шея, хвост и колени украшены инкрустациями из
бирюзы и красноватого халцедона. Это существо помещено среди листьев и цветов, затей¬
ливо переплетенных в гирлянду, которая скреплена и украшена тонкими лентами. Авторы
называют его Берс - по имени одного из персонажей монгольской мифологии (Хатагины,
Эрдэнэбаатор, 2018. С. 59, 63). Берс обладает сверхъестественной силой, позволяющей ему
перемешаться в одно мгновение на огромные расстояния, от него произошло название самой
сильной фигуры в монгольских шахматах: «Бэре» в шатаре (монгольских шахматах) является
аналогом ферзя. Эта фигура изображается либо как дикая кошка (тигр, лев, снежный барс),
либо как домашний зверь, чаше — собака, а порой даже бык.
Уподобление изображений на ханьских бляхах Берсу не совсем корректно. Совершенно
очевидно, что на золотых фаларах изображены китайские драконы. Китайский дракон - это
многосоставное существо, в облике которого органично сочетаются черты самых разных
Н. В. Полосъмак. Украшения конской упряжи из погребений хунну. Новый стиль
19
животных и птиц. Из письменных источников известно, что в Китае было большое коли¬
чество разнообразных по виду и функциям драконов. Тот, который изображен на золотых
фаларах из погребения в могильнике Гол-Мод 2, более всего похож на Бирюзового дракона
(Цин-луна), который описывается как существо со звериным туловищем, удлиненной, плав¬
но изогнутой шеей (рудимент облика змеи), оскаленной пастью, рогами, лапами хищника
и крыльями. Бирюзовый (или Лазурный) дракон был символом Востока и ассоциировался
с весной (Кравцова, 2004. С. 388). Изображение Цин-луна с древности имело благопожела-
тельный смысл, а его появление считалось счастливым предзнаменованием. В том, что на
золотых фаларах может быть изображен именно Цин-лун, убеждает тот факт, что фоном для
него являются листья и цветы, чего не было на других подобных бляхах, где фоном служили
«облачные ленты». Это могут быть пятилепестковые цветки дикой сливы мэйхуа — символа
китайского Нового года и весны. Традиционно время, когда начинает цвести мэйхуа, счита¬
ется в Китае окончанием зимы и началом весны. Цветущие ветви мэйхуа — любимый мотив
в китайском искусстве (Там же. С. 377).
Другим доводом в пользу китайского производства этих оригинальных изделий служит
экспертное заключение Р. С. Минасяна о способе изготовления серебряных украшений кон¬
ской упряжи, которое было сделано на основании данных, полученных при изучении опубли¬
кованных фотографий фаларов из ноинулинских курганов 20 и 22. Мы очень признательны
Рафаэлю Сергеевичу и позволим себе воспользоваться его авторитетными выводами. Так,
по его заключению, формообразование рельефов фигур и бортов пластин производилось не
чеканкой с оборотной стороны, как мы писали в своей публикации, а посадкой серебряных
пластин на резные матрицы с изображениями (деревянные в ноинулинском кургане 20 и ме¬
таллические — в 22) путем опускания фона, о чем свидетельствуют многочисленные рабочие
следы. Это техника басмы — древнейшего, с эпохи энеолита, способа украшения предметов из
разных материалов металлическими обкладками (Минасян, 2014. С. 226—238). В нашем случае,
по мнению Р. С. Минасяна, большие бляхи представляют собой, скорее, серийные изделия,
у которых первоначально под обкладками находилась железная основа, с помощью которой
осуществлялось их крепление на ремнях упряжи. Эта железная основа в большинстве изделий
из ноинулинских курганов не сохранилась, но она осталась, например, в фаларах из кургана 1
могильника Гол-Мод 2. Крайне важны для нас наблюдения и выводы Р. С. Минасяна о том,
что разрушения, которые он зафиксировал на краях больших блях из кургана 20 (деформация,
разрывы и утраты на сгибах), могли произойти только в случае, если их неоднократно раз¬
гибали и сгибали, то есть большие бляхи, очевидно, монтировали на новую основу несколько
раз. На наш взгляд, этот факт является еще одним свидетельством того, что эти бляхи не
были изготовлены хунну, а являлись импортными вещами, подарками, которыми дорожили и
использовали до тех пор, пока они не приходили в полную негодность. Более «новыми» от¬
носительно серебряных блях из кургана 20 выглядят украшения из кургана 22, на которых нет
таких механических повреждений, а сами они сделаны очень качественно. Проанализировав
технику изготовления этих изделий, Р. С. Минасян делает вывод, что эти предметы, а также
большие бляхи из ноинулинского кургана 20, несомненно, китайской работы.
Раскопки последних лет показали, что в могилах знатных хунну присутствуют в основ¬
ном китайские вещи. Хунну ценил их более, чем свои, поэтому, вероятно, мы находим так
мало истинно хуннских предметов в курганах знати. И это, как правило, что-то совсем про¬
стое. Надо полагать, что престиж кочевых властителей определялся в том числе количеством
импортных вещей в их владениях, а затем и в могилах.
Особенно интересно посмотреть, какие образы запечатлены на этих уникальных
(в том смысле, что они имели ограниченное хождение во времени и пространстве) бля¬
хах. Это драконы, единороги, крылатые лошади, олени, козероги и павлин. В погребениях
хунну находят целые гарнитуры конских украшений, выполненных в одном стиле: круглые
большие и маленькие фалары, а также фалары особой вытянутой формы, напоминающей
абрис тыквы-горлянки, с изображениями одних и тех же животных. Если к этому набору
добавить налобники и биметаллические псалии, полные аналоги которых находятся в по¬
гребальных ханьских комплексах на территории Китая, то очевидно, что подарком являлось
полное конское снаряжение. Возможно, в него входили и седла, но о них нет достаточной
информации.
Фалары из погребальных комплексов хуннской знати — это яркое культурное явление,
синтез традиций китайской культуры и искусства степей, результатом которого стало рождение
просуществовавшего очень недолго оригинального стиля в украшениях конской экипировки.
С глубокой древности северные племена оказывали заметное влияние на искусство хуася,
особенно в том, что касалось всаднической культуры. Возникновение нового стиля было
рождено запросами Степи, культурой всадников и ответом на него китайских мастеров. Не¬
многочисленность и особенность распространения этих украшений связаны с тем, что это
20
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
были именно подарки, изготовленные с учетом вкуса тех, кому они предназначались, но в то
же время со многими элементами, присущими только китайскому искусству.
Список литературы
Кореняко В. А. Об изображениях на серебряных пластинах из Ноин-Улы // Текст. Контекст. Под¬
текст : сб. ст. в честь М. Н. Погребовой. М. : Ин-т востоковедения РАН, 2013. С. 86—101.
Краткий отчет о раскопках погребения № 1 эпохи Хань, уезде Пи, село Сюйцуньган // Каогу.
2000. № 1. С. 38-44 (на кит. яз.).
Минасян Р. С. Металлообработка в древности и Средневековье. СПб. : Изд-во Гос. Эрмитажа,
2014. 472 с.
Миняев С. С. Элитный комплекс захоронений сюнну в пади Царам (Забайкалье) // Археология,
этнография и антропология Евразии. 2009. N° 2. С. 49—58.
Погребение с бронзовыми барабанами в Гуанси-Чжуанском автономном районе, уезде Силинь,
у зерновой станции Путо // Вэньу. 1978. N° 9. С. 43—51 (на кит. яз.).
Полосьмак Н. В. «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей» // Наука из первых рук.
2009. N° 5 (29). С. 64-75.
Полосьмак Н. В, Богданов Е. С. Курганы Суцзуктэ (Ноин-Ула, Монголия) : в 2 ч. Ч. 1. Новоси¬
бирск : Инфолио, 2015. 136 с.
Полосьмак Н. В., Богданов Е. С., Цэвээндорж Д. Двадцатый ноинулинский курган. Новосибирск :
Инфолио, 2011. 184 с.
Полосьмак Н. В., Богданов Е. С., Цэвээндорж Д., Эрдэнэ-Очир Н. Серебряные украшения конской
упряжи из кургана 20 могильника Суцзцктэ (Ноин-ула, Монголия) // Археология, этнография и антро¬
пология Евразии. 2011. № 2. С. 46—54.
Руденко С. И. Культура хуннов и ноинулинские курганы. М. ; Л. : Изд-во Акад. наук СССР, 1962.
224 с.
Чистякова А. Н. Анализ лаковых чашек эпохи Западная Хань по иероглифическим надписям (Ноин-
Ула, Монголия) // Археология, этнография и антропология Евразии. 2011. № 4 (48). С. 83—89.
Bielenstein Н. The Restoration of the Han Dynasty. Vol. 3: The People // Bui. of the Museum of Far
Eastern Antiquities. 1967. No. 39. Pp. 1 — 198.
Bunker E. C. Nomadic Art of the Eastern Eurasian Steppes. New Haven ; L. : The Metropolitan Museum
of Art ; N. Y. : Yale Univ. Press, 2002. 233 p.
Desroches J.-P. The French Archaeological Mission in Mongolia // International symposium in celebra¬
tions of the 10th anniversary of MON—SOL Project. Seul, 2007. Pp. 190—202.
Epic in the Bronzes: Dian Kingdom in History. 2007. 147 p. (на кит. и англ. яз.).
Hatagin Erdenebaatar D. The Cultural Heritage of Xiongnu Empire. Ulaanbaator, 2018. 239 с. (на мон¬
гол. и англ. яз.).
The ancient culture of Nangnang. Seul : The National Museum of Korea and Sol Publ. Co, 2001. 294 p.
(на корейс. яз.).
HORSE HARNESS DECORATIONS FROM THE BURIALS OF THE XIONGNU. NEW STYLE
N.V. Polos ’mak
The article discusses the appearance of metal horse harness ornaments made in a
special style among the Xiongnu at the end of the 1st century BC and those that existed
before the beginning of the 1st century AD. The birth of this style is associated with the
tradition of offering gifts from the Chinese emperor Shanyu. Horse equipment was one
of the most valuable gifts and had to meet the tastes of the gifted. This need was one of
the stimuli for the appearance of very unusual falars, the form of which was based on the
shape of a gourd-pot — one of the most common artistic images of Chinese art since the
Neolithic era, endowed with a deep and diverse symbolic meaning. Sets of horse harness
ornaments with phalars of both the usual round and very specific and nowhere else known
shape, decorated with close variants of the image of the unicorn, which have no analogues.
Another decoration of the horse harness of the Xiongnu was the image of a dragon (the
official emblem of the Chinese emperor since the beginning of the Han era) in a previously
unknown iconography.
Keywords: hunnu, horse harness decorations, stylistic features.
УДК 903/904
ББК 63.4
МИГРАЦИОННЫЕ АРЕАЛЫ КОЧЕВОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ ЕВРАЗИИ.
ПРИЧИНЫ ВОЗНИКНОВЕНИЯ И МЕХАНИЗМ СУЩЕСТВОВАНИЯ*
С. Г. Боталов
Наиболее ранние миграционные этапы в поясе евразийских степей начинаются
в VIII в. до н. э. и продолжаются примерно до III в. до н. э. Вероятнее всего, это
связано с тем, что вследствие глобальных климатических поступательных колеба¬
ний, происходящих в рамках континентальных макрорегионов в результате длитель¬
ной социокультурной и хозяйственной адаптации окончательно сформировался мир
кочевой и оседлой земледельческой цивилизации, а также основной алгоритм их
взаимодействия. Адаптация степного сообщества была направлена на социокуль¬
турную интеграцию больших племенных объединений, создание сбалансированных
маршрутов циклического сезонного кочевания и формирование границ пастбищно-
кочевых провинций. Интенсивность протекания этих процессов была прямо про¬
порциональна не только негативным климатическим изменениям (похолодание
и аридизация), но и внешнеполитическому процессу централизации, протекавшему
в соседних земледельческих и комплексных цивилизациях. Наиболее эффективным
в этой связи явился механизм хозяйственно-культурного сосуществования кочевых
и оседлых сообществ, который позволил рационально использовать преимущества
поддержания жизнедеятельности того или иного палеоэкономического уклада. Тем
не менее ландшафтно-климатические негативные изменения, происходившие в наи¬
более экстремальных зонах евразийского аридного пояса, способны были разрушить
эти сложившиеся сбалансированные системы, что приводило к запуску механизма
переселения в рамках определенных миграционных ареалов.
Ключевые слова: кочевая цивилизация, миграции, номады, климат, детерминизм.
1
По наблюдениям автора, миграции и нашествия, осуществляемые кочевыми и полуко¬
чевыми сообществами, совершались в рамках некоего ограниченного пространства. В преде¬
лах его происходило как поступательное движение самой миграции в начальный, наиболее
мощный период переселения, а также последующие волны притока новых переселенцев на
завоеванный плацдарм, так и некоторое возвратное движение либо репатриантов, либо эпи¬
зодических визитеров на свои ранние родовые земли.
В работах автора эти регионы получили название миграционные ареалы (Боталов, 2009.
С. 82-157).
Если мы имеем в виду некую пространственную категорию, то очевидно, что миграция
предусматривает исходную начальную точку движения, возможно, промежуточные остановки
и конечный пункт переселения.
Вероятнее всего, существует особый механизм, запускающий начало движения. Давно
размышляя над этим вопросом, автор сегодня склонен считать одной из наиболее значи¬
мых причин начала миграционного движения (первотолчка) изменение палеоэкологических
условий. В зависимости от скорости и масштабов палеоклиматических и палеоландшафтных
изменений кочевое сообщество аридных и пограничных с ним систем объективно вынуждено
было адаптироваться к новым условиям жизнедеятельности.
Наиболее эффективным из этих мер, реализуемых, как правило, в самых крайних услови¬
ях, было мобильное изменение вмещающего ландшафта на менее экстремальной территории,
то есть включение механизма миграционного движения.
При этом мы не склонны в своих построениях и предпочтениях обращаться к основным
постулатам тотального климатического детерминизма. Речь идет о специфическом культурно¬
историческом цивилизационном феномене, которым явились номады аридных систем Евразии.
В этой связи следует заметить, что кочевое скотоводство является экстремальной формой жиз¬
недеятельности и, по справедливому наблюдению Н. Н. Крадина, «отличается значительной не¬
стабильностью, сильно зависит от природно-климатических колебаний» (Крадин, 2001. С. 34).
Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках проекта № 18-59-23002
«Истоки формирования культуры древних венгров. Археологический палеоантропологический и палео¬
генетический аспект исследования средневековых памятников Южного Урала и Западной Сибири».
22
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Однако это положение отнюдь не означает прямой и обязательной взаимообусловлен¬
ности миграций с изменениями климатических условий, так как равно как и в оседлых или
полуоседлых цивилизациях, у кочевников существовал определенный набор хозяйственно¬
экономических и социополитических мер адаптации к новым палеоэкологическим условиям.
Хотя следует заметить, что выбор у кочевников был куда скромнее, чем у оседлого комплекс¬
ного или земледельческого общества. Так, обусловленность процессов политической консо¬
лидации от особенностей эколого-аридных зон Евразии на различных этапах [по (Крадин,
2001. С. 34)] также могла отражать процесс адаптации номадов к изменениям климата. В этой
связи, постулируя приоритетность значения палеоклиматических изменений как первопри¬
чин процессов миграций, мы склонны видеть в них не только прямое, но и опосредованное
взаимодействие, что постараемся проиллюстрировать ниже.
Еще один аспект. Как известно, циклические изменения экологических условий проис¬
ходили отнюдь не сиюминутно. Эти процессы были растянуты на десятилетия и даже столетия,
и современники вряд ли могли объективно фиксировать метаморфозы. Посему в нарративных
данных эти события представляются лишь в их следственной части, когда объем негативных
факторов, как правило, достигает своего экстремального предела. К этому моменту кочевые
и полукочевые (комплексные) социумы проходят длительный этап микрооттока населения
из экстремальной зоны, сокращения прироста населения и поголовья стада как естествен¬
но социобиологической реакции на негативные внешние факторы. Лишь когда эти условия
достигают своего максимума, начинают происходить внутри- или внешнеполитические кар¬
динальные изменения социума: распад единства (раздробленность), серия внешнеполитиче¬
ских поражений, коллективная миграция, которая может выглядеть либо как массовый исход
(переселение), либо как организованные набеги или походы на новые территории. Именно
эти события, как правило, попадают на страницы исторических повествований и хроник;
облаченные в яркий калейдоскоп локальных происшествий и событий, биографические под¬
робности доблестных или неудачливых знаменитых персоналий, они невольно затушевывают
глубинные первопричины, явившиеся следствием проявления этих ярких и кардинальных
исторических событий.
Рис. 1. Устюрт. Фотография А. Таирова
При этом стоит заметить, что изменения палеоэкологических и внутри- и внешнесоци¬
альных условий в кочевнических сообществах не имеют строгой следственной зависимости и
не происходят однонаправлено и прямо пропорционально. Подчас резкая аридизация степных
и предгорных макрорегионов первоначально не приводит к обязательной дестабилизации
в коллективах номадов. Более того, она выступает как некий вызов, вследствие которого
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
23
происходит большая социализация и консолидация родоплеменной структуры кочевников.
Следствием этого являются выстраивание более строгой системы землепользования и струк¬
туризация социума номадов. Возможно, эти условия, наряду с другими, лежат в основе ме¬
ханизма сложения племенных конфедераций и кочевых империй. Хотя этот вопрос требует
своего особого осмысления.
Попытаемся проиллюстрировать вышеозначенные наблюдения.
В работах В. В. Клименко временной отрезок с VIII в. до н. э. по III в. н. э. — период
глобального похолодания ранней субатлантической эпохи (Early Subatlantic Age — ESA) — со¬
ответствует «осевому времени» (по К. Ясперсу) (Клименко, 2004. С. 5—7), или эпохе перемен.
Переход в качественно новое состояние общественных систем произошел в начале I тыс. до
н. э. в социокультурной среде и жизненном укладе населения азиатских степей и прилегаю¬
щих территорий. Действительно, из многочисленных источников известен факт глобального
изменения климата, приведшего практически повсеместно к опустыниванию ландшафтов
Центральной и Передней Азии. Оно началось в самом конце II тыс. до н. э. и продолжалось
в течение I тыс. до н. э., достигнув пика где-то в середине второй трети I тыс. до н. э. (Дем-
кин, Рысков, 1996. С. 99—100; Клименко, 1998. Рис. 1).
Учитывая критические замечания в адрес В. В. Клименко, автора многочисленных работ
по истории климата и его влиянию на исторические процессы Евразии (Карпюк, 2007), тем
не менее мы склонны разделить его точку зрения, по меньшей мере, в области климатически
детерминированных исторических событий, происходивших в евразийском поясе степей и
прилегающих к ним лесостепных, предгорных и оазисных зонах. Проще говоря, история ев¬
разийской кочевой цивилизации, с нашей точки зрения, является в действительности весьма
привязанной к изменению климатических и палеоэкологических условий в рамках субатлан¬
тической эпохи.
При этом следует заметить особо, что в различных регионах степной Евразии изменения
климата происходят по-разному. Фазы аридизации и ландшафтные изменения устанавливаются
на разных этапах. Отмечено, что глобальные неблагоприятные изменения климата и ландшафтов
устанавливаются поэтапно в направлении с востока на запад — вдоль «оси Воейкова» (север
Монголии — Кызыл —
Уральск — Саратов —
Кишинев) (Мордкович,
1982. С. 24; Чибилев,
1990. С. 48). Это под¬
тверждается сводными
данными по изменению
климата в степях Цен¬
тральной Евразии, при¬
водимыми в работах
А. Д. Таирова. Фаза по¬
ступательной аридиза¬
ции — похолодание, от¬
ложение эоловой пыли
и, как следствие, опу¬
стынивание различных
территорий — начинает¬
ся объективно 4000 лет
назад и активно про¬
должается до периода
2000 лет назад (Таиров,
2003. С. 20-21; 2017.
С. 301. Рис. 31).
Процесс клима¬
тических изменений
не представляется нам
скачкообразным с фаза¬
ми резких перепадов. Ве¬
роятнее всего, качественные изменения палеоэкологического порядка происходили на про¬
тяжении значительных временных периодов. При этом не стоит забывать, что существуют
значительные инерционные фазы формирования нового облика не только почв, но и расти¬
тельности. Социально-исторические трансформации происходят лишь на самой финальной
стадии ландшафтно-климатических изменений и не всегда являются прямым следствием дли¬
тельного накопления неблагоприятных воздействий ландшафтно-климатического порядка.
Рис. 2. Северная Монголия, бассейн Селенги.
Фотография И. Измайлова
24
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 3. Ахмед Кала. Приаралье. Фотография М. Goffriller
Отрицать же природно-климатический фактор как основополагающий в эпохальных
(формационных, стадиальных) исторических изменениях, происходящих в зонах подвижных
ландшафтов, на наш взгляд, абсолютно неправомерно. В противном случае совершенно невоз¬
можно объяснить исторические процессы, которые являются прямым следствием глобальных
ландшафтно-климатических изменений в Средней и Центральной Азии в раннем железном
веке и Средневековье. К таковым относятся: распад всего блока культур степной бронзы
в Казахстане, Средней и Центральной Азии в VIII—VI вв. до н. э. и переход населения этих
регионов на принципиально новый жизненный уклад. Далее можно перечислить целый ряд
Рис. 4. Джунгария. Синцзян, КНР. Фотография С. Арканова
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
25
исторически обозначенных последствий гибели культур и городов Хорезма и низовий Сырда¬
рьи к середине I тыс. н. э. (Толстов, 1949. С. 27; Левина, Галиева, 1993). С карт, составленных
по китайским хроникам «Синь-Таншу», к VII веку исчезают целые государства — Сутэ-Яньцай
и Ужэсте-Концзуй (Боровкова, 1989. С. 115, 116, 120, 121), а в Центральной Азии пример¬
но к тому же времени исчезают такие большие царства, как Чеши, Гаочан, и стремительно
уменьшается население царства Яньци (Боровкова, 1992. С. 116, 129).
Рис. 5. Гаочан. Синцзян, КНР. Фотография С. Арканова
2
В результате наступившей в конце II тыс. до н. э. фазы глобальной аридизации на боль¬
шей части территорий Центральной Азии, Казахстана, Средней и Передней Азии к середине
I тыс. до н. э. сложились пустынные и полупустынные почвенно-ландшафтные условия.
В этой связи превращение гигантской территории Восточного Туркестана и Монголии в зону
пустынь и сухих степей имело существенные исторические последствия.
Попробуем проследить результаты этих трансформаций поэтапно. Хотя определения эта¬
пов в данном случае весьма условно, так как они не обязательно следуют строго хронологиче¬
ски (накладываясь друг на друга), а процессы, происходящие в их рамках, подчас охватывают
различные ареалы. За основу последовательности были взяты отправные точки тех или иных
историко - культурных трансф ормаций.
Итак, первый сако-скифский миграционный этап в Евразийских степях — с первых веков
I тыс. до н. э., примерно к VIII—VII вв. до н. э., по мнению С. А. Теплоухова, М. П. Грязнова
и С. В. Киселева, заканчивается карасукская эпоха в Южной Сибири (Грязнов, 1956; Киселев,
I960). Н. Л. Членова омолаживает этот рубеж, считая, что карасукская эпоха заканчивается
к VI в. до н. э. (Членова, 1972. С. 74). К этому же времени, по мнению Э. А. Новгородовой,
относятся наиболее поздние карасукские бронзовые предметы, найденные в памятниках,
и их изображения на оленных камнях в Западной Монголии (Новгородова, 1989. С. 201). При¬
мерно этим же временем большинство исследователей датируют финал культуры плиточных
26
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 6. Мангышлак. Фотография Э. Усмановой
могил (КПМ). Н. П. Диков и В. С. Волков датируют верхнюю границу КПМ в Забайкалье
VII в. до н. э. (Диков, 1958; Волков, 1967. С. 44). На основании типологии вещевого инвен¬
таря и по радиоуглеродным данным А. Д. Цыбиктаров устанавливает верхнюю дату КПМ для
Забайкалья и Монголии в пределах VI в. до н. э., тем самым опровергая идею ряда авторов
о прямой преемственности памятников культуры с сюннскими комплексами (Цыбиктаров,
1996. С. 18—20; 1998. С. 114—125, 160). Несколько более поздним временем — IV в. до н. э. —
датируются финальные комплексы культуры «ордосских бронз» Ордоса, Внутренней Мон¬
голии и прилегающих районов Китая (Коновалов, 1996. С. 61—62), а также круга культур
монголоидного населения Забайкалья, Маньчжурии, Монголии. Это культуры верхнего слоя
Сяцзядянь, дубэйская и другие, характерным признаком которых являются сосуды триподы
(Комиссаров, 1987. С. 117).
Параллельно с распадом скотоводческих культур эпохи бронзы складываются кочевые
культуры скифо-сакского круга. Это связано с тем обстоятельством, что с глобальным из¬
менением палеоклиматических условий в пределах степного пояса Евразии начинает форми¬
роваться абсолютно новый мир — система номадов, которая получила название «пастбищно¬
кочевая система». По мнению К. А. Акишева, «пастбищно-кочевая система (или посезонное
распределение пастбищ и водных источников, без которых вообще было невозможно кочевое
скотоводство) сложилась в момент перехода скотоводства к кочеванию в IX—VIII вв. до н. э.»
(Акишев, 1987. С. 12; Таиров, 2017. С. 68). Предположительная реконструкция процессов,
протекавших в первой половине I тыс. до н. э., выглядит следующим образом: образно го¬
воря, население, оказавшееся в это время в пределах Гобийского пояса Большой Монголии,
имело дилемму: покинуть экстремальную зону сухих и полупустынных степей и переселиться
на территории более умеренного климата и соответствующего ландшафта либо, оставшись
в пределах прежних территорий, адаптировать свой социально-экономический уклад к новым
условиям.
В первом случае показательно, что в VIII—VII вв. до н. э. зоной культурогенеза становятся
Саяно-Алтайские предгорья и нагорья. Судя по всему, значительное уплотнение населения
происходит и в пределах северокитайских провинций бассейна Хуанхэ, а также в юго-западной
части Маньчжурии. Вероятнее всего, хозяйственный уклад северокитайских европеоид¬
ных и монголоидных племен был комплексным, с преобладанием яйлажного скотоводства.
У. М. Макговерн в этой связи приводит следующую выдержку из трактата Ли Цзи: «...предки
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
27
Рис. 7. Синцзянский Алтай. КНР. Казахские кочевья спускаются с джайляу.
Фотография С. Арканова
сюнну — ранние кочевники жуну и ди, в конце VIII века до н. э., передвигались по степи и
вели войны с Китаем пешими, селились они в пещерах» (McGovern, 1939. Р. 99—101). Со¬
седствующие с ними племена дунху, вероятно, к этому времени вели более оседлый образ
жизни, на что указывают долговременные поселения и наличие в стаде носителей культур
верхнего слоя Сяузядянь, кроме крупного рогатого скота и лошадей, свиньи (Комиссаров,
1987. С. 40).
Ограниченность территорий вынуждала данное население продвигаться вглубь Саяно-
Алтайских предгорий и китайских провинций правобережья Хуанхэ. Это привело, с одной
стороны, к перегруппировке всего населения Синьцзяна, юга Сибири и Казахстана, с другой —
к длительным жунско-китайским столкновениям, о чем говорилось выше. Вероятнее всего,
по этой же причине происходят первые западные миграции южносибирских скифов и саков-
тасмолинцев. По мнению К. А. Акишева, возникновение тасмолинской культуры связано
с проникновением в Центральный Казахстан протосюннского населения. На это указывают ана¬
логии в погребальном обряде (индивидуальные захоронения в вытянуто-прямоугольных ямах,
северная ориентировка, помещение в могилу голов лошади) и вещевом инвентаре (бронзовые
колокольчики, отдельные типы вооружения, наборные пояса) (Акишев, 1973. С. 57—58).
Вероятно, спорадические западные миграции населения Монголии начались еще раньше
(на рубеже II—I тыс. до н. э.), когда в пределах Центрального Казахстана возник, по выраже¬
нию Р. Исмагила, «бегазы-дандыбаевский феномен». Появление этой культурной доминанты
связывается им с воздействием карасукского ареала (Исмагил, 1998. С. 6; Итина, Яблонский,
2001. С. 94-113).
При этом отметим, что появление бегазинско-карасукоидного феномена происходит фак¬
тически одновременно в Синьцзяне, на Алтае, в Центральном Казахстане и Приаралье.
Безусловно, мигранты, являющиеся носителями новых бегазинских традиций, появля¬
ются и сосуществуют в среде населения автохтонных культур этих регионов (саргаринской в
Центральном Казахстане, амирабатской на Сырдарье, каракольской на Алтае) и составляют
явное меньшинство. Однако результатом их проникновения является либо образование новых
28
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 8. Сяйхацзы. Синцзянский Алтай, КНР. Фотография С. Арканова
Рис. 9. Монголия, долина Селенги. Фотография И. Измайлова
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
29
синкретических культур [по (Молодин, 2000. С. 135)], либо действительно формирование
родовой элиты (по В. В. Варфоломееву), привнесшей новые инокультурные традиции.
Исходной территорией движения карасукоидного населения в степи Казахстана стали
районы Монголии и Синьцзяна, на что указывают найденные здесь яркие образцы карасук-
ской посуды (Куси, Куйжэк-байдэнколас) (Молодин, 1998. С. 286—289), а также бронзовые
изделия конца II — начала I тыс. до н. э. (Варенов, 1998. С. 65, 69, 70; Худяков, Комиссаров,
2002. С. 39—41). По мнению С. А. Комиссарова, образец посуды, найденный у деревни Куси
(Алтай), удивительно напоминает керамику из бегазы-дандыбаевского могильника Чемурчек
(Худяков, Комиссаров, 2002. С. 39). Эти факты — достаточно веский аргумент в пользу запад¬
ного и, вероятно, северо-западного миграционного импульса населения поздней и финальной
бронзы из районов Монголии и Северного Китая. Вероятно, из Синьцзяна идет проникно¬
вение карасукоидного населения и на территорию Алтая. Об этом могут свидетельствовать
материалы бегазы-дандыбаевского облика, обнаруженные на памятнике Бертек-56 (Молодин,
1998. С. 17-20; 2000. С. 135).
По справедливому мнению Л. Р. Кызласова, Восточный и Центральный Казахстан
в VIII—VII вв. до н. э. был подвержен сильному восточному воздействию со стороны какой-то
группы носителей карасукской культуры. Это воздействие прослеживается в появлении кара-
сукских традиций в культурах Хорезма, Нижней Сырдарьи (Северный Тагискен) и Нижнего
Поволжья. Проникновение карасукского населения далеко на запад маркируется находками
ранних форм оленных камней карасукского облика (с кругами-«глазками»), которые широко
распространены на территории Монголии, Забайкалья, Тувы, а в начале I тыс. до н. э. по¬
являются в Центральном Казахстане (Домбаул), Оренбуржье и даже на Балканах (в Болгарии
и Румынии) (Кызласов, 1977. С. 75).
Представляется также, что западный импульс включал в себя самый широкий восточный
миграционный фон Монголии, Туркестана и Северного Китая, то есть население, матери¬
альная культура которого нам сегодня пока еще слабо известна, либо она претерпела суще¬
ственные трансформации в ходе этого движения. В этой связи мы склонны присоединиться
к высказанному ранее С. Г. Кляшторным (1982. С. 172) и А. А. Ковалевым (1987) тезису
о возможной связи распространения оленных камней и карасукских кинжалов с деятель¬
ностью древних кочевников жунов и ди. Хотя следует признать, что использование терми¬
нов «карасукский», «карасукоидный» не совсем удачно. Мы всецело разделяем точку зрения
Рис. 10. Кент. Сарыарка. Фотография Э. Усмановой
30
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
С. В. Хаврина, что для монгольских или северокитайских памятников действительно уместнее
было бы употребить определения «ордосские» или «чандманьские» (Хаврин, 1994. С. 105).
Дальнейшая судьба бегазинского импульса остается не совсем ясной. Что же касает¬
ся приаральских памятников типа Северного Тагискена, то здесь исследователи приходят
к единому мнению: эту линию продолжают ранние саки и носители чирикабатской культуры
(Толстов, 1962; Вайнберг, Левина, 1993, Вайнберг, 1999. С. 192).
Проблемы возникновения и дальнейшие перемещения карасукского и бегазы-данды-
баевского населения значительным образом завязаны на последующем скифо-сакском куль-
турогенезе.
К. А. Акишев впервые указал на пришлый характер саков тасмолинской культуры и связал
ее с протосюнскими (ордосскими) памятниками, о чем говорилось выше (Акишев, Кушаев, 1963.
С. 118, 134; Акишев, 1973. С. 57—58). На его взгляд, эта культура не связана ни с андроновской,
ни с бегазы-дандыбаевской (Маргулан, Акишев, Кадырбаев, Оразбаев, 1966. С. 303).
В развитии миграционных идей культурогенеза сакских племен Л. Р. Кызласов, с одной
стороны, подчеркивает пришлый (карасукский) характер населения бегазы-дандыбаевского
круга; с другой — приводит множество параллелей этой культуры не только с тасмолинскими
памятникам Центрального Казахстана и Семиречья (Бесшатыр), но и с восточносакскими
комплексами типа Чиликтинского кургана. Эти параллели прослеживаются в конструкции по¬
гребальных сооружений царских курганов, а также в существовании единых типов инвентаря
(трехлопастные черешковые и двухлопастные втульчатые лавролистные с шипом бронзовые
наконечники, отдельные типы посуды, оселки, пронизки и др.) (Кызласов, 1977. С. 72—74).
Проводя параллели между бегазинскими и тасмолинскими памятниками, равно как и между
тагискенскими и уйгаракскими комплексами Приаралья, Л. Р. Кызласов подчеркивает тем
самым генетическую преемственность памятников начала эпохи железа с предшествующим
пластом — бегазы-тагискенским (Кызласов, 1977. С. 73). Однако в целом поддерживая эту
точку зрения, хотелось бы сделать определенное уточнение. Говоря о том, что тасмолинская
культура не связана с бегазы-дандыбаевской, К. А. Акишев в определенном смысле был прав.
Имеется ряд существенных отличий между ними, которые выразились в кардинальных разли¬
чиях погребальной обрядности рядового населения данных культур. В бегазинской культуре —
прямоугольные ограды, каменные ящики, скорченная поза погребенных, уложенных на бок.
В тасмолинской — округлые каменные насыпи, ограды, грунтовые ямы, положение погребен¬
ных вытянуто на спине. Существенным отличием является и отсутствие керамической посуды
в тасмолинских погребениях. Не отрицая в целом идею геокультурной близости бегазинско-
тагискенских и сакских памятников Казахстана, мы тем не менее отчетливо понимаем, что
эти отличия не только хронологического порядка. Бесспорно, население, оставившее эти
памятники, различалось и по своему социально-хозяйственному укладу (бегаинское — полу-
оседлое; тасмолинское — кочевое), и, что очень важно, по территориям их первоначального
миграционного исхода.
Вероятнее всего, протосакское население пришло в пределы Казахстана из более вос¬
точных (юго-восточных) территорий, которые были ближе к ареалу ордосских бронз.
Можно предположить, что западные миграции жуно-дисского населения в VII—VI вв.
до н. э. из Южной Монголии и Северного Китая стали основной причиной культурно¬
генетических изменений в пределах Казахстана и Южного Урала. К этому же мнению прихо¬
дит в одной из своих последних работ А. Д. Таиров. Говоря об исходных районах раннесакских
миграций, он убедительно определяет их как Северный и Северо-Западный Китай и Монголия
(Таиров, 2003. С. 166—172). Вероятнее всего, аналогичное воздействие эти импульсы оказали
и на регионы Южной Сибири (Саяно-Алтайское нагорье, Минуса, Приобье).
Западный вектор миграций из районов Южной Монголии и Северного Китая на началь¬
ном этапе раннего железного века довольно хорошо просматривается на памятниках Синьцзя¬
на. Так, С. А. Комиссаров склонен считать, что возникновение культуры переходного времени
от эпохи бронзы к раннему железу — яньблак XIII—VI вв. до н. э. (Восточный Синьцзян) —
связано с общим перемещением населения с востока на запад, на что указывает массовое
проникновение в этот регион носителей монголоидного антропологического типа (Худяков,
Комиссаров, 2002. С. 53). На наш взгляд, дальнейшие судьбы племен носителей культуры
яньблак тесным образом связаны с районами Сибирского Алтая, где с конца VI в. до н. э.
появляются памятники кора-кобинской культуры, удивительно схожие с яньблакскими (по¬
гребения в больших ямах с уступами, внутренней обкладкой или перекрытием, полускорченное
положение погребенных, близкие формы бронзовых ножей и сосудов: кувшины с высоким
горлом, горшки с петлями и ручками, расписанные вертикальными волнистыми и эсовидными
линиями). Вероятно, с восточным импульсом протосакского населения связано и возникно¬
вение раннекочевнической культуры Чауху (чаухугоукоу) (X—V вв. до н. э.) в Притяныпанье.
Хотя, как известно, данная культура многокомпонентна по своему составу. Памятники, ее
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
31
составляющие (Чаухугоукоу 1, 2, 4, Цюньбакэ 1), наряду с другими раннесакскими комплек¬
сами VII—ГѴ вв. до н. э. (Субаши, Шанхусян, Темулткэ, Алагоу и др.) (Синьцзян Хэузинь
сянь... 1990. С. 511—517, Худяков, Комиссаров, 2002. С. 54—63; Синьцзян Синьюань... 1988.
С. 59—65; Синьцзян Луньтайсянь... 1991. С. 684—693; Синьцзян Куэрайши... 1999. С. 32—39;
Синьцзян Шаньшань... 1984. С. 41—45), демонстрируют то культурное многообразие саков
Синьцзяна, на которое ранее указывал К. Дебен-Франкфор (1989).
В данном контексте хотелось бы несколько иначе взглянуть на довольно известные па¬
раллели, свидетельствующие о сако-пазырыкском и сако-уюкском (раннескифском) единстве.
Наличие множества аналогичных деталей в погребальном обряде и вещевом инвентаре по¬
зволили Л. Р. Кызласову прийти к выводу о генетической связи раннескифских комплексов
типа Аржана с бегазы-дандыбаевскими памятниками. По его мнению, памятники типа кургана
Аржан были некрополями сакской аристократии, господствовавшей над уюкским населением
(Кызласов, 1979. С. 35, 39).
Если согласиться с тем, что с конца II тыс. до н. э. в поясе центральноазиатских степей
устанавливается вектор западных миграций, результатом чего стало появление памятников
бегазы-дандыбаевского, тасмолинского и сако-тасмолинского обликов, то вполне очевидно,
что формирование сако-пазырыкского или сако-уюкского единства вряд ли могло идти по
обратному вектору.
Вероятнее всего, появление сако-тасмолинских черт и на западе, и на севере связано
с единым культурно-генетическим центром. Это подтверждает появление на Северо-Западном
Алтае в VII—VI вв. до н. э. таких ярких комплексов, как Чесноково-1 (курган 2), Машевка-1
(курган 1), Солонечный Белок (курган 2), а несколько позже, в V—III вв., — Симбирка (курган
1), отличающихся каменными насыпями, прямоугольными или подбойными могильными яма¬
ми, с индивидуальными вытянутыми погребениями северной ориентировки (Шульга, Казаков
и др., 1997; Шульга, 1998; Полосьмак, 1990. С. 103—105). Следует отметить, что отдельные
черты погребального обряда и типы бронзового инвентаря из этих памятников имеют устойчи¬
вые аналоги в северокитайских комплексах VIII—VI вв. до н. э. (Варенов, 1990. С. 63—65).
К этому следует прибавить тот факт, что, по определению С. А. Тур, женские черепа из
Машевки и Чесноково относятся к метисному монголоидному типу, причем череп из Ма-
Рис. 11. Праздник коневодов. Улытау. Фотография Э. Усмановой
32
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 12. Улытау, река Белеуытты. Фотография Э. Усмановой
шевки может быть отнесен к антропологическому типу северных китайцев (Шульта, 1998.
С. 49). С другой стороны, эти погребальные комплексы удивительным образом сходны
с раннесакскими комплексами тасмолинской культуры, что отмечает и сам автор исследова¬
ний (Там же. С. 37, 49).
Ярким примером сакских миграций на север, в предгорья Алтая, является могильник
Кайнду, расположенный в нижнем течении Катуни. Из 15 исследованных здесь курганов
в 10 погребения совершены под каменными насыпями в вытянуто-прямоугольных ямах, имею¬
щих деревянные рамы и перекрытия из каменных плит; погребенные лежали в них вытянуто
на спине, головой на северо-запад. Только в четырех из них были обнаружены керамические
сосуды, в том числе плавно профилированные горшки с узким горлом и отогнутым венчиком
и горшок с «ушками». По мнению исследователей, этот могильник значительно отличается
от одновременных ему пазарыкских и каракобинских комплексов VI—V вв. до н. э. и несет
черты степных традиций (Неверов, Степанов, 1990. С. 266—268).
Таким образом, археологические наблюдения позволяют наглядно проиллюстрировать
характер перемещений, которые, по нашему убеждению, являются миграциями значительных
групп населения, переходящих на новый хозяйственно-культурный уклад жизнедеятельно¬
сти — кочевое скотоводство.
В этом смысле фаза ESA соответствует «осевому времени»; объективно установившаяся
похолоданием и аридизацией пояса евразийских степей, она прямым образом детерминировала
процесс установления пастбищно-кочевых систем (ИКС) в различных регионах Евразии.
При этом следует иметь в виду, что установление ПКС в рамках различных районов
(пастбищно-кочевых провинций) происходило не одновременно с формированием новых
ландшафтно-климатических условий (с востока на запад вдоль «оси Воейкова»). В этой связи
длительные и кратковременные миграции, происходившие в этот период, были направлены
на установление социохозяйственного баланса пастбищно-кочевых систем в рамках соответ¬
ствующих им вновь устанавливаемых провинций (вмещающих ландшафтов).
Как нам представляется, этот поступательный процесс продолжается примерно до III в.
до н. э., когда климатическая детерминанта обретает не прямой, а опосредованный принцип
воздействия. Вероятнее всего, это связано с тем, что вследствие глобальных климатических
поступательных колебаний в рамках континентальных макрорегионов в результате длитель¬
ной социокультурной и хозяйственной адаптации окончательно сформировался мир кочевой
и оседлой земледельческой цивилизации, а также основной алгоритм их взаимодействия.
Следствием этого глобального процесса является появление в широком евразийском поясе
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
33
могущественных земледельческих империй: китайских цивилизаций эпохи Цинь и Хань, ци¬
вилизаций Индостана (династии Маурьев в Индии), крупнейших эллинистических государств
в Малой Азии и Северной Африке (империя Селевкидов, эллинистический Египет, Понтий-
ское царство и др.), а также Ахейский союз и Римская империя в Средиземноморье.
Весьма сложно установить опосредованность всех вышеперечисленных процессов от
континентальных климатических изменений в рамках ESA. Заметим лишь в этой связи, что
синхронность сложения этих макрогосударственных образований наводит на мысль о не¬
случайности этого явления. Позволю себе остановиться на крайне восточной позиции этого
очерченного макроареала.
В качестве небольшого отступления выскажу некоторые наблюдения по климатическому
детерминизму. На мой взгляд, климатические изменения и историческое развитие оседлых
земледельческих цивилизаций имеют в большинстве случаев значительную опосредованную
обусловленность. За исключением конкретных ландшафтно-климатических катастроф нега¬
тивные климатические проявления (похолодание, потепление, усыхание, увлажнение) здесь,
как правило, не имеют прямого действия. Это связано со сравнительно большой адаптивной
возможностью этих систем по сравнению с кочевыми сообществами степного пояса. На наш
взгляд, это хорошо иллюстрирует история китайских земледельческих цивилизаций эпохи
династии Чжоу. Сам процесс становления Чжоу описан в «Исторических записках» Сыма
Цаня и «Шу цзин». Ранние упоминания, относящиеся ко второй половине II тыс. до н. э.,
рисуют чжоусцев, ведущих подвижный образ жизни — вероятно, в степных ареалах, «на землях
северных варваров» — и имеющих явное преобладание пастушеского скотоводства и зачатки
земледелия. За период от первого легендарного вождя Хоу-цзы («Государь-просо») до первых
императоров Вэй Вана и У Вана происходит не только окончательное оседание чжоусцев
в точке слияния Хуанхэ и Вэйхэ, но и окончательный переход к зерновому земледелию. Эта
модель хозяйственно-культурной адаптации прямо соответствует сводным данным В. В. Кли¬
менко по изменению климата Северного полушария. Первый скачок похолодания приходится
на середину II тыс. до н. э. и достигает низового пика к середине I тыс. до н. э. (Таиров, 2017.
Рис. 13. Хуанхэ, ордосская излучина. КНР. Фотография С. Боталова
34
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
С. 103. Рис. 31). Поступательное нарастание негативных климатических факторов (похолодание
и аридизация) особенно ярко отразилось на ландшафте и экологических условиях в период
Восточного Чжоу. Следствием осушения и похолодания явилось повсеместное исчезновение
лесных массивов в бассейне Хуанхэ, сопутствовавшее исчезновению субтропической фауны
(слонов, носорогов и пр.). К тому же этот процесс был усилен антропогенным воздействием,
связанным с тем, что пойменные и лиманные территории резко сузились, и необходима была
вырубка и раскорчевывание богарных территорий для расширения пашенных пространств.
Северо-западные районы Китая периодически страдали от засухи, которая иногда длилась
по нескольку лет. В этой связи с изменением климатических и ландшафтных условий особое
значение стала играть ирригация (История древнего мира, 1983. С. 490—491).
Создание и последующее поддержание ирригационной системы требовало чрезвычай¬
ной сбалансированности ее отдельных звеньев. Несогласованность локальных гидротехниче¬
ских предприятий отдельных царств, особенно в период «воюющих государств» (475—221 гг.
до н. э.), была чревата губительными хозяйственно-экономическими и военно-политическими
последствиями. Крайне трудоемкие работы по мелиорации, сооружению ирригационных ка¬
налов, а также последующее поддержание их функционирования были под силу мощному
централизованному государству, обладающему эффективным военно-административным ап¬
паратом и большими людскими ресурсами.
В итоге социально-экономической адаптации, продиктованной вышеозначенным обстоя¬
тельством, на лидирующее место выдвинулось царство Цинь, создавшее наиболее эффек¬
тивную ирригационную систему Вэйбэй (бассейн реки Вэйхэ), обеспечивавшую насущные
военно-государственные преобразования (История древнего мира, 1983. С. 496). Цинь Ши
Хуанди лишь завершил этот процесс преобразований, построив первую централизованную
империю.
Таким образом, длительная фаза похолодания, приведшая к жесточайшим морозам и
снегопадам в районе будущей столицы империи Цинь ань-Янь (современный город Сиань)
в 239-229 гг. до н. э. (Клименко, 2000. С. 10, 16), опосредованно привела к позитивным
историческим социально-политическим последствиям — возникновению мощной земледель¬
ческой империи.
Не так прямолинеен и однозначен был климатический детерминизм в примыкающем
к Северному Китаю ареале монгольских степей. Равно тому как в ESA появляется и усо¬
вершенствуется ирригационная система многокаскадного орошаемого земледелия в бассей¬
не Хуанхэ и Великой равнины, возникает и совершенствуется пастбищно-кочевая система
в пределах степного пояса. Адаптация степного сообщества была направлена на социокуль¬
турную интеграцию больших племенных объединений, создание сбалансированных маршрутов
циклического сезонного кочевания и формирование границ пастбищно-кочевых провинций.
Интенсивность протекания этих процессов была прямо пропорциональна не только негатив¬
ным климатическим изменениям (похолодание и аридизация), но и внешнеполитическому
процессу централизации, протекавшему в соседней китайско-земледельческой цивилизации
(Крадин, 2001. С. 38—39). Возникновение могучей империи Цинь явилось своеобразным вы¬
зовом «северным варварам», обитавшим в пограничных пределах Ордоса, Иншаня и Халхи.
Последствия не заставили себя долго ждать: уже в 215 г. до н. э. циньский военачальник
Мэн Тянь вторгся и отвоевал у кочевников богатейшие пастбищные ордосские угодья. Исто¬
рическим ответом на эти обстоятельства могли быть аналогичные процессы хозяйственной
и социополитической интеграции и централизации кочевого общества.
Наиболее эффективной в этом случае оказалась кочевая конфедерация сюнну-хуннов,
которую великий шаньюй Модэ преобразовал в первую централизованную кочевую империю.
Возникновение ее создавало не только существенный цивилизационный противовес Подне¬
бесной (в особенности на начальном этапе), но и ограниченные альтернативы для кочевых
соседей-иноплеменников. Как известно, завоевания Модэ привели к установлению данни¬
ческой зависимости одних кочевых объединений (хуньюй, динлины, гэгуни, ухуани, дунху
и др.) и вынужденной миграции других (юэчжи, усуни). Общей причиной этих экспансий
явился тот факт, что сюннское сообщество оказалось наиболее консолидированным и цен¬
трализованным объединением в силу вышеозначенных природно-климатических и внешне¬
политических обстоятельств. Проще говоря, в среде северных варваров только сюнну-хунны
в самом финале периода похолодания оказались в состоянии имперской зрелости и были
способны адекватно ответить как на вызовы ландшафтно-климатических изменений, так
и на внешнеполитические угрозы. Вероятнее всего, недостаточная консолидация и культурно¬
хозяйственная адаптация других объединений привела либо к их экспансии, либо к крайней
адаптационной реакции — исходу (миграции). В этой связи неслучаен тот факт, что следстви¬
ем создания хуннской империи явилось окончательное и наиболее масштабное переселение
союза юэчжей на запад. Однако ни то и ни другое отнюдь не отражает прямую зависимость
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
35
Рис. 14. Монголия, Керулен. Фотография И. Измайлова
от климатических сиюминутных изменений (резкое похолодание в первой половине II в. до
н. э.), вызвавших, по мнению В. В. Клименко, саму миграцию юэчжей (Клименко, 2000.
С. 10, 16). Скорее всего, окончание переселения юэчжей носило опосредованный характер
относительно климатической детерминанты.
Этап юэчжийско-сарматских переселений и формирование юэчжийского миграцион¬
ного ареала начинается гораздо ранее в пределах большого Туркестанского региона — от
Монгольского Алтая до Северного Прикаспия. Хотя справедливости ради следует заметить,
что причиной его создания были все те же процессы глобального похолодания и осушения,
сопутствующие ESA.
На наш взгляд, довольно удачную характеристику очерченного миграционного региона
как единого, в широком смысле, геокультурного пространства дали Б. И. Вайберг и Э. А. Нов¬
город ова (1976). Опираясь на географические исследования и соотнеся их с общеисторической
ситуацией, они объединили названные регионы, примыкающие с запада к Монгольскому
Алтаю, по физико-географическим особенностям. Эта единая Джунгаро-Казахстанская об¬
ласть простиралась от Монгольского Алтая до Северного Прикаспия.
Эта физико-географическая область по ряду существенных для хозяйства скотоводов
признаков резко отличалась от центральноазиатской пустынной зоны, располагавшейся вос¬
точнее нее. Большая увлажненность данной территории выразилась в более длительном ве¬
гетационном цикле кормовых трав. В этой связи перемещения кочевого населения наибо¬
лее вероятны именно в рамках данной территории. На наш взгляд, этот обширный регион
и можно именовать «азиатской Сарматией» в самом широком смысле. Сравнение и карто¬
графирование тамг, найденных на указанных выше территориях, позволили Б. И. Вайнберг
и Э. А. Новгородовой проследить миграционный путь ираноязычного сарматского населения
из зоны пустынь Монгольского Алтая до самых западных пределов Северного Прикаспия
и далее в степи Восточной Европы и Причерноморья (Вайнберг, Новгородова, 1976. С. 72).
Наиболее заметные миграции в пределах этого ареала начинаются с рубежа II—I тыс. до
н. э. и продолжаются до первых веков нашей эры. При этом процесс перманентных раз-
36
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
ненаправленных миграций в пределах обозначенного пространства начался постепенно и
гораздо раньше, чем западный выплеск юэчжийской волны после первых походов хуннов.
Образно говоря, процесс глобальной аридизации степей, идущий с востока на запад вдоль
«оси Воейкова» (Север Монголии — Кызыл — Уральск — Саратов — Кишинев) (Чибилев, 1990.
С. 48; Мордкович, 1982. С. 24), докатился и до этой территории.
Несколько позже Б. И. Вайнберг, разрабатывая тему юэчжийско-сарматских ареалов,
приходит к весьма перспективному предположению. Анализируя наиболее ранние подбойно¬
катакомбные комплексы Приаралья ГѴ— III вв. до н. э. из хорезмийских могильников Тарым-
кая I и Тумек-Кичиджик, она приходит к выводу, что появление данных комплексов следует
связать с переселением сюда населения «юэчжийского» объединения. Этот вывод сделан ею
на основе ретроспективной аналогии: если подбойно-катакомбные комплексы с северо-южной
ориентировкой, появляющиеся в Средней Азии в последние века до нашей эры, связываются
с вторжением сюда «больших юэчжей» (Да-юэчжей), то можно предположить, что и более
ранние погребения этого типа тоже оставлены юэчжийскими племенами (Вайнберг, 1999.
С. 242). Принимая это предположение, мы тем самым можем придать конкретный этнои-
сторический облик той новой кочевой (сарматской) волне, которая, вероятно, и сыграла
решающую роль в формировании раннесарматской культуры Южного Урала. На наш взгляд,
Южное Зауралье было своеобразной транзитной зоной и в период предшествующих восточных
миграций конца VI в. до н. э. Вероятнее всего, именно перемещения, происходившие в рам¬
ках Туркестанско-Прикаспийского ареала, и устанавливают то самое культурно-историческое
единство, которое получило название скифо-сибирского или, впоследствии, сарматского мира.
В противном случае совершенно невозможно объяснить уже проведенные параллели между
предметами вооружения и основными орнаментальными элементами звериного стиля (Чжан си
Ин, 1984. С. 746-748; Ковалев, 1998; Чжун Сук-Бэ, 2000), которые возникают (а скорее всего,
собственно, и формируют) в регионах Южной Монголии и Северного Китая, а впоследствии
(с конца VI в. до н. э.) достигают Южного Урала и Западного Казахстана, распространяясь
затем до Причерноморья и Дуная.
Вероятнее всего, охарактеризованная выше скифо-раннесарматская миграция и яви¬
лась завершающим аккордом в сложении в конце VI — V в. до н. э. «древнепрохоровско-
го населения» Южного Урала. Расцвет раннесарматской культуры, как известно, падает на
Рис. 15. Устюрт. Фотография А. Таирова
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
37
IV—III вв. до н. э., когда начинается массовое переселение южнозауральских кочевников на
запад и юго-запад, в степные районы Южного Приуралья, а на рубеже IV—III вв. до н. э. —
и в лесостепь Приуральской Башкирии, где возникают крупные некрополи (Старые Киишки,
Бишунгарово). Одновременно с этим начинается движение кочевников Приуралья далее на
запад — в Нижнее Поволжье (Таиров, Любчанский, 1995. С. 69).
Таким образом, юэчжийско-сарматский миграционный ареал устанавливается в пределах
«осевого времени» ESA с конца VI в. до н. э. в пределах Туркестанско-Северокаспийского
региона задолго до окончательного исхода юэчжей с территории Северо-Западного Гань¬
су (между Дуньхуаном и Северным Нань-Шанем) в Среднюю Азию в конце III — начале
II в. до н. э. В пределах этого региона наблюдаются разнокультурные инфильтрации ирано-
и тохароязычного населения юэчжийско-сарматского этнокультурного массива.
Безусловно, перманентные миграции юэчжийско-сарматского населения в рамках очер¬
ченного ареала были вызваны нарастающими негативными изменениями климата, проис¬
ходившими в пределах аридного пояса в период похолодания региона субатлантической эпохи
(ESA), однако финальный аккорд переселения (конец III — начало II в. до н. э.) в большей
мере имел под собой скорее причины социально-внешнеполитического порядка.
Следует заметить, что юэчжийский союз племен, как накануне, так и в непосредствен¬
ный момент исхода в Южный Казахстан и Среднюю Азию, не представлял собой единого
этнокультурного массива. Известные упоминания Страбона (1964), относящиеся к рубежу
III—II вв. до н. э., приводят список из по крайнем мере четырех этнонаименований (ассии,
пассианы, тохары, сакаравлы), указывающий на то, что в этом числе, по всей видимости,
вместе с юэчжами-кушанами были сарматы, асы-аланы, восточно-туркестанские саки и дру¬
гие участники этого исхода. На мой взгляд, эта разноэтническая пестрота и раздробленность
не позволили юэчжийской конфедерации вовремя консолидироваться и должным образом
противостоять нарастающей угрозе и, безусловно, циньскому и ханьскому Китаю.
В чем была причина тотального вытеснения юэчжей на запад? Со стороны хуннов она
объяснялась основной доктриной будущей быстро расширяющейся хуннской империи,
которую выдвинул сам Маодунь накануне первого похода: «Земля — основа государства, разве
можно отдавать ее?» (Материалы по истории сюнну, 1968. С. 39) на основе китайских со¬
общений, что юэчжи находились в непосредственной близости от ставки хуннского шаньюя.
Сыма Цянь в легенде о Моде сообщает, что он, украв коня, ускакал от юэчжей (Там же.
С. 38). Несмотря на легендарность сведений, тем не менее можно предположить, что тер¬
ритория юэчжийских становищ была относительно недалеко от хуннских, и оттуда вполне
можно было доскакать на коне до ставки хуннов.
По сведениям «Ши-Цзи» в интерпретации Л. А. Боровской, ханьский чиновник Чжан-
Цян, посетивший в 129—128 гг. Большие Юэчжи (к западу от Давань (Ферганы)), повстречался
с юэчжийским правителем — наследником того, кто был убит хуннами на покинутой ими роди¬
не, находившейся в районе нынешнего Ганьсуйского коридора (Боровкова, 1989. С. 19—20).
Вероятнее всего, с V в. до н. э. юэчжийская территория, расположенная между Бей-
Шанем и нагорьем Наныиань, была в непосредственной близости с Халхой сюнну (Грумм-
Гржимайло, 1926. С. 93).
В разделе о деяниях Модэ Сыма Цянь упоминает о трех походах на юэчжей: поход
(вероятно, набег) Тоуманя; поход Модэ после возвращения из похода на дунху, датируемого
203 г. до н. э. (Крадин, 1996. С. 39; Грумм-Гржимайло, 1926. С. 94—95), и, наконец, поход
правого Сянвана в 176 г. до н. э. (Материалы по истории сюнну, 1968. С. 39, 41, 43).
Обращает на себя внимание тот факт, что после этих походов юэчжи подверглись наи¬
более тяжелым репрессиям. Результатом побед хуннов стало уничтожение, истребление, из¬
гнание юэчжей и присоединение их земель, в отличие от других народов — дунху, усуней,
лоуфаней и других, где победы ограничивались общим приведением их в покорность, от¬
биранием имущества и скота.
Таким образом, с конца III в. по 60-е гг. II в. до н. э. юэчжи были изгнаны из Северного
Китая и Южной Монголии. После чего хунны заняли на юго-западе важнейшие территории
от Яньзце (озеро Лобнор) до северо-западных границ ханьских владений, которые проходили
близ округа Луси (к югу от нынешних Синина и Ланьчжоу) (Боровкова, 1989. С. 20). Этот
район Ганьсуйского коридора позволял контролировать важнейший центральноазиатский
участок караванного пути из Китая в западный край (Туркестан и Средняя Азия).
Возможно, этот факт и объясняет ту жестокость, с которой юэчжи изгонялись с данной
территории. Хотя, возможно, здесь имели место и причины субъективного порядка (как сле¬
дует из легенды, в молодости Модэ чуть было не казнили юэчжи).
Известно, что какое-то время юэчжи находились в Нанынане, после того как потерпели
поражение от усуней (Скрипкин, 1997. С. 28—29), а несколько позднее китайские источники
Ши Цзы, Хань Шу, Хоу Хань Шу описывают их кочевья между Дуньхуаном и горами Цянь
38
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Линь (Тянь-Шань или хребет Кансу) (Бернар, Абдулаев, 1997. С. 68; Габуев, 2000. С. 58).
По всей видимости, где-то здесь, в Юго-Восточном Туркестане, в 70—30-е гг. II в. до н. э.
и находились «малые юэчжи». После окончательного поражения от усуней они покидают
Джунгарию и уходят дальше на запад, пересекают Давань (Фергану) и останавливаются в
Бактрах, в стране Дасю (Бернар, Абдулаев, 1997. С. 68). Этот эпизод отражен у Помпея Трога,
когда он сообщает о том, что усунь-асианы, победившие юэчжей-тохаров, стали их царями
(Скрипкин, 1997. С. 29).
Именно после этих событий примерно в 129—128 гг. до н. э. Чжан Цянь застает юэчжей
в 3000 ли к западу от Давани, столица которой располагалась на южном берегу реки Чуйшуй
(Амударья). Строго на севере от них располагалась страна Канцзюй, которая находилась
в 2000 ли (800 км) к северо-западу от Давани (Боровкова, 1989).
Таким образом, социально-этническая разобщенность и политическая неструктурирован¬
ная общность юэчжийского союза не позволили ему противостоять военно-административной
системе кочевой империи Модэ.
Немаловажным в этом механизме миграционного исхода оказался и геополитический
фактор. Ключевым регионом, соединяющим Монголию и Северный Китай с западным кра¬
ем, явился Ганьсуйский, или Хэсийский коридор; владение им было ключевым моментом в
различных фазах восточно-туркестанских миграций.
Рис. 16. Баликун. Синьцзян, Восточный Тяныиань, КНР. Фотография С. Арканова
Вначале исход юэчжей, затем вытеснение хуннами усуней и общая дестабилизация хунн-
ской империи на юге Монголии, в Орд осе, вызванная усилением ханьского Китая в период
правления императора У-Ди (140—87 гг. до н. э.), привели к тому, что впоследствии и хунны
были вытеснены из этой стратегической зоны. После же раскола империи на две части (се¬
верную и южную) и поражения от объединения войск южного шаньюя Тунтухе и ханьских
полководцев Гэн Бина и Доу Сяня в 91 и 89 гг. до н. э. северный шаньюй перешел в Тарбо-
гатай и «бежал неизвестно куда» (Материалы по истории сюнну, 1973. С. 84, 153).
Таким образом, исход северных хуннов завершает процесс миграций и переселений позд¬
ней Древности. С этого периода миграционные ареалы постепенно становятся вмещающим
пространством кочевой цивилизации Евразии (Боталов, 2009. С. 464—518). В раннем Средне¬
вековье гунны Аттилы и «белые гунны» — эфталиты — расширяют эти пространства до Ката-
лаунских полей Центральной Европы и Гандхары Северной Индии. Основная часть набегов
и переселений кочевых сообществ с этого периода осуществляется в пределах данных мигра¬
ционных ареалов и в определенной мере под преобладающим воздействием этнополитических
механизмов, так как в рамках кочевой цивилизации начинают существовать разнообразные
раннегосударственные образования с «варварскими кочевническими городами» (Боталов, 2009а)
и зачатками цивилизационной культуры.
Климатическая детерминанта все менее воздействует на эти процессы. Однако, если
учесть тот факт, что кочевничество есть экстремальный вид жизнедеятельности, резкие кли¬
матические колебания, которые способны были приводить к состоянию экологической ката¬
строфы различные регионы аридной зоны, еще не раз потрясали и кардинально перекраивали
этнокарту кочевой цивилизации Евразии. При этом впоследствии в ряде случаев в Средневе¬
ковье мы фиксируем прямое воздействие климатического фактора на процессы переселения
кочевого или полукочевого скотоводческого комплексного населения.
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
39
Рис. 17. Ордос. КНР. Фотография С. Боталова
3
Прямым следствием следующей фазы резкого похолодания, которое приходилось на
раннее Средневековье, явилась экологическая катастрофа, которая сложилась в Арало-
Сырдарьинском регионе в V—VIII вв. Это событие с низовым пиком, падающим на VI в.,
было справедливо отмечено на графике, составленном по данным В. В. Клименко (Кли¬
менко, 2000. С. 8—9. Рис. 1; 2009. С. 177. Рис. 26). Причины возникновения масштабного
природно-экономического кризиса именно в этом евразийском регионе, вероятно, требуют
детального обоснования. Очевидным же является неоспоримый факт, что фактически все
памятники отраро-каратауской, джетыасарской, каунчинской, арысской и других позднекан-
гюйских культур прекращают свое существование именно в данный период — к рубежу VII—
VIII вв. (Григорьев, 1940; 1949; Максимова, Мерщиев, Вайнберг, Левина, 1968; Левина, 1966,
1996; Байпаков, Подушкин, 1989. С. 26; Бурханов, 1992. С. 12). Происходит это в два этапа:
мелкие поселки и селища перестают функционировать к V—VI вв., а городища — к рубежу
VII—VIII вв. (Толстов, 1949. С. 27). Это подтверждают и могильники, где встречены более
поздние материалы — VI—VII (Амброз, 1981. С. 21. Рис. 10) и даже VIII—IX вв. (в памятни¬
ках арысской (IX—X вв.) и джетыасарской культур) (Подушкин, 2000. С. 136): цельнолитая
пряжка трапециевидной формы, по В. Б. Ковалевской (Ковалевская, 1979. С. 36—37; Левина,
1996. С. 286. Рис. 94), стремена, подпружные пряжки I периода, по Г. А. Федорову-Давыдову
(1966. С. 12, 115).
Распад Кангюя был вызван прежде всего экологической катастрофой, произошедшей
в этот период в зоне арало-сырдарьинских степей (Боталов, 1996. С. 195—196), и услож¬
нившимися внешнеполитическими условиями (распад Западно-Тюркского каганата и
вторжение огузов). Как нам представляется, следствием этого стала длительная миграция
алано-болгарского населения страны Кангюй в волго-донские, северокавказские, днепро-
дунайские и урало-казахстанские степи, где с VI по X вв. появляются памятники салтово-
маятской культуры (Плетнева, 1967. С. 8), которые по характерным особенностям (планировка
и фортификация городищ, катакомбный обряд, состав керамической посуды) схожи с алано-
40
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 18. Устюрт. Фотография А. Таирова
Рис. 19. Арал, экологическая катастрофа. Фотография из Интернета
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
41
кангюйским историко-культурным комплексом. Безусловно, принимая тезис о многокомпо-
нентности салтово-маятской культуры, нельзя не признать, что ее аланская составляющая
является доминирующей. Динамика исчезновения аланских памятников Кангюя, возникно¬
вение и последующее расширение ареала салтово-маятских комплексов наводит на мысль
о взаимосвязанности этого процесса. Если на начальном этапе алано-кангюйские мигра¬
ции из арало-сырдарьинской зоны привели к сложению аланской компоненты хазарского
каганата, то, по всей видимости, завершающим аккордом был исход печенежского (хотя и
в значительной мере тюркизированного), в основе своей кангюйского, и, следовательно,
аланского населения. Из всего сказанного следует, что салтово-маятская культура, с одной
стороны, отражает общеаланское культурное единство, с другой — несет двукомпонентное
этнополитическое содержание: на раннем этапе (VI—VIII вв.) это аланское население хазар¬
ского каганата, на позднем (IX—X вв.), и прежде всего это касается населения хазарского за¬
падного порубежья и днепро-дунайских территорий, картографирует расселение печенежской
орды. Эта реконструкция не противоречит общеисторическим данным. Тем более сегодня
в западных пределах очерченного региона (Южное Поднепровье), значительно удаленных от
границ хазарского каганата, действительно известны памятники салтовского круга X—XI вв.
(то есть появившиеся после падения каганата) (Козловский, 1992. С. 154; Бубенок, 1997.
С. 28—30). Появление на рубежах хазарского каганата огузско-раннеполовецкого населения,
представленного комплексами типа Саркела — Белой Вежи, знаменует последний период
не только существования хазарского каганата, но и пребывания собственно печенежского
населения в пределах этих районов. В это время прекратили существование наиболее круп¬
ные салтово-маятские некрополи указанного региона (Плетнева, 1989. С. 172; Флеров, 1984.
С. 197) и произошло расширение ареала салтовской культуры на запад, что соотносится
с уходом печенежской орды на запад, в Подунавье.
На наш взгляд, в целом арало-сырдарьинская экологическая катастрофа схематично вы¬
глядит следующим образом.
В наиболее благоприятный природно-климатический период, который падает на первые
века нашей эры, впервые в данном регионе складывается уникальная система землеполь¬
зования. Комплексная система хозяйствования, сложившаяся здесь, включала в себя в рав¬
ной мере скотоводческое (кочевое и полуоседлое) население казахстанских степей и осед¬
лое земледельческое население городов и сельскохозяйственной округи Южного Казахстана
и Средней Азии. Наибольшего расцвета (хотя и самого кратковременного) этот культурный
симбиоз достигает, на наш взгляд, в эпоху Западно-Тюркского каганата (конец VI — начало
VII в.), когда под общеполитическим протекторатом тюркских каганов особое развитие полу-
Рис. 20. Низовья Сырдарьи. Фотография из Интернета
42
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
чают кочевнические (варварские) города Тараз, Джамукат, Испиджаб, Кулан, Мирки, Аспара,
Берукет и др. как процветающие фактории северного участка Великого шелкового пути (До-
сымбаева, 2013. С. 440—478). Резкое осушение и опустошение казахстанских степей приводит к
резкой перегруппировке и оттоку кочевых объединений, прекращению существования курганов
с «усами» и исходу тюрко-болгарского населения Дуло и Нушеби («он ок будун») на за¬
пад, приходу восточно-тюркского населения карлуков и кыпчаков-сеянто, нашествию огузов
и исходу печенегов (канглы, кангелес).
Распад скотоводческо-кочевнической составляющей хозяйственного комплекса был про¬
диктован не только и не столько внешнеполитическими условиями, сколько нарастающим
кризисом земледельческого хозяйствования, связанного с усыханием и обезвоживанием сыр-
дарьинского бассейна. Эти обстоятельства окончательно подорвали экономическую основу
присырдарьинской комплексной экономики. С осушением каналов — естественных и ис¬
кусственных водотоков — постепенно затухает и умирает земледельческая округа. Население
городов вынуждено переселяться на территории, обеспеченные водой. Это вызывает глобаль¬
ные и дальние миграции либо переход на маргинальные условия жизнедеятельности, которые
выразились в возникновении так называемых «болотных городищ» в низовьях Сырдарьи
в IX—XI вв. (Сыдыкова, 2007).
Наиболее детально процесс регрессии земледельческого комплекса Сырдарьинской
дельты исследован Джетыассарской экспедицией Л. М. Левиной и 3. С. Галиевой на при¬
мере ирригационной системы бассейна Эскидарьялыка. Благодаря реконструкции эволюции
культурных ландшафтов данного микрорайона построен график изменения сети каналов
с I по VIII вв. н. э., который наглядно демонстрирует, что в конце первого — начале второго
периода (I—II вв. н. э.) происходило плавное увеличение водных ресурсов в Эскидарьялыке
за счет впадающих в него небольших артерий и многочисленных новых и временных про¬
токов. К концу второго периода (III — начало IV в. н. э.) здесь было около 15 естественных
водоносителей и более двух десятков различных искусственных артерий (водосборные дубли¬
рующие каналы и мелкая оросительная сеть). Синусоида искусственных артерий на графике
поднимается резко вверх, указывая на продолжающееся развитие ирригационного орошения
в регионе. К концу IV в. н. э. число ирригационных водоносителей (их следы зафиксирова¬
ны на аэрофотоснимках) увеличилось до 100. В третьем периоде (V—VIII вв. н. э.) меняется
общая картина водоснабжения: вся нагрузка ложится на базовый региональный источник —
Эскидарьялык. Замирает сетъ протоков в юго-западных районах Джетыасарского урочища
и прекращается жизнь на четырех его городищах (Джеты-Асар 2, Джеты-Асар 11, Джеты-Асар
12, Джеты-Асар 13). В V в. н. э. только два протока Эскидарьялыка продолжали нести свои
воды на запад к Алтын-асару (Джеты-Асар 3). Накидной монтаж из всех имеющихся аэро¬
фотоснимков окрестностей комплекса городищ Джеты-Асар 3, раскрывает сложную картину
нахождения разновременных антропогенных ландшафтов на протяжении 1300 лет (Левина,
Галиева, 1993а. Рис. 1). Сложные переплетения небольших и протяженных тонких линий
Рис. 21. Алтын-Асар. Фотография М. Goffriller
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
43
каналов (к VIII в. насчитывается более 70 их отрезков) перекрывают предшествующие антро¬
погенные ландшафты, свидетельствуя о смене в V—VIII вв. н. э. характера водоснабжения,
когда основная роль в водообеспечении отдаленных от Эскидарьялыка территорий переходит
к искусственным водоносителям. Здесь с II по ГѴ вв. н. э. действовало 99 ирригационных
артерий, а с IV по VIII вв. н. э. — 149. Очевидно, в северных районах Восточного Приаралья
произошло два экологических кризиса: в конце IV — начале V в. и в VII — начале VIII в.
Оба кризиса, видимо, были связаны с усилением процессов опустынивания и аридизации
климата, отразившихся на сокращении водных ресурсов, замирании западной гидросети
и миграции вод в ГѴ в. н. э. на восток и юго-восток, к Эскидарьялыку, а в VIII в. — в совре¬
менное русло Сырдарьи.
Таким образом, блоки одновременных и разновременных индикационных признаков
структурных объектов древних культурных ландшафтов, составленные таблицы эталонных
участков простых и сложных наложений, аналитическое дешифрирование и методы отно¬
сительного датирования позволили выделить четыре стадии эволюции древнего культурного
ландшафта Джетыасарского урочища в бассейне Эскидарьялыка: первая стадия — VII—II вв.
до н. э.; вторая — I в. до н. э. — I в. н. э.; третья — II—ГѴ вв. н. э.; четвертая — V—VIII вв.
Начальная стадия (VII—II вв. до н. э.) связана с образованием культурных ландшафтов,
когда около временных и постоянных протоков возродились укрепленные поселения, вбли¬
зи которых размещались некрополи. На второй стадии (I в. до н. э. — I в. н. э.) обитатели
Джетыасарского урочища впервые начинают использовать ирригационные приемы, углубляя
ложа замирающих протоков (Левина, Галиева, 1995. С. 5—23). Могильники располагались на
берегах протоков и на местах исчезнувших более древних некрополей. Позднее, на третьей
стадии (II—IV вв. н. э.), население восточного микрооазиса продолжает углублять ложе за¬
мирающих протоков или прокладывать каналы, дублирующие русло, превращая естествен¬
ные водные артерии в искусственные с сохранением их прежнего водосборного характера.
В ближайших окрестностях у большинства городищ непосредственно из протоков выводят
серию арыков для полива полей. Зафиксированная на аэрофотоснимках мелкая оросительная
Рис. 22. Дельта Кувандарьи. Карак Асар. Фотография М. Goffriller
44
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
сеть стала важной информацией о специфике развития ирригационного земледелия на его
начальном этапе.
Л. М. Левина неоднократно подчеркивала необычную устойчивость и консерватизм
социально-культурной и хозяйственной жизни населения Джетыасарского урочища, чем,
очевидно, и объясняется столь позднее (III—IV вв.) применение в регионе ирригационного
земледелия (Левина, 1996. С. 356). В конце IV — начале V в. н. э. значительно сокращается
сток вод в русло протоков меридионального и широтного направлений, действовавших в юго-
западных районах Джетыасарского урочища. Происходит миграция водных потоков на вос¬
ток. Сложная экологическая ситуация вынуждает джетыасарцев искать новые места обитания
в северо-западных и восточных районах урочища. Однако городища, расположенные на вос¬
токе, вблизи Эскидарьялыка и в центре региона (комплекс городищ Алтынасар), продолжают
существовать. Здесь происходят важные перемены: повсеместно сооружаются протяженные
искусственные артерии. Новые черты в экономике и системе натурального хозяйства, оче¬
видно, связаны с определенными историческими событиями, при которых в урочище осу¬
ществляется смена примитивного лиманного земледелия на искусственно орошаемое земле¬
делие. В V—VIII вв. н. э. (четвертая стадия) в Джетыасарском урочище происходят заметные
изменения, которые могут быть связаны с очередным массовым притоком иноэтничного
населения (Левина, 1996. С. 375). Так, в восточной группе городищ в V—VII вв. отмечены
новые планировочные и строительные приемы, прежде всего в фортификации. В ГѴ—VI вв.
н. э. меняется характер земледелия — лиманное орошение окончательно вытесняется высо¬
коразвитым ирригационным. При этом для возделывания используются не только близлежа¬
щие земли у городищ, но и более отдаленные, ранее не обжитые. В VII—VIII вв. замирание
гидросистемы Эскидарьялыка и миграция водного потока в современное русло Сырдарьи
приводят к запустению региона.
Взаимодействие носителей джетыасарской культуры с иными племенами не происходило
бесследно и для джетыасарцев. Так, в конце III — IV в. н. э. гибнет в огне военных столкно¬
вений целый ряд джетыасарских городищ, другие спешно покидаются жителями. Очевидно,
Рис. 23. Тик Асар. Фотография М. Goffriller
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
45
под влиянием волны кочевников с востока происходит передвижение больших групп дже-
тыасарского населения в районы Северного Кавказа и далее на запад, а также четко фикси¬
руемое одновременное передвижение их по правому берегу Сырдарьи на юг и юго-восток,
по крайней мере, до Ферганы.
В то же время джетыасарское население оказывало значительное влияние и на племе¬
на восточной части Средней Азии (прежде всего присырдарьинские), Северного Кавказа,
Среднего Поволжья и др.
Миграционные волны достаточно четко фиксируются в рассматриваемых регионах Вос¬
точного Приаралья и в конце V — начале VI в., в конце VI — VII в. и в VIII в. н. э. В VIII—
IX вв. в связи с очередными экологическими катаклизмами прекращается жизнь в долинах
древних северных сырдарьинских протоков, а жители джетыасарских городищ переселились
частью в районы современных дельт Сырдарьи и Амударьи, некоторые на юго-восток, но
большинство, покинув регион, двинулось дальше на запад и северо-запад, обосновавшись
в районах Среднего и Нижнего Поволжья, Северного Кавказа (бахмутинская, салтавская
культуры) (Галиева, 2002. С. 74—76).
Рис. 24. Гяур Кала (IV в. до н. э. — VI в. н. э.). Каракалпакия. Фотография Ф. Сунгатова
Рассмотренные вопросы позволяют утверждать, что природно-климатическая детер¬
минанта в эпоху раннего Средневековья становится решающей в миграционных процессах
Центрально-Евразийского региона, эпицентр экономической катастрофы которого охватывает
Арало-Сырдарьинский регион. Это связано с новой фазой резкого похолодания и осушения,
падающего на ГѴ—VII вв. н. э. [по (Клименко, 2009. С. 177. Рис. 26)], и, вероятно, с процессом
регрессии Арала и изменения русла Узбоя. Так, по данным палеогидрологов, в IV—VI вв. н. э.
Арал снизился на 43—44 м (!) — до катастрофического уровня (Кесь, 1979. С. 20). В V—VII вв.
прекращается сток Амударьи в Акчадарьинскую и Присарыкамышскую дельты, аналогичная
картина характерна и для дельты Сырдарьи (Вайнберг, 1997. С. 27—29).
Однако эти вопросы требуют особого комплексного исследования. Масштаб ухудшения
ландшафтно-климатических условий, вероятно, распространился на весь Туркестанский ма¬
крорегион и явился основной первопричиной целого ряда переселений и перемещений на¬
родов в эпоху Великого переселения.
Европейские гунны Аттилы явились лишь грозными предшественниками этого процесса,
породившего обратный их исход в Азию и последующие переселения хионитов, эфталитов
в Педжаб и Северную Индию в V в. н. э. Последующие за ними тюрки-теле — гаогюй — опре¬
делили новую волну аварского переселения на Запад в VI в. Расширение Западно-Тюркского
каганата тюрков-ашинов захватило перемещение большого союза разнокультурного болгар¬
ского населения союза огур-утигур — кутигур-оногур (курганы с «усами»), а последующее
46
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 25. Мангышлак. Фотография Э. Усмановой
I
Рис. 26. Кызылкумы, Аралкумы, Устюрт. Фотография из Интернета
переселение карлуков и кыпчаков-сеянто после крушения Восточно-Тюркского каганата окон¬
чательно вытеснило эти болгарские кочевья дуло и нубеши («он ок будун») на Волгу и в При¬
черноморье. Распад страны Кангюй и переселение населения аланов и болгаров в Волжскую
дельту и на Кавказ явилось решающим в создании Хазарского каганата. Вторжение огузов
в Сырдарьинско-Аральский регион и кыпчаков в Сары-Арку приводит к переселению пече¬
негов в южнорусские степи и последующему распаду протовенгерского союза и переселению
мадьярского населения из Magna Hungaria.
Мадьяры и их страна обитания, по общему представлению, на тот момент были срав¬
нительно удалены от Арало-Сырдарьинского эпицентра, и может показаться, что их вряд ли
могли коснуться те климатические и экологические бедствия, о которых говорилось выше.
Однако при детальном рассмотрении очевидно, что ситуация, сложившаяся в пределах их
прародины, весьма напомнила ту, что произошла в Приаралье и Сырдарьинском бассейне,
только веком позже. Можно уверенно полагать, что климатический фактор имел для них,
скорее всего, опосредованный характер.
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
47
Рис. 27. Мангышлак. Фотография Э. Усмановой
4
На примере мадьярского переселения по данным, которыми располагаем сегодня, можно
реконструировать этот процесс, не столько касаясь первопричин его запуска и зависимости
их от природно-климатической детерминанты, сколько проследив механизм возникновения
и функционирования самого миграционного ареала.
Насколько автору и его коллегам представляется, «союз семи Хетумогер» (будущих вен¬
герских вождей) изначально формировался на основе большой межплеменной конфедерации,
охватывающей разнокультурное население Среднего Прикамья на севере, части Западной
Сибири и Зауралья (Поисетье и Притоболье) на северо-востоке, всю полосу южноуральской
степи, к которой первоначально, вероятно, примыкали степи севера Сары-Арки и левобе¬
режного бассейна Урала, на юге и, наконец, лесостепного бассейна Уфы и Белой, вплоть до
низовья Камы, на западе.
Возможно, это покажется слишком громадной территорией, однако смею напомнить, что
размеры Magna Hungaria, приводимые персидскими источниками (Гардизм и Худуд-ал-Алам),
тоже выглядели впечатляющими — 150—100 фарсангов*.
Данный союз окончательно сформировался к VIII в. Его основу составило, скорее всего,
не столько этнокультурное единство урало-пермского, угорского и постгуннского тюрко¬
болгарского населения, а все то же разноплеменное культурно-хозяйственное сосуществова¬
ние. Его функционирование было крайне необходимым в условиях экономической и внеш¬
неэкономической нестабильности.
Хотя справедливости ради следует заметить, что это урало-поволжское единство оседло¬
го и кочевого населения начинает складываться многим раньше. Так, на финальном этапе
существования саргатской общности в II—IV вв. н. э. и в момент становления бакальского
историко-культурного горизонта в лесостепном Зауралье наблюдается появление яркого ко¬
чевнического компонента в культурном комплексе оседлого населения Исетско-Тобольского
Фарсанг, или персидская миля, в зависимости от местности равняется от 5,5 до 8 км. Он со¬
относится с часовым переходом лошади или верблюда. Учитывая относительно спокойный характер
(холмисто-увалистая уральская лесостепь и степной ровный ландшафт), означенные расстояния могут
рассчитываться по максимуму, и возможно достигали 800-1200 км, что вполне соответствует масштабам
региона, очерченного выше.
48
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
региона. Это получило отражение в работах автора и Н. П. Матвеевой (Боталов, 2016. С. 477;
Матвеева, 2016. С. 124-128).
Однако более ярко и масштабно этот процесс несколько позже (V—VIII вв.) происходит
в лесостепном Приуралье в среде населения турбаслинско-именьковской общности Средней
Волги и Камско-Бельского бассейна. Хотя, с нашей точки зрения, ее название необходимо
расширить и определить как турбаслинскую и именьковско-бахмутинскую общности.
Здесь появляется яркий турбаслинский кочевнический комплекс, связанный, по мнению
Е. П. Казакова, с сармато-аланским объединением (Казаков, 2018. С. 201), Ф. А. Сунгатов же
видит в этом явлении момент «возвращения гуннской орды из европейских походов» в V в.
н. э. (Сунгатов, 2013. С. 176).
Мы солидаризуемся с этой точкой зрения и рассматриваем эту группу памятников
в рамках большого именьковско-турбаслинского постгуннского ареала (Боталов, 2009.
С. 308—320, 470—472. Рис. ПО). В целом же общее мнение исследователей заключается в том,
что турбаслинско-именьковская общность в период своего существования (V—VIII вв.) была
громадной по своей территории объединением с заметными чертами государственности.
По мнению Е. П. Казакова, Н. А. Мажитова и А. Н. Султановой, турбаслинско-
именьковская (здесь уместно добавить и бахмутинскую) общность в течение не менее трех
поколений имела не только одну культуру, одну территорию, одну религию, но и одни по¬
литические центры. Главным из них, вероятно, был центр в петле рек Белая и Уфа (тер¬
ритория современной Уфы). Здесь известны три городища (в том числе Уфа II) и настоя¬
щие княжеские склепы с богатыми наборами золотых и серебряных изделий (Казаков, 2018.
С. 202; Мажитов, Сунгатов и др., 2008).
Безусловно, социокультурный феномен этой общности заключался все в той же эффек¬
тивности сосуществования бинарного комплекса. Военно-политическую элиту его, осущест¬
вляющую внешнеполитические и организационно-административные функции, выполняла
кочевая элита. При этом кочевническое население, вероятно, с момента своего прихода
активно оседало в городищах и сельской округе. Хозяйственный комплекс оседлого имень-
ковского и бахмутинского населения речных долин и скотоводческих обществ, в большей
части со значительной поддерживающей долей земледелия, охоты (пушной промысел) и ры¬
боловства, был экономической базой этого объединения. Схематически эта система весьма
схожа с той, что имела место в ареале городов Сырдарьинско-Аральского региона в период
Западно-Тюрского каганата, а также в период существования Хазарского каганата Волжской
Булгарин*.
Таким образом, существование этих саргато-бакальской, гунно-сарматской зауральской и
турбаслинско-именьковско-бахмутинской поволжско-приуральских общностей явилось свое¬
образной предтечей и предпосылками формирования впоследствии большой протомадьярской
поволжско-приуральской и зауральско-западносибирской общности.
Распад вышеозначенных общностей и формирование нового уральского протомадьяр-
ского объединения, как уже упоминалось, падает на VIII в. Очевидно, это явилось опосре¬
дованным следствием арало-сырдарьинской экономической катастрофы. Вероятно, осушение
и опустынивание казахстанских степей привели не только к кардинальной деструкции всей
системы ранее существующих кочевых сообществ и замещению их новыми конфедерациями
и объединениями номадов (карлуки, кыпчаки, огуры, кыргызы и др.), но и к коренным из¬
менениям в среде лесостепного населения от Западной Сибири до Волги.
Впечатляющую картину разорения и разрушения городищ и селищ Нижнего Прикамья
в манякский период (VII—VIII вв.) приводит в одной из своих работ Е. П. Казаков. Население
этого региона в какой-то момент было подвергнуто нашествию, на что указывают скопления
человеческих костей, спешно брошенный бытовой инвентарь, ямы-зернохранилища и даже
клады ценных вещей в слоях городища Щербетьское, селища Щербетъско-Островное I и
поселения Девичий Городок. По справедливому мнению автора, эти события были связаны
с вторжением носителей кушнаренковской культуры (Казаков, 2018. С. 202—203).
В этой связи остается один весьма важный вопрос: что случилось с кушнаренковцами?
Почему племена, вероятно, полуоседлых скотоводов (на это указывает сравнительно неболь¬
шой кушнаренковско-караякуповский слой на городищах и селищах), которые с середины
VI в. н. э. практически мирно инкорпорируются в среду оседлого приуральского населения,
вдруг в самом конце VII — начале VIII в. становятся неожиданно активными и совершают
военные агрессии? На наш взгляд, это связано с тем, что период существования хозяйственно¬
культурного комплекса кушнаренковско-караякуповского сообщества делится на два
* Хочу выразить искреннюю благодарность моим коллегам Евгению Петровичу Казакову, Владими¬
ру Александровичу Иванову и Флариту Абдулхаевичу Сунгатову за ценные консультации и замечания,
высказанные по данному вопросу.
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
49
принципиально различающихся этапа — ранний (VI—VII вв.*) и поздний (VIII—IX вв.). На ран¬
нем этапе это сообщество лесостепного скотоводческого подвижного населения продвигалось
в двух направлениях: на запад — из Поисетья в Камско-Бельский бассейн, и на юг — в заураль¬
ские и северо-казахстанские степи. Этот вопрос автор подробным образом раскрыл в своих
работах (Боталов, 2016. С. 468—529; 2017. С. 50—57). Южная, степная часть кушнаренковско-
караякуповского населения, попав в орбиту тюрко-болгарского объединения «он ок будун»
(«союз десяти стрел») — огуров-оногуров, окончательно перешла на кочевой уклад.
Деструктивные процессы, вызванные экологической катастрофой Арало-Сырдарьинского
региона, как уже было сказано, привели к распаду прежней системы кочевой конфедерации.
Вероятно, именно с этого момента начинает складываться протомадьярский миграци¬
онный ареал на первом этапе (условно называемом оногурским раннеболгарским, протома-
дьярским). Основное событие, связанное с его формированием, происходит в степной полосе
евразийского пограничья. Последствия экологической катастрофы приводят к окончательному
исходу населения народа «он ок будун» (огуров-оногуров) — носителей культуры курганов с
«усами» — из урало-казахстанских степей в конце VII — начале VIII в. На это указывает тот
факт, что, по данным радиоуглеродного анализа и типологии инвентаря, наиболее поздние
курганы с «усами» датируются концом VII в. (Грудочко, 2016. С. 216—218), а наиболее позд¬
ние селенташские комплексы (без «усов») доживают только до середины VIII в. (Боталов,
2013. С. 71).
Широтное движение населения в рамках этого ареала археологически угадывается по
целому ряду фактов. Именно с VII в. на запад направляется некий вектор культурных ин¬
новаций, который протягивается от Волжского правобережья до Центральной Европы. Так,
справедливости ради стоит признать, что раннеболгарские комплексы к западу от Волги по¬
являются не ранее второй трети VII в. и в своей дисперсной массе встречаются в пределах
VII—VIII вв. в Приазовье и Причерноморье, исторически маркируя Великую Болгарию (Рашев,
2004. С. 12-52).
Далее, к концу VII в. этот импульс достигает балканской Болгарии и, наконец, к самому
концу среднеаварского периода (VII — начало VIII в.) — Карпатской котловины. В Западном
Причерноморье появляются материалы, своеобразно маркирующие новый стиль: бляшки
с полукруглым вырезом в верхней части, трапециевидные бляшки с кольцом в нижней части,
орнаментированные рядами «эсовидных» элементов, в конце которых круг с завитком, рас¬
тительными и фаунистическими сюжетами (так называемый стиль с «грифами и плетями»),
серьги со стеклянными подвесками. Этот стиль получил название «Врап-Ерсеке» (Боталов,
2009. С. 491—492) и достаточно хорошо вычленяется в материалах среднеаварских могильников
(Комаром, Питварош, Больи, Сентеш-Берхат, Полисмарог-Мария). В Венгрии эти материалы
своеобразно маркируют некий горизонт, условно названный нами комаромским — по наи¬
более яркому некрополю, возникшему в северной части Большого Альфельда в конце VII в.
В связи с тем, что материалы этого круга довольно точно маркируют раннесредневековые
пояса дунайских болгар, есть основание связать комаромский горизонт с приходом на Дунай
в 670—680 гг. нового населения. Дополнительным аргументом в пользу этого предположения
является информация об анализе древков копий из Комарома. Они были сделаны из древе¬
сины шелковицы (тутовника). Как известно, самым западным регионом выращивания этого
дерева к тому моменту могли быть Восточный Туркестан (Синьцзян) и Средняя Азия.
Этот факт, как и особенности погребального обряда (большой процент всаднических
захоронений с конем) и вещевого комплекса Комаромского некрополя, вполне допускает
мысль, что формирование данного горизонта происходит в результате разовой миграции ко¬
чевого населения с востока. Точно позиционировать пределы исхода данной миграционной
волны трудно. Были ли это урало-казахстанские степи, из которых, вероятно, в конце VII —
начале VIII в. с приходом сюда сеянто-кыпчаков и карлуков Восточно-Тюркского каганата
уходят племена «десяти стрел» — «он ок будун» (оногуры) и Нушеби, или пределы Восточ¬
ного Туркестана, откуда, возможно, уходит часть населения карлукско-уйгурской коалиции
в период бурных событий конца VII — начала VIII в.? Очевидно, что рассматриваемый нами
миграционный ареал к концу VII в. функционировал в границах самого широкого региона
от Центральной Азии до Среднего Дуная (Боталов, 2009. С. 491—492).
Попытка облечь вышеозначенные археологические трансформации в исторические ре¬
конструкции невольно наталкивает нас на участие одной весьма бурной дискуссии, которая
разгорелась в венгерской исторической науке в I960—1990-е гг. Речь идет о теории «двой¬
ного обретения родины», которая была выдвинута известным археологом и общественным
деятелем Дьюло Ласло в связи с наличием в исторических источниках фактов переселения
В Зауралье, вероятно, он начинается гораздо раньше, так как протокушнаренковский и прото-
караякуповский комплексы здесь складываются в рамках Бакальского историко-культурного горизонта
к IV в. н. э.
50
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
«белых угров» в Карпатскую котловину в период правления Ираклия в 610—641 гг. (согласно
«Повести временных лет»; далее — ПВЛ) или в 670—677 гг. (согласно византийским источ¬
никам («Хронограф» Феофана)). Ее краткая суть сводится к тому, что историки и археологи
разделились на тех, кто склонен видеть в «белых уграх» (ПВЛ), которые по негласному со¬
гласию ассоциируются с историческими оногурами, наиболее ранних венгров — мадьяров,
или протомадьяров. Или же собственно венграми являлись «черные угры»: согласно все той
же ПВЛ, «В год 6406 (898) угры / Шли... мимо Киева горою...» (Овчинникова, Габор, 2008.
С. 61-72).
Не намереваясь будировать эту дискуссию, выскажу лишь некоторые соображения, не¬
избежно возникающие при наложении доступных нам фактов на развитие макрорегиона, вы¬
бранного в качестве миграционного ареала. В данном случае представляется вполне очевидным
существование на самом раннем этапе в рамках лесостепного ареала в общем бакальском
историко-культурном горизонте некоего прамадьярского (кушнаренковско-караякуповского)
компонента, а затем последовательное расширение его не только на запад, в Камско-Бельский
регион, но и, что очень важно, на юг, в северо-казахстанские степи, где и происходит ак¬
тивное взаимодействие с населением Западно-Тюркского каганата, получившим название
«оногур», или «народ десяти стрел». Насколько это межкультурное микширование было ин¬
тенсивным в течение двух столетий сосуществования (VI—VIII вв.), можно судить лишь на
основании результата того сложнейшего нуклеарного этнического и лингвистического син¬
кретизма, которым в избытке обладает венгерская культура, о чем мною уже говорилось ранее
(Боталов, 2009. С. 501-507).
В связи с вышесказанным можно предположить, что, если в составе союза огуров-
оногуров определенную часть родов и племен составляло протомадьярское (кушнаренковско-
караякуповское) население, участвующее в пределах урало-казахстанских степей в достаточно
долгом раннемадьярском этнокультурогенезе, то возможно проследить единую генетическую
связь этого мадьяр о-оногурского и собственно мадьярского культурогенеза. Для этого перей¬
дем к последующему этапу развития мадьярского миграционного ареала.
Рис. 28 Чуйская долина. Жайсан. Фотография С. Арканова
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
51
Однако, возвращаясь в лесостепную полосу Урало-Поволжского региона, следует за¬
метить, что распад системы кочевых объединений казахстанских степей, среди которых
административно-политической основой являлся Западно-Тюркский каганат, и стремитель¬
ное освоение кимако-кыпчакскими кочевниками Восточного и Центрального Казахстана,
а союзом тогуз-тюргешей (карлуков) — Южного Казахстана и Семиречья, привел в конце
VII — начале VIII в. к оттоку болгаро-мадьярского (думаю, на данный момент это вполне
возможная формула их нерасчлененного состояния) населения оногуров не только на за¬
пад, о чем было указано выше, но и в более северные районы Урала. Наиболее ранние из
них кочевнические кушнаренковские комплексы, хотя и относительно немногочисленные,
появляются в степном Приуралье. Они представляют собой разрозненные погребения, обна¬
руженные в верховьях реки Белой и бассейне Среднего Урала (Береговский, Красногорский,
Имангуловский), которые относятся к концу VII — VIII в. Аналогично с этим синхронные
материалы демонстрирует и Манякский могильник. Эти комплексы синхронны с курганами,
имеющими яркий кочевнический облик, расположенными в пределах Бельско-Демского степ¬
ного языка (Булгарский, Ново-Бикинский). Это приводит к окончательному возвращению
кочевого кушнаренковско-караякуповского населения в конце VIII — начале IX в. в лесостепь
и интенсивному обживанию глубоких остепненных ниш лесостепей и предгорий Южного
Урала: Месягутовской и Красноуфимской лесостепей (Каранаевский могильник), Убалинской
горной степи (Хусаиновские курганы), горнолесных остепненных долин рек Ай и Юрюзань
(Лагеревские, Старо-Халиловские и Идельбаевские курганы), Баймакских остепненных пред¬
горий (Бекешевские I и II, Муракаевские и Хусаиновские курганы), а также самого севера
зауральской лесостепи (Байрамгулово, Синеглазово, Граултры и Уелги). Основной характер¬
ной особенностью в культурной преемственности этого населения остается керамический
комплекс, который в массе своей имеет кушнаренковско-караякуповский типологический
ряд, продолжающийся с конца VIII до X в. При этом на самом позднем этапе в некоторых
из этих памятников (Каранаево, Синеглазово, Уелги) появляются вещевые комплексы, по¬
зволяющие проводить прямые параллели с материалами из Карпатской котловины. Этот факт,
как, впрочем, и существование других ярких мадьярских параллелей (поясная гарнитура,
вооружение, погребальные маски, поясные сумочки) в Болыие-Тиганском, Танкеевском, Бая-
новском и других памятниках Приуралья, сегодня объяснить непросто, если представить, что
с окончательным исходом венгров на новую родину в конце IX в. существование мадьярского
миграционного ареала прекратилось. Да и был ли некий большой единоразовый легендарный
исход мадьяр? В независимых исторических источниках приводится по меньшей мере пять
различных дат участия венгров в событиях Восточной Европы, указывающих на их непосред¬
ственное местонахождение в близлежащих регионах (Артамонов, 1962. С. 336—352).
Приток мобильного военизированного населения в конце VII — VIII в., в кочевом укладе
которого не приходится сомневаться (на это указывают археологический всаднический ком¬
плекс в позднекушнаренково-караякуповском погребении, отсутствие стационарных поселений
близ некрополей этого периода), кардинально изменил характер взаимодействия пришельцев
и оседлого населения южной полосы лесостепного Урало-Поволжья.
Адаптация репатриантов к новым ландшафтно-климатическим условиям вынуждала их
активно прибегать к экзополитарному способу производства (по Н. Н. Крадину), начиная от
нерегулярных набегов и грабежей и заканчивая экспансией с последующим установлением
отношений (Крадин, 1994. С. 71).
В результате этого нашествия прежний постгуннский турбаслинский протекторат над
именьковским и бахмутинским населением Урало-Поволжья был сломлен, и на смену ему
установилось доминирование протомадьярского (кушнаренковско-караякуповского) кочевого
объединения над оседлыми племенами Волго-Камья.
Ограниченность северных остепненных ниш в пределах Большого Урала в конечном счете
диктовало перманентный отток мадьярского населения в пределах большого европейского
степного и лесостепного коридора, ранее обособившегося в огромный миграционный ареал
от Урала до Карпатской котловины. Это движение, по всей видимости, осуществлялось свое¬
образным циклическим волновым способом (сезонные разведочные рейды, торговый эскорт,
набеги). Участие в различных внешнеполитических компаниях в Хазарии, на Кавказе, в Кры¬
му, Дунайской Болгарии позволяло мадьярам занимать временные форпосты, некие плацдар¬
мы (в излучине Камы и Волги, на Среднем Днепре), где оставался своеобразный мадьярский
след в виде ряда погребений Болыпе-Тиганского и Танкеевского могильников и небольшого
числа погребений суботцевского горизонта. В пределах маршрута, пролегающего через весь
этот ареал, разбросаны также, хотя и яркие, но весьма редкие погребения (Ромашинское,
Бузулукское, Луговское, у разъезда Немчанка, у 116-го километра, Воробьевские погребения).
Этот этап почти столетнего (а возможно, и более продолжительного) существования мадьяр¬
ского миграционного ареала в легендарной мифологизированной памяти венгров остался
52
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 29. Горно-степная Башкирия. Фотография С. Арканова
в образах неких стран Леведия и Этелкеза, пространственно-временным позиционированием
которых занимаются исследователи на всем протяжении изучения мадьярской проблемы.
Окончательный исход мадьярского населения из пределов Южного Урала также был
обусловлен внешнеполитическими обстоятельствами. Так, погребальный комплекс могиль¬
ника Уелги, наряду с кушнаренковско-караякуповскими погребениями, демонстрирует яркое
присутствие культурных элементов, связанных с алтайским (сросткинским) населением кып-
чаков и кыргызов, наиболее ранние из которых относятся к IX в. Третий, не менее яркий
уелгинский культурный элемент связан с проникновением угорского компонента (юдинско-
го — носителей гребенчато-шнуровой керамики) населения лесостепного и лесного Зауралья и
Западной Сибири, которое относится также к IX—X вв. Эти факты, безусловно, указывают на
значительное уплотнение населения, по меньшей мере Южного Зауралья, к моменту мадьяр¬
ского исхода. Возможно, этот факт был упомянут в венгерских источниках. Так, в хронике
короля Белы о причинах ухода мадьяр сказано: земля первоначального расселения венгров
была «очень переполнена», и с «общего согласия семи вождей мадьяры покинули ее, пере¬
правившись через реку Этил (Волгу — Каму) в 884 г. » (Эрдели, 1967).
На мой взгляд, устанавливать жесткие границы и временные рамки этих мифологем —
занятие весьма неперспективное. Истинно лишь то, что в вековой период — с конца VIII по
конец IX в. — широтные границы мадьярского ареала простирались от Зауралья до Большого
Альфельда.
5
Остается еще один важный и интересный вопрос: сколь долго сохранялась жизнеспо¬
собность данного ареала в последующее время? Некоторым образом мы наметили его уже
выше.
Первые исследования Уелгинского погребального комплекса и более ранние наход¬
ки на Синеглазовском могильнике в причелябинском Зауралье позволили получить наряду
с другими культурно-стилистическими группами (местная южноуральская, казахстанская, ал¬
тайская (сросткинская) и угорская (юдинская)) яркие наборы поясной и сбруйной гарнитуры
из серебра с золотым амальгамированием, прямые аналоги которых имеются в материалах
венгерских комплексов периода «обретения родины» и последующих времен (X—XI вв.).
Нами и венгерскими коллегами тогда впервые была высказана мысль о возвращении венгров
Рис. 30. Погребальный комплекс Уелги. Фотография С. Арканова
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
53
на свои родовые земли и существовании определенного долговременного этапа взаимодей¬
ствия карпатских и уральских мадьяр. Особенно ярко это проявилось на примере богатого
венгерского и византийского инвентаря (маски, поясные сумки, ташки, серебряные пояса)
и традиции погребений Баяновского могильника (Пермский край) X в. (Дании, Крыласова,
2014. С. 87-94).
Сегодня остается не совсем понятным коммуникационный историко-культурный меха¬
низм, действовавший в период наиболее позднего существования мадьярского миграционного
ареала. Были ли это брачные миссии или рекрутские эпизодические кампании, когда богато
украшенные культовые вещи и предметы роскоши попадали далеко на восток в виде дорогих
подарков? Однако очевиден факт, что попадание столь высокотехнологичных и абсолют¬
но схожих (с карпатскими) артефактов целевым образом за несколько тысяч километров,
в родственную среду не может быть традиционно объяснено спорадическими торговыми
связями.
Вероятно, неким отголоском этих обратных коммуникаций в рамках маршрута все того
же миграционного ареала возможно объяснить и миссии доминиканских монахов (Юлиан)
по поиску своей венгерской прародины в 1230-е гг. Однако в последующие годы, насколь¬
ко нам известно, монгольское нашествие и установление улусной системы Золотой Орды
окончательно прерывают и кардинально изменяют характер движения внутри миграционных
ареалов всей Евразии.
Таким образом, резюмируя сказанное, можно определить следующие основные этапы
существования мадьярского миграционного ареала:
1- й этап (VI (возможно, конец V) — конец VII в.) — период формирования протомадьярско-
го ядра в рамках бакальского историко-культурного комплекса (памятники кушнаренковско-
караякуповского типа) в Приисетском Зауралье и последующего его расселения на запад
(Бельско-Камский бассейн) и на юг — в урало-казахстанские степи;
2- й этап (конец VII — VIII в.) — распад Западно-Тюркского каганата и оногурского
союза («народа десяти стрел»), отток болгаро-мадьярского населения на запад (Приазовье,
Причерноморье), появление в Дунайской Болгарии и Южной Европе материалов типа «Врап-
Ерсеке», в Карпатской котловине — «комаромского горизонта» и оногуров («белых угров»),
«первое обретение родины»;
3- й этап (конец VIII — IX в.) — перманентный отток венгров-мадьяров из урало¬
казахстанских степей в остепненные ниши Большого Урала, на запад в Хазарию, на Кав¬
каз, в Крым, Среднее Поднепровье, Карпатскую котловину, плацдармы-форпосты Леведия,
Этелькезе;
4- й этап (X — начало XIII в.) — затухание миграционной активности, процесс эпизоди¬
ческого возвращения карпатских венгров в Урало-Поволжье, миссии доминиканских монахов
(Юлиан).
Резюме
Безусловно, автор осознает, что данная статья в целом носит декларативный характер.
Целый ряд вопросов требует особого осмысления и доработки. Вот некоторые из них:
— каков характер древних миграций сако-скифского и сарматского населения в конце II —
первой половине I тыс. до н. э.?
— каков комплекс причин Арало-Сырдарьинской экологической катастрофы, приведшей
к наиболее масштабным последствиям Великого переселения народов?
— каков механизм хозяйственно-культурного бисоставного симбиоза оседлого (оазисного
и лесостепного) и кочевого населения как в период их стабильного сосуществования, так и
на момент совместного исхода в рамках миграционного ареала?
Предлагаю вынести эти вопросы на общее обсуждение.
Список литературы
Акишев К. А. Саки азиатские и скифы европейские (Общее и особенное в культуре) // Археологи¬
ческие исследования в Казахстане. Алма-Ата, 1973. С. 43—58.
Акишев К. А. Конные номады древнего Казахстана // Взаимодействие кочевых кул ьтур и древних
цивилизаций : тез. докл. совет.-франц. симпозиума по археологии Центр. Азии и сосед, регионов,
19-24 окт. 1987 г. Алма-Ата, 1987. С. 11-12.
Акишев К. А., Кушаев Г. А. Саки и усуни долины реки Или. Алма-Ата, 1963.
Амброз А. К. Восточноевропейская и среднеазиатская степи V — первой половины VIII в. // Степи
Евразии в эпоху средневековья. Археология СССР. М., 1981.
Артамонов М. И. История хазар. Л. : Гос. Эрмитаж, 1962.
Байпаков К. М., Подушкин А. Н. Памятники земледельческо-скотоводческой культуры Южного
Казахстана (I тысячелетие н. э.). Алма-Ата, 1989. 160 с.
54
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Бернар П., Абдулаев К. Номады на границе Бактрии // СА. 1997. № 1.
Боровкова Л. А. Запад Центральной Азии во II в. до н. э. — VII в. н. э. М., 1989.
Боровкова Л. А. Проблема местонахождения царства Гао Чан. М., 1992.
Боталов С. Г. Памятники селенташского типа в Южном Зауралье // Материалы по археологии
и этнографии Южного Урала. Челябинск, 1996.
Боталов С. Г. Гунны и тюрки (историко-археологическая реконструкция). Челябинск : Рифей,
2009. 672 с.
Боталов С. Г. Кочевнический город как особое культурное явление кочевой цивилизации Евразии //
Вести. Челяб. гос. ун-та. 2009а. № 28 (166). История. Вып. 34. С. 13—19.
Боталов С. Г. О гуннах европейских и гуннах азиатских // Гуннский форум. Проблемы проис¬
хождения и идентификации культуры евразийских гуннов. Челябинск : Издат. центр ЮУрГУ, 2013.
С. 32-87.
Боталов С. Г. Историко-культурные горизонты в эпоху раннего железного века и средневеко¬
вья лесостепного Зауралья // Археология Южного Урала. Лес, лесостепь (проблемы культурогенеза).
Сер. Этногенез уральских народов. Челябинск : Рифей, 2016. С. 468—553.
Боталов С. Г. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии // Между Востоком и Запа¬
дом: движение культур, технологий и империй : III Междунар. конгресс средневековой археологи евраз.
степей. Владивосток : Дальнаука, 2017. С. 50—57.
Бубенок О. Б. Ясы и бродники в степях Восточной Европы (VI — начало XIII в.). Киев, 1997.
Бурханов А. А. Область Амуля в древности и раннем Средневековье : автореф. дис. ... канд. ист.
наук. М., 1992.
Вайнберг Б. И. Экология Приаралья в древности и Средневековье // ЭО. 1997. №. 1. С. 23—41.
Вайнберг Б. И. Этногеография Турана в древности. VII в. до н. э. — VIII в. н. э. М., 1999.
Вайнберг Б. И., Левина Л. М. Чирикрабатская культура // Низовья Сырдарьи в древности. Вып. 1.
М., 1993.
Вайнберг Б. И., Новгородова Э. А. Заметки о знаках и тамгах Монголии // История и кул ьтура на¬
родов Средней Азии. М., 1976.
Вареное А. В. Реконструкция иньского защитного вооружения и тактика армии по данным оружей¬
ных кладов // Китай в эпоху древности. Новосибирск, 1990. С. 42—51.
Вареное А. В. Южносибирские культуры эпохи ранней и поздней бронзы в Восточном Туркестане //
Гуманит. науки в Сибири. 1998. № 3. С. 60—72.
Волков В. В. Бронзовый и ранний железный век Северной Монголии. Улан-Батор, 1967.
Габуев Т. А. Происхождение аланов по данным письменных источников // ВДИ. 2000. № 3. С. 50.
Галиева 3. С. Эволюция культурных ландшафтов Восточного Ариаралья VII в. до н. э. — VII в.
н. э. на примере бассейна Эскидарьялыка. Методы реконструкции // Материальная культура Востока.
Вып. 3. М., 2002. С. 71-85.
Григорьев Г. В. Каунчи-Тепе (раскопки 1935 г.). Ташкент, 1940.
Григорьев Г. В. Келесская степь в археологическом отношении // Известия Академии наук Казах¬
ской ССР. Сер. археол. Вып. 2. Б. м., 1948.
Грудочко И. В. К вопросу о хронологии курганов с «усами» урало-казахстанских степей // Архео¬
логическое наследие Урала: от первых открытий к фундаментальному научному знанию (XX Уральское
археологическое совещание) : материалы Всерос. (с междунар. участием) науч. конф. Ижевск : Ин-т
компьютер, исслед., 2016. С. 216—219.
Грум-Гржимайло Г. Е. Западная Монголия и Урятхайский край. Л., 1926.
Грязнов М. П. К вопросу о культурах эпохи поздней бронзы в Сибири // КСИИМК. 1956. № 64.
С. 27-42.
Данич А. В., Крыласова Н. Б. Новый пояс «византийского круга» из средневекового Баяновского
могильника в Пермском крае // Археология, этнография и антропология Евразии. 2014. № 3 (59).
Дебен-Франкфор К. Саки в провинции Синьцзян до периода Хань. Критерий идентификации //
Взаимодействие кочевых культур и древних цивилизаций. Алма-Ата, 1989. С. 246—256.
Демкин В. А., Рысков Л. Г. Динамика палеоэкологических условий в волго-уральских степях — про¬
блема миграций ранних кочевников // 100 лет гуннской археологии. Номадизм — прошлое, настоящее
в глобальном контексте и исторической перспективе. Гуннский феномен. Улан-Удэ, 1996. С. 16—24.
Диков Н. П. Бронзовый век Забайкалья. Улан-Удэ, 1958.
Досымбаева А. М. Города как центры коммуникации на маршруте Великого шелкового пути // За¬
падный Тюркский каганат: атлас. Астана, 2013.
Исмагил Р. Бегазы-дандыбаевский феномен и его типологические параллели // УАВ. 1998. № 1.
С. 3-7.
История древнего мира : в 3 кн. Т. 2: Рассвет древних обществ. М., 1983.
Итина М. А., Яблонский Л. Г. Мавзолеи Северного Тагискена. Поздний бронзовый век Нижней
Сырдарьи. М., 2001.
Казаков Е. П. Щербетьский комплекс турбаслинско-именьковских памятников VI—VII вв. н. э. //
Археология евраз. степей. 2018. № 1. С. 200—210.
Карпюк С. Г. Климатический детерминизм и история климата в работах В. В. Карпенко // ВДИ.
2007. № 1. С. 244-257.
Кесъ А. С. Этнография и археология Средней Азии. М. : Наука, 1979. С. 19—23.
Киселев С. В. Неолит и бронзовый век Китая // СА. 1960. № 4. С. 224—266.
Клименко В. В. Климат и история в эпоху первых высоких культур (3500—500 гг. до н. э.) // Вос¬
ток. 1998. № 4. С. 5-24.
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
55
Клименко В. В. Климат и история от Конфуция до Мухаммада // Восток. 2000. № 1. С. 5—31.
Клименко В. В. Холодный климат ранней субатлантической эпохи в Северном полушарии. М., 2004.
Клименко В. В. Климат: непрочитанная глава истории. М. : Издат. дом МЭИ, 2009.
Кляшторный С. Г. Гуннская держава на востоке (III в. до н. э. — IV в. н. э.) // История древнего
мира. Упадок древних обществ. М., 1982. С. 166—177.
Ковалев А. А. О датировке оленного камня из кургана Аржан // Скифо-сибирский мир. Новоси¬
бирск, 1987. С. 93-98.
Ковалев А. А. Древнейшие датированные памятники скифо-сибирского стиля (тип Наныианьгэнь) //
Древние культуры Центральной Азии. СПб., 1998.
Ковалевская В. Б. Поясные наборы Евразии IV—IX вв. Пряжки // САИ. Вып. Е1—2. 1979.
Козловский А. О. Історико-культурный развиток Південного Подніпровія в IX—XIV ст. Кіев, 1992.
Комиссаров С. А. Комплекс вооружения культуры верхнего слоя Сянцзянъ // Военное дело древнего
населения Северной Азии. Новосибирск, 1987. С. 39—53.
Коновалов П. Б. О происхождении и ранней истории хунну // 100 лет гуннской археологии. Нома¬
дизм — прошлое, настоящее в глобальном контексте и исторической перспективе. Гуннский феномен.
Улан-Удэ, 1996. С. 58-63.
Крадин Н. Н. Кочевые общества в контексте стадиальной эволюции // ЭО. 1994. № 1. С. 62—72.
Крадин Н. Н. Империя хунну. Владивосток, 1996.
Крадин Н. Н. Империя Хунну. М., 2001.
Кызласов Л. Р. Уюкский курган Аржан и вопрос происхождения сакской культуры // СА. № 2.
1977. С. 69-86.
Кызласов Л. Р. Древняя Тува. М., 1979.
Левина Л. М. Керамика и вопросы хронологии памятников джетыасарской культуры // Матери¬
альная культура народов Средней Азии и Казахстана. М., 1966.
Левина Л. М. Этнокультурная история Восточного Приаралья. М., 1996.
Левина Л. М., Галиева 3. С. Археолого-ландшафтные исследования с применением дистанционных
методов // Низовья Сырдарьи в древности. Вып. 2: Джетыасарская культура : в 2 ч. М., 1993. Ч. 2.
С. 19-20.
Левина Л. М., Галиева 3. С. Культурный ландшафт юго-западной части Джетыасарского урочища //
Низовья Сырдарьи в древности. Вып. 3: Джетыасарская культура : в 2 ч. Ч. 2. М., 1993а.
Левина Л. М., Галиева 3. С. Культурный ландшафт восточной части Джетыасарского урочища //
Низовья Сырдарьи в древности. Вып. 5: Джетыасарская культура. М., 1995.
Мажитов Н. А., Сунгатов Ф. А., Султанова А. Н. Сокровища древней Уфы. Уфа : Башкортостан,
2008. 112 с.
Максимова А. Г, Мерщиев М. С., Вайнберг Б. И., Левина Л. М. Древности Чардары. Алма-Ата, 1968.
262 с.
Маргулан А. X., Акишев К. А., Кадырбаев А. М., Оразбаев А. М. Древняя культура Центрального
Казахстана. Алма-Ата, 1966.
Матвеева Н. П. Особенности погребальных памятников эпохи Великого переселения народов
в западной части Западной Сибири // Археология, этнография и антропология Евразии. 2016. Т. 44,
№ 4. С. 122-130.
Материалы по истории сюнну (по китайским источникам). Вып. 1. М., 1968.
Материалы по истории сюнну (по китайским источникам). Вып. 2. М., 1973.
Молодин В. И. Находки керамики бегазы-дандыбаевской культуры в Синьцзяне и их значимость
для понимания культурно-исторических процессов в западных районах Центральной Азии // Проблемы
археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий : материалы VI годовой
итоговой сессии Ин-та археологии и этнографии Сиб. отд-ния РАН. Декабрь, 1998 г. Новосибирск,
1998. С. 286-289.
Молодин В. И. Пазырыкская культура: проблемы этногенеза, этнической истории и исторических
судеб // Археология, этнография и антропология Евразии. 2000. N° 4 (4). С. 131 — 142.
Мордкович В. Г. Степные экосистемы. Новосибирск, 1982.
Неверов С. В., Степанова Н. Ф. Могильник скифского времени Кайнду в горном Алтае // Архео¬
логические исследования Катуни. Новосибирск, 1990. С. 242—270.
Новгородова Э. А. Древняя Монголия (некоторые проблемы хронологии и этнокультурной истории).
М., 1989.
Овчинникова Б., Габор Д. Протовенгры на Урале в трудах венгерских и российских ученых. Екате¬
ринбург : Банк культ, трансформации, 2008. 196 с.
Плетнева С. А. От кочевий к городам // МИА. 1967. N° 142.
Плетнева С. А. На славяно-хазарском пограничье (Дмитриевский археологический комплекс). М.,
1989. 288 с.
Подушкин Н. Н. Арыссьская культура Южного Казахстана IV в. до н. э. — VI в. н. э. М., 2000.
Полосъмак Н. В. Некоторые аналогии погребениям в могильнике у деревни Даодуньцзы и проблемы
происхождения сюннской культуры // Китай в эпоху древности. Новосибирск, 1990. С. 101 — 107.
Рашев Р. Прабългарите през V—VII вв. София : Фабер, 2004.
Скрипкин А. С. Этюды по истории и культуре сарматов. Волгоград, 1997.
Страбон. География : в 17 кн. : пер. Г. А. Стратановского. М. ; Л., 1964.
Сунгатов Ф. А. Приуралье в гуннскую эпоху // Гуннский форум. Проблемы происхождения и
идентификации культуры евразийских гуннов. Челябинск : Издат. центр ЮУрГУ, 2013. С. 163 — 179.
Сыдыкова Ж. Г. «Болотные городища»: история и проблемы изучения [Электронный ресурс]. URL:
56
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
https://lomonosov-msu.ru/archive/Lomonosov_2007/12/AE/Sydakova.pdf
Таиров А. Д. Изменения климата степей и лесостепей Центральной Евразии в II—I тыс. до н. э. :
материалы к ист. рек. Челябинск, 2003.
Таиров А. Ранние кочевники Жайык-Иртышского междуречья в VIII—VI вв. до н. э. Астана,
2017.
Таиров А. Д., Любчанский И. Э. Археологический комплекс «курганы с усами» эпохи Великого пере¬
селения народов // Культура степей Евразии второй половины I тысячелетия н. э. Самара, 1995.
Толстов С. П. Периодизация древней истории Средней Азии // КСИИМК. ХХѴПІ. 1949. С. 18—29.
Толстов С. П. По древним дельтам Окса и Яксарта. М., 1962.
Федоров-Давыдов Г. А. Кочевники Восточной Европы под властью золотоордынских ханов. М. ;
Л., 1966.
Флеров В. С. Маяцкий могильник // Маяцкое городище. М., 1984.
Хаврин С. В. Карасукская проблема? // Петербург, археол. вести. 1994. № 8. С. 104—113.
Худяков Ю. С., Комиссаров С. А. Кочевая цивилизация Восточного Туркестана. Новосибирск,
2002.
Цыбиктаров А. Д. К вопросу об участии населения культуры плиточных могил Монголии и Забай¬
калья в формировании культуры хунну //100 лет гуннской археологии. Номадизм. Прошлое, настоящее
в глобальном контексте и исторической перспективе. Гуннский феномен. Улан-Удэ, 1996. С. 16—20.
Цыбиктаров А. Д. Культура плиточных могил Монголии и Забайкалья. Улан-Удэ, 1998.
Чжун Сук-Бэ. О хронологии комплексов с кинжалами эпохи поздней бронзы из Северного Китая //
Археология, палеоэкология и палеодемография Евразии. М., 2000.
Чибилев А. А. Лик степи. Л., 1990.
Членова Н. Л. Хронология памятников карасукской эпохи. М., 1972.
Шулъга П. И. Раннескифская упряжь VII — начала VI в. до н. э. по материалам погребения на
р. Чарыш // Снаряжение верхового коня на Алтае в раннем железном веке и средневековье. Барнаул,
1998. С. 25-49.
Шулъга П. И., Казаков А. А., Ведянин С. Д., Семибратов В. П., Ситников С. М. Аварийные работы
на р. Чарыш // Сохранение и изучение наследия Алтайского края. Барнаул, 1997. С. 124—128.
Эрдели И. Извлечение из хроники венгерского анонима // ВАУ. Вып. 7. 1967.
Литература на европейских языках
McGovern W. М. The Early Empires of Central Asia: A study of the Scythian and the Huns and the past
they played in world History. N. Y., 1939.
Литература на китайском языке
Синьцзян Куэрайши Шанху гу муцзан (Древнее захоронение у деревни Шанхусян у г. Куэраэй,
Синцзян) // Вэньу. 1999. № 2. С. 32—37.
Синьцзян Луньтайсянь Цюнь Бакэ муцзан диэр сань цы фаузюе цзянь бао (Бюллетень проведе¬
ния раскопок в 2-1 и 3-1 сезон захоронений Цюньбакэ, уезд Луньтай, Синьцзян) // Каогу. 1991. № 8.
С. 684-693.
Синьцзян Синьюань Тэмуликэ гуму уюнь (Древнее захоронение у д. Темулике уезда Синьюань,
Синьцзян). Вэньу. 1988. N° 8. С. 59—65.
Синьцзян Хэузин сянь Чауху гоу коу эрхао муди фаузюе цзянь бао (Раскопки двух погребений у
д. Чаухугоукоу, уезд Хэцзин, Синьцзян) // Каогу. 1990. № 6. С. 511—517.
Синьцзян ПІаньшань Субаши гумуцзан (Древнее захоронение Субаши, уезда Шаныпань, Синьцзян).
Каогу. 1984. № 1. С. 41-45.
Чжан си Ин. Шилунь во го бэйфан хэдумбэй дицюй дэ чу цзяо ши цзянь (Мечи с антеновидными
навершиями из Северного и Северо-восточного Китая) // Каогу. 1984. № 8.
MIGRATION AREAS OF THE NOMADIC CIVILIZATION OF EURASIA.
CAUSES AND MECHANISM OF EXISTENCE
S.G. Botalov
The earliest migratory stages in the belt of the Eurasian steppes began in the 8th cen¬
tury BC and continued until about the 3rd century BC. Most likely, as a result of global
climatic translational fluctuations, occurring within the continental macro-regions because
of long-term sociocultural and economic adaptation, the world of nomadic and sedentary
agricultural civilizations has finally formed, as well as the main algorithm of their interaction.
The adaptation of the steppe community was aimed at the sociocultural integration of large
tribal associations, the creation of balanced routes for cyclic seasonal nomadism and the
formation of the borders of the pasture-nomadic provinces. The intensity of these processes
was directly proportional not only to negative climatic changes (cooling and aridization) but
also to the foreign policy of centralization that took place in neighboring agricultural and
complex civilizations. The most effective in this regard was the mechanism of economic
С. Г. Боталов. Миграционные ареалы кочевой цивилизации Евразии...
57
and cultural coexistence of nomadic and sedentary communities, which made it possible
to rationally use the advantages of maintaining the life of one or another paleo-economic
structure. Nevertheless, negative landscape and climatic changes that took place in the most
extreme areas of the Eurasian arid zone were capable of destroying these balanced systems,
which led to the launch of a resettlement mechanism within certain migratory areas.
Keywords: nomadic civilization, migrations, nomads, climate, determinism.
УДК 902
ББК 63
МИГРАЦИИ КАК МЕХАНИЗМ КУЛЬТУРОГЕНЕЗА
У НАСЕЛЕНИЯ УРАЛА И ПРЕДУРАЛЬЯ
В ЭПОХУ ВЕЛИКОГО ПЕРЕСЕЛЕНИЯ НАРОДОВ
В. А. Иванов
Рассматриваются типы миграций, выделенные отечественными и зарубежны¬
ми исследователями, и предпринимается попытка на основании археологических
признаков миграций определить тип миграционных процессов на Южном Урале
и в Предуралье в эпоху Великого переселения народов. Вывод автора: в регионе было
две волны миграций, различающихся по своему типу. Первоначально (III—IV вв.
н. э.) это были воинские инвазии, менявшие облик материальной культуры местного
населения, но практически не отразившиеся в его этногенезе. В середине — второй
половине I тыс. н. э. имели место уже переселения народов (миграции «первого
типа»), к концу I тыс. существенно изменившие очертания и содержание этнической
карты региона.
Ключевые слова: миграция, культурогенез, этногенез, угры, тюрки, финно-пермяки,
Южный Урал, Предуралье, Великое переселение народов.
Прежде чем обратиться непосредственно к предмету, обозначенному в названии статьи,
очевидно, необходимо разобраться в том, что, во-первых, подразумевается под миграциями
в их археологическом контексте (выражении, проявлении), во-вторых, к каким результатам
(явно фиксируемым и подразумеваемым) приводили миграции именно на интересующей нас
территории. Тем более в том, что Урал и прилегающие к нему с востока и запада территории
с глубокой древности являлись конечным пунктом миграционных процессов, сейчас никто
из исследователей не сомневается. И вообще, в современной историографии уже четко звучат
выводы о том, что «благодаря своему географическому положению, Южный Урал с начала
эпохи раннего железа становится ярко выраженной контактной зоной, имеющей достаточно
четко фиксируемые природные границы (здесь и далее выделено мной. — В. И.). Основой для
формирования контактной зоны послужило меридиональное расположение гор Южного Урала.
С одной стороны, они делят степной пояс Северной Евразии на европейскую и азиатскую
части. С другой стороны, осевое для региона меридиональное положение узкого (80—150 км)
горного барьера трансформировало широтную природную поясность в меридиональную. Это
закономерно приводило к далекому проникновению на юг северного оседлого (лесостепного и лес¬
ного) населения и проникновению далеко на север южного кочевнического населения, что четко
прослеживается и по генетическим данным (? — В. И.). Именно с эпохи раннего железа в лесо¬
степной зоне Южного Урала начали формироваться сочетающие в себе северные и южные тра¬
диции метисные этнокультурные образования, что стало еще более характерным для региона во
все последующее время — вплоть до этнографической современности» (Савельев, 2019. С. 39).
Как исторический дискурс это звучит вполне эффектно. Но вот в контексте археоло¬
гической эмпирики, уже применительно к означенной цитируемым автором эпохе раннего
железного века, картина становится не столь очевидной (Плешаков, 2004; Савельев, 2014.
С. 491—502; Савельев, 2016. С. 120—123; Иванов, 2017). А что касается более позднего времени
(«вплоть до этнографической современности»), то здесь вообще стоят сплошные вопросы и
проблемы, о которых далее и пойдет речь.
Большая часть этих вопросов и проблем проистекает из того, что мы в своих «мигра-
ционистских» построениях совершенно упускаем из виду такие понятия, как типы миграций
и их археологические признаки. А они в литературе обозначены. В своей статье, специально
посвященной проблеме археологических признаков миграций, неоднократно опубликован¬
ной, но тем не менее мало известной*, Л. С. Клейн, опираясь на мнения отечественных
(Ю. В. Бромлей, Н. Я. Мерперт) и зарубежных исследователей, называет около двух десятков
типов (видов, разновидностей) миграций, каждый из которых оставляет свои археологически
фиксируемые следы в месте назначения (Клейн, 1999. С. 61—63): 1) переселения народов (или,
во всяком случае, больших групп населения); 2) микромиграции (переселения небольшими
группами, преимущественно отдельными семьями). (Ю. В. Бромлей); 3) выселение группы
Во всяком случае, в трудах археологов региона я ссылок на нее не встречал. В данной статье
я буду ссылаться на публикацию в журнале Stratum plus (1999. № 5).
В. А. Иванов. Миграции как механизм кулътурогенеза у населения Урала...
59
с женщинами, детьми, скотом и другим добром на новые территории; 4) военные экспедиции
(В. Ден); 5) колонизация, экспансия, инвазия и инфильтрация (Э. Неуступны); 6) полно¬
масштабные (переселение силой государства, из-за племенной вражды, в силу экологическо¬
го и экономического давления); 7) выборочные (завоевания, движения купцов, основание
торговых станций и колоний, выселение трудовых групп и изгоев) (Кристиансен); 8) пере¬
движение небольших групп; 9) непрерывная («ползучая») экспансия (Аммерман и Кавалли-
Сфорца); 10) разовый выброс населения на дальние расстояния (Г.-Р. Запатеро) (Клейн, 1999.
С. 61-63).
На составленной им схеме археологического проявления миграций — соотношения между
видами миграций, их составными компонентами и археологическими следами — Л. С. Клейн
приводит восемь видов миграций, каждая из которых может оставлять по нескольку археоло¬
гически фиксируемых следов. К таковым относятся: 1) разовая дальняя миграция всего народа;
2) разовая миграция всего народа в соседнюю местность; 3) дальнее переселение фракции
народа (отдельных групп или семей); 4) переселение фракции народа в соседнюю местность;
5) военное нашествие; 6) военные набеги; 7) «ползучая» экспансия; 8) массовая депортация.
Автор обозначает 14 видов археологических следов миграций, из которых наибольшее ко¬
личество следов (пять-семь) могут оставить разовые дальние миграции всего народа или его
отдельных фракций и военные нашествия и набеги (Клейн, 1999. С. 67).
Поскольку до сих пор мы оперировали (и продолжаем оперировать) достаточно абстракт¬
ным понятием «миграция» применительно к нашему региону, ниже на примере археологи¬
ческих культур эпохи Великого переселения народов (конец ГѴ — VII в. н. э.) попытаемся
определить характер археологических признаков миграций и с их помощью установить тип
этих миграций. Мне это представляется важным, поскольку от этого зависит адекватность
наших этнокультурных и этноисторических реконструкций.
Указанный хронологический период выбран не случайно. Во-первых, хронологически
эпоха Великого переселения вплотную примыкает к раннему железному веку (стыкуется
с ним), что соответственно дает возможность сравнивать между собой культурные, этнокуль¬
турные и прочие доступные нашему пониманию и оценке события, происходившие на Южном
Урале, по их результатам. Во-вторых, материалы этого периода, в археологической эмпирике
региона — периода очень сложного, наглядно раскрывает все методико-источниковедческие
проблемы, имеющие место в наших исследованиях, которые сейчас, в XXI в., выглядят уже
анахронизмом.
Когда мы обращаемся к материалам эпохи Великого переселения на Южном Урале, пре¬
жде всего отмечаем калейдоскоп археологических культур и оставивших их этнокультурных
групп, фиксируемый в регионе в I тыс. н. э., особенно в его первой половине. В историогра¬
фии процессы культуро- и этногенеза в I тыс. н. э. до недавнего времени рассматривались
и решались параллельно вдоль Южно-Уральского хребта, практически не соприкасаясь. При¬
чина тому, на мой взгляд, в несколько опережающем накоплении Источниковой базы в
Предуралье. В настоящее время эмпирическая ситуация в средневековой археологии Южного
Урала существенно изменилась.
Одним из первых исследователей региона (если не единственным пока), предложивших
свое, «панорамное» вйдение этнокультурных процессов на Южном Урале в I тыс. н. э., яв¬
ляется С. Г. Боталов. В одном из своих крупных исследований он последовательно освещает
роль кочевников — сарматов, гуннов и тюрков — в культуро- и этногенетических процессах в
регионе. Изменения в археологической карте первой половины — середины I тыс. н. э. (тур-
баслинская культура в Предуралье, памятники гунно-сарматского типа в Зауралье) исследова¬
тель (как и его коллега И. Э. Любчанский) связывает с формированием в урало-казахстанских
степях гуннского союза племен (Любчанский, 2006. С. 229—230; Боталов, 2008. С. 453—454).
В другом исследовании, посвященном культуро- и этногенезу населения южноуральского
леса и лесостепи, автор акцентируется на показе воздействия зауральского населения (бакаль-
ской культурно-исторической общности) на ход этнокультурных процессов на всем Южном
Урале. В частности, появление памятников кушнаренковской, караякуповской* и неволинской
культур в Предуралье С. Г. Боталов связывает с продвижением сюда части зауральских лес¬
ных и лесостепных племен, входивших в бакальскую общность (Боталов, 2016. С. 489—493).
В этом с ним солидарна и Н. П. Матвеева (Матвеева, 2018. С. 152).
Сейчас уже аксиомой стала концепция, выдвинутая в свое время А. П. Смирновым
и В. Ф. Генингом, а затем развитая и дополненная новыми материалами и доводами Р. Д. Гол¬
диной, о непрерывном этнокультурном развитии древнего населения Прикамья и Южного
Предуралья начиная с раннего железного века и до середины I тыс. н. э.
Согласно этой концепции, для эпохи Великого переселения народов этнокультурная
карта региона определялась финно-пермской доминантой, археологически выражавшейся
Которые исследователь объединяет в один хронокультурный горизонт.
60
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
в широком распространении в камско-бельско-уфимском междуречье памятников мазунин-
ской / бахмутинской культуры, по мнению Р. Д. Голдиной, являвшейся завершающим этапом
(стадией) развития местных культур эпохи раннего железа — ананьинской, пьяноборской
и караабызской (Голдина, 2004. С. 307—308).
Свои доводы о мазунинской культуре как о поздней стадии чегандинской (пьянобор¬
ской) культуры автор подкрепляет результатами сравнительно-статистического анализа по¬
гребального обряда ананьинских, чегандинских и мазунинских могильников, проведенного
О. В. Арматынской, а различие в морфологическом облике материальной культуры населения,
их оставившего, объясняет хронологическими изменениями и воздействием соседей (Голдина,
2004. С. 308).
Эмпирическая уязвимость исследования О. В. Арматынской состоит в том, что автор
при сравнительном анализе погребального обряда ананьинской и пьяноборской культур ис¬
пользует так называемый коллекционный метод отбора признаков, то есть анализирует не все
археологически фиксируемые признаки обряда, а только те, которые работают на выдвинутую
гипотезу (Арматынская, 1990. С. 96—100). И несмотря на то что даже эти признаки указывают
на скачкообразный переход от ананьинской культуры к пьяноборской, О. В. Арматынская
находит объяснение этому скачку во «внутренних социально-экономических причинах» — раз¬
витии носителей пьяноборской культуры в условиях относительной изоляции и концентрации
населения (Там же. С. 101).
Затем этот же метод отбора признаков используют Р. Д. Голдина и ее коллеги-соавторы
при анализе погребального обряда Тарасовского могильника с целью доказать гомогенный
характер генезиса мазунинской культуры (Голдина, Сабиров, Сабирова, 2015. С. 53—60).
На недостатки коллекционного отбора признаков указывал еще Г. А. Федоров-Давыдов —
один из основоположников статистических методов в археологии (Федоров-Давыдов, 1987.
С. 14—15). Учитывая их, мы получили результаты, указывающие на то, что формирование
пьяноборской культуры в Прикамье и Предуралье происходило под воздействием какого-то
культурного импульса извне (Иванов, 2017. С. 127). А поскольку датировка раннепьянобор¬
ских памятников конца I тыс. до н. э. пока еще невнятна, можно предположить, что этот
импульс исходил от населения, оставившего в Среднем Поволжье могильники писеральско-
андреевского типа (I — середина III в. н. э.).
По своим морфологическим признакам могильники писеральско-андреевского типа
в Среднем Поволжье — Андреевский, Писеральский, Климкинский — обозначают тип мигра¬
ции, названной исследователями «воинской». Ее компонентами, выраженными в археологи¬
ческих следах на новом месте («месте назначения»), являются: частичная эмиграция — уход
в поход воинов, удаление религиозных, этнических или социальных изгоев (появление памят¬
ников данной культуры в новом ареале при сохранении их и в старом, но в новом ареале глав¬
ным образом в виде ее военных или других особых комплексов и традиций); «марш-бросок»
на дальнее расстояние (в этом случае никаких археологических следов на промежуточных
территориях может не быть); военный поход (прослеживается по находкам оружия и следам
опустошения в месте назначения) (Клейн, 1999. С. 67).
Для завершения картины в рассматриваемом случае нам не хватает такого археологиче¬
ского признака, как сохранение памятников «писеральско-андреевского типа» в их исходном
ареале, поскольку он нигде не проявляется. Выход из данной ситуации исследователи находят
в выделении в рассматриваемых памятниках различных культурных компонентов, известных
очень широко: от пьяноборской и саргатской культур до сарматов (Зубов, 2007. С. 87; Зубов,
Михеев, 2006. С. 204-205, 221-222; Матвеева, 2018. С. 17).
Аналогичным образом интерпретируются и последствия писеральско-андреевского втор¬
жения в Среднее Поволжье: поскольку эти памятники, по мнению исследователей, лежат в
основе формирования древнемордовской культуры, то в ней, кроме указанного, прослежива¬
ются еще азелинские, позднесарматские, именьковские, рязано-окские (финнские) компо¬
ненты (Мясников, 2014. С. 17).
Не будет преувеличением сказать, что еще более наглядной иллюстрацией «воинской
миграции» в Предуралье являются памятники «харинско-тураевского типа» (среди которых
наиболее известны Тураевский и Старо- Муштинский курганно-грунтовые могильники в низо¬
вьях Камы). Здесь мы вообще имеем факт присутствия подкурганных воинских захоронений
среди бескурганных захоронений мазунинской (по Р. Д. Голдиной — позднепьяноборской)
культуры (Голдина, Бернц, 2010; Султанова, 2000). Немногочисленные пришельцы, внедрив¬
шиеся в местную позднепьяноборскую среду, были ею ассимилированы, но археологические
следы их вторжения фиксируются отчетливо: распространение оружия (например шлемов,
известных в азелинских и мазунинских могильниках (Голдина, Волков, 2000; Лещинская, 2014.
С. 73—74)), дисперсия находок пришлой культуры по памятникам региона (пряжки, поясные
наборы, ожерелья из стеклянных бусин).
В. А. Иванов. Миграции как механизм культурогенеза у населения Урала...
61
И опять — исходная территория создателей памятников харинско-тураевского типа неиз¬
вестна, поэтому и разброс мнений об их этнокультурной принадлежности широк: от гунно-
сарматов (Сунгатов, Гарустович, Юсупов, 2004. С. 79; Шмуратко, 2012. С. 27—30) до гото-
славян (Голдина, Бернц, 2010. С. 160).
Кем бы ни были пришельцы-завоеватели, но тот культурный импульс, который они
привнесли в регион в III—IV вв. н. э., не только сохранился, но и материализовался (для
нас) в новых археологических культурах — мазунинской в Камско-Бельском междуречье
и азелинской на Вятке.
Из краниологического материала Старо-Муштинского могильника следует, что участие
пришельцев в антропогенезе местного позднепьяноборского населения было минимальным
(Сунгатов, Гарустович, Юсупов, 2004. С. 74—82). Но не представляется очевидным и плавное
«перетекание» пьяноборской культуры в мазунинскую. Во-первых, мы не знаем памятников,
свидетельствующих об этом процессе. Единственный в регионе могильник, номинально счи¬
тающийся пьяноборско-мазунинским, — Тарасовский на Каме — фактически представляет
собой два могильника: пьяноборский (южная часть) и мазунинский (северная часть). Между
ними от 15 до 30 м пустого пространства (Голдина, 2004, приложение. План раскопа). Две
вытянутые по линии север — юг жидкие цепочки погребений* содержат бедные и невырази¬
тельные наборы вещей или вообще их не содержат.
Во-вторых, еще один крупный могильник интересующего нас периода — Бирский — на¬
ходится на территории караабызского пограничья (в 26 км южнее известен Биктимировский
археологический комплекс, состоящий из городища и могильника караабызской культуры).
Но и на Бирском могильнике самые ранние погребения III—V вв. — уже чисто мазунинские,
и никаких переходных групп там не выявлено.
По данным таблицы результатов сравнительно-статистического анализа представитель¬
ных признаков погребального обряда караабызской, пьяноборской, мазунинской культур
и ранних (III—V вв.) погребений Бирского могильника, представленной А. Н. Султановой
в ее диссертационном исследовании (Султанова, 2000. С. 100—101), вырисовывается инте¬
ресная картина. Пьяноборские и мазунинские могильники сближаются друг с другом по
одинаково повышенной тенденции встречаемости таких признаков, как захоронения в про¬
стых могилах глубиной до 1 м, положение погребенных на спине, с вытянутыми руками,
с северной, южной, юго-западной и северо-восточной ориентировкой. Что же касается генети¬
ческой связи ранних погребений Бирского могильника с пьяноборскими, то они выражаются
только в наличии в могилах костей животных и перстня. А вот по таким признакам, как
коллективные захоронения (парные и более), положение погребенных с согнутыми в локтях
руками, их восточная ориентировка, а главное — наличие в могиле жертвенного комплек¬
са, пьяноборская культура стоит особняком от мазунинской и ранних бирских погребений
(тоже, собственно говоря, мазунинских). Причем жертвенные комплексы в общем массиве
учтенных автором пьяноборских погребений (1657 комплексов) единичны (1,4 %), тогда как
у мазунинцев и на Бирском могильнике частота их встречаемости гораздо выше (27 и 20,3 %
соответственно). Интересно и удивительно, что типологическая близость ранних бирских
погребений с мазунинскими тоже не очевидна: собственно их сближают только одинаково
повышенная тенденция встречаемости жертвенных комплексов* ** и наличие в составе погре¬
бального инвентаря гривны и браслета.
Караабызская культура в этом культурогенетическом процессе вообще стоит особняком,
в разы отличаясь от перечисленных выше по таким признакам, как ориентировка погребен¬
ных в западных секторах, наличие в могилах костей животных, отсутствие в могилах жерт¬
венных комплексов (у караабызцев их нет), наличие в могилах наконечников стрел, копий
и принадлежностей конской сбруи (удил), размещение поясного набора на костяке и наличие
в могиле глиняного сосуда (Иванов, Проценко, 2017). Так что мнение о том, что ее участие
в культурогенезе мазунинской культуры отнюдь не очевидно, имеет под собой реальную по¬
чву (Овсянников, 2006. С. 87).
Итак, имеющиеся археологические данные позволяют сделать следующие выводы: начало
пьяноборской культуры сопровождалось приходом в Предуралье новой группы населения;
условно назовем ее сармато-угорской (Кипчаковский курганно-грунтовый могильник). Начало
мазунинской культуры также сопровождалось приходом в регион нового населения (вслед за
коллегами будем условно называть его «гунно-сарматы») (Тураевский и Старо-Муштинский
курганно-грунтовые могильники). И в том и в другом случае это сопровождалось изменением
облика материальной культуры местного населения.
Аналогичная ситуация наблюдается во II—III вв. н. э. и в степном Зауралье. Как считает
И. Э. Любчанский, с середины III в. здесь наблюдается ослабление позднесарматской этно¬
Которые, по идее, должны знаменовать собой переход от одной культуры к другой.
** А это все-таки яркий этнографический признак.
62
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
культурной доминанты, вызванное «миграцией новой кочевой волны из восточных районов
степи в пределы Южного Урала», с одной стороны, и продвижением сюда же позднесаргат-
ских (угорских) племен. В результате в регионе формируется новая археологическая культура
(по И. Э. Любчанскому — культурная традиция), хотя и близкая позднесарматской, но не
тождественная ей (Любчанский, 1999. С. 40; Любчанский, 2017. С. 115).
Итак, в эпоху собственно гуннского нашествия (III—IV вв.) в регионе Южного Урала
и Предуралья современные исследователи фиксируют либо позднесарматскую, либо угорскую
инвазию. Вопрос этот остается пока открытым, поскольку сравнительно-типологического ана¬
лиза археологических памятников Урало-Поволжья указанного периода с позднесарматскими
или угорскими (саргатская культура на ее позднем этапе) никто не проводил. Но в любом
случае известные нам археологические признаки этого процесса (по Л. С. Клейну — появ¬
ление памятников данной культуры в новом ареале, находки оружия и дисперсия находок
новой для места назначения культуры) свидетельствуют о том, что для указанного времени
мы имеем дело с воинскими набегами (или, возможно, с нашествиями), результаты которых
в этногенезе местного населения практически не прослеживаются.
С иной археологической ситуацией сталкиваемся мы, когда имеем дело с миграцией не
изгоев-«пассионариев», а целого народа (или, по крайней мере, его значительной части).
И если первым от местного населения нужны были жены (рожавшие им детей, с которых
и начинался процесс «растворения» пришельцев-завоевателей в местной этнической среде),
то вторым, приходившим с собственными женами и детьми, нужны были прежде всего тер¬
ритории для нового местообитания. Примерно так выглядит ситуация с приходом в среднее
течение реки Белой носителей турбаслинской культуры. Это было гомогенное население
(в краниологической серии Кушнаренковского могильника указанной культуры известны как
«турбаслинцы», так и «турбаслинки»), культурные контакты которого с местным мазунинско-
бахмутинским (финно-пермским) населением были ограниченными. Оно, вероятнее всего,
просто вытеснялось пришельцами со своих мест. Например, стратиграфия залегания керамики
бахмутинской и турбаслинской культур на городище Уфа II показывает, что совместное про¬
живание бахмутинцев и турбаслинцев на этом поселении весьма сомнительно (Иванов, 2012.
С. 410—411). Аналогично среди керамики Кушнаренковского селища (турбаслинская культура)
бахмутинская керамика (так называемого чандарского типа) представлена обломками одного
сосуда и десятком мелких фрагментов стенок (Генинг, 1977 С. 128). Соотношение бахму¬
тинской и турбаслинской керамики на Ново-Турбаслинском поселении 1:2 (Мажитов, 1962).
Интересную в этом плане картину дает также планиграфия единственного известного
бахмутинско-турбаслинского могильника — Бирского, который фактически состоит из двух
могильников: бахмутинского (северная часть) и турбаслинского (Султанова, 2000. Рис. 45,
46). То есть складывается впечатление, что турбаслинцы и бахмутинцы вместе на одном
и том же кладбище своих покойных вперемешку не хоронили.
А что касается расогенетического контекста, то участие турбаслинцев в расогенезе мест¬
ных финно-пермяков вообще не прослеживается (Бикбулатов и др., 2002. С. 34; Белавин,
2009. С. 34).
Аналогично в низовьях Камы местное позднепьяноборское (азелинское) население было
оттеснено на Вятку носителями именьковской культуры (Лещинская, 2014. С. 211). Исходная
территория именьковцев (как и турбаслинцев) неизвестна, поэтому их этническая принад¬
лежность в восприятии исследователей колеблется от праславянской до позднесарматской
(Кляшторный, Старостин, 2002; Казаков, 2013).
В Пермское Предуралье на рубеже IV—V вв. из-за Урала приходят носители поздней
саргатской культуры — угры. Определение исследователями типа их миграции неоднозначно.
В интерпретации Р. Д. Голдиной это было переселение народа с небольшим числом женщин
и детей (половозрастная статистика Бродовского курганного могильника), большинство ко¬
торых не выдержало тягот пути (Голдина, 2004. С. 285).
По мнению А. М. Белавина, пришельцы хотя и вступили в конфронтацию с местным
постгляденовским населением (братская могила убитых мужчин в том же Бродовском могиль¬
нике), но «потребность в женах и постепенный переход к оседлости заставили пришельцев
искать пути мирного сосуществования» (Белавин, 2009. С. 57). То есть здесь больше просле¬
живается воинский набег. Результатом саргатской инвазии в Прикамье явилось формирование
неволинской (угорской) культуры в бассейне реки Сылвы.
Если сопоставить данные южноуральской археологии IV—V вв. н. э. со сведениями пись¬
менных источников об этнополитической ситуации в евразийских степях в это же время, то
можно сделать следующие выводы. В период, когда гунны в своем движении на запад со¬
средоточивались в Причерноморье и Восточном Предкавказье, разбитые ими племена юга
степей Восточной Европы (среди них в исследованиях чаще всего фигурируют аланы, сар¬
маты и готы) рассеиваются в разные стороны, в основном (складывается такое впечатление)
В. А. Иванов. Миграции как механизм культурогенеза у населения Урала...
63
в северном направлении. Первоначально это, по-видимому, были воинские дружины, которые
в силу своей малочисленности на территориях назначения влияли в основном на культуро-
генез местного населения, осуществив который, благополучно ассимилировались в местной
этнической среде. Среди мигрантов были как сарматские (Шмуратко, 2011), так и, вероятно,
гото-славянские дружины.
По мере того как политическая обстановка в Северном Причерноморье и Предкавказье
стабилизировалась (конец IV — первая половина V в.), складывался гуннский племенной союз
(Засецкая, 1994. С. 142; Гмыря, 1995. С. 49—53). Возможно, что и не без нажима последнего
происходила миграция чуждого гуннам населения. Вероятно, это были преимущественно
сарматские племена. Но это уже было действительно переселение народов (миграция первого
типа — по Л. С. Клейну и Р. Д. Голдиной) — приход турбаслинцев в среднее течение Белой,
именьковцев — в Среднее Поволжье, культурный обмен между ними и местными племенами
резко сокращался и этническая карта региона начала менять свои очертания.
В эпоху тюркских каганатов (VI—IX вв.), когда (по Л. С. Клейну) вполне мог иметь ме¬
сто и такой вид миграции, как «массовая депортация», в регионе Южного Урала мы имеем
дело с такими явлениями, как расселение в Предуралье носителей кушнаренковской, а затем
караякуповской культур (угры-мадьяры), а в Юго-Восточном Зауралье — племен, оставивших
памятники селенташского типа (каменные курганы с «усами»), которые их основной иссле¬
дователь С. Г. Боталов связывает с ранними тюрками-ашина (Боталов, 2008. С. 448). То есть
этническая карта региона вообще меняется кардинально: в лесном и лесостепном Предуралье
устанавливается угро-мадьярская этническая доминанта (неволинская, ломоватовская, куш-
наренковская и караякуповская культуры), в степном Зауралье — тюркская (селенташцы).
Историческая судьба угров-мадьяр в общем-то прослеживается на археологическом материа¬
ле — в первой половине IX в. они в основной своей массе уходят на запад в поисках «новой
родины». Что касается селенташцев, то случившееся с ними позже неясно: в исследовании
С. Г. Боталова этот вопрос оказывается как бы «растворен» в рассуждениях об огузо-
печенежско-кыпчакских этнополитических коллизиях (Боталов, 2008. С. 458—463).
Список литературы
Арматынская О. В. Особенности погребальных традиций населения Камско-Бельского междуречья
в эпоху раннего железного века (конец ГѴ в. до н. э. — V в. н. э.) // Материалы по погребальному об¬
ряду удмуртов. Ижевск, 1990. С. 92—104.
Белавин А. М. Миграции и колонизация в древней истории Предуралья // УИВ. 2009. № 2 (23).
С. 50-59.
Бикбулатов Н. В., Юсупов Р. М., Шитова С. Н., Фатыхова Ф. Ф. Башкиры: Этническая история и
традиционная культура. Уфа : Башкир, энцикл., 2002. 248 с.
Боталов С. Г. Гунны и тюрки (историко-археологическая реконструкция). Челябинск : Рифей,
2008. 672 с.
Боталов С. Г. Историко-культурные горизонты в эпоху раннего железного века и Средневековья
лесостепного Зауралья // Археология Южного Урала. Лес, лесостепь (проблемы культурогенеза).
Сер. Этногенез уральских народов. Челябинск : Рифей, 2016. С. 468—531.
Генинг В. Ф. Памятники у с. Кушнаренково на р. Белой (VI—VII вв. н. э.) // Исследования по
археологии Южного Урала. Уфа, 1977. С. 90—135.
Гмыря Л. Б. Страна гуннов у Каспийских ворот. Прикаспийский Дагестан в эпоху Великого пере¬
селения народов. Махачкала : Дагест. кн. изд-во, 1995. 286 с.
Голдина Р. Д. О моделях взаимодействия различных этносов эпохи Великого переселения народов
в Прикамье // Взаимодействие народов Евразии в эпоху Великого переселения народов. Ижевск, 2006.
С. 281-297.
Голдина Р. Д. Тарасовский могильник I—V вв. на Средней Каме : в 2 т. Т. 1. Ижевск : Удмуртия,
2004. 314 с.
Голдина Р. Д., Бернц В. А. Тураевский I могильник — уникальный памятник эпохи Великого пере¬
селения народов в Среднем Прикамье (бескурганная часть): материалы и исследования Камско-Вятской
археологической экспедиции. Т. 17. Ижевск : Удмурт, ун-т, 2010. 499 с.
Голдина Р. Д., Волков С. Р. Шлемы Тарасовского могильника // УАВ. Вып. 2. Уфа, 2000. С. 98—122.
Голдина Р. Д., Сабиров Г. Р., Сабирова Г. М. Погребальный обряд Тарасовского могильника I—V вв.
на Средней Каме : в 3 т. Т. 3. Казань ; Ижевск, 2015. 297 с.
Засецкая И. П. Культура кочевников южнорусских степей в гуннскую эпоху (конец IV — V в.).
СПб., 1994. 222 с.
Зубов С. Э. Кипчаковский культурно-хронологический горизонт в системе пьяноборской культу¬
ры // УАВ. 2007. № 6-7. С. 72-88.
Зубов С. Э., Михеев А. В. Этнокультурные процессы в Западном Поволжье на рубеже раннего
железного века и раннего Средневековья (проблемы хронологии и этнической атрибуции памятников
64
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
писеральско-андреевского типа) // Южный Урал и сопредельные территории в скифо-сарматское время :
сб. ст. к 70-летию Анатолия Харитоновича Пшеничнюка. Уфа : Гилем, 2006. С. 204—225.
Иванов В. А. Археология сарматского влияния на культуру лесных племен Южного Урала: источ¬
ники и их интерпретация // Этнические взаимодействия на Южном Урале. Сарматы и их окружение :
материалы VII Всерос. (с междунар. участием) науч. конф. Челябинск, 2017. С. 50—55.
Иванов В. А. О локальных вариантах ананьинской культурно-исторической области (АКИО) (или
сколько «ананьинских культур» мы изучаем?) // Археология евраз. степей. 2017. № 3. С. 175—182.
Иванов В. А. Четыре монеты как эквивалент наличия городов в Башкирии в эпоху Золотой Орды
(еще один пример современного археологического мифотворчества по материалам городища Уфа II) //
Золотоордынская цивилизация. Вып. 5. Казань, 2012. С. 404—411.
Иванов В. А., Проценко А. С. Погребальный обряд как индикатор генетической преемственности
культур эпохи раннего железного века Прикамья и Предуралья // Археология евраз. степей. 2017.
№ 1. С. 117-129.
Казаков Е. П. Культуры средневековых сармат Урало-Поволжья: проблемы выявления // Пере¬
ходные эпохи в археологии : материалы Всерос. археолог, конф. с междунар. участием «XIX Уральское
археологическое совещание». Сыктывкар : ИЯЛИ Коми НЦ, 2013. С. 100—101.
Клейн Л. С. Миграция: археологические признаки // Stratum plus. Археология и культурная антро¬
пология. 1999. № 5. С. 52—71.
Кляшторный С. Г., Старостин П. Н. Праславянские племена в Поволжье // История татар с древ¬
нейших времен : в 7 т. Т. 1: Народы степной Евразии в древности. Казань : Рухият, 2002. С. 210—217.
Лещинская Н. А. Вятский край в пьяноборскую эпоху (по материалам погребальных памятников
I—V вв. н. э.) // Материалы и исследования Камско-Вятской археологической экспедиции. Т. 27. Ижевск,
2014. 472 с.
Любчанский И. Э. Курганный могильник Соленый Дол (итоги исследований 2006—2010 годов).
Челябинск : Абрис, 2017. 132 с.
Любчанский И. Э. Этнокультурная реконструкция происхождения носителей традиций турбаслин-
ского керамического комплекса // Южный Урал и сопредельные территории в скифо-сарматское время :
сб. ст. к 70-летию Анатолия Харитоновича Пшеничнюка. Уфа : Гилем, 2006. С. 226—234.
Любчанский И. Э. Этнокультурная ситуация в Южном Зауралье в первой половине I тысячелетия на¬
шей эры // Magistra Vitae : электрон, журн. по ист. наукам и археологии. 1999. Вып. 1 (9). С. 35—44.
Мажитов Н. А. Поселение Ново-Турбаслинское II // АЭБ. Вып. 1. Уфа, 1962. С. 151—162.
Матвеева Н. П. Об миграциях из Западной Сибири в Европу в раннем железном веке и в эпоху
Великого переселения народов // Археология евраз. степей. 2018. № 6. С. 150—156.
Мясников Н. С. Археологические памятники первой половины I тысячелетия н. э. Сурско-
Свияжского междуречья : автореф. дис. ... канд. ист. наук. Казань, 2014. 19 с.
Овсянников В. В. Этнокультурная ситуация в Среднем Прибелье в гунно-сарматский период (по
материалам Шиповского курганного могильника) // Взаимодействие народов Евразии в эпоху Великого
переселения народов. Ижевск, 2006. С. 81—87.
Плешаков М. Л. Реконструкция межплеменных взаимодействий эпохи раннего железа в Зауралье //
Этнические взаимодействия на Южном Урале : материалы II регион, науч.-практ. конф. Челябинск :
Рифей, 2004. С. 110-112.
Савельев И. С. Горы Южного Урала в эпоху раннего железа // Этнические взаимодействия на
Южном Урале : материалы II регион, науч.-практ. конф. Челябинск : Рифей, 2004. С. 119—122.
Савельев И. С. О южной границе лесных и лесостепных культур на Урале в I тысячелетии до н. э. //
Поволж. археология. 2017. N° 1 (19). С. 114—129.
Савельев И. С. Южный Урал в I тыс. до н. э. — особая контактная зона на крайнем юго-востоке
Европы // УАВ. 2019. Вып. 19. С. 39-50.
Савельев И. С., Яблонский Л. Т. Степь и лесостепь на начальном этапе раннесарматской культуры
Южного Урала // Ананьинский мир: истоки, развитие, связи, исторические судьбы. Сер. Археология
евраз. степей. Вып. 20. Казань : Отечество, 2014. С. 478—504.
Султанова А. И. Бирский могильник: историко-археологическое исследование : дис. ... канд. ист.
наук. Уфа, 2000.
Сунгатов Ф. А., Гарустович Г. И., Юсупов Р. М. Приуралье в эпоху великого переселения народов
(Старо-Муштинский курганно-грунтовый могильник). Уфа : Уфим. полиграфкомбинат, 2004. 172 с.
Федоров-Давыдов Г. А. Статистические методы в археологии : учеб, пособие для вузов по спец.
«История». М. : Высш. шк., 1987. 216 с.
Шмуратко Д. В. Курганные могильники харинского типа в Верхнем Прикамье в контексте культур¬
ноисторических процессов эпохи Великого переселения народов (статистический анализ погребальных
комплексов) : автореф. дис. ... канд. ист. наук. Казань, 2012. 33 с.
Шмуратко Д. В. Этнокультурная ситуация в Прикамье в эпоху Великого переселения народов //
Изв. Рос. гос. пед. ун-та им. А. М. Герцена. 2011. N° 126. С. 100—107.
В. А. Иванов. Миграции как механизм кулътурогенеза у населения Урала...
65
MIGRATION AS A MECHANISM OF CULTURAL GENESIS IN THE POPULATION
OF THE URALS AND THE PRE-URALS IN THE MIGRATION PERIOD
V.A. Ivanov
The article examines the types of migrations identified by domestic and foreign re¬
searchers and attempts to determine the type of migration processes in the southern Urals
and pre-Urals in the Migration Period based on archaeological features of migrations. The
author concluded that there were two migration waves of different types in the region.
Initially (III—IV centuries AD), these were military invasions that changed the material
culture of the local population but practically did not affect its ethnogenesis. In the second
half of the first millennium BC, migrations of peoples took place (migration of the “first
type”) that significantly changed the shape and content of the ethnic map of the region by
the end of the first millennium.
Keywords: migration, cultural genesis, ethnogenesis, Ugric peoples, Turks, Finno-Permians,
southern Urals, pre-Urals, Migration Period.
УДК 902
ББК 63.4(2)
ЮЖНЫЙ УРАЛ В ПЕРИОД ВЕЛИКОГО ПЕРЕСЕЛЕНИЯ НАРОДОВ
Ф. А. Сунгатов
Рассматриваются вопросы, связанные с событиями эпохи Великого переселения
народов, происходившими на территории Южного Урала. В Приуралье миграционные
процессы в степи привели к появлению пришлого населения, под воздействием кото¬
рого произошло переформатирование местных культур. Рассмотрены вопросы проис¬
хождения пришлых групп населения, оставивших в Приуралье могильники Тураево,
Старая Мушта, а также некрополи, входящие в число памятников турбаслинской
культуры. Выделяются три крупных области расселения племен, входивших в состав
гуннской орды, после их исхода из Восточной Европы.
Ключевые слова: хунны, гунно-сарматы, поздние сарматы, номады, Старая Муш¬
та, Тураево, турбаслинская культура, миграция, Восточное Приаралье, Мангышлак,
Приуралье.
Формирование в II—IV вв. н. э. в Урало-Аральской степной зоне гунно-сарматского
этнокультурного социума, а в последующем миграционные подвижки, связанные с военной
экспансией гуннов в Восточную Европу, серьезным образом изменили этнокультурную карту
раннесредневекового Южного Урала.
Изменения этнокультурного порядка, происходившие в III—IV вв. н. э. в среде авто¬
хтонного населения Приуралья, наиболее полно, наряду с другими памятниками региона,
отражают материалы прежде всего Старо-Муштинского курганно-грунтового и Бирского
грунтового могильников. Анализ погребального обряда этих могильников свидетельствует,
что они являют собой один из ярких примеров памятников смешанного типа, характерных
для периодов смены и становления новых этнокультурных образований. В группе ранних
погребений Бирского могильника пришлый компонент маркируется наличием антрополо¬
гического типа, отличного от местного населения. Не вызывает сомнения принадлежность
грунтовых погребений Старо-Муштинского могильника представителям местного населения,
а подкурганных — пришлому этносу (Сунгатов, Гарустович, Юсупов, 2004. С. 63—73). На это
указывают основные признаки погребального обряда и инвентаря, обнаруживающие аналоги
в синхронных и территориально близких памятниках мазунинской культуры. Качественное
отличие мазунинских памятников от других выражается, по мнению Т. И. Останиной, в ка¬
тегориях предметов, несущих этническую нагрузку и характеризующих только эту культуру.
К числу таковых ею отнесены височные подвески мазунинского типа, бабочковидные фибу¬
лы, украшения из раковин моллюсков, головные украшения с железной основой кольчуж¬
ного плетения, железные гривны с бронзовой пластинчатой навивкой и др. (Останина, 1997.
С. 170—173). Характерной чертой погребального обряда мазунинцев выступает обычай сопро¬
вождения погребенных жертвенными комплексами.
Элементы археолого-этнических комплексов, выделенных Т. И. Останиной для мазунин¬
ской культуры, находят проявление и в материалах Старо-Муштинского могильника. В то же
время материалы могильника демонстрируют обрядовые и культурно-этнографические черты,
не свойственные субстратному населению. Манифестация этих черт отчетливо проявляется
как в подкурганном способе погребения умерших, так и в отдельных деталях погребального
обряда, в составе инвентаря и, что немаловажно, некотором распространении обычая искус¬
ственной черепной деформации.
Касаясь происхождения мазунинской культуры, следует заметить, что к началу XXI в.
среди исследователей сложилось единое мнение о формировании ее на основе пьяноборской
и караабызской культур при доминирующей роли первой. Разными учеными независимо друг
от друга были получены высокие показатели формально-типологического сходства погребаль¬
ного обряда этих культур (Арматынская, 1991. Рис. 3; Иванов, 1999. С. 24. Табл. 2; Останина,
1997. С. 174; Султанова, 2000. С. 16—17). Это обстоятельство дало основание Р. Д. Голдиной
рассматривать мазунинские комплексы как позднюю стадию чегандинской (пьяноборской)
культуры (Голдина, 1987. С. 13; 1999а. С. 226).
Процесс формирования новой культуры, по Т. И. Останиной, происходит на рубеже
II—III вв. и в течение первой половины III в. н. э. В это время продолжают сосуществовать
памятники предшествующих культур, но с элементами новой эпохи, которые со второй поло¬
вины III в. становятся господствующими и культуроопределяющими. В IV—V вв. происходит
Ф. А. Сунгатов. Южный Урал в период Великого переселения народов
67
стабилизация состава населения и его этнического единства. На его стабильность не оказали
влияние и небольшие инородные включения, фиксируемые комплексами курганно-грунтовых
могильников у с. Тураево, Старая-Мушта и дер. Кудаш. В частности, В. А. Иванов отмечает,
что пришельцы вступили во взаимодействие с местными финно-пермскими племенами и рас¬
творились в их среде в силу своей малочисленности. По мнению исследователя, до рубежа
VI—VII вв. заметных изменений в этнокультурной карте региона не произошло, и население
лесного Прикамья, в своей основе финно-пермское, оставалось неизменным (Иванов, 1999.
С. 19—38; Кузеев, Иванов, 1987. С. 6—7). Р. Д. Голдина, признавая оригинальность мате¬
риалов III—V вв. и учитывая продолжительность функционирования отдельных памятников
(Бирский, Ижевский, Ныргындинский I, Тарасовский), приходит к заключению, что раз¬
витие материальной культуры местного населения происходило плавно вплоть до V в. н. э.
(Голдина, 1999. С. 226).
Такая оценка роли пришлого населения в формировании новых культур Прикамья,
в частности мазунинской, нам представляется несколько заниженной, не учитывающей его
в качестве важного внешнего фактора происходивших перемен. Укажем, например, что суще¬
ствование двух локальных групп памятников мазунинской культуры — башкирской и удмурт¬
ской, — имевших впоследствии разную историческую судьбу (Останина, 1997. С. 171—172),
во многом может бытъ объяснено оседанием в Среднем Прикамье пришлых групп населения
(Сунгатов, 2002а. С. 155; 20026. С. 28). Расположение Старо-Муштинского, Тураевского, Ку-
дашевского смешанных могильников на территории распространения мазунинской культуры
указывает не только на присутствие инородного компонента, но и на то, что переселенцы
оказали серьезное влияние на формирование и длительное бытование целого комплекса пред¬
метов материальной культуры, доселе здесь не известных (принадлежности поясной гарни¬
туры, отдельные типы украшений, комплекс вооружения и орудия труда). Т. В. Барынина
и В. А. Иванов указывают, что следствием появления в середине I тыс. н. э. в регионе новых
археологических культур было отчленение от финно-пермского массива части «мазунинцев»
и образование в Бельско-Уфимском междуречье бахмутинской культуры (Барынина, Иванов,
1998. С. 223).
Роль миграционного импульса в этих процессах является темой специального иссле¬
дования и не входит в задачи данной работы. Нас интересует вопрос об истоках пришлого
населения, оставившего курганную часть Старо-Муштинского могильника. Но прежде чем
ответить на этот вопрос, необходимо рассмотреть этнокультурную ситуацию, сложившуюся
в евразийском поясе степей в начале — первой половине I тыс. н. э.
В литературе констатируется, что в II—IV вв. н. э. в Зауралье и прилегающих к нему
казахстанских степях (Урало-Ишимское междуречье) обитали племена, получившие название
«гунно-сарматы» (Боталов, 1993. С. 142; Боталов, Полушкин, 1996. С. 190), которые ранее
большинством исследователей отождествлялись с носителями позднесарматской культуры.
Сравнительный анализ по основным культурообразующим признакам поволжских и заураль¬
ских комплексов этого времени, проведенный С. Г. Боталовым и С. Ю. Гуцаловым, позволил
выявить наряду со сходством и существенные различия в погребальном обряде и вещевом ком¬
плексе, что дало основание для выделения последних в гунно-сарматскую культуру. Основным
содержанием этой эпохи было формирование новой культурной традиции за счет миграции
новой кочевой волны, то есть генезис гуннской культуры в сарматской этнокультурной среде
(Боталов, Гуцалов, 2000. С. 145—174; Любчанский, 2010. С. 23—24).
Историко-культурный комплекс гунно-сарматского населения характеризуется следую¬
щими чертами: земляные, округлые, удлиненные, гантелевидные грунтовые склепы, узкие
прямоугольные ямы, ингумация, наличие гробов, северная ориентация покойных, наличие
деформации черепа, жертвоприношения из голов быков или баранов. Маркирующим инвен¬
тарем вещевого комплекса являются конская узда и пояса, украшенные массивными восьмер¬
ковидными и сферическими накладками-зажимами с листовидным привеском, длинные мечи
без перекрестия с халцедоновым навершием, серьги-лунницы, ханьские зеркала, керамический
комплекс южноказахстанского и среднеазиатского происхождения (Боталов, Гуцалов, 2000.
С. 219-220).
Следует согласиться с мнением С. Г. Боталова, что формирование гунно-сарматской
культуры было связано с окончательным вытеснением хуннов в период с 80-х гг. до сере¬
дины II в. из северомонгольских степей в Среднюю Азию и Центральный Казахстан, а так¬
же, в более раннее время, с возможной их инфильтрацией в евразийские степи, оказавшей
определенное влияние на генезис сарматской культуры Южного Приуралья и Восточной
Европы. Присутствие гуннского (кангюйского) населения у степных границ Восточной Евро¬
пы к середине II в. н. э. зафиксировано письменными источниками (Дионисий Периегет,
Клавдий Птолемей). С конца II в. зоной стабильного обитания гунно-сарматов становится
Урало-Ишимское междуречье, освоение которого было связано с ухудшением экологической
68
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
ситуации, вызванной регрессией гидросистемы Арала и его заболачиванием (Боталов, Гуца-
лов, 2000. С. 175-182).
В Зауралье гунно-сарматское население смешивается с угорскими племенами — носителя¬
ми прыговского и кашинского археологических типов, мигрирует вдоль бассейна р. Чусовой
и оказывается в Верхнем Прикамье, где участвует в формировании харинских памятников
ломоватовской культуры (Боталов, Гуцалов, 2000. С. 158, 183). На западе гунно-сарматы гра¬
ничили и взаимодействовали с сармато-аланскими племенами — носителями позднесарматской
культуры Нижнего Поволжья II—ГѴ вв. н. э., которая сформировалась на основе среднесар¬
матского населения Поволжья и Приуралья с включением аланского компонента, выход¬
цев из Средней Азии (Железчиков, Сергацков, Скрипкин, 1995. С. 86—91; Скрипкин, 1982.
С. 54; 1984. С. 115). Присутствие племен гуннского союза в Волго-Уральском междуречье
документируется рядом комплексов (курган 51 Сусловского могильника), истоки которых
лежат на востоке (Засецкая, 1994. С. 138). Гунно-сарматские черты выявлены и в лесостеп¬
ном Подонье в комплексах могильников I—II вв. н. э. Чертовицкий II и Новоникольский
(Боталов, Гуцалов, 2000. С. 176). Следы обитания гуннов в Приуралье прослеживаются в ряде
комплексов Загребаловского, Уметбаевского курганных могильников и пещерном захоронении
у с. Кызыл-Адыр (Агеев, Вильданов, Мажитов, 1995. С. 108. Рис. 1, 7; Засецкая, 1982. С. 54—
77; 1994. С. 187—188. Рис. 36—39; Сиротин, 2001. С. 141—142). Это прекрасно иллюстрируется
и материалами Лебедевского могильника (Боталов, Гуцалов, 2000. С. 182). Археологически
результаты этих миграций в Приуралье фиксируются и появлением на правобережье р. Белой,
на территории, не характерной для местообитания кочевников, таких курганных некрополей,
как Дербеневский, Ахмеровский II, Салиховский, а еще севернее — Старо-Муштинского.
Взаимодействие двух кочевых сообществ — гунно-сарматов и сармато-аланов — завер¬
шилось для первых оформлением мощного военно-политического объединения во главе
с гуннами, для вторых — полным разгромом их в Нижнем Поволжье и на Дону, начатым
еще готами в середине III в. н. э. в Северном Приазовье. Вероятно, часть заволжских сар¬
матов включается в гуннский племенной союз, после 370/380 гг. вместе с ними участвует
в завоевательных походах на запад, а часть (неприсоединившиеся) была вынуждена откочевать
в более северные районы.
Отметим, что в отношении происхождения населения, оставившего могильники салихов-
ского типа, ранее рассматривавшегося в рамках позднесарматской культуры (Васюткин, 1977.
С. 67—89; 1986. С. 180—196; Мошкова, 1989. С. 191—202; Пшеничнюк, 1992. С. 67—83), рядом
исследователей выдвинута гипотеза о его этнокультурной связи с поздними сарматами Ниж¬
него Поднестровья и Подунавья. Эта гипотеза основывается на аналогах некоторых черт по¬
гребального обряда и образцов глиняной посуды, характерных для вельбарской и Черняховской
культур Южной Украины (Матвеева, 2002. С. 92; Матвеева, Трибунский, 2000. С. 288—290).
Памятники правобережья в среднем течении р. Белой С. Г. Боталовым и С. Ю. Гуцало-
вым причислены к гунно-сарматским. Действительно, для подобной этнокультурной иденти¬
фикации имеются основания, так как сходство могильников гунно-сарматов и салиховского
типа проявляется в основных чертах погребального обряда, составе инвентаря и, что очень
важно, в керамическом материале. Например, аналоги самой массовой части плоскодонной
керамики из Дербеневского, Ахмеровского II, Салиховского курганов содержатся в комплексах
могильников Болыпекараганский, Друженский, Целинный I (Боталов, Гуцалов, 2000. Рис. 8,
7; 12, І0; 13, 4\ 26, І7; 32, 14, 18 ж др.). Горшковидному сосуду с шишечками на плечике из
кургана 15 Салиховского могильника, который Г. И. Матвеева безосновательно сопоставляет
с сосудами липецкой культуры, можно найти аналоги в перечисленных выше могильниках
гунно-сарматской культуры (Боталов, Гуцалов, 2000. Рис. 31, 8, 9‘, 34, 33, 34, 35, 21). В гунно¬
сарматской керамике находит аналоги и орнамент одного из сосудов Ахмеровского могильника
(ср.: Васюткин, 1977. Рис. 4, 6; Боталов, Гуцалов, 2000. Рис. 11, 14, 15), схожий, по мнению
Г. И. Матвеевой, с орнаментом вельбарской посуды. Примечательно, что подобный орнамент
на глиняной посуде можно обнаружить не только на западе, но и на юге. В частности, он
характерен для глиняной посуды поздних усуней Тянь-Шаня (Кибиров, 1956. Рис. 1).
Основная часть погребального инвентаря могильников салиховского типа также демон¬
стрирует определенное единство с культурой гунно-сарматов. На это указывает распростра¬
ненность в комплексах этих могильников этномаркирующих предметов гунно-сарматской
культуры, к которым относятся бронзовые фибулы с пластинчатым приемником и ромбовид¬
ным или асимметричным щитком; серьги калачиковидной формы; подвески, выполненные
в полихромном стиле; состав бусинного материала и т. д. Поэтому предложенная С. Г. Бота¬
ловым и С. Ю. Гуцаловым корректировка этнокультурной позиции могильников салиховского
типа выглядит убедительной.
Возвращаясь к проблеме этнокультурной атрибуции населения, оставившего курганную
часть Старо-Муштинского могильника, отметим, что оно не имеет отношения к гунно-сарматам
Ф. А. Сунгатов. Южный Урал в период Великого переселения народов
69
урало-казахстанских степей. Сопоставительный анализ показывает, что, кроме сходства по
широко распространенным у номадов евразийских степей признакам погребального обряда,
нет ничего общего в его важнейших чертах. Так, по данным С. Г. Боталова и С. Ю. Гуцалова,
у гунно-сарматов в погребальном обряде определяющей чертой выступает северная ориен¬
тировка, причем она является преобладающей уже с середины II в. (Боталов, Гупалов, 2000.
С. 153—154). На Старо-Муштинском могильнике ориентировка в северный сектор практически
не представлена. Вовсе отсутствуют характерные для гунно-сарматских некрополей длинные и
гантелевидные курганы и так называемые склепообразные насыпи. Между сопоставляемыми
объектами нет положительной связи и в традиции огнепоклонничества. У гунно-сарматов оно
проявляется в виде прокалов в насыпи и в весьма оригинальной форме: склепообразные на¬
сыпи складывались из глиняных обожженных блоков; сжигание трупа производилось прямо
в могильной яме (Боталов, Гуцалов, 2000. С. 123—124, 161). На Старо-Муштинском могильнике
культ огня выражен исключительно в традиционной форме — в виде кострищ под насыпями
курганов на уровне древней поверхности и угольков в заполнении могил; на могильнике не
зафиксировано ни одного случая трупосожжения. Наряду со стандартным положением умер¬
ших (вытянуто на спине) в гунно-сарматских могильниках выявлено большое количество
погребений на правом боку (Боталов, Гуцалов, 2000. С. 128), что вовсе не характерно для
Старо-Муштинского могильника.
Различия обнаруживаются также в составе инвентаря, за исключением категорий вещей,
бытование которых носит эпохальный характер. В коллекции находок из Старо-Муштинского
могильника отсутствуют этномаркирующие принадлежности одежды и предметы обихода
гунно-сарматов [пояса, украшенные прямоугольными, восьмерковидными и сферическими
накладками-зажимами с листовидным привеском (Боталов, Гуцалов, 2000. Рис. 5), длинные
мечи с халцедоновыми навершиями, серьги-лунницы (Боталов, Гуцалов, 2000. Рис. 5, 3;
12, 8\ 14, 1,3 и др.), ханьские зеркала и зеркала с солярными и другими знаками (Боталов,
Гуцалов, 2000. Рис. 9, <57; 11, 4\ 16, 1 и др.), пряслица, все типы фибул, бронзовые котлы
(Боталов, Гуцалов, 2000. Рис. 14, 7)]. Отличие между ними проявляются и в составе бусин-
ного материала. В старомуштинских комплексах не обнаружены и предметы, выполненные
в полихромном стиле, которые в комплексах Урала-Ишимья II—IV вв. н. э. нередки и пред¬
ставляют начальный этап развития гуннского полихромного стиля V—VII вв. (Таиров, Боталов,
2000. С. 242-243).
Гунно-сарматский и старомуштинский керамические комплексы автономны и связаны
с разными культурными традициями гончарного дела. Глиняная посуда гунно-сарматов по
морфологическим признакам тяготеет к керамике Северного и Южного Казахстана, старомуш-
тинцев — к образцам, представленным в памятниках местного населения Нижнего и Среднего
Прикамья. Различен и ассортимент глиняной посуды. Старомуштинская коллекция керамики
не отличается разнообразием, в то время как гунно-сарматские комплексы содержат сосуды
разных форм (Боталов, Гуцалов, 2000. Рис. 39).
Таким образом, приведенные различия не позволяют причислить старомуштинские
комплексы к этнокультурной среде гунно-сарматов Урало-Ишимья. В то же время Старо-
Муштинский могильник обладает чертами, характерными для номадов степной полосы Ев¬
разии. Это прежде всего подкурганный обряд захоронения умерших. В Южном Приуралье
и Нижнем Поволжье этот обряд в первой половине I тыс. н. э. известен лишь у гунно-сарматов
Урало-Ишимского междуречья и сарматов Нижнего Поволжья. Основной тип погребаль¬
ных сооружений могильника — прямоугольные удлиненные ямы — находит соответствие как
в гунно-сарматских, так и в сармато-аланских погребальных конструкциях. Совпадение на¬
блюдается и в таких признаках, как поза погребенных и наличие в могилах деревянных кон¬
струкций. С кочевниками гунно- и позднесарматского времени старомуштинское население
сближает наличие единичных случаев искусственной деформации головы. Конская узда (удила,
украшения узды) принадлежит к типам, хорошо известным в гунно- и позднесарматском мире
(Боталов, Гуцалов, 2000. Рис. 13, 19, 17, 23 и др.; Медведев, 2000. Табл. 81, 49). Укажем, что
удила здесь встречаются даже чаще, чем в степных погребениях II—IV вв. н. э.
Что касается ориентировки умерших головой в южный сектор, то она соответствует
нормам среднесарматской и начальной стадии позднесарматской погребальных обрядностей,
в то время как у гунно-сарматского населения в погребальном обряде ориентировка на север
с самого начала формирования культуры выступает преобладающей чертой. Связь с позднесар¬
матским ритуалом обнаруживается и в других деталях погребального обряда. Так, в курганной
части Старо-Муштинского могильника в погребениях встречается посыпка дна могильной
ямы мелом или куски мела в ней. Эта деталь — одна из отличительных черт погребального
обряда позднесарматской культуры. По данным А. С. Скрипкина, в заволжских памятниках
они встречены в 22 % погребений (Скрипкиин, 1984. С. 99), у гунно-сарматов присутствие
их в погребениях не отмечено.
70
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Родство с носителями позднесарматской культуры проявляется и в отдельных предметах
погребального инвентаря. К числу таковых относятся, например, отдельные типы пряжек
с прогнутыми или прямыми язычками, пряжки-сюльгамы, профилированные фибулы, мечи.
В отношении последних заметим, что с позднесарматскими мечами старомуштинский экзем¬
пляр сближается не только по морфологическим признакам, но и такой деталью, как следы
красной минеральной краски, фиксируемой и на сарматском оружии начиная с прохоровского
времени (Хазанов, 1971. С. 12, 24).
Наконец, прямая связь позднесарматского населения Нижнего Поволжья и племен, оста¬
вивших Старо-Муштинский могильник, прослеживается по такому важному показателю, как
состав и характер тризн. На могильнике преобладают костные остатки лошадей. Эта черта, на
первый взгляд, противоречит данным, свидетельствующим, что сарматы-кочевники в качестве
жертвенной пищи чаще всего использовали мясо барана. Но все встает на свои места, если
учесть, что у кочевников-скотоводов ритуальным животным становилось в первую очередь
то, которое в хозяйстве играло определяющую роль (Витт, 1937. С. 14—15; Смирнов, 1964.
С. 50), что во многом определялось особенностями географической зоны (Вайнштейн, 1972.
С. 12—17; Крадин, 1995. С. 165). На севере ареала кочевничества, в зоне умеренного и про¬
хладного климата, к каковым относится территория Вельско-Камского междуречья, большое
значение имело коневодство. Именно лошадь, обладающая способностью тебеневать, по¬
зволяла заниматься пастбищным скотоводством там, где были холодные зимы, много снега,
гололед (Цалкин, 1966. С. 93; Марков, 1979. С. 276). Чтобы отрыть траву, скрытую под снегом
на глубине 10 см, ей достаточно трех ударов копытом. Но лошадь может тебеневать даже при
толщине снежного покрова в 30—40, а иногда и до 50 см (Хазанов, 2002. С. 128).
На зимних пастбищах лошадь использовалась в качестве «разрыхлителя» снежного на¬
ста, делая доступным зимний корм для овец и коров (Потапов, 1984. С. 134—135). Это свя¬
зано не только с тем, что овца не может тебеневать при покрове снега более 10—15 см, но
и с особенностями поедания травы животными: лошади съедают верхнюю часть, крупный
рогатый скот — середину, овцы — все остальное. Поэтому во время тебеневки скот выпасали в
определенном порядке: сначала шли лошади, которые разгребали копытами снег, после них —
крупный рогатый скот, а затем — овцы (Руденко, 1925. С. 41; Амбрамзон, 1971. С. 73).
Таким образом, природно-климатические условия Западного Приуралья, в частности вы¬
сокий снежный покров, диктовали перекочевавшим из степи группам поздних сарматов дер¬
жать в стаде большое поголовье лошадей, что обеспечивало содержание в стаде других видов
домашних животных. Подобные случаи переориентации традиционного кочевого хозяйства
(изменение видового состава стада) фиксируется, например, у сарматов глубинных районов
донской лесостепи (Медведев, 1990. С. 189—191; Медведев, 2000. С. 130—131).
Конечно, различия в погребальном обряде, составе тризн, вещевом инвентаре и керамике
между сопоставляемыми объектами имеются. Существенным отклонением от сарматских норм,
например, выступают довольно многочисленные находки наконечников копий и проушных
топоров. Видимо, эти предметы были заимствованы у соседей, на что указывают их аналоги
на поселенческих памятниках именьковской культуры (Старостин. 1967. Рис. 13, 10). Наблю¬
дается и утрата некоторых сарматских погребальных канонов, что выражается в спорадическом
использовании для очищения погребальной камеры мела, отсутствии в комплексах характер¬
ных зеркал, пряслиц, являвшихся непременным атрибутом сарматских женских захоронений.
Но если предположить, что мигранты состояли в основном из воинов-мужчин, вступивших
в брачные отношения с представительницами местного населения, то утеря этих черт находит
свое логическое объяснение.
Признавая существенные отклонения от сарматских норм в обряде захоронения и осо¬
бенно различия в составе погребального инвентаря, в то же время можно допустить, что факт
миграции кочевников из степи в лесное Прикамье не обязательно должен фиксироваться
культурным тождеством погребальных памятников в исходной и конечной точках. Нам до
конца не известен механизм взаимодействия пришлого и местного населения, но одно по¬
нятно — группы номадов после прихода в Прикамье влились в состав местного населения,
и отношения между ними носили мирный характер, что привело к своеобразному синтезу
автохтонных и привнесенных ритуальных канонов. Аргументом сказанного является то, что
хоронили они умерших на одном кладбище, где отсутствуют какие-либо обособленные участ¬
ки для курганных и грунтовых захоронений. Это же подтверждается и примерно одинаковой
распространенностью в большей части погребений достаточно однообразного и однотипного
погребального инвентаря.
Хронологически, территориально и по другим характеристикам к Старо-Муштинскому
некрополю близок Тураевский могильник: оба относятся к могильникам смешанного типа,
где наряду с курганными содержатся и грунтовые погребения; оба отражают присутствие
в местной финно-пермской среде пришлого компонента, что наиболее отчетливо проявляется
Ф. А. Сунгатов. Южный Урал в период Великого переселения народов
71
в погребальном обряде; оба в конечном счете в погребальном инвентаре демонстрируют при¬
внесенные со стороны культурные традиции, связанные с кочевниками евразийских степей
позднесарматского времени.
По вопросу истоков населения тураевской группировки исследователями высказаны раз¬
личные гипотезы. В. Ф. Генинг, публикуя материалы по результатам раскопок этого памят¬
ника, писал, что тураевцы являются одной из тех групп населения, которых гунны вовлекли
в свое движение на запад, но которые сумели перед нашествием в причерноморские степи
оторваться и уйти на север, в район Нижнего Прикамья (Генинг, 1976. С. 108). Касаясь про¬
блемы происхождения погребенных под курганами Тураевского могильника, он акцентировал
внимание на таком признаке могильных ям, как их большая глубина и наличие камня. На¬
ходя этим признакам аналоги в гуннских памятниках Монголии и Забайкалья (Ноин-Ула,
Сузсукти, Уст-Зорон, могильник близ Улан-Батора и др.), а также в Венгрии и Италии (Вар-
пал ота, Крайбург), он сделал не бесспорный вывод, что памятник оставлен какой-то группой
гуннского племенного объединения (Gening, 1995. S. 319—320).
В. Ф. Генинг отмечал, что, за исключением керамики и меча из кургана V, много¬
численный погребальный инвентарь в могильнике в основном имеет восточноевропейское
происхождение. Бытование же этих вещей у тураевцев объяснял проживанием их до 370 г.
в районе Северного Прикаспия и нижнего течения Волги, то есть в непосредственной бли¬
зости от ремесленных центров, где они изготавливались. На основе этих данных он заклю¬
чил, что отрыв тураевской группы произошел еще до начала вторжения гуннов в Восточ¬
ную Европу (Gening, 1995. S. 321). Им же на основании плоскодонного сосуда, найденного
в Тураево, решение этой сложной проблемы было поставлено в определенную зависимость
от выяснения вопроса происхождения носителей именьковской культуры (Генинг, 1976.
С. 108; Gening, 1995. S. 321).
В настоящее время ряд исследователей вслед за Г. И. Матвеевой этнокультурную принад¬
лежность Именьково настойчиво связывают со славянским этносом, миграцией черняховско-
вельбарского (славяно-готского) населения под влиянием гуннов в конце IV в. (Голдина,
1999а. С. 274; Кляшторный, Старостин, 2002. С. 210—217; Матвеева, 1981. С. 57—73; 1986.
С. 158-171; 2002. С. 92-93; 2004. С. 67-77; Седов, 1994. С. 57-63; 1995а. С. 314-315; 19956.
С. 193-197; 2001. С. 6-7; Старостин, 1997. С. 28; Щукин, 1994. С. 285). В связи с этим не
исключается возможность появления тураевского населения в регионе с юга и юго-запада
вместе с племенами именьковской культуры (Голдина, 1999а. С. 274; Старостин, 1997. С. 31).
Обосновывая эту гипотезу, ряд исследователей указывает на европейские корни комплекса
вооружения (топоры, шлемы, панцири, «косы-горбуши») и на аналоги некоторых типов под¬
весок, имеющие западное происхождение (Голдина, 1999а. С. 274; Голдина, Волков, 2000.
С. 101-103).
Рассматривая проблему в данном контексте, Р. Д. Голдина выделяет две волны притока
в Южное Прикамье инородных групп. Одну из них она связывает с возникновением в По¬
волжье в III в. н. э. памятников лбищенского типа и, как следствие, с появлением на Вятке
и Средней Каме ряда курганных могильников и воинских захоронений гото-славянской при¬
надлежности (Голдина, 19996. С. 160—161). Вторая волна, по ее мнению, связана с концом
IV — V в и документируется материалами Тураевского, Кудашевского могильников и рядом
погребений некрополей Тюм-Тюм, Тарасовский и Первомайский. В этнокультурном же от¬
ношении эти памятники уже связываются с отдельными группами славяно-именьковского
населения, оторвавшимися от основного массива и осваивавшими более северные террито¬
рии (Голдина, 2002. С. 47—48; Goldina, 2003. Рр. 9—11). Но заметим, что это предположение
не учитывает тот факт, что для именьковцев характерны захоронение умерших в грунтовых
некрополях и трупосожжение, в то время как для тураевцев — захоронение под курганными
насыпями и трупоположение. Наряду со сходством имеются серьезные различия в составе
предметов материальной культуры.
Н. А. Лещинская следы внедрения пришлых групп, фиксируемых по единичным захо¬
ронениям с дорогостоящим импортным вооружением в общей массе погребений с финно¬
пермскими традициями, не принимает в качестве свидетельства имевших место серьезных
миграционных потоков. Она считает, что это, скорее всего, проявление внутренних соци¬
альных процессов периода «военной демократии» с прямым или опосредствованным полу¬
чением предметов вооружения или изготовления их по импортным образцам (Лещинская,
2002. С. 111). С данным мнением солидарен С. Г. Боталов. Выступая против возможно¬
сти отождествления тураевских воинских захоронений с гуннскими (Боталов, Гуцалов, 2000.
С. 183; Таиров, Боталов, 2000. С. 286), он заключает, что их следует рассматривать не как
результат крупномасштабных этнических перегруппировок и миграций, а как проявление
процесса родоплеменной дифференциации внутри финно-угорского населения Приуралья.
Если и можно говорить о разнокультурных перемещениях в процессе формирования подобных
72
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
военизированных дружин, то лишь как о внутренних миграциях в пределах бассейна Камы
(Боталов, 2013. С. 55).
Интересная гипотеза о происхождении пришлых групп населения Нижнего и Верхнего
Прикамья изложена в работе М. М. Казанского. На основе анализа пряжек с обоймой в виде
полумесяца из воинских курганов могильника Тураево, имеющих, по его мнению, аналоги
только в Иране, исследователь приходит к выводу, что «камские пряжки являются местной
репликой сасанидской моды» (Казанский, 2002. С. 195). Исключая вероятность попадания
пряжек сасанидской традиции в эти районы в результате торговли, он пишет, что «речь идет
о передвижении в течение V в. в южно-уральские и нижнекамские степи каких-то групп ко¬
чевников из Центральной Азии, с сасанидской границы...» (Казанский, 2002. С. 196).
Существующие гипотезы о происхождении тураевского населения проистекают в основ¬
ном из оценки общеисторической ситуации, которая сложилась в Восточной Европе в свя¬
зи с вторжением племен готского союза в конце 40-х гг. III в. н. э., а впоследствии, после
370 г., — гуннских орд. В большинстве своем выдвинутые гипотезы никак не основываются на
конкретном археологическом материале. В настоящее время в лесостепном Подонье проведены
исследования и опубликованы материалы по ряду памятников I—III вв. н. э., которые дают
ключ к решению проблемы. В этом плане исключительный интерес представляют материалы
Ново-Никольского и Вязовского курганных могильников, датируемых II—III вв. н. э., а также
Чертовицких I и II, Животинного и ряда других могильников предшествующего времени.
Сравнительный анализ показывает, что между этими памятниками и Тураевскими курга¬
нами много общего, и это проявляется прежде всего в важнейших признаках погребального
обряда. Так, например, там и здесь зафиксировано наличие ровиков вокруг насыпи курганов,
в их заполнении присутствуют зольно-угольные скопления. Под насыпями курганов выявлены
остатки тризн в виде костей животных и глиняной посуды, прослежены следы культа огня
(Генинг, 1976. С. 83; Воронина, 1982. С. 87; Медведев, 1990. С. 157, 160). В Тураево погре¬
бенные ориентированы головой преимущественно на ЗЮЗ, но присутствуют и могильные
ямы, ориентированные в направлении ЮЗ—СВ и почти В—3 (Генинг, 1976. С. 85). В Ново¬
никольском и Вязовском могильниках наряду с господствующей ориентировкой на СВ (85 %)
нередки и могилы с ориентировкой в направлении ЮЗ, ЗЮЗ и 3 (15 %; Медведев, 1990.
С. 159). Немаловажно и то, что могильные ямы сопоставимы по глубине и содержанию кам¬
ней [ср. (Генинг, 1976. С. 85. Табл. А) и (Медведев, 1990. С. 97, 159. Рис. 36, II)].
Сходство между Тураевским и Ново-Никольским и Вязовским могильниками наблюдается
также в способе изоляции умерших от контакта с землей, которое выражается в помещении
их в деревянные гробы (Генинг, 1976. С. 85; Медведев, 1990. С. 97).
На Тураевском могильнике на дне двух могил из курганной группы II В. Ф. Генингом
зафиксированы поперечные канавки глубиной и шириной 3—5 см, назначение которых для
него осталось неясным (Генинг, 1976. С. 85. Рис. 7; Gening, 1995. S. 271, 311. Abb. 4). Эта
конструктивная особенность могильных ям находит прямые аналоги в памятниках лесостепных
сарматов Подонья. В частности, впервые они были выявлены в бассейне Верхнего Дона на
Ново-Никольском могильнике II—III вв. н. э. (Левенок, 1973. С. 92. Рис. 35, 2). Последую¬
щие исследования этого, а также Вязовского могильника выявили поперечные канавки еще в
35 погребениях, из которых 18 имели по две канавки, остальные — по одной, находящейся в
юго-западной половине ямы. По мнению автора раскопок, канавки служили для закрепления
деревянного подклада под погребальное ложе (Медведев, 1990. С. 158). Думается, что данная
черта погребальной традиции в силу своей малой распространенности исключает случайное
появления их на Тураевском могильнике.
В одном из погребений Тураевского могильника у умершего, лежавшего головой в южный
сектор, зафиксировано положение ног в виде ромба (Генинг, 1976. Рис. 7), что не является
исключением и для памятников лесостепного Подонья. Подобная поза умершего с южной
ориентировкой головы зафиксирована, например, в одном из погребений I в. н. э. могильника
Чертовицкий II (Медведев, 1990. Рис. 28, 2).
В ряде тураевских и позднесарматских погребений лесостепного Подонья зафиксирована
и такая особенность, как использование камня при устройстве могил (Генинг, 1976. С. 85;
Медведев, 1990. С. 159. Рис. 36, II).
Сходство проявляется и в присутствии в погребальном инвентаре двусоставных удил
с дополнительными кольцами, наконечников копий, ножей, кинжалов и мечей без навершия
и перекрестия, в том числе с плавным переходом штыря рукояти в пяту клинка [ср. (Генинг,
1976. Рис. 31, 9) и (Медведев, 1990. Рис. 40, ІО, 45, 9и др.)]. Причем мечи и кинжалы, иногда
в ножнах, окрашенных в красный цвет, в комплексах I—III вв. н. э. Подонья и Тураевском
могильнике часто присутствовали вместе (Генинг, 1976. Табл. В; Медведев, 1990. С. 160).
Керамический материал из Тураевских курганов, за исключением одного целого сосу¬
да, весьма фрагментарен. Судя по рисунку и его описанию, данному В. Ф. Генингом (1976.
Ф. А. Сунгатов. Южный Урал в период Великого переселения народов
73
С. 65, 108. Рис. 10), он действительно близок к именьковским образцам. Но считать его
этномаркирующим признаком и делать на этой основе далеко идущие выводы некорректно.
Во-первых, на памятнике (в курганной части) он представлен единственным целым экзем¬
пляром и не может отражать весь ассортимент керамического комплекса тураевцев, так как
остальные сосуды, происходящие из насыпей курганов в виде фрагментов, имеют некоторые
отличительные особенности, на что обратил внимание и сам В. Ф. Генинг (Генинг, 1976.
С. 95). Во-вторых, близкие аналоги находятся не только в Именьково, но и в погребальных,
а также на поселенческих памятниках тех же сарматов лесостепного Подонья (Медведев, 1990.
С. 149—150. Рис. 36, 12', 38, 6\ 46, 15, 17', 50, //). Это обстоятельство и то, что кочевники легко
заимствовали керамику у своих соседей, ставит использование тураевского сосуда в качестве
атрибутивного материала в двойственное положение.
Наконец, по заключению А. П. Медведева, дальнейшая судьба лесостепных сарматов
Подонья во многом остается неясной, и очевидно только одно — что с середины III в. здесь,
как и в степном междуречье Волги и Дона, наблюдается резкое сокращение числа их погре¬
бений. Исследователь не исключает, что это обстоятельство связано с потрясением, которое
испытал весь сарматский мир в результате вторжения на их территорию племен готского союза
в конце 40-х гг. III в. Основная масса сарматского населения была вынуждена покинуть степи
Подонья и Северного Причерноморья и двинуться в направлении на восток, за Волгу, и на
запад, в Подунавье (Скрипкин, 1984. С. 107—109); лесостепные сарматы в той или иной мере
разделили эту судьбу (Медведев, 1990. С. 201).
С учетом всего сказанного не исключено, что появление инородного населения в лесных
районах Прикамья в III в. н. э. (первая волна, по Р. Д. Голдиной) связано с оттоком какой-то
части позднесарматского населения лесостепного Подонья. Появление же в Среднем При¬
камье такого большого могильника, как Старая Мушта, свидетельствует о другой сарматской
волне, вызванной изменением этнополитической ситуации в заволжских степях в начале
нашей эры в результате военно-политической активизации нового военно-политического
объединения во главе с гуннами. Начало военной экспансии гуннов на запад после 370 г.
нанесло окончательный удар по сарматским племенам и стало основной причиной второй
волны миграции из районов лесостепного Подонья в более северные территории, следствием
чего было появление в Прикамье памятников типа Тураево.
Касаясь вопроса этнокультурного соотношения населения, оставившего Тураевский
и Старомуштинский могильники, отметим, что сооружены они были разными группировками
позднесарматского населения, которых условно можно назвать «донской» и «нижневолжской».
Для первой исходный район миграции локализуется в границах лесостепи Подонья, для
второй он определяется пределами степных районов Южного Урала и Нижнего Поволжья.
Наблюдаемые между Тураево и Старой Муштой сходство и различие, видимо, обусловлены
соответственно тем, что пришлое население являлось носителем общесарматских культурных
традиций, и разными исходными территориями их миграции и разновременностью появления
их в регионе.
В целом автохтонное население Приуралья в III—V вв. н. э. еще продолжало сохранять
свое этническое своеобразие, а мигранты оказались культурно и политически инкорпориро¬
ваны в местную среду, финно-пермская этническая доминанта кардинальных изменений не
претерпела, этническая карта региона практически не изменилась (Сунгатов, 2006. С. 91).
Но в результате теснейшего взаимопроникновения местного и пришлого элементов в III—V вв.
н. э. в Приуралье были созданы условия для последующего коренного обновления башкир¬
ского варианта мазунинской культуры, что было связано с периодически прибывающими
и оседающими здесь кочевниками — носителями турбаслинской, кушнаренковской и кара-
якуповской археологических культур.
Носителям турбаслинской культуры, в отличие от рассмотренных выше групп пришлого
населения, в районе среднего течения р. Белой удалось образовать свою этническую территорию
с городским центром в пределах современной Уфы. Данная культура просуществовала в регионе
с V до VIII вв. н. э. Внутри этого хронологического диапазона развитие культуры проходило
в два этапа, что археологически отражают материалы погребальных комплексов, которые укла¬
дываются в определенный хронологический срез древностей евразийских степей. Наиболее
полно ранний этап культуры турбаслинцев представляют материалы Дежневского некрополя
(рис. 1), а поздний — Ново-Турбаслинского некрополя и могильника Чайка (рис. 2).
К настоящему времени итоги раскопок городища Уфа II, которые обобщены в коллек¬
тивной монографии (Сунгатов и др., 2018), позволяют говорить, что с напольной стороны ци¬
тадель была укреплена высоким валом, широким и глубоким рвом, сооруженными на рубеже
ГѴ—V вв. н. э. Данное фортификационное сооружение, по заключению специалистов, построе¬
но по заранее составленному проекту и отражает наличие самобытной фортификационной
школы. Судя по топографическому плану, составленному в 1745 г., крепостная стена имела вы¬
74
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
4
V
&
.iC
тянутую М-образную форму. Ис¬
следования показали, что она име¬
ла ширину в основании 10—11 м,
а высоту — более 4 м. Основание
вала состояло из двух рядов до¬
щатых клетей с глиняной забутов¬
кой, расположенных в шахматном
порядке. На определенной высоте
эти клети перекрывались бревен¬
чатым накатом, над которым воз¬
вышалась высокая деревянная сте¬
на в виде частокола. С внутренней
стороны площадки городища стена
оборонительного сооружения была
отвесной. Для подъема на гребень
вала, видимо, имелись стацио¬
нарные специальные сооружения
(трапы, лестницы). С напольной
стороны вал для предотвращения
сползания в сторону рва укре¬
плялся двумя горизонтальными
площадками-бермами шириной
более 1 м (рис. 3,3).
Мощность культурных на¬
пластований на исследованных
участках городища достигает 4 м.
Раскопками выявлены следы ре¬
гулярной застройки и элементы
благоустройства. Последнее вы¬
ражается в сооружении уличных
тротуаров, представляющих собой
дощатые настилы шириной до 3 м.
Мостовые, выявленные в длину
около 100 м, образуют кварта¬
лы. Непосредственно к мостовым
примыкали прямоугольной фор¬
мы жилища наземного каркасно-
столбового типа (рис. 3, 1). Жи¬
лища располагались рядами вдоль
мостовых и находились в непо¬
средственной близости друг от
друга. Каркас стен жилищ, об¬
шивался досками или плетенкой
и обмазывался с внутренней
и внешней сторон глиной. Полы
внутри жилищ заливались глинистым плотным раствором. Кровля, судя по выявленным остат¬
кам плетенки на одном из жилищ, могла сооружаться из жердей, обмазанных сверху глини¬
стым раствором, замешанным на органике (рис. 3, 2). Тип кровли (одно-, двухскатная или
плоская) пока не устанавливается.
Внутри жилищ и, видимо, в дворовой части располагались хозяйственные ямы различно¬
го функционального назначения глубиной в среднем 2 м. Одни из них предназначались для
создания воздушной тяги при плавки металла, другие — для вытяжки воздуха из помещения;
часть являлась хранилищами продуктов.
В каждом жилище было до трех очагов открытого типа. Некоторые из них находились на
каменной платформе. Внутри постройки они располагались у одной из длинных стен, рядом
с хозяйственными ямами. Отмечены случаи, когда от последней к очагу шел подземный же¬
лоб, сооруженный для создания воздушной тяги.
Вещевой состав находок из культурных отложений богат и разнообразен. Превалируют
обломки керамической посуды различных типов, характерных для племен, обитавших на Юж¬
ном Урале между IV—V и ХГѴ—XV вв. Среди них имеются образцы посуды, привезенной из
Средней Азии, с Северного Кавказа, Среднего Поволжья. Индивидуальные артефакты пред¬
ставлены поясной гарнитурой (пряжки, накладки), шейно-нагрудными украшениями (серьги,
15'
Рис. 1. Погребальный комплекс кургана 103 Дежневского
курганного могильника раннего этапа турбаслинской
культуры: 1 — вотивная пряжка; 2 — вотивный наконечник
ремня, 3—6 — накладки-украшения для обуви; 7 — бляха-
подвеска (фибула?); 8, 9 — обувные пряжки; 10, 13 —
поясные пряжки; 11, 12 — обувные наконечники ремня;
14 — железный нож; 15 — костяной наконечник стрелы
Ф. А. Сунгатов. Южный Урал в период Великого переселения народов
75
подвески), литыми фигурками ло¬
шади и медведя и т. и. (рис. 4).
Уникален обломок головы ка¬
менной фигуры скуластого мужчи¬
ны с тонкими усами, концы ко¬
торых подняты вверх (рис. 4, 15).
Эта находка ценна тем, что, не¬
сомненно, принадлежит к числу
предметов искусства тюркоязыч¬
ных народов Евразии. На бронзо¬
вом медальоне византийской ра¬
боты представлен сюжет из двух
оседланных коней, стоящих на
фоне каменного здания (рис. 4, 5).
Около десяти обломков золотой
проволоки разных размеров и веса
(рис. 4, 7) указывают на то, что
здесь функционировала крупная
мастерская по изготовлению юве¬
лирных изделий. При раскопках
было также найдено около двух
десятков серебряных монет, чека¬
ненных в городах Золотой Орды
во второй половине XIV в.
О направлениях хозяйствен¬
ной деятельности обитателей го¬
родища можно судить по много¬
численным найденным костяным
изделиям (наконечники стрел,
проколки, подпружные пряжки
и пр.), предметам развитого ткац¬
кого дела (глиняные пряслица раз
ичных размеров, предназначенные
для производства как тонкой, так
и грубой пряжи), предметам ме¬
таллопроизводства (льячки, тигли,
шлаки).
В процессе раскопок получено огромное количество остеологического материала. Судя
по ним, можно утверждать, что в состав стада входили крупный и мелкий рогатый скот, ло¬
шадь. Имеются кости домашней свиньи или дикого кабана, лося, медведя, зайца, крупной
рыбы. Особо следует упомянуть о находках костей верблюда и осла, указывающих на наличие
караванной торговли с южными странами.
Планировка внутреннего пространства цитадели (квартального типа), наличие уникальных
деревянных мостовых, плотная застройка пространства стандартизированными постройками
каркасно-столбовой конструкции, наличие самобытной фортификации, многообразие форм
хозяйственной деятельности — все это указывает на развитие культуры нового для Южного
Урала урбанистического характера. Очень вероятно, что именно городище Уфа II (в совокуп¬
ности с рядом расположенными памятниками Уфа III, Уфа IV и некрополем вдоль р. Белой)
может быть идентифицировано как город Башкорт из средневековых и картографических
источников.
По вопросу происхождения основателей города Башкорт у современных исследователей
существует несколько альтернативных мнений. Для получения соответствующих свидетельств
в пользу той или иной гипотезы или же для ее опровержения нами был произведен срав¬
нительный анализ групп памятников по 47 признакам погребального обряда. Для анализа
привлечены памятники археологических культур Южного Урала и сопредельных областей.
Речь идет в первую очередь о памятниках, которые близки территориально, а хронологически
непосредственно предшествуют появлению турбаслинской культуры, или пересекаются с ней,
или синхронны. Таковыми являются позднесарматские памятники Южного Урала, Предуралья
и Волго-Донья, саргатские — Западной Сибири, харинские — Верхнего Прикамья, кочевни¬
ческие — гуннского времени евразийских степей [подробнее см. (Сунгатов, 1998)].
На базе выявленного качественного набора элементов погребального обряда разно-
культурных групп памятников для выяснения степени формально-типологического сход¬
Рис. 2. Погребальный комплекс кургана 7 курганного
могильника Чайка позднего этапа турбаслинской культуры: 1
— накладка сердцевиной формы; 2, 3 — обувные пряжки; 4 —
бронзовая обойма; 5 — накладка поясного ремня с фигурной
привеской; 6, 7 — обувные наконечники ремня; 8, 10—12 —
накладки поясного ремня; 9 — поясная пряжка
76
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
ства между ними была составлена
матрица. На основании данных этой
матрицы получены коэффициенты
парного сходства между группами
памятников (С3) (Федоров-Давыдов,
1987. С. 145). Полученные результаты
показывают, что сходство по набору
элементов погребального обряда не
является абсолютным и колеблется в
пределах 0,60—0,83. Наибольшую ти¬
пологическую близость обнаруживают
могильники турбаслинской культуры
и синхронные им могильники ранне-
средневековых кочевников Евразии
(С3 = 0,83), позднесарматские — Юж¬
ного Урала и Нижнего Поволжья
(С3 = 0,81), а также последние и сар-
гатские — Западной Сибири (С3 соот¬
ветственно равен 0,77 и 0,83).
Группировка методом корреляци¬
онных плеяд с учетом, что при крите¬
рии значимости R = 0,80 пороговый
уровень связи равен 0,66 (Федоров-
Давыдов. 1987. С. 152—158), получаем
две плеяды с сильными внутренними
типологическими связями. Первую
составляют некрополи турбаслинской
культуры и памятники кочевников
V—VII вв. евразийских степей вместе
с позднесарматскими некрополями
Приуралья. Вторую образуют поздне¬
сарматские памятники Южного Ура¬
ла, Нижнего Поволжья и саргатской
культуры. Вне пределов типологиче¬
ски взаимосвязанных групп остаются
могильники харинского типа Верхнего
Прикамья.
Из приведенных данных следует,
что памятники турбаслинской куль¬
туры составляют органическую часть
этнокультурного ареала кочевников
V—VII вв. степей Евразии. Высокая
типологическая связь признаков по¬
гребального обряда турбаслинцев
и кочевников V—VII вв. позволяет
утверждать, что эпоха «великого пе¬
реселения народов» создала условия,
когда сложилась соответствующая этнополитическая и культурная среда, из которой наряду со
многими другими вышли носители турбаслинской культуры. Соответственно происхождение
и этнокультурная принадлежность носителей турбаслинской культуры должны определяться
через призму установленной общности. На наш взгляд, турбаслинское население представляло
собой формирующийся на территории Восточной Европы новый этнос, культура которого
формировалась за счет взаимодействия позднесарматского компонента и этносов, входивших
в состав европейских гуннов.
В пользу данного мнения свидетельствует комплекс материальной культуры, где пред¬
ставлены типы вещей, имевшие широкое распространение на территории гуннского господства
в Восточной Европе. К числу таковых относятся накладки с изображением человеческого
лица, наконечники ремней, украшения конской сбруи, пряжки, покрытые тонкой золотой
фольгой с оттиском псевдозерни и украшенные вставками из стекла или их имитацией.
Сюда также входят обкладки полок седла из золотой фольги с чешуйчатым орнаментом и
оттиском узорной каймы, пряжки с длинными хоботовидными язычками, пластинчатые и
литые фибулы, бляхи с изображением византийских воинов, зеркала с ячеистым орнаментом,
Рис. 3. Город Башкорт (городище Уфа II): 1 — фрагмент
деревянной мостовой (справа) и двух жилищных
построек каркасно-столбового типа (слева);
2 — фрагмент стены жилища из плетня с обмазкой из
глины; 3 — разрез крепостной стены с видом на бермы
Ф. А. Сунгатов. Южный Урал в период Великого переселения народов
77
стеклянная посуда, а также най¬
денные фрагменты деревянных
чаш с оковками по венчику, ко¬
торые у поздних сарматов Волго-
Донья являлись принадлежностью
воинов (Скрипкин, 1979. С. 152).
Учитывая сложившуюся после
373/375 гг. политическую ситуа¬
цию в степях Восточной Европы,
видимо, необходимо исключить
возможность попадания подоб¬
ных вещей в результате обмена
или торговых связей. Появление
гуннов за Волгой, сопровождав¬
шееся военными столкновения¬
ми и грабежами, надо полагать,
ликвидировало все существовав¬
шие до этого времени торговые
и иные связи с Южным Уралом.
Грабительские войны и огромные
контрибуции позволили гуннам
собрать баснословные богатства,
в дележе которых участвовали их
союзники и подданные (Амброз,
1981. С. 21-22).
В какой-то мере на истоки
турбаслинской культуры указы¬
вают материалы ранних болгар
на Дунае, которые, как извест¬
но, продвинулись туда с террито¬
рии Волго-Донья. Р. Б. Ахмеров,
в частности, отмечал сходство по¬
гребального обряда (Ахмеров, 1970.
С. 171-172), а С. Р. Станчев на¬
ходил прямые аналоги новопадар-
ских и мадарских материалов среди
инвентаря уфимских погребений
(Станчев, 1957. С. 128). Отдельные
признаки погребального обряда
турбаслинцев (могилы с подбоя¬
ми в короткой северной стенке)
находят параллели в памятниках
праболгар Среднедонья. Так, по
данным К. И. Красильникова, в
могильниках праболгар данного
района наряду с погребальными
ямами простой формы представ¬
лены и могилы усложненных кон¬
струкций: с одним (5,4 %), двумя
(19,4 %), по периметру всей моги¬
лы (12,5 %) заплечиками; с под-
Рис. 4. Город Башкорт (городище Уфа II). Артефакты
из культурных отложений цитадели: 7 — серебряный
позолоченный перстень с гранатовой вставкой;
2 — стеклянное колечко; 3 — височная подвеска с
многогранным окончанием; 4 — сердоликовая бусина;
5 — бляха-подвеска с изображением коней; 6 — гемма из
халцедона; 7 — фрагменты золотой проволоки;
8 — наковаленка (бронза); 9 — наконечник ремня со вставкой
тисненой золотой фольги; 10 — подвеска в виде фигурки
коня; 11 — костяной амулет в виде наконечника стрелы; 12,
13 — костяные подпружные пряжки;
14, 17 — бронзовые щипчики; 15 — фрагмент каменной
скульптурки; 16 — бронзовое зеркало с ячеистым
орнаментом; 18 — фрагмент глиняного кувшина
с сетчатым орнаментом
боем у головы или ног в короткой
стенке (8,3 %); с заплечиками и подбоем одновременно (2,8 %) (Красильников, 1990. С. 31).
Этот же элемент могильной конструкции выявлен А. В. Крыгановым и на Нетайловском не¬
крополе салтовской культуры (Крыганов, 1997. С. 38).
Дополнительным аргументом в пользу сказанного служит палеоантропологический мате¬
риал. Установлено, что представители турбаслинских племен принадлежали к ярко выражен¬
ному европеоидному антропологическому типу. Большой процент среди находок составляют
черепа с искусственной деформацией, что характерно и для краниологического материала
погребений V—VII вв. Волго-Донья. По данным М. С. Акимовой, краниологический материал
из турбаслинских памятников (Кушнаренково, Ново-Турбаслы) по своим параметрам близок
к черепам из Салтовского могильника (Акимова, 1968. С. 71—72).
78
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
В свое время ряд исследователей связывал истоки турбаслинской культуры с лесостепью
Западной Сибири и усматривал в создателях турбаслинских памятников «тюрко-угорские»
племена (Генинг, 1987. С. 97—99). Эта гипотеза, правда, с акцентом в сторону угорской при¬
надлежности, наиболее рациональной представляется и В. А. Иванову, усматривающему про¬
тотипы большинства признаков турбаслинского погребального обряда в памятниках саргатской
культуры. В этом плане ему, например, импонирует трактовка Р. Д. Голдиной памятников
харинского типа как свидетельства проникновения в Прикамье западносибирского лесо¬
степного населения (Иванов, 1999. С. 25—27). Подобная точка зрения ранее была изложена
С. М. Васюткиным. В одной из его последних работ утверждалось, что турбаслинские племена
очень мало связаны с местными поздними сарматами, но есть больше оснований считать их
угорским или смешанным угорско-сарматским населением со значительным преобладанием
первого элемента (Васюткин, 1992. С. 101).
Однако заметим, что предлагаемые варианты решения данной проблемы никем не под¬
креплены соответствующими доказательствами. Проведенный нами анализ по формально¬
типологическим признакам обряда погребения турбаслинских и саргатских могильников не
выявил сильной типологической связи, и при коэффициенте С3=0,60 они не образуют замкну¬
того типологического блока. Поэтому считать турбаслинское население угорским и связывать
его происхождение с Западной Сибирью нет достаточных оснований. Единственное, что не
приходится отрицать, так это тюркский и угорский элементы, являющиеся следствием раз¬
личных контактов и взаимоассимиляции на территории Восточной Европы позднесарматских
племен Южного Приуралья с тюрко-угорским и другим населением, входившим в состав
гуннского союза племен (Артаманов, 1962. С. 42—43). Вполне возможно, что присутствием
угорских племен в составе европейских гуннов объясняется совпадение отдельных признаков
погребального обряда: ямы с заплечиками, с подбоями в коротких стенках на могильниках
турбаслинской и саргатской культур. В то же время, что нами отмечено выше, подобная
конструкция могильных ям характерна и для праболгар.
В целом же видеть в основе турбаслинского населения переселившиеся из Западной Си¬
бири угорские племена за счет отдельных совпадающих элементов погребального обряда невоз¬
можно. Этому полностью противоречит палеоантропологический материал из Кушнаренков-
ского и Новотурбаслинского могильников, на что в свое время обратила внимание археологов
М. С. Акимова. На основе сравнительного анализа с данными по соседним регионам она при¬
шла к выводу, что западносибирское их происхождение антропологически не выявляется, зато
обнаруживаются аналогии с черепами из Салтовского могильника (Акимова, 1968. С. 71). Этот
вывод полностью подтверждается исследованиями Р. М. Юсупова (1990. С. 14; 1991. С. 11).
Формально-типологический анализ не подтверждает также гипотезу, утверждающую,
что турбаслинское население своим происхождением связано с территорией степей Южного
Приуралья, Казахстана и Средней Азии. Как известно, чтобы выявить истоки культуры и ее
составляющие компоненты по аналогиям с другими памятниками, необходимо установить
сходство между ними минимум по трем признакам: погребальному обряду, инвентарю и ан¬
тропологическим данным (Мерперт, 1957. С. 36). Приводимые же исследователями параллели
между отдельными характерными чертами погребального обряда (формам могильных ям)
и предметами материальной культуры (типам керамики) разбросаны по памятникам раз¬
личных культурных образований на большой территории и в широком хронологическом
диапазоне (сарматские памятники Южного Урала, южноказахстанские типа Борижарских
курганов, памятники каунчунской и джетыасарской культур Средней Азии, саргатские
Западной Сибири).
Противоречит этой гипотезе и весь комплекс материальной культуры раннего этапа
(V—VI вв.) пребывания турбаслинцев в Приуралье. Абсолютное большинство вещей с культуро¬
определяющими признаками имеет аналоги только на территории степной полосы Восточной
Европы, в то время как их вовсе нет не только в предшествующих по времени функциониро¬
вания памятниках этих регионов (Западная Сибирь, Казахстан), но, за редким исключением,
и в синхронных. Единство трех указанных выше признаков проявляется только в отношении
того круга памятников евразийских степей V—VII вв., которые именуются гуннскими или
гунно-сарматскими. Это единство позволяет считать, что истоки турбаслинской культуры
находятся на территории Каспийско-Азовско-Черноморского междуморья.
На позднем этапе существования турбаслинской культуры (VII—VIII вв. н. э.) ее населе¬
ние продолжало сохранять связи с указанной территорией. Эта связь на археологическом мате¬
риале, например, ярко демонстрируется ювелирными изделиями из драгметалла, найденными
на территории Уфы (колты, медальоны, перстни, цепочки сложного плетения). От пункта
нахождения их в Приуралье прослеживается направление этой связи: Уфимские погребения
(Приуралье) — Муранский могильник (Поволжье) — Морской Чулек (Ростовская область),
Ст. Сенная, Михаэльсфельд (Краснодарский край), Новопокровка (Крым).
Ф. А. Сунгатов. Южный Урал в период Великого переселения народов
79
Какого характера были эти связи, по имеющемуся материалу судить трудно. Но можно
полагать, что эти коммуникационные связи во многом определялись этнокультурным родством
турбаслинского постгуннского населения Каспийско-Азовско-Черноморского междуморья.
Однако уверенно отнести его к определенному этноплеменному образованию на сегодняш¬
ний день не представляется возможным, так как собственно черты этого этнокультурного
комплекса археологически четко не дифференцированы. Тем не менее, учитывая находки
керамики с «сетчатым орнаментом» в культурных отложениях VII в. городища Уфа II, можно
предположить определенную связь с ее носителями — раннеболгарскими племенами, основу
которых составляли огуры (уроги), сарагуры и оногуры (Кляшторный, Савинов, 1994. С. 63).
Именно в памятниках V—VII вв. н. э. и последующего времени Приаралья и Восточной Ев¬
ропы данный тип керамики с городища Уфа II находит свои аналоги (Левина, 1996. С. 195.
Рис. 68; Раш ев, 2004. Табл. 85).
Опосредованно на связь носителей турбаслинской культуры с ранними болгарами ука¬
зывает такая деталь, как окантовка металлическими пластинами края деревянной посуды.
Причем такой способ украшения зафиксирован и на керамических изделиях турбаслинцев
(Сунгатов, 1995. Рис. 3, 11; 4, 5; 5, 21—25). Аналогичный способ украшения деревянной посуды
отмечен в памятниках позднесарматского времени Урало-Поволжья, Восточного Приаралья
V—VIII вв. н. э. (Левина, 1996. С. 204. Рис. 103). В Восточной Европе такой способ украшения
деревянной посуды обнаруживается в памятниках VIII—IX вв. н. э. салтово-маяцкой культуры,
одним из создателей которой выступали представители болгарского этноса.
Определенная связь происхождения носителей турбаслинской культуры с болгарским
этносом выявлена в ходе исследования С. И. Хамидуллиина. Им, в частности, отмечается,
что анализ всего комплекса нарративных, этнографических и археологических источников
позволяет утверждать, что носителями турбаслинской культуры могли быть бурджане, судьба
которых была тесно связана с булгарами и хазарами. Основной причиной их переселения на
Южный Урал автор увязывает с падением их княжества («царство гуннов», по армянским ис¬
точникам) под ударами Халифата, существовавшего в III—VII вв. на территории Восточного
Предкавказья вдоль побережья Каспийского моря — от низовьев Волги до Дербентского про¬
хода, включая также Мангышлак (Хамидуллин, 2013. С. 160—163, 190—192). Археологически
эта связь явственно прослеживается при сопоставлении археологического материала из по¬
гребений турбаслинской культуры и типа Паласа-сыртского могильника в Дагестане (Гмыря,
2002. Рис. 2-6; 2013. Рис. 7, 9, 11, 12, 18, 22, 29, 32).
На этапе VII—VIII вв. н. э. я допускаю возможность микромиграций в Приуралье насе¬
ления джетыасарской культуры из районов Восточного Приаралья. Данное мнение основано
на том, что в рамках указанного времени в Приуралье появляются могильники (Кушнарен-
ковский, Коминтерновский), которые, с одной стороны, близки между собой по признакам
погребального обряда и составу артефактов, а с другой стороны, по тем же признаками имеют
соответствия в джетыасарских некрополях. Данное сходство отдельные исследователи объяс¬
няют едиными истоками формирования культуры турбаслинцев в Приуралье и джетыасарцев
в Приаралье. При этом указывается на вероятность того, что эти процессы связаны с воз¬
вращением основной части гуннов после европейского похода (Археология Южного Урала,
2006. С. 458-459; Сунгатов, 2006. С. 175-176).
Специального рассмотрения требует вопрос о причинах, вызвавших исход прототурбас-
линского населения из Каспийско-Азовско-Черноморского междуморья. На наш взгляд, не
исключено, что этому могли способствовать военные неудачи конфедерации гуннских племен.
Как известно, после смерти Аттилы в 453 г. гунны потерпели поражение в битве при Недао,
после чего попытки их бороться с византийцами привели к поражению и на Нижнем Дунае.
В 463 г. гуннов в Поволжье разбили и подчинили себе сарагуры. Эти события привели к тому,
отмечает Л. Н. Гумилев, что часть уцелевших гуннов из Северного Причерноморья уходит на
Алтай, другая — на Волгу (Гумилев, 1992. С. 28; 1993. С. 196). В какой-то мере данный вывод
Л. Н. Гумилева подтверждают результаты картографирования распространения котлов гунн¬
ского типа. По данным исследователей, самой восточной точкой распространения гуннских
котлов является Западный Китай (Урумчи). Отмечается, что такие находки в Центральной
Азии являются следствием обратной волны перемещения кочевников по проторенным путям
на восток (Боковенко, Засецкая, 1993. С. 84). Видимо, перемещение в этом направлении от¬
ражают случайно обнаруженное в Казахстане у оз. Борового захоронение, содержавшее типич¬
ный набор предметов периода господства гуннов в Восточной Европе, а также ряд курганных
погребений на горе Мертвые Соли, захоронение у с. Кызыл-Адыр Оренбургской области и
др. Вероятно, в числе уцелевших гуннских племен, уходивших обратно в азиатские степи,
были и прототурбаслинские племена. Результатом возвращения гуннской орды в V в. н. э.
из европейских походов было сложение в Приуралье в бассейне среднего течения р. Белой
турбаслинской культуры. В Восточном Приаралье в бассейне нижнего течения Сырдарьи эти
80
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
события были сопряжены с началом функционирования большинства могильников джетыа-
сарской культуры (Археология Южного Урала, 2006. С. 459; Боталов, 2009. С. 471).
Другим центром расселения гуннских племен после исхода их из Восточной Европы,
вероятно, следует считать район Мангышлака. Среди материалов раскопок Каракабака, Ал-
тынказгана содержатся артефакты, принадлежащие к культуре гуннов, что в первую очередь
демонстрируют детали поясной гарнитуры. В целом несмотря на расселение «репатриантов-
гуннов» на различных территориях (Восточное Приаралье, Южное Приуралье, Мангышлак) в
материальной культуре их прослеживается сходство, указывающее на их общее историческое
прошлое. Сходство культур турбаслинцев и джетыасарцев, на что обращали внимание отдель¬
ные исследователи, является бесспорным. В этом отношении культура мангышлакской группы
не является исключением. Манифестацией этого выступают находки из поселения городского
типа Каракабак, с жертвенно-поминального памятника Алтынказкана, имеющие аналоги в
турбаслинских могильниках Приуралья. К таковым относятся подвески-колокольчики, фибу¬
лы, пряжки с хоботовидными язычками, наконечники ремней, зеркала с ячеистым орнамен¬
том, конские налобные украшения (личины), обкладки седла, орнаментированные оттисками
миндалин, отдельные образцы глиняной посуды и др. (Астафьев, Богданов, 2018а. Рис. 5, 1,
10-13; 20186. Рис. 11, 6~7; 13, 4~5, Щ 14, 1-3; 2019. Рис. 9; 10, 1-3; 11, 2, 3; 12).
Образование и функционирование данных культурных центров лежат в одном хроноло¬
гическом диапазоне, и истоки их сложения едины. Отличие лишь в том, что после расселе¬
ния их на разных территориях в дальнейшем вектор военно-политических интересов у них
оказался разнонаправленным. Геополитические интересы джетыасарской и мангышлакской
групп были направлены на юг (Боталов, 2009. С. 471), а у турбаслинской ограничивались
территорией Южного Приуралья.
Список литературы
Агеев Б. Б., Вильданов А. А., Мажитов Н. А. Уметбаевские I и II курганы // Курганы кочевников
Южного Урала. Уфа : Гилем, 1995. С. 104—117.
Акимова М. С. Антропология древнего населения Приуралья. М. : Наука, 1968. 120 с.
Амбрамзон С. М. Киргизы и их этногенетические и историко-культурные связи. Л. : Наука, 1971.
403 с.
Амброз А. К. Восточноевропейские и среднеазиатские степи V — первой половины VIII в. // Ар¬
хеология СССР: степи Евразии в эпоху Средневековья. М. : Наука, 1981. С. 10—23.
Арматынская О. В. Особенности погребальных традиций населения Камско-Бельского междуречья в
эпоху раннего железного века (конец ГѴ в. до н. э. — V в. н. э.) // Материалы по погребальному обряду
удмуртов. Ижевск : Удмурт, ин-т истории, языка и лит. УрО АН СССР, 1991. С. 92—104.
Артамонов М. И. История хазар. Л. : Изд-во Гос. Эрмитажа, 1962. 522 с.
Археология Южного Урала. Степь (проблемы культурогенеза). Челябинск : Рифей, 2006. 528 с.
Астафьев А. Е., Богданов Е. С. Жертвенные приношения вещей гуннского облика в каменных огра¬
дах Алтынказкана на восточном берегу Каспийского моря // Археология, этнография и антропология
Евразии. 2018а. Т. 46, № 2. С. 68-78.
Астафьев А. Е., Богданов Е. С. Ритуальные сооружения гуннского времени на Мангышлаке //
Stratum plus. Археология и культурная антропология. 20186. № 4. С. 347—368.
Астафьев А. Е., Богданов Е. С. Древний город на восточном берегу Каспийского моря // Stratum
plus. Археология и культурная антропология. 2019. № 4. С. 17—38.
Ахмеров Р. Б. Уфимские погребения ГѴ—VII вв. н. э. и их место в древней истории Башкирии //
Древности Башкирии. М. : Наука, 1970. С. 161—193.
Барынина Т. В., Иванов В. А. Военно-политическая история евразийских степей как фактор фор¬
мирования материальной культуры средневекового населения Южного Урала I тыс. н. э. // Культуры
евразийских степей второй половины I тысячелетия н. э. (вопросы хронологии). Самара : Самар, обл.
ист.-краевед, музей им. П. В. Алабина, 1998. С. 214—232.
Боковенко Н. А., Засецкая И. П. Происхождение котлов «гуннского типа» Восточной Европы //
Петербургский археологический вестник. Вып. 3. СПб. : Фарн, 1993. С. 73—88.
Боталов С. Г. Болынекараганский могильник II—III вв. н. э. // Кочевники урало-казахстанских
степей. Екатеринбург : Наука, 1993. С. 122—143.
Боталов С. Г. Гунны и тюрки (историко-археологическая реконструкция). Челябинск : Рифей,
2009. 672 с.
Боталов С. Г., Гуцалов С. Ю. Гунно-сарматы урало-казахстанских степей. Челябинск : Рифей, 2000.
268 с.
Боталов С. Г., Полушкин Н. А. Гунно-сарматские памятники Южного Зауралья III—V веков // Новое
в археологии Южного Урала. Челябинск : Рифей, 1996. С. 178—193.
Боталов С. Г. О гуннах европейских и гуннах азиатских // Гуннский форум. Проблемы происхожде¬
ния и идентификации культуры европейских гуннов. Челябинск : Издат. центр ЮУрГУ, 2013. С. 32—87.
Вайнштейн С. И. Историческая этнография тувинцев. Проблемы кочевого хозяйства. М. : Наука,
1972. 315 с.
Васюткин С. М. II Ахмеровский курганный могильник позднесарматского времени // Исследования
по археологии Южного Урала. Уфа : Уфим. полиграфкомбинат, 1977. С. 67—89.
Ф. А. Сунгатов. Южный Урал в период Великого переселения народов
81
Васюткин С. М. Салиховский курганный могильник конца IV — V в. в Башкирии // СА. 1986.
№ 2. С. 180-197.
Васюткин С. М. Поиски первых следов тюрков на Южном Урале // Исследования по археологии
юга Восточной Европы. Элиста, 1992.
Витт В. О. Лошадь Древнего Востока // Конские народы Средней Азии. М. : ВАСХНИЛ, 1937.
С. 11-32.
Воронина Р. Ф. Сарматский могильник у с. Ново-Никольское // КСИА. 1982. N° 170. С. 87—89.
Генинг В. Ф. Тураевский могильник V в. н. э. Захоронения военачальников // Из археологии Волго-
Камья. Казань, 1976. С. 55 — 108.
Генинг В. Ф. Так называемая «турбаслинская культура» в Башкирии // Новые археологические ис¬
следования на территории Урала. Ижевск, 1987. С. 81 — 102.
Гмыря Л. Б. Гунны на Северном Кавказе // История татар с древнейших времен : в 7 т. Т. 1: На¬
роды степной Евразии в древности. Казань : Рухият, 2002. С. 156—165.
Гмыря Л. Б. Паласа-сыртский курганный могильник у Дербенского прохода (конец IV — первая по¬
ловина V века) // Гуннский форум. Проблемы происхождения и идентификации культуры европейских
гуннов. Челябинск : ЮУрГУ, 2013. С. 110—162.
Голдина Р. Д. Проблемы этнической истории пермских народов в эпоху железа // Проблемы этно¬
генеза удмуртов. Устинов, 1987. С. 6—37.
Голдина Р. Д. Древняя и средневековая история удмуртского народа. Ижевск : Удмурт, ун-т, 1999а.
464 с.
Голдина Р. Д. О памятниках Прикамья «эпохи великого переселения народов» // XIV Уральское
археологическое совещание. Челябинск : Рифей, 19996. С. 160—161.
Голдина Р. Д., Волков С. Р. Шлемы Тарасовского могильника // УАВ. Вып. 2. Уфа : Нац. музей
Республики Башкортостан, 2000. С. 98—122.
Голдина Р. Д. Исторические истоки и опыт толерантности народов Прикамья в Древности и Средне¬
вековье // Исторические истоки, опыт взаимодействия и толерантности народов Приуралья. Ижевск :
УдГУ, 2002. С. 42-53.
Гумилев Л. Н. От Руси к России. Очерки этнической истории. М. : Экопрос, 1992. 336 с.
Гумилев Л. Н. Ритмы Евразии: эпохи и цивилизации. М. : Экопрос, 1993. 576 с.
Железчиков Б. Ф., Сергацков И. В., Скрипкин А. С. Древняя история Нижнего Поволжья по пись¬
менным и археологическим источникам. Волгоград : Волгогр. ун-т, 1995. 124 с.
Засецкая И. П. Погребение у с. Кызыл-Адыр Оренбургской области (к вопросу о гунно-хуннских
связях) // Древние памятники культуры на территории СССР. Л., 1982. С. 54—77.
Засецкая И. П. Культура кочевников южнорусских степей в гуннскую эпоху (конец IV — V в.).
СПб., 1994. 223 с.
Иванов В. А. Динамика «кочевой степи» в Урало-Волжском регионе в эпоху Древности и Средне¬
вековья // Курганы кочевников Южного Урала. Уфа : Гилем, 1995. С. 20—39.
Иванов В. А. Древние угры-мадьяры в Восточной Европе. Уфа : Гилем, 1999. 123 с.
Казаков Е. И. Культура ранней Волжской Булгарии (этапы этнокультурной истории). М. : Наука,
1992. 334 с.
Казанский М. М. Пряжки раннесасанидской традиции в Северной Евразии // Первобытная архео¬
логия. Человек и искусство. Новосибирск : 2002. С. 193—197.
Кибиров А. К. Работа Тянь-Шаньского археологического отряда // КСИЭ. Вып. 26. М. : Наука,
1956. С. 81-88.
Кляшторный С. Г., Савинов Д. Г. Степные империи Евразии. СПб. : Фарн, 1994. 166 с.
Кляшторный С. Г., Старостин И. И. Праславянские племена в Поволжье // История татар с древ¬
нейших времен : в 7 т. Т. 1: Народы степной Евразии в древности. Казань : Рухият, 2002. С. 210—217.
Крадин Н. И. Кочевничество в цивилизованном и формационном развитии // Цивилизации. Вып. 3.
М. : Наука, 1995. С. 86-93.
Красильников К. И. О некоторых вопросах погребального обряда праболгар Среднедонечья // Ранние
болгары и финно-угры в Восточной Европе. Казань : Полиграфкомбинат, 1990. С. 28—44.
Крыганов А. В. Нетайловский могильник на фоне праболгарских некрополей Европы // Культуры
степей Евразии второй половины I тысячелетия н. э. (вопросы хронологии). Самара : Самар, обл. ист.-
краевед. музей, 1997. С. 38—39.
Кузеев Р. Г, Иванов В. А. Дискуссионные проблемы этнической истории населения Южного Урала
и Приуралья в эпоху Средневековья // Проблемы средневековой археологии Урала и Поволжья. Уфа :
БФАН СССР, 1987. 18 с.
Левенок В. И. Ново-Никольский могильник сарматского времени на Нижнем Дону // КСИА. 1973.
№ 133. С. 86-93.
Левина Л. М. Этнокультурная история Восточного Приаралья. М. : Воет, лит., 1996. 396 с.
Лещинская И. А. Этнокультурные связи населения бассейна р. Вятки в I тысячелетии н. э. //
Исторические истоки, опыт взаимодействия и толерантности народов Приуралья. Ижевск : УДГУ, 2002.
С. 109-115.
Любчанский И. Э. Номады поздней древности на западных окраинах Центральной Азии // Станов¬
ление и развитие позднесарматской культуры (по археологическим и естественно-научным данным).
Вып. 3. Волгоград : Волгогр. гос. ун-т, 2010. С. 7—25.
Марков Г Е. История хозяйства и материальной культуры в первобытном и раннеклассовом обще¬
стве. М. : МГУ, 1979. 304 с.
82
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Матвеева Г. И. О происхождении именьковской культуры // Древние и средневековые культуры
Поволжья. Куйбышев : Куйбышев, гос. ун-т, 1981. С. 52—73.
Матвеева Г. И. Этнокультурные процессы в Среднем Поволжье в I тысячелетии н. э. // Культуры
Восточной Европы в I тысячелетии н. э. Куйбышев : Куйбышев, гос. ун-т, 1986. С. 158—171.
Матвеева Г. И. К вопросу о характере взаимоотношений различных этнических групп на терри¬
тории Южного Приуралья в первой половине I тысячелетия нашей эры // Исторические истоки, опыт
взаимодействия и толерантности народов Приуралья. Ижевск : УдГУ, 2002. С. 91—96.
Матвеева Г. И. Среднее Поволжье в IV—VII вв.: именьковская культура. Самара : Самар, ун-т,
2004. 165 с.
Матвеева Г. И., Трибунский С. А. О происхождении и хронологии памятников салиховского типа //
Российская археология: достижения XX и перспективы XXI в. Ижевск : УдГУ, 2000. С. 284—289.
Медведев А. П. Сарматы и лесостепь (по материалам Подонья). Воронеж : Воронеж, ун-т, 1990,
218 с.
Медведев А. П. Сарматы — гиппофаги // Нижневолжский археологический вестник. Вып. 3. Вол¬
гоград : Волгогр. гос. ун-т : НИИ археологии Ниж. Поволжья, 2000. С. 129—132.
Mepnepm Н. Я. К вопросу о древнейших болгарских племенах. Казань, 1957.
Мошкова М. Г. Позднесарматская культура // Степи европейской части СССР в скифо-сарматское
время. Археология СССР. М. : Наука, 1989. С. 178—191.
Пшеничнюк А. X. Дербеневский курганный могильник позднесарматского времени в Западном
Приуралье // Проблемы хронологии сарматской культуры. Саратов : Сарат. ун-т, 1992. С. 67—84.
Останина Т. И. Население Среднего Прикамья в III—V вв. Ижевск : Ижев. респ. тип., 1997. 327 с.
Потапов Л. П. Географический фактор в традиционной культуре и быте тюркоязычных народов
Алтая-Саянского региона // Роль географического фактора в истории докапиталистических обществ
(по этнографическим данным). Л., 1984. С. 126—143.
Рашев Р. Прабългарите през V—VII век. София : Фабер, 2004. 348 с.
Руденко С. И. Башкиры. Опыт этнологической монографии : в 2 ч. Ч. 2: Быт башкир. Л. : Зап.
Имп. рус. геогр. о-ва по отделению этнографии, 1925. 330 с.
Седов В. В. Очерки по археологии славян. М., 1994. 132 с.
Седов В. В. Славяне в древности. М. : Фонд археологии, 1995. 344 с.
Седов В. В. Славяне в раннем Средневековье. М. : Фонд археологии, 1995. 416 с.
Седов В. В. К этногенезу волжских болгар // РА. 2001. № 2. С. 5—15.
Смирнов К. Ф. Производство и характер хозяйства ранних сарматов // СА. 1964. № 3. С. 45—63.
Сиротин С. В. Новый памятник гунно-сарматского времени в Южном Приуралье. // XV Уральское
археологическое совещание. Оренбург, 2001. С. 141 — 142.
Скрипкин А. С. Материалы к истории племен раннего железного века северо-западных районов
Волгоградской области // Научные труды КГПИ. Т. 230. Куйбышев : Куйбышев, гос. пед. ин-т, 1979.
С. 134-159.
Скрипкин А. С. Азиатская Сарматия в II—ГѴ вв. (Некоторые проблемы исследования) // СА. 1982.
№ 2. С. 43-58.
Скрипкин А. С. Нижнее Поволжье в первые века нашей эры. Саратов : Саратов, ун-т, 1984. 149 с.
Станчев С. Р. Новый памятник ранней болгарской культуры // СА. 1957. № 27. С. 107—132.
Старостин П. Н. Памятники именьковской культуры // САИ. Вып. Д1-32. М. : Наука, 1967. 97 с.
Старостин П. Н. Об этнокультурной ситуации в Нижнем Прикамье в первой половине I тыс.
н. э. // Finno-Ugrica. 1997. N° 1. С. 26—33.
Султанова А. Н. Бирский могильник: историко-археологическая характеристика : автореф. дис. ...
канд. ист. наук. Уфа : БГУ, 2000. 22 с.
Сунгатов Ф. А. Погребальные комплексы Дежневского и Ново-Турбаслинского могильников //
Курганы кочевников Южного Урала. Уфа : Гилем, 1995. С. 118—137.
Сунгатов Ф. А. Турбаслинская культура (по материалам погребальных памятников V—VIII вв. н. э.).
Уфа : Гилем, 1998. 168 с.
Сунгатов Ф. А. Гунны в Волго-Уральском регионе // История татар с древнейших времен : в 7 т.
Т. 1: Народы степной Евразии в древности. Казань : Рухият, 2002. С. 153—155.
Сунгатов Ф. А. Волго-Уральский регион в эпоху тюркских каганатов // Древнетюркский мир:
истории и традиции. Казань : Рухият, 2002. С. 268—276.
Сунгатов Ф. А. Этнокультурные процессы в Приуралье в раннем Средневековье (IV—VIII вв.
н. э.) // Восток в исторических судьбах народов России : V Всерос. съезд востоковедов. Уфа : Вилли
Окслер, 2006. С. 85—97.
Сунгатов Ф. А., Гарустович Г. Н., Юсупов Р. М. Приуралье в эпоху Великого переселения народов
(Старо-Муштинский курганно-грунтовый могильник). Уфа : Уфим. полиграфкомбинат, 2004. 172 с.
Сунгатов Ф. А. Приуралье в гуннскую эпоху // Гуннский форум. Проблемы происхождения
и идентификации культуры европейских гуннов. Челябинск : ЮУрГУ, 2013. С. 163—179.
Сунгатов Ф. А., Султанова А. Н., Бахшиева С. КМухаметдинов В. И. и др. К проблеме городов
Южного Урала эпохи Средневековья. Уфа : Самрау, 2018. 334 с.
Таиров А. Д., Боталов С. Г. Древняя история Южного Зауралья : в 2 т. Т. 2: Ранний железный век
и Средневековье. Челябинск : ЮУрГУ, 2000. 494 с.
Федоров-Давыдов Г. А. Статистические методы в археологии. М. : Высш. шк., 1987. 216 с.
Цалкин В. И. Древнее животноводство племен Восточной Европы и Средней Азии // МИА.
Вып. 135. М. : Наука, 1966. 160 с.
Ф. А. Сунгатов. Южный Урал в период Великого переселения народов
83
Хазанов А. М. Очерки военного дела сарматов. М. : Наука, 1971. 172 с.
Хазанов А. М. Кочевники и внешний мир. Алматы : Дайк-пресс, 2002. 604 с.
Хамидуллин С. И. Бурджаны в истории Евразии. Уфа : Гилем, 2013. 224 с.
Щукин М. Б. На рубеже эр: опыт историко-археологической реконструкции политических событий
III в. до н. э. — I в. н. э. в Восточной Европе. СПб. : Фарн, 1994. 324 с.
Юсупов Р. М. М. С. Акимова и антропология башкир // Сравнительная антропология башкирского
народа. Уфа : Уфим. полиграфкомбинат, 1990. С. 11 — 18.
Юсупов Р. М. Историческая антропология Южного Урала и формирование расового типа башкир :
препр. докл. Уфа : Гилем, 1991. 35 с.
Gening V.F. V51kerwanderungszeitliche Kriegergraber aus Turaevo im Uralvorland // Eurasia Antiqua,
Zeitschrift fur archalogie Eurasiens. В. 1. (Sonderdruck). Berlin ; Mainz ; Rhein : Philipp von Zabem, 1995.
S. 265-327.
Goldina R. Beginning of the epoch of the Great Migrations in the Kama region // Art and archaeological
investigation of the woodland of East Europe. Izhevsk : Udmurt State Univ. : Institute of history and culture
of the Priuralye peoples, 2003. Pp. 8—23.
SOUTHERN URALS DURING THE MIGRATION PERIOD
F.A. Sungatov
The article discusses the issues related to the events of the Migration Period that took
place in the Southern Urals. In the Urals, migration processes in the steppe led to the
emergence of the newcomer population that subsequently influenced local cultures. The
article also deals with the origin of the newcomer population groups that created Turaevo
and Staraya Mushta burial grounds, as well as necropolises of the Turbasli culture. There
are three large areas of settlement of the tribes that were part of the Hun horde after their
exodus from Eastern Europe.
Keywords: Huns, Hunno-Sarmatiam, Late Sarmatiam, Nomads, Staraya Mushta, Tu¬
raevo, Turbasly Culture, Migration, Eastern Aral Sea Region, Mangyshlak.
УДК 94(4/5) «02/05»
ББК 63.3(0)4
ИЗДЕЛИЯ ПОЛИХРОМНОГО стиля
СТЕПНОЙ ЕВРАЗИИ ЭПОХИ ПЕРЕСЕЛЕНИЯ НАРОДОВ:
КАРТОГРАФИЯ ВЕКТОРОВ РАСПРОСТРАНЕНИЯ
И. Э. Любчанский
Предпринимается попытка определить, могут ли изделия, выполненные в по-
лихромном стиле, продемонстрировать векторы миграций кочевых племен в период
поздней Древности и Великого переселения народов гуннского времени. Использо¬
вана информация по 136 археологическим комплексам, разбросанным на просторах
евразийского степного коридора от дельты Дуная до Горного Алтая. Хронологически
исследование охватывает временной отрезок от середины III по первую половину
VI в. н. э. В процессе работы были выделены районы и микрорайоны концентрации
изделий, которые связываются с небольшими кочевыми коллективами, стремивши¬
мися вернуться на земли предков.
Ключевые слова: поздняя Древность, Великое переселение народов, полихромный
стиль, районы и микрорайоны концентрации изделий, векторы проникновения, хронология
процесса перемещения.
Одним из ярчайших явлений в древней истории Евразийского континента, которое по¬
делило цивилизованный мир на «до» и «после», следует считать Великое переселение народов*.
Этот процесс начинается на рубеже III—II вв. до н. э. в глубинных районах Центральной
Азии, когда кочевые группы, теснимые экспансией империи Старшей Хань, медленно пере¬
двигаются в северном, северо-западном, западном и других направлениях. Завершение этого
грандиозного процесса следует относить к последним переселениям кочевников в начале
XVIII в.” За два тысячелетия возникли и погибли две кочевые империи (хунну и монголы),
несколько государств в форме каганатов (Тюркский, Уйгурский, Кыргызский, Тюргешский,
Хазарский). За это время оформлялись и рушились владения Дешт-и-Огуз и Дешт-и-Кыпчак.
Сформировались и трансформировались в ханства несколько кочевых образований — Узбек¬
ское (государство кочевых узбеков) и Казахское. Каждое из этих событий приводило к фор¬
мированию специфических черт материальной культуры того или иного кочевого или по¬
лукочевого образования. Происходили изменения в видах вооружения и защитного доспеха,
конской амуниции и бытовой утвари, в искусстве и ювелирном деле. За эту эпоху изменились
погребальный обряд и мировоззрение, формы религиозных представлений и верований.
Из всего этого огромного хронологического отрезка нас интересует очень небольшой
временной интервал, который называется эпохой поздней Древности, что соответствует ран¬
негуннскому, гуннскому и предтюркскому времени, — вторая половина III в. н. э. — начало
VII в. н. э. Раннегуннскому периоду будет соответствовать хронологический отрезок со вто¬
рой половины III в. н. э. по третью четверть IV в. н. э.; гуннский период — это четвертая
четверть IV в. н. э. — середина VI в. н. э.; наконец, предтюркский период — середина VI в.
н. э. — начало VII в. н. э.***
На этом почти четырехсотлетием интервале у народов степной Евразии относительно
широкое распространение получили изделия так называемого полихромного стиля. По мне¬
нию исследователей, обладатели этих модных ювелирных изделий демонстрировали свою
принадлежность к элитным стратам кочевого общества. В современной научной литературе
этот стиль в искусстве изучается не одно десятилетие. Особенный интерес у специалистов
вызывают проблемы расположения центров производства этих изделий (мастерских), а также
времени их бытования (то есть периода существования моды на них). Некоторыми затраги¬
вались вопросы технологических особенностей изготовления и даже этнической атрибутации
таких изделий (Бернштам, 1951; Гольмстен, 1928; Alfoldi, 1932; Штерн, 1897; Fettich, 1953;
Мацулевич, 1934; Скалой, 1962; Кадырбаев, 1959; Ростовцев, 1925).
Не следует рассматривать этот термин только в узком временном отрезке, как принято в среде
исследователей-медиевистов.
Имеется в виду нашествие джунгаров на племена Среднего и Малого казахских жузов.
Ранее автор в ряде своих статей для погребальных памятников Южного Урала период поздней
Древности определял в пределах II — начала VI в. На данный момент нет оснований говорить о нали¬
чии погребальных комплексов в степном и лесостепном Южном Урале, которые достоверно датируются
II в. н. э.
И. Э. Любчанскш. Изделия полихромного стиля степной Евразии...
85
Изделия в полихромном стиле в большей степени относятся к категории вспомогательной
атрибутики и призваны украшать человека, его костюм, оружие, лошадь. Поэтому ювелирные
изделия в полихромном стиле носят утилитарный характер и призваны подчеркивать статус
их обладателя. Это могли быть элементы отделки ножен и рукоятей мечей и кинжалов, по¬
ясной и ременной гарнитуры, элементы декорирования седел. Также они могли быть просто
ювелирными украшениями в виде диадем, колтов, серег или перстней.
Что подразумевает под собой термин «полихромный»?
Воспользуемся кратким определением понятия «полихромный стиль» в «Большой россий¬
ской энциклопедии»: «“полихромный” стиль, в широком значении, объединяет ювелирные
изделия, важным элементом декора которых являются вставки цветных камней или стекла.
В отечественной археологии и искусствоведении термин закрепился в основном за рядом
групп изделий первой половины — середины I тысячелетия н. э. после публикаций в 1840-х гг.
А. Б. Ашиком богатых находок из Керчи...»
По мере накапливания материальных ценностей, выполненных в полихромном стиле,
возникали актуальные вопросы по хронологии, территории его распространения, типологии
самого полихромного стиля. К настоящему времени исследователями для древностей степной
Евразии и Восточной Европы выделено минимум девять основных типов (стилей), которые
получили свои названия в основном по археологическим памятникам, в которых были обна¬
ружены изделия. Причем датировку также привязали к сопутствующему материалу из этих же
памятников. Складывается впечатление, что собственно сами изделия в полихромном стиле
не являются датирующими компонентами материальной культуры номадов степной Евразии,
за исключением элементов поясной и ременной гарнитуры, серег, перстней и колтов — то
есть тех категорий изделий, которые уже были систематизированы, типологизированы и
классифицированы, более того, размещены по различным хронологическим шкалам (Амброз,
1966; 1971. С. 96-123; 1971а. С. 106-134; 1989; Засецкая, 1978. С. 53-71; 1982. С. 14-30; 1986.
С. 79—91; 1994). Несколько иной подход к определению стилистических возможностей да¬
тирования предложили С. В. Яценко и В. Ю. Малашев на страницах «Стратума» в 2000 г.
(С. 226—250). В статье авторы постарались предложить свое вгідение проблем, связанных
с изделиями в полихромном стиле. Во многом статья спорна и противоречива.
Попытку выделения локальной группы объектов в полихромном стиле предпринял
А. А. Красноперов в публикации 2012 г., где исследует пряжки из Тураевского могильника
(курганы 1 и 7), Дежневского могильника в Башкирии (курган 18) с привлечением памят¬
ников харинского типа (могильники Тарасовский, Мокинский, Кудашевский; Красноперов,
2012. С. 218—254). Автор использует принятую в науке систему типологии. Изделия из вы¬
шеуказанных могильников Южного Урала и Прикамья он относит к «кавказской» серии
и при этом выделяет варианты внутри этой серии. По мнению А. А. Красноперова, один из
вариантов серии связан с Южным Зауральем: речь идет о варианте «Центральный — Муслю-
мово» (Красноперов, 2012. С. 220).
В упомянутой статье С. В. Яценко и В. Ю. Малашева тоже делается попытка привлечь
материалы Южного Зауралья, к тому же не весь комплекс, а только одну пряжку из Брюханов-
ского выселка, ошибочно отнесенную к Пермской области*. Наиболее интересными в статье
считаю мысли о так называемом «феномене» комплекса из Тугозвоново, который сочетает в
своих серебряных изделиях техники декорирования первой половины — середины ГѴ в. н. э.,
с одной стороны, и финала IV в. н. э. — с другой (Яценко, Малашев, 2000. С. 239).
Большинство комплексов с изделиями в полихромном стиле имеют уже устоявшуюся и
принятую в научном сообществе систему датирования. В большинстве случаев автор данной
статьи принимает существующие датировки изделий.
Предлагаемая статья посвящена картографированию комплексов с изделиями в поли¬
хромном стиле эпохи поздней Древности и Великого переселения народов. Изучены 136 ком¬
плексов, которые происходят из погребений, поселений, кладов, разбросанных по степным
и лесостепным просторам Евразии, а также являются случайными находками. Автор отдает
себе отчет в том, что это не исчерпывающая выборка. Нами специально не использовались
многочисленные изделия в полихромном стиле из памятников Западной Европы. Также не
привлекались все известные комплексы из Венгрии эпохи Великого переселения народов,
а также многочисленные материалы с памятников Черняховской культуры на территории
Украины. Справедливости ради отметим, что на карте отмечено несколько мест случайных
находок на поселениях Черняховской культуры в пределах Украинского государства.
В процессе работы на карту № 1 (рис. 1) были нанесены 25 объектов, которые точно
датируются эпохой поздней Древности, то есть серединой — второй половиной III в. н. э.,
В конце XIX в., когда были сделаны находки, Брюхановский выселок располагался в пределах
Пермской губернии, а сейчас это место расположено в 6 км от дер. Багаряк Каслинского района Че¬
лябинской области.
86
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
іи
i» ™
ІМГ
..М2
Tfc
Рис. 1. Комплексы с полихромными изделиями III — начала IV в. н. э.: 1 — Дербеневский могильник
(Мелеузский район Башкортостана); 9 — могильник Магнитный (Агаповский район Челябинской
области); 10 — Болынекараганский могильник, курган 8 (Брединский район Челябинской области);
13 — Темясовские курганы (Баймакский район Башкортостана); 14 — одиночный курган Красногор
(Оренбургская область); 16 — Лебедевский некрополь (Казахстан); 19 — Кудашевский могильник
(Пермский край); 28 — Усатово (Краснокутский район Саратовской области); 38 — могильник
Комаров II (Ростовская область); 39 — могильник Аэродром I (Ростовская область); 75 — цитадель
Ясы (юго-восточная окраина Шимкента (Сайрам), Казахстан); 76 — Ак-Тобе II (г. Шардара
Туркестанской области, Узбекистан); 110 — Чоон Капка I, катакомба 11 (близ Тараза, на входе
в ущелье); 111 — могильник Борижарский (левый берег р. Арысь, Казахстан); 112 — некрополь
Кокмардан; 127 — могильник Абганерово, курган 33 (Волгоградская область); 128 — могильник
Новый, курган 108 (Ростовская область); 129 — могильник Броды (дельта Дуная, Украина);
130 — Тураевский могильник, курганы 1, 7 (Елабужский район, Татарстан); 131 — Тарасовский
могильник (Сарапульский район, Удмуртия); 132 — Мокинский могильник (Пермский район
Пермского края); 133 — могильник в урочище Тош-Тобе (Таласская долина, Киргизия);
134 — могильник Культобе на р. Арысь (Казахстан); 135 — могильник Покровка 10, курган 19,
погребение 2 ( Оренбургская область)
возможно, до середины IV в. н. э. На карте № 2 (рис. 2) размещены 111 объектов с изде¬
лиями в полихромном стиле, относящиеся к эпохе Великого переселения народов (конец
IV — первая половина VI в. н. э.).
Разведение предметов в полихромном стиле на две хронологические карты обусловлено
специфическими условиями обнаружения таких изделий, особенностями изготовления и,
вполне возможно, сложностью решения вопроса об их проникновении в пределы евразий¬
ской степи.
Картографирование памятников эпохи поздней Древности, содержащих изделия в поли¬
хромном стиле, показало их хаотичное размещение в пределах азиатской части степной Ев¬
разии. Практически ни один памятник этого времени не располагается ни на правобережье
Волги, ни в Волго-Донском междуречье. Имеется несколько памятников на правобережье
Дона, близ Ростова-на-Дону. Анализируя картографическую картину размещения памятников
по азиатской степи, логично выделить несколько районов их сосредоточения. К таковым сле¬
дует отнести район бывших оазисов государства Кангюй (среднее течение Сырдарьи и бассейн
р. Арысь). Вторым районом можно считать степи Южного Зауралья, которые находятся к ССЗ
от оазисов, и, возможно, здешние племена в рассматриваемый период имели относительно
постоянные контакты с полукочевым и полу оседлым населением государства Кангюй. Третьим
районом условно можно считать степные пространства Западного Оренбуржья и Западного
Казахстана, отделенные от территории Кангюя Аральским морем и Мугоджарским хребтом.
Изделия ювелирного искусства периода поздней Древности не могут в полной мере
характеризовать процесс миграции степного населения, но могут выступать маркерами про¬
никновения модных тенденций из государств Передней Азии в азиатские степи Евразии.
К археологическим изделиям в полихромном стиле относятся различные виды украше¬
ний: серьги, медальоны, подвески. Они обнаружены во всех выделенных районах (цитадель
Ясы, городище Культобе в Казахстане; могильники Болыпекараганский, курган 8, и Маг¬
нитный, курган 3, в Челябинской области; некрополь Лебедевка в Западно-Казахстанской
области; могильник Усатово, курган F16, в Заволжье; могильник Абганерово, курган 33,
И. Э. Любчанскш. Изделия полихромного стиля степной Евразии...
87
Ч
$4
И
i г: М
М-27
,1*
л 1 Л »
мп 1!
S4-M
л м
_ . ЧІІ «fe
л *И tf' им
Н '*>«
"1
_гі
аз
^ "п
f "u *„>
"к “11
й 7ТП
74
7*о
Рис. 2. Комплексы с изделиями в полихромном стиле конца IV — первой половины VI в. н. э.: 1 — могильник
Дербеневский (Мелеузский район Башкортостана); 2 — Уфимские курганы (Башкортостан); 3 — городище Уфа II
(г. Уфа, Башкортостан); 4— могильник Ново-Турбаслинский (Башкортостан); 5 — могильник Байрамгулово II
(Аргаяшский район Челябинской области); 6 — случайная находка у Брюхановского выселка (Каслинский район
Челябинской области); 7 — разрушенное погребение у дер. Муслюмово (Кунашакский район Челябинской
области); 8 — Малково (Чебаркульский район Челябинской области); 9 — могильник Магнитный (Агаповский
район Челябинской области); 10 — могильник Болыпекараганский, курган № 8 (Брединский район Челябинской
области); 11 — могильник Друженский (Варненский район Челябинской области); 12 — комплекс кургана с
«усами» Солончанка I (Кваркенский район Оренбургской области); 13 — Темясовские курганы (Баймакский район
Башкортостана); 14 — одиночный курган Красногор (Оренбургская область); 15 — могильник Бердянка V, курган 6
(Оренбургская область); 16 — некрополь Лебедевский (Казахстан); 17 — разрушенное погребение «Песчаный карьер
на объездной дороге» (г. Актобе, Казахстан); 18 — урочище Кара-Агач (Оренбургская область); 19 — могильник
Кудашевский (Пермский край); 20 — случайная находка (Курганская область); 21 — конезавод (Самарская область);
22 — погребение у с. Федоровка (Бузулукский район Самарской области); 23 — погребение у дер. Владимировское
(Хворостинский район Самарской области); 24 — погребение у ст. Шипово (Оренбургская область);
25 — дер. Березовка (г. Покровск, ныне г. Энгельс Саратовской области); 26 — г. Покровск, юго-восточная группа
(Саратовская область); 27 — разрушенное погребение у совхоза «Восход» (г. Покровск Саратовской области);
28 — Усатово (Краснокутский район Саратовской области); 29 — с. Ровное, южнее г. Саратова (Саратовская
область); 30 — дер. Курнаевка Саратовской области; 31 — дер. Нижняя Добринка к северо-востоку от Камышина
(Волгоградская область); 32 — г. Ленинск (Волгоградская область); 33 — г. Маркс (Саратовская область);
34 — могильник Гремячий III (Курмоярский Аксай; Котельниковский район Волгоградской области); 35 — хутор
Верхнеяблочный (Волгоградская область); 36 — Верхне-Погромное (Волгоградкая область); 37 — Морской Чулек
(Ростовская область); 38 — могильник Комаров II (Ростовская область); 39 — могильник Аэродром I (Ростовская
область); 40 — ст. Сенная (Фанагория), склеп V в. н. э. и склеп 50 в Фанагории (Краснодарский край);
41 — Аджимушкай (г. Керчь, Крым); 42 — гора Митридат (г. Керчь, Крым); 43 — дер. Марфовка (г. Керчь, Крым);
44 — разрушенное погребение в совхозе им. Калинина (Красногвардейский район, Крым); 45 — гора Клементьевка
(г. Феодосия, Крым); 46 — могильник при городище Беляус (г. Черноморск, Крым); 47 — с. Волниковка (Фатежский
район Курской области); 48 — Большая Дмитровка (Днепропетровская область, Украина);
49 — г. Никополь (Запорожская область, Украина); 50 — с. Копуловка (Запорожская область, Украина);
51 — с. Ново-Григорьевка (Запорожская область, Украина); 52 — с. Дмитриевка (Запорожская область, Украина);
53 — с. Ново-Ивановка (Запорожская область, Украина); 54 — Старая Игрень (Никопольский район
Днепропетровской области, Украина); 55 — Новая Маячка (Херсонская область, Украина); 56 — с. Раденск
(г. Алешки Херсонской области, Украина); 57 — хутор Саги, между Алешки и Раденском (Херсонская область,
Украина); 58 — местечко Кучугуры (г. Алешки Херсонской области, Украина); 59 — Кизиярская балка
(г. Мелитополь, Украина); 60 — дер. Антоновка (Березовский район Одесской области, Украина);
61 — Тилигульский лиман (Одесская область, Украина); 62 — с. Шурбанец (Заставнинкий район, к северу
от г. Черновцы, Украина); 63 — Кубей (Одесская область, Украина); 64 — погребение у с. Кизиклия (Молдова); 65 —
с. Концешты (граница с Молдовой, Румыния); 66 — Заюково (Кабардино-Балкария, на северо-запад от Нальчика);
67 — погребение у г. Зеленокумска (Ставропольский край); 68 — с. Татарка (южная окраина г. Ставрополя,
Ставропольский край); 69 - ст. Здвиженская (западная окраина г. Ставрополя, Ставропольский край); 70 —
Алтын-Казган (Мангышлак, Казахстан); 71 — погребение у оз. Боровое (Щучинский район Акмолинской области,
Казахстан); 72 ~ комплекс курган с «усами» Канаттас, курган 19 (Казахстан); 73 — погребение у дер. Тугозвоново
(Алтайский край); 74 — погребение Аржан-Бугузун (Горный Алтай); 75 — цитадель Ясы (юго-восточная окраина
Шимкента (Сайрам), Казахстан); 76 — Ак-Тобе II (г. Шардара, Туркестанская область, Узбекистан);
77 — могильник Алтын-Асар 4 (Казахстан); 78 — Умуткор; 79 - Красная Речка (г. Каракол, Иссык-Куль, Киргизия);
80 — Кетмень-Тюбе (Восточная Киргизия); 81 — Апахида (Румыния); 82 — могильник Опушки (Симферопольский
район, Крым); 83 — могильник Кишпек (Кабардино-Балкария); 84 — курган на усадьбе Масаксуди (г. Керчь, Крым);
85 — курган с золотой маской (г. Керчь, Крым); 86 — г. Керчь; 87 — хут. Черноречье, могила 35 (на СВ от Сочи,
в сторону Красной Поляны); 88 — курган между Терезе и аулом Учкекен (Ставропольский край); 89 — склепы
24 июня 1904 г. (г. Керчь, Крым); 90 — Новиковский склеп (г. Керчь, Крым); 91 — погребение за Вольным аулом
(г. Нальчик, Кабардино-Балкария); 92 — Брут (Северная Осетия — Алания, на СЗ от Беслана); 93 — катакомба
11, могила 2 у Лермонтовой скалы (близ Кисловодска); 94 — катакомба 10, могила 2 у Лермонтовой скалы
(близ Кисловодска); 96 — Мокрая Балка (Ставропольский край); 98 — Кугульский западный склеп 3 (к ЮЗ от
Кисловодска); 99 — Шамси (Киргизия); 100 — Кызыл-Койнар-тобе, погребение 2 (среднее течение Таласа); 122 —
случайная находка (Черкасская область, Украина)
88
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
в Волгоградской области; могильник Покровка 10, курган 19, погребение 2, в Оренбург¬
ской области; погребения на городище Красная Речка в Киргизии, могильник Культобе на
р. Арысь). Как правило, такие предметы располагались в женских или девичьих погребениях
(Боталов, 2000. Т. 2. С. 226, 230; Мошкова, Кушаев, 1973. С. 259; Торгоев, Кольченко, 2017.
Табл. XVIII; Синицын, 1947. Табл. 2, І; Rau Р., 1927. Р. 100. Fig. 91а; Малашев, Яблонский,
2008. С. 64). Пять серег из цитадели Ясы происходят из клада в стене одного из строений
крепости, который был обнаружен в 2019 г. экспедицией под руководством Е. Смагулова
(Смагулов, Ержигитова, 2019. С. 12. Рис. 7, 8). Все найденные серьги относятся к типу ка¬
лачиковидных серег-лунниц различных вариантов. Подвески и медальоны, которые находят
и в могильниках Южного Зауралья, Западного Оренбуржья и Казахстана, имеют либо ка¬
плевидную, либо округлую форму, обрамлены напаянной на основу зернью и имеют вставки
из стекла, яшмы, редко из кости. При этом столь широкое пространственное распределение
и немногочисленность этих изделий могут свидетельствовать о том, что они поступали в ко¬
чевническую среду не массово, а точечно, в виде презентов или платы за оказание услуг по
охране и проводке караванов купцов и путешественников.
Картографирование изделий в полихромном стиле эпохи Великого переселения народов
демонстрирует картину, отличную от предыдущей. Прежде всего увеличивается количество
объектов в европейской части евразийского степного коридора, отдельные объекты фикси¬
руются уже в пределах лесостепной и лесной зон Евразии. В азиатской части единичные
памятники разбросаны по всему степному пространству от Зауралья и Мангышлака до Алтая
и Тянь-Шаня. Визуализация памятников дает возможность выделить несколько территори¬
альных зон их концентрации. Нами условно выделены пять районов и три микрорайона.
Достаточно точно очерчиваются Восточно-Европейский и Боспорский (Крымско-Таманский)
районы, район Предкавказья, Средневолжский и Предтяныпанский районы. К микрорайонам
отнесены Северо-Причерноморский, Приуральский и Зауральский.
Принимая абсолютную хронологию И. П. Засецкой (1994), а также предложенную
А. В. Комаром периодизацию гуннского времени Восточной Европы эпохи переселения на¬
родов (Комар, 2000. С. 44), постараемся синхронизировать их с полихромными изделиями
из комплексов степной азиатской части Евразии. Согласно периодизации А. В. Комара,
к раннегуннскому периоду целесообразно отнести золотой медальон из могильника Дружен-
ский в Южном Зауралье, элементы узды и вооружения из песчаного карьера близ Актобе
(Актюбинска), разрушенных погребений у оз. Боровое (Казахстан) и Тугозвоново (Алтай),
а также из богатого женского погребения в урочище Кара-Агач и случайную находку у Брю-
хановского выселка (навершие меча) в Челябинской области.
Среднегуннский период (по А. В. Комару) охватывает практически весь V в. н. э. К нему
отнесены практически все известные памятники восточноевропейского (Большая Дмитровка,
г. Никополь, с. Копуловка, Ново-Григорьевка, Дмитриевка, Ново-Ивановка, Старая Игрень,
Новая Маячка, Алешки, Саги, Кучугуры, Антоновка, Тилигульский лиман, с. Шурбанец,
курганы 8 (погребение 2) и 20 из Кубея, погребение у с. Кизиклия, с. Концешты), боспор-
ского (погребение из совхоза им. Калинина, гора Клементьевка, могильник при городище
Рис. 3. Комплексы с изделиями в полихромном стиле конца IV — первой половины VI в. н. э.,
совмещенные с комплексами курганов с «усами» (названия памятников см. в экспликации к рис. 2)
U
54
tJ
33-27
-сао
л м
13 12
44-М
44 «
чь
’ ** ?ів?,
*4« «.W
И*,
if.
" "“'г. :i
* ■■ .» * * V
Se v .,a4 „ mi л
-••• ■ »
■ S*
„V'
. A *
» T
4*
£m
И. Э. Любчанскш. Изделия полихромного стиля степной Евразии...
89
Беляус, Аджимушкай, г. Митридат, дер. Марфовка, курган на усадьбе Масаксуди, курган с
золотой маской в Керчи, находка из Керчи, склепы 24 июня 1904 г., Новиковский склеп,
Изобильное, пос. Чикаренко, Усть-Альма, ст. Сенная, случайная находка меча на Тамани),
предкавказского (Заюково, погребение у г. Зеленокумска, с. Татарка, Здвиженское, кур¬
ган между Терезе и Учкекеном, погребение за Вольным аулом, Брут, катакомбы 11 и 12
у Лермонтовой скалы, Мокрая Балка, Кугульский западный склеп, находки в бассейне р.
Чегем, могильник Тугулук 3), средневолжского (Ленинск, Маркс, могильник Гремячий III,
Верхне-Яблочное), предтянынаньского (Кетмень-Тюбе, Кзыл-Койнар-тобе, Шамси, Коныр-
Тобе, погребение 40) районов, содержащие все многообразие изделий в полихромном стиле.
К перечисленным районам добавляются выделенные микрорайоны, которые располагаются
практически на северной границе степи и лесостепной зоны Приуралья и Зауралья. Практи¬
чески все памятники и отдельные находки в Приуралье связаны с могильниками или куль¬
турными слоями турбаслинской археологической культуры (Ново-Турбаслинский могильник,
находки в слоях городища Уфа II).
Сложнее обстоят дела с зауральскими памятниками. Дело в том, что они представлены
коллекциями, которые поступили в Государственный Эрмитаж в качестве случайных находок
на территории Пермской губернии: коллекция Брюхановского выселка (18840) и коллекция
«из разрушенного погребения» у дер. Муслюмово (1895). Условия обнаружения этих коллекций
противоречивы. Предметы, в них входящие, демонстрируют то, что коллекция собиралась не¬
которое время. Изделия в полихромном стиле отличаются от других предметов в коллекциях
(фрагменты фибулы, золотая гривна). К V в. н. э. следует отнести и разрушенное погребе¬
ние из кургана 6 могильника Бердянка V в Оренбургской области, которое авторы раскопок
датируют первой половиной III в. н. э. (Моргунова, Мещеряков, 2012. С. 217—218. Рис. 5,
2~5). К этому же периоду следует отнести своеобразный вещевой комплекс из погребения
у с. Федоровка Самарской области. По мнению И. П. Засецкой, отпечаток своеобразия ком¬
плекс получил из-за общности некоторых материалов с прикамскими древностями IV—V вв.
н. э. (Засецкая, 1994. С. 115).
Особняком стоят комплексы с изделиями «полихромии» из Тарасовского, Мокинского
и Кудашевского могильников в Удмуртии и Пермском крае. Предложенные хронологические
рамки для этих могильников очень широки, что не позволяет вписать их либо в догуннское
время, либо в гуннское время степной Евразии.
И, наконец, позднегуннский период. Изделия этого времени практически полностью
сосредоточены в среднеповолжском районе (Нижняя Добринка, погребение у совхоза «Вос¬
ход», Верхне-Погромное, курган 42 у Ровного, курганы 2, 17, 18, погребение 2 кургана 36
у г. Покровска, курганы 2, 3 на ст. ПІипово, погребение у с. Владимирского), а единичные
комплексы разбросаны по азиатской части степи и предгорий (Алтынказган, случайная на¬
ходка в Курганской области, Аржан-Бугузун, Алтын-Асар 4, клад Умуткора). Особняком стоят
предметы из мужского и женского погребений в Приазовье (Морской Чулек), а также золотые
изделия из Уфимских курганов, выполненные в византийской стилистике эпохи Юстиниана
I (первая треть VI в. н. э.) (Засецкая и др., 2007. С. 120). Как видно, в позднегуннское время
количество памятников резко сокращается и практически сходит на нет.
Однако в азиатской части степи происходят очень интересные события, связанные
с новой мощной волной миграции кочевников из Центральной Азии, которые оставили так
называемые курганы с «усами» (каменными грядами). В некоторых из них встречаются из¬
делия в полихромном стиле, которые укладываются в рамки V — первой половины VI в. н. э.
(Солончанка I, Каннатас, курган 19, Коктал, Атасу II, Ново-Григорьевка IX, Три Брата).
В азиатской части степи зафиксировано 553 комплекса курганов с «усами» (по данным
И. Груд очко). Это очень большой массив объектов, появление которых связано уже с пост¬
гуннским и раннетюркским временем. Сохранение в ряде комплексов изделий в полихромном
стиле может свидетельствовать о долговременном использовании этих предметов, подчерки¬
вать статусность их обладателей. Но их малочисленность в комплексах курганов с «усами»
свидетельствует о затухании процесса проникновения подобных изделий из европейской
части в азиатскую.
Подводя итог изучению возможной векторности проникновения изделий полихромного
стиля в пределы азиатской части Евразии, приходим к выводу, что в эпоху поздней Древно¬
сти в погребениях могильников встречаются, как правило, женские украшения (медальоны,
подвески, калачиковидные серьги со вставками из яшмы, стекла, кости), подчеркивая статус
женщины в обществе. Скорее всего, такие изделия поступали из районов Передней Азии.
Абсолютно другая картина просматривается в эпоху Великого переселения народов.
В период гуннского утверждения и их господства в Центральной Европе наблюдается про¬
цесс перемещения кочевых групп практически по всему степному евразийскому коридору с
остановками на определенных территориях, которые определяются как отдельные районы
90
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
(Восточно-Европейский, Крымско-Таманский, Боспорский, Предкавказский, Средневолж¬
ский, Предтяныпанский). В этих районах номады задерживались на некоторое время и об¬
живались в попытке создания какого-либо устойчивого союза или образования. Возможно,
некоторые группы прорывались дальше на восток, задерживаясь в микрорайонах Приуралья
и Южного Зауралья. Распад державы гуннов в Паннонии и поражения 464 г. н. э. привели к
окончательному распаду гуннского союза и выходу ряда племен из-под контроля последнего.
Вот эти группы и стремились вернуться на земли своих предков. Однако сил у них на это не
хватило. Земли за Урало-Мугоджарской горной системой были уже заняты и освоены пле¬
менами, оставившими курганы с «усами». Самыми поздними проявлениями угасания оттока
номадов из восточноевропейских степей можно считать недавние находки на Мангышлаке
(культовое место Алтынказган) и комплекс из Горного Алтая на р. Аржан-Бугузун. Датиров¬
ка этих памятников уточняется, но предварительно их можно отнести к середине VI в. н. э.
Итак, складывается впечатление, что эпоха поздней Древности для степи — это время
стабильности и устойчивости, последовательного формирования новых этнополитических об¬
разований с устойчивыми торговыми и иными отношениями с государствами Передней Азии
при посредничестве государства Кангюй. Время же Великого переселения народов однозначно
демонстрирует перекочевки населения не только в западном направлении, но и в обратном,
к землям предков. На первом этапе эти движения, по-видимому, были немногочисленны, но
удачны. И группы могли проникать вплоть до Алтая (комплекс Тугозвоново). Степи совре¬
менного Казахстана были спокойны, пустынны и относительно безопасны. Ситуация меня¬
ется в V — первой половине VI в. н. э. Группы кочевого населения, сумевшие освободиться
из-под гуннского владычества, устремляются в восточном направлении, но уже не обладают
тем пробивным потенциалом, что и заставляет их искать убежища в лесных и лесостепных
регионах. К середине VI в. н. э. степи восточнее Волги стали вотчиной тюркских племен
Великого Каганата.
Список литературы
Амброз А. К. Фибулы юга Европейской части СССР // САИ, Д1-30. М. : Наука, 1966. 112 с.
Амброз А. К. Проблемы раннесредневековой хронологии Восточной Европы // СА. 1971. № 2.
С. 96-123.
Амброз А. К. Проблемы раннесредневековой хронологии Восточной Европы // СА. 1971а. № 3.
С. 106-134.
Амброз А. К. Хронология древностей Северного Кавказа. М. : Наука, 1989. 134 с.
Бернштам А. Н. Очерк истории гуннов. Л. : ЛГУ, 1951. 256 с.
Боталов С. Г. Поздняя Древность и Средневековье // Древня история Южного Зауралья : в 2 т.
Челябинск : Изд-во ЮУрГУ, 2000. Т. 2. С. 207-366.
Голъмстен В. В. Археологические памятники Самарской губернии // 1929. Труды Института архео¬
логии и искусствознания. Секция археологии. Вып. 4. М., 1928. С. 129—136.
Завещая И. П. О хронологии и культурной принадлежности памятников южнорусских степей
и Казахстана гуннской эпохи // СА. 1978. № 1. С. 53—71.
Завещая И. П. Классификация полихромных изделий гуннской эпохи по стилистическим данным //
Древности эпохи переселения народов V—VIII веков. М. : Наука, 1982. С. 14—30.
Завещая И. П. Некоторые итоги изучения хронологии памятников гуннской эпохи в южнорус¬
ских степях // Археологический сборник Государственного Эрмитажа. Вып. 27. Л. : Искусство, 1986.
С. 79-91.
Завецкая И. П. Культура кочевников южнорусских степей в гуннскую эпоху (конец IV — V в.).
СПб., 1994. 224 с.
Завещая И. П., Казанский М. М., Ахмедов И. Р., Миносян Р. С. Морской Чулек: погребение знати
из Приазовья и их место в постгуннскую эпоху. СПб. : Изд-во Гос. Эрмитажа, 2007. 212 с.
Кадырбаев М. К. Памятники ранних кочевников Центрального Казахстана // Труды ИИАЭ АН
КазССР. Т. 7. Алма-Ата, 1959. С. 162-203.
Красноперов А. А. Полихромные предметы с перегородчатой инкрустацией в Прикамье // Лесная
и лесостепная зоны Восточной Европы в эпоху римских влияний и Великого переселения народов :
материалы конф. Тула, 2012. С. 218—254.
Комар А. В. Актуальные проблемы хронологии материальной культуры гуннского времени Восточной
Европы // Степи Европы в эпоху Средневековья. Т. 1. Донецк : Изд-во ДонГУ, 2000. С. 19—53.
Малашев В. Ю., Яблонский Л. Т. Степное население Южного Приуралья в позднесарматское время.
М. : Воет, лит., 2008. 365 с.
Мацулевич Л. А. Погребение варварского «князя» в Восточной Европе // Известия ГАИМК.
Вып. 112. М. ; Л., 1934. 154 с.
Моргунова Н. Л., Мещеряков Д. В. Позднесарматский курган на р. Бердянка в Оренбургской обла¬
сти // Археологические памятники Оренбуржья. Вып. 10. Оренбург : Изд-во ОГПУ, 2012. С. 211—218.
Мошкова М. Г., Кушаев Г. В. Сарматские памятники Западного Казахстана // Проблемы археологии
Урала и Сибири. М., 1973. С. 258—268.
Ростовцев М. И. Скифия и Боспор. Л., 1925. 621 с.
И. Э. Любчанскш. Изделия полихромного стиля степной Евразии...
91
Синицын И. В. Археологические раскопки на территории Нижнего Поволжья. Саратов : Изд-во
Сарат. гос. ун-та, 1947. 134 с.
Скалой К. М. Изображение дракона в искусстве IV—V вв. // Сообщения Государственного Эрми¬
тажа. Вып. 22. Л., 1962. С. 40—43.
Смагулов Е. А., Ержигитова А. А. Золото древнего Туркестана (предварительное сообщение) //
Археология Казахстана. 2019. № 4 (6). С. 7—18.
Торгоев А. И., Колъченко В. А. Погребение позднесарматского времени с ювелирными украшения¬
ми на городище Красная Речка // Ювелирное искусство и материальная культура. СПб. : Изд-во Гос.
Эрмитажа, 2017. С. 166—174.
Штерн Э. фон. К вопросу о происхождении «готского» стиля ювелирного искусства // Зап. Одес.
о-ва истории и древностей. 1897. Т. 20. С. 1 — 15.
Яценко С. А., Малашев В. Ю. О полихромном стиле позднеримского времени на территории Сар-
матии // Stratum plus. 2000. № 4. С. 226—250.
Alfoldi А. Finde aus der Hunnenzeit und ihre ethnische Sonderung. Budapest, 1932. Bd. 9. S. 12—64.
Rau P. Die Hucelgraber Romischer zeit an der unteren Wolga. Pokrowsk, 1927. 112 p.
Fettich N. La trouvaille de tombe princiere hunnque a Szeged-Nagyseksos. Budapest. AH. Bd. 32.
S. 186-190.
POLYCHROME STYLE OBJECTS OF STEPPE EURASIA DURING THE MIGRATION
PERIOD: CARTOGRAPHY OF DISTRIBUTION VECTORS
I.E. Lyubchansky
The paper attempts to determine whether “polychrome” style objects can demonstrate
the migration vectors of nomadic tribes during the “late antiquity” and the “great migration
of peoples” of the Hun period. The paper uses more than 136 archaeological complexes
scattered across the expanses of the Eurasian steppe corridor from the Danube Delta to the
Altai mountains. Chronologically, the study covers the period of the middle of the III —
first half of the VI centuries AD. In the course of work, areas and microdistricts of object
concentration were identified, which are associated with small nomadic groups seeking to
return to ancestral lands.
Keywords: late antiquity, Migration Period, polychrome style, areas and microdistricts of
object concentration, migration vectors, migration chronology.
УДК 902(4) «08/09»
ББК 63.3(4)4
ВОПРОСЫ АРХЕОЛОГИИ И ПРАИСТОРИИ ДРЕВНИХ ВЕНГРОВ
(УГРО-МАДЬЯР) В ІХ-Х ВЕКАХ НАШЕЙ ЭРЬГ
А. Тюрк
В Карпатском бассейне венгры обосновались в самом конце IX в., хотя помимо
письменных источников археологические находки также указывают на то, что предки
сегодняшних венгров могли появиться в Карпатском бассейне уже начиная с 860-х гг.
Все больше аргументов в пользу того, что, говоря об обретении венграми родины,
нельзя ограничиваться исключительно одним или двумя событиями, это историче¬
ский процесс, продолжавшийся несколько десятилетий и завершившийся в 907 г.
На сегодняшний день остается нерешенным фундаментальный вопрос о венгерской
предыстории, а именно: что из археологических артефактов, обнаруженных к западу
от прародины венгров (Западной Сибири, ранее идентифицированной лингвистиче¬
скими методами), то есть на территории от Урала до Карпатского бассейна, можно
связать с предками венгров, живших в раннем Средневековье? Постоянно возникает
вопрос: можно ли достоверно определить расположение отдельных мест поселений
на основании письменных источников, а также благодаря недавним археологическим
находкам? С другой стороны, действительно ли генезис и совокупность археологи¬
ческих находок эпохи обретения венграми родины указывают в первую очередь на
восточное направление, и в какой мере?
Ключевые слова: раннее Средневековье, праистория древних венгров, ІХ~Х вв.,
археология, Урал.
Введение
Ранняя венгерская история, известная чаще всего как венгерская предыстория, по ко¬
личеству письменных данных считается очень бедной областью исследований (Fodor, 2012,
С. 125—146). Поэтому археология, как быстро пополняющаяся источниками дисциплина,
играет (или может играть) значительную роль в данной области (Fodor, 2006). Это является
важным фактом, несмотря на то что сегодня уже прямой исторический и этнический анализ
археологических находок с точки зрения методологии подвергается более строгой критике
(Balint, 1994; Lango, 2007). Для уверенной исторической интерпретации нужно было бы знать,
каким этническим сознанием располагал бывший владелец конкретной находки, а данное
требование явно превышает возможности археологии. Тем не менее основательное знание
ярко выраженных археологических различий древностей восточноевропейской лесостепи и
поросших лесом пространств (Иванов, 1999) (и даже между их внутренними микрорайонами)
позволяет, на уровне рабочей гипотезы, изучить миграцию населения, используя при этом
традиционные методы археологии (Erdelyi, 2008; Фодор, 2015; Комар, 2018; Тюрк, 2016; Tiirk,
2018; Fiiredi, Tiirk, 2019). Уже сегодня, дополнив средства наших исследований естественно¬
научными методами, в случае удачи мы можем сказать больше о находимых артефактах (Csosz
et ah, 2013; Neparaczki, 2019; Szeifert et al., 2018).
Историография
Археологические исследования памятников Карпатской котловины X—XI вв. проводятся
уже более 180 лет (Mesterhazy, 1993). Первое погребение было открыто в 1834 г. (Jankovich,
1835), а к настоящему времени у нас есть данные приблизительно о 40 тыс. погребениях
(Revesz, 2020. С. 428).
Большинство венгерских ученых полагают, что в исследовании этого сложного наследия
одним из основных вопросов является изучение проблемы происхождения и возникновения
этих памятников. Исследования этой проблематики начались уже на рубеже ХЕХ—XX вв. Исходя
из письменных источников, логичным представляется поиск корней этого археологического
Исследование и подготовка статьи реализованы в рамках проекта «Археологическое исследова¬
ние контактов между Венгрией и Востоком» («Наше восточное наследие», Междисциплинарная ис¬
следовательская группа по истории и археологии Католического университета им. Петера Пазманя;
TUDFO/51757-1/2019/ITM) при поддержке программы Thematic Excellence Министерства национальных
исследований, развития и инноваций и Arpad-haz Program (IV.2).
А. Тюрк. Вопросы археологии и праистории древних венгров (угро-мадьяр)...
93
наследия на востоке. Восточное направление в исследованиях до середины 1990-х гг. прак¬
тически было преобладающим. Не считая нескольких небольших работ, не проявлялось по¬
требности исследований, ориентированных в других направлениях (Balint, 1989; Lango, 2007.
С. 227-256).
Чанад Балинт позже назвал этот феномен «east-preference», или «Steppenfixirung», и ис¬
пользование исключительно его считал тупиком в исследованиях данной эпохи. За последние
два десятилетия сделан значительный шаг вперед — в археологии эпохи обретения родины
венграми на должном уровне началось исследование параллелей, известных из византийско-
балканского и, в более широком смысле, средиземноморского наследия раннего Средневе¬
ковья (Balint, 1999; Bollok, 2015).
Однако, по моему мнению, за последние 20 лет возникло отставание в интенсивных ис¬
следованиях как раз восточных связей и корней, оно не было продолжено на современном
методологическом уровне. Я имею в виду, что как раз новые находки и сложившиеся на
основании их анализа интерпретации, проведенные русскими и украинскими учеными, не
были включены в исследования, связанные с предками венгров. Несмотря на то что в 2008 г.
появилось первое напоминающее базу данных постатейное обобщение восточноевропейских
археологических находок венгерского типа (Erdelyi, 2008), даже те венгерские исследователи,
которые знакомы с русской специальной литературой, до настоящего времени ссылаются на
мнения о востоке (например, в связи с салтовской культурой), которые в России и на Украи¬
не уже в конце 1980-х гг. считались устаревшими (Balint, 1989; Fodor, 1994; 2006; Фодор,
2015; Wolf, 2003). Как мы знаем, этот круг памятников на сегодняшний день можно называть
культурно-исторической общностью (Комар, 1999; 2004), а не одной археологической куль¬
турой, как считала С. А. Плетнева (Плетнева, 1967; 1981; 1999; 2003).
В то же время за последние несколько десятилетий на территории России и Украины
стало известным огромное количество археологических материалов раннего Средневековья,
игнорирование которых в плане исследования венгерского наследия X в. было бы, по край¬
ней мере, методологической ошибкой такого же масштаба, как когда-то ранее на основании
отдельных сходных поясных накладок, рассмотренных вне их взаимосвязей, мы определяли
весь восточноевропейский путь странствий венгров (Комар, 2008; Щербакова и др., 2008;
Белавин и др., 2009; Сташенков, 2009; Боталов и др., 2011; Боталов, 2013; Тюрк, 2013).
В свете всего этого насколько реальным может быть представление венгерских исследователей
о восточноевропейском археологическом наследии предков венгров и предполагаемых местах
их локализации в Восточной Европе?
Научные связи, ситуация, возникшая в исследовательской среде
Результаты исследований последних лет, проведенных в Восточной Европе (до самого
Урала), позволяют нам с все большей уверенностью представить релевантные для нас находки.
С точки зрения историографии известно, что предположительные Магна Хунгария, Леведия
и Этелкез находились на территории бывшего Советского Союза (Fodor 1975; Фодор, 2015).
После смены общественно-политического строя российско-венгерские институциональные
научные связи в 1990—2005 гг. практически сошли на нет, а восточноевропейские археоло¬
гические исследования ранней венгерской истории для обеих сторон приобрели маргиналь¬
ный характер. Новая восточная информация и специальная литература доходили до Венгрии
спорадически, через личные контакты. Тем не менее последние годы принесли значительные
изменения как в отношении археологических находок, так и с точки зрения научных связей
(Turk, 2012). Археологические исследования ранней венгерской истории в последнем деся¬
тилетии получили новый импульс в связи с обнаружением в районе Днепра и Урала новых
артефактов периода раннего Средневековья. С точки зрения археологической методологии
можно сказать, что речь идет о таких находках и группе археологических явлений, которые
указывают на связь с материальной культурой Карпатского бассейна X в. (Ivanov, 1999; Ko¬
mar, 2018; Sinica et al., 2019).
От Карпат до Урала. Восточные связи археологического наследия X века
Карпатского бассейна в свете венгерской предыстории
В Карпатском бассейне венгры обосновались в самом конце IX в., хотя, помимо пись¬
менных источников, археологические находки также указывают на то, что предки сегод¬
няшних венгров могли появиться в Карпатском бассейне уже начиная с 860-х гг. Основание
для этого дает радиоуглеродный анализ некоторых одиночных, спорадически встречающихся
могил воинов (например, в окрестностях Сегеда; Tiirk et al., 2015). Все больше аргументов
свидетельствует о том, что, говоря об обретении венграми родины, нельзя ограничиваться
исключительно одним или двумя событиями; это исторический процесс, продолжавшийся
94
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
несколько десятилетий и завершившийся в 907 г. битвой при Пожонье (сегодняшняя Бра¬
тислава) (Fodor, 1975; Фодор, 2015).
Предкарпатъе
Раскрытие восточных связей материалов, происходящих из древностей эпохи обретения
родины и раннего периода Арпадов, может предоставить дополнительные детали и опорные
точки в связи с направлением, откуда конкретно прибыл или мог прибыть народ, обосновав¬
шийся в Карпатском бассейне. Ближайшие в этом отношении находки мы имеем на восточ¬
ной окраине Карпат, на территории, простирающейся до сегодняшней Молдавии и Нижнего
Дуная. В то же время в связи с исторической оценкой этих территорий в последнее время,
базируясь на хронологии, было выдвинуто предположение, что обнаруженные в некрополе
в окрестностях Пшемысля височные кольца с характерным S-образным концом на самом деле
указывают на обряд захоронения, относящийся ко второй половине — концу X в. Поэтому
возникло также предположение, что эти местонахождения или их часть являются не самым
западным наследием, проживавшим в Этелкез, а являются древностями групп населения,
отселенных в конце X в. в предгорье — по всей вероятности, для военной обороны. Другим
странным явлением, прослеживающимся в материалах раскопок в данном регионе, предпо¬
лагающих венгерские связи, являются могилы, которые сегодня уже наверняка нельзя считать
наследием Этелкеза — по аналогии с находками из Крилоса они однозначно являются слу¬
чайными захоронениями «венгерского характера», встречающимися на кладбищах Руси X в.
(Fodor, 1993; Erdelyi, 2008. С. 59-60).
Если рассматривать древности в восточном направлении от Карпатской котловины, мы
можем упомянуть несколько групп находок из различных регионов. Первая территория про¬
стирается до Молдавии, до внешнего изгиба Карпат. В отношении этих находок, однако,
часто трудно решить, были они до 895 г. или после, так как в последнее время возникло
предположение, что они могут принадлежать мелким военным контингентам, посланным для
охраны горных перевалов (Прохненко, 2010; Моця, 2011).
Молдавия и Приднестровье
На территории современной Молдавии, до самого Днестра, нам уже известно очень
много артефактов и погребений, интересных с точки зрения венгерской предыстории (Ряб¬
цева, Рабинович, 2007; 2018; Телнов, 2018; Sinica et al., 2019; Квитницкий и др., 2020).
Но считать Нижний Дунай западной границей Этелкеза было бы наверняка ошибочным,
поскольку археологическое наследие Первого Болгарского Царства, в том числе остатки его
поселений, встречаются намного севернее и даже в гораздо большей плотности. Раскопки
в окрестностях Слободзея на левом берегу Днестра в связи с обсуждаемыми здесь вопросами
являются в последние годы археологической сенсацией (Щербакова и др., 2008). В артефак¬
тах 20 захоронений, впущенных в заполнение кургана бронзового века, совершенно четко
прослеживаются славянские связи (например, керамика поздней лука-райковецкой культу¬
ры). Имеются и иные находки: предположительно завезенный из Крыма византийский шелк
и еще гончарная керамика из Поволжья — кружка типа танкеевской. В археологическом
материале кроме ювелирных изделий и сбруи присутствуют позолоченные серебряные пред¬
меты с растительным декором, имеющие аналоги в культуре X в. Карпатского бассейна, как
и захоронение лошадиной кожи с черепом с ориентацией на запад (Телнов, 2018).
Продвигаясь вдоль Днестра в восточном направлении, можно упомянуть находки, уже
давно известные из некачественных иллюстраций и происходящие с Екимауцкого городища.
К сожалению, это спорадические находки, поэтому при их интерпретации возникают труд¬
ности. Согласно публикациям, есть несколько интересующих нас захоронений, впущенных
в большой курган эпохи бронзы, расположенных на юге по Днестру. Помимо фрагментов
лошади, помещенных у ног погребенного, и позолоченного серебряного пояса необходимо
упомянуть в первую очередь лощеную керамику танкеевского типа, которая указывает на
непосредственную связь с Волжским регионом (Рябцева, Рабинович, 2007; Erdelyi, 2008.
С. 61-63).
Украина
Далее на восток находится Слободзейский могильник — эталонный памятник (Щербакова,
Тащи, Тельнов, 2008), в 350-километровой зоне вокруг него пока не выявлено других похожих
памятников. А по берегам Ингула и Днестра расположено примерно 10—12 комплексов, ко¬
торые на основании первой находки, описание которой было опубликовано С. А. Плетневой,
мы можем назвать горизонтом Субботцы (Бокий, Плетнева, 1988; Комар, 2008; 2011; 2013;
А. Тюрк. Вопросы археологии и праистории древних венгров (угро-мадьяр)...
95
2016; 2018). Однако эти новые археологические находки определенно выделяются не только
из своей восточноевропейской среды IX в., но одновременно (и на этом мы делаем акцент)
показывают параллель с Карпатской котловиной и Волжско-Уральским регионом (Bollok,
2015. С. 363-377; Тюрк, 2016).
К востоку от Днестра, до Днепра, на сегодняшний день не зафиксировано ни одной по¬
добной находки, но, тем не менее, необходимо отметить, что и в другие эпохи и для других
народов характерно было селиться в долинах крупных рек. Аналогичные слободзейским арте¬
факты были обнаружены вдоль среднего русла Днепра, в районе Кривого Рога, Кировограда,
Днепропетровска, Кременчуга, которые на основании наших первых раскопок, определивших
название, с точки зрения археологии, мы считаем горизонтом Субботцы (Твердохлебы, Кате-
риновка, Коробчино и т. д.). Благодаря традиционному методу датирования, подкрепленному
результатами радиоуглеродного анализа, их можно отнести ко второй половине IX в. (Turk,
2010; Комар, 2018. С. 239—248). Так, судя по характеру и возрасту археологического материа¬
ла, похороненные здесь могут быть венграми из Этелкеза. Все это находится в удивительном
соответствии с данными письменных источников, согласно которым предки венгров не по¬
являлись здесь до второй трети IX в.
От Днепра до Волги
Пространство между Днепром и Волгой в наши дни представляет собой самое большое
белое пятно в археологических исследованиях венгерской истории. Мы можем упомянуть лишь
воробьевское захоронение на Дону, которое имеет выраженный салтовский характер (точнее,
псевдосалтовский), однако в первую очередь пряжка и некоторые другие характерные предме¬
ты однозначно указывают на волжско-уральское происхождение (Цивын, 2018). К сожалению,
захоронение было вскрыто не археологом, поэтому дополнительные данные полностью отсут¬
ствуют. В настоящее время нет возможности археологически подтвердить существование пред¬
полагаемой Леведии в районе Дона — Донца, на территории, густо населенной в VIII—X вв.
аланами, которые были носителями салтово-маяцкой культуры: здесь не было обнаружено
ни артефактов эпохи обретений, ни — что было бы еще более важным — предметов волжско-
уральского происхождения (Turk, 2011; Komar, 2018. С. 108—118, 153—158).
По письменным источникам, поселившиеся в Карпатской котловине предки венгров
были связаны главным образом с Хазарским каганатом. Несколько авторитетных советских и
российских ученых традиционно отождествляли данное историческое образование с салтово-
маяцкой археологической культурой. Венгерская археология в полной мере и без критики
восприняла это (Афанасьев, 1999. С. 87; 2001. С. 45; Флерова, 2003. С. 173). Важно отметить,
что археологическая аргументация часто отодвигается на задний план из-за критериев, кото¬
рые выдвигает историческое исследование (Афанасьев, 1987; Werbart, 1996; Флерова, Флеров,
2000; Флерова, 2001; 2002; 2002а). Так, рукоятка сабли, изогнутая к лезвию, и особенно изо¬
гнутое лезвие не являются в первую очередь салтовской особенностью (Balint, 1975; Revesz,
1998. С. 525; Revesz, 1996; Аксенов, 2001; Turk, 2010. С. 280). Что касается лука и стрел, то
между ними имеется больше сходства, что, однако, наблюдается не в классическом северном,
а в южном степном варианте (соколовский горизонт; Биро, Ланго, Тюрк, 2009).
В терминологии XIII в. этимология названия Дентюмодьер (Dentumogyer) — которая
на самом деле в одиночку обосновала эту локализацию — хотя не является археологическим
вопросом, но уже сделала устаревшей интерпретацию этого названия как «венгр, проис¬
ходящий с Дона» (Fodor, 1975; 1986; Фодор, 2015; Эрдели, 1984). Все это, естественно, не
отрицает факта хазаро-венгерских связей, нужно лишь переосмыслить географическое место
тогдашних связей, о которых говорится в письменных источниках. Определенно на хазарские
связи указывают, помимо рукоятей луков с трапециевидным сечением, несколько типов
накладок (Биро, Ланго, Тюрк, 2009), которые были характерны для эпохи завоевания и го¬
ризонта Соколовской балки во времена Хазарского каганата, несмотря на то что последний
в IX в. уже не существовал, и артефакты эпохи обретений «реальных» хазар в IX—X вв. нам
неизвестны.
Поволжский регион в России
Отсюда в северо-восточном направлении появляются следующие находки «с подозрением
на венгерские» в материалах древнемордовских могильников VIII—IX вв. (Иванов, 1952; Во¬
ронина, 2007; Erdelyi, 2008. С. 70—71). Следующая территория, которая на основании резуль¬
татов раскопок шести-семи последних лет также попала на передний план исследований, —
окрестности Самары. Дмитрий Алексеевич Сташенков считает «венгерско-подозрительными»
коллекцию находок с шести-семи местонахождений, которые находятся на левом берегу Волги
и образуют примерно один блок (Сташенков, 2009).
96
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Могильники IX—XI вв. на территории между Днепром и Волгой, где хоронили предста¬
вителей племен, проживавших в то время на границе лесов и лесостепей и предположительно
говорящих на финно-угорском языке, с точки зрения археологии, означают более тесные вен¬
герские параллели. Однако, так называемые древнемордовские и древнечеремисские кладбища
в этническом отношении нельзя связывать с предками венгров. Замеченные аналогии в пер¬
вую очередь можно интерпретировать в качестве культурных связей, хотя частое присутствие
в женских могилах релевантных для нас находок может указывать на межплеменные браки.
И хотя существуют две точки зрения на уральское происхождение и черты эпохи завоевания,
очень важными и необходимыми являются точные хронологические исследования (Зеленцова,
2018; Zelencova et al., 2018).
У самарского изгиба Волги на левом берегу реки нам известны шесть-семь памятников
VIII—IX вв. (Немчанка, Пролетарское городище, 116-й км и др.), которые могут рассма¬
триваться с точки зрения венгерской праистории. Определяющим здесь является наличие,
помимо металлических предметов, керамики уральского характера. Среди последних мы мо¬
жем назвать сосуды ручного изготовления с примесью в тесте речных ракушек или талька.
Это круглодонная керамика, украшенная веревочным орнаментом, которая была обнаружена
в нескольких местах (в том числе в памятниках бакальской культуры). По результатам ана¬
лиза находок периода раннего Средневековья этого микрорегиона можно прийти к выводу,
что начиная с эпохи гуннов и до IX в. в течение двух-трех периодов произошло заселение
группами населения, имеющего уральские корни. В то же время исследования говорят о по¬
хожей хронологии появления на правом берегу Волги народов, говорящих предположительно
на тюркском языке. Другими словами, только лишь (и в первую очередь) появление волжских
болгар означало «отуречивание» Поволжья. Однозначно имеются следы, указывающие на пере¬
селение людей из салтовского культурного пространства в VIII в. Когда и, главным образом,
почему венгры переправились через Волгу и переселились на запад, мы пока не знаем, но
с полным правом можем предполагать, по аналогии со случившимся позже с печенегами,
что, по всей вероятности, это не могло происходить без помощи, участия и союза с хазарами.
В качестве причины на уровне рабочей гипотезы можно предположить влияние появившихся
на Южном Урале на рубеже VIII—IX вв. с южного направления печенегов, а с востока, воз¬
можно, кимеков (или башкиров) (стросткинская культура); что касается времени, то, воз¬
можно, это средняя треть IX в., о чем свидетельствуют обнаруженные в Восточной Европе
предметы, типичные для Волжско-Уральского региона (Комар, 2018).
Уральский регион в России
Хорошо известные, также и в венгерской специальной литературе, кушнаренковская
и караякуповская археологические культуры на территории Южного Урала, в Башкирии и
Восточном Татарстане VI—IX вв. могут быть связаны с предками венгров (Эрдейи, 1961).
Поселения этих культур, по новой версии, находятся намного южнее, чем это предполага¬
лось ранее, — в оренбургских степях (Филипповка). Кроме того, такие же поселения встре¬
чались и восточнее — в лесостепях за Уралом (Синеглазово, Каранаево, Уелги). Судя по
характерным особенностям, они однозначно относятся к территориям к востоку от Урала,
хотя артефакты, встречающиеся в башкирских раскопках, на рубеже VIII в. претерпели зна¬
чительные изменения (например, перестали производиться захоронения в курганах и т. п.;
Иванов, 2015). Переселение с восточной стороны Урала многие связывали с несколькими со¬
бытиями, чаще всего его интерпретировали как воздействие миграций на северных границах
вследствие возникновения первого Тюркского каганата (Fodor, 1975). В качестве восточных
предпосылок можно упомянуть выделенную отдельно в последние годы бакальскую культуру
(IV—VI вв. н. э.), где число находок так называемой протокушнаренковской керамики в от¬
дельных случаях достигает 25 %. Значение выделения бакальской культуры на лесостепных
территориях Зауралья в первую очередь состоит в том, что тем самым удалось заполнить
хронологический промежуток, который возник в связи с исчезновением самой значительной
в регионе культуры — бакальской, корни которой уходят в железный век, а также саргатской
культуры, также связанной с предками венгров (Боталов и др., 2008; Боталов, 2017). Конец
существования саргатской культуры (IV в. до н. э. — IV в. н. э.) многие пытались датировать
временем вплоть до VI в., главным образом, чтобы была связь с началом кушнаренковской
культуры. Сегодня многие местные исследователи уже вообще не видят венгерско-угорских
предпосылок в саргатской культуре, а подчеркивают главным образом их южный, иранский
характер (Матвеева, 2018; Зеленков, 2018). Но все это требует значительных исследований, и
абсолютно точно, что данная археологическая культура — это та культура, до которой — от¬
талкиваясь от наследия эпохи завоевания — мы можем добраться в наши дни с большей или
меньшей достоверностью. Естественно, можно изучать ее возникновение и предпосылки,
А. Тюрк. Вопросы археологии и праистории древних венгров (угро-мадьяр)...
97
но в то же время до формирования венгерского языка изучать археологические культуры в
рамках венгерской предыстории бессмысленно и не интерпретируемо.
В Волго-Камском, и Южно-Уральском регионах мы находим в караякуповских древно¬
стях VIII—IX вв. и в предшествующих им памятниках кушнаренковской культуры VI—VIII вв.
хорошие параллели эпохи завоевания и горизонта Субботцы (Белавин, Иванов, Крыласова,
2009; Иванов, 1999; 2015). Это относится в первую очередь к раннему горизонту могильни¬
ка в Больших Тиганах. Однако расширился ряд демонстрирующих поразительное сходство
предметов, обнаруженных в могильниках на восточном склоне Урала, в районе Челябинска,
неподалеку от озера Синеглазово. Еще более свежие находки сделаны в районе озера Уелги
(Боталов, 2017; 2018; Грудочко, 2018).
Список литературы
Афанасьев Г. Е. Население лесостепной зоны бассейна Среднего Дона в VIII—X вв. // Аланский
вариант салтово-маяцкой культуры. Вып. 2. М., 1987. 200 с.
Афанасьев Г. Е. Салтовская культура в хазарских проблемах // Археология черноземного центра
России: история исследований, историография. Воронеж, 1999. С. 85—89.
Афанасьев Г. Е. Где же археологические свидетельства существования Хазарского государства? //
РА. 2001. № 2. С. 43-55.
Аксенов В. С. Контакты венгров с аланами в IX веке: взаимопроникновение культур // Северный
Кавказ и кочевой мир степей Евразии : V Минаевские чтения по археологии, этнографии и краеведению
Сев. Кавказа. Ставрополь, 2001. С. 212—214.
Белавин А. М., Иванов В. А., Крыласова Н. Б. Угры в Предуралья в древности и средние века :
монография. Уфа, 2009. 285 с.
Биро А., Ланго П., Тюрк А. Роговые накладки лука Карпатской котловины X—XI вв. [10th —
11th Centuries Antler Overlays of Bow from Carpathian Basin] // Степи Европы в эпоху средневековья.
Т. 7. Донецк : ДонНУ, 2009. С. 407-441.
Бокий Н. М., Плетнева С. А. Захоронение семьи воина-всадника X в. в бассейне Ингула // СА.
1988. № 2. С. 99-115.
Боталов С. Г. Некоторые аспекты уральской мадьярской проблемы // II Международный мадьяр¬
ский симпозиум : сб. науч. тр. Челябинск, 2013. С. 139—167.
Боталов С. Г. Погребальный комплекс Уелги и некоторые наблюдения на предмет угорского
и мадьярского культурогенеза [А Del-Ural а 6—11. szazadban. Eszrevetelek az ugor es a magyar nepesseg
anyagi mu veltsegenek kialakulasaval kapcsolatban] //A nepvandorlaskor fiatal kutatoinak XXIV. konferenciaja
Esztergom 2014, november 4—6. Studia ad Archaeologiam Pazmaniensiae 3.2 — Magyar Ostorteneti Temacsoport
Kiadvanyok 3.2. Budapest ; Esztergom, 2017. C. 267—334.
Боталов С. Г. Новые материалы исследований погребального комплекса Уелги [Ujabb leletek az ujelgi
temetobol] // III Международный мадьярский симпозиум по археологии, г. Будапешт, 6—10 июня 2016 г.
[3. Nemzetkozi Korai Magyar Тбгіёпегі 6s Reg6szeti Konferencia. Budapest, 2016. junius 6—10]. Studia ad
Archaeologiam Pazmaniensia 12. Magyar Ostorteneti Temacsoport Kiadvanyok 6. Budapest, 2018. C. 47—62.
Боталов С. Г., Лукиных А. А., Тидеман E. В. Погребальный комплекс могильника Уелги — но¬
вый средневековый памятник в Южном Зауралье // Челяб. гуманит. науч. журн. 2011. № 2 (15).
С. 104-114.
Боталов С. Г., Тидеман Е. В., Лукиных А. А., Вохменцев М. П. Новые материалы исследований Боль¬
шого Бакальского городища // Материалы научно-практического семинара по проблемам бакальской
культуры (г. Шадринск, 5—6 ноября 2007 г.). Челябинск ; Шадринск, 2008. С. 5—25.
Воронина Р. Ф. Лядинские древности. Из истории мордвы-мокши. Конец IX — начало XI века: по
материалам Цнинской археологической экспедиции 1983 — 1985 годов. М. : Наука, 2007. 164 с.
Грудочко И. В. Курганы с «усами» урало-казахстанских степей (типология и хронология) [Az urali
es kazah sztyeppek ’bajszos’ kurganjai [tipologia es kronologia] // III Международный мадьярский симпо¬
зиум по археологии, г. Будапешт, 6—10 июня 2016 г. = 3. Nemzetkozi Korai Magyar Тбгіёпегі es Regeszeti
Konferencia. Budapest, 2016. jiinius 6—10]. Studia ad Archaeologiam Pazmaniensia 12. Magyar Ostorteneti
Temacsoport Kiadvanyok 6. Budapest, 2018. C. 63—92.
Зеленков А. С. Историко-культурная модель эпохи средневековья Тоболо-Иртышской провинции
[А Tobol-Irtis regio кбгёркогапак torteneti ёв ^ёвгегі-кикигаііз modellje] // III Международный мадьяр¬
ский симпозиум по археологи, г. Будапешт, 6—10 июня 2016 г. = 3. Nemzetkozi Korai Magyar Тбгіёпегі
ёэ Rёgёszeti Konferencia. Budapest, 2016. jtinius 6—10]. Studia ad Archaeologiam Pazmaniensia 12. Magyar
OstortEneti Тётасворогі Kiadvanyok 6. Budapest, 2018. C. 35—46.
Зеленцова О. В. Поясные наборы «венгерского» облика из могильников поволжских финнов Право¬
бережья Волги [’Magyar’ jellegu ovdiszek Volga menti fmn nyelvu пёрек temetoibol a Volga jobb рагіѵібё-
кёгбі] // III Международный мадьярский симпозиум по археологи, г. Будапешт, 6—10 июня 2016 г. =
3. Nemzetkozi Korai Magyar Тбгіёпегі ёв Rёgёszeti Konferencia. Budapest, 2016. jtinius 6—10]. Studia ad Ar¬
chaeologiam Pazmaniensia 12. Magyar Ostorteneti Тётасворогі Kiadvanyok 6. Budapest, 2018. C. 279—304.
Иванов В. А. Древние угры-мадьяры в Восточной Европе. Уфа : Гилем, 1999. 123 с.
Иванов В. А. Угры Предуралья: продолжение темы // Поволж. археология. 2015. № 4. С. 201—219.
Иванов И. И. Крюковско-Кужновский могильник. Моршанск, 1952. 232 с.
98
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Квитницкий М., Тельное Н., Синика В., Лысенко Н., Тюрк А. Погребение из Владычень с укра¬
шением венгерского облика [Grave from Vladycheni with Adornment of the Hungarian Type] // На одно
крыло — серебряная, На другое — золотая... : сб. ст. памяти Светланы Рябцевой // Кишинев : Stratum
Plus, 2020. С. 415-426.
Комар А. В. Предсалтовские и раннесалтовский горизонты Восточной Европы // Vita Antiqua 2.
Киів, 1999. С. 111-136.
Комар А. В. Салтовская и «салтоидная» культуры в Поднепровье // Причерноморье, Крым, Русь
в истории и культуре : материалы II Судак, междунар. науч. конф., г. Судак, 12—16 сент. 2004 г. : в 4 ч.
Ч. 3-4. Киів ; Судак, 2004, С. 87-91.
Комар А. В. Древние венгры // Евразиядагы турк мурасы = Тюркское наследие Евразии VI—VIII вв.
Астана, 2008. С. 214-216.
Комар А. В. Древние мадьяры Етелькеза: перспективы исследований // Археологія і давня історія
Украіни. Вии. 7: Мадяри в Середньому Подніпров’і. Ки'ів, 2011. С. 21—78.
Комар А. В. Древние мадьяры Этелькеза: перспективы исследований // П-й Международный ма¬
дьярский симпозиум : сб. науч. тр. Челябинск, 2013, С. 182—231.
Комар А. В. Поясные наборы IX—X вв. с «мифологическими» сюжетами // Zwischen Byzanz und der
Steppe: Archaologische und historische Studien Festschrift fur Csanad Balint zum 70. Geburtstag ; Budapest,
2016, C. 545-556.
Комар А. В. История и археология древних мадьяр в эпоху миграции = A korai magyarsag vandor-
lasanak tdrteneti es regeszeti emlekei. Studia ad Archaeologiam Pazmaniensia 11 // Magyar Ostdrteneti
Temacsoport Kiadvanyok 5. Budapest, 2018.
Матвеева H. П. Саргатская и гороховская культуры: исторические судьбы. Ранний железный век
западносибирской лесостепи по археологическим данным [А szargatkai es gorohovoi kultura tdrteneti in-
terpretacioja. A korai vaskor Nyugat-Sziberia erdos sztyeppi teriileten a regeszeti adatok alapj6n] // III Между¬
народный мадьярский симпозиум по археологии, г. Будапешт, 6—10 июня 2016 г. = 3. Nemzetkdzi Korai
Magyar Torteneti es Regeszeti Konferencia. Budapest, 2016. junius 6—10]. Studia ad Archaeologiam Pazmani¬
ensia 12. Magyar Ostdrteneti Temacsoport Kiadvanyok 6. Budapest, 2018. C. 15—34.
Моця О. П. Мандрівка угрів за Карпати: інформація писемних джерел та археологічні реалі'і //
Археологія і давня історія Украіни. Вип. 7: Мадяри в Середньому Подніпров’і. Киш, 2011., С. 15—20.
Плетнева С. А. От кочевий к городам. Салтово-маяцкая культура. М., 1967. 200 с.
Плетнева С. А. Салтово-маяцкая культура // Степи Евразии в эпоху средневековья. Археология
СССР. М., 1981. С. 62-75.
Плетнева С. А. Очерки хазарской археологии. М. : Мосты культуры ; Иерусалим : Гешарим,
1999. 248 с.
Плетнева С. А. Венгры // Кочевники южнорусских степей в эпоху средневековья (ГѴ—XVIII вв.).
Воронеж, 2003. С. 103 —114.
Прохненко И. А. К вопросу о племенной атрибуции кочевнических древностей Верхнего Потисья
X в. н. э. // Науковий і мистецький світ Федора Потушняка : матеріали міжнародно'і науковоі кон¬
ференціи присвяченоі 100-річчю від дня народження видатного украі'нського письменника і вченого.
Ужгород, 2010. С. 410—420.
Рябцева С., Рабинович Р. К вопросу о роли венгерского фактора в Карпато-Днестровских землях
в IX—X вв. // Revista Arheologica. serie noua. Vol. Ill, no. 1—2. Chi§inau, 2007. Pp. 195—230.
Рябцева С. С., Рабинович P. А. Древности венгерского круга IX—X вв. Пруто-Днестровского регио¬
на (Предметы торевтики и ювелирные украшения) [А Prut-Dnyeszter regio 9—10 szazadi magyar jellegu
hagyateka (A femmuvesseg es az dtvosmuveszet targyai)] // III Международный мадьярский симпозиум
по археологии, г. Будапешт, 6—10 июня 2016 г. = 3. Nemzetkdzi Korai Magyar Tdrteneti es Regeszeti
Konferencia. Budapest, 2016. junius 6—10]. Studia ad Archaeologiam Pazmaniensia 12. Magyar Ostdrteneti
Temacsoport Kiadvanyok 6. Budapest, 2018. C. 429—464.
Сташенков А. Д. Памятники мадьярского круга в Самарском Поволжье // Идель-Алтай: истоки
евразийской цивилизации : междунар. конгресс средневековой археологии Евраз, степей. Казань, 2009.
С. 228-229.
Тельное Н. П. К вопросу о присутствии венгров в IX веке в Нижнем Поднестровье [A magyarsag
9. szazadi Also-Dnyeszter menti jelenletenek kerdesehez] // II Международный мадьярский симпозиум по
археологии, г. Будапешт, 6—10 июня 2016 г. = 3. Nemzetkdzi Korai Magyar Tdrteneti es Regeszeti Konferen¬
cia. Budapest, 2016. junius 6—10]. Studia ad Archaeologiam Pazmaniensia 12. Magyar Ostdrteneti Temacsoport
Kiadvanyok 6. Budapest, 2018. C. 403—428.
Тюрк А. От Урала до Карпатов. Новые результаты и перспективы в археологии Восточной Европы
по поводу древних венгров //II Международный мадьярский симпозиум : сб. науч. тр. Челябинск,
2013. С. 231-237.
Тюрк А. Возможности и перспективы археологических исследований ранней истории угров-
мадьяров // Археологическое наследие Урала: от первых открытий к фундаментальному научному зна¬
нию (XX Уральское археологическое совещание) : материалы Всерос. науч. конф. с междунар. участием,
25-29 окт. 2016 г. Ижевск, 2016. С. 268-272.
Флерова В. Е. Хазарские курганы с ровиками: Центральная Азия или Восточная Европа? // РА.
2001. № 2. С. 71-82.
Флерова В. Е. Подкурганные погребения восточноевропейских степей и пути сложения культуры
Хазарии // Степи Европы в эпоху Средневековья : в 2 т. Донецк, 2002. Т. 2. С. 163—190.
А. Тюрк. Вопросы археологии и праистории древних венгров (угро-мадьяр)...
99
Флерова В. Е. А. Ryna-Tas. Hungarians and Europe in the Early Middle Ages // Introduction to Early
Hungarian History. Budapest, 1999. 556 p.; ill. (рец.) // PA. 2003. № 1. C. 170—176.
Флерова В. E., Флеров В. С. Дагестанский вариант салтово-маяцкой культуры: правомерность вы¬
деления // Крупновские чтения по археологии Северного Кавказа. Кисловодск, 2000. С. 137—141.
Фодор И. Венгры: древняя история и обретение Родины : монография. Пермь, 2015. 132 с.
Цывин М. В. Среднее Подонье в IX—X вв. Археологический контекст Воробьевского погребения
[A Kdzepso-Don-videk а 9—10. szazadban. A vorobjovkai sir regeszeti kontektusa] // II Международный
мадьярский симпозиум по археологии, г. Будапешт, 6—10 июня 2016 г. = 3. Nemzetkdzi Korai Magyar
Tdrteneti es Regeszeti Konferencia. Budapest, 2016. junius 6—10]. Studia ad Archaeologiam Pazmaniensia 12.
Magyar Ostdrteneti Temacsoport Kiadvanyok 6. Budapest, 2018. C. 335—346.
Щербакова, T. А., Тащи, E. Ф., Тельное, H. П. Кочевнические древности Нижнего Поднестровья
(по материалам раскопок кургана у г. Слободзея). Кишинев, 2008. 140 с.
Эрдели И. Венгры на Дону // Маяцкое городище. Труды советско-болгарско-венгерской экспеди¬
ции. М., 1984. С. 20-26
Эрдели И. «Большая Венгрия» // Acta Archaeologica Academiae Scientiarum Hungaricae. 1961. № 3.
C. 307-320.
Balint Cs. A szaltovo-majaki kultura avar es magyar kapcsolatairol (On the Avar and Hungarian relations
of the Saltovo-Mayak culture // Archaeologiai ErtesHto. 1975. Vol. 112. Pp. 52—63.
Balint Cs. Die Archaologie der Steppe. Steppenvdlker zwischen Donau und Volga vom 8. bis 10. Jahrhun-
dert, herausgegeben von Falko Daim (B5hlau Wien 1989). Wien ; K51n, 1989. S. 44—73.
Balint Cs. A 9. szazadi magyarsag regeszeti hagyateka // Honfoglalas es regeszet. A honfoglalasrol sok
szemmel 1. Budapest, 1994. S. 39—46.
Balint Cs. Zwischen Orient und Europa. Die „Steppenfixierung” in der Fruhmittelaletrarchaologie //
Zwische Byzanz und Abendland. Pliska, der ostliche Balkanraum und Europa im Spiegel der Friihmittelalte-
rarchaologie. Frankfurt am Main, 1999. S. 13—16.
Bollok A. Ornamentika a 10. szazadi Karpat-medenceben. Formatdrteneti tanulmanyok a magyar hon¬
foglalas kori diszitomuveszethez (The Ornamental Vocabulary of the Tenth Century in the Carpathian Basin.
Form-historical Studies in the Decorative Arts of the Hungarian Conquest Period). Budapest, 2015.
Csosz A., Lango P., Mende B. G., Turk А. Археогенетические исследования на материалах Салтовской
и древневенгерской культуры. Предварительный отчет и историография археологического вопроса //
II Международный мадьярский симпозиум : сб. науч. тр. Челябинск, 2013. С. 237—243.
Erdelyi I. Scythia Hungarica. A honfoglalas elotti magyarsag regeszeti emlekei. Budapest, 2008.
Fodor I. Verecke hires litjan. Budapest, 1975.
Fodor I. №hany ^ёвгегі eszrevetel a kabar-kerdesrol // Regeszeti tanulmanyok Kelet-Magyarorszagrol.
Folklor ёв Etnografia 24. Debrecen, 1986. S. 99—114.
Fodor I. Magyar jellegu reg6szeti leletek Moldvaban. (Archaeological finds of Hungarian character in
Moldavia) // Tanulmanyok Domokos Pal Рёіег етіёкёге. Budapest, 1993. C. 17—38.
Fodor I. Leletek Magna Hungariatol Etelkozig // Honfoglalas ёз ^ёэгеЕ A honfoglalasrol sok szemmel 1.
Budapest, 1994. S. 47-65.
Fodor I. А ^ёзгегіиёотапу t6rtёnetisёge. A magyar ostortenet рёШщап (Archaologie als historische Wis-
senschaft. Am Beispiel der ungarischen Urgeschichte) // Archaeologiai Erteslto. 2006. No. 131. S. 89—114.
Fodor I. Ostoid^neti vitak ёэ alvitak // Csodaszarvas IV. Budapest, 2012. S. 125—146.
Ftiredi A., Turk A. Latest archaeological results on the origin of the Hungarian people in the Eurasian
context // Кочевые империи Евразии в свете археологических и междисциплинарных исследований :
IV Междунар. конгрес средневековой археологии евраз. степей, посвят. 100-летию рос. акад.. археологии.
Улан-Удэ, 2019. С. 93-96.
Jankovich М. Egy magyar hosnek — hihetoleg Bene ѵйёгпек, — ki nreg a ’tizedik szazad’ екуёп, Solt fejede-
lemmel, I. Berengar csaszamak diadalmas vёdelmёben Olaszorszagban jelen volt, ujdonnan felfedezett tetemeirol,
’s бйбгеіёпек 6kess6geirol // A Magyar Tudos Tarsasag Ёѵкбпуѵеі 2 (1832—1834). 1835. S. 281—296.
Lango P. Amit elrejt a fold... A 10. szazadi magyarsag anyagi kulturajanak reg6szeti kutatasa a Karpat-
medenchben. Budapest, 2007.
Mesterhazy K. A magyar honfoglalas kor reg6szet6nek otven ёѵе. Szazadok, 1993. S. 127, 270—311.
Neparaczki E. Y-chromosome haplogroups from Hun, Avar and conquering Hungarian period nomadic
people of the Carpathian Basin // Scientific Reports. 2019. № 9 (1).
Revesz L. A karosi honfoglalas kori temetok. Adatok a F el s 6 - T i s z a - v i d ё к X. szazadi tori^nd^hez (Die Gra-
berfelder von Karos aus der Landnahmezeit. Archaologische Angaben zur Geschichte des Oberen Theipgebietes
im 10. Jahrhundert). Miskolc, 1996.
Revesz L. Szempontok a honfoglalas kori leletanyag іЬбгепб]ёпек meghatarozasahoz a keleti parhuzamok
alapjan (Geschitspunkte zur Bestimmung der Chronologie der landnahmezeitlichen Funde Aufgrund der ostlichen
Analogien) // Mora Ferenc Miizeum Evkonyve — Studia Archaeologica. 1998. № 4. S. 523—532.
Revesz L. A 10—11. szazadi temetok regionalis jellemzoi a Keleti-Karpatoktol a Dunaig (Regional features
of lO*11— 11th centuries cemetries from the eastern Carpathian Basin tot he Danube). Szeged ; Budapest, 2020.
Szeifert et al. Maternal Genetic Composition of Early Medieval Populations Lived in the Cis- and Trans-
Ural and Volga-Kama Regions = Результаты палеогенетических исследований материнской линии ДНК
раннесредневековых популяций Зауралья, Приуралья и Волго-Камья в связи с проблемой венгерского
100
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
этногенеза // Материалы IV Междунар. мадьярского симпозиума, г. Казань, 15 — 19 окт. 2018 г. Казань,
2018. С. 202-221.
Sinica et al. Венгерские памятники IX — первой половины X в. в Северо-Западном Причерноморье
(Archaeological sites of the Subbotsy horizon [legacy of the ’Etelkoz’] in the Northwest Black Sea Region [9—
10th cc.]) // Hadak litjan. A nepvandorlaskor fiatal kutatoinak XXIX. konferenciaja. Budapest, 2019. november
15 — 16. 29th Conference of young scholars on the Migration Period. November 15—16, 2019. Budapest, Abszt-
raktkotet = Turk A. Studia ad Archaeologiam Pazmaniensia 14 = Magyar Ostortcneti Temacsoport Kiadvanyok
7. Budapest, 2019. S. 20—29.
Turk A. A szaltovoi kulturkor es a magyar ostortenet ^ёвгегі kutatasa // K5zepkort5rteneti tanulma-
nyok 6. A VI. Medievisztikai PhD-konferencia (Szeged, 2009, jtmius 4—5.). Szeged, 2010, C. 261—306.
Tiirk A. Zu den osteuropaischen und byzantinischen Beziehungen der Funde des 10—11. Jahrhunderts
im Karpatenbecken // Die Archaologie der frtihen Ungarn. Chronologie, Technologie, und Methodik. Mainz,
2012. S. 3-28.
Tiirk et al. Rёgёszeti es t e r m ё s z e 11 u d о m a n у i adatok a Maros-torkolat nyugati oldalanak 10. szazadi tor-
ІёпеІёЬег (Archaologische Daten und naturwissenschaftliche Ergebnisse zur Geschichte des 10. Jahrhunderts
des westlichen Ufers der Muresch-Miindung). Studia ad Archaeologiam Pazmaniensia 4 = MTA ВТК Magyar
Ostortcneti Тётасворогі Kiadvanyok 4. Budapest, 2015.
Tiirk A. East European Connections and Roots of the 10 Centuries Archaeological Heritage in the Car¬
pathian Basin by the Results of the Latest Investigations (Восточноевропейские корни археологического
наследства древних мадьяр в Карпатской котловине (10 в.) на фоне новых результатов исследова¬
ний) // Материалы IV Междунар. мадьярского симпозиума, г. Казань, 15—19 окт. 2018 г. Казань, 2018.
С. 241-251.
Werbart В. I. Khazars or „Saltovo-Majaki Culture”? Prejudices about Archaeology and ethnicity // Current
Swedish Archaeology. 1996. № 4. S. 199—211.
Wolf M. Adatok a X. szazadi edёnymйvessёgunkhдz. A borsodi leletek taniisagai (Informationen zu un-
serer Topferkunst des 10. Jahrhunderts. Die Lehre der Funde in Borsod) // Herman Otto Muzeum Evkonyve.
2003. № 42. S. 85-108.
Zelencova et al. A karancslapujtoi honfoglalas kori ov es mordvinfdldi „hasonmasa”. A karancslapujtoi
tipusli ovveretek kelet-europai elteljedёse (Пояс эпохи завоевания родины и его мордовская «аналогия».
Поясные накладки типа Каранчлапуйте (Венгрия) и их распространение в Восточной Европе в X в.) //
Relationes rerum. Rёgёszeti tanulmanyok Nagy Margit ііэгіеіеіёге. 2018. № 10. S. 689—720.
EARLY HISTORY OF THE HUNGARIANS FROM THE ASPECT OF ARCHAEOLOGY
A. Tiirk
The biggest problem of the Early Hungarian history is the lack of the reliable written
sources. Thus, archeology has got an outstanding importance as a rapidly growing source
of science. It is important to emphasize that in the case of archeology, we can also expect
a significant expansion of research methods, mainly due to the bioarchaeological research.
The most significant archeological results of Hungarian prehistory in recent years have
been the explosive increase by the number of Subbotci-type sites identified in the Dniester
River region. Along the Middle part of the Dnieper River, 10—12 Subbotci sites can now
be classified nowadays. Here, the former relations of the Hungarians with the neighbours,
mainly northern, Slavic territories, as well as with the Byzantine cultural circle in the
Crimean area are well reflected. In addition to the chronology of the Subbotci finds also
shows a clear harmony with the picture drawn by Muslim sources about the ancestors of
the Hungarians in the 9th century. To the east, the Volga elbow of Samara and the wider
area of the Southern Urals show the most important regions of Hungarian ethnogenesis. As
a working hypothesis, we can establish that the earliest archaeological traces of the early
Hungarians can be assumed east of the Ural Mountains, in the eastern neighborhood of
the Trans-Ural region at Chelyabinsk. Presumably early Hungarians moved to West at the
beginning of the 9th century, in a short time they crossed the left bank of the Volga, and
their territory extended to the border of Volga Bulgaria. After that, some of them remained
along the Lower Kama River. And the other group migrated to West before the 830s and
then settled to the northern forefront of the Black Sea. Between the 890s and the beginning
of the 10th century, Subbotsi artefacts disappeared here, but at the same time they appeared
in the Carpathian Basin, where their further development can be observed.
Keywords: Early history of Hungarians, Subbotsy-type sites, archaeology, Ural, Carpathian
Basin, 9th — 10th century.
Раздел II
УДК 902 (470.55/.58)
ББК Т44(235.557)
САРМАТО-СЮННУСКИЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ КОМПЛЕКСЫ
ЮЖНОГО КАЗАХСТАНА В КОНТЕКСТЕ
МИГРАЦИОННЫХ ПРОЦЕССОВ СРЕДИННОЙ ЕВРАЗИИ
(I в. до н. э. — ІУ в. н. э.)
А. Н. Подушкин
Анализируются археологические комплексы катакомбных памятников Южного
Казахстана I в. до н. э. — IV в. н. э. в контексте этнокультурных интерпретаций
и миграций, связанных с племенным объединением сарматов и империей центрально-
азиатских сюнну в пределах срединной Евразии. Освещаются новые археологические
исследования катакомбных могильников Кылышжар и Культобе, этноопределяющие
артефакты которых свидетельствуют о присутствии в Южном Казахстане сарматов и
центральноазиатских сюнну в I в. до н. э. — IV в. н. э. Затрагиваются отдельные мо¬
менты истории этих союзов племен в свете миграций, причины появления сарматов
и сюнну в регионе, их адаптация в составе государства Кангюй.
Ключевые слова: сарматы, сюнну, Кангюй, катакомба, археологический комплекс,
миграции, этноопределяющие артефакты.
В истории Казахстана конец раннего железного века знаменуется появлением на истори¬
ческой арене союзов племен, которые более чем на половину тысячелетия (III в. до н. э. —
IV в. н. э.) определяли общую картину этнополитического развития Средней и Централь¬
ной Азии в древности. Это племенной союз сарматов и империя номадов азиатских сюнну
(хунну). В исторической науке о них известно много, однако археологическая составляющая
сармато-сюннуской проблематики остается открытой, поскольку большая часть погребальных
памятников на огромной территории срединной Евразии, оставленных этими древними на¬
родами, пока мало изучены.
Интерес в этом плане представляют археологические объекты периода первых веков
до нашей эры — первых веков нашей эры, когда история Южного Казахстана была связана
с государством Кангюй, центрально-азиатскими сюнну (этот оригинальный этноним будет
использоваться в тексте далее) и сарматами. Заметим, что как сарматы, так и сюнну остави¬
ли свой след в виде археологических памятников, зафиксированных на территории Южного
Казахстана — исключительно контактного в этнокультурном плане региона, расположенного
на северной ветви Великого шелкового пути.
Археологические и исторические исследования выявили точки соприкосновения в мате¬
риальной, духовной культуре и социуме сарматов и сюнну. Это позволяет говорить о видимом
единстве в системе традиций указанных этносов, которые, судя по новым археологическим
материалам, могли быть стационарными и представлять собой некую историко-культурную
общность. Основанием для подобных выводов служат социальное устройство (родо-племенной
строй), государственная организация (союз племен во главе с лидером-вождем), основной
способ экономической деятельности (кочевое, полукочевое скотоводство), религиозные пред¬
ставления (политеизм в различных вариантах), близкая по содержанию и традициям матери¬
альная культура сарматов и сюнну.
В связи с последней хорошо обозначились параллели в погребальной обрядности, оружии,
конском снаряжении и наборных поясах, тамгообразных знаках, искусстве сарматов и сюнну.
Такие параллели закономерны, они иллюстрируют определенный этап развития кочевых со¬
обществ на территории Евразии, поэтому в некотором смысле сармато-сюннуский историко-
культурный комплекс может выступать в роли преемника известных традиций скифо-сакского
мира.
Автор этих строк обращался к указанной тематике (Подушкин, 2000, 2009, 2010), однако
новый археологический материал из могильников арысской археологической культуры Южно¬
го Казахстана I в. до н. э. — ГѴ в. н. э. в виде многочисленных этноопределяющих артефактов
сармато-сюннуского облика заставляет вновь вернуться к этой проблеме.
Цель данной публикации — ввод в научный оборот археологических данных по резуль¬
татам раскопок катакомбных памятников могильников Кылышжар и Культобе, этноопреде-
ляющий артефактный материал которых прямо или косвенно свидетельствует о присутствии
в регионе Южного Казахстана сарматов и центральноазиатских сюнну в I в. до н. э. — IV в.
н. э. Также будут затронуты отдельные моменты истории этих союзов племен в свете ми¬
А. Н. Подушкин. Сармато-сюннуские археологические комплексы...
103
граций (возможные причины появления сарматов и сюнну в регионе, их экономическая
и этнокультурная адаптация в составе государства Кангюй), социальные и иные особенности,
вытекающие из анализа археологического материала.
Заметим, что среди могильников Южного Казахстана курганы с артефактными комплек¬
сами сармато-сюннуского облика встречаются нечасто, но в рамках одного могильника фик¬
сируются практически всегда, при этом они могут находиться в непосредственной близости
друг от друга.
Катакомбная конструкция и обряд
Археологические комплексы сармато-сюннуского облика открыты в катакомбных погре¬
бальных сооружениях (двухчастных, трехчастных, Т-образных, Г-образных) с узкотраншейным
дромосом, а также Т-образных катакомбах с дромосом с заплечиками. Такие катакомбы об¬
наружены в могильниках Культобе (центральная и восточная группы насыпей) и Кылышжар
(центральная и юго-западная). При этом различия в конструкциях катакомб с сюннускими и
сарматскими комплексами артефактов заключаются в блокировке места соединения камеры
с дромосом: в первом случае это вертикально вбитые, плотно стоящие деревянные колья,
во втором — кирпичная закладка. Такие комплексы количественно зафиксированы преиму¬
щественно в катакомбах с дромосом с заплечиками (Кылышжар); обнаружены они также
и в классических Т-образных катакомбах с узкотраншейным дромосом (Культобе). Обряд
погребения: трупоположение на спине в одиночном и парном вариантах. Доминирует вос¬
точная ориентация изголовья.
Ситуация, когда археологические комплексы сарматского и сюннуского облика фиксиру¬
ются в катакомбах, предполагает соответствующие комментарии. Например, сарматы на своих
исконных этнических территориях хоронили покойных преимущественно в прямоугольных,
удлиненных грунтовых ямах, квадратных могилах, ямах с заплечиками с использованием дере¬
ва; только в позднесарматское время появляется небольшой процент подбойных могил и еще
меньше — несложных катакомб (Мошкова, 1989. С. 178, 191). Такая же тенденция отмечена
у азиатских сюнну, у которых отсутствует катакомба как погребальная конструкция: здесь
доминируют простые прямоугольные ямы с разными вариантами внутреннего оформления
(бревенчатый сруб, деревянный гроб, гроб в срубе, выкладка контура ямы камнем-плитняком
по аналогии с каменным ящиком или обкладка простым камнем; Руденко, 1962. С. 6; Ми¬
няев, 2007. С. 69).
Судя по всему, определенная часть номадов по ряду причин (в том числе неблагоприят¬
ных сезонного характера) при общем сохранении основных ритуальных действий могла заим¬
ствовать у оседло-земледельческих этносов как конструкцию, так и некоторую погребальную
атрибуцию (керамика). Можно предположить, что автохтонное оседло-земледельческое насе¬
ление Южного Казахстана, которое практиковало катакомбу как основной вид погребального
сооружения, могло иметь ритуальные центры по оказанию похоронных услуг многочисленным
группам кочевников, мигрировавших в регион (в том числе сарматам и сюнну).
Приведем описание наиболее значимых сармато-сюннуских комплексов могильников
Культобе и Кылышжар.
Археологические комплексы могильника Культобе
(центральная и восточная группы насыпей)
Курган 3 (центральная группа насыпей). В южном секторе под насыпью кургана открыта
двухчастная катакомба (вариант, когда дромос переходит в овально-прямоугольную в плане
сводчатую камеру); место соединения дромоса и камеры зафиксировано вертикально вкопан¬
ными вплотную стоящими крупными деревянными кольями, выполнявшими роль закладки.
На полу камеры отмечен слой горелого угля прямоугольной планировки, на котором обна¬
ружен мужской костяк воина-номада в полном вооружении (рис. 1,7).
Погребальный инвентарь: оружие (части сложносоставного лука, железные наконечники
стрел; рис. 1, II, 5—7, 14\ черешковый железный меч без перекрестия и навершия; железный
черешковый кинжал без перекрестия и навершия со следами деревянных ножен, обтянутых
красной кожей (рис. 1, II, 11, 12)); предметы быта (черешковый нож без перекрестия (рис. 1,
II, 8)\ каменный оселок из галечника (рис. 1, II, 10)', железные круглые с бегающим языком
пряжки (рис. 1, II, 13))', элементы наборного пояса (круглая ажурная пряжка из бронзы (рис.
1, II, 3); фигурная декоративная пряжка из многослойного рога, украшенная геометрическим
орнаментом, включающим серебряные, золотые гвоздики и инкрустацию вставками из камня
(бирюза, сердолик; рис. 1, II, 4))\ раковины моллюска каури Cypraea moneta (рис. 1, II, 9)
и керамика (кухонный горшок и столовая фляга; рис. 1, II, 1, 2).
104
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 1. Могильник Культобе (центральная группа насыпей). Археологический комплекс катакомбы 3
и реконструкция наборного пояса
Курган 7 (восточная группа курганов). Здесь открыта двухчастная Т-образная катакомба
с захоронением воина-номада в полном вооружении. Обряд погребения: трупоположение на
спине с ориентацией изголовья на восток. В числе особенностей обряда: наличие под костя¬
ком и над ним тленных остатков дерева (рис. 2, I).
Погребальный инвентарь: кувшин с тамгообразными знаками и курильницей (рис. 2,
II, 1, 2); железный черешковый меч без навершия с бабочковидным ромбовидным в разрезе
перекрестием (меч находился в ножнах из красной кожи, тонкой ткани и дерева; рис. 2, II,
4, 4а\ на конце черешка отмечен штырь-фиксатор деревянной рукояти); железный кинжал
без перекрестия и навершия в аналогичных с мечом ножнах (на черешке фиксируются следы
деревянной рукояти; рис. 2, II, 8); фрагменты костяных концевых и срединных накладок на
сложносоставной М-образный лук (рис. 2, II. 7, 7в). а также железные наконечники стрел
четырех типов: черешковый трехлопастной (рис. 2, II, 10), втульчатый трехлопастной (рис. 2,
II, 10а), черешковый безлопастной (рис. 2, II, 14) и черешковый плоский двулопастной
(рис. 2, II, 5); костяная уздечная застежка подбородника лошади (рис. 2, II, 6) и округло¬
вытянутые изделия из материала, напоминающего губчатую кость, покрытую сверху тонкой
пленкой (бакулюмы; рис. 2, II, 3); две железные овально-округлые рамчатые пряжки с под¬
вижным язычком (рис. 2, II, 11)', железный без перекрестия и навершия нож (рис. 2, II, 9),
а также железное изделие, напоминающее скальпель (рис. 2, II, 13)', плоский округлый камень
с отверстием в центре (пряслице или навершие ножа; рис. 2, II, 12); железная сферическая
декоративная бляшка с ножкой для заклепки (рис. 2, II, 16); бронзовая обойма на тонкой
деревянной пластине с двумя штырьками-фиксаторами (рис. 2, II, 15).
Аналогии, хронология и этноопределяющие артефакты
археологических комплексов могильника Культобе
Курган 3 (центральная группа насыпей). Из погребальной атрибутики этого кургана ве¬
сомыми этноопределяющими артефактами являются элементы элитного наборного пояса.
Это лировидной формы декоративная пряжка, выполненная из рога индийского носорога,
богато украшенная золотыми, серебряными гвоздиками и инкрустацией самоцветами в виде
геометрической орнаментальной композиции, ажурная бронзовая круглая пряжка с выем-
А. Н. Подушкин. Сармато-сюнну ские археологические комплексы...
105
Рис. 2. Могильник Культобе (восточная группа насыпей). Археологический комплекс катакомбы 7
чатыми «запятыми» и масса раковин каури (рис. 1, II, 3, 4, 9). Перечисленные элементы, а
также деталировка пояса нашивными раковинами каури находят прямые аналоги в класси¬
ческих погребальных комплексах сюнну Северо-Западного Китая и Забайкалья (могильники
у дер. Даодуньцзы и Дырестуйский; Подушкин, 2000. С. 154, 155). Общая конструкция этого
наборного пояса не имеет прямых аналогов в силу отсутствия находок реконструируемых
элитных сюннуских поясов, однако она хорошо вписывается в параметры наборных поясов
рядовых сюнну (Добжанский, 1990. С. 28—30. Табл. XIV).
Несомненно, носороговая пряжка сюннуская по происхождению — форма и геометри¬
ческий орнамент ее выполнены в традициях декоративного искусства сюнну. Уникальность
этого артефакта заключается в том, что использование подобного рода изделий у высоко¬
поставленных сюнну отмечено в ханьских письменных источниках, которые сообщают об
одежде сюнну, в том числе о наборных поясах. В частности, Сыма-Цянь в «Шицзы» пишет:
«...в 174 г. до н. э. Модэ-шаньюй получил в дар от китайского императора “надеваемый
(т. е. лично носимый императором) вышитый кафтан на подкладке, длинный парчовый кафтан,
золотой венчик для волос, пояс, золотом оправленный, и носороговую пряжку к поясу, золотом
оправленную, 10 кусков вышитых шелковых тканей...”» (Бичурин, 1950. Т. 1. С. 56).
Из приведенного сообщения следует, что в числе императорского подношения шаньюю
были наборный пояс и носороговая пряжка. Очевидно, такие изделия изготавливались хань¬
скими умельцами сообразно сюннуским традициям и преподносились им в качестве подарка
за спокойствие на северной границе Поднебесной. Это прямо согласовывается с политикой
ханьцев в отношении сюнну под названием «хэцинь», один из пунктов которой предполагал
умиротворение элиты сюнну посредством ежегодных поставок шелка, вина, зерна и предметов
роскоши (Крадин, 2001. С. 108). Таким образом, в нашем случае можно говорить о редчайшем
факте пересечения археологического артефакта с данными письменных источников.
106
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Курган 7 (восточная группа насыпей). Из этой катакомбы заслуживают внимание такие
этноопределяющие артефакты и хроноиндикаторы, как оружие, костяные изделия, имеющие
отношение к конскому снаряжению, и ритуальные предметы. При этом следует отметить,
что большая часть косвенных и прямых аналогий уводит нас далеко на восток — к основ¬
ным этническим территориям сюннуского союза племен (Северная Монголия, Забайкалье
и р. Селенга, Внутренняя Монголия, КНР).
Например, керамика из погребения явно местного производства, сосуды близки к ком¬
плексу керамики арысской культуры Южного Казахстана кара-тобинского этапа (I в. до н. э. —
ГѴ в. н. э.; Подушкин, 2000. С. 104, 105; Рис. на развороте). Так, курильницы различных форм
(в том числе прямоугольные) являются характерным атрибутом погребальной обрядности
сарматского мира (Смирнов, 1973. С. 46—59), с которым сюнну как кочевой этнос контакти¬
ровали в маргинальных зонах соприкосновения (куда относится регион Южного Казахстана).
Знаки-тамги (П-образные, подтреугольные), как элемент культуры древних номадов, также
характерны для сюнну: они отмечены в сочетании с петроглифами в Монголии периода им¬
перии сюнну (треугольные формы отдельных частей знаков на скалах Цаган-гола; Вайнберг,
Новгородова, 1976. С. 66—68. Рис. 8. Табл. III: 1~3 и 5); имеются они и на керамике сюнну
(Иволгинское городище; Давыдова, 1995. С. 28. Табл. 179).
Клинковое оружие редко фигурирует в погребениях сюнну, однако длинные мечи
с бабочковидно-ромбическим в разрезе перекрестием отмечены в Ханьском Китае I в. до
н. э. — III в. н. э. (Васильев, 2005. С. 98—100. Рис. на с. 99). Кинжалами без перекрестия и на-
вершия, находящимися в сложноконструктивных деревянных ножнах (внутри ткань, снаружи
тонкая кожа), окрашенных в ярко-красный цвет и описанными выше железными мечами на
рубеже эры пользовались племена, близкие по происхождению к сюнну: аналогичное ору¬
жие известно в материалах могильника Усть-Эдиган II в. до н. э. — I в. н. э. (Худяков, 1997.
С. 30-34. Рис. 1: 13, 3).
Причастны к сюнну сложносоставные М-образные луки с парными концевыми костяны¬
ми накладками «гуннского типа» (Бернштам, 1950. С. 66, 67), а также различные железные
наконечники стрел: вильчатые и ярусные (Худяков, 1986. С. 31—33, Рис. 5, 14—20)', трех¬
лопастные железные с прямыми жальцами (материалы из захоронения в Ния; Худяков, 1999.
С. 162. Рис. 1, 12); здесь же обнаружен втульчатый железный наконечник куль-тобинского
облика (Худяков, 1999. С. 163. Рис. 2, 8).
Особенно ценным артефактом в контексте этнических и культурных заключений, ка¬
сающихся сюнну, является оригинальный костяной предмет, связанный с конским снаряже¬
нием, который определяется как уздечная застежка подбородника лошади. Такие застежки
зафиксированы в снаряжении верховой лошади раннескифского времени на Алтае («застежки
подбородного ремня с боковым отверстием»; Шульга, 2008. С. 85. Рис. 58, 25—27), обнаруже¬
ны одновременно в нескольких классических памятниках сюнну Забайкалья, Минусинской
котловины и Северного Китая более позднего времени (Иволгинское городище и Дырестуй-
ский могильник; Давыдова, 1995. С. 30. Табл. 185 : 44, 45; Миняев, 2007. С. 60. Табл. 57, 2;
Савинов, 2009. С. 67. Рис. 9, 8. Табл. XLV, 14).
Неординарной находкой в катакомбе 7 являются бакулюмы в составе ожерелья (костные
образования в пенисе, необходимые для поддержания эрекции у пяти видов млекопитающих;
рис. 2, II, 3). Культобинские бакулюмы (шесть экземпляров) принадлежат взрослой особи
байкальской нерпы (Phoca sibirica Gmelin) — единственному виду тюленей в Восточной Сиби¬
ри, обитающему в пресной воде озера Байкал. Видимо, предназначение подобных предметов
в погребении — амулеты, призванные обеспечить жизненную удачу и мужскую силу.
В качестве косвенного факта, свидетельствующего о присутствии сюнну на территории
Южного Казахстана, можно привести предметы ханьского импорта, найденные в катакомбе
12 могильника Культобе. К ним относится китайское (ханьское) бронзовое восьмиарочное
зеркало (Подушкин, 2011. С. 364—370. Рис. 1). По облику, параметрам, общей конструкции
и орнаментике декоративной стороны зеркало ближе всего к ханьским зеркалам нескольких
родственных друг другу типов, которые производились в Поднебесной в период с I в до н. э.
по I в. н. э. (Левина, Равич, 1995. С. 133).
Этническая атрибуция изучаемых археологических комплексов могильника Культобе уве¬
ренно связывается с сармато-сюннуским кругом племен, который отмечен в составе государ¬
ства Кангюй (II в. до н. э. — ГѴ в. н. э.).
А. Н. Подушкин. Сармато-сюннуские археологические комплексы...
107
Археологические комплексы могильника Кылышжар
(центральная и юго-западная группы насыпей)
Могильник Кылышжар относится к типу могильников с бессистемным расположением
насыпей. Он включает в себя около 80 лессово-насыпных курганов, под которыми встречены
в основном катакомбы с дромосом с заплечиками. Обряд погребения — трупоположение на
спине; доминирует восточная ориентация изголовья.
Курган 3 (центральная группа насыпей). Сложен из лесса, форма насыпи округлая, без
четкого профиля. В южном секторе под насыпью находилась Т-образная двухчастная катаком¬
ба, в которой открыто погребение, включающее костяк молодой женщины в анатомическом
порядке и частей костяков в виде массы беспорядочно сложенных костей (рис. 3, I).
Погребальный инвентарь катакомбы: керамика столового и ритуального назначения
(кувшин, фляга и курильница; рис. 3, II, 1—3); бронзовое дисковидное с короткой ручкой-
штырьком зеркало, декоративная поверхность которого украшена конусовидным возвышени¬
ем в центре, а также нешироким выпуклым бортиком по периметру (рис. 3, II, 4); меловой
амулет вытянуто-овальной полусферической в разрезе формы (рис. 3, II, 5); золотые серьги,
конструктивно состоящие из декоративной печатки сердцевидной формы, контуры которой
подчеркнуты бортиком и украшены припаянными по периметру мелкими шариками (зернь),
а в центре имеется вставка из стекловидной пасты голубого (бирюзового) цвета (рис. 3, II,
6, 7).
Курган 6 (центральная группа насыпей). Сложен из лесса, форма насыпи округло-овальная.
В юго-восточном секторе, со значительным смещением от центра, обнаружена Т-образная
трехчастная катакомба. В ней открыты: костяк 1 в анатомическом порядке, расположенный
на полу погребальной камеры в центре; костяк 2, также в анатомическом порядке, находив¬
шийся вблизи костяка 1; костяк 3 представлял собой груду бессистемно сложенных костей
(рис. 4, I).
Инвентарь кургана 6: два кувшина (рис. 4, II, 1, 2); оружие: кинжал железный обоюдо¬
острый черешковый без навершия и перекрестия в сложных ножнах (ткань, деревянная основа,
красная кожа) и деревянной ручкой (рис. 4, II, 7); наконечник стрелы безлопастной череш¬
ковый бронебойного назначения с остатками древка на черешке (рис. 4, II, 12); вещевой ин¬
вентарь: нож железный однолезвийный черешковый со следами кожаных ножен и деревянной
ручки (рис. 4, II, 4); пряжки железные рамчатые круглые бесщитковые с бегающим язычком
Рис. 3. Могильник Кылышжар. Археологический комплекс катакомбы 3
108
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 4. Могильник Кылышжар. Археологический комплекс катакомбы 6
(три артефакта одинаковой конструкции, отличаются размерами; рис. 4, II, 3); конское сна¬
ряжение: крупная железная рамчатая подпружная биметаллическая (железо, бронза) пряжка
с массивным бегающим язычком (рис. 4, II, 5); украшения: золотая обойма-ворворка цилин¬
дрической формы с зубчиком-фиксатором (рис. 4, II, 11)', подвеска в виде крупной раковины
каури с высверленным отверстием (рис. 4, II, 6); ритуальный инвентарь: зооморфный меловой
амулет (имеет характерные хорошо читаемые контуры головы змеи; рис. 4, II, 10), камни из
песчаника и алебастра (рис. 4, II, 8, 9).
Курган 8 (центральная группа насыпей). Сложен из лесса, форма насыпи округло¬
каплевидная. В южной части кургана под насыпью на значительном смещении от цен¬
тра открыта Т-образная катакомба, где место соединения дромоса с лазом было заложено
кирпичом-сырцом. В камере открыты два непотревоженных костяка, лежавших в анатоми¬
ческом порядке. Обряд погребения: трупоположение на спине с ориентацией изголовья на
восток (рис. 5,1).
Погребальный инвентарь катакомбы 8: кувшин, фляга, горшок кухонный, курильница в
виде чаши-кубка на высокой ножке (рис. 5, II, 1—4)\ предметы быта: пряжка железная круглая
бесщитковая с бегающим язычком (рис. 5, II, 14)', зеркало бронзовое дисковидное с небольшой
выступающей ручкой-штырьком с высверленным отверстием для подвешивания (декоративная
сторона имеет широкий концентрический бортик, в центре конусовидный выступ; рис. 5, II,
5); оружие представлено единичным экземпляром костяного оттягивателя тетивы (круглый
костяной предмет с эллипсовидным отверстием в центре; рис. 5, II, 10)', украшения: набор¬
ное ожерелье из бус, фигурных подвесок (амфорки, «кукиш», скарабей) из камня, фаянса,
янтаря, стекла (рис. 5, II, 6—8)\ крупная подвеска из раковины каури (рис. 5, II, 12); серьги
медные кольцевидные с лопатообразным и простым завершением (рис. 5, II, 15, 16); часть
декоративного кольца-подвески из янтаря (рис. 5, II, 9); декоративная миниатюрная круглая
подвеска из тонкой кости (рис. 5, II, 11); ритуальный инвентарь: меловой амулет со следами
красной охры (рис. 5, II, 13).
Курган 10 (центральная группа насыпей). Насыпь сложена из лесса, овальной формы.
Под ней открыта Т-образная катакомба с закладкой проема лаза горизонтальной выкладкой
кирпичом-сырцом в несколько уровней. В катакомбе обнаружены костяк 1 в виде беспоря-
А. Н. Подушкин. Сармато-сюннуские археологические комплексы...
109
Рис. 5. Могильник Кылышжар. Археологический комплекс катакомбы 8
дочно сложенных костей и костяк 2 в почти анатомическом порядке у северной стенки по¬
гребальной камеры. Обряд погребения: трупоположение на спине изголовьем на восток (под
костяком отмечены следы камышового тлена и остатки угля; рис. 6, I).
Погребальный инвентарь: курильница кубковидной формы на высокой ножке-поддоне
(рис. 6, II, 2); оружие: кинжал железный с кольцевым навершием, прямым брусковидным
перекрестием в сложноконструктивных ножнах (дерево, ткань, кожа, окрашенная в ярко-
красный цвет; рис. 6, II, 1), части костяных концевых и срединных накладок на сложносостав¬
ной лук (рис. 6, II, 10), железные черешковые трехлопастные наконечники стрел со следами
деревянных древков (рис. 6, II, 4)\ бытовые предметы: нож железный черешковый со следами
деревянной рукоятки (рис. 6, II, 8), железная скоба, связанная с ножом (имеет отпечаток
кожи, окрашенной в ярко-красный цвет; рис. 6, II, 9), каменный оселок-кайрак (рис. 6, II,
12), четыре пряжки железные с бегающим язычком и простые кольцевые пряжки (рис. 6, II,
11)', предметы, связанные с оружием: распределительная пряжка на ремень, регулирующая
высоту подвешивания ножен кинжала к поясу (язычок в срединной части инкрустирован би¬
рюзой; рис. 6, II, 13)', декоративно-функциональная рамчата серебряная пряжка (две головки
с клювом грифа, симметрично объединенные в единую композицию, верх которой оформлен
по
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 6. Могильник Кылышжар. Археологический комплекс катакомбы 10
в виде пряжки с железным бегающим язычком; рис. 6, II, 3); часть декоративной накладной
пластины с квадратным (или прямоугольным) вырезом, которая крепилась на деревянную
основу сосуда (или шкатулки) посредством миниатюрных серебряных гвоздиков (рис. 6, II,
6, 7); серебряная обойма, фиксирующая венчик деревянного сосуда (рис. 6, II, 5).
Аналогии, хронология и этноопределяющие артефакты
археологических комплексов могильника Кылышжар
(курганы 3, 5, 6, 8, 10 центральной группы насыпей)
Опорными в этом плане являются следующие ключевые этноопределяющие артефакты:
Бронзовые дисковидные зеркала с ручкой-штырем, бортиком по краю и конусовид¬
ным выступом в центре декоративной поверхности. Такие зеркала характерны для погребе¬
ний среднесарматской культуры первых веков до нашей эры — II в. н. э. (Мошкова, 1989.
С. 187-188).
Серьги, выполненные в полихромном «золото-бирюзовом» стиле. Прямых аналогов зо¬
лотых серег с сердцевидной перегородчатой печаткой, заполненной голубой стекловидной
пастой и украшенной по периметру зернью, найти не удалось, но подобный декоративный
прием применялся в среде саков Казахстана IV—III вв. до н. э. (Акишев К. А., Акитттев А. К.,
1983. С. 133). Такие печатки известны и в сарматской среде: например, рукоять и ножны па¬
радного меча из Порогов (Северное Причерноморье, последняя четверть I в. н. э.) украшены
золотыми декоративными накладками, включающими цепочку аналогичных сердцевидных
А. Н. Подушкин. Сармато-сюннуские археологические комплексы...
111
печаток, причем с бирюзовыми вставками (Симоненко, 2010. С. 36, 37. Рис. 22, 1, 3, 6, 7, 9,
10. Фото на с. 160).
Кинжал железный без навершия и перекрестия. Аналогичные кинжалы характерны для
конца среднесарматской и всей позднесарматской культуры рубежа III в. н. э. (Мошкова,
1989. С. 195—197. Табл. 81, 59, 60, 61). Зафиксированы они в указанное время и в погре¬
бальных памятниках Средней Азии (Обельченко, 1972. С. 57—62. Рис. 1; Обельченко, 1973.
С. 159—171: курганы 1, 2, 6 и 8 Агалыксайского могильника, могильники близ Самарканда
I в. до н. э. — II в. н. э.; Обельченко, 1978. С. 119—121), Средней Сырдарьи (Максимова и др.
1968. С. 184. Рис. 3. Табл. IV, 1, J).4to касается кинжала с кольцевым навершием и прямым
брусковидным перекрестием в сложноконструктивных ножнах, то подобное оружие отмечено
у сарматов Северного Причерноморья в первых веках до нашей эры (среднесарматская куль¬
тура; Мошкова. 1989. С. 183. Табл. 81, 21—26) и первых веках нашей эры (позднесарматская
культура; Симоненко, 2010. С. 32—39. Рис. 15. Рис. 24, 1). Отмечены они также в сарматских
памятниках Поволжья и Приуралья первых веков до нашей эры — первых веков нашей эры
(Хазанов, 1971. С. 10).
Подвески и бусы наборного ожерелья (катакомба 8 могильника Кылышжар). Определяю¬
щими являются подвески в виде «кукиша», жука-скарабея, амфоровидные ребристые подвески
и крупные круглые ребристые бусы (все из египетского фаянса). В таком сочетании ком¬
плекс иллюстрирует происхождение (Северное Причерноморье), время жизни (I в. до н. э. —
I в. н. э.) и пути попадания к «варварским» племенам (в том числе сарматам) подобных
украшений (Алексеева, 1984. С. 237, 238. Табл. CLVII, 7, 38, 51, 55, 57, 58). Аналогичные
фаянсовые подвески («кукиш») в сочетании с ребристыми бусами зафиксированы в ожерелье
погребения 73/1983 восточного некрополя Неаполя Скифского (вторая — третья четверти
II в. н. э.; Зайцев, 2003. С. 193. Рис. 124, 8), единичные находки подвесок в виде «кукиша»,
скарабея и амфоровидных подвесок из египетского фаянса отмечены в могильнике Туп-хона
I в. до н. э. — II в. н. э. (Литвинский, Седов, 1984. С. 58—61. Рис. 19).
Железные черешковые трехлопастные наконечники стрел (катакомба 10 могильника Кы¬
лышжар) находят аналоги как в среднеазиатских материалах первых веков до нашей эры —
первых веков нашей эры (Литвинский, 1965. С. 77—81. Рис. 4), так и в сарматских памятниках
Северного Причерноморья первых веков нашей эры (Симоненко, 2010. С. 96—99. Рис. 69).
Серебряные накладки на венчик деревянного сосуда и серебряная пряжка, выполненная
в зверином стиле. Аналоги серебряных накладок на деревянный сосуд имеются в материалах
могильника Покровка 10 позднесарматского времени (Южное Приуралье, II—III вв. н. э.;
Малашев, Яблонский, 2008. С. 50. Рис. 155, 1—3). Прямых аналогов зооморфной серебряной
пряжки в виде головок грифа найти не удалось, однако образ грифа (грифона) пронизывает
искусство звериного стиля у скифов, савромато-сарматов начиная с середины I тыс. до н. э.
и сохраняется в трансформированном «сарматском» варианте в более позднее время (Смир¬
нов, 1989. С. 174. Табл. 66, 67).
Следует отметить роль в сарматском обществе керамических курильниц, которые ши¬
роко использовались в погребальной обрядности: независимо от форм, они фиксируются на
всей территории расселения сарматов как культовые изделия, имеющие отношение к огню
или иным погребальным действиям. Такие курильницы имели хождение в среднесарматское
и позднесарматское время (Мошкова, 1989. С. 190, 202. Табл. 80).
Приведенные характеристики вещей из катакомб могильника Кылышжар, соответствую¬
щие хронологические выкладки и этнокультурные интерпретации позволяют говорить о при¬
сутствии на территории региона в I в. до н. э. — III в. н. э. азиатских сарматов или какой-то
локальной ветви сарматского союза племен. Хронологически это событие совпадает с по¬
следними фазами среднесарматской и позднесарматской культур, а в региональном аспекте —
с кара-тобинским этапом арысской культуры I в. до н. э. — III в. н. э. (Подушкин, 2000.
С. 114-121).
Археологические комплексы могильников Культобе и Кылышжар
в контексте миграционных процессов
Появление в Южном Казахстане в один хронологический период представителей двух
масштабных этносов номадов иллюстрирует сложные миграционные процессы в пределах
срединной Евразии I в. до н. э. — IV в. н. э. Эта сложность подчеркивается различной на¬
правленностью миграционного вектора движения (сюнну с востока, сарматов с запада), огром¬
ными расстояниями между основными территориями этих этносов и Южным Казахстаном
(с учетом традиционных маршрутов номадов вдоль пояса гор и великой степи — более
4 тыс. км, которые в обоих случаях равноудалены от региона), конкретными причинами
природно-климатического, социально-экономического и политического характера.
112
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Обратимся к интерпретации наших материалов из могильников Культобе и Кылышжар
как главной археологической аргументации присутствия сюнну и сарматов в Южном Казах¬
стане сквозь призму миграционных процессов и письменных источников.
Сюннуская тематика в письменных (в основном китайских) источниках для регионов
Центральной Азии, Средней Азии, Южного Казахстана не нова, к ней обращались крупные
ученые. Преимущественно анализировался известный поход северосюннуского шаньюя Чжи-
Чжи со своими подданными из пределов Центральной Азии в Кангюй (Таласская долина)
и все события, связанные с этим актом (первый поход); первоисточник: Бань Гу. История
ранней династии Хань (Цянь Ханыпу). Глава 70. Жизнеописание ЧэньТана (Таскин, 1973.
С. 124—134). Опуская обстоятельства и причины таковой миграции сюнну, более напоминаю¬
щей военную кампанию и агрессию (Бернштам, 1940. С. 51—77; Бернштам, 1951. С. 77, 78,
109; Гумилев, 1993. С. 139-144; Зуев, 1957. С. 62-72; Никоноров, Худяков, 2004. С. 110-115),
отметим только, что до Кангюй добралось, даже по меркам того времени, совсем немного
воинов (три тысячи человек).
Однако и этого воинства хватило для того, чтобы Чжи-Чжи утвердился на короткий срок
в роли лидера. Это позволило сюнну на новом месте добиться определенных политических
и военных успехов (союз посредством династического брака с Кангюй и использование его
войск против Усунь; взимание дани с Яньцай и Давань; строительство укрепленного города-
ставки на р. Талас). Последующие события по причине действий ханьцев во главе с Чэнь
Таном и конфликта с Кангюй (и Усунь) сложились не в пользу Чжи-Чжи: он вынужден был
принять бой, который закончился для него и его соплеменников полным разгромом (взятие
укрепленной ставки, казнь Чжи-Чжи и 1518 его ближайших родственников в 36 г. до н. э.;
Зуев, 1957. С. 68-72).
По поводу этого события у исследователей существуют два мнения: одни рассматри¬
вают миграцию и краткосрочное присутствие сюнну в Южном Казахстане как ключевой
факт и придают ему большое значение (Бернштам, 1940. С. 76; Бернштам, 1951. С. 214);
другие полагают, что три тысячи воинов-номадов не могли оказать существенное влияние на
этническую и социальную обстановку в регионе того времени и государстве Кангюй (Зуев,
1957. С. 72). Не затрагивая геополитических последствий похода шаньюя Чжи-Чжи и сюнну
для Поднебесной, государств Средней Азии и Южного Казахстана (Давань, Усунь, Яньцай,
Канцзюй-Кангюй; Гумилев, 1993. С. 143, 144), заметим, что факт присутствия этого этноса
в регионе, помимо письменных источников, маркируется археологическими материалами из
могильников Культобе и Кылышжар.
Можно предположить, что погребальные памятники сюнну в регионе могли быть остав¬
лены воинством шаньюя Чжи-Чжи периода его нахождения на землях Кангюй и после по¬
ражения 36 г. до н. э. (первый поход сюнну на запад). Во время второго, более масштабного
движения сюнну на запад (I в. н. э.) они дошли до северных границ Средней Азии (включая
Кангюй) и также могли присутствовать в регионе Южного Казахстана (Мандельштам, Гор¬
бунова, 1992. С. 19).
Сложнее с письменными источниками, касающимися присутствия сарматов в Южном
Казахстане. Их нет. По этой причине фиксация сарматского этноса в регионе связана только
с археологическими источниками и этноопределяющими артефактами из катакомб несколь¬
ких могильников (сарматский этнический компонент в рамках арысской культуры Южного
Казахстана VI в. до н. э. — VI в. н. э.; Подушкин, 2000. С. 150—153).
Между тем имеются две точки зрения на причины и факторы появления сарматов
в Средней Азии и Южном Казахстане. Одна из них связана с восточным генезисом сарматов
как этноса, имеющего автохтонное азиатское происхождение, вторая — с так называемой юго-
западной миграцией сарматов из районов Северного Причерноморья, Нижнего Поволжья,
Южного Урала и Западного Казахстана в пределы Средней Азии и южноказахстанского регио¬
на в первые века до нашей эры и первые века нашей эры. Восточная версия происхождения
азиатских сарматов по причине масштабности и дискуссионности этой проблемы находится
вне целей данной публикации, поэтому обратимся к не менее дискуссионной теме возможной
миграции сарматов (или племен сарматского круга) из западных районов Восточной Европы
в Среднюю Азию и Южный Казахстан.
Первым, кто предположил такую возможность и аргументировал ее археологическими
материалами из погребальных памятников Средней Азии в середине прошлого столетия,
был О. В. Обельченко (Кую-Мазарский, Лявандакский, Агалыксайский и другие могильни¬
ки; Обельченко, 1972, 1973, 1981). Отмечая «сарматообразный» облик археологических ком¬
плексов из этих могильников, он связывает появление сарматских племен в Средней Азии
с политическим кризисом Греко-Бактрии в II в. до н. э. (после «штурма» этого государства
объединенной группировкой номадов и его крушением), причем трактует это событие как
«завоевание» (Обельченко, 1992. С. 226—229).
А. Н. Подушкин. Сармато-сюннуские археологические комплексы...
113
Его позицию поддержали ряд крупных сарматологов: К. Ф. Смирнов, А. С. Скрипкин,
М. Г. Мошкова. Однако серьезным оппонентом этой концепции выступил Ю. А. Заднепров-
ский. В публикации «Юго-восточная экспансия сарматов: pro и contra» (Заднепровский, 1994)
этот исследователь, не отрицая прямых контактов Кангюй с сарматским миром, одновременно
рассматривает это «сильное самостоятельное владение» как ключевое препятствие («непреодо¬
лимый барьер») «для вторжения сарматов в пределы Средней Азии», исключая тем самым
«какую-либо возможность проникновения в этот период сарматов в долину Сырдарьи», как
и юго-восточную экспансию сарматов в целом (Заднепровский, 1994. С. 59).
Однако современные археологические реалии таковы, что сарматы (или круг племен
сарматского облика) как кочевой этнос однозначно засвидетельствованы в Кангюй в каче¬
стве полноправного социума, причем с достаточно серьезными полномочиями, например
в качестве собственников земли.
Последний момент прямо иллюстрирует один из текстов куль-тобинского (кангюйского)
письма на керамических кирпичах-таблицах (I в.), найденного в Южном Казахстане, в ко¬
тором номады фигурируют как «люди шатров». В частности, там сообщается об основании
города, землях присутствующих при этом событии «людей шатров», перечисляются «государи»
Самарканда, Кеша, Нахшеба и Навакметана-Бухары (Sims-Williams, Grenet, 2006. С. 97—102).
Были ли упомянутые «люди шатров» сарматами, утверждать сложно, так как Кангюй того
времени представлял собой полиэтничное государство, и в качестве «людей шатров» вполне
могли выступать сюнну, памятники которых также фиксируются на юге Казахстана (Подуш¬
кин, 2009. С. 173-182).
Между тем приоритетность сарматов в этой ситуации налицо: кангюйское (протосогдий-
ское) письмо написано арамейским алфавитом, оно маркирует один из восточных диалектов
древнеиранского языка, на котором говорило оседло-земледельческое население Кангюй.
Учитывая признанное в науке мнение об ираноязычности сарматов (Скрипкин, 1982. С. 52),
можно констатировать, что они имели хорошую возможность адаптироваться к языковым и
культурным реалиям родственного им по этим параметрам основного населения Кангюй.
Таким образом, полностью исключать такое явление, как юго-восточная миграция сар¬
матов (или отдельных групп сарматского круга племен) в контексте новых археологических
реалий, связанных с катакомбными памятниками Южного Казахстана, не приходится. Во¬
просы причин миграции, характера движения (долгосрочный, эпизодический) остаются от¬
крытыми. Скорее всего, сыграли свою роль сложная политическая и социальная обстановка
в сарматском союзе племен в первые века нашей эры (выход на историческую арену аланов
как этноса, претендующего на жизненное пространство сарматов и доминирование на значи¬
тельной части их территории), другие факторы климатического и экономического характера.
Нельзя игнорировать и возможное желание сарматов, вытесненных с исконных терри¬
торий аланами, утвердиться в качестве военизированной элиты в составе одного из сильных
государств Средней (Центральной) Азии: например в Кангюй, владения которого в тот пе¬
риод простирались далеко на запад. Судя по приведенным археологическим данным, а также
свидетельству текстов куль-тобинского (протосогдийского, кангюйского) письма, где номады
в составе Кангюй владеют землей (которую, возможно, получили за службу), такая версия
имеет право на существование.
В связи с археологически и исторически установленным присутствием сюнну и сарматов
на территории Казахстана можно обоснованно говорить об их участии (на ранних этапах)
в этногенезе казахов и других народов Казахстана и Центральной Азии.
Список литературы
Акишев К. А., Акишев А. К. Древнее золото Казахстана. Алматы : Онер, 1983. 264 с.
Алексеева E. М. Бусы и подвески // Археология СССР. Античные государства Северного Причерно¬
морья. М. : Наука, 1984. С. 237—239.
Бернштам А. Н. Из истории гуннов I в. до н. э. Ху-хань-е и Чжи-Чжи шаньюи // Совет, востоко¬
ведение. 1940. № 1. С. 51-77.
Бернштам А. Н. Чуйская долина // МИА. Вып. 14. М. ; Л. : 1950. 158 с.
Бернштам А. Н. Очерк истории гуннов. Л., 1951. 256 с.
Бичурин Н. Я. (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние вре¬
мена : в 3 т. Т. 2, отд-ние 1. М. ; Л. : 1950. 333 с.
Васильев В. Н. Об одном редком типе мечей Южного Приуралья и Юго-Западного Приаралья //
Вопросы археологии Западного Казахстана : сб. науч. тр. Вып. 2. Актобе, 2005. С. 98—100.
Вайнберг Б. И., Новгородова Э. А. Заметки о знаках и тамгах Монголии // История и культура на¬
родов Средней Азии. М., 1976. С. 69—77.
Гумилев Л. Н. Хунну (степная трилогия). СПб. : Тайм-аут — Компасе. 1993. 224 с.
Давыдова А. В. Иволгинский археологический комплекс : в 2 т. Т. 1: Иволгинское городище. Ар¬
хеологические памятники сюнну. Вып. 1. СПб. : АзиатИКА, 1995. 97 с.
114
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Добжанский В. Н. Наборные пояса кочевников Азии. Новосибирск : Новосиб. гос. ун-т,
1990. 162 с.
Заднепровский Ю. А. Юго-восточная экспансия сарматов: pro и contra // Проблемы истории
и культуры сарматов : тез. докл. междунар. конф., г. Волгоград, 14—16 сент. 1994 г. Волгоград : Волгогр.
гос. ун-т, 1994. С. 54—59.
Зайцев Ю. П. Неаполь Скифский (II в. до н. э. — III в. н. э.). Симферополь : Универсум, 2003.
212 с.
Зуев Ю. А. К вопросу о взаимоотношениях усуней и Канцзюй с гуннами и Китаем во второй
половине I в. до н. э. (поход гуннского шаньюя Чжи-Чжи на Запад) // Изв. Акад. наук Казах. ССР.
Сер. Обществ, науки. 1957. № 2 (5). С. 62—72.
Крадин Н. Н. Империя Хунну. М. : Логос, 2001. 312 с.
Левина Л. М., Равич И. Г. Бронзовые зеркала из джетыасарских памятников // Низовья Сырдарьи
в древности. Вып. 5, ч. 5: Джетыасарская культура. М., 1995. С. 122—184.
Литвинский Б. А. Среднеазиатские железные наконечники стрел // СА. 1965. № 2. С. 75—91.
Литвинский Б. А., Седов А. В. Культы и ритуалы Кушанской Бактрии. М., 1984. 137 с.
Максимова А. Г., Мерщиев М. С., Вайнберг Б. И., Левина Л. М. Древности Чардары. Алма-Ата :
Наука, 1968. 262 с.
Малашев В. Ю, Яблонский Л. Т. Степное население Южного Приуралья в позднесарматское время
(по материалам могильника Покровка 10). М. : Воет, лит., 2008. 365 с.
Мандельштам А. М, Горбунова Н. Г. Общие сведения о ранних кочевниках Средней Азии и их
группировках // Археология СССР. Степная полоса азиатской части СССР в скифо-сарматское время.
М. : Наука, 1992. С. 13-21.
Миняев С. С. Дырестуйский могильник // Археологические памятники сюнну. Вып. 3. СПб. :
Филол. фак. СПбГУ, 2007. 233 с.
Мошкова М. Г. Среднесарматская культура // Археология СССР. Степи европейской части СССР
в скифо-сарматское время. М., 1989. С. 177—191.
Никоноров В. П., Худяков Ю. С. «Свистящие стрелы» Маодуня и «Марсов меч» Аттилы. Военное
дело азиатских хунну и европейских гуннов. СПб. : Петербург, востоковедение, 2004. 320 с.
Обельченко О. В. Агалыксайские курганы // История материальной культуры Узбекистана. Вып. 9.
Ташкент, 1972. С. 56-72.
Обельченко О. В. Курганы в окрестностях Самарканда // Афрасиаб. Вып. 2. Ташкент : Акад. наук
Узбек. ССР. 1973. С. 157-172.
Обельченко О. В. Мечи и кинжалы из Согда // СА. 1978. № 4. С. 115—127.
Обельченко О. В. Курганы древнего Согда. Ташкент : Узбекистан, 1981. 28 с.
Обельченко О. В. Культура античного Согда. По археологическим данным VII в. до н. э. — VII в.
н. э. М. : Гл. ред. воет, лит., 1992. 256 с.
Подушкин А. Н. Арысская культура Южного Казахстана IV в. до н. э. — VI в. н. э. Туркестан :
Издат. центр МКТУ им. А. Яссави, 2000. 202 с.
Подушкин А. Н. Сюнну в Южном Казахстане (историко-археологический аспект в рамках исследо¬
вания памятников арысской культуры) // Тр. Центр, музея Казахстана. 2009. N° 2. С. 173—182.
Подушкин А. Н. Сарматы в Южном Казахстане // Древние культуры Евразии : материалы Между¬
нар. науч. конф., посвящ. 100-летию А. Н. Бернштама. СПб. : Рос. акад. наук, 2010. С. 207—217.
Подушкин А. Н. Ханьское зеркало из катакомбы 12 могильника Культобе // Вопросы археологии
Казахстана : сб. науч. ст. Вып. 3. Алматы, 2011. С. 363—373.
Руденко С. И. Культура хуннов и Ноин-Улинские курганы. М. ; Л. : Акад. наук СССР, 1962. 204 с.
Савинов Д. Г. Минусинская провинция хунну (по материалам археологических исследований 1984—
1989 гг.). СПб. : ЭлекСис, 2009. 226 с.
Смирнов К. Ф. Курильницы и туалетные сосудики азиатской Сарматии // Кавказ и Восточная Ев¬
ропа в древности. М., 1973. С. 46—59.
Смирнов К. Ф. Савроматская и раннесарматская культуры // Степи европейской части СССР
в скифо-сарматское время. М. : Наука, 1989. С. 165 — 177.
Симоненко А. В. Сарматские всадники Северного Причерноморья. СПб., 2010. 336 с.
Скрипкин А. С. Азиатская сарматия в II—IV вв. // СА. 1982. N° 2. С. 43—56.
Гаскин В. С. Материалы по истории сюнну (по китайским источникам). Вып. 2. М. : Наука,
1973. 167 с.
Хазанов А. М. Очерки военного дела сарматов. М. : Наука, 1971. 172 с.
Худяков Ю. С. Вооружение средневековых кочевников Южной Сибири. Новосибирск : Наука.
1986. 269 с.
Худяков Ю. С. Вооружение кочевников Горного Алтая хуннского времени (по материалам раскопок
могильника Усть-Эдиган) // Изв. лаб. археологии Гор.-Алтайс. ун-та. 1997. N° 2. С. 28—36.
Худяков Ю. С. Материалы хуннского времени в музеях Восточного Туркестана // Изв. лаб. архео¬
логии Гор.-Алтайс. ун-та. 1999. № 4. С. 162—165.
Шулъга П. И. Снаряжение верховой лошади и воинские пояса на Алтае : в 2 ч. Ч. 1: Раннескифское
время. Барнаул : Азбука, 2008. 278 с.
Sims-Williams N., Grenet F. The sogdian inscriptions of Kultobe // Shygys. 2006. N° 1. C. 95—111.
А. Н. Подушкин. Сармато-сюннуские археологические комплексы...
115
SARMATIAN-XIONGNU ARCHAEOLOGICAL COMPLEXES OF SOUTHERN KAZAKHSTAN
IN THE CONTEXT OF MIGRATION PROCESSES IN CENTRAL EURASIA
(I CENTURY BC - IY CENTURY AD)
A.N. Podushkin
The paper deals with the analysis of archaeological complexes of catacomb monuments
of Southern Kazakhstan of the 1st century BC — 4th century AD in the context of ethno¬
cultural interpretations and migrations associated with the tribal unions of the Sarmatians
and the Xiongnu empire within Central Eurasia. The paper covers new archaeological
research of the Kylyshzhar and Kultobe catacomb burials, the ethno-defining artifacts of
which indicate the presence of Sarmatians and Central Asian Huns in Southern Kazakhstan
in the 1st century BC — 4th century AD. Some moments of the history of these tribal unions
are discussed in the light of migrations, as well as the reasons for the appearance of the
Sarmatians and Huns in the region and their adaptation as part of the Kangju state.
Keywords: Sarmatians, Xiongnu, Kangju, catacomb, archaeological complex, migrations,
ethno-defining arti/асѣ.
УДК 904
ББК 63.4
НОВЫЕ ПАМЯТНИКИ ЭПОХИ ВЕЛИКОГО ПЕРЕСЕЛЕНИЯ НАРОДОВ
СТЕПНОГО ПРИУРАЛЬЯ*
А. А. Бисембаев
Излагаются результаты полевых исследований памятников эпохи Великого пе¬
реселения народов степного Приуралья (Западного Казахстана). Обрисовываются
природно-географические условия региона как важнейший фактор размещения па¬
мятников конкретных эпох. Обрисованы исследованные в 2007 г. объекты могильника
Жайлаусай (Сарытау II), а также погребения из песчаного карьера «Северный объезд».
В данном разрушенном погребении у г. Актобе были обнаружены золотые вещи, вы¬
полненные в гуннском полихромном стиле. Получена представительная коллекция
артефактов: предметы вооружения, украшения, конское снаряжение и бытовые пред¬
меты. В целом исследованные комплексы укладываются в период второй половины
II в. н. э. — IV в. н. э. В объекте 15 (склепообразном святилище) могильника Акбу-
лак II исследовано погребение воина с железным мечом без перекрестья, бронзовым
уздечным набором и фибулой. В объекте 27 (гантелевидный курган) могильника Ак-
булак III выявлено погребение в яме с подбоем. Оно содержало останки погребенного
с большим количеством украшений. Там же находился бронзовый сосуд с носиком,
поддоном и зооморфной ручкой. В конце статьи подводятся итоги, характеризующие
эпоху.
Ключевые слова: Великое переселение народов, гунны, Акбулак, Сарытау, Западный
Казахстан, степное Приуралъе, гуннский полихромный стиль.
Активизация археологических исследований в Актюбинской области с середины 1980-х гг.
была связанна с подвижнической деятельностью основателя новой археологической группы
С. Ю. Гуцалова. Масштабные исследования в северной части области привели к обнару¬
жению памятников первых веков нашей эры в бассейне среднего течения р. Илек. Данные
памятники позволяют говорить о присутствии в степном Приуралье (левобережье р. Урал,
П риаральско-Мугоджарский регион) значительного количества объектов эпохи Великого пере¬
селения народов.
Актюбинская область — самая крупная административная единица Западного Казахстана.
Она расположена в двух частях света: по ее территории проходит географическое деление
Евразии на европейскую и азиатскую части. Граница, вначале идущая по Уральским го¬
рам, в Казахстане проходит по их продолжению — Мугоджарам, далее — по долине р. Эмба
и геологическим разломам в северной части акватории Каспийского моря. Причем природно¬
географические различия между западной и восточной частями региона весьма очевидны.
Так, к востоку от Эмбы ландшафты резко приобретают азиатские черты, главным образом
из-за смены состава биот и биомов. Различия в почвенном и растительном покрове западной
и восточной частей также видны невооруженным глазом.
Западный Казахстан, северную часть которого и занимает степное Приуралье, имеет
широтную протяженность порядка 1200 км, а по меридиану — около 900 км. На данной
обширной территории прослеживаются последовательно сменяющие друг друга ландшафт¬
ные зоны: лесостепная, степная, полупустынная. Зона классической пустыни в виде песков
Больших и Малых Барсуков находится в Северном Приаралье. Северную часть рассматри¬
ваемого региона занимает лесостепь — небольшая по площади, без четко выраженной южной
границы, вдающаяся в степь отдельными островками. Реликтовое урочище Уркач (Оркаш)
с сосредоточением лесных колков уходит глубоко в степь, в район соприкосновения рек
Илек, Эмба и Орь (Чибилев, 1987. С. 86—103). Таким же реликтом с богатой растительностью
в Западно-Казахстанской области, на границе с Актюбинской, являются пески Аккумы, во¬
круг которых сосредоточен хрестоматийный массив памятников Лебедевка, в разное время
исследовавшийся Г. И. Багриковым, Г. А. Кушаевым, М. Г. Мошковой, Б. Ф. Железчиковым
(Мошкова, 1989. С. 191-202. Табл. 73, 74, 78).
Полупустынные и пустынные зоны охватывают большую часть Западного Казахстана.
На севере, гранича с зоной типчаковых и ковыльных степей, они почти вплотную подходят
к отрогам Общего Сырта, а на юге примыкают к обширным массивам Рын-песков и не менее
* Работа выполнена в рамках федеральной целевой программы BR05236565 по теме «Культура населе¬
ния Казахстана от каменного века до этнографической современности по археологическим источникам».
А. А. Бисембаев. Новые памятники эпохи Великого переселения народов...
117
обширным белополынным и чернополынным пустыням на бурых почвах. Южная граница
пустынных степей может быть проведена от железнодорожной станции Сайхин к пескам
Джаскус-Кум (севернее Урды) и отсюда извилистой линией вдоль окраины песков Нарын
до районов Камыш-Самарских озер и далее на Саралжин и зимовку Бис-Кудук. В Зауралье
эта граница спускается к югу до Базар-Тобе, от которого направляется к оз. Итмурун-Куль и
низовьям Джаксыбая, до среднего течения р. Эмбы, в Западное Примугоджарье, междуречье
Иргиза и Тургая (Атлас Казахской ССР, 1982. С. 78—79). Нам ранее приходилось анализи¬
ровать влияние природно-географических аспектов на характер и расположение памятников
кочевого населения в раннем железном веке и Средневековье (Бисембаев, Ахатов, 2015.
С. 31—35; Ахатов, Бисембаев, 2015. С. 503—513).
Первые памятники начала эпохи Великого переселения народов, содержащие погребе¬
ния с северной ориентировкой, деформацией черепов погребенных, с китайским и римским
«импортом», исследованные в Мартукском районе Актюбинской области С. Ю. Гуцаловым,
описаны в обобщающей монографии С. Г. Боталова (2009. С. 194—205). В 1992 г. автор под
руководством С. Ю. Гуцалова проводил раскопки прямоугольного сооружения-святилища
Сарытау I в бассейне р. Табантал в 30 км юго-восточнее Актобе. Было выяснено, что стены
сооружения возводились из крупных блоков, вылепленных из белой глины без значительных
примесей травы и других армирующих элементов. На момент раскопок руинизированные
входные элементы конструкции представляли собой «курганообразные» всхолмления. При
входе были найдены колокольчики — два бронзовых с железными язычками и один железный
(Гуцалов, Бисембаев, 1994. С. 23—45).
Памятники первых веков нашей эры впервые охарактеризовал Б. Н. Граков в сво¬
ей классической работе «Гиѵаікократои|Д£Ѵоі (Пережитки матриархата у сарматов)» (Гра¬
ков, 1947. С. 100—121), выделив объекты начала нашей эры в IV ступень — аланскую или
шиповскую культуру. Начиная с середины II в. и до IV в. н. э. на территории Западно¬
го Казахстана распространились памятники, коренным образом отличающиеся от объектов
предыдущих веков и в то же время сохраняющие определенную преемственность. Позднее
внутреннее содержание культуры было обрисовано К. Ф. Смирновым (1950), работавшей в За¬
падном Казахстане М. Г. Мошковой (1982) и исследователем Среднего и Нижнего Поволжья
А. С. Скрипкиным (1984).
В полевом сезоне 2007 г. совместной экспедицией Центра истории, этнографии и архео¬
логии Актюбинской области и Актюбинского государственного университета им. К. Жубанова
проводились раскопки могильника Жайлаусай (Сарытау II), расположенного на вершине водо¬
раздельного плато правого берега одноименной реки, впадающей в правобережный приток
среднего течения Илека — Табантал, недалеко от сооружения Сарытау I. Могильник вытянут
по линии СВ—ЮЗ вдоль обрывистого южного края плато. Состоял из восьми объектов — пяти
курганов и трех поминально-культовых сооружений, два из которых представляют собой зем¬
ляной вал подквадратной формы с разрывом-«входом» с южной стороны. Третий сложный
объект выделяется в средней части могильника, на плане это специфическое сооружение,
вытянутое с запада на восток на 78 м, имеющее с южной стороны прямоугольную пристройку.
Раскопкам были подвергнуты три объекта: курганы 3, 6 и сооружение 2.
Прямоугольное сооружение 2 с разрывом-«входом» с южной стороны представляло со¬
бой классический вариант погребально-поминальных сооружений начала нашей эры, весьма
широко распространенных в Западном Казахстане наряду с гантелевидными сооружения¬
ми типа сооружения 3 данного могильника. Именно прояснению ситуации с памятниками
гуннского времени была связана целесообразность экспедиции, исходя из того, что в 1992 г.
были получены артефакты II—IV вв. Исследование южной части объекта на месте «входа»
выявило могильную яму, вытянутую по линии С—Ю и ограбленную в древности. В состав
инвентаря входили бронзовые колокольчики, массивная серьга, выполненная в полихромном
стиле, угловые нашивки из золотой фольги, курильницы, гребень, а также искусственно де¬
формированный череп человека. Материалы по результатам исследования данного комплекса
были опубликованы авторами раскопок (Бисембаев, Дуйсенгали, 2008. С. 99—101; Бисембаев,
Дуйсенгали, 2009. С. 28—34).
Возобновление исследований в степной полосе правобережья р. Урал, направленное на
выявление основного ареала распространения памятников II—ГѴ вв. н. э., выяснение их ха¬
рактерных особенностей, географической локализации, пространственных и архитектурных
признаков, совпало с обнаружением в июне 2018 г. севернее г. Актобе разрушенного погре¬
бения с большим количеством золотых предметов, на исследование которого был экстренно
вызван автор статьи.
Погребение располагалось на северной окраине города, в песчаном карьере в 2,5 км
к юго-востоку от моста через р. Илек, на северном участке объездной автотрассы. При обсле¬
довании местности было выяснено, что погребение находилось в стенке карьера на высоте
118
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
3,2 м от его дна и на глубине 3,5 м от дневной поверхности. При добыче песка ковшом по¬
грузчика кости и вещи были «вынуты» практически полностью и находились в куче песка на
дне карьера. От ямы фактически сохранились только западная стенка и юго-западный угол.
После обнаружения костей работы были остановлены. Опрос водителя погрузчика показал,
что череп вывалился с северной стороны погребения, а кости ног — с южной, из чего можно
заключить, что ориентировка погребенного была северной. Каких-либо надмогильных кон¬
струкций не наблюдалось. Далее с помощью сита было проведено просеивание грунта и сбор
находок. Произведена также зачистка стенки карьера, где выявлены остатки могильной ямы.
Ситуация осложнялась ввиду песчаного грунта, который постоянно осыпался. Несмотря на
это in situ в южной части ямы был выявлен череп лошади, а в северной — небольшая часть
седла (?), не разрушенная техникой. Собранные находки типологически можно разделить на
несколько категорий (рис. 1):
— мелкие полушарные бляшки с пуансонным орнаментом по краю (рис. 1, 3);
— крупные полушарные бляшки. В центре имеют выпуклость, которая по краю также
окружена выпуклостями, что создает цветочный орнамент (рис. 1, 1);
— халцедоновое навершие меча (рис. 1, 2);
— накладка на навершие меча, обтянутая золотой фольгой, украшеная перегородчатой
эмалью (рис. 1, 2);
— серебряная рамочная поясная пряжка с двумя скобками для крепления к ремню
(рис.1, 22);
— бронзовая рамочная поясная пряжка (рис. 1, 21);
— бронзовая круглая рамочная пряжка (2 экз.; рис. 1, 25);
— фрагменты золотой фольги. Общее количество фрагментов — более 100; вероятно, они
были частью обкладки какого-то крупного предмета (седла?). Украшены мелким пуансонным
орнаментом в виде треугольников;
— П-образные бронзовые накладки с золотой фольгой и вставками из драгоценных кам¬
ней (2 экз.; рис. 1, 4, 5);
— прямоугольные пластины со вставками из драгоценных камней (2 экз.; рис. 1, 6);
— лавролистные золотые накладки с орнаментом в виде уголков (2 экз.; рис. 1, 15);
— золотые накладки в виде геральдического щита с орнаментом в виде кругов внутри
(2 экз.; рис. 1, 7,23).
Если говорить о близких аналогах предметов и о хроно-культурной позиции погребения,
то из обрядовых черт бесспорной является северная ориентировка погребенного и присут¬
ствие рядом черепа лошади и костей ног. От меча остались крупные обломки, собирающиеся
в экземпляр с прямым перекрестием и притупленным острием и отчетливо прослеживающимся
ребром жесткости, оконтуренным небольшими ложбинами («долами») (рис. 1, 26). Выявлены
сильно корродированные железные черешковые наконечники стрел. Присутствуют крупные
куски обработанной древесины вытянутых пропорций — вероятно, обломки лука. Обнаруже¬
ны многочисленные скопления нитей от разнообразных тканей, по фактуре — от грубых до
тонких, с вкраплениями блестящего материала.
П-образные накладки, обтянутые золотой фольгой, со вставками из драгоценных кам¬
ней имеют практически полные аналоги в могиле VIII у с. Новогригорьевка (Засецкая, 1994.
С. 201. Табл. 5, 13, 1). Халцедоновое навершие с круглой накладкой, покрытой золотой
фольгой с цветной перегородчатой эмалью, имеет аналог в могиле IX у с. Новогригорьевка
(Засецкая, 1994. С. 199. Табл. 3, 8; Засецкая, 1975. Табл. VIII). В последнем случае навершие
выполнено из янтаря. Мелкий пуансонный орнамент в виде треугольников широко встреча¬
ется на различных золотых предметах гуннского времени (Засецкая, 1975. Табл. I, II, V, VII,
VIII). Данные вещи изготовлены в гуннском полихромном стиле (Засецкая 1994. С. 68—75).
С учетом значительного количества предметов в песчаном карьере «Северный объезд» вблизи
Актобе удалось получить остатки элитного захоронения гуннского времени, которое пред¬
варительно может быть датировано III—IV вв. н. э.
Плановые исследования, продолженные в июле — августе 2018 г., проводились южнее,
именно в зоне сухих степей, на границе с полупустыней, что наиболее отчетливо прослежи¬
вается в бассейне Уила. Данные полевые исследования являются логическим продолжением
проекта «Пространственный анализ и архитектоника памятников гунно-сарматского перио¬
да Актюбинской области (II—IV вв. н. э.)». Первым этапом была дешифровка космических
снимков в программе SASPlanet. Преимуществами данной программы являются ее общедо¬
ступность, набор карт различного масштаба, а главное — спутниковых снимков высокого
разрешения.
В рамках камерального этапа было проведено детальное изучение космических снимков
Уилского и Хобдинского районов с предварительным разделением их на условные участки-
полигоны. После анализа космических снимков было проведено натурное обследование
А. А. Бисембаев. Новые памятники эпохи Великого переселения народов...
119
Рис. 1. Предметы из разрушенного погребения в песчаном карьере «Северный объезд»: 1 — крупные
золотые бляшки с орнаментом по краю; 2 — халцедоновое навершие меча с золотой накладкой, украшенной
перегородчатой эмалью; 3 — мелкие золотые бляшки с пуансонным орнаментом по краю; 4, 5 — П-образные
бронзовые накладки с золотой фольгой и вставками из драгоценных камней; 6 — золотые прямоугольные
пластины со вставками из драгоценных камней; 7, 23 — золотые накладки в виде геральдического щита с
орнаментом в виде кругов внутри; 8, 9, 10, 20, 24 — мелкие прямоугольные золотые пластины;
11, 12 — наконечники ремней с бронзовой основой и золотой фольгой; 13 — бронзовый предмет с деревянной
вставкой и двумя бронзовыми штифтами; 14, 18 — прямоугольные золотые пластины из тонкого листа с двумя
отверстиями в торцах; 15 — лавролистные золотые накладки с орнаментом в виде уголков; 17 — прямоугольная
золотая пластина с тисненным орнаментом по краю; 16, 19 — крупные прямоугольные пластины из золотой
фольги; 21 — бронзовая рамочная поясная пряжка; 22 — серебряная рамочная поясная пряжка с двумя скобками
для крепления к ремню; 25 — бронзовые круглые рамочные пряжки; 26 — железный меч с перекрестием
120
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
выявленных объектов: осмотр территории памятника, сбор подъемного материала, определение
GPS-координат объектов, описание памятника и тахеометрическая съемка. Сопоставление
результатов анализа космоснимков и натурного обследования показало, что некоторые детали
объектов фиксируются только на космоснимках. Так, кольцевой ров, особенно мелкий, мо¬
жет практически не фиксироваться визуально, между тем на снимках из космоса рвы четко
выделяются на фоне окружающего рельефа своим более темным оттенком. Так же валы и
рвы вокруг подквадратных склеповых объектов (святилищ) могут выступать над окружающей
местностью на 10 см и слабо читаться в рельефе. Однако на космических снимках они рас¬
познаются за счет разницы цветов.
По итогам полевых работ результаты анализа космических снимков получили прак¬
тически 100 %-ное подтверждение. Была проведена детальная тахеометрическая съемка на
10 погребально-поминальных полях (могильниках) и отдельных объектах. Общее число выяв¬
ленных объектов разных форм (курганов, гантелевидных курганов, склепообразных святилищ)
превысило 250 единиц (Дуйсенгали, Мамедов, Баиров, 2018. С. 237—241).
Для раскопок были выбраны объекты трех основных встречающихся форм — два кургана,
гантелевидное сооружение (то есть две насыпи, соединенные перемычкой) и прямоугольное
склепообразное сооружение-святилище, находящиеся в соседствующих могильниках Акбу-
лак II и Акбулак III.
В святилище (объект 15) было исследовано мужское захоронение с северной ориенти¬
ровкой, сопровождавшееся мечом без перекрестия, с халцедоновым навершием и остатками
деревянных ножен, окрашенных в красно-оранжевый цвет (рис. 2, 1). Слева от погребенного
находились обрывки ремней уздечного набора. Он включал в себя два бронзовых кольца диа¬
метром 4,5 см с бронзовыми зажимами для крепления ремней, две бронзовые лавролистные
пластинки-накладки размером 6,5x1,8 см, обломки железных коррозированных предметов.
Рядом находилось скопление полушаровидных бляшек диаметром 1,7 см. Некоторые бляшки
были прикреплены к кожаной ленте шириной 1,3 см. Прикрепление осуществлялось по¬
средством бронзовых скобочек, припаянных к внутренней поверхности бляшек. Контекст
находок заставляет предположить, что бляшки служили украшением узды. У ладони правой
руки погребенного находилась бронзовая лучковая фибула с пластинчатым приемником без
орнамента (рис. 2, 2).
В гантелевидном сооружении 27 могильника Акбулак III выявлено подбойное захороне¬
ние в восточном окончании. Поза погребенной — вытянуто на спине, руки вдоль тела, голова
обращена на север. Череп повернут лицевой частью на запад, несет следы искусственной
деформации (рис. 2, 3). За головой находился бронзовый сосуд с носиком-сливом, зооморф¬
ной ручкой, кольцевым поддоном и следами ремонта (рис. 2, 4). Ручка в сечении округлая
диаметром 8 мм. Выполнена в виде фигурки животного. Ноги животного служат основанием
ручки, исполнены схематично, отдельные детали не выделены. Животное имеет короткий
хвост, круглые выпуклые глаза, вытянутую морду и небольшой выступ на голове (вероятно,
рога). Таким образом, ручка изображает, скорее всего, барана или другое животное из се¬
мейства парнокопытных. Высота сосуда 15,0 см, диаметр устья 11,5 см, диаметр дна 8,0 см,
высота зооморфной ручки 10,0 см. В районе черепа погребенной находились две бронзовые
калачиковидные серьги, полые внутри, со стеклянными вставками. В районе стоп — фрагмен¬
ты разбитого плоского круглого зеркала. Рядом — альчик и керамическое пряслице грибовид¬
ной формы. В районе кисти правой руки — скопление каменных бусин. У правой плечевой
кости лежала бронзовая игла (1,5x110 мм). В районе локтевого сустава правой руки — три
маленьких бронзовых колокольчика и скопление каменных бусин. Там же — две сердоликовые
14-гранные бусины с продетыми в них бронзовыми проволочками. В районе правого колен¬
ного сустава — пряслице конической формы.
Два отдельных кургана содержали невыразительные захоронения (одно ограблено) с север¬
ной ориентировкой, сопровождавшиеся обломками железных предметов (вероятно, ножей).
В целом инвентарный набор предметов, а также черты погребального обряда пусть не¬
высоких и незначительных по размерам объектов соответствуют гунно-сарматскому време¬
ни Западного Казахстана. Датируются комплексы по калачиковидным серьгам со вставками
(IV—V вв.) и 14-гранным бусам с продетыми в них спиральными проволочками (III—V вв.)
(Боталов, 2009. С. 204). Лучковая фибула, вообще как символ этой эпохи, со слегка прогнутой
узкой спинкой, сплошным пластинчатым приемником, вместе с удилами с бронзовыми за¬
жимами на кольцах позволяют рассматривать вторую половину II — III в. н. э. (ранний этап,
по С. Г. Боталову; Боталов, Гуцалов, 2000. С. 199).
Общие характерные черты памятников степного Приуралья (Западного Казахстана) пер¬
вых веков нашей эры таковы: большие многометровые по высоте курганы, характерные для
середины I тыс. до н. э., уходят в прошлое. Размеры памятников гуннского времени гораздо
скромнее: высота до 1,5—2 м, диаметр до 25—30 м. Археологические объекты представлены
А. А. Бисембаев. Новые памятники эпохи Великого переселения народов...
121
Рис. 2. Планы погребений и предметы из могильников Акбулак II и III: 1 — план погребения
из сооружения-святилища 15 (Акбулак II); 2 — фибула из погребения сооружения-святилища 15
(Акбулак II); 3 — план погребения из гантелеобразного объекта (Акбулак III); 4 — бронзовый сосуд
из погребения гантелеобразного объекта (Акбулак III)
122
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
в первую очередь подкурганными захоронениями. Однако по внешнему виду памятники сильно
отличаются от курганов предыдущих периодов. Получают распространение длинные насыпи,
редкие в раннесарматское время, широко распространены гантелеобразные сооружения (две
насыпи, соединенные перемычкой), прямоугольные и подквадратные святилища с разрывом -
«входом» с южной стороны. Зачастую вход обозначен небольшими курганообразными на¬
сыпями с двух сторон. Кроме того, пусть и не в большом количестве, но вполне ощутимо
распространяются оригинальные сооружения — цепочки из нескольких (до четырех) курганов,
соединенных перемычками, разные по размеру прямоугольные сооружения, пристроенные друг
к другу, и различные их комбинации. Могильные ямы содержат в подавляющем большинстве
индивидуальные захоронения, суммарное количество парных или коллективных захоронений
во всех известных памятниках — единицы. Могильные ямы узкие, прямоугольные, иногда со
скругленными углами или заплечиками, с подбоями в западной стенке, ориентированы по
линии С—Ю. В ряде случаев фиксируются катакомбы.
Погребенные уложены на подстилки из травы, камыша, коры. Иногда сверху прикрыты
войлочной накидкой. В ряде случаев наблюдается наличие гробов или дощатых конструкций.
Это сочетание присуще в первую очередь подбойным и узким могилам. Важнейшим отличием
рассматриваемого периода является ориентировка погребенных как основополагающая черта
идеологии в погребальном обряде в принципе. Теперь это север. Такая резкая смена направ¬
ления укладки покойных говорит о значительном притоке нового населения, принесшего
и навязавшего новую идеологию местным группам. Поза погребенных — вытянуто на спине,
руки вдоль тела, ноги вытянуты, лицевая часть черепа зачастую обращена к западу. Еще одна
особенность памятников II—IV вв. бросается в глаза — широкое распространение искусственной
деформации черепа в затылочно-теменной части.
Объем заупокойной пищи, судя по костям животных, сильно сократился по сравнению
с предыдущими периодами. Нередко кости животных отсутствуют в могилах совсем, но как
следы тризны вместе с обломками керамики встречаются в насыпях. В составе сопровождаю¬
щего инвентаря попадаются кремневые отщепы или куски серы.
Главной категорией инвентаря, которая, кстати, иногда не встречается в мужских захоро¬
нениях, является керамика, которая делится на местную и импортную. Импорт — гончарная
керамика — идет в первую очередь из Хорезма. В Лебедевском могильнике выявлена гончарная
керамика северокавказского (кубанского) или донского происхождения. В местной лепной кера¬
мике наблюдаются общие тенденции деградации и огрубения как в технологии (рыхлое, плохо
промешанное тесто с большим количеством инородных примесей), так и в форме (значительная
ассиметричность, кривые дно и венчики). Украшена керамика незамысловато: защипы или на¬
сечки по горлу, налепы или защипы на плечиках. Общий вид керамики — кувшинообразные
сосуды с яйцевидным туловом, ярко выраженными плечиками, вертикальным или слегка ото¬
гнутым горлом. Появляются прототипы котлов из керамики, данная форма присуща именно
рассматриваемому периоду.
Главным предметом вооружения остается длинный всаднический меч длиной около 1 м.
Он двулезвийный, иногда с ложбинкой (долом) в середине по обеим сторонам для усиления
поперечной несгибаемости. На конце приостренный, реже скругленный или притупленный.
Мечи чаще не имеют перекрестия и навершия. Рукоять выполнена в виде штыря, расширяю¬
щего к основанию клинка, выкована вместе с ним из одного куска железа. Дополнительно
с двух сторон крепились деревянные, роговые или костяные накладки, от которых в отверстиях
остались железные или бронзовые штифты. Одним из элементов, подчеркивающих элитарность
погребения, являются дисковидные навершия из халцедона или нефрита. Это реминисценция
китайской «военной моды», получившая уже собственное кочевническое распространение.
Диаметр таких каменных дисков около 5—7 см, в разрезе они биконические, напоминают
пряслица, с небольшим отверстием в центре, через которое они прибивались к торцу рукояти
бронзовым гвоздем-штырем. Из нефрита или халцедона (сакральные минералы того времени)
изготавливались скобы для ножен, в отверстия которых продевались ремешки для подвеши¬
вания меча к поясу.
Данный период (II—ГѴ вв.) — время распространения знаменитого тяжелого лука «гуннско¬
го» типа, который станет главным дальнобойным оружием вплоть до позднего Средневековья
и Нового времени, длительное время сосуществуя с первым огнестрельным оружием. Этот тип
вооружения склеивался из разных пород дерева и был усилен костяными накладками — по две
концевые с выемками под тетиву на каждом конце лука, овальные вытянутые по плечам, фи¬
гурные центральные. Наконечники стрел для такого лука — железные, черешковые, трехлопаст¬
ные, с треугольной боевой головкой. Начинают появляться крупные ромбические наконечники
стрел. Количество их в погребениях значительно уменьшается: в редких случаях чуть более
десятка, обычно три-пять. Копья, и ранее не самый распространенный элемент вооружения,
продолжают оставаться редкой находкой. Увеличивается количество мужских захоронений без
А. А. Бисембаев. Новые памятники эпохи Великого переселения народов...
123
предметов вооружения. Небольшие железные ножи, сопровождающие покойных, относятся
скорее к предметам труда. Данная ситуация говорит о профессионализации воинского сословия
в конкретный период, которая, вероятно, была подчеркнута этнически.
По сравнению с предыдущим периодом увеличивается количество погребений, содержащих
предметы конского снаряжения. В могилах находятся металлические детали уздечек: бронзовые
кольца с закрепленными подвижно серебряными и бронзовыми с серебрением пластинами,
пряжки, обоймы, обрывки кожаных ремней. Часто встречаются небольшие плети-нагайки.
Сохраняются куски деревянных ручек с надетыми на них овальными, круглыми или много¬
гранными массивными шайбами из бронзы или серебра или набором обойм. Из курганов
Лебедевского могильника, исследованных Г. И. Багриковым, происходят редкие предметы
западноевропейского происхождения: железные проушные топоры, серп, железные черпаки,
тренога для костра из перевитых железных прутьев, патера, или кратер для вина (Багриков,
Сенигова, 1968. С. 71-90).
Широко распространенной находкой продолжают оставаться необходимые как в мирном,
так и воинском быту оселки, или точильные камни. Теперь они хорошо обработаны, длинные,
прямоугольные или квадратные в сечении. Сопутствуют оружию, рядом с которым в большин¬
стве случаев и обнаруживаются. В длину некоторые экземпляры достигают полуметра.
Женские захоронения сопровождаются украшениями, туалетными принадлежностями, раз¬
личными амулетами, зеркалами и курильницами. Зеркала, в отличие от предыдущего времени,
маленькие, больше напоминающие подвески, с рельефным орнаментом на обороте в виде круга,
квадрата, радиальных линий. Попадаются и ханьские зеркала из Китая или подражания им.
Уздечные наборы, как и мужские портупейные ремни, закрепляются разнообразными
пряжками с подвижным язычком, диапазон их форм весьма обширен — от круглых и овальных
(простых) до сложных рамчатых, щитковых, различных по форме приемника.
Интересный предмет, распространившийся из Европы в результате общей «моды», —
массивная металлическая булавка фибула — маркирует собой памятники гунно-сарматского
периода в Западном Казахстане. Встречается как в мужских, так и в женских захоронениях.
Имеются как импортные образцы, так и местные подражания.
Серьги или височные подвески этого периода близкие по форме: так называемые кала¬
чиковидные, полые внутри, с проволочной дужкой, эмалевыми, стеклянными или минераль¬
ными вставками по основному телу серьги, выполненными в технологических особенностях
гуннского полихромного стиля. Изготовлены они из бронзы, серебра или золота. Широкое
распространение получили в начале III в. н. э. Расширяется диапазон материалов бус — широко
распространенных женских украшений: сердолик, янтарь, горный хрусталь, халцедон, стекло¬
видная масса и т. д. В рассматриваемый период к известным ранее шаровидным, круглым,
уплощенным и овальным экземплярам добавляются многогранные, чаще в 14 граней.
Разнообразные курильницы продолжают сопровождать быт кочевников и в II—IV вв. Как
и в предыдущие периоды, это небольшие усеченно-конические, призматические, кубические
сосудики с нанесенным на них крестообразным орнаментом. Встречаются более сложные,
с поддонами, иногда имеют одно или два отверстия в верхней части для подвешивания.
Редкая и оригинальная находка — металлические колокольчики: бронзовые литые тонко¬
стенные с железным язычком или кованые железные с массивным железным язычком.
На данный момент открытыми остаются вопросы о месте формирования данной культуры
и о характере ее происхождения — автохтонном или миграционном. Общий анализ инвентар¬
ного комплекса и черт погребального обряда говорит о резких отличиях позднесарматской
(или гунно-сарматской, по С. Г. Боталову) культуры от предыдущей среднесарматской (сус-
ловской). Важно очертить круг регионов происхождения основных новаций, оставивших след
в памятниках Западного Казахстана. Так, если говорить о близких регионах со сходными чер¬
тами в погребальном обряде, то аналоги наблюдаются в бассейне верхнего и среднего течения
Сырдарьи, в памятниках джетыасарской культуры, которые синхронны западноказахстанским
и переживают их до V в. (Левина, 1996). Им свойственны прямоугольные сырцовые склепы-
мавзолеи с подбойными захоронениями в узких ямах с северной ориентировкой погребенных.
Отдельные элементы погребального обряда наблюдаются в более раннее время и гораздо вос¬
точнее, в Западной Сибири, в памятниках уюкской и саргатской культур. Набор инвентаря
в целом больше тяготеет к центральноазиатскому происхождению. Небольшое количество за¬
падноевропейского импорта в Лебедевском могильнике говорит об усилении в III в. контактов
с готским населением Причерноморья. Римский бронзовый ковш с железной ручкой обнару¬
жен в могильнике Целинный I, курган 6, в конце 1980-х гг. С. Ю. Гуцаловым (Боталов, 2009.
С. 201. Рис. 46).
Подводя итог, можно сказать, что для Западного Казахстана в целом и территории
Актюбинской области в частности памятники II—ГѴ вв. н. э. в результате последних иссле¬
дований начинают обретать свои ареалы, общие характерные признаки и основные знаковые
124
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
черты. Сплошные разведки и применение ГИС-технологий, по сути, «подняли» целый пласт
памятников в знакомых районах, где ранее виделись в основном объекты сако-сарматского
времени. Огромные размеры могильных полей говорят о длительной их эксплуатации,
а также о значительном скоплении населения в регионе перед основным походом на запад.
Ранее подобный ареал скопления памятников был выявлен в долине р. Жигерлен на тер¬
ритории Западно-Казахстанской области Республики Казахстан (Боталов, Бисембаев, 2002.
С. 106—118). На данный момент выяснено, что памятники на этой же широте распространены
в Актюбинской области — как западнее, так и восточнее Мугоджар, вплоть до Тургайского
прогиба, образуя огромные могильные поля с сотнями сооружений.
Гунно-сарматский период, или эпоха Великого переселения народов, представляет собой
очень яркий отрезок истории с отголосками на значительном удалении. Он имеет широкий
территориальный охват (от границ Китая до Испании) и эпохальный результат — падение
Западной Римской империи. Это время привлекает внимание исследователей по всему миру.
Планомерные, целенаправленные исследования вкупе с результатами прошедшего полевого
сезона в Западном Казахстане пополнили этот пласт новыми важными материалами. По рас¬
копанным объектам четко прослеживается тенденция — усложнение архитектурных особен¬
ностей наземных конструкций. Это дополнительно подчеркивало статус погребенного, так как
высоты исследованных объектов (курганы, святилища, «гантели») были приблизительно равны.
Такую же роль играет и усложнение конструкции могильной ямы. Исследованные памятники
показали значимость территории Западного Казахстана для выяснения культурогенеза коче¬
вых сообществ эпохи Великого переселения народов. Получена представительная коллекция
артефактов: вооружения, украшений, конского снаряжения и бытовых предметов. В целом
исследованные комплексы укладываются в период второй половины II в. н. э. — IV в. н. э.
Список литературы
Атлас Казахской ССР. М. : Гл. управление геодезии и картографии Совета министров СССР, 1982.
81 с.
Ахатов Г. А., Бисембаев А. А. Характеристика природно-географических условий Западного Казах¬
стана как экологической ниши кочевого населения раннего железного века и средневековья // Казахское
ханство в потоке истории : сб. материалов Междунар. науч. конф., посвящ. 550-летию Казах, ханства.
Алматы, 2015. С. 503—513.
Багриков Г. И. Сенигова Т. Н. Открытие гробниц в Западном Казахстане // Изв. АН КазССР.
Сер. Обществ, науки. 1968. № 2. С. 71—90.
Бисембаев А. А., Ахатов Г. А. Природно-географические аспекты локализации памятников раннего
железного века и средневековья Западного Казахстана // Вестн. Вост.-Сиб. гос. акад. культуры и ис¬
кусств. 2015. №2 (9). С. 31-35.
Бисембаев А. А., Дуйсенгали М. Н. Новые материалы гуннского времени с территории Актюбинской
области // УАВ. 2008. № 8. С. 99-101.
Бисембаев А. А., Дуйсенгали М. Н. К вопросу о гуннских погребальных объектах в Западном Казах¬
стане // Изв. Нац. акад. наук Республики Казахстан. Сер. Обществ, науки. 2009. № 1 (268). С. 28—34.
Боталов С. Г. Гунны и тюрки. Историко-археологическая реконструкция. Челябинск : Рифей,
2009. 672 с.
Боталов С. Г., Бисембаев А. А. Новые материалы по культуре гуннов Западного Казахстана // Воп¬
росы истории и археологии Западного Казахстана : сб. науч. ст. Вып. 1. Уральск, 2002. С. 108—116.
Боталов С. Г., Гуцалов С. Ю. Гунно-сарматы урало-казахстанских степей. Челябинск : Рифей, 2000.
266 с.
Граков Б. Н. Гиѵаікократоицеѵоі (Пережитки матриархата у сарматов) // ВДИ. 1947. № 3.
С. 100-121.
Гуцалов С. Ю., Бисембаев А. А. Отчет о археологических раскопках и разведках на территории Ак¬
тюбинской области в 1992 г. // Архив Актюб. обл. ист.-краевед. музея. 1993. № 23—14.
Дуйсенгали М. И., Мамедов А. М., Баиров Н. М. Предварительные итоги исследования погребально¬
поминальных комплексов поздней древности бассейна р. Уил // Маргулановские чтения — 2018. Духов¬
ная модернизация и археологическое наследие : сб. материалов Междунар. науч.-практ. конф. Алматы ;
Актобе, 2018. С. 237-241.
Засецкая И. П. Золотые украшения гуннской эпохи. Л. : Аврора, 1975. 80 с.
Засецкая И. П. Культура кочевников южнорусских степей в гуннскую эпоху (конец IV — V в.).
СПб. : Эллипс Лтд., 1994. 224 с.
Левина Л. М. Этнокультурная история Восточного Приаралья. I тысячелетие до н. э. — I тысяче¬
летие н. э. М., 1996. 396 с.
Мошкова М. Г. Позднесарматская культура // Степи Европейской части СССР в скифо-сарматское
время. М. : Наука, 1989. С. 191—202.
Чибилев А. А. Река Урал. Л., 1987. 168 с.
А. А. Бисембаев. Новые памятники эпохи Великого переселения народов...
125
NEW MONUMENTS OF THE MIGRATION PERIOD IN THE STEPPE URALS
A.A. Bisembayev
The article discusses the results of field studies of monuments of the Steppe Urals
(Western Kazakhstan) in the Migration Period. The natural and geographical conditions of
the region are described as the most important factor of the placement of monuments of
specific eras. The objects of the Zhailausai burial ground (Sarytau II) examined in 2007 and
burials from the Severniy Obiezd sand quarry are described. In the ruined burial near Aktobe,
gold items made in the Hunnic polychrome style were found. In general, a representative
collection of artifacts was obtained, including armaments, jewelry, horse equipment and
household items. On the whole, the complexes studied are within the period of the second
half of the 2nd century AD — 4th century AD. In object 15 (crypt-shaped sanctuary) of the
Akbulak II burial ground, the burial of a warrior with an iron sword without crosshairs, a
bronze bridle set and a fibula were found. In object 27 (dumbbell-like burial mound) of
the Akbulak III burial ground, a shaft-and-chamber burial was revealed. The burial con¬
tained the remains of the buried with many jewels. A spout bronze vessel with a pallet and
a zoomorphic handle was also found. At the end of the article, the results characterizing
the era are summarized.
Keywords: Migration Period, Huns, Akbulak, Sarytau, Western Kazakhstan, Steppe Urals,
Hunnic polychrome style.
УДК 904 (3)
ББК 63.4(3) «0»
К ВОПРОСУ О СУЩЕСТВОВАНИИ ВОСТОЧНО-КАСПИЙСКОГО
ОТВЕТВЛЕНИЯ ВЕЛИКОГО ШЕЛКОВОГО ПУТИ
А. Е. Астафьев, Е. С. Богданов
До последнего времени считалось, что караванная торговля через Мангышлак
появилась только в X в. Материалы с поселения Каракабак доказывают существование
мангышлакского ответвления Великого шелкового пути в эпоху переселения народов.
Одной из причин возникновения этого поселения городского типа могла стать
сырьевая база Каратауского нагорья. Медь и железо (в обработанном виде и как
руда) могли поставляться и в Хорезм, и в Иран. Монетный материал и техника
строительства жилых помещений позволяют предположить, что сначала Каракабак
был торговой хорезмийской факторией с функциями порта. В конце IV — начале V в.
вместе с восстановлением Каракабака было восстановлено каспийско-понтийское
торговое сообщение через Мангышлак. Одни товары проходили транзитом в Рим
(Византию), другие (металлопластика, украшения, посуда и пр.) изготавливались в
самом Каракабаке для нужд кочевых племен Арал о- Каспия, Поволжья и Приуралья
в гуннское и постгуннское время.
Ключевые слова: Великий шелковый путь, Мангышлак, Караганская пристань,
Каракабак, Хорезм, эпоха переселения народов.
В истории изучения трансконтинентального сообщения, известного как Великий шелко¬
вый путь, полуостров Мангышлак, исходя из своей географической обособленности, долгое
время выпадал из поля зрения ученых. С одной стороны, действительно полуостров как бы
изолирован: он с трех сторон омывается водами Каспийского моря, а с востока ограничен
обширным безводным и малопроходимым плато Устюрт. Но с геополитической точки зрения
эта территория очень важна для понимания целого пласта разнообразных исторических
процессов, поскольку находится между «западом» (Восточная Европа, Кавказ, Север
и Средняя Азия) и «севером» (Поволжье и Приуралье).
В отношении Нового времени и Средневековья ситуация с существованием караванных
путей через Мангышлак между Поволжьем и среднеазиатскими областями благодаря
письменным источникам довольно ясная. Со слов информаторов, караванное сообщение
Мангистауского края с Узбекистаном осуществлялось еще в 1920—1930-е гг. (Турсунова,
1977. С. 169). О торговых пристанях Новый Мангышлак, Сарташ, или Старый Мангышлак,
располагавшихся в Тупкараганском заливе и заливе Кочак, сообщает Г. С. Карелин (1883.
С. 109). Дипломатическая и деловая переписка, дневники путешественников освещают
систему морского торгового сообщения между Астраханью и мангышлакскими пристанями
(Дженкинсон, 1937. С. 172—174; Костомаров, 1862. С. 109, ПО). До XVIII в. государевы бусы
выходили из Астрахани и каботажем вдоль северо-восточного побережья Каспия шли до
Мангышлака, куда «тезики (купцы. — Авт.) бухарцы и юргенцы приедут с товары своими
на Караганское пристанище и... велели... твоим государевым торговым людем сь юргенцы и
з бухарцы торговати» (Материалы по истории..., 1932. С. 171). Плавание осуществлялось в
периоды навигации — весной и осенью. К назначенному сроку либо на пристани приходили
караваны, либо с пристаней отправлялись гонцы в азиатскую сторону с известием для
купцов. Основной торг производился непосредственно на морском побережье. Часть не
расторговавшихся купцов могла следовать морем в Восточную Европу либо с караванами
двигаться в азиатские страны. Система каботажного плавания была налажена по всему Каспию
с охватом всех прикаспийских торгово-ремесленных центров (Фехнер, 1952. С. 27—39).
О высоком значении торговли на Караганской пристани свидетельствует переписка между
хивинским Ануша-ханом и русским царем Федором Алексеевичем о строительстве в «Ман-
гишлакском урочище» города: «...а лутчи де всех и ближе и податнее торговым людем с
товары ездить на Караганскую пристань, только изволит великий государь город построить
на Караганской пристани на Сараташском бугре, а тот де бугор на берегу моря у бусного
пристанища, и будет смирятца трухменцы и калмыки и торги де хивинские и бухарские и
балховские и индейские будут на Караганской пристани большие...» (Материалы по исто¬
рии..., 1932. С. 236).
Интересно, что именно на Караганской пристани была собрана представительная
коллекция разнообразных монет XI—XVIII вв. и разнообразной металлической пластики,
А. Е. Астафьев, Е. С. Богданов. К вопросу о существовании...
127
позволившая определить это место как береговое торжище (Астафьев, Петров, 2017. С. 107,
108). Реконструированная береговая линия того времени с распределением находок однозначно
совпала, во-первых, с Мангышлакской пристанью, указанной на картах XIX в., и, во-вторых,
с неоднократно упоминаемой в источниках и архивных документах XVI—XVII вв. Караганской
пристанью (Чулошников, 1932. С. 73—75).
На скальном останце кряжа Коргантас сохранились остатки фундаментов укрепленной
природной цитадели и небольшого поселения на высоком берегу бывшего морского залива
Кетик (Астафьев, 2010. С. 51—54). Это еще одно свидетельство использования Тупкараганской
бухты в качестве удобной морской гавани в XII—XIII вв. Керамика с этого поселения
аналогична материалам с городища Кызыл кала, расположенного в континентальной части
полуострова Мангышлак. Судя по канве исторических событий, начало строительства Кы-
зылкалы как опорного хорезмийского форпоста происходило в 70-е гг. X в., когда Хорезм
претендовал на территории гибнущей Хазарии. О широте торговых связей свидетельствуют
обломки хорезмийской и иранской поливной посуды, а также поделки из нефрита и янта¬
ря (Астафьев, 2010. С. 38—47). Кызылкала находится в глубинных районах полуострова и
являлась транзитным пунктом на пути торговых караванов, которые направлялись в район
Тупкараганской бухты. Второй точкой выхода торговых караванов на морское побережье
была все та же Караганская пристань. О более ранней истории ее существования свиде¬
тельствует найденная византийская медная монета Флавия Аркадия 395—408 гг. (Астафьев,
Богданов, 2019. С. 31). Поэтому неудивительным оказался тот факт, что именно в этом
районе бухты недавно было сделано важнейшее археологическое открытие. На высоком
скальном останце были выявлены остатки поселения городского типа III — начала VI в.
с местным названием Каракабак. На памятнике заложено два раскопа, один из которых
прорезал траншеей (5x35 м) метровой мощности бугор мусорного отвала, а другой позволил
открыть и исследовать остатки четырех многокомнатных строений (Астафьев, Богданов,
2019). На городской статус поселения указывают не только принцип размещения жилых
строений, наличие улиц, обилие остатков жизнедеятельности в специальных местах, но и
существование мощного оборонительного сооружения, состоявшего из каменной стены и рва.
Основной комплекс собранных на поселении монет, фибул и различной металлопластики
соотносится с концом ГѴ — V в. (Астафьев, Богданов, 2019. С. 28—31. Рис. 13; Гавритухин,
Астафьев, Богданов, 2019. С. 184). При этом пик хорезмийского чекана со сборов на площади
поселения приходится на время правления царя Сияваспарша — не позднее середины
V в. н. э. (Городище Топрак-кала, 1981. С. 125). Согласно предложенной Б. И. Вайнберг
хронологической последовательности смены типов хорезмийских монет (Вайнберг, 1977.
С. 64), в нумизматической коллекции Каракабака (74 % хорезмийского чекана в общей
монетной массе) наблюдается лакуна в три-четыре выпуска, приходящаяся на середину
IV в. (Астафьев, Богданов, 2019. С. 29, 30).
Выявление сырцовых фундаментов с блоками античных стандартов (использованных
абсурдно, с точки зрения строительства, для возведения каменных стен бутового типа), изме¬
нения в технологии керамического производства и смена отдельных форм лепной керамики,
уточнение датировки периода формирования части мусорных отвалов на поселении, а также
монетная лакуна хорезмийского чекана — все это наталкивает на предположение о периоде
запустения поселения в середине IV в. н. э.
В ІѴ-Ѵ вв. н. э. для Хорезма характерны признаки упадка жизни (отток населения из
земледельческих районов и городов, распространение лепной посуды, сокращение импорта),
однако сущность этого кризиса остается невыясненной (Неразик, 1999. С. 42). Здесь наме¬
чается некая параллель с причинами запустения Каракабака. Но при этом мы видим некий
исторический парадокс: в кризисный для Хорезма период на далекой северо-западной ко¬
чевнической периферии неожиданно возрастает активность торгово-ремесленного поселения,
с которого уже происходит 15 медных монет царя Сияваспарша, что составляет 34 % от общего
числа монет хорезмийского чекана. Следует заметить, что широкое распространение монет
этого правителя характерно и для памятников «кризисного» Хорезма (Вайнберг, 1977. С. 56,
57; Городище Топрак-кала, 1981. С. 125). Важным и пока необъяснимым моментом в исто¬
рии Хорезма является отсутствие мелкой монеты на поселенческих комплексах левобережья
Амударьи после правления Вазамара (Вайнберг, 1977. С. 90, 91). Вероятно, следует предпо¬
лагать, что каракабакское поселение в конце IV в. н. э. не только отстраивалось заново, но
и получило мощный экономический импульс развития.
Очень важной для понимания значения Каракабака для кочевого населения северо-
восточного Прикаспия и соседних регионов является открытие погребальных комплексов
эпохи переселения народов (Астафьев, Богданов, 2020). Найденные в могилах кочевой эли¬
ты изделия в полихромном стиле (техника клуазоне) впервые позволяют включить полу¬
остров Мангышлак в зону распространения предметов «понтийской моды». Учитывая мощные
128
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
миграции номадов (алано-сарматов) в западном направлении после распада гуннской империи
Аттилы, нельзя исключать и передвижение вместе с ними захваченных мастеров с оседанием
в каких-то отдаленных поселениях (Астафьев, Богданов, 2020. С. 87). Одним из них мог быть
и Каракабак, расположенный в «укромном» месте, но на трассе Великого шелкового пути.
Через это поселение могли «двигаться» в Европу драгоценные камни (гранаты и др.) из Ин¬
дии, что подтверждается многочисленными находками их обломков при раскопках городища.
Расцвет Каракабака происходит на фоне кризиса Римской империи и воинственной политики
Ирана, в результате чего движение по западному побережью Каспийского моря (традиционные
торговые пути) временами было заблокировано. Безусловно, активное функционирование
Каспийско-Понтийского участка Великого шелкового пути определялось полноводностью
амударьинской речной торговой артерии (Вайнберг, 2005; Перевалов, 2010). «Через Гирканию
протекают реки Ох и Оке (современная Амударья. — Авт.) до впадения в море. Аристобул
даже объявляет Оке самой большой из виденных им в Азии рек, кроме индийских. По его
словам, эта река судоходна и много индийских товаров привозят вниз по ее течению в Гир-
канское море (Каспийское. — Авт.); оттуда их переправляют в Албанию и через реку Кир
и следующие затем местности доставляют в Евксинский Понт» (Strabo, XI, 7, 3). С II в.
до н. э. до IV в. н. э. на Узбое для контроля водного пути существует парфяно-сасанидская
крепость Игды-кала (Вайнберг, 1999. С. 42—44). Водный путь из Бактрии на Каспий про¬
существовал с рубежа V—IV вв. до н. э. до IV в. н. э., когда прекратился ток амударьинских
вод по узбойскому руслу (Вайнберг, 1999. С. 36—46; Перевалов, 2010. С. 120). Не в этой ли
природной периодичности гидрологии Амударьи кроется ответ на вопрос о возрождении в
конце IV в. н. э. каракабакского городища — развитии нового варианта транзитного торгового
сообщения Востока уже с Византией через Волго-Донскую речную сеть?
Ранее мы уже высказали мнение о вероятной связи с Каракабакским городищем найден¬
ной на Караганской пристани монеты Аркадия Флавия 395—408 гг. (Астафьев, Богданов, 2019.
С. 31). Теперь в рамках гипотезы о переносе торговой трассы и ее географической направ¬
ленности к более северным территориям становятся более осязаемыми причины появления
византийской монеты и византийских мастеров в невообразимо далекой провинции — Вос¬
точном Прикаспии. И вот здесь мы подходим к крайне важному вопросу: мог ли Каракабак
быть не только торгово-ремесленным центром, но и морским портом?
Разумеется, береговой характер поселения уже побуждает рассматривать связь местно¬
го поселения с морем. В составе остеологического материала из мусорного отвала кости
тюленя достигают 5,5 % общего видового состава (определение сотрудника ИАЭТ СО РАН
С. К. Васильева). Они встречаются и при раскопках жилищно-хозяйственного пространства.
По этому поводу необходимо сделать важное отступление.
Лов тюленя в начале XIX в. осуществлялся двумя способами: заведением с лодок сетей-
аханов и забоем при помощи дубинок на островах или надводных мелях в осенне-весеннее
время (Карелин, 1833. С. 6—10). Тюленей забивали исключительно из-за жира (топливо)
и шкур. Вторым важным наблюдением в отношении пищевого рациона каракабакцев является
довольно большое количество найденных при раскопках щитков рыб осетровых пород, костей
сазана и (пока в единичных экземплярах) судака. Рыбу осетровых пород в северо-восточной
части Каспия туркмены в начале XX в. ловили двумя способами: при помощи самоловной
снасти с костяными крючками и сандовью — острогой (Ливкин, 1902. С. 77, 78). В обоих
случаях требуются рыболовные суда и знание сезонности хода рыбы. Вероятно, ставные сети
требовались и для лова сазана или судака. Следовательно, в древности население Каракабака
было знакомо не только с особенностями рыбного и тюленьего промысла, но обладало, по
крайней мере, лодками для морского хода и владело навыками морской навигации.
Другим немаловажным моментом является история возникновения и функционирования
Караганской пристани, соседствующей с городищем, о которой мы уже упоминали. В настоя¬
щее время нам крайне сложно судить о качестве каспийского мореходства позднеантичного
и раннесредневекового времени, поскольку документированные сведения о каботажном судо¬
ходстве на Каспии относятся только к XVI—XVII вв. «По этому морю (Каспийскому. — Авт.)
ходят персы, татары и русские; так как у них плохие и скверно защищенные суда, которые
могут ходить только перед ветром (фордевинд. — Авт.), то они никогда не отваживаются в
середину моря, но всегда остаются вблизи суши, где они могут бросить якорь...» (Олеарий,
2003. С. 383). Но если брать модель использования Тупкараганской бухты в средние века
с точки зрения географической универсальности, то причины возникновения Караганской
пристани явно будут связаны с историей Каракабакского поселения. Вероятно, неслучайно
Г. С. Карелин сообщает о дороге из Тупкараганской бухты по дну ущелья Каракулак (Ка¬
ракабак) «с выходом на великую плоскость» (Карелин, 1883. С. 109), а Ануша-хан предла¬
гает Федору Алексеевичу устроитъ город на «Сараташском бугре», коим и является останец
с остатками каракабакского поселения. Таким образом, наше портовое поселение III — начала
YAKiAUAKAH
- 0€$ЩТ _
mountains
PLATEAU
OF TIBET
ARABIAN
‘ PENINSULA
AFRICA
Arabian
KmU
*
"ГН;'.
( J f uh
*** eoropeah plain
1 fc, 1-1
/
4
) t V /
S/SER/A
tf, '
»#*■ *"
I.
\ /
EUROPE
< , ^ v / \ :
M r
лиУ' :
^ /
І
\ St9pp°s
! South
‘ ^hini
Участки Великого шелкового пути: 1 — Каспийско-Понтийский путь через Амударью, Узбой;
2 — Каспийско-Понтийский путь через Устюрт и Мангышлак
А. Е. Астафьев, Е. С. Богданов. К вопросу о существовании... 129
130
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
VI в., уже как историческая традиция, явилось последующей причиной функционирования
здесь торговой пристани на протяжении 800 лет начиная с X—XI вв.
Вопрос колебания уровня Каспийского моря периода голоцена в среде геоморфологов
далеко не всегда показывает единство мнений [см. об этом подробнее в (Вайнберг, 1999.
С. 46—52)]. По этой причине наиболее достоверными будут считаться археологические сви¬
детельства. Согласно археолого-топографическим маркерам западного берега Келькора (устье
прикаспийского русла Узбой), уровень моря на период рубежа эр — III в. н. э. составлял (—23) м
(Вайнберг, 1999. С. 51). На период ГѴ — начала V в. н. э. геолого-геоморфологические иссле¬
дования определяют трансгрессивное состояние моря с высотными отметками (—23/— 24) м
(Варущенко и др., 1987. С. 68, 69. Рис. 13; Арсланов и др., 1988. С. 37). Эти высотные отметки
полностью согласуются с местами нахождения береговых линий и материалов Караганской
пристани. Таким образом, вышеперечисленные факты могут указывать на портовый характер
поселения, хотя, конечно, прямых доказательств мы пока не имеем, за исключением более
поздних рисунков парусных судов на камнях рядом с Каракабаком. Более того, возможно,
разнообразные товары и продукция попадали на противоположное (западное) побережье
Каспия не каботажным путем, а напрямую через море. Однако данная проблема требует от¬
дельного обсуждения.
Очень сложным является вопрос о составе каракабакского населения. Безусловно, оно
было полиэтничным как и в большинстве крупных торговых факторий. Скорее всего, созда¬
ние этой фактории было инициировано Хорезмом, политическая и социально-экономическая
история которого тесным образом была связанна с кочевническим окружением. Тут в первую
очередь необходимо упомянуть о крайне важном этнополитическом событии, произошед¬
шем в евразийском кочевом сообществе на рубеже эр. Речь идет о возобладании аланской
гегемонии от Танаиса (Дона) на неизмеримых пространствах скифских пустынь (Аммиан
Марцеллин, XXXI, 2, 13). В своей недавней работе А. С. Скрипкин, рассматривая особен¬
ности начала функционирования северного ответвления Великого шелкового пути, высказал
крайне убедительное мнение: «Аланы, являясь продуктом среднеазиатских этногенетических
процессов, способствовали установлению разнообразных контактов между юго-восточными
районами Европы и Средней Азии... С переходом под контроль аланов бывшей территории
Яньцай по прошествии какого-то времени, видимо, начинают налаживаться торговые кон¬
такты среднеазиатских районов через Нижнее Поволжье и Дон с Северным Причерномо¬
рьем, таким образом подключив эти территории к Великому шелковому пути. Только после
этих событий подробная информация о Поволжье и Северном Прикаспии могла попасть на
страницы географического сочинения Клавдия Птолемея... который, по общему мнению со¬
временных исследователей, должен был пользоваться подорожными записями (итинерария-
ми) купцов и путешественников» (Скрипкин, 2017. С. 9, 11). Как доказательство «аланского
следа» мы находим на Каракабаке специфическую станковую сероглиняную тарную посуду
(двуручники), специфические фибулы, поясные пряжки и украшения, отражающие именно
северокавказские контакты (Астафьев, Богданов, 2019. С. 26, 28; Гавритухин, Астафьев, Бог¬
данов, 2019. С. 177, 184).
Интересно, что и в Хорезме также рубеже I в. н. э. происходят важные изменения
политико-династической направленности, приведшие к возникновению своего летоисчисления
(хорезмийская эра) и началу чеканки монеты с принципиально новым и важным атрибутом
хорезмийских царей — тамгой Т4, ставшей традиционной до VIII в. (Вайнберг, 1977. С. 77—80).
При царе Вазамаре налаживается постоянный медный чекан, и, вероятно, по этой причине на
Каракабаке преобладает хорезмийская городская медь. Соответственно можно предположить,
что основным населением Каракабака при его основании и территорий возле него были вы¬
ходцы из Хорезма и аланские племена.
Но что могло стать побудительной причиной интереса Хорезма к далекой северо-западной
кочевой периферии? Ведь Каракабак располагался в стороне от основного Каспийско-
Понтийского торгового пути из Индии в Римскую империю. В одной из работ мы уже вы¬
сказали гипотезу, что одной из причин возникновения поселения городского типа могла стать
богатая сырьевая база Каратауского нагорья (Астафьев, Богданов, 2019. С. 33, 34). Материалы
с поселения позволяют утверждать о меднолитейном производстве, с которым мы связывали
в том числе медьсодержащие капельки и мелкие аморфные слитки, распространенные по
площади всего поселения. Если наше предположение верно, то местная медь была одним из
важных предметов торговли не только с Хорезмом, но и, например, с Ираном. Также следует
заметить, что на Каракабакском поселении неоднократно находили небольшие слитки крич¬
ного железа, что предполагает разработку мангышлакских месторождений бурого железняка.
Также при раскопках мы неоднократно встречали куски черной смоловидной массы — при¬
родного битума местного происхождения (Байтманов, 2008). Таким образом, сырьевая база
Мангышлака могла стать важным стимулирующим моментом как для развития торговых
А. Е. Астафьев, Е. С. Богданов. К вопросу о существовании...
131
отношений, так и для возникновения сырьевых колоний политически и экономически ли¬
дирующих соседей.
В целом существование мангышлакского ответвления Великого шелкового пути через
Каракабак имело важное значение для восстановления каспийско-понтийского торгового
сообщения в конце IV — начале V в. Одни товары проходили транзитом в Рим (Византию),
а другие (металлопластика, украшения, посуда и пр.) изготавливались на самом Каракабаке
для нужд кочевых племен Арало-Каспия, Поволжья и Приуралья в гуннское и постгуннское
время. Угасание жизни на Каракабаке в первой половине ѴГ в., по всей видимости, явилось
следствием понижения уровня Каспийского моря и восстановления старых торговых путей
на западном побережье.
Список литературы
Аммиан М. Римская история. М. : ACT : Классич. мысль, 2005. 635 с.
Арсланов X. А., Локшин Н. В., Мамедов А. В., Алескеров Б. Д. и др. О возрасте хазарских, хвалынских
и новокаспийских отложений Каспийского моря (по данным радиоуглеродного и ураново-иониевого
методов) // Бюллетень Комиссии по изучению четвертичного периода. Вып. 57. М., 19SS. С. 30—3S.
Астафьев А. Е. Пути торговых сообщеніи) эпохи Средневековья на территории Арало-Каспийского
водораздела. Актау, 2010. 147 с.
Астафьев А. Е., Богданов Е. С. Ритуальные сооружения гуннского времени на Мангышлаке //
Stratum plus. 20IS. № 4. С. 347-369.
Астафьев А. Е., Богданов Е. С. Древний город на восточном берегу Каспийского моря // Stratum
plus. 2019. № 4. С. 17-38.
Астафьев А. Е., Богданов Е. С. Полихромный стиль на Мангышлаке (Республика Казахстан) //
Археология, этнография, антропология Евразии. 2020. № 2. С. S0—88.
Астафьев А. Е., Петров П. Н. Полуостров Мангышлак в морском торговом сообщении эпохи Зо¬
лотой Орды // Археология евразийских степей. Нумизматика и эпиграфика. 2017. № 6. С. 101 —115.
Батманов К. Б. Исследование природного битума Мангышлака // Новости науки Казахстана. 200S.
№ 3. С. 45-50.
Ваинбсрг Б. //. Монеты Древнего Хорезма. М. : Наука, 1977. 194 с.
Ваинбсрг Б. //. Этногеография Турана в древности. VII в. до н. э. — VIII в. н. э. М. : Воет, лит.,
1999. 360 с.
Ваинбсрг Б. //. Водный торговый путь по Амударье и культовые центры вблизи него // ПИФК.
2005. № 15. С. 13-18.
Варущенко С. И., Варущенко А. Н., Киіге Р. К. Изменение режима Каспийского моря и бессточных
водоемов в палеовременн. М. : Наука, 1987. 239 с.
Гавритухин И. О., Астафьев А. Е., Богданов Е. С. Фибулы с поселения Каракабак (полуостров
Мангышлак) // Пово.лж. археология. 2019. № 3 (29). С. 170—189.
Городище Топрак-кала (Раскопки 1965—1975гг. ) // Труды Хорезмской археолого-этнографической
экспедиции. Вып. 12. М., 1981. 152 с.
Дженкинсон А. Путешествие в Среднюю Азию в 1558—1560 гг. // Английские путешественники
в Московском государстве в XVI веке. Л. : Соцэкгиз. 1937. С. 167—192.
Карелин Г. С. О тюленьем промысле в северовосточной части Каспийского моря. СПб. : Тип. Мед.
деп. М-ва вн. дел, 1S33. 20 с.
Карелин Г. С. Путешествия Г. С. Карелина по Каспийскому морю // Записки Императорского
русского географического общества по общей географии. Вып. 6. СПб. : Тип. Ими. акал, наук, 1SS3.
497 с.
Костомаров Н. И. Очерк торговли московского государства в XVI и XVII столетиях. СПб. :
Изд. Николая Тнблена, 1S62. 302 с.
Ливкин Д. Рыболовство н тюлений промысел на восточном побережье Каспийского моря. СПб. :
Тип. В. Ф. Киршбаума, 1902. 293 с.
Материалы по истории Узбекской, Таджикской и Туркменской СССР. Вып. 3, ч. 1: Торговля
с Московским государством и международное положение Средней Азии в XVI—XVII вв. Л. : Тип.
нзд-ва Акал, наук СССР, 1932. 504 с.
Неразик Е. Е. Хорезм в IV—VIII вв. // Средняя Азия и Дальний Восток в эпоху Средневековья.
Средняя Азия в раннем Средневековье. М. : Наука, 1999. С. 30—49.
О.іеарий А. Описание путешествия в Московию. Смоленск : Русич, 2003. 474 с.
Перевалов С. М. «Без посредничества персов»: Каспийско-Понтнйский участок Великого шелкового
пути в древности // Древнейшие государства Восточной Европы. М. : Индрик, 2010. С. 118—136.
Страбон. География : в 17 кн. Кн. 1. М. : Ладомир, 1994. 779 с.
Скрипкин А. С. О некоторых особенностях начала функционирования северного ответвления Вели¬
кого шелкового пути // Вести. Волгор. гос. ун-та. Сер. История. Регноноведение. Междунар. отношения.
2017. Т. 22, № 2.'С. 6-13.
Турсунова М. С. Казахи Мангышлака во второй половине XIX века (Вопросы социально-
экономической н политической истории). Алма-Ата : Наука, 1977. 1S4 с.
Фехнер М. В. Торговля русского государства со странами Востока в XVI веке // Труды Государ¬
ственного исторического музея. Вып. 31. М. : Госкультпросветнздат, 1956. 123 с.
132
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Чулошников А. Торговля Московского государства со Средней Азией в XVI—XVII вв. // Материалы
по истории Узбекской, Таджикской и Туркменской СССР. Вып. 3, ч. 1. Л. : Тип. изд-ва Акад. наук
СССР. 1932. С. 62-68.
ТО THE QUESTION OF THE EXISTENCE OF THE EAST CASPIAN BRANCH
OF THE GREAT SILK ROAD
E.A. Astafev, E.S. Bogdanov
Until recently, it was believed that caravan trade through Mangystau appeared only
in the 10th century. Materials from the Karakabak settlement prove the existence of the
Mangystau branch of the Great Silk Road in the period of Barbarian Invasions. One of the
reasons for the emergence of this urban-type settlement could be the raw material base of
the Karatau Highlands. Copper and iron (in processed form and as ore) could be supplied
to both Khwarazm and Iran. Coin material and residential construction techniques suggest
that at first Karakabak was a Khwarazm trading post with some port functions. At the end
of the 4th — beginning of the 5th centuries, along with the restoration of Karakabak, the
Caspian-Pontic trade communication through Mangystau was restored. In the Huns and
post-Huns times, some goods passed in transit to Rome (Byzantium), while others (metal-
plastic, jewelry, tableware, etc.) were made in Karakabak itself for the needs of the nomadic
tribes of the Aral-Caspian, Volga and Ural regions.
Keywords: The Great Silk Road, Mangystau, Karagan pier, Karakabak, Khwarazm,
Barbarian Invasions.
УДК 902 (470.55)«03/07»
ББК 63.3(235.5)
ПЕРИОДИЗАЦИЯ ПОГРЕБАЛЬНЫХ КОМПЛЕКСОВ КОЧЕВНИКОВ
УРАЛО-КАЗАХСТАНСКИХ СТЕПЕЙ ІѴ-ѴІІІ ВЕКОВ НАШЕЙ ЭРЫ*
И. В. Грудочко
Приведены известные на сегодняшний день погребальные комплексы поздней
Древности и раннего Средневековья на территории Южного Зауралья, Центрального
и Восточного Казахстана. Выделены два хронологических горизонта — вторая поло¬
вина ГѴ — VI в. и VII—VIII вв., — отражающие миграционные процессы в степях — от
гуннской (ранней огурской) эпохи до первых тюркских каганатов. Малочисленность
погребений, вероятно, была связана с особыми нормами погребальной практики на¬
селения того времени.
Ключевые слова: раннее Средневековье, погребальные комплексы, тюркские кочев¬
ники, периодизация, хронология.
Погребальные памятники являются важнейшим источником для изучения древней и
средневековой истории кочевников. Можно утверждать, что к настоящему времени хорошо
разработаны вопросы хронологии и периодизации материальной культуры гуннского и ранне¬
тюркского времени большей части степной Евразии. Однако регион урало-казахстанских сте¬
пей необычайно сложный, поскольку здесь обнаружено крайне малое количество погребальных
памятников. Тем не менее в последнее десятилетие в научный оборот были введены новые
комплексы (Бейсенов, Китов, 2013; Бейсенов, Веселовская, 2013; Боталов, 2009; Хасенова,
2015; Шевнина, Логвин, 2015), которые вместе с ранее известными позволяют наметить об¬
щую схему периодизации погребений IV—VIII вв.
Горизонт второй половины IV — VI в. составляет немногочисленная серия погребений
(рис. 2). Их появление связано с новыми мигрантами из Центральной Азии, более известными
по историко-археологическому «феномену» курганов с «усами» (рис. 1)**. В Зауралье известно
пять погребений (Боталов, 2009; Костюков, 1995; Шевнина, Логвин, 2015), в Центральном
Казахстане — четыре (Бейсенов, Китов, 2013; Бейсенов, Веселовская, 2013; Кадырбаев, 1959;
Козырев, 1905), по одному — в Восточном и Северном Казахстане (Арсланова, 1975. С. 117,
118; Бернштам, 1951).
Данные погребальные традиции характеризует то, что захоронения не образуют могиль¬
ников. Как правило, под одним курганом содержится одна могильная яма; в двух случаях
захоронения впущены в насыпь ранней эпохи. Их объединяют северная ориентировка покой¬
ных, простые ямы; в трех случаях зафиксированы подбойные конструкции. Новацией обряда,
в отличие от предшествующей гунно-сарматской традиции, следует считать шкуру лошади,
уложенную над или рядом с погребенным. Обычно шкура идентифицируется по костям че¬
репа, конечностей и хвостовой части. В комплексе Кара-Агач А. А. Козырев констатирует
«неполный костяк лошади» (Козырев, 1905. С. 32). В одном случае (впускное погребение На¬
зар) костей лошади не было, однако сопроводительный инвентарь хронологически синхронен
инвентарю в других погребениях.
Инвентарь представлен стандартными для эпохи категориями материальной культуры:
поясными наборами, украшениями, предметами конской упряжи, вооружением, которые на¬
ходят соответствия с предметами из курганов с «усами». Наиболее раннюю позицию зани¬
мают предметы зевакинского погребения (рис. 3, 7), которые датируются второй половиной
IV — первой половиной V в. (Арсланова, 1975. С. 124, 126; Боталов, Таиров, Любчанский,
2006. С. 121).
Предметы конской упряжи из погребальных комплексов представлены пряжками и дву¬
составными удилами. Показательны две костяные подпружные пряжки (Кадырбаев, 1959.
С. 181. Рис. 15, 7; 27), которые распространяются на запад во второй половине IV — V в.
(Дашевская, 1995. С. 57, 61. Рис. 3, 8). Канаттас и Кара-Агач с украшениями в полихромном
стиле находят аналоги в Шамси с верхней датой в начале VI в. (Засецкая и др., 2007. С. 85)
и Покровском комплексе первой половины VI в.
Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РФФИ «Южный Урал в системе кочево¬
го мира Евразии второй половины I тыс. н. э. (в контексте мультидисциплинарных исследований)»
(№ 20-49-740011).
” Здесь мы опустим обсуждение курганов с «усами», поскольку они неоднократно рассматривались
нами в предыдущих работах [например, (Грудочко, 2019)].
134
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 1. Погребальные комплексы второй половины IV — VI в. (обозначены цифрами) и курганы
с «усами» (значки без цифр) в урало-казахстанских степях: 1 — Аркаим; 2 — Каменный Амбар 5
(курганы 5, 6); 3 — Городищенское IX (курган 5); 4 — Халвай III; 5 — Боровое (Щучье); 6 — Кара-
Агач; 7 — Енбекшил (курган 2); 8 — Канаттас (курган 19); 9 — Назар-2; 10 — Зевакино (курган 1)
По-видимому, новацией материальной культуры данного хронологического горизонта
можно считать появление прямоугольнорамчатых поясных пряжек (рис. 3, 4, 6). Наиболее
позднюю дату — в рамках VI в., возможно, ближе к середине VI в. — имеют Каменный Амбар
и Аркаим с пряжками предгеральдического облика (рис. 3, 1—3) (Богачев, 2010. С. 157, 158;
Казанский, 2002. С. 195).
Горизонт VII—VIII вв. тоже составляют немногочисленные погребения. В Центральном
Казахстане это Егиз-Койтас (курган 3; Кадырбаев, 1959), Нурманбет I (курган 2; Маргулан
и др., 1966), Жарлы-1 (курган 5), Жарды-2 (курган 1), Таимбулак (Бейсенов, Кожаков, 2001),
Нуринское (Боталов, Ткачев, 1990); на Тургае — Ащитасты 27 (Хасенова, 2015) (рис. 4). Этот
горизонт характеризуется «случайно» открытыми захоронениями, которые не образуют групп.
Курганы возводились среди могильников более раннего времени (Нурманбет I, Егиз-Койтас,
Жарлы) или одиночно (Таимбулак). Ориентировка костяков разная, из-за малого количества
серии мы не можем определить четкие группы.
Однако явно выделяются погребения с конем с восточной и юго-восточной ориенти¬
ровкой, имеющие несомненное отношение к тюркскому миру кочевников (рис. 4, 5, 7, воз¬
можно, 6). Такую же юго-восточную ориентировку, однако без сопровождения туши лошади,
имел погребенный в Таимбулаке. Захоронения в комплексах Нуринское и Жарлы-1 (курган 5)
ориентированы соответственно на запад и юг.
Сопроводительный инвентарь из Егиз-Койтаса особенно примечателен и, среди прочих
предметов (Кадырбаев, 1959. С. 185. Рис. 19, 20, 20а), включал стремя, костяную подпруж-
ную пряжку и костяную застежку для пут (рис. 5, 12, 14, 28), аналоги которых встречены
в тюркских памятниках Алтая VII—VIII вв. (Кубарев, 2005, С. 134, 136. Рис. 38, 21, 22] 39,
1~7). Стремя (рис. 5, 28) восьмерковидное и, судя по форме, тоже соотносится с алтайскими
(Кубарев, 2005. С. 132. Рис. 37, 1, 3). Стремя из комплекса Жарлы-2 сохранилось не полно¬
стью (рис. 5, 27).
Поясной набор из Нуринского включает портальные бляшки с прорезью для подвес¬
ных элементов и декоративными прорезями (рис. 5, 15—21). До недавних пор его сложно
было сопоставить с какими-либо материалами, однако сейчас в научный оборот введен уни¬
кальный комплекс кочевнических предметов Ингала из Тюменской области (Боталов, 2016.
С. 515. Рис. 20). Помимо аналогичных поясных деталей здесь содержатся и ранние геральди¬
ческие образцы (более «вычурных» форм) (Боталов, 2016. С. 515. Рис. 20, 24—29, 32—41), что
очерчивает развитие этой стилистической традиции примерно от середины VII до середины
VIII в. (условно — от «геральдического» до «катандинского» горизонта). Кроме того, нурин-
ская пряжка имеет язычок с выступом в основании (рис. 5, 18), что позволяет датировать
весь комплекс периодом не позднее VIII в.
И. В. Грудочко. Периодизация погребальных комплексов кочевников...
135
1
Рис. 2. Погребальные комплексы второй половины IV — VI в.: / — Аркаим; 2, 3 — Каменный Амбар;
4 — Енбекшил; 5 — Городищенское; 6 — Халвай; 7 — Канаттас (курган 19); S — Назар
Орнамент на бляшках пояса из Ащитасты представляет собой симметричный рисунок,
изображающий мотив так называемой «растрепанной пальметты». Всего изображено четыре
пары листьев. Три пары устремлены в стороны, их окончания закруглены внутрь. Нижняя
пара изображена в виде скругленных завитков. Верхняя пара как бы «поддерживает» верх
растения, который оформлен в виде кружка. В целом композиция органично заполняет все
поле бляшек. Подобный мотив можно встретить на поясах в памятниках Поволжья. Прика¬
мья. Северного Кавказа. Северного Причерноморья, Крыма. Подунавья (Болгария. Словакия)
(Багаутдинов. Богачев. Зубов. 199S. С. 93. Рис. 15. /, 4~6\ Иванов. Пелевина. 2001) с обшей
датировкой — вторая половина VII — первая половина VIII в.
136
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 3. Инвентарь из погребальных комплексов второй половины IV — VI в.: 1, 2 — Каменный
Амбар (курган 6); 3, S, 11, 12 — Аркаим; 4 — Боровое; 5, 6, 14 — Канаттас (курган 19); 7 — Зевакино
(курган 1); 13 — Городищенское IX (курган 5); 9, 10, 15 — Енбекшил (курган 2); 5/5а — варианты
прорисовок пряжки из кургана 19 могильника Канаттас; 6а — реконструкция пояса (Канаттас,
курган 19); 7а - реконструкция пояса (Зевакино, курган 1)
И. В. Грудочка. Периодизация погребальных комплексов кочевников
137
Рис. 4. Погребальные комплексы VII—VIII вв.: / — Жарлы-1 (курган 5); 2 — Таимбулак; 3 —
Ащитасты 27; 4 — Нуринское / «Шахтер»; 5 — Егиз-Койтас (курган 3); 6 — Нурманбет I (курган 2);
7 — Жарлы-2 (курган 1)
Серьги (Ащитасты, Таимбулак) представляют собой округлые кольца с подвесками и вы¬
ступом в верхней части (рис. 5, 9, 22). Особенно примечательна золотая серьга из комплекса
Ащитасты, изготовленная из проволоки (диаметр сечения 2—3 мм). В верхней части имеется
стерженек с надетой на него жемчужиной. На подвеске размещены две жемчужины. Между
ними располагается по одному колечку из мелких шариков зерни (Хасенова, 2015. С. 213).
Аналоги можно обнаружить в тюркских погребальных комплексах (Кубарев, 2005. С. 60.
Рис. 16, 1~6, II), а также среди предметов из мемориала Бильге-кагана (Баяр, 2012. С. 95),
Пенджикента и Красной Речки VII—VIII вв. (Археология. Средняя Азия..., 1999. С. 273, 34S.
Рис. 29, 45: 104, 1, 2).
Наконечники стрел железные, черешковые, с трехлопастной или трехгранной (?) в сече¬
нии боевой головкой (рис. 5, 6). Два наконечника имели костяные шарики-свистунки (рис. 5,
1, 2). Судя по аналогам с Алтая и, особенно, с Енисея, их датировка может быть помещена
138
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 5. Инвентарь из погребальных комплексов VII—VIII вв.: 1—5, 7, 8, 15—21 — Нуринское; 6, 10—14,
28 — Егиз-Койтас (курган 3); 9, 30 — Таимбулак; 22—26, 30 — Ащитасты 27; 27 — Жарлы-2
И. В. Грудочко. Периодизация погребальных комплексов кочевников...
139
в рамки второй половины I тыс. н. э. (Кубарев, 2005. С. 85, 86. Рис. 25; Худяков, 2004. С. 127.
Рис. 45, 46), однако в урало-казахстанских степях такие формы появляются не ранее VII—
VIII вв. Как показывают материалы из курганов с «усами» и погребений, в IV—VI вв. здесь
были распространены трехлопастные ромбические наконечники (Грудочко, 2020).
Таким образом, выделенные нами горизонты отражают этнокультурные комплексы коче¬
вого населения ГѴ—VI и VII—VIII вв., вызванные по крайней мере двумя волнами миграций
в урало-казахстанские степи. На предварительном уровне мы хотели бы условно обозначить
их как «огурский» и «раннетюркский» горизонты. Данная схема еще нуждается в уточнениях,
в том числе в определении абсолютных дат. В частности, ранний комплекс мог существовать
примерно до первой половины VII в. н. э. с учетом датировки курганов с «усами». Также в
будущем мы бы хотели привлечь поминальные комплексы раннетюркского времени.
Список литературы
Арсланова Ф. X. Курганы «с усами» Восточного Казахстана // Древности Казахстана. Алма-Ата :
Наука КазССР, 1975. С. 116-129.
Археология. Средняя Азия и Дальний Восток в эпоху средневековья. Средняя Азия в раннем
средневековье. М. : Наука, 1999. 378 с.
Багаутдинов Р. С., Богачев А. В., Зубов С. Э. Праболгары на Средней Волге (у истоков истории
татар Волго-Камья). Самара, 1998. 286 с.
Баяр Д. Каменные монументы кок тюрков на территории Монголии // Тюркское наследие Евразии
VI—VIII вв. (научно-популярный альбом). Алматы, 2012. С. 84—98.
Бейсенов А. 3., Веселовская Е. В. Погребение гуннского времени из могильника Енбекшил (Цен¬
тральный Казахстан) // Гуннский форум. Проблемы происхождения и идентификации культуры евра¬
зийских гуннов : сб. науч. тр. Челябинск : Издат. центр ЮУрГУ, 2013. С. 446—461.
Бейсенов А. 3., Китов Е. П. Впускное погребение гуннского времени из могильника Назар-2 (Цент¬
ральный Казахстан) // Гуннский форум. Проблемы происхождения и идентификации культуры евра¬
зийских гуннов : сб. науч. тр. Челябинск : Издат. центр ЮУрГУ, 2013. С. 462—467.
Бейсенов А. 3., Кожаков Д. А. Средневековые памятники Центрального Казахстана // История
и археология Семиречья : сб. ст. и публ. Алматы : Родничок : XXI век, 2001. С. 150—164.
Бернштам А. Н. Находки у оз. Борового в Казахстане // Сборник музея антропологии и этногра¬
фии. 1951. Т. 13. С. 216-229.
Богачев А. В. В поисках стиля: состав и хронология комплексов с пряжками предгеральдических
форм // Культуры евразийских степей второй половины I тысячелетия н. э. (вопросы межэтнических
контактов и межкультурного взаимодействия). Самара : Офорт, 2010. С. 155—168.
Боталов С. Г. Гунны и тюрки (историко-археологическая реконструкция). Челябинск : Рифей,
2008. 672 с.
Боталов С. Г. Историко-культурные горизонты в эпоху раннего железного века и средневековья
лесостепного Зауралья // Археология Южного Урала. Лес, лесостепь (проблемы культурогенеза). Челя¬
бинск : Рифей, 2016. С. 468—531.
Боталов С. Г. Позднегуннское или раннетюркское время в заволжских и урало-казахстанских сте¬
пях // Этнические взаимодействия на Южном Урале : сб. науч. тр. Челябинск : Издат. центр ЮУрГУ,
2009. С. 128-138.
Боталов С. Г., Таиров А. Д., Любчанский И. Э. Курганы с «усами» урало-казахстанских степей.
Челябинск : Юж.-Урал. фил. ИИА УрО РАН, 2006. 232 с.
Боталов С. Г., Ткачев А. А. Нуринское погребение VIII—IX вв. // Археология Волго-Уральских
степей : межвуз. сб. Челябинск : Челяб. гос. ун-т, 1990. С. 147—150.
Грудочко И. В. Курганы с «усами» как ритуальные комплексы кочевников урало-казахстанских
степей IV—VII вв. н. э. : автореф. дис. ... канд. ист. наук. Челябинск, 2019. 32 с.
Грудочко И. В. Вооружение кочевников урало-казахстанских степей IV—VI вв. н. э. (по материалам
курганов с «усами») // Проблемы истории, филологии, культуры. 2020. № 1 (67). С. 5—20.
Дашевская О. Д. Погребение гуннского времени на городище Беляус // Памятники Евразии скифо¬
сарматской эпохи. М. : Ин-т археологии РАН, 1995. С. 56—61.
Засецкая И. П., Казанский М. М., Ахмедов И. Р., Миносян Р. С. Морской Чулек: погребения знати
из Приазовья и их место в постгуннскую эпоху. СПб. : Изд-во Гос. Эрмитажа, 2007. 212 с.
Иванов Б., Пелевина О. Детали литых наборных поясов предсалтовского времени с «перевязанной»
пальметтой из Болгарии // Российская археология. 2001. № 3. С. 88—97.
Кадырбаев М. К. Памятники ранних кочевников Центрального Казахстана // Тр. ИИАЭ АН КазССР.
1959. № 7. С. 162-203.
Казанский М. М. Пряжки раннесасанидской традиции в Северной Евразии // Первобытная ар¬
хеология. Человек и искусство : сб. к 70-летию Я. А. Шера. Новосибирск : ИАЭТ СО РАН, 2002.
С. 193-197.
Козырев А. А. Раскопка кургана в урочище Кара-Агач Акмолинского уезда // ИИАК. 1905. № 16.
С. 27-36.
Костюков В. П. Раннесредневековые курганы могильника Каменный Амбар 5 // Курганы кочев¬
ников Южного Урала. Уфа : Гилем, 1995. С. 151 — 160.
Кубарев Г. В. Культура древних тюрок Алтая (по материалам погребальных памятников). Ново¬
сибирск : ИАЭТ СО РАН, 2005. 400 с.
140
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Маргулан А. X., Акишев К. А., Кадырбаев М. К., Оразбаев А. М. Древняя культура Центрального
Казахстана. Алма-Ата : Наука, 1966. 435 с.
Хасенова Б. М. Курган тюркского времени могильника Ащитасты 27 в Тургае // Древний Тургай
и Великая степь: часть и целое : сб. науч. ст., посвящ. 70-летнему юбилею Виктора Николаевича Логвина.
Костанай ; Алматы : Лаб. археолог, исслед. Костан. гос. ун-та им. А. Байтурсынова : Ин-т археологии
им. А. X. Маргулана КН МОН РК, 2015. С. 212-222.
Худяков Ю. С. Древние тюрки на Енисее. Новосибирск : ИАЭТ СО РАН, 2004. 152 с.
Шевлина И. Б., Логвин А. В. Могильник эпохи бронзы Халвай III в Северном Казахстане // Материалы
и исследования по археологии Казахстана. Вып. 12. Астана : Фил. Ин-та археологии им. А. X. Маргулана.
Астана, 2015. 248 с.
PERIODISATION OF BURIAL COMPLEXES OF NOMADS
OF THE IJRAT,-KAZAKHSTAN STEPPES OF THE 4™ - 8™ AD
I. V. Grudochko
The article presents the currently known burial complexes of late antiquity and early
middle ages from the southern Trans-Urals, Central and Eastern Kazakhstan. Two chrono¬
logical horizons are identified: the second half of the ГѴ—VI centuries and the VII—VIII cen¬
turies, that reflect migration processes in the steppes from the Hunnic (early ogur) era to
the first Turkic khaganates. The small number of burials was probably due to the special
standards of burial practice of that time.
Keywords: Early Middle Ages, burial complexes, Turkic nomads, periodization, chronol¬
ogy.
УДК 902, 904
ББК 63.4(2)
АЛЕКСЕЕВСКОЕ ПОГРЕБЕНИЕ
(К ВОПРОСУ О ПАМЯТНИКАХ «АВИЛОВСКОГО» ТИПА
НА НИЖНЕЙ И СРЕДНЕЙ ВОЛГЕ)
Н. А. Лифанов
Вводятся в научный оборот материалы из погребения 3 правобережного грун¬
тового могильника Алексеевский (Саратовская область), исследованного в 1975 г.
В. И. Пестриковой и С. А. Агаповым. Погребальная обрядность Алексеевского захо¬
ронения соответствует признакам «авиловского» типа, выделенного Е. В. Кругловым.
«Авиловские» памятники, распространенные преимущественно в степном Поволжье,
датируются гуннской и постгуннской эпохами (V—VII вв.). Их обрядность на фоне
иных групп погребений этого периода характеризуется своеобразным, более нигде
не повторяющимся сочетанием признаков.
Ключевые слова: степное Поволжье, Ѵ—ѴІІ вв., погребения, «авиловский» тип па¬
мятников.
В 1975 г. в Хвалынском районе Саратовской области экспедицией Куйбышевского
пединститута под руководством В. И. Пестриковой и С. А. Агапова* исследовался право-
бережный грунтовый могильник Алексеевский. Памятник расположен на высоком обрыви¬
стом берегу Волги, ежегодно разрушающемся
ввиду соседства с Саратовским водохранили¬
щем. Большинство погребений могильника,
по мнению автора исследований, близки к
фатьяновско-балановским материалам (Пестря¬
кова, 1976. С. 9, 17). Объектом рассмотрения
здесь является резко отличное от них погребе¬
ние 3 в раскопе I (рис. I).
Захоронение было обнаружено на глубине
1 м от уровня современной поверхности. Мо¬
гильная яма подпрямоугольной формы разме¬
рами 1,95 1,34 м и глубиной в материке 0,35 м
была ориентирована по линии северо-восток —
юго-запад. В заполнении ямы содержалось зна¬
чительное количество древесных углей, наи¬
большая концентрация которых наблюдалась
в северо-восточной ее части. Здесь на глубине
10—20 см от уровня материка отмечено большое
скопление угля, отдельных кусков обожженно¬
го дерева, остатки плашек. В заполнении юго-
западной части могилы была найдена круглая
бусина из стекловидной массы желтоватого
цвета (диаметр бусины I см, диаметр отверстия
2,5 см) (рис. 2, /).
Скелет человека лежал на спине вдоль
северо-западной стенки могильной ямы, ориен¬
тирован черепом на северо-восток. Руки были
вытянуты вдоль тела, правая кисть отсутство¬
вала. Правая стопа также была отделена, ее ко¬
сти располагались в 5—6 см справа от правой
голени. Пяточные кости были плотно прижаты
друг к другу.
На правой части грудной клетки лежал
железный нож со следами деревянных ножен
Автор выражает глубокую признательность Валентине Ивановне и Сергею Александровичу за
возможность опубликования материалов по Алексеевскому погребению, а также волгоградскому ар¬
хеологу Евгению Викторовичу Круглову за первичную информацию о нем и плодотворное обсуждение
связанных с ним научных проблем.
Рис. 1. Алексеевский правобережный
грунтовый могильник, раскоп I, погребение 3.
План: I — железный нож; 2 — железные
полоски с заклепками; 3 — следы железа
142
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
(длина лезвия 11,5 см, максимальная шири¬
на 2 см, черешок ножа обломан) (рис. 2, 5).
Нижние позвонки и верхняя часть копчика с
передней стороны, а также нижняя часть тазо¬
вых костей с задней стороны были окрашены
окислом железа, комок сильно окислившего¬
ся железа был обнаружен в тазовой впадине.
Предположительно можно заключить, что
пояс погребенного был декорирован железной
гарнитурой, возможно, полосками железа.
Следы разложившегося железа в виде по¬
лосок (шириной около 2 см) были отмечены
также на плюснах и пяточных костях. Поло¬
ски железа охватывали обе ноги, крепились к
обуви бронзовыми заклепками - по три (две
круглые и одна подпрямоугольная) на каждой
ноге. Круглые заклепки (высота 6 мм) име¬
ли полусферическую головку (диаметр 4 мм,
высота 2 мм) на круглой в сечении ножке
(диаметр около 1 мм) (рис. 2, 2). Подпря¬
моугольные заклепки состояли из бронзовой
пластинки (12—16x5,5 мм) с двумя отверстия¬
ми, в которые были вставлены бронзовые же
штифты (высота 5 мм) (рис. 2, 3, 4).
С левой стороны от черепа погребенно¬
го были уложены череп, шейные позвонки и
кости ног с копытцами животного (теленка?).
В южном углу могилы располагались ориен¬
тированный мордой на северо-восток череп, а
также шейные позвонки, два ребра, пальчики,
кость ноги и копыто быка (Пестрикова, 1976.
С. 12, 13).
Материалы Алексеевского погребения не
дают возможности для его узкой датировки.
Однако археологически зафиксированный по¬
гребальный обряд позволяет довольно точно
определить его культурную принадлежность.
В 1990 г. Е. В. Кругловым было введено
в научный оборот понятие памятников «ави-
ловского» типа (Круглов, 1990. С. 46—50). В круг относящихся к нему комплексов, включая
рассматриваемое здесь погребение на Алексеевском правобережном могильнике, на сегод¬
няшний день входят 11 объектов, главным образом с территорий степного Поволжья (рис. 3):
Авиловский, 1/Г (Синицын, 1954. С. 226—228, 230—232. Рис. 1-3); Бородаевка (Боаро, уро¬
чище Рунталь), 9/5 (Синицын, 1947. С. 127—131. Рис. 86, 88. Табл. IX); Верхне-Погромное I,
4/3 (Шилов, 1975. С. 56-58. Рис. 43; Засецкая, 19686. С. 35, 36; Засецкая, 1994. С. 180.
Рис. 3, 2\ Степи Евразии, 1981. Рис. 8, 4)\ Коминтерн II, п. 47” (Казаков, 1998. С. 98, 100,
101. Рис. 37); Ленинск, 3/12 (Засецкая, 19686. С. 36—38; Засецкая, 1994. С. 185, 186. Рис. 3, 4\
Степи Евразии, 1981. Рис. 8, 5); Покровск, 36/2 (Засецкая, 1994. С. 181, 182. Рис. 3, Г“; Степи
Евразии, 1981. Рис. 8, 9); Политотдельское, 1/1 (Смирнов, 1959. С. 303, 304, 321, 322. Рис. 36,
2); Преполовенка, 6/2 (Васильева, 1979. С. 205, 206. Рис. 3); Таганский, р. 1, и. 2 (Матвеев,
Цыбин, 2004. С. 8—10, 28, 29. Рис. 6-7); Царев, 66/2 (Круглов, 2005. Рис. 4; Круглов, 2013.
С. 100-106; Круглов, 2014. С. 201-208).
Данную общность памятников выделяет комплекс признаков, характерный для всех или
подавляющего большинства входящих в нее захоронений:
1. Все захоронения — одиночные, ни в одном случае не образуют группу””.
2. Все совершены на высоких берегах надпойменных речных террас. Исключение — п. 2
р. 1 Таганского могильника, расположенное на возвышенности в пойме р. Битюг.
Цифры означают номера курганов / погребений.
Это погребение, наиболее северное из всех, расположено уже в лесостепной зоне.
В нумерации рисунков на данной странице допущены ошибки, перенесенные и в позднейшую
публикацию (Казанский, Мастыкова, 2009. С. 117).
Включенное в состав могильника Коминтерновский II погребение 47 расположено на значитель¬
ном расстоянии (1S0 м) от остальных захоронений (Казаков, 199S. С. 9S).
кч Л —
1
Ф
2 1
?
3 ■
4 I
Рис. 2. Алексеевский правобережный грунтовый
могильник, раскоп I, погребение 3. Инвентарь:
7 — стеклянная бусина; 2 — круглые бронзовые
заклепки; 3, 4 — прямоугольные бронзовые
заклепки; 5 — железный нож
Н. А. Лифанов. Алексеевское погребение (к вопросу о памятниках...)
143
3. Сооружение специальных курганов для
«авиловцев» не характерно (таковое отмече¬
но только в Авиловском): они предпочитали
либо вовсе обходиться без них (Коминтерн,
Таганский, Алексеевка), либо совершать по¬
гребения в насыпи более раннего времени
(остальные семь комплексов).
4. Тело умершего укладывали ближе к за¬
падной стенке могилы (исключение — Царев,
где оно размешено по осевой линии ямы).
5. Все тела укладывались головой в север¬
ный сектор. При этом в ориентировках четко
выделяются два диапазона: северный — 348°—
S°‘ (Коминтерн, Царев, Таганский, Верхне-
Погромное, Ленинск, Авиловский, Преполо-
венка) и север-северо-восточный — 2 Г—45°
(Политотдельское, Бородаевка, Покровск,
Алексеевка), по всей вероятности, отражаю¬
щие сезонные вариации.
6. Сбоку от левой ноги погребенного рас¬
положены останки жертвенного животного:
лошади (Авиловский, Бородаевка, Покровск,
Верхне-Погромное, Таганский, Царев) или
крупного рогатого скота (Политотдельское,
Преполовенка, Ленинск, Коминтерн, Алек¬
сеевка), представляющие собой комплекс из
конечностей и черепа, обращенного храпом
к северу, то есть в противоположную от чело¬
века сторону (вероятно — сложенную шкуру).
Конские останки не сопровождаются деталя¬
ми упряжи”: лошадь явно не воспринималась
как верховая, что согласуется с «приравнива¬
нием» ее к корове.
Ряд признаков погребальной обрядности,
характеризующих «авиловские» захоронения,
обладают большей вариабельностью и могут
рассматриваться как факультативные:
7. Могильные ямы «авиловских» погре¬
бений в конструктивном отношении подраз¬
деляются на простые и усложненные — со специально выделенной погребальной камерой и
ступенькой (Авиловский, Бородаевка, Преполовенка, Покровск, Царев). В ямах усложненной
конструкции на ступеньке размещалась шкура жертвенного животного.
8. Положение тел большинства погребенных характеризуется, судя по положению головы
и ребер, завалом на правый бок (Авиловский, Политотдельское, Бородаевка, Покровск, Ко¬
минтерн, Таганский, Верхне-Погромное), остальные лежат вытянуто на спине. В ряде случаев
отмечена частичная комплектность частей скелета: отсутствовали левые кисти рук в Препо¬
ловение, Покровске, Ленинске, Верхне-Погромном, Таганском, правые — в Политотдельском
и Алексеевне. Это можно было бы объяснить естественными причинами либо утратой при
расчистке, однако в погребении из Алексеевки отсутствие кисти руки специально оговорено
авторами раскопок, там же кости правой стопы покойного были аккуратно размещены у его
правой голени.
9. В четырех случаях зафиксированы деревянные гробы или носилки (Авиловский, По¬
кровск, Ленинск, Царев).
10. Помимо шкуры жертвенного животного, в «авиловские» могилы помещалась
и заупокойная пища, представленная в одних случаях посудой (Ленинск (керамический
и деревянный сосуды), Бородаевка (деревянное блюдо)), в других — костями животных:
овцы (Царев, Ленинск, Покровск), козы (Преполовенка), теленка (Алексеевка). Располо¬
жение пищи весьма устойчиво — в районе черепа погребенных, и лишь в одном случае
(Покровск) — в ногах.
Ориентировки погребенных представлены как азимуты между направлением на север и осью,
проходящеіі вдоль хорды костяка.
Исключение — Бородаевское погребение, где рядом с конскими костями было уложено седло.
Рис. 3. Распространение памятников
«авиловского» типа: 1 — Коминтерн II, п. 47;
2 — Преполовенка, 6/2; 3 — Алексеевка, р. 1
п. 3; 4 — Бородаевка, 9/5; 5 — Покровск, 36/2;
6 — Политотдельское, 1/1; 7— Авиловский,
к. 1; 8 — Таганский, р. 1, и. 2; 9 — Верхне-
Погромное I, 4/3; 10 — Ленинск, 3/12;
11 — Царев, 66/2
144
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Для четверых «авиловцев» зафиксирована кольцевая деформация черепа (Коминтерн,
Бородаевка, Политотдельское, Таганский). Антропологический тип погребенных различен:
европеоидный (Политотдельское), монголоидно-европеоидный (Царев, 66/2), монголоидный
(Таганский) (Балабанова, 2005. С. 65; Матвеев, Цыбин, 2004. С. 8).
Сопровождающий погребенных инвентарь представляет собой, с одной стороны, предме¬
ты вооружения (детали сложных луков и наконечники стрел в Авиловском, Цареве, Таганском)
и конской упряжи (удила в Цареве и Таганском, седло в Бородаевке), а с другой — богатые
наборы украшений, включавшие, помимо прочего, диадемы (в Ленинске, Покровске, Верхне-
Погромном). Это позволяет констатировать наличие как мужских, так и женских «авиловских»
захоронений.
Ареал подавляющего большинства «авиловских» памятников строго соотносится с терри¬
торией степной зоны Поволжья, преимущественно ее левобережной части. Погребения «при¬
вязаны» к берегам крупных рек (Волги, Ахтубы, Хопра) и не обнаруживаются на водоразделах.
Южнее, в зоне полупустынь, они не зафиксированы вовсе, а единичные дальние «выплески»
в лесостепь (Коминтерн, Таганский) лишь подчеркивают единство основного ареала. При
этом из всего массива восточноевропейских захоронений с ориентировкой в северный сектор
(Комар, 2013. Табл. 11) в нижневолжской степи фиксируются лишь «авиловские».
Проблема культурного единства «авиловских» комплексов впервые была предложена
И. В. Синицыным, сопоставившим захоронение в кургане 1 Авиловского могильника с по¬
гребениями из Покровска и Бородаевки. Основанием стало идентичное расположение в трех
могилах костей коня (Синицын, 1954. С. 227). Этот же яркий признак выбрала в каче¬
стве определяющего и И. П. Засецкая, включившая в единый тип захоронения из Верхне-
Погромного и Покровска (Засецкая, 1968а. С. 56, 58, 59). Объединив в рамках «авиловского»
культурного типа комплексы из Авиловского могильника и Бородаевки, Е. В. Круглов также
отметил их сходство с более ранними Ленинским, Покровским и Верхне-Погромненским
погребениями (Круглов, 1990. С. 48).
В качестве общего периода существования «авиловских» памятников Е. В. Кругловым
первоначально рассматривался промежуток с конца VII по начало IX в. Впоследствии точка
зрения исследователя стала более взвешенной, и верхний предел «авилова» был ограничен
рубежом VII—VIII вв. (Круглов, 1992. С. 35).
На сегодняшний день наиболее ранними в рассматриваемой совокупности представля¬
ются комплексы из Ленинска, Верхне-Погромного и Покровска, отнесенные И. П. Засецкой
к концу IV — первой половине V в. (Засецкая, 1968а. С. 54, 56; Засецкая, 19686. С. 38; Засец¬
кая, 1994. С. 112, 116—121, 129). Эту позицию разделяют М. М. Казанский и А. В. Мастыкова
(2009. С. 116, 119, 120, 123), тогда как ревизовавший идеи И. П. Засецкой А. В. Комар отнес
к первой половине V в. только комплекс из Ленинска (группа С2), а два остальных — уже
к первой половине следующего столетия (Комар, 2000. С. 21, 26, 44). К еще более позднему
периоду, а именно ко второй половине VI в., следует отнести погребение Царев, 66/2 (Комар,
2008. С. 103, 104; Скарбовенко, Лифанов, 2012. С. 52; Круглов, 2013. С. 107, 108; Круглов,
2014. С. 209—211; Валиев, 2018. С. 216, 217). Наличие остатков сложносоставных луков «тюрко¬
хазарской» конструкции в Авиловском и Таганском захоронениях позволяет датировать их
уже серединой — второй половиной VII в. (Круглов, 1992. С. 35, 36; Матвеев, Цыбин, 2004.
С. 28, 29; Круглов, 2005. С. 76; Круглов, 2007. С. 94; Скарбовенко, Лифанов, 2012. С. 54;
Комар, 2013. Табл. 11). К числу этих же наиболее поздних комплексов следует, вероятно,
причислить и погребение из Бородаевки. Оно содержало хорошо сохранившееся деревянное
седло, аналогичное по конструкции седлу из погребения 2 кургана 3 могильника Сивашовка
в Северном Причерноморье, датируемого серединой — третьей четвертью VII в. (Максимов,
1956. С. 74. Рис. 45; Комар, Кубышев, Орлов, 2006. Рис. 24, 25. С. 293, 307).
Оценить место памятников «авиловского» типа среди древностей степного и лесостепного
Поволжья гуннской и постгуннской эпох можно лишь путем сопоставления их с иными за¬
хоронениями, где имеется возможность фиксации черт погребальной обрядности.
В степном Поволжье фиксируется группа из четырех кремаций (в кургане 42 у с. Ровное,
у с. Нижняя Добринка, в курганах 17 и 18 у г. Покровска) и ингумаций с обожженными пред¬
метами (Владимировка, 4/2). Ровненское и Нижне-Добринское захоронения И. П. Засецкой
были отнесены к первой хронологической группе (ХГЗ 16) и датированы первой половиной
V в., а остальные — к ХГЗ 2 (вторая половина этого столетия) (Засецкая, 1994. С. 113, 114,
126, 130, 131). А. В. Комаром все данные комплексы были датированы первой половиной
VI в. и ассоциированы с отступавшими на восток гуннами (Комар, 2000. С. 39“41).
Другая группа погребений — ингумации с ориентировкой костяка на восток и северо-
восток, отмеченные главным образом в степной зоне (Верхне-Погромное, 1/12; Бережновка
II, 1/7 и 111/1; Иловатка, 3/2; Зиновьевка), но единично и в лесостепи — у с. Новоселки
Н. А. Лифанов. Алексеевское погребение (к вопросу о памятниках...)
145
и на селище Полянское ІІГ (Максимов, 1956. Рис. 41, 2\ Засецкая, 1994. С. 181, 183, 184,
186, 187; Шилов, 1975. Рис. 32, Щ 35. С. 45-47; Синицын, 1959. Рис. 34, 1, 2\ 35, 1. С. ПО;
Синицын, 1960. Рис. 39, 12, 14. С. 106, 107; Смирнов, 1959. Рис. 5, 6. Рис. 7, 1—10. С. 219,
220; Амброз, 1981. Рис. 8, Ш, Богачев, 1998. С. 30—32; Казаков, Салугина, 2015. С. 35—37).
В двух случаях (Бережновка, 111/1; Иловатка, 3/2) могилы имели усложненную конструкцию,
погребенный помещался в подбое. Положение останков коня было достоверно зафиксиро¬
вано лишь в Бережновке, 111/1; по всей видимости, оно отражало вытянутую на ступеньке
подбойной могилы параллельно человеку конскую шкуру: череп и передние ноги — у одного
конца ямы, задние — у другого. Хронология этой серии погребений определяется в целом
VII в. Комплексы из Иловатки и Новоселок относятся к первой половине этого столетия,
а остальные — к его середине и второй половине". Появление данной группы захоронений
связывается с распространением в Восточной Европе носителей погребальной обрядности
«перещепинской» культуры, где вытянутая на ступеньке подбойной могилы шкура коня явля¬
ется обычным элементом обряда. Ассоциация «перещепинцев» с кочевым населением раннего
Хазарского каганата представляется сейчас вполне убедительной (Комар, 2006. С. 113, 114,
118, 123, 124; Комар, 2010. С. 174, 175. Рис. 6; Комар, Кубышев, Орлов, 2006. С. 327, 371—373;
Скарбовенко, Лифанов, 2012. С. 31—33).
Новоселковское и Полянское погребения располагаются уже в средневолжской лесосте¬
пи, в V—VII вв. занятой оседло-земледельческим массивом именьковской археологической
культуры с погребальным обрядом в форме кремации на стороне (Матвеева, 2004. С. 3, 29).
Ингумации на именьковской территории немногочисленны: помимо упомянутых большая их
часть относится к памятникам так называемого «коминтерновского» типа, объединяющего
известные на сегодняшний день 16 погребальных комплексов могильников Ташкирменьский,
Коминтерновский II и Новославский II, датируемых второй половиной VI в. (Старостин, 1994.
С. 126—129; Казаков, 1996. С. 42—45; Казаков, 1998. С. 100, ПО; Валиев, 2018. С. 214—217;
Скарбовенко, Лифанов, 2012. С. 30—31). Их обрядность характеризуется положением умершего
головой на север в значительных размеров прямоугольную могильную яму. В изножье покой¬
ного в пяти случаях располагался жертвенный комплекс из черепа и костей ног лошади.
При некоторых общих чертах как с «перещепинской», так и с «коминтерновской» «ави-
ловская» погребальная обрядность, однако, серьезно отличается от них в деталях. Так, в «ком-
интерновских» могилах никогда не сооружались ступеньки, но фиксируются отсутствующие
в «авиловских» заплечики, а также ниши в торцевых стенках, куда помещались упомянутые
жертвенные комплексы (в виде компактно сложенной шкуры лошади). Последние всегда рас¬
полагаются перпендикулярно положению захороненного человека: конские черепа — храпом
к западу или (в единичных случаях) — к востоку. В трех случаях из пяти (все — в Коминтер-
новском могильнике) на черепах находились украшения узды, а в зубах коней — удила.
С «перещепинской» же группой некоторые из «авиловских» погребений схожи ориенти¬
ровкой в северо-восточный сектор. Впрочем, диапазон ориентировок (20°—45°) для обеих групп
является столь же общим, сколь и маргинальным: в первой из них доминируют восточные
азимуты (Комар, Кубышев, Орлов, 2006. С. 360. Рис. 50), во второй — северные. Конская
шкура у «перещепинцев» всегда имитирует вытянутую параллельно захороненному человеку
тушу животного (также нередкую у этого населения) (Круглов, 1992. С. 32) и никогда не
представлена в сложенном виде.
Следует констатировать, что «авиловский» погребальный обряд на фоне других групп по¬
гребений постгуннского и раннетюрского времени характеризуется как своеобразным, более
нигде не повторяющимся сочетанием признаков, так и компактным ареалом, «привязанным»
к степям Нижней Волги. Датировка позднейших «авиловских» захоронений временем начала
активного распространения в восточноевропейских степях власти Хазарского каганата и от¬
сутствие их в более поздний период (конец VII — начало VIII в.) наводит на мысль о причине
их исчезновения в степном Поволжье. Обнаружение же типично «авиловского» комплекса
(погребение 2, раскоп 1 Таганского могильника) на далекой северо-западной окраине степи
совместно с синхронным ему, по мнению авторов раскопок, погребением, осуществленным
по «перещепинскому» обряду (погребение 7 того же раскопа) (Матвеев, Цыбин, 2004. С. 28,
29) предоставляет дополнительное обоснование предположению Е. В. Круглова о включении
«авиловцев» в состав хазарской этносоциальной общности (Круглов, 1992. С. 35, 36).
Последнее захоронение в силу плохой сохранности отнесено к данной группе условно, исходя
лишь из ориентировки могильной ямы.
Захоронения с селищ Полянское III и Верхне-Погромное, 1/12, отнесены к последнему перио¬
ду на основании найденных в них деталей «тюрко-хазарских» сложносоставных луков (Круглов, 2005.
С. 75. Рис. 35, Круглов, 2007. С. 96. Рис. 9).
146
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Список литературы
Балабанова М. А. Антропология населения Нижнего Поволжья (кон. V — 1-я пол. IX в.) // Степи
Европы в эпоху средневековья : тр. по археологии. Т. 4: Хазарское время. Донецк : Донец, нац. ун-т,
2005. С. 55-72.
Богачев А. В. Кочевники лесостепного Поволжья V—VIII вв. : учеб, пособие к спецкурсу. Самара :
Самар, гос. пед. ун-т, 1998. 108 с.
Валиев Р. Р. Новый памятник «коминтерновского типа» именьковской культуры // Археология
евразийских степей. Казань : Ин-т археологии им. А. X. Халикова Акад. наук. Республики Татарстан,
2018. № 1.С. 211-226.
Васильева И. Н. Погребения средневековых кочевников на территории Куйбышевского Поволжья //
Древняя история Поволжья : науч. тр. Т. 230. Куйбышев, 1979. С. 202—237.
Засецкая И. П. О хронологии погребений «эпохи переселения народов» Нижнего Поволжья //
СА. 1968а. № 2. С. 52-62.
Засецкая И. П. Полихромные изделия гуннского времени из погребений Нижнего Поволжья //
АСГЭ. Вып. 10. Л. : Совет, худ., 19686. С. 35—53.
Засецкая И. П. Культура кочевников южнорусских степей в гуннскую эпоху (конец IV — V в. ).
СПб. : Эллипс.Лтд, 1994. 224 с.
Казаков Е. П. К вопросу о турбаслинско-именьковских памятниках Закамья // Культуры евра¬
зийских степей второй половины I тысячелетия н. э. Самара : СОИКМ им. П. В. Алабина, 1996.
С. 40-57.
Казаков Е. П. Коминтерновский II могильник в системе древностей эпохи тюркских каганатов //
Культуры евразийских степей второй половины I тысячелетия н. э. (вопросы хронологии). Самара :
СОИКМ им. П. В. Алабина, 1998. С. 97-150.
Казаков Е. П., Салугина Н. П. Полянское III селище (к проблеме освоения Закамья населением
именьковской культуры) // Поволжская археология. 2015. № 4 (14). С. 35—53.
Казанский М. М., Мастыкова А. В. «Царские» гунны и акациры // Гунны, готы и сарматы между
Волгой и Дунаем : сб. науч. ст. СПб. : Фак. филологии и искусств СПбГУ, 2009. С. 114—126.
Комар А. В. Актуальные проблемы хронологии материальной культуры гуннского времени Вос¬
точной Европы // Степи Европы в эпоху средневековья : тр. по археологии. Т. 1. Донецк : Донец, нац.
ун-т, 2000. С. 19-54.
Комар А. В. Перещепинский комплекс в контексте основных проблем истории и культуры кочев¬
ников Восточной Европы VII — нач. VIII в. // Степи Европы в эпоху средневековья : тр. по археологии.
Т. 5: Хазарское время. Донецк : Донец, нац. ун-т, 2006. С. 7—244.
Комар А. В. Памятники типа Суханово: к вопросу о культуре булгар Северного Причерноморья
2-й половины VI — начала VII в. // Сугдейский сборник. Вып. 3. Киев ; Судак : Академпериодика,
2008. С. 87-117.
Комар А. В. К дискуссии о хронологии раннесредневековых кочевнических памятников Среднего
Поволжья // Культуры евразийских степей второй половины I тысячелетия н. э. (вопросы межэтнических
контактов и межкультурного взаимодействия). Самара : Офорт, 2010. С. 169—206.
Комар А. В. Кочевники восточноевропейских степей второй половины VI — первой половины
VIII в. // Атлас Западного Тюркского каганата. Астана : Service Press, 2013. С. 670—737.
Комар А. В., Кубышев А. И., Орлов Р. С. Погребения кочевников VI—VII вв. из Северо-Западного
Приазовья // Степи Европы в эпоху средневековья : тр. по археологии. Т. 5: Хазарское время. Донецк :
Донец, нац. ун-т, 2006. С. 245—374.
Круглов Е. В. Памятники авиловского типа и проблема их этнокультурной атрибуции // Вопросы
этнической истории Волго-Донья в эпоху Средневековья и проблема буртасов. Пенза, 1990. С. 46—50.
Круглов Е. В. К проблеме формирования хазарской этносоциальной общности // Вопросы этниче¬
ской истории Волго-Донья. Пенза, 1992. С. 32—37.
Круглов Е. В. Сложносоставные луки Восточной Европы раннего Средневековья // Степи Европы
в эпоху средневековья : тр. по археологии. Т. 4: Хазарское время. Донецк : Донец, нац. ун-т, 2005.
С. 73-142.
Круглов Е. В. Сложносоставные луки Восточной Европы хазарского времени // Проблеми на пра-
българска та история и култура. 4-1. Сборник в паметна ст. н. с. 1 ст. д. и. н. Димитър Ил. Димитров.
Доклад и от Петата международна среща по прабългарска история и археология, Варна, 22—24.04.2004
г. София : Национален археологически институт с музей на БАН, Филиал Шумен, Регионален истори¬
чески музей — Варна, 2007. С. 91 — 124.
Круглов Е. В. Погребение горизонта Суханово (Большой Токмак — Суханово — Царев) второй по¬
ловины VI — начала VII века из Царевского курганного могильника // Нижневолж. археол. вести. 2013.
№ 13. С. 90-109.
Круглов Е. В. Погребение горизонта Суханово (Большой Токмак — Суханово — Царев) 2-й пол.
VI — нач. VII в. из Царевского курганного могильника // Степи Европы в эпоху средневековья : тр. по
археологии. Т. 12: Хазарское время. Донецк : Донец, нац. ун-т, 2014. С. 199—214.
Максимов Е. К. Позднейшие сармато-аланские погребения V—VIII вв. на территории Нижнего По¬
волжья // Труды Саратовского областного музея краеведения : археол. сб. Вып. 1. Саратов : Коммунист,
1956. С. 65-85.
Матвеев Ю. П., Цыбин М. В. Таганский грунтовой могильник. Воронеж : Воронеж, гос. ун-т,
2004. 78 с.
Н. А. Лифанов. Алексеевское погребение (к вопросу о памятниках...)
147
Матвеева Г. И. Среднее Поволжье в IV—VII вв.: именьковская культура : учеб, пособие. 2-е изд.,
доп. Самара : Самар, ун-т, 2004. 68 с.
Пестрикова В. И. Отчет о разведках в Приволжском районе Куйбышевской области и работах в
Хвалынском районе Саратовской области в 1975 году// Архив ИА РАН. 1976. Р-1. № 5847.
Синицын И. В. Археологические раскопки на территории Нижнего Поволжья // Ученые записки
Саратовского государственного университета им. Н. Г. Чернышевского. Вып. ист. Т. 17. Саратов : Сарат.
гос. ун-т, 1947. С. 3—134.
Синицын И. В. Археологические памятники в низовьях реки Иловли // Ученые записки Саратов¬
ского государственного университета им. Н. Г. Чернышевского. Вып. ист. Т. 39. Саратов : Сарат. гос.
ун-т, 1954. С. 218-253.
Синицын И. В. Археологические исследования Заволжского отряда (1951 — 1953 гг.) // МИА.
Вып. 60: Древности Нижнего Поволжья, т. 1. М. : Акад. наук СССР, 1959. С. 39—205.
Синицын И. В. Древние памятники в низовьях Еруслана (по раскопкам 1954—1955 гг.) // МИА.
Вып. 78: Древности Нижнего Поволжья, т. 2. М. : Акад. наук СССР, I960. С. 10—168.
Скарбовенко В. А. Погребение раннесредневекового времени в Куйбышевском Заволжье // Древняя
история Поволжья : науч. тр. КГПИ им. В. В. Куйбышева. Т. 230. Куйбышев : Куйбыш. гос. пед. ин-т,
1979. С. 164-173.
Скарбовенко В. А., Лифанов Н. А. Погребально-поминальные комплексы раннесредневековых ко¬
чевников из Восточного Приазовья (по материалам раскопок могильников Лебеди IV и Лебеди VIII
в 1980 г.) // Материалы по археологии и истории античного и средневекового Крыма. Вып. 4. Сева¬
стополь ; Тюмень, 2012. С. 22—46.
Смирнов К. Ф. Курганы у сел Иловатка и Политотдельское Сталинградской области // МИА.
Вып. 60: Древности Нижнего Поволжья. М. : Акад. наук СССР, 1959. С. 206—322.
Старостин П. Н. Ташкирменьский могильник // Памятники древней истории Волго-Камья. Ка¬
зань : ИЯЛИ им. Г. Ибрагимова, 1994. С. 123—133.
Шилов В. П. Очерки по истории древних племен Нижнего Поволжья. Л. : Наука, 1975. 208 с.
ALEKSEYEVKA BURIAL
(ТО THE QUESTION OF “AVILOV” TYPE SITES ON THE LOWER AND MIDDLE VOLGA)
N.A. Liphanov
The paper introduces into scientific circulation the materials on burial 3 of the Alek-
seyevka right-bank burial ground (Saratov region, Russia) investigated in 1975 by V. Pes-
trikova and S. Agapov. Funeral rituals of the Alekseyevka burial correspond to the features
of the “Avilov” type identified by E. Kruglov. “Avilov” sites, distributed mainly in the steppe
Volga region, date back to the Hunnic and post-Hunnic epochs (V—VII centuries). Their
ritualism is characterized by a peculiar, nowhere else met combination of signs compared
to other groups of burials of this period.
Keywords: Steppe Volga region, V—VII centuries., burials, “avilov” type sites.
УДК 902.01
ББК 63.4(2)
ПАМЯТНИКИ БАКАЛЬСКОЙ КУЛЬТУРЫ
НА СЕВЕРО-ВОСТОКЕ БАШКИРИИ
В. В. Овсянников
Рассматриваются результаты исследований памятников археологии (городищ,
селищ, пещерных стоянок) бассейна рек Ай и Юрюзань в пределах Месягутовской
лесостепи начиная с 1940-х гг. по сегодняшний день. Основное внимание сосредото¬
чено на комплексах, содержащих керамику с примесью песка в глине и украшенную
ямочно-насечковым орнаментом. Обращено внимание на различие в определении
культурной и хронологической принадлежности этих памятников. Делается вывод,
что описанные памятники относятся к кругу бакальских древностей и датируются
ѴІ-ѴІІІ вв. н. э.
Ключевые слова: бакальская культура, керамика, городище, селище, пещера, Меся-
гутовская лесостепь, бассейн рек Ай и Юрюзань.
В 1996 г. на XIII Уральском археологическом совещании А. И. Лебедевым был по¬
ставлен вопрос об определении культурной принадлежности населения, оставившего на
северо-востоке Южного Предуралья памятники первой половины I тыс. н. э.: Абдуллинское
городище, Болыпеустьикинское и Янгантауское селища. Решать проблему автор предлагал
в диапазоне позднесаргатских, неволинских и бакальских древностей, отдавая предпочтение
неволинским (Лебедев, 1996. С. 35).
В настоящее время этот вопрос так и не решен. В силу различных причин исследования
в этом горно-лесном крае практически не проводились. Поступлений новых материалов не
было. Интерес к данной теме угасал.
Катализатором, направившим внимание уфимских археологов на решение проблемы,
стала, с одной стороны, активизация исследований по бакальской культуре (Проблемы бакаль-
ской культуры, 2008), с другой — появившаяся возможность обследовать в 2019 г. территорию
геопарка «Янган-Тау» на северо-востоке Республики Башкортостан.
Геопарк занимает практически всю территорию Салаватского района. Через территорию
парка протекают две наиболее крупные реки северо-восточной части республики — Ай и
Юрюзань. Обе они являются левыми притоками р. Уфы. В ландшафтном отношении терри¬
тория геопарка представляет собой южную оконечность островной Месягутовской лесостепи,
окруженной со всех сторон горно-лесистой местностью.
Основная часть памятников здесь расположена по берегам Ая и Юрюзани (рис. 1). В ряду
прочих в 2019 г. было обследовано селище Янгантауское, расположенное на правом берегу
Юрюзани (рис. 1, 13). Памятник открыт Н. А. Мажитовым в 1963 г. и назван Янгантауским
селищем (Мажитов, 1963. С. 23—24), хотя находится на территории дер. Чулпан. В том же
году Н. А. Мажитовым был заложен раскоп площадью 30 м2. Культурный слой в раскопе не
превышал 25—30 см. В нем найдено большое количество обломков керамики (всего 580 эк¬
земпляров, из них выделено 85 сосудов). Большая часть посуды (77 сосудов) изготовлена из
глины с примесью песка или дресвы и украшена косыми насечками, образующими иногда
елочки или крестики (рис. 2, 1—7). Обнаружены также фрагменты четырех сосудов кушна-
ренковского типа и четыре сосуда, изготовленных на гончарном круге. Из индивидуальных
вещей в коллекции присутствуют костяная ложечка и бронзовая поясная накладка (рис. 2, 8).
Н. А. Мажитов отнес памятник к раннебашкирским и датировал его VIII—X вв. (Мажитов,
1964. С. 150). Позднее в монографии Н. А. Мажитова и А. Н. Султановой памятник был от¬
несен к эпохе Золотой Орды (Мажитов, Султанова, 2009. С. 343. Карта № 11).
В 2019 г. на площадке памятника был собран небольшой подъемный материал, представ¬
ленный пятью фрагментами лепной керамики с примесью в глине песка. Один фрагмент —
от венчика (верхней части сосуда), орнаментирован насечками по краю и круглой ямкой с
«жемчужиной» на обратной стороне.
Основная группа керамики из раскопа Н. А. Мажитова, собранная в 2019 г., наиболее
близка к посуде бакальской культуры раннего Средневековья, характерной для лесостепной
зоны Зауралья и Западной Сибири (Боталов и др., 2008. С. 35—37. Рис. 5, 9—11). Возраст кера¬
мического комплекса селища Чулпан-1 (Янгантауского) определяется фрагментами керамики
кушнаренковского типа, появление которой на территории Башкортостана датируется време¬
нем не ранее конца VI в. н. э. (Иванов, Кригер, 1987. С. 109), а также бронзовой ременной
В. В. Овсянников. Памятники бакальской культуры на северо-востоке Башкирии 149
накладкой геральдического типа (рис. 2, 8),
которая датируется в пределах VI—VII вв.
В том же году Н. А. Мажитовым было
найдено селище у дер. Айское на правом при¬
токе Ая (рис. I, 10). Здесь была собрана кера¬
мика, близкая к керамике с селища Чулпан-1
(Янгантауского), — с примесью песка в глине
и насечковым орнаментом (Мажитов, 1963.
С. 25). При осмотре Айского селища в 2019 г.
подъемный материал не обнаружен.
Аналогичный материал был собран при
изучении пещерного микрорайона Идрисов-
ский. Здесь, на левом берегу Юрюзани, из¬
вестен ряд пещер, откуда происходит богатый
археологический материал эпохи палеолита —
неолита. В 2019 г. при обследовании пещеры
Гребневой получен материал эпохи раннего
Средневековья.
Гребневая пещера расположена на ле¬
вом берегу Юрюзани, в урочище Лимоновка
(рис. 1, 15). Исследовалась С. Н. Бибиковым
в 1938 г. В шурфе собраны образцы плейсто¬
ценовой фауны и мелкие угольки (Бибиков,
1950. С. 92, 93). В верхних горизонтах шур¬
фа встречена керамика: «...на орнаментиро¬
ванных обломках преобладает гребенчатый
штамп, часто сочетающийся с ямками. Узо¬
ры гребенчатого штампа образуют простейшие
геометрические построения в виде ломаных
линий, поясков, косых параллельных линий...
здесь нужно отметить... орнаментальный мо¬
тив из крестиков, чередующийся с ямками...»
(Бибиков, 1950а. С. 112). По описанию ор¬
наментальных мотивов, посуда весьма близка
к бакальской.
В 2019 г. в привходовом зале пешеры
обнаружены фрагменты керамики, отбойни¬
ки на гальках и кости животных. В дальней
части узкого туннеля зафиксированы кости
животных и черепки, в том числе крупный
фрагмент орнаментированного венчика. Все¬
го собрано 11 фрагментов керамики с при¬
месью в тесте мелкого песка и дресвы. Один
фрагмент имеет также примесь талька или слюды. Один фрагмент орнаментирован ямкой
с «жемчужиной» на обороте и косыми насечками. Другой — крупный фрагмент венчика от
низкогорлого сосуда горшковидной формы — орнаментирован ямками с «жемчужинами» на
обороте и прочерченной полосой по шейке, а также насечками в виде зигзага и крестиков
(рис. 3, 10). Эта керамика близка к посуде бакальской культуры.
Обращаясь к исследованиям С. Н. Бибикова на р. Юрюзань в предвоенные годы, нужно
отметить, что один из важных результатов его работ был незаслуженно забыт в последующее
время. Речь идет о полученных им материалах, относящихся к эпохе железа. Часть этой ин¬
формации была опубликована в одной из работ исследователя (Бибиков, 1950а).
Речь, в частности, идет о Бурановской пещере, расположенной на р. Юрюзань несколько
выше Гребневой пешеры, на территории Челябинской области (рис. 1, 16). Здесь в 1938—
1939 гг. С. Н. Бибиковым был заложен раскоп, в верхних отложениях которого собрано более
200 фрагментов керамики. Пользуясь опубликованной в статье исследователя таблице, со¬
держащей данные о керамике из Бурановской пещеры, можно атрибутировать как минимум
шесть фрагментов, относящихся к бакальской культуре (Бибиков, 1950а. Рис. 3). К сожалению,
отчет о полевых исследованиях С. Н. Бибикова отсутствует в архиве ГАИМК РАН (в момент
исследований С. Н. Бибиков являлся аспирантом ЛОИА). Однако в фондах Кунсткамеры со¬
хранилась коллекция предметов из Бурановской пещеры, в том числе керамика бакальского
облика (рис. 3, 1—3). Таким образом, верхний горизонт Бурановской пещеры, так же как
Рис. 1. Памятники бакальской культуры
в бассейне рек Ай и Юрюзань: 1 — городище
Абдуллинское; 2 — селище Средняя Ока;
3 — селище Сосновка; 4 — селище Кызылбаево;
5 — селище Большеустьикинекое;
6 — селище Юнусово; 7 — селище Сулейманово;
8 — городище Гумеровское; 9 — селище
Месягутово III; 10 — селище Айское;
II — городище Турналы-1; 12 — селище
Сарапуловское; 12а — селище Сабакай;
13 — селище Чулпан-1; 14 — городище Верхняя
Лука (Салаватово); 15 — пещера Гребневая;
16 — пещера Бурановская; 17 — пещера
Усть-Катавская II; 18 — пещера Малояз-1
(Юлаевская); 19 — стоянка Идрисовская II;
20 — стоянка Кочкари II
150
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 2. Материал с поселений северо-восточной части Башкирии: 1—8 — селище Чулпан-1
(Янгантауское); 9~13 — городище Турналы-1; 14—15 — селище Средняя Ока; 1—7, 9—15 — керамика;
8 - бронза; 1—7— по (Мажитов, 1963); 9~13 — по (Мажитов, 1964); 14—15— по (Морозов, 1970)
и пещеры Гребневой, можно отнести к эпохе раннего Средневековья. Аналогичная керамика
отмечена С. Н. Бибиковым также и в пещере Усть-Катавская II.
Еще одним интересным памятником, описанным С. Н. Бибиковым, является Салаватово
городище близ с. Верхняя Лука на р. Юрюзань (Ррс. 1, 14), относимое им к ананьинско-
пьяноборскому времени (Бибиков, 1950а. С. 122). К сожалению, подробное описание памят¬
ника и рисунки находок С. Н. Бибиковым не опубликованы, за исключением одного снимка
с видом городища (Бибиков, 1950. Рис. 3). В Кунсткамере сохранилась небольшая коллекция
керамики, которая свидетельствует о том, что на городище имелся слой с бакальскими ма¬
териалами (рис. 3, 4~9).
В. В. Овсянников. Памятники бакальской культуры на северо-востоке Башкирии
151
Рис. 3. Керамика из памятников по р. Юрюзани: 1— 3 — пещера Бурановская; 4—9 — городище
Салаватово; 10 — пещера Гребневая; 1—9 — из раскопок С. Н. Бибикова; 10 — подъемный материал
2019 г.
При исследовании стоянки Идрисовская II в 1976 г. В. Т. Петриным была выявлена
керамика раннего Средневековья. Автор раскопок отнес ее к «сылвенскому типу» (Широков,
2009. С. 45).
Ниже по течению Юрюзани, у райцентра Малояз, расположена пещера Юлаевская (рис. 1,
18). Здесь в 1981 г. А. Р. Губайдуллиной был сделан шурф, в котором найдена керамика ба-
кальского облика (рис. 4, 15, 16).
В 2019 г. также осмотрено городище Турналы-1 (Торналинское), расположенное у од¬
ноименного села на левом берегу Ая (рис. 1, 11). Исследование памятника было начато
Н. А. Мажитовым в 1964 г., когда был заложен раскоп площадью 120 м2 на мысовой части
городища (Мажитов, 1964; АКБ. № 1175. С. 139). В 1980 г. раскопки продолжились (Мажитов,
152
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
1980). В результате была полностью вскрыта мысовая площадка городища (общая площадь
раскопа достигла 400 м2).
В археологической литературе наиболее подробная информация об этом памятнике ка¬
сается ранних слоев, которые представлены керамикой айского типа, датируемой IV—III вв.
до н. э. (Савельев, 2007. С. 111, 112). Этнокультурная принадлежность материалов раннего
железного века отнесена ко второй группе памятников айского типа, связанных происхожде¬
нием с памятниками саргатского круга и ранних кочевников лесостепного Зауралья (Савельев,
2007. С. 181).
Поздний период жизни городища освещен значительно меньше. Н. А. Мажитов поздние
слои городища связывал с периодом Золотой Орды (Мажитов, 1981. С. 223). Г. Н. Гарусто-
вичем они отнесены к позднему этапу чияликской культуры (Гарустович, 2015. С. 188). Оба
исследователя отмечают высокий социальный ранг поселения XIII—ХГѴ вв. и интерпретируют
его как один из административных центров монгольского периода на территории Башкорто¬
стана (Мажитов, 1981. С. 223; Гарустович, 2015. С. 188).
Сведения о раннесредневековых материалах городища в литературе практически отсут¬
ствуют, за исключением значка на «Карте памятников с керамикой со шнуровым орнаментом,
кушнаренковской и караякуповской групп» в публикации Н. А. Мажитова, где городище
отмечено как место находки кушнаренковской керамики (Мажитов, 1971. Рис. 11, 25). В от¬
четах еще по результатам первого года раскопок памятника (1964) Н. А. Мажитовым выделена
небольшая группа сосудов (4 экз.) с примесью дресвы и песка в глине и орнаментированная
ямочными и треугольными вдавлениями, а также косыми насечками по венчику (рис. 2, 9~ 11).
Найдены также фрагменты керамики кушнаренковского и караякуповского облика (рис. 2, 12,
13). Здесь же автор раскопок высказал мнение, что данная керамика имеет «многочисленные
аналоги... в памятниках I тысячелетия нашей эры» (Там же. С. 32, 33).
В раскопе 1980 г., когда был почти полностью вскрыт мыс, содержащий средневековые
материалы, Н. А. Мажитовым помимо тальковой керамики раннего железного века выделена
посуда, отнесенная им ко второй половине I тыс. н. э. (Мажитов, 1980. С. 9). Это неорна¬
ментированная керамика с примесью дресвы — всего около 10 сосудов (рис. 4, 2, 4). Кера¬
мическая посуда третьего типа (около 40 сосудов) украшена елочным орнаментом, ямками
и вдавлениями (рис. 4, 5—11, 13, 14). В тесте присутствует тальк и песок. Культурная при¬
надлежность нескольких фрагментов не указана, хотя по примесям они близки к предыдущей
посуде (рис. 4, 1, 3). Вся эта керамика, по мнению автора, близка к посуде из Каранаевских
курганов (Там же. С. 10).
Таким образом, основная масса средневековой лепной керамики из раскопов городища
1964 и 1980 гг. находит аналоги, по мнению автора раскопок, среди посуды второй половины
I тыс. н. э. Часть описанной керамики — в первую очередь фрагменты из раскопа 1964 г. —
близка к посуде бакальской культуры (рис. 2, 9—1Т). Керамика из раскопа 1980 г., датируемая
эпохой Средневековья, на наш взгляд, неоднородна. Часть ее можно отнести к эпохе раннего
железа (например, рис. 4, 5, 12), другая имеет также черты, сближающие ее с бакальской по¬
судой: ямки, вдавления гладким штампом, примесь песка в глине (рис. 4, 1, 6, 11)*.
К данному культурному комплексу также можно отнести ряд памятников на территории
Мечетлинского и Дуванского районов Башкирии в пределах Месягутовской лесостепи. Это в
первую очередь Абдуллинское городище и Болыпеустъикинское селище, относимые А. И. Лебе¬
девым, как упоминалось выше, к кругу неволинских памятников (Лебедев, 1995. С. 128).
Культурная принадлежность Абдуллино обоснована автором тем, что часто встречающий¬
ся в керамическом комплексе ямочный орнамент нетипичен для бакальской посуды (рис. 5).
Однако, как показали исследования последних лет, ямочная орнаментация вполне согласуется
с характеристиками керамического комплекса бакальских памятников Зауралья (Гущина, Бо¬
талов, 2016. С. 394). Смущала автора также дата создания абдуллинского комплекса, основан¬
ная на факте находки бронзовой «колесовидной» подвески (рис. 5, Іа) и полихромных бусин
VIII в. н. э. (Лебедев, 1995. С. 127, 128). На позднюю дату указывает и небольшая примесь
тальковой шнуровой керамики, отнесенная А. И. Лебедевым к петрогромскому типу (Там же.
С. 128, 129). На данный момент эти сомнения могут быть сняты, так как появление керамики
со шнуровой орнаментацией в комплексе бакальских городищ относится к VII—VIII вв. н. э.
(Боталов, 2016. С. 478). Также были опубликованы результаты радиокарбонного датирования
бакальских сооружений Коловского городища в лесостепном Прииртышье, которые в целом
укладываются в отрезок между V и VIII вв. н. э. (Матвеева и др., 2009. С. 141).
К данному перечню памятников можно добавить ряд поселений, где также была найдена
керамика с примесью песка, орнаментированная ямками и насечками: Юнусовское поселение
(Савельев, 2007. Рис. 29, 1, 2\ 30, 1—3), стоянка Средняя Ока (Там же. Рис. 2, 14, 15), сели-
К сожалению, в условиях пандемии мне не удалось поработать с коллекцией с городища Тур-
налы.
В. В. Овсянников. Памятники бакалъской культуры на северо-востоке Башкирии
153
Рис. 4. Керамика с памятников северо-восточной части Башкирии: 1—14 — городище Турналы-1
(Торналинское); 15—16— пещера Юлаевская (Малояз-1); 1—14 — по (Мажитов, 1980); 15—16 — по
(Губайдуллина, 1981)
ще Месягутово III (Боталов, 2016. Рис. 6 , 29—31, 36—38, 45—47), селите Сабакай (Там же.
Рис. 6, 32) и другие памятники (рис. 1).
Керамика с примесями песка, дресвы, изредка талька в сочетании с ямочным и елочно-
насечковым орнаментом, как было показано, довольно широко представлена на памятниках
Айско-Юрюзанского бассейна. Наиболее представительные комплексы встречены на селите
Чулпан-1, городищах Турналы-1 и Абдуллино. В двух случаях данная керамика сочетается
с фрагментами сосудов кушнаренковско-караякуповского облика, которые в Предуралье да¬
тируются концом VI - серединой IX в. н. э. На селите Чулпан-1 также встречена поясная
накладка геральдического типа, датированная VI—VII вв. н. э. Комплекс Абдуллинского го¬
родища отнесен к VIII в. н. э.
154
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Рис. 5. Материалы с поселений северо-западной части Башкирии: Іа, 1—12 — городище
Абдуллинское; 13—17— селище Болыпеустьикинское; Іа — бронза, 7—77— керамика;
1—12 — по (Лебедев, 1995); 13—17— по (Лебедев, 1987)
Таким образом, можно сделать вывод, что в VI—VII вв. н. э. довольно значительная группа
зауральского лесостепного населения выдвинулась в Месягутовскую лесостепь. Большинство
в ней составляли носители бакальского керамического комплекса при участии представите¬
лей кушнаренковско-караякуповских групп. Материалы Абдуллинского городища позволяют
говорить о доживании мигрантов в Айско-Юрюзанском бассейне до VIII в. н. э. (Лебедев,
1995. С. 128, 129).
В. В. Овсянников. Памятники бакалъской культуры на северо-востоке Башкирии 155
Список источников и литературы
Археологическая карта Башкирии / отв. ред. О. Н. Бадер. М. : Наука, 1976. 262 с.
Бибиков С. Н. Пещерные палеолитические местонахождения в нагорной полосе Южного Урала //
СА. 1950. № 12. С. 66-104.
Бибиков С. Н. Неолитические и энеолитические остатки культуры в пещерах Южного Урала // СА.
1950а. № 13. С. 95-138.
Боталов С. Г. Историко-культурные горизонты в эпоху раннего железного века и средневековья
лесостепного Зауралья // Археология Южного Урала. Лес, лесостепь (проблемы культурогенеза). Челя¬
бинск : Рифей, 2016. С. 468—541.
Боталов С. Г., Тидеман Е. В., Лукиных А. А., Вохменцев М. П. Новые материалы исследований
Большого Бакальского городища // Проблемы бакальской культуры : материалы науч.-практ. семинара
по проблемам бакальской культуры. Челябинск : Рифей, 2008. С. 6—37.
Гарустович Г. Н. Чияликская археологическая кул ьтура эпохи Средневековья на Южном Урале //
УАВ. 2015. № 15. С. 181-198.
Губайдуллина А. Р. Отчет о полевых исследованиях Южно-Уральского палеолитического отряда за
1981 год // Архив ИА РАН. 1981. Р-1. № 8605.
Гущина Е. В., Боталов С. Г. Большое Бакальское городище // Археология Южного Урала. Лес,
лесостепь (проблемы культурогенеза). Челябинск : Рифей, 2016. С. 361—408.
Лебедев А. И. Научный отчет о итогах исследований археологического отряда комплексной научной
экспедиции Башкирского государственного объединенного музея, проведенных в 1987 г. по Открытому
листу № 280 формы N° 1 // Архив Национального музея Республики Башкортостан. 1987.
Лебедев А. И. Новые средневековые памятники на северо-востоке Башкирии // Наследие веков.
Охрана и изучение памятников археологии в Башкортостане. Вып. 1. Уфа, 1995. С. 122—135.
Лебедев А. И. Схема культурного развития горно-лесной зоны Южного Урала в I тыс. до н. э. (на
примере Северо-Восточной Башкирии) // XIII Уральское археологическое совещание (23—25 апреля
1996 г.) : тез. докл. : в 2 ч. Ч. 2. Уфа : Воет, ун-т, 1996. С. 34—36.
Мажитов Н. А. Отчет об итогах работ археологической экспедиции в Башкирской АССР за
1963 год // Научный архив УФИЦ РАН. 1963. Ф. 3. Оп. 3. Ед. хр. 580.
Мажитов Н. А. Научный отчет о результатах археологической экспедиции за 1964 г. в Салаватском
и Белокатаевском районах // Научный архив УФИЦ РАН. 1964. Ф. 3. Оп. 2. Д. 636.
Мажитов Н. А. Южный Урал в VII—ХГѴ вв. М. : Наука, 1977. 240 с.
Мажитов Н. А. Научный отчет о раскопках на Торналинском городище // Архив археологической
лаборатории Башкирского государственного университета. 1980. Ф. 2. Д. 9, 10.
Мажитов Н. А. Южный Урал XII—XIV вв. // Степи Евразии в эпоху средневековья : кол. моногр.
М. : Наука, 1981. С. 222-223.
Матвеева Н. П., Орлова Л. А., Рафикова Т. Н. Новые данные по радиоуглеродной хронологии
Зауралья средневековой эпохи // РА. 2009. № 1. С. 140—151.
Морозов Ю. А. Альбом иллюстраций к научному отчету о работе археологического отряда ИИЯЛ
за 1970 г. // Научный архив УФИЦ РАН. 1970. Ф. 3. Оп. 2. Ед. хр. 765.
Проблемы бакальской культуры : материалы науч.-практ. семинара по проблемам бакальской куль¬
туры. Челябинск : Рифей, 2008. 164 с.
Савельев Н. С. Население месягутовской лесостепи в V—III вв. до н. э. Культурно-хронологическая
принадлежность памятников айского типа. Уфа : Изд-во БЭК, 1998. 123 с.
Савельев Н. С. Месягутовская лесостепь в эпоху раннего железа. Уфа : Еилем, 2007. 260 с.
Широков В. Н. Уральские писаницы. Южный Урал. Екатеринбург : Изд-во АМБ, 2009. 128 с.
MONUMENTS OF BAKAL CULTURE IN THE NORTH EAST OF BASHKIRIA
V V. Ovsyannikov
The article discusses the results of research of archaeological monuments (settlements,
hillforts, cave sites) in the basin of the Ai and Yuryuzan rivers within the Mesyagutovo
forest-steppe area from the 40s of the XX century to the present day. The main atten¬
tion is focused on the complexes containing ceramics with an admixture of sand in clay
and decorated with pit-notch ornamentation. Attention is also drawn to the difference in
definitions of the cultural and chronological belonging of these monuments. The author
concludes that the described monuments belong to the circle of Bakal antiquities and date
back to the VI—VIII AD.
Keywords: Bakal culture, ceramics, hillfort, settlement, cave, Mesyagutovo forest-steppe,
Ai and Yuryuzan river region.
УДК 902(470.55)«03/04»
ББК 63.4(235.55)
ЗОЛОТАЯ ГРИВНА ИЗ ЮЖНОГО ЗАУРАЛЬЯ
(археологическая коллекция Государственного Эрмитажа)
И. Э. Любчанский
Заметка посвящена ювелирному изделию из археологической коллекции Госу¬
дарственного Эрмитажа — золотому нашейному украшению с четырехлучевым знаком-
тамгой в виде свастики, лучи которой направлены против часовой стрелки. Проводит¬
ся поиск и подбор аналогов такого изображения на памятниках оседлого населения
Северного Причерноморья, Крыма, Кавказа, кочевых некрополях Волго-Донья, Сред¬
ней Кубани. Строятся предположения, когда изделие могло оказаться в «разрушен¬
ном погребении» у дер. Муслюмово Шадринского уезда Пермской губернии (ныне
Кунашакского района Челябинской области). Наиболее вероятное время определяется
автором как конец IV — первая половина V в. н. э.
Ключевые слова: гривна, знак-тамга, оседлые городские центры, кочевнические
некрополи, степи Евразии, поздняя Древность, Великое переселение народов.
В 1895 г. в Эрмитаж были переданы предметы, обнаруженные в разрушенном погребении
у дер. Муслюмово Шадринского уезда Пермской губернии (в настоящее время это территория
Кунашакского района Челябинской области). В состав археологической коллекции вошли
изделия, изготовленные из благородных металлов, бронзы, железа. Многие были украшены
вставками из сердолика, цветной пасты и стекла. Отдельные предметы из коллекции Эрмитажа
не раз упоминались в качестве аналогов археологических находок в работах А. К. Амброза,
В. Б. Ковалевской и И. П. Засецкой (Амброз, 1966; Ковалевская, 1979; Засецкая, 1975, 1994).
Вот что сказала И. П. Засецкая об артефактах из данной коллекции: «Два серебряных на¬
конечника прамоугольной формы с расширяющимся округлым концом... Наконечники укра¬
шены по краю бусинной проволокой, имитирующей зернь, и перегородками-гнездами для
инкрустации... Два наконечника пояса бронзовые, позолочены, с лицевой стороны частично
покрыты золотым листком и инкрустированы гранатами и зеленой пастой в перегородчатых
гнездах. Пряжка бронзовая, основание покрыто золотым листком и инкрустировано гранатами
и пастой в перегородчатых гнездах. Кольцо и язычок позолочены. Накладка круглой фор¬
мы из бронзовой основы, обтянутой золотым листком, украшена вставками янтаря и пасты
в напаянных гнездах и ободком из зерни. Золотые обкладки ножен и рукояти меча. Золотые
накладки в виде дуговидной полосы, бронзовая квадратная накладка с вогнутыми сторонами,
обтянутая золотым листком, со вставками сердолика и ободком из зерни. Там же бронзовая
фибула, серебряные пряжки, два серебряных кольца с двумя зажимами, на одном сохранил¬
ся обломок железных удил, обтянутых серебряным листом, железный меч, двулезвийный...
Серебряный наконечник ремня с продетым сквозь него язычком от пряжки» (Засецкая,
1975. С. 55—58; 1994. С. 191, 192). По приведенному тексту можно судить о неоднородности
коллекции, поступившей в Эрмитаж. Прежде всего очень туманно происхождение самого
комплекса. С очевидностью можно говорить как минимум лишь о двух наборах, которые
могут относиться к одному времени. Датировка материала, предложенная И. П. Засецкой,
в целом не вызывает сомнений.
К первому условному комплексу следует отнести бронзовую фибулу, элементы уздечного
набора, две серебряные пряжки, округлую накладку со вставками из янтаря и шейное укра¬
шение (шифр 1697/25). Ко второму условному комплексу следует отнести фрагмент меча,
золотые обкладки ножен и рукояти, золотые изделия неясного назначения, наконечники
ремней и пряжку с перегородчатой эмалью.
Среди материалов муслюмовской коллекции имеется золотое нашейное украшение, ко¬
торое И. П. Засецкой определено как гривна. Изделие выполнено из золотого круглого
в сечении дрота с сужающимися концами. Один конец расплющен и образует петлю, другой
загнут в виде крючка с шаровидным выступом. Диаметр гривны 16 см. На ней имеется там-
гообразный знак в виде четырехлучевой свастики, движущейся против часовой стрелки. Она
и привлекла к себе внимание. Подобные знаки исследователями интерпретируются как родо¬
вые (nishan / тамги; Яценко, 2001). В большом количестве тамгообразные знаки встречаются на
каменных плитах, керамических и металлических изделиях (чаще всего на зеркалах-подвесках)
римского времени на территории Крыма, Северного Причерноморья, Кубани, Кавказа. Они
известны также в погребениях позднесарматского времени Волго-Донья и Южного Урала.
И. Э. Любчанский. Золотая гривна из Южного Зауралья...
157
Тамгообразные знаки, похожие на муслюмовскую тамгу, находим на зеркале-подвеске из
с. Партизанского Симферопольского района Крыма (Драчук, 1975. С. 147. Табл. XVII. 12):
в раскопе III 1956 г. на некрополе Кобяково (Яценко, 2018. С. 230, 233. Рис. 7, 4): в по¬
гребении 66 Нижне-Джулатского могильника в Кабардино-Балкарии, на дне керамической
тарелки (Абрамова, 1972. С. 34, 69. Рис. 8; Воронятов, 2009. Рис. 4, 8). Аналогичное изобра¬
жение удалось найти на зеркале-подвеске, которое было обнаружено в 1902 г. в грунтовом
могильнике около Краснодара (на территории бывшего завода Трахова; Соломоник, 1959.
С. 141; Драчук, 1975. С. 145. Табл. XVI. 16, 46). Все эти находки датируются позднесармат¬
ским временем (II—III вв. н. э.). Более сложные тамги, с кругом и с кругом и точкой в цен¬
тре, известны на некрополе Бильбек IV в Крыму, а также на Кавказе (Яценко, 2001. С. 157.
Рис. 7, 14: С. 16S. Рис. IS, 1).
Нахождение золотой гривны в лесной
зоне Южного Зауралья, да еше и в комплексе
с элементами конской упряжи, — явление ред¬
кое. Кроме артефактов конца XIX в., которые
характеризовали бы материальную культуру
эпохи поздней Древности и Великого пере¬
селения народов, подобных находок пока не
было. Тамга-свастика с четырьмя лучами, за¬
гнутыми против часовой стрелки, на шейном
украшении из Муслюмово для Южного Урала
явление единичное.
Этнополитические процессы первой по¬
ловины I тыс. н. э. усилили миграционные
потоки племенных групп по степям Евразии
как в западном, так и в восточном направ¬
лениях. Увеличение сарматских группировок
в восточноевропейских степях и их влияние на
городские центры Северного Причерноморья
предопределили многочисленность и много¬
образие тамг в этом регионе. Еше к началу
IV в. н. э. транспортные сухопутные маршруты
между восточноевропейскими, волго-донскими
и уральскими степями были относительно
спокойны. Вполне возможно, что комплекс
с золотой гривной попал в Южное Зауралье
с каким-то сарматским родом, пришедшим на
«земли предков». Однако наиболее вероятным
временем появления здесь вешей из муслю-
мовского «разрушенного погребения» следует
считать самый конец IV - первую половину
V в. н. э. и связывать это с началом движения
кочевых племен, вышедших из-под политиче¬
ского влияния гуннского племенного союза в
на земли своих предков.
ЯН
Гривна из дер. Муслюмово. Собрание
Государственного Эрмитажа: 1 — гривна, золото,
круглый дрот; 2 — фрагмент с изображением
четырехлучевой свастики. Фотография
выполнена в фотолаборатории Эрмитажа
оисках свободных пастбищ или возвращения
Список литературы
Абрамова М. П. Нижне-Джулатский могильник. Нальчик : Эльбрус, 1972. 76 с.
Амброз А. К. Фибулы юга европейской части СССР // САИ. Вып. Д1-30. М. : Наука, 1966.
Воронятов С. В. О функции сарматских тамг на сосудах // Гунны, готы и сарматы между Волгой
и Дунаем. СПб., 2009. С. SO—9S.
Драчук В. С. Системы знаков Северного Причерноморья. Киев : Наукова думка, 1975. 224 с.
Засеикая И. П. Золотые украшения гуннской эпохи. Л. : Аврора, 1975. S0 с.
Засеикая И. П. Культура кочевников южнорусских степей в гуннскую эпоху (конец IV — V в.).
СПб. : Эллипс ЛТД, 1994. 224 с.
Ковалевская В. Б. Поясные наборы Евразии IV—IX вв. Пряжки // САИ. Вып. Е1-2. М. : Наука,
1979.
Соломоник Э. И. Сарматские знаки Северного Причерноморья. Киев : Изд-во Акал, наук УССР,
1959. 179 с.
Яценко С. А. 2001. Знаки-тамги ираноязычных народов Древности и раннего Средневековья. М. :
Воет, лит., 2001. 190 с.
Яценко С. А. Планиграфия тамг оседлого населения Сарматии // Stratum plus. 2018. № 6.
С. 217-242.
158
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
GOLDEN TORQUE FROM THE SOUTHERN TRANS-URALS
(ARCHAEOLOGICAL COLLECTION OF THE STATE HERMITAGE MUSEUM)
I.E. Lyubchansky
This note is dedicated to the piece of jewelry from the state Hermitage’s archaeologi¬
cal collection, namely a golden torque necklace with a four-ray tamga sign in the form
of a swastika, the rays of which are directed counterclockwise. The search and selection
of similar images is carried out among the monuments of the sedentary population of the
Northern Black Sea region, Crimea, the Caucasus, as well as nomadic necropolises of the
Volga-Don and the Middle Kuban. Possible time periods are defined when the necklace
could have appeared in a destroyed burial at the Muslyumovo village of the Shadrinsky
district of the Perm province (currently the Kunashaksky district of the Chelyabinsk region).
The most probable time is defined by the author as the end of the IV — first half of the V
centuries AD.
Keyword: torque, tamga sign, settled urban centers, nomadic necropolises, steppes of Eura¬
sia, late antiquity, Migration Period.
УДК 94(4)«04/08»:616-007.7
ББК 63.3(4)41-1
МОРФОЛОГИЧЕСКИЙ ОБЛИК НАСЕЛЕНИЯ
ВОСТОЧНОЕВРОПЕЙСКИХ СТЕПЕЙ
В ЭПОХУ ВЕЛИКОГО ПЕРЕСЕЛЕНИЯ НАРОДОВ*
М. А. Балабанова
Рассматриваются миграционные процессы, протекавшие в I тыс., которые при¬
вели к изменению антропологического типа степного населения Восточной Европы.
Для решения поставленной задачи используется массовый краниологический материал
по кочевым и оседлым группам населения. Реконструкция миграционных процессов
строится на результатах статистических анализов, которые позволили обозначить их
направление. Сначала миграции привели к смене облика широкоголовых европеоидов
субстратного населения (раннесарматской культуры) на тип длинноголовых европеои¬
дов (население позднесарматской культуры), который был частично вытеснен и / или
ассимилирован тюркоязычными кочевниками монголоидного облика (население ран¬
нетюркского и хазарского времени). На основе результатов исследования ставится
вопрос о возможно более ранней дате азиатской модели Великого переселения на¬
родов, отголоски которого фиксируются уже в I в. до н. э. — на рубеж эр.
Ключевые слова: культура, сарматы, гунны, тюрки, морфологический тип, стати¬
стика, эпоха переселения народов, монголоидная примесь.
Введение
С эпохой Великого переселения народов связывают массовые миграции в Европу на¬
родов с севера и с востока, сыгравшие важную роль в падении Западной Римской империи
и изменившие этнокультурную карту Европы. Народы, участвовавшие в этих событиях, яви¬
лись одним из субстратов, на основе которого формировались современные народы Европы.
В историческом дискурсе намечаются тенденции к расширению хронологических рамок этого
периода. Часть исследователей предлагают начало Великого переселения народов перенести
на вторую половину II в. н. э. — период истории, связанный с Маркоманскими войнами
и становлением вельбарской культуры с алеманами и готами, известными по письменным ис¬
точникам. Конец эпохи некоторые историографические школы предлагают завершить концом
X в. и связывают его с переселением в Карпатскую котловину венгров и последним периодом
эпохи викингов (Буданова, 2002. С. 170; 2013. С. 272; Буданова и др., 2011. С. 36—47, 238—253;
Иштван, 217. С. 204).
Так как в Великом переселении народов участвовали, кроме народов Европы, и народы
Азии, предпринимаются попытки рассмотрения данной эпохи в более глобальном контексте.
В своих исследованиях главный специалист по данному феномену В. П. Буданова обозначает
критерии, факторы и причины массовых передвижений племен, направления основных ми¬
грационных потоков (Буданова, 2019. С. 272—274). В одной из своих последних работ автор
впервые ставит вопрос о взаимосвязи европейской и азиатской моделей Великого переселения.
Отдельно выделяет гуннский этап Великого переселения народов, который имеет отноше¬
ние к исследуемой территории, по сравнению с двумя другими — германским и славянским.
Как и другие этапы, гуннский этап приводил в движение определенный этнический состав,
в котором присутствовали племена сарматского и аланского союзов (Там же. С. 187—189).
В отношении причин феномена Великого переселения народов также много спорных
моментов. В связи с тем что источником для рассмотрения заявленной темы является ан¬
тропологический материал, нас в первую очередь интересует концепция, связанная с демо¬
графическими процессами, которые привели к увеличению численности варварских племен
и ощущению недостатка жизненного пространства. Нашествие гуннов, сдвинувшее народы с
их исконных территорий, было следствием глобальных климатических изменений, связанных
с похолоданием и аридизацией. В процессе переселения кочевые группы переместились в
более благоприятные для проживания западные регионы (Шевеленко, 1985. С. 20—32; Бори¬
сенко, Пасецкий, 1988. С. 57—59; Демкин и др., 2013. С. 969).
Отдельной темой в исследованиях по эпохе Великого переселения народов выступает ее
периодизация, которая также дискуссионна. Чаще всего время определяют теми или иными
Статья подготовлена в рамках проекта РФФИ, грант № 19-09-00471А «Палеоантропология древ¬
него и средневекового населения Нижнего Поволжья (палеопатологический аспект)».
160
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
событиями исторического характера, которые приходятся на II—VII вв., но исход населения
с исконных мест, скорее всего, происходил раньше и продолжался после VII в. Так как ми¬
грационные процессы затрагивают прежде всего людские массы, для регистрации их следует
рассмотреть антропологический материал восточноевропейских степей среднесарматского,
позднесарматского, раннетюркского и хазарского времен.
Материал и методика исследования
Материалом для исследования послужили краниологические серии I тыс. н. э., насчиты¬
вающие около 1000 черепов и охватывающие среднесарматскую и позднесарматскую культуры,
раннетюркское и хазарское времена. Территориальные рамки залегания материала ограничены
нижневолжским и нижнедонским регионами.
Реконструкция исторической информации осуществлялась на основе результатов ис¬
следования серий по краниологической программе, которая является традиционно принятой
в отечественной науке. Она включает в себя систему краниологических признаков с высо¬
ким таксономическим весом (Алексеев, Дебец, 1964). Суммированный цифровой материал
обрабатывался с помощью компьютерных программ простой и многомерной статистики,
адаптированных для антропологических исследований.
Для того чтобы проследить изменения антропологических типов в различные эпохи,
производилась сравнительная характеристика суммарных серий средне- и позднесарматского,
раннетюркского и хазарского времен по t-критерию Стьюдента с последующим определением
достоверно значимых различий, а также использовался канонический метод с последующей
обработкой расстояний близости по Махаланобису кластерным методом и методом многомер¬
ного неметрического шкалирования. Все теоретические подходы при анализе внутригрупповой
и межгрупповой изменчивости подробно изложены в работах ряда авторов (Дерябин, 1983;
1998; Закс, 1976; Иберла, 1980 и др.).
Анализ
К числу тех последствий Великого переселения народов, которые отмечали исследовате¬
ли, следует отнести и изменения на протяжении всего I тыс. антропологических формаций,
прослеживающиеся при анализе краниологических серий. Как уже отмечалось, начиная со
среднесарматского времени (I — первая половина II в.) наблюдаются значительные отличия
населения предшествующих эпох от последующих (Балабанова, 2000. С. 108, 109; 2010а.
С. 72, 73; 2018а. С. 37 и др.). Уже на рубеже эр дифференциация краниотипов такова, что
позволяет говорить о миграциях длинноголового компонента, который усиливается в I в.
н. э. и приводит к формированию среднесарматского населения. При этом оно по сравнению
раннесарматским обладает большей внутригрупповой неоднородностью: есть территории,
где доминирующим является либо субстратное, либо мигрантное население (Балабанова,
2000. С. 99, 117; 2016. С. 34; 2018а. С. 37; 20186. С. 576—578 и др.). Миграционные процессы
усиливаются ко времени становления позднесарматской культуры. Об этом свидетельствуют
значительные различия между среднесарматским и позднесарматским населением. Сравнитель¬
ная характеристика серии недеформированных черепов позднесарматского времени и серии
среднесарматского времени показала значимые различия по 13 краниологическим признакам
(табл. 1). Повышение доли длинноголового компонента в поздней серии продолжается, так
как большая часть признаков связана с изменчивостью параметров мозговой коробки и их
производными: 8; 8:1; 17:8; М2; 11; 45:8. Кроме того, усиливаются и европеоидные качества,
так как оба признака, отражающие изменчивость горизонтальной профилировки лицевого
скелета — назомалярный и зигомаксилярный углы — также приобретают достоверно значимые
различия. Различия затрагивают и лобную область: лобно-поперечный указатель (9:8); угол
поперечного изгиба лба, наибольшая ширина лба; широтный лобный указатель; угол про¬
филя лба от назиона (УПИЛ; 10; 9:10; 32). Вышеприведенное распределение изменчивости
между этими двумя хронологическими группами кочевников позволяет утверждать, что если в
среднесарматское время мигранты отличались от населения раннесарматского времени более
длинной и узкой черепной коробкой с мезодолихокранными пропорциями и высоким сводом,
а также умеренной профилировкой лицевого скелета на обоих уровнях, то среди мигрантов
позднесарматского времени преобладал тип длинноголовых европеоидов. Не исключается сю¬
жет восточных (азиатских) в основном мужских миграций, так как сопоставление суммарных
женских групп двух последних этапов сарматской культуры по тому же набору признаков дает
существенные различия только по одному признаку — максилофронтальной ширине (МС).
М. А. Балабанова. Морфологический облик населения...
161
Таблица 1
Статистически значимые различия между группами кочевников I—IX (X) вв. и. э.
Культурно-хронологическая
группа / уровень значимости /
признак
>0,05
>0,01
>0,001
Мужские серии
I — первая половина II в. н. э. и
вторая половина II — ГѴ в. н. э.
2 (32; 77)
6 (М2; УПИЛ; 9:8;
9:10; 11; <zm’)
5 (8; 8:1; 17:8; 10;
45:8)
Вторая половина II — первая
половина III в. н. э. — вторая
половина III — ГѴ в. н. э. (без
деформации)
3 (55; 51; SS:SC)
Вторая половина II — ГѴ в. н. э. —
V—VII вв. (с деформацией)
6 (11; 52:51; DS; SC;
SS; 77)
6 (9:10; 40; 43; 46;
54; DS:DC)
6 (1; 8:1; 17:1; 9;
9:8; <zm')
Вторая половина II — ГѴ в. н. э. —
V—VII вв. (без деформации)
9 (8:1; 17:8; М2; 9:8;
10; 55; 52:51; SS; 77)
5 (8; У ПИЛ; 9:10;
54; 75-1)
1 (<zm')
Вторая половина II — IV в.
н. э. - ѴІІ-ІХ (X) вв.
9 (12; 20; 12; 48;
48:45; 52; 52:51; FC;
72)
9 (УПИЛ; 10; 45;
54:55; MC; MS:MC;
SS; SS:SC; 75-1)
18 (1; 8; 8:1; 17:8;
М2; 9:8; 9:10; 11;
45:8; 48:17; 46;
54; 55; DC; DS;
DS:DC; 77 <zm')
Женские серии
I — первая половина — II в. н. э.
и вторая половина II — IV в.
н. э.
1 (MC)
Вторая половина II — первая
половина III в. н. э. и вторая
половина III — ГѴ в. н. э. (без
деформации)
2 (25; 27)
Вторая половина II — IV в. н. э.
и V—VII вв. (с деформацией)
2 (9:10; 77)
4 (9:8; 54:55; 52:51;
DS)
4 (9; 43; 54; 55)
Вторая половина II — IV в.
н. э. - ѴІІ-ІХ (X) вв.
4 (М2; 43; 48:17;
DC)
10 (17:8; УПИЛ;
10; 11; 12; 48; 54;
SS:SC; <zm'; 75-1)
7 (8; 8:1; 9:8; 9:10;
DS; DS:DC; SS)
Сходство женских групп всех трех этапов сарматской культуры свидетельствует о со¬
хранении типа раннесарматского субстрата. Как нами уже не раз отмечалось, культурные и
антропологические изменения происходили за счет мужских миграций, (Балабанова, 2010а.
С. 75; 2016. С. 35 и др.). Тем не менее еще советские антропологи фиксировали монголоидную
примесь в основном на женских черепах позднесарматского времени, что также позволяет
предположить не только восточные миграции, но и то, что в них участвовала какая-то часть
женщин (Гинзбург, 1959. С. 571; Фирштейн, Тот, 1970. С. 70—72; Балабанова, 2012. С. 88;
2014. С. 2018в. С. 205, 206 и др.).
Вышеописанное направление изменчивости фиксируется и при сравнении серий из от¬
дельно взятых могильников среднесарматского и позднесарматского времен каноническим
методом по 14 краниологическим признакам (1; 8; 17; 9; 45; 48; 54; 55; 51; 52; SS:SC; 77;
<zm’; 75-1) (табл. 2). В результате обработки цифровой информации по 17 позднесарматским
и 22 среднесарматским мужским группам, а также по 18 среднесарматским и 6 позднесармат¬
ским женским группам удалось выяснить следующее.
Направление изменчивости первого канонического вектора (КВ) при анализе мужских
серий таково, что позволяет говорить о его дифференцирующей роли, так как на отрицатель¬
ном полюсе изменчивости концентрируются в основном среднесарматские группы (Быково,
Аккермень, Новый, Усть-Каменка и др.), а на положительном — позднесарматские. Очевидно,
существенные различия по двум признакам — поперечному диаметру и углу выступания носа
(8и75-1), — отмеченным при сравнении суммарных групп, играют значительную роль и при
сравнении серий из отдельно взятых могильников (II КВ с вкладом в межгрупповую измен¬
чивость более 20,0 %). Чаще всего широкий череп и орбита в сочетании с умеренным углом
выступания носа встречаются в среднесарматских группах (Эвдык, Старица, Бережновка I, По¬
литотдельское и т.д.), в которых преобладает раннесарматский тип, а альтернативное сочетание
наблюдается в позднесарматских группах (Кузин, Бережновки II, Калиновки, Аксая и др.).
162
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Таблица 2
Результаты первых трех дискриминантов при анализе мужских групп
средних и поздних сарматов из отдельно взятых могильников
Номер по Мартину
и др.
Мужчины
Женщины
I
II
III
I
II
III
1
0,150
-0,416
-0,434
0,118
-0,101
-0,740
8
-0,681
0,749
0,044
-0,162
0,557
0,478
17
0,405
-0,142
0,059
-0,131
-0,292
0,347
9
0,134
-0,336
-0,162
0,324
0,011
-0,464
45
0,055
-0,072
0,534
0,563
0,479
0,241
48
-0,060
0,066
0,141
0,104
0,246
0,034
55
-0,034
-0,095
0,094
-0,314
-0,232
0,178
54
-0,136
-0,056
0,135
0,115
0,008
0,255
51
0,253
0,594
0,018
-0,970
-0,125
0,304
52
-0,026
-0,066
-0,099
0,593
-0,420
0,140
77
0,227
0,298
-0,444
-0,049
-0,346
0,276
<zm’
0,084
0,045
-0,095
-0,154
0,213
-0,008
SS:SC
0,672
0,340
0,436
0,426
-0,262
0,131
75-1
-0,637
-0,517
0,280
-0,175
0,447
-0,045
Собственные числа
6,784
5,264
3,247
7,693
5,531
4,621
Дисперсия, %
26,043
20,207
12,465
26,348
18,942
15,826
Распределение изменчивости по третьему каноническому вектору связано с разграниче¬
нием широколицых и узколицых групп. Как в первую, так и во вторую группу попадают и
позднесарматские, и среднесарматские серии. Широколицыми группами, у которых значение
скулового диаметра больше 138 мм, оказались позднесарматская группа из могильника Абга-
нерово II, и среднесарматская из могильников Аксай, Старица, Бережновка I, Политотдель¬
ское и др. В категорию относительно узколицых, со значением скулового диаметра в преде¬
лах 129—133 мм, попали среднесарматские серии из могильников Первомайский, Калиновка
и др. и позднесарматские из могильников Бережновка I, Кузин, Купцын Толга и др.
В связи с тем что исследуемые женские группы обладают большим сходством между
собой, по результатам канонического анализа они отличаются от мужских. Изменчивость
первых двух канонических векторов (I и II) связана с выделением на полюсах изменчивости
широколицых групп с узкой и высокой глазницей от узколицых групп с широкой и низкой
глазницей (I КВ), а также широколицых с широким черепом от узколицых с узким черепом
(II КВ). Первое морфологическое сочетание больше характерно для среднесарматского на¬
селения (Политотдельское, Ново-Филипповка, Аксай и др.), а второе — как для поздне¬
сарматского (Купцын Толга, Кузин), так и для среднесарматского (Крепь, Бережновка II,
Калиновка и др.).
Довольно весомая доля брахикранного компонента у женского населения исследуемых
групп определяется и при распределении изменчивости по III КВ, на него приходится около
16,0 %. Брахикранными пропорциями (положительный полюс изменчивости) характеризуются
среднесарматские серии из могильников Первомайский, Ново-Филипповский, Политотдель¬
ский, Перегрузное I и позднесарматские из могильников Кермен Толга, Чиковский. Долихо-
крания (отрицательный полюс изменчивости) также встречается в сериях и из могильников
среднесарматского времени Усть-Каменка, Колобовка, Старица и позднесарматского времени
Нижнедонская и Кузин.
На совмещенном графике кластерного анализа и неметрического шкалирования рас¬
стояний Махаланобиса (рис. 1) видно, что только две позднесарматские мужские группы (обе
из могильников, расположенных на террасах Есауловского Аксая, — Абганерово II, Аксай)
и среднесарматская группа из могильника Колобовка обособились от общего скопления. Все
они характеризуются массивным строением мозговой капсулы. По абсолютным размерам она
очень длинная. Но если обе позднесарматские группы диагностируются типом длинноголо¬
вых европеоидов, то среднесарматская серия из Колобовки — со смешанным монголоидно¬
европеоидным комплексом, сочетающим умеренную горизонтальную профилировку лица
со слабо выступающим носом. Кроме того, в стороне от остального массива оказались еще
две среднесарматские группы из могильников Эвдык и Быково, которые отличаются очень
большой шириной черепной коробки.
М. А. Балабанова. Морфологический облик населения...
163
В некоторых хронологических мужских
группах наблюдается преемственность насе¬
ления, о чем свидетельствуют значения рас¬
стояний близости по Махаланобису и резуль¬
таты кластерного анализа. Попарное сходство
хронологических групп из одного и того же
могильника наблюдается между сериями с
территории западнее Волги. Это серии из
могильников Первомайский, Аксай, Пере-
грузное I, Кузин, Старица, суммарные серии
средних и поздних сарматов из могильников
Нижнего Дона. В связи с тем что женские
хронологические серии мало отличаются друг
от друга (рис. 2), на рисунке не наблюдается
резкой разобщенности между ними.
Таким образом, антропологический мате¬
риал дает факты миграций в степи Восточной
Европы, которые меняют облик населения
уже на рубеже I в. н. э. В этой связи следует
выделить небольшую группу мигрантов, у ко¬
торых преобладает смешанный монголоидно¬
европеоидный компонент, усиливающийся
в раннетюркское и хазарское время.
Серия раннетюркского времени (V —
середина VII в.) немногочисленна и, как
позднесарматская, состоит из двух частей —
с черепами, искаженными искусственной
деформацией, и с черепами без деформа¬
ции, — что свидетельствует о сохранении в
раннем Средневековье обычая искусственной
деформации головы (Балабанова, 2005. С. 63;
20106. С. 12, 13; 2010в. С. 31). Несмотря на
это, результаты сравнения средних значений
по t-критерию Стьюдента позднесарматской
и раннетюркской деформированных серий
позволяют говорить только о некотором
сходстве в технике деформирования головы,
а не о морфологической идентичности. Так,
средневековые мужские черепа характеризу¬
ются короткой среднеширокой с высоким сводом черепной коробкой брахикранной пропор¬
ции (Алексеев, Дебец, 1964. С. 114—117). В лицевом скелете прослеживается набор признаков,
который характерен для монголоидного расового комплекса: широкое высокое лицо с пло¬
ской горизонтальной профилировкой, среднеширокими и высокими глазницами, высоким и
широким носом, умеренно выступающим к линии профиля (Балабанова, 20106. С. 13; 2010в.
С. 31). Несмотря на малочисленность серии этого времени, следует отметить, что та или иная
степень монголоидной примеси присутствует на большей части деформированных мужских
черепов, в отличие от женских черепов, которые явно демонстрируют европеоидный комплекс.
Монголоидная примесь также встречается на черепах из синхронных погребений, полученных
в результате раскопок в окрестностях Танаиса (Батиева, 2001. С. 227; 2006. С. 23, 24). Все
мужские и женские черепа оттуда сочетают ослабленную горизонтальную профилировку лица
с умеренно выступающим носом.
Различия расового характера между хронологическими группами позднесарматского и
раннетюркского времен определяются и в наборе признаков с достоверно значимыми разли¬
чиями: профильных размеров лица, переносья и носовых костей (77; <zm'; DS; DS:DC; SS;
SC); лобных размеров (9; 9:8; 9:10) и признаков мозговой коробки (1; 8:1; 11 и др.) (табл. 1).
У мужчин признаков с достоверно значимыми различиями 18, у женщин — 10.
Такое резкое изменение краниологического типа раннетюркского населения по сравнению
с позднесарматским свидетельствует о переселении из Центральной Азии в степи Восточной
Европы (Нижнее Поволжье и Нижний Дон) групп смешанного монголоидно-европеоидного
облика (Батиева, 2004; 2005. С. 74—78; 2006. С. 24—26; Балабанова, 2005. С. 63, 64; 20106.
С. 13). Степень выраженности монголоидных черт разная, на одних черепах она сильнее,
а на других слабее (Гинзберг, 1963; Балабанова, 2010в, 2005; 20136; Батиева, 2005).
Рис. 1. Результат многомерного неметрического
шкалирования расстояний близости
по Махаланобису (D2) мужских серий
среднесарматского (а) и позднесарматского (б)
времени. Серии среднесарматского времени:
1 — Терновский; 2 — Первомайский;
3 — Бережновка I; 4 — Кузин; 6 — Кривая Лука;
7 — Быково; 8 — Политотдельское;
9 — Бережновка II; 10 — Старица; 11 — канал
Волга — Чограй; 12 — Эвдык; 13 — Аккермень;
14 — Усть-Каменка; 15 — Новый; 16 — Коло-
бовка; 17 — Калиновка 1; 18 — Перегрузное I;
19 — Аксай; 20 — Жутово; 21 — Нижнедонская 1;
22 — Нижнедонская. Серии недеформированных
черепов позднесарматского времени: 23 — Кузин;
24 — Джангр; 25 — Кривая Лука; 26 — Старица;
27 — Бережновка; 28 — Бережновка II;
29 — Бережновка I; 30 — Калиновка;
31 — Купцын Толга; 32 — канал Волга — Чограй;
33 — Цаган-Усн; 34 — Абганерово II;
35 — Терновский; 36 — Аксай;
37 — Перегрузное I; 38 — Первомайский;
39 — Нижнедонская
164
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Кроме того, на черепах раннетюркского
времени выраженная монголоидная примесь
сочетается с уплощением затылочной области
по типу бешика (непреднамеренная колыбель¬
ная деформация). Бешик как тип колыбели
является азиатским этнографическим призна¬
ком. Уплощение по типу бешика имеется как
в ранней группе, так и на трети черепов позд¬
ней группы (вторая половина VII — IX (X) в.)
(Балабанова, 2013а. С.183—185).
Вторая часть раннетюркской серии без
деформации также характеризуется смешан¬
ным монголоидно-европеоидным комплексом.
Причем в данной серии монголоидностъ силь¬
нее проявляется у мужчин, чем у женщин.
Следует отметить и еще одну морфологиче¬
скую доминанту у населения этого времени —
широкое носовое отверстие, иногда сочетаю¬
щееся с альвеолярным прогнатизмом.
Сравнение серий недеформированных
мужских черепов раннетюркского и поздне¬
сарматского времен дает 15 признаков с до¬
стоверно значимыми различиями, образующи¬
ми расовый набор. Это, во-первых, признаки,
описывающие размеры и пропорции мозго¬
вой коробки: поперечный диаметр и неко¬
торые его производные: черепной указатель,
высотно-поперечный указатель, условное
трансверсальное сечение, лобно-поперечный
указатель (8; 8:1; 17:8; М2; 9:8); лобные раз¬
меры: угол поперечного изгиба лба, широт¬
ный лобный указатель, наибольшая ширина
лба (УПИЛ, 9:10; 10); и признаки, описываю¬
щие лицевой скелет: ширина и высота носа, орбитный указатель, высота носовых костей,
оба угла горизонтальной профилировки лица и угол выступания носа (54; 55; 52:51; SS; 77;
<zm’; 75-1) (табл. 1).
Таким образом, различия в антропологических типах населения позднесарматского и
раннетюркского времени имеют направление, которое позволяет говорить о миграциях на¬
селения, отличного не только по расовому и типологическому составу, но и по территории
истока на запад.
Последующая эпоха связана со становлением Хазарского каганата. Очевидно, формиро¬
вание его населения было еще более сложным, чем предшествующий процесс. Исследования
показали, что для него была характерна неоднородность этнического и расового состава
населения, что отражено в письменных, археологических и антропологических источниках
(Балабанова, 2005; 2013аб; Багиева, 2004; 2005).
В среднем как мужская, так и женская группы черепов из степных могильников ха¬
зарского времени Нижнего Поволжья и Нижнего Подонья характеризуются смешанным
монголоидно-европеоидным комплексом, в котором можно выделить морфологическую до¬
минанту, уже отмеченную у раннетюркского населения: сильное проявление монголоидных
черт и широкое грушевидное отверстие, иногда сочетающееся с альвеолярным прогнатизмом
(Балабанова, 2005. С. 64; 20136. С. 77; Батиева, 2005. С. 99).
Для определения судьбы позднесарматского населения производилось сравнение не толь¬
ко с раннетюркской серией, но и с серией хазарского времени. Обе они репрезентативные и
сравнивались по t-критерию Стъюдента по 50 краниометрическим признакам (табл. 1). При
сравнении мужских групп достоверно значимые различия наблюдаются по 37 признакам, ко¬
торые описывают практически все части мозгового и лицевого отделов черепа. В связи с этим
можно говорить о морфологических и генетических различиях и об отсутствии генетической
связи между этими двумя хронологическими мужскими группами. О том же самом свиде¬
тельствуют результаты сопоставления женских групп — 21 признак с достоверно значимыми
различиями (табл. 1).
Подводя итог вышеописанным исследованиям, можно сделать вывод о существенных
различиях между кочевыми группами раннетюркского и хазарского времен, с одной стороны,
48 32 1- 0 -16
■ - <4 □ - б
Рис. 2. Результат кластеризации расстояний
близости по Махаланобису (D2) женских серий
среднесарматского (а) и позднесарматского (б)
времени. Серии среднесарматского времени:
1 — Бережновка I; 2 — Бережновка II;
3 — Калиновка; 4 — Калиновка 1; 5 — Крепь;
6 — Первомайский; 7 — Старица; 8 — Новый;
9 — Ново-Филипповка; 10 — Аккермень;
11 — Колобовка; 12 — Политотдельское;
13 — Усть-Каменка; 14 — Перегрузное I; 15 —
Аксай; 16 — Терновский; 17 — Нижнедонская 1;
18 — Нижнедонская. Серии недеформированных
черепов позднесарматского времени:
19 — Чиковский; 20 — Купцын Толга;
21 — Кермен Толга; 22 — Кузин;
23 — Первомайский; 24 — Нижнедонская
М. А. Балабанова. Морфологический облик населения...
165
и позднесарматскими — с другой, а значит, и об отсутствии генетической преемственности
между позднесарматским и раннесредневековым кочевым населением.
Несколько иной результат дает сравнение групп позднесарматского населения с группами
лесостепной зоны салтово-маяцкой культуры и раннесредневековым населением Кавказа,
Крыма, Среднего Поволжья (табл. 3).
Таблица 3
Результаты первых трех дискриминантов
при анализе групп поздних сарматов и раннесредневековых групп
Номер по Мартину
и др.
Мужчины
Женщины
I
II
I
II
1
-0,463
0,497
-0,501
-0,448
8
0,711
-0,544
0,749
0,503
17
-0,194
-0,234
-0,144
0,214
9
-0,522
-0,149
-0,507
0,381
45
0,336
0,204
0,262
0,040
48
-0,013
0,044
0,388
-0,176
55
0,112
0,089
-0,133
-0,347
54
0,172
-0,152
0,081
-0,095
51
0,147
0,455
0,176
-0,383
52
-0,016
-0,410
0,050
0,497
77
0,078
0,375
0,086
-0,380
<zm’
0,299
0,297
0,316
-0,093
SS:SC
0,006
0,419
-0,131
0,077
75-1
-0,425
-0,505
-0,301
0,314
Собственные числа
24,632
9,875
24,211
9,834
Дисперсия, %
39,389
15,792
42,273
17,171
При анализе обеих разнополых групп первая каноническая переменная имеет весомый
вклад в межгрупповую изменчивость (около 40,0 %) и разграничивает серии с широкой моз¬
говой коробкой и узким лбом от серий с узкой мозговой коробкой и широким лбом. Таким
образом, I КВ разводит по полюсам изменчивости, с одной стороны, степные раннесредне¬
вековые группы, с другой — позднесарматские группы, группы салтово-маяцких памятников
и населения Кавказа, крымские средневековые серии занимают промежуточное положение.
Второй дискриминатор и у мужчин, и у женщин разводит по полюсам изменчивости теперь
позднесарматские серии и раннесредневековые серии Крыма.
Таким образом, из результатов исследования вытекает вывод о существенных морфоло¬
гических различиях между позднесарматскими выборками и выборками раннесредневековых
степных групп Нижнего Поволжья и Нижнего Дона, что отражают и методы графического
представления цифровой информации, положение групп в плоскостях I и II канонических
переменных и дендрограмма кластерного анализа расстояний близости по Махаланобису
(рис. 3, 4). Оба рисунка демонстрируют резкое отличие позднесарматской морфологической
совокупности от раннесредневековой из степных могильников Нижнего Поволжья и Нижнего
Подонья и сходство позднесарматского населения с «аланским» компонентом салтово-маяцкой
культуры, раннесредневекового населения Северного Кавказа и Закавказья.
Результаты и основные выводы
Если исходить из того, что Великое переселение народов в первую очередь является си¬
туацией, которая связана с массовыми миграциями населения, то результаты исследования
антропологических материалов позволяют сделать следующие предположения.
В связи с тем, что в данном исследовании использовался материал из степных могильни¬
ков Нижнего Поволжья и Нижнего Дона I тыс. н. э., начальную дату эпохи Великого пере¬
селения народов для данного региона следует перенести на более раннее время, чем принято
для гуннского этапа Центральной Европы (Буданова, 2013. С. 272). Представленные выше
материалы позволяют проследить начало процесса переселения народов, выпадающее на рубеж
эр (Балабанова, 2018а. С. 36, 37). Массовый характер оно приобретает на этапе становления
среднесарматской, а затем и позднесарматской культур. Скорее всего, массовые миграции
166
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
3.2
1.6
К 0.0
-1.6
о-a; ® -Я; - в; Н-г; к. д ; + е-
Рис. 3. Положение мужских позднесарматских и раннесредневековых групп в плоскостях I и II
канонических векторов и результат кластерного анализа расстояний близости по Махаланобису (D2):
а — серии салтово-маяцкоіі культуры; б — серии их раннесредневековых могильников Кавказа;
в — серии позднесарматского времени; г — раннесредневековые сер могильников Крыма;
д — раннесредневековые серии Среднего Поволжья; с — раннесредневековые сер степных
могильников Нижнего Поволжья и Нижнего Подонья; объединены сер образующие один кластер.
Серии салтово-маяцкой культуры: / — Зливкинский; 2 — Верхнесалтовский; 3 — Нижнелубянский;
4 — Ютановка; 5 — Маяцкий; 6 — Дмитриевское.
Серии из раннесредневековых могильников Кавказа: 7 — Гамовское ущелье; S — Мощевая Балка;
9 — Черкессия Сум; 10 — Дуба Юрт; 11 — Чир Юрт; 12 — Гоцатль; 13 — Дегва; 14 — Харх;
15 — Адиюх; 16 — Самтавро; 17 — Сиони; 18 — Нижний Архыз; 19 — Горькая балка; 20 — Змейский.
Раннесредневековые серии Среднего Поволжья: 21 — Четырехугольник; 22 — Биляр;
23 — Старокуйбышевский; 24— Кайбелы; 25— Бабий Бугор; 26 — Болыне-Тиганский; 27 — Большие
Тарханы; 2S — Бирский; 29 — Танкеевкий; 30 — Новинки; 31 — Малая Рязань — Брусяны;
32 — кочевники Башкирии.
Раннесредневековые серии из могильников Крыма: 33 — Гончарное; 34 — Пампук-Кая; 35 — Алушта;
36 — Каламита; 37 — Коктебель; 38 — Керчь; 39 — печенеги Крыма.
Раннесредневековые серии из степных могильников Нижнего Поволжья и Нижнего Подонья:
40 — Саркел ранний; 41 — Саркел кочевники; 42 — раннетюркское время.
Нижнее Поволжье: 43 — хазарское время, 1-й тип погребений; 44 — хазарское время,
2-й тип погребений; 45 — хазарское время, 3-й тип погребений.
Серии недеформированных черепов позднесарматского времени: 46 — Кузин; 47 — Джангр;
48 — Кривая Лука; 49 — Старица; 50 — Бережновка; 51 — Бережновка II; 52 — Бережновка I;
53 — Калиновка; 54 — Купцын Толга; 55 — канал Волга — Чограй; 56 — Цаган-Усн; 57 — Абганерово II;
58 — Терновский; 59 — Аксай; 60 — Перегрузное I; 61 — Первомайский; 62 — Нижнедонская
39И
52 4S ш “61
_ 53“ “6в
*50- "SS
10® S®®16 63_19®2Skk.2s,ik.
«-13®,5ф®7 49"Д9Ь.55І4к
^ 2 О 3 О BS7 ф»22к И ®27k.
5 О Об 25 k. 44+ sot 12®
*401S® 20®®117У^гз
^ +42
32 Ь.
к.31+43
к2!+45
О1 .
+ 41
40+
Н38
Нзз
343
135 36Я
на сарматскую территорию были связаны не только с историческими событиями, достаточно
отдаленными от Нижнего Поволжья и Нижнего Дона, но и с экологическим кризисом, ко¬
торый отмечался в степи в первые века нашей эры.
Не исключается предположение, что катализаторами массовых перемещений были азиат¬
ские хунны, которые начали проявлять активность еше в последние века до нашей эры — на
рубеже эр. до появления их на Нижней Волге и Нижнем Дону. Новые азиатские группы,
активно включаясь в процессы механического и биологического смешения, сначала изменили
морфологический облик местного степного населения (раннесарматского облика) до мезо¬
морфных сочетаний (население среднесарматской культуры), затем более массовые миграции
сформировали антропологическую специфику позднесарматского населения. Дифференциация
позднесарматского типа отличает его на фоне всех синхронных и сарматских групп, что по¬
зволяет предложить гипотезу о том. что формировался он где-то на стороне. Кроме того, во
всех территориальных группах (Южное Приуралье, Нижнее Поволжье. Нижний Дон) есть на¬
бор признаков, которые объединяют их независимо от локализации памятников. Он включает
единый на среднем уровне морфологический тип массивных длинноголовых европеоидов,
практически полное отсутствие детских захоронений, значительное преобладание мужской
части населения над женской, высокий травматизм боевого характера и обычай искусственной
деформации головы. Все это позволяет предположить, что основой для формирования средне¬
сарматского и позднесарматского антропологических пластов явились мужские миграции. Это
оказало влияние на дальнейшую судьбу позднесарматского населения и ориентировало его
не только на ведение кочевого скотоводства, но и на военное дело.
М. А. Балабанова. Морфологический облик населении...
167
36 И
20®
35 Я
33В 37Н
21® ®22 ®15
м® 6010® 7® %
1S® 40?Ф»9®ФФ'^1
02 44-23К.
42 шш 8®®11
40—
Я 38
Н34
к к''
24~ . Ol + S!
26k. + S2
+2S +27 2И-
®14
39"
-1.0
О а;
- 6;
о.о
I
Н-Г ;
к. - д; +
Рис. 4. Положение женских позднесарматских и раннесредневековых групп в плоскостях I и II
канонических векторов и результат кластерного анализа расстояний близости по Махаланобису (D2):
а — серии салтово-маяцкой культуры; б — серии из раннесредневековых могильников Кавказа; в —
позднесарматские недеформированные серии; г — раннесредневековые серии из могильников Крыма;
д — раннесредневековые серии Среднего Поволжья; е — раннесредневековые серии из степных
могильников Нижнего Поволжья и Нижнего Подонья; объединены серии, образующие один кластер.
Серии салтово-маяцкой культуры: 1 — Зливкпнский; 2 — Верхнесалтовский; 3 — Маяцкий;
4 — Ютановка; 5 — Волоконовка; 6 — Дмитриевское.
Серии из раннесредневековых могильников Кавказа: 7 — Горькая балка; 8 — Гамовское ущелье;
9 — Мощевая балка; 10 — Черкессия Сум; 11 — Дуба Юрт; 12 — Нижний Архыз; 13 — Змейский;
14 — Харх; 15 — Мингечаур; /6 — Самтавро; 17 — Чир Юрт; 18 — Дегва; 19 — Адиюх;
20 — Узунтала; 21 — Сиони; 22 — Гарни.
Раннесредневековые серии Среднего Поволжья: 23 — Измеры; 24 — Старокуйбышевский;
25 — Капбелы; 26 — Новинки.
Раннесредневековые серии из степных могильников Нижнего Поволжья и Нижнего Подонья:
27 — Саркел правобережный; 28 — Саркел ранний; 29 — раннетюркское время.
Нижнее Поволжье, Нижнее Подонье: 30 — хазарское время, 1-й тип погребений; 31 — хазарское
время, 2-іі тип погребений; 32 — хазарское время, 3-й тип погребений.
Раннесредневековые серии из могильников Крыма: 33 — Гончарное: 34 — Пампук-Кая;
35 — Каламита; 36 — Алушта; 37 — Коктебель; 38 — Керчь.
Серии недеформированных черепов позднесарматского времени: 39 — Чиковский; 40 — Купцын
Толга; 41 — Кермен Толга; 42 — Кузин; 43 — Первомайский; 44 — Нижнедонская
Миграции в эпоху раннего Средневековья, по сравнению со всеми предшествующими,
хотя и отличались рядом характерных черт, но имели также сходство с ними. Людские по¬
токи, направляемые на запад, уже обладали другим морфологическим обликом (преобладание
смешанных монголоидно-европеоидных черт), началась экспансия тюркоязычных кочевников
в степях Восточной Европы. Они уже хорошо представляли привлекательность и предпо¬
лагаемые условия жизни в тех местах, куда устремлялись. В связи с тем что в этот период
отмечалась аридизация климата, селились они исключительно в долинах рек. Видимо, так
же как и в позднесарматский период, в миграциях участвовало преимущественно мужское
население. Об этом свидетельствуют данные демографии (Батиева, 2005).
Очевидно, не только миграционные потоки групп с монголоидными чертами, но и ухуд¬
шение экологической ситуации привело к тому, что степи Восточной Европы обезлюдели, а
позднесарматское население ушло со своей исконной территории в лесостепь и участвовало
в формировании аланского компонента салтово-маяцкой культуры и средневековых алан
Северного Кавказа.
Список литературы
Алексеев В. П., Дебеи Г. Ф. Краниометрия. Методика антропологических исследований. М. : Наука,
1964. 127 с.
Балабанова М. А. Антропология древнего населения Южного Приуралья и Нижнего Поволжья.
Ранний железный век. М. : Наука, 2000. 133 с.
Балабанова М. А. Антропология населения Нижнего Поволжья (конец V — первая половина IX в. ) //
Степи Европы в эпоху Средневековья. Т. 4. Донецк : Изд-во Донецкого наш ун-та, 2005. С. 55—72.
168
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Балабанова М. А. Новые данные об антропологическом типе сарматов // РА. 2010а. № 2.
С. 65-77.
Балабанова М. А. К вопросу о происхождении раннесредневекового населения юга Восточной
Европы и участие в его этногенезе сарматских групп // Вести. Волгогр. гос. ун-та. Сер. История. Ре-
гионоведение. Междунар. отношения. 20106. № 2 (18). С. 5—16.
Балабанова М. А. Население восточноевропейских степей в первом тысячелетии // Природа. 2010в.
№ 8. С. 26-33.
Балабанова М. А. О центрально-азиатских связях в антропологии населения позднесарматского вре¬
мени Восточной Европы // Вести, археологии, антропологии и этнографии. 2012. № 3 (18). С. 82—91.
Балабанова М. А. Позднесарматское население Нижнего Поволжья и сопредельных территорий
в антропологическом контексте раннего железа и раннего средневековья : дис. ... д-ра ист. наук. М.,
2013а. 427 с.
Балабанова М. А. Антропологическая структура населения хазарского времени восточноевропей¬
ских степей // Население юга России с древнейших времен до наших дней : Дон. антрополог, чтения :
сб. ст. междунар. науч. конф., г. Ростов-на-Дону, 26—30 авг. 2013 г. Ростов н/Д : Изд-во ЮНЦ РАН,
20136. С. 76-78.
Балабанова М. А. Центральноазиатские связи у древнего и средневекового населения Нижнего По¬
волжья // Древние культуры Монголии и Байкальской Сибири : материалы V Междунар. науч. конф. :
в 2 ч. Ч. 1. Кызыл : ТувГУ, 2014. С. 173-179.
Балабанова М. А. К вопросу о преемственности населения сарматского времени восточноевро¬
пейских степей // Вести. Волгогр. гос. ун-та. 2016. Сер. История. Регионоведение. Международные
отношения. Т. 21, № 2. С. 25—39.
Балабанова М. А. Дифференциация антропологического типа сарматского населения восточноев¬
ропейских степей // Stratum plus. 2018а. № 4. С. 33—46.
Балабанова М. А. Антропология погребений среднесарматского времени под индивидуальными
насыпями // Маргулановские чтения — 2018. Духовная модернизация и археологическое наследие : сб.
материалов междунар. науч.-практ. конф. Алматы ; Актобе, 20186. С. 572—581.
Балабанова М. А. О возможной монголоидной примеси на черепах из могильника Абганерово II //
Проблемы археологии и музееведения : сб. ст., посвящ. памяти Н. В. Хабаровой. Волгоград : Изд-во
ВолГУ, 2018в. С. 201-208.
Батиева Е. Ф. Антропология населения Нижнего Подонья в хазарское время // Дон. археология.
2002. № 3-4. С. 71-101.
Батиева Е. Ф. Антропологические особенности населения Нижнего Подонья в хазарское время //
Материалы IV Донских археологических чтений. Ростов н/Д., 2004. С. 3—19.
Батиева Е. Ф. Население Танаиса в эпоху Великого переселения народов // Вести, антропологии :
науч. альм. Вып. 14. М. : Оргсервис-2000, 2006. С. 22—27.
Батиева Е. Ф., Арсеньева Т. М., Безуглов С. И., Толочко И. В. Новые данные по антропологии
некрополя Танаиса // Некрополь Танаиса. Раскопки 1981 — 1995 гг. М. : Палеограф, 2001. С. 223—260.
Борисенко Е. П., Пасецкий В. М. Тысячелетняя летопись необычных явлений природы. М. : Мысль,
1988. 522 с.
Буданова В. П. Великое переселение народов как универсальная модель взаимодействия цивилиза¬
ции и варварства // Цивилизации. Вып. 5: Проблемы глобалистики и глобальной истории. М. : Наука,
2002. С. 167-191.
Буданова В. П. Великие миграции II—VII вв.: этапы и системно-структурная характеристика //
Преподаватель. XXI век. 2013. № 4. С. 268—275.
Буданова В. П. Великое переселение народов: исторический опыт миграций переходной эпохи //
Вести. РГГУ. 2019. Сер. Литературоведение. Языкознание. Культурология. № 2, ч. 2. С. 180—196.
Буданова В. П., Горский А. А., Ермолова И. Е. Великое переселение народов: этнополитические и
социальные аспекты. СПб. : Алетейя, 2011. 336 с.
Гинзбург В. В. Этногенетические связи древнего населения Сталинградского Заволжья (по материа¬
лам Калиновского могильника) // МИА. Вып. 60. М. ; Л. : Изд-во АН СССР, 1959. С. 524—594.
Гинзбург В. В. Антропологический состав населения Саркела — Белой Вежи и его происхождение //
МИА. Вып. 109, т. 3. М. ; Л. : Изд-во АН СССР, 1963. С. 260-281.
Демкин В. А., Ельцов М. В., Демкина Г. С., Хомутова Т. Э. Палеопочвы археологических памятни¬
ков степной зоны как индикаторы развития природной среды в голоцене // Вести. Тамбов, ун-та. 2013.
Сер. Естеств. и техн. науки. Т. 18, № 3. С. 966—970.
Дерябин В. Е. Многомерная биометрия для антропологов. М. : Изд-во МГУ, 1983. 227 с.
Дерябин В. Е. О методиках многомерного таксономического анализа в антропологии // Вести, ан¬
тропологии : науч. альм. Вып. 4. М. : Старый сад, 1998. С. 30—68.
Закс Л. Статистическое оценивание. М. : Статистика, 1976. 598 с.
Иберла К. Факторный анализ. М. : Статистика, 1980. 398 с.
Иштван Ф. Как была установлена дата обретения родины древними венграми? // Труды КАЭЭ
ПГГПУ. Вып. 12: Средневековая археология Восточной Европы. Пермь, 2017. С. 200—206.
Фирштейн Б. В., Тот Т. А. Сарматы Нижнего Поволжья в антропологическом освещении // Ан¬
тропологические данные к вопросу о Великом переселении народов. Авары и сарматы. Л. : Наука, 1970.
С. 69-201.
Шевеленко А. Я. Природные, демографические и материально-производственные условия в Европе
раннего Средневековья // История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма : в 3 т. Т. 1: Формирование
феодально-зависимого крестьянства. М., 1985. С. 20—32.
М. А. Балабанова. Морфологический облик населения...
169
MORPHOLOGY OF THE EAST EUROPEAN STEPPE POPULATION DURING THE
MIGRATION PERIOD
M.A. Balabanova
The paper discusses the migration processes that took place in the first millennium and led
to a change in the anthropological type of the steppe population of Eastern Europe. To solve this
problem, massive craniological material of nomadic and sedentary groups is used. The reconstruc¬
tion of migration patterns is based on the results of statistical analysis, which made it possible to
identify migration directions. First, migrations led to a change in the appearance of the broad-headed
Caucasians of substrate population (population of the Early Sarmatian culture) to the type of long¬
headed Caucasians (population of the Late Sarmatian culture), which was partially displaced and /
or assimilated by the Turkic-speaking nomads of Mongoloid appearance (population of the Early
Turkic and Khazar times). Based on the results of the study, the author raises the question of a
possible earlier date of the Asian model of the Migration Period, the echoes of which were already
recorded in the I century BC — at the turn of the eras.
Keywords: culture, Sarmatians, Huns, Turkic peoples, morphological type, statistics, Migration
Period, Mongoloid admixture.
УДК 902.6
ББК 63.4
ОТОБРАЖЕНИЕ ТРУДА И ОБРАЗА ЖИЗНИ НА ПЛЮСНЕВЫХ КОСТЯХ
(METATARSAL) ЛОШАДЕЙ АРХЕОЛОГИЧЕСКОГО ВОЗРАСТА
И ОПРЕДЕЛЕНИЕ ИХ С ИСПОЛЬЗОВАНИЕМ
ОСТЕОМЕТРИЧЕСКОГО МЕТОДА
Р. Бози, Г. Сабо
Археологический материал, связанный с лошадьми, всегда пользуется особым
вниманием. Однако в большинстве случаев определение способа эксплуатации лоша¬
дей ограничивается раскопочными наблюдениями, изучением насадок и, возможно,
следов истирания на костях. До сих пор только на основании остатков конских ору¬
дий, найденных поблизости от скелетов (возможно, повозки), мы могли составить
представление о том, как это животное, которое являлось важной составляющей пи¬
тания человека, его работы, экономического и социального положения, могло быть
использовано в конкретном случае. Из-за отсутствия приложений помимо общих дан¬
ных (размер, возраст и т. д.) мы вряд ли сможем что-либо сказать о скелетах лошадей.
Хотя ранее не наблюдалось структурных различий в костях лошадей, выполнявших
разные виды работ, на сегодняшний день никаких исследований специально в этой
области не проводилось. Во время изучения двух археологических находок возник
вопрос: можно ли определить характер работы лошади по ее костям, найденным при
раскопках? В сравнительных исследованиях решающим было то, что практикующий
ветеринар изучил структуру плюсневых костей 64 лошадей естественного вида, а
также неодомашненных, рабочих лошадей, используя разработанный им метод. Он
также обнаружил разницу между структурой плюсневых костей отдельных лиц (людей)
с разной жизненной историей. По структуре плюсневой кости (metatarsus) с большой
точностью (80—85 %) можно определить работоспособность человека, тип и положе¬
ние его стопы, возрастную категорию и даже наличие беременности. Был разработан
базовый остеометрический метод, который также отсутствует на международном уров¬
не и подходит для определения использования лошадей археологического возраста
независимо от приложений. Новый метод, помимо археологических находок, можно
использовать для обследования лошадей, решения любых юридических вопросов,
которые могут возникнуть, для изучения метода использования и анализа воздействия
на окружающую среду, а также для динамических наблюдений за популяцией.
Ключевые слова: лошадь, образ жизни, остеометрия, методология, археозоология.
Во время раскопок среди найденных в больших количествах костей животных особый
интерес вызывают останки лошадей. Возникает необходимость узнать как можно больше
о жизни этих животных. В первую очередь у нас есть косвенные доказательства того, что
есть связь предметов, обнаруженных с остатками частично сохранившегося костяка или цело¬
го скелета, таких например, как части конских орудий (трензель, седло, тележка, стремя
и т. д.), ас другой стороны, наблюдаются внешние поражения костей: например, spondilozis
(хронические воспалительные поражения суставов и конечностей), артрозы (следы отложений
на костях) и exostosis (экзостоз). Кости, обнаруженные в заброшенных ямах или находились
изолированно, среди археологических явлений мало что подтверждают.
История жизни животного оставляет неизгладимый след на его прочном скелете. Мы
подразумеваем под историей жизни здоровье и болезнь, повседневную борьбу за выживание
в естественной или искусственной среде, рождение потомства, естественные или усвоенные
устойчивые формы поведения и движения. Поражения костей, видимые снаружи, в основном
представляют собой сохранившиеся следы болезни. Особые морфологические особенности,
созданные в соответствии с метаболическими механизмами и биомеханическими характери¬
стиками живого организма, причинно связаны с образом жизни, телосложением, способом
работы, интенсивностью, жизнеспособностью и размножением у самок. Эти морфологические
особенности можно выявить, наблюдая за строением костей.
Движение лошади начинается с задних конечностей; импульс, необходимый для движе¬
ния, обеспечивается теми же задними конечностями. Сто лет назад, в 1928 г., доктор Эндре
Гай опубликовал исследование под названием «Данные о костном строении и деформациях
плюсневой кости лошадей». Это базовый труд, автор которого обратил внимание на взаимо¬
Р. Бози, Г. Сабо. Отображение труда и образа жизни на плюсневых костях...
171
связь между работой и морфологией плюсневой кости — metatarsus. Стоит напомнить самое
важное, с точки зрения автора, — выводы, которые актуальны и сегодня, они являются от¬
правной точкой и заслуживают нашего внимания: «Хотя толщина или истончение некото¬
рых частей компакта дана естественным образом, ее дифференциация, несомненно, зависит
от нагрузки и работы, и различия в толщине компакта можно проследить до этого. Форма
и структура плюсневой кости metatarsus зависят от породы, использования и положения стопы
(лошадь скачущая рысью или галопом)» (Guoth, 1928).
Плюсневая кость — это кость, подверженная постоянным статическим и динамическим
нагрузкам. Благодаря своим размерам, форме и компактной структуре они сохраняются в тече¬
ние долгого времени в самых разнообразных условиях в большом количестве и невредимыми,
даже после смерти животного. Эти факты также оправдывают тщательный анализ плюсневой
кости, заполняют пробел, обусловленный тем, что подробное сравнительное остеометрическое
исследование костной структуры плюсневой кости лошади до сих пор не проводилось.
Отбор и группировка образцов
Как сообщили информаторы, в гравийных шахтах случайным образом были обнаружены
различные образцы metatarsus диких и домашних лошадей. Образцы собраны самостоятельно.
Каждому исследованному образцу был присвоен уникальный идентификационный номер,
зафиксированы их данные. В соответствии с историей жизни животного плюсневые кости
были разделены на группы: 1) дикие лошади; 2) прирученная (домашняя) лошадь; 3) тягловая
лошадь; 4) ездовая лошадь; 5) тягловая и ездовая лошадь.
В отношении ископаемых костей данные об истории жизни каждой лошади были опреде¬
лены косвенно и логически. Основное предположение — они являлись представителями есте¬
ственного вида и существовали в этой среде также естественным образом. Для этих образцов
нарисовать более подробную картину позволяют следующие доступные нам данные:
1) место находки;
2) геологический возраст находки;
3) состояние и удержание находки;
4) осадок, накопленный в мозговом пространстве (указывает на более узкую среду, под¬
ходящую для сбора дополнительных данных);
5) реконструкция бывшего более широкого окружения, жилого пространства;
6) возрастное распределение лиц;
7) образец поведения и групповая динамика на основе наблюдений за дикими популя¬
циями сегодня (актуализм);
8) внешние размеры костей.
В случае домашних лошадей информацию об истории их жизни сообщали владельцы.
Возраст животных определялся по их зубам. Жизненный путь многих лошадей становился
известным и через лечение:
1) возраст;
2) стать;
3) вид;
4) использование в хозяйстве;
5) способ содержания;
6) здоровье конечностей;
7) место содержания;
8) количество отелов, жеребят.
Метод расследования
Неповрежденная часть. Определение внешних размеров кости осуществляется методом,
распространенным в археозоологии (единица измерения — миллиметр, измерительный при¬
бор — штангенциркуль; Driessch, 1976).
Обозначения [по (Driesch, 1976)]:
GL — максимальная длина;
Вр — ширина проксимального сустава;
Dp — глубина проксимального сустава;
Dc — окружность диафиза foramen nutritium;
Diw — ширина диафиза foramen nutritium по высоте;
Did — глубина диафиза foramen nutritium по высоте;
BD — ширина дальнего сустава;
Dd — глубина дальнего сустава.
172
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Расчетные формулы:
1) индекс стройности: 222. ЮО;
Did
2) геометрический индекс (недавно введенный коэффициент наименьшей ширины и
глубины диафаза): G = 222;
Did
3) высота [согласно (Vitt, 1952)] (cm):GLx5,23.
ю
Рентгеновский анализ плюсневой кости metatarsus III
с целью определения структуры кости
Двухсторонняя рентгеновская съемка неповрежденной кости производилась при следую¬
щих настройках.
• вид Dors о-plantaris: кость раз¬
мещена на верхней части plantaris на
кассете, опирается на crista articularis
дистальный эпифиз расположен гори¬
зонтально (рис. 1);
• вид Latero-medialis: плюсневая
кость лежит на медиальной стороне
кассеты, наружная связка расположена
горизонтально (рис. 2);
• поперечное сечение кости, вид
с верхней стороны сустава (часть ин¬
вазивной фазы; рис. 3);
• при параметрах 60 кВ и 16 мАс
записи были сделаны с помощью циф¬
ровой системы FujiFilm VisioView.
Изучая рентгеновский снимок, мы
определяем проекцию ширины коры,
радиоплотность, наличие или отсут¬
ствие зон роста (информация для опре¬
деления возрастной группы), ширину
костномозговой полости, пробег, раз¬
мещение костной балки и ее развитие.
Костная балка всегда адаптируется к
условиям нагрузки. На частях, которые
подвергались большему напряжению,
костных балок намного больше и они
более плотно размещены. Располага¬
ются в направлении воздействующей
силы. На изображении поперечного
сечения, где может наблюдаться скле-
ротизация, мы получаем информацию
о ширине и расположении compacta.
Инвазивная стадия: подготовка
плюсневой кости metatarsus к измере¬
нию:
1. Строение плюсневой кости
в foramen nutritium его высота в зо¬
не ±5 мм наиболее характерна для ин¬
дивида, а foramen nutritium отмечает
расположение разреза (рис. 1—2).
2. Сечение выполняем на высоте
foramen nutritium, в перпендикулярной
плоскости вдоль длинной оси кости.
3. Определение плоскости plantaris.
Поверхность metatarsus plantaris foramen
nutritium показывает промаксимальную изменчивость, поэтому его внешняя граница тоже
очень разнообразна. Руководство разными линиями затрудняет отметить плоскость задней
стены. В то же время есть требование, чтобы плоскость задней стенки определялась стандарт¬
L
ОяМі Hen Нбйжі
hi •
Stud* Лиг 2В1ГО2Я
Siuey tin* t W
; мкжЛ'эа
фдогб 1« ITIftltinui
ВОД ARS MID '/IT KBAuAIUAKUMHLC
Рис. 1. Вид Dorso-plantaris
Р. Бози, Г. Сабо. Отображение труда и образа жизни на плюсневых костях...
173
ным повторяемым способом.
Для правильного определе¬
ния требуется простой вспо¬
могательный инструмент. Для
формирования инструментов
вырезаем струей воды из пла¬
стины из нержавеющей ста¬
ли толщиной 2 мм крупное
Т-образное устройство: длина
короткой перекладины 40 мм,
ширина 10 мм; длинной —
соответственно 40—60 мм
и 15 мм. Варьирование раз¬
меров позволяет подобрать
подходящее приспособление
и подогнать его к кости, фик¬
сация осуществляется с по¬
мощью пластилина. Устрой¬
ство должно быть размещено
между двумя зажимными
костями так, чтобы длинная
перекладина покрывала почти
трапециевидную область, как
отпечаток кончика пальца, но
только если короткая пере¬
кладина находится на одном
уровне с поверхностью раз¬
реза, подходит без качания.
Лучше всего это выполнить
с помощью устройства под¬
ходящего размера на стеклян¬
ной пластине (рис. 4).
4. Окрашиваем разрез
белой темперной краской,
перед оцифровкой края очи¬
щаем от краски (во избежа¬
ние ошибки измерения), а
затем сканируем. Поверх¬
ность, окрашенная в белый
цвет, облегчает измерение —
ее границы хорошо видны
(краска не постоянная, смы¬
вающаяся; рис. 4, 5).
Этапы измерения. Шири¬
ну коры плюсневой кости из¬
меряют на поперечном срезе,
сделанном на высоте foramen
nutritium, в диапазоне 0—180°,
с угловым разрешением 5°, на
изображении, увеличенном не
менее чем в два раза.
Определение присуж¬
денных баллов: 0°, 90°, 180°.
Редактируем базовую прямую,
которая параллельна линии,
ограничивающей сечение
плоскости задней стенки сна¬
ружи, и ближайшей к точке
на кривой, ограничивающей
кору от костномозгового
пространства. Это необхо¬
димо для выбора положения
Рис. 2. Вид Latero-medialis
Рис. 3. Поперечное сечение кости
174
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
направляющих точек: 0°, 90°, 180°. Латерально (сбоку) 0°,
медиально (посередине) 180° — в точках, где с внешней
стороны пересекает граничную кривую. Для определения
90° мы строим треугольник в проекционном изображении
костномозгового пространства таким образом, чтобы его
вершины прилегали к граничной кривой. Отредактируем
круг вокруг треугольника. От базовой прямой линии че¬
рез центр круга проведем перпендикуляр в направлении
dorsalis. Там, где внешняя граница коры пересекается по-
лулинией, получается 90°.
Измерение ширины латеральной, дорсальной и меди¬
альной коры (lateral, dorsal, medial). С учетом расположе¬
ния присужденных точек проекция поперечного разреза
коры пересекается полупрямой линией между 5—180° на
угловую дугу 5°, начальная точка полулинии 90° является
начальной точкой. Точка пересечения внешней граничной
линии коры и полупрямых линий на заданном градусе
является центром круга, касающегося внутренней гра¬
ничной линии коры. Длина радиуса круга, отредакти¬
рованного таким образом, равна ширине запаса коры в
этой точке. Латеральную, дорсальную и медиальную кору
измеряем под углом 5°, как описано ранее. Полученный
таким образом набор данных содержит 37 элементов, точ¬
ка измерения 37 представительно показывает изменение
ширины костной коры (рис. 6).
Рис. 4 Обозначение плоскости
задней стенки
Определение максимальной ширины и расположения
костной коры. Определяем максимальную ширину коры
Стах, ее расположение Стахіос и обозначение X. После
максимума ширины, если тенденция уменьшения сменя¬
ется увеличением, необходимо также определить новый
максимум и его положение: Стахп, СтахІосп. Если мак¬
симальная ширина корки простирается в диапазоне углов
более 5°, то используется среднее геометрическое занято-
го углового диапазона: Стахіос. G: GX: ’(/X-l ■ Х2 ■ Хп.
Ширина коры подошвенной кости (plantaris). Сгибание
сустава tarso-metatarsalis происходит пассивным образом,
скручивающие силы коры плюсневой подошвенной кости
практически не затрагиваются, эта область перекрывается
сухожилиями поверхностных и глубоких мышц-сгибателей
и короткими мышцами третьего пальца. Поэтому сте¬
пень гипертрофии из-за воздействия окружающей среды
здесь незначительна. Ширина запаса подошвенной коры
(plantaris), с точки зрения суждения, является хорошим
ориентиром величины нагрузки на лошадь. Из-за из¬
менения области plantaris ширину запаса подошвенной коры следует измерять в нескольких
точках. Среднее математическое значение измеренных значений ширины должно быть вы-
р _|_ р _|_ р
числено по формуле _1—і—".
п
Среднее математическое значение ширины коры в подошвенной области показывает
небольшое расхождение между отдельными индивидами. Среднее математическое значение
ширины запаса коры подошвенной области Рп показывает небольшую вариацию между ча¬
стями.
Интенсивность нагрузки. Опыт наблюдения: чем выше нагрузка, тем больше ширина
гипертрофической зоны. Нагрузка увеличивается с СгУ)х, его частное значение.
Рп
Максимальная ширина запаса коры и коэффициент средней ширины подошвенного за¬
паса коры, наименее подверженный нагрузке, дает информацию о степени экологической
нагрузки. Вес также может влиять на величину нагрузки.
Прочность нагрузки. Запас подошвенной коры, подверженный гипертрофии под воздей¬
ствием нагрузки окружающей среды, составляет 3 % максимальной ширины на область Стах
и отклонение от углового диапазона Стах,п |00 ,.1ос. отмечено: Y. Степень его распростране-
Рис. 5. Окрашенный разрез
Р. Бош, Г. Сабо. Отображение труба и образа жизни на плюсневых костях...
175
Рис. 6. Измеренный разрез
ния с его же ограничениями относится к относительной продолжительности воздействия на
окружающую среду. Долговечность нагрузки в пределах данного тафоценоза, в зависимости
от степени нагрузки, можно сортировать по созданным группам. Чтобы определить относи¬
тельную продолжительность нагрузки, мы используем следующую формулу:
hr51,1 Ч10'
Эта формула учитывает интенсивность нагрузки и распространение гипертрофированной
зоны. В группе с аналогичной интенсивностью нагрузки расчетное значение будет больше при
более длительной нагрузке. Это утверждение относится к отдельным взрослым индивидам.
Тип нагрузки. Тип нагрузки характеризуется расположением Стахіос и интенсивностью
нагрузки max вместе Сп^х.
Рп
Данные из истории жизни. Набор данных, характерный для всей истории жизни, на языке
математики можно связать следующим образом: (СпДх ■ —!— ) ■ cosX2 •
V Рп sin Y)
Полученные таким образом значения из-за нескольких независимых переменных по¬
казывают большие стандартные отклонения. Тестируемый в настоящее время материал не
подходит для определения типа нагрузки по ее количеству.
Оценка результатов
При интерпретации результатов необходимо учитывать следующее:
1. Редкая, эпизодическая работа не оставляет следов на mt. Ill плюсневой структуре
костей (см. ltsz. 5/10 гес., пони беговая, tsz 5/4 гес тяговая лошадь).
2. Среди неправильных позиций ног, включая позицию жеребца и коровы, модифициру¬
ется структура коры, которая регулярно формируется в другом месте, чем обычно.
3. Патологические явления следует отличать от физиологических.
4. Ювенились- и субадулт-субъекты представляют собой отдельную категорию при ин¬
терпретации результатов. В их случае скорость развития и отологические причины изменяют
176
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
воздействие на окружающую среду. Это очевидно из сравнения структуры костей людей раз¬
ного возраста, живущих в одинаковых условиях окружающей среды (рис. 7—8).
5. Гипертрофия также может присутствовать у старших, давно не работающих субъектов.
6. Феномен суммирования: гипертрофия в результате естественного образа жизни и во вре¬
мя работы развивается на кости. Это следует учитывать при интерпретации явлений (рис. 9).
Рис. 7. Mt. Ill разрезы субъектов разного возраста: maturus (а), adultus (b), subadult (с), juvenilis (d)
Рис. 8. Разрезы mt. Ill разного возраста
Р. Вози, Г. Сабо. Отображение труда и образа жизни на плюсневых костях...
177
■ i
С’І
VrttttiJ
Hccuuout
toil li.'rifnjT1
ІфрЕгіПфЬу
Ik|t*rt his* I FokuJ iHAJihi Draifbt Mmui \loixu
cjfcjtilui cataUui Villi hcuse Ч.ТІІ Ьм^Іиси шлЬсоешж вел. mu
mi m4n mm тч
Рис. 9. Вертикальная и горизонтальная суммация
История жизни групп, их сравнительная оценка
Обследованные, оцененные параметры образуют две группы:
1) параметры с тем же значением во всех группах: Стах, с1Сх. (Ст“х . sjn к) • 10.
Рп Л рп )
2) параметры группы: Стахіос, -171— всего.
Рп
Ширина, интенсивность нагрузки и долговечность наибольшего запаса коры могут быть
оценены одинаково в каждой группе жизненного цикла. Расположение максимальной ширины
коры и величина нагрузки вместе являются ключом к типу нагрузки.
Распределение ширины наибольшего запаса коры по группам жизненного цикла:
• естественно живущий субъект (дикая лошадь, fosilia): 86°—88° — 2 шт. (4,55 %); 90°—
110° - 37 db. (84,1 %); 112°-117°32' - 5 db. (11,35 %); всего 44 шт. (Bozi, Szabo, 2020.
Рис. 15);
• одомашненные лошади, не выполняющие работу: 95°—107°28' — вместе 7 db. (100 %;
Там же. Рис. 16);
• ездовые лошади: 100°—110° — 4 шт. (80 %); 115° — 1 шт. (20 %); всего 5 шт. (Там же.
Рис. 17);
• тяговые лошади: 117°28' — 1 шт. (20 %); 125°—127° — 4 шт. (80 %); всего 5 шт. (Там
же. Рис. 18);
• ездовые и тягловые лошади.
Зная расположение ширины самого большого запаса коры, мы можем высказать свое
мнение о положении его стопы:
1) Стахіос < 88° — позиция варус (varus);
2) Стахіос = 90°—110° — обычное положение стопы;
3) Стахіос > 112°—118° — положение открытых ног (коровы).
С точки зрения нагрузки на окружающую среду можно выделить две группы.
1. Дикая, прирученная (одомашненная) и ездовая лошади составляют группу Стахіос:
86°—117°32'.
2. В случае тяговой лошади мы находим два максимума: Стахіос1 — естественная нагрузка;
СтахІос2 — рабочая гипертрофия (118°—127°).
Значение СѵИх включенных в исследование субъектов, принадлежащих к естественным
Рп ,
видам, варьируется от 2,210 до 1,548 (Bozi, Szabo, 2020. Рис. 19):
— 2,010—2,210 (высокая нагрузка) — 14 образцов (31,80 %);
— 1,992—1,712 (средняя нагрузка) — 22 образцов (50 %);
— 1,685—1,548 (низкая нагрузка) — 8 образцов (18,20 %).
Значение СтСх прирученных (одомашненных) субъектов:
— без нагрузки (0 дней) — 1,015;
— едва получивший четырехнедельную нагрузку, интенсивно растущий субъект — 1,327.
— субъект со средней нагрузкой — 1,533—1,962.
Из-за структуры кости начальное значение нагрузки составляет около 1, это значение
резко увеличивается в результате быстрого развития, а затем скорость расширения замедля¬
178
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
ется. Значения нагрузки одомашненных субзрелых, взрослых особей находятся в диапазоне
значений нагрузки естественного вида и относятся к категории низкой и средней нагрузки.
Особенность возраста. Низкое значение интенсивности нагрузки составляет
Рп
а высокое угловое Cmaxg7 igg %1ос является характерной чертой ювенились. Значение Y показы¬
вает волнообразную картину субзрелых субъектов из-за неравномерного развития. У жеребца
более высокая интенсивность развития и более длительный период роста, чем у кобылы.
Влияние работы. Более полная картина получается, когда Стахіос и Cnff (интенсивность
Рп
нагрузки) интерпретируются вместе. В этом случае гипертрофия, вызванная регулярной рабо¬
той, отделяется от гипертрофии естественного образа жизни. Животные естественных и одо¬
машненных видов, не выполняющие работы, были ранее исследованы, а влияние различных
видов работы рассматривается ниже.
Ездовая лошадь. Угловой диапазон ездовой лошади Стахіос, происхождение статических и
динамических сил совпадает с теми видами естественных и одомашненных лошадей, которые
не были приведены в действие, так как центр тяжести падает ниже позвоночного столба во
всех трех группах. Значение интенсивности нагрузки СпУУ варьируется в диапазоне от 2,282
до 3,138. Во всех случаях она превышает значения нагрузки естественных и одомашненных
видов неработающих субъектов. В случае спинных (ездовых) лошадей гипертрофия развивается
за счет работы, положения ног и естественной нагрузки окружающей среды. Выполнение ра¬
боты вызывает увеличение интенсивности нагрузки в том же месте, где действуют природные
силы, которые сочетаются с ними. Это феномен вертикального явления суммации.
Тягловая лошадь. У тягловых лошадей развиваются два максимума гипертрофии коры
Стахіос. Первый Cmaxlocl дорсально — это результат естественной нагрузки и положения
стопы ее собственный центр тяжести находится ниже позвоночника. Второй создается
медиально в пределах 118°—127°, что является результатом рабочего коэффициента; центр тя¬
жести буксира находится позади лошади. Эти два типа нагрузки не построены друг на друге.
Следовательно, величина интенсивности нагрузки тяговой лошади ~=~ варьируется от 1,484
до 2,133 и находится в зависимости от диапазона нагрузки естественных и одомашненных
субъектов. Максимальный диапазон углов составляет Cmax97_igg %1ос ширины двух запасов
коры, Y новая может перекрываться, может быть более обширной, чем оправдывает продол¬
жительность нагрузки. Здесь мы можем наблюдать явление горизонтального суммирования
(рис. 9, 10).
кем) всякій
Соуи (!№ "М ГвидяДОцич і. ІфМ! мл IgoJ ety *мм Ьѵлщ mm Ысчгг. w.m ІАщяг тщк
Рис. 10. Интенсивность нагрузки групп жизненного цикла и значения Стахіос
Знак доставки фоетус (foetus). В случае отела одной ездовой кобылы, а также на четырех
ископаемых костях другое расширение коры развилось между 145° и 155°. Его протяженность
составляет 5° углового диапазона. Вероятно, это вызвано вынашиванием. Эта возможность
закрепляется тем фактом, что яление не наблюдается ни у одного кастрированного молодого
жеребца. Анатомические условия также оправдывают его создание. Висячая полоса матки
представляет собой мезометрий из боковой, брюшной, тазовой стенок и поясничных мышц.
Полоса прокрутки матки — это lig. teres uteri для внутреннего пахового кольца (Feher,
1980. Р. 445). Способность матки двигаться высокая. Центр увеличивающегося фоетус (foetus)
Р. Бози, Г. Сабо. Отображение труда и образа жизни на плюсневых костях...
179
при спуске смещается глубоко и назад. Для полной демонстрации причинно-следственной
связи требуется большее количество образцов.
Интерпретация геометрического индекса
Наконец, следует хотя бы кратко упомянуть о характеристике, полученной в неповреж¬
денном срезе, минимальной ширине и глубине диафиза плюсневых костей, геометрическом
индексе. Его ценность ограничена. На основании его знаний невозможно дать однозначное
мнение об истории жизни субъекта. Значение около 1 указывает на естественный образ жиз¬
ни, значение меньше единицы — на «спинную» работу, значение больше единицы указывает
на возможность тягловой деятельности.
Отображение следов труда и образа жизни на плюсневых костях лошадей:
исследования и выводы
Описанный выше метод дает возможность определить основные стороны жизни рассма¬
триваемого животного с вероятностью 80—85 %. Данные по истории жизни лошадей помогают
интерпретировать археологические явления. Они сообщают о самом раннем появлении различ¬
ных способов их использования, расширяют представление о том, как люди вели хозяйство,
занимались земледелием, о движении групп людей, расслоении общества.
1. Максимальная ширина коры у естественного вида и не приведенных в действие субъ¬
ектов во всех случаях составляет 86°—117°2', интенсивность нагрузки едва превышает значение
2,13.
2. Значения ширины самой большой коры спинных лошадей находятся в диапазоне есте¬
ственных и нерабочих углов. И значения интенсивности нагрузки выше, чем у них.
3. Максимальные значения ширины коры запряженных лошадей попадают в угловой
диапазон 118°—127°, а их значения интенсивности нагрузки не выделяются.
4. Из величины интенсивности нагрузки можно также получить информацию о внешних
условиях жизни животного. В данном тафоценозе, в совокупности археологических явлений,
в рамках групп, созданных на основе интенсивности нагрузки и режима использования, на
основании 3 %-й степени гипертрофии также можно определить относительную продолжи¬
тельность использования животного.
5. О размножении животных мы также можем сделать вывод: от 145°—155° также может
быть расширение существующего или отсутствующего нового запаса коры. Выводы в этом
отношении требуют дальнейшего статистического подтверждения.
6. На плюсневой кости также могут наблюдаются следы поражений стоп (позиции донги
и коровы). Латеро-дорсальное расположение Стахіос ссылается к < 88° (позиция донги), а
Стахіос — к > 112°—118° и до открытого положения (позиция коровы). Накопление или от¬
сутствие аномальных опор в могиле также может быть признаком племенной работы, если
учесть результаты довольно большого количества знакомых материалов. Изучение останков
диких лошадей (естественное репродуктивное сообщество) говорит о 4,55 % варус (varus), а
11,35 % имеют позицию «открытых ног» (Bozi, Szaby, 2020. Рис. 15).
Созданная база данных должна постоянно расширяться. По мере роста знаний мы сможем
интерпретировать их еще более надежно. Дальнейшее усовершенствование этого метода тре¬
бует проверки животных других видов применения: например, лошадей для пахоты, посева и
уборки (для полевых работ). Кроме того, испытания следует распространить и на другие виды
животных, таких как ослы, гибриды, виды мулов, крупный рогатый скот, верблюды и т. д.
Новый остеометрический базовый метод, применяемый для исследования плюсневых костей
лошадей, может быть важным и полезным дополнением археологических исследований. Не¬
давние результаты ясно показывают, что появилась возможность исследовать и оценить уже
известные артефакты, полученные при раскопках комплексов Уелги (Botalov, 2020), Аржани,
Пазырыкских курганов (Bourova, 2004; Chugunov et al., 2003; Vitt, 1952) или останков лошадей
из могил мадьярского населения (Matolcsi, 1976. Рр. 206—209.).
Список литературы
Botalov Sz.G. А magyar problema az uelgi temeto leletei tiikreben // Korosi Csoma Sandor — A magyarsag
retegei / szerk.: Ferenczne Szocs E., Gazda I. Sepsiszentgyorgy, 2020. Ol. 299—325.
Bourova N. Horse Remains from the Arzhan-1 and Arzhan-2 Scythian Monuments // Impact of the Envi¬
ronment on Human Migration in Eurasia / M.E. Scott, A.Y. Alekseev, G. Zaitseva (eds.). Springer ; Dordrecht,
2004. Pp. 323-332.
Bozi R-, Szabo G. Permanent marks left by work and the way of life on horses’ metatarsus bones — de¬
termining the use of horses in archaeology using an osteometric method (A munkavegzes es az eletmod тага-
180
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
dando nyoma lovak labkozepcsontjan — regeszeti koni lovak hasznalati modjanak meghatarozasa osteometriai
modszerrel) // Archeometriai Muhely (Archaeometry Workshop). 2020. No. 1. Pp. 67—86.
Chugunov K., Parzinger H., Nagler A. Der skythische Ftirstengrabhiigel von Arzhan 2 in Tuva. Vorbericht
der russischdeutschen Ausgrabungen 2000—2002 // Eurasia Antiqua. 2003. Nr. 9. S. 113—162.
Driesch A. von den. A guide to the measurement of animal bones from archaeological sites // Peabody
Museum Bulletin 1. Harvard : Peabody Museum of Archaeology and Ethnology, 1976. 138 pp.
Feher Gy. A haziallatok funkcionalis anatomiaja. Iss. 1. Budapest : Mezogazdasagi Kiado, 1980. Ol. 244.
Guoth Gy. E. Adatok a lovak labkozepcsontjanak csontszerkezetehez es alakvaltozasaihoz // Kozlemenyek
az osszehasonlito elet es kortan korebol. 1928. Sz. 22. Ol. 110—126.
Matolcsi J. Shaman horse in a grave from the Period of the Hungarian Conquest at Izsak — Balazspuszta //
Cumania. 1976. Vol. 4. Pp. 191-223.
Vitt V. О. Лошади пазырыкских курганов (The horses of the kurgans of Pazyryk) // CA. 1952. № 16.
C. 163-205.
STUDYING WORKING CONDITIONS AND LIFESTYLE WITH THE HELP OF
METATARSAL BONES OF HORSES OF ARCHAEOLOGICAL AGE BY USING THE
OSTEOMETRIC METHOD
R. Bozi, G. Szabo
In the archaeological material, special attention is paid to finds that are associated
with horses. However, in most cases, analyzing the use of horses is limited to the evaluation
of excavations, headstalls, and possibly abrasion marks on the bones. Until now, based on
the remains of horse equipment found near the skeletons, possibly a cart, we were able to
form an idea of how this animal, which is especially important for human nutrition, work,
economic and social life, could be used. Due to the lack of methodology, in addition to
general data (size, age, etc.), we are unlikely to be able to say anything about the skeletons
of horses that have been found. Although no structural differences in bone characteristics
were previously observed in horses performing different types of work, no research has been
conducted in this area to date. During the study of two archaeological finds, the question
arose whether we can identify the nature of horse labor by using the bones found during
excavations. In comparative studies, a practicing veterinarian analyzed the structure of meta¬
tarsal bones in horses of 64 natural breeds, including non-domesticated species and working
horses, by using the method he developed. The researcher also established that there was a
difference between the structure of the metatarsal bones in people with different life histories.
Based on the metatarsal structure, it is possible to speak with great confidence (80—85 %)
about the working life, the type and position of one’s foot, the age category, and even about
the fact of pregnancy. A basic osteometric method has been developed, which is not avail¬
able internationally and is suitable for determining the function of horses of archaeological
age. The new method, in addition to archaeological findings, can be applied for examining
horses, resolving any legal issues, studying the use of horses and analyzing its impact on
the environment, as well as for dynamic observations of the population.
Keywords: horse, lifestyle, osteometry, methodology, archaeozoology.
УДК
ББК
ETHNIC DIMENSIONS AS MULTI-LEVEL COGNITIVE PERCEPTIONS
OF THE EURASIAN NOMADIC SOCIETIES AND THEIR DESCENDANTS
L.K. Csdji
As a social and historical anthropologist, I compare the primordialist and perceptio-
nalist concepts of ethnicity based on many examples of the nomad and semi-nomad peoples
of Eurasia, known from the contemporary ethnic studies or from historical sources. Then
I apply these considerations to the problem of early Magyars of the Ural region.
Keywords: Ethnicity, nomad, primordialism, perceptionalism, Bashkir, Magyar, Hungar¬
ian, Magna Hungaria.
How we imagine and categorize the phenomenon of “ethnicity” will determine our research
results and our concepts of history. This makes the theoretical considerations and approaches es¬
sential before we start interpreting the archaic sociocultural processes as an “ethnic history”. When
archaeologists and historians make large scale maps, they show territories and the migrations of
peoples and usually prepare “one level” social frames named by ethnonyms for each, signed by
colours or territorial circles (lines). When they intermix each other, it is usually shown by striped
colours of coexistence of ethnic groups or a common section of borderlines. There are certain prac¬
tical considerations of why it would be much harder to show multi-dimensional ethnic frames (as
fluid cognitive categories) on maps. Notwithstanding, this one-level horizontal ethnic group image* **
reduces our attention to only some kind of ethnic formations, and we forget the endless historical
and contemporary examples of the complex ethnic reality among nomadic or semi-nomadic people —
and certainly the sedentary societies as well.
I may be asked why I compare contemporary examples to historical ones or the folklore
knowledge since there is a stereotype that "past is a foreign country, they do things differently there”
(Hartley, 1953. P. 3). There are two opposite approaches to ethnicity: the primordialist models and
the constructionist (or perceptionist) ones. “Ethnos theory” is one of the most important primordial
models, its scholars make a strict distinction between “modern” and “pre-modem” ethnic groups
— with a caesura at the creation of modern peoples and nations (e. g. Sergey Shirokogorov, Lev
Gumilyev, Julian Bromley, Csanad Balint). Most social anthropologists — based on inductive per¬
spective: fieldwork, usually performed as long term participant observation — argue that ethnicity is
a much more complex phenomenon, and cannot be typologised in development phases, and it is not
a compact, one-level sociocultural frame (e.g. Claude Levi-Strauss, Fredrik Barth, Thomas Hylland
Eriksen, Rogers Brubaker). Levi-Strauss stressed that “ethnicity” — as a kind of social distinctions of
“we” and “others” — is a natural human way of thinking; according to him, there is no “historical
divide” between the “archaic” and the “modern” humans (Levi-Strauss, 1952). When we recognize
certain types of similarity and difference, this cannot be sorted before and after an imagined “evo¬
lutional” step of societies. The creation (constructions) of nations can be undoubtedly much easier
considered as a “modern phenomenon”, probably with many cultural or political antecedents, like
the Holy Roman Empire, Hungarian, Polish or some other medieval kingdoms, etc. (comp. Smith,
1986; Eriksen, 2002). If we recognise the fluent transformations (assimilation, metamorphoses) proc¬
esses throughout the history, the sometimes stable, in other times very variable ethnic groups, and
ethnonyms, and also the ethnic presence in the multicultural societies and countries*** (in the past
and now), we can easily realize that political frames, proto-nations, and modern nations are less
complex cognitions than the ethnic categorization. Political formations and nations often refer to
an ethnic unit (as a dominant elite or majority), and without doubt, many nations can appear as a
possible ethnic category (level). Notwithstanding, ethnicity is a much more complex, multidimen¬
sional phenomenon. Perceptionists insist that ethnicities are “not things in the world, but perceptions
on the world” (Brubaker, 2004. P. 174—175). I put both approaches (primordial and perceptional)
under critical reflections in my paper, trying to reach a synthesis. I start the comparison with some
examples from my own fieldwork experiences.
* Whatever it is called: ethnos, people, ethnic group, or sociocultural community.
From the Roman Empire, through the kingdoms, khaganates and sultanates, etc. of the Medieval Age
and the Colonialist Empires, to the Postcolonial European and Asian “nation-states”, we must realize that
none of them was ethnically homogeneous. They are legal and political frames. Ethnic groups’ social networks
cross over the countries’ borders.
182
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
There is a minority ethnic group in the Balkan and Hungary called “Bunjevac” (plural Bunjevci
in Croatian, Бупъевци in Serbian language). Scholars suppose Illyrian, Dalmatian, and Vlach origins
for them (Mandics, 1989), but they are widely considered by the outside world as a subgroup of
Croatians since they speak a dialect of Croatian language and most of them are Catholic. During the
Balkan war in the 90s, Bunjevci in Serbia often called themselves Yugoslavian (meaning South Slavs)
which was a neutral statement between the fighting parties (as a survival strategy). Some Bunjevci
told me in Vojvodina (North-Serbia) that they formed a subgroup of Croatians, others insisted to be
an independent ethnic group, nevertheless as close relatives of Croatians. They are strictly refused to
be accepted as a national or ethnic minority in Croatia. When I met Bunjevci in Hungary, most of
them introduced themselves as an ethnic group and did not care what the outside world said about
them. They have grass-root organizations and cultural forums for keeping their ethnic identity. The
Hungarian diplomacy did not want to have a conflict with neighbouring Croatia, so the Bunjevci’s
proposals were all rejected when they applied to the Hungarian parliament (in 2006 and then in
2011) to ask for a recognition as sui generis ethnic minority in Hungary.
Another example is the Macedonians (Македонии in their language) who form the majority
in North-Macedonia state in the Balkan. They refuse to be considered as a subgroup of Bulgarians,
even if most Bulgarians (and many scholars in the outside world) insist so (Todorova, 1995). The
name Makedonian is based on a conscious reference to an antique people and country (the mother¬
land of Alexander the Great) and evolved during the middle of the 19th century (Seraphinoff, 1996).
The Macedonians referred to themselves by many names till then, and Pan-Slavism also resulted in
a part of the self-identification dimension. Local or regional habitats, Ottoman Sanjak names were
frequently used for their specialization of the South-Slav identity (Bitolcani, Prilepcani, Kosturcani,
etc.), but their Orthodox Christianity also played an elementary role. Another widely used exonym
was the giaur (infidel), the dishonest notion that the Ottomans applied to most of the Non-Muslims
in the empire. Macedonians “sometimes used the names of the neighbouring peoples whose medieval
dynastic states ruled Macedonia” (Rossos, 2008. P. 84). Although when I spent some weeks with
fieldwork in Macedonia, I found deep emotional roots to the antiquity and many of them explained
their ethnic roots as “our ancestors of antique Makedons were mixed with Slavs and Bolgars, but their
heritage remained”. Nevertheless, according to the widely accepted narrative, this ethnonym was
found as a decision of intellectuals (for their political ideology), just like the Uyghurs invented their
name for the settled agricultural Turkic speaker in China’s Xinjiang". Uyghurs identified themselves
according to their local groups (Kashgarliq, Hotanli, Kuchaliq, etc.) and the administrative districts
till the early 1920s, but their delegation chose the word Uyghur as a new ethnonym (propagated
by the young Soviet diplomacy) at the Tashkent Conference in May — June 1921, referring to the
Uygur Khaganate 8th—9th CE (Malov, 1934). The publicly declared new name could be useful for
calling together the region’s Turkic speaking population* * ***, “denoting pre-Muslim Turkic speakers,
was revived as the formal ethnonym for the oasis dwelling south-eastern Turkic speakers” of Xinjiang
(Dwyer, 2005. P. 75). This chosen ethnonym soon became the base of a nation-construction, and
the base of China’s later divide et impera politics, recognizing the Uyghurs as the possible leader
majority over the Kyrghyz, Kazak, etc. minorities in Xinjiang, separating them politically from their
mother country. The multi-lingual kaleidoscope and the ethnic plurality started to be overwritten
with a newly recognized national ideology, under this recent reference of a newly adapted Uyghur
ethnonym (Beller-Hann et al., 2007). Division of ethnic names in the Tarim Basin survived mostly
only for those Turkic peoples who had a “mother country” {Uzbek, Kyrgyz, Kazak). Pan-Turkism
caused the endeavour (political claim) to establish East-Turkestan**** as an independent nation state,
referring to their claims based on the international law by virtue of historical title (Dwyer, 2005.
P. 78). After a century, it would be hard to deny the ethnic self-recognition of Uyghurs under their
light blue national flag, which was designed according to the Turkish one.
Pre-nationalist complexity of ethnic terminology and the multilevel ethnic perception and self-
identification can be experienced in Hunza*****. Ethnic identity of the inhabitants of Hunza contains
the concept of the former Hunza kingdom, but it does not suppose or imply any common origin.
Inhabitants of Hunza use several words for the linguistic differences since there at least five lan¬
guages are spoken. Religious differences (Shia Islam and Ismaili Islam) and social statuses (1. elite
clans, 2. Burushaski speaking clans of the core territory, named as “proper Hunza”, 3. Shina, Wakhi,
Bericho language groups, 4. newcomers) can lead to expressions of identity that are similar to or
* They spoke many Turkic dialects from Hi to Hotan and Kashgar.
“ Nowadays: Xinjiang Uyghur Autonomous Region.
Just for sure, it shall be mentioned that the population of Xinjiang is one of the most mixed, since
Tohars, Yue-chis, Huns, Turks, Uyghurs, Kyrgyz, Mongol, and many other ruling peoples have shaped it.
1933 in Kashgar, 1944 in Ili.
***** Hunza is a region in the Karakorum, the Northern end of the Pakistani controlled Kashmir region from
1947. It was a semi-independent princely state till 1974, ruled by the Tham (or Mir) of Hunza kingdom.
L. К. Csaji Ethnic dimensions as multi-level cognitive perceptions...
183
part of ethnic perceptions (quasi ethnicity). Despite the linguistic diversity* and the current political
power of the nation-state ideology of modem Pakistan, Hunzakuts identity survived the collapse of
the kingdom’s administration in 1974. The semantic frame of the word Hunzakuts has changed, and
the role of locality has increased. I delineated the essence of my explanation in a table, showing the
complexity of ethnonyms used in social interactions. The ethnic terminology (as a set of both etic
and emic categories) catalyses other notions, narratives, and emotions. I have analysed the role of
language, locality, descendant groups, and social structure of Hunza in a paper (Csaji, 2018). One
of my conclusions was that people of very different origins, speaking different languages share com¬
mon ethnic identity. The notion of Hunzakuts is seemingly an endonym based on a former polito-
nym, but it is also a local unit, and sometimes people use it for the Burusaski speakers of Hunza.
The Burusho, Dom, Xik, Shina are seemingly language-based endonyms (with similar material culture),
but kinship, cultural relations, historical coexistence, administrative frames, language, and religiosity
all influence these ethnic perspectives (although none of them can be considered as “the sole and
only” ethnic level). The term Burusho, for example, can mean all Burushaski speakers, but some¬
times it means the folk of Hunza (opposed to the Diramiting elite clan) and sometimes it means the
Burushaski speakers of Hunza. It is also used, in other contexts, to refer to the distant Burushaski
speaking populations of Nager (the neighbouring kingdom till 1974) and Yasin (a remote valley that
also formed a state until 1974), and there are cases in which it is simplified to the Ismaili Muslims
of Hunza and Yasin. The following matrix shows what kind of words can appear in conversations
and certain situations — who refers to whom (exonyms, endonyms, or polytonyms). These are all
ethnic terms for the contemporary social reality in Hunza.
Table I could be extended with the categories, terms of other considerations, like territorial,
religious, and status based concepts and perceptions, but it would need additional dimensions for the
matrix. A native speaker has all these concepts in his or her mind, and in any particular situation,
the relevant meanings are called forth. There is no single, exclusive level of ethnonyms (and ethnic
identity) in Hunza. There are situations in which the national (Pakistan), ecological (social status),
religious, or political attachments seem more relevant than the ethnic ones.
Endonyms and exonyms in and around Hunza** * ****Who (verti¬
cal column)
is nam¬
ing whom
(horizontal
column)
Burusho
(of Hunza)
Shina
Wakhi
Bericho
(Dom)
Nagerkuts
(Burusho
in Nager)
Pakistani
Burusho
(of Hunza)
Burusho
Mish6aski
Burushaski
Htinzy
Hunzakuts / Hun-
zukuts
Buru / Bru
(Biltum
Khajuna
Kanjut / Kun¬
jut***)
(Werchikvar/ Wir-
cnikwor )
Shenad
Shena
Shina
Shinaki
Hunzukuts
(for Shinas
in Hunza)
Nagerkuts /
Nagarkuts
(for Shinas
in Nager)
Guitso / Gui-
cho
Gujali / Gojali
Hunzakuts/
Hiinzukuts
Guyits
Gmchiski
Waqhi
Xikwor / Xikwar
Wakhani
Bericho
Beri
Beriski
Berits
Hunzakuts
/ Hunzu¬
kuts
Berishal sis
Burusho
Burusho
Burushaski
Nagerkuts
Urdu
P anj ab i
(often ex¬
tended to
all Pakis¬
tanis)
Pakista¬
ni Paki
(English
loanword)
' Traditionally everyone in Hunza could speak at least three languages.
" Words with normal characters refer to peoples (as they are supposed so); words in italics are terms for
languages spoken by the people in question; the most common words are written with bold letters.
The words Biltum, Khajuna, and Kanjut / Kunjut sometimes appear in Burushaski conversations with
a connotation concerning their historical roots.
**** Werchikvor/Werchikvar refers to the Burushaski dialect spoken in Yasin.
184
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
End Table
Who (verti¬
cal column)
is nam¬
ing whom
(horizontal
column)
Burusho
(of Hunza)
Shina
Wakhi
Bericho
(Dom)
Nagerkuts
(Burusho
in Nager)
Pakistani
Shina
Hunzakuts
Buru / Bru
Burushaski
Burusho
Shina
Shinaki
Shina
Hunzakuts
Hiinzukuts
Gujali / Gojali
Waqhi
Wakhi
Xikwor, Xikwar
Wakhani
Dom
Bericho
Beriski
Domaki
Beri
Hunza¬
kuts / Hii¬
nzukuts
Burusho
Nager /
Nagyr Bu¬
rushaski
Nagerkuts
Nagiri
Urdu
Panjabi
(often ex¬
tended to
Pakista¬
nis)
Pakistani
Paki
Wakhi
Buru
Burusho
Hunzakuts
Burushaski
Shina
Shina
Shinaki
Hunzakuts
Xik zik
Zik, Khik
Xikwa
Wakhi ni
Hiinzukuts
Pamiri
Tajik
Beriski
Hunzakuts
/ Hiinzu¬
kuts
Bericho
Dom
Nagerkuts
Nagar /
Nagyr
Burushaski
Buru
Urdu
Pakistani
В e r i c h о
(Dom)
Buru, Bru,
Burusho,
Burushaski
Hunzukuts
Shina
Shina
Shinaki
Hunzakuts
Guitso / Gui-
cho
Hunzakuts /
Hiinzukuts
Guichiski
Waqhi
Xikwor, Xikwar
Wakhani
Dom
Doma
Domdaki
Dumaki
Berits
Hunza¬
kuts / Hii¬
nzukuts
Burusho
Nager /
Nagyr Bu¬
rushaski
Nagerkuts
Nagiri
Urdu
Panj abi
(often ex¬
tended to
all Pakis¬
tanis)
Pakistani
N agerkuts
(Burusho in
Nager)
Burusho
Mishdaski
Burushaski
Werchikvar/ Wir-
chikwor (for Ya-
sin-Burusho)
Buru / Bru
Shenad /
Shena
Shina
Shinaki
Hunzukuts
(for Shinas in
Hunza)
Nagerkuts /
Nagarkuts
(for Shinas in
Nager)
Guitso / Gui-
cho
Guichiski
Waqhi
Xikwor / Xik¬
war Wakhani
Bericho
Beri
Beriski
Hunzakuts
/ Hiinzu¬
kuts
Burusho
Mishdaski
Burushaski
Nager¬
kuts / Ha-
narkuts
Werchik¬
var / Wir-
chikwor (for
Yasin-Bu-
rusho)
Buru / Bru
Urdu
Pakistani
Pakistani
Hunzakuts
Burusho
Burushaski
Hunzai
Shina
Hiinzukuts
N agerkuts
Nagarkuts
Wakhi /
Waqhn
Hunzakuts
Hunzai
Wakhani
Tajik
Dom Beri¬
cho
Domaki
BUriski
Hunzakuts
Nagari
Nagiirkuts
Burusho
Burushaski
Pakistani
Urdu
etc.
This complexity is not unique. Every ethnic group has at least three names in Rajasthan (India),
and they chose the exact word according to the circumstances and attitude of the conversation, so
contextualization is essential (Bharucha, 2003. P. 57). Amongst those who identify themselves as
members of the nomad Rabari or Raika ethnic community in Rajasthan and Gujarat (North-West
India), I found a complex categorization according to their ethnic relations. They live sporadically
in distant territories from Panjab, Rajasthan, and Gujarat in India to Sind in Pakistan. They form
many smaller, local subgroups. They are sometimes referred to as Dewasi, as an honorific exonym,
or also as В hut as a pejorative one; these exonyms are based on their nomadic lifestyle (Bharucha,
2003. P. 57—58). Rabaris, stress that they have a common origin with the Rajputs, with whom they
share many legends of origin, and they are traditionally allowed to intermarry. Sometimes they re¬
ferred to the Rabari and the Rajput as two divided parts of a large ethnic group (similar to Mordvins ’
Erzya and Moksha division), and Rajput means the high-status part. They speak different languages:
L. К. Csaji Ethnic dimensions as multi-level cognitive perceptions...
185
Rajasthani, Gujarati, Punjabi, or Urdu, depending on their habitation, mixed with elements of Mar-
wari and Punjabi language (Frater, 1995. P. 38). When Rabaris go abroad, they identify themselves
as Indian (citizen of India). Rabaris have 133 sakhs (lineages), exogamic kinship groups (Ibid.
P. 33); and through these sakhs they participate in the /«//-system of India, that often integrates
ethnic groups as an own Jati (Dumont, 1981). This vertical and horizontal hierarchic social organi¬
zation (the /«//-system) works very similar to the ethnic perception, extended with the dimension of
social status, lifestyle, and job-based categorization.
After these contemporary cases, let me step further, and examine some historical examples
from the scholarly literature. I start with some tribal formations in Iran because there are plenty of
historical sources and scholarly works dealing with them. The Khantse nomad alliance was formed in
the 19th century by the Iranian shah, to regulate the neighbouring Qasqai people (Sarkozy, 2005. P.
292). Khamse became an ethnic unit, containing Arabic, Persian and Turkic speakers, and became
an ethnic category above the joining clans and tribes. Its head became a Jewish family, that had
been just recently Islamized (Ibid.). Now it is a widely known ethnic group, but no one would claim
common origin, common territory, or common language for it. They certainly speak Persian (Farsi)
as a lingua franca but kept their own languages as well. Their “enemy”, the Qasqai is also a con¬
glomeration. They were nomads in South Iran and migrated yearly between the costs of the Arabic
Gulf and the Zagros Mountains (there and back it is a nearly thousand kilometres long route between
the summer and winter pastures). They contain Oghuz Turkic speakers (as the majority), but also
Arabic, Kurdish, and Luri speaking groups. One of their five tribal elements (Dareshuri, Farsimadan
/ Eymur, Sheshboluki, Amaleh, and Kashkuli), the Kashkuli has a Khalaj identity besides their Qasqai
one, even if they speak a language that is closer to Azeri Turkic language, or can be considered as
an ancient dialect of it (Gyarmati, 2000. P. 490). Khalaj is an independent branch of the Turkic
languages. Mahmud al-Kashgari mentioned it in the 11th century, but “considered an aberrant branch
of Oghuz Turkic”, who split out from the Oghuz (Golden, 2015. P. 514). Abu Bakr al-Khwarizmi,
the 10th century’s Iranian poet suppose that they have a Hephtahte (White Hun) origin (Konukgu,
1997. P. 229). After crossing the Amu-Darya River, the majority of the Khalaj lived in present-day
Afghanistan, but spread towards North-West Iran and also North-West India. In the late medieval
times, they adopted many cultural elements of their Pashtu social environment and intermarried with
their neighbours. Their material culture was far from the other Oghuz, that the Khalaj — as a nomad
Turkic ethnic group — were not considered any more as Turk by the settled Oghuz-Turkic rulers of
the Delhi Sultanate, despite the common origin, and even if they understood each other by their
Turkic language, and they both had an Oghuz identity (Eraly, 2014. P. 126). The language and the
knowledge of the common ancestors were not enough for other Turkic speakers to keep the tie to
them. At the same time, Rashid-Al-Din Hamadani (1247—1318), the famous Iranian historian, who
wrote much about the Oghuz migration, reported that the Oghuz people “nowadays” (e. g. in the
13th century CE) call themselves Turkmen, even if they are four independent branches, so he identi¬
fied Khalaj people as a part of the Oghuz (Russel, Cohn, 2012. P. 71). Rashid-Al-Din Hamadani
referred to the conquering Mongols as Turks, as the widest category of the Steppe nomads, even he
lived under the rule of the Mongol Ilkhanid shah-dynasty of Iran, and the Mongolian elite had both
Iranian and Mongolian ethnic identity (Sarkozy, 2006. P. 32.).
We know about many stereotypes for naming “all nomads of the Steppe” by the outside world,
such as the Scythian, Hun, and Turk exonyms for all equestrian nomads in the antique and medieval
sources. Although, the peoples of the Steppe also had a recognition of an over-ethnic semantic cat¬
egory, linking the equestrian nomads whatever ethnic or political borders divided them. I mention
only one example for a category of all the equestrian nomads. Sima Qian wrote down the letter of the
Xiongnu Maotun shanju (mentioned as Modu) word by word, in his 110th book of the famous historic
notes. When Modu occupied most of the steppe around Han China, he wrote to the Han emperor
that the Xiongnu forces “defeated the Loulan, the Wusun and the Hujie people, and the peoples of the
other neighbouring twenty-six countries, so all are under Xiongnu rule. Now the bow-bending peoples are
united in a family” (Sima Qian, 1997. P. 53). Bow-bending, in other times habitants of round tent,
etc. notions appear as an own semantic domain of the Steppe, but there is a more important proc¬
ess to be mentioned: the well-known phenomenon in the Steppe Empires, when the ruling group’s
(the elite clan, tribe or tribal alliance) name is transmitted to all the dependant population. This
is what we can call the mimicry of the steppe peoples (Csaji, 2017. P. 44), even if they keep their
formal names and ethnic identity as well, under the umbrella of the politonym. When the political
frame or the empire collapses, its ethnic and tribal elements suddenly appear in their own names,
to build their new “Lego-construction” of tribes, tribal alliances, or even empires. Sarkozy explains
that the nomad tribes in Iranian history are usually fragile constructions during these fluid ethnic
transformations, while the clans* seem to be much more stable. Tribes can be spit or divided easily,
It is the most stabile kinship group (if we compare them to the lineages or sibs) in a compact territory,
containing two or more lineages (comp. Schusky, 1983. P. 90, 93). It is also a “legal” entity.
186
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
but clans survive these deconstructions, and these stable elements usually keep their social cohesion
and become ground for later social constructions (Sarkozy, 2008. P. 290). Joining clans can easily
adopt the new common name (as a new ethnonym) when they establish new tribes or tribal alliances,
but the clan’s social coherence and its name also survives (Ibid.).
The constant existence of ethnic categorization and ethnic groups in history clearly shows that
“nations” and “nationalism” is not the following “step” of ethnic or ethnocultural groups, but re¬
sults of different intentions. Nation and nationalism is a from-above way of thinking (most often as
a political ideology), while ethnic cognition is a from-bellow perspective on the world, even if they
often interfere. According to Rogers Brubaker, ethnicity — placing ourselves within the social envi¬
ronment — has a discursive kind (Brubaker, 2004); “ethnic cognition” can be called forth (activated)
during certain conversations, or situations. Fredrik Barth stresses that ethnicity results in well-visible
ethnic signs at the borders; when different ethnic groups encounter each other, and they want to
express their own identity (Barth, 1969. P. 128), even if their other parts have much more similar
material culture as the “other” ethnic groups; so the culture is far from homogeneous.
There are times when people need a survival strategy to be similar to the majority for prevent¬
ing assimilation, distinguishability disappears. The Scandinavian Sami people live in four different
countries (Norway, Sweden, Finland, and Russia), and only some of them speak the Sami language,
that have so many distant dialects, that they are considered by many linguists as different Sami
languages (Tamas, 2007. P. 29). In the first half of the 20th century, Sami people lived under a very
strong suppression in Norway, so they tried to hide their ethnicity, talking in Sami language only
at home; their material culture and public appearance became totally Norwegian (Eidheim, 1971).
Later, when the suppression was loosened in the 1960s and 70s, they suddenly stepped out from the
shadow, with a revival of the Sami language and culture, which surprised the Norwegians very much
(Eriksen, 2006. P. 334). Samis are not only reindeer herders nowadays, and many Sami people live
in a way like their Norwegian, Finnish or Swedish neighbours, but on certain occasions, their Sami
identity is called forth; the yoik (folksong) is one of the most elementary phenomena of their cultural
revitalization (Tamas, 2007. P. 34—35).
After these examples, we can understand that it is very hard to identify what is in the core of
ethnicity. The enduring division of “we” and “they” is essential, but far from being enough social
requirement, since there are many types of categorization based on the same method of “grouping”
ourselves and the others (according to religions, legal status, locality, etc.). As a natural metaphor,
kinship terminology often appears among ethnic groups for themselves, so some would think that the
biggest fictive kinship frame is the ethnic group. Kinship is based not only on biological genealogy
(iconsanguine kinship) but affinal (marital or legal) ties as well; besides them, the fictive (or pseudo)
kinship links people with an expressed decision like godparentship, adoption, chosen brotherhood
(“blood” brothers, after swearing the blood-oath together), pardship, etc. (Schusky, 1983. P. 8).
In contrast to this, the tribe is not a kinship group, but a political construction, symbolized by cho¬
sen signs. According to the fragile kind of tribes and tribal alliances, it is important to symbolically
strengthen the feeling of cohesion in some situations, such as when huge parts of the society split
off, or new groups join. I only mention a well-known example of symbolising blood-oath brother¬
hood for this: the formation of Hetumoger / Hetmagyar (“Seven Hungarians” in English), a tribal
alliance before the Hungarian conquest of the Carpathian Basin in the 9th century CE. The heads of
the seven tribes cut their hands, poured it into a bowl, then drank it, symbolizing their brotherhood
with blood pact (oath). One of the tribes (Kurt-Gyarmat) was made of two smaller or disrupted tribes
or subtribes (from the Kurt and Gyarmaf). That was necessary — according to many scholars — for
having the symbolic number of the “seven”, as a sacral number of both early Hungarians and Ob-
Ugrians (nowadays Hands and Mansis). It seems clear from the historical sources that the conquering
Magyars (early Hungarians) incorporated people from several roots (B61int, 2006). The three Kabar
tribes (a fragment broke out from the Khazars), and Khaliz groups (Iranian speaking Muslims from
Horezm in the lake Aral and Amu-Darya region) joined before the Conquest in 895 CE, besides
many “peoples” joined in the next century: some fragments of the Pecheneg, and the Uz (the latter
is a fragment of the Oghuz), and the late Avars (remains of the collapse of the Avar Kaghanate at
the beginning of the 9th century CE) found in the Carpathian basin etc. Some scholars (e. g. Balint,
2006) suggest that this conglomeration can be considered as forming a new ethnic identity of the
Magyars (Hungarians) in the later Hungarian Kingdom (from 1000 CE). The Hungarian Kingdom
included linguistically different groups: Bolgars, Bavarians, Franks, Slavs etc. some of them were
soon or later assimilated, and others kept their language and parallel identity as well, although ac¬
cepted the common politonym of Hungarus (meaning people of the Hungarian Kingdom, even if
they speak any kind of languages), till the Modern Times (18th century). Both Magyar and Hungarus
can be considered as ethnonyms. It is quite hard to derivate a “one level ethnic lane” within this
' One of the two elements (Gyarmat) is often thought to be related to the Jurmati clan of the Bashkirs
(Gyarmati, 2000. P. 155).
L. К. Csaji Ethnic dimensions as multi-level cognitive perceptions...
187
brief outline of the 9th— 10th centuries’ sociocultural process, if we cannot recognize the multi-ethnic
levels and constant processes of parallel constructions and deconstructions. The ethnic formation of
the 7th—10th century Bolgars would be a similarly complex example.
The radical change of the material culture and ornaments is a usual phenomenon when people
And themselves in another sociocultural environment, or if their interests require so, see the example
of the Sami above. Another emblematic example is when archaeologists compare the archaeological
artifacts of Hungarians in the 10th and the 11th century of the Carpathian Basin. We could think of
a total population change without knowing the clear evidence of many historical sources, that the
cultural (material) change happened because of the conversion of Christianity and the new, settled
agriculture. The lifestyle, the motifs, ornaments, techniques are all but changed radically after the
foundation of a Christian Kingdom (B61int, 2006).
After three and a half centuries of the Hungarian conquest (895 CE), a Hungarian monk (Ju¬
lianus) travelled to the Volga-Ural region to find those Magyars with whom — he supposed — the
Magyars in the Carpathian basin shared a common identity and language. He found them and re¬
ported about his journey and his experiences in a letter to the Pope. The material culture and their
lifestyle could be different, but they understood the Magyar language and knew about each-other.
The exact location of Magna Hungaria is still in mist, but I would like another consideration for
the researches. Some other authors — besides Julianus — also mentioned Magna Hungaria’s Magyars
in the 13th century. The longest description is written by Rubruk Willelmus about his journey to
the Great Khan in 1255. He was also a monk, an envoy of the Pope to the Great Khan. We have
a detailed description of his route. He insists that after crossing the Etil (Volga) river, they went
Eastward for more twelve days, and then they crossed the Jajik / Iagac (Ural) river, that flows out
from the territory of the Pascatir (Bashir) of Magna Hungaria (Rubruk, 1255. P. 259). He clearly
determines the territory of Hungarian Bashirs “who speak the same language as the Magyars in the
Hungarian Kingdom” at the upper part of Jajik river (Ibid.), and — opposite to Julianus — he states
that they are nomads. It may mean (as an idea) that Julianus found Magyars of Magna Hungaria
in the Volga-Kama region, but Rubruk may have told of another branch of them, East of the Ural
Mountains, around the upper Jajik (Ural) river, exactly where the Russian archaeologists found the
cemetery of Uelgi, Sineglazovo, etc. (Botalov, 2012).
We saw that an ethnic group usually does not inhabit a compact (contiguous) territory, but
rather smaller and greater territories in a distance from each-other* **. There is no reason why should
we seek the Easter remains of the early Magyars in only one compact territory. Encountering the
problem of socio-historically interpreting the periods of the Uelgi cemetery, the problem what Sergey
Botalov clearly explained (Botalov, 2012. P. 140), there are other possible answers than a supposed
population change during the 11th century CE. Without any prejudice, we should think of a hy¬
pothesis that medieval age Bashkorts spoke not only one language, but it was a multi-lingual tribal
alliance (politonym) that contained Kipchak Turkic and Magyar (and maybe more, i. e. Ob-Ugrian)
components as well. This hypothesis could be proved by many historical sources. Rewriting the work
of al-Balkhi, both al-Istakhro and Ibn ‘Haukal (lived in the 10th century CE) insist to name Eastern
and Western branches of Hungarians as Bashird; the former branch lived at the border of the Oghuz,
and the latter between the Khazar Khaganate and Byzantine Empire (Pauler, Szilagyi, 1900. P. 241),
so they obviously use this ethnonym for the Magyars. MasOdi also called the Carpathian Basin’s
Magyars as Bajgirds (Ibid. P. 247—283; Gyorffy, 1986. P. 36). Abu Hamid al-Gamatl (al-Garnati),
who was bom in Andalusia, then stayed in the Hungarian Kingdom for three years (1150—1153),
called the ethnically Magyar people of the Carpathian Basin Bashgird, and the Hungarian Kingdom
also as Bashgird, and Unkuriya (Garnati, 1985). Similar usage of the name Bashgird can be found
in Jhuvaini and Kazvini’s works for the Magyars (Gyorffy, 1986. P. 37). These sources clearly show
that the Bashgir / Bashgird ethnonym was widely used for the Hungarians before their conquest, and
remained in usage till the 13th century (Gyorffy, 1986. P. 36—37). If we would not insist to seek only
one language and a unified (homogeneous) culture for the Bashkorts / Bashkirs of the Volga-Ural
region, and the Magyars of Magna Hungaria during the 10th— 13th centuries, we would open a new
horizon for the research and the interpretation (comp. Gyarmati, 2000. P. 155). We must add that
ethnic interpretation of archaeological materials is always problematic (comp. Brother, 2002).
I argue that ethnicity is both an ever-changing knowledge (developed and transformed within
a discourse space) and an emotional perception (sensitivity and self-identification). Emotions can be
strengthened or faded. Loose ties can be split. Emotions can link us not only to one but two or even
more ethnic groups. An ethnic group (ethnic identity) is not someone’s unchangeable sociocultural
cage. In my opinion, both of the opposite sides (primordialists and perceptionists) have considerable
reasons for what they build their hypothesis on. The dialectics of discourse theory can give a useful
* Just have a look at the famous map of Pjotr Koppen, made in the middle of the 19th century (printed
in 1851), in which the Volga-Ural and the Trans-Ural region is full with small domains of Bashkirs, Mischers,
Mordvins, Tatars, Maris, etc. without any unified, “country-like” borders, but as an ethnic kaleidoscope.
188
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
answer (as a synthesis). Among others, Harrison White and Ann Mische stated that the cohesion of
the social networks sits in the discourse, that in parallel creates the social institutions, that are the
frames of the discourse itself (White, Mische, 1998. P. 695). Discourse has an ever changing kind but
is also a frame of knowledge and attitudes**. A participant (actor) — in any discourse spaces — can
add to it and shape it on one hand; but is also a shaped participant of the discourse, that gives the
frame of social knowledge (data, reference, relations) within personal discourse horizons. If ethnicity
is considered as a perception, it is based on knowledge that is certainly not emerging by accident,
but from the discourses someone is participating and socialized in (to).
Referred bibliography
Barth F. “Introduction” and “Pathan identity and its maintenance” // Ethnic groups and boundaries. The
social Organization of Culture Difference / ed. Barth F. London : Allen & Unwin, 1969. P. 9—38, 117—134.
Balint C. Az ethnosz a korakozepkorban. A kutatas lehetosegei es korlatai // Szazadok. 2006. Vol. 140.
P. 277-346.
BeHcr-Hann I., Cesaro C.M., Harris R., Finey J.S. Introduction: Situating the Uyghurs between China and
Central Asia // Situating the Uyghurs between China and Central Asia / eds. Beller-Hann I., Cesaro С. M.,
Harris R., Finey J. S. Hampshire : Ashgate Publ., 2007. P. 1—25.
Botalov S. Az Uelgi es Szinyeglazovo (Sineglazovo) temetok, es szerepiik a Del-Urali teriiletek etnokul-
turalis folyamatainak vizsgalataban // Korosi Csoma Sandor — Kulturak keresztutjan / eds. Gazda J., Peti B.,
Szaby E. Kovaszna : KCsSKE, 2012. P. 135-148.
Бромлей Ю. В. Очерки теории этноса. М. : Совет, акад. наук, 1983.
Brather S. Ethnic identities as constructions of archaeology: the case of the ‘Alamanni’ // Gillett A.
(szerk.). On Barbarian Identity. Critical Approaches to Ethnicity in the Early Middle Ages. Tumhout, 2002.
P. 149-175.
Brubaker R. Ethnicity without groups. Cambridge : Harvard Univ. Press, 2004.
Csaji L.K. Ethnic Levels and Ethnonyms in Shifting Context: Ethnic Terminology in Hunza (Pakistan) //
Hungarian Historical Review, New Sereies of Acta Historica Academiae Scientiarium Hungaricae. 2018. Vol.
7, no. 1. P. 111-135.
Csaji L.K. A sztyeppei civilizaciy es a magyarsag // The Steppe Civilization and the Hungarians. 4th ed.
Budapest : Cedrus — Napkht, 2017.
Csaji L.K. “Etnografia a fold alatt? Mivel jarulhat hozza a szocial- es kulturalis antropolygia a regeszet
etnicitasolvasataihoz es a tarsadalomtudomanyokkal k5z5s diskurzushoz?” // Szazadveg. 2014. Vol. 73, no. 3.
P. 69-99.
Dumont L. Homo Hierarchicus. Cast system and its implications. Chicago : The Univ. of Chicago Press,
1981.
Dwyer A.M. The Xinjiang conflict: Uyghur identity, language policy, and political discourse. Washington
: East-West Center, 2005.
Eidheim H. Aspects of the Lappish Minority Situation. Universitetsforlaget. Oslo : Scandinavian Univ.
Press, 1971.
Eraly A. The Age of Wrath. A history of the Delhi Sultanate. London : Penguin Books, 2014.
Eriksen T.H. Kis helyek — nagy temak. Budapest : Gondolat Kiady, 2006.
Eriksen T.H. Ethnicity and Nationalism. Anthropological Perspectives. London : Pluto Press, 2002.
Frater J. Threads of identity. Embroidery and adornment of nomad Rabaris. Middletown : Grantha,
1995.
Foucault M. The Archaeology of Knowledge. London : Tavistock Publ., 1972.
Garnati A.H. Abu Hamid al-Gamati utazasa Kelet- es Kozep-Eurypaban, 1131—1153. Budapest : Gon¬
dolat, 1985.
Golden P.B. The Tukic world in Mahmud al-Kashgaro // The complexitiy of Interaction along the Eurasian
Steppe Zone in the first Millenium CE. Empires, Cities, Nomads and Farmers / eds. Bemmann J., Schmauder
M. Bonn : Vor- und Friihgeschichte Archaologie, Rheinische Friedrich-Wilhelms-Universitat Bonn, 2015.
P. 503-555.
Gyarmati I. Haladzs. Baskm //A vilag nyelvei / ed. Fodor I. Budapest : Akad. Kiady, 2000. P. 155—156,
490.
Hartley L.P. The Go-Between. London : Penguin Books, 2015.
Konukgu E. Halaciler // Islam Ansiklopedisi. Vol. 15. Istambul ; Uskiidar : Tiirkiye Diyanet Vakfi, 1997.
P. 228-229.
Levi-Strauss C. Race and History. Paris : UNESCO, 1952.
Malov S.E. Materialy po Uigurskim Narechiyam Sin’dzyam // Sbornik v chest’ akad.
S.F. Ol’denburga. Leningrad : Sovet. akad. nauk, 1934.
Mandics M. A magyarorszagi bunyevac-horvatok tortenete. Kecskemet : Bacs-Kiskun Megyei Tanacs,
1989.
Pauler Gy., Szilagyi S. A magyar honfoglalas kutfoi = Historical chrestomathy of the Early Hungarians.
Budapest : MTA Hungarian Acad, of Sciences, 1900.
Discourse is a long-term sequence of signs and announces, according to Michel Foucault, the founder
of the discourse analysis (Foucault, 1972).
L. К. Csaji Ethnic dimensions as multi-level cognitive perceptions...
189
Rossos A. Makedonia and the Macedonians. Stanford : Stanford Univ., 2008.
Russel J., Cohn R. Rashid-Al-Din Hamadani. New York : Book on Demand, 2012.
Sarkozy M. Megjegjrasek az irani t6r6ksёg modernkori problemaihoz //II International Scientific Confe¬
rence on “Hungary and Azerbaijan: Dialogue of Cultures” / ed. Hasanov H. Budapest : Embassy of Azerbaijan,
2008. P. 382-392.
Sarkozy M. Torzsek — nomadizmus — etnicitas. A kisebbsegi let formal a 20. szazadi Iranban // Korosi
Csoma Sandor es a Kelet nepei / eds. Gazda J., Szaby E. Kovasna : Korosi Csoma Sandor Kdzmuvelodesi
Egyesulet, 2005. P. 290-311.
Sarkozy M. Mongol kan — muszlim szultan — irani padisah: a Ghazanname es az irani mongol arisztok-
racia ёпкёре a XIV. szazad derekan // Studia Caroliensia. 2006. Vol. 7, no. 3—4. P. 31—46.
Schusky E.L. Manual for kinship analysis (second edidion). Lanham : Univ. Press of America, 1983.
Seraphinoff M. The 19th Century Macedonian Awakening: A Study of the Works of Kiril PejcTnovich.
Lanham : Univ. Press of America, 1996.
Sima Qian. A hunok legkorabbi tortenete. A Shi Ji 110. kdtete. Beijing : Magyar Haz, 1997.
Smith A.D. The Ethnic Origins of Nations. Oxford : Oxford Univ. Press, 1986.
Todorova M. The Course and Discourses of Bulgarian Nationalism // Eastern European Nationalism in
the Twentieth Century / ed. Sugar P. Washington : DC, 1995. P. 55—102.
Tamas I. Tuzon at, jёgen at. A sarkvidёki nomad lappok 6nekhagyomanya. Budapest : Napkiit Kiady,
2007.
White H., Mische A. Between Conversation and Situation: Public Switching Dynamics across Network
Domains // Social Research. 1998. Vol. 65, no. 3. P. 695—724.
ЭТНИЧНОСТЬ КАК МНОГОУРОВНЕВАЯ когнитивная
КОНСТРУКЦИЯ В ОБЩЕСТВАХ ЕВРАЗИЙСКИХ НОМАДОВ
И ИХ НАСЛЕДНИКОВ
Л. К. Чайи
Будучи социальным и историческим антропологом, я хотел бы сравнить примор-
диалистскую и конструктивистскую концепции этничности, базируясь на примерах
кочевых и полукочевых народов Евразии, известных из современных этнографических
или исторических источников. Далее я планирую применить этот подход к ранним
мадьярам Уральского региона.
Ключевые слова: этничностъ, кочевники, примордиализм, конструктивизм, башки¬
ры, мадьяры, венгры, Magna Hungaria.
От того, как мы представляем и определяем феномен этничности, зависят результаты
исследования и концепция истории. Теоретические подходы являются базой для дальнейших
интерпретаций древних социокультурных процессов в качестве «этнической истории». С точ¬
ки зрения теории, есть два противоположных подхода к этничности — примордиалистский и
конструктивистский. В докладе обсуждаются оба подхода с целью попытки достичь синтеза.
Для этого приводится ряд примеров. Первая часть — примеры из собственной полевой прак¬
тики автора, полученные при работе в среде балканских народов — македонцев и некоторых
других этнических групп этого региона. Главный вывод автора заключается в том, что люди
очень разного происхождения, говорившие на различных языках, часто разделяли общую
этническую идентичность.
Примеры, взятые из научной литературы (некоторые народы Ирана, народы Великой
степи — гунны, тюрки и т. д.), показывают еще более сложную картину. Постоянное суще¬
ствование этнических категорий и этнических групп в истории ясно показывает, что нация
и национализм являются не следующей ступенью в развитии этнических или этнокультурных
групп, а результатом различных намерений. Нация и национализм — результат политической
идеологии, восприятия «сверху», в то время как этническое сознание — это перспектива
«снизу», даже если они часто смешиваются.
Из приведенных в докладе примеров становится понятно, что идентифицировать, что
лежит в сердце этничности, очень трудно. Рассматривая Magyars (ранних венгров), мы видим
ясно, что они включали в себя людей с различными корнями. Венгерское королевство также
включало лингвистически различные группы: болгар, франков, славян и т. д., ассимилирован¬
ных раньше или позже. Некоторые из них хранили свои язык и идентичность, несмотря на
то что принимали общий политоним «венгры». И мадьяры, и венгры могут быть рассмотрены
190
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
как этнонимы. Все же достаточно трудно вывести «одноуровневую этническую линию» вну¬
три социокультурных процессов IX—X вв. н. э., если мы не сможем увидеть мультиэтничные
уровни.
Очевидно, что этническая группа обычно населяет не компактную территорию, а за¬
нимает несколько больших и маленьких ареалов на некотором расстоянии один от другого.
Следовательно, не следует искать «восточные следы» ранних мадьяр только на одной неболь¬
шой территории. Сталкиваясь с проблемой социоисторической интерпретации могильника
Уелги в Южном Зауралье, можно предложить и другие гипотезы, нежели смену населения в
XI в. н. э. Если мы будем рассматривать население (башкирі) Волго-Уральского региона и
мадьяр из Magna Hungaria в X—XIII вв. н. э. как мультикультурные объединения, говорящие
на нескольких языках, мы откроем новые горизонты для исследований и интерпретаций. Не
следует забывать, что этническая интерпретация археологических памятников всегда очень
проблематична.
По нашему мнению, этичность — это постоянно меняющееся знание, с одной стороны,
и эмоциональное восприятие (самоидентификация) — с другой. Этическая группа (иден¬
тичность) не является неизменной социокультурной «клеткой». С этой точки зрения, обе
противоположные стороны (примордиалисты и конструктивисты) имеют разумные основания
для построения теорий этичности.
УДК 902 (470.55/.58)
ББК Т44(235.557)
ИССЛЕДОВАНИЯ ПАМЯТНИКОВ ХУИНУ В МОНГОЛИИ (1960-1990)
Б. Очир, Г. Одмагнай
Археологические исследования в Монголии в советский период проводились
по методическим разработкам, принятым советскими учеными, так как совместные
исследования хуннской археологии в Монголии были организованы только с Со¬
ветским Союзом, Венгерской Республикой и другими странами советской политиче¬
ской системы. Профессиональные монгольские археологи Н. Сэр-Оджав, Д. Наваан
и Д. Цэвээндорж обучались в СССР. С I960 по 1990 г. основные исследования про¬
водились на больших могильниках, курганах и обнаруженных погребениях, что давало
возможность не только исследовать развитие материальной культуры хуннского обще¬
ства, основные элементы погребального обряда, но и прослеживать общественно¬
идеологические отношения в среде хуннов. В основном были исследованы неболь¬
шие могильники, содержащие погребения простых хуннов. В статье рассматриваются
результаты исследований погребальных памятников хуннов.
Ключевые слова: памятники хунну, Монголе-Венгерская экспедиция, Монголо-
Советская экспедиция, монгольские исследователи.
В I960 г. начали работу первые международные экспедиции по изучению хуннских по¬
гребений в Монголии. Монгольские ученые, получившие образование в Советском Союзе,
сотрудничали в основном со странами социалистической системы, в том числе с советскими
и венгерскими учеными, вплоть до 1990 г. В 1960 г. по договору о сотрудничестве между
академиями наук МНР и ВНР в Монголию прибыл председатель Венгерского общества по
исследованию азиатской культуры, начальник музея азиатского искусства в Будапеште Тибер
Хорват. Более месяца венгерский ученый работал с коллекциями Центрального государствен¬
ного музея в Улаанбаатаре и коллекциями из археологического фонда Института истории
МАН. Он имел возможность осмотреть материалы из хуннских погребений и даже принял
участие в некоторых раскопках на территории государства после подписания договора о со¬
трудничестве с Институтом истории.
Новый период совместных исследований в монгольской науке начался в 1969 г., когда был
подписан договор о сотрудничестве между МАН и АН СССР. Договор подписали президент
МАН академик Базарын Ширэндэв и президент АН СССР академик Мстислав Всеволодович
Келдыш (Монгол, 2011. С. 142).
С 1969 г. полевые археологические исследования в МНР проводились Советско-Монгольской
историко-культурной экспедицией (СМИКЭ). Эти исследования имели комплексный харак¬
тер. В соответствии с программой в ее состав, помимо трех археологических отрядов, входили
антрополого-этнографические и эпиграфические отряды (Монгол-Оросын, 2016. С. 501). Руко¬
водил работой экспедиции академик А. П. Окладников. После его смерти в 1981 г. экспедицию
возглавил В. В. Волков, позднее — А. П. Деревянко. Исследования археологических памятников
региона СМИКЭ проводила более 20 лет — до начала 1990-х гг. Основной целью экспедиции
было изучение памятников древней и средневекой истории Монголии. В состав экспедиции
входили самостоятельные подразделения — отряды по изучению памятников каменного века,
ранных кочевников, Средневековья, этнографический и эпиграфический отряды (Пэрлээ, 2016.
С. 22). Основным объектом исследований являлись памятники ранних кочевников и эпохи
бронзы. Эта работа проводилась СМИКЭ на протяжении всех полевых сезонов (Совместный
отчет..., 2016. С. 234). Изучение бронзового и раннего железного веков стало началом нового
направления в исторической науке Монголии (Цэвээндорж, 2016. С. 104).
В 1980-е гг. специального изучения хуннских памятников в Западной Монголии, в райо¬
не алтайских хребтов, не было, перед учеными Института истории была поставлена зада¬
ча — проведение широкомасштабных археологических разведок с целью обнаружения новых
памятников хуннского времени на территории Ховдосского аймака (Наваан, 1997. С. 57).
В многочисленных публикациях экспедиция носила название «Ховдосская».
Монголо-Венгерская совместная экспедиция начала работу в 1960 г. и стала первой между¬
народной археологической экспедицией по изучению хунну в Монголии. Возглавили Хов-
досскую экспедицию Н. Сэр-Оджав и Т. Хорват. Были обнаружены небольшие могильники
в Бэлхийн ам недалеко от Улаанбаатара и произведены раскопки двух небольших курганов.
В 1961 г. участники совместной экспедиции во главе с Ц. Доржсурэном и И. Эрдели (с вен¬
192
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
герской стороны) произвели раскопки двух небольших курганов в Хужиртын аме в горах Ноён.
С 1961 по 1964 г. экспедицией во главе с Д. Навааном и И. Эрдели были обнаружены не¬
большие могильники в Наймаа толгой в сомоне Эрдэнэмандал Архангайского аймака и про¬
изведены раскопки четырех курганов. Это было важным достижением того времени. В 1970—
1980-е гг. Д. Цэвээндорж и И. Эрдели продолжали раскопки в Наймаа толгой, исследовали
17 хуннских курганов в этом районе, а также в урочище Бага-Улзийт в сомоне Тувшинширээ
Хэнтэйского аймака. В 1987—1990 гг. Д. Цэвээндорж и И. Эрдели руководили раскопками в
урочище Худгийн толгой и на горах Сол би (сомон Батцэнгэл Архангайского аймака), Дуулга
(сомон Жаргалтхаан Хэнтэйского аймака) и Зараа (сомон Баян Центрального аймака), в Бага
газрын чулуу (сомон Дэлгэрцогт Среднегобийского аймака), в урочище Тарвагатай (сомон
Зуйл) и в Хуушийн хутул (сомон Хужирт Убурхангайского аймака), в местностях Баруун
хайрхан и Морин толгой (сомон Алтанбулаг Центрального аймака). Всего с I960 по 1990 г.
участники этой совместной экспедиции исследовали 45 хуннских курганов в 14 могильниках
на территории девяти сомонов четырех аймаков. «В методической части программы совмест¬
ного археологического исследования 1986 года с венгерскими исследователями было указано
“обнаружить погребения хуннов и другие памятники древнего времени в результате разведок
по археологической методике, принятой исследователями Монголии, Советского Союза, Вен¬
грии и других стран на современном уровне”» (Монгол-Унгарын, 1987).
Результаты раскопок были представлены в совместных публикациях монгольских ар¬
хеологов Н. Сэр-Оджав, Д. Доржсурэн, Д. Наваан, Д. Цэвээндорж и венгерского археолога
И. Эрдели. По материалам совместной экспедиции появилась возможность определить органи¬
зацию и структуру хуннских погребений, погребальный обряд, изучить и сравнить погребаль¬
ный инвентарь и другие детали. Вышеупомянутые хуннские курганы по погребальному обряду
и инвентарю были аналогичны хуннским памятникам в Забайкалье. Благодаря совместным
монголо-венгерским работам обогатился комплекс материалов по изучению хунну и хунн¬
ских погребальных памятников, пополнилась коллекция хуннских артефактов и появились
надежные источники для изучения быта хуннского населения. Основной целью совместной
Монголо-Венгерской экспедиции были раскопки археологических памятников хунну, обна¬
руженные артефакты стали результатом проведения плановых работ.
Участниками Монголо-Советской совместной экспедиции (МСИКЭ) во главе с Ц. Дорж-
сурэном и В. В. Волковым с 1961 г. в урочище Хаалгатын завсар в сомоне Манхан Ховдос-
ского аймака были обнаружены и исследовались могильники, содержащие большие курганы
с захоронениями представителей хуннской аристократии и небольшие курганы с могилами
рядовых соплеменников. Археологические раскопки были произведены на двух небольших
курганах. С 1969 по 1982 г. работой МСИКЭ с монгольской стороны руководили Д. Наваан и
Д. Цэвээндорж. В некоторых раскопках приняли участие Н. Сэр-Оджав, X. Пэрлээ и Д. Баяр.
От Советского Союза экспедицию возглавлял В. В. Волков, в раскопках принимали участие
Ю. С. Гришин, В. В. Свинин, И. В. Асеев, Ю. С. Худяков и П. Б. Коновалов.
В соотетствии с директивами «Методических рекомендаций организации работы экспе¬
диций» для отряда по изучению памятников бронзового и железного веков в 1976 г. МСИКЭ
применялась «методика, используемая советскими учеными». В 1982 г. при раскопках древних
памятников МСИКЭ была прописана «методика, используемая монголо-советскими архео¬
логами» (Цэвээндорж, 2016. С. 238). Отряд МСИКЭ по изучению памятников бронзового
и раннего железнего веков проводил раскопки в хуннских могильниках по определенному
плану. Исследуя палеолитические памятники, отряд под руководством А. П. Окладникова
и Д. Доржа часто производил также раскопки хуннских погребений близ города Чойбалсан
в 1973 г. Д. Цэвээндорж и Р. С. Василевский исследовали хуннские погребения в урочище
Сул-толгой в Хубсугульском аймаке в 1983 г.
В 1984 г. научный секретарь и заведующий сектором археологии и этнографии Института
истории МАИ Д. Дорж опубликовал в очерке «Монголо-Советская историко-культурная экс¬
педиция: результаты и цели» (в разделе о хуннах) что «восстановление и исследования хуннских
городов, поселений и могил, особенно погребений простых хуннов из памятников древних
государств, которые находились на территории Монголии, является ценностью при выявлении
особенностей ранних племен и патриархиально-феодальных отношений» (Дорж, 1984).
Изучением хуннских памятников, как правило, руководил Д. Цэвээндорж. Есть инфор¬
мация о том, что МСИКЭ производила раскопки на 64 курганных насыпях, но опубликованы
были материалы только по 17 курганам: насыпям на горе Тэвш Убурхангайского аймака,
в горах Чандмань Убсанурского, в урочище Нухтийн-ам в сомоне Галт и Сул-толгой в сомоне
Их-Уул Хубсгулского аймака. В этих работах Д. Цэвээндорж участвовал с 1972 по 1982 г. Кро¬
ме того, в 1961 г. Ц. Доржсурэн опубликовал материалы по результатам исследований курганов
и погребений в Хаалгатын-завсар, в 1975 г. Д. Баяр — материалы исследования кургана на горе
Дуулга. В итоге были опубликованы полностью материалы по 20 исследованным курганам.
Б. Очир, Г. Одмагнай. Исследования памятников хунну в Монголии (1960—1990) 193
В книге Д. Наваана, напечатанной в 1984 г., была дана краткая информация о раскопках
МСИКЭ, уровень публикации не позволяет использовать эти материалы в научных обобще¬
ниях. Началом самостоятельной работы монгольской экспедиции можно считать 1977 г., когда
Д. Наваан и другие исследователи проводили аварийные раскопки пяти хуннских курганов
на железнодорожной ст. Салхит. А с 1980 г. монгольские ученые уже постоянно проводили
академические раскопки хуннских памятников. С 1980 по 1990 г. Д. Наваан осуществил рас¬
копки: на горе Буурал недалеко от госхоза Хонгор Сэлэнгийнского аймака; на горе Майхан
в сомоне Алтанбулаг Центрального аймака; в урочище Халзан хошуу в сомоне Муст. В уро¬
чище Хаалгатын завсар (Тахилтын хотгор) и Тарбагатай в сомоне Манхан Ховдосского ай¬
мака им раскопаны 21 небольшая курганная насыпь и два больших кургана с погребениями
представителей хуннской знати в Хаалгатын завсар. Д. Цэвээндорж проводил раскопки ше¬
сти курганов с могилами рядовых хунну в урочище Хиргист хоолой Гоби-алтайского аймака
и в урочище Оньтолт Убурхангайского аймака. В советское время монгольские археологи са¬
мостоятельно провели раскопки двух больших курганов хуннской знати, 32 курганов рядовых
хуннов в семи сомонах пяти аймаков. Д. Цэвээндорж опубликовал материалы о находках,
сделанных в шести курганах. Д. Наваан в своих публикациях заново подробно представил ма¬
териалы «Кургана принцессы», то есть кургана 2 в урочище Хаалгатын завсар, и переосмыслил
материалы исследований других погребений. Д. Цэвээндорж обнаружил целые накладки на
лук в погребении в урочище Хиргист хоолой и сделал вывод о том, что у хуннского лука не
7—9 накладок, а 11, и он имеет более сложную конструкцию, чем это представлялось ранее.
Что касается самостоятельной методики раскопок, то монгольскими археологами в «методи¬
ческой» части программы отряда по изучению хуннских археологических памятников в 1986 г.
было прописано: «...проводить разведки и раскопки погребений, а также делать зарисов¬
ки, снимки и детальные заметки по археологической методике, соблюдаемой современными
монголо-советскими учеными» (Цэвээндорж, 2016. С. 78—79).
Раскопки погребений аристократов в Хаалгатын завсаре были успешной попыткой монголь¬
ских ученых возобновить исследования погребений хуннской знати после более тридцатилетнего
перерыва (в 1956 г. Ц. Доржсурэн исследовал погребение хуннского аристократа в Гол моде).
Раскопки подобных памятников в горах Ноён начались только спустя 60 лет. При исследовании
кургана над погребением знатного хунна в Хаалгатын завсаре Д. Наваан использовал новый
способ археологических раскопок, который он назвал «способом монгольского менталитета»,
на который автором был получен патент (№ 1000). Суть способа заключается в том, что вокруг
насыпи роют траншею, создавая тем самым «безопасную зону». Например, безопасная зона
вокруг погребения с дромосом двухметровой ширины должна иметь радиус 6 м. В процессе
раскопок создается безопасная зона и сзади погребения. Это дает возможность людям войти,
выйти и защититься при обрушении стены с двух сторон (Наваан, 2018. С. 88).
В начале 1960-х гг. материалы по результатам раскопок П. К. Козлова и публикация в
1962 г. С. И. Руденко «Культура хуннов и Ноинулинские курганы» имели большое значение
для изучения истории Монголии. Местные ученые и советские археологи работали по единой
методике и в единых идеологических построениях. Д. Наваан писал: «Плодотворное сотруд¬
ничество с учеными из СССР и других социалистических стран, бесспорно, занимает особое
место в решении других нерешенных вопросов древней истории» (Наваан, 1980).
В 1967 г. В. В. Волков опубликовал книгу «Бронзовый и ранний железний век Северной
Монголии», в которой выразил особое мнение о скифо-сибирском зверном стиле и связи его
с культурой хунну.
Н. Сэр-Оджав посвятил истории хунну одну главу в своем труде «История Древней Мон¬
голии», предложив несколько новых направлений будущих исследований (Сэр-Оджав, 1977).
Кроме того, в 1975 г. Д. Наваан опубликовал работу «Бронзовый век Восточной Монголии», а
в 1980 г. — «Исторические памятники Древней Монголии», в которых дал объяснения и привел
доказательства того, что хунны восходят к периоду плиточных могил. В публикации «Истори¬
ческие памятники Древней Монголии» археологические исследования по истории хуннов, про¬
веденные к тому времени, были описаны кратко. При этом приводились внешняя и внутренняя
организация погребений, находки и ритуалы (Наваан, 1980). В 1980 г. Г. Сухбаатар опубликовал
монографию «Древние предки монголов (хозяйство хуннов, их общественная структура и ге¬
незис) = Монголчуудын эртний ѳвѳг (Хунну нарын аж ахуй, нийгмийн байгуулал, соёл, угсаа
гарвал)», где сделал попытку теоретически доказать, что хунны являются предками монголов,
на основе анализа археологических находок и письменных источников, использовав «системный
анализ», широко применяемый в естественных и технических науках (Сухбаатар, 2011).
В конце 1980-х гг. Д. Наваан опубликовал статьи и очерки по изучению хунну «Иссле¬
дование по Хунну нынешнее время (Хунну суддал ѳнѳѳ уед)» (Новости академии наук. 1989.
№ 3); «Исследование по хунну должно расширить его круг (Хунну судлал хурээгээ тэлэх
ёстой)» (Труд. 1988. № 134), в которых обосновал необходимость проведения исследований по
194
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
хунну в Западной Монголии, на Алтае и в районах пустыни Гоби. По его мнению, необходимо
было производить раскопки больших курганов и некрополей аристократов и создавать на их
месте музеи для публичных посещений, привлекая ученых из СССР и других стран. Кроме
того, об археологических исследованиях истории хунну он писал: «В течение многих лет про¬
изводил раскопки в разных местах в малом количестве», в дальнейшем «уже начал работать
регулярно в одном перспективном месте, чтобы получить всеохватывающий материал для ис¬
следований. Для этого необходимы определенные силы и средства и необходимо использовать
все возможности для введения в круг исследований по истории хунну редкие и уникальные
памятники народов Центральной Азии, которые позволят детализировать результаты научных
исследований» (Наваан, 1988).
Как считает Д. Цэвээндорж, хуннские археологические памятники можно разделить на
три группы: погребения, поселенческие памятники и петроглифы. Погребения содержат са¬
мые обширные материалы для изучения вопросов общественного устройства, экономических
отношений и хозяйства, а также материальной и духовной культуры хуннов. Отсюда и особое
отношение к раскопкам погребальных памятников (Цэвээндорж, 1987. С. 58).
В результате антропологического анализа, проведенного Д. Тумэном, было определено,
что в одном случае по антропологическому облику череп со средними параметрами (мезо-
кранный, индекс нь 75—79.9) принадлежал человеку монголоидного типа с характерными
чертами жителей Монголии. По своим параметрам он не отличался от представителей средне¬
векового и нынешнего населения Монголии. Установление такой связи хуннов с поздними
монгологоворящими по генезисным параметрам свидетельствует о тесной связи населения
того исторического периода и их потомков (Тумэн, 1985. С. 341—345).
Факты и выводы в исследовании Л. Билэгт 1989 г. доказывают обоснованность заключе¬
ния Д. Тумэна о том, что один антропологический облик стал доминирующим в Монголии
хуннского периода. Изучив пятъ черепов, найденных в урочище Хиргист хоолой в 1987 г., он
сделал заключение, что на территории МНР при хунну доминировали монголоиды Северной
Азии, а вероятность участия в этническом процессе после распада империи хунну тех ев¬
ропейцев, остатки которых были найдены в урочище Наймаа толгой Архангайского аймака,
почти равна нулю (Билэгт, 1989. С. 101, 108). Исследование Д. Тумэна заключается в попытке
определить наших предков не только как потомков поздних монголов, но и всех возможных
предков до хунну с точки зрения палеонтологии.
В 1980-е гг. Д. Цэвээндорж, поддерживая мнение Ц. Доржсурена о принадлежности плиточ¬
ных могил к древним формам погребений хуннов, высказал мнение о том, что хуннская культура
своими корнями восходит к культуре плиточных могил. В результате его исследований были
установлены этапы развития и организация плиточных могил, изучен и продатирован инвентарь
и выявлено множество важных особенностей, которые не были отмечены предыдущими исследо¬
вателями. Кроме того, ученый отметил, что ритуал захоронения покойников у тюрков, которые
жили на территории Монголии с VI по X вв., полностью отличается от ритуалов хуннов: они
загораживали покойников квадратными плитами с четырех сторон, ставили каменные изваяния
над могилой или помещали прах умершего в маленький квадратный ящик (Цэвээндорж, 1987.
С. 75—76). Кроме того, при изучении хуннской могилы на горе Тэвш было отмечено, что над
гробом с покойным находились детали от телеги. Еще в середине XX в. халхасцы, по обычаю,
ставили колесо от телеги, на которой привезли покойника, над усопшим. Были найдены рога
оленя в хуннском погребении в Наймаа-толгой, а халхасцы отмечают место для захоронения
рогом оленя. Все это говорит о том, что обычаи хуннов сохранились до наших дней фактически
без изменений (Цэвээндорж, 1987. С. 75). Д. Цэвээнжав отмечал: «Географическое место распо¬
ложения хуннских погребений (на южном склоне горы), внешний вид и организация погребения
(хоронили покойника в гробу из досок, в землле, а на поверхности отсыпали каменную гряду),
похоронный ритуал (покойник лежит на спине с головой на север, ноги выпрямлены и руки
выпрямлены вдоль тела) и сопроводительный инвентарь в целом похож на обычай захоронения
покойников не только у монголов средних веков, но и на обычай организации похорон совре¬
менных монголов. Следовательно, хунны и монголы восходят к одному генетическому стволу
развития, что подтверждают и археологические находки» (Цэвээндорж, 1987. С. 77).
Анализируя многочисленные находки из курганов хунну, изготовленных в технике
«цветной композиции», Д. Цэвээндорж сделал вывод, что «технология изготовления зо¬
лотых изделий в технике композиции различных цветов населением, проживавшим на
территории Монголии до хунну, была передана дальше через них» (Цэвээндорж, 1987.
С. 71—72). Ученый неоднократно затрагивал вопрос о том, что многие исследователи счи¬
тают декоративное искусство хуннов развитием европейского стиля (Цэвээндорж, 1987.
С. 71). Он считал, что две золотые заколки в виде фигурок дикого барана со вставками из
бирюзы являются примером «цветовой гаммы» как вида искусства, который «сформиро¬
вался в Монголии еще до времени Хунну — в бронзовом веке», а затем был унаследован
Б. Очир, Г. Одмагнай. Исследования памятников хунну в Монголии (1960—1990) 195
хуннами. Сегодня большинство исследователей считают изобразительное искусство хунну
скифо-сибирским: изображения животных и другие компоненты культуры хуннского обще¬
ства восходят к эпохе бронзы.
Исследуя хозяйство хуннского общества, Д. Цэвээндорж осветил многие проблемы на
основе анализа археологических данных. Он отмечал: «...хунну имели классическое кочевое
скотоводство в течение более двух тысяч лет» (Цэвээндорж, 1988). Действительно, те, кто
занимались кочевым скотоводством, достигшим высочайшего уровня, могли сконструировать
идеальную упряжь. В рассмотрении этой проблемы приняли участие почти все археологи
Монголии. Например, Г. Сухбаатар утверждал, что наличие жесткого седла у хунну, под¬
твержденное раскопками погребения в горах Ноен-то, стало предтечей создания стремян
(Батсайхан, 2002. С. 93).
Губная гармошка из кости была обнаружена в 1989 г. в кургане Морин толгой в со-
моне Алтанбулаг Центрального аймака и считается исследователями одним из древнейших
музыкальных инструментов: «...она может быть самым древним музыкальным инструментом
в настоящее время и, вне сомнений, относится к двухтысячелетней древности» (Цэвээндорж,
1990). Именно эту находку Н. Ишжамц считал фактом, упоминаемым в китайских источниках,
как информацию о хуннском музыкальном инструменте (Монгол, 2003. С. 240).
В 1987 г. Д. Цэвээндоржем были обнародованы материалы о создании хуннского лука.
К тому времени о форме хуннского лука писали Г. П. Сосновский, С. И. Руденко и П. Б. Коно¬
валов. Иначе представил форму хуннского лука П. Б. Коновалов. На основании материалов
раскопок хуннских могильников Ильмовая падь и Черемуховая падь в Забайкалье он заключил,
что «хуннский лук состоял из десяти накладок — четырех концовых, четырех промечутожных и
двух срединных. Все они распологались попарно» (Коновалов, 1976. С. 178). По результатам рас¬
копок хуннских памятников местности Хиргист-хоолой Гоби-Алтайского аймака Д. Цэвээндорж
сделал вывод, что «хуннский лук состоял из одиннадцати накладок: четырех концевых, четырех
промежуточных, двух средних и одной центральной» (Цэвээндорж, 1990. С. 126—132, 245).
Именно Д. Цэвээндорж добавил к 14 печатям, уже известным и исследованным, вновь
обнаруженные знаки, в итоге всего получилось 25 различных знаков. Ученый, проанализи¬
ровав их, делает вывод: «...представление некоторыми исследователями этих знаков буквами
письменности является неверным. Такие знаки встречаются, как правило, по одному, в ред¬
ких случаях по два. Наличие у хуннов письменности или ее отсутствие является проблемой
дальнейших исследований» (Цэвээндорж, 1990).
В публикации, в которой были обобщены результаты исследований монгольских археоло¬
гов того времени, отмечается, что «период хунну занимает особое место в истории кочевников,
который, используя материалы археологических раскопок, дает возможность найти объяснения
достижений племенных союзов дофеодального этапа в результате распада первобытной общи¬
ны и причины перехода к феодализму, минуя рабовладельческое общество. Следовательно,
необходимо обращать особое внимание на археологическое изучение прошлого. Современное
состояние археологических исследований не вошло в период достижения вышеуказанной
цели» (Цэвээндорж, 1987. С. 79).
В 1987 и 1990 гг. Монголо-Венгерская экспедиция во главе с Д. Цэвээндоржем и И. Эр-
дели провела археологическую разведку и рекогносцировочные раскопки на развалинах кре¬
постей Бороо и Баянбулага, где были найдены монеты типа «у-шу», бронзовый наконечник
стрелы, фрагменты различных глиняных сосудов, железный нож, железные и бронзовые пред¬
меты вооружения. Это позволило отнести исследуемые крепости к хуннскому времени. При
раскопках крепости Бороо, проведенных Д. Цэвээндоржем и другими исследователями, были
найдены уникальные предметы, которые позволяют дополнить сведения о хозяйстве хунн¬
ского общества. Например, обнаружено изделие из лопатки мелкого рогатого скота, которое
использовалось для правки венчиков сосудов.
Таким образом, на основании вышеизложенного можно сделать вывод о том, что в пе¬
риод с 1960-х по 1990-е гг. большое внимание уделялось исследованпию простых погребений,
сосредоточенных в центре и на севере Монголии. Были определены виды погребений про¬
стых хуннов и типология находок. Сделано заключение о том, что хунны жили на террито¬
рии Монголии и были объединены общей культурой и способом ведения хозяйства. Идея
Ц. Доржсурэна о том, что хуннская культура восходит к плиточным могилам, получила
дальнейшее развитие, как и многочисленные подтверждения точки зрения, что хуннские по¬
гребения близки к погребениям монголов поздних и средних веков.
В эти годы отдельными исследователями также делались попытки доказать, что неко¬
торая часть хуннов распространила полихромную технику до Восточной Европы, кочуя по
огромным пространствам Евразии.
Большим достижением стал антропологический анализ останков погребенных. Первые
результаты показали, что хунны принадлежали к монголоидам, точнее, к палеосибирской
196
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
разновидности монголоидов. В Центральной Монголии также жили усуньцы, или смешанное
население европеоидов и монголоидов. Что касается поселенческих памятников, то в 1962 г.
Ц. Доржсурэн обнаружил поселение Бороо, расположенное близ госхоза Борнуур Централь¬
ного аймака. Он отнес это поселение к хуннскому периоду на основании результатов сравни¬
тельного анализа орнамента и форм глиняных сосудов, найденных в развалинах поселения.
В 1976 г. Д. Наваан организовал разведочное обследование и рекогносцировочные рас¬
копки развалин в Баянбулаге. Исследования Иволгинского поселения в Забайкалье имело
большое значение для изучения особенностей хозяйственной жизни поселенцев.
Раскопки большого количества хуннских погребений в урочище Наймаа толгой Архан-
гайского аймака и погребальных памятников в урочище Дуулга уул Хэнтэйского аймака
поставили перед учеными новые задачи — необходимо было начинать широкомасштабные
антропологические, демографические исследования, а также реконструировать хозяйственную
деятельность древнего населения.
С 1980 по 1990 г. самостоятельные раскопки монгольских ученых становятся более ин¬
тенсивными. Исследования проводятся во всех районах страны, открываются и фиксируются
новые памятники. С 1980 г. была организована «Хобдосская экспедиция» под руководством
Д. Наваана, которая осуществила поиск хуннских памятников в Западной Монголии и на
Алтае. В результате в урочище Тахилтын хотгор на Алтае впервые были произведены раскопки
большого погребения аристократа, в котором обнаружено множество уникальных артефак¬
тов. В конце 1980-х гг. под руководством Д. Цэвээндоржа произведены раскопки в урочище
Хиргист хоолой или в районе за Гоби. В исследованном погребении найден целый лук со
всеми деталями его оформления, что позволило по-новому взглянуть на военное искусство
хунну. Также был проведен краниологический учет антропологических находок и определен
антропологический образ населения хуннского времени в этом районе. Музыкальный ин¬
струмент (гармонь), обнаруженная Д. Цэвээндоржем в погребении в урочище Морин толгой,
стала одной из сенсационных находок. По мере проведения археологических исследований
и накопления палеоантропологического материала были достигнуты большие успехи в иссле¬
довании антропологического образа хуннов. Вклад в это Д. Тумэна имеет большое значение:
в результате его исследований было сделано заключение о том, что хунны являлись разно¬
видностью центральноазиатских монголоидов на севере Монголии. Антропологический тип
монголов был сформирован в хуннское время, хунны стали ядром генезиса монголов.
Следует отметить, что попытки применения радиокарбонного метода для датирования
хуннских древностей в эти годы были неудачными.
В конце 1980-х гг. монгольские исследователи стали отмечать, что необходимо расширять
круг археологических исследований в Западной Монголии, на Алтае и в Гобийском районе,
необходимо начать регулярные исследования больших некрополей и больших курганов над
погребениями хуннских аристократов. Для организации таких работ необходимо проводить
многолетние исследования больших памятников вместо разовых дискретных раскопок. Кро¬
ме того, ученые-археологи осознали необходимость развития археологического менежмента
и создания в районах раскопок музеев, музейных экспозиций и выставок.
С 1960 по 1990 г. много внимания уделялось изучению в основном небольших курганов с
погребениями простых хуннов. К 1990 г. ученые обнаружили и зарегистрировали более 2000 по¬
гребений в 36 могильниках, исследовали около 200 захоронений. Однако до сих пор отсутствуют
полновесные публикации и научные отчеты по большому количеству раскопанных памятников.
Например, нет ни одного сообщения о находках в семи урочищах (Номгон Южногобияского
аймака, Эрдэнэцагаан Сухбаатарского аймака, Галуут Баянхонгорского аймака, Дэлгэр Гоби-
Алтайского аймака, Хулунбуйр Дорнотского аймака, Алтай Гоби-Алтайского аймака, Ачтанбулаг
Центрального аймака), а также в 17 урочищах, где Д. Тумэн сделал базовые находки (Тумэн,
2011. С. 88—106). Он принимал участие в работе многих МСИКЭ с 1970-х по 1980-е гг., и мно¬
гие исследователи передавали Тумену предметы, обнаруженные ими в хуннских погребениях.
Д. Наваан, Д. Цэвээндорж и другие исследователи проводили на 11 поселенических па¬
мятниках выборочные рекогносцировочные раскопки, в ходе которых собрали значительное
количество материала хуннского времени. Незначительные по площади раскопы тех лет стали
базой проведения широких исследований в последующее время.
Археологические исследования в Монголии в советское время проводились в тесной
связи с советскими учеными и под руководством ведущих советских ученых-археологов,
а профессиональные археологи Монголии Н. Сэр-Оджав, Д. Наваан и Д. Цэвээндорж по¬
лучили образование в СССР.
Согласно теории формаций и методологическим принципам, общество рабовладения
является первым классовым обществом человечества. Исторический период существования
хуннской державы совпадает с периодом классического рабовладения, которое было распро¬
странено в некоторых странах Европы. Следовательно, при исследовании хунну требуется
Б. Очир, Г. Одмагнай. Исследования памятников хунну в Монголии (1960—1990) 197
рассматривать также вопросы рабовладения. В то время считали, что хуннский период явля¬
ется особым в истории кочевников, так как исследования этого периода дают возможность
показать, как племенные союзы, созданные в результате распада первобытной общины, вошли
в дофеодальный этап и перешли в фазу феодализма, минуя рабовладельческое общество, что
достоверно подтверждается изучением археологического наследия хунну.
Список литературы
Батсайхан 3. Хунну. Улаанбаатар, 2002. 291 тал.
Билэгт Л. Дополнительные данные к палеоантропологии хунну Монголии // SH. Т. 23, fasc. 11.
Уланбаатар, 1989. Тал. 101—109.
Дорж Д. Монгол-Зѳвлѳлтийн Туух Соёлын Хамтарсан Экспедици: уР дун, зорилт // Шинжлэх
ухааны академийн мэдээ № 3. Улаанбаатар, 1984.
Коновалов П. Б. Хунну в Забайкалье. Улан-Удэ, 1976.
Монгол Улсын Туух. Тэргуун боть / ред. Д. Цэвээндорж. Улаанбаатар, 2003.
Монгол Улсын Шинжлэх Ухааны Академи / ред. Б. Энхтувшин. Улаанбаатар, 2011. 424 тал.
Монгол-Унгарын хамтарсан археологийн хээрийн шинжилгээний ангийн тайлан. Улаанбаатар,
1987 ; РФ И ИА МАИ. Ф. 11. On. 1. Ед. хр. 38.
Наваан Д. Азийн Хунну нарын соёл иргэншил // Тѳв Азийн нуудэлчдийн соёл иргэншлийн зарим
асуудалд. 1997. Тал. 55—67.
Наваан Д. Ховд аймагт явуулсан археологийн судалгаа. Улаанбаатар, 2018. Тал. 83—150.
Наваан Д. Хунну судлал ѳнѳѳ уед // Шинжлэх ухаан амьдрал. 1989. № 3.
Наваан Д. Хунну судлал хурээгээ тэлэх ёстой // Хѳдѳлмѳр сонин. 1988. № 134.
Наваан Д. Эртний Монголын туухийн дурсгалууд. 1980.
Пэрлээ X., Доржсурэн Ц. Краткое сообщение об археологических исследованиях в МНР за 1951—
1954 гг. // Монголын археологи: Хээрийн судалгааны тайлан (1928—1974). 2016. № 1. Тал. 22—28.
Совместный отчет Монгольско-Советской историко-культурной экспедиции (1969—1975) // Мон¬
голын археологи: Хээрийн судалгааны тайлан. 2016. Т. 1: 1928—1974. Тал. 222—311.
Сухбаатар Г. Монголчуудын эртний увуг // Монголын эртний туух судлал. 2011. Боть 1.
Сэр-Оджав Н. Монголын эртний туух. Улаанбаатар, 1977.
Тулон Д. Вопросы раннего этногенеза монголов в свете данных палеоантропологии // ОУМЭ ГѴ
их хурал. Боть 1. Улаанбаатар, 1985. С. 341—345.
Тулон Д. Хуннучуудийн антропологи хэв шинж, бие бутэц, генетик Хуннугийн туух соёлын асу-
удлууд. Эрдэм шинжилгээний хурлын эмхтгэл. Улаанбаатар, 2011. Тал. 88—106.
Улзийбаатар Д., Энхтувшин Б., Артизов А., Н. Кудрявцев И. И. Монгол. Оросын шинжлэх ухаан,
соёлын харилцаа : сб. арх. док. Улаанбаатар, 2016. 512 тал.
Цэвээндорж Д. 1976 онд Архангай аймагт ажилласан МЗТСХЭ-ийн нуудэлчдийн дурсгал судлах ангийн
тайлан // Монголын археологи: Хээрийн судалгааны тайлан. Т. 2: 1975—1978. Улаанбаатар, 2016. 389 тал.
Цэвээндорж Д. 1986 оны хуннугийн археологийн дурсгал судлах ангийн тайлан // Монголын ар¬
хеологи: Хээрийн судалгааны тайлан. Т. 6: 1986—1987. Улаанбаатар, 2016. 427 тал.
Цэвээндорж Д. Монголын мал аж ахуйн гарал ууслийн асуудалд // ШУАМ. 1988. № 2.
Цэвээндорж Д. Морин толгойн булшнаас олдсон хунну хэл хуур // ШУАМ. 1990. № 3. Тал. 72—80.
Цэвээндорж Д. Хуннугийн археологи // SA. 1987. Т. 12, fasc. 1. Тал. 58—81.
Цэвээндорж Д., Васильевский Р. С 1982 оны МЗТСХЭ-ийн палеолитын дурсгал судлах ангийн тай¬
лан // Монголын археологи: Хээрийн судалгааны тайлан. Т. 4: 1981 — 1983. Улаанбаатар, 2016. 455 тал.
Цэвээндорж Д., Худяков Ю. С. Новые находки хуннских луков в Гобийском Алтае // Археоло¬
гические, этнографические и антропологические исследования в Монголии. Новосибирск, 1990.
С. 126-132.
Цэвээндорж Д., Эрдели И. Худгийн толгой, Солби уул, Наймаа толгойн хунну булш // SH. 1990.
Т. 14, fasc. 11. Тал. 105-129.
RESEARCH OF XIONGNU MONUMENTS IN MONGOLIA (1960-1990)
B. Ochir, G. Odmagnay
Archaeological research in Mongolia during the Soviet period was carried out according
to the methodological developments adopted by Soviet scientists as far as joint research on
Xiongnu archeology in Mongolia was conducted only with the USSR, the Hungarian Republic
and other countries of the Soviet political system. Moreover, professional archaeologists of
Mongolia, namely N. Sir-Ojav, D. Navaan and D. Tseveendorzh, were educated in the USSR.
From 1960 to 1990, there was a focus on excavation of graves and burials, as they provide an
opportunity to consider socio-economic and cultural issues on a large scale. Mainly, excavations
were carried out in small burials of ordinary people. The article discusses their main results.
Keywords: Xiongnu monuments, Mongol-Hungarian expedition, Mongol-Soviet expedition,
Mongolian explorers.
Раздел III
ТРИ ЗАМЕЧАНИЯ ПО ПРОБЛЕМЕ ДРЕВНИХ
И СРЕДНЕВЕКОВЫХ МИГРАЦИЙ*
А. Д. Таиров
Одним из наиболее часто упоминаемых факторов, приводивших к миграциям древних и
средневековых номадов евразийских степей, является климатический. Непосредственной при¬
чиной, вызывающей миграции, считается, как правило, резкая аридизация. Но что кроется под
этим понятием, исследователи чаще всего не раскрывают. Попробуем восполнить этот пробел.
Википедия дает следующее определение: «Аридизация (от лат. aridus — сухой) — это ком¬
плекс процессов уменьшения степени увлажнения территорий, который вызывает сокращение
биологической продуктивности экосистем за счет уменьшения разницы между осадками и
испарением. Со временем испарения начинают преобладать над осадками»**.
Уменьшение количества атмосферных осадков в аридных зонах Евразии приводит к са¬
мым разнообразным последствиям, прямо или опосредованно влияющих на кочевое ското¬
водческое хозяйство. Уменьшение осадков ведет к сокращению площади озер и увеличению
минерализации воды в них, пересыханию малых рек, следствием чего является сокращение
водопоев для скота. Усугубляет ситуацию прекращение существования мелких озер с атмос¬
ферным питанием и понижение уровня грунтовых вод, приводящее к пересыханию колод¬
цев с пресной водой. Следствием уменьшения количества осадков является усиление ветро¬
вой эрозии, сопровождающейся в ряде аридных регионов Евразии увеличением количества
пыльно-песчаных бурь***, повышением частоты, интенсивности, масштабов и продолжитель¬
ности стихийных гидрометеорологических явлений (сильный ветер, наводнения, сильный
дождь, аномальный холод или жара, засуха и т. п.). В пустынных и полупустынных районах
увеличивается площадь подвижных песков, сопровождаемая их наступлением на пастбища,
колодцы, загоны для скота и т. п. Сокращение количества атмосферных осадков вызывает
деградацию растительного покрова и, как следствие, снижение продуктивности пастбищ.
Сохранение большого количество скота в этих условиях ведет к избыточной нагрузке на
пастбища, особенно вблизи стоянок скотоводов, зимников, кошар, колодцев и водопоев. Это,
в свою очередь, ускоряет процесс деградации пастбищ (Нурбердиев и др., 2009. С. 47; Сте¬
панов, 2010; Хруцкий, Голубева, 2011; Энх-Амгалан и др., 2012. С. 22—24; Орловский и др.,
2019. С. 67), что проявляется в снижении их продуктивности, ухудшении кормовых качеств
травостоя, увеличении доли ядовитых, непоедаемых, плохо поедаемых и сорных растений, а
в степной зоне — в опустынивании”” пастбищ (Гунин и др., 2003. С. 12—13; 2010. С. 67—69;
Мирошниченко, 2004. С. 79—80; Новикова и др., 2010; Котенко, 2011. С. 63; Рэгдэл и др.,
2012. С. 12; Самбу и др., 2012. С. 41-42 и др.). Выходом из этой ситуации для скотоводов
является сокращение поголовья скота или увеличение площади пастбищной территории с
одновременным усилением мобильности*””.
Современное глобальное потепление имеет некоторые особенности в разных регионах
Евразии, в том числе в Центральной Азии. Естественно, нельзя напрямую экстраполировать
современные данные по изменению климата на прошлые эпохи. Однако для нас важны
прежде всего выявленные тенденции этих изменений, которые проявляются, в частности, в
неодинаковой скорости прироста среднегодовой температуры, а также средних температур по
сезонам года в различных областях Центральной Азии — степных и пустынных, равнинных,
предгорных и горных, северных, южных, восточных и западных. Самое быстрое повышение
среднегодовой температуры происходит вблизи Каспийского моря и во внутренних районах
Центральной Азии. Летние температуры значительно повысились в Каспийском регионе, а
также по всему Туркменистану и Узбекистану. Летнее потепление в восточных районах Ка¬
захстана, Таджикистана и Киргизии было незначительным.
Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта
№ 20-09-00205.
https: //ш. wikipedia. org/wiki/Аридизация.
В результате продолжавшейся в течение трех суток сильной пыльной бури в ноябре 1910 г. на
северо-западе современного Туркменистана «из 30 тысяч мелкого рогатого скота, выпасавшегося в
данном районе, в живых осталось не более тысячи голов. Но и уцелевший скот вскоре начал голодать,
так как пастбищная растительность была сорвана и унесена ветром. Поэтому за зиму 1910—1911 гг.
только в бывшем Мангышлакском уезде пало 498 090 овец и коз, 37 193 лошадей и 28 279 верблюдов,
что составляет 40 % общего количества скота» (Орловский и др., 2013. С. 52—53).
«««« -рерМИН «опустынивание» в данном случае обозначает процесс смены дерновинно-злакового рас¬
тительного покрова на степных пастбищах видами пустынного разнотравья в результате чрезмерного
выпаса (Гунин и др., 2003. С. 7).
***** О значении большой площади пастбищ и мобильности для кочевого животноводства см. (Гомбоев,
2007; Нурбердиев и др., 2009. С. 45).
А. Д. Таиров. Три замечании по проблеме древних и средневековых миграций
201
Значительно варьируется как среднегодовое количество осадков, так и распределение
их по сезонам года. Так, если в некоторых районах Казахстана, Киргизии и Таджикистана
наблюдается небольшое увеличение количества осадков, то в других — их уменьшение. Уве¬
личение количества осадков на полупустынных равнинах Туркменистана сопровождается
их уменьшением в южных и восточных горных районах республики (Шиварёва и др., 2009.
С. 40-42; Орловский и др., 2019. С. 62-67).
При сборе материала по природным циклам наше внимание привлек рисунок «Развитие
макроклиматических циклов голоцена», приведенный в работах В. Г. Кривенко (2010. Рис. 1;
2011. Рис. 5—4; 2014. Рис. I). В нем совмещены данные о глобальных периодах похолодания,
трансгрессиях Каспийского моря и изменениях объема вод главных бессточных озер мира.
Как представляется, этот рисунок дает богатый материал для размышлений о связи природы
и общества, в том числе и по проблемам миграций в Степной Евразии*.
іо' : 9' 8
Цикл 11000-9500! Цикл 9500-7700
(1700 лет) ; (1800 лет)
І 6
Цикл 7700-6000
(1800 лет)
5 4
Цикл 6000-4200
(1800 лет)
1 —" i ,-,,і *
3 ; 2 1 Тыс. лет назад
Цикл 4200-2300 Цикл 2300-150 ! Макроклима-
(2000 лет) ; (1900 лет) ; тические циклы
ПРЕДБОРЕАЛЬНЫЙ И БОРЕАЛЬНЫЙ
АТЛАНТИЧЕСКИЙ
СУББОРЕАЛЬНЫЙ И СУБАТЛАНТИЧЕСКИЙ Периоды
голоцена
ГШі-1 периоды похолодания по Н.В. Кинду (1976)
//'•'• трансгрессии Каспия по Г.И. Рычагову (1977) и С.И. Варущенко и др. (1987)
л суммарное изменение объема вод главных бессточных озер мира в голоцене
' ѵ по сравнению с современным по С.И. Варущенко и др. (1987)
I граница плювиальной и субплювиальной эпох голоцена
Рис. 1. Развитие макроклиматических циклов голоцена [по (Кривенко, 2011)]
Хотелось бы обратить внимание и на статью А. В. Галанина с соавторами, в которой на
основе анализа размерной структуры особей накипных лишайников Даурии удалось выявить
600—700-летний климатический цикл, определяющий динамику не только растительности,
но и массовых передвижений кочевников Внутренней Азии (Галанин и др., 2008). В ней, в
частности, отмечается, что вековой климатический ритм в Даурии, простирающейся с запада
на восток от восточных предгорий Хангая до западного макросклона Большого Хингана и с
севера на юг от окрестностей Читы до северной границы пустыни Гоби, находится в противо¬
фазе ритму в Восточной Европе и Казахстане: «Когда в европейских и казахстанских степях
начинается многолетняя засуха, в Даурии происходит многолетняя гумидизация климата,
и наоборот». Как отмечают авторы, в благоприятную влажную эпоху IX—XI вв. в Даурии вы¬
росло поголовье скота, увеличилось количество населешія. Резкое ухудшение климата в конце
XII и XIII в. привело к резкому снижению продуктивности пастбиш: «Бескормица толкнула
монголов и татар под предводительством Чингисхана, а затем и его сыновей начать экспансию
в регионы с более влажным климатом... Раньше (также на 600—700 лет) иссушение климата
вынудило переселиться на запад тюрков, а до этого (в течение тех же 600—700 лет) была вол¬
на миграции из Центральной Азии народа, известного китайцам, как сю-ну, а европейцам
как гунны» (Галанин и др., 2008. С. 63, 70, 71). Еше ранее был исход ранних кочевников
Внутренней Азии на север, в горные районы Саяно-Алтая, и на запад, в урало-казахстанские
степи (Таиров, 2017. С. 35—36). Таким образом, наиболее крупные движения кочевников
Внутренней Азии за пределы региона, имеющие существенное значение для всей степной
Евразии, синхронны 600—700-летнему климатическому циклу.
Под степной Евразией мы, вслед за А. А. Чибилёвым с его соавторами, «рассматриваем транскон¬
тинентальное географическое пространство — мегарегион, охватывающий не только степную ландшафт¬
ную зону Европы и Азии, но и примыкающие к ней с севера и юга (по сути переходные) лесостепную
и полупустынную (пустынно-степную) зоны» (Чибилев и др., 2019. С. 3).
202
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Список литературы
Галанин А. В., Беликович А. В., Галанина И. А., Роенко E. Н. и др. Растительность Дау-
рии и Великие переселения народов // Вести. Сев.-Воет. науч. центра РАН. 2008. № 4. С. 63—72.
Гомбоев Б. О. Кочевое животноводство Внутренней Азии // Изв. РАН. Сер. геогр. 2007. № 3.
С. 62-68.
Бунин П. Д., Микляева И. М., Бажа С. Н., Слемнев Н. Н. и др. Особенности деградации и опу¬
стынивания растительных сообществ лесостепных и степных экосистем Южного Забайкалья // Арид.
экосистемы. 2003. Т. 9, № 19—20. С. 7—21.
Гунин П. Д., Бажа С. Н., Данжалова Е. В., Цэрэнханд Г. и др. Современная структура
и динамика растительных сообществ на южной границе сухих степей Центральной Монголии // Арид.
экосистемы. 2010. Т. 16, № 2 (42). С. 65-75.
Котенко М. Е. Влияние выпаса овец на гумусовое состояние светло-каштановых почв Терско-
Кумской низменности // Арид. экосистемы. 2011. Т. 17, № 2 (47). С. 63—67.
Кривенко В. Г. Сохранение водоемов России как источников пресной воды с позиций концепции
изменчивости климата // Вестн. Рос. акад. естеств. наук. 2010. № 3. С. 30—34.
Кривенко В. Г. Природные циклы Земли: прозреть перед очевидным, изменить стратегию действий //
Россия в окружающем мире. Устойчивое развитие: экология, политика, экономика : аналит. ежегодник.
2011. Вып. 14. С. 116-142.
Кривенко В. Г. Динамика ареалов животных с позиций концепции внутривековой и многовеко¬
вой изменчивости климата // Ареалы, миграции и другие перемещения диких животных : материа¬
лы Междунар. науч.-практ. конф., г. Владивосток, 25—27 нояб. 2014 г. / под ред. А. П. Савельева,
И. В. Серёдкина. Владивосток : Рея, 2014. С. 148—158.
Мирошниченко Ю. М. Влияние выпаса и экологических условий на распространение полыней
в степях Монголии и России // Арид. экосистемы. 2004. Т. 10, N° 24—25. С. 76—83.
Новикова Н. М., Вышивкин А. А., Шадрина М. Б., Бухарева О. А. Изменение растительности солон¬
цового комплекса Джаныбекского стационара и его окрестностей при разной интенсивности выпаса //
Арид. экосистемы. 2010. Т. 16, № 5 (45) С. 98—110.
Нурбердиев М., Бекиева Г. С., Мамедов Б. К, Орловская Л. Г. Засуха и урожайность равнинного
Туркменистана // Арид. экосистемы. 2009. Т. 15, N° 1 (37). С. 43—49.
Орловский Н. С., Зонн И. С., Костяной А. Г., Жильцов С. С. Изменение климата и водные ресурсы
Центральной Азии // Вестн. Дипломат, акад. МИД России. Россия и мир. 2019. N° 1 (19). С. 56—78.
Орловский Н. С., Орловская Л., Индуиту Р. Опасные и особо опасные пыльные бури в Средней
Азии // Арид. экосистемы. 2013. Т. 19, N° 4 (57). С. 49—58.
Рэгдэл Д., Дугаржав Ч., Гунин П. Д. Экологические требования к социально-экономическому раз¬
витию Монголии в условиях аридизации климата // Арид. экосистемы. 2012. Т. 18, № 1 (50). С. 5—17.
Самбуу А. Д., Дапылдай А. Б., Куулар А. Н., Хомушку Н. Г. Проблемы опустынивания земель Респуб¬
лики Тыва // Арид. экосистемы. 2012. Т. 18, № 4 (53). С. 35—44.
Степанов М. К. Влияние изменения климата на обводненность территории Северного Прикаспия //
Арид. экосистемы. 2010. Т. 216, N° 5 (45). С. 25—30.
Таиров А. Ранние кочевники Жайык-Иртышского междуречья в VIII—VI вв. до н. э. Астана : Казак
гылыми-зерттеу медениет институтыныц баспа тобы, 2017. 392 с.
Хруцкий В. С., Голубева Е. И. Динамика опустынивания аридных экосистем Внутренней Азии //
География и природ, ресурсы. 2011. N° 4. С. 148—156.
Чибилёв А. А., Левыкин С. В., Щербакова Б. А. Степная Евразия: экологические риски природо¬
пользования от древних времен до наших дней // Бюл. Оренбург, науч. центра УрО РАН. 2019. № 4.
С. 1-15.
Шиварёва С. П, Долгих С. А., Степанов Б. С., Яфязова Р. К. и др. Влияние изменения климата на
водные ресурсы бассейнов озера Балхаш и Аральского моря // Гидрометеорология и экология. 2009.
№ 3. С. 36-61.
Энх-Амгалан С., Дробышев Ю. И., Бажа С. Н., Амгаланбаатар Д. и др. Современное использование
пастбищ и обеспеченность водопоями в Среднегобийском аймаке Монголии (на примере бригады Раша-
ант) // Арид. экосистемы. 2012. Т. 18, № 1 (50). С. 18—25.
НЕКОТОРЫЕ ДИСКУССИОННЫЕ ВОПРОСЫ
ПО ПРОБЛЕМЕ КУРГАНОВ С «УСАМИ»
С. Г. Боталов, И. В. Грудочко, И. Э. Любчанский
С большим интересом челябинские археологи встретили информацию об обнаружении
в крымских предгорьях нового комплекса — кургана с «усами» Северное-1 (Тихомиров, 2020.
С. 71—77; Тихомиров, Бытковский, Мульд, 2020), и устное сообщение крымского коллеги
о существовании в этом же районе по меньшей мере еще двух аналогичных комплексов.
К чести автора следует отметить, что, используя исключительно данные планиграфии, он
совершенно верно соотнес его с конкретным типом комплексов курганов с «усами». При¬
веденные им в качестве сопутствующих материалов вещевые комплексы V—VI вв. также, на
наш взгляд, вероятно, верно обозначили предпочтение автора отнесении данного комплекса
к эпохе Великого переселения народов.
Принимая эти новые реалии как позитивный исследовательский этап современности,
невольно хочется заметить то обстоятельство, что прошло почти четверть века после того,
как один из авторов высказал идею кардинального пересмотра культурно-хронологической
позиции данного своеобразного типа археологических комплексов — курганов с «усами», отно¬
симых к эпохе Средневековья (Боталов, 1996. С. 203). Безусловно, это связано с многолетними
исследованиями этих комплексов в пределах большого Урало-Казахстанского макрорегиона,
результаты которых были обобщены и систематизированы в недавней диссертации и итого¬
вой монографии другого автора этой заметки (Грудочко, 2019, 2020). В целом И. В. Грудочко
выразил консолидированные взгляды челябинских исследователей на проблемы хронологии
и этнокультурной интерпретации такого явления, как комплексы курганов с «усами». Кратко
это явление выражается в следующем.
Традиция возведения курганов с «усами» сформировалась и существовала в урало¬
казахстанских степях. Результаты картографирования показывают, что большинство их со¬
средоточены в районах Центрального Казахстана, Тургая и Зауралья. Места строительства
приурочены к предгорным или низкогорным участкам на водоразделах и верховьях рек
(см. рисунок).
Расположение курганов с «усами» в урало-казахстанских степях
204
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Хронологическая позиция этих памятников, с учетом радиоуглеродных и типологических
датировок, на сегодняшний день может быть ограничена ГѴ—VII вв. с возможной перспективой
удревнения восточных комплексов до II—III вв. Появление курганов с «усами» в Восточном
Казахстане, Чингизтау и Восточной Сары-Арке относится к III—IV вв. (нижняя хронологи¬
ческая граница требует дальнейшего уточнения). Возможно, ко второй половине IV в. они
появляются в Южном Зауралье. Наиболее поздними комплексами пока являются заураль¬
ские памятники с кушнаренковской керамикой VI—VII вв., а комплексы селенташского типа
(курганы с остатками кострищ) дают верхнюю дату — VIII в. Традиция возведения курганов
с «усами», по нашему мнению, возникает в результате миграции в урало-казахстанские сте¬
пи нового кочевого населения, исходную территорию которых следует искать в Джунгарии.
Анализ предметных комплексов курганов с «усами» и синхронных погребальных памятников
свидетельствует о новациях в материальной культуре в IV—V вв. Так, основу колчанных на¬
боров со второй половины IV в. составляют черешковые трехлопастные стрелы с ромбиче¬
ской головкой. Тогда же в экипировке появляются стрелковые пояса, сложносоставные луки
«гуннского» типа, копья, однолезвийное оружие. Все эти новации хорошо иллюстрируют не
только курганы с «усами», но и памятники гуннского времени южнорусских степей Восточ¬
ной Европы.
Кроме того, развитие традиции сооружения курганов с «усами» в направлении с вос¬
тока на запад хорошо прослеживается в выявленных различиях между типами и архитекту¬
рой данных комплексов на разных территориях. В Центральном Казахстане они чаще всего
приурочены к более ранним курганным площадкам тасмолинской культуры, тогда как по мере
распространения к Южному Зауралью приобретают большую автономию (тип Іа). Кроме того,
изменяется средняя длина гряд: от коротких (20—100 м) на востоке до длинных (до 230 м) на
западе. Таким образом, можно предположить, что крымский курган с «усами» близок к уже
развитой форме таких комплексов, которые мы видим в Южном Зауралье и Тургае (Грудочко,
2020).
Так выглядит картина историко-культурного позиционирования курганов с «усами»
в пределах гигантского региона от Восточного Казахстана (включая западные районы Синь¬
цзяна) до Южного Зауралья (включая восточную часть Мугоджар).
Однако параллельный исследовательский процесс продолжается, и, на наш взгляд, в нем
наметились новые дискуссионные аспекты.
Особая позиция определилась в статье нашего авторитетного украинского коллеги Олек-
сия Комара, посвященной интерпретации раннесредневекового комплекса Макартет в ле¬
вобережном Поднепровье. В результате анализа памятника и соотнесения его материалов
с материалами известных курганов VII—VIII вв. Новогригорьевского могильника, в котором
обнаружены остатки южного «уса» (гряды), автор приходит к выводу об этнокультурной ин¬
терпретации всего явления, к которому относятся курганы с «усами»: «Курганы с “усами”
открыты на западе пока только на левобережье Днепра и в междуречье Дона и Волги, но как
бы ни была привлекательной возможность связать их появление с кочевническим населением
урало-казахстанских степей, принесшим в Европу ювелирные традиции стиля Варна — Кара-
Агач, на практике такие комплексы пока объединяются с памятниками ушедших из Карпат¬
ской котловины гуннов группировки сына Аттилы Эрнака» (Комар, 2013. С. 106).
Признаться, данная точка зрения изначально нам показалась весьма оригинальной. Сво¬
еобразный «взгляд с Запада». Однако пять лет спустя она нашла неожиданное продолжение в
работе другого нашего коллеги Евгения Богданова в его статье, написанной совместно с Ан¬
дреем Астафьевым и посвященной интерпретации новых уникальных жертвенно-поминальных
комплексов Алтынказган на полуострове Мангышлак (Астафьев, Богданов, 2018). Несмотря на
оригинальность исследованных конструкций (объект 15, 168, 63) комплекса (прямоугольные
каменные ограды с проходами в торцевых стенках и алтарными округлыми конструкциями по
центру) с вкопанной в землю или разбросанной по площадке керамической посудой, иссле¬
дователи в интерпретационной части всецело разделяют точку зрения А. В. Комара, соотнося
алтынказганские святилища с курганами типа Макартет, курганами-кострищами Саратовского
Поволжья и, наконец, с курганами с «усами» урало-казахстанских степей.
Как нам представляется, решающими в этом смысле являются не архитектурно¬
конструктивные особенности комплекса, а типологическая интерпретация и некоторые усло¬
вия залегания вещевого материала, представленного конской уздой и керамикой. Безусловно,
определяющими в этом случае были золотые украшения узды. Появление этих комплексов
на Мангышлаке авторы связывают с обратным движением «царских гуннов» (с запада на
восток), с тем лишь отличием, что считают этот процесс не репатриацией гуннов из орды
Элака (сына Аттилы) из Карпатской котловины, а походами гуннских вождей Васиха и
Курсиха в Иран в начале V в. н. э. Такая интерпретация сближает авторов с точкой зрения
А. В. Комара.
С. Г. Боталов, И. В. Грудочко, И. Э. Любчанский. Некоторые дискуссионные вопросы... 205
Таким образом, явно наметилась тенденция трактовки курганов с «усами» как памятников
европейских гуннов. Немногочисленные западные сооружения этого типа укладываются во всем
известные рамки второй четверти V в. — середины VI в. (Комар, 2013. С. 104).
Хотя следует заметить, что отток гуннов маркируется самым широким кругом комплексов
этого «прокрустова этапа». «Географическая цепочка: Новогригорьевка, Макартет (Поднепро-
вье) — Нижняя Добринка, Покровск, Ровное, “Восход”, Владимировка (Поволжье) — Комин¬
терн (Прикамье) и Шипово (Южное Приуралье), является одновременно хронологической,
иллюстрируя не только распространение стиля, но и, в случае с группой комплексов Сара¬
товского Поволжья, скорее, прямую миграцию кочевнического населения из левобережного
Поднепровья» (Комар, 2013. С. 104).
Безусловно, обозначенные реалии требуют особого осмысления и разбора. В рамках же
настоящей заметки обозначим лишь ряд риторических вопросов, возникающих при ознаком¬
лении с предложенной схемой:
1. Если предположить, что курганы с «усами», курганы с кострищами Поволжья (сюда
можно присоединить курганы селенташского типа из Южного Зауралья) маркируют, собствен¬
но, гуннскую эпоху, то почему на сегодняшний момент в пределах гигантского пространства и
того количества памятников мы фиксируем автономное развитие этих традиций с V по конец
VII в.? Хотя следует заметить, что некоторые интервалы в радиоуглеродном датировании этих
памятников указывают на ранее датирование в пределах III в. н. э. Имеются отдельные даты,
которые поднимаются и до VIII в. (селенташский комплекс Елантау, Суходол, курган 4), то
есть до того самого времени, когда основные события гуннской истории происходят где-то
далеко на западе, а к востоку от Волги наступает эпоха Западного Тюркского каганата.
2. Если рассматриваемые памятники связаны с «царскими гуннами», то почему ничего
подобного сегодня не встречено (к западу от Днепра)? Известные комплексы (жертвенники,
клады) Карпатской котловины, в которых фиксировались элементы обжига (продуктов ко¬
стрищ), типа Надьсэкшош, Панонхальма, Батаск 2 и др., на наш взгляд, не позволяют (за
исключением вещевой типологии) провести полноценные параллели между ними и тради¬
циями возведения курганов с «усами» (грядами). При этом степень изученности остепненных
пространств Добруджи, Воеводино, Венгерской пусты, Большого и Малого Альфельда не дает
оправдать этот факт слабостью изученности территорий.
3. Почему предлагаемая географическая цепочка начинается с запада курганами с про¬
дуктами обжига и кострищ, а заканчивается на востоке комплексами с ингумацией (типа
Коминтерновский и Шипово)? (Хотя направление вектора может быть и обратным, и в этом
случае хронология памятников сохранится.) Однако в этом ряду явно недостает турбаслин-
ских, асарских и еще многих комплексов, которые имеют явный единый культурный облик
с Коминтерновским?
Абсолютно согласны, что эти комплексы — гуннского и постгуннского времени. Восточное
крыло этого вектора (по А. Комару) представлено захоронением с северной ориентировкой,
черепной деформацией и набором вещей, характерных для предшествующего позднесармат¬
ского этапа. Однако существующая на сегодняшний день точка зрения (прежде всего в кругу
сарматоведов) данную преемственность интерпретирует как «маргинальную».
4. Почему архитектурно-конструктивные особенности сооружений Алтынказгана позволи¬
ли авторам с легкостью соотнести их с курганами с «усами»? С нашей точки зрения, судя по
элементам погребального обряда, они, с одной стороны, схожи с грунтовыми прямоугольными
святилищами гунно-сарматского времени. Похожи они и по ориентации и сооружению про¬
хода в торцевой стенке, а также имеют явные сходства в керамическом материале (Боталов,
Гуцалов, 2000. С. 42, 48, 51, 90). С другой стороны, еще большее сходство они обнаруживают с
тюркскими пантеонами Монголии, где подобным же образом обозначены проходы в торцевых
стенках и алтарное место посередине святилищной площадки (Войтов, 1996).
5. И, наконец, мы остаемся в большом сомнении в эффективности построения схем куль¬
турогенеза, основанного сугубо на выборочной интерпретации отдельных вещевых комплексов.
Это касается и вопроса возвращения гуннской орды Элака, попутно оставляющей отдельные
клады и святилища и разнокультурные комплексы на своем пути репатриации. Этот процесс
в интерпретации наших коллег выглядит более чем неспешным и весьма масштабным. Однако
следует заметить, что в считанные, по историческим меркам, сроки на этом пространстве, в
западных пределах былой державы Аттилы, уже появляются другие vis-a-vis — протоболгарские
союзы с единым родовым именем «огур» в Византии (посольство сарагуров, урогов и оногуров
в 463 г.; Артамонов, 1962. С. 62) и Подунавье (Simonyi D., 1959. Р. 227—250).
Что же касается иранского похода Васиха и Курсиха, то маршрут его охватывал более
2000 км и шел через прикаспийские пустыни, существующий Мангышлакский перешеек,
безжизненные пространства Устюрта и Красноводской пустыни. Взамен хорошо известных
по войнам и восстаниям гуннов, аланов и армян против персов еще с III в. н. э. переходов
206
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
по перевалам Кавказа и через Дербентские ворота, которые составляли до 500 км и дей¬
ствительно могли быть преодолены за 15 дней. Гипотеза выглядит заманчиво, однако каким
образом она связана с созданием «гуннских» (и гуннских ли?) святилищ, а вместе с ним и
поселений Мангышлака?
Список литературы
Артамонов М. И. История хазар. Л. : Изд-во Гос. Эрмитажа, 1962. 523 с.
Астафьев А. Е., Богданов Е. С. Жертвенные приношения вещей гуннского облика в каменных огра¬
дах Алтынказгана на восточном берегу Каспийского моря // Археология, этнография и антропология
Евразии. 2018. Т. 46, № 2. С. 68-78.
Боталов С. Г. Волго-уральские и казахстанские степи в VI—VIII вв. (Некоторые вопросы тюр-
кизации евразийских степей) // Новое в археологии Южного Урала : сб. науч. тр. Челябинск, 1996.
С. 194-209.
Боталов С. Г., Гуцалов С. Ю. Гунно-сарматы урало-казахстанских степей. Челябинск, 2000. 266 с.
Войтов В. Е. Древнетюркский пантеон и модель мироздания в культово-поминальных памятниках
Монголии VI—VIII вв. М. : Изд-во Гос. музея Востока, 1996.
Грудочко И. В. Курганы с «усами» как ритуальные комплексы кочевников урало-казахстанских
степей IV—VII вв. н. э. : автореф. дис. ... канд. ист. наук. Челябинск, 2019. 32 с.
Грудочко И. В. Курганы с «усами». Эпоха поздней Древности и раннего Средневековья урало¬
казахстанских степей (IV—VII вв. н. э.) = Kurgans with ’moustache’. The epoch of the late prehistory and
Early Middle Ages of the Ural-Kazakhstan steppes (4th—7th AD). Budapest, 2020. 356 c.
Комар А. В. Комплекс из Макартета и ритуальные памятники гуннского времени // Гуннский
форум. Проблемы происхождения и идентификации культуры евразийских гуннов : сб. науч. тр. Челя¬
бинск, 2013. С. 88—109.
Тихомиров В. А. Курган с «усами» Северное-1 из крымских предгорий и евразийские аналогии //
Новые исследования молодых археологов в Крыму : материалы науч. конф., г. Симферополь, 6—7 окт.
2020 г. Симферополь : Ин-т археологии Крыма РАН, 2020. С. 71—79.
Тихомиров В. А., Бытковский О. Ф., Мульд С. А. Курган с «усами» Северное-1 в Белогорском районе
Республики Крым и поиски аналогий в Зауралье и Казахстане // История и археология Крыма. 2020.
№ 12. С. 83-100.
Simonyi D. Die Bulgaren des 5. Jahrhunderts im Karpatenbecken (Болгары в V веке в регионе Карпат¬
ских гор) // Acta archaeologica. Т. 10, fasc. 3—4. Budapest, 1959. Р. 227—250.
VIII МЕЖДУНАРОДНАЯ НАУЧНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ
«ЭТНИЧЕСКИЕ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ НА ЮЖНОМ УРАЛЕ»
ПО ТЕМЕ «ВЕЛИКОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НАРОДОВ: ДИАЛОГ КУЛЬТУР»
(заявленные цели и первые впечатления от знакомства с материалами)
В. А. Иванов
Долгое время организаторы международных научных конференций «Этнические взаи¬
модействия на Южном Урале» не конкретизировали целей и задач проводимых ими меро¬
приятий, открывая, с одной стороны, самому широкому кругу исследователей - археологов,
этнографов, историков - возможность выступить со своими наработками в рамках генераль¬
ной темы этнических взаимодействий в регионе. С другой стороны, это придавало некоторую
эклектичность тематике и содержанию публикуемых материалов, поскольку в подобном кон¬
тексте любой публикуемый объект или артефакт так или иначе являлся субъектом этнических
взаимодействий.
Организационная политика начала меняться при подготовке седьмой конференции, имев¬
шей уже конкретную заданность: «Сарматы и их окружение». В итоге в рамках конференции
состоялась оживленная и конструктивная дискуссия, поскольку ее участники прекрасно пони¬
мали друг друга и адекватно воспринимали и оценивали представляемый в докладах материал.
Был опубликован также компактный и емкий по содержанию сборник статей, вобравший
в себя все новейшие результаты и достижения южноуральской «сарматологии» (Этнические
взаимодействия..., 2017).
Таким образом, формат будущих конференций был задан, и поэтому тематическая на¬
правленность текущей восьмой конференции, охватывающая уже следующую эпоху - период
Великого переселения народов, - является вполне логичной.
Предлагаемые организаторами конференции формулировки направлений работы структу¬
рировать по их познавательной значимости хотя и сложно, но возможно. По моему мнению,
на первом месте здесь стоит тема «Древние миграции в степной Евразии как исторические
предпосылки Великого переселения народов». Оно базируется на следующих обстоятель¬
ствах. Первое — когда мы обращаемся к трудам исследователей кочевнических древностей
гуннской эпохи (сейчас чаще звучит «гунно-сарматской эпохи»), в глаза бросается их исто¬
рически сложившаяся дифференциация на комплексы европейские (к западу от Волги) и
азиатские (степи Заволжья, Южного Предуралья, Западного Казахстана, Центральной Азии).
Исследователи древностей европейских гуннов (к каковым они относят и часть комплексов
Поволжья, Южного Предуралья и Западного Казахстана) считают, что «степные древности
гуннского времени в настоящее время хорошо изучены» (Казанский, 2009. С. 114). Причем
настолько хорошо, что их делят на две территориально-типологические группы** — западную
(между Днепром и Дунаем) и восточную (между Днепром и Южным Предуральем). Первые
трактуются как «царские», вторые — как принадлежавшие гуннам-акацирам. К последним с
определенной степенью вероятности могут быть отнесены и комплексы Поволжья и Южного
Предуралья (Казанский, 2009. С. 124-125).
Наши уральские и казахстанские коллеги, изучающие древности гуннского (гунно¬
сарматского) периода в регионе, в своих этноисторических построениях более сдержанны.
По мнению И. В. Грудочко, выделяющего два хронологических горизонта в миграционных
процессах в регионе, первый из них (IV—VI вв.) только условно может быть обозначен как
огурский.
А. А. Бисембаев в попытке определить исходные территории миграций в пределы со¬
временного Западного Казахстана параллели элементам погребального обряда пришлого на¬
селения находит на обширных пространствах, полярных друг другу — в Центральной Азии
(джеты-асарская культура) и Западной Сибири (саргатская культура).
Более определенен в своих этноисторических трактовках кочевнических могильников
Южного Казахстана А. Н. Подушкин, в обшем-то, тоже выделяющий два направления ми¬
грационных потоков в Центральную Азию в рассматриваемое время: восточное (сюнну) и
северо-западное (поздние сарматы).
Однако меня в данном случае интересует даже не этнокультурная принадлежность ко¬
чевников, для которых степи Заволжья и Южного Предуралья стали конечным пунктом
миграции, а та археологическая ситуация, которую мы наблюдаем в одно и то же время
(вторая половина IV - V в. н. э.) и к западу, и к востоку от Волги. Если сравнить археоло¬
гические карты распространения комплексов гуннского (гунно-сарматского) периода на ука-
Источниковой базой для этих выводов являются чуть более 50 кочевнических комплексов гунн¬
ского периода на территории между Дунаем и Южным Предуральем (Казанский, 2009. С. 115. Рис. 1;
3; прилагаемые карты).
208
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
занных территориях, опубликованные И. П. Засецкой, М. М. Казанским, А. В. Мастыковым
и И. В. Грудочко, то мы найдем в них много общего. Прежде всего это немногочисленные
одиночные, разбросанные на огромных территориях погребения, каждое из которых по при¬
знакам своего обряда едва ли не индивидуально.
И здесь имеет место по-своему оригинальная ситуация: специалисты, изучающие гунн¬
ские древности в Восточной Европе, считают (опираясь на упомянутые выше 50 погребальных
комплексов), что «гунны завладели степной территорией от Волги до Днестра, объединив
подчиненное население этой области - сарматов, аланов, готов в племенной союз, воз¬
главляемый гуннским вождем» (Засеикая, 2002. С. 142). То есть налицо, по Л. С. Клейну,
миграция первого типа (разовая дальняя миграция всего народа, поскольку среди погребений
встречаются женские) в сочетании с миграцией восьмого типа (военным нашествием).
Отсюда следует вопрос к нашим коллегам: миграции какого типа могли иметь место
в степях Южного Предуралья, Центральной Азии и Казахстана, если попытаться определить
их через призму имеющегося археологического материала? Вопрос отнюдь не праздный, а
достаточно принципиальный, так как от ответа на него напрямую зависит наше восприятие,
оценка и трактовка этноисторических процессов в регионе в эпоху Великого переселения.
Тем более что, во-первых, выдвинут тезис о формировании в урало-казахстанских степях
гуннского союза племен (см. цитату выше) (Боталов, 2008. С. 453-454; Любчанский, 2006.
С. 229-230). Во-вторых, на карте, опубликованной в этом сборнике в статье И. Э. Любчан-
ского, показано, что в эпоху Великого переселения народов археологические комплексы, со¬
держащие изделия полихромного стиля*, примерно в равных пропорциях локализуются как к
западу (европейские гунны-акациры), так и к востоку от Волги (гунно-сарматы). То есть, если
придерживаться археологического проявления этнокультурных процессов в степях Евразии в
указанный период, то можно предположить, что и к западу, и к востоку от Волги они были
однотипными со всеми вытекающими последствиями, а именно - имело место завоевание с
подчинением или разгоном местного населения.
В степях Восточной Европы таким местным населением были поздние сарматы, участие
которых в этнокультурных процессах эпохи Великого переселения народов в Волго-Камье
и Предуралье сейчас можно считать установленным фактом. Независимо друг от друга и
пользуясь разными методами источниковедческого археологического анализа, к такому вы¬
воду приходят в своих исследованиях Ф. А. Сунгатов (см. публикацию) и Д. В. Шмуратко
(Шмуратко, 2012). Сходство выводов этих исследователей прослеживается и в обозначении
исходных направлений позднесарматского культурного импульса в регион. По Ф. А. Сунга-
тову, это нижневолжские и донские сарматы: по Д. В. Шмуратко — южные поздние сарматы
и, возможно, восточные гунно-сарматы (Этнические взаимодействия..., 2017. С. 27).
В данном контексте схема этнокультурных процессов в Волго-Камье и Предуралье в рас¬
сматриваемую эпоху выглядит вполне логичной и непротиворечивой. Но что касается пред¬
лагаемой Ф. А. Сунгатовым роли «турбаслинцев»-сарматов в этнической истории региона,
то здесь мы в очередной раз имеем дело с плодами неизбывной фантазии и умозрительности
автора, представляющими собой бесконечные мифы о турбаслинском городском центре (го¬
родище Уфа II) и его заселенной представителями позднесарматской (турбаслинской) знати
округе. Формат данной публикации не предполагает развернутую дискуссию по этому вопро¬
су, поэтому отсылаю к публикациям, в которых «мифология» Ф. А. Сунгатова разбирается
подробно (Иванов, 2020; Белавин, Иванов, 2018).
Направление «Южный Урал как особая трансгенерирующая зона древних миграций
и Великого переселения народов» представлено в статье С. Г. Боталова. По своему содержа¬
нию статья проблемная, подразумевающая и призывающая к серьезной дискуссии по важным
теоретическим проблемам истории миграций, что автор и изложил в резюме. Она у меня сразу
же вызвала несколько вопросов.
Первый вопрос: каков характер древних миграций сако-скифского и сарматского населе¬
ния в конце II — первой половине I тыс. до н. э.? А почему именно только сако-скифского
и сарматского населения? У нас что, с характером миграций эпохи Великого переселения
народов и более поздних периодов все ясно? Лично мне так не кажется, что я и попытался
изложить в своей статье.
Второй вопрос: каков механизм хозяйственно-культурного бисоставного симбиоза осед¬
лого (оазисного и лесостепного) и кочевого населения как в период их стабильного сосу¬
ществования, так и на момент совместного исхода в рамках миграционного ареала? А что,
мы уже установили, обосновали и доказали факт «симбиоза» оседлого и кочевого населения
в регионе? Если исходить из чисто археологического материала (а другого у нас нет), то
подобный «симбиоз» в регионе выглядит, мягко говоря, весьма и весьма проблематичным.
Например, в Предуралье памятники так называемого харинско-тураевского типа (включая
А они едва ли могли принадлежать каким-то разрозненным бродячим группам кочевников.
В. А. Иванов VIII Международная научная конференция...
209
Старо-Муштинский и Тураевский могильники) существуют примерно сто лет и в течение VI в.
как памятники (для нас — археологические объекты), оставленные соответствующими субъек¬
тами, перестают функционировать. Им на смену приходят другие археологические памятники,
отражающие течение этнокультурных процессов в регионе: агафоновская стадия ломоватовской
культуры, верх-саинская стадия неволинской культуры (Голдина, 1985. С 126; 2012. С. 209). Их
генетические корни определяются по-разному. По мнению некоторых удмуртских археологов,
одним из компонентов их формирования являлись этнические группы, оставившие в регионе
памятники харинского типа (сарматы) (История Удмуртии..., 2007. С. 225).
По мнению А. М. Белавина, Р. Д. Голдиной, Е. И. Казакова, ломоватовская и неволин-
ская культуры в Прикамье возникли вследствие вторжения туда носителей поздней саргатской
культуры (угров) и их смешения с местным позднегляденовским населением (Белавин, 2009.
С. 57—58). Будучи сторонником второй точки зрения, я тем не менее не могу не отметить от¬
сутствие четко выраженных археологических свидетельств инфильтрации пришельцев (угров)
в местную финно-пермскую этническую среду.
На археологическом и антропологическом материале этнокультурные контакты между
носителями турбаслинской культуры (пусть они будут поздними сарматами) и носителями
мазунинской / бахмутинской культуры не прослеживаются, о чем я пишу в своей статье.
Не обнаруживаются археологически фиксируемые свидетельства этнокультурных контак¬
тов между кочевниками степного Зауралья (курганы с «усами») и обитателями зауральской
лесостепи — племенами, входившими в бакальскую общность. Хотя, если сравнивать карты
распространения соответствующих памятников, то в указанном регионе их ареалы практически
накладываются друг на друга [см. (Грудочко, 2020), а также (Боталов, 2016. С. 488. Рис. 5)].
Я полностью разделяю мнение С. Г. Боталова о том, что изменение палеоэкологических
условий могло быть одной из наиболее значимых причин начала миграций (Боталов, 2008. С. 2).
Правда, в том контексте, что палеоэкологические коллизии — наиболее реальная причина, по¬
зволяющая нам, при имеющемся корпусе источников, более или менее адекватно объяснять
причины и ход миграций, отраженных в археологических памятниках. И в этом нам помогают
уже достаточно многочисленные результаты палеоклиматологических изысканий. Однако именно
здесь нас, археологов, ожидают подводные камни. Дело в том, что палеоклиматические рекон¬
струкции осуществляются двумя методами. Первый: по результатам палинологических анализов
древних почв производится реконструкция растительного покрова и, соответственно, опреде¬
ляется климатическая ситуация, которой данная флора должна была соответствовать. Второй
метод — археологическое почвоведение (педоархеология), позволяющее детально и полно рас¬
сматривать особенности пространственно-временной динамики природной среды и ее отдельных
компонентов, каковыми являются и археологические объекты (Демкин, Демкина, 1997).
В своих этноисторических построениях С. Г. Боталов опирается на результаты палиноло¬
гического анализа древних почв, полученные В. В. Клименко. В интерпретации и толковании
этнокультурных и этнополитических процессов в Урало-Арало-Каспийском регионе в эпоху
Великого переселения народов С. Г. Боталов особое внимание уделяет экологической ката¬
строфе, потрясшей Арало-Сырдарьинский бассейн в конце IV — начале V в. и в VII — начале
VIII в. В палеоклиматическом контексте предлагаемая исследователем схема выглядит так:
первые века I тыс. н. э. являются «наиболее благоприятным природно-климатическим пе¬
риодом» в указанном регионе, где складывается комплексная земледельческо-скотоводческая
система хозяйствования, распространившаяся на территориях Средней Азии и Южного Ка¬
захстана. Наибольший ее расцвет приходится на период существования Западно-Тюркского
каганата (конец VI — начало VII в.), но экологический кризис VII — начала VIII в. ставит
точку в истории этой гармоничной хозяйственно-культурной области.
А как выглядела этнокультурная ситуация первых веков I тыс. н. э. за пределами очер¬
ченной С. Г. Боталовым области? По данным почвоведов, это было время чередования микро-
гумидных (плювиальных) (I и IV вв. н. э.) и микроаридных (вторая половина II — первая
половина III в.) периодов. То есть распространение позднесарматской (гунно-сарматской)
культуры в Урало-Поволжском регионе происходит отнюдь не в благоприятных условиях
(Демкин, Демкина, Алексеев и др., 2009. С. 84—85). Это вполне наглядно отражается на ар¬
хеологической карте региона рассматриваемого периода. По данным С. А. Трибунского, на
территории степного и лесостепного Предуралья и Западного Казахстана (примерно 320 тыс.
км2) известно 247 позднесарматских погребений, происходящих из 40 могильников* (Три¬
бунский, 2003. С. 2), а на территории Прикаспийской низменности (в Рын-песках) вообще
известно только три археологических объекта, датированных позднесарматским временем,
что исследователи (почвоведы и археологи) объясняют ухудшением экологических условий
(уменьшение биопродуктивности экосистем, обеднение водных источников и, соответственно,
уход кочевников с этой территории в I—III вв. н. э.) (Иванов, Васильев, 1995. С. 166—167).
Нетрудно подсчитать, сколько приходится на одну единицу площади и на один памятник.
210
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Великое переселение народов...
Из таблицы динамики ландшафтно-климатических условий в степях Евразии за по¬
следние 5000 лет, составленной В. А. и Т. С. Демкиными с привлечением данных других
исследователей-почвоведов, следует, что в первые пять веков I тыс. н. э. климатические и
экологические условия Южного Приаралья приближались к современным*. Проще говоря,
ухудшались, превращая эти территории в полупустыню (Демкин, Демкина, 1997. Рис. 2). За¬
вершилось это все экологической катастрофой, обозначенной С. Г. Боталовым.
Однако для меня осталось непонятным, каким образом эта катастрофа повлияла на ход
этнокультурных и миграционных процессов в Урало-Поволжском регионе? По данным на¬
званных выше ученых-почвоведов, подобная ситуация наблюдается по всей Евразии (включая
и зону лесов), и к V в. н. э. природно-климатические условия на территории от Приазовья до
Приаралья становятся такими же, как в XX в. Согласно моим личным наблюдениям ситуации
в степях Заволжья, Южного Предуралья, Зауралья и Западного Казахстана, это означало жар¬
кое засушливое лето, прекращение стока степных рек Эмба, Уил и Сагиз уже в июле, полное
высыхание в августе степной растительности за исключением речных пойм.
А в контексте археологической карты региона этого периода данная ситуация выглядит
так: практически все известные этнокультурные ареалы, представленные соответствующими
археологическими памятниками, локализуются вдоль южных границ лесостепи: курганы с
«усами» и памятники «селенташского» типа — в Южном Зауралье, турбаслинская и имень-
ковская культуры — в Урало-Поволжье. Культуры эти были гомогенными, с местными ар¬
хеологическими культурами (бахмутинской, азелинской) не смешивались. И, конечно же,
каких-либо этнополитических общностей с предгосударственными началами не образовывали
[подробнее об этом см. (Иванов, 2015)]. Да и кто из них мог выступить консолидатором?
«Именьковцы» (то ли седентаризировавшиеся поздние сарматы, то ли, до недавнего времени,
протославяне), отгородившиеся от окружающего мира цепью мощных городищ по периметру
своей территории? «Турбаслинцы», занимавшие небольшой по площади «пятачок» на терри¬
тории Уфимского полуострова”? «Бахмутинцы», которых «турбаслинцы» успешно вытеснили
с их исконной территории и которые, по-видимому, завершали свою историю в качестве
одного из компонентов эклектичной верхнеутчанской культуры Камско-Вятского междуречья
(Голдина, 1999. С. 283).
То есть разбегание (миграции) позднесарматских (гунно-сарматских) кочевников из степи
происходило не из-за какого-то внешнего толчка, а в силу природных коллизий, несовме¬
стимых с оптимальным кочевым хозяйствованием. И в силу форс-мажорных обстоятельств и
причин этих миграций сами мигранты едва ли могли выступать этноконсолидирующей силой
для того населения (иноэтничного), с которым они сталкивались на конечных пунктах своих
перемещений.
По крайне мере, в Уральском регионе так было в течение всей первой половины
I тыс. н. э. С рубежа VI—VII вв. н. э., когда в степях Евразии уже четко обозначился про¬
цесс аридизации, в лесостепь и лес Прикамья и Южного Предуралья из-за Урала мигрируют
носители неволинской, кушнаренковской культур, а за ними — носители караякуповской
культуры, в археологическом контексте являвшиеся частью бакальской этнокультурной общ¬
ности Зауралья и Западной Сибири, а в этническом плане — древними уграми, предками
мадьяр-венгров. То есть происходит миграция первого типа — переселение народа или его
значительной части.
Современная ситуация с проблемой определения уральской прародины древних венгров
изложена в статье А. Тюрка. Автор перечисляет археологические материалы, так или иначе
связанные с древними венграми, двигаясь как бы в обратном направлении — от Карпат к
Уралу. До Украины включительно (памятники субботицкого типа = венгры Этелькёза) для
автора все как бы ясно. Между Днепром и Волгой — ничего не ясно. С одной стороны, это
как бы Лебедия / Леведия, с другой — из памятников, ассоциируемых с древними венграми,
известно только одно Воробьевское погребение, раскопанное неизвестно кем и, вполне может
быть, являющееся салтовским. Из рассуждений автора остается непонятно, есть ли перспекти¬
ва найти на этой территории следы древневенгерского пребывания или они все оказываются
растворенными в салтово-маяцкой (хазарской) культуре?
В Поволжском регионе, по мнению А. Тюрка, выявлены следы пребывания не столько
самих древних венгров, сколько «групп населения, имеющего уральские корни». Здесь эти
группы столкнулись с тюрками (ранними болгарами) и имели какое-то взаимодействие с
хазарами.
Наконец, в Уральском регионе памятники кушнаренковской и караякуповской культур
обнаруживают «хорошие параллели эпохи завоевания и горизонта Субботцы», то есть с древ¬
ними венграми. Возразить против этого трудно, и остается только надеяться на появление
Середина и вторая половина XX столетия.
” Так же, впрочем, небольшого в масштабах территории Башкирского Предуралья.
В. А. Иванов VIII Международная научная конференция...
211
в скором времени исследования, посвященного сравнительному анализу памятников суббо-
тицкого и кушнаренковско-караякуповского, неволинского типов на предмет их формально¬
типологического (и, соответственно, этнокультурного) сходства.
Список литературы
Белавин А. М. Миграции и колонизация в древней истории Предуралья // УИВ. 2009. N° 2 (23).
С. 50-59.
Белавин А. М., Иванов В. А. К проблеме городов Южного Урала эпохи Средневековья // Труды
Камской археолого-этнографической экспедиции. Вып. 17 / сост. и науч. ред. Ф. А. Сунгатов. Уфа :
Самрау, 2018. 335 с.
Боталов С. Г. Гунны и тюрки (историко-археологическая реконструкция). Челябинск : Рифей,
2008. 672 с.
Боталов С. Г. Историко-культурные горизонты в эпоху раннего железного века и Средневековья
лесостепного Зауралья // Археология Южного Урала. Лес, лесостепь (проблемы культурогенеза). Сер.
Этногенез уральских народов. Челябинск : Рифей, 2016. С. 468—541.
Голдина Р. Д. Ломоватовская культура в Верхнем Прикамье. Иркутск : Изд-во Иркут, ун-та, 1985.
280 с.
Голдина Р. Д. Древняя и средневековая история удмуртского народа. Ижевск : Удмурт, ун-т, 1999.
464 с.
Голдина Р. Д. О датировке и хронологии неволинской культуры (конец IV — начало IX в.) // Древ¬
ности Прикамья эпохи железа (VI в. до н. э. — XV в. н. э.): хронологическая атрибуция : материалы и
исслед. Кам.-Вят. археолог, экспедиции. Т. 25. Ижевск, 2012. С. 203—285.
Демкин В. А., Демкина Г. С. Археологическое почвоведение: новое направление в изучении древней
и средневековой истории природы и общества // Археология Волго-Уральского региона в эпоху брон¬
зового, раннего железного веков и Средневековья. Волгоград, 1997. С. 343—368.
Демкин В. А., Демкина Г. С., Алексеев А. О., Хомутова Г. Э. и др. Палеопочвы и климат степей
Нижнего Поволжья в I—IV вв. н. э. Пущино : ОНТИ ПНЦ РАН, 2009. 96 с.
Засецкая И. П. Культура кочевников южнорусских степей в гуннскую эпоху (конец IV — V в.).
СПб., 1994. 222 с.
Засецкая И. П. Гунны на Западе // История татар с древнейших времен : в 7 т. Т. 1: Народы степ¬
ной Евразии в древности. Казань : Рухият, 2002. С. 141 — 152.
Иванов В. А. Этническая карта Урало-Поволжья эпохи раннего Средневековья в ландшафтах того
времени (опыт историко-географической реконструкции) // Евразийская цивилизация: естественно¬
научные методы и теоретико-методологические проблемы в исследованиях. Стерлитамак : Стерлитамак.
фил. Башк. гос. ун-та, 2015. С. 19—26.
Иванов В. А. Как конструировался «некрополь города Башкорт» // Труды Камской археолого¬
этнографической экспедиции. Вып. 16: Ранние города Волго-Камья и Приуралья: взаимодействие ислама,
христианства и язычества. Пермь : Перм. гос. гуманит.-пед. ун-т, 2020. С. 76—89.
Иванов И. В., Васильев И. Б. Человек, природа и почвы Рын-песков Волго-Уральского междуречья
в голоцене. М. : Интеллект, 1995. 264 с.
История Удмуртии с древнейших времен до XV в. / под ред. М. Г. Ивановой. Ижевск, 2007.
304 с.
Казанский М. М., Мастыкова А. В. «Царские» гунны и акациры // Гунны, готы и сарматы между
Волгой и Дунаем. СПб. : Фак. филологии и искусств СПбГУ, 2009. С. 114—126.
Любчанский И. Э. Этнокультурная реконструкция происхождения носителей традиций турбаслин-
ского керамического комплекса // Южный Урал и сопредельные территории в скифо-сарматское время
: сб. ст. к 70-летию Анатолия Харитоновича Пшеничнюка. Уфа : Гилем, 2006. С. 226—234.
Трибунский С. А. Позднесарматская культура урало-казахстанских степей : автореф. дис. ... канд.
ист. наук. Ижевск, 2003. 21 с.
Шмуратко Д. В. Этнокультурная ситуация в Прикамье в эпоху Великого переселения народов //
Труды Камской археолого-этнографической экспедиции. Вып. 6. Пермь, 2009. С. 176—180.
Шмуратко Д. В. Курганные могильники харинского типа в Верхнем Прикамье в контексте
культурно-исторических процессов эпохи Великого переселения народов (статистический анализ по¬
гребальных комплексов) : автореф. дис. ... канд. ист. наук. Казань, 2012. 32 с.
Этнические взаимодействия на Южном Урале. Сарматы и их окружение: материалы VII Всерос.
(с междунар. участием) научн. конф. Челябинск, 2017. 159 с.
КОММЕНТАРИЙ Ч. Л. КОППАНЬ
— What is the nature of the ancient migrations of the Saka / Scythian and Sarmatian population
at the end of the 2nd — first half of the 1st millennium BC?
— According to ethnological data and ethnic studies of social anthropology, the nature of eth¬
nicity is (and certainly was) much more complex than it was supposed by the theorists of the ethnos
model (a late social evolutionist perspective). The diversity of vertical structure should be taken into
account with its tribes, subtribes, clans and lineages, as well as a patchwork-like geographical place¬
ment (habitat territories), which could hardly be described by using only archeological materials,
since it is widely disputed what kind of “ethnic markers” could be attributed to this or that ethnic
units (groups, subgroups or semi-assimilated groups). Another aspect that should be considered is
the vertical diversity, namely the disruption of tribal and clan systems, that could be reconstructed
or newly constructed in new social circumstances and territories. Cultural phenomena can enter to
other ethic units (levels), and both clans and lineages could construct new social units. Therefore,
Scythian / Saka and Sarmatian ethnic frames should be reconsidered and must not be mapped
based only on cultural elements. We should also consider the social distraction, fragmentation and
a multi-level character of ethnicity, which may have parallel models from the times of the more
studied (and later) historical models, such as the Oghuz and more later Turkish penetration to Iran
and the Middle-East — subtribes, clans, lineages could build new social frames for the newly estab¬
lished social (and ethnic) units. This kind of flexibility / fluidity can hardly be studied based on the
elements of archaeological materials, ornaments or formal motives, since they could be a subject to
widely spread cultural interactions and streams. A number of considerations and sociocultural models
for nomadic and semi-nomadic societies can be added to the ethnic studies of social anthropology
in recent decades. The past is not a “foreign country” but, of course, it was not the same as the
modern world in terms of ethnic processes and structures.
— Каков характер миграций в евразийских степях в конце II — первой половине I тыс.
до и. э.?
— Согласно этнологическим данным и этническим исследованиям социальной антропо¬
логии, природа этничности является (и, определенно, была) гораздо более запутанной, чем
предполагали авторы — теореттики этнос-модели (поздняя социоэволюционная перспекти¬
ва). Нельзя забывать о разнообразии вертикальной иерархии: племена, подплемена (кланы?)
и роды; и географическое рассеянное размещение (ареалы), которое вряд ли можно было бы
разгадать по археологическим материалам, поскольку широко оспаривается, какие «этнические
маркеры» могли быть даны тем или иным этническим единицам (группам, подгруппам или
полуассимилированным группам).
Другой аспект, который следует учитывать, — это вертикальное разнообразие: разруше¬
ние племенных и клановых систем, которые могут быть реконструированы или полностью
заново построены в новых социальных условиях и на новых территориях. Культурные фе¬
номены могут входить в другие этнические единицы (уровни), а кланы, родословные могут
создавать новые социальные единицы. Таким образом, этнические рамки скифов / саков,
сарматов должны быть переосмыслены и не должны быть нанесены на карту только на основе
культурных элементов. Мы должны рассмотреть социальную рассеянность, фрагментацию и
многоуровневый тип этничности, которые могут иметь параллельные модели со времен бо¬
лее изученных (и более поздних) исторических моделей, таких как огузское и более позднее
турецкое проникновение в Иран и Ближний Восток: подплемена, кланы, родословные могли
бы строить новые социальные рамки для вновь созданных социальных (и этнических) единиц.
Такая гибкость / текучесть вряд ли может быть изучена на основе элементов археологических
материалов, орнаментов или формальных мотивов, поскольку они могут быть предметом
широко распространенных культурных взаимодействий и потоков. К этническим исследо¬
ваниям социальной антропологии последних десятилетий можно добавить ряд соображений
и социокультурных моделей кочевых и полукочевых обществ, широко изучаемых учеными.
Прошлое не является «чужой страной», но, конечно, не было таким же, как современный
мир, в случае этнических процессов и конструкций.
СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ
Астафьев Андрей Евгеньевич, научный сотрудник Мангистауского историко-культурного
заповедника (г. Актау, Казахстан)
Балабанова Мария Афанасьевна, доктор исторических наук, профессор Волгоградского
государственного университета
Бисембаев Арман Ауганович, кандидат исторических наук, главный эксперт Института
археологии им. А. Маргулана Комитета науки Министерства образования и науки Республики
Казахстан (г. Алматы)
Богданов Евгений Сергеевич, кандидат исторических наук, старший научный сотруд¬
ник Института археологии и этнографии Сибирского отделения Российской академии наук
(г. Новосибирск)
Бози Роберт, доктор, исполнительный директор ветеринарной клиники Ars Med (г. Киттт-
кёрёш, Венгрия)
Боталов Сергей Геннадьевич, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник
Института истории и археологии Уральского отделения Российской академии наук (г. Екате¬
ринбург), ведущий научный сотрудник Научно-образовательного центра евразийских исследо¬
ваний Южно-Уральского государственного университета (национального исследовательского
университета) (г. Челябинск)
Грудочко Иван Валерьевич, кандидат исторических наук, научный сотрудник Научно¬
образовательного центра евразийских исследований Южно-Уральского государственного уни¬
верситета (национального исследовательского университета) (г. Челябинск)
Иванов Владимир Александрович, доктор исторических наук, профессор кафедры отече¬
ственной истории Башкирского государственного педагогического университета им. М. Ак-
муллы (г. Уфа)
Лифанов Николай Александрович, кандидат исторических наук, старший научный сотруд¬
ник Научно-исследовательской лаборатории археологии (г. Самара)
Любчанский Илья Эдуардович, кандидат исторических наук, ученый секретарь Центра
историко-культурного наследия г. Челябинска
Овсянников Владимир Владиславович, кандидат исторических наук, заведующий отделом
Института истории, языка и литературы Уфимского федерального исследовательского центра
Российской академии наук (г. Уфа)
Одмагнай Гансух, научный сотрудник Института истории и этнологии Монгольской ака¬
демии наук (г. Улан-Батор)
Очир Баттулга, научный сотрудник, аспирант Института истории и этнологии Монголь¬
ской академии наук (г. Улан-Батор)
Подушкин Александр Иванович, доктор исторических наук, профессор кафедры истории
Казахстана и общественных дисциплин факультета филологіи: и истории Южно-Казахстанского
государственного педагогического института (г. Шымкент)
Полосьмак Наталья Викторовна, доктор исторических наук, член-корреспондент Рос¬
сийской академии наук, главный научный сотрудник Института археологии и этнографии
Сибирского отделения Российской академии наук (г. Новосибирск)
Сабо Геза, PhD, археолог, старший музеолог уездного музея Wosinsky Мог (г. Сексард,
Венгрия)
Сунгатов Фларит Абдулхаевич, кандидат исторических наук, директор ООО «Архпроек-
тизыскание» (г. Уфа)
Таиров Александр Дмитриевич, доктор исторических наук, директор Научно¬
образовательного центра евразийских исследований Южно-Уральского государственного уни¬
верситета (национального исследовательского университета) (г. Челябинск)
Тюрк Аттила, PhD, профессор факультета гуманитарных и социальных наук Института
археологии Католического университета им. Петера Пазманя (г. Будапешт, Венгрия)
Чайи Ласло Коппань, PhD, профессор кафедры этнографии и культурной антропологии
Печского университета (РТЕ); член группы молодых ученых Международного общества эт¬
нологии и фольклора (г. Будапешт, Венгрия)
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
АН РТ — Академия наук Республики Татарстан
АНТ — Академия наук Татарстана
АСГЭ — Археологический сборник Государственного Эрмитажа
АЭБ — Археология и этнография Башкирии
БАН — Болгарская академия наук
В — восток
в. , вв.— век, века
ВАУ — Вопросы археологии Урала
ВДИ — Вестник древней истории
ВНР — Венгерская Народная Республика
г. , гг.— год, годы; город, города
ГАИМК — Государственная академия истории материальной культуры
Д. - дело
дер. — деревня
до н. э.— до нашей эры
ДонГУ — Донецкий государственный университет
ДонНУ — Донецкий национальный университет
Ед. хр. — единица хранения
3 — запад
ЗЮЗ — запад — юго-запад
ИА РАН — Институт археологии Российской академии наук
ИАЭТ — Институт археологии и этнографии
ИАЭТ СО РАН — Институт археологии и этнографии Сибирского отделения Российской
академии наук
ИИАК — Известия Императорской археологической комиссии
ИИАЭ АН КазССР — Институт истории, археологии и этнографии Академии наук Ка¬
захской ССР
ИИЯЛ — Институт истории, языка и литературы
ИЯЛИ — Институт языка, литературы и истории
к. — курган
КГПИ — Куйбышевский государственный педагогический институт
км — километр
КН МОН РК — Комитет науки Министерства образования и науки Республики Казах¬
стан
КСИА — Краткие сообщения Института археологии
КСИИМК — Краткие сообщения Института истории материальной культуры
КСИЭ — Краткие сообщения Института этнографии
ЛОИА — Ленинградское отделение Института археологии
м — метр
МАН — Монгольская академия наук
МИА — Материалы и исследования по археологии СССР
МНР — Монгольская Народная Республика
ОГПУ — Оренбургский государственный педагогический университет
оз. — озеро
ОмГПУ — Омский государственный педагогический университет
ООО — общество с ограниченной ответственностью
Оп. — опись
и. — погребение
ПИФК — Проблемы истории, филологии и культуры
пос.— поселок
р. — раскоп; река
РА — Российская археология
РАН — Российская академия наук
РФФИ — Российский фонд фундаментальных исследований
С — север
с. — село
СА — Советская археология
САИ — Свод археологических источников
СВ — северо-восток
СЗ — северо-запад
Список сокращений
215
см — сантиметр
СО РАН — Сибирское отделение Российской академии наук
СПбГУ — Санкт-Петербургский государственный университет
ССЗ — северо-северо-запад
ст. — станция; станица
тыс. — тысячелетие; тысяча
УАВ — Уфимский археологический вестник
УИВ — Уральский исторический вестник
УФИЦ — Уфимский федеральный исследовательский центр
Ф. — фонд
ШУАМ — Шинжлэх Ухааны Академийн мэдээ (Известия Академии наук СССР)
экз. — экземпляр
ЭО — Этнографическое обозрение
ЮЗ — юго-запад
ЮУрГУ — Южно-Уральский государственный университет
SA — Studia Archaeologica
SH — Studia Historica
Научное издание
ЭТНИЧЕСКИЕ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ НА ЮЖНОМ УРАЛЕ.
ВЕЛИКОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НАРОДОВ. ДИАЛОГ КУЛКТУР
Материалы VIII Международной научной конференции
Ответственный редактор С. Г. Боталов
Редактор И. Н. Козырева
Художественный редактор А. В. Исаков
Корректор И. Н. Козырева
Верстка В. Б. Феркель
Формат 60x84/8 Бумага ВХИ 80 г/м2
Гарнитура Newnon C
Печать офсетная
Усл. печ. л. 25,10
Тираж 200 экз.
sis
Щі
111
PQX
CD