КЛАССИЧЕСКАЯ
ФИЛОСОФСКАЯ
МЫСЛЬ
ГЕРБЕРТ
СПЕНСЕР
ОПЫТЫ НАУЧНЫЕ,
ПОЛИТИЧЕСКИЕ
И ФИЛОСОФСКИЕ
МИНСК
СОВРЕМЕННЫЙ
ЛИТЕРАТОР
1999

Спенсер Г.
С 71 Опыты научные, политические и философские /
Пер. с англ. под ред. Н. А. Рубакина. — Мн.: Совре-
мен. литератор, 1999. — 1408 с. — (Классическая
философская мысль).
ISBN 985-6524-02-4.
Наиболее интересной и объемной работой величайшего
английского мыслителя Герберта Спенсера (1820—1903), одного
из родоначальников позитивизма и основателя органической
школы в философии, является предлагаемое вашему вниманию
произведение «Опыты научные, политические и философские».
УДК 14
ББК 873
ISBN 985-6524-02-4
© Современный литератор, 1998

5
СПЕНСЕР

6
Брокгауз и Ефрон
мецкая философия (Кант, Фихте, Шеллинг и др.) оставалась
совершенно неизвестной в Англии. С конца 20-х годов
англичане начинают знакомиться с произведениями немецкого
философского гения из сочинений Уэвеля и Гамильтона. Позднее
появляются плохие переводы Канта (кое-что было, впрочем,
переведено гораздо раньше, но погребено в подвалах
книжных магазинов). Спенсер познакомился с Шеллингом через
посредство Кольриджа и позднее с Кантом по плохим
переводам и через посредство Льюиса. Инженерная деятельность
Спенсера продолжалась с большими перерывами до 1846 г.
В течение этого периода в нем постепенно пробуждается все
больший и больший интерес к политическим вопросам. На
пробуждение самостоятельности Спенсера в сфере
политической мысли оказал в ранней юности влияние его дядя Томас,
священник англиканской церкви, который, в
противоположность остальным членам спенсеровской семьи строго
консервативного склада, принимал участие в демократическом
движении чартистов и в агитации против хлебных законов. С
1846 г. Спенсер оставляет деятельность инженера и становится
публицистом: в 1848 г. он выступает в «Economist'e» со
статьями по политическим и экономическим вопросам. К 1848 г.
относится его первое большое сочинение: «Social Statics». В
избранном кругу читателей это сочинение нашло себе большое
сочувствие и содействовало сближению Спенсера с Гёксли,
Льюисом и Джордж Элиот, а также с Миллем, Дж Тиндалем
и Карлейлем. Период с 1848 по 1858 г. представляет ту эпоху
в жизни Спенсера, когда в нем стало созревать и складываться
в определенные формы его многостороннее философское
миросозерцание. В состав этого миросозерцания входили:
эмпиризм предшествующих английских мыслителей, главным
образом Юма и Милля, критицизм Канта, преломленный сквозь
призму учения Гамильтона (представителя английской
школы «здравого смысла»), натурфилософия Шеллинга (за
вычетом ее телеологического элемента) и позитивизм Канта.
Но основная «idée pivotale» всей системы, объединившая все
эти разнородные элементы в одно систематическое целое,
была идея развития. С ранней юности Спенсер увлекался
биологией, и его занятия этой наукой все более и более укрепляли
в нем убеждение в истинности положения, которое он
находил у Вольфа («Theoria generationis», 1759) и Бэра, что всякое
органическое развитие есть переход из состояния
однородности в состояние разнородности. Эту истину Спенсер
переносит с изучения отдельного организма на развитие всего ор-

Герберт Спенсер
7
ганизованного мира и всей Вселенной. Статья его о гипотезе
развития, появившаяся в 1852 г., заключается в развитии
мысли, что знакомство с изменениями, наблюдаемыми в
домашних животных и в культуре растений, вынуждает нас
склоняться к мысли, что границы между видами и разновидностями
относительны и что теперешние виды возникли постепенно,
развиваясь под влиянием внешних отношений. Идея развития
положена им в основание его теории познания, психологии
и метафизики, которые были им систематически разр>аботаны
в Основаниях психологии (1855). Для первоначального
обоснования этой идеи важное значение имела также статья:
«Progress, its Law and Cause» (1857), где Спенсер пытается
впервые вывести закон развития из закона сохранения энергии.
Через год после появления статьи Спенсера вышла в свет книга
Дарвина о происхождении видов, и в ней, в предисловии, в
ряду других предшественников Дарвин упоминает и о Спенсере.
В конце 50-х годов Спенсер замышляет грандиозное
предприятие в виде издания стройной системы «Синтетической
философии». В 1858 г. он составляет план, рассчитанный на семь
томов, затем расширяет его на 10 томов и в I860 г. издает его
подробный «проспект». В течение I860—1863 гг. выходили по
выпускам «Основные начала». Но издание подвигалось вперед
с трудом в связи с недостатком средств автора и полным
равнодушием публики. К этому присоединилось еще нервное
переутомление Спенсера, лишавшее его возможности
систематически работать. С горечью он заявляет публике в 1865 г., что
должен приостановить выполнение своего великого замысла.
Но вскоре благодаря маленькому наследству, полученному
после смерти отца, главным же образом благодаря
материальной поддержке американца Юманса (оказавшего
впоследствии Спенсеру и нравственную услугу популяризацией его
взглядов в Америке), а также благодаря улучшению здоровья
ему удалось выпустить дальнейшие тома «Описательной
социологии» — труд, выполненный им при участии трех научно
образованных секретарей. В конце семидесятых годов его
здоровье снова ухудшилось, и он поспешил выпустить «Data of
Ethics». До 1886 г. Спенсер продолжал хворать, но затем мало-
помалу силы его восстановились, и он оказался в состоянии
снова работать и через пять лет закончил всю «Этику».
Огромная сила характера, синтетический склад ума и преобладание
теоретических научных интересов над аффективной жизнью
составляют в этом мыслителе черты, приближающие его к
типу таких теоретиков мысли, как Аристотель, Кант и Гегель. Оп-

8
Брокгауз и Ефрон
тимизм Спенсера в его взглядах на личную жизнь и судьбы
человечества составляет другую индивидуальную черту этого
мыслителя. Биографические сведения о Спенсере см. в книге:
«Герберт Спенсер» Otto Гауппа, русск. пер. под ред. А. Остро-
горского; «The Popular Science Monthly» (March, 1876), статья
Юманса (Youmance); в книге Геффдинга: «История новейшей
философии» (пер. с нем., 1900, стр. 396—401); отдельные
замечания автобиографического характера: «The Classification of
Sciences» (стр. 31,34,46); есть и в русском переводе.
Психология. Закон развития распространяется не только на
все материальные явления, но также и на все психические.
Происхождение, состав и значение душевных явлений может
выясниться для нас лишь в свете эволюции. Развитие душевной
жизни от ее простейших и низших форм, наблюдаемых у
микроорганизмов, до человека включительно представляет
непрерывный переход от рассеянного к сплоченному, от
однородного к разнородному, от неопределенного к определенному.
Сознание возникло на некоторой ступени эволюции живого мира
из сферы бессознательного глухое чувство сопротивления,
сопровождающее воздействие окружающей среды на
простейший организм, представляет простейший «атом» душевной
жизни, «нервный толчок». С дальнейшим ростом и
осложнением нервной системы на высших ступенях животного мира
связано и осложнение психического состава: атомы душевной
жизни образуют сложные группы, которые прочно
ассоциируются между собою и путем наследственной передачи ведут
к постепенному усложнению содержания душевной жизни
у высших форм. Весь качественно разнородный состав
душевной жизни высшего организма есть результат интеграции
бесчисленного множества этих атомов душевной жизни —
«нервных толчков». Таким образом, в основании качественно
разнообразных ощущений и чувствований лежит чрезвычайно
сложный комплекс психических атомов — однородных
«нервных толчков». Общие законы душевной жизни, то есть те
всеобщие и необходимые свойства ощущений и чувствований,
которые Спенсер называет отношениями и которые у немецких
философов называются формами познания и категориями,
представляют также продукт эволюции. Применение
принципа развития к вопросам теории познания проливает свет на те
вопросы, которые вызывали такой антагонизм между
сторонниками прирожденности и опытного происхождения форм
опыта. Не правы эмпиристы (Локк, Милль), утверждающие,
будто человеку не прирождены никакие общие законы позна-

Герберт Спенсер
9
ния. Не правы и априористы (Кант), истолковывающие
наличность в человеке от рождения априорных форм познания,
в смысле не опытного происхождения этих форм. В сознании
человека имеются первичные интуиции отождествления и
различения (качественного и количественного), сознавание
сосуществования и последовательности и сплошности перемен
(закон причинности). Но все эти «априорные» формы —мнимо
априорны. Они необходимы и всеобщи для человеческого
сознания, но они не были таковыми на низших ступенях
сознания в животном царстве. В элементарном чистом ощущении
сопротивления у простейшего организма нет никаких
необходимых форм познания: они постепенно возникают в сознании
одна за другой, причем огромную роль в их постепенном
закреплении в сознании и превращении в нечто всеобщее и
необходимое для сознания играет наследственный опыт
миллиардов поколений. Что априорно для индивида, то апостериор-
но (возникает опытным путем) для вида и для бесчисленного
ряда видов в их непрерывной эволюции. Эта точка зрения
Спенсера особенно ярко проявляется в критике, которой он
подвергает учение об априорности идеи пространства. Мы —
взрослые и цивилизованные люди — заключаем о
всеобщности и необходимости идеи пространства, как формы
созерцания, на основании самонаблюдения, но самонаблюдение
недостаточно для того, чтобы признать пространство
необходимой формой всякого сознания, а не только сознания на
известной ступени его развития. В пользу этого соображения
Спенсер приводит следующие доводы: I. Хотя мы и не можем
отрешиться в самонаблюдении от пространственной
интуиции, тем не менее мы можем, пользуясь объективным
исследованием психических процессов (изучением жизни ребенка,
дикаря, микроорганизма), делать косвенным образом догадки
о простейших свойствах душевной жизни, которые нам
недоступны непосредственно, подобно тому, как мы узнаем
косвенным образом, что наши глаза совершают видимые движения
всякий раз, как мы переводим взгляд с одного предмета на
другой. И. Но и с чисто субъективной точки зрения несомненно,
что не все наши душевные состояния в одинаковом смысле
неотделимы от интуиции протяженности. Мы не можем теперь
диссоциировать идею протяжения от зрительных и осязатель-
11ых ощущений, но звуки, вкусы, запахи и эмоции крайне
несовершенно локализируются нами, а звуки даже могут и теперь
сознаваться нами как чистые непротяженные качества. III.
Патологические восприятия пространства, например, при от-

10
Брокгауз и Ефрон
равлении опиумом (у маркиза де Квинси — см.), при которых
происходит изменение самих свойств пространственной
интуиции (предметы представляются громадными,
пространство раздвигается [swells] до бесконечности), показывают, что
пространственные отношения суть нечто переменное,
поддающееся изменению, а не постоянное. IV. «Контраст между
самопроизвольно напрашивающимся сознанием о пространстве
внутри комнаты и сознанием о пространстве вне ее стен, которое
уже не является нам с такой самопроизвольностью, не имеет
никакой понятной причины, коль скоро пространство есть
определенная постоянная форма.» Опираясь на эти соображения,
Спенсер приходит к заключению, что пространство есть
производный элемент сознания — продукт его эволюции. Сознавание
сосуществования (а следовательно, и пространства) на низших
ступенях духовной жизни совершенно отсутствует — там «navra
(bei» — все течет. Пространство и время познаваемы лишь через
посредство движения. Отсюда не следует, что в первобытном
сознании сознавание движения сопровождалось сознаванием
пространства и времени. Мускульные ощущения,
сопровождающие движения, вполне отдельны по своей природе от
ассоциированных с ними понятий о пространстве и времени.
Последние возникают только путем образования через
продолжительный наследственный опыт связей между рядами
мускульных и осязательных ощущений, а также осязательных
и зрительных. Первичным сознанием и является чувство
сопротивления, из него постепенно вырабатываются идеи
вещества, силы, последовательности и сосуществования. Идея
сосуществования возникает из идеи последовательности,
благодаря образованию в уме животного прочных, неразрывных
ассоциаций между отдельными ощущениями,
воспринимаемыми то в одном временном порядке: ДД С,D,X, Y,Z, то в
обратном: Z, Y,X, D, С, В, А Для первобытного сознания линия AZ
представляет чисто временную последовательность ощущений,
но возможность бесчисленное множество раз пробегать эту
последовательность ощущений в двух противоположных
направлениях:^ и ZA — поселяет в сознании уверенность, что
hZ, и А (конечные точки линии), и все промежуточные ее части
сосуществуют. Определяя жизнь как непрерывный процесс
приспособления внутренних отношений к внешним, Спенсер
описывает и процесс познания как все более и более точное
отражение соотношений между явлениями действительности
и нашей познающей способностью. Поэтому если понимать
под истиной соответствие наших представлений с действи-

Герберт Спенсер
11
тельностью, то можно сказать, что наш познавательный
аппарат всеобщих и необходимых истин, если и не соответствует
действительности безусловно, то, являясь наследственным
результатом приспособления к ее условиям бесчисленного ряда
поколений, с высокой степенью вероятности приближается
к выражению истинного порядка вещей. Вот почему Спенсер
понимает логику (и теорию познания) вместе с математикой
как науку об объективном существовании. Логическая
машина Джевонса может быть экспериментальной иллюстрацией
объективного значения законов мысли. Опытное
происхождение основ нашего познания не должно подрывать в нас
уверенности в значении для нашей мысли коренного критерия
познания, который мы должны гипотетически принять на веру
в качестве всеобщего постулата. Мы должны считать
истинными такие суждения, в которых подлежащее неотделимо от
сказуемого, т. е. такие, отрицание которых для нас
невозможно, например: нечто сопротивляющееся протяженно:
отрицание этого суждения немыслимо и потому невозможно.
Немыслимое (inconceivable) надо отличать от невероятного
(Incredible). Например, невероятно, чтобы пушечное ядро, пущенное
в Англии, могло достигнуть Америки, но такое утверждение не
немыслимо. Критерий немыслимости должен быть положен
в основу нашего знания по следующим соображениям: 1) Если
бросить его, то придется отвергнуть всякие логические
критерии, ибо другого критерия у нас нет. 2) Прилагаясь к
простейшим отношениям пространства, времени и числа, он давал
всегда единообразные (соответствующие действительности)
результаты. 3) Он дает неверные результаты только при неумелом
применении к сложным отношениям или вообще при
небрежном пользовании им. Но признавая в высокой степени
вероятное приближение к истине во всеобщем постулате, как
результате аккумулированного наследственного опыта
бесчисленного множества животных и человеческих поколений, мы
не должны считать опирающуюся на всеобщий постулат
теорию познания чем-то законченным. Дальнейшая эволюция
человеческого духа в течение тысячелетий может видоизменить
основы нашего познания, и наша умственная структура через
ряд незаметных постепенных изменений может принять
новые формы, о которых мы в настоящее время не можем себе
составить никакого понятия. Конечные выводы психологии
и теории познания Спенсера подтверждают данные его
метафизики. Непознаваемое есть некоторый х, недоступный
нашему разуму в его сокровенной сущности, но такой х, относитель-

12
Брокгауз и Ефрон
но реальности коего помимо нашего сознания не может быть
сомнения. Но этого мало: изучение развития материальных
и духовных явлений указывает на существование какого-то
параллелизма между свойствами Непознаваемого и
отображениями его в нашем сознании, параллелизма, который можно
уподобить соотношению между геометрическими свойствами
куба и его проекции на боковой поверхности цилиндра. Такое
убеждение в существовании Непознаваемого и в
существовании аналогии между его свойствами и некоторыми свойствами
Познаваемого Спенсер назыъяегг преобразованным реализмом.
Он противопоставляет эту гипотезу точке зрения идеализма,
отвергающей или подвергающей сомнению факт существования
Непознаваемого независимо от сознания. В пользу
реалистической гипотезы он ссылается на следующие соображения: 1) Эта
гипотеза наиболее проста и ясна. Идеалистическое
объяснение параллелизма, существующего между свойствами
познающего и познаваемого, крайне натянуто, искусственно и сложно
(доказательство от простоты). 2) Первобытное сознание
(дикаря, ребенка) инстинктивно следует наиболее естественной
точке зрения — реалистической (доказательство от
первенства). 3) Язык предполагает веру в бытие — в себе: обыденная речь
отказывается передать в удобопонятной форме утверждения
скептиков и идеалистов. Закономерность опыта, с
идеалистической точки зрения, необъяснима. «Пуля, пущенная в цель на
расстоянии 100 шагов, может не попасть в нее, но пущенная на
расстоянии 1000 шагов, она может достигнуть цели с гораздо
большей вероятностью... В течение часовой прогулки в апреле вы
рискуете быть застигнуты дождем, но если вы гуляете целый
день, то шанс быть вымоченным для вас становится гораздо
меньшим.» Вот, по мнению Спенсера, примеры «явно
безумных» рассуждений, которые могут служить «поразительной
иллюстрацией» неправдоподобности идеалистических гипотез
метафизиков вроде Беркли, Юма или Канта. Спенсер считает
вполне заслуженным то пренебрежение и презрение, которое
питают к идеализму непосвященные в философию люди. По его
мнению, это презрение обусловлено тем, что философский
идеализм есть извращение естественной точки зрения на мир,
которую одинаково разделяют и наивный реалист, не
умудренный в тонкостях умозрения, и преобразованный реалист, во
всеоружии философских знаний.
Энциклопедический словарь
Брокгауз и Ефрон

TOMI

14
Герберт Спенсер
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
К «ОПЫТАМ НАУЧНЫМ,
ПОЛИТИЧЕСКИМ И ФИЛОСОФСКИМ»
Статьи, собранные здесь, за исключением тех, которые
появились в периодических изданиях в течение
последних восьми лет, были первоначально изданы отдельными
томами через длинные периоды времени.
Первый том появился в декабре 1857 г., второй — в
ноябре 1868 г. и третий — в феврале 1874 г. По продаже
первого издания первых двух томов было сделано американское
издание их под другим названием и с иным
расположением статей; ради экономии я с тех пор довольствовался
последовательными перепечатками с американского
стереотипного издания. Ввиду требований на него третий том
перепечатывался отчасти с американских, отчасти с
английского издания. Появление этого последнего
естественно кладет конец такому способу ведения дела.
Статьи, написанные с 1882 г., как было выше указано,
присоединены к прежде изданным. Таких статей семь:
«Нравы и нравственные чувства», «Факторы
органической эволюции», «Объяснения профессора Грина», «Этика
Канта», «Абсолютная политическая этика», «От свободы
к рабству» и «Американцы». Кроме этих больших
дополнений есть также и мелкие в форме примечаний к
различным статьям: «Строение солнца», «Философия слога»,
«Генезис нравственности», «Этика тюрем» и
«Происхождение и развитие музыки»; из них примечание к
последней почти такой же длины, как и сама статья. Многие
статьи были изменены тем, что я выбросил из них некоторые
места или включил новые. Статья «Гипотеза туманных
масс» подверглась переработке в особенно сильной
степени, хотя в существенных чертах она и сохранена,
но сильно изменена прибавлениями и сокращениями,
а также кратким резюме ее положений. Помимо всего
указанного, настоящее издание отличается от предыдущих
еще тем, что в нем были вновь тщательно проверены все
ссылки и цитаты.

Опыты научные, политические и философские
Естественно, что соединение трех отдельных серий
статей воедино выдвинуло необходимость изменения
общего порядка их. Возник вопрос, расположить ли их по
времени их появления или по содержанию; и так как ни
то, ни другое в отдельности не обещало
удовлетворительных результатов, то я решил приложить оба способа и
отчасти следовать одному, отчасти другому порядку.
Первый том составлен из статей, в которых преобладает идея
эволюции общей или частной. Во втором томе собраны
статьи, касающиеся вопросов философских,
абстрактного и конкретного знания и эстетики, и хотя в основе всех
их положена, разумеется, эволюционная точка зрения,
но этот эволюционизм является скорее случайной, чем
необходимой, их чертой.
Статьи по вопросам этическим, политическим и
социальным составляют третий том, и, хотя они написаны
с наиболее эволюционной точки зрения, их
непосредственная цель — изложение доктрин прямо практических.
В каждом томе статьи помещены в их
последовательности по времени появления в свет, насколько это
согласовалось с требованиями классификации.
Кроме статей, включенных в эти три тома, осталось
еще несколько, которые я не нашел нужным поместить
сюда, в некоторых случаях по их личному характеру,
в других — по незначительности их и иногда потому, что
едва ли бы они были поняты при отсутствии поводов,
на которые эти статьи служат ответом.
Для удобства тех, кто пожелал бы отыскать эти статьи,
прилагаю заглавия их и изданий, в которых они
напечатаны: «Ретрогрессивная религия» в «The Ninetanth
Century» («XIX век») за июль 1884 г.; «Последнее слово об
агностицизме и религия человеколюбия», там же за ноябрь
1884 г.; примечания к критике профессора Кэрна на
изучение социологии в «The Fortnightly Review»
(Двухнедельное обозрение) за февраль 1875 г.; «Краткий ответ»
(Г-ну I.F. Мс Lennan) — «Fortnightly Review», июнь 1877 г.;
«Профессор Goldwin Smith как критик» — «Contemporary
Review» (Современное обозрение), март 1882 г.; «Ответ
г-ну Laveleye» в «Contemporary Review», апрель 1885 г.
Лондон.Декабрь, 1890 г.

16
Герберт Спенсер
I
ГИПОТЕЗА РАЗВИТИЯ
В споре по поводу гипотезы развития, переданном
мне недавно одним из друзей моих, один из споривших
высказал мнение, что так как мы, ни в одном из наших
опытов, не получаем чего-либо подобного перерождению
видов, то ненаучно принимать, чтобы перерождение
видов когда-либо имело место. Если бы я присутствовал при
этом споре, то, оставляя в стороне такое положение,
открытое для критики, я ответил бы, что так как ни в одном
из наших опытов мы никогда не встречали сотворенных
видов, то точно так же нефилософично принимать, что
какие-нибудь виды когда-либо были сотворены.
Те, которые бесцеремонно отвергают теорию
развития как недостаточно подтвержденную фактами, кажется,
совершенно забывают, что их собственная теория вовсе
не подтверждается никакими фактами. Как большая часть
людей, держащихся данных верований, они требуют
самых строгих доводов от противного верования,
принимая в то же время, что их собственное верование не
нуждается ни в каких доводах. Мы насчитываем (по
Гумбольдту) до 320 000 видов растительных и (по Карпентеру) до
2 000 000 видов животных организмов, рассеянных по
поверхности земли; а если прибавим к этому число
вымерших видов, то смело можем принять общий итог
видов, существовавших и существующих на земле, не менее
как в десять миллионов. Какая же будет самая
рациональная теория относительно происхождения этих десяти
миллионов видов? Вероятно ли, чтобы десять миллионов
разновидностей произошли вследствие постоянных
изменений, обусловливаемых окружающими
обстоятельствами, подобно тому как еще доселе производятся
разновидности?
Без сомнения, многие ответят, что для них легче
понять, что десять миллионов появились как отдельные
творения, нежели понять, что десять миллионов
разновидностей произошли путем последовательных изменений.
Однако при исследовании окажется, что все подобные

Опыты научные, политические и философские yj
господа находятся под влиянием обольщения. Это — один
из тех многочисленных случаев, когда люди не верят на
самом деле, а скорее верят, что они верят. Они не могут
на самом деле понять, чтобы десять миллионов появились
как отдельные творения: они думают, что они
понимают это. Серьезный взгляд на дело кажется им, что они
еще никогда не выяснили себе процесс сотворения даже
и одного вида. Если они составили себе определенное
понятие о таком процессе, то пусть скажут нам, как
создается новый вид и каким образом является он. Ниспадает ли
он с облаков? Или мы должны держаться того понятия,
что он вырывается из земли? Его члены и внутренности
берутся ли разом из всего окружающего? Или мы должны
принять старое еврейское понятие, что Бог формует
новое творение из глины? Если они скажут, что новое
творение не производится ни одним из этих способов, которые
слишком нелепы, чтобы им можно было верить, — тогда
они должны описать способ, посредством которого
новое творение может быть произведено, способ, который
бы не казался нелепым. Окажется, что такой способ они
не старались постигнуть и не могут постигнуть.
Верующие в «отдельность творений» сочтут, может
быть, недобросовестным с нашей стороны требовать от
них описания способа, по которому произошли
отдельные творения; в таком случае я отвечу, что это требование
далеко умереннее того, которое они предлагают
защитникам гипотезы развития. От них требуют показать
только понятный способ. Они же требуют не только
понятного способа, но и действительного способа. Они не
говорят: покажи нам, как это может быть; а говорят покажи
нам, как это бывает. Хотя и неразумно ставить им
подобный же вопрос, но совершенно основательно было бы
потребовать указания не только возможного способа
отдельного творения, но и несомненно доказанного
способа; такое требование было бы все-таки не больше того,
какое они заявляют своим противникам.
Посмотрим теперь, насколько удобнее защищать новое
учение, нежели старое. Если бы защитники гипотезы
развития могли только показать, что происхождение видов
посредством процесса изменения понятно, то они
находились бы уже в лучшем положении, нежели их противники.
Но они могут сделать гораздо более. Они могут показать,
что процесс изменения, который совершался и совершает-

18
Герберт Спенсер
ся, производил перемены во всех организмах,
подвергавшихся изменяющим влияниям. Хотя, по недостатку фактов,
они и не в состоянии указать многочисленные фазисы,
через которые прошли существующие виды прежде, нежели
достигли настоящего своего состояния, или воспроизвести
те влияния, которые были причиной постепенных
изменений; однако они могут показать, что все существующие
виды, как животные, так и растительные, будучи поставлены
в условия, отличные от их прежних условий, немедленно
начинают претерпевать некоторые изменения в своем
строении, приспособляющие их к новым условиям. Можно
показать, что эти изменения происходят и в последующих
поколениях до тех пор, пока наконец новые условия не
сделаются для них естественными. Эти изменения можно
показать на разведении растений, одомашнении животных
и на различных человеческих расах. Можно показать, что
степени изменения, таким образом происшедшие, бывают
часто — как, например, в собаках — значительнее тех
изменений, какие принимаются за основу различия видов.
Можно показать (о чем еще идет спор), составляют ли
некоторые из таких измененных форм только разновидности или
же отдельные виды. Можно показать также, что изменения,
ежедневно происходящие в нас самих, — навык,
приобретаемый долгой практикой, и утрата его, когда практика
прекращается, — укрепление страстей, постоянно
удовлетворяемых, и ослабление таких, которые подавляются, —
развитие всякой способности, телесной, нравственной
и умственной, соразмерно ее упражнению, — все это легко
объясняется на основании того же принципа. Таким
образом можно показать, что во всей органической природе
есть известный изменяющий фактор, который
сторонниками гипотезы развития признается основой этих
специфических различий, — фактор, который хотя действует
и медленно, но может с течением времени произвести
существенные изменения, если тому благоприятствуют
обстоятельства, — фактор, который в течение миллионов лет
и под влиянием разнообразнейших условий,
принимаемых геологией, должен был, по всей вероятности,
произвести известную сумму изменений.
Которая же гипотеза после этого рациональнее? —
гипотеза «отдельности творений», которая не имеет фактов
для своего доказательства и даже не может быть
определенно понята; или гипотеза изменений, которая не только

Опыты научные, политические и философские
определенно понимается, но находит себе поддержку
в привычках каждого существующего организма?
Для тех, кто незнаком с зоологией и кто не знает, до
какой степени ясным становится родство между самыми
простыми и самыми сложными формами, когда
рассмотрены посредствующие формы, кажется очень смешным,
чтобы простейшее, при посредстве какого бы то ни было
ряда перемен, могло когда-нибудь сделаться
млекопитающим. Привыкнув видеть вещи более в их статическом,
нежели в динамическом, виде, они никак не в состоянии
допустить того факта, что сумма накоплявшихся изменений
может мало-помалу быть воспроизведена с течением
времени. Удивление, ощущаемое такими людьми при встрече
со взрослым человеком, которого они видели в
последний раз мальчиком, переходит у них в неверие, когда
степень изменения становится больше. Тем не менее на
стороне способа, каким можно посредством незаметных
изменений перейти к самым различным формам, находится
множество свидетельств. Несколько времени тому назад,
рассуждая об этом предмете с одним
ученым-профессором, я таким образом пояснял свое положение: — Вы не
допускаете никакого заметного родства между кругом
и гиперболой. Один есть сомкнутая кривая; другая есть
бесконечная кривая. У одной все части сходны между
собой; у другой — нет и двух частей подобных (за
исключением частей симметричных). Одна ограничивает
известное пространство, другая вовсе не ограничивает
пространства, хотя бы была продолжена до бесконечности.
Между тем, как бы ни были противоположны эти кривые
во всех своих свойствах, они могут быть связаны рядом
посредствующих кривых, из которых ни одна не будет
чувствительно отличаться от последующей. Таким
образом, если мы будем рассекать конус плоскостью под
прямыми углами к его оси, мы получим круг. Если же, вместо
совершенно прямых углов, плоскость составит с осью
угол в 89°59', мы будем иметь эллипс, который никакой
человеческий глаз, даже при помощи самого точного
циркуля, не в состоянии отличить от круга. Уменьшая
постепенно угол, эллипс будет сначала делаться едва
заметно эксцентрическим, потом явно эксцентрическим
п скоро приобретает столь продолговатую форму, что
уже не будет представлять никакого явного сходства
с кругом. При продолжении этого процесса эллипс неза-

20
Герберт Спенсер
метно переходит в параболу и, наконец, вследствие
дальнейшего уменьшения угла, — в гиперболу. Тут мы
получаем четыре различных вида кривой — круг, эллипс,
параболу и гиперболу, имеющие свои особенные свойства
и отдельные уравнения; но первый и последний из них,
будучи совершенно противоположны по природе,
связываются между собой как члены одного ряда, получаемые
вследствие одного только процесса нечувствительного
изменения.
Но слепота тех, кто считает нелепым, чтобы сложные
органические формы могли произойти путем
преемственных изменений простейших форм, становится
поразительною, когда мы припоминаем, что сложные
органические формы ежедневно производятся таким образом.
Дерево неизмеримо отличается от семени во всех
отношениях — по величине, строению, цвету, форме,
химическому составу: различие тут до такой степени сильно, что
нет возможности указать, между тем и другим, какого бы
то ни было рода сходство. Однако в течение нескольких
лет одно изменилось в другое — и изменилось с такой
постепенностью, что ни в один момент нельзя было сказать:
семя теперь перестает быть семенем и становится
деревом. Где может быть более сильное различие, как между
новорожденным дитятей и маленьким, полупрозрачным,
студенистым, сферическим тельцем, составляющим
человеческое яйцо? Дитя имеет столь сложное устройство, что
для описания его составных частей нужна целая
энциклопедия. А зародышевый пузырек так прост, что может быть
определен в одной строке. Однако достаточно
нескольких месяцев для того, чтобы последний развился в первое,
и притом рядом столь незначительных изменений, что
если бы зародыш был исследуем постепенно в каждый из
последующих моментов, то и при помощи микроскопа
с трудом можно было бы открыть в нем какое-нибудь
заметное изменение. Нет ничего странного, если гипотеза,
что все существа, не исключая и человека, с течением
времени могли развиться из простейшей монады, показалась
смешною человеку вовсе не образованному или
недостаточно образованному. Но физиологу, который знает, что
каждое индивидуальное существо развивается этим
путем, который знает, кроме того, что зародыши всех
растений и каких бы то ни было животных в самом раннем их
состоянии столь сходны между собой, «что нет никакого

Опыты научные, политические и философские 21
уловимого различия между ними, по которому можно
было бы определить, составляет ли отдельная молекула
зародыш нитчатки или дуба, зоофита или человека»*, — такому
физиологу затрудняться тут непозволительно. Конечно,
если из одной клеточки, при некоторых на нее влияниях,
в течение двадцати лет, может развиться человек, то нет
ничего нелепого в гипотезе, что, при некоторых других
влияниях, в течение миллионов лет, клеточка может дать
начало человеческому роду.
В участии, принятом некоторыми учеными в этой
борьбе «Закона против Чуда», мы имеем прекрасный
пример упорной живучести суеверий. Спросите любого из
передовых наших геологов или физиологов, верит ли он
в легендарное объяснение сотворения мира, — он сочтет
ваш вопрос за обиду. Он или вовсе отвергает это
повествование, или принимает его в каком-то неопределенном,
неестественном смысле. Между тем одну часть этого
повествования он бессознательно принимает, и принимает
даже буквально. Откуда он заимствовал понятие об
«отдельности творений», которое считает столь
основательным и за которое так мужественно сражается? Очевидно,
он не может указать никакого другого источника, кроме
того мифа, который отвергает. Он не имеет ни одного
факта в природе, который мог бы привести в
подтверждение своей теории; у него не сложилось также и цепи
отвлеченных доктрин, которая могла бы придать значение
этой теории. Заставьте его откровенно высказаться, и он
должен будет сознаться, что это понятие было вложено
в его голову еще с детства, как часть тех рассказов,
которые он считает теперь нелепыми. Но почему, отвергая все
остальное в этих рассказах, он так ревностно защищает
последний их остаток, как будто почерпнутый им из
какого-нибудь достоверного источника, — это он затруднится
сказать.
* Carpenter. Principles of Comparative Physiology, p. 474.

22
Герберт Спенсер
II
ПРОГРЕСС, ЕГО ЗАКОН И ПРИЧИНА
Обыкновенное понятие о прогрессе несколько
изменчиво и неопределенно. Иногда под прогрессом разумеют
немного более простого возрастания, как в тех случаях,
когда дело идет о народе, по отношению к его
численности и пространству, занимаемому им. Иногда оно
относится к количеству материальных продуктов, как в тех
случаях, когда речь идет об успехах земледелия и
промышленности. Иногда его видят в улучшении качества этих
продуктов, а иногда в новых или усовершенствованных
способах, посредствам которых они производятся. Далее,
говоря о нравственном или умственном прогрессе, мы
относимся к состоянию той личности или того народа, в
котором он проявляется; рассуждая же о прогрессе в науке
или искусстве, мы имеем в виду известные отвлеченные
результаты человеческой мысли и человеческих действий.
Обиходное понятие о прогрессе не только более или
менее смутно, но и в значительной степени ошибочно. Оно
обнимает не столько действительный прогресс, сколько
сопровождающие его обстоятельства, не столько
сущность его, сколько его тень. Умственный прогресс,
замечаемый в ребенке, вырастающем до зрелого человека,
или в диком, вырастающем до философа, обыкновенно
видят в большем числе познанных фактов и понятых
законов; между тем действительный прогресс заключается
в тех внутренних изменениях, выражением которых
служат увеличивающиеся познания. Социальный прогресс
видят в производстве большего количества и большего
разнообразия предметов, служащих для удовлетворения
человеческих потребностей, в большем ограждении
личности и собственности, в расширении свободы действий;
между тем как правильно понимаемый социальный
прогресс заключается в тех изменениях строения
социального организма, которые обусловливают эти последствия.
Обиходное понятие о прогрессе есть понятие
телеологическое. Все явления рассматриваются с точки зрения
человеческого счастья. Только те изменения считаются про-

Опыты научные, политические и философские
грессом, которые прямо или косвенно стремятся к
возвышению человеческого счастья; и считаются они
прогрессом только потому, что способствуют этому счастью.
Но чтобы правильно понять прогресс, мы должны
исследовать сущность этих изменений, рассматривая их
независимо от наших интересов.
Например, перестав смотреть на последовательные
геологические изменения Земли как на такие, которые
сделали ее годною для человеческого обитания, и поэтому
видеть в них геологический прогресс, мы должны
стараться определить характер, общий этим изменениям, закон,
которому все они подчинены. Так же нужно поступать и во
всех других случаях. Оставляя в стороне побочные
обстоятельства и благодетельные последствия прогресса,
спросим себя, что он такое сам по себе.
Относительно прогресса, представляемого развитием
каждого индивидуального организма, вопрос разрешен
немецкими учеными. Исследования Вольфа, Гёте, фон
Бэра утвердили ту истину, что ряд изменений, через
которые проходит семя, развиваясь до дерева, или яйцо — до
животного, состоит в переходе от однородности
строения к его разнородности. В первоначальном состоянии
каждый зародыш состоит из вещества, совершенно
однообразного как по ткани, так и по химическому своему
составу. Первый шаг есть появление различия между двумя
частями этого вещества, или, как физиологи называют,
дифференцирование'. Каждая из этих
дифференцировавшихся частей немедленно сама проявляет различия в
своих частях, и мало-помалу эти второстепенные
дифференцирования становятся столь же определенными, как и
первоначальные. Этот процесс повторяется беспрерывно
и одновременно во всех частях развивающегося
зародыша, и бесконечные дифференцирования производят
наконец то сложное сочетание тканей и органов, которое
образует зрелое животное или растение. Это история
Русские физиологи употребляют обыкновенно выражения:
разделение, дроблениеу размножение посредством деления. Но
читатель увидит ниже, что ни одно из этих слов не имеет
достаточно широкого смысла для тех разнообразных значений, в которых
употребляет Спенсер слово дифференцирование; поэтому в
нашем издании будет везде сохранено выражение подлинника.
{Прим. пер)

24
Герберт Спенсер
каждого из организмов. Бесспорно доказано уже, что
органический процесс состоит в постепенном переходе от
однородного к разнородному.
Здесь мы намерены прежде всего показать, что закон
органического прогресса есть закон всякого прогресса.
Касается ли дело развития Земли или развития жизни на
ее поверхности, развития общества, государственного
управления, промышленности, торговли, языка, литературы,
науки или искусства, — всюду происходит то же самое
развитие простого в сложное через ряд
дифференцирований. Начиная от первых сколько-нибудь заметных
изменений и до последних результатов цивилизации мы
находим, что превращение однородного в разнородное
есть именно то явление, в котором заключается сущность
прогресса.
С целью показать, что если гипотеза туманных масс
основательна, то генезис Солнечной системы представляет
наглядное доказательство этого закона, допустим, что
вещество, из которого состоят Солнце и планеты,
находилось некогда в рассеянном виде и что вследствие
тяготения атомов произошла постепенная концентрация. По
этой гипотезе, Солнечная система, при зарождении своем,
существовала как среда, пространство которой было
неограниченно и которая была почти однородна по
плотности, температуре и прочим физическим свойствам.
Различие плотности и температуры внутренних и внешних
частей массы явилось первым толчком к уплотнению массы.
В то же время внутри массы возникло вращательное
движение, быстрота которого изменялась соразмерно
удалению от центра. Эти дифференцирования возрастали
в числе и степени до тех пор, пока не развилась известная
нам организованная группа Солнца, планет и спутников,
группа, представляющая многочисленные различия как
в строении, так и в действиях своих членов. Так, между
Солнцем и планетами есть огромное различие в объеме
и весе; есть второстепенное различие одной планеты от
другой или планет от спутников. Есть столь же резкое
различие между Солнцем — телом, почти неподвижным
(относительно планет Солнечной системы), и планетами,
вращающимися вокруг него с большой быстротой, и
второстепенное различие в быстроте и периодах вращения
разных планет, и в простых и двойных возмущениях их
спутников, двигающихся в одно и то же время вокруг на-

Опыты научные, политические и философские
путствуемого ими тела и вокруг Солнца. Далее, существует
большая разница между Солнцем и планетами в
отношении температуры; и есть основание предполагать, что
планеты и спутники их разнятся между собой как в степени
собственной теплоты, так и той, которую они получают от
Солнца. Если, в добавок ко всем этим разнообразным
различиям, мы примем еще в соображение, что планеты
и спутники разнятся и во взаимных расстояниях между
собою, и в расстояниях от главного тела, в наклонении их
орбит и осей, во времени вращения вокруг оси, в удельном
весе и в физическом строении, — мы увидим, какую
высокую степень разнородности представляет Солнечная
система сравнительно с той, почти совершенно однородной
туманной массой, из которой, как предполагают, возникла
эта система.
От этого гипотетического пояснения, которое и
должно приниматься только сообразно истинной его
ценности, обратимся к более положительному
свидетельству. В настоящее время геологами и физиогеогра-
фами принято, что Земля представляла вначале массу
расплавленного вещества. Если это было действительно
так, то вещество это было первоначально однородно
в своем составе и, в силу движения разгоряченной
жидкости, должно было быть сравнительно однородно и в
отношении температуры; оно должно быть окружено
атмосферой, состоявшей частью из элементов воздуха и воды,
а частью из разных других элементов, превращающихся
в газы при высокой температуре. Медленное охлаждение,
путем лучеиспускания, до сих пор еще постоянно
продолжающееся в размерах, которые невозможно
определить, и притом хотя первоначально несравненно более
быстрое, нежели теперь, но все-таки требовавшее
огромного времени для того, чтобы произвести какую-нибудь
решительную перемену, — это охлаждение должно было
иметь окончательным результатом отвердение той
части, которая наиболее способна была отделять теплоту, —
именно поверхности. В тонкой коре, образовавшейся
таким образом, представляется нам первое заметное
дифференцирование. Дальнейшее охлаждение и зависящее
от него утолщение коры, сопровождаемое осаждением
всех способных к уплотнению элементов, содержащихся
в атмосфере, должны были наконец произвести и
сгущение воды, существовавшей сначала в виде пара. Из этого

26
Герберт Спенсер
возникло второе существенное дифференцирование,
и так как сгущение должно было произойти на самых
холодных частях поверхности, именно около полюсов,
то таким образом должно было образоваться первое
географическое различие в частях Земли. К этим
доказательствам возрастающей разнородности, которые хотя и
основаны на известных законах материи, но все-таки могут
считаться более или менее гипотетическими, геология
прибавляет длинный ряд таких, которые были
установлены индуктивным путем. Исследования ее показывают,
что Земля становилась все более и более разнородной по
мере умножения слоев, образующих ее кору; далее, что
она становилась все разнороднее и относительно
состава этих слоев, из которых последние, образовавшиеся из
обломков старых слоев, сделались чрезвычайно
сложными через смешение содержавшихся в них материалов и,
наконец, что эту разнородность значительно усиливало
действие все еще раскаленного ядра Земли на ее
поверхность, отчего и произошло не только громадное
разнообразие плутонических гор, но и наклонение
осаждавшихся слоев под разными углами, образование разрывов,
металлических жил и бесконечные неправильности и
уклонения. Геологи говорят еще, что размеры возвышений
на поверхности Земли изменялись; что древнейшие
горные системы наименее высоки и что Анды и Гималаи суть
возвышения новейшие; между тем, по всем вероятностям,
и на дне океана происходили соответственные
изменения. Результатом этих беспрерывных
дифференцирований оказывается, что на поверхности Земли нет двух
сколько-нибудь значительных пространств, одинаковых
между собою в очертании, в геологическом строении
или в химическом составе, и что характеристические
свойства Земли изменяются почти на каждой миле.
Кроме того, не должно забывать, что одновременно с этим
происходило и постепенное дифференцирование
климата. По мере того как Земля охлаждалась и кора ее
твердела, возникали значительные изменения в температуре
между более или менее открытыми Солнцу частями ее
поверхности. Мало-помалу, соразмерно успехам
охлаждения, различия эти выдавались все сильнее, пока не
произошли резкие контрасты между странами вечных льдов
и снегов, странами, в которых зима и лето царствуют
попеременно в периоды, изменяющиеся сообразно широ-

Опыты научные, политические и философские 27
те, и, наконец, странами, где лето следует за летом при
едва заметных изменениях. В то же самое время
последовательные возвышения и осаждения различных частей
земной коры, способствовавшие настоящему
неправильному распределению суши и воды, имели тоже следствием
различные изменения климата, сверх тех, которые
зависят от широты места; того же рода дальнейшие
изменения, порождаемые возрастающими различиями в
возвышениях, соединили наконец в иных местах арктический,
умеренный и тропический климат на расстоянии
нескольких миль. Общий же результат всех этих
изменений — тот, что не только каждый обширный край имеет
свои метеорологические условия, но что даже каждая
отдельная местность в крае отличается более или менее от
других, как относительно этих условий, так и
относительно своего строения, очертания и почвы. Итак, степень
разнородности между нашей, настоящей Землей, с ее
разнообразной поверхностью, явления которой еще не
изведаны ни географами, ни геологами, ни минералогами,
ни метеорологами, и расплавленным ядром, из которого
она выработалась, достаточно поразительна.
Переходя от самой Земли к растениям и животным,
которые жили или живут на ее поверхности, мы
находимся в некотором затруднении по недостатку фактов. Что
всякий существующий организм развился из простого
в сложный, это, конечно, первая из всех признанных
истин, и что всякий прежде существовавший организм
развивался таким же образом, это — заключение, вывести
которое не затруднится ни один физиолог. Но, переходя от
индивидуальных форм жизни к жизни вообще и пытаясь
исследовать, виден ли тот же самый закон в целом ее
проявлении, имеют ли новейшие растения и животные более
разнородное строение, нежели древнейшие, и
разнороднее ли нынешняя флора и фауна, нежели флора и фауна
прошедшего, мы находим такие отрывочные
свидетельства, что всякое заключение становится спорным.
Принимая в соображение, что три пятых земной поверхности
покрыты водой, что значительная часть открытой Земли
недоступна геологам или незнакома им; что большая
часть остального пространства едва исследована ими
самым поверхностным образом; что даже наиболее
известные части, как, например, Англия, до того плохо
исследованы, что новые ряды слоев открыты были в течение по-

28
Герберт Спенсер
следних четырех лет* — принимая все это в соображение,
становится очевидно невозможным сказать с
достоверностью, какие творения существовали в известный период
и какие нет. Если еще принять во внимание
недолговечность многих низших органических форм, метаморфозы
многих осадочных слоев, разрывы, происшедшие в
других, то мы найдем еще больше причин не доверять нашим
выводам. С одной стороны, неоднократные открытия
позвоночных остатков в слоях, в которых их первоначально
не предполагали; открытие пресмыкающихся в таких
слоях, в которых предполагали только существование рыб;
млекопитающих там, где прежде не допускали существ
выше пресмыкающихся, — все это ежедневно делает
более очевидным, как ничтожно значение отрицательного
свидетельства. С другой стороны, столь же ясною
становится несостоятельность предположения, будто бы мы
открыли самые ранние или хоть подобие ранних
органических остатков. Неопровержимым становится, что
древнейшие из известных осадочных пород значительно
изменялись от действия огня и что еще более древние
породы были совершенно преобразованы им. Допустив
факт расплавления осадочных слоев, образовавшихся
ранее каких-либо из известных нам, мы должны допустить
и невозможность определить, когда началось это
разрушение осадочных слоев. Таким образом, очевидно, что
название палеозоических, будучи придано первейшим из
известных нам слоев с ископаемыми остатками,
заключает в себе petitio principii и что, сколько мы знаем, до нас
могли дойти только немногие, последние главы
биологической истории Земли. Поэтому ни с одной из сторон нет
заключительных свидетельств. Несмотря на это, мы не
можем не думать, что, как ни скудны факты, но взятые
вместе, они стремятся показать, что наиболее
разнородные организмы развивались в позднейшие геологические
периоды и что проявления жизни вообще становились
все разнороднее с течением времени. Приведем, для
пояснения, историю позвоночных. Самые ранние известные
нам позвоночные остатки — это остатки рыб, а рыбы —
самые однородные из позвоночных. Более поздними
и разнородными являются пресмыкающиеся. Еще более
поздними и еще более разнородными — птицы и млеко-
Написанов 1857 г.

Опыты научные, политические и философские
питающие. Если нам возразят, что палеозоические
остатки, не будучи дельтовыми (estuary) остатками, не
должны, по всей вероятности, содержать в себе остатков
земных позвоночных, которые, однако, могли
существовать в этот период, то мы ответим, что указываем только
на главные факты, каковы они есть. Но во избежание
подобных критических замечаний возьмем только отдел
млекопитающих. Самые ранние из известных нам
остатков млекопитающих суть остатки маленьких сумчатых,
представляющих низший тип млекопитающих; между тем
как высший тип, человек, есть тип новейший.
Свидетельства того, что фауна позвоночных, как целое, стала гораздо
разнороднее, — значительно сильнее. Против аргумента,
что фауна позвоночных палеозоического периода,
состоящая, сколько мы знаем, единственно из рыб, была менее
разнородна, нежели новейшая, заключающая в себе
многочисленные роды пресмыкающихся, птиц и
млекопитающих, — можно возразить, как и выше, что дельтовые
осадки палеозоического периода, если бы мы могли открыть
таковые, показали бы, может быть, и другие разряды
позвоночных. Но подобного возражения нельзя сделать
против аргумента, что, между тем как морские позвоночные
палеозоического периода состояли исключительно из
хрящевых рыб, — морские позвоночные позднейших
периодов заключают в себе многочисленные роды
костистых рыб и что, следовательно, новейшая фауна морских
позвоночных более разнородна, нежели древнейшая из
известных нам. Точно так же нельзя сделать подобного
возражения и против факта, что третичные формации
заключают в себе остатки гораздо многочисленнейших
разрядов и родов млекопитающих, нежели вторичные
формации. Если б мы хотели удовольствоваться лучшим из
решений вопроса, мы могли бы привести мнение д-ра
Карпентера, который говорит, что «общие факты
палеонтологии, кажется, утверждают предположение, что
один и тот же план можно проследить как в явлениях,
которые можно назвать общей жизнью земного шара, так
и в индивидуальной жизни каждой формы
организованных существ, населяющих его ныне». Или мы могли бы
привести как решительное мнение профессора Овэна,
который полагает, что наиболее ранние образцы каждой
группы творений порознь гораздо менее удалялись от
общего прототипа, нежели позднейшие; что взятые отдель-

30
Герберт Спенсер
но, они были менее несходны с основной формой, общей
целой группе, т. е. составляли менее разнородную группу
творений. Но из уважения к авторитету, который мы
ставим очень высоко и который полагает, что свидетельства,
полученные доныне, ни в коем случае не достаточны для
произнесения решительного приговора, — мы готовы
оставить вопрос нерешенным*.
Проявляется ли или нет переход от однородного к
разнородному в биологической истории земного шара, — во
всяком случае, он достаточно ясно виден в прогрессе
позднейшего и наиболее разнородного творения — в
человеке. Столь же справедливо и то, что в период заселения
Земли человеческий организм становился все более и
более разнородным в образованных частях своего вида
и что весь этот вид, как целое, становился разнороднее
в силу умножения рас и дифференцирования этих рас
одной от другой. В доказательство первого из этих
положений мы можем привести факт, что в относительном
развитии членов цивилизованный человек гораздо более
удаляется от общего типа плацентных млекопитающих,
нежели низшие человеческие расы. Часто, при правильно
развитом теле и руках, папуас имеет чрезвычайно
короткие ноги, напоминая таким образом шимпанзе и гориллу,
у которых нет большого различия в размере задних и
передних членов. В европейце же большая длина и
массивность ног сделалась чрезвычайно заметной; задние и
передние члены стали относительно разнороднее. Далее
больший перевес черепных костей над лицевыми
поясняет ту же истину. Между позвоночными вообще прогресс
выражается увеличивающейся разнородностью в
позвоночном столбе и особенно в позвонках, образующих
череп, так что высшие формы отличаются относительно
большим объемом костей, покрывающих мозг, и относи-
С тех пор как это было написано (в 1857 г.), палеонтологические
открытия, особенно в Америке, окончательно показали по
отношению к известным видам позвоночных, что высшие типы
произошли от низших. Проф. Гёксли вместе с другими, которые
делают в своих сочинениях вышеуказанный намек, допускает или,
вернее, защищает существование биологического прогресса и,
таким образом, безмолвно соглашается с возникновением более
разнородных организмов и более разнородных типов
органических форм.

Опыты научные, политические и философские
тельно меньшим объемом тех, которые образуют
челюсть, и т. д. Эта характеристическая черта, более резкая
в человеке, чем в каком-либо другом существе, выдается
у европейца резче, чем у дикого. Сверх того, судя по
большей обширности и разнообразию выказываемых им
способностей, мы можем заключить, что цивилизованный
человек имеет также более сложную или более
разнородную нервную систему, нежели не цивилизованный; и,
действительно, факт этот виден частью в возрастающем
отношении размеров мозга к соответствующим нервным
узлам, частью в более широком отступлении извилин
мозга от симметрии. Если нужно дальнейшее
разъяснение, то мы найдем его во всякой детской комнате.
Европейское дитя имеет несколько черт, резко сходных с
чертами низших человеческих рас, как, например, плоскость
крыльев носа, вогнутое переносье, расходящиеся и
раскрытые спереди ноздри, форму губ, отсутствие лобной
впадины, широкое расстояние между глазами, короткие
ноги. А так как процесс развития, путем которого эти
черты превращаются в черты взрослого европейца,
составляет продолжение перехода от однородного в разнородное,
который проявляется в предшествующем развитии
зародыша и который допустит всякий анатом, — то можно
заключить, что параллельный процесс развития, путем
которого те же черты диких рас превратились в черты
цивилизованных рас, был тоже продолжением перехода от
однородного к разнородному. Истина второго
положения — что род человеческий, как целое, стал более
разнородным — так очевидна, что едва ли требует пояснения.
Всякое этнологическое сочинение свидетельствует об
этой истине своими разделениями и подразделениями
рас. Даже допустив гипотезу, что род человеческий
происходит от нескольких отдельных корней, все-таки остается
справедливым, что так как от каждого из этих корней
произошли многие, ныне значительно разнящиеся между
собой, племена, общность происхождения которых
доказана филологическими свидетельствами, то раса, как целое,
стала гораздо менее однородна теперь, нежели была
прежде. Прибавим к этому, что мы имеем в англо-амери-
канцах образец новой разновидности, возникшей в
несколько поколений; и, если верить описаниям
наблюдателей, будем, вероятно, скоро иметь подобный же образец
и в Австралии.

32
Герберт Спенсер
Переходя от индивидуальных форм человечества к
роду человеческому, социально организованному, мы
находим, что общий закон подтверждается еще более
многочисленными примерами. Переход от однородного к
разнородному одинаково проявляется как в прогрессе всей
цивилизации, так и в прогрессе каждого народа и
продолжается постоянно с возрастающей быстротой. Как мы
видим в до сих пор существующих диких племенах,
общество в своей первой и низшей форме имеет
однородное собрание личностей, имеющих одинаковую власть и
одинаковую деятельность; единственное заметное
различие обусловливается тут различием пола. Каждый человек
воин, охотник, рыбак, оружейник, строитель; каждая
женщина выполняет одинаковые домашние работы. С весьма
ранних пор, однако, в процессе социального развития мы
находим зарождающееся дифференцирование между
управляющими и управляемыми. Что-то вроде
старейшинства является, кажется, одновременно с зачатками перехода
от состояния отдельно странствующих семейств к
состоянию кочующего племени. Авторитет сильнейшего дает
себя чувствовать среди диких, как в стаде животных или
в толпе школьников. Вначале, однако, авторитет этот
неопределен, шаток; им пользуются и другие члены,
обладающие приблизительно такой же силой; он не
сопровождается каким-либо различием в занятиях или образе жизни:
первый правитель сам убивает свою добычу, сам делает
свое оружие, сам строит свою хижину и, с экономической
точки зрения, ничем не отличается от других членов
своего племени. Мало-помалу, по мере возрастания племени,
различие между управляющими и управляемыми
становится более определенным. Верховная власть становится
наследственною в одном семействе; глава этого семейства,
перестав сам заботиться о своих нуждах, принимает
услуги других и начинает усваивать единственную роль —
правителя. Рядом с этим управлением стал возникать сродный
ему вид управления — управление религиозное. По
свидетельству всех древних памятников и преданий, на самых
ранних правителей смотрели как на лицо божественного
происхождения. Правила и повеления, высказанные ими
при жизни, считаются священными после их смерти и еще
прочнее утверждаются их обоготворяемыми
преемниками, которые, в свою очередь, вводятся в пантеоны расы,
для обожания и умилостивления наряду с их предшествен-

Опыты научные, политические и философские
зз
никами, из коих древнейший считается верховным богом,
а остальные — второстепенными богами. Долгое время
эти две сродные формы управления — гражданское и
религиозное — продолжают держаться в тесной связи. В
течение целого ряда поколений король продолжает быть
первосвященником, а священство продолжает состоять из
членов царственного рода. В течение многих веков
религиозный закон продолжает заключать в себе более или
менее значительное количество гражданских указаний,
а гражданский закон продолжает более или менее
сохранять религиозную санкцию; даже и между наиболее
образованными народами эти два правящих деятеля отнюдь не
вполне дифференцированы один от другого. Далее, мы
находим еще правящего деятеля, имеющего один корень
с предыдущими, но постепенно уклоняющегося от них:
это обычай и церемониальные обряды. Все почетные
титулования составляют первоначально принадлежность
бого-государя; потом Бога и государя; еще позднее
знатных особ, и, наконец, некоторые из них переходят в
отношения равного к равному. Все формы приветственных
обращений были вначале выражениями покорности
пленных к победителю или подданных к правителю-человеку
или Богу; а впоследствии выражения эти стали
употребляться для умилостивления второстепенных властей и
понемногу опустились до обыкновенных отношений людей.
Все виды поклонов были некогда склонением перед
монархом или выражением обожания после его смерти.
Вслед за тем поклонения стали воздаваться и другим
членам божественной расы, а затем некоторые поклоны
стали постепенно считаться чем-то должным всякому*. Таким
образом, едва только социальная масса, бывшая
первоначально однородною, начинает дифференцироваться на
управляемую и управляющую части, как последняя уже
являет зарождающееся дифференцирование между
религиозной и гражданской частями — между церковью и
государством; между тем как одновременно от обоих из них
начинает дифференцироваться тот, менее определенный,
вид управления, который узаконивает наше ежедневное
общение с людьми, — вид управления, который, как
доказывают геральдические коллегии, книги пэрства и различ-
Подробные доказательства этого положения см. ниже в статье
«Обычаи и приличия».
2 Г. Спенсер

34
Герберт Спенсер
ные церемониймейстеры, не лишен своего рода
воплощения. Каждая из отделившихся частей, в свою очередь,
подвержена последовательным дифференцированиям.
В течение веков возникает, как это произошло и у нас,
в высшей степени сложная политическая организация,
заключающая в себе монарха, министров, палаты лордов
и общин, с подчиненными им департаментами, судами,
казначействами и т. д., дополняемыми еще в провинциях
муниципальными управлениями, управлениями графств,
приходскими управлениями, из которых каждое более
или менее выработано. Рядом с ними вырастает в высшей
степени сложная религиозная организация, с различными
своими степенями церковных должностей, от
архиепископов до ключарей, с коллегиями, конвокациями,
церковными судами и пр.; а ко всему этому должно прибавить
постоянно размножающиеся секты индепендентов,
имеющие каждая свои общие и местные управления. И в то же
время вырабатывается в высшей степени сложная
агрегация обычаев, нравов и временных обыкновений,
принятых целым обществом и получающих руководящее
значение в тех обыденных сношениях между личностями,
которые не определены ни гражданским, ни религиозным
законом. Сверх того, должно заметить, что эта постоянно
возрастающая разнородность правительственных средств
каждого народа сопровождалась возрастающей
разнородностью правительственных средств различных народов:
ибо каждый из них более или менее отличается от другого
своей политической системой и законодательством,
своими верованиями и религиозными учреждениями, своими
обычаями и церемониальными обрядами.
Одновременно с этим происходило другое
дифференцирование, в более низкой сфере; то именно, путем
которого масса общины распалась на отдельные классы и
отряды рабочих. Между тем как управляющая часть
подвергалась сложному развитию, указанному выше, управляемая
часть подвергалась одинаково сложному развитию,
результатом которого было мелочное распределение труда,
характеризующее цивилизованные народы. Нет
надобности следить за этим прогрессом от низших его стадий,
сквозь кастовые разделения Востока и цеховые
корпорации Европы, до выработанной организации производства
и распределения, существующей среди нас. Это развитие,
начинающееся с племени, члены которого порознь испол-

Опыты научные, политические и философские
няют одну и ту же вещь каждый для себя, кончается
образованной общиной, члены которой порознь исполняют
различные вещи один для другого; это развитие превращает
одинокого производителя какого-либо предмета в
собрание производителей, которые, будучи соединены под
руководством одного мастера, занимаются отдельными
частями производства этого предмета. Но есть еще другие,
высшие, фазисы в этом переходе промышленной
организации вещества от однородного к разнородному. Долго
спустя после того, как произошел уже значительный
прогресс между различными классами рабочих, незаметно
еще было почти никакого разделения труда между
отделенными частями общины: народ продолжает быть
сравнительно однородным в том отношении, что в каждой
местности отправляются одни и те же занятия. Но по мере
того как дороги и другие средства перемещения
становятся многочисленнее и лучше, различные местности
начинают усваивать себе различные отправления и становятся
во взаимную зависимость. Бумагопрядильная
мануфактура помещается в одном графстве, суконная — в другом;
шелковые материи производятся здесь, кружева там; чулки
в одном месте, башмаки в другом; горшечное, железное,
ножевое производства избирают себе, наконец, отдельные
города; и, в заключение, каждая местность становится
более или менее отличною от других по главному роду своих
занятий. Мало того: это подразделение отправлений
является не только между различными частями одного и того
же народа, но и между различными народами. Обмен
произведений, который свободная торговля обещает
увеличить в такой значительной степени, будет иметь
окончательным результатом большую или меньшую степень спе-
циализирования промышленности каждого народа. Так
что, начиная с дикого племени, почти — если не совсем —
однородного в отправлениях своих членов, прогресс шел,
и теперь еще идет, к экономическому объединению
человеческой расы; он становится все более разнородным
относительно отдельных отправлений, усвоенных
различными народами, отдельных отправлений, усвоенных
частями каждого народа, отдельных отправлений, усвоенных
многочисленными разрядами производителей и
промышленников каждого народа, и отдельных отправлений,
усвоенных рабочими, соединившимися в производстве
каждого из произведений.

36
Герберт Спенсер
Закон этот, выказывающийся столь ясно в развитии
социального организма, так же ясно выказывается и в
развитии всех произведений человеческой мысли и
человеческих действий, конкретных или абстрактных, реальных
или идеальных. Возьмем для первого пояснения язык.
Низшая форма языка есть восклицание, посредством
которого целая идея смутно передается одним звуком,
как у низших животных. Мы не имеем доказательств,
чтобы язык человеческий состоял из одних восклицаний
и был, таким образом, строго однороден относительно
своих частей речи. Но что язык прошел форму, в которой
имена и глаголы составляли единственные его элементы,
это факт положительный. В постепенном размножении
частей речи из этих двух первоначальных частей, в
дифференцировании глаголов на действительные и
страдательные, имен на абстрактные и конкретные, в
появлении различных наклонений, времен, лиц, чисел и
падежей, в образовании вспомогательных глаголов, имен
прилагательных, наречий, местоимений, предлогов,
членов, — в разнообразии тех классов, родов, видов и
разновидностей частей речи, которыми образованные расы
выражают мелкие оттенки смысла, мы видим переход
однородного к разнородному. Другая точка зрения, с
которой мы можем проследить развитие языка, это —
дифференцирование слов близкого смысла. Физиологи давно
открыли истину, что во всех языках слова могут быть
сгруппированы в семейства, имеющие общее
происхождение. Отдельные названия, происходящие от
первоначального корня, в свою очередь, порождают другие
названия, тоже потом изменяющиеся. И при помощи быстро
возникающих систематических способов образования
производных и сложных терминов, выражающих все
меньшие различия, развивается наконец целое племя слов,
столь разнородных в звуках и значениях, что
непосвященному кажется невероятным, чтобы они происходили от
общего корня. Между тем от других корней развивались
другие такие же племена, пока в результате не образовался
язык в шестьдесят и более тысяч слов, несходных между
собой и означающих такое же число несходных между
собой предметов, качеств и действий. Еще другой путь,
которым язык человеческий вообще подвигается от
однородного к разнородному, есть размножение языков.
Произошли ли все языки от одного корня или от двух и более,

Опыты научные, политические и философские
как думают некоторые физиологи, во всяком случае,
ясно, что если большие семейства языков, как, например,
индоевропейское, и имеют общее происхождение, то
теперь они стали различны между собой вследствие
непрерывающегося их расхождения. То же самое
распространение рода человеческого по поверхности земли,
которое повело за собою дифференцирование расы,
одновременно произвело и дифференцирование языка:
это истина, подтверждение которой мы встречаем почти
повсюду в особенностях наречий одного и того же
народа в отдельных местностях. Итак, прогресс языка
человеческого подчиняется одному и тому же закону, как в
развитии языков, так и в развитии семейств слов, и в
развитии частей речи.
Переходя от устного языка к письменному, мы
сталкиваемся с отдельными разрядами фактов, которые ведут
к одинаковым выводам. Письменный язык сроден с
живописью и скульптурой, и вначале все три отрасли были
дополнением архитектуры и стояли в прямой связи с
первобытной формой всякого правительства — теократией.
Упоминая только мимоходом факт, что некоторые
варварские племена, как, например, австралийцы и жители
Южной Африки, изображают людей и происшествия на
стенах подземных пещер, вероятно, считающихся у них
священными местами, перейдем прямо к египтянам. У них так
же, как и у ассириян, мы находим, что стенная живопись
употреблялась для украшения храмов и дворцов (которые,
впрочем, были первоначально тождественны); и поэтому
она была делом правительства, в таком же смысле, как
государственные торжества и религиозные обряды. Далее,
она была делом правительства еще и потому, что
изображала поклонение Богу, триумфы бого-государя,
покорность его подданных и наказание мятежных. Она
составляла средство в руках правительства еще и потому, что
представляла произведения искусства, уважавшегося
народом как священное таинство. Из обыкновенного
употребления этих живописных изображений произошло
слегка измененное употребление живописных письмен,
существовавшее у североамериканских народов, во время
их открытия европейцами. Путем сокращений, сходных
с теми, которые приняты в нашем письменном языке,
наиболее известные из этих фигур были постепенно
упрощены; и наконец образовалась целая система символов,

38
Герберт Спенсер
большая часть которых имела только весьма слабое
сходство с замененными ими изображениями.
Предположение, что иероглифы египтян произошли таким образом,
подтверждается фактом, что живописные письмена
мексиканцев дали, как оказалось, начало подобному же
семейству идеографических форм, которые как у мексиканцев,
так и у египтян дифференцировались частью в куриологи-
ческие, или подражательные, и тропические, или
символические, — и те и другие встречаются, однако, рядом в
одних и тех же памятниках. В Египте в письменном языке
произошло дальнейшее дифференцирование, имевшее
результатом иератический и эпистолографический или
энхориальный языки; оба произошли из
первоначального — иероглифического. В то же время мы видим, что для
выражения собственных имен, которых иным способом
нельзя было передать, употреблялись фонетические
символы; и хотя доказано, что египтяне никогда не доходили
до азбучных письмен, однако едва ли можно сомневаться,
что эти фонетические символы, употреблявшиеся иногда
в помощь идеографическим, были зародышами, из
которых выросли азбучные письмена. Отделившись от
иероглифов, азбучное письмо, в свою очередь, подверглось
многочисленным дифференцированиям, явились
разнообразные азбуки, между которыми, однако, все еще можно
отыскать большую или меньшую связь. У каждого
образованного народа выработалось постепенно, для
представления одной и той же группы звуков, несколько групп
письменных знаков, употребляемых для различных
целей. В заключение, путем еще более значительного
дифференцирования, явилось книгопечатание, которое было
вполне единообразно вначале и с течением времени
сделалось разнообразным.
Между тем как письменный язык проходил первые
ступени своего развития, корень его, стенное украшение,
дифференцировался в живопись и скульптуру.
Представляемые этими украшениями боги, цари, люди и
животные были первоначально очерчены врубленными
линиями и раскрашены. Чаще всего эти линии так глубоки
и предмет, очерченный ими, настолько округлен и
отделан в главных чертах, что эти произведения образуют
нечто среднее между резной работой и барельефом.
В других случаях мы видим улучшения: необделанные
пространства между фигурами вырезаны напрочь, сами

Опыты научные, политические и философские
фигуры прилично выкрашены, так что образуется
раскрашенный барельеф.
Реставрированная ассирийская архитектура в Сиден-
гаме представляет этот стиль искусства доведенным до
еще большего совершенства: изображенные лица и
предметы, хотя все еще варварски раскрашенные, вырезаны
с большей точностью и с большими подробностями;
в крылатых львах и быках, поставленных на углах ворот,
можно заметить значительный шаг вперед к
совершенной скульптурной фигуре, которая, однако, все еще
раскрашена и все еще составляет часть здания. Но между тем
как в Ассирии мы почти не видим попыток к
произведению статуи, в египетском искусстве мы можем проследить
постепенное отделение скульптурных фигур от стены.
Обозрение коллекций Британского музея ясно
показывает это: они дают в то же время случай заметить очевидные
следы того, как отдельные статуи берут свое начало из
барельефов: это видно не только из того, что почти все они
представляют такую связь членов с телом, какая
характеризует барельефы, но и из того, что задняя сторона статуи
представляет с головы до ног гладкий обрубок,
заменивший для статуи прежнюю стену. В Греции повторились те
же главные стадии этого прогресса. На фризах греческих
храмов мы видим раскрашенные барельефы,
изображающие жертвоприношения, сражения, процессии, игры —
все с религиозным характером. На фронтонах мы видим
раскрашенные скульптурные изображения, более или
менее связанные с тимпаном и имеющие предметом своим
триумфы богов или героев. Даже дойдя до статуй,
положительно отделенных от зданий, мы все еще находим их
раскрашенными, и только в последние периоды
греческой цивилизации совершилось окончательное
дифференцирование скульптуры от живописи. В христианском
искусстве мы видим ясные следы параллельного
зарождения. Все древнейшие живописные и скульптурные
изображения были религиозного характера — представляли
Христа, распятие, святую деву, святое семейство,
апостолов, святых. Они составляли нераздельные части
церковной архитектуры и служили одним из средств к
возбуждению набожности, как до сих пор в католических странах.
Сверх того, древние скульптурные изображения Христа
на кресте, святой девы, святых были раскрашены; и доста-
т< )чно припомнить раскрашенных мадонн и такие же рас-

40
Герберт Спенсер
пятая, которые до сих пор в изобилии встречаются в
католических церквах и на больших дорогах, чтобы понять
тот замечательный факт, что живопись и скульптура
продолжают состоять в тесной связи друг с другом там, где
продолжается и тесная связь их с их родоначальником.
Даже когда христианская скульптура была уже довольно ясно
дифференцирована от живописи, то и тогда характер ее
оставался все еще религиозным и правительственным; она
употреблялась для гробниц в церквях и для статуй
королей; между тем как живопись, там, где она не была чисто
духовной, употреблялась для украшения дворцов, — но,
кроме изображения королевских особ, посвящалась все-таки
исключительно освященным легендам. Только в очень
недавнее время живопись и скульптура стали чисто
светскими искусствами. Только в течение немногих последних
столетий живопись разделилась на историческую,
пейзажную, морскую, архитектурную, жанровую, живопись
животных, так называемую nature morte (изображение
неодушевленных предметов) и т. д., а скульптура стала
разнородной относительно реальных и идеальных сюжетов,
которыми она занимается.
Странно кажется, но тем не менее справедливо, что все
формы письменного языка, живописи и скульптуры
имеют один общий корень в политико-религиозных
украшениях древних храмов и дворцов. Пейзаж, висящий на
стене, экземпляр Times'z, лежащий на столе, состоят между
собой в отдаленном родстве, как ни мало сходства имеют
они теперь между собой. Медная ручка двери, только что
отворенной почтальоном, сродни не только
политипажам Лондонской иллюстрации, которую он принес, но и
буквам любовной записки, сопровождающей ее.
Расписанное окно, молитвенник, на который падает из него свет,
и ближайший городской памятник — однокровны.
Изображения на наших монетах, вывески над лавками, герб на
каретных дверцах и объявления, наклеенные внутри
омнибусов, вместе с куклами и обоями произошли по
прямой линии от грубых скульптурно-живописных
изображений, в которых древние народы представляли триумфы
и обожание своих богов-государей. Кажется, нельзя
привести другого примера, который бы живее пояснял
многообразие и разнородность произведений, могущих с
течением времени возникнуть путем последовательных
дифференцирований от одного общего корня.

Опыты научные, политические и философские 41
Прежде мы перейдем к другому классу фактов, надо
заметить, что развитие однородного в разнородное
проявляется не только в отделении живописи и скульптуры от
архитектуры, в отделении одной от другой и в большем
разнообразии предметов, обнимаемых каждой из этих
отраслей, но является и далее в строении каждого
отдельного произведения. Новейшая картина или статуя по
природе своей гораздо разнороднее древней. Египетская
скульптурная фреска представляет все фигуры как будто
на одном плане, т. е. на одинаковом расстоянии от глаза,
и поэтому менее разнородна, нежели картина,
изображающая их как бы на разных расстояниях от глаза. Она
представляет все предметы освещенными одинаковой
степенью света и, таким образом, менее разнородна,
нежели картина, представляющая различные предметы
и различные части этих предметов освещенными
разными степенями света. Она едва употребляет какие-либо
другие краски, кроме основных, и употребляет их в
полной силе, и поэтому менее разнородна, нежели картина,
которая, вводя основные краски в очень небольшом
размере, употребляет бесконечное разнообразие
промежуточных цветов, которые все различаются между собою не
только по составу и свойствам, но и по силе. Сверх того,
мы видим в этих древнейших произведениях большое
однообразие концепции. Они постоянно воспроизводят то
же распределение фигур, те же действия, положения,
лица, костюмы. В Египте способы изображений были так
точно определены, что введение чего-нибудь нового
считалось святотатством. Ассирийские барельефы
представляют такие же свойства. Божества, цари, прислужники,
крылатые фигуры и животные, все порознь, представлены
в одинаковых положениях, держащими одинаковые
орудия, занятыми одним и тем же делом и с одинаковым
выражением или с одинаковым отсутствием выражения
лица. Если представлена пальмовая роща, то все деревья
одинаковы по вышине, все имеют одинаковое число
листьев и все стоят на одинаковом расстоянии одно от
другого. В изображении воды каждая волна имеет
соответственную себе такую же волну; и рыбы, почти всегда одного
и того же вида, равномерно распределены на
поверхности воды. Бороды царей, богов и крылатых фигур везде
одинаковы, как и гривы львов и лошадей. Волосы всюду
изображены в одинаковой форме кудрей. Борода царя по-

42
Герберт Спенсер
строена совершенно архитектурно из сложных рядов
однообразных волн, перемежающихся с рядом кудрей,
проведенным к поперечной линии, и все это распределено
с полной правильностью; пучки волос на концах
бычачьих хвостов изображены везде точь-в-точь одинаково. Мы
не будем следить далее за тождественными фактами из
первой эпохи христианского искусства, где они также
видны, хотя в слабейшей степени: переход к
разнородности будет достаточно очевиден, если мы вспомним, что
в картинах нашего времени концепция разнообразна до
бесконечности; положения, лица, выражения — все
разнообразно; второстепенные предметы различаются
между собой в величине, форме, положении и строении; даже
в мельчайших подробностях есть большая или меньшая
разница. Если мы сравним египетскую статую, сидящую
совершенно прямо на обрубке, положа руки на колени,
с вытянутыми и параллельными пальцами, с глазами,
смотрящими прямо вперед, статую, обе стороны которой
совершенно симметричны в каждой частности, — со
статуей позднейшей греческой или новейшей школы, не
симметричной относительно положения головы, тела,
членов, расположения волос, одежды, принадлежностей
и относительно окружающих ее предметов, — то найдем
переход от однородного к разнородному выраженным
весьма ясно.
В совместном происхождении и постепенном
дифференцировании поэзии, музыки и танцев мы находим
другой ряд пояснений. Размер в речи, размер в звуке и размер
в движении были вначале частями одного и того же
целого, и только с течением времени части эти стали вещами
отдельными. У различных, доселе существующих, диких
племен мы находим их все еще соединенными. Танцы
диких сопровождаются известным монотонным напевом,
хлопаньем в ладони, ударами в грубые инструменты;
это — мерные движения, мерные слова и мерные звуки.
В древнейших памятниках исторических рас мы также
находим эти три формы ритмического действия
соединенными в религиозных празднествах. Из еврейских книг
видно, что торжественная ода, сочиненная Моисеем на
победу над египтянами, пелась с аккомпанементом
танцев и цимбал. Израильтяне плясали и «при сооружении
златого тельца. И так как обыкновенно полагают, что это
изображение божества было заимствовано из таинств

Опыты научные, политические и философские
Аниса, то, вероятно, и пляски были подражанием
египетским пляскам в подобных же случаях». В Греции заметно
подобное же отношение: основным типом было там, как,
вероятно, и везде, одновременное воспевание и
мимическое представление жизни и приключений героя или
божества. Спартанские пляски сопровождались гимнами
и песнями; и вообще, у греков не было «празднеств или
религиозных собраний, которые не сопровождались бы
песнями и плясками», так как и те и другие были формами
поклонения перед алтарями. Римляне тоже имели
священные пляски: из них известны салийские и луперкали-
анские. Даже в христианских странах, как, например,
в Лиможе, в сравнительно недавнее время народ плясал
в хоре в честь какого-то святого. Зарождающееся
отделение этих некогда соединенных искусств друг от друга и от
религии стало рано заметно в Греции. Уклонение от
плясок полурелигиозных, полувоинственных, какова была,
например, корибантийская, произвело, вероятно, пляску
собственно военную, виды которой были различны.
Между тем музыка и поэзия, хотя все еще соединенные,
понемногу приобретали себе существование, независимое от
танцев. Первоначальные греческие поэмы религиозного
содержания не читались, а пелись; и хотя вначале песнь
поэта сопровождалась танцами хора, впоследствии она
стала независимой. Еще позднее, когда поэма
дифференцировалась в эпическую и лирическую, когда вошло
в обыкновение лирическую поэму петь, а эпическую
декламировать, тогда родилась поэзия. Так как в этот же
самый период музыкальные инструменты размножились,
то можно полагать, что и музыка получила
существование, отдельное от слов. И поэзия и музыка стали тогда
усваивать себе другие формы, кроме религиозной. Можно
привести факты подобного же значения из истории
позднейших времен и народов; как, например, обыкновение
наших древних менестрелей, которые пели под звуки
арфы героические рассказы в стихах, переложенные ими на
музыку собственной композиции, соединяя таким
образом ныне раздельные роли поэта, композитора, певца
и музыканта. Но общее происхождение и постепенное
дифференцирование танцев, поэзии и музыки
достаточно очевидно и без дальнейших пояснений.
Переход от однородного к разнородному проявляется
не только в отделении этих искусств одного от другого

44
Герберт Спенсер
и от религии, но также и в умножившихся
дифференцированиях, через которые каждое из них впоследствии
проходит. Чтобы не останавливаться на бесчисленных
родах танцев, которые с течением времени вошли в
употребление, и чтобы не распространяться в подробном
описании прогресса поэзии, заметного в умножении
разных форм размера, рифмы и общего строения, —
ограничимся рассмотрением музыки, как типа всей группы. Как
это можно заключить из обыкновений, доселе
существующих у диких народов, первые музыкальные
инструменты были, без сомнения, ударные — палки, выдолбленные
тыквы, тамтамы — и употреблялись только для
обозначения темпа в танцах; в этом постоянном повторении
одного и того же звука музыка является нам в самой
однородной ее форме. Египтяне имели лиру с тремя струнами.
Древнейшая греческая лира была четырехструнная —
тетрахорд. В течение нескольких столетий были
употребляемы семи- и восьмиструнные лиры. По истечении тысячи
лет они достигли «большой системы», в две октавы. Среди
всех этих изменений возникла, конечно, и большая
разнородность мелодий. Одновременно с этим вошли в
употребление различные лады — дорический, ионический,
фригийский, эолийский и лидийский, соответствующие
нашим тонам; число их, наконец, дошло до пятнадцати.
До сих пор, однако, в размере музыки было еще мало
разнородности. Так как в течение этого периода
инструментальная музыка служила только аккомпанементом
вокальной, а вокальная была совершенно подчинена словам; так
как певец был в то же время и поэт, поющий свои
собственные сочинения и согласовавший длину своих нот со
стопами своих стихов, — то из этого неизбежно должно
было произойти утомительное однообразие в размере,
которое, как говорит д-р Борни, «нельзя было прикрыть
никакими средствами мелодии». За недостатком
сложного ритма, достигаемого нашими равными тактами и
неравными нотами, единственный возможный ритм
зависел от количества слогов и, следовательно, необходимо
был сравнительно однообразен. Далее, можно заметить,
что напев, возникавший таким образом, будучи чем-то
вроде речитатива, значительно менее
дифференцировался от обыкновенной речи, нежели наше новейшее пение.
Несмотря на это, благодаря большему числу
употребляемых нот, разнообразию ладов, случайным изменениям

Опыты научные, политические и философские
в темпе, зависящим от изменений в размере стиха, и
умножению музыкальных инструментов, музыка достигла
к концу греческой цивилизации значительной
разнородности, конечно не по сравнению с нашей музыкой, но по
сравнению с предшествовавшей. Но все-таки кроме
мелодии не существовало ничего иного: гармония была
неизвестна. Только когда христианская церковная музыка
достигла некоторого развития, появилась и разноголосая
музыка, возникшая путем весьма незаметного
дифференцирования. Как ни трудно понять a priori, каким образом
мог произойти переход от мелодии к гармонии без
внезапного скачка, тем не менее несомненно, что так было
дело. Обстоятельство, подготовившее путь для этого,
состояло в употреблении двух хоров, певших попеременно
одну и ту же арию. Впоследствии возник обычай —
первоначально порожденный, вероятно, ошибкой, — чтобы
второй хор начинал прежде, нежели кончит первый,
образуя таким образом фугу. При простых напевах, бывших
тогда в употреблении, нет ничего невероятного, что фуга
эта была отчасти гармонична; и достаточно было только
отчасти гармонической фуги, чтобы удовлетворить
слушателей той эпохи, как мы это видим по дошедшим до нас
образцам тогдашней музыки. Как только явилась новая
идея, сочинение арий, допускавших фугальную
гармонию, стало естественно возрастать, как до известной
степени оно должно было возрастать и из очередного
хорового пения. От фуги же к концертной музыке в две, три,
четыре и более партий переход был легок. Не указывая
подробно на увеличившиеся усложнения, зависевшие от
введения нот различной длины, от умножения тонов,
от употребления акцидентов, от разнообразия темпа
и т. д., надо только сопоставить музыку, как она есть, и
музыку, как она была, чтобы увидеть, как громадно усиление
разнородности. Мы увидим это, если, взглянув на музыку
в ее целом, переберем различные ее роды и виды, — если
мы обратим внимание на разделение ее на вокальную,
инструментальную и смешанную; на подразделение ее на
музыку для разных голосов и разных инструментов; если
мы рассмотрим различные формы духовной музыки,
начиная от простого гимна, гласа, канона, мотета, двухорно-
го напева и т. д. до оратории, и еще более
многочисленные формы светской музыки, от баллады до серенады и от
инструментального соло до симфонии. Эта же самая ис-

46
Герберт Спенсер
тина видна и при сравнении какого-нибудь образца
первобытной музыки с образцом новейшей, хотя бы с
обыкновенной песнью для фортепиано; мы найдем ее
сравнительно в высшей степени разнородной не только по
разнообразию регистров и длины нот, по числу различных
нот, звучащих в одну и ту же минуту в сопровождении
голоса, и по различным степеням силы, с которой они
издаются инструментом или голосом, но и по перемене тонов,
перемене темпа, перемене интонации голоса и многим
другим изменениям выражения. Итак, между старинным,
монотонным плясовым пением и большой оперой наших
дней, с ее бесконечными оркестровыми усложнениями
и вокальными комбинациями, контраст в разнородности
дошел до таких пределов, что кажется едва вероятным,
чтобы первое могло быть предком второй.
В случае надобности можно было бы привести многие
дальнейшие пояснения. Обращаясь к тому раннему
времени, когда деяния бога-государя повествовались
картинными письменами на стенах храмов и дворцов, образуя
таким образом грубый вид литературы, мы можем
проследить ход литературы через фазисы, в которых, как в
еврейских писаниях, она соединяет в одном и том же
произведении богословие, космогонию, историю,
биографию, гражданский закон, этику, поэзию — до настоящего
ее разнородного развития, в котором деление и
подразделение ее так многочисленны и так разнообразны, что
полная классификация их почти невозможна. Мы можем
также проследить развитие науки, начиная с той эпохи,
когда она не была еще дифференцирована от искусства и,
соединенная с ним, составляла слугу религии. Перейдя
к эпохе, в которую науки были так немногочисленны
и элементарны, что все вместе обрабатывались одними
и теми же философами, мы дошли бы наконец до той
эпохи, в которую роды и виды наук так многочисленны, что
немногие в состоянии перечесть их и никто не может
овладеть в совершенстве хотя бы одним из родов. Мы
можем, наконец, точно так же рассмотреть архитектуру,
драму, историю одежды. Но читатель, без сомнения, утомился
всеми этими пояснениями; и обещание, данное в начале,
выполнено. Мы полагаем, что бесспорно доказали, что то,
что фон Бэр определил как закон органического
развития, есть закон всякого развития. Переход от простого
к сложному, путем процесса последовательных диффе-

Опыты научные, политические и философские 47
ренцирований, одинаково виден в самых ранних
изменениях Вселенной, до которых мы можем дойти путем
умозаключений, и в тех, определить которые мы можем путем
индукции; этот переход виден в геологическом и
климатическом развитии Земли и в развитии каждого
отдельного организма на ее поверхности; он виден в развитии
человечества, будет ли оно рассматриваться в
цивилизованном индивиде или в массе различных рас; он виден
в развитии общества, по отношению к его политической,
религиозной или экономической организации; он виден,
наконец, в развитии всех бесчисленных конкретных или
абстрактных произведений человеческой деятельности,
которые составляют обстановку обыденной нашей
жизни. Сущность всего прогресса — начиная с
отдаленнейших времен прошлого, которых наука имеет хоть какую-
нибудь возможность достигнуть, и до вчерашней летучей
новости — заключается в превращении однородного
в разнородное.
Теперь, из этого единообразия в порядке действий,
не можем ли мы заключить о какой-либо основной
необходимости, порождающей его? Не можем ли мы разумно
искать какого-либо вездесущего принципа,
определяющего этот вездесущий процесс вещей? Всеобщность
закона не предполагает ли и всеобщую причину?
Возможность проникнуть в эту причину,
рассматриваемую как нумен (вещь сама в себе), невозможно
допустить. Это значило бы разрешить ту конечную тайну,
которая всегда будет переходить за пределы человеческого
разума. Но мы все-таки имеем возможность перевести закон
всякого прогресса, как он установлен выше, из состояния
эмпирического обобщения к состоянию рационального
обобщения. Точно так, как оказалось возможным
объяснить законы Кеплера, как необходимое следствие закона
тяготения, точно так можно истолковать и закон
прогресса, в его многообразных проявлениях, как необходимое
следствие какого-нибудь столь же всеобщего начала. Как
тяготение могло быть поставлено причиной каждой из
групп явлений, формулированных Кеплером, точно так
и какое-нибудь столь же простое свойство вещей может
быть поставлено причиной каждой из групп явлений,
формулированных на предыдущих страницах. Мы можем
связать все эти разнообразные и сложные развития
однородного в разнородное с известными простыми фактами

48
Герберт Спенсер
непосредственного опыта, которые, в силу бесконечного
повторения, мы считаем необходимыми.
Допустив вероятность существования общей причины
и возможность ее формулирования, полезно будет,
прежде чем идти далее, рассмотреть, каковы могут быть общие
характеристические черты этой причины и где именно
следует искать ее. Можно, наверное, предсказать, что она
имеет высокую степень общности, что она обща стольким
бесконечно разнообразным явлениям. Мы не должны
ожидать в ней прямого разрешения той или другой
формы прогресса ибо она равно относится и к таким формам
прогресса, которые имеют мало внешнего сходства с
какими-либо другими; ее связь с разнообразными
разрядами фактов подразумевает и отчуждение ее от какого-либо
отдельного разряда фактов. Составляя сущность того, что
обусловливает прогресс всякого рода: астрономический,
геологический, органический, этнологический,
социальный, экономический, художественный и т. д., — причина
эта должна быть в связи с каким-нибудь основным
свойством, общим всем им, и должна выражаться в терминах
этого основного свойства. Одно явное свойство, в
котором сходятся все роды прогресса, состоит в том, что все
они суть роды изменений, и, следовательно, в некоторых
характеристических чертах изменений вообще может
быть найдено желанное решение. Мы можем a priori
предположить, что объяснение этого всеобщего
превращения однородного в разнородное лежит в каком-нибудь
законе изменений.
Предположив это, разом мы переходим к
установлению следующего закона: Каждая действующая сила
производит более одного изменения — каждая причина
производит более одного действия.
Для того чтобы закон этот был правильно понят,
должно представить несколько примеров. При ударе одного
тела о другое то, что мы обыкновенно называем
действием, состоит в изменении положения или движения
одного или обоих тел. Но один момент размышления укажет
нам, как необдуман и неполон подобный взгляд на вещи.
Кроме видимого механического результата, произведен
еще звук или, выражаясь точнее, колебание в одном или
обоих телах и в окружающем их воздухе: при известных
обстоятельствах мы и это называем действием. Сверх
того, в воздухе произошло не только колебание, но образо-

Опыты научные, политические и философские
валось и несколько течений, причиненных
прохождением тел. Далее, происходит перемещение частиц тела,
соседних с точкой их столкновения, — перемещение,
доходящее иногда до заметного увеличения плотности тела.
Еще далее, увеличение плотности тела сопровождается
отделением теплоты. В иных случаях результатом бывает
искра, т. е. свет от воспламенения отбитой части; а иногда
воспламенение это сопряжено с химическими
сочетаниями. Итак, первоначальная, механическая, сила,
затраченная при ударе, производит, по крайней мере, пять, а часто
и более различных родов изменений. Возьмем еще
пример — горение свечи. Первоначально является
химическое изменение, зависящее от повышения температуры.
Процесс соединения, однажды возбужденный
посторонней теплотой, порождает беспрестанное образование
углекислоты, воды и т. д., что само по себе составляет
явление более сложное, нежели посторонняя теплота,
первоначально породившая его. Но рядом с этим процессом
соединения является теплота, свет; порождается
восходящая струя разгоряченных газов; в окружающем воздухе
образуются различные течения. Сверх того, разложение
одной силы на несколько сил еще не кончается здесь:
каждое отдельное произведенное изменение становится,
в свою очередь, родоначальником дальнейших
изменений. Отделенная углекислота понемногу соединится с
каким-либо основанием или, под влиянием солнца, выделит
углерод свой листьям какого-нибудь растения. Вода
изменит гигрометрическое состояние окружающего воздуха,
или если течение горячих газов, содержащих эту воду,
придет в соприкосновение с холодным телом, то вода
сгустится, изменяя температуру поверхности, покрываемой
ею. Отделившаяся теплота растапливает сало свечи и
расширяет все, что согревает. Свет, падая на различные
вещества, вызывает в них реакции, изменяющие его; таким
образом порождаются различные цвета; и все это
происходит одновременно с теми второстепенными действиями,
которые можно проследить в постоянно умножающихся
разветвлениях, пока они не станут слишком мелочными
для оценки. То же самое повторяется со всеми
изменениями. Нельзя указать ни одного случая, где действующая
сила не развила бы различных родов сил и где каждая из
новых не развила бы, в свою очередь, новые группы сил.
Вообще действие всегда бывает сложнее причины.

50
Герберт Спенсер
Читатель, без сомнения, уже предвидит дальнейший
ход нашей аргументации. Это умножение результатов,
проявляющееся в каждом из переживаемых нами
событий, шло подобным порядком с самого начала и равно
истинно как по отношению к величайшим, так и по
отношению к самым незначительным явлениям Вселенной.
Неизбежное заключение из закона, что всякая действующая
сила производит более одного изменения, есть то, что во
все времена происходило постоянно возраставшее
усложнение вещей. Отправляясь от конечного факта, что
всякая причина производит более одного действия, мы
легко увидим, что сквозь все творение непременно шло
и теперь идет непрерывное превращение однородного
в разнородное. Но проследим эту истину подробнее.
Начнем опять с развития Солнечной системы из
туманной массы, принимая его по-прежнему за гипотезу, хотя
в высшей степени вероятную. Путем взаимного
притяжения атомов рассеянной массы, форма которой была
несимметрична, возникло, согласно гипотезе, не только
сгущение, но и вращение. По мере прогрессивно
увеличивавшегося сгущения и быстроты вращения приближение
атомов необходимо порождало прогрессивно
возвышающуюся температуру. По мере повышения температуры
начинает развиваться свет, и, наконец, образуется
вращающаяся сфера жидкого вещества, испускающего сильную
теплоту и свет: это Солнце. Есть основательные причины
предполагать, что вследствие тангенциальной быстроты
и зависящей от нее центробежной силы, приобретенной
внешними частями сгущающейся туманной массы, должно
было произойти периодическое отделение вращающихся
колец и что при разрывах этих колец возникают массы,
повторяющие в процессе своего сгущения действия
первоначальных масс, образуя таким образом планеты и их
спутников; вывод этот имеет сильную поддержку в доселе
существующих кольцах Сатурна. Если впоследствии подобное
происхождение планет будет удовлетворительно доказано,
то оно послужит поразительным пояснением тех в высшей
степени разнородных действий, которые произведены
первоначально однородной причиной; но для нашей
настоящей цели достаточно будет указать на тот факт, что
путем взаимного притяжения частиц неправильной
туманной массы в результате получается сгущение, вращение,
теплота и свет.

Опыты научные, политические и философские 51
Заключение, вытекающее из гипотезы туманной
массы, есть то, что Земля вначале должна была находиться
в раскаленном состоянии; и верна ли или нет гипотеза
туманной массы, во всяком случае, эта первоначальная
раскаленность Земли теперь доказана индуктивным
путем или если не доказана, то, по крайней мере, доведена
до такой высокой степени вероятности, что составляет
общепринятое геологическое учение. Взглянем прежде
всего на астрономические свойства этого некогда
расплавленного шара. Результатами его вращения являются
сплющенная у полюсов форма его, очередная смена дня
и ночи и (под влиянием Луны и в меньшей степени
Солнца) приливы и отливы водные и атмосферические.
Наклонение его оси производит одновременные и
последовательные различия, происходящие на его поверхности,
соответственно временам года. Таким образом,
размножение действий очевидно. Мы уже упомянули о
различных дифференцированиях, зависящих от постепенного
охлаждения Земли, каковы образование коры,
отвердение газообразных элементов, осаждение воды и т. д.;
здесь мы опять обращаемся к ним, собственно, для того,
чтобы указать на одновременные действия одной
причины — уменьшения теплоты. Обратим, однако, теперь
внимание наше на умножившиеся изменения, возникшие
впоследствии от продолжительности действия одной
этой причины. Охлаждение Земли влечет за собой ее
сжатие. Отсюда происходит то, что первоначально
образовавшаяся кора немедленно становится слишком
обширной для суживающегося ядра и, по невозможности
поддерживать самое себя, неизбежно подражает ядру.
Но сфероидальная оболочка не может без разрыва
достигнуть соприкосновения с находящимися внутри нее
меньшим сфероидальным телом: она должна
сморщиться, подобно тому как морщится кожа яблока, когда
содержимое его уменьшается путем испарения. По мере того
как охлаждение увеличивается, кора становится толще,
морщины, производимые этим сжатием, должны
увеличиваться, возрастая, наконец, до холмов и гор; и
последние горные системы, образовавшиеся таким образом,
должны быть не только выше, как мы это и видим,
но и длиннее, как мы тоже и это видим. Таким образом,
оставляя в стороне другие изменяющие силы, мы видим,
как велика разнородность поверхности, возникшая от

52
Герберт Спенсер
одной причины — потери теплоты, разнородность,
аналогии которой телескоп показывает нам на поверхности
Марса и которая открывается в несколько иной форме на
Луне, где деятельность воды и воздуха не имела места.
Но мы должны еще обратить внимание на другой род
разнородности на земной поверхности, зависящий от
подобной же и одновременной причины. Пока земная
кора была еще тонка, не только возвышения,
произведенные ее сжатием, должны были быть незначительны,
но и углубления между этими возвышениями должны
были с большей ровностью лежать на находившемся под
ними жидком сфероиде; и вода в тех арктических и
антарктических странах, где она впервые сгустилась,
должна была распределяться ровно. Но как скоро кора стала
толще и приобрела соответственную крепость, линии
разрывов, производившихся в ней от времени до
времени, должны были встречаться на большем расстоянии
друг от друга; промежуточные пространства с меньшим
однообразием следовали за сжимающимся ядром; и
результатом этого было образование больших площадей
суши и воды. Если кто-нибудь, завернув апельсин в
тонкую мокрую бумагу и заметив не только то, как
незначительные морщинки, но и то, как ровно промежуточные
пространства прилегают к поверхности апельсина, —
завернет его потом в толстую патронную бумагу и обратит
внимание как на большую степень возвышений, так и на
гораздо значительнейшие пространства, на которых
бумага не касается апельсина, тот объяснит себе факт, что
по мере утолщения твердой оболочки земли плоскости
возвышений и низменностей должны были увеличиться.
Вместо островов, более или менее однородно
рассеянных по всеобъемлющему морю, постепенно возникло
разнородное распределение материка и океана в таком
виде, какой представляется нам теперь. Еще далее это
двоякое изменение в пространстве и возвышении суши
повело за собой новый род разнородности —
разнородность береговых линий. Ровная поверхность,
поднявшаяся над океаном, должна была иметь простые, правильные
морские берега; но поверхность, усложненная плоскими
возвышенностями и пересеченная цепями гор, должна
была, поднявшись из океана, иметь чрезвычайно
неправильный вид как в главных чертах своих, так и в
подробностях. Таково бесконечное накопление геологических

Опыты научные, политические и философские
и географических результатов, медленно произведенных
одной и той же причиной — сжатием Земли.
Переходя от деятельности, которую геологи называют
вулканической, к деятельности нептунической и
атмосферической, мы видим ту же постоянно возрастающую
сложность действий. Разрушающие действия воздуха
и воды с самого начала стали изменять все открытые
поверхности, производя повсюду различные перемены.
Окисления, жар, ветер, мороз, дождь, ледники, реки,
приливы и отливы, волны беспрерывно производили
дезинтеграции*, изменявшиеся в родах и размерах сообразно
с местными обстоятельствами. Действуя на гранитную
массу, деятели эти редко получают особенно заметное
влияние: там причинят отслойку поверхности, а затем
груды обломков и валунов; в другом месте, разложив
полевой шпат, уносят белую глину вместе с кварцем и слюдой
и осаждают их в отдельные русла, речные и морские. Там,
где открытая плоскость состоит из нескольких
несходных между собой формаций, осадочных или огненных,
обнажение производит изменения относительно более
разнородные. Различные формации, дезинтегрируясь
в различной степени, усложняют неправильность
поверхности. Так как равнины, орошаемые различными реками,
различны в своем составе, то реки эти уносят в море раз-
Слово интеграция принимается Спенсером как общий термин
для различных процессов, в которых преобладает
происхождение единого из раздельного. Дезинтеграция же принимается как
такой же общий термин для различных процессов, в которых
преобладает происхождение раздельного из единого. Сущность
процессов дезинтеграции и дифференцирования одинакова,
но первый из них обнимает всякого рода переходы от единого
»к множественному бытию, между тем как второй представляет
частный случай дезинтеграции: распадение однородного целого
на новые единицы, имеющие некоторые особые свойства.
Познакомившись ближе с сочинениями Спенсера, читатель
убедится, что автору, по самой сущности его воззрений, невозможно
было не принять некоторых общих терминов для известных
процессов в вещах. Различные частные значения этих терминов
нельзя передать в подстрочном примечании. Значения эти будут
все более и более уясняться с каждой страницей контекста.
В Классификации наук есть несколько мест, которые могут
содействовать такому уяснению. (Прим. пер.)

54
Герберт Спенсер
личную смесь ингредиентов, и таким образом образуются
несколько новых слоев различного состава. Здесь мы видим
весьма простое пояснение истины, которую нам сейчас
придется проследить в более сложных случаях, а именно:
что соразмерно разнородности предмета или предметов,
подвергающихся действию какой-либо силы,
увеличивается и разнородность результатов, порождаемых ею. Материк
сложного строения, представляющий многие, неправильно
распределенные слои, поднятый на различные уровни,
наклоненный под различными углами, должен, под влиянием
одних и тех же обнажающих деятелей, породить
бесконечно разнообразные результаты: каждая местность
будет изменена различным образом, каждая река должна
унести различный род осадков; каждый осадок должен
быть различно распределен разветвляющимися
течениями, приливами и пр., омывающими изогнутые берега;
и это размножение результатов должно быть наиболее
значительно там, где усложнение поверхности наиболее
значительно.
Здесь мы могли бы показать, как общая истина, что
каждая действующая сила производит более одного
изменения, подтверждается примерами в высшей степени
сложных морских приливов и отливов, океанских течений,
ветров, распределения дождя, распределения теплоты и т. д.
Но, не останавливаясь на них, рассмотрим, для
полнейшего разъяснения этой истины в отношении к
неорганическому миру, каковы были бы последствия какого-нибудь
обширного космического переворота, положим, хоть
затопления Центральной Америки. Непосредственные
результаты разрушения были бы сами по себе достаточно
сложны. Кроме бесчисленных расчленений слоев,
извержений огненных веществ, кроме распространения
землетрясений и колебаний на тысячи миль кругом, кроме
громких взрывов и выхода газов, — два океана,
Атлантический и Тихий, ринулись бы наполнить пустое
пространство; последовало бы столкновение громадных волн,
которые прошли бы через оба эти океана, производя мириады
изменений вдоль их берегов; соответственные
атмосферические волны усложнились бы воздушными течениями,
окружающими всякую вулканическую струю, и
электрическими разряжениями, сопровождающими подобные
перевороты. Но эти временные действия были бы
незначительны сравнительно с постоянными. Сложные тече-

Опыты научные, политические и философские 55
ния Атлантического и Тихого океанов изменились бы
в направлении и размере. Распределение теплоты,
обусловленное этими морскими течениями, стало бы иным,
нежели теперь. Положения изотермических линий
изменились бы не только на соседних континентах, но и по всей
Европе. Приливы и отливы приняли бы другое
направление, нежели теперь. Произошло бы большее или меньшее
изменение в периодах, силе, направлении и свойствах
ветров. Дождь едва ли шел бы тогда в тех же местах и в таком
же количестве, как теперь. Словом, со всех сторон, на
тысячу миль кругом, метеорологические условия были бы
более или менее возмущены. Таким образом, оставляя без
внимания бесконечность изменений, произведенных
этими переменами климата на флору и фауну, как
земную, так и морскую, читатель увидит огромную
разнородность результатов, порожденную одной и той же силой,
когда сила эта распространяется на поверхность,
предварительно уже усложненную, — и легко выведет
заключение, что усложнение это с самого начала постоянно
увеличивалось.
Прежде чем покажем, что органический прогресс
также зависит от того всеобщего закона — что каждая сила
производит более одного изменения, — мы должны
обратить внимание на проявление этого закона еще в другом
виде неорганического прогресса, именно в химическом.
Общие причины, породившие разнородность земли в
физическом отношении, одновременно породили и ее
химическую разнородность. Есть различные основания для
предположения, что при крайне высокой степени жара
элементы не могут соединяться. Даже при наибольшей
степени искусственного жара некоторые весьма сильные
химические сродства уничтожаются, как, например,
сродство кислорода и водорода; большинство же химических
соединений разлагается при гораздо низшей
температуре. Но, не настаивая на весьма вероятном предположении,
что, когда Земля была в своем первоначальном состоянии
раскаленности, химических соединений вовсе не
существовало, — для нашей цели достаточно будет указать тот
несомненный факт, что соединения, могущие
существовать при высших температурах и которые, следовательно
должны были быть первыми из образовавшихся при
охлаждении Земли, суть простейшие по своему составу
Закиси, включай в этот разряд щелочи земли и т л . пред-

56
ГерЬерт Спенсер
ставляют в целом самые постоянные из известных нам
сложных тел: большинство их противится разложению
при высшей степени жара, какую мы можем произвести.
Тела эти представляют соединения простейшего рода:
они только на одну степень менее однородны, чем сами
элементы. Более разнородные, менее постоянные и,
следовательно, более новые в истории Земли суть окиси,
перекиси, кислоты и т. д., в которых два, три, четыре или
более атомов кислорода соединены с одним атомом металла
или другого элемента. Большую степень разнородности
имеют гидраты, в которых окись водорода (вода),
соединенная с окисью какого-либо другого элемента, образует
вещество, атомы которого, каждый порознь, заключают
в себе, по крайней мере, четыре основных атома трех
различных родов. Еще более разнородны и еще менее
постоянны соли, представляющие нам сложные атомы каждый
из пяти, шести, семи, восьми, десяти, двенадцати и более
атомов трех, если не более, родов. Далее есть гидраты
солей еще большей разнородности, подверженные отчасти
разложению при гораздо низшей температуре. За ними
следуют еще более сложные кислые и двойные соли, коих
постоянство еще меньше, и т. д. Не входя, по недостатку
места, в подробные обозначения, мы полагаем, что
никакой химик не станет отрицать того, что общий закон этих
неорганических соединений есть тот, что при равенстве
других условий постоянство соединений уменьшается по
мере возрастания их сложности. Потом, когда мы
переходим к соединениям органической химии, мы находим,
что этот общий закон имеет еще дальнейшие
приложения: мы видим гораздо большее усложнение и гораздо
меньшее постоянство. Один атом альбумина, например,
состоит из 482 основных атомов пяти различных родов.
Фибрин, еще более сложный по составу, содержит в
каждом атоме 298 атомов углерода, 49 — азота, 2 — серы,
228 — водорода и 92 атома кислорода, итого 669 атомов
или, выражаясь вернее, паев. И эти два вещества так
непостоянны, что разлагаются при самых обыкновенных
температурах, как, например, при температуре, потребной для
обжаривания куска мяса. Таким образом, очевидно, что
настоящая химическая разнородность земной поверхности
возникала постепенно, по мере того как позволяло
уменьшение теплоты, и что она проявилась в трех формах: 1) в
увеличении числа химических соединений; 2) в увеличении

Опыты научные, политические и философские 57
числа различных элементов, содержащихся в новейших
из этих соединений, и 3) в высших и более
разнообразных усложнениях, в которые соединяются эти более
многочисленные элементы.
Сказать, что это увеличение химической
разнородности зависит только от одной причины — от понижения
температуры Земли, значило бы преувеличить дело: ясно,
что здесь сопричастны были нептунический и
атмосферический деятели и, наконец, самое сродство элементов.
Действовавшая причина постоянно была сложной:
охлаждение Земли было только самой общей из всех
действовавших причин или из всей совокупности условий.
Здесь можно заметить, что в различных разрядах
рассмотренных выше фактов (за исключением, может быть,
первого) и еще более в тех, которые нам сейчас придется
рассматривать, причины везде более или менее сложны;
несложных причин мы почти вовсе не знаем. Едва ли можно,
с логической точностью, приписать какое-либо
изменение исключительно одному деятелю, оставляя в стороне
постоянные или временные условия, при которых
деятель этот только и может произвести известную
перемену. Но так как это не имеет существенного влияния на
нашу аргументацию, то мы предпочитаем для простоты
употреблять везде популярный способ выражения. Может
быть, нам заметят далее, что указывать на утрату теплоты,
как на причину каких-либо изменений, значит,
приписывать эти перемены не силе, а отсутствию силы? Это будет
справедливо. В строгом смысле эти изменения должны
быть приписываемы тем силам, которые приходят в
действие при удалении враждебной силы. Но хотя и есть
неточность в выражении, что замерзание воды зависит от
утраты ее теплоты, все же из этого не возникает никакого
практического заблуждения; точно так же не исказит
подобная небрежность выражения и наших положений
относительно усложнения действий. В сущности,
возражение это заставляет только обратить внимание на тот факт,
что не только действие какой-либо силы производит
более одного изменения, но и удаление какой-либо силы
производит более одного изменения.
Возвращаясь к нити нашего изложения, мы должны
теперь проследить, в органическом прогрессе, то же самое
вездесущее начало. Но здесь, где развитие однородного
в разнородное было впервые замечено, труднее показать,

58
ГерЬерт Спенсер
как несколько изменений производятся одной и той же
причиной. Развитие семени в растение или яйца в
животное так постепенно, между тем как силы, определяющие
его, так смешаны и вместе с тем так незаметны, что трудно
открыть умножение последствий, столь очевидное в
других случаях. Тем не менее, руководимые косвенными
свидетельствами, мы можем почти безопасно дойти до
заключения, что и здесь закон этот применим. Заметим
прежде всего, как многочисленны действия,
производимые каким-либо резким изменением на вполне зрелый
организм, например на человеческое существо. Какой-
нибудь тревожный звук или зрелище кроме впечатлений
на органы чувств и нервов способны произвести
содрогание, крик, искривление лица, дрожь вследствие общего
расслабления мускулов, внезапный пот, прилив крови
в мозг, за которым последует, может быть, остановка
деятельности сердца и обморок. То же происходит в
болезнях. Ничтожное количество оспенной материи,
введенное в организм, может в серьезном случае произвести
в первый период: озноб, жар кожи, ускоренный пульс,
обложение языка, потерю аппетита, жажду, эпигастричес-
кую тяжесть, рвоту, головную боль, боль в спине и членах,
ослабление мускулов, судороги, бред и т. д.; во втором
периоде могут явиться: накожная сыпь, зуд, звон в ушах, боль
в горле, горловая опухоль, слюнотечение, кашель,
охриплость, одышка и т. д., и в третьем периоде —
воспалительные отеки, воспаление легких, грудной плевры, понос,
воспаление мозга, глаз, рожа и т. д. Каждый из
перечисленных симптомов сам по себе более или менее сложен.
Лекарства, известного рода пища, улучшение воздуха
можно точно так же привести в пример причин,
производящих многообразные результаты. Затем, чтобы понять,
как и здесь развитие однородного в разнородное
порождается несколькими действиями одной причины, надо
только иметь в виду, что эти многочисленные изменения,
произведенные одной и той же силой на зрелый
организм, идут параллельно и в зарождающемся организме.
Внешняя теплота и другие деятели, обусловливающие
первые усложнения зародыша, действием своим на них
вызывают дальнейшие усложнения; действуя на
последние, они порождают дальнейшие и многочисленнейшие,
и так идет дело беспрерывно; каждый орган, развиваясь,
действием своим и противодействием на остальные ус-

Опыты научные, политические и философские
ложнения способствует зарождению новых усложнений.
Первые пульсации сердца зародыша должны
одновременно расширить все части. Развитие каждой ткани,
отделяя от крови свойственные ей пропорции элементов,
должно изменить состав крови и таким образом изменить
питание всех остальных тканей. Деятельность сердца,
влекущая за собой некоторую трату материалов, необходимо
примешивает к крови продукты этого процесса, которые
должны иметь влияние на остальную систему и которые,
по мнению некоторых, обусловливают даже образование
отделительных органов. Нервные связи, установившиеся
во внутренностях, должны еще более умножить свои
взаимные влияния, и так далее. Основательность этого
взгляда получает еще большую вероятность, если мы примем
в соображение факт, что один и тот же зародыш может
развиться в различные формы, смотря по
обстоятельствам. Так, например, в самом раннем периоде зародыш не
имеет пола и становится мужским или женским по
определению перевеса действующих сил. Далее,
положительно достоверно, что из личинки рабочей пчелы выйдет
пчелиная матка, если вовремя переменить пищу ее на ту,
которой питаются личинки маток. Все эти примеры
предполагают, что каждый шаг в зародышных усложнениях
происходит от действия случайных сил на прежде уже
существовавшие усложнения. Действительно, мы имеем
основание a priori полагать, что развитие происходит
именно таким образом. Теперь известно уже, что ни один
зародыш, животный или растительный, не содержит в себе ни
малейшего начала, следа или обозначения будущего
организма; микроскоп показал, что первый процесс,
возникающий в каждом оплодотворенном зародыше, есть
процесс повторенных одновременных дроблений,
кончающийся образованием массы клеточек, из которых ни одна
не проявляет какого-либо специального характера;
поэтому нет, кажется, иного исхода, как предположить, что
частная организация, существующая в данную минуту
в развивающемся зародыше, переводится влиянием
внешних деятелей в следующий фазис организации, этот —
в дальнейший, пока сквозь постоянно возрастающие
усложнения не выработается окончательная форма. Во
всяком случае, мы не можем действительно объяснить
происхождение какого-либо растения или животного. Мы все
еще находимся во хмраке по отношению к тем таинствен-

60
Герберт Спенсер
ным свойствам, в силу которых зародыш, подчиненный
известным влияниям, подвергается специальным
изменениям, открывающим ряд превращений. Вся наша цель
состоит в том, чтобы показать, что при данном зародыше,
обладающем этими таинственными свойствами, развитие
из него организма зависит, по всей вероятности, от того
умножения действий, которое, как мы видели, составляет
причину прогресса вообще, насколько мы доселе
проследили это.
Когда, оставляя в стороне развитие отдельных
растений и животных, мы переходим к развитию земной
флоры и фауны, ход нашей аргументации снова делается
ясным и простым. Хотя, как мы сказали в первой части этой
статьи, отрывочные факты, собранные палеонтологией,
не дают нам достаточного основания для того, чтобы
сказать, что в течение геологического времени развились все
более разнородные организмы и более разнородные
группы организмов, но мы все-таки найдем, что
стремление к этим результатам всегда должно было существовать.
Мы найдем, что произведение нескольких действий
одной причиной, которое, как мы уже показали, постоянно
увеличивало физическую разнородность Земли, вело за
собой и умножающуюся разнородность ее флоры и
фауны как в отдельных особях, так и в целом. Это можно
пояснить примером. Положим, что вследствие ряда
поднятий, случающихся, как это ныне известно, через долгие
промежутки времени, Ост-Индский архипелаг шаг за
шагом обратился бы в материк и что вдоль оси его
возвышения образовалась бы горная цепь. Вследствие первого из
этих поднятий растения и животные, населяющие
Борнео, Суматру, Новую Гвинею и остальные острова,
подверглись бы ряду слегка измененных условий. Климат
вообще изменился бы в отношении температуры, влажности
и периодических своих изменений; местные же различия
были бы значительнее. Эти изменения коснулись бы,
может быть, всей флоры и фауны страны. Изменение уровня
произвело бы дальнейшие изменения, которые различно
проявлялись бы в различных видах и в различных членах
одного и того же вида, сообразно удалению их от оси
возвышения. Растения, свойственные только морским
берегам, вероятно, исчезли бы. Другие, жившие только в
болотах при известной степени влажности, если б и пережили
переворот, то, вероятно, подверглись бы резким внешним

Опыты научные, политические и философские 61
изменениям. Между тем еще более значительные
перемены произошли бы в растениях, постепенно
распространяющихся по суше, вновь поднятой над морем. Животные,
как и насекомые, живущие на этих измененных растениях,
сами в некоторой степени изменились бы вследствие
перемены пищи и перемены климата; и эти изменения были
бы резче там, где вследствие вырождения или
исчезновения одного рода растений пищей служил бы другой
близкий род. В течение многих поколений, возникших до
следующего поднятия, значительные или незначительные
изменения, произведенные таким образом в каждом виде,
получили бы уже известную стройность, явилось бы более
или менее полное применение к новым условиям.
Следующее поднятие прибавило бы дальнейшие органические
перемены, ведущие за собой более значительные
уклонения от первоначальных форм; то же повторялось бы и
далее. Но здесь должно заметить, что переворот, бывший
результатом этого, состоял бы не в замене тысячью более
или менее измененных видов тысячи первоначальных
видов; но вместо тысячи первоначальных видов возникло
бы несколько тысяч видов, разновидностей или
измененных форм. Различные члены каждого вида,
распределенного на сколько-нибудь обширном пространстве и
постоянно стремящегося заселить вновь открытое пространство,
будут подвержены ряду различных изменений. Растений
и животных, селящихся около экватора, коснулись бы они
не в одинаковой степени с теми, которые селятся далее от
него. Селящиеся около новых берегов были бы
подвержены изменениям, несходным с теми, которым были бы
подвержены селящиеся в горах. Таким образом, каждая
первоначальная порода организмов стала бы корнем,
от которого расходились бы отдельные породы, более
или менее отличающиеся и от корня, и друг от друга; и
если б некоторые из них исчезли впоследствии, то,
вероятно, некоторые перешли бы в следующий геологический
период, так как самое рассеяние их умножило бы шансы
их пережить переворот. Изменения происходили бы не
только вследствие перемены физических условий и
пищи, но в иных случаях и вследствие перемены привычек.
Фауна каждого острова, постепенно населяя вновь
выдавшиеся страны, приходила бы иногда в соприкосновение
с фаунами других островов, и некоторые члены этих
последних фаун стали бы несходны с прежними. Травояд-

62
Герберт Спенсер
ные, встречаясь с новыми хищными зверями, были бы
принуждены прибегать к иным способам защиты или
спасения, нежели прежде, а вместе с тем и хищные звери
изменили бы свои способы преследования и нападения. Мы
знаем, что, когда обстоятельства этого требуют, подобные
изменения привычек у животных действительно имеют
место; а мы знаем, что если новые привычки сделаются
господствующими, то они непременно должны в
некоторой степени изменить и организацию. Заметим, однако,
еще дальнейшее последствие. Тут должно бы возникнуть
не только стремление к дифференцированию каждой
расы организмов на отдельные расы, но и стремление
к произведению в известной степени более высокого
организма. Взятые в массе, эти расходящиеся
разновидности, бывшие результатом новых физических условий
и привычек жизни, проявят изменения весьма
неопределенного рода и степени, изменения, которые не составят
необходимого шага вперед. Вероятно, в большем числе
случаев измененный тип не будет ни более, ни менее
разнороден, чем первоначальный. В тех случаях, когда вновь
усвоенные привычки жизни проще прежних,
результатом будет менее разнородное строение: произойдет
отступление назад. Но от времени до времени должно
случиться, что какое-нибудь подразделение вида, попадая
под такие условия, которые предоставляют ему
несколько более сложные отправления и требуют несколько
более сложного действия, достигнет в некоторых своих
органах дальнейшего дифференцирования в
пропорционально слабых степенях и сделается несколько более
разнородным. Таким образом, по естественному ходу
вещей, от времени до времени будет возникать увеличение
разнородности как в земной флоре и фауне, так и в
отдельных расах, заключающихся в них. Не вдаваясь в
подробные объяснения и допуская обозначения, которых
нельзя определить здесь с точностью, мы полагаем, что
ясно видно, как геологические изменения постоянно
стремились к усложнению форм жизни, отдельно или
собирательно рассматриваемых. Те же самые причины,
которые повели за собой развитие земной коры от простого
к сложному, одновременно повели за собой и
параллельное этому развитие жизни на поверхности Земли. В этом
случае, как и в предшествующих, мы видим, что
превращение однородного в разнородное зависит от того всеобще-

Опыты научные, политические и философские 63
го принципа, что каждая действующая сила производит
более одного изменения.
Дедукция, полученная здесь из утвержденных истин
геологии и общих законов жизни, приобретает
огромный вес, являясь в гармонии с индукцией, получаемой из
непосредственного опыта. Мы знаем, что то же самое
размножение рас от одной, которое, по нашему
предположению, должно было беспрерывно происходить в
геологический период, происходило в человеке и в домашних
животных в доисторический и в исторический периоды.
Именно то размножение последствий, которое, по
нашему заключению, должно было произвести первое,
произвело, как мы видим, и последнее. Отдельные причины,
как-то: голод, теснота народонаселения, война —
периодически приводили к дальнейшему расселению
человеческого рода и домашних животных; и каждое подобное
расселение служило началом новых изменений, новых
разновидностей типа. Произошел или нет род
человеческий от одного корня во всяком случае, филология ясно
доказывает, что целые группы рас, легко различаемые ныне
одна от другой, составляли первоначально одну расу, что
расселение одной расы по различным климатам и в среду
различных условий существования произвело многие
измененные ее формы. То же происходило и с домашними
животными. Если в иных случаях (как, например,
относительно собак) общее происхождение, может быть,
подлежит спору, то в других (как, например, относительно
овец или рогатого скота в нашем отечестве) нет
сомнения, что местные различия климата, пищи и ухода
превратили одну первоначальную породу в многочисленные
породы, дошедшие ныне до такого резкого различия, что
явились уже неустойчивые помеси. Сверх того,
усложнение последствий, проистекающих от отдельных причин,
показывает нам и предположенное выше усиление не
только общей, но и частной разнородности. Между тем
как многие из расходящихся разделений и
подразделений человеческой расы подверглись изменениям, не
составляющим поступательного движения; между тем как
в иных тип даже выродился, — есть и такие, в которых он
стал положительно более разнородным. Образованный
европеец гораздо далее отклоняется от позвоночного
прототипа своего, нежели дикий. Таким образом, как
закон, так и причина прогресса, которые, по недостатку

64
Герберт Спенсер
свидетельств, могут быть только гипотетически выведены
относительно наиболее ранних форм жизни на земном
шаре, могут быть основательно доказаны относительно
новейших форм*.
Если переход человека к большей разнородности
можно объяснить произведением нескольких действий
одной причиной, то переход общества к большей
разнородности еще лучше объясняется этим. Рассмотрим
возрастание какой-либо промышленной организации. Когда
случается, что какая-либо личность известного племени
проявляет особенную способность к выделке
какого-нибудь общеупотребительного предмета, оружия например,
которое до тех пор каждый делал сам для себя, — тотчас
же возникает стремление к дифференцированию этой
личности в делателя этого оружия. Его товарищи — все
воины и охотники — сознают преимущество иметь
лучшее оружие, какое возможно сделать, и конечно будут
стараться способствовать тому, чтобы эта искусная личность
делала для них оружие. С другой стороны, человек,
имеющий не только особенную способность, но и особенную
охоту к выделке такого оружия (потому что обыкновенно
Доказательства в пользу органической эволюции,
заключающиеся в двух последних параграфах, слово в слово те же, какие были
приведены в этой же статье, когда она была впервые напечатана
в апрельской книжке «Westminster Review» в 1857 г. Я оставил
их, не изменив ни слова, для того, чтобы было видно, каковы
были в то время мои возражения на происхождение видов.
Единственная причина, которую я признавал, было прямое
приспособление организма к окружающим условиям в связи с
унаследованием видоизмененных от упражнения или от неупражнения
органов. Там не было указано на другую причину, раскрытую
2 У2 года спустя в известном сочинении Дарвина, именно —
косвенное приспособление, происходящее от естественного
подбора благоприятствуемых пород. Каким бы способом ни
происходило приспособление к изменению внешних условий,
умножение признаков иллюстрируется одинаково. Я мог бы прибавить
еще, что там была высказана мысль, что наследование
органических форм происходит не периодически, а путем постоянного
отклонения, т. е. что тут имеет место постоянное «отклонение
многих рас от одной расы», каждый вид является корнем, от
которого происходят многие другие виды; прекрасным символом
в данном случае может служить растущее дерево.

Опыты научные, политические и философские
талант и любовь к занятию идут рядом), расположен к
исполнению этих заказов за известное вознаграждение,
особенно если при этом удовлетворено и желание его
отличиться. Это первое специализирование функций,
будучи раз возбуждено, постоянно стремится к тому, чтобы
сделаться более определенным. В делателе оружия
постоянное занятие порождает увеличение искусства,
увеличение превосходства его произведений; в заказчиках же
прекращение известных занятий влечет за собой
уменьшение искусства. Таким образом, влияния,
обусловливающие это разделение труда, возрастают в силе обоими
путями; и зарождающаяся разнородность утверждается
обыкновенно в целом поколении, если не долее. Заметим
теперь, что этот процесс не только дифференцирует
социальную массу на две части, одну монополизирующую,
или почти монополизирующую, известное производство,
и другую, потерявшую привычку, а в некоторой степени
и возможность заниматься им, — он стремится притом
и к порождению других дифференцирований.
Описанный нами переход предполагает введение мены: делателю
оружия в каждом случае уплачивают такими предметами,
какие он согласен получить в обмен. Но он не будет брать
постоянно один и тот же род предметов в обмен. Ему
нужны не одни циновки, не одни кожи или рыболовные
приборы; ему нужны все эти предметы, и в каждом случае
он будет условливаться об особенных, наиболее нужных
ему предметах. Что из этого возникает? Если между
членами племени есть хотя слабое различие в степени
искусства изготовления всех этих различных предметов,
как, почти несомненно, и должно быть, то делатель
оружия возьмет от каждого тот предмет, в производстве
которого отличается потребитель: он будет меняться на
циновки с тем, чьи циновки лучше, и будет договариваться
о рыболовном приборе с тем, у кого есть лучший. Но
променявший свои циновки или свой рыболовный прибор
должен сделать другие циновки и приборы для себя,
и при этом развивает свою способность в некоторой
степени. Результат тот, что небольшие специальности
способностей различных членов одного племени стремятся
к большей определенности. Последуют ли за сим или нет
явные дифференцирования других личностей в
производителей отдельных предметов, во всяком случае, ясно,
что зарождающиеся дифференцирования происходят во
3 Г. Спенсер

66
Герберт Спенсер
всем племени; одна первоначальная причина производит
не только первое двойственное действие, но и несколько
второстепенных двойственных действий того же рода,
но меньшей степени. Этот процесс, следы которого
замечаются в группах школьников, едва ли может произвести
продолжительные действия в неустроенном племени;
но там, где возрастает оседлая и размножающаяся
община, дифференцирования эти становятся постоянными
и увеличиваются с каждым поколением. Большее
население, обусловливающее и больший запрос на каждый
продукт, дает большую силу производительной деятельности
каждого отдельного человека или класса; а это делает
специализацию более определенною там, где она уже
существует, и утверждает ее там, где она едва зарождается.
Увеличивая требование на средства к пропитанию,
размножение населения еще более усиливает эти результаты, так
как каждый побуждается теснее и теснее ограничиваться
тем, что он производит лучше всего и чем он может
наиболее выработать. Непосредственно затем подобные же
побуждения порождают новые занятия. Способные
работники, постоянная цель которых состоит в улучшении
их произведений, открывают лучшие способы
производства и лучшие материалы. Замена камня бронзой
доставила тому, кто первый ввел ее, значительно увеличившийся
спрос; так что скоро все время производителя
поглощается выделкою бронзы для изготовляемых им предметов,
и он должен уступить другим обработку самих предметов;
таким образом, выделка бронзы, постепенно
дифференцированная от прежде существовавшего занятия,
становится отдельным занятием. Обратим теперь внимание на
разветвление перемен, следующих за этой переменой.
Бронза скоро начинает заменять камень, не только в тех
предметах, в которых он первоначально употреблялся,
но и во многих других — в оружии, инструментах и
различной утвари; он влияет таким образом на производства
этих предметов. Далее, эта перемена влияет на
производства, зависящие от этих орудий, и на предметы этих
производств; она изменяет постройки, резьбу, наряды. Далее,
она развивает многие новые отрасли промышленности,
бывшие до того невозможными по недостатку материала,
годного для требуемых инструментов. И все эти
перемены производят реакцию на народ — увеличивают его
искусство в ручных произведениях, развивают его понима-

Опыты научные, политические и философские 67
ние, его удобства жизни, утончают его привычки и вкусы.
Таким образом, развитие однородного общества в
разнородное, очевидно, выводится из общего начала — что
одна причина производит несколько действий.
Пределы нашей статьи не позволяют нам проследить
этот процесс в его высших усложнениях; иначе мы
показали бы, что локализация отдельных отраслей
промышленности в отдельных частях государства, так же как и
подробности разделения труда в производстве каждого
продукта, обусловливается подобным же путем. Обращаясь
к несколько иному разряду пояснений, мы могли бы
остановиться на многочисленных изменениях —
вещественных, духовных, нравственных, которые произвело
книгопечатание, или на еще более обширном ряде изменений,
вызванных изобретением пороха. Но, оставляя в стороне
промежуточные фазисы общественного развития,
возьмем несколько пояснений из новейших и высших его
фазисов. Описание действия паровой силы, в
многочисленных ее применениях к горному делу, мореплаванию
и промышленности разного рода, вовлекло бы нас в
бесконечные подробности. Ограничимся последним
воплощением паровой силы — локомотивом. Он, как главная
основа железных дорог, изменил весь вид стран, весь ход
торговли, все привычки народов. Укажем сперва на
сложный ряд перемен, предшествующих построению всякой
железной дороги (в Англии): предварительные
переговоры, митинги, протоколы, производство исследований
местности, парламентское рассмотрение,
литографирование планов, справки местные и общие, прошение в
парламент, занятие специального комитета, первое, второе
и третье чтение; каждая из этих ступеней указывает на
многочисленные сношения и развитие нескольких
различных отраслей занятий — инженеров, инспекторов,
литографов, парламентских агентов, маклеров — и создание
нескольких других, как, например, общих и специальных
промышленных агентов. Укажем на дальнейшие
перемены, производимые постройкою железных дорог;
уравнения, насыпи, тоннели, разветвления дорог; постройку
мостов и станций; возведение полотна, кладку шпал,
рельсов; постройку машин, тендеров, платформ и вагонов. Эти
процессы, действуя на многочисленные отрасли
промышленности, увеличивают ввоз строевого леса, разработку
каменоломен, выделку железа, разработку каменноуголь-

68
Герберт Спенсер
ных копей, обжигание кирпичей; создают разнообразные
специальные отрасли промышленности, о которых
еженедельно объявляет газета Railway Times, и, наконец, про-
лагают путь ко многим новым отраслям занятий, как-то:
кондукторов, кочегаров, смазчиков, кладчиков рельсов
и пр. Взглянем затем на изменения, еще более
многочисленные и сложные, производимые действующими
железными дорогами на общество в целом. Учреждаются
агентства там, где они прежде не окупались; товары
приобретаются из далеких складов, вместо того чтобы приобретаться
путем мелочной покупки; употребляются продукты,
бывшие прежде недоступными по причине отдаленности.
Быстрота и дешевизна перевозки стремятся, кроме того,
специализировать, более чем когда-либо, промышленность
различных местностей — ограничить каждую мануфактуру
теми частями страны, где, вследствие местных условий,
она более всего может процветать. Далее, уменьшающаяся
стоимость перевозки облегчает распределение продукта,
уравнивает цены и средним числом понижает их, делая
таким образом различные предметы доступными людям,
не имевшим прежде возможности покупать их,
увеличивая таким образом удобства и утончая привычки этих
людей. В то же время распространяется обычай
путешествовать. Сословия, которые до того никогда не помышляли
о путешествиях, делают ежегодные поездки на морской
берег; посещают родственников, живущих в отдалении;
предпринимают небольшие увеселительные
путешествия, вынося из всего этого пользу для тела, чувств и ума.
Сверх того, скорейшая передача писем и новостей
производит дальнейшие изменения — заставляет пульс народа
биться быстрее. Появляется бесчисленное множество
дешевых изданий, распространяемых посредством
продажи на станциях железных дорог, столько же объявлений
в вагонах железных дорог; оба средства эти содействуют
дальнейшему прогрессу. И все эти бесчисленные
перемены, указанные здесь вкратце, порождены изобретением
паровой машины. Общественный организм стал более
разнородным в силу многих вновь введенных занятий
и других, существовавших уже, но теперь более
специализированных; цены на произведения повсеместно
изменились; каждый торговец более или менее изменил способ
ведения своих дел, и все это отразилось на действиях
и мыслях едва ли не каждого из людей.

Опыты научные, политические и философские
Можно было бы привести бесконечное количество
подобных пояснений. Единственный факт, требующий
еще внимания, есть тот, что здесь яснее, чем где-либо,
подтверждается указанная выше истина, что, чем
разнороднее поверхность, на которую действует какая-либо
сила, тем сложнее бывают и результаты ее как по числу,
так и родам своим. Между тем как у первобытных племен,
которым впервые стал известен каучук, он произвел
весьма не многие перемены, у нас перемены эти стали так
многочисленны и разнообразны, что история их
занимает целый том*. В небольшой, однородной общине,
населяющей какой-либо из Гебридских островов,
употребление электрического телеграфа едва ли произвело бы
какие-нибудь результаты; в Англии же результаты эти
бесчисленны. Сравнительно простая организация, среди
которой жили наши предки пять столетий тому назад,
подверглась бы незначительным изменениям вследствие
событий, подобных тем, какие мы недавно видели в
Кантоне; в наше же время законодательное постановление,
бывшее их результатом, порождает несколько сот
сложных изменений, из которых каждое, в свою очередь,
сделается родоначальником многочисленных будущих
изменений.
Если б место позволяло, мы охотно продолжили бы
аргументацию нашу в область более тонких результатов
цивилизации. Подобно тому, как мы выше показали, что
закон прогресса, подчиняющий себе органический и
неорганический миры, управляет также и языком,
скульптурой, музыкой и т. д., можно бы здесь показать, что и
причина, принятая нами за обусловливающую прогресс,
применима и в этих случаях. Мы могли бы подробно доказать,
как в науке поступательное движение одной отрасли
немедленно подвигает и другие отрасли; как неизмеримо
подвинули астрономию открытия в оптике, между тем как
другие оптические открытия дали начало
микроскопической анатомии и в значительной степени способствовали
развитию физиологии; как химия косвенным образом
увеличила наши сведения об электричестве и магнетизме,
наши знания в биологии и геологии; как электричество
произвело реакцию на химию и магнетизм, расширило
Personal Narrative of the Origin of the Caoutchouc, or India-Rubher
Manufacture in England, by Tloomas Hancock. (Прим. пер.)

70
Герберт Спенсер
воззрение наше на свет и теплоту. Ту же самую истину
можно было бы проследить и в литературе, в
многочисленных влияниях первоначальных мистерий,
породивших новейшую драму, которая также имеет
разнообразные разветвления, или в беспрестанно размножающихся
формах периодической литературы, происшедших от
первого газетного листка и с тех пор постоянно
действовавших и воздействовавших одна на другую. Влияние,
производимое какой-нибудь новой школой живописи,
как, например, школой прерафаэлитов, на другие школы;
произведения фотографии, которыми пользуются все
роды живописного искусства; сложные результаты новых
критических доктрин, какова, например, доктрина Рёски-
на*, — на всем этом можно было бы подробно
остановиться, как на проявлениях подобного же умножения
действий одной причины.
Мы смеем думать, что дело наше сделано. Недостатки,
неизбежно сопряженные с краткостью изложения, не
повредят, надеемся, нашим положениям. Ближайшие
определения, в которых могла бы кое-где представиться
надобность, не изменили бы выводов. Хотя при
исследовании генезиса прогресса мы часто говорили о сложных
причинах как о простых, все-таки останется
справедливым, что причины эти гораздо менее сложны, нежели их
результаты. Критика подробностей не могла бы касаться
основного нашего положения. Бесконечные факты
служат доказательством того, что всякая форма прогресса
идет от однородного к разнородному, — а это
происходит потому, что каждая перемена имеет следствием
несколько перемен. И замечательно, что там, где факты
наиболее доступны и изобильны, там эти истины
очевиднее всего.
Однако, чтобы не брать на себя больше, чем доказано,
мы должны ограничиться положением, что таковы закон
и причины всякого известного нам прогресса. Если
гипотеза туманных масс будет когда-нибудь подтверждена,
нам станет ясным, что вся Вселенная вообще, так же как
и всякий организм, была некогда однородна; что в целом,
John Ruskin — автор многочисленных сочинений по части
критики изящных искусств. Основные воззрения его изложены были
в ряде писем, печатавшихся в Times и перепечатанных в 1851 г.
в книге под заглавием Pre-Rapbaelitism. (Прим. пер.)

Опыты научные, политические и философские 71
как и в каждой подробности, она беспрерывно
подвигалась к большей разнородности. Тогда можно будет видеть,
что в каждом обыденном явлении, как и с самого начала
вещей, разложение затраченной силы на несколько сил
постоянно производило еще большее усложнение; что
возрастание разнородности, произведенное таким
образом, все еще продолжается и должно продолжаться еще
далее и что, следовательно, прогресс не есть ни дело
случая, ни дело, подчиненное воле человеческой, а
благотворная необходимость.
Надо прибавить несколько слов касательно
онтологического значения нашей аргументации. Вероятно, многие
увидят в ней попытку разрешить великие вопросы,
затруднявшие философию всех времен. Пусть не обманываются
такие читатели. После всего, что сказано, конечная тайна
остается такой же тайной, как и прежде. Изложение того,
что объяснимо, выставляет только в более сильном свете
необъяснимость того, что остается позади. Как бы ни
казалось неправдоподобным, но смелая пытливость стремится
постоянно к тому, чтобы положить более прочное
основание всякой истинной религии. Робкий сектатор,
принужденный покидать одно за другим все суеверия своих
предков и видя ежедневно дорогие верования свои все более
и более потрясаемыми, страшится втайне, что
когда-нибудь все вещи будут разъяснены; сообразно этому
увеличивается и его боязнь науки, являя таким образом худшее из
всех неверии — опасение, что истина может быть
нехороша. С другой стороны, искренний приверженец науки,
довольствуясь тем, что ему дает очевидность, приобретает
при каждом новом исследовании все более глубокое
убеждение, что Вселенная есть неразрешимая задача. Как во
внешнем, так равно и во внутреннем мире он видит себя
среди вечных перемен, ни начала, ни конца которых он не
может открыть. Если, проследив весь ход развития вещей,
он допустит гипотезу, что всякое вещество существовало
некогда в разсеянной форме, то понять, как это сделалось,
будет для него все-таки невозможно; равным образом если
он станет размышлять о будущем, то не в состоянии
означить предела той великой последовательности явлений,
которая непрестанно развертывается перед ним. С другой
стороны, всматриваясь внутрь себя, он увидит, что оба
конца нити его сознания вне его достижения: он не может
вспомнить, когда или как началось это сознание, и не мо-

72
Герберт Спенсер
жет рассмотреть сознание, существующее в текущий
момент; ибо только состояние минувшего сознания может
стать предметом размышления, а отнюдь не то, которое
приходится в данный момент. Обращаясь далее от
последовательности внешних или внутренних явлений к
сущности их, он так же точно останавливается. Если ему и
удастся истолковать все свойства вещей проявлениями
силы, то это не объяснит ему, что такое сила; он находит,
напротив, что, чем он более о ней думает, тем более
приходит в недоумение. Равным образом хотя анализ
умственных действий и приведет его наконец к ощущениям,
как к первоначальному материалу, из которого соткана
всякая мысль, но это не подвинет его вперед; ибо он никак
не в состоянии понять ощущение. Таким образом он
открывает, что элементы как внутреннего, так и внешнего
мира равно неизведомы в их основном генезисе и
основной природе. Он видит, что споры материалистов и
спиритуалистов не более как война слов: обе стороны равно
нелепы, потому что обе думают, что понимают то, чего
никакой человек не может понять. Во всех направлениях
исследования его непременно ставят лицом к лицу с
непознаваемым, и он все яснее видит, что это непознаваемое
действительно непознаваемо. Он сразу убеждается и в
величии и в ничтожности человеческого разума — его
власти над всем, что входит в пределы опыта: его немощности
во всем, что заходит за пределы опыта. Он чувствует живее,
чем кто-либо, полную непостижимость самого
простейшего из фактов, распознаваемого в самом себе. Он один
истинно видит, что абсолютное знание невозможно. Он
один знает, что под всеми вещами скрывается
непроницаемая тайна.

Опыты научные, политические и философские
III
ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНАЯ ФИЗИОЛОГИЯ
Название «Трансцендентальная анатомия»
употребляется для обозначения того отдела биологической науки,
который трактует не о строении отдельных организмов,
а об основных началах строения, которые общи
обширным и разнообразным группам организмов, — о единстве
плана, замечаемого во всех многочисленных,
значительно различных между собой родах и порядках. И здесь,
под заглавием «Трансцендентальной физиологии», мы
постараемся представить свод разных законов развития
и отправлений, применимых не к отдельным родам или
классам, а ко всем вообще организмам, законов, из
которых некоторые, как мы полагаем, не были еще до сих пор
указаны.
Постараемся, не утомляя обыкновенного читателя,
познакомить его с этим высшим разрядом биологических
истин, для чего и начнем с краткого разбора одной или
двух, с которыми он успел уже освоиться. Возьмем сперва
отношение между деятельностью органа и его развитием.
Отношение это всеобще. Оно существует не только для
кости, мускула, нерва, органа чувства, мыслительной
способности, но для каждой железы, каждой внутренности,
каждого элемента тела. Оно заметно не только в человеке,
но и в каждом из известных нам животных, не только
в животных, но и в растениях. Закон организованных тел
постоянно предупреждает такое течение отправлений,
которое могло бы произвести расстройство или
превзойти восстанавливающую силу целой ли системы или
особых агентов, питающих орган, и состоит в том, что,
при равенстве всех других условий, развитие этих тел
изменяется сообразно их отправлениям. На этом законе
основываются все положения и методы правильного
воспитания умственного, нравственного и физического. И
когда государственные люди будут достаточно прозорливы,
чтобы заметить его, он станет опорою всякого
правильного законодательства.
Другая же из этих истин, распространяющихся на все

74
Герберт Спенсер
органическое творение, относится к наследственной
передаче. Несправедливо думают обыкновенно, будто
наследственная передача проявляется только в сохранении
родовых особенностей, замечаемых у непосредственных
или отдаленных потомков. Закон наследственной
передачи заключается не в одних только более общих фактах
вроде того, что измененные растения или животные
становятся родоначальниками постоянных
разновидностей, вследствие чего и произошли новые виды картофеля,
новые породы овец и новые расы людей. Это еще
ничтожные примеры подтверждения закона. Понимаемый
в своей целости, закон говорит, что каждое растение или
животное производят другие подобного себе рода;
родовое сходство состоит не столько в повторении
индивидуальных черт, сколько в усвоении одного и того же
родового строения. Эта истина так обыкновенна, благодаря
повседневным подтверждениям, что почти теряет свое
значение. Что пшеница производит пшеницу, что
существующие быки произошли от быков-предков, что
каждый возникающий организм принимает впоследствии
форму класса, порядка, рода и вида, от которого
произошел, — это факт, который вследствие повторения
приобрел в нашем уме характер необходимости. В этом-то
главным образом и выразился закон наследственной
передачи: факты относились к нему как совершенно
подчиненные проявления. И закон этот, понимаемый таким
образом, всеобщ. Не упуская из виду кажущихся и только
кажущихся исключений, представляемых странным отделом
явлений «попеременной генерации», истину, что
подобное производит подобное, нужно распространить на все
роды организмов.
Возьмем теперь менее выдающийся общий
физиологический закон, один из недавно установленных.
Обыкновенному наблюдателю кажется, что размножение
организмов происходит различными путями. Он видит, что
детеныш у высших животных родится похожим в общем на
своих родителей, что птицы кладут яйца, которые берегут
и насиживают, что рыбы мечут икру и оставляют ее. Между
растениями он находит, что в одних случаях новые
неделимые развиваются только из зерна, в других, как в
картофеле, из клубневого глазка, что от некоторых растений
отделяются отпрыски, которые пускают корни и дают новые
особи, и что многие из растений появляются из черенков.

Опыты научные, политические и философские 75
Далее, в плесени, являющейся на застоявшейся пище,
и между инфузориями, которые быстро развиваются в
воде, подверженной действию воздуха и света, он замечает
способ размножения, по-видимому, необъяснимый; он
готов считать его «самопроизвольным». Масса читателей
считает способы размножения еще более
разнообразными. Она видит, что целый отдел творений размножается
почкованием, развитием из тела родителей маленьких
отпрысков, почек, которые после перехода в форму
родителя отделяются и ведут независимую жизнь. Она узнает, что
между микроскопическими формами, как животными, так
и растительными, обыкновенный способ размножения
есть размножение посредством самопроизвольного
деления, распадения первого индивида на два или более новых
индивидов, из которых каждый повторяет тот же самый
процесс. Еще более замечательны случаи, когда, как у тли
(Aphis), яйцо производит несовершенную самку, от
которой родятся другие несовершенные самки живыми, растут
и в свою очередь рождают несовершенных самок, что
продолжается у восьми, десяти или более поколений, пока
наконец не будут произведены на свет живыми
совершенные самцы и самки. Но опередивший массу читателей
физиолог находит в основных чертах между всеми этими
различными способами размножения полное
однообразие. Исходным пунктом не только для каждого из высших
растений или животных, но для каждого отдела
организмов, образовавшихся распадением или почкованием
простого организма, служит всегда спора, почка или яйцо.
Миллионы инфузорий, или афид (травяные вши),
происшедших от одного индивида посредством дробления или
почкования, бесчисленные растения, народившиеся
последовательно от одного из первичных растений,
черенков или почек, так же как и самые высшие творения,
произошли из оплодотворенного зародыша. И во всех
случаях — как в ничтожнейших водорослях, так и в дубах, как
у простейших инфузорий, так и у млекопитающих — этот
оплодотворенный зародыш происходит от соединения
содержимого двух клеточек. Кажутся ли эти две клеточки
тождественными по натуре, как в самых низких формах
жизни, или разделяющимися на семенную и зародышевую,
как у высших форм, — верно, что от соединения их
получается масса, из которой развивается новый организм или
новый ряд организмов. Сказать, что этот закон не имеет

76
Герберт Спенсер
исключений, мы не решаемся, потому что некоторые
опыты над тлею заставляют подозревать, что при особенных
условиях неделимые, происшедшие от первоначального
индивида, могут продолжать размножение без
дальнейшего оплодотворения. Но мы не знаем в природе случая, где
бы это действительно было. Хотя и существуют
некоторые растения, семян которых никто еще не видел, но надо
дать больше вероятия тому предположению, что наши
наблюдения неудовлетворительны, нежели тому, что и
растения составляют исключения. И пока мы не найдем
несомненных исключений, установленная выше индукция
должна оставаться в полной силе. Итак, мы знаем теперь
и другую истину из трансцендентальной физиологии, —
истину, которая, насколько известно, (трансцендирует)
переходит за всякие отличия рода, порядка, класса,
семейства и приложима ко всему живущему.
Есть еще одно обобщение подобного же
универсального характера, формулирующее процесс органического
развития. Непосвященному процесс развития
представляется изменяющимся. Нет никакого очевидного сходства
между развитием растения и развитием животного.
Развитие млекопитающего, которое совершается
безостановочно, без переломов, от первого до последнего фазиса,
и развитие насекомого, которое разделяется на резко
отличающиеся степени — яйцо, личинку, куколку, полное
насекомое, — по-видимому, не походят друг на друга.
А между тем все организмы развиваются по одному
общему методу: это теперь уже известный факт. Вначале
зародыш каждого растения или животного однороден, и
всякий переход к зрелости есть вместе с тем переход и к
большей разнородности. Каждая организованная вещь
представляет сначала массу почти без всяких признаков
строения и подвигается к окончательной своей
сложности установлением отличия за отличием, отделением
одной ткани от другой, одного органа от другого. Итак, мы
имеем, следовательно, еще один биологический закон
трансцендентальной всеобщности.
Обозначив, таким образом, границы
трансцендентальной физиологии ознакомлением с ее главнейшими
истинами, мы приготовили путь к последующим
рассуждениям.
Прежде всего, возвращаясь к последнему из
приведенных выше обобщений, постараемся исследовать точнее,

Опыты научные, политические и философские 77
как совершается этот переход от однородного к
разнородному. Обыкновенно говорят, что это происходит путем
последовательных дифференцирований. Но, как мы
понимаем дело, это не представляет полного описания
процесса. В период развития организма происходит, как известно
каждому физиологу, не только обособление частей, но
и слитие их. Тут происходит не только отделение частей,
но и агрегация их. Сердце, вначале широкий, длинный
бьющийся кровяной сосуд, мало-помалу стягивается и
интегрируется. Желчные клеточки, составляющие
зачаточную печень, не только отделяются от поверхности кишок,
на которой они сначала лежат, но одновременно
сливаются в определенный орган. И постепенная концентрация,
замечаемая в этих и других случаях, составляет часть
процесса развития, — часть, которая, хотя и исследована в
большей или меньшей степени Милън-Эдвардсом и
другими, не была, кажется, включена как существенный элемент
в понятие о процессе развития.
Эту последовательную интеграцию,
представляющуюся сходною как в разных стадиях, проходимых каждым
зародышем, так и в восхождении от низших органических
форм к высшим, удобнее изучать под несколькими
рубриками. Рассмотрим сперва то, что называют продольной
интеграцией.
Низшие суставчатые (Annulosà), черви, многоножки
и пр. характеризуются большим числом составляющих
их сегментов, доходящих в некоторых случаях до
нескольких сот; но по мере того как станем передвигаться
к высшим суставчатым — стоножкам, ракам, насекомым,
паукам, мы найдем число это значительно
уменьшившимся — до двадцати двух, тринадцати и даже еще менее,
и уменьшение это сопровождается укорачиванием или
интеграцией целого тела, которые достигают у крабов
и пауков крайнего предела. То же самое заметим, если
проследим развитие особи ракообразного или
насекомого. Грудная полость морского рака, которая в период
зрелости составляет с головою одно вместилище,
содержащее внутренности, составилась соединением сегментов,
которые в зародыше были отдельны. Тринадцать
отдельных частей, замечаемых в теле гусеницы, интегрируются
впоследствии в бабочку: некоторые сегменты
соединяются, чтобы образовать грудную полость, брюшные же
сегменты сближаются теснее прежнего. То же заметим, пе-

78
Герберт Спенсер
рейдя и к внутренним органам. В низших суставчатых
формах и личинках высший пищевой канал состоит или
из однообразной от одного конца до другого трубки,
или из выпуклых частей вроде последовательных
желудков, по одной у каждого сегмента; у развитых же форм
встречается один хорошо определенный желудок. В
нервной, сосудистой и дыхательной системе можно
проследить подобную же концентрацию. В развитии
позвоночных мы встречаем разные примеры продольной
интеграции. Соединение нескольких позвонков для образования
черепа — один из таких примеров. То же встречается
и в копчиковой кости, происшедшей от слияния
нескольких хвостовых позвонков; хороший пример представляет
также слияние крестцовых позвонков птицы.
То, что называют поперечной интеграцией,
встречается у суставчатых в развитии нервной системы. Замечено,
что характеристическую особенность низших
суставчатых животных и личинок высших — за исключением тех
по большей части несовершенных форм, у которых нет
явственных узелков, — составляет двойная цепь нервных
узелков, идущих от одного конца тела к другому; между
тем как у более совершенно сформированных
суставчатых эта двойная цепь сливается в большей или меньшей
степени в одну. Ньюпорт описал ход этой концентрации
у насекомых, а Ратке проследил ее у ракообразных.
В ранней стадии развития у Astacus fluviatilis, или
обыкновенного (речного) рака, встречается пара отдельных
узелков в каждом кольце. Из четырнадцати пар,
принадлежащих голове и груди, три пары сливаются впереди рта в
одну массу, образуя мозг или головной узелок. Между тем из
остальных первые шесть пар соединяются особо по
средней линии, прочие же остаются более или менее
раздельными. Из шести парных узелков, формирующихся таким
образом, передние четыре сливаются в одну массу,
остальные два в другую, и затем эти две массы соединяются
уже в одну. Здесь мы видим поперечную и продольную
интеграции, совершающиеся одновременно; у высших
раков обе они идут еще далее. Позвоночные представляют
явственную поперечную интеграцию в развитии
детородной системы. Самые низшие из млекопитающих —
Monotremata* вместе с птицами, с которыми они во мно-
Напр., утконосы, муравьиные ежи и т. д.

Опыты научные, политические и философские
гих отношениях сходны, имеют яичники,
расширяющиеся к нижнему концу в полость, исполняющую роль
несовершенной матки. «У сумчатых (Marsupialia) находим
более плотное сближение двух боковых частей по средней
линии; яичники приближаются один к другому и
встречаются (не сливаясь) на средней линии, так что их
маточные расширения соприкасаются друг с другом, образуя
настоящую "двойную матку"... Поднимаясь выше и выше в
ряду "плацентных" млекопитающих, мы заметим, что это
слитие становится все полнее и полнее... У многих из
грызунов (Rodentia) матка остается еще вполне разделенною
на две половины, между тем как у других половины эти
сливаются в нижних частях, образуя начало настоящего
"тела" матки у человеческого субъекта. Эта часть у высших
травоядных и плотоядных увеличивается за счет боковых
"отростков"; однако же даже у низших четырехруких
матка представляет сверху нечто вроде раздвоения»*. И этот
процесс поперечной интеграции, которая еще более
поразительна, когда рассматривается во всех ее
подробностях, сопровождается сходными, хотя менее важными,
изменениями и у противоположного пола. В возрастающем
сплочении мозговых полушарий, которые, будучи
разделенными у низших позвоночных, становятся у высших
все более и более сросшимся, видим другой пример.
Примеры иного характера, но приводящие к подобному же
общему заключению, представляются и сосудистой
системой.
Нам кажется теперь, что разные формы интеграции,
примеры которых приведены здесь, должны быть
обобщены и подведены под формулу, выражающую весь
процесс развития. Факт, что у взрослого краба несколько пар
узелков, сначала отдельных, слились в одну массу, имеет
только второстепенное значение в сравнении с
дифференцированием его пищевого канала на желудок и кишки.
Истина, что у высших суставчатых одно сердце заменяет
ряд зачаточных сердец, составляющих у низших
суставчатых спинной кровяной сосуд и доходящих у одного
вида до ста шестидесяти, должна иметь такое же место
в истории развития, как и образование дыхательной
поверхности особым усложнением кожи. Истинное понятие
о зарождении позвоночного столба включает не только
* Carpenter. «Princ. of Сотр. Phys.», p. 617.

80
Герберт Спенсер
дифференцирования, вследствие которых является
спинная струна (chorda dorsalis) и укрепленные на ней
позвонковые отростки, но столько же, если не более, и слитие
отростков с соответственным телом позвонка. Изменения,
в силу которых многие вещи становятся одною, должны
быть известны настолько же, насколько и перемены, в силу
которых одна вещь раздробляется на несколько.
Очевидно, следовательно, что принятое положение,
приписывающее процесс развития одним только дифференциациям,
не полно. Чтобы представить факты в настоящем виде, мы
должны сказать, что переход от однородного к
разнородному совершается посредством дифференцирований
и соответственных интеграции.
Не мешает спросить здесь: каков же смысл этих
интеграции? Очевидность показывает, кажется, что они зависят
в некоторой степени от общности отправлений. Восемь
сегментов, сливающихся для образования головы
стоножки, защищают головные узелки и доставляют твердую
опору челюстям и пр.; точно так же соединяются многие
кости, образуя позвоночный канал для мозга. Отвердение
нескольких частей, составляющих таз млекопитающего,
и сращение от десяти до девятнадцати позвонков в
крестцовой кости птицы представляют сходные примеры
интеграции частей, перемещающей тяжесть тела к ногам.
Более или менее полное слияние большой берцовой
кости с малою берцовою и лучевой с локтевою у копытных
млекопитающих, телосложение которых не требует
коловращения конечностей, — факт подобного же характера.
И все приведенные примеры — концентрация нервных
узлов, уменьшение числа пульсирующих кровяных сумок
и замена их, наконец, одною, слияние двух маток в одну —
имеют точно то же значение. Составляет ли интеграция
только следствие непрерывного возрастания, неминуемо
приводящего в соприкосновение смежные части,
исполняющие одинаковые роли; будет ли, как в других случаях,
действительное сближение, прежде соединения их; или же
явится интеграция того косвенного вида, когда из числа
сходных органов один или целая группа их постоянно
растет вследствие принятия на себя большей части общей
деятельности, между тем как остальные органы уменьшаются
и исчезают, — общий факт, что здесь существует
стремление к объединению частей с одинаковой деятельностью,
остается неизменным.

Опыты научные, политические и философские gì
Стремление это имеет, однако ж, ограничивающие
условия, исследование которых объяснит нам
некоторые кажущиеся исключения. Приведем примеры. У
зародыша человека, как у низших позвоночных, глаза
размещены по одному на каждой стороне головы. С течением
развития они сближаются и при рождении находятся
уже на передней части лица, хотя у дитяти-европейца,
как у взрослого монгола, расходятся в стороны
сравнительно более, нежели впоследствии. Но это сближение
не идет дальше. Две причины этого представляются сами
собою. Настолько, насколько глаза направлены на один
и тот же предмет, они исполняют общее отправление
и стремятся стать единицей; но когда они направлены на
разные стороны того же предмета, они совершают
различные отправления и стремятся к раздвоению:
окончательное их расположение зависит, может быть, от
равновесия противоположных стремлений. Вероятнее же,
что промежуточные строения не допускают
дальнейшего сближения, потому что сближение глазных орбит
повело бы к уменьшению обонятельных камер, а так как
последние, по всей вероятности, не шире, чем это
требуется их настоящею функционною деятельностью, то
подобное уменьшение и не может иметь места. Если
проследить последовательно наружные органы обоняния
у рыб* пресмыкающихся, копытных и коготных
млекопитающих до человека, мы заметим общее стремление
этих органов к соединению по средней линии; и,
сравнивая дикаря с цивилизованным или ребенка со
взрослым, заметим, что сближение ноздрей у наиболее
совершенных видов идет чрезвычайно далеко. Но так как
разделяющая их перегородка служит для слезных отделений
и для разветвления нервов обоняния, то она и не
исчезает совершенно: интеграция остается неполною. Эти
и другие подобные им примеры не противоречат,
однако же, гипотезе. Они указывают только на то, что
стремление встречает иногда противодействие со стороны
других стремлений. Подобно тому как
дифференцирование частей связано с разницею отправлений, интег-
* За исключением, может быть, рыб Myxinoides, у которых
принимают одно носовое отверстие, расположенное на средней линии.
Но необыкновенное расположение этого отверстия заставляет
подозревать истинность его соответствия ноздрям.

82
Герберт Спенсер
рация частей находится в связи с уподоблением
отправлений.
С общей истиной, что развитие всех организмов
порождается совокупностью дифференцирований и
интеграции, тесно связана другая общая истина, которую
физиологи, кажется, не признали еще. При рассмотрении
органического мира в его целом, замечается, что,
переходя от низших форм к высшим, мы переходим вместе с
тем к формам, которые не только характеризуются
большим дифференцированием частей, но в то же самое
время и большим дифференцированием от окружающей их
среды. Истина эта может быть рассмотрена с разных
сторон.
Прежде всего она выказывается в строении. Переход
от однородного к разнородному заключает в себе
возрастающее отличие от мира неорганического. У самых
низших простейших {Protozoa), каковы корненожки, мы
встречаем однородность, близкую к однородности
воздуха, воды или земли; восхождение к организмам все более
и более сложного строения есть вместе с тем и
восхождение к организмам, представляющим все более и более
резкий контраст с бесстройным окружающим.
В форме мы замечаем тот же факт. Общую
характеристическую черту неорганических веществ составляет
неопределенность формы; то же самое характеризует
низшие организмы по отношению к высшим. Говоря вообще,
растения менее определенны, нежели животные, и по
форме, и по величине, и допускают большие изменения
от перемены положения и пищи. Amoeba и подобные им
животные не только бесстройны, но и аморфны: у них нет
специфической формы; она постоянно меняется. Между
организмами, происходящими от соединения
организмов, сходных с Amoeba, мы находим некоторую
определенность формы, по крайней мере хоть в панцире; другие
же, как, например, губки, очень неправильны. В зоофитах
и Polyzoa (мшанки) мы видим сложные организмы,
у большей части которых рост ничуть не определеннее
роста растений. У высших же животных не только форма
каждого рода вполне определенна, но даже и особи в
каждом виде очень мало отличаются размерами.
Подобное же увеличение контраста заметно и ъ
химическом составе. За немногими исключениями, низшие
животные и растительные формы обитают в воде; вода яв-

Опыты научные, политические и философские
83
ляется почти исключительной составной их частью.
Высушенные Protophyta и Protozoa обращаются в пыль;
а у акалеф (морские крапивы) на фунт воды приходится
несколько гранов твердого вещества. Высшие водные
растения и животные, обладая большею стойкостью
вещества, содержат больше органических элементов и,
следовательно, больше разнятся по химическому составу своему
от окружающей их среды. Переходя к самым высшим
классам организмов — растениям и животным,
населяющим сушу, мы заметим, что по химическому составу у них
очень мало общего и с землей, на которой они живут,
и с воздухом, который их окружает.
То же замечается и в удельном весе. Самые простейшие
формы вместе со спорами и почечками высших форм
имеют удельный вес, чрезвычайно близкий к удельному
весу воды, в которой они плавают. И хотя нельзя сказать,
чтобы водяные организмы, обладающие высшим
удельным весом, были выше и в других отношениях, однако же
мы утверждаем, что высшие порядки, освобожденные от
примесей, регулирующих их удельный вес, по удельному
весу своему больше отличаются от воды, нежели низшие.
В земных организмах контраст чрезвычайно заметен.
Деревья и растения, насекомые, пресмыкающиеся,
млекопитающие, птицы — все имеют удельный вес, значительно
меньший против удельного веса земли и несравненно
больший против удельного веса воздуха.
Далее мы видим, что закон этот подтверждается и по
отношению к температуре. Растения развивают
чрезвычайно малое количество тепла, которое может быть
открыто только самыми тонкими опытами, и на практике
можно считать их температуру одинаковой с
температурой окружающей среды. Температура водяных животных
чуть-чуть выше температуры окружающей воды: водяные
беспозвоночные превышают ее менее чем на градус, а
рыбы превосходят на два, на три градуса, не более, за
исключением больших краснокровных рыб, как, например,
тунец, температура которого выше температуры воды
градусов на десять. Температура насекомых, смотря по
степени их деятельности, превышает температуру воздуха
от двух до десяти градусов. Температура
пресмыкающихся превышает от четырех до пятнадцати градусов
температуру окружающей их среды. Между тем как
млекопитающие и птицы сохраняют температуру, почти не изменя-

84
Герберт Спенсер
ющуюся от внешних перемен и часто превышающую
температуру воздуха на 70,80,90 и даже 100 градусов.
Прогрессивное дифференцирование можно
проследить и в большей самоподвижности. Особенно
характеристической чертой, отличающей мертвую материю,
служит ее инертность; некоторое подобие независимого
движения составляет для нас наиболее общий признак жизни.
Переходя неопределенную пограничную область между
растительным и животным царствами, мы можем грубо
определить растения как организмы, которые,
обнаруживая вид движения, предполагаемый в явлениях роста, не
только лишены силы передвижения с места на место, но,
за некоторыми незначительными исключениями, лишены
и силы передвигать свои части одну относительно другой;
и, таким образом, они менее дифференцированы от
неорганического мира, нежели животные. Хотя в
микроскопических Protophyta и Protozoa, населяющих воду (споры
водорослей, почечки губок и вообще инфузории), мы замечаем
передвижение, производимое ресничками, передвижение
это, быстрое по отношению к размерам животного,
безусловно медленно. Большая часть Coelenterata
(кишечнополостных) или прочно прикреплены, или стоят неподвижно
и едва ли обладают какой-либо самоподвижностью, кроме
той, которая определяется относительным движением
частей; между тем как остальные имеют большею частью
весьма малую способность двигаться в воде. Высшие
водяные беспозвоночные — каракатицы и морские раки,
например, — обладают очень значительной силой
передвижения; а водные позвоночные, рассматриваемые в
совокупности, гораздо более деятельны в своих движениях,
нежели остальные обитатели воды. Но, переходя к
животным воздушной среды, мы встречаем высшую степень
самоподвижности. Летающие насекомые, млекопитающие,
птицы передвигаются с быстротой, далеко превосходящей
быстроту какого-либо из низших классов животных, и
представляют, таким образом, более резкий контраст с
неподвижным окружающим.
Итак, при обзоре различных отделов организмов
в восходящем порядке мы находим их все более и более
отличающимися от безжизненной окружающей их среды
по строению, форме, химическому составу сдельному
весу, температуре и самоподвижности. Обобщение это,
без сомнения, не проявляется всюду с безусловной пра-

Опыты научные, политические и философские
85
вильностью. Организмы, представляющие в некоторых
отношениях наиболее резкий контраст с окружающим их
неорганическим миром, в других отношениях
обнаруживают этот контраст в меньшей степени, чем низшие
организмы. Млекопитающие, как класс, выше птиц; между тем
температура их ниже температуры птиц и сила
перемещения слабее. Неподвижная устрица по организации
стоит выше свободно плавающей медузы, а холоднокровная
и менее разнородная рыба живее в своих движениях, чем
теплокровный и более разнородный тихоход. Но
признание, что разные стороны, в которых обнаруживался этот
возрастающий контраст, имеют различное отношение
между собою, не противоречит общей истине.
Рассматривая факты в массе, нельзя отрицать, что последовательно
высшие степени организмов характеризуются не только
большим дифференцированием в частях, но и большим
дифференцированием своим от окружающей среды по
всем физическим свойствам. Казалось бы, что эта
особенность имеет некоторую необходимую связь с высшими
жизненными проявлениями. Какая-нибудь низшая
слизистая форма, прозрачная и бесцветная настолько, что ее
трудно отличить от воды, в которой она плавает, столь же
сходна со своею средою в химических, механических,
оптических, термических и других свойствах, сколько
и в пассивности, с которой подчиняется всем влияниям,
приходящим с нею в соприкосновение; между тем как
млекопитающие отличаются в этих свойствах от
безжизненных предметов настолько же, насколько отличаются
деятельностью, с которой встречают окружающие
перемены соответственными переменами в самих себе.
И в промежутке между этими двумя пределами замечается
постоянное отношение этих родов противоположности
одного к другому. Следовательно, мы можем сказать, что
организм остается пассивным участником происходящих
вокруг него изменений пропорционально сходству
своему с окружающей средой и что несходство с окружающей
средой сопровождается пропорциональным
возрастанием силы противодействия этим изменениям.
До сих пор, сообразно установившемуся
обыкновению, мы придерживались индуктивного метода; но мы
того мнения, что многое может быть сделано как в этом, так
и в других отделах биологических исследований
применением дедуктивного метода. Обобщения, составляющие

86
Герберт Спенсер
в настоящее время физиологическую науку, как общую,
так и специальную, достигнуты были a posteriori; но
теперь открыты уже некоторые основные данные, от
которых мы можем прийти a priori не только к истинам,
подтвержденным уже наблюдением и опытом, но и к
некоторым другим. Возможность и состоятельность подобного
рода априористических заключений будет признана
тотчас же по рассмотрении нескольких общеизвестных
вопросов.
Химики показали, что необходимое условие
жизненной деятельности у животных составляет окисление
известных веществ, входящих в состав тела. Кислород,
потребный для этого окисления, заключается в окружающей
среде—в воде или воздухе. Если организм — какое-нибудь
мелкое простейшее, то уже одно соприкосновение его
наружной поверхности со средой, содержащей кислород,
достаточно обеспечивает необходимое ему окисление;
если же организм объемист и представляет малую
поверхность сравнительно с массою, то таким путем ему
нельзя обеспечить сколько-нибудь значительного
окисления. Нужно предположить что-нибудь из двух: или этот
объемистый организм, получая кислород только через
оболочку, должен обладать ничтожной жизненной
деятельностью; или же, если он обладает большой
жизненной деятельностью, то должна быть какая-нибудь
обширная, разветвляющаяся поверхность, внутренняя или
наружная, к которой воздух имел бы соответственный
доступ, — должен быть дыхательный аппарат.
Следовательно, существование легких, жабр или их эквивалентов
может быть предсказано a priori во всех деятельных
существах какой бы то ни было величины.
То же видно относительно питания. Entozoa, паразиты,
живущие во внутренностях других животных и
постоянно обливаемые питательными жидкостями, поглощают
их в достаточном количестве внешней своей
поверхностью и, таким образом, не нуждаются в желудке и могут не
иметь его. Все же другие животные, населяющие среды,
не заключающие в себе питательных веществ, а только
вмещающие кое-где массы пищи, должны иметь
приспособления, необходимые для того, чтобы массы этой пищи
могли быть употреблены в дело. Очевидно, простое
внешнее соприкосновение твердого организма с твердым
питательным веществом не может привести к усвоению это-

Опыты научные, политические и философские JJ"7
го вещества в сколько-нибудь короткий срок, если даже
усвоение этим путем и возможно. Чтобы оно
совершилось, должно быть и растворяющее и смачивающее
действие, и широкая поверхность, приспособленная для
удержания и всасывания растворенных продуктов, т. е. должна
быть пищеварительная полость. Таким образом, при
данных условиях животной жизни присутствие желудка
у всех созданий, живущих при этих условиях, может быть
выведено дедуктивным путем.
Продолжая нить рассуждений, мы можем вывести
присутствие сосудистой системы или чего-нибудь
равносильного ей, у всех созданий каких бы то ни было
размеров и деятельности. Сравнительно малое инертное
животное, как гидра, например, которая состоит почти
только из мешочка с двумя стенками (внешним рядом
клеточек, образующим кожу, и внутренним, образующим
всасывающую поверхность), не нуждается в особых
аппаратах, разносящих поглощенную пищу по телу, потому
что тело ее немногим отличается от оболочки для пищи,
заключающейся в ней. Но когда объем значителен или
когда деятельность такова, что требует большой потраты
в организме и возобновления потраченного, или же,
наконец, когда оба условия совпадают, является очевидная
необходимость в системе кровеносных сосудов. Мало
того что существует надлежащего размера поверхность,
всасывающая пищу и воздух: при отсутствии известных
способов передачи поглощенных элементов целому
организму или вовсе не будет пользы, или будет слишком мало ее
Ясно, что тут должны быть переносящие каналы. Если,
как, например, у медуз, проводники эта состоят просто из
разветвленных протоков, расходящихся от желудка к
поверхности, то мы можем заключить a priori, что такие
организмы сравнительно бездеятельны: пища,
распространяющаяся таким образом по организму, не обработана;
она только растворена; для поддержания ее в движении
нет надлежащего аппарата. Наоборот, когда встречаем
организм значительных размеров, обнаруживающий много
живости, мы можем заключить a priori, что у него есть
аппараты для беспрестанной доставки
сконцентрированной пищи и кислорода каждому органу, т. е. есть
пульсирующая сосудистая система.
Ясно, следовательно, что, исходя из некоторых
известных основных условий жизненной деятельности, мы

88
Герберт Спенсер
можем определить главные характеристические черты
организованных тел. Без сомнения, эти известные
основные условия были определены путем индукции. Мы
хотим доказать только, что из данных основных
физиологических фактов, утвержденных путем индукции, можно
сделать, без всякого опасения, несколько общих выводов.
И действительно, законность таких дедукций, хотя и не
признанная формально, на практике подтверждается
убеждениями каждого физиолога; это легко доказать
несколькими примерами. Положим, физиолог нашел
организм со сложными и разнообразно устроенными
движениями, но без нервной системы; он был бы менее
поражен нарушением эмпирического обобщения, что все
подобного рода организмы имеют нервную систему,
нежели опровержением бессознательной его дедукции, что
все организмы со сложными и разнообразно
устроенными движениями должны иметь «посредствующий»
аппарат, который производил бы это устройство движений.
Или если бы он отыскал организм с быстрым
кровообращением и быстрым дыханием, но с низкой
температурой, то факт, что деятельные перемены вещества вопреки
выводу, сделанному им из химии, не произвели
животной теплоты, изумил бы его более, чем исключение из
постоянно наблюдаемых отношений этих
характеристических признаков. Ясно, следовательно, что
априористический метод играет уже роль в физиологических
рассуждениях; если он не употребляется как общее средство
для открытия новых истин, то прилагается, по крайней
мере, как частное средство для подтверждения истин,
добытых a posteriori.
Мы думаем, что вышеприведенные примеры
достаточно указали, что этот метод может быть употреблен как
независимое орудие исследования. Необходимость
питательной, дыхательной и сосудистой систем у всех животных
какой бы то ни было величины и живости представляется
нам законно выведенной из условий непрерывной
жизненной деятельности. Как только химические и
физические данные определены, эти особенности устройства
выведутся с такой же точностью, как выводится заключение
о пустоте железного шара — из его способности плавать
на воде.
Не следует, однако же, думать, будто мы утверждаем,
что и более специальные физиологические истины могут

Опыты научные, политические и философские
быть добыты путем дедукции. Наша аргументация вовсе
не предполагает этого. Законная дедукция предполагает
достаточные данные; а относительно всех специальных
явлений роста, строения и отправлений эти достаточные
данные не достигнуты, да едва ли будут достигнуты.
Только относительно более общих физиологических истин,
вроде упомянутых выше, есть у нас достаточные данные
для того, чтобы сделать дедуктивные рассуждения
возможными.
Здесь мы достигаем пункта, которому предыдущие
соображения служили введением. Мы намерены теперь
показать, что существуют некоторые еще более общие
свойства организованных тел, которые выводятся из
некоторых еще более общих свойств вещей.
В опыте Прогресс, его закон и причина* мы старались
показать, что переход однородного в разнородное,
составляющий сущность всякого прогресса, органического или
иного, вытекает из произведения нескольких действий
одной причиной и нескольких перемен одной силой. Указав,
что таков всеобщий закон, мы принялись доказывать
путем дедукции, что разнообразные развития однородного в
разнородное — астрономические, геологические,
этнологические, социальные и т. д. — объясняются как следствия
этого закона. И хотя по отношению к органическому
развитию недостаток данных не позволял нам проследить
в частностях зависимость последовательных усложнений
от помянутого закона, но нам удалось все-таки собрать
различные косвенные доказательства в пользу нашего
положения. Вывод, что органическое развитие порождается
разложением каждой затраченной силы на несколько сил,
насколько он основывается на указанном прежде общем
законе, составляет положение дедуктивной физиологии.
Частное было выведено из общего.
Здесь мы намерены показать прежде всего, что есть
другая общая истина, находящаяся в непосредственной
связи с вышеприведенною и вместе с нею лежащая в
основе всякого вида прогресса, а следовательно, и
прогресса организмов, — истина, которую можно даже считать
занимающею первое место, если не относительно
общности, то относительно времени. Истина эта состоит в том,
Напечатан в апрельской книжке «Westminster Review» в 1857 г.
и перепечатан в этом томе.

90
Герберт Спенсер
что условия однородности сутьусчовия неустойчивого
равновесия.
Выражение неустойчивое равновесие употребляется в
механике для обозначения такого равновесия сил, при
котором введение какой-нибудь хотя бы и ничтожной силы
нарушает прежний порядок и приводит к совершенно
иному. Так, палка, поставленная на нижний конец,
находится в неустойчивом равновесии: как бы тщательно ни
придали мы ей отвесное положение, но, предоставленная
самой себе, она начинает сначала незаметно наклоняться
на одну сторону и затем с возрастающей быстротой
переходит в новое положение. Наоборот, палка, повешенная
за верхний конец, находится в устойчивом равновесии:
сколько бы мы ни выводили ее из этого положения, она
снова возвращается к нему. Мнение наше состоит,
следовательно, в том, что состояние однородности, подобно
устойчивости палки, поставленной на нижний ее конец,
не может сохраниться и что из этого должен неминуемо
последовать первый шаг в тяготении к разнородному.
Приведем несколько пояснений.
Из пояснений механики наиболее знакомое
представляется чашками весов. Как бы верно они ни были сделаны
и как бы ни были чисты и предохранены от ржавчины,
невозможно удержать обе чашки в совершенном
равновесии: одна будет опускаться, другая подниматься — они
будут усваивать разнородное отношение. Другое пояснение:
если мы бросим на поверхность жидкости несколько
равных по размерам тел, притягивающих друг друга, — как
бы мы единообразно ни разместили их — они
мало-помалу сконцентрируются в одну или несколько
неправильных групп. Далее, если бы можно было привести массу
воды в состояние совершенной однородности — состояние
полного покоя и строго одинаковой повсюду
плотности, — все-таки лучеиспускание теплоты соседними
телами, действуя различно на разные ее части, произвело бы
неминуемо различия в ее плотностях, а следовательно, и
течения и привело бы массу к разнородности. Кусок
раскаленного вещества, нагретый сначала равномерно,
скоро теряет равномерность температуры: наружные слои,
охлаждающиеся быстрее внутренних, будут отличаться от
последних. И переход к разнородности температур, столь
очевидный в этом крайнем случае, имеет место в большей
или меньшей степени и во всех других случаях. Действие

Опыты научные, политические и философские
химических сил доставляет другие пояснения.
Подвергнем кусок металла действию воздуха или воды: с течением
времени он покроется пленкой окиси, углекислой соли
или иного соединения, т. е. его наружные части будут
отличаться от внутренних. Словом, каждая однородная
агрегация вещества стремится тем или иным путем нарушить
свое равновесие — химическим ли, механическим,
термическим или электрическим; и быстрота, с какою тело
переходит к состоянию неоднородности, составляет только
вопрос времени и обстоятельств. Социальные тела
обнаруживают закон этот с таким же постоянством. Сообщите
членам какого-нибудь общества одинаковые свойства,
положения, силы, и они тотчас же станут стремиться к
неравенству. Это одинаково справедливо и для
представительного собрания, и для управления железной дороги, и для
частной промышленной компании; однородность, хотя
бы она и продолжалась с виду, в действительности
неминуемо исчезнет.
Неустойчивость, поясненная этими разнообразными
примерами, становится еще более очевидною, если мы
рассмотрим рациональное ее основание. Неустойчивость
эта представляет следствие факта, что разные части какой-
нибудь однородной агрегации подвергаются действию
различных сил, — сил, которые отличаются или по роду
своему, или по своим размерам. Будучи же подвергнуты
действию разных сил, они по необходимости будут и
изменяться различным образом. Отношения внешнего и
внутреннего положения и сравнительной близости к соседним
источникам влияний предполагают восприятия этих
влияний, разнящиеся по количеству, или по качеству, или по
тому и по другому вместе; а из закона «сохранения силы»
следует вывод, что в частях, подвергнутых различным
действиям, должны произойти и несходные изменения. Итак,
неустойчивость равновесия какой бы то ни было
однородной агрегации может быть доказана как индуктивным,
так и дедуктивным путем.
Теперь рассмотрим отношение этой общей истины
к развитию организмов. Зародыш растения или
животного представляет одну из таких однородных агрегаций,
равновесие которых неустойчиво. Но это не
обыкновенная только неустойчивость однородных агрегаций, а
нечто большее. Агрегация состоит тут из единиц, которые
сами имеют специальной чертой неустойчивость. Состав-

92
Герберт Спенсер
ные атомы органического вещества отличаются
слабостью сродства, удерживающего в связи основные их
элементы: они чрезвычайно чувствительны к жару, свету,
электричеству и химическому действию посторонних
элементов, т. е. они особенно способны изменяться под
влиянием возмущающих сил. Отсюда следует a priori, что
однородное сочетание подобных непостоянных атомов
будет иметь сильное стремление утратить свое
равновесие. У него будет как бы особая способность становиться
неоднородным. Оно станет быстро стремиться к
разнородности.
Сверх того, процесс должен повториться в каждой из
последовательных групп органической единицы,
дифференцировавшихся от влияния изменяющих сил. Каждая
из таких последовательных групп, подобно главной
группе, должна постепенно, в силу действующих на нее
влияний, нарушить равновесие своих частей, — должна
перейти от состояния единообразия к состоянию
разнообразия. Так должно идти и далее.
Поэтому, исходя из общего для всех вещей закона и
основываясь на химических свойствах органического
вещества, мы можем вывести путем дедукции, что однородные
зародыши организмов обладают особым стремлением
к состоянию неоднородности, которое может принять
или вид того, что мы называем разложением, или вид того,
что мы называем организацией.
Рассуждение наше привело нас пока к заключению
самого общего характера. Мы открыли только, что
некоторая разнородность неизбежна; но покуда ничего еще не
говорили, какая именно эта разнородность. Кроме
стройной разнородности, какою отличаются организмы, есть
еще нестройная или хаотическая разнородность,
свойственная бессвязным массам неорганического вещества;
и мы не видели еще причин, по которым однородный
растительный или животный зародыш переходит к стройной,
а не к нестройной разнородности. Посмотрим, нельзя ли
будет, продолжая нить прежней аргументации, бросить
хоть некоторый свет на этот вопрос.
Мы видели, что непостоянство однородных агрегаций
вообще и органических в особенности зависит от
разницы в степени и способах действия возмущающих сил,
приходящих в соприкосновение с составными частями
агрегации: подвергаясь различному действию, эти части

Опыты научные, политические и философские
становятся различными. Ясно, следовательно, что
оснований особых изменений, претерпеваемых зародышем,
нужно искать в особенности отношений разных частей
между собою и к окружающей их среде. Как бы ни было
это скрыто от нас, мы все-таки можем принять за
основное начало организации, что многочисленные сходные
единицы, образующие зародыш, приобретают тот вид
и ту степень несходства, какие определяются их
относительным расположением.
Возьмем массу вещества неорганизованного, но
способного организоваться, — тело одной из низших живых
форм или зародыш какой-нибудь из высших. Рассмотрим
его обстановку. Оно помещается в воде, воздухе или
организме родича. Где бы оно ни помещалось, во всяком случае
наружные и внутренние части его будут находиться в
различных отношениях к окружающим деятелям — пище,
кислороду и различным жизненным стимулам. Но это еще
не все. Покоится ли оно под водою, движется ли по воде,
сохраняя некоторое определенное положение, или же
помещается внутри взрослого организма, — некоторые
части его поверхности будут более других подвержены
влиянию окружающих деятелей; в одних случаях они будут
подвержены большему действию света, теплоты,
кислорода, в других — материнских тканей и их содержимого.
Поэтому нарушение его первоначального равновесия
несомненно. Оно может совершиться двумя путями: или
возмущающие силы преодолеют сродство органических
элементов, и тогда произойдет хаотическая
разнородность, известная под именем разложения; или же, как это
случается обыкновенно, перемены не разрушат
органических соединений, а только видоизменят их, причем части,
более подверженные действию изменяющих сил, больше
и изменятся. Так происходят первые дифференцирования,
составляющие рождающуюся организацию. С
достигнутой таким образом точки зрения мы намерены взглянуть
на несколько случаев, оставляя покуда в стороне все
соображения о стремлении организма усвоить
наследственный тип.
Обратим сначала внимание на кажущиеся исключения,
которые представляют Amoeba, например: у этого
существа, как и сходных с ним, студенистое тело остается
неорганизованным в течение всей жизни, не претерпевает
никаких постоянных дифференцирований. Но факт этот, по-

94
Герберт Спенсер
видимому прямо противоречащий нашему заключению,
в сущности, наиболее подтверждает его. Какова
особенность этого отдела простейших! Члены его испытывают
беспрестанные и неправильные изменения в форме —
они не обнаруживают постоянного отношения частей; то,
что впоследствии составит внутреннюю часть, выходит
теперь наружу и, как временный член, прилипает к какому-
нибудь предмету, которого случайно коснулось. То, что
теперь составляет часть поверхности, скоро будет втянуто,
вместе с прилипшим к ней атомом пищи, внутрь массы.
Таким образом происходит безостановочный обмен
мест, и отношение внутреннего и наружного
непостоянно. Но по принятой гипотезе, сходные в начале единицы
живой массы стали несходными только вследствие
несходства их положений относительно изменяющих сил.
Нечего, следовательно, ждать какого-нибудь
определенного дифференцирования частей в существах, не
обнаруживающих никакой определенной разницы в положении
своих частей.
Отрицательное доказательство это подтверждается
обилием положительных. Когда мы перейдем от этих
протееобразных комков живой слизи к организмам,
обладающим неизменным распределением вещества, мы
найдем разницу в тканях, соответствующую разнице
в относительном положении. У всех высших Protozoa,
как и у Protophyta, встречается основное
дифференцирование на клеточную оболочку и содержимое
клеточки, соответственно основной противоположности
условий, заключающихся в терминах, — внутреннее
и внешнее. Переходя от организмов, относимых к
классу одноклеточных, к самым низшим из составляющихся
сочетанием клеточек, мы заметим всюду связь между
различием в устройстве и различием в окружающих
обстоятельствах. Отсутствие определенной организации
в губках, пропускающих повсюду струи морской воды,
соответствует отсутствию определенного несходства
в условиях. У Thalassicolla профессора Гёксли —
прозрачное, бесцветное тело, пассивно плавающее по
поверхности моря и состоящее главным образом из
«массы клеточек, соединенных слизью», — замечается грубое
строение, очевидно подчиненное основным
отношениям центра к поверхности: при всем многочисленном и
значительном разнообразии своем части представляют

Опыты научные, политические и философские
тут более или менее концентрическое расположение.
После этого первоначального изменения, которым
внешние ткани дифференцируются от внутренних,
ближайшим но постоянству и значению является то,
вследствие которого известная часть наружных тканей
дифференцируется от остальных; и это соответствует почти
всеобщему факту, что одна часть наружных тканей
подвергается более других окружающим влияниям. Здесь,
как и раньше, кажущиеся исключения чрезвычайно
важны. Некоторые из низших растительных организмов,
как Hematococci и Protococci, — помещены ли они в массе
слизи, или же рассеяны по арктическому снегу — не
обнаруживают никаких дифференцирований
поверхности; разные части поверхности не подвергаются
никакому определенному различию условий. Упомянутая выше
Thalassicolla, свободно плавающая по воде и пассивно
перекатываемая волнами, последовательно представляет
влиянию известных деятелей все свои стороны, — и все
ее стороны сходны. Усаженные ресничками шары, как
Volcox, например, не имеют на своей поверхности
частей, несходных одна с другой; и нельзя рассчитывать,
чтобы у них были такие части, когда видишь, как они
передвигаются по воде во всех направлениях, не подвергая
какой-либо части особенным усилиям. Но если мы
перейдем к существам, которые или прикреплены где-либо,
или, двигаясь, сохраняют определенное положение, мы
не встретим более единообразия поверхности. Почечка
зоофита, у которой в продолжение периода движения
хможно отличить только внутреннюю и внешнюю
оболочку, пускает корни только тогда, когда верхний ее
конец начнет усваивать строение, отличное от нижнего.
Свободно плавающий зародыш водяного кольчатого
червя, яйцеобразный и не усаженный по всей
поверхности волосками, движется одним концом вперед; согласно
этому различию обстоятельств происходят в нем и
дифференцирования.
Начала, проявляющиеся таким образом в низших
жизненных формах, замечаются и в развитии высших
форм, хотя здесь и нельзя проследить их так далеко, как
там, потому что они затемняются усвоением
наследственного типа. Так, «имеющая вид тутовой ягоды» масса
клеточек, в которую обращается оплодотворенное яйцо
позвоночного, начинает скоро обнаруживать разницу

96
Герберт Спенсер
между наружной и внутренней частями своими,
соответственно основной разнице в окружающих
обстоятельствах. Клеточки периферии, достигнув большего развития,
нежели внутренние клеточки, сливаются в оболочку,
замыкающую остальное; клеточки, лежащие ближе к
наружным, соединяются с этими последними и
увеличивают густоту зародышевой оболочки, между тем как
центральные клеточки становятся жидкими. Сверх того, часть
зародышевой оболочки становится скоро зародышевым
пятном; и, не утверждая, чтобы причина этого
заключалась в несходстве отношений различных частей
зародышевой оболочки к окружающим влияниям, мы все-таки
ясно видим, что в этих несходных отношениях
заключается возмущающий элемент, стремящийся расстроить
первоначальную однородность зародышевой оболочки.
Далее зародышевая оболочка мало-помалу разделяется
на два слоя — внутренний и наружный; один находится
в соприкосновении с жидкой частью желтка, другой —
с окружающими жидкостями: это различие
обстоятельств находится в явном соответствии с последующим
различием в строении. Появление сосудистого слоя
между этими слизистым и серозным слоями, как их
называют, допускает подобное ж толкование. Как в этих, так
и в разнообразных сочетаниях, которые начинают затем
обнаруживаться, мы замечаем действие общего закона
размножения последствий, вытекающих из одной
причины — закона, которому было приписано усиление
разнородности*.
Ограничив наши замечания наиболее общими
фактами развития, мы думаем, что успели уяснить их до
некоторой степени. Что неустойчивое равновесие
однородного зародыша должно нарушиться вследствие
несходного действия окружающих влияний на разные его
части, — это заключение априористическое. Столь же
априористическим кажется и то заключение, что разные
единицы, подвергшиеся различным влияниям, должны
или разложиться, или претерпеть изменения, которые
приведут их к жизни в соответствующих
обстоятельствах: что, иными словами, они должны приспособиться
к своим условиям. Но мы можем сделать почти такой же
вывод и помимо ряда предыдущих рассуждений. Наруж-
См. статью: Прогресс, его закон и причина.

Опыты научные, политические и философские
97
ные органические единицы (будут ли это клеточки
массы, «имеющей вид тутовой ягоды», или наружные частицы
отдельной клеточки) должны усваивать функции,
требуемые их положением, а усваивая эти функции, они должны
принять характер, обусловленный их подправлением.
Слой органических единиц, прилегающих к желтку,
должен служить для ассимилирования (уподобления) желтка
и, таким образом, должен быть приспособлен к
ассимилирующим отправлениям. Процесс организации
становится возможным только при этих условиях. Можно
сказать, что как первые породы животных, размножившихся
и распространившихся по разным странам земли,
дифференцировались на несколько различных пород —
вследствие приспособления к условиям жизни, точно так
же и первоначально единообразное население клеточек,
образовавших оплодотворенную зародышевую клеточку,
распадается на несколько различных населений
клеточек, развивающихся несходно в силу несходства
окружающих их обстоятельств.
Кроме всего этого, для доказательства нашего
положения надо заметить, что оно находит самые ясные и
обильные подтверждения там, где условия наиболее
просты и общи, где явления менее запутаны, — в
образовании обособленных клеточек Строения, возникшие
вокруг ядер в бластеме и определяющиеся ядрами, как
центрами влияний, видимо, сообразуются с этим законом;
части бластемы, соприкасающиеся с ядрами, иначе
обставлены, чем те, которые не находятся с ними в
соприкосновении. Образование оболочки вокруг каждой из
масс зернышек, на которые распадается содержимое
клеточки водоросли, — пример подобного же рода. И если
бы возвещенный недавно факт, что клеточки могут
образоваться около пустот в массе вещества, способного
организоваться, подтвердился, — мы приобрели бы другой
хороший пример, потому что части вещества,
ограничивающие эти пустые пространства, подчиняются
влияниям, несходным с теми, которым подчинены остальные
части. Если, следовательно, мы можем с такой
отчетливостью проследить закон изменения в этих
первоначальных процессах и в тех более сложных, но аналогичных
им, которые проявляются в первых изменениях яйца,
то у нас есть сильный повод предполагать, что закон
этот — закон основной.
4 Г. Спенсер

98
Герберт Спенсер
Но начало это, как не раз уже было замечено,
понятное в представленных здесь простых формах, не дает
ключа к подробностям органического развития. Оно
совершенно недостаточно для объяснения родовых
и специфических особенностей и оставляет темными
для нас более важные отличия семейств и порядков.
Почему из двух яиц, брошенных в один и тот же пруд,
из одного выходит рыба, а из другого
пресмыкающееся — этого оно не может объяснить нам. Что из двух
различных яиц, помещенных под одну и ту же курицу, могут
выйти цыпленок и утенок — такой факт не может быть
соглашен с развитой выше гипотезой. Нам не остается
здесь иного исхода, как ссылаться на необъяснимый
принцип наследственной передачи. Способность
неорганизованного зародыша развиваться в сложный
взрослый организм, в котором повторяются до мельчайших
подробностей черты предков даже и тогда, когда
зародыш был обставлен иными условиями, нежели предки,
составляет способность, недоступную нашему
пониманию. Что микроскопической частицей бесстройного, по-
видимому, вещества усвоено влияние, в силу которого
происшедший из нее человек, спустя пятьдесят лет,
станет подагриком или сумасшедшим, — это истина,
которая была бы невероятною, если б не подтверждалась
ежедневными примерами. Но хотя способ, каким передается
наследственное сходство во всех его усложнениях,
составляет тайну, превышающую понимание наше, однако
можно принять, что оно передается согласно вышеизъяс-
ненному закону приспособляемости, — и мы не лишены
оснований предполагать, что это верно. Что
приобретенные особенности, происходящие от
приспособления известной организации к окружающим условиям,
передаются потомству — это факт утвержденный.
Приобретаемые таким образом особенности заключаются
в различии строения или состава одной или нескольких
тканей. Это значит, что в агрегации подобных
органических единиц, составляющих зародыш, группа, служащая
для образования особых тканей, принимает
специальный характер, который вызван был в родиче
приспособлением его тканей к новым обстоятельствам. Мы
знаем, что это общий закон органических
видоизменений. Далее, это единственный закон органических
изменений, для которого у нас есть какие-нибудь доказа-

Опыты научные, политические и философские
99
тельства*. Нет ничего невозможного, чтобы закон этот был
и всеобщим законом, распространяющимся не только на те
маловажные изменения, которые наследуются потомками
от ближайших предков, но даже и на те обширные
изменения, которыми отличаются виды, роды, порядки и которые
наследуются от предшествовавших рас организмов. И
таким образом может быть, что закон
приспособляемости — единственный закон, управляющий не только
дифференцированиями какой-либо расы организмов на
несколько рас, но и дифференцированиями расы органических
единиц, составляющих зародыш, на несколько рас
органических единиц, составляющих взрослый субъект.
Понимаемый таким образом процесс развития каждого организма
будет состоять частью из прямого приспособления его
элементов к разным окружающим обстоятельствам, частью же
из усвоения свойств, происшедших от аналогичных
приспособлений элементов всех организмов-предков.
Однако ж наши аргументы не уполномочивают нас
к такому широкому умозрению; мы привели его только как
внушаемое, а не как выведенное. Все, что мы хотели
показать здесь, состоит в том, что дедуктивный метод
содействует истолкованию некоторых из наиболее общих
явлений развития, — и это, надеемся, нам удалось показать. Что
все однородные агрегации находятся в состоянии
неустойчивого равновесия — это истина всеобщая, из которой
выводится и непостоянство всякого органического
зародыша. Из известной чувствительности органических
соединений к химическим, термическим и другим
возмущающим силам мы вывели необыкновенное непостоянство
каждого органического зародыша — наклонность
переходить к разнородности, далеко превосходящую подобную
же наклонность других однородных сочетаний. Тем же
самым путем рассуждения пришли мы к дополнительному
выводу, что самые первые части, на которые распадается
зародыш, находясь порознь в состоянии неустойчивого
равновесия, обладают точно такою же склонностью
к дальнейшим изменениям и т. д. Кроме того, мы нашли
a priori, что во всех других случаях утрата однородности
есть следствие различия в характере и размерах силы,
Это было написано еще до выхода в свет Происхождения видов.
Я оставил все это без изменений потому, что тут виден ход
мыслей, приведший меня к таким выводам.

100
Герберт Спенсер
приходящей в соприкосновения с различными частями;
следовательно, и в этом случае различие обстоятельств
составляет первоначальную причину дифференцирований.
Мы прибавили к этому, что так как изменение частей,
испытывающих различное действие, не расстраивает
жизненной их деятельности, то они должны согласовать эту
жизненную деятельность с влияющими силами, т. е.
должны быть приспособлениями; то же относится и ко всем
последующим изменениям. Итак, путем дедуктивного
рассуждения мы значительно проникаем в метод
организации. Хотя мы и не в состоянии — и вероятно, всегда будем
не в состоянии — понять, каким образом зародыш
принимает особую форму своей расы, мы можем все-таки понять
общие начала, управляющие самыми первыми
изменениями его, и, помня единство плана, всюду очевидное в
природе, мы можем подозревать, что эти же начала управляют
и всеми последующими изменениями.
Спор между современными зоологами открывает еще
иное поле применению дедуктивного метода. Мы думаем,
что вопрос о том, существует или не существует
необходимое соотношение между разными частями какого-нибудь
организма, решается a priori.
Кювье, первый из провозгласивших это необходимое
соотношение, основывал на нем свои восстановления
вымерших животных. Жоффруа Сент-Илер и де Бленвилъ
с разных точек зрения оспаривали гипотезу Кювье,
и чрезвычайно интересный спор этот, опиравшийся на
палеонтологию, возобновлен недавно в несколько
измененной форме: профессор Гёксли и Овэн являются один
противником, другой защитником этой гипотезы.
Кювье говорит: «В сравнительной анатомии есть
принцип, верного развития которого достаточно, чтобы
рассеять все затруднения: это — соотношение форм в
организованных существах, с помощью которого можно, строго
говоря, определить всякое организованное существо по
куску какой-нибудь его части. Каждое организованное
существо составляет целое, единую и совершенную систему,
части которой соответствуют друг другу и своими
взаимными реакциями содействуют одной и той же
окончательной цели. Ни одна из этих частей не может быть
изменена без изменения других, и, следовательно, каждая
взятая отдельно определяет все остальные». Кювье
приводит при этом разные пояснения: он доказывает, что фор-

Опыты научные, политические и философские \Q\
ма плотоядного зуба, обусловливая известное действие
челюсти, предполагает особенную форму мыщелков,
предполагает члены, приспособленные для схватывания и
удерживания добычи, и, следовательно, когти, известное
устройство когтей лапы, известную форму лопатки; и
заканчивает, говоря: «Коготь, лопатка, мыщелок, бедро и все
другие кости, взятые отдельно, определяют зуб или какую-
нибудь иную часть, и человек, основательно знающий
закон органической экономии, мог бы по одной из них
воссоздать целое животное».
Очевидно, что защищаемый здесь метод
восстановления основан на принятии физиологически необходимой
связи между этими разными особенностями.
Употребленный здесь аргумент состоит не в том, что лопатку
известной формы можно считать принадлежностью
плотоядного млекопитающего, потому что мы постоянно видим, что
оно имеет подобную лопатку, — а в том, что лопатка
должна быть у этих животных: без нее были бы невозможны
плотоядные свойства. Кювье утверждает, что необходимое
соотношение, которое он находит столь очевидным в этих
случаях, существует между всеми частями системы; однако
ж он допускает, что вследствие ограниченности наших
физиологических знаний мы во многих случаях не в
состоянии заметить этого необходимого соотношения и
вынуждены основывать свои заключения на наблюдаемых
нами сосуществованиях, причин которых мы не
понимаем, но которые оказываются неизменными.
Профессор Гёксли показал недавно: 1) что этот
эмпирический метод, который ввел Кювье как совершенно
подчиненный, назначенный только в помощь
рациональному методу, есть в действительности тот самый, который
Кювье употреблял обыкновенно; так называемый
рациональный оставался мертвой буквой; 2) что сам Кювье во
многих местах признавал настолько неприменимость
рационального метода, что, в сущности, отказался от него,
как от метода. Мало того: Гёксли утверждает, что
принимаемый закон необходимого соотношения неверен. Вполне
признавая физиологическую зависимость одной части от
другой, он отрицает неизменяемость этой зависимости.
«Таким образом, зубы льва и его желудок состоят в таком
отношении, что желудок переваривает пищу, которую
зубы раздирают; они соотносятся физиологически; но нет
основания утверждать, чтобы это было необходимое фи-

102
Герберт Спенсер
зиологическое соотношение, в том смысле, что не могло
бы быть других зубов и другого желудка, столь же
пригодных для животного, питающегося живым мясом. Число
и форма зубов могли бы быть совершенно отличными от
нынешних, устройство желудка могло бы быть
значительно иное, и отправления этих органов могли бы
совершаться так же хорошо.»
Этого достаточно, чтобы дать нашим читателям
понятие о настоящем положении полемики. Мы не намерены
пускаться в подробности и хотим только показать, что
вопрос может быть решен путем дедукции. Но прежде
нежели сделаем это, обратим внимание на два
соприкасающихся пункта.
Защищая учение Кювье, профессор Овэн пользуется
odium theologicum. Он приписывает своим противникам
«внушение и скрытую защиту доктрины,
ниспровергающей призвание Высшего Духа». Не говоря ни слова о
сомнительной пристойности подобного осуждения в деле
науки, мы думаем, что обвинение это неудачно. Чем же
гипотеза необходимого соотношения частей отличается от
гипотезы действительного соотношения частей, что
ставило бы ее в особой гармонии с тезисом? Защита
необходимости сосуществования или последовательности скорее
всего и есть унижение Божественной силы. Кювье говорит:
«Ни одна из этих частей не может быть изменена без
изменения других, и, следовательно, каждая взятая отдельно
определяет все остальные», т. е. соотношение не могло бы
быть иным. Гёксли же говорит, напротив, что мы не имеем
права утверждать, что соотношение не могло бы быть
иным, и имеем немалые основания думать, что одинаковые
физиологические цели могут быть достигнуты разными
способами. Одна доктрина ограничивает возможность
творения; другая отрицает предполагаемый предел.
Которую же следует больше обвинять в скрытом атеизме?
В другом пункте, о котором упомянуто, мы склоняемся
на сторону Овэна. Мы думаем вместе с ним, что
рациональное соотношение (в самом высшем смысле этого слова)
там, где оно может быть указано, служит лучшим
основанием для дедукции, нежели эмпирическое, подтверждаемое
только накопившимися наблюдениями. Ставя первой
посылкой, что под рациональным соотношением мы
понимаем не такое, которое давало бы повод думать, что в нем
можно было бы проследить какой-либо план, а такое, отри-

Опыты научные, политические и философские ЮЗ
цание которого непонятно (и таков вид соотношения,
подразумеваемого законом Кювье), — мы утверждаем, что
наше знание соотношения отличается большей
определенностью, нежели простое индуктивное. Нам кажется, что
Гёксли из боязни впасть в заблуждение, делающее Мысль
мерилом Вещей, упустил из виду, что наше понятие
необходимости определяется некоторым безусловным
единообразием, обнимающим все роды наших опытов, и что,
следовательно, органическое соотношение, которое не
может быть понимаемо иначе, как оно есть, опирается на
более широкую индукцию, нежели та, которая определяется
только наблюдением над организмами. Справедливо,
однако, что такие органические соотношения, отрицание
которых немыслимо, весьма редки. Если мы найдем череп,
позвонки, ребра и ряд других костей какого-нибудь
четвероногого величиною со слона, мы можем быть уверены, что
ноги подобного четвероногого были значительной
величины — много больше ног крысы: право предполагать
соотношение это необходимым основывается не только на
исследованиях движущихся организмов, но и на всех
опытах над массами и опорами масс. Но мало того, что
действительность представляет слишком немного подобных
физиологических соотношений, — самый способ этих
рассуждений представляет некоторую опасность, потому
что может подать повод отнести к классу необходимых
такие соотношения, которые вовсе не необходимы. Казалось
бы, например, что между глазами и поверхностью тела
существует необходимое соотношение: для зрения нужен
свет, следовательно, можно было бы предположить
безусловно необходимым, чтобы глаз помещался снаружи. Есть,
однако, существа, как Cirrhipoedia, глаза которых (не очень
деятельные, может быть) помещаются в глубине тела.
Можно было бы предположить необходимое соотношение
между размерами матки у млекопитающих и размерами их
таза A priori кажется невозможным, чтобы у какого-нибудь
вида существовала вполне развитая матка с совершенным
зародышем и такая малая тазовая дуга, которая не
позволяла бы выйти этому зародышу. Если б существовало какое-
нибудь подобное млекопитающее и если б оно было
ископаемое, по методу Кювье пришлось бы заключить, что
зародыш должен был выходить в неразвитом состоянии и что
матка была мала. Но нашлось живущее млекопитающее
с очень малой дугой таза — крот, которое избавило нас от

104
Герберт Спенсер
этого ошибочного вывода. Как ни аномален этот факт,
но детеныш крота вовсе не проходит через тазовую дугу,
а мимо нее! Итак, признавая некоторые вполне прямые
физиологические соотношения необходимыми, мы рискуем
отнести к ним и такие, которые вовсе не имеют этого
характера.
Что касается до массы соотношений, включая сюда все
непрямые, то мы сходимся с Гёксли в отрицании их
необходимости и намерены теперь подтвердить свое
положение путем дедукции. Начнем с аналогии.
Всякий, кто был на большом железном заводе, видел
гигантские ножницы, приводимые в движение машиной
и употребляемые для разрезывания железных листов,
которые помещаются между полосами ножниц. Положим,
что единственные видимые части аппарата и есть эти
полосы. Наблюдающий их движение (или, скорее, движение
одной полосы, потому что другая обыкновенно
неподвижна) заметит, по возрастанию и уменьшению угла
и по кривой, описываемой движущимся концом, что
должен быть некоторый центр движения — стержень или
цапфа (открытая втулка). На соотношение это можно
смотреть как на необходимое. Кроме того, он может
заключить, что по ту сторону центра движения движущаяся
половинка обращена в рычаг, к которому прилагается
сила; но так как возможно и иное устройство, то это можно
назвать не более как вероятным соотношением. Если б он
пошел далее и стал бы разбирать, как было сообщено
рычагу качательное движение, он заключил бы весьма
правдоподобно, что движение это передается шатуном. И если
б ему было известно кое-что из механики, он знал бы, что
такое движение можно сообщить с помощью
эксцентрика. Но он знал бы также, что оно может быть сообщено
и с помощью кулака. Одним словом, он увидел бы, что
между ножницами и отдаленными частями аппарата нет
одного необходимого соотношения. Возьмем другой
случай. Нажимная доска типографского пресса должна
двигаться вверх и вниз на расстояние дюйма или около этого;
нужно, чтобы она производила наибольшее давление,
когда достигнет предела движения вниз. Если кто-нибудь
станет рассматривать мастерскую типографских прессов,
то увидит полдюжины разных механических устройств,
удовлетворяющих той же цели; и сведущий машинист
скажет ему, что легко придумать еще столько же. Если,

Опыты научные, политические и философские Ю5
следовательно, нет необходимого соотношения между
специальными частями машины, то их должно быть еще
менее между частями организма.
С противоположной точки зрения обнаружится та же
самая истина. Держась вышеприведенной аналогии,
можно заключить, что изменение в одной части организма не
требует непременно известного специфического ряда
изменений в других частях. Кювье говорит: «Ни одна из этих
частей не может быть изменена без изменения других, и,
следовательно, каждая взятая отдельно определяет все
остальные». Первое из этих предложений можно допустить,
но второе, выдаваемое за следствие из него, неверно; оно
предполагает, что «все остальные» могут быть изменены
только одним способом, между тем как они могут быть
изменены различными путями и в различной степени.
Чтобы доказать это, мы должны прибегнуть к аналогиям из
области механики.
Поставьте кирпич стоймя и толкните его, — вы можете
предсказать с точностью, в каком направлении будет он
падать и какое займет положение. Если, подняв его,
поместите сверху еще один кирпич, вы уже не в состоянии
будете точно предвидеть результаты опрокидывания; как бы
вы ни старались при повторении опыта сообщать
кирпичам то же самое положение, ту же силу и в том же
направлении, у вас не будет и двух совершенно сходных случаев.
И по мере того, как сочетание усложняется прибавкой
новых и несходных частей, результаты какого-нибудь
возмущения будут становиться более разнообразными и
многочисленными. Подобная истина очень явственно
и очень интересно проявляется в паровозах. Что из
машин, выстроенных, насколько это возможно, точно по
известному образцу, не найдется и двух, действующих
совершенно одинаково, — факт, известный всем
механикам-инженерам и механикам-кондукторам. Каждая будет
иметь свои особенности. Влияния действий и
противодействий будут столь различны, что при сходных
условиях каждая будет иначе работать; и каждый машинист
должен ознакомиться с устройством своей машины, чтобы
можно было употреблять ее с наибольшей выгодой. В
организмах эта неопределенность механических реакций
ясно заметна. Два мальчика, бросающих камни, будут
всегда более или менее отличаться положением своего тела
так же, как два биллиардных игрока. Общеизвестный

106
Герберт Спенсер
факт, что каждая личность имеет характеристическую
походку, представляет еще лучший пример. Мерное
движение ноги должно, по гипотезе Кювье, действовать на тело
однообразно. Но вследствие незначительных отличий
строения, которые не противоречат родовому сходству,
нет двух личностей, производящих одинаковые движения
туловищем или руками: эта особенность людей всегда
подмечается их приятелями.
Если мы перейдем к возмущающим силам
немеханического свойства, истина эта станет еще более очевидною.
Пусть несколько лиц перенесут бурю с дождем; когда один
из них не будет чувствовать никакого ощутительного
беспокойства, другие будут страдать: кто кашлем, кто катаром,
поносом или ревматизмом. Привейте коровью оспу детям
одинакового возраста, одинаковым же количеством
материи, приложенной к тем же самым частям, и симптомы не
будут сходны ни в свойствах, ни в силе; в некоторых
случаях разница будет весьма значительна. Количество спирта,
усыпившее одного, делает другого необыкновенно
бодрым, один становится веселым, другой раздражительным.
Опиум производит или дремоту, или бессонницу; то же
производит и табак
Во всех этих случаях — механических или иных —
некоторая сила приводится в соприкосновение сперва
с одною частью организма и потом с остальными, и, по
доктрине Кювье, части эти должны измениться вполне
специфическим образом. Мы видим, что этого, однако, не
бывает. Первоначальное изменение, происшедшее в
какой-нибудь одной части, не находится в необходимом
соотношении с переменами, происшедшими в других частях;
перемены в этих частях также не имеют необходимого
соотношения между собою. Перемена отправления,
произведенная возмущающей силой в органе, подверженном
прямому ее действию, не влечет за собою определенного
ряда функциональных изменений в других органах;
но она сопровождается каким-нибудь одним из
разнообразных рядов изменений. А очевидное следствие отсюда
то, что какое-нибудь изменение строения, происшедшее
случайно в одном из органов, не будет сопровождаться
некоторым особым рядом изменений строения в других
органах, т. е. между формами не будет никакого
необходимого соотношения.
Палеонтология, следовательно, должна основываться

Опыты научные, политические и философские Ю7
на эмпирическом методе. Ископаемый вид, который был
вынужден изменить свою пищу или свои нравы, не должен
был необходимо претерпеть тот особый ряд
видоизменений, который обнаруживает, а мог бы при некотором
слабом изменении предрасполагающих причин — как климат
или широта — претерпеть некоторый другой ряд
изменений: это составляет одно из тех определяющих
обстоятельств, которые, по человеческому пониманию,
называются случайными.
Смеем думать, следовательно, что дедуктивный метод
значительно освещает этот назойливый вопрос
физиологии; в то же самое время наша аргументация показывает
и пределы применимости дедуктивного метода. Мы видим,
что наш чрезвычайно общий вопрос может быть
удовлетворительно разобран путем дедукции; но заключение,
к которому мы пришли, само собою принимает, что более
специальные явления организации не могут быть
разрабатываемы таким образом.
Кроме того, есть еще другой метод исследования
общих физиологических истин, — метод, которому
физиология уже обязана одной светлой идеей, но который в
настоящее время не признан формально за метод. Мы
говорим о сравнении физиологических явлений с явлениями
социальными.
Аналогия между индивидуальными организмами и
организмом социальным есть одна из тех, которые с
древнейших времен обращали на себя внимание наблюдателя.
И хотя новейшая наука не сочувствует тем грубым
понятиям об этой аналогии, которые выражались иногда со
времен греков, однако она все более и более стремится
показать, что аналогия существует — и очень
замечательная. В то время как становится ясным, что нет такого
специального параллелизма между составными частями
человека и таковыми же нации, какой принимали
прежде, — столь же ясным становится, что общие основания
развития и устройства, обнаруживающиеся во всех
организованный телах, проявляются и в обществах. Основное
свойство обществ и живых существ заключается в том,
что они состоят из взаимозависимых частей; и казалось
бы, что это свойство заключает в себе общность разных
других характеристических свойств. Большая часть
людей, знакомых с фактами физиологии и социологии,
начинает признавать это соответствие не только вероят-

108
Герберт Спенсер
ным, но и научно истинным. А мы лично твердо держимся
мнения, что оно мало-помалу будет приниматься в таких
размерах, которые в настоящее время допустили бы
весьма немногие.
Если существует подобное соответствие, то ясно, что
физиология и социология будут более или менее
объяснять одна другую. Каждая по-своему будет облегчать
исследование. Отношение причины и следствия, ясно
заметное в социальном организме, может привести к
отысканию аналогических отношений в индивидуальном
организме и объяснить таким образом то, что не могло
быть объяснено иначе. Законы возрастания и
отправления, открытые специалистом-физиологом, могут дать нам
ключ к некоторым социальным изменениям, трудно
понимаемым без этого. Обе науки могут обмениваться
намеками, указаниями и подтверждениями; если они и не
сделают ничего больше, то и это уже немалая помощь.
Понятие о «физиологическом разделении труда», которым
политическая экономия снабдила уже физиологию,
далеко не лишено значения. Есть вероятность, что она
доставит и другие.
В подкрепление этому мнению приведем несколько
случаев, где была оказана подобного рода помощь. И
прежде всего посмотрим, не доставляют ли факты
социальной организации поддержки некоторым из доктрин,
установленных в предыдущих частях этой статьи.
Одно из положений, которое мы старались
установить, заключается в том, что процесс развития у
животных производится не только посредством
дифференцирований, но и посредством соответственных
интеграции. В социальном организме можно заметить ту же
самую двойственность процесса, и замечено, что
интеграции бывают тех же трех родов. Так, есть интеграции,
происходящие от простого возрастания смежных
частей, имеющих сходные отправления, например: слитие
Манчестера с его предместьями, занимающимися
бумагопрядильным производством. Есть другие интеграции,
происходящие таким образом, что из разных мест,
производящих особые продукты, одно все более и более
монополизирует известный промысел и ослабляет его в
остальных: примером может служить возрастание
Йоркширского полотняного округа за счет округов Западной
Англии или поглощение Стаффордширом посудной ма-

Опыты научные, политические и философские Ю9
нуфактуры и последовавший упадок того же рода
заведений, процветавших когда-то в Вустере, Дерби и других
местах. Есть, наконец, еще интеграции, проистекающие
из действительного сближения частей, сходных по роду
занятий: сюда относятся такие факты, как стечение
издателей в Paternoster Row, юристов в ТетрГе и его
окрестностях, хлебных торговцев около Mark Lane, гражданских
инженеров в Great George Street, банкиров в центре Сити.
Находя, таким образом, что в развитии социального
организма, как и в развитии организмов индивидуальных,
встречаются интеграции так же, как и
дифференцирования, и притом интеграции тех же трех родов, — мы имеем
дополнительный повод считать их существенными
частями процесса развития и должны включить их в его
формулу. Далее, обстоятельство, что в социальном организме
интеграции эти зависят от общности отправления,
подтверждает гипотезу о подобной же зависимости их в
индивидуальном организме.
Мы старались доказать путем дедукции, что различия
частей, замечаемые сначала во всяком развивающемся
зародыше, составляют следствие различия условий,
которыми обставлена каждая часть; что приспособление
устройства к окружающим условиям составляет начало,
определяющее первые изменения частей, и что, вероятно,
можно, если введем в формулу такие приспособления,
которые передаются по наследству, определить
подобным же образом и все последующие
дифференцирования. Не нужно долго всматриваться в факты, чтобы
заметить, что преобладающие социальные
дифференцирования произошли аналогичным путем. По мере того как
размножались и распространялись члены общины,
первоначально однородной, происходило и постепенное
отделение частей, очевидно регулируемое различием
местных обстоятельств. Те, кому случилось жить возле
места, избранного (может быть, по центральности его
положения) для периодических собраний, становились
торговцами и строили город; жившие врозь продолжали
охотиться или возделывать землю; население морских
берегов стало заниматься морскими промыслами. И
каждый из этих классов претерпел изменения в характере
сообразно своей деятельности. Позже эти местные
приспособления значительно усложняются с ходом
развития. Вследствие почвенных и климатических отличий за-

110
Герберт Спенсер
нятия сельских обитателей в разных частях государства
специализируются; одни начинают производить главным
образом скот, другие — пшеницу или овес, третьи — хмель,
сидр и т. д. Люди, живущие там, где находятся залежи
каменного угля, становятся угольщиками; корнваллисцы
делаются рудокопами, потому что Корнваллис богат рудою;
железная мануфактура становится преобладающим промыслом
там, где встречается в избытке железная руда. Ливерпуль
принялся за доставку хлопка вследствие близости его
к округу, где приготовлялись хлопчатобумажные
произведения; Гулль, на подобном же основании, стал главным
портом, куда ввозится иностранная шерсть. Ту же истину
можно заметить даже в устройстве пивоварен,
красильных заведений, аспидных ломок, кирпичных заводов. Эта
специализация социального организма,
характеризующая отдельные округа, зависит в основе своей, как
вообще, так и в частностях, от местных обстоятельств. Из
первоначально сходных единиц, составляющих социальную
массу, равные группы усваивают различные отправления,
определяющиеся относительным их положением, и
таким образом приспособляются к окружающим условиям.
Следовательно, то, что было, как мы вывели a priori,
главной причиной органических дифференцирований,
оказывается a posteriori главной причиной и социальных
дифференцирований. Далее, мы видели возможность
эмбриологических изменений, вызываемых
приспособлениями, передаваемыми по наследству; точно так же
можем заметить и в зарождающихся обществах изменения,
составляющие следствие не прямых приспособлений,
а приспособлений, усвоенных породившим их
обществом. Колонии, основанные разными народами, сходные
по своим специальным занятиям, развиваются
неодинаково в том смысле, что сохраняют в большей или
меньшей степени организацию произведшей их нации.
Французское поселение развивается не так, как английское,
и оба усваивают формы, отличные от форм, усвоенных
римским поселением. Дифференцирование обществ
определяется отчасти непосредственным приспособлением
их единиц к местным условиям, отчасти же
унаследованным влиянием подобных же приспособлений прежних
обществ, — факт, составляющий сильную поддержку
заключению, добытому иным путем и говорящему, что
дифференцирования индивидуальных организмов зависят

Опыты научные, политические и философские \\\
как от непосредственных приспособлений, так и от
приспособлений организмов-предков.
От подтверждений, доставленных физиологией и
социологией, перейдем к предположениям, которые
порождаются этим же путем. Фактория, другое ли какое-нибудь
производящее заведение, город ли, состоящий из
подобных заведений, суть агенты для вырабатывания продуктов,
потребляемых обществом, и в этом отношении
аналогичны с железой или внутренностями отдельного организма.
Если мы станем рассматривать, каким образом начало
развиваться это производящее заведение, то найдем, что оно
происходило таким путем: простой рабочий, сам
продающий продукты своего труда, — зародыш. Промысел его
увеличивается, он приобретает помощников — сыновей
своих или людей посторонних; затем он становится
продавцом произведений не только своих рук, но и чужих.
Дальнейшее возрастание его промысла заставляет его
увеличивать число помощников, и его сбыт растет так
быстро, что он вынужден ограничиться процессом продажи,
т. е. он перестает быть производителем и становится
каналом, по которому доходят до публики произведения
других лиц. Если его благосостояние будет еще возрастать, он
найдет невозможным заведовать продажей даже своих
произведений и пригласит других лиц, вероятно членов
своего семейства, помочь ему в этом деле, т. е. к нему, как
к главному каналу, присоединятся побочные, и т. д. Кроме
того, когда в одном месте, как Манчестер и Бирмингем,
развивается много заведений подобного рода, процесс
этот идет еще далее. Так образовались факторы и
торговцы, составившие каналы, через которые проходят
продукты многих факторий; и мы думаем, что эти факторы были
первоначально промышленниками, взявшими на себя
распространение, вместе со своими продуктами, продуктов
маленьких домов и только впоследствии сделавшимися
исключительно торговцами. Все эти степени развития
подтверждаются ясными примерами наших подрядчиков
на железных дорогах. Есть люди, которые лично прошли
весь этот процесс, люди, которые сначала копали и
перевозили землю, заключали небольшие контракты, работали
вместе с теми, кого нанимали, и впоследствии взяли на
себя огромные подряды, пригласили рабочих, — а теперь
заключили контракт на всю железную дорогу и раздали
части ее мелким подрядчикам. Иными словами, у нас есть лю-

112
Герберт Спенсер
ди, которые были прежде рабочими и наконец сделались
главными каналами, от которых расходятся
второстепенные, разветвляющиеся на еще более подчиненные каналы,
по которым проходят деньги (т. е. пища), посылаемые
обществом действительным строителям железной дороги.
Интересно посмотреть теперь, не таков ли ход развития
отделительных и извергающих органов в животном. Мы
знаем, что таков процесс развития печени. Из группы
желчных клеточек, образующих зародыш печени,
клеточки, помещенные в центре, возле кишек,
преобразовываются в потоки, по которым отделение желчных клеточек
периферии изливается в кишки; по мере увеличения числа
клеточек периферии образуются второстепенные потоки,
вливающиеся в главный; третьестепенные — в них и т. д.
Новейшие исследования показали, что то же происходит
и с легкими, — так образуются бронхи. Но аналогия,
указывая, что это есть первоначальный способ развития
подобных органов, не указывает в то же время, чтобы развитие
должно было продолжаться таким же путем. В социальном
организме мануфактурные заведения развиваются
обыкновенно не только посредством ряда вышеописанных
видоизменений, но и вследствие преобразования разных
лиц в мастеров, приказчиков, подмастерьев, рабочих
и т. д.; точно так же сближающий метод образования
органа может заменяться в некоторых случаях прямым
переходом органических элементов к определенному
строению. Что существуют образующиеся таким путем органы,
это факт известный. Дополнительный вопрос,
указываемый аналогией, заключается в том, когда прямой метод
заменяется непрямым?
Подобный параллелизм можно значительно
расширить. И если бы можно было показать подробности
скрытого соответствия между этими двумя родами
организации, наше положение получило бы сильную поддержку.
Однако ж эти немногие примеры достаточно оправдали
мнение наше, что изучение организованных тел можно
продолжить косвенным путем, изучая тело политическое:
если это не дает нам покуда ничего положительного, то,
во всяком случае, может внушить многое. Итак, смеем
думать, что индуктивный метод, исключительно
употребляемый большей частью физиологов, может получить
значительную помощь не только от дедуктивного метода,
но и от социологического.

Опыты научные, политические и философские из
IV
ГИПОТЕЗА ТУМАННЫХ МАСС
Если мы желаем составить себе верную оценку какой-
нибудь идеи, верную, по крайней мере, в главных чертах,
то довольно надежным мерилом для этого может служить
родословная этой идеи. Происхождение от почтенных
предков служит некоторого рода ручательством за
достоинства как в людях, так и в верованиях; с другой стороны,
принадлежность к подозрительному генеалогическому
древу как в том, так и в другом случае предрасполагает не
в пользу отпрысков. И аналогия эта — не пустой вымысел
воображения. Верования вместе с их последователями
изменяются мало-помалу в ряде преемственных поколений;
и подобно тому, как изменения, происходящие в
преемственных поколениях последователей религий, не
уничтожают первоначального типа, а только видоизменяют его
и сообщают ему большую отделку, так и сопровождающие
их изменения в верованиях, сколько бы они ни очищали
первоначальное верование, все же оставляют его
сущность нетронутой.
Если мы взглянем на общепринятую теорию
возникновения Солнечной системы с этой генеалогической
точки зрения, мы должны будем сознаться, что теория
эта несомненно низкого происхождения. Мы можем
отчетливо проследить ее происхождение от
первобытных мифологий. Самый дальний ее прародитель есть
учение, что небесные тела суть личности, жившие
сначала на Земле, учение, до сих пор существующее между
некоторыми из негритянских племен, посещенныхЛи-
вингстоном. После того как наука отняла у Солнца
и планет их божественные личности, древняя идея
уступила место другой, которой придерживался даже
Кеплер, именно: что планеты руководятся в своем
движении направляющими духами. Перестав быть сами
богами, планеты все-таки удерживаются еще богами
в их орбитах. Когда тяготение сделало этих небесных
кормчих ненужными, явилось верование, менее грубое,
нежели предыдущее, от которого оно произошло,

114
Герберт Спенсер
но подобное ему по самому существу своему, а именно:
что первоначальный толчок, заставивший планеты
двигаться по своим орбитам, был дан рукою божества.
Очевидно, что, несмотря на большую утонченность формы,
отличающую эту общепринятую гипотезу,
антропоморфизм ее унаследован от первобытного
антропоморфизма, изображавшего богов как наиболее
могущественных людей.
Есть еще другая гипотеза, противоположная первой;
эта гипотеза не предлагает давать неведомой силе,
проявляющейся по всей Вселенной, таких
антропоморфических названий, как «верховный строитель» или
«великий художник»; но рассматривает эту неведомую силу
как действующую, вероятно, совершенно иным
способом, нежели человеческая механика. Генеалогия этой
гипотезы настолько же возвышенна, насколько генеалогия
первой низка. Гипотеза эта есть порождение того
расширяющегося и укрепляющегося верования в
существование законности, которое целый ряд опытов выработал
постепенно в уме человека. Из поколения в поколение
наука доказывала существование единообразий в
соотношениях между явлениями, считавшимися сначала
или делом случая, или продуктом сверхъестественных
влияний. Она указывала на существование прочного
порядка и постоянной причинности там, где невежество
видело только неправильность и произвол. Каждое
дальнейшее открытие закона укрепляло
предположение, что закон соблюдается везде и во всем. Таким
образом, в числе других верований возникло верование, что
Солнечная система не сделана, а развилась. Не говоря
уже об отвлеченной родне этой гипотезы, о тех великих
общих воззрениях, которые были выработаны
положительной наукой, она имеет и конкретную родню самого
высокого разряда. Основанная на законе всемирного
тяготения, она может считать своим прародителем
великого мыслителя, который установил этот закон. Мысль
о ней была впервые подана человеком, занимающим
высокое положение среди философов. Человек, который
собрал свидетельства, указывающие на то, что звезды
образуются путем скопления вещества, рассеянного в
пространстве, был самым неутомимым, самым осторожным
и самым самобытным астрономическим наблюдателем
нового времени. И мир еще не видел более ученого ма-

Опыты научные, политические и философские Ц5
тематика, чем тот человек, который, исходя из
вышеупомянутой идеи о рассеянном веществе, сгущающемся по
направлению к его центру тяжести, указал на путь,
которым могла бы произойти, в процессе этого сгущения,
взаимно уравновешивающаяся группа Солнца, планет
и спутников, подобная той группе, к которой
принадлежит и Земля.
Таким образом, если бы мы даже имели мало прямых
доказательств, говорящих в пользу гипотезы туманных
масс, вероятие ее истинности все-таки было бы велико.
Собственное ее высокое происхождение и низкое
происхождение противоположной гипотезы дали бы
вместе достаточную причину для ее принятия, по крайней
мере предварительного. Но прямых доказательств
в пользу гипотезы туманных масс вовсе не мало. Они
гораздо многочисленнее и разнообразнее, чем
обыкновенно полагают. Много было говорено о том или другом
разряде этих доказательств, но нигде, сколько нам
известно, не были приведены сполна все доказательства. Мы
предполагаем пополнить отчасти этот недостаток, в той
уверенности, что в связи с заключением a priori,
изложенным нами выше, ряд заключений a posteriori оставит
мало сомнений в уме всякого непредубежденного
исследователя.
Прежде всего обратимся к тем недавним открытиям
в звездной астрономии, которые, как полагали, не
согласны с этим знаменитым умозрением.
Когда сэр Вильям Гершель направил свой большой
рефлектор на различные туманные пятна и нашел, что они
распадаются на кучи звезд, он заключил из этого и
некоторое время утверждал, что все туманные пятна суть кучи
звезд, весьма удаленных от нас. Но после многих лет
добросовестного исследования он пришел к тому
заключению, что «есть туманности, которые состоят и не из
звезд»; и на этом заключении основал свою гипотезу
о светящейся жидкости, рассеянной в пространстве,
которая в случае своего скопления образует звезды.
Несравненно более сильные телескопы, чем те, которые
употреблял Гершель, дали возможность лорду Россу
разложить на звезды такие туманности, которые были прежде
не разложены. Вследствие этого многие астрономы
возвратились к заключению, первоначально составленному
Гершелем на подобном же основании и отброшенному

116
Герберт Спенсер
им впоследствии; они утверждали, что при достаточной
силе телескопов каждое туманное пятно разложилось бы
на звезды и что разложимость зависит лишь от отдаления.
Общепринятая в настоящее время гипотеза состоит в том,
что все туманные пятна суть млечные пути, более или
менее схожие в сущности своей с тем, который
непосредственно нас окружает; но что они так неизмеримо удалены
от нас, что, рассматриваемые в обыкновенный телескоп,
они представляются небольшими бледными пятнами.
Из этой-то гипотезы весьма многие нашли себя вправе
заключить, что открытием лорда Росса гипотеза туманных
масс опровергнута.
Но, предположив даже, что все эти умозаключения
о расстоянии и о сущности туманных пятен
действительно верны, сущность гипотезы туманных масс от
этого нисколько не изменяется. Допустим, что каждое
из этих бледных пятен есть звездная система, так далеко
от нас отстоящая, что все ее бесчисленные звезды дают
нам вместе меньше света, чем одна маленькая звезда
нашей звездной системы. Это предположение нисколько
не идет вразрез с мнением, что звезды и
принадлежащие к ним планеты образовались путем скопления
туманного вещества. Хотя без сомнения, если будет
опровергнуто существование туманного вещества, в котором
процесс сгущения совершался бы и по настоящее время,
одно из доказательств в пользу гипотезы туманностей
падает; но при этом остальные доказательства остаются
в полной своей силе. Ничто не мешает нам
предположить, что хотя в настоящее время мы и не видим, чтобы
где-либо происходило сгущение туманного вещества,
но было время, когда процесс этот совершался
повсеместно. И в самом деле, можно возразить, что вряд ли мы
вправе ожидать, чтобы сгущение рассеянного
туманного вещества продолжалось в настоящее время; так как
причины, обусловившие скопление одной массы,
должны были действовать и на все массы, и, следовательно,
существование несгустившихся масс было бы фактом,
требующим объяснения. Таким образом, допустив даже
непосредственные выводы из открытий, сделанных
с помощью шестифутового рефлектора, мы видим, что
следствия, многими отсюда выводимые, допущены быть
не могут.
Но эти выводы могут быть успешно оспариваемы. Мы

Опыты научные, политические и философские Ц7
прежде принимали их за непреложную истину, но
критическое исследование фактов убедило нас в полнейшей их
несостоятельности. Они влекут за собой столько явных
несообразностей, что мы удивляемся при встрече ученых,
принимающих их хотя бы даже за вероятную гипотезу.
Рассмотрим эти несообразности.
Во-первых, заметьте, какие выводы мы вправе сделать
из распределения туманных пятен в пространстве.
«Пространства, находящиеся впереди или позади
простых туманных пятен, — говорит Араго, — тем более
впереди или позади групп туманностей, обыкновенно
содержат мало звезд. Гергиелъ нашел это правило
неизменно верным. Так, каждый раз, когда в течение
небольшого промежутка времени ни одна звезда не
приближалась в силу суточного вращения Земли и не становилась
в поле зрения его неподвижного телескопа, он имел
привычку говорить своему секретарю, помогавшему ему
при работах: "Готовьтесь писать: сейчас туманные пятна
покажутся".»
Как согласить этот факт с гипотезой, что туманные
пятна суть отдаленные млечные пути? Если б
существовало лишь одно туманное пятно, было бы любопытным
совпадением обстоятельств, что это единственное пятно
пришлось именно в такой точке дальнего пространства,
которая соответствует беззвездному месту нашей
собственной звездной системы. Если б туманных пятен было
только два и оба были бы помещены подобным образом,
совпадение было бы крайне странно. Что же после этого
должны мы заключить, видя, что тысячи туманных пятен
таким же образом расположены? Неужели мы допустим,
что видимые положения всех этих тысяч отдаленных
млечных путей случайно совпадают с более редкими
местами нашего собственного Млечного Пути? Но такого
рода предположение невозможно. Еще очевиднее
становится его невозможность, когда мы примем в соображение
общее распределение туманных пятен в пространстве.
Не говоря уже о факте, что «области, наиболее бедные
звездами, суть почти наиболее богатые туманными
пятнами», тот же закон, который высказан здесь в частности,
применим и ко всему небесному пространству В том
поясе неба, где звезды изобильны, туманные пятна редки;

118
Герберт Спенсер
между тем как в двух противоположных точках небесного
пространства, наиболее отдаленных от этого пояса,
туманные пятна находятся в изобилии. По соседству с
млечным кругом (или с плоскостью Млечного Пути) туманных
пятен почти совсем не видно, главная же масса их лежит
возле полюсов Млечного Пути. Неужели и это не более
как случайное совпадение? Когда к тому факту, что общая
масса туманных пятен составляет, по положению, как бы
антитезу общей массы звезд, мы присоединим еще факт,
что местные области туманных пятен суть именно те
области, где звезд встречается мало, и, наконец, тот факт, что
одинокие туманности встречаются обыкновенно в местах
сравнительно беззвездных, то не составляет ли это
разительного доказательства существования физической
связи между рассматриваемыми явлениями? Не
потребовалось ли бы бесконечное множество доказательств, чтобы
убедить нас, что туманные пятна не составляют часть
нашей звездной системы? Посмотрим, можно ли привести
здесь подобное бесконечное множество доказательств?
Посмотрим, найдется ли между всеми предполагаемыми
доказательствами хоть одно такое, которое выдержало бы
критику.
«Наблюдение этих туманных масс, — говорит
Гумбольдт, — каковыми они представляются нам в
колоссальные телескопы, переносит нас в такие области,
откуда, согласно предположению, не лишенному некоторой
вероятности, луч света должен употребить целые
миллионы лет, чтобы дойти до нашей Земли; для измерения
этих расстояний размеры ближайшего к нам слоя
неподвижных звезд (каково, например, расстояние от нас
Сириуса или расстояние двойных звезд в Лебеде и
Центавре) окажется вряд ли достаточным.»
В этой несколько запутанной фразе высказывается
более или менее положительно убеждение, что расстояние
туманных пятен от нашего звездного Млечного Пути
настолько же превышает расстояние наших звезд друг от
друга, насколько расстояние между этими звездами
превышает размеры нашей планетной системы. Подобно тому
как диаметр земной орбиты является неизмеримой
точкой в сравнении с расстоянием нашего Солнца от
Сириуса, так и расстояние нашего Солнца от Сириуса является

Опыты научные, политические и философские ц<)
неизмеримой точкой в сравнении с расстоянием
нашего Млечного Пути от дальних млечных путей,
образующих туманные пятна. Заметьте следствие этого
предположения.
Если один из этих предполагаемых млечных путей так
далек от нас, что в сравнении с этим расстоянием наши
междузвездные пространства превращаются в точки и,
следовательно, все размеры целой нашей звездной
системы становятся сравнительно ничтожными, не следует ли
из этого неизбежным образом, что сила телескопа,
необходимая для того, чтобы разложить этот дальний
млечный путь на звезды, должна быть неизмеримо больше той
силы, которая требуется, чтобы разложить на звезды наш
Млечный Путь? Не очевидно ли, что телескоп, который
только что может с ясностью показывать самые дальние
звезды нашей группы, должен оказываться положительно
недостаточным для разложения этих дальних групп на
звезды? Что же мы после этого должны заключить, когда
оказывается, что тот же самый инструмент, который
разлагает множество туманных пятен на звезды, не в состоя-
нии разложить вполне наш собственный Млечный Путь?
Возьмем сравнение из области обыденной жизни.
Предположим, что человек видит рой пчел, простирающийся,
как это иногда действительно бывает, так высоко в
воздухе, что отдельные особи становятся почти невидимыми;
положим, что этот человек говорит, что такое-то пятно на
горизонте есть рой пчел; что он знает это на том
основании, что он может разглядеть пчел как отдельные пятна.
Как ни изумительно было бы подобного рода
утверждение, оно не превышало бы в невероятности того, которое
мы в настоящее время разбираем. Выразите расстояние
цифрами, и нелепость станет еще ощутимее. Круглым
числом расстояние Сириуса от Земли в полмиллиона раз
превосходит расстояние Земли от Солнца. И согласно
разбираемой нами гипотезе, туманные пятна отстоят от нас
в полмиллиона раз далее, чем Сириус. Припомним теперь,
что наш «звездный остров или туманное пятно, как
Гумбольдт называет его, образует чечевицеобразный
приплюснутый и со всех сторон отделенный слой, большую
ось которого принимают в 700 или 800 раз более
расстояния Сириуса от Земли, малую же ось в 150»*. А так как пола-
* Cosmos (7 ed.), 1,79,80.

120
Герберт Спенсер
гают, что наша Солнечная система лежит около центра
этого скопления, то из этого следует, что мы отстоим от
дальнейших частей его приблизительно в 400 раз далее,
чем от Сириуса. Но звезды, образующие эти дальнейшие
части скопления, невидимы для нас отдельно даже в
самые сильные телескопы. Как же после этого могут те же
телескопы показывать нам отдельно звезды туманного
пятна, отстоящего от нас в полмиллиона раз далее, чем
Сириус? Оказывается, что звезда, невидимая для нас за
дальностью расстояния, становится видимой, если то же
расстояние увеличить в 1200 раз. Неужели мы можем
согласиться с выводом подобного рода? Не лучше ли
заключить, что туманные пятна не суть отдаленные млечные
пути? Не получим ли мы следствия, что, чем бы они, в
сущности, ни оказались, они должны отстоять от нас, по
крайней мере, не далее крайних точек нашей собственной
звездной системы.
Во всей вышеизложенной аргументации
подразумевается, что различие в видимой величине звезд
обусловливается главным образом различием расстояний до
них. На этом предположении основано обычное учение
о туманных пятнах, и во всем нашем предшествовавшем
разборе мы оставляли его нетронутым. Между тем еще в
то время, когда оно впервые было высказано сэром
В. Гершелам, оно было чисто произвольным
предположением; в настоящее же время оно оказывается
окончательно несостоятельным. Но, к сожалению, как истинность
его, так и ложность равно подрывают умозаключения
тех, которые рассуждают, как Гумбольдт. Рассмотрим
оба случая.
С одной стороны, что оказывается, если
предположение ложно? Если видимая величина звезд не есть следствие
их сравнительной близости к нам, а постоянно
умаляющийся размер их не обусловливается постоянно
возрастающей отдаленностью от нас, — что станется с выводами
о размерах нашей звездной системы и о расстоянии до
туманных пятен? Если, как было недавно доказано, почти
невидимая звезда 61 Лебедя имеет больший параллакс, чем
а Лебедя, хотя, по вычислениям, основанным на
предположении сэра В. Гершеля, расстояние до нее должно бы
было быть приблизительно в двенадцать раз более, и если,
как оказывается, существуют телескопические звезды,
лежащие ближе к нам, чем Сириус, — то какую силу имеет,

Опыты научные, политические и философские J21
после этого, то умозаключение, что туманные пятна
весьма удалены от нас, потому что светлые массы, входящие
в их состав, становятся для нас видимыми только при
помощи очень сильных телескопов? Ясно, что если самая
блестящая звезда всего неба и такая звезда, которую нельзя
даже рассмотреть простым глазом, оказываются
лежащими на одинаковом расстоянии, то относительная степень
видимости отнюдь не может быть мерилом для
относительной дальности звезды. Если же это так, то туманные
пятна могут лежать от нас сравнительно близко, хотя
звездочки, составляющие их, и представляются нам
чрезвычайно мелкими.
С другой стороны, что будет следовать, если мы
допустим истинность вышесказанного предположения?
Доводы, приводимые в его оправдание, когда речь идет о
звездах, должны равным образом оправдывать его и
тогда, когда речь идет о туманных пятнах. Никто не станет
утверждать, что в общей сложности видимая величина
звезд служит указанием их расстояния, не допустив в то
же время, что в общей сложности видимая величина
туманных пятен служит указанием их расстояний, что,
вообще говоря, более крупные суть ближайшие, а более
мелкие — дальнейшие. Посмотрим же теперь, какой
неизбежный вывод это влечет за собой для разложимости
туманных пятен. Самые крупные или самые близкие
должны всего легче разлагаться на звезды; по мере того
как пятна становятся меньше, разложение их должно
представлять все большие и большие трудности;
наконец, неразложимые пятна должны быть наименьшие.
А между тем в действительности мы видим совершенно
обратный факт. Самые крупные туманные пятна или
совсем не разложимы, или же разложимы лишь отчасти
при помощи самого сильного телескопа; между тем как
значительную долю довольно малых туманностей легко
можно разложить при помощи гораздо слабейших
телескопов. Инструмент, в который большое туманное пятно
в Андромеде, имеющее два с половиной градуса в длину
и один градус в ширину, представляется не более как
светлым туманом, разлагает туманное пятно, имеющее
не более 15 минут в диаметре, на 20 000 звездных точек
Между тем как отдельные звезды туманного пятна,
имеющего 8 минут в диаметре, видны так явственно, что их
можно пересчитать, туманное пятно, занимающее про-

122
Герберт Спенсер
странство в 560 раз большее, не представляет вовсе
никаких звезд. Как объяснить эти факты с точки зрения
обычной гипотезы?
Но остается еще одно затруднение, которое, быть
может, очевиднее предыдущего подрывает эту теорию;
это затруднение представляют Магеллановы облака.
Описывая наибольшие из них, сэр Джон Гершель
говорит:
«Большое облако, так же как и малое, состоит частью
из больших полос и смутно обозначенных клочков
неразложимой туманности, частью из туманности,
представляющей всевозможные степени разложения вплоть
до совершенно ясно разложенных звезд, подобных
звездам Млечного Пути; а также из правильных и
неправильных туманных пятен в тесном смысле этого слова, из
шарообразных куч, представляющих различные степени
разложимости, и из скученных групп, достаточно
обособившихся и сгустившихся, чтобы подходить под
название звездных куч» («Cape Observations», р. 146).
•
В своих Очерках астрономии сэр Джон Гершель,
повторив это описание в других выражениях, замечает
далее:
«Это соединение различных особенностей, если
разобрать его надлежащим образом, в высшей степени
поучительно; оно дает нам некоторые данные для оценки
вероятного относительного расстояния туманных
пятен и звезд и действительной степени яркости
отдельных звезд, сравниваемых одна с другой. Если принять
видимый полудиаметр большого облака равным 3-м
градусам и предположить, что телесная его форма
приблизительно сферическая, то ближайшие и
отдаленнейшие его части разнятся в своем расстоянии от нас
немногим больше чем на одну десятую нашего расстояния
от его центра. Следовательно, разница в расстояниях не
может в значительной степени ни усиливать яркость
тех предметов, которые находятся в ближайших его
частях, ни значительно ослаблять яркость тех, которые
находятся в более отдаленных частях. Между тем в этом
шарообразном пространстве мы насчитываем более
600 звезд седьмой, восьмой, девятой и десятой величин;

Опыты научные, политические и философские J23
около 300 туманных пятен, шарообразных и других
куч всевозможных степеней разложимости и
меньшие рассеянные звезды различных меньших величин,
начиная от десятой и кончая такими, которые по
своей многочисленности и малости составляют неразло-
женную туманность, занимающую пространство в
несколько квадратных градусов. Если бы нам
представлялся только один такой предмет, можно бы еще без
особенного невероятия утверждать, что кажущаяся его
шарообразность есть только действие перспективы
и что в действительности существует гораздо большая
относительная разница расстояния между
ближайшими и отдаленнейшими ее частями. Но подобного рода
устройство, являющееся уже довольно невероятным
в одном случае, должно быть отброшено как
окончательно невероятное и не выдерживающее критики, как
скоро мы имеем дело с двумя подобными фактами.
Следовательно, мы должны принять за доказанный
факт, что звезды седьмой и восьмой величин могут
существовать вместе с неразложимыми туманностями в
пределах таких расстояний, отношения которых не
более отношения 9 к 10» («Очерки астрономии», 10-е изд.,
стр. 656 и 657).
Эти слова, как нам кажется, доставляют reductio ad
absurdum того воззрения, против которого мы восстаем.
Они оставляют нам только выбор между двумя
невероятностями. Если мы допустим, что которое-нибудь из этих
туманных пятен так отдалено, что его сотни тысяч звезд
имеют вид Млечного Пути, оставаясь невидимыми для
невооруженного глаза, мы должны в то же время
допустить, что есть одинокие звезды, до того громадные, что
остаются видимыми, хотя находятся на таком же
расстоянии. Если мы примем другое предположение и скажем,
что многие туманные пятна отстоят от нас не дальше, чем
наши собственные звезды восьмой величины, то мы
должны будем допустить, что на расстоянии, не
превышающем то, на котором одинокая звезда остается еще
слабо видимой для невооруженного глаза, может
существовать группа, состоящая из сотни тысяч звезд,
невидимая для невооруженного глаза. Ни одно из этих
предположений не может быть принято. Что же остается нам из
всего этого заключить? Лишь одно: что туманные пятна

124
Герберт Спенсер
отстоят от нас не дальше, чем некоторые части нашей
собственной звездной системы, в которую они входят
как элементы, и что там, где они оказываются
разложимыми на отдельные массы, эти массы отнюдь не могут
быть рассматриваемы как звезды в обыкновенном
значении этого слова*.
Итак, мы убедились в несостоятельности идеи,
слишком опрометчиво принятой некоторыми
астрономами, — идеи, будто туманные пятна суть весьма
отдаленные млечные пути. Посмотрим теперь, нельзя ли
согласовать различные виды, представляемые этими пятнами,
с гипотезой туманных масс. Если мы возьмем редкую
и далеко распространенную массу туманного вещества,
имеющую диаметр, в сто раз больший диаметра
Солнечной системы**, то какой ряд изменений должен
произойти в этой массе? Взаимное тяготение должно сближать
составляющие ее атомы или молекулы, но их сближению
будет противодействовать атомное отталкивание.
Преодоление этого препятствия влечет за собой развитие
теплоты. Теплота отчасти выделится путем лучистого
распространения, и между атомами будет происходить
новое сближение, сопровождающееся дальнейшим
развитием теплоты, и это будет продолжаться непрерывно.
Процессы эти будут происходить не отдельно, как они
здесь описаны, а одновременно, непрерывно и с
постоянно возрастающей силой. Как скоро туманная масса
достигла известной степени плотности, как скоро
атомы, находящиеся внутри ее, сблизились на известное
расстояние, произвели известную степень теплоты
и подверглись известному взаимному давлению, —
некоторые из этих атомов внезапно вступят в химическое
После напечатания этого опыта покойный Р. А. Проктор
высказал некоторые новые соображения, говорящие за то, что
туманные массы принадлежат к нашей собственной звездной системе.
Противоположное заключение, которое выше оспаривалось,
в настоящее время оставлено.
Что касается возражения, которое можно сделать против
чрезвычайной разреженности, предполагаемой подобного рода
гипотезою, то на него ответило вычисление Ньютона, который
доказал, что если бы сферический дюйм воздуха переместить на
расстояние 4000 миль от Земли, то он расширился бы в шар,
которого размеры превзошли бы орбиту Сатурна.

Опыты научные, политические и философские 125
соединение. Для нашего вопроса не важно, принадлежат
ли молекулы, происшедшие от этого процесса, к разряду
известных нам атомных сочетаний, что может быть,
или же, что вероятнее, они принадлежат к разряду более
простых сочетаний, чем те, которые нам доселе
известны. Для нас достаточно, что частичное соединение
одинаковых или неодинаковых атомов должно в конце
концов состояться. Как скоро оно состоялось, оно
необходимо должно сопровождаться внезапным и сильным
выделением теплоты, а пока этот избыток теплоты не
ушел в пространство, вновь образовавшиеся молекулы
будут оставаться равномерно рассеянными или, так
сказать, растворенными в первобытной туманной среде.
Но заметим, что должно случиться мало-помалу. Как
скоро лучистое распространение теплоты достаточно
понизило температуру, так эти молекулы осядут, а осевши,
они не останутся равномерно рассеянными в
первобытной массе, а соберутся в хлопья, подобно тому как вода,
оседая в воздухе, образует облако. Итак, мы заключаем,
что туманная масса должна с течением времени
превратиться в хлопья более плотного, осевшего вещества,
плавающие в более редкой среде, из которой они осели.
Посмотрим теперь, какого рода механические результаты
это повлечет за собой? Если тела скучены в
пространстве пустом, то каждое тело будет двигаться по линии,
определяемой силами притяжения всех остальных тел
и изменяющейся ежеминутно от приобретаемого
движения; соединение подобных скученных тел, если оно
случится, может произойти лишь или от столкновения,
или от рассеивания их вещества, или от образования
сопротивляющейся среды. Но если скученные тела уже
погружены в сопротивляющуюся среду, и особенно если
такие тела имеют малую плотность, как, например, те,
которые мы рассматриваем, то процесс сгущения начнется
тотчас же, так как этому будут содействовать два фактора.
Описанные хлопья, неправильные по форме и
представляющие, как это бывает почти во всех случаях,
несимметрические поверхности относительно направления
движения, будут отклоняться от того пути, по которому
заставило бы их двигаться взаимное притяжение, если бы
ничто не мешало ему; это обстоятельство будет
противодействовать тому уравновешиванию движений, которое
должно бы вытекать из постоянства состава группы. Если

126
Герберт Спенсер
скажут — а это в действительности и можно сказать, — что
причина эта слишком ничтожна, чтобы оказать большое
влияние, то можно возразить, что есть и более
значительная причина, с которой она действует заодно. Среда,
из которой осели хлопья и через которую они двигаются,
должна, вследствие силы притяжения, сделаться в своих
центральных частях плотнее, чем в периферических.
Отсюда происходит то, что хлопья, которые никогда не
двигаются по прямым линиям к общему центру притяжения,
а двигаются по пути, отклоненному от него в ту или
другую сторону (отчасти по только что указанной причине,
но больше вследствие силы притяжения других хлопьев),
направляясь к их общему центру тяжести, встретят
больше сопротивления на своих внутренних*, чем на
наружных, сторонах и таким образом на своем пути больше
отклонятся к внешней стороне, чем это было бы при других
условиях. Отсюда развивается стремление, которое
помимо других стремлений заставит их направиться одних
по одну, других по другую сторону общего центра
тяжести, и, приблизившись к нему, они получат движение
более или менее по касательной. Обращаем внимание при
этом, что их относительные движения будут
происходить не по одну сторону общего центра тяжести, а будут
отклонены в различные стороны. Каким же образом
может произойти движение, общее им всем? Очень просто:
каждый из этих хлопьев, идя по своему пути, должен
сообщать движение и среде, в которой он двигается.
Огромное большинство вероятий стоит против того
предположения, что различные движения, сообщаемые этой
среде, будут в точности взаимно уравновешиваться.
Если же они не уравновесятся взаимно, то неизбежным
результатом должно быть вращение всей массы среды
в одном направлении. Но как скоро преобладающий
момент в известном направлении вызвал вращение
среды в этом направлении, вращающаяся среда должна
мало-помалу, в свою очередь, останавливать те хлопья,
которые двигаются в противоположном направлении,
и сообщать им свое собственное движение. Таким
способом образуется мало-помалу вращающаяся среда
с висящими в ней хлопьями, участвующими в ее
движении и в то же время двигающимися по сходящимся
Т. е. обращенных к общему центру.

Опыты научные, политические и философские 127
спиралям по направлению к их общему центру тяжести*.
Прежде чем мы сравним эти выводы с фактами, пойдем
в нашем умозаключении несколько далее и всмотримся
в ряд второстепенных действий. Различные хлопья
должны быть притягиваемы не только к общему их центру
тяжести, но и к соседним хлопьям. Вследствие этого вся
масса хлопьев распадется на группы: каждая группа
сосредоточится около своего местного центра тяжести и при этом
приобретет вращательное движение, подобное тому,
которое впоследствии приобретает вся туманная масса. Далее,
смотря по обстоятельствам и преимущественно смотря по
величине первобытной туманной массы, этот процесс
местного скопления вызовет различные результаты. Если вся
туманная масса невелика, местные группы хлопьев могут
быть притянуты в общий центр тяжести, прежде чем
составляющие их массы слились одна с другою. В более
крупной туманной массе эти местные скопления могут
сосредоточиться во вращающиеся сфероиды пара, еще
недалеко подвинувшись к общему фокусу системы. В еще
больших туманных массах, там, где местные скопления
и крупнее, и в то же время отдаленнее от общего центра
тяжести, они могут сгуститься в массе расплавленного ве-
Здесь будет кстати упомянуть о возражении, высказанном Бабине
против гипотезы туманных масс Бабине высчитал, что если взять
существующее Солнце, с наблюдаемою в нем угловою скоростью,
и распределить составляющее его вещество так, чтобы наполнить
орбиту Нептуна, то угловая скорость его далеко не достигла бы
тогда угловой скорости, какую можно предполагать, судя по времени
обращения Нептуна вокруг своей орбиты. Делаемое им
предположение недопустимо. Он предполагает, что все части туманного
сфероида, когда тот наполнял орбиту Нептуна, имели одинаковую
угловую скорость. Но процесс сгущения туманных масс, как он выше
изложен, заставляет предполагать, что более отдаленные хлопья
туманного вещества, позже достигающие до центральной массы
и образующие ее периферические части, получают в своем более
долгом пути к ней большую скорость. Рассмотрение одного из
спиральных туманных пятен, напр., 51 и 99 (Мессье), сразу
показывает, что вне лежащие части, достигнув ядра, образуют
экваториальный пояс, двигающийся вокруг общего центра быстрее, чем
остальные. Итак, у центральных частей будет малая угловая
скорость, тогда как угловая скорость будет возрастать в частях,
наиболее отдаленных от центра. Пока сгущение сфероида остается

128
Герберт Спенсер
щества, прежде чем успеют произойти какие-нибудь
значительные изменения в общем их распределении. Словом,
смотря по обстоятельствам, определяющим каждый
частный случай, образующиеся отдельные массы могут быть
бесконечно разнообразны в количестве, в объеме, в
плотности, в движении и в распределении.
Теперь возвратимся к видимым признакам,
отличающим туманные пятна, какими они являются нам в
современные телескопы. Начнем с описания тех туманных
пятен, которые, по нашей гипотезе, должны находиться в
самом раннем периоде развития.
Сэр Джон Гершель говорит:
«К неправильным туманностям можно причислить
все те, которые при отсутствии полной и далее, во
многих случаях, частной разложимости с помощью
двадцатифутового рефлектора представляют такое отклонение
от сферической и даже от эллиптической формы, такое
отсутствие симметрии (в этой форме), что решительно
не могут быть причислены к 1 -му разряду, к разряду
правильных туманных масс. Этот второй разряд обнимает
незначительным, трение почти не изменяет это различие.
Подобное же возражение, мне кажется, можно сделать и профессору
Ньюкомбу. Он говорит «Если бы сжатие (туманного сфероида)
достигло того, что центробежная сила и сила притяжения почти
взаимно уравновесились во внешней экваториальной границе
массы, то в результате получилось бы то, что сжатие по
направлению к экватору совершенно прекратилось бы и ограничилось бы
лишь полярными пространствами, причем каждая частица
стремилась бы не к Солнцу, а к плоскости солнечного экватора. Таким
образом у нас получилось бы постоянное сплющивание
сфероидальной атмосферы, пока она не дошла бы до тонкого плоского
диска. Тогда диск мог бы распасться на кольца, которые образовали
бы планеты таким, или почти таким, способом, как предполагает
Лаплас Но по всей вероятности, заметной разницы в возрасте
планет не было бы» («Popular Astronomy», стр. 512). Такое заключение
предполагает, как и заключение Бабине, что все части туманного
сфероида имеют одинаковую угловую скорость. Если из процесса,
посредством которого образовался туманный сфероид, можно
вывести (как выше оспаривалось), что его наружные части
вращаются с большей угловою скоростью, чем внутренние, то в таком случае
вывод, сделанный проф. Ньюкомбом, не является необходимым.

Опыты научные, политические и философские J29
многие из самых замечательных и любопытных
небесных тел, а также и самые обширные по занимаемому
ими пространству».
Говоря о том же предмете,Лраго замечает: «Форма
самых крупных туманных пятен без скоплений,
по-видимому, не допускает точного определения. У них нет
никакого правильного очертания».
Это совпадение значительности объема,
неразложимости, неправильности и неопределенности очертаний
в высшей степени многозначительно. Тот факт, что самые
крупные туманные пятна или вовсе не разложимы,
или разложимы весьма трудно, мог быть выведен a priori,
так как неразложимость, предполагающая, что скопление
осевшего вещества успело произойти лишь в
незначительных размерах, встречается в туманных пятнах,
занимающих большое протяжение. Опять-таки и
неправильность этих больших неразложимых туманных пятен
можно было ожидать, так как очертания их, которые Араго
сравнивает с «причудливыми формами облаков, носимых
сильными и нередко противоположными ветрами»,
служат равным образом отличительным признаком массы,
еще не успевшей сгуститься через взаимное притяжение
составляющих ее частиц. Наконец, то же самое значение
имеет и тот факт, что эти большие, неправильные,
неразложимые туманные пятна имеют неопределенное
очертание, которое незаметным образом сливается с
окружающей темнотой.
Говоря вообще (и само собою разумеется, что
различия в расстояниях допускают только одни средние
выводы), спиральные туманности меньше неправильных
и легче разложимы; в то же время они не так малы и не
так легко разлагаются, как правильные туманные пятна.
Оно так, как и должно быть согласно гипотезе. Степень
сгущения, обусловливающая спиральное движение, есть
в то же время та степень сгущения, которая предполагает
массы хлопьев, более крупные и потому более видимые,
чем существовавшие в более раннем периоде развития.
К тому же самая форма этих спиральных туманностей
совершенно соответствует данному выше объяснению.
Кривые линии, представляемые в них светящимся
веществом, не таковы, какие должны были бы описывать
более или менее разобщенные массы, выходящие из состо-
5 Г. Спенсер

130
Герберт Спенсер
яния покоя и стремящиеся сквозь сопротивляющуюся
среду к общему центру тяжести: линии эти именно
таковы, каковы и должны быть линии, описываемые массами,
движение которых видоизменяется вследствие вращения
самой среды.
В центре спиральной туманности мы видим массу,
более светлую и легче разложимую, чем остальное.
Предположим, что с течением времени все спиральные полосы
светящегося вещества, сходящиеся к этому центру,
втягиваются в него, как оно и должно быть; предположим далее,
что хлопья или другие отдельные тела, составляющие эти
светлые полосы, скопляются в более крупные массы во
время приближения к этой центральной группе и что
массы, образующие эту центральную группу, тоже скопляются
в более крупные массы (а оба эти предположения мы по
необходимости должны принять); и мы окончательно
получим более или менее шарообразную группу подобных
крупных масс, которые будут сравнительно легко
разложимы. По мере того как этот процесс соединения и
сосредоточения будет продолжаться, массы, составляющие
туманное пятно, будут мало-помалу становиться все мало-
численнее, крупнее, ярче и будут все плотнее собираться
около общего центра тяжести. Посмотрите, как этот вывод
совпадает с наблюдением. «Круглая форма, — говорит^рл-
го, — всего чаще характеризует разложимые туманные
пятна.» Сэр Джон Гершель говорит: «Разложимые
туманные пятна почти всегда бывают круглые или овальные».
Кроме того, в центре каждой группы мы замечаем, что
составляющие ее массы скучиваются теснее, чем в остальных
ее частях; а было доказано, что по закону тяготения,
который, как нам известно, простирается и на звезды, это
распределение не соответствует равновесию, но
предполагает возрастающий процесс сосредоточения. Несколько
выше мы дошли путем умозаключения до того положения,
что, смотря по обстоятельствам, степень, которой
достигает процесс скопления, должна быть различна. Положение
это подтверждается и фактически: мы видим, что
существуют правильные туманные пятна всевозможных степеней
разложимости, от таких, которые состоят из
бесчисленных мелких отдельных масс, и до таких, которые
представляют собрание немногих крупных тел, заслуживающих
название звезд.
Итак, с Одной стороны, мы видим, что мнение, приня-

Опыты научные, политические и философские \$\
тое в последние годы без надлежащей критической
проверки, — мнение, будто туманные пятна суть
чрезвычайно отдаленные млечные пути, состоящие из звезд,
подобных тем, из которых состоит наш собственный Млечный
Путь, совершенно не согласуется с фактами и вовлекает
нас в ряд нелепостей. С другой стороны, мы видим, что
гипотеза, предполагающая сгущение туманного
вещества, согласна с новейшими открытиями звездной
астрономии; мало того, она дает нам объяснение различных
форм туманностей, форм, которые без нее были бы не
поняты.
Перейдем теперь к Солнечной системе и прежде всего
рассмотрим отдел явлений, имеющих отчасти
переходный характер, именно тех явлений, которые
представляют нам кометы. В кометах, или по крайней, мере в тех
наиболее многочисленных из них, которые находятся далеко
вне области Солнечной системы и не могут считаться ее
членами, мы видим уцелевшие по настоящее время
образцы туманного вещества, подобного тому, из которого,
по гипотезе туманных масс, образовалась Солнечная
система. Для объяснения их мы должны возвратиться назад
к тому времени, когда вещество, образовавшее Солнце
и планету, было еще несосредоточенно.
Когда в рассеянном веществе, оседающем из более
редкой среды, происходит процесс скопления частиц,
то там и сям непременно образуются небольшие хлопья,
которые долго остаются обособленными, подобно тому
как небольшие облачка на летнем небе. В туманном пятне,
в котором происходит процесс сосредоточения, эти
оторванные хлопья будут в огромном большинстве случаев
при некоторых обстоятельствах сливаться с ближайшими
более крупными хлопьями. Но довольно очевидно, что
некоторые из наиболее отдаленных между этими
небольшими хлопьями, именно те, которые образуются на
самых окраинах туманного пятна, не сольются с более
крупными массами, лежащими внутри, но будут медленно
следовать за ними, не нагоняя их. Явление это необходимо
обусловливается относительно большим
сопротивлением среды. Подобно тому как одинокое перо, падающее на
землю, скоро останется позади целой кучи перьев, так
и эти крайние клочья пара в своем движении к общему
центру тяжести должны значительно отставать от
больших масс пара, находящихся внутри. Мнение это опира-

132 Т Герберт Спенсер
ется не на умозаключения только. Наблюдение
показывает нам, что менее сосредоточившиеся внешние части
туманного пятна действительно отстают от более
сосредоточившихся внутренних частей.
Рассматриваемые в сильные телескопы все туманные
пятна, даже те, которые уже приняли правильную форму,
представляются нам окруженными светлыми полосами,
направление которых показывает, что они втягиваются
в общую массу. С помощью еще более сильных
телескопов мы можем разглядеть еще меньшие, более слабые
и далее разбросанные полосы света. Не подлежит
никакому сомнению, что самые мелкие части, которые нельзя
разглядеть ни в какой телескоп, еще многочисленнее
и еще шире разбросаны. Итак, результаты умозаключения
и наблюдения сходятся тут.
Допустим, что большинство этих внешних частиц
туманного вещества будет вовлечено в центральную массу
задолго до того времени, когда она получит
определенную форму, но при этом мы должны предположить, что
с иными из самых мелких, наиболее отдаленных частиц
этого не случится, что прежде, чем они успеют
приблизиться к центральной массе, она уменьшится до
сравнительно умеренных размеров. Спрашивается теперь,
какие же будут отличительные признаки этих запоздавших
частиц.
Во-первых, они будут иметь или чрезвычайно
эксцентрические орбиты, или неэллиптические пути. Отстав
в такое время, когда они двигались по направлению к
центру тяжести при незначительном отклонении, а потому,
имея весьма незначительные угловые скорости, они будут
приближаться к центральной массе по весьма
удлиненным эллипсам и, стремительно обогнув ее, снова будут
уходить в пространство. Другими словами, они будут
двигаться именно так, как большинство комет, орбиты
которых обыкновенно бывают или так эксцентричны, что их
нельзя отличить от парабол, или же это вовсе не орбиты,
а пути, которые явно или параболические, или
гиперболические.
Во-вторых, они будут приходить со всех точек неба.
Наша гипотеза предполагает, что они отстали в такое
время, когда туманная масса имела неправильную форму и не
приобрела еще никакого определенного вращательного
движения; а так как отделение их не произошло от одной

Опыты научные, политические и философские 133
какой-нибудь поверхности туманной массы
предпочтительно пред другой, то мы по необходимости должны
прийти к тому заключению, что они будут стремиться
к центральному телу с различных точек пространства.
Оно, действительно, так и бывает. Не похожие на планеты,
орбиты которых приблизительно находятся в одной
плоскости, кометы имеют орбиты, которые не представляют
никакого соотношения одна к другой, пересекают
плоскость эклиптики под всевозможными углами и имеют
оси, наклоненные к этой плоскости также под
всевозможными углами.
В-третьих, эти наиболее отдаленные хлопья
туманного вещества в самом начале будут уклоняться от прямой
линии на своем пути к общему центру тяжести не все в
одну какую-нибудь сторону, но каждый из них будет
уклоняться в ту сторону, какую определит его форма или его
собственное первоначальное движение. Оставшись
позади еще прежде, чем вращение туманной массы успело
установиться, эти хлопья удержат каждый в отдельности
свойственные им различные, особые движения. Вот
почему, следуя за сосредотачивающейся массой, они будут,
смотря по обстоятельствам, вращаться вокруг нее в
различных направлениях и равно часто как справа налево,
так и слева направо. И тут опять-таки вывод вполне
совпадает с фактами. Между тем как все планеты вращаются
вокруг Солнца с запада на восток, кометы столь же часто
вращаются вокруг Солнца и с востока на запад, и с запада
на восток Из 262 комет, открытых с 1680 г., 130
вращаются в одном направлении с планетами и 132 в обратном.
Эта равномерность получилась бы и по закону теории
вероятностей.
Далее, в-четвертых, самое физическое устройство
комет совершенно согласно с нашей гипотезой*.
Способность туманного вещества сосредоточиваться в конкрет-
Правда, что с тех пор, как был написан этот «Опыт», были
высказаны соображения, в силу которых можно заключить, что
кометы состоят из бесчисленного множества метеоритов,
окруженных газообразным веществом. Очень возможно, что это состав
периодических комет, которые, приближая свои орбиты к
плоскости Солнечной системы, составляют постоянные части этой
системы и которые, как дальше будет указано, имеют
совершенно иное происхождение.

134
Герберт Спенсер
ную форму зависит от его массы. Для того чтобы довести
ее мельчайшие атомы до той степени сближения, которая
требуется для химического соединения, — другими
словами, до той степени сближения, которая необходима для
произведения более плотного вещества, необходимо
преодолеть их отталкивание. Единственная сила, способная
преодолеть их отталкивание, заключается во взаимном их
притяжении. Для того чтобы взаимное их притяжение
могло породить давление и температуру достаточной
высоты, необходимо громадное скопление этих атомов;
и даже при этом условии сближение может медленно
подвигаться вперед только по мере того, как рассеивается
развивающаяся теплота. Но там, где количество атомов
незначительно, а вследствие этого и сила их взаимного
притяжения мала, не будет ничего такого, что побуждало
бы эти атомы соединяться. Из этого мы заключаем, что
эти оторванные частицы туманного вещества должны
будут оставаться в своем первобытном состоянии.
Оказывается, что на деле оно так и бывает с непериодическими
кометами.
Мы уже видели, что этот взгляд на происхождение
комет согласуется с характером их орбит; причем
доказательство, вытекающее отсюда, гораздо серьезнее, чем
было указано. Большинство кометных орбит причисляются
к параболическим; обыкновенно предполагают, что
кометы являются из отдаленных пространств и никогда более
не возвращаются. Но не ошибочно ли причисляются их
орбиты к параболическим? Наблюдения над кометою,
двигающейся по чрезвычайно эксцентрическому эллипсу,
возможные лишь тогда, когда она находится сравнительно
близко к перигелию, не дают возможности отличить ее
орбиту от параболы. Очевидно, было бы рискованно
причислять ее к параболе лишь вследствие того, что невозможно
найти в ней элементы эллипса. Хотя только что
упомянутое затруднение является неизбежным следствием
чрезвычайной эксцентричности орбиты, тем не менее вполне
возможно, что кометы имеют именно эллиптические
орбиты. Хотя пять или шесть из них считаются
гиперболическими, тем не менее, как я узнал от человека, обратившего
особенное внимание на кометы, «такая орбита не была
вычислена ни для одной хорошо наблюденной кометы».
Следовательно, весьма возможно, что все орбиты суть
эллипсы. Эллипсы и гиперболы имеют бесчисленное разнооб-

Опыты научные, политические и философские 135
разие форм, но существует лишь одна форма параболы,
или, выражаясь точнее, все параболы сходны между
собою, тогда как есть бесконечное множество
различающихся друг от друга эллипсов и гипербол. Следовательно,
все направляющееся к Солнцу из далекого пространства
должно иметь точное количество надлежащего
движения, чтобы описать параболу; всякое другое количество
дало бы гиперболы или эллипсы. Если нет гиперболических
орбит, то огромное большинство вероятий стоит за то, что
все орбиты эллиптические. Они именно такими и были
бы, если бы кометы имели выше предположенное
происхождение.
А теперь от этих бродячих тел перейдем к более
важным и более знакомым нам частям Солнечной системы.
Замечательная гармония, существующая между их
движениями, первая навела Лапласа на мысль, что Солнце,
планеты и спутники их произошли из одного и того же
генетического процесса. Подобно тому как сэр Вильям Гер-
шель был приведен своими наблюдениями туманных
пятен к заключению, что звезды произошли от сгущений
вещества, рассеянного в пространстве, так к Лаплас
своими наблюдениями над устройством Солнечной системы
был приведен к заключению, что особенности ее могут
быть объяснены лишь вращением сгущающегося
вещества. В своем «Изложении системы мира» он вычисляет
следующие факты, как главнейшие доказательства,
говорящие в пользу теории развития: 1) движение всех планет
в одном и том же направлении и почти в одной и той же
плоскости, 2) движение спутников в одном направлении
с планетами, 3) вращение этих различных тел и Солнца
на своих осях, происходящее в одном направлении
и почти в одной плоскости с их движением по орбитам,
4) незначительную эксцентричность орбит планет и их
спутников, составляющую такую резкую
противоположность с большою эксцентричностью кометных орбит.
По его вычислению, вероятность, что эти гармоничные
движения имеют одну общую причину, равняется
двумстам тысячам биллионов против единицы. И заметьте,
что эта громадная вероятность указывает на
существование общей причины не в той форме, как ее обыкновенно
понимают — в смысле незримой силы, действующей в
качестве «великого художника, но в смысле незримой силы,
действующей путем постепенного развития. Хотя сто-

136
Герберт Спенсер
ронники обычной гипотезы и могут возразить, что
движение планет вокруг Солнца в одном направлении и
приблизительно в одной плоскости было необходимо
для устойчивости всей системы, они не в состоянии
объяснить этим же доводом одинаковость направления в
движении этих тел вокруг их осей*. Механическое
равновесие нисколько не было бы нарушено, если бы Солнце
вовсе не имело вращательного движения вокруг своей
оси или если бы оно вращалось на своей оси в
направлении, противоположном тому, в котором двигаются
вокруг него планеты, или же — в направлении,
пересекающем под прямым углом плоскость их орбит С равной
безопасностью движение Луны вокруг Земли могло бы
быть обратно движению Земли вокруг своей оси;
равным образом движение спутников Юпитера или
Сатурна могло бы не согласоваться с направлением, в котором
эти планеты вращаются на своей оси. Но так как ни одна
из этих возможностей не имела места, то это
единообразие должно быть рассматриваемо и в настоящем случае,
и во всех других как доказательство подчиненности этих
явлений некоторому общему закону; оно предполагает
существование того, что мы называем естественной
причинностью в противоположность произвольному
устроению.
Таким образом, гипотеза развития была бы
единственной вероятной даже и при отсутствии всяких указаний на
частности этого развития. Но когда математик, авторитет
которого не имеет себе равного, предлагает нам
определенную теорию этого развития, основанную на
положительно дознанных механических законах и
объясняющую вполне как эти различные особенности, так и
многие другие, второстепенные, то нам не остается почти
никакой возможности устоять против того
умозаключения, что Солнечная система произошла путем
постепенного развития.
Что касается общего содержания теории Лапласа,
Хотя закон этот неприложим к периферии Солнечной системы,
тем не менее он неприложим только в тех случаях, когда ось
вращения вместо того, чтобы быть почти перпендикулярною к
плоскости орбиты, очень мало к ней наклонена, и где поэтому силы,
стремящиеся произвести соответствие движений, не могли в
достаточной степени проявить свое действие.

Опыты научные, политические и философские \уу
то вряд ли его нужно здесь излагать. Популярные
астрономические сочинения достаточно ознакомили
большинство читателей с воззрениями Лапласа, что
вещество, сгустившееся в настоящее время в Солнечную
систему, составляло некогда обширный вращающийся,
чрезвычайно разреженный сфероид, простиравшийся
за пределы орбиты; что, по мере того как этот сфероид
сжимался, скорость его вращения неизбежно
возрастала; что возрастание центробежной силы от времени до
времени препятствовало экваториальному поясу
участвовать в дальнейшем движении сосредоточивавшейся
массы, вследствие чего экваториальный пояс отставал
в виде вращающегося кольца; что каждое из этих
вращающихся колец, отделявшихся таким образом
периодически, с течением времени разрывалось в какой-нибудь
наиболее слабой точке и, сжимаясь мало-помалу,
собиралось во вращающуюся массу; что и в этой массе, так
же как и в первоначальной массе, из которой она
образовалась, скорость вращения возрастала по мере
уменьшения массы в объеме, и там, где центробежная
сила была достаточно велика, отрывались подобным
же образом кольца, которые окончательно
стягивались во вращающиеся сфероиды, и что таким образом
из этих первичных и вторичных колец образовались
планеты и их спутники, между тем как из центральной
массы образовалось Солнце. Кроме того, известно, что
это априористическое умозаключение вполне
согласуется с результатами, добытыми опытом. Д-р Плато
показал, что, когда масса какой-нибудь жидкости
ограждена, насколько это возможно, от влияния внешних
сил, она непременно образует отдельные кольца, как
скоро ее заставят вращаться с надлежащей быстротой,
и что кольца эти образуют сфероиды, которые будут
вращаться на своих осях в том же направлении, как
и центральная масса. Таким образом, как скоро дана
первобытная туманная масса, которая, приобретая
вышесказанным путем вращательное движение,
сосредоточивается под конец в обширный сфероид
воздухообразного вещества, вращающийся вокруг своей оси, —
все остальное объясняется механическими законами.
Генезис Солнечной системы, выказывающей
движения, подобные тем, которые мы наблюдаем в нашей,
может быть предсказан, и умозаключение, на котором

138
Герберт Спенсер
основано это предсказание, подтверждается опытом .
Но посмотрим теперь, не объясняются ли таким же
образом, кроме этих наиболее выдающихся особенностей
Солнечной системы, и другие, второстепенные. Начнем с
соотношения между плоскостями планетных орбит и
плоскостью солнечного экватора. Если бы в то время, когда
сфероид туманного вещества простирался за пределы
орбиты Нептуна, все его части вращались в совершенно
одинаковой плоскости или, вернее, в параллельных плоскостях; если
бы все его части имели одну и ту же ось, то плоскости
последовательных колец совпадали бы одна с другою и с
плоскостью солнечного вращения. Но достаточно припомнить
ранние периоды сгущения туманных масс, чтобы понять,
что такого рода полное единообразие движения не могло
существовать. Хлопья, которые, как мы уже говорили, оседали
из неправильной, далеко рассеянной в пространстве
туманной массы и со всевозможных точек ее устремились
к общему своему центру тяжести, должны были двигаться
не в одной плоскости, но по бесчисленному множеству
плоскостей, пересекающих одна другую под всевозможны-
Правда, не все положения Лапласа, в том виде, в каком он
изложил их, изъяты от возражений. Один астроном, авторитет
которого стоит чрезвычайно высоко и которому я очень обязан за
некоторые критические замечания, сделанные им по поводу
настоящей статьи, принимает за «гораздо более вероятное», что
«кольцо туманного вещества, вместо того чтобы разорваться
в одной какой-нибудь точке и стягиваться в одну массу,
распадется на несколько масс». Этот возможный исход,
действительно, кажется правдоподобнее. Но, допустив даже, что кольцо
туманного вещества распадется на несколько масс, все же можно
возразить, что так как надо принять вероятность в размерах
отношения бесконечности к единице против того предположения,
чтобы эти массы вышли одинаковой величины и находились друг
от друга на одинаковом расстоянии, то они могут остаться
равномерно распределенными вдоль своей орбиты; эта
кольцеобразная цепь газообразных масс должна распасться на несколько
групп; эти группы, при некоторых обстоятельствах, сольются
в более крупные группы, и окончательным результатом будет
образование одной массы. Я обратился с этим вопросом к одному
астроному, авторитет которого едва ли уступает авторитету того,
о котором было говорено выше, и он согласился со мною, что
процесс, вероятно, совершится таким образом.

Опыты научные, политические и философские 139
ми углами. Постепенное установление того вращательного
движения, которое, как мы теперь видим, указывало на
спиральные туманности, есть постепенное приближение к
движению в одной плоскости. Но эта плоскость может
определиться лишь с течением времени. Те хлопья, которые
вращаются не в этой плоскости, но вступают в соединяющую массу
под различными углами, будут стремиться совершать свое
вращение вокруг своего центра, каждый в своей плоскости, и
лишь с течением времени их движения будут отчасти
уничтожены противоположными движениями, отчасти же
сольются с общим движением. В особенности долго будут
удерживать свое более или менее независимое направление
те части вращающейся массы, которые находятся на самой
окраине ее. Вот почему всего вероятнее, что плоскости
колец, отделившихся прежде других, будут значительно
разниться от средней плоскости всей массы, между тем как
плоскости тех колец, которые отделились позже, будут
разниться от нее менее. И тут опять-таки вывод в значительной
степени совпадает с наблюдением. Хотя изменение и не
представляет совершенной правильности, все же мы видим,
что средним числом наклон уменьшается по мере
приближения к Солнцу. И это все, что мы можем ожидать. Так как
части туманного сфероида должны были получиться с
различными наклонами, то его слой должен был иметь плоскости
вращения, уклоняющиеся от средней плоскости, в степени
не всегда пропорциональной их расстоянию от центра.
Посмотрим теперь движение планет вокруг их
осей.Лаплас приводил в числе прочих доказательств, говорящих за
существование общей генетической причины, тот факт, что
планеты вращаются на своих осях в том же направлении,
в котором они движутся вокруг Солнца, и что оси их
приблизительно перпендикулярны к их орбитам. Позднее было
открыто, что Уран составляет исключение из общего
правила, и еще позднее оказалось, что подобное же исключение
составляет Нептун; так, по крайней мере, мы вправе думать,
судя по движению спутников этих двух планет. Эта аномалия
бросала, как полагали, сильную тень сомнения на умозрения
Лапласа; с первого взгляда оно, действительно, так и есть.
Но достаточно, кажется, некоторого размышления, чтобы
убедиться, что аномалия эта вовсе не составляет
неразрешимой загадки. Лаплас просто зашел слишком далеко, выставив
несомненным результатом генезиса туманных масс то, что
в некоторых случаях представляется не более как вероятным

140
Герберт Спенсер
его результатом. Причину, определяющую направление
вращения, он видит в большей абсолютной скорости внешней
части отделившегося кольца. Но при известных условиях эта
разница в скорости может быть незначительна, если еще
вообще она существует. Если масса туманного вещества,
приближающаяся спирально к центральному сфероиду и в
конце концов присоединяющаяся к нему по касательной,
состоит из частей, имеющих одинаковую абсолютную скорость,
то, когда она соединится с экваториальной окружностью
сфероида и будет двигаться вместе с нею, ее наружные части
приобретут меньшую угловую скорость, чем внутренние.
Отсюда следует, что если при одинаковой угловой скорости
наружных и внутренних частей отделившегося кольца
является стремление к вращению вокруг оси в том же
направлении, как по орбите, то можно заключить, что при меньшей
угловой скорости наружных частей кольца, чем внутренних
его частей, результатом явится стремление к вращению в
направлении обратном. Другое весьма важное обстоятельство
составляет форма сечения кольца; форма эта в каждом
отдельном случае должна была быть более или менее различна.
Чтобы пояснить это, необходимо прибегнуть к примеру.
Вообразим себе апельсин, причем точки, где апельсин
примыкал к стеблю и к чашечке, будут изображать полюсы.
Вырежем из корки вокруг линии экватора полоску. Эта полоска,
если ее положить на стол так, чтобы концы ее сходились,
образует кольцо, похожее на обруч бочонка, кольцо, толщина
которого по направлению его диаметра весьма
незначительна, но ширина которого в направлении, перпендикулярном
к его диаметру, довольно значительна. Предположим теперь,
что вместо апельсина, который представляет сфероид,
очень мало сплющенный, мы возьмем более сплющенный
сфероид, имеющий форму не слишком выпуклого, чечеви-
цеобразного стекла. Если с краев или с экватора этого чече-
вицеобразного стекла мы отрежем небольшое кольцо, это
кольцо будет разниться от предыдущего в том отношении,
что наибольшая толщина его будет приходиться по
направлению его диаметра, а не в линии, пересекающей его
диаметр под прямым углом: это будет кольцо, несколько
приближающееся к форме диска, только гораздо более тонкое.
Итак, смотря по степени приплюснутости вращающегося
сфероида, отделившееся кольцо может иметь или форму
обруча, или форму диска. При этом следует принять в
соображение еще один факт. В значительно приплюснутом или че-

Опыты научные, политические и философские J41
чевицеобразном сфероиде форма кольца может быть
различна, смотря по его величине. Очень тонкое кольцо, такое,
которое захватило только самый верхний слой
экваториальной поверхности, будет иметь форму обруча, между тем как
более массивное кольцо, захватившее более удобоизмери-
мую часть диаметра сфероида, примет форму диска. Таким
образом, смотря по степени сплющенности сфероида и по
объему отделившегося кольца, наибольшая толщина этого
кольца будет приходиться или в направлении его плоскости,
или по линии, перпендикулярной к его плоскости. Но
обстоятельство это должно иметь сильное влияние на вращение
планеты, образующейся впоследствии из кольца. В
туманном кольце, имеющем вполне обручеобразную форму,
разница между скоростями движения внутренней и внешней
поверхности должна быть очень незначительна. И такое
кольцо, собравшись в массу, наибольший диаметр которой
пересекает под прямым углом плоскость ее орбиты, придаст
почти наверно этой массе преобладающее стремление
вращаться в направлении, пересекающем плоскость орбиты
под прямым углом. Там, где кольцо имеет не вполне
обручеобразную форму и где, следовательно, различие между
скоростью вращения внутренних и внешних слоев
значительнее, там должны оказывать влияние два противоположных
стремления: одно — побуждающее массу вращаться к
плоскости орбиты, другое — побуждающее ее вращаться в
направлении, перпендикулярном к этой плоскости;
вследствие чего плоскость вращения примет некоторое среднее
положение. Наконец, если туманное кольцо имеет резко
выраженную дискообразную форму и вследствие этого
сливается в массу, наибольшие размеры которой
совпадают с плоскостью орбиты, оба эти стремления соединятся,
чтобы вызвать вращение в этой плоскости.
Справляясь с фактами, мы видим, что они, насколько
наши сведения позволяют нам судить, вполне согласуются
с этим воззрением. Судя по громадной величине орбиты
Урана и сравнительной незначительности его массы, мы
можем заключить, что кольцо, из которого он образовался,
было сравнительно тонкое и потому долженствовало
иметь обручеобразную форму, в особенности если
туманная масса была в то время менее приплюснута, чем
впоследствии. Отсюда возникли: плоскость вращения, почти
перпендикулярная к орбите планеты, и направление
вращения, не выказывающее никакого соотношения к движе-

142
Герберт Спенсер
нию планеты по ее орбите. Масса Сатурна в семь раз
больше массы Урана, диаметр же его орбиты составляет менее
чем половину диаметра орбиты последнего; из этого
следует, что генетическое кольцо Сатурна, имея окружность,
меньшую половины окружности кольца Урана, и толщину
в вертикальном направлении, меньшую половины
толщины его, так как сфероид, наверное, был в то время столь же
приплюснут, как и теперь, а быть может, и больше, должно
было быть значительно шире; следовательно, форма
кольца Сатурна должна была менее подходить к форме обруча
и более приближаться к форме диска; несмотря на разницу
в плотности, оно должно было быть, по крайней мере,
вдвое или втрое шире по направлению своей плоскости.
Вследствие этого вращение Сатурна на его оси происходит
в одном направлении с его движением вокруг Солнца
и в плоскости, уклоняющейся только на тридцать градусов
от плоскости его орбиты. Вследствие тех же причин
генетическое кольцо Юпитера, масса которого в три с
половиной раза больше массы Сатурна, а орбита почти
наполовину меньше, должно было быть еще шире — совершенно
дискообразно, могли бы мы сказать. Вследствие этого и
образовалась планета, плоскость вращения которой
отклоняется от плоскости ее орбиты немногим больше чем на три
градуса. Далее, рассматривая сравнительно ничтожные
размеры Марса, Земли, Венеры и Меркурия, мы должны
принять, что кольца их были очень тонки, так как
постепенного уменьшения окружностей этих колец
недостаточно, чтобы объяснить малые размеры образовавшихся из
них масс; итак, форма этих колец должна была снова
подходить к обручеобразной; вот почему плоскости их
вращения снова отклоняются в более или менее значительной
степени от плоскостей их орбит. Принимая в соображение
возраставшую сплюснутость первоначального сфероида
в последовательные периоды его сгущения и различные
размеры отделявшихся колец, мы полагаем, что
вращательные движения различных планет вокруг их осей не
противоречат нашей гипотезе, но, наоборот, подтверждают ее.
Этим способом объясняются не только различные
направления, но и различные скорости вращения. Казалось бы,
всего естественнее, что крупные планеты будут вращаться на
своих осях медленнее, чем мелкие; это побуждает ожидать
наблюдения, делаемые нами на Земле над большими и
маленькими телами. А между тем одно из следствий гипотезы

Опыты научные, политические и философские 143
туманных масс, особенно если станем развивать ее как выше,
состоит в том, что крупные планеты будут вращаться быстро,
мелкие же медленно; в действительности оно так и
оказывается. При равенстве других обстоятельств сгущающаяся
туманная масса, которая далеко рассеяна в пространстве
и внешние части которой, следовательно, должны
стремиться к общему центру тяжести издалека, приобретет во время
этого процесса сгущения значительную скорость вращения
на своей оси; малая же масса — наоборот. Еще заметнее будет
эта разница там, где форма генетического кольца
способствует, со своей, стороны ускорению вращения. При равенстве
остальных условий генетическое кольцо, наибольшая
ширина которого направлена по его плоскости, образует более
быстро вращающуюся массу, чем такое кольцо, наибольшая
ширина которого приходится под прямым углом с его
плоскостью; если же кольцо и относительно и абсолютно широко,
то вращение будет чрезвычайно быстро. Эти условия, как мы
видели, представлял Юпитер, вот почему Юпитер
обращается вокруг своей оси менее чем за десять часов. Сатурн,
условия которого, как было объяснено выше, менее
благоприятствовали быстрому вращению, употребляет на него десять
с половиной часов. Наконец, Марс, Земля, Венера и
Меркурий, кольца которых долженствовали быть очень тонки,
употребляют на то же более чем двойное время, причем
наименьшие имеют продолжительнейший период вращения.
От планет перейдем теперь к их спутникам. Здесь, не
говоря уже о тех наиболее выдающихся фактах, на которые
обыкновенно указывают, именно: о том, что они двигаются
вокруг своих планет в том же направлении, в котором
последние вращаются на своих осях, в плоскостях,
незначительно отклоняющихся от плоскостей их экваторов, и
почти по круговым орбитам, — мы встречаем и несколько
других многознаменательных фактов, которые никак нельзя
оставить без внимания.
К последним принадлежит, между прочим, тот факт, что
в каждой группе спутников повторяются в малом виде
отношения планет к Солнцу как в вышесказанном отношении,
так и в порядке, в котором тела различных величин следуют
одно за другим. Начиная от окраины Солнечной системы
и переходя к ее центру, мы видим, что она представляет нам
четыре большие внешние планеты и четыре внутренние
сравнительно малой величины. Подобную же
противоположность встречаем мы и между внешними и внутренними

144
Герберт Спенсер
спутниками каждой планеты. Между четырьмя спутниками
Юпитера это соотношение соблюдается, насколько то
допускает малочисленность спутников: наибольшие размеры
представляют два внешних спутника, наименьшие же — два
внутренних. По новейшим наблюдениям, сделаннымЛассе-
ллом, то же самое применяется и к четырем спутникам
Урана. Что касается Сатурна, вокруг которого вращается восемь
планет второго разряда, то тут сходство становится еще
разительнее как в распределении, так и в численном
отношении: три внешних спутника велики, внутренние же малы;
кроме того, здесь гораздо резче высказывается разница
между наибольшим спутником, который величиною почти
равняется Марсу, и наименьшим, который с трудом можно
рассмотреть даже с помощью самых сильных телескопов. И тут
еще аналогия не кончается. Подобно тому как в планетах, идя
от окружности к центру, мы замечаем сначала постепенное
увеличение объема, начиная с Нептуна и Урана, которые не
слишком разнятся в величине, переходя к Сатурну, который
гораздо больше, и кончая Юпитером, который представляет
наибольшую величину, — так и между восемью спутниками
Сатурна. Всех крупнее не тот, который лежит всего ближе
к окраине, а, отступя от окраины, третий; точно так же из
четырех спутников Юпитера наиболее крупный есть, идя из
центра, предпоследний. Эти аналогии остаются
необъяснимы с помощью теории конечных причин. Если бы
действительно целью этих тел было освещать планету, которой они
сопутствуют, то было бы гораздо целесообразнее, чтобы
самое крупное тело было в то же время и ближайшее; при
настоящем же их положении эти крупные тела, по причине
своей отдаленности, меньше приносят пользы, чем самые
мелкие. С другой стороны, эти самые аналогии служат новым
подтверждением гипотезы туманных масс. Они указывают
на действие общей физической причины; они заставляют
предполагать генетический закон, действующий равно как
в главной системе, так и во второстепенных.
Еще поучительнее оказывается распределение
спутников, их отсутствие в некоторых случаях, их присутствие
в других, их большая или меньшая численность. Доводом,
предполагающим элемент преднамеренности в
мироздании, этого распределения объяснить нельзя. Допустим, что
планеты, более близкие к Солнцу, чем мы, не нуждаются
в лунах (хотя, принимая в соображение, что ночи их столь
же темны, как и наши, и даже, сравнительно с их яркими

Опыты научные, политические и философские J45
днями, темнее наших, казалось бы, что и им луны нужны не
менее нашего), — допустив это, говорим мы, все же как
объяснить тот факт, что Уран имеет наполовину меньше
спутников, чем Сатурн, несмотря на то что отстоит он от Солнца
вдвое дальше? Между тем как обычное воззрение
оказывается здесь несостоятельным, гипотеза туманных масс
доставляет нам объяснение. Она положительно дает нам
возможность предсказывать, в каких случаях спутники должны
находиться в изобилии и в каких их вовсе не должно быть.
Умозаключение состоит в следующем.
Во вращающемся туманном сфероиде, который
сгущается в планету, действуют два противоположных
механических стремления — центростремительное и центробежное.
Между тем как сила тяготения привлекает атомы сфероида
друг к другу, сила, направленная по касательной,
распадается на две части, из которых одна противодействует
тяготению. Отношение этой центробежной силы к тяготению
изменяется, при равенстве остальных условий,
пропорционально квадрату скорости. Вследствие этого
сосредоточению вращающегося туманного сфероида будет
более или менее сильно противодействовать центробежное
стремление частиц, составляющих этот сфероид, смотря
по тому, велика или мала скорость вращения;
противодействие в равных сфероидах увеличивается вчетверо там, где
вращение ускоряется вдвое, в девять раз — там, где
вращение ускоряется втрое, и т. д. Но отделение кольца от плане-
тообразного туманного тела предполагает, что в
экваториальном поясе этого тела центробежная сила, вызываемая
процессом сосредоточения, стала так велика, что
уравновешивает тяготение. Из этого довольно очевидно, что
отделение колец должно происходить всего чаще от тех масс, в
которых центробежная сила имеет наибольшее отношение
к величине тяготения. Хотя мы и не имеем возможности
вычислить отношение этих величин в генетическом
сфероиде, из которого образовалась каждая планета, но мы можем
вычислить, где каждая из них была наибольшая и где
наименьшая. Совершенно справедливо, что нынешнее
отношение центробежной силы к тяготению на экваторе
каждой планеты сильно разнится от того, которое
существовало в ранние периоды сосредоточения; справедливо и то, что
эта перемена отношения, обусловливаемая тем
обстоятельством, насколько каждая планета уменьшилась в объеме,
ни разу в двух случаях не была одинакова: но тем не менее

146
Герберт Спенсер
мы вправе заключить, что там, где это отношение больше
в настоящее время, она была наибольшей с самого начала.
Приблизительным мерилом стремления, существовавшего
в той или другой планете, к образованию спутников может
служить нынешнее отношение сосредоточивающей силы
к силе, противодействующей сосредоточению.
Сделав нужные вычисления, мы найдем замечательное
совпадение с нашим выводом. В таблице I показано, какую
дробь центростремительной силы представляет в каждом
отдельном случае сила центробежная и каково
отношение этой дроби к числу спутников*.
ТАБЛИЦАI
Меркурий Венера Земля Марс Юпитер Сатурн Уран
У360 V253 V289 Vl27 Vil* Vé* VlQ9
12 4 8 4
спут- спут- спут- спут-
спутник ника ника ников ника
и три
кольца
Таким образом, принимая мерилом сравнения Землю
с ее Луною, мы видим, что Меркурий, в котором
центробежная сила сравнительно меньше, вовсе не имеет
спутников. Марс, в котором она сравнительно больше, имеет двух
Вышеприведенная сравнительная таблица, слегка в большинстве
случаев и сильно в одном, отличается от таблицы, помещенной
в этом опыте в 1858 г. Тогда таблица была такова:
Меркурий Венера Земля Марс Юпитер Сатурн Уран
V362 Vaz Утю V326. Vl4 %2 V9
1 4 8 4(или6
спутник спутника спутай- соглас-
ков и три но Гер-
кольца шелю)
Эти вычисления были сделаны, когда расстояние до Солнца еще
определялось в девяносто пять миллионов миль. Само собой
разумеется, что позже установленная меньшая величина этого
расстояния повлекла за собою изменения в факторах, входивших
в вычисления, а следовательно, повлияла и на результаты
вычисления; и хотя было невероятно, что установленные отношения

Опыты научные, политические и философские 147
спутников. Юпитер, в котором центробежная сила гораздо
значительнее, имеет их четыре. Уран, в котором она еще
больше; имеет их четыре наверное и, вероятно, более
четырех. Сатурн, в котором центробежная сила достигает
наибольших размеров, равняясь почти одной шестой
притяжения, имеет, если считать его три кольца, всего одиннадцать
связанных с ним тел. Единственный пример неполного
совпадения нашей теории с наблюдением представляет
Венера. Здесь, по-видимому, центробежная сила сравнительно
несколько больше, чем для Земли. Следовательно, по нашей
гипотезе, Венера должна была бы иметь спутника. Не
придавая особенной веры открытия спутника Венеры (о чем
в разное время было заявлено пятью наблюдателями), тем
не менее можно принять во внимание, что как спутники
Марса оставались незамеченными до 1877 г., так и спутник
Венеры мог быть не замечен до настоящего времени.
Относясь к этому факту как к возможному, но невероятному,
считаем более важным то соображение, что период
вращения Венеры на своей оси не вполне точно определен и что
вычисленная несколько меньшая угловая скорость ее
экватора дала бы результат, соответствующий гипотезе. Далее,
заметим, что нельзя ожидать вполне соответствия точного;
можно лишь ожидать соответствия общего, так как едва ли
можно предположить, что процесс сгущения каждой
планеты из туманного вещества происходит абсолютно оди-
изменятся значительно, тем не менее необходимо было сделать
вычисления новые. Линн любезно взял на себя этот труд, и
вышеприведенные цифры даны им. Относительно Марса в моем
вычислении вкралась большая ошибка вследствие того, что я
принял в расчет заявление Араго о плотности Марса (0,95), которая
у него оказывается приблизительно вдвое больше, чем следует.
Тут можно упомянуть об одном интересном инциденте. Когда
в 1877 г., было сделано открытие, что Марс имеет двух
спутников, хотя по моей гипотезе казалось, что у него не должно быть
ни одного, то вера моя в нее была сильно поколеблена; с тех пор
я по временам размышлял о том, нельзя ли этот факт
каким-либо образом согласовать с гипотезой. Но теперь доказательство,
представленное Линном и состоящее в том, что в моем
вычислении был неверный фактор, уничтожает затруднение; даже
больше, — возражение изменяет в подтверждение. Выходит теперь,
что, согласно гипотезе, у Марса должны быть спутники и даже
что их должно быть числом между 1 и 4.

148 T ,jr Герберт Спенсер
наково: угловые скорости верхних слоев туманного
вещества, вероятно, в разной степени различались одна от
другой, а подобное различие должно было влиять на
стремление к образованию спутников. Но, не придавая особенного
значения этим возможным объяснениям несогласия,
можно считать, что то согласование между выводом и фактом,
какое мы встречаем в стольких планетах, сильно
поддерживает гипотезу туманных масс.
Нам остается еще упомянуть о некоторых особенностях
спутников, наводящих на весьма важные догадки. Одна из
этих особенностей состоит в совпадении между периодом
обращения спутника вокруг своей орбиты и периодом его
обращения на своей оси. С точки зрения полезности для
нас остается необъяснимым, почему бы Луна должна была
употреблять на обращение вокруг своей оси ровно столько
же времени, сколько ей нужно для обращения вокруг
Земли; доя нас более быстрое вращение Луны вокруг ее оси
было бы совершенно одинаково удобно; для обитателей Луны,
если таковые существуют, оно было бы гораздо удобнее.
Что же касается другого предположения, что это
совпадение произошло случайно, то, как замечает Лаплас,
вероятность против подобного рода случайности равняется
отношению бесконечности к единице. Но гипотеза туманных
масс дает нам ключ к разъяснению этого обстоятельства,
которого мы не можем объяснить ни преднамеренностью,
ни случайностью. В своем «Изложении системы мира»
Лаплас рядом умозаключений, слишком сложных, чтобы
повторять их здесь, доказывает, что при некоторых
обстоятельствах такого рода соотношение движений и должно
было по всем вероятностям установиться само собой.
Между спутниками Юпитера, которые, каждый со
своей стороны, выказывают те же синхронические
движения, мы встречаем еще более замечательное
соотношение. «Если среднюю угловую скорость первого спутника
придадим к удвоенной средней угловой скорости
третьего, то сумма будет равняться утроенной средней угловой
скорости второго», а «из этого следует, что как скоро даны
положения двух любых спутников, мы можем отыскать
положение третьего.» И в этом, как выше, не
представляется никакой для нас понятной пользы. Нельзя также и тут
предположить, чтобы это соотношение было случайное;
вероятность против этого представляет отношение
бесконечности к единице. И по Лапласу, вопрос опять-таки

Опыты научные, политические и философские J49
разрешается с помощью гипотезы туманных масс.
Неужели факты эти не многознаменательны?
Но самый многознаменательный факт представляют
кольца Сатурна. Они, как замечает Лаплас, служат
наличными свидетелями того генетического процесса, который
он предполагает. Тут мы имеем сохранившуюся на
постоянные времена одну из форм, через которые каждая
планета и каждый спутник должны были в свое время пройти,
и движения этих тел именно таковы, каковы они и должны
быть по нашей гипотезе. «Продолжительность вращения
планеты, — говорит Лаплас, — должна, по этой гипотезе,
быть меньше продолжительности вращения ближайшего
тела, обращающегося вокруг нее.» И затем он указывает на
тот факт, что период времени, употребляемый Сатурном
на обращение на своей оси, относится ко времени,
употребляемому его кольцами, как 427 к 438 — разница,
которой и следовало ожидать*.
После напечатания этой статьи открытие у Марса двух спутников,
вращающихся вокруг него в периоды более короткие, чем период
вращения самого Марса вокруг своей оси, показало, что вывод,
на котором здесь настаивает Лаплас, имеет лишь общий, а не
абсолютный характер. Если бы предположение, что все части
сосредоточивающегося туманного сфероида вращаются с одинаковою
угловою скоростью, было необходимо, то исключение из этого
правила казалось бы необъяснимым; но если, как предполагалось
в предыдущем отделе, из процесса образования туманного
сфероида вытекает, что его наружные слои будут вращаться вокруг общей
оси с большей угловой скоростью, чем внутренние, то объяснение
возможно. Хотя в ранние стадии концентрации, когда туманное
вещество, и особенно его периферические части, очень разрежены,
действие трения жидкости будет слишком незначительно для того,
чтобы сильно изменить то различие угловой скорости, какое
существует, тем не менее когда концентрация Солнца достигла своей
последней стадии и вещество переходит из газообразного в жидкое
и твердое состояние и когда увлекающие токи (concvection
currents) стали общими для всей массы (чего, вероятно, не бывает
вначале), то угловая скорость периферической части постепенно
сделается одинаковой с угловой скоростью внутренних частей. Тогда
становится понятным, почему у Марса периферическая часть, более
и более оттянутая назад внутреннею массою, утеряла часть своей
скорости в промежуток времени между образованием самого
отдаленного спутника и достижением своей окончательной формы.

150
Герберт Спенсер
Относительно колец Сатурна можно еще заметить,
что место, где находятся кольца, имеет немалое
значение. Кольца, отделившиеся в ранние периоды процесса
концентрации вещества и состоящие из вещества
газообразного, имеющего весьма слабое сцепление, не
могут обладать большой способностью сопротивления
силам разрывающим, которые вытекают из неполного
равновесия; поэтому кольца превращаются в спутников.
Мы можем ожидать, что кольцо, более плотное, твердое,
капельножидкое или состоящее из небольших
раздельных масс (каковы кольца Сатурна, как это теперь
известно), может образоваться лишь близ тела планеты, когда
она достигла такой степени концентрации, что ее
экваториальные части заключают в себе вещества,
способные легко перейти в капельножидкое и наконец в
твердое состояние. Но и тогда кольцо может образоваться
лишь при известных условиях. При быстровозрастаю-
щем перевесе, который притягательная сила
приобретает в последние стадии концентрации, центробежная
сила не может, при обыкновенных условиях, вызвать
отделение колец, когда масса уже сделалась плотной. Только
там, где центробежная сила была всегда очень велика
и остается значительною до конца, как, например, это
мы видим в Сатурне, можно ожидать образование колец
плотных.
Итак, мы видим, что кроме тех наиболее выдающихся
особенностей Солнечной системы, которые первые
навели на мысль о постепенном ее развитии, есть еще много
второстепенных особенностей, указывающих в том же
направлении. Если бы даже не было других доказательств,
одни эти особенности механического устройства в их
целости были бы уже достаточны для установления
гипотезы туманных масс.
Но от механического устройства Солнечной системы
перейдем теперь к физическим ее особенностям и
посмотрим прежде всего, какие выводы можно сделать из
сравнения плотностей составляющих ее тел.
Факт, что, вообще говоря, более плотные планеты
суть ближайшие к Солнцу, рассматривается многими
как одно из многочисленных указаний,
подтверждающих происхождение Солнечной системы из туманного
вещества. Допуская по праву, что крайние части
вращающегося туманного сфероида в ранние периоды сосре-

Опыты научные, политические и философские 151
доточения должны быть сравнительно разрежены и что
увеличение плотности, происходящее во всей массе по
мере того, как она сжимается, простирается и на
крайние части массы, так же как и на остальные, сторонники
этого мнения утверждают, что кольца, отделяющиеся одно
за другим, должны становиться все плотнее и плотнее и
образовывать планеты, имеющие все большую и большую
плотность. Но, не касаясь уже других возражений
против этого объяснения, оно оказывается совершенно
недостаточным для истолкования фактов. Если принять
за единицу плотность Земли, плотности прочих тел
будут:
Нептун Уран Сатурн Юпитер Марс Земля Венера Меркурий Солнце
0,17 0,25 0,11 0,23 0,45 1,00 0,92 1,26 0,25
Этот ряд представляет два, по-видимому,
непреодолимых затруднения. Во-первых, последовательность
чисел дает перерывы. Нептун имеет одинаковую плотность с
Сатурном, чему, по предложенной гипотезе, не надлежало
бы быть. Уран плотнее Юпитера, чего не должно было бы
быть. Уран плотнее Сатурна, и Земля плотнее Венеры:
факты эти не только не поддерживают
вышеприведенного объяснения, но прямо противоречат ему. Второе
возражение, еще более очевидным образом
подрывающее это воззрение, состоит в малой плотности Солнца.
Если в тот период, когда Солнце распространялось до
орбиты Меркурия, степень сгущения в нем частиц была
такова, что отделившееся от него кольцо образовало
планету, плотность которой равняется плотности
железа, то само Солнце, когда оно уже окончательно
сосредоточилось, должно иметь плотность, значительно
превышающую плотность железа, а между тем его плотность
лишь немногим превышает плотность воды. Вместо того
чтобы быть гораздо плотнее ближайшей планеты,
плотность Солнца составляет одну пятую плотности этой
планеты.
Но из того, что эти аномалии опровергают
положение, будто относительные плотности планет служат
прямым указанием на степень сгущения туманного
вещества, отнюдь не следует, чтобы они опровергали
самый процесс.
Различие плотностей в телах Солнечной системы мо-

152
Герберт Спенсер
жет обусловливаться несколькими возможными
причинами: 1) различиями между планетами в отношении
элементарных веществ, составляющих их, или различиями
в пропорциях таких элементарных веществ, если они
в планетах однородны; 2) различиями в количестве
вещества, так как при одинаковости других условий взаимное
притяжение молекул уже должно делать большую массу
более плотной, чем небольшую; 3) различиями в
температуре, потому что при одинаковых других условиях те тела,
которые имеют более высокую температуру, будут иметь
меньшую плотность; 4) различиями физического
строения: смотря по тому, газообразны, жидки или тверды тела;
или, иначе, различиями в относительном количестве
твердого, жидкого и газообразного вещества, которое
они в себе содержат
Совершенно возможно и даже вероятно, что
действуют все эти причины и что они принимают
разнообразное участие в произведении различных результатов.
Но на пути к определенным выводам встречаются
затруднения. Тем не менее если мы обратимся к гипотезе
генезиса туманностей, то получим хоть некоторое
объяснение.
В охлаждении небесных тел участвуют несколько
факторов. Примером первого и самого простого из них
служит любой очаг, где мы замечаем, как быстро чернеют
крошечные угольки, падающие в золу, в сравнении
с большими кусками угля, долго остающимися в
раскаленном виде. Этот фактор заключается в отношении
между увеличением поверхности и увеличением объема:
поверхности в подобных телах увеличиваются
пропорционально квадратам их радиусов, тогда как объемы
увеличиваются пропорционально кубам радиусов. Так,
сравнивая Землю с Юпитером, диаметр которого
приблизительно в 11 раз больше диаметра Земли, мы видим, что
поверхность его в 125 раз больше поверхности Земли,
тогда как объем его в 1390 раз больше. Даже если мы
предположим, что температура и плотность одинаковы, и примем
по внимание лишь тот факт, что через данную площадь
поверхности должно остыть в одном случае в 11 раз большее
количество вещества, чем в другом, то получим
громадную разницу во времени, какое потребовалось бы на
сгущение одной планеты сравнительно с другой. Но есть
еще второй фактор, в силу которого разница получилась

Опыты научные, политические и философские J53
бы еще более значительная, чем та, какая происходит
в силу таких геометрических отношений. Выделение
теплоты из охлаждающейся массы происходит посредством
проводимости, или посредством перемещения (convec-
toin), или же посредством того и другого вместе. В
твердых телах оно происходит исключительно посредством
проводимости; в жидких и газообразных главную роль
играет перемещение или смешение (convection) —
посредством циркулирующих токов, которые постоянно
перемещают горячие и холодные части. Чем больше
размеры еще не сгустившихся сфероидов, газообразных,
или капельножидких, или смешанных, тем больше
является препятствий к охлаждению вследствие большего
расстояния, какое должны пройти циркулирующие токи.
Конечно, отношение это сложное: скорость токов
неодинакова. Тем не менее очевидно, что в шаре, диаметр
которого в 11 раз больше, перемещение вещества от центра
к поверхности и обратно от поверхности к центру
потребует гораздо больше времени, хотя бы движение не
испытало задержки. Но движение его в тех случаях,
которые мы рассматриваем, сильно задерживается. Во
вращающемся вокруг своей оси сфероиде оказывают свое
действие силы, замедляющие его и растущие со скоростью
вращения. В таком сфероиде различные части вещества
(предполагая одинаковую угловую скорость в их
вращении вокруг своей оси, к чему они будут все больше
и больше стремиться по мере уплотнения) должны
различаться по своей абсолютной скорости в зависимости
от их расстояний от оси, причем циркулирующие токи
должны постоянно изменять это расстояние, вследствие
чего непременно или уменьшается, или увеличивается
количество движения в каждой частице. При
прохождении через капельножидкую среду каждая частица
благодаря трению теряет силу, то увеличивая свое движение,
то замедляя его. Отсюда является то, что, когда больший
сфероид имеет также и большую скорость вращения,
относительная медленность циркулирующих токов и
вытекающее отсюда замедление охлаждения должны быть
гораздо больше, чем те, какие можно ожидать вследствие
того добавочного расстояния, которое должно быть
пройдено каждой частью.
Теперь обратим внимание на соответствие между
выводами и фактами. Во-первых, если мы сравним группу

154
Герберт Спенсер
больших планет (Юпитер, Сатурн и Уран) с группой малых
планет (Марс, Земля, Венера и Меркурий), то увидим, что
малая плотность идет рука об руку с большим размером
и большой скоростью вращения и большая плотность идет
рука об руку с малым размером и с малой скоростью
вращения. Во-вторых, это отношение становится еще более
ясным, если мы сравним крайние примеры — Сатурн и
Меркурий. Частная противоположность этих двух планет,
подобно общей противоположности групп, указывает на ту
истину, что малая плотность, подобно стремлению к
образованию спутников, связана с отношением между
центробежной силой и силой тяжести, так как у Сатурна, с его
многочисленными спутниками и меньшей плотностью,
центробежная сила на экваторе равна приблизительно Уб силы
тяжести, тогда как у Меркурия, не имеющего спутников,
при наибольшей плотности центробежная сила равна
лишь Узбо силы тяжести.
Тем не менее существуют известные факторы,
которые, влияя противоположным образом, видоизменяют
и усложняют эти действия. При одинаковости других
условий взаимное тяготение между частями в большой
массе разовьет большее количество теплоты, чем это
произошло бы в меньшей массе. А получившееся от
этого различие в температуре будет содействовать более
быстрому выделению теплоты. К этому следует
прибавить большую скорость циркулирующих токов, какую
вызовут более интенсивные силы, действующие в
сфероидах большего размера, — противоположность,
которая становится еще значительнее вследствие
относительно меньшей задержки от трения, какой подвержены
более обильные токи. В этих-то причинах, а также
и в причинах, указанных раньше, мы и можем искать
вероятное объяснение того факта, который иначе
представлял бы аномалию, — факт этот заключается в том,
что, хотя масса Солнца в тысячу раз больше массы
Юпитера, тем не менее она достигла такой же степени
уплотнения (концентрации), потому что сила притяжения
Солнца, которая на его поверхности приблизительно
в десять раз больше, чем сила тяжести на поверхности
Юпитера, должна подвергать его центральные части
относительно очень интенсивному давлению, вызывая во
время сокращения относительно быстрый генезис
теплоты. Следует еще заметить, что, хотя циркулирующие

Опыты научные, политические и философские 155
токи в Солнце должны пройти гораздо большие
расстояния, тем не менее его вращение относительно так
медленно, что угловая скорость его вещества составляет
приблизительно лишь Убо угловой скорости Юпитера;
получающееся в результате препятствие для
циркулирующих токов незначительно, и выделение теплоты
гораздо меньше задерживается. Здесь можно также
заметить, что в совокупности действий этих факторов
можно усмотреть причину той большей концентрации,
которой достиг Юпитер в сравнении с Сатурном, хотя
из этих двух планет Сатурн более раннего
происхождения и меньшего размера; потому что в то время, как сила
тяготения в Юпитере больше чем в 2 раза превосходит
силу тяготения в Сатурне, скорость его вращения лишь
незначительно больше, так что сопротивление
центробежной силы силе центростремительной составляет
немного более половины.
Но теперь, судя хотя бы поверхностно о влиянии этих
отдельных факторов, действующих одновременно
различными путями и в различной степени (некоторые,
способствуя концентрации, другие — противясь ей)
достаточно очевидно, что при одинаковости других
условий большие по размеру туманные сфероиды,
употребляя больше времени на остывание, медленнее достигнут
высокого удельного веса и что там, где различие в размере
так громадно, как между большими и малыми планетами,
малые могут достигнуть относительно высокого
удельного веса, когда большие достигли лишь низкого удельного
веса. Далее явствует, что такое изменение процесса, какое
получается от более быстрого развития теплоты в
больших массах, будет уравновешено там, где большая
скорость вращения сильно препятствует циркулирующим
токам.
Следовательно, при подобном объяснении,
различный удельный вес планет может служить дальнейшим
доказательством в пользу гипотезы туманных масс.
Увеличение плотности и выделение теплоты —
явления, имеющие соотношение одно к другому, поэтому в
предыдущем отделе, трактующем об относительной
плотности небесных тел в связи со сгущением туманных
масс, многое было сказано и относительно
сопровождающего эти явления развития и рассеивания теплоты.
Однако совершенно помимо предыдущих суждений и

156
Герберт Спенсер
выводов следует заметить тот факт, что в настоящих
температурах небесных тел вообще мы находим еще
добавочное подтверждение гипотезы, и притом весьма
существенное. Потому что если, как выше предположено,
теплота должна быть неизбежно вызвана силою
сцепления частиц в рассеянном веществе, то мы должны найти
во всех небесных телах или теперь существующую
высокую температуру, или следы прежде существовавшей.
Это мы и находим там и в такой степени, как того
требует гипотеза.
Наблюдения, показывающие, что по мере удаления
в глубь Земли от ее поверхности мы наблюдаем
прогрессирующее повышение температуры вместе с очевидным
доказательством, которое представляют нам вулканы, —
необходимо приводят к заключению, что на большой
глубине температура чрезвычайно высокая. Остается ли
внутренность Земли до сих пор в расплавленном состоянии
или, как утверждает сэр Уильям Томсон, она уже сделалась
твердою, во всяком случае, все согласны с тем, что жар
в ней в высшей степени интенсивен. Кроме того,
установлено, что степень повышения температуры, по мере
удаления в глубь Земли от ее поверхности, именно такова,
какую мы нашли бы в массе, находящейся в состоянии
охлаждения неопределенный период времени. Луна также
показывает нам своими неровностями и своими
несомненно потухшими вулканами, что и в ней происходил
процесс охлаждения и сокращения подобно тому, какому
подвергалась Земля. Теологических объяснений этим
фактам не существует. Часто повторяющиеся, которые
влекут за собою массу смертей, землетрясения и
извержения вулканов, скорее, заставляют предполагать, что было
бы лучше, если бы Земля была сотворена с низкой
внутренней температурой. Но если мы рассмотрим эти факты
в связи с гипотезой туманных масс, то увидим, что до сих
пор сохранившийся внутренний жар есть один их
выводов из нее. Земля должна была пройти через газообразное
и расплавленное состояние прежде, чем она сделалась
твердою, и должна еще почти бесконечный период
времени своим внутренним жаром свидетельствовать о
своем происхождении.
Группа больших планет дает нам замечательное
доказательство этого. Выше приведенный a priori вывод, что
большая величина вместе с относительно высокой про-

Опыты научные, политические и философские J57
порцией центробежной силы к силе тяжести должны
сильно замедлять агрегацию и, задерживая образование
и рассеивание теплоты, делать процесс охлаждения
медленным, — был в последние годы подтвержден выводами,
сделанными a posteriori, так что в настоящее время
астрономы пришли к заключению, что в своем физическом
состоянии большие планеты находятся на полпути между
состоянием Земли и состоянием Солнца. Тот факт, что
центр диска Юпитера вдвое или втрое ярче его
окружности, вместе с фактом, что он, по-видимому, испускает
больше света, чем можно объяснить отражением солнечных
лучей, и что в его спектре видна «красная звездная линия»,
принят как доказательство того, что он сам светится.
Вместе с тем громадные и быстрые перевороты в его
атмосфере, гораздо более значительные, чем те, какие могли
бы быть вызваны получаемым от Солнца жаром, а также
образование пятен, аналогичных с пятнами Солнца и,
подобно солнечным пятнам, проявляющих более высокую
степень вращения близ экватора, чем дальше от него, —
заставляют предполагать очень высокую внутреннюю
температуру. Так, в Юпитере, как и в Сатурне, мы находим
такие состояния, которые, не допуская никакого
теологического объяснения (потому что состояния эти очевидно
исключают возможность жизни), допускают объяснения,
которые дает гипотеза туманных масс.
Но этим еще не кончаются выводы, которыми
снабжает нас температура. Нам остается упомянуть еще об одном
весьма крупном и еще более значительном факте. Если
Солнечная система образовалась через сосредоточение
рассеянного вещества, развивавшего теплоту по мере
того, как оно вследствие тяготения приходило в настоящее
свое плотное состояние, то мы имеем некоторые
очевидные следствия для относительных температур
полученных тел. При равенстве остальных условий, масса,
образовавшаяся позднее, должна и остывать позднее; она должна
сохранить в течение почти бесконечного времени
большее количество теплоты, чем массы, которые
образовались ранее. При равенстве остальных условий
наибольшая масса, вследствие присущей ей большей агрегацион-
ной силы, достигнет высшей температуры, чем другие,
и лучеиспускание в ней будет совершаться деятельнее.
При равенстве остальных условий наибольшая масса,
несмотря на достигаемую ею высшую температуру, будет,

158
Герберт Спенсер
благодаря своей относительно малой поверхности,
медленнее утрачивать развивающуюся в ней теплоту. Вот
почему, если существует масса, которая не только
образовалась позднее других, но еще в громадной степени
превосходит их в объеме, то масса эта должна достигнуть гораздо
большей степени жара, чем другие, и пребудет в этом
состоянии сильного жара долгое время после того, как
остальные остыли. Именно такую массу представляет нам
Солнце. Одно из следствий гипотезы туманных масс
состоит в том, что Солнце приобрело свою настоящую
плотную форму в период, гораздо позднейший, чем тот, в
который планеты стали определившимися телами. Количество
вещества, содержащегося в Солнце, около пяти миллионов
раз превышает количество вещества, содержащегося в
наименьшей планете, и около тысячи раз — количество
вещества в наиболее крупной. И между тем как вследствие
громадной силы тяготения атомов к их общему центру
теплота развивалась в нем чрезвычайно деятельно,
удобства для ее рассеивания были сравнительно малы. Вот
почему высокая температура должна была в нем
сохраниться и по настоящее время. Таково состояние центрального
тела, являющееся неизбежным выводом из гипотезы
туманных масс, и его-то мы и встречаем в действительности
в Солнце. (Хотя нижеследующий параграф содержит в
себе несколько сомнительные предположения, тем не
менее я воспроизвожу его совершенно в таком виде, в каком
он появился в 1858 г.; почему я это делаю, выяснится со
временем само собою.)
Быть может, не мешает рассмотреть несколько
поближе, каково, по всей вероятности, должно быть состояние
поверхности Солнца. Известно, что вокруг шара из
горячих расплавленных веществ, которые, как предполагают,
составляют видимое тело Солнца (согласно
доказательству, приведенному в предыдущем отделе, который
теперь перенесен в «Прибавление», тело Солнца считалось
пустым и наполненным газообразным веществом
большой упругости), существует объемистая атмосфера;
об этом равно свидетельствуют как меньший блеск
окраины Солнца, так и явления, представляющиеся во время
полного его затмения. Спрашивается теперь, из чего же
должна состоять эта атмосфера? При температуре,
превышающей почти в тысячу раз температуру
расплавленного железа, каковою оказывается по вычислениям тем-

Опыты научные, политические и философские J59
пература поверхности Солнца, большинство известных
нам твердых веществ, если не все они, должно прийти
в газообразное состояние; и хотя громадная
притягательная сила Солнца должна в значительной мере сдерживать
это стремление принимать форму паров, все же не
подлежит ни малейшему сомнению, что, если тело Солнца
состоит из расплавленных веществ, некоторые из них
должны постоянно подвергаться испарению. Невероятно,
чтобы плотные газы, постоянно образующиеся таким
образом, составляли всю атмосферу Солнца. Если мы
в праве делать какие-нибудь выводы, основываясь на
гипотезе туманных масс или на аналогиях, представляемых
планетами, то мы должны прийти к тому заключению, что
внешняя часть солнечной атмосферы состоит из так
называемых постоянных газов, т. е. из таких, которые не
могут сгущаться в капельную жидкость даже при низкой
температуре. Если мы примем в соображение тот порядок
вещей, который должен был существовать здесь, на Земле,
в то время, когда поверхность Земли была в
расплавленном состоянии, то мы увидим, что вокруг расплавленной
и до настоящего времени поверхности Солнца
существует, по всей вероятности, слой плотного
воздухообразного вещества, состоящий из сублимированных металлов
и металлических смесей, а над этим слоем другой,
состоящий из сравнительно редкой среды, подобной воздуху.
Что же произойдет в этих двух слоях? Если бы оба они
состояли из постоянных газов, то они не могли бы
оставаться отдельными один от другого; подчиняясь
известному закону, они образовали бы при удобных
обстоятельствах однообразную смесь. Но это отнюдь не может
случиться, когда нижний слой состоит из веществ,
находящихся в газообразном состоянии лишь при
чрезвычайно высокой температуре. Отделяясь от
расплавленной поверхности, поднимаясь, расширяясь и охлаждаясь,
они наконец достигнут такой высоты, за пределами
которой они не могут существовать в форме паров, но
должны сгуститься и осесть. Между тем высший слой,
обыкновенно заключающий свое определенное количество этих
более плотных веществ, подобно тому как наш воздух
заключает свое определенное количество воды, и готовый
отлагать их при каждом понижении температуры,
должен обыкновенно быть не в состоянии воспринимать
в себя еще большее количество их из нижнего слоя. А по-

160
Герберт Спенсер
тому нижний слой этот должен постоянно оставаться
совершенно отдельным от верхнего*.
Рассматриваемые в общей сложности эти различные
группы доводов составляют полное доказательство. Мы
видели, что обычные за последнее время мнения о
сущности туманных пятен, как скоро разобрать их
критически, вовлекают своих сторонников в различные
нелепости; между тем как, с другой стороны, мы видим, что
различные явления, представляемые туманными пятнами,
можно объяснить различными степенями, до которых
дошел в них процесс осаждения и сгущения редко
рассеянного вещества. Мы видели, что кометы как своим физи-
Я собирался выпустить часть вышеприведенного параграфа,
написанного eine до того времени, как установилось учение о
физическом строении Солнца, по причине некоторых физических
затруднений, мешающих приведенным в нем доводам, когда,
просматривая новейшие астрономические сочинения, я нашел,
что предлагаемая в этом параграфе гипотеза относительно
строения Солнца имеет сходство с несколькими гипотезами,
предложенными после того Цельнером, Файем и Юнгом Поэтому я
решил оставить его в таком виде, в каком он явился вначале.
Имевшееся в виду сокращение было внушено признанием той
истины, что для того, чтобы вызвать неподвижность в
механическом смысле слова, газообразная внутренность Солнца должна
иметь плотность, по крайней мере одинаковую с плотностью
расплавленной оболочки (в центре даже большую плотность),
а это, по-видимому, предполагает более высокий удельный вес,
чем тот, какой оно имеет. Может быть, конечно, что
неизвестные элементы, открытые в Солнце посредством спектрального
анализа, суть металлы очень низкого удельного веса и что,
составляя большую пропорцию, чем другие, более легкие,
металлы, они могут образовать расплавленную оболочку, не более
плотную, чем предполагается фактами. Но на это надо смотреть
лишь как на возможность.
Впрочем, отбрасывать заключение относительно строения
фотосферы и ее оболочки нет надобности. Как ни спекулятивны
казались эти выводы из гипотезы туманных масс, опубликованные
в 1858 г. и совершенно расходящиеся с общепринятыми тогда
верованиями, тем не менее они оказались не вполне
неосновательными. А в конце 1859 г. было сделано открытие Кирхгофа,
доказывающее существование в солнечной атмосфере
различных металлических паров.

Опыты научные, политические и философские \(у\
ческим устройством, так и своими неизмеримо
удлиненными и различно направленными орбитами,
распределением этих орбит и видимым соотношением своего
устройства с Солнечной системой, свидетельствуют о том,
что эта система некогда существовала в виде туманной
массы. Гипотеза туманных масс опирается не только на
те резко выдающиеся особенности планетных движений,
которые первые навели на мысль о ней, но и на другие,
замечаемые при более тщательном наблюдении: таковы
слегка различные наклоны планетных орбит, различие
в скоростях их вращения и в направлении осей, на
которых они вращаются; с другой стороны, гипотеза эта
подтверждается некоторыми особенностями спутников,
преимущественно же большим или меньшим изобилием
их именно в тех местах, где гипотеза предполагает
большее или меньшее их изобилие. Если мы проследим
процесс сгущения туманных масс в планеты, то мы дойдем до
таких заключений относительно внутреннего
устройства планет, посредством которых объясняются различные
аномалии, представляемые их плотностями, и в то же
время примиряются между собой некоторые,
по-видимому, противоречащие факты. Наконец, оказывается, что
выводы, делаемые a priori из гипотезы туманных масс
относительно температуры небесных тел, подтверждаются
наблюдением; таким образом объясняются как
абсолютные, так и относительные температуры Солнца и планет.
Рассмотрев эти различные доказательства в общей их
сложности, заметим, что гипотезой туманных масс
объясняются главнейшие явления Солнечной системы и всего
неба вообще; с другой же стороны, обратим внимание на
то, что обычная космогония не только не опирается ни на
одну фактическую данную, но прямо не согласна со всеми
нашими положительными сведениями о природе, — мы
видим, что доказательство наше получает огромный
перевес.
В заключение мы должны заметить, что, хотя генезис
Солнечной системы и других подобных ей бесчисленных
систем и становится таким образом понятен, тем не
менее окончательная тайна остается столь же великой
тайной, как и прежде. Загадка бытия не разрешена, она
просто отодвинута далее. Гипотеза туманных масс не бросает
ни малейшего света на происхождение вещества,
рассеянного в пространстве, а между тем происхождение веще-
6 Г. Спенсер

162
Герберт Спенсер
ства, рассеянного в пространстве, столь же нуждается
в объяснении, как и происхождение плотного вещества.
Генезис атома так же трудно постигнуть, как и генезис
планеты. Мало того, с принятием этой гипотезы
Вселенная не только не становится для нас меньшей тайной,
но еще гораздо большей. Мироздание, понимаемое как
мануфактурная работа, стоит несравненно ниже
мироздания, совершавшегося путем развития. Человек может
собрать машину, но он не может заставить ее развиваться.
То обстоятельство, что было время, когда наша стройная
Вселенная действительно существовала в возможности,
как бесформенное вещество, рассеянное в пространстве,
составляет факт гораздо более изумительный, чем
образование Вселенной по механическому способу, который
обыкновенно предлагают. Те, которые вообще считают
себя вправе от явлений умозаключать о вещах в самих
себе (нуменах), могут совершенно справедливо утверждать,
что гипотеза туманных масс предполагает первую
причину, настолько же превосходящую механического бога,
насколько этот последний превосходит фетиш дикаря.
Прибавление
Вышеизложенный опыт содержит так много
умозрительных заключений, что мне казалось нежелательным
включать в него что-либо еще более умозрительное.
Поэтому-то я счел за лучшее поместить отдельно некоторые
взгляды относительно генезиса так называемых
элементов во время сгущения туманных масс и относительно
сопровождающих его физических явлений. Вместе с тем
мне казалось лучшим выделить из опыта некоторые более
спорные заключения, прежде в нем находившиеся, для
того чтобы излишне не запутывать его общие выводы. Эти
новые части вместе с некоторыми прежними, которые
здесь являются в более или менее измененном виде, я
прилагаю в ряде примечаний.
Примечание I. В пользу того мнения, что так
называемые элементы суть соединения, существуют как частные,
так и общие основания. Между частными основаниями
можно назвать параллелизм между аллотропией и
изомерией, многочисленные линии в спектре каждого
элемента и периодический закон Ньюлэндза и Менделеева.

Опыты научные, политические и философские 1бЗ
Из более общих оснований, которые в отличие от этих
химических или химико-физических причин можно
назвать космическими, главнейшими можно считать
следующие.
Общий закон эволюции, если он и не ведет к прямому
заключению, что так называемые элементы суть
соединения, тем не менее дает a priori основание
предполагать, что они таковы. Материя, составляющая Солнечную
систему, развиваясь физически из относительно
однородного состояния, какое она представляла, будучи
туманною массою, в относительно разнородное
состояние, какое представляют Солнце, планеты и спутники,
в то же время развивалась и химически из относительно
однородного состояния, в котором она состояла из
одного или немногих типов материи, в относительно
разнородное состояние, в котором она состоит из многих
типов материи, чрезвычайно различных по своим
свойствам. Этот вывод из закона, который, как нам теперь
известно, распространяется на весь мир, имел бы большое
значение, если бы даже его не подтверждала индукция;
но обзор групп химических элементов вообще дает нам
несколько категорий индуктивных доказательств,
поддерживающих этот вывод.
Первая категория доказательства та, что с тех пор, как
охлаждение Земли достигло значительной степени,
составные части ее коры становятся все более и более
разнородными. Когда так называемые элементы,
первоначально существовавшие в свободном состоянии,
образовали окиси, кислоты и другие двойные соединения,
то общее число различных веществ чрезвычайно
увеличилось: получились новые вещества более сложные, чем
прежние, и их свойства стали разнообразнее, т. е.
скопления сделались более разнородными по составным своим
частям, по составу каждой части и по числу
отличительных химических признаков. Когда в позднейший период
образовались соли и другие соединения такой же степени
сложности, опять явилась большая разнородность как
в соединениях, так и в их частях. А когда, еще позже, стало
возможно существование веществ, причисляемых к
органическим, то подобными же путями появилось еще
большее многообразие. Итак, если химическая эволюция,
насколько мы ее можем проследить, направлялась от
однородного состояния к разнородному, то не можем ли мы

164
Герберт Спенсер
предположить, по справедливости, что так было с самого
начала?
Если мы вернемся назад от недавних периодов
истории Земли и найдем, что линии химической эволюции
постоянно сходятся, пока они не приведут нас к телам,
которые мы не можем разложить, то не вправе ли мы
предположить, что если бы мы могли проследить эти линии
еще дальше в прошлое, то дошли бы до разнородности,
все еще уменьшающейся по числу и природе веществ,
пока не достигли бы чего-нибудь похожего на
однородность?
Подобный же вывод можно получить при
рассмотрении сродства и устойчивости химических соединений.
Начиная со сложных азотистых соединений, из которых
образовались живые существа и которые в истории Земли
суть позднейшие и вместе с тем наиболее разнородные,
мы видим, что как сродство, так и устойчивость в них
чрезвычайно малы. Их частицы не входят в химическое
соединение с частицами других веществ так, чтобы образовать
еще более сложные соединения, и составные их части при
обыкновенных условиях часто не могут держаться вместе.
Ступенью ниже по составу стоит громадное количество
кислородно-водородно-углеродистых соединений,
большое число которых выказывает положительное
стремление к соединению и при обыкновенной температуре
устойчиво. Переходя к неорганической группе, мы находим
в солях и других соединениях большое сродство между
составными их частями и соединения, которые в
большинстве случаев не легко разложимы. И затем, дойдя до окисей,
кислот и других двойных соединений, мы найдем, что во
многих случаях элементы, из которых они состоят, будучи
приближены друг к другу, при благоприятных условиях
соединяются с большою энергией и что многие из их
соединений не разлагаются посредством одного жара. Итак,
если, возвращаясь назад от новейших и наиболее сложных
веществ к древнейшим и простейшим веществам, мы
увидим в общем большое увеличение в сродстве и
устойчивости, то из этого следует, что если тот же закон применим
и к самим простым веществам, какие нам известны,
то можно предположить, что составные части этих
веществ, если они сложные, соединены вследствие гораздо
большего сродства, чем какое нам известно, и что степень
устойчивости их далеко превосходит ту устойчивость,

Опыты научные, политические и философские 1^5
с какой знакомит нас химия. Вследствие этого
представляется возможным предположить существование класса
веществ неразложимых и потому кажущихся простыми.
Вывод таков, что эти вещества образовались в ранние
периоды охлаждения Земли при условиях такого жара и такого
давления, степень которых мы в настоящее время не
можем ни с чем сравнить.
Еще подтверждение того предположения, что так
называемые элементы суть соединения, получается от
сравнения их как агрегатов по отношению к их
повышающемуся частичному весу с агрегатом тел, заведомо сложных
и также рассматриваемых по отношению к их
повышающемуся частичному весу Сопоставьте двойные
соединения, как класс, с четвертными соединениями, как классом.
Частицы, образующие окиси (щелочные, кислотные или
нейтральные) хлористых, сернистых и т. п. соединений,
сравнительно малы и, соединяясь с большой энергией,
образуют устойчивые соединения. С другой стороны,
частицы, образующие азотистые тела, сравнительно
громадны и вместе с тем химически недеятельны: те соединения,
в которые входят их более простые типы, не могут
сопротивляться разлагающим силам. Подобное же различие
замечается при взаимном сопоставлении так называемых
элементов. Те из них, у которых атомный вес
сравнительно низок, — кислород, водород, калий, натрий и т. п —
выказывают большую готовность соединяться между собой,
и действительно, многим из них при обыкновенных
условиях нельзя помешать соединиться. Наоборот, вещества
большого атомного веса —- «благородные металлы» — при
обыкновенных условиях индифферентны к другим
веществам, и те соединения, которые они образуют, при
специально к тому приспособленных условиях, легко
разрушаются. Так как в телах, заведомо сложных,
увеличивающийся частичный вес связан с появлением известных
свойств, и в телах, которые мы причисляем к простым,
увеличивающийся частичный вес связан с появлением
подобных же свойств, то мы можем считать это
добавочным указанием на сложную природу элементов.
Следует прибавить еще один разряд явлений,
соответствующих вышеупомянутым и специально нас
касающихся. Рассматривая химические явления вообще, мы
видим, что развитие теплоты обыкновенно уменьшается
по мере того, как увеличивается степень сложности и вы-

166
Герберт Спенсер
текающая отсюда массивность частиц. Во-первых, мы
знаем тот факт, что во время образования простых
соединений развивается гораздо больше теплоты, чем во время
образования соединений сложных. Элементы, соединяясь
друг с другом, обыкновенно выделяют много теплоты,
между тем как тогда, когда образовавшиеся из них
соединения дают новые соединения, выделяется лишь немного
теплоты, и, как показывают опыты проф. Эндрюса,
теплота, выделяемая при соединении кислот с основаниями,
бывает обыкновенно меньше в тех случаях, когда
частичный вес основания больше. Затем, во-вторых, мы видим,
что при соединении между самими элементами, там, где
их атомный вес невелик, получается гораздо больше
теплоты, чем при соединении элементов, имеющих
больший атомный вес. Если мы продолжим наше
предположение, что так называемые элементы суть соединения,
и если по этому закону, если он и не всеобщий, считать
неразложимые вещества за разложимые, то получаются
два заключения. Во-первых, те первичные и вторичные
соединения, посредством которых получились
элементы, должны были сопровождаться выделением теплоты,
превышающим все известные нам степени. Во-вторых,
между самими этими первичными и вторичными
соединениями те, посредством которых образовались
элементы с малыми частицами, дали более интенсивную
теплоту, чем те, посредством которых образовались элементы
с более крупными частицами, так как элементы,
образовавшиеся из окончательных соединений, должны по
необходимости быть позднейшего происхождения и в то
же время должны быть менее устойчивы, чем элементы
более раннего происхождения.
Примечание II. Можем ли мы из этих положений,
особенно из последнего, вывести какие-либо умозаключения
относительно развития теплоты во время сгущения
туманных масс? И затронут ли каким-либо образом эти
умозаключения те, какие приняты в настоящее время?
Во-первых, кажется возможным заключить из физико-
химических фактов вообще, что сосредоточение
рассеянной материи туманных масс в конкретные массы стало
возможным лишь через посредство тех соединений,
из которых образовались элементы. Если мы вспомним,
что водород и кислород в свободном состоянии
оказывают почти непреодолимое сопротивление к переходу

Опыты научные, политические и философские \(fl
в жидкое состояние, тогда как при химическом их
соединении они легко переходят в жидкое состояние, то это
может навести нас на мысль, что таким же образом и те,
более простые типы материи, из которых образовались
элементы, не могли дойти даже до той степени плотности,
какую представляют известные газы, не подвергаясь
соединениям, которые мы можем назвать протохимически-
ми; следствием каждого такого протохимического
соединения являлось выделение теплоты, и тогда взаимное
притяжение частей могло произвести дальнейшее
сгущение туманной массы.
Если мы таким образом различим два источника
теплоты, сопровождающей сгущение туманных масс, —
теплоту, происходящую от протохимических соединений,
и теплоту, происходящую от сжатия, вызванного силой
притяжения (причем и ту и другую можно объяснить
прекращением движения), то можно заключить, что
источники эти принимают неодинаковое участие в ранние
и более поздние стадии агрегации. Представляется
вероятным, что в то время, когда рассеивание теплоты велико,
а сила взаимного притяжения незначительна, главным
источником теплоты является соединение единиц
материи, более простых, чем какие-либо известные нам, в
известные нам единицы материи, тогда как, наоборот, в то
время, когда уже достигнута тесная агрегация, главным
источником теплоты является сила притяжения, с
вытекающим из нее давлением и постепенным сокращением.
Предположим, что это так; посмотрим, что же можно из
этого заключить. Если в то время, когда туманный
сфероид, из которого образовалась Солнечная система,
наполнял орбиту Нептуна, он достиг уже такой степени
плотности, при которой стало возможным соединение тех
единиц материи, из которых состоят частицы натрия, и если
согласно вышеуказанным аналогиям теплота,
развившаяся от этого протохимического соединения, была очень
велика в сравнении с теплотой, получающейся от
известных нам химических соединений, то можно заключить,
что туманный сфероид во время своего сокращения
должен был выделить гораздо большее количество теплоты,
чем в том случае, если бы у него вначале была
обыкновенная температура и если б ему предстояло освободиться
лишь от той теплоты, какая произошла вследствие
сокращения. Мы хотим этим сказать, что при оценке прошлого

168
Герберт Спенсер
периода, во время которого происходило усиленное
выделение теплоты Солнцем, необходимо принимать во
внимание первоначальную температуру, а она могла
сделаться чрезвычайно значительной от протохимических
изменений, происходивших в древние периоды*.
Что касается продолжительности существования
солнечной теплоты в будущем, то в ее вычислениях
неизбежно должна получиться разница, смотря по тому,
принимаются ли в расчет те протохимические изменения, какие,
может быть, должны еще произойти. Как и справедливо
то, что количество теплоты, долженствующей выделиться,
измеряется количеством движения, долженствующего
потеряться, и что это количество должно быть одинаково,
достигается ли сближение частиц посредством
химических соединений, или посредством взаимного
притяжения, или посредством того и другого, тем не менее,
очевидно, все зависит от степени окончательно достигнутой
плотности, а это должно в большой мере зависеть от при-
Конечно, является вопрос, не была ли высокая температура
вызвана еще ранее теми столкновениями небесных масс, которые
привели материю в состояние туманностей? Согласно
предположению, высказанному в «Основных началах» (§ 136, изд. 1862 г.
и § 182 последующих изданий), после того как совершились все
те второстепенные распадения (диссолюции), какие следуют за
эволюциями, должны совершиться еще распадения больших
тел, в которых или на которых совершились второстепенные
эволюции и распадения; и приводились доводы в пользу того
мнения, что такие распадения будут когда-нибудь произведены
теми громадными превращениями механического движения
в молекулярное, являющимися следствием столкновений;
основанием для этих доводов служит утверждение Гершеля, что в
звездных скоплениях должны происходить столкновения. Можно,
однако, возразить, что, хотя в тесных звездных скоплениях и
справедливо ожидать такого результата, тем не менее трудно
предположить, чтобы такой результат мог получиться во всей
нашей звездной системе, члены которой и промежутки между
членами которой можно приблизительно сравнить с булавочными
головками, находящимися в 50 милях одна от другой. Казалось
бы, что целая вечность должна пройти, прежде чем вследствие
сопротивления эфира или какой-либо иной причины отдельные
члены звездной системы могут быть приведены в такую
взаимную близость, какая сделала бы столкновения вероятными.

Опыты научные, политические и философские \&)
роды окончательно образующихся веществ. Хотя
посредством спектрального анализа и была недавно открыта
в солнечной атмосфере платина, все-таки кажется
очевидным, что в ней сильно преобладают металлы малого
частичного веса. Если считать предыдущие выводы
верными, то можно принять за вероятное, что те первичные
соединения, посредством которых образуются элементы
с тяжелыми частицами, до последнего времени
невозможные в большом размере, произойдут позже и что в
результате плотность Солнца сделается чрезвычайно велика
в сравнении с тем, какова она теперь. Я говорю «до
настоящего времени невозможные в большом размере» потому,
что вполне вероятно то предположение, что такие
элементы могут образоваться и могут продолжать
существовать только в известных частях солнечной массы, где
давление достаточно сильно, но где жар не слишком велик.
А если это так, то отсюда вывод, что внутреннее ядро
Солнца, имеющее более высокую температуру, чем его
поверхностные слои, может состоять исключительно из
металлов низкого атомного веса и что это может отчасти
служить причиной его низкого удельного веса; кроме
того, можно заключить, что, когда с течением времени
внутренняя температура упадет, могут образоваться элементы,
состоящие из тяжелых частиц, по мере того как их
существование в ней делается возможным, причем
образование каждого элемента сопровождается развитием
теплоты* Если это верно, то из этого, по-видимому, следует, что
количество теплоты, какое должно выделиться из Солнца,
и продолжительность периода, во время которого будет
происходить это выделение теплоты, должны быть
гораздо значительнее, чем если предположить, что Солнце
постоянно будет состоять из преобладающих в нем теперь
Последние мысли были мною прибавлены в то время, когда эта
книга уже печаталась. Меня побудило к этому чтение некоторых
заметок проф. Дюара, заключавших в себе наброски лекции,
читанной им в Королевском институте во время сессии 1880 г.
Разбирая, при каких условиях могли образоваться «наши так
называемые элементы, если они состоят из начальной материи»,
проф. Дюар, рассуждая на основании известных свойств
сложных веществ, приходит к заключению, что в каждом случае в
образовании принимали участие давление, температура и природа
окружающих газов.

170
Герберт Спенсер
элементов и что оно способно достигнуть лишь той
степени плотности, какую допускает такой его состав.
Примечание III. Имеют ли все небесные тела
одинаковое внутреннее строение, или они в этом отношении
различны между собой? Если они различны, то можем ли мы
из процесса сгущения туманных масс вывести те условия,
при которых они принимают тот или другой характер?
Эти вопросы обсуждались в предыдущем опыте в первом
его издании, и хотя полученные там выводы и не могут
быть приняты в той форме, какая им там дана, тем не
менее выводы эти являются как бы предзнаменованием
других, которые, может быть, и могут быть приняты. Обсуждая
возможные причины неравенства удельного веса в членах
Солнечной системы, там я говорил, что причинами этими
могут быть:
1) «разнородность вещества или веществ,
составляющих эти различные тела; 2) различия в количестве
вещества, так как при одинаковости остальных условий уже
взаимное тяготение атомов должно делать большую массу
более плотною, чем небольшую; 3) различия в устройстве:
массы могут сплошь состоять или из твердого, или из
капельножидкого вещества, или же иметь внутри себя
пустоты, наполненные упругим воздухообразным веществом.
Из этих трех возможных причин обыкновенно
указывают на первую, более или менее измененную от действия
второй».
Это было написано, когда спектральный анализ еще не
дал нам своих открытий, а потому, само собою
разумеется, нельзя было заметить, как открытия эти противоречат
первому из вышеупомянутых предположений; но после
указания на другие могущие быть сделанными
возражения следовало дальнейшее рассуждение:
«Тем не менее, несмотря на эти затруднения, обычная
гипотеза состоит в том, что Солнце и планеты, в том числе
и Земля, состоят или из капельножидкого, или из твердого
вещества, или же имеют твердую кору с капельножидким
ядром*».
В то время, когда это было написано, установившаяся телеология,
казалось, делала необходимым то предположение, что все
планеты обитаемы и что даже под фотосферой Солнца существует
жизнь. Но позднее влияние телеологии настолько уменьшилось,
что эта гипотеза не может больше считаться общепринятой.

Опыты научные, политические и философские ЛП\
После замечания относительно того, что простота
этой гипотезы не должна склонить нас к принятию ее
без всякой критической оценки и что если какая-либо
другая гипотеза возможна физически, то, по
справедливости, можно и допустить ее, следует тот довод, что,
проследив процесс сгущения в туманном сфероиде, мы придем
к заключению об окончательном образовании
расплавленной оболочки с ядром, состоящим из газообразной
материи высокого давления. Затем идет следующий
параграф:
«Но что же, спрашивается, станет с этим газообразным
ядром, когда оно будет подвергаться громадному
давлению оболочки, имеющей несколько тысяч миль
толщины? Возможно ли, чтобы воздухообразная масса
противостояла такому давлению? Весьма возможно. Доказано, что
даже если теплота, порождаемая давлением, получила
возможность выделяться, некоторые газы не могут быть
приведены в капельножидкое состояние ни одной из сил,
которые мы можем произвести. Недавно сделанная в Вене
неудачная попытка привести кислород в капельножидкое
состояние ясно доказывает это громадное
сопротивление. Стальной поршень, употребленный при этом, был
буквально укорочен от произведенного давления, а между
тем газ не мог быть приведен в капельножидкое
состояние! Следовательно, если сила расширения так велика
даже в том случае, когда развившаяся теплота рассеивается,
какова же она должна быть, когда значительная часть
теплоты удерживается, как это было бы в разбираемом нами
случае? Опыты Г. Коньяра де Латура показали, что газы
могут под влиянием давления приобретать плотность
капельножидкой массы, сохраняя свою воздухообразную
форму, при том только условии, чтобы температура
оставалась чрезвычайно высокой. В таком случае каждое
увеличение теплоты есть увеличение отталкивающей силы
атомов; самое усиление давления порождает усиленную
способность сопротивления, и это будет так, до каких бы
размеров ни дошло сжимание. Одно из следствий
принципа сохранения сил состоит в том, что, если при
возрастающем давлении газ удерживает всю теплоту, которая
при этом развивается, сила его сопротивления
становится безусловно безграничной. Вот почему внутреннее
устройство планет, описанное нами, физически столь же
прочно, как и то, которое обыкновенно принимают».

172
Герберт Спенсер
Если бы этот и следующие за ним параграфы были
написаны пятью годами позже, когда проф. Эндрюс
опубликовал отчет о своих исследованиях, то заключающиеся
в нем положения, сделавшись более определенными
и вместе с тем более обоснованными, были бы
освобождены от ошибочного предположения, что указанное
внутреннее строение есть всеобщее. Рассмотрим,
руководствуясь результатами, полученными проф. Эндрюсом,
каковы, по всей вероятности, были бы последовательные
изменения в сгущающемся туманном сфероиде.
Проф. Эндрюс показал, что для всякого рода
газообразной материи существует температура, выше которой
никакое количество давления не может вызвать переход
в жидкое состояние. Замечание, сделанное a priori в
вышеприведенном отрывке, что «если при возрастающем
давлении газ удерживает всю теплоту, которая
развивается, то сила его сопротивления становится безусловно
безграничною», согласуется с выводом, достигнутым
индуктивным путем, что если температура не понижена до
«критической точки», то как бы велика ни была
прилагаемая сила, газ не перейдет в жидкое состояние. В то же
время опыты, сделанные проф. Эндрюсом, показывают, что
если температура понизилась до той точки, при которой
становится возможным переход в жидкое состояние,
то он произойдет там, где давление прежде достигнет
требуемой силы. Каковы же будут выводы по отношению
к сгущающимся туманным сфероидам?
Представим себе сфероид такой величины, какая
нужна для образования одной из меньших планет, и
состоящий снаружи из обширной облачной атмосферы,
образовавшейся из труднее сгущающихся элементов, а внутри из
паров металлов, причем эти внутренние пары, следствие
существования в них перемешивающих токов
(convection), мало различаются по температуре. Представим себе
дальше, что постоянное лучеиспускание довело
внутреннюю массу паров металлов до критической точки.
Не вправе ли мы сказать, что при известных размерах
сфероида давление окажется недостаточно сильным для
того, чтобы произвести переход в жидкое состояние в
каком-либо другом месте, кроме центра, или, другими
словами, что при понижении температуры и усилении
давления соединенные условия давления и температуры,
необходимые для перехода в жидкое состояние, прежде всего

Опыты научные, политические и философские J73
будут достигнуты в центре? Если это так, то переход
в жидкое состояние, начинаясь в центре, будет оттуда
распространяться к окружности, и, в силу того закона, что
твердые тела, находясь под давлением, требуют более
высокой температуры, при которой они могут расплавиться,
чем тогда, когда они не подвергаются давлению, переход
в твердое состояние, весьма возможно, начнется с центра
и распространится в позднейший период подобным же
образом к наружным частям: в таком случае в конце
концов получится такое состояние, какое, как утверждает сэр
Уильям Томсон, существует на Земле. Но теперь
представьте, что вместо такого сфероида — у нас сфероид,
скажем, в двадцать или тридцать раз больше: что случится
тогда? Несмотря на перемешивающие токи, температура
в центре должна всегда быть выше, чем где бы то ни было,
и в процессе охлаждения «критическая точка»
температуры будет достигнута раньше в наружных частях. Хотя на
поверхности не будет существовать требуемого давления,
тем не менее в большом сфероиде, очевидно, должна быть
такая глубина под поверхностью, на которой давление
будет достаточно, если температура достаточно низка.
Отсюда можно заключить, что где-то между центром и
поверхностью в предполагаемом большем сфероиде явится
то состояние, описанное проф. Эндрюсом, в котором
«мерцающие струи» жидкости плавают в газообразной
материи одинаковой плотности. Можно также заключить,
что постепенно, по мере продолжения этого процесса,
струи эти будут становиться обильнее, тогда как
промежутки с газообразной материей будут сокращаться, пока
в конце концов жидкость не займет всего пространства.
Таким образом, в результате получится расплавленная
оболочка, содержащая газообразное ядро одинаковой
с нею плотности на поверхности их соприкосновения
и более плотное в центре, — расплавленная оболочка,
которая будет медленно утолщаться вследствие нарастания
как внутри, так и снаружи.
Можно вполне справедливо заключить, что в конце
концов на этой расплавленной оболочке образуется
твердая кора. На возражение, что отвердение не может
начаться на поверхности, потому что образовавшиеся
твердые части должны опуститься вниз, можно дать два
ответа. Во-первых, некоторые металлы расширяются
при отвердевании и потому должны плавать. Во-вторых,

174
Герберт Спенсер
что так как окружающая среда предполагаемого
сфероида состояла бы из газов и металлоидов, то в
расплавленной оболочке постоянно накоплялись бы соединения из
этих газов и металлоидов, или друг с другом, или с
металлами, и кора, состоящая из окислов, хлористых и
сернистых соединений и т. п., имея гораздо меньший
удельный вес, чем расплавленная оболочка, легко
поддерживалась бы ею.
Такая планета, очевидно, не могла бы быть прочной.
Она всегда могла бы подвергнуться катастрофе
вследствие изменений в ее газообразном ядре. Если бы, при
каких-либо условиях давления и достигнутой температуры,
составные части этого газообразного ядра внезапно
вступили бы в протохимические соединения, образующие
новый элемент, то мог бы получиться взрыв, который
расшатал бы всю планету и со страшной быстротой
разбросал бы ее осколки по всем направлениям. Если бы
предполагаемая планета между Юпитером и Марсом как
по величине, так и по своему положению была средняя
между двумя рассмотренными нами случаями, то она, по-
видимому, отвечала бы всем условиям, при которых могла
бы случиться подобная катастрофа.
Примечание IV. Высказанный в предыдущем
примечании довод отчасти приводит нас к вопросу, который, по-
видимому, требует пересмотра, а именно к вопросу
о происхождении малых планет или планетоидов.
Согласно гипотезе Ольберса в том виде, в каком она была
им предложена, разрыв предполагаемой планеты между
Марсом и Юпитером должен был произойти в недалеком
прошлом, а это заключение оказывается недопустимым
вследствие того открытия, что такой точки пересечения
орбит планетоидов, какую требует гипотеза, вовсе не
существует. Расследование того вопроса, существовало ли
прежде большее приближение к подобной точке
пересечения, чем теперь, дало отрицательный ответ, и в
настоящее время считается, что эта гипотеза должна быть
отвергнута. Тем не менее допускается, что пертурбации,
происходящие от взаимодействия самих планетоидов
друг на друга, были бы достаточны, чтобы в течение
нескольких миллионов лет уничтожить все следы места
пересечения их орбит, если оно когда-либо существовало.
Но если мы это допустим, то почему же гипотеза должна
быть отвергнута? Принимая во внимание общепринятую

Опыты научные, политические и философские V75
продолжительность существования Солнечной системы,
мы не видим, почему промежуток времени в несколько
миллионов лет может представить затруднение. Взрыв
мог произойти как десять миллионов лет тому назад, так
и в более близкий нам период. А кто допустит это, тот
должен согласиться, что вероятность гипотезы должна
быть оценена по другим данным.
Прежде чем приступить к более подробному
обсуждению, посмотрим, что можно заключить из истории
открытия планетоидов и из данных относительно размеров
тех из них, которые были открыты в позднейшее время.
В 1878 г. проф. Ньюкомб, рассуждая о преобладании
доказательств в пользу того мнения, что число и величина
планетоидов ограниченны, говорил, что «вновь открытые
планетоиды не кажутся в общем гораздо мельче открытых
десять лет тому назад»; и дальше, что «открытия новых
планетоидов, по всей вероятности, будут происходить
реже и реже, прежде чем еще сотня их будет открыта». Если
мы рассмотрим таблицы, заключающиеся в только что
выпущенном четвертом издании «Описательной
астрономии» Чемберса (т. I), то увидим, что средняя величина
планетоидов, открытых в 1868 г. (год, избранный Нью-
комбом для сравнения), равняется 11,56, тогда как
средняя величина планетоидов, открытых в 1888 г., равняется
12,43- Далее, заметим, что хотя после того, как писал проф.
Ньюкомб, открыто уже более девяноста планетоидов, тем
не менее новые открытия их ни в каком случае не
сделались реже: в 1888 г. было прибавлено к списку еще десять
планетоидов; следовательно, количество открываемых
планетоидов осталось приблизительно такое же, как
в предыдущие десять лет. Итак, если бы указания,
сделанные проф. Ньюкомбом, оправдались, то можно было бы
предположить, что число планетоидов ограниченно;
в противном же случае мы можем заключить, что число
их неограниченно. Вполне справедливым кажется тот
вывод, что эти планетоиды считаются не сотнями, а
тысячами, что более сильные телескопы будут продолжать
открывать планеты еще меньших размеров и что
прибавление к списку их прекратится лишь тогда, когда вследствие
ничтожных размеров они станут невидимы.
Приступая теперь к тщательной оценке двух гипотез
относительно генезиса этих многочисленных тел, я
могу прежде всего заметить, что Лаплас, может быть,

176
Герберт Спенсер
и не предложил бы своей гипотезы, если бы знал, что
вместо четырех подобных тел их существуют сотни,
если не тысячи. Предположение, что они произошли
вследствие распадения туманного кольца на
многочисленные мелкие части, вместо того чтобы стянуться
в одну массу, может быть, в таком случае не показалось
бы ему столь вероятным. Оно показалось бы ему еще
менее вероятным, если бы он знал все то, что с тех пор
было открыто о громадном различии орбит по их
величине, по их разнообразному и часто большому
эксцентриситету и по их разнообразным и часто
значительным наклонениям. Рассмотрим эти, а также и другие их
особенности.
1) Разность средних расстояний наиболее далеких
и наименее далеких планетоидов измеряется в 200
миллионов миль, так что вся орбита Земли могла бы поместиться
в пределах занимаемого ими пояса и осталось бы еще по
7 миллионов миль с каждой стороны; к этому надо еще
прибавить, что самое обширное пространство, в котором
встречаются планетоиды, равняется поясу в 270
миллионов миль. Если бы ширина колец, из которых
образовались Меркурий, Венера и Земля, равнялась бы одной
шестой наименьшей ширины этого пояса или одной девятой
наибольшей, то они слились бы: туманных колец вовсе не
было бы, а был бы сплошной диск. Так как один из
планетоидов захватывает орбиту Марса, то из этого следует,
что туманное кольцо, из которого образовались
планетоиды, должно было походить на кольцо, из которого
образовался Марс. Как же это предположение согласуется
с гипотезой туманных масс? 2) Обыкновенно
предполагают, что различные части туманного кольца имеют
одинаковую угловую скорость. Хотя это предположение,
может быть, и не вполне верно, все-таки оно вернее, чем
предположение, что внутренняя часть кольца имеет
угловую скорость, приблизительно в три раза большую, чем
угловая скорость наружной части; а между тем оно-то
и принимается. Период обращения Туле равняется 8,8
года, а период обращения Медузы 3,1 года. 3)
Эксцентриситет орбиты Юпитера = 0,04816, а эксцентриситет орбиты
Марса = 0,09311. Если брать при вычислении не
отдельные планетоиды, а группы первых открытых планетоидов
и последних, получится, что средний эксцентриситет
этих скоплений в три раза больше эксцентриситета Юпи-

Опыты научные, политические и философские 177
тера и в полтора раза больше эксцентриситета Марса;
если же сравнивать эксцентриситеты отдельных членов
группы, то некоторые из них в тридцать пять раз больше
других. Каким образом могли получиться в этом
туманном поясе, из которого, как предполагают, образовались
планетоиды, эксцентриситеты, так сильно отличающиеся
как один от другого, так и от эксцентриситетов соседних
планет? 4) То же самое можно спросить и относительно
наклонений орбит Среднее наклонение орбит
планетоидов в четыре раза больше наклонения орбиты Марса и
в шесть раз больше наклонения орбиты Юпитера; а между
орбитами самих планетоидов наклонение одних в
пятьдесят раз больше наклонения других. Как объяснить все
эти различия гипотезой происхождения планетоидов из
туманного кольца? 5) Еще гораздо труднее ответить на
вопрос, каким же образом могли существовать вместе
чрезвычайно различные эксцентриситеты и наклонения,
раньше чем были разъединены части туманного кольца,
и каким образом они продолжали существовать после
разъединения? Если бы все большие эксцентриситеты
были обнаружены в тех членах группы, какие находятся на
окраинах ее, а малые эксцентриситеты — во внутренних
ее членах, и если бы наклонения были распределены так,
что орбиты с большим наклонением принадлежали бы
к одной части группы, а орбиты с небольшим
наклонением к другой части группы, то трудность объяснения не
была бы еще непреодолимою. Но на самом деле не так
Орбиты с различными наклонениями перемешаны, и в их
распространении не наблюдается никакой правильности.
Итак, возвращаясь к туманному кольцу, мы задаемся
вопросом: каким образом случилось, что каждая часть
туманной материи, давшая начало отдельному планетоиду,
сгустившись и потом отделившись, получила движение
вокруг Солнца, столь отличающегося своим
эксцентриситетом и наклонением от движений своих соседей? Затем
является еще вопрос: каким образом удалось такой части
туманного кольца, уплотнившейся в планетоид, пробить
себе дорогу через все различно движущиеся подобные же
массы туманной материи и сохранить свою
индивидуальность? Мне кажется, что нельзя даже и представить себе
ответа на эти вопросы. Обратимся теперь к другой
гипотезе. Во время пересмотра предыдущего опыта и
подготовки к новому изданию вышедшего в 1883 г. тома, в кото-

178
Герберт Спенсер
ром помещен этот опыт, мне явилась мысль, что изучение
распределений и движений планетоидов должно бы
несколько уяснить их происхождение. Если, как
предполагал Ольберс, они явились вследствие разрыва планеты,
когда-то вращавшейся в области, занимаемой ими теперь,
то заключения будут таковы. Во-первых, осколки должны
быть наиболее обильны в пространстве, ближайшем
к первоначальной орбите самой планеты, и менее
обильны в отдалении от нее. Во-вторых, больших осколков
должно быть сравнительно мало, тогда как число мелких
осколков должно увеличиваться по мере уменьшения их
размера; в-третьих, так как некоторые из меньших
осколков должны были быть отброшены дальше, чем большие,
то наибольшее уклонение в среднем расстоянии от
среднего расстояния первоначальной планеты окажется у
самых мелких членов этого скопления, и, в-четвертых,
у этих самых мелких членов будут орбиты, наиболее
отличающиеся от остальных по эксцентриситету и по
наклонению. В четвертом издании сочинения Чемберса
«Руководство описательной и практической астрономии»
(первый том которого лишь недавно был выпущен)
находится список элементов (взятый из Берлинского
Астрономического ежегодника за 1890 г.), всех малых планет
(числом 281), какие были открыты до конца 1888 г.
Видимая светимость, выраженная соответствующими
звездными величинами, служит единственным указанием
вероятного сравнительного размера громадного большинства
планетоидов: исключение составляют только некоторые
из первых открытых планетоидов. Теперь рассмотрим по
порядку каждый пункт: 1) Между 2,50 и 2,80 (принимая
среднее расстояние Земли от Солнца) есть пространство,
в котором планетоиды встречаются в наибольшем
изобилии. Среднее между этими крайними пределами, 2,65,
приблизительно то же, что среднее расстояний четырех
наибольших таких тел, открытых прежде других, которое
доходит до 2,64. Имеем ли мы основание сказать, что
большее скопление планетоидов в этих границах (что,
однако, составляет несколько меньшее расстояние, чем то,
какое, по эмпирическому закону Боде, приписывается
первоначальной планете) в противоположность
остальным, далеко друг от друга разбросанным и сравнительно
немногим планетоидам, расстояния которых немного
больше 2 или 3, представляет факт, согласующийся с рас-

Опыты научные, политические и философские J79
сматриваемой нами гипотезой* (2). Всякая таблица
видимых величин планетоидов наглядно показывает,
насколько число меньших членов скопления превосходит число
тех, которые сравнительно велики, и с каждым годом
такое различие в числе крупных и мелких планетоидов
становится все заметнее. Только один из них (Веста)
превосходит по яркости звезду седьмой величины, тогда как
другой (Церера) находится между седьмою и восьмою
величиною, а третий (Паллада) выше восьмой; но между
восьмою и девятою насчитывается их шесть; между
девятою и десятою двадцать; между десятою и одиннадцатою
пятьдесят пять; ниже одиннадцатой величины известно
гораздо большее число, а в действительности число их,
вероятно, еще гораздо значительнее; мы не можем
сомневаться в этом, если сообразим, как трудно найти те
чрезвычайно неясные члены группы, разглядеть которые
возможно лишь в самые сильные телескопы (3). Такого же
рода доказательство дает нам приблизительное
сопоставление их средних расстояний. Из 13 наибольших
планетоидов, видимая яркость которых превосходит яркость
звезды 9,5 величины, ни у одного среднее расстояние не
превышает 3. — Планетоидов, величина которых, по
крайней мере, 9,5 и меньше 10, насчитывается 15, и из них
только у одного среднее расстояние превышает 3-
Планетоидов, величина которых между 10 и 10,5, — 17, и из них
также только у одного среднее расстояние превышает 3. В
следующей группе 37 планетоидов, и из них 5 имеют
такое большое среднее расстояние. В следующей группе из
48 планетоидов 12с таким средним расстоянием; в
следующей из 47 их 13. Из планетоидов двенадцатой величины
и слабее открыто 72, и из тех, орбиты которых были
вычислены, не менее 23 имеют среднее расстояние,
превышающее 3 сравнительно со средним расстоянием Земли.
Здесь можно заметить (хотя главное значение этого будет
обсуждаться в следующем примечании), что среднее промежуточное
расстояние позднее открытых планетоидов несколько больше,
чем расстояние раньше открытых, и доходит до 2,61 для № от
1 до 35 и 2,80 для № от 211 до 245. Я обязан этим наблюдением
Линну, внимание которого было обращено на это во время
проверки изложенных мною здесь положений для того, чтобы
включить сюда и позднейшие открытия, сделанные после того, как
абзац этот был написан.

180
Герберт Спенсер
Из этого очевидно, до какой степени неустановившийся
характер имеют слабейшие члены той обширной семьи,
с которою мы имеем дело (4). Для пояснения следующего
пункта можно заметить, что из числа тех планетоидов,
размер которых был приблизительно вычислен, орбиты двух
наибольших, Весты и Цереры, имеют эксцентриситет,
колеблющийся в пределах между 0,05 и 0,10, тогда как
орбиты двух наименьших, Мениппы и Евы, имеют
эксцентриситет, колеблющийся между 0,20 и 0,25, между 0,30 и 0,35.
Затем между планетоидами, открытыми в более недавнее
время, имеющими такие малые диаметры, что измерение
их оказалось невозможным, мы находим чрезвычайно
неустановившиеся, Гильду и Туле, со средними
расстояниями в 3,97 и 4,25; Этра с такою эксцентрическою
орбитою, что она пересекает орбиту Марса и Медузы,
имеющую наименьшее среднее расстояние от Солнца (5). При
сравнении средних эксцентриситетов орбит
планетоидов, сгруппированных по их уменьшающимся размерам,
не получается никаких очень определенных результатов,
за исключением того, что семь планетоидов: Полигимния,
Аталанта, Евридика, Этра, Ева, Андромаха и Евдора,
имеющие наибольшие эксцентриситеты (колеблющиеся между
0,30 и 0,38), — все принадлежат к разряду меньших
звездных величин. При рассмотрении наклонений орбит мы
также не встречаем очевидного подтверждения, так как
сильно наклоненные орбиты встречаются у меньших
планетоидов, по-видимому, не в большей пропорции, чем
у других. Но дальнейшее обсуждение этого вопроса
показывает, что существует два пути, могущие повести к
неправильности этих последних сравнений. Один состоит
в том, что наклонения измеряются от плоскости
эклиптики вместо того, чтобы быть измеренными от плоскости
орбиты предполагаемой планеты. Другой, более важный,
заключается в том, что поиски планетоидов, естественно,
производились в том сравнительно узком поясе, внутри
которого находится большинство их орбит, и что,
следовательно, те, у которых орбиты имеют наибольшие
наклонения, могли легко остаться незамеченными, особенно
если они к тому же принадлежат к числу наименьших
планетоидов. Кроме того, принимая во внимание общее
отношение, существующее между наклонением орбит
планетоидов и их эксцентриситетами, кажется вероятным,
что между орбитами этих еще не открытых планетоидов

Опыты научные, политические и философские 181
многие чрезвычайно эксцентричны. Сознавая всю
недостаточность доказательства, мне тем не менее кажется,
что оно много говорит в пользу верности гипотезы Оль-
берса и совершенно не согласуется с гипотезой Лапласа. Я
не должен упустить из вида еще замечательный факт
относительно планетоидов, открытый Д'Аррестом, а
именно: «Если бы представить себе их орбиты в виде колец из
какого-нибудь твердого вещества, то кольца эти
оказались бы так перепутаны между собою, что можно было бы,
приподнявши одно из них, поднять и все остальные»;
факт этот не находится в согласии с гипотезой Лапласа,
которая предполагает большую или меньшую
концентрацию, но находится в полном согласии с гипотезой
взорванной планеты.
Затем следует рассмотреть явления, отношение
которых к разбираемому нами вопросу почти не принято во
внимание; я говорю о метеоритах и падающих звездах.
Природа и распределение этих явлений согласуются с
гипотезой взорванной планеты и, как мне кажется, не
согласуются ни с какой другой. Теория о вулканическом
происхождении метеоритов и падающих звезд, основанная на
известном факте, что на Солнце происходят такие
взрывы, которые в силах выбросить эти метеориты с
соответствующей скоростью, совершенно недопустима.
Падающие на Землю метеориты положительно не допускают
предположения об их солнечном происхождении. Так же
нерационально было бы отнести их происхождение к
вулканам планет. Если бы даже минеральные их свойства
соответствовали такому происхождению, чего часто не
бывает (потому что вулканы не извергают железа), никакие
планетные вулканы не могли бы выбрасывать их с той
быстротой, какая предполагается необходимой, и не могла
бы выдержать того громадного давления, какое в данном
случае необходимо, подобно тому как картонное ружье не
могло бы вынести силу ружейной пули. Но очевидно, что
метеориты, при всем разнообразии их
минералогического характера, находятся в полном согласии с гипотезой
их происхождения из коры планеты, а что сила взрыва
этой планеты могла бы сообщить им, а также и падающим
звездам требуемую скорость, является заключением
справедливым. Известные нам планетоиды суть не что иное,
как такие же осколки коры, только больших размеров —
от 200 до 12 миль в диаметры; одновременно с ним долж-

182
Герберт Спенсер
но было бы быть отброшено еще большее число осколков
коры, размер которых уменьшался бы вместе с
увеличением их числа. Если те массы, которые по временам
пролетают через атмосферу Земли и падают на ее
поверхность, произошли действительно таким образом, то этот
процесс объяснил бы нам и происхождение того
бесконечно большого числа масс гораздо меньшего размера,
которые в виде падающих звезд сгорают в атмосфере
Земли. Представим себе, насколько это возможно, процесс
взрыва.
Представим себе, что диаметр рассыпавшейся
планеты равнялся 20 000 миль; что ее твердая кора имела
тысячу миль толщины, что внутри этой коры находился слой
расплавленной металлической массы, имевшей также
около тысячи миль толщины, и что остальное
пространство внутри, с диаметром в 16 000 миль, было занято
массой газов такой же плотности, выше «критической точки»,
которые, войдя в протохимическое соединение между
собою, вызвали разрушительный взрыв. Первоначальные
трещины в коре должны были находиться на большом
расстоянии одна от другой, может быть, в среднем на
расстоянии, равняющемся толщине коры. Если
предположить, что расстояния эти были приблизительно
одинаковы, то по экватору планеты было бы таких трещин от
60 до 70. К тому времени, когда первоначальные куски
таким образом разделенные, были бы приподняты над
поверхностью планеты на высоту 1 мили, образовавшиеся
трещины имели бы на поверхности ширину
приблизительно в 170 ярдов. Эти большие массы при своем
передвижении от центра должны были бы, конечно, сами начать
распадаться на куски, особенно на своих поверхностях. Но,
оставив в стороне получившиеся осложнения, мы видим,
что когда массы выдвинулись бы наружу на 10 миль,
то каждая трещина между ними имела бы милю в ширину.
Несмотря на действие громадных сил, должен был бы
пройти некоторый промежуток времени, прежде чем эти
чрезвычайно большие части коры могли получить
сколько-нибудь значительную быстроту движения. Может
быть, вычисления наши будут несколько ниже, чем
следует, если мы предположим, что понадобилось бы 10 секунд,
чтобы поднять их на первую милю, и что по истечении
20 секунд они поднялись бы на 4 мили, а к концу 30 секунд
на 9 миль. Допустив это, спросим, что же должно бы было

Опыты научные, политические и философские ÌS3
происходить в каждой трещине, глубиною в тысячу миль,
которая в течение полминуты раскрылась почти на милю,
а в последующую половину минуты образовала отверстие
в 3 мили ширины. Прежде всего из нее должны были бы
вылететь громадные фонтаны расплавленных металлов,
составлявших внутренний жидкий слой, а будучи
выброшены в пространство, эти фонтаны должны были бы
разделиться на сравнительно небольшие массы. Затем, когда
отверстие достигло бы нескольких миль в ширину, вслед
за расплавленными металлами должна была бы
последовать газообразная материя такой же плотности, которая
извергалась бы вместе с расплавленными металлами.
Вскоре газы повлекли бы за собой части жидкого слоя,
постоянно стягивающегося, пока в этом вихре не понеслись
бы миллионы малых масс, биллионы меньших масс и
триллионы капель. Все это выбрасывалось бы в
пространство потоком, извержение которого продолжалось бы
много секунд или даже несколько минут. Если мы
вспомним быстроту движения потоков, исходящих из
поверхности Солнца, и предположим, что вихри, вызванные
этим взрывом, достигли хотя одной десятой этой
быстроты, то придем к выводу, что эти мириады малых масс и
капель должны были быть выброшены со скоростью, какую
имела планета, и приблизительно по тому же
направлению. Я говорю приблизительно, потому что они
несколько уклонились бы вследствие трения и неправильностей
жерла, через которое они выбрасывались бы, а также
и вследствие вращения планеты. Но заметьте, что, хотя все
они имели бы громадную скорость, тем не менее скорость
их не была бы одинаковая. Вначале вихрь значительно
задерживался бы сопротивлением, какое представляли бы
стены жерла, по которому он несся. Когда же это
сопротивление ослабело бы, то быстрота вихря достигла бы
своего maximum'^, а затем, когда пространство для
выхода сделалось бы очень широко и, следовательно, давление
изнутри меньше, то скорость уменьшилась бы. Вследствие
этого почти бесчисленные частички планетных брызг,
а также и те частицы, какие образовались от сгущения
сопровождающих их металлических паров, начали бы
разделяться, одни быстро подвигаясь вперед, другие отставая,
пока поток их, постоянно удлиняясь, не образовал бы
орбиту вокруг Солнца или, скорее, скопление бесчисленных
орбит, широко разделяющихся у афелия и перигелия

184
Герберт Спенсер
и сближающихся на половине пути, где они могли бы
унестись в пространство двух миллионов миль, подобно
орбитам ноябрьских метеоров. В позднейшей стадии
взрыва, когда большие массы, выдвинувшись далеко наружу,
также распались бы на куски всяких величин, начиная
с величины Весты и кончая величиною аэролита, и когда
вышеописанные жерла уже перестали бы существовать,
содержимое планеты рассеялось бы с меньшей
скоростью и не в одинаковом направлении. В этом мы видим
объяснение как потоков, так и единичных падающих
звезд, видимых для невооруженного глаза, а также и тех
в двадцать раз более многочисленных, какие видны лишь
в телескоп.
Дальнейшим веским доказательством служат кометы
с короткими периодами обращения. Из 13 комет,
составляющих эту группу, у 12 орбиты проходят между
орбитами Марса и Юпитера; лишь у одной из них афелий
находится за орбитой Юпитера. Значит, почти все они
появляются в том же пространстве, как и планетоиды. Можно
предположить, что периоды обращения комет находятся
в известной связи с периодами обращения планетоидов.
Периоды обращения планетоидов простираются от 3,1 до
8,8 лет, и все эти двенадцать комет имеют
приблизительно такие же периоды обращения: кратчайший период
равняется 3,29, а длиннейший 8,86 года. Эта группа комет,
сходная с планетоидами по занимаемому ею поясу,
сходная с ними и по своим периодам обращения, имеет с
ними сходство еще в том отношении, как указал Линн, что
у всех их движение прямое. Как могло случиться такое
близкое родство, откуда взялась эта группа комет,
имеющая столько общего с планетоидами и члены которой так
похожи между собою и в то же время так непохожи на
кометы вообще? Это прямо наводит на мысль, что они суть
также продукт того взрыва, от которого произошли
планетоиды, аэролиты и метеорные потоки, и ближайшее
рассмотрение вероятных обстоятельств показывает нам,
что появления подобных продуктов можно было ожидать.
Если бы предполагаемая планета была похожа на своего
соседа Юпитера в том, что имела бы атмосферу, или на
другого своего соседа Марса в том, что имела бы на своей
поверхности воду, или же на того и другого в этих
отношениях, то эти поверхностные массы жидкости, пара
и газа, выброшенные в пространство вместе с твердыми

Опыты научные, политические и философские 185
веществами, дали бы материал для образования комет.
В результате получились бы кометы, непохожие между
собою по строению. Если бы образовалась трещина под
одним из морей, то расплавленные металлы и
металлические пары, проносясь в ней, как было выше описано,
разложили бы часть воды, унесенной с ними, и освобожденные
кислород и водород смешались бы с неразложенными
парами. В одних случаях могла быть выдвинута часть
вещества атмосферы, вероятно, с частями пара, а в других
случаях одни лишь массы воды. Подвергаясь большому жару
на перигелии, части эти по дальнейшим своим действиям
различались бы между собой. Случилось бы опять, что
выброшенные рои метеоритов увлекли бы с собою массы
паров и газов, отчего и получилась бы та структура комет,
которая им теперь приписывается. Иногда то же самое
сопровождало бы и метеорные потоки.
Итак, посмотрим на противоположность между двумя
гипотезами. Гипотеза Лапласа казалась вероятною в то
время, когда были известны всего четыре планетоида,
но по мере увеличения числа планетоидов она
становилась все менее вероятною, и, наконец, когда планетоиды
стали насчитываться сотнями, а потом и тысячами, она
сделалась прямо невероятною. Помимо того, и по другим
причинам против нее можно сделать много возражений.
Она предполагает существование туманного кольца такой
громадной величины, что оно должно было бы захватить
кольцо Марса. Кольцо это имело бы такие различия между
угловыми скоростями своих частей, какие совершенно не
соответствовали бы гипотезе туманных масс. Средние
эксцентриситеты орбит его частей должны были бы сильно
отличаться от средних эксцентриситетов соседних орбит,
а средние наклонения орбит его частей должны были бы
также сильно отличаться от средних наклонений
соседних орбит. Орбиты его частей, перемешанные и
распределенные без всякой правильности, должны были бы иметь
такое разнообразие эксцентриситета и наклонения, какое
необъяснимо в частях одного и того же туманного кольца;
и во время сгущения в планетоиды каждая часть должна
была бы сохранить свое направление, пробиваясь через
скопление других небольших туманных масс,
двигавшихся каждая по особому пути, непохожему на ее путь. С
другой стороны, гипотеза взорванной планеты
подтверждается каждым прибавлением к числу открытых планетоидов,

186
Герберт Спенсер
большим числом планетоидов меньшего размера,
большим скоплением их в предполагаемом месте исчезнувшей
планеты, большими средними расстояниями,
встречающимися между самыми меньшими членами скопления,
самыми большими эксцентриситетами в орбитах этих
самых меньших членов и запутанностью всех орбит.
Дальнейшим подтверждением гипотезы служат: аэролиты,
столь разнообразные по своему характеру, но все
напоминающие кору планеты; различное расположение на небе
радиантов потоков падающих звезд, а также отдельные
падающие звезды, видимые для простого глаза, и более
многочисленные, видимые при помощи телескопов. Кроме
того, гипотеза эта согласуется с открытием группы из 13
комет, причем 12 из них имеют средние расстояния,
приходящиеся внутри пояса планетоидов; имеют
соответствующие им периоды обращения, одни и те же прямые
направления и связаны с роем метеоров и с метеорными
потоками. Не имеем ли мы основание утверждать, что если
существовала между Марсом и Юпитером планета,
которая подверглась взрыву, то взрыв этот должен был
образовать именно такие кучи тел и вызвать такие явления, какие
мы действительно и находим?
И в чем же состоит возражение? Лишь в том, что если
взрыв случился, то он должен был случиться много
миллионов лет тому назад, возражение, которое, в сущности,
даже и не есть возражение, потому что предположение,
что взрыв случился много миллионов лет тому назад,
не более основательно, чем предположение, что он
случился недавно.
Возражают еще, что некоторые из получившихся
осколков должны бы иметь обратные движения. Но
вычисления показывают, что это не так. Если мы примем за
настоящую ту скорость, которая, по вычислению Лагранжа,
была бы достаточна для того, чтобы дать четырем
главным планетоидам занимаемые ими положения, то можем
заключить, что при такой скорости осколки,
выброшенные назад во время взрыва, не получили бы обратных
движений, а лишь сократили бы свои прямые движения
приблизительно cil миль в секунду до 6 миль в секунду. Тем
не менее очевидно, что это уменьшение скорости
необходимо обусловило бы образование в высшей степени
эллиптических орбит, более эллиптических, чем
какие-либо известные нам в настоящее время. Это представляется

Опыты научные, политические и философские 187
мне самым серьезным возражением из всех
встречавшихся до сих пор. Все-таки, принимая во внимание, что,
по всей вероятности, остается еще громадное число
некоторых планетоидов, вполне вероятно, что между ними
окажутся и такие, орбиты которых будут отвечать этому
требованию.
Примечание V. Незадолго до пересмотра предыдущего
опыта друзья мои при двух случаях упомянули о
замечательных фотографических изображениях туманных масс,
недавно полученных г-ном Исааком Робертсом и
выставленных в Королевском Астрономическом Обществе,
причем ими было высказано мнение, что изображения эти
представляют именно то, чем Лаплас мог бы
воспользоваться для иллюстрации своей гипотезы. Г-н Роберте
любезно прислал мне снимки с этих фотографий, а также
и несколько других, иллюстрирующих эволюцию звезд. Те
фотографии, на которых изображены большие туманные
массы в Андромеде и Canum Venaticorum, а также и 81 Мес-
сье, и поразительны, и поучительны, так как
иллюстрируют генезис туманных колец вокруг центральной массы.
Но я могу, однако, заметить, что эти фотографии, по-
видимому, наводят на мысль о необходимости
какого-нибудь изменения в общепринятом понятии, потому что
они довольно ясно показывают, что процесс этот вовсе не
так однообразен, как предполагают. Общепринятое
понятие состоит в том, что до появления колец, образующих
планеты, возникает громадный вращающийся сфероид.
Но обе фотографии, по-видимому, указывают на то, что,
по крайней мере, в некоторых случаях части туманной
материи, составляющие кольца, принимают
определенную форму раньше, чем они достигнут центральной
массы. Представляется возможным, что движения,
полученные этими, отчасти сформированными, кольцами,
мешают им приблизиться к телу, которое они окружают и
которое еще сохраняет свою неправильную форму.
Как бы то ни было, однако, и каковы бы ни были
размеры зарождающихся систем (а кажется, необходимо
заключить, что они неизмеримо больше нашей Солнечной
системы), процесс остается, в сущности, один и тот же.
Процесс этот в настоящее время воспроизведен
экспериментально, и мы имеем основание сказать, что учение
о генезисе туманных масс переходит из области гипотезы
в область установленной истины.

188
Герберт Спенсер
V
НЕЛОГИЧЕСКАЯ ГЕОЛОГИЯ
Наклонность к обобщению, которой в большей или
меньшей степени обладают все умы и без которой,
собственно говоря, разум не может существовать, имеет свои
неизбежные неудобства. Только посредством нее может
быть достигнута истина, а между тем она почти
неизбежным образом вовлекает нас в заблуждение. Без
стремления утверждать о всяком новом случае то, что оказалось
верным в случаях, подлежавших наблюдению,
рациональное мышление было бы невозможно. А между тем
это-то необходимое стремление постоянно заставляет
людей принимать, основываясь на ограниченном числе
опытов, такие положения, которым они ошибочно
приписывают всеобщую и безусловную верность. С одной
стороны, впрочем, на обстоятельство это вряд ли можно
смотреть как на зло; потому что без преждевременных
обобщений мы никогда не дошли бы до истинного
обобщения. Если б для того, чтобы формулировать факты, мы
дожидались, пока все они будут собраны,
неорганизованная масса накопившихся фактов была бы так велика, что
мы не могли бы с нею справиться. Только с помощью
временной группировки могут они быть приведены в такой
порядок, при котором становятся доступны дальнейшей
разработке; а эта временная группировка есть лишь другое
название для предварительного обобщения. Прекрасным
примером того, как неизменно люди следуют по этому
пути и какими необходимыми ступенями к истине является
заблуждение, служит история астрономии. Небесные тела
описывают круги около Земли, говорили самые ранние
наблюдатели, основываясь отчасти на видимых фактах,
отчасти на том, что им было известно по опыту о
движениях, происходящих на Земле около центров. Принимая
за неимением какого бы то ни было другого
представления все такие движения за круговые, они уподобляли им
и движения небесных тел. Без этого предварительного
мнения, как ни ошибочно оно было, невозможно было
бы сравнение положений, которое показало, что движе-

Опыты научные, политические и философские ig^
ние небесных тел нельзя изобразить кругами, и привело
к гипотезе эпициклов и эксцентриков. Только с
помощью этой гипотезы, столь же ошибочной, но дающей
лучшее объяснение видимых явлений и, следовательно,
ведущей к более точным наблюдениям, — только с
помощью этой гипотезы стало возможно Копернику доказать,
что гелиоцентрическая теория более вероятна, чем
геоцентрическая, а Кеплеру — что планеты двигаются вокруг
Солнца по эллипсам. И опять-таки без этой
приблизительной истины, открытой Кеплером, Ньютон не мог бы
дойти до того общего закона, из которого явствует, что
движение небесного тела вокруг своего центра тяжести
не происходит непременно по эллипсу, но может
происходить и по какому-либо другому коническому сечению.
Наконец, лишь после того, как закон тяготения был
проверен, сделалось возможно определить действительные
пути планет, их путников и комет и доказать, что
вследствие пертурбаций орбиты их всегда более или менее
уклоняются от правильной кривой линии. На этих
последовательных теориях мы можем проследить как стремление,
свойственное человеческому уму, перескакивать от
немногих данных к широким обобщениям, оказывающимся
впоследствии или совершенно ошибочными, или
справедливыми только отчасти, так и необходимость этих
переходных обобщений, служащих ступенями к
окончательному обобщению.
В ходе геологических умозрений явственно
высказываются те же законы мышления. Мы встречаемся с
догматами более чем наполовину ложными, которые между тем
в течение известного времени принимаются за всеобщую
истину. Мы видим, что в подтверждение этих догматов
собираются доказательства; но мало-помалу накопляются
факты, противоречащие им, вследствие чего при
известных обстоятельствах видоизменяется и самый догмат.
Далее, мы видим, что согласно с этой несколько
усовершенствованной гипотезой получается лучшая классификация
фактов; новые факты, быстро собираемые теперь один за
другим, приводятся в порядок и истолковываются с
большей легкостью; и все это, в свою очередь, обусловливает
дальнейшие поправки в гипотезе. Находясь еще в
настоящее время в самой середине этого процесса, мы не имеем
возможности дать удовлетворительный отчет о развитии
геологической науки, рассматриваемой с этой точки зре-

190
Герберт Спенсер
ния; нам известны только ранние периоды этого
развития. Тем не менее для нас не только интересно будет
проследить, каким образом более здравые воззрения на
историю Земли, принятые теперь, развились из грубых
воззрений, предшествовавших им, но обзор этот окажется еще
в высшей степени поучительным. Мы увидим, как сильно
еще до сих пор влияние старых идей на умы не только
общества, но и самих геологов. Мы увидим, каким образом
того рода доказательства, которые подрыли отчасти эти
старые идеи, с каждым днем умножаются и грозят
произвести и другие подобные же перевороты. Словом, мы
увидим, как далеко мы подвинулись в выработке истинной
геологической теории, а увидев это, будем более в состоянии
судить, которое из различных противоречащих мнений
наиболее согласно с несомненно дознанным
направлением геологических открытий.
Бесполезно и в то же время невозможно было бы
перечислять здесь все предположения, которые в древние
времена высказывались людьми, обладавшими немалым
запасом проницательности, — предположения, из
которых иные и содержали в себе известную долю истины.
Но возникая в неблагоприятные времена,
предположения эти не пустили корней, а потому и не касаются
нашего предмета. Нам нет никакого дела до идей, которые, как
бы хороши они ни были, не дали никакого научного
плода; мы имеем дело только с теми, из которых развилась
существующая геологическая система. Вот почему мы
начнем с Вернера.
Основываясь на видимых явлениях, представляемых
земной корой в небольшом округе Германии, и наблюдая
постоянный порядок, в котором пласты лежат один над
другим, а также свойственные каждому из этих пластов
физические признаки, Вернер заключил, что подобные
же пласты следуют один за другим в том же порядке по
всей поверхности земного шара. Далее, видя из
слойчатого устройства многих формаций и из органических
остатков, содержащихся в других, что они осадочного
происхождения, Вернер заключил, что эти общие всему
земному шару слои оседали один за другим из хаотической
жидкости, когда-то покрывавшей нашу планету. Таким
образом, на основании весьма неполного знакомства
с одной тысячной долей земной коры он построил
широкое обобщение, которое применил ко всей земной ко-

Опыты научные, политические и философские \*)\
ре. И заметьте, эта нептуническая гипотеза, хотя и
опиралась, по-видимому, на самые выдающиеся факты
окружающей среды, оказалась совершенно не выдерживающей
анализа. Совершенно непонятно, каким образом
всеобщий хаотический раствор мог осаждать, один за другим,
многочисленные, резко определенные пласты,
разнящиеся друг от друга по составу. Еще непонятнее, каким
образом осаждаемые таким способом пласты могут содержать
остатки животных и растений, которые не могли
существовать при предполагаемых условиях. Но как ни нелепа
была эта гипотеза с физической точки зрения, она
признавала, хотя и в извращенном виде, одного из великих
деятелей, участвующих в геологических изменениях,
именно воду. Она послужила также к выражению того
факта, что формации земной коры расположены в
известном порядке. Далее, она отчасти способствовала
созданию номенклатуры, без которой невозможно было уйти
далеко вперед. Наконец, она дала образец, с которым
можно было сравнивать расположение пластов в
различных местностях, подмечать различия и составлять
таблицу существующих в действительности разрезов. Гипотеза
эта была первым временным обобщением и служила
если не необходимой, то полезной ступенью к более
истинным обобщениям.
Вслед за этим грубым представлением,
приписывавшим все геологические явления одному влиянию,
действовавшему в продолжение одного только первобытного
периода, появилось значительно исправленное
представление, приписывавшее их двум влияниям,
действовавшим поочередно в последовательные периоды. Гот-
тон обратил внимание на тот факт, что осадочные слои
и до сих пор образуются на дне моря из ила,
приносимого реками; далее, он принял в соображение, что те
пласты, из которых по преимуществу состоит видимая
поверхность Земли, носят следы, указывающие на
образование их из прежде бывшего материка, и заключил, что
пласты эти могли превратиться в сушу только через
повышение почвы, последовавшее за их образованием; таким
образом, он пришел к тому выводу, что в течение
неопределенного периода времени должны были в прошлом
происходить периодические перевороты, поднимавшие
материки и сопровождавшиеся промежутками покоя,
в продолжение которых образовавшиеся таким образом

192
Герберт Спенсер
материки смывались и снова превращались в подводные
пласты, долженствовавшие, в свою очередь, быть
поднятыми над поверхностью океана. Заметив, что действие
огня, которому многие из прежних геологов
приписывали образование базальтовых скал, является в
бесчисленном множестве мест источником потрясений, он
полагал, что этим-то действием и обусловливались
вышеупомянутые периодические перевороты. В этой
теории мы видим: во-первых, что влияние воды,
признанное еще прежде, принималось действующим не по
какому-то неизведанному нами способу, как у Вернера, но по
такому, который ежедневно повторяется на наших
глазах; во-вторых, что огонь, принимавшийся сперва за
причину лишь некоторых, особенных, формаций, был
признан всеобщим деятелем, но таким, способ действия
которого оставался гадательным. Единственный
процесс, признаваемый Вернером, Готтон развил из
катастрофического и необъяснимого в правильный и
объяснимый; с другой стороны, второй противоположный
первому процесс, значение которого он впервые оценил
надлежащим образом, рассматривался им как
катастрофический, не приравнивался ни к одному из известных
нам процессов и оставался необъясненным. Мы должны
здесь заметить, что факты, собранные и приведенные во
временный порядок согласно с теорией Вернера,
послужили, несколько времени спустя, к подтверждению более
рациональной теории Готтона, по крайней мере в той ее
части, которая касается формаций нептунического
происхождения; между тем как учение о периодических
подземных потрясениях, в том неразработанном виде, в
каком понимал его Готтон, было временным обобщением,
служившим полезной ступенью к теории вулканического
действия.
Со времени Готтона развитие геологического
мышления пошло еще дальше в этом же направлении. Эти
первоначальные общие учения были разработаны
подробнее. Открыли, что в образовании Земли участвовали
гораздо более многочисленные и разнообразные
деятели, чем прежде предполагалось. Гипотеза огненного
происхождения была объяснена рациональным
образом, подобно тому как до нее была объяснена гипотеза
водного происхождения. Ни на чем не основанное
предположение о внезапных значительных повышениях

Опыты научные, политические и философские 1^3
почвы, происходящих после долгих промежутков покоя,
развилось в ту обстоятельную теорию, что острова и
материки суть накопившиеся результаты небольших
последовательных повышений почвы, подобных тем,
которые происходят при обыкновенных землетрясениях.
Входя в большие подробности, мы находим, во-первых,
что геологи настоящего времени вместо того, чтобы
рассматривать смывание почвы, производимое дождями
и реками, как единственную причину,
обусловливающую сглаживание материков и производящую
неровности земной поверхности, видят в этом смывании лишь
частную причину этих неровностей; далее, мы находим,
что новые пласты, образующиеся на дне моря,
оказываются продуктами не одних только речных осадков,
но отчасти происходят и от действия волн и морских
приливов на берега. Во-вторых, мы видим, что Готтоно-
во представление о поднятии почвы действием
подземных сил не только видоизменилось с приравниванием
этих подземных сил тем силам, которые действуют при
обыкновенных землетрясениях, но оказывается еще из
новейших исследований, что кроме повышений земной
поверхности тем же путем происходят и понижения ее,
что как местные повышения, так и всеобщие,
материковые, принадлежат к одной и той же категории, что все
эти изменения суть, по всей вероятности, следствия
постоянно продолжающегося оседания земной коры на
остывающее и сжимающееся ядро. Наконец, в-третьих,
мы видим, что кроме этих главных двух
противоположных деятелей современная геология признает еще
несколько других второстепенных влияний, каковы,
например, влияние глетчеров и ледяных гор, влияние
коралловых полипов, влияние протозой с кремнистой или
известковой скорлупой; каждое из этих влияний, как ни
незначительны они кажутся с первого взгляда,
оказывается способным произвести мало-помалу значительные
изменения земной поверхности. Итак, новейшие успехи
геологии еще далее отодвинули нас от первоначальных
представлений. Вместо одной катастрофической
причины, действовавшей когда-то повсеместно, как учил Вер-
нер; вместо одной общей постоянной причины,
встречавшей после долгих промежутков времени
противодействие со стороны катастрофической причины, как
предполагал Готтон, — мы признаем теперь действие не-
7 Г. Спенсер

194
Герберт Спенсер
скольких причин, которые все более или менее общи и
постоянны. Для объяснения явлений, представляемых
земной корой, мы уже не прибегаем к гипотетическим
влияниям; но с каждым днем все яснее видим, что явления эти
произошли от сил, совершенно схожих с теми, которые
действуют в настоящее время, — от сил, действовавших
в бесконечно разнообразных сочетаниях в продолжение
неизмеримо долгих периодов времени.
Проследив таким образом вкратце ход развития
геологической науки и указав ту точку, на которой она стоит
в настоящее время, посмотрим теперь, каким образом на
ней и до сих пор отзывается влияние грубой
первоначальной гипотезы, которая ей служила точкой
отправления, так что и по настоящее время учения, давно
оставленные, как несостоятельные в теории, продолжают на
практике придавать известный склад понятиям геологов и
порождать различные верования, оказывающиеся
совершенно незащитимыми с точки зрения логики. Мы увидим,
как, с одной стороны, эти простые общие представления, с
которых началась наука, сами собой вталкиваются
прежде всех других в голову всякому начинающему заниматься
этим предметом и как различные влияния содействуют
поддержанию вытекающего из этого разлада. С другой
стороны, мы увидим, как первоначальная номенклатура
периодов и формаций необходимым образом
поддерживает и первоначальные понятия, скрывавшиеся под этими
словами, и как необходимость привести новые данные
в известный порядок естественным образом разрешается
насильственным включением этих новых данных в
старую классификацию, если только несовместимость их
с нею не оказывается чересчур уж очевидной. Несколько
фактов послужат самым лучшим введением к
последующей критике.
Вплоть до 1839 г. предполагалось на основании
кристаллического строения метаморфических скал острова
Энглези, что они древнее всех скал соседнего материка;
но впоследствии оказалось, что скалы эти одинаковой
древности со сланцами и песчаниками Карнарвона и Ма-
рионета. Возьмем другой пример: так как сланцевые
изломы прежде всего были найдены в самых нижних скалах,
то признак этот сочли за указание самой глубокой
древности; это повлекло за собою серьезные ошибки, так как
в настоящее время оказывается, что та же особенность

Опыты научные, политические и философские V)$
минерального строения встречается и в
каменноугольной системе. Еще пример: на основании литологического
вида, представляемого некоторыми красными
конгломератами и песчаниками северо-западного берега
Шотландии, их долго считали принадлежащими к древнему
красному песчанику; между тем по тому же литологическому
виду в настоящее время доказано тождество этих пород
с нижними силурийскими. Мы привели лишь немногие
примеры того, как мало следует доверять минеральным
особенностям там, где дело идет об определении
древности и относительного положения пластов. Из недавно
появившегося третьего издания Silurici можно набрать
многочисленные примеры, говорящие в подтверждение
нашей мысли. Сэр Р. Морчисон считает положительно
доказанным, что кремнистые стиперские камни
Шропшира совершенно соответствуют тремодакским сланцам
Северного Валлиса. Судя по ископаемым, находимым
в сланцах и известняке близ Бала, эти последние
одинаковой древности с карадокским песчаником, находящимся
в сорока милях от первого места. В Радноршире
формация, входящая в классификации под названием верхней
лландоверийской горной породы, описывается в
различных местностях то как «песчаник или конгломерат»,
то как «нечистый известняк», то как «твердый грубый
песчаник», то как «кремнистый песчаник». Это представляет
довольно значительное разнообразие для небольшого
пространства, занимаемого одним графством.
Некоторые песчаные слои на левом берегу реки Тови, которые
сэр Р. Морчисон (основываясь, вероятно, на
минеральных их свойствах) классифицировал в своей Silurian
System под рубрикой карадокского песчаника, оказываются
теперь, по его же приговору, на основании
попадающихся в них ископаемых остатков, принадлежащими к
формации Лландейло. А между тем до сих пор продолжают
делать и принимать выводы, основанные на минеральных
признаках. Несмотря на то что Silurici, как и многие другие
геологические сочинения, доказывает многочисленными
примерами, что нередко на пространстве немногих миль
встречаются горные породы одинаковой древности,
резко разнящиеся одна от другой по своему составу, между
I ем как породы, весьма различные по степени древности,
нередко бывают сходны по своему составу; несмотря на
то что сам сэр Р. Морчисон, как, например, в вышеприве-

Ì96
< \ Ы ' Ç>
Герберт Спенсер
денном случае, показывает нам, как в прежней
деятельности его не раз вводило в заблуждение доверие к литологи-
ческим доказательствам, — несмотря на все это, во всей
«Silurici», рассуждения его показывают, что он считает
совершенно естественным ожидать от формаций
одинаковой древности тождества химического состава, на каком
бы далеком расстоянии они ни находились друг от друга.
Так, например, упоминая о Силурийских скалах Южной
Шотландии, он говорит: «Когда я в 1850 г. проезжал
дорогой между Домфри и Моффатом, мне пришло в голову, что
однообразный красноватый или пурпурный песчаник
и сланец, встречающиеся на севере от первого города
и так сильно напоминающие нижние горные породы
Лонгмайнда, Лланбериса и C-Давида, должны быть
одинаковой древности с этими последними». Далее он снова
настаивает на том факте, что эти пласты «совершенно
тождественны по своему составу с нижними горными породами
Силурийской области». На основании этого тождества
минеральных признаков и сделано заключение, что эта
шотландская формация современна самым нижним
формациям Валлиса, потому что количество имеющихся налицо
палеонтологических данных слишком незначительно,
чтобы с помощью его можно было подтвердить или
опровергнуть подобного рода положение. Если б между Валли-
сом и Шотландией пролегали непрерывно подобные
пласты, расположенные в том же порядке, тогда, конечно,
вряд ли что можно было бы возразить против подобного
вывода. Но дело в том, что сам сэр Р. Морчисон допускает,
что в Вестморланде и Комберланде некоторые члены
этой системы «принимают литологический вид,
совершенно отличный от того, который они имеют в
Силурийской и Валлисской областях», следовательно, нет
никакого основания ожидать минералогической непрерывности
в Шотландии. Итак, очевидным образом предположение,
что эти шотландские формации одинаковой древности
с лонгмайндскими в Шробшире, предполагает тайное
верование, что известные минеральные признаки
свойственны известным эпохам. Но еще более поразительными
окажутся примеры влияния этого тайного верования,
которые нам остается привести. Сэр Р. Морчисон не только
ожидает повторения лонгмайндских пластов в такой
сравнительно близкой области, как шотландские
низменности; но и в Рейнских провинциях некоторые «кварце-

Опыты научные, политические и философские 1<)7
вые плитняки и песчаники, схожие с лонгмайндскими»,
приводят его, по-видимому, к тому заключению, что они
современны вышеназванным породам вследствие их
сходства с последними. «Кварцы в кровельных черепицах
с зеленоватым оттенком, напоминавшие нам нижние
шиферные пласты Комберланда и Вестморланда», очевидно,
предполагаются современными последним. Далее он
замечает, что в России поверх каменноугольных известняков
вдоль западной окраины Уральского хребта лежит пласт
песчаника и песчаного камня, занимающий то же место
в общем порядке, которое жерновой песчаник (millstone
grit) занимает в Англии. Называя эту группу
«представительницей жернового песчаника», сэр Р. Морчисон ясно
показывает, что он считает сходство минерального
состава некоторого рода доказательством одновременности
происхождения даже на таком большом расстоянии. Мало
того, он отыскивает этого рода сходства на скатах Анд-
ских гор и в Соединенных Штатах и тут принимает их за
указание принадлежности формаций к известному
периоду. И делает он это не потому, чтобы стоял теоретически за
соотношение между литологическими свойствами и
степенью древности пласта. Нет; на той самой странице,
из которой мы только что привели выписку (Siluria, р. 387),
он говорит: «Между тем как мягкой нижней силурийской
глине и пескам С.-Петербурга соответствуют в недрах
Уральского хребта твердый сланец и кварц с золотыми
жилами, мягкий красный и зеленый девонский мергель
Валдайских гор заменяется на западном скате этого
хребта твердыми, искривленными и изломанными пластами
известняка». Но эти и другие подобные факты,
допускаемые им, по-видимому, не имеют в его глазах большого
значения. Сам он признает, что потсдамский песчаник
Северной Америки, английский лингулийский лещадник и
квасцовый шифер Скандинавии принадлежат к одному и тому
же периоду; ему вполне известно, что между
силурийскими формациями Валлиса встречаются оолитовые пласты,
подобные пластам вторичного периода; но тем не менее
во всех его умозаключениях более или менее
проглядывает то предположение, что формации, схожие между собой
по составу, принадлежат к одной и той же эпохе. Не ясно
ли видно из этого, что давно отвергнутая гипотеза Берне-
ра продолжает и до сих пор влиять на геологические
умозрения?

1^8 л Герберт Спенсер
Но нам возразят, быть может, что, «хотя отдельные
пласты и не представляют непрерывности на больших
протяжениях, мы замечаем эту непрерывность в системах
пластов. Хотя на протяжении немногих миль один и тот же
слой постепенно переходит из глины в песок или
утончается и совсем исчезает, но группа пластов, к которой он
принадлежит, не подвергается подобным изменениям
и сохраняет в самых отдаленных друг от друга местностях
то же соотношение к другим группам».
Таково действительно общее мнение. На этом
предложении, как кажется, основаны общепринятые
геологические классификации. Силурийская система, девонская
система, каменноугольная система представляются в наших
книгах как группы формаций, которые всюду следуют
одна за другой в данном порядке и из которых каждая
отдельно имеет всюду одинаковую древность. Хотя, может
быть, и не утверждают, что этот ряд систем повсеместен,
тем не менее предположение это, по-видимому,
принимается за верное. В Северной и Южной Америке, в Азии,
в Австралии ряды пластов причисляются к той или другой
из этих групп; и одно из оснований, приводимых в
оправдание этого причисления, заключается в том, что они
обладают известными минеральными признаками и лежат
друг на друге в известном порядке. Хотя, по всем
вероятиям, ни один сведущий геолог не станет утверждать, что
европейская классификация пластов применима ко всему
земному шару, тем не менее все геологи или, по крайней
мере, большинство их пишут таким образом, как будто
и в самом деле оно было так Между читателями
геологических книг девять десятых выносят то впечатление, что
деление систем на первичную, вторичную и третичную
имеет абсолютное, неизменное применение, что эти
крупные деления расчленимы на меньшие
подразделения, из которых каждое резко отличается от всех прочих
и всюду может быть распознаваемо по известным,
свойственным ему признакам, и что во всех частях земного шара
эти второстепенные системы начались и кончились
каждая со своей стороны в один и тот же период. Каждый раз
как они встречаются с выражением «каменноугольная
эпоха», они понимают его в том смысле, что это была
каменноугольная эпоха для всей Земли, что, как прямо
утверждает Гуго Миллер, это была эпоха, когда вся Земля
была покрыта растительностью, несравненно более рос-

Опыты научные, политические и философские 1^9
кошной, чем в последующие периоды; и если б кто-нибудь
из этих господ в одной из наших колоний встретил слой
каменного угля, он принял бы как само собой
разумеющееся, что слой этот современен каменноугольным слоям
Англии.
А между тем мнение, что геологические «системы»
повсеместны, столь же несостоятельно, как и первое,
рассмотренное нами: оно столь же нелепо, если его
рассматривать a priori, и равно несовместимо с фактами. Хотя
известная группа пластов, классифицированных вместе
под рубрикой оолитовых, может быть, и
распространяется на большее протяжение, чем один какой-нибудь пласт
из этой группы, тем не менее достаточно изучить
обстоятельства ее отложения, чтобы убедиться, что оолитовая
группа, так же как и каждый из отдельных составляющих
ее пластов, имеет происхождение чисто местное и что
вряд ли может существовать в какой-либо другой
местности группа, вполне соответствующая ей как по своим
признакам, так и по времени своего начала и окончания.
Образование подобных групп предполагает область
оседания, в которую были сброшены слои, составляющие
группу. Каждая область оседания должна по
необходимости быть ограничена; и предполагать, что где-либо в
другом месте существуют группы слоев, совершенно
соответствующие тем, которые известны под именем
оолитовых, значило бы предполагать, что в современных друг
другу областях оседания происходили совершенно
одинаковые процессы. Мы не имеем никакого основания
предполагать это и имеем все основания предполагать
противоположное. Ни один из современных геологов не
решится открыто утверждать, что в современных друг
другу областях оседания по всему пространству земного
шара могут встречаться такие условия, которые
необходимы для образования оолита; каждый геолог скажет вам,
что соответствующие группы пластов, необходимые
в других местах, будут, по всем вероятиям, представлять
совершенно иные минеральные признаки. Мало того,
не только явления, происходящие в этих современных
друг другу областях оседания, будут более или менее
различны по своей сущности, но едва ли найдется хоть два
таких случая, в которых эти явления совпадали бы во
времени своего начала и окончания. Предположение, что
отдельные части земной поверхности могут начать осе-

200
Герберт Спенсер
дать одновременно и перестать оседать тоже
одновременно, имеет против себя большой перевес
вероятностей, а между тем только такого рода совпадение могло бы
произвести соответствующие друг другу группы пластов.
Процесс оседания в различных местностях начинается
и кончается с величайшей неправильностью, вот почему
группы слоев, образующихся в этих местностях, лишь
в крайне редких случаях могут соответствовать друг
другу. Если мы станем сравнивать их одну с другой по
времени, то пределы их будут непременно расходиться. Они не
будут укладываться ни в какие определенные деления.
Переходя к фактам, мы видим, что они с каждым днем
подтверждают положение, высказанное нами a priori.
Возьмем для примера систему старого красного
песчаника. На севере Англии она представляется одним только
пластом конгломерата. В Герфордшире, в Вустершире
и в Шропшире она расширяется в группу пластов,
имеющую от восьми до десяти тысяч футов толщины и
состоящую из конгломератов, из красного, зеленого и белого
песчаника, из красного, зеленого и пятнистого мергеля
и уплотненного известняка. К юго-западу, как, например,
между Кермартеном и Пемброком, эти пласты старого
красного песчаника представляют значительные литоло-
гические изменения. На противоположном берегу
Бристольского пролива они выказывают новые изменения
в минеральных признаках. Наконец, в Южном Девоне
и в Корнваллисе соответствующие этой системе пласты,
состоящие преимущественно из сланца, шифера и
известняка, так различны от вышеупомянутых, что их долгое
время причисляли к силурийской системе. Когда мы
видим, таким образом, что в известных направлениях
целая группа осадков утончается и что минеральные ее
признаки изменяются в пределах довольно
незначительного пространства, не ясно ли становится для нас,
что вся группа осадков была чисто местная? И когда мы
находим в других местностях формации, схожие с
формацией старого красного песчаника или с девонской,
можно ли утверждать положительно или даже
признавать только вероятным, что каждая из этих формаций
началась и кончилась одновременно с названными нами?
Можно ли обойтись без самых разительных,
несомненных доказательств, чтобы заставить нас поверить такому
совпадению?

Опыты научные, политические и философские 201
А между тем влияние этого стремления принимать
местные явления за общие еще так сильно отзывается в
геологических умозрениях, что даже самые осторожные
люди не могут, по-видимому, совершенно от него
избавиться. На 158 странице своих Оснований геологии сэр Чарльз
Ляйель говорит:
«Основываясь на том факте, что в Англии группа
красного мергеля и красного песчаника, содержащая
также соль и гипс, лежит между лиасом и
каменноугольной формацией, геологи сочли себя вправе относить
к тому же периоду все пласты красного мергеля и
песчаника с примесью соли или гипса, попадающиеся не
только в различных частях Европы, но и в Северной
Америке, в Перу, в Индии, в соляных пустынях Азии и
Африки, словом, во всех частях света... Напрасно возражали
им, указывая на невероятность гипотезы,
предполагающей, что все текущие воды земного шара некогда
одновременно заключали отсед красного цвета. Но наконец
опрометчивость этого заключения, приписывающего
одинаковую древность всем вышеупомянутым пластам
красного мергеля и песчаника, была достаточно
изобличена открытием, что даже в Европе пласты эти
принадлежат ко многим различным эпохам».
Но, несмотря на то что в этом месте и в других,
высказывающих ту же мысль, сэр Чарльз Ляйель восстает
против изложенного им здесь воззрения, сам он,
по-видимому, не совсем от него освободился. Хотя он положительно
отвергает старую гипотезу, что по всему пространству
земного шара те же непрерывные слои лежат один на
другом в правильном порядке, наподобие лепестков
луковицы, тем не менее он пишет так, как будто геологические
«системы» действительно следовали одна за другой в
таком порядке. Читая сто Руководство, можно подумать, что
он придерживается того мнения, что первичная эпоха
кончилась и вторичная началась по всему земному шару
в одно и то же время, что эти термины и впрямь
соответствуют резко обозначенным всемирным периодам в
природе. Так, он принимает, что деление между камбриан-
ской и нижней силурийской системой в Америке
соответствует хронологически делению между камбрианской
и нижней силурийской системой в Валлисе; он считает

202
Герберт Спенсер
несомненным, что границы, отделяющие нижнюю
силурийскую систему от средней и среднюю от верхней в
одной местности, одновременны с теми же границами
в другой местности. Не заставляет ли это предполагать,
что он считает геологические «системы» всемирными
в том смысле, что отделение их одной от другой всюду
было одновременно? Хотя он, без сомнения, отрекся бы
от этого положения, как догмата его верования, но не
влияет ли оно бессознательно для него на его
мышление? Не вправе ли мы сказать, что хотя гипотеза
луковичных лепестков и умерла, но дух ее продолжает жить
какой-то трансцендентальной жизнью в умозаключениях ее
противников?
Рассмотрим теперь другое основное геологическое
учение. Мы подразумеваем то учение, что пласты
одинаковой древности содержат и одинаковые ископаемые
остатки и что, следовательно, древность и относительное
положение любого пласта могут быть легко
распознаваемы по содержащимся в нем ископаемым остаткам. Между
тем как теория, что пласты, представляющие одинаковые
минеральные признаки, всюду оседали одновременно,
всеми явно отвергалась, принята была теория, что в
каждую геологическую эпоху повсюду существовали
одинаковые животные и растения и что, следовательно, эпоха,
к которой принадлежит формация, может быть легко
распознаваема по содержащимся в формации органическим
остаткам. Хотя, быть может, ни один из первоклассных
геологов не решится прямо защищать эту теорию, без
оговорок, тем не менее она как бы подразумевается во всех
ходячих геологических умозаключениях.
А между тем эта теория едва ли состоятельнее первой.
Мы не имеем никакого основания с достоверностью
полагать, что формации, содержащие одинаковые
органические остатки, одновременны по своему
происхождению. Точно так же слишком смело было бы утверждать, что
формации, содержащие различные органические остатки,
непременно различны и по времени своего
происхождения. Положения эти, без сомнения, поразят большинство
читателей; но они, безусловно, принимаются самыми
высокими авторитетами. Сэр ЧарльзЛяйель признает, что на
органические остатки должно полагаться в этом
отношении «с такими же ограничениями, как и на минеральные
признаки». Сэр Генри дела Бечу который приводит раз-

Опыты научные, политические и философские 203
личные примеры в подтверждение этой истины,
указывает между прочим на резкую разницу, которая должна
существовать между ископаемыми остатками наших
каменноугольных пластов и остатками морских слоев,
образовавшихся в тот же период. Но несмотря на то, что
в отвлеченных рассуждениях ясно сознается опасность
основывать положительные выводы на данных,
представляемых нам ископаемыми остатками, на практике
вообще мало обращают внимания на эту опасность.
Общепринятые заключения относительно степени древности
пластов мало принимают ее в соображение; и многие
геологи, по-видимому, даже совершенно не подозревают ее
существования. В Silurici сэр Р. Морчисон всюду
принимает, что одни и те же или родственные породы жили по
всему лицу Земли в одно и то же время. В России, в
Богемии, в Соединенных Штатах, в Южной Америке пласты
классифицируются как принадлежащие к той или другой
части силурийской системы только на том основании,
что они содержат схожие между собою ископаемые
остатки; достаточно, чтобы в них попадалось известное
количество одинаковых или родственных между собою
пород — и принадлежность их к одной и той же эпохе, в
какой бы местности эти пласты ни находились, считается
делом несомненным. В России относительное положение
пластов определяется на основании того факта, что
вместе с некоторыми венлокскими формами в нем
попадаются экземпляр Pentamerus oblongus. Основываясь на том
факте, что одна форма ракообразных, известная под
именем евриптерий, составляет отличительный признак
верхней лодлоуской горной породы, автор замечает, что
«евриптерий попадаются в так называемом черном трау-
матовом сланце в Вестморланде, в Онейдском графстве
в Нью-Йорке, сланце, который, по всем вероятиям,
окажется соответствующим верхней лодлоуской породе».
Это «по всем вероятиям» показывает нам, до какой
степени сильна уверенность в повсеместном распределении
одних и тех же организмов в одну и ту же эпоху, и в то же
время служит нам образчиком легкости, с которой эта
уверенность порождает из себя самой всякие
доказательства, заранее подготовляя умы находить тождество во
времени там, где ископаемые породы оказываются
одинаковыми. Сэр Р. Морчисон истолковывает так не только
формации России, Англии и Америки, но простирает тот же

204
Герберт Спенсер
прием и на антиподов. Ископаемые остатки, находимые
в колонии Виктории, он заодно с интендантом,
посланным от правительства, классифицирует как
принадлежащие к нижней силурийской или лландоверийской эпохе;
другими словами, он принимает за несомненный факт,
что в то время, когда известные породы ракообразных
и моллюсков жили в Валлисе, подобные им. породы
ракообразных и моллюсков жили в Австралии. А между тем
невероятность подобного совпадения легко можно доказать
фактами, сообщаемыми самим же сэром Р. Морчисоном.
Если, как он замечает, ископаемые остатки ракообразных,
находящиеся в самых верхних силурийских горных
породах Ланаркшира, действительно «все, за исключением
одного сомнительного случая, резко отличаются от всех
других известных пород, встречающихся на том же
горизонте в Англии», то какое же основание имеем мы
предполагать, что породы, жившие во время силурийского
периода на противоположной стороне земного шара, были
приблизительно одинаковы с существовавшими здесь?
Это учение о повсеместном распределении видов не
только подразумевается в выводах сэра Р. Морчисона, но и
положительно высказывается им. «Уже одно присутствие
фаптолита, — говорит он, — прямо указывает, что горная
порода, содержащая его, принадлежит к силурийской
системе.» И говорит он это несмотря на то, что сам не раз
предостерегал читателя против подобных обобщений.
По мере того как геология подвигалась вперед, не раз
оказывалось, что та или другая ископаемая порода, которую
долгое время считали характеристической для одной
какой-нибудь формации, была открываема и в других
формациях. Лет около двенадцати тому назад не бывало еще
примера, чтобы гониатиты попадались ниже девонских
пластов; но в настоящее время в Богемии их находили
в пластах, которые считаются принадлежащими к
силурийской системе. В очень недавнем времени оказалось,
что ортоцеры, которые до сих пор считались
исключительно палеозоическим типом, могут попадаться и вместе
с мезозоическими аммонитами и белемнитами. Но как ни
многочисленны подобного рода открытия, они все еще
не могут поколебать верования, что принадлежность
пласта к той или другой эпохе может быть определена
нахождением в нем одного какого-нибудь ископаемого
вида. Мало того, это верование переживает доказательства,

Опыты научные, политические и философские 205
наносящие ему более роковые удары. Говоря о
силурийской системе в Западной Ирландии, сэр Р. Морчисон
замечает: «Близ Маама профессор Никалъ и я собрали остатки,
из которых одни можно было отнести к нижней
силурийской системе, другие же — к верхней силурийской». И
затем он называет несколько ископаемых видов, которые
в Англии свойственны верхней части лодлоуской горной
породы или самым верхним силурийским пластам;
несколько других видов, которые «во всех остальных
местностях, сколько известно, попадаются только в пластах
лландоверийской эпохи», — другими словами: в пластах,
принадлежащих к средней силурийской эпохе, и,
наконец, несколько таких видов, которые до сих пор
встречались только в нижних силурийских пластах, лишь
немногим выше самых древних слоев с ископаемыми
остатками. Что же доказывают эти факты? Они явно доказывают,
что виды, которые в Валлисе отделены пластами,
имеющими более двадцати тысяч футов толщины, и,
следовательно, принадлежат, по-видимому, к периодам, значительно
отдаленным друг от друга, в сущности, жили в одно и то же
время. Они доказывают, что моллюски и морские лилии,
считавшиеся до сих пор исключительно
принадлежащими к самым древним силурийским пластам и
предполагавшиеся вымершими задолго до того времени, когда
появились моллюски и морские лилии позднейших
силурийских пластов, в действительности существовали в
одно время с последними и что очень легко может быть,
что последние появились в столь же ранний период, как
и первые. Они доказывают, что не только минеральные
свойства осадочных формаций, но и собрание
органических видов, содержащихся в них, в значительной мере
зависят от местных условий. Она доказывают, что
ископаемые остатки, попадающиеся в какой бы то ни было группе
пластов, отнюдь не могут быть принимаемы за
представителей флоры или фауны исключительно того периода,
к которому они принадлежат. Словом, факты эти
набрасывают сильную тень сомнения на многие геологические
обобщения.
Но, несмотря на целый ряд подобных фактов и на
прямо высказываемое мнение, что свидетельству
органических остатков следует доверять в этом отношении «с
такими же ограничениями, как и свидетельству минеральных
признаков», сэр ЧарльзЛяйель делает положительные за-

206
Герберт Спенсер
ключения на основании этого свидетельства; делает он их
даже там, где количество общих ископаемых видов
незначительно, а расстояние местности велико. Порешив, что
в различных местностях Европы отличительный признак
эоценовых пластов составляют нуммулиты, он заключает,
не приводя в подтверждение своего мнения никаких
дальнейших доказательств, что всюду, где попадаются
нуммулиты, будь то в Марокко, в Алжире, в Египте, в Персии, в
Синде, в Куче, в Восточной Бенгалии или на границах
Китая, формация, содержащая их, должна принадлежать к
средней эоценовой системе. И из этого положения он
делает следующий важный вывод:
«Как скоро мы дошли до убеждения, что формация,
содержащая нуммулитов, занимает среднее место в
группе эоценовых пластов, нас поражает сравнительная
близость к ним эпох, к которым должны быть отнесены
некоторые из самых важных переворотов в физической
географии Европы, Азии и Северной Африки. Все
горные цепи, как-то: Альпы, Пиренеи, Карпатские и
Гималайские горы, в состав центральных и верхних частей
которых входят в значительных размерах пласты,
содержащие нуммулитов, могли образоваться только по
окончании среднего эоценового периода»
(Руководство, стр. 232).
Еще более резкий пример встречаем мы на
следующей странице. Основываясь на том факте, что один слой
в Клайборне, в Алабаме, содержащий «до четырехсот
видов морских раковин», в том числе содержит и Cardita
planicosta, «а также несколько других видов,
тождественных с европейскими или, по крайней мере, очень близко
подходящих к ним», сэр Чарльз Ляйель говорит, что
«в высшей степени вероятно, что клайборнские слои
имеют одинаковую древность с центральной или бракль-
шамской группой в Англии». Итак, мы видим, что автор
предполагает современность на основании такого рода
общности, которая нисколько не превышает общность,
встречаемую в одной и той же стране между слоями,
резко разнящимися друг от друга по своей давности. Не
производит ли это на нас такого рода впечатление, как
будто автор позабыл вышеупомянутое предостережение,
высказанное им же самим? На этот раз он принимает, ка-

Опыты научные, политические и философские 207
жется, что виды, широко раскинувшиеся в
пространственном отношении, имели существование, тесно
ограниченное во времени; но на деле было совершенно
наоборот. Наклонность к систематизированию
пренебрегает фактическими доказательствами и втискивает природу
в рамку, слишком тесную для ее бесконечного
разнообразия.
Но нам возразят, быть может: «Неужели и тогда, когда
в различных местностях порядок, в котором пласты лежат
один на другом, минеральные признаки и ископаемые
остатки одинаковы, — неужели и тогда мы не вправе с
достоверностью заключить, что формации,
представляющие такое полное сходство между собой, принадлежат
одному и тому же периоду? Если, например, в Соединенных
Штатах мы встречаем тот же порядок, в котором
силурийская, девонская и каменноугольная системы следуют одна
за другой, как и у нас, если эти системы и там отличаются
теми же литологическими свойствами и представляют те
же ископаемые признаки, не вправе ли мы заключить, что
каждая из этих групп пластов отложилась в Америке в те
же периоды, как и у нас?».
На это возражение, которое с первого взгляда
представляется весьма основательным, мы ответим,
во-первых, что доказательства, говорящие в пользу такого
соотношения, всегда бывают более или менее сомнительного
свойства. Мы уже имели случай намекать на некоторых
«идолов» (употребляя метафору Бэкона), которым
геологи, сами того не подозревая, приносят жертву, толкуя
устройство еще мало изведанных местностей.
Руководствуясь классификацией пластов, существующих в Европе,
и принимая, что группы пластов других частей света
должны непременно совпадать с какими-нибудь из групп
пластов, известных у нас, геологи, естественным образом,
слишком торопятся признавать существование
параллелизма на основании недостаточных доказательств. Они
редко задают себе предварительный вопрос: имеют ли
еще рассматриваемые ими формации соответствующие
им формации в Европе? Для них вопрос лежит в том: к
которой из европейских групп причислить им эти
формации? с которой они представляют наиболее сходства? от
которой они наименее разнятся? Неизбежным
результатом такого способа исследования является большая
небрежность в выводах. До чего доходит эта небрежность,

208
Герберт Спенсер
нам не трудно будет показать примерами. Там, где пласты
прерываются, как, например, между Европой и Америкой,
нельзя иметь никаких доказательств, основанных на
порядке, в котором пласты лежат один на другом,
независимо от минералогических признаков и от органических
остатков. Всюду, где нельзя проследить пласты в
непрерывной связи, минералогические признаки и
органические остатки служат единственным средством для
определения принадлежности пластов к той или другой системе.
Что касается надежности минералогических признаков,
то мы уже видели, что они почти не имеют никакого
значения, и ни один из современных геологов не решится
утверждать, что на них можно полагаться. Если группа
старого красного песчаника в Средней Англии совершенно
разнится в литологическом отношении от
соответствующей ей группы в Южном Девоне, то ясно, что сходство
в строении и в составе не может служить достаточным
основанием для приравнивания слоев из другой части света
к которой-нибудь из европейских систем. Итак,
единственным критерием остаются ископаемые остатки; для
того же, чтобы убедить читателя, с какой малой точностью
прилагают этот критерий, достаточно одного примера.
Из сорока шести видов английских девонских кораллов
только шесть встречаются в Америке, и это несмотря на
обширную область распространения, занимаемую, как
известно, антозоями. То же следует заметить о моллюсках
и о морских лилиях; как кажется, в Америке хотя и
встречается несколько таких родов, которые попадаются
и в Европе, но едва ли есть один вид, тождественный с
нашими. И сэр Чарльз Ляйель признает, что «крайне трудно
определить в точности, насколько нью-йоркские
подразделения, перечисленные выше, параллельны с членами
европейской девонской системы, — до того
малочисленны виды, общие обеим системам». А между тем на
основании этой-то общности в ископаемых остатках
предполагается, что вся девонская система в Соединенных Штатах
современна всей девонской системе в Англии. И это-то
положение, что девонская система Соединенных Штатов
соответствует нашей девонской системе, составляет один
из доводов, на основании которых сэр Чарльз Ляйель
утверждает, что поверхлежащие каменноугольные
формации обеих стран совпадают во времени своего
образования. Не правы ли мы были, говоря, что доказательства,

Опыты научные, политические и философские 209
на основании которых делаются подобного рода
заключения, весьма сомнительны? Нам могут, конечно,
совершенно основательно возразить, что это соотношение,
принимаемое за доказательство синхронизма между
формациями, далеко лежащими одна от другой, не есть
соотношение между известными пластами и известными видами,
а соотношение между общими признаками содержащихся
в этих формациях собраний ископаемых остатков —
между физиономиями (facies) обеих фаун. На это мы скажем,
что, хотя такого рода соотношение и может служить более
убедительным доказательством синхронизма, чем
рассмотренные нами выше, оно все-таки недостаточно
убедительно. Как скоро мы выводим синхронизм из
подобного рода соотношения, мы допускаем тем самым, что во
все продолжение каждой геологической эпохи
существовало легко распознаваемое сходство между группами
органических форм, населяющих различные части земного
шара, и что причины, видоизменявшие органические
формы в одной какой-нибудь части земного шара в формы,
характеризующие следующую за тем эпоху,
одновременно влияли и во всех остальных частях земного шара,
обусловливая соответствующее изменение в свойственных
этим частям органических формах. Между тем
предположение это не только слишком смело, но прямо
противоречит всем вероятностям. Гораздо вероятнее, что
причины, изменявшие различные фауны, были не общие,
а местные; что, следовательно, между тем как фауны
некоторых стран быстро изменялись, фауны других
оставались почти неподвижны и что когда в последних, в свою
очередь, наставали изменения, то изменения эти не
поддерживали параллелизма, а, напротив, обусловливали
расхождение форм.
Но, предполагая даже, что местности, отстоящие одна
от другой на несколько сотен миль, могут представлять
группы пластов, совершенно совпадающих как в порядке
распределения, так и в минеральных признаках и в
свойственных им ископаемых остатках, — все-таки
современность этих групп не может считаться положительно
доказанной, потому что весьма легко могут встретиться
условия, при которых подобные группы могут значительно
разниться относительно времени своего образования.
Так, представим себе материк, пласты которого срезаны
на поверхности в косвенном направлении к линии берега

210
Герберт Спенсер
и идут, положим, в направлении западо-северо-запада,
между тем как берег простирается с запада на восток:
ясно, что каждая группа пластов будет выходить на взморье
своим поперечным разрезом в известной точке берега;
рядом с этой точкой, более на запад, будет выходить на
берег следующая группа пластов и т. д. Так как
локализация морских животных и растений в значительной мере
зависит от свойства горных пород и их осыпей, то
понятно, что каждая часть этого берега будет иметь свою, более
или менее резко отличающуюся, флору и фауну.
Посмотрим теперь, какой же результат должно иметь действие
волн в течение геологической эпохи? По мере того как
море будет делать медленные захваты в материке, место,
в котором каждая группа слоев вырезается на взморье,
будет все более отодвигаться на запад; вместе с нею будут
перемещаться и свойственные ей рыбы, мягкотелые,
ракообразные животные и водоросли. Далее, осыпь каждой
из этих групп пластов, по мере того как точка, где они
вырезаются на взморье, передвигается к западу, будет
отлагаться поверх осыпи соседней передовой группы.
Результатом всех этих процессов, продолжающихся в течение
трех громадных периодов времени, которые потребны
для геологических изменений, будет то, что
соответственно с каждым восточным пластом образуется пласт,
простирающийся далеко на запад и который, хотя и будет
занимать то же положение относительно других пластов,
состоять из тех же веществ и содержать в себе те же
ископаемые остатки, будет тем не менее моложе первого, быть
может, на целый миллион лет.
Но всего нагляднее можно убедиться в незаконности
или, по крайней мере, в сильной сомнительности
некоторых обычных геологических выводов, обратив внимание
на перемены, происходящие на Земле в настоящее время,
и спросив себя, насколько эти перемены могут служить
подтверждением вышеупомянутых выводов. Если мы
будем строго придерживаться современного метода и
изъяснять геологические явления, — метода, принятию
которого так много способствовал сэр Чарльз Ляйель и
заключающегося в изъяснении этих явлений причинами,
подобными тем, которые действуют в настоящее время,
то мы тотчас же увидим, до какой степени невероятны
многие из принятых выводов.
Вдоль каждой береговой линии, смываемой мало-по-

Опыты научные, политические и философские 211
малу волнами, образуются песок, ил и голыши. Эта осыпь,
застилающая соседние части морского дна, имеет в
каждой местности свои более или менее резкие особенности,
определяемые свойством разрушенных пластов. В
проливе Ла-Манш она совсем не та, как в Ирландском проливе;
на западном берегу Ирландии она совсем не та, как на
восточном, и т. д. В устье каждой большой реки отлагается
осадок, разнящийся более или менее от осадка других рек
цветом и составом и образующий где красные пласты, где
желтые, где бурые, серые или грязно-белые. Кроме этих
различных формаций, образующихся в дельтах рек
и вдоль берегов, есть еще другие, гораздо более обширные
и еще резче отличающиеся одна от другой. На дне
Эгейского моря накопляется в настоящее время слой
крылоногих раковин, которые, без сомнения, со временем
образуют известковую скалу. На несколько сот тысяч
квадратных миль дно океана между Великобританией и Северной
Америкой покрывается пластом мела, и обширные
пространства Тихого океана устилаются осадками кораллового
известняка. Таким образом по всему пространству
земного шара образуется и в настоящее время бесчисленное
множество пластов, резко разнящихся друг от друга в ли-
тологическом отношении. Назовите наудачу любую часть
морского дна и спросите, схожи ли осадки, образующиеся
в ней, с осадками какой-либо другой отдаленной части
морского дна, — и почти наверняка окажется, что нет. Все
вероятности стоят на стороне не тождества, а напротив —
разнообразия.
В порядке размещения пластов друг над другом
встречается подобное же разнообразие. Каждая область
земной поверхности имеет свою история повышений,
понижений и периодов покоя; и история эта отнюдь не
совпадает хронологически с историей какой-либо другой
области. Речные дельты оседают в настоящее время на
формации совершенно различных периодов, некоторые
на очень древние, другие на новейшие. Между тем как
в одном месте осела группа пластов, имеющая несколько
сот футов толщины, в другом месте осел один только слой
мелкого ила. Между тем как одна область земной коры,
остающаяся в течение долгого периода времени над
поверхностью океана, не представляет никаких следов
изменений, кроме тех, которые происходят от
выветривания; другая область земной коры носит следы различных

212
Герберт Спенсер
изменений уровня, обусловивших образование
различных масс осыпи, расположившихся пластами. Если
вообще можно делать какие бы то ни было заключения на
основании происходящих в настоящее время процессов,
то мы должны прийти к тому заключению, что не только
везде порядок размещения пластов одного над другим
разнится более или менее от порядка их размещения
в других местностях, но что и в каждой местности
существуют группы пластов, которым во многих других
местностях нет вовсе соответствующих членов.
Относительно органических тел, заключающихся
в формациях, образующихся в настоящее время, правило
это оказывается столь же верным, если еще не более. Даже
вдоль одного и того же берега, на небольших
расстояниях, органические формы значительно разнятся между
собой. Но они отличаются еще гораздо больше на берегах,
отдаленных друг от друга. К этому присоединяется еще
и то обстоятельство, что весьма различные между собой
организмы, живущие вместе по соседству с одним и тем
же берегом, не оставляют своих остатков в одних и тех же
осадочных слоях. Так, например, на дне Адриатического
моря, где, смотря по преобладающим течениям, осадки
в одних местах состоят из тины, в других из известкового
вещества, доподлинно известно, что различные виды
раковин, существующие вместе, погребаются то в той,
то в другой из этих формаций. У наших собственных
берегов морские остатки, находимые в нескольких милях от
берега, на отмелях, где собираются рыбы, отличны от тех,
которые находятся возле самого берега, где водятся
только прибрежные виды. Значительная часть морских
организмов обладает таким устройством тела, которое не
дозволяет им переходить в состояние окаменелости; между
остальными большинство уничтожается по смерти
разными породами хищников. Таким образом, ни один из
осадочных слоев по соседству с нашими берегами не
может считаться даже приблизительно полным
представителем фауны окружающего его моря, а и того менее
современных фаун других морей, лежащих в той же широте,
и еще менее фаун морей, лежащих под совсем другими
широтами. Органические остатки, погребаемые в
настоящее время в Даггерской отмели, не могут нам дать почти
никакого понятия о рыбах, ракообразных животных
и моллюсках, кораллах, погребаемых в Бенгальском зали-

Опыты научные, политические и философские 213
ве. Упоминать о такой простой и очевидной истине было
бы почти нелепостью, если бы обстоятельства не
вынуждали нас настаивать на ней. Еще строже проводится это
правило там, где мы имеем дело с организмами,
живущими на суше. При более многочисленных и резких
отличиях между животными и растениями, свойственными
отдаленным друг от друга странам, наш список этих
животных и растений представляет еще большие пробелы. Шоу
насчитывает на земном шаре более двадцати
ботанических областей, занимаемых группами форм, до того
отличными одна от другой, что, если бы эти формы были
найдены в окаменелостях, геологи затруднились бы отнести их
к одному и тому же периоду. Что касается фаун, то
арктическая отличается от умеренной, умеренная от
тропической и южная умеренная от северной умеренной. Мало
того, даже в южном умеренном поясе две области Южной
Африки и Южной Америки обладают различными
млекопитающими, птицами, пресмыкающимися, рыбами,
моллюсками и насекомыми. Раковины и кости, лежащие в
настоящее время на дне озер и лиманов в этих различных
областях, положительно не представляют того сходства,
которое обыкновенно ожидают встретить в ископаемых
остатках пластов одинаковой древности. Формы более
близких к нам периодов, вырытые в какой-либо из этих
областей, были бы весьма неполными представителями
современной нам флоры и фауны земного шара. Судя на
основании обычных геологических методов, подробное
рассмотрение осадков в арктическом круге может
считаться положительным доказательством, что хотя в
современный нам период и существовало несколько пород
млекопитающих, но пресмыкающихся вовсе не было;
с другой стороны, отсутствие млекопитающих в
Галапагосском архипелаге, где встречается множество
пресмыкающихся, может считаться доказательством прямо
противоположного. В то же время формации,
простирающиеся почти на две тысячи миль вдоль большого барьерного
рифа в Австралии, — формации, в которых ничего не
заключается, кроме кораллов, морских ежей, моллюсков,
ракообразных и рыб, с небольшой примесью черепах,
птиц и китообразных животных, могли бы дать повод
заключить, что в наше время не существовало ни наземных
пресмыкающихся, ни млекопитающих, живущих на суше.
Говоря об Австралии, мы не можем не привести еще при-

214
Герберт Спенсер
мера, который уже один, сам по себе, мог бы служить
вполне убедительным доказательством нашего
положения. Фауна этой страны резко отличается от фауны всех
других стран. На суше все туземные млекопитающие,
за исключением летучей мыши, принадлежат к низшему
подклассу двуутробок; насекомые тоже заметным
образом отличаются от насекомых всех прочих стран.
Окружные моря содержат множество более или менее странных
форм. Между рыбами существует один вид акулы,
который служит единственным уцелевшим представителем
рода, процветавшего в ранние геологические эпохи.
Предположим теперь, что новейшие пласты с
ископаемыми млекопитающими в Австралии будут рассматриваться
человеком, не имеющим никакого понятия о
существующей австралийской фауне; если он будет рассуждать по
обычному способу, он вряд ли решится
классифицировать эти остатки с остатками настоящего времени. Можем
ли мы после этого полагаться на умалчиваемое
предположение, что такие-то формации, находящиеся в самых
отдаленных одна от другой частях земного шара,
принадлежат к одному и тому же периоду на том только основании,
что органические части, заключающиеся в них,
представляют некоторую общность характеристических
признаков; или что такие-то другие формации принадлежат
к различным периодам потому только, что физиономия
их фаун различна?
Но нам могут возразить, что «в прошлые эпохи те же
или более близкие друг другу органические формы имели
более широкую область распространения, чем в
настоящее время». Быть может, оно и было так; но доводы,
приводимые в подтверждение этого, отнюдь этого не
доказывают. Аргумент, на котором основано это умозаключение,
имеет то неудобство, что его очень легко можно привести
в пример доказательств ложным кругом. Ископаемые
остатки, как уже было замечено выше, служат
единственными данными, на основании которых можно
удостовериться в соответственности далеко отстоящих одна от
другой формаций. Итак, если об одновременности
отдаленных формаций мы заключаем по сходству их
ископаемых остатков, то как же можно утверждать, что схожие
между собой животные и растения имели некогда более
широкую область распространения, чем теперь, только на
том основании, что они встречаются в одновременных

Опыты научные, политические и философские 215
пластах, лежащих на далеком расстоянии друг от друга?
Не очевидна ли ложность подобного рода
умозаключения? Но даже если бы и не возникало подобного рокового
возражения, все же доказательство, приводимое в
подтверждение этого мнения, оказывается
неудовлетворительным. Мы не должны забывать, что общность
органических остатков, принимаемая обыкновенно за
достаточное доказательство соответственности во времени, в
сущности, есть весьма неполная общность. Когда
сравниваемые между собой осадочные слои далеко отстоят один
от другого, нельзя и ожидать, чтобы нашлось много видов,
общих им обоим; достаточно, если окажется
значительное количество общих родов. Если бы было доказано, что
в течение геологического прошлого каждый род жил
лишь в продолжение небольшого промежутка времени —
промежутка, измеряемого одной какой-нибудь группой
пластов, — еще можно было бы что-либо заключить из
подобной общности родов. Но совсем иное дело, когда
мы узнаем, что многие роды продолжали существовать
в течение громадных эпох, измеряемых несколькими
обширными системами пластов. «Между моллюсками роды,
известные под названием жемчужниковых (Avicula), ра-
кушковых (Modiola), просверлинок (Terebratula),
лопаточек (Lingula), кружочков (Orbicula), находятся начиная от
силурийских горных пород вплоть до нашего времени.»
Итак, если между самыми древними формациями,
содержащими ископаемых, и новейшими существует такая
степень общности, то не вправе ли мы заключить, что,
по всем вероятиям, должна существовать большая
общность между такими слоями, которые отнюдь не
принадлежат к одной и той же эпохе?
Итак, умозаключение, приводящее к тому результату,
что схожие между собой органические формы имели
некогда более широкую область распространения, чем
теперь, вдвойне ложно; следовательно, и классификации
иноземных пластов, основанные на этом умозаключении,
не заслуживают доверия. Судя на основании
существующего распределения органической жизни, едва ли можно
ожидать встретить схожие между собой остатки в
географически отдаленных друг от друга пластах одной и той
же эпохи; там же, где мы встречаем значительное
сходство между ископаемыми остатками пластов,
географически отдаленных один от другого, там сходство это, по всей

216
Герберт Спенсер
вероятности, обусловливается больше сходством
условий, чем одновременностью происхождения. Если на
основании причин и следствий, наблюдаемых нами в
настоящее время, мы будем заключать о причинах и следствиях
прошлого времени, то мы увидим, что многие из
общепринятых учений лишены всякого прочного основания.
Так, мы видим, что современный нам геологический
период характеризуется для значительной части Тихого
океана изобилием кораллов; в северной части
Атлантического океана он является периодом образования больших
меловых осадков; в долине же Миссисипи он может быть
назван периодом каменноугольных пластов. Мы видим
также, что для одного обширного материка он является
по преимуществу периодом двуутробных
млекопитающих, тогда как для другого обширного материка он
является периодом одноутробных млекопитающих.
Принимая в соображение все эти факты, мы имеем полное право
недоверчиво относиться к упомянутым широким
обобщениям, основанным на беглом исследовании пластов,
занимающих всего только какую-нибудь десятую долю
земной поверхности.
Первоначальным назначением настоящей статьи
было представить обзор сочинений Гуго Миллера, но она
разрослась в статью более общего содержания. Тем не
менее два учения, которые нам осталось подвергнуть
критике, могут быть весьма удобно разобраны в связи с его
именем, так как он был самым ревностным их сторонником.
Но прежде всего мы должны сказать несколько слов о
значении упомянутого автора.
Всем известно, что он был человек самый почтенный
в своей жизненной деятельности. Что он был прилежный
и успешный труженик на поприще геологии, об этом вряд
ли еще нужно упоминать. В пользу его характера и
умственных способностей говорит уже то обстоятельство, что
он с помощью неутомимого постоянства из темного,
безызвестного положения доработался до почтенного
места в литературном и научном мире. Наконец, достаточно
заглянуть в любое из его сочинений, чтобы убедиться в
замечательном его умении представлять свои факты и
доводы в привлекательной форме. Во всяком случае, мы не
можем не уважать его, как человека деятельного и умного,
обладавшего, кроме того, значительной долей
поэтического дарования. Но признавая за ним все эти достоинства,

Опыты научные, политические и философские 217
мы должны присовокупить, что в научном мире он
пользуется далеко не такой высокой репутацией, как среди
общей массы читателей. Отчасти потому, что наши соседи
шотландцы любят-таки не в меру трубить про свои
отечественные знаменитости, отчасти благодаря
очаровательному способу изложения, отличающему все сочинения
Гуго Миллера и доставившему ему широкий круг
читателей, отчасти, быть может, и вследствие похвального
сочувствия к человеку, который сам себе проложил
дорогу, — как бы то ни было, только на долю его досталось
такое количество похвал, которому, как ни чужды мы
желания лишить их его, все-таки не следует дозволять
ослеплять читателей относительно его недостатков как
ученого. Дело в том, что он слишком всецело отдавался
своим предвзятым идеям, чтобы быть философом в
геологии. Его всего уместней будет назвать богословом,
занимавшимся геологией. Преобладающая идея, под
влиянием которой он писал, явствует из самых заглавий двух
его сочинений: Следы ног Создателя; Свидетельство
камней. Рассматривая геологические факты как доводы,
говорящие за известные религиозные мнения или против
них, он едва ли мог относиться к геологическим фактам
беспристрастно. Главной его целью было опровергнуть
гипотезу постепенного развития, предполагаемые
выводы которой были ему антипатичны; силе ere чувства
соответствовала и односторонность его мышления. Он
допускал, что «Бог мог бы столь же легко и произвести виды
путем постепенного развития, как он поддерживает их
путем постепенного развития; существование
первоначальной великой причины равно совместимо с обеими
гипотезами». Тем не менее он считал гипотезу развития
противоречащей началам христианской религии и
потому силился ее опровергнуть. От внимания его,
по-видимому, ускользал тот факт, что общие геологические учения,
которых придерживался он сам, отвергались многими на
подобном же основании и что сам он не раз подвергался
нападкам за свое противохристианское учение. Он, по-
видимому, не замечал, что подобно тому, как противники
его были не правы, обвиняя в нерелигиозности те теории,
которые в его глазах не имели ничего нерелигиозного,
так и он мог быть не прав, осуждая на том же основании
теорию развития. Словом, ему не доставало той высшей
веры, которая знает, что все истины должны гармониро-

218
Герберт Спенсер
вать между собой, и которая поэтому спокойно идет за
доказательствами, куда бы они ни привели ее.
Само собой разумеется, что, разбирая критически его
сочинения, мы не можем не коснуться того великого
вопроса, разработке которого он преимущественно
посвящал все труды свои. Два учения, которые нам осталось
рассмотреть в настоящей статье, находятся в
непосредственном соотношении с этим вопросом; а мы уже выше
упоминали, что намереваемся рассмотреть их в связи
с деятельностью Гуго Миллера, так как он во всех своих
умозаключениях предполагал эти учения безусловно
верными. Не должно, впрочем, предполагать, чтобы мы
стремились доказать то, что он, со своей стороны,
стремился опровергнуть. Поставив себе задачей показать,
что геологические доводы, приводимые им против
гипотезы постепенного развития, основаны на неверных
предположениях, мы вовсе не намереваемся показать,
что геологические доводы противоположной стороны
построены на предположениях верных. Мы надеемся
сделать очевидным для читателя, что геологические
свидетельства, имеющиеся налицо по настоящее время,
недостаточны для окончательного принятия которой бы
то ни было из этих двух гипотез, что едва ли можно
надеяться и в будущем собрать достаточное количество
свидетельств для окончательного принятия того или
другого мнения и что если вопрос этот когда-либо и будет
решен, то он должен быть решен на основании других,
не геологических, данных.
Первое из обычных учений, о котором мы только что
упоминали, состоит в том, что в истории прежней жизни
нашей планеты встречаются два больших пробела; а из
этого обстоятельства заключают, что, по крайней мере,
два раза прежде бьюшие обитатели Земли были почти
совершенно уничтожены и на место их был создан новый
разряд существ. Уподобляя общую жизнь на земном шаре
нити, Гуго Миллер говорит:
«Она представляет непрерывность от настоящего
времени вплоть до начала третичного периода; затем
она обрывается так круто, что за исключением
микроскопических диатомей, о которых я упоминал в
прошлый раз, одной формы раковин до одной формы
кораллов, ни один из видов не продолжается по ту сторону

Опыты научные, политические и философские 219
перерыва. Далее, впрочем, где замыкается вторичный
период, сплетение видов снова начинается и продолжается
вплоть до начала второго отдела, и затем, в том самом
месте, где палеозоический отдел замыкается, следует
новый крутой перерыв, за который перекинулись только
два вида растений, да и относительно этого факта
существует еще сомнение».
Не только Гуго Миллер, но и большинство геологов
заключают из этих перерывов, что на поверхности
нашей планеты создавались новые существа, и для
обозначения трех преемственных жизненных систем
употребляются термины: палеозойский, мезозойский и
кайнозойский. Правда, что некоторые геологи принимают это
верование не без оговорок, зная, до какой степени
геологические исследования постоянно стремятся к
восполнению того, что некогда считалось широкими пробелами.
Сэр Чарльз Ляйель замечает, что «пробел, существующий
в Великобритании между ископаемыми твердого
плитняка (лиаса) и ископаемыми талькового известняка,
восполняется в Германии богатой фауной и флорой раковистого
известняка, кейпера и пестрого песчаника, которые, как
нам известно, занимают в хронологическом отношении
как раз промежуточное положение». Далее он замечает,
что «вплоть до очень недавнего времени ископаемые
отчасти каменноугольных пластов были отделены от
остатков предшествующей силурийской группы очень резкой
пограничной чертой, но новейшие открытия указали нам
в Девоншире, в Бельгии, в Эйфеле и в Вестфалии на
существование фауны промежуточного периода». И далее: «За
последние годы нам удалось уменьшить пробел, все еще
отделяющий меловой период от эоценового в Европе».
Мы, со своей стороны, присовокупим, что после того, как
Гуго Миллер написал вышеприведенную тираду, второй
из великих перерывов, о которых он упоминает, был
в значительной мере сужен открытием пластов,
содержащих палеозойские и мезозойские роды перемешанными
между собой. Тем не менее до сих пор еще многие,
по-видимому, допускают в фауне и флоре земного шара
существование двух великих переворотов, и геологическая
номенклатура обыкновенно предполагает эти два
переворота.
Прежде чем мы станем искать объяснения этих явле-

220
Герберт Спенсер
ний, взглянем на различные второстепенные причины,
обусловливающие перерывы в геологической
последовательности органических форм. Мы начнем с более
общих, изменяющих климат, а через изменение климата —
и распределение органической жизни. Между этими
причинами можно указать одну, о которой, сколько нам
известно, не упоминал никто из писавших об этом предмете.
Причина эта заключается в известном медленном
астрономическом ритме, вследствие которого Северное и
Южное полушария поочередно подвергаются большим
крайностям температуры. Вследствие слабой эллиптичности
земной орбиты расстояние Земли от Солнца изменяется
приблизительно на 3 000 000 миль. В настоящее время
афелий совпадает с нашим северным летом, а перигелий
с летом Южного полушария. Но вследствие медленного
движения земной оси, которое производит предварение
равноденствий, с течением времени должно произойти
обратное: Земля будет всего ближе к Солнцу в течение
лета Северного полушария и всего дальше от него в течение
лета Южного полушария или в течение северной зимы.
Период, необходимый для завершения того медленного
движения, которое обусловливает эти изменения,
составляет приблизительно около 26 000 лет, и если бы не было
другого процесса, несколько видоизменяющего первый,
оба полушария поочередно испытывали бы это совпадение
своего лета с наименьшим расстоянием Земли от
Солнца по истечение периода, продолжающегося 13 000 лет. Но
дело в том, что в то же время происходит еще более
медленное изменение в направлении большой оси земной
орбиты, вследствие чего вышеизложенные изменения,
происходящие поочередно в обоих полушариях,
завершают свой цикл приблизительно в 21 000 лет. Другими
словами, если в данное время наибольшая близость Земли
к Солнцу совпадает с серединой нашего лета, а
наибольшая отдаленность от Солнца — с серединой нашей зимы,
то через 10 500 лет Земля будет всего далее от Солнца в
середине нашего лета и всего ближе к нему в середине
нашей зимы. Разница расстояний Земли от Солнца в двух
предельных положениях этих поочередных изменений
составляет одну тридцатую долю; следовательно, разница
между количествами теплоты, получаемыми от Солнца
в летний день при этих противоположных условиях,
доходит до одной пятнадцатой. Относя эти изменения не

Опыты научные, политические и философские 221
к нулю нашего термометра, а к температуре небесного
пространства, сэр Джон Гершель вычисляет, что «23°
Фаренгейта составляют наименьшее изменение температуры при
таких условиях, которые можно разумно приписывать
существующим изменениям в расстоянии от Солнца».
Итак, каждое полушарие имеет эпохи, в которых за
коротким и чрезвычайно жарким летом следует
продолжительная и очень холодная зима. Вследствие медленного
изменения в направлении земной оси эти крайности
постепенно смягчаются. К концу 10 500 лет достигается
противоположное состояние: умеренно жаркое,
продолжительное лето сменяется теплой и непродолжительной
зимой. В настоящее время преобладание моря в Южном
полушарии в значительной мере способствует смягчению
тех крайностей, которым подвергается это полушарие
вследствие астрономических своих условий. С другой
стороны, значительное преобладание материка в Северном
полушарии способствует усилению разницы, которая
существует на этом полушарии между летом и зимой; так
что в настоящее время климат обоих полушарий не
очень резко отличается друг от друга. Но через десять
тысяч лет Северное полушарие подвергнется гораздо
сильнейшим годовым колебаниям температуры, чем в
настоящее время.
В последнем издании своих Очерков астрономии сэр
Джон Гершель признает это обстоятельство важным
элементом в геологических процессах и считает весьма
вероятным, что оно отчасти влияло на те климатические
изменения, на которые указывают памятники прошлого
Земли. Чтобы обстоятельство это играло важную роль
в наиболее резких переменах климата, о которых
свидетельствуют нам фактические данные, едва ли вероятно,
так как мы имеем повод думать, что изменения эти
происходили гораздо медленнее и продолжались долее; но что
оно могло повлечь за собой ритмическую крайность или
большую умеренность климатов, обусловленных другими
причинами, кажется нам несомненным фактом. Столь же
несомненным представляется нам и тот факт, что
согласно с этими изменениями в климате происходили и
известные ритмические изменения в распределении
организмов, и на эти-то ритмические изменения мы желали бы
обратить внимание читателя, как на одну из причин
меньших перерывов, замечаемых в преемственности ископае-

222
Герберт Спенсер
мых остатков. Каждый вид животных и растений имеет
свои границы холода и жара, в пределах которых он
только и может существовать; и пределы эти в значительной
мере определяют географическое положение данного
вида. Он не может простираться севернее известной
широты, потому что он не переносит более суровой зимы и в то
же время не может простираться и южнее, потому что
лето для него было бы слишком жарким. Бывает еще и так,
что действие температуры на влажность воздуха или на
распределение организмов, которыми известный вид
питается, косвенным образом мешают ему
распространяться за известные пределы. Спрашивается теперь, какой
результат принесет медленное изменение климата,
происходящее как было описано выше? Предположим, что мы
взяли точкой отправления эпоху, когда времена года
наименее резко отличаются одно от другого; очевидно, что
во время перехода к эпохе наиболее резких
противоположностей каждый вид животных и растений будет
постепенно изменять границы своего распределения,
отодвигаемый далее где возрастающим зимним холодом, где
возрастающими летними жарами, и будет удаляться в такие
местности, которые еще представляют благоприятные
условия для его существования. Таким образом, в
продолжение десяти тысяч лет для каждого вида произойдет отлив
от известных областей, обитаемых им прежде, а в
продолжение новых десяти тысяч лет снова произойдет прилив
в эти области. Остатки его исчезнут из пластов,
образующихся в этих местностях, и не будут появляться в течение
нескольких последующих пластов; затем они снова
появятся в пластах, лежащих поверх последних. Но в каком
виде появятся они снова? Будучи подвержены в течение
21 000 лет своего медленного отступления и столь же
медленного возвращения переменяющимися условиями
жизни, они, конечно, и сами подвергнутся изменениям и,
по всем вероятиям, во время вторичного своего
появления будут представлять некоторые отличия в строении,
а может быть, и во внешнем виде образуют новые
видоизменения, а может быть, и новые подвиды.
К этой причине второстепенных пробелов в
последовательном ряде органических форм, причине, на
которой мы остановились потому, что она до сих пор не была
принимаема в соображение, присоединяются еще
многие другие. Кроме этих периодически возвращающихся

Опыты научные, политические и философские 223
перемен климата бывают еще и другие, неправильные,
перемены, обусловливаемые новыми распределениями
моря и суши. Эти перемены, являющиеся порой более
значительными, порой менее значительными, чем
ритмические изменения, должны, подобно последним,
обусловливать в каждой области прилив и отлив видов, а
следовательно, и большие или меньшие, смотря по
обстоятельствам, перерывы в палеонтологическом ряде организмов.
Другие, более частные, геологические изменения должны
производить и другие, более местные, пробелы в
последовательности ископаемых остатков. Так, вследствие
повышения почвы, происшедшего во внутренности материка,
естественный дренаж страны видоизменяется, и вместо
того осадка, который она прежде доставляла морю,
большая река начинает приносить осадок, неблагоприятный
для различных животных и растений, обитающих в ее
дельте; вследствие чего эти породы исчезают из этой
местности; по прошествии же долгого периода времени
они, быть может, снова в ней появятся в измененной
форме. Повышения или понижения берегов или
морского дна, влекущие за собой уклонения морских течений,
по необходимости должны перемещать и место
жительства многих пород, для которых эти течения
благоприятны или вредны; далее, это новое распределение
течений должно изменять и распределение осадочных
пластов, приостанавливая таким образом зарытие
органических остатков в одних местностях и начиная его
в других.
Объем настоящей статьи не позволяет нам вычислить
множество других подобных причин, к которым можно
отнести пробелы, поражающие нас в
палеонтологических памятниках прошлого. Но вычислять здесь эти
причины было бы совершенно бесполезно; они великолепно
изложены и объяснены примерами в Основаниях
геологии сэра ЧарльзаЛяйеля.
Но если эти второстепенные изменения земной
поверхности производят небольшие пробелы в ряде
ископаемых остатков, то не должны ли более крупные
перевороты производить и большие пробелы? Если местное
повышение или понижение почвы обусловливает на том
тесном пространстве, которым оно ограничивается,
исчезновение нескольких звеньев в цепи ископаемых
форм, то не явствует ли из этого, что повышение или по-

224
Герберт Спенсер
нижение почвы, обнимающее значительную часть
земной поверхности, должно обусловить на большом
протяжении исчезновение значительного количества
подобных звеньев?
Когда в течение длинного периода медленно
оседавший материк уступает место широкому океану,
имеющему несколько миль глубины, на дне которого не могут
образоваться осадки, приносимые реками или
смываемые с берегов, и когда, по прошествии другого
громадного периода времени, дно этого океана снова начинает
медленно подниматься и становиться местом
образования новых пластов, не очевидно ли, что ископаемые
остатки, содержащиеся в этих новых пластах, будут, по
всей вероятности, иметь очень мало общего с
ископаемыми остатками пластов, лежащих под ними? Возьмем
для примера северную часть Атлантического океана. Мы
уже упоминали о том факте, что между Англией и
Соединенными Штатами дно океана покрывается осадочным
меловым слоем; начало этого процесса восходит, по всей
вероятности, еще к тому времени, когда произошло
великое оседание земной коры, вследствие которого и
появился Атлантический океан в отдаленную
геологическую эпоху. Этот мел состоит из крошечных панцирей
многодырочных раковинок (Foraminifera), к которым
примешиваются остатки небольших мягкокожих
ракообразных (Ento mostraca) и, по всем вероятиям,
небольшое количество раковин крылоногих (Pteropoda), хотя
зонд до сих пор еще не приносил ни одного экземпляра
последних. Таким образом, эта новая меловая формация
в отношении высших органических форм является
совершеннейшим пробелом. Изредка разве кости какого-
нибудь полярного медведя, приплывшего на льдине,
могли упасть на морское дно или мертвый
разлагающийся кит мог подобным же образом оставить по себе
следы. Но подобные остатки должны быть до такой
степени редки, что, предположив даже эту новую меловую
формацию доступной непосредственному наблюдению,
целые сто лет могут пройти прежде, чем их откроют в
ней. Но предположим теперь, что через несколько
миллионов лет дно Атлантического океана поднимется и
поверх него залягут слои береговых или лиманных
осадков; осадки эти будут содержать в себе остатки флоры
и фауны, до того отличных от всего, попадающегося

Опыты научные, политические и философские 225
в нижележащих пластах, что их очень легко принять за
новосозданные формы.
Итак, мы видим, что рядом с непрерывностью жизни
на поверхности земли не только могут, но и должны
существовать большие перерывы в цепи ископаемых
остатков; вот почему эти перерывы отнюдь не могут быть
рассматриваемы как доводы, говорящие против теории
постепенного развития.
Нам осталось разобрать еще одно распространенное
учение, и это учение более всякого другого влияет на
отношение к вопросу постепенного развития.
С самого начала спора доводы спорящих сторон
вращались около тех свидетельств, указывающих на
постепенное усовершенствование органических форм,
которые мы видим в восходящем ряде наших осадочных
формаций. С одной стороны, люди, которые утверждают, что
высшие организмы развились из низших, так же как
и приверженцы мнения, что прогрессивно высшие
организмы были созданы последовательно в позднейшие
периоды, указывают на свидетельство палеонтологических
фактов, как говорящих в пользу их воззрений. С другой
стороны, униформисты, которые не только отвергают
гипотезу развития, но отрицают и тот факт, что
современные жизненные формы стоят выше форм прошлого,
возражают, что палеонтологические свидетельства в
настоящее время еще очень неполны, что, хотя мы и не нашли до
сих пор остатков существ с высшей организацией в
пластах наиболее глубокой древности, это еще не дает нам
права утверждать, что подобных существ вовсе не
существовало в то время, когда эти пласты оседали, и что, по всем
вероятиям, геологические исследования со временем
откроют искомые существа.
Нельзя не сознаться, что до сих пор свидетельства
оказываются в пользу последней партии. С каждым годом
геологические открытия показывают, как мало вообще
можно давать цены отрицательным фактам. Убеждение,
что в древнейших слоях нет следов высших организмов,
явилось не вследствие отсутствия подобных остатков,
а вследствие неполного исследования. В образчике этой
неполноты сэр Чарльз Ляйель, на стр. 460 своего
Руководства к элементарной геологии, приводит список. Из
этого списка оказывается, что в 1709 г. не знали о
существовании рыб в пластах, лежащих ниже пермской сис-
8 Г. Спенсер

226
Герберт Спенсер
темы. В 1793 г. их нашли в лежащих ниже
каменноугольной системы, в 1828 г. — в девонской, в 1840 г. — в
верхней силурийской. О пресмыкающихся мы читаем, что
в 1710 г. самое нижнее найдено в пермской системе, в
1844 г. — в каменноугольной, в 1852 г. — в верхней
девонской. С другой стороны, список млекопитающих
показывает, что в 1798 г. не было еще открыто ни одного
млекопитающего ниже среднего эоцена; но что в 1818 г. они
были открыты в нижней оолитовой, а в 1847 г. — в
верхнем триасе.
Но дело в том, что обе стороны основываются на
недопустимом постулате. Между униформистами не только
такие писатели, как Гуго Миллер, но даже и такие, как сэр
ЧарлъзЛяйель*, рассуждают так, как будто мы и в самом
деле отыскали древнейшие или даже приблизительно
древнейшие пласты. Противники их, включая сюда как
сторонников гипотезы развития, так и простых прогрессио-
нистов, почти без исключений поступают точно так же.
Сэр Р. Морчисон, который принадлежит к прогрессионис-
там, называет нижайшие из пластов, содержащих
ископаемые остатки, «протозоическими» пластами. Профессор
Анстэд употребляет тот же термин. Явно или скрытно, все
спорящие опираются на это положение, как на общую им
почву.
А между тем положение это не может устоять против
здравой критики, что как нельзя лучше известно многим
из прибегающих к нему. Против него можно привести не
один факт, выказывающий, что оно не только
сомнительно, но и невероятно: с другой стороны, доказательства,
приводимые в его пользу, не выдерживают критики.
На основании того факта, что в Богемии,
Великобритании и Северной Америке ближайшие из
неметаморфических пластов, открытых до сих пор, содержат лишь
слабые следы органической жизни, сэр Р. Морчисон
заключает, что они образовались в то время, когда еще не
было создано ни животных, ни растений или когда их
было создано лишь небольшое количество; и вследствие
этого он классифицирует эти пласты под рубрикой
Сэр Чарльз Ляйель в настоящее время не принадлежит уже
более к униформистам. После того как была написана эта статья,
он с редким и достойным высокого уважения чистосердечием
сдался на доводы Дрроина.

Опыты научные, политические и философские 227
«азойских». А между тем из страниц, вышедших из-под
его же пера, явствует вся неосновательность
предположения, будто в этот период органическая жизнь
существовала лишь в незначительных размерах. Такие же следы
жизни, какие были найдены в лонгмайндских горных
породах, считавшихся долгое время лишенными всяких
ископаемых остатков, были открыты и в некоторых
нижайших слоях; а между тем двадцать тысяч футов пластов,
лежащих над этими слоями, до сих пор еще не дали ни
одного ископаемого органического остатка. Если же эти
верхние слои, на глубину четырех миль, лишены
ископаемых остатков, между тем как слои, лежащие под ними,
свидетельствуют о начавшейся уже жизни, то что же
становится с выводом сэра Р. Морчисона? В Silurici на стр. 189 мы
находим еще более знаменательный факт. «Гленгариф-
ские песчаники» и другие смежные с ними пласты,
толщина которых, по словам автора, простирается до 13 500
футов, не представляют никаких следов современной им
органической жизни. А между тем сэр Р. Морчисон относит
их к девонскому периоду, периоду, обладавшему
обширной и разнообразной морской фауной. Как же после этого
можем мы из-за отсутствия ископаемых остатков в
лонгмайндских пластах и других, соответствующих им,
заключить, что Земля была «азойской» во время
образования этих пластов?
Но нас спросят, быть может, «почему, если живые
организмы существовали в то время, мы не находим пластов
с ископаемыми остатками, принадлежащих к этой эпохе
или другой, более древней?». На это можно ответить
только одно, что несуществование подобных пластов есть не
более как отрицательный факт, — мы не нашли их. А
принимая в соображение, как скудны наши сведения даже
о двух пятых земной поверхности, находящейся в
настоящее время над уровнем океана, и как глубоко наше
незнание относительно трех пятых, покрытых морем, мы едва
ли имеем право положительно сказать, что подобных
пластов не существует. А главное наше возражение состоит
в том, что эти памятники древнейшей истории Земли
были большей частью разрушены действием тех сил,
которые постоянно стремятся к разрушению подобных
памятников.
Одна из самых несомненных геологических истин
состоит в том, что осадочные пласты могут подвергаться бо-

228
Герберт Спенсер
лее или менее полным видоизменениям через действие
огня. Горные породы, которые сначала
классифицировались как «переходные», потому что они представляли по
отличительным своим признакам как бы посредствующее
звено между породами огненного происхождения,
лежащими под ними, и осадочными пластами, лежащими
поверх их, оказываются в настоящее время не чем иным, как
осадочными пластами, видоизменившимися как в составе
своем, так и во внешнем виде от сильного жара смежного
с ними расплавленного вещества; вот почему эти породы
и названы «метаморфическими». Новейшие исследования
показали также, что эти метаморфические породы не все
одинаковой древности, как думали прежде. Кроме
первичных и вторичных пластов, видоизмененных
действием огня, существуют видоизмененные подобным же
образом пласты и третичного происхождения, и встречаются
они нередко на расстоянии какой-нибудь четверти мили
от точки соприкосновения с соседним гранитом.
Процессом этим, само собой разумеется, ископаемые остатки
истребляются. «В иных случаях, — говорит сэр Чарльз Ляй-
едь, — темные известняки, содержавшие в изобилии
раковины и кораллы, превращались в белый статуйный мрамор,
а твердая глина, содержавшая растительные и другие
остатки, преобразовывалась в шифер, известный под название
смоляного сланца или сланцевой роговой обманки; от
органических тел не осталось и следа.» Далее оказывается
почти уже бесспорной истиной, что всевозможные горные
породы плутонического происхождения суть продукт
осадочных пластов, подвергшихся полному расплавлению.
Мы имеем несколько примеров того, что гранит и гнейс,
химический состав которых совершенно одинаков,
переходили один в другой; так, в Валорсине, близ Монблана,
где обе породы приходят в соприкосновение одна с
другой, замечено, что «каждая из них представляет известные
видоизменения своих минеральных признаков. Гранит,
все еще оставаясь ненаслоенным, начинает
перемешиваться с зелеными частичками; с другой стороны, талько-
ватый гнейс принимает гранитообразное устройство,
сохраняя свою наслойку». В абердинском граните нередко
встречаются комки нерасплавленного гнейса; наконец,
мы сами можем засвидетельствовать, что берега Лох-Су-
нарта представляют обильные доказательства того, что
гранит этой местности, когда он был в расплавленном со-

Опыты научные, политические и философские 229
стоянии, содержал не вполне расплавленные глыбы
осадочных пород. И это еще не все. Пятьдесят лет тому назад
полагали, что все гранитные породы первобытны или
существовали прежде каких бы то ни было осадочных
пластов; но в настоящее время «весьма трудно указать хотя бы
на одну гранитную массу, относительно которой можно
было бы, на основании фактических данных, сказать, что
она древнее всех известных нам пластов, заключающих
ископаемые остатки». Словом, многочисленные
доказательства ясно свидетельствуют, что все слои осадков
могут через соприкосновение с расплавленным веществом,
составляющим ядро земного шара, или хотя бы только
через близость к этому веществу быть совершенно
расплавлены, или расплавлены только отчасти, или же накалены
до той степени, какая нужна, чтобы произвести
сплавление их частиц, и что, смотря по температуре, до которой
они были нагреты, и по обстоятельствам, при которых
они остывают, они принимают форму то гранита, то
порфира, то трапа, то гнейса, то какой-либо другой горной
породы. Далее мы ясно видим, что, хотя пласты различной
древности подвергались подобного рода изменениям,
тем не менее сильнее всего изменялись наиболее древние
пласты, как потому, что они обыкновенно ближе лежали
к центру огненного действия, так и потому, что они были
дольше подвергнуты этому действию. Отсюда явствует,
что осадочные пласты, древность которых переходит за
известный предел, вряд ли могут быть находимы в непре-
вращенном состоянии и что пласты еще более древние,
чем эти последние, наверное, были в прежнее время
расплавлены. Итак, если в течение прошлого времени,
продолжавшегося неопределенный период, действовали те
же силы — водная и огненная, которые действуют и в
настоящее время, то и состояние земной коры могло быть
такое же, каким оно является нам теперь. Мы не имеем
никаких данных, на основании которых могли бы
постановить точные пределы периода, в продолжение которого
происходило образование и разрушение пластов.
Свидетельство фактов так неопределенно, что процессы эти
могли продолжаться в течение периода, в десять раз
большего, чем тот, который измеряется всеми нашими
группами осадочных пластов.
Но мало того, что настоящий вид земной коры не
представляет нам никаких данных для определения нача-

230
Герберт Спенсер
ла этих процессов, мало того, что некоторые
обстоятельства позволяют нам предполагать, что начало это относится
к неизмеримо далекому от нас прошлому, — неизмеримо
далекому даже по отношению к огромным геологическим
периодам, — у нас нет недостатка даже в положительных
доказательствах, дающих нам право принимать
неизмеримую отдаленность этого начала. Новейшая геология
возвела в неопровержимую истину такие факты, которые
несовместимы с верованием, что образование и разрушение
пластов начались в то время, когда образовалась
кембрийская горная порода, или вообще в другой
какой-нибудь недавний период. Чтобы доказать это, достаточно
будет привести один факт из Silurici. Сэр Р. Морчисон
вычисляет, что вертикальная толщина силурийских пластов
в Валлисе колеблется между 26 000 и 27 000 футов,
другими словами, равняется приблизительно пяти милям; если
к этому мы прибавим вертикальную толщину
кембрийских пластов, над которыми силурийские лежат,
сообразуясь с ними в изгибах и направлении, то мы, полагая
наименьшие цифры, получим в итоге глубину
приблизительно в семь миль. Всеми геологами принято, что это
огромное накопление пластов должно было происходить
на медленно оседавшей плоскости. Эти пласты не могли
бы лечь один над другим в таком правильном порядке,
если б земная кора в этом месте не оседала или непрерывно,
или посредством прерывистых, небольших понижений.
Но такое громадное оседание не могло бы произойти,
если б земная кора не имела значительной толщины.
Расплавленное ядро земного шара постоянно стремится
принять форму правильного приплюснутого сфероида:
всякое сдавление его коры ниже поверхности
равновесия, а также всякое возвышение коры над этой
поверхностью должны встречать огромное сопротивление.
Из этого неизбежно следует, что при тонкой коре были
бы возможны только незначительные повышения и
оседания и что, наоборот, оседание, простирающееся на
семь миль глубины, заставляет предполагать кору,
обладающую сравнительно значительной силой или, другими
словами, значительной толщиной. И точно, сравнивая
это предполагаемое оседание силурийского периода
с оседаниями и повышениями, происходящими в
современных нам океанах и материках, мы не видим никакого
основания предполагать, чтобы земная кора была замет-

Опыты научные, политические и философские 231
но тоньше в то время, чем теперь. Что же мы из этого
должны заключить? Если, как большинство геологов
утверждают, земная кора действительно образовалась
вследствие того медленного остывания, которое
продолжается и по настоящее время, если мы не видим никаких
следов, на основании которых можно бы было заключить,
что земная кора была заметно тоньше во время
образования древнейших кембрийских пластов, чем теперь, — то
не явствует ли из этого, что период, когда она приобрела
толщину, которой она уже обладала во время образования
кембрийских пластов, был громаден в сравнении с
промежутком, отделяющим кембрийский период от нашего.
Но в течение этого неизмеримого ряда эпох, на которые
указывают нам вышеизложенные факты, существовали
и океан, и прилив, и отлив, и ветры, и волны, и дождь, и
реки. Эти деятели, производившие постоянно смывание
берегов и выполнение морского дна, были так же деятельны
тогда, как и в настоящее время. Бесконечные ряды слоев
должны были образоваться. Если же мы спросим, где они,
природа ответит нам: они были разрушены тем самым
действием огня, которое расплавило и преобразило
такую значительную долю древнейших из известных нам
пластов.
До нас дошла только последняя глава истории Земли.
Множество предшествующих глав, обнимающих
неизмеримо далекие от нас периоды, сгорело, а с ними вместе
сгорели и памятники той жизни, которую они, как можно
полагать, содержали. Большая часть свидетельств,
которые могли бы решить спор о развитии, утрачены для нас
навсегда; и ни одна из спорящих сторон не может
привести из геологии такие доводы, которые имели бы
решающее значение.
«Но каким же образом, — могут спросить нас, — дошли
до нас существующие свидетельства, говорящие в пользу
прогрессивности? Каким образом могло случиться, что,
восходя от самых древних пластов к новейшим, мы
действительно находим ряд органических форм, который хотя
и с некоторыми уклонениями возводит нас от низших
форм к высшим?» — На вопрос этот, по-видимому, трудно
ответить. Тем не менее мы имеем повод думать, что
вышеупомянутая кажущаяся прогрессивность еще не дает нам
права делать какие бы то ни было заключения; и пример,
который мы хотим привести в подтверждение этого, по-

232
Герберт Спенсер
кажет, надеемся, в то же время, как можно мало доверять
некоторым геологическим обобщениям, которые,
по-видимому, имеют твердое основание. Этим-то несколько
сложным примером, к которому мы сейчас приступим,
будет всего приличнее заключить наш разбор.
Предположим, что в области, покрытой в настоящее
время обширным океаном, начинается одно из тех
великих и постепенных повышений почвы, посредством
которых образуются новые материки. Чтобы наши слова
были определеннее, скажем, что в южной части Тихого
океана, на середине пути между Новой Зеландией и
Патагонией, морское дно мало-помалу выталкивается к
поверхности и готовится подняться над водой. Какой ряд
геологических и биологических явлений произойдет,
прежде чем это выступающее из воды морское дно
превратится в Новую Европу или Азию? Во-первых, те части
новообразующейся суши, которые поднялись в уровень
с волнами, будут быстро обнажаться последними; их
мягкое вещество будет размываться прибоями, уноситься
местными течениями и опускаться на дно соседних,
более глубоких вод. Ряд новых небольших повышений
сделает новые большие пространства доступными волнам;
новые части будут каждый раз отниматься у прежде уже
обнаженных поверхностей; далее, некоторые из
новообразовавшихся пластов, поднявшись почти в уровень с
водой, будут смываться и снова отлагаться на морское дно.
С течением времени обнажатся наиболее твердые
формации приподнимаемого морского дна. Эти последние,
будучи не так легко разрушаемы, останутся уже прочным
образом на поверхности воды. По краям их образуется
обычное разрушение горных пород в прибрежный песок
и голыши. Во время медленного процесса повышения,
подвигающегося, может быть, на два или на три фута
в столетие, большая часть производимых им осадочных
пластов будет снова и снова смываться и отлагаться; в тех
соседних частях оседания, которые обыкновенно
бывают смежны с этими областями повышения, будет
наслаиваться более или менее непрерывный ряд осадочных
пластов. Посмотрим теперь, какого же свойства будут эти
новые пласты? Они непременно будут чрезвычайно
бедны следами органической жизни. Пласты, которые
прежде того медленно образовывались на дне этого
обширного океана, должны были содержать ископаемые остатки

Опыты научные, политические и философские 233
лишь малого количества видов. Океаническая фауна не
богата; ее водяные животные (гидрозои) не могут
сохраняться; а твердые части ее немногих пород моллюсков,
разнообразных животных и насекомых большею частью
очень хрупки. Вот почему, когда дно океана там и сям
выдвинулось на поверхность, когда его осадочные пласты,
с содержащимися в них органическими обломками,
были сорваны и долго омывались прибоями, прежде чем
были снова опущены на морское дно; когда эти вторично
образовавшиеся пласты, после ряда небольших
повышений, снова подверглись этому могущественному
стирающему влиянию — а случиться это должно почти
неизбежно, — тогда те немногие хрупкие органические остатки,
которые содержались в этих пластах, должны в
огромном большинстве случаев быть разрушены. Таким
образом, те из этих, первоначально образовавшихся, пластов,
которые пережили неоднократные изменения уровня,
будут фактически «азойскими», подобно кембрийским
пластам наших геологов. Когда вследствие смывания
мягких пластов лежащие под ними твердые пласты
обнажаются в виде скалистых островков и таким образом
доставят точку опоры для новой жизни, тогда можно ожидать
и появления пионеров этой новой жизни. Кто же будут
эти пионеры? Уж конечно не окружающие океанические
виды, потому что устройство их организмов не
позволяет им жить на прибрежье. То будут виды, процветающие
на каком-нибудь из отдаленных берегов Тихого океана.
Между этими видами первыми появятся водоросли и
зоофиты, как потому, что их споры и почки, плавающие
целыми роями в воде, имеют всего более вероятности быть
доставленными на место в целости, так и потому, что по
прибытии своем они всего легче найдут себе нужную
пищу Правда и то, что усоногие (Cirrhipeda) и
пластинчатожаберные (Lamellibranchiata), живущие теми бесконечно
малыми организмами, которые всюду населяют море,
также могли бы найти себе пищу, которая им нужна. Все
вероятности успеха при этой ранней колонизации стоят
на стороне тех видов, которые, плодясь посредством
бесполого воспроизведения, могут размножаться по целому
прибрежью из одного какого-нибудь зародыша, и
положительно против тех видов, которые, размножаясь
только посредством полового воспроизведения, должны быть
вводимы в большом числе для того, чтобы несколько эк-

234
Герберт Спенсер
земпляров могли уцелеть, встретиться между собой
и произвести потомство. На основании этих
соображений мы заключаем, что первые следы жизни,
оставляемые в осадочных пластах близ этих новообразовавшихся
берегов, будут следы столь же бедных организмов, как те,
остатки которых встречаем в древнейших горных
породах Великобритании и Ирландии. Представим себе
теперь, что процессы, обозначенные нами здесь вкратце,
продолжаются, что выступающий на поверхность
материк становится все обширнее, будет окружен более
высокими и разнообразными берегами и что иммиграция
органических форм идет своим порядком благодаря
океаническим течениям, изредка заносящим эти формы
с дальних берегов. Что же окажется в результате?
Продолжительность времени будет благоприятствовать
введению этих новых форм, делая возможными те сочетания
необходимых условий, которые по закону вероятности
могут встречаться только по прошествии очень долгих
промежутков времени. Кроме того, увеличение
пространства, занимаемого как отдельными островами, так
и их группами, неразлучно с увеличением протяжения
берегов, вследствие чего и черта соприкосновения с
потоками и волнами, приносящими эти плавучие массы,
станет длиннее; а через это зародышам новой жизни
будет представляться больше случаев причалить к берегу.
С другой стороны, сравнительно разнообразные берега,
представляющие с каждой милей новые физические
условия, будут доставлять удобные местности для большего
количества видов. Так что по мере того, как процесс
повышения будет подвигаться вперед, соединятся три
условия, которые будут содействовать введению новых пород
приморских животных и растений. Какими же классами
животных должна будет на долгое время ограничиваться
возрастающая фауна? Само собой разумеется, такими
классами, особи или зародыши которых всего легче
могут быть уносимы со своих отечественных берегов
плавучими водорослями или плавающими деревьями. Кроме
того, такими, которые имеют всего менее вероятности
погибнуть во время дороги или от перемены климата
и которые всего лучше могут существовать по берегам,
сравнительно бедным органической жизнью. Из этого
очевидно, что кораллы, кольчатые животные, низшие
породы моллюсков и ракообразных будут по преимуществу

Опыты научные, политические и философские 235
составлять эту раннюю фауну. Крупные хищные породы
этих классов появятся позднее, как потому, что новые
берега должны быть предварительно заселены теми
животными, которыми они питаются, так и потому, что
вследствие их более сложного устройства они или их
зародыши будут труднее переносить путь и перемену
жизненных условий. Итак, мы вправе заключить, что пласты,
залегшие непосредственно над почти «азоическими»
пластами, будут содержать остатки беспозвоночных
животных, родственных с теми, которые находятся близ
берегов Австралии и Южной Америки. И притом нижние
слои будут содержать сравнительно малое количество
родов этих беспозвоночных и остатки будут
принадлежать к сравнительно низшим типам; в верхних же слоях
количество родов будет больше и типы будут выше; точь-
в-точь как мы видим в ископаемых остатках нашей
силурийской системы. По мере того как эти геологические
изменения будут проходить своим длинным рядом
землетрясений, вулканических переворотов, небольших
повышений и понижений, по мере того как архипелаг будет
становиться все обширнее и малые его островки будут
сливаться в большие, по мере того как береговая линия
будет становиться все длиннее и разнообразнее, а
соседнее море все гуще и гуще заселяться низшими
жизненными формами, — по мере всего этого начнут появляться
представители и низшего разряда позвоночных. По
времени рыбы появятся позже всех низших
беспозвоночных, как потому, что их яйца имеют меньше вероятности
переплыть через водную пустыню, так и потому, что они
нуждались бы для своего пропитания в предшествующей
им, уже несколько развитой фауне. Их появления следует
ожидать одновременно с появлением ракообразных
хищников, как они и появляются в верхних силурийских
пластах. Кроме того, мы не должны упускать из виду, что
в течение долгого периода времени, описанного нами,
море должно было делать большие захваты в некоторых
частях новообразовавшейся суши, оставшейся прежде
неразмытою, и должно было доходить в иных местах до
масс плутонического или метаморфического
происхождения. Таким образом, с течением времени, вследствие
разложения и обнажения этих горных пород, могли
образоваться местные пласты, окрашенные окисью железа,
подобно нашему старому красному песчанику. А в этих

236
Герберт Спенсер
осадках могли быть зарыты остатки рыб, населявших в то
время море.
Как же между тем будут заселяться поверхности масс,
приподнятых со дна моря? Вначале на их пустынных
скалах и голышах появятся лишь самые бедные формы
растительной жизни, подобные тем, которые мы находим до
сих пор на серых и оранжевых полосах наших горных
откосов, так как только эти формы могут процветать на
подобных поверхностях и их споры могут всего легче
переноситься. Когда эти первобытные растений (протофи-
ты), умирая и разлагая скалистую почву, образуют
удобное место для мхов, тогда начинают появляться и эти
последние, зародыши которых могли быть принесены
плавучими деревьями. При некоторых обстоятельствах
образуется таким способом почва, в которой могут
пускать корни растения с высшей организацией; и, по мере
того как архипелаг и составляющие его острова
увеличиваются вышеизложенным образом в объеме и получают
через это больше точек соприкосновения с волнами и
ветрами, можно ожидать, наконец, что семена этих высших
растений переселятся с соседних материков. После того
как на поверхности новообразовавшейся суши
появилось уже нечто похожее на флору, жизнь становится там
возможной и для насекомых; из всех тварей, дышащих
воздухом, насекомые будут, очевидно, в числе первых,
которые проберутся туда из других местностей. Но так как
животные и растительные организмы, живущие на суше,
имеют гораздо меньше вероятности устоять против
случайностей, сопряженных с переселением с дальних
берегов, нежели морские организмы, то ясно, что много еще
времени спустя после того, как море, окружающее эти
новые земли, приобретет богатую флору и фауну, сама
суша будет оставаться сравнительно все еще пустой; вот
почему более древние пласты, подобно нашим
силурийским, не будут представлять никаких следов организмов,
живущих на суше. После того как обширные
пространства Земли были выдвинуты на поверхность океана, вы
вправе ожидать, что богатая флора успела развиться на
этом материке. При каких же условиях можем мы
надеяться находить ископаемые следы этой растительности?
Большие пространства Земли заставляют предполагать
большие реки и неразлучные с последними дельты и,
кроме того, имеют обыкновенно болота и озера. Все это,

Опыты научные, политические и философские 237
как мы знаем из опыта, очень благоприятствует
роскошной растительности и доставляет ей возможность
сохраняться в виде каменноугольных слоев. Итак, следует
заметить, что в древнейшие эпохи истории подобного
материка не мог случиться каменноугольный период; он
становился возможным только после того, как долго
продолжавшиеся повышения почвы выдвинули из воды
значительные пространства земли. Точно так же, как в ряде
наших осадочных пластов, каменноугольные слои
появятся только после громадного накопления более
древних пластов, наполненных ископаемыми остатками
морских организмов.
Посмотрим теперь, в каком порядке должны
появиться высшие формы животной жизни. Мы видели, как в
последовательности морских организмов высказывалось
нечто вроде постепенной прогрессии от низшего к
высшему и как мы таким образом дошли наконец до хищных
моллюсков, ракообразных и рыб. Что должно
последовать за рыбами? После морских животных земноводные
пресмыкающиеся имеют всего больше вероятности
пережить опасности переселения, как потому, что они
живучее высших животных, так и потому, что они менее
этих последних были бы вырваны из своей стихии. Такие
пресмыкающиеся, которые живут безразлично в соленых
и в пресных водах, как, например, аллигаторы, а также
и такие, которые уносятся на плавающих деревьях из
устьев рек в море, как оринокские аллигаторы, про
которых рассказывает Гумбольдт, будут, по всей
вероятности, этими ранними переселенцами. Очевидно также, что
в числе первых позвоночных, населяющих новый
материк, будут и другие пресмыкающиеся. Если мы примем
в соображение то, что неизбежно должно случиться на
этих естественных плотах из деревьев, земли и
растительных веществ, которые подчас уносятся большими
реками вроде Миссисипи, со всем своим разнообразным
грузом живых существ, в море, то мы увидим, что между
тем как теплокровные животные с высшей
организацией вскоре умрут с голода или от других страданий,
животные холоднокровные и вялые, которые долгое время
могут оставаться без пищи, проживут, быть может,
несколько недель; вне таких случайностей, которые могут
представиться иногда в течение долгих периодов
времени, пресмыкающиеся первые прибудут целые и невреди-

238
Герберт Спенсер
мые на отдаленные берега, как мы тому не раз видели
примеры и в настоящее время. Переселение
млекопитающих, как сопряженное с большим риском, должно
быть в порядке вероятности отложено на более долгое
время; да и вряд ли оно может состояться прежде, чем
вследствие увеличения нового материка расстояние его
берегов от соседних стран не уменьшилось в
значительной мере или пока образование промежуточных
островов не доставило организмам большую
возможность пережить опасности пути. Но предположим, что
все условия, необходимые для иммиграции, уже
имеются налицо; какие же млекопитающие первые прибудут
на новый материк и останутся на нем в живых?
Конечно, не крупные травоядные животные, потому что они
тотчас же утонут, если вследствие каких-нибудь
случайностей упадут в море; не плотоядные, потому что они
не найдут себе такой пищи, какая им нужна,
предположив даже, что они и вынесли бы путь. Небольшие
четвероногие, взбирающиеся на деревья и питающиеся
насекомыми, имеют всего больше вероятности быть
унесенными со своих отечественных берегов и найти на
новых ту пищу, которую требует их организм. Всего
естественнее ожидать, что насекомоядные
млекопитающие, ростом подобные тем, которых мы встречаем
в триасовых пластах и в стонефильдских сланцах, будут
первыми поселенцами между высшими позвоночными
животными. Наконец, если мы предположим, что
удобства сообщения еще более возросли, вследствие ли
дальнейшего омеления промежуточного моря и
образования новых островов, или же вследствие
совершенного соединения нового материка со старым,
соединения, обусловленного продолжающимися повышениями
почвы, — мы окончательно найдем, что новые и более
совершенные животные нахлынут в
новообразовавшийся материк.
Как ни поверхностно мы набросали этот очерк
процесса, в сущности чрезвычайно сложного и запутанного,
как ни доступны некоторые из высказанных здесь
положений возражениям, на которые место не позволяет нам
отвечать, тем не менее никто не станет отрицать, что
очерк этот представляет нечто вроде биологической
истории предположенного нового материка. Отложив все
частности в сторону, очевидно, что простые организмы,

Опыты научные, политические и философские 239
способные процветать при самых простых жизненных
условиях, будут первыми успешными поселенцами, а что
более сложные организмы, нуждающиеся для своего
существования в соблюдении более сложных условий,
будут колонизироваться вслед затем в порядке,
представляющем нечто вроде восходящей прогрессии. С одной
стороны, мы видим сочетание всевозможных удобств.
Новые особи могут быть доставляемы в форме
бесконечно малых зародышей; зародыши эти бесчисленны; они
рассеяны в море; они постоянно разносятся во
всевозможных направлениях и на далекие расстояния
океаническими течениями. Они могут переживать такого рода
далекие путешествия без малейшего для себя труда; они
находят себе пищу всюду, куда прибывают, и организмы,
образующиеся из этих зародышей, плодятся путем
неполового размножения с чрезвычайной быстротой. С
другой стороны, мы видим всевозможные препятствия:
новые поселенцы должны быть перемещаемы в форме уже
развившихся особей; численность их сравнительно
ничтожная; живут они на суше и имеют очень мало случаев
быть унесенными в море; если же какая-нибудь
случайность и уносит их в море, то в высшей степени
невероятно, чтобы они не утонули или не погибли от голода и
холода; предположив даже, что они переживут все
опасности пути, они должны найти на новых берегах уже
существующую флору или фауну, которая могла бы
доставлять им именно ту пищу, которая им нужна; кроме
того, они нуждаются в соединении других физических
условий; наконец, для того чтобы раса их коренилась,
необходимо, чтобы, по крайней мере, две особи различных
полов благополучно прибыли к берегу. Итак, очевидно,
что по мере того, как мы восходим в порядке организмов
и успешность иммиграции становится сопряженной
с тем или другим новым добавочным условием,
громадный перевес вероятности становятся против нее, так что
иммиграция каждого высшего порядка организмов будет
отделена от иммиграции низшего периодом, подобным
целой геологической эпохе. Вот почему ряд осадочных
пластов, образовавшихся во время, когда новый материк
подвергался постепенному повышению, будет,
по-видимому, представлять самые ясные доказательства,
говорящие в пользу общей прогрессивности в органических
формах. Земли, поднимающиеся таким образом посреди

240
Герберт Спенсер
обширного океана, прежде всего образуют пласты, не
заключающие ископаемых остатков, затем пласты,
содержащие лишь низшие формы морских животных, далее —
пласты, содержащие высшие морские формы, восходя до
рыб; и наконец, пласты, лежащие поверх этих последних,
будут содержать остатки сперва пресмыкающихся, потом
малых млекопитающих, затем больших; все это, как нам
кажется, выводится из всем известных законов
органической жизни. Если же порядок ископаемых,
представляемый пластами этого воображаемого нового материка,
так близко подходит к порядку, замечаемому нами в
наших собственных осадочных слоях, то не должны ли мы
прийти к заключению, что очень легко может быть, что
ряды наших ископаемых пластов свидетельствуют не
о чем ином, как о явлениях, сопровождавших одно из
этих обширных повышений почвы? А как скоро мы
допустим вероятность этого умозаключения, мы должны
сознаться, что факты палеонтологии никогда не могут
служить достаточным доказательством для принятия или
опровержения гипотезы постепенного развития;
наибольшее, что они могут сделать, это — показать,
гармонируют или нет с этой гипотезой последние немногие
страницы биологической истории Земли; возможно или
невозможно проследить связь между флорой и фауной,
существующими теперь, и флорой и фауной наиболее
близких геологических эпох.

Опыты научные, политические и философские 241
VI
БЭН ОБ ЭМОЦИЯХ И ВОЛЕ
После спора между нептунистами и вулканистами, —
спора, который без всяких определенных результатов
тянулся долгое время, — возникла реакция против всякой
умозрительной геологии. Так как рассуждения без точных
данных не приводили ни к чему, то исследователи
перешли в противоположную крайность и, ограничив свою
задачу единственно только собиранием данных,
совершенно оставили рассуждение. Лондонское геологического
общество образовалось с прямой целью собирания
данных; в течение многих лет в заседаниях его было
запрещено изложение гипотез, и только недавно стали допускаться
попытки организовать массу наблюдений в стройную
теорию.
Эта реакция и сопровождавшая ее контрреакция
хорошо разъясняют новейшую историю английской мысли
вообще. Было время, когда наши соотечественники,
вероятно, столько же, как и другие народы, предавались
умозрениям о тех возвышенных вопросах, которые сами
собой представляются уму человеческому. Действительно,
достаточно беглого взгляда на философские системы, как
настоящие, так и бывшие прежде в ходу на континенте,
чтобы видеть, насколько другие нации обязаны
открытиям наших предков. Но в течение одного или двух
поколений эти отвлеченные предметы оставались в
пренебрежении, а у людей, величающих себя «практическими», даже
в презрении. Этот умственный фазис — отчасти, быть
может, естественный спутник нашего быстрого развития
в материальном отношении — был в некоторой степени
следствием недостаточности аргументов и потребности
в лучших данных. Не столько в силу сознательного
стремления к известной цели, сколько вследствие
бессознательного подчинения тому ритму, который можно
проследить в социальных переворотах точно так же, как
в других вещах, — эпоха, когда строили теории, не
заботясь о наблюдении, сменилась эпохой, когда стали
наблюдать, не помышляя о теории. В течение же продолжи-

242
Герберт Спенсер
тельного времени, посвященного конкретным наукам,
накоплено было громадное количество сырого материала
для наук абстрактных, и теперь, очевидно, настает период,
когда этот сырой материал будет организован в связную
теорию. Повсюду — в науках неорганического и
органического мира, в науке об обществе — мы можем заметить
стремление перейти от поверхностного и эмпирического
к глубокому и рациональному.
В психологии этот период особенно заметен. Факты,
обнаруженные анатомами и физиологами, начинают
наконец прилагаться к объяснению этого высшего класса
биологических явлений, — и мы видим уже задатки
большого успеха. Сочинение м-ра Александра Бэна,
сочинение, которого недавно вышел второй том*, особенно
хорошо характеризует этот переход. Это произведение
представляет нам в стройном порядке громадную массу
данных, какие новейшая наука дает для построения
связной системы философии духа. Сама же по себе это не есть
собственно система философии духа, а скорее,
разделенное на классы собрание материалов для подобной
системы, — собрание, сделанное по тому методу и с той
проницательностью, какие обусловливаются научной
подготовкой, и местами снабженное замечаниями аналитического
характера. Это сочинение действительно представляет
собой то, за что оно выдает себя, — естественную историю
духа. Сказать, что между исследованиями натуралиста,
который собирает, препарирует и описывает различные
виды животных, и трудами ученого, имеющего своим
предметом сравнительную анатомию и исследующего законы
организации, существует то же самое отношение, как
между7 изысканиями Бэна и работами отвлеченных
психологов, — значило бы зайти слишком далеко, так как
сочинение Бэна имеет не исключительно описательный
характер. Но подобная аналогия дает все-таки самое лучшее
понятие о том, что сделано Бэном, и при этом самым
ясным образом показывает необходимость его труда.
Подобно тому как прежде, нежели может быть сделано что-
либо похожее на верные обобщения по части
классификации организмов и законов организации, должен быть
* «The Emotions and the Will». — Первый том носит заглавие: «The
Senses and the Intellect». Обе книги были совершенно
переработаны для второго издания.

Опыты научные, политические и философские 243
собран обширный запас фактов, представляемых нам
бесчисленными органическими телами, — точно так же
без сколько-нибудь полного очерка явлений духовной
жизни едва ли можно ждать сносной теории духа. До
самого недавнего времени наука духа разрабатывалась так
же, как у древних разрабатывались естественные науки:
заключения выводились не из наблюдений и опыта, а из
произвольных априористических предположений.
Подобный прием, давно уже с громадной выгодой
покинутый в одном случае, мало-помалу оставляется и в другом.
Попытки же разрабатывать психологию как отдел
естествознания показывают, что означенный выше прием
скоро будет совсем оставлен.
Труд м-ра Бэна, если рассматривать его как средство
к достижению еще большего, имеет высокое значение.
Это в своем роде произведение в высшей степени научное
по концепции, широкое по направлению и законченное
по исполнению. Помимо очерка различных классов
духовных явлений, освещенных новейшей наукой,
сочинение Бэна заключает в себе много такого, что прежними
писателями опускалось частью из предрассудка, а частью
по невежеству. Мы разумеем здесь в особенности участие,
какое телесные органы принимают в духовных явлениях,
и прибавление к первичным духовным явлениям тех
многочисленных вторичных, которые производятся
действиями телесных органов. М-р Бэн, кажется, первый оценил
значение этого элемента в различных состояниях нашего
сознания, и одна из главнейших заслуг его заключается
в том, что он показал, как постоянен и обширен этот
элемент. Далее, отношения произвольных и непроизвольных
движений разъяснены так, как не могли разъяснить их
писатели, незнакомые с новейшим учением о рефлексах.
Помимо этого, некоторые из аналитических замечаний
заключают местами важные мысли.
Однако, как бы ни был значителен труд м-ра Бэна, мы
считаем его существенно переходным. Это произведение
представляет нам в переработанном виде результаты
периода наблюдений; к этим результатам прибавлено много
хорошо описанных фактов, собранных самим автором;
затем старый и новый материал распределен согласно
тому более строгому научному методу, который выработало
наше время, — и таким образом пролагает путь к лучшим
обобщениям. Но его классификации и выводы могут

244
Герберт Спенсер
иметь все-таки только чисто временное значение. В
развитии каждой науки необходимо не только правильное
наблюдение для составления верной теории, но
необходима и верная теория, как предпосылка к правильному
наблюдению. Естественно, что это следует понимать не
буквально, а только в том смысле, что наблюдение и теория
должны идти рука об руку в своем развитии. Первобытная
грубейшая теория или классификация, имеющая в
основании своем самое поверхностное знакомство с
явлениями, представляется совершенно необходимой для того,
чтобы привести явления в какой-либо порядок и дать
какое-нибудь общее понятие, с которым бы представлялась
возможность сравнивать новые явления и таким образом
отмечать их сходство или различие. При постоянно
расширяющемся исследовании частных случаев
обнаруживаются мало-помалу несообразности теории, вследствие
чего она видоизменяется и становится в более близкое
соответствие с данными опыта. Это, в свою очередь,
обратно влияет на дальнейшее усовершенствование
наблюдения. Более обширное и полное наблюдение снова ведет
к поправкам в теории. И это продолжается так до тех пор,
пока не будет достигнута истина. Так как в науке духа
только недавно началось систематическое собирание
фактов, то нельзя ожидать, чтобы результаты могли быть
тотчас же верно сформулированы. Все, чего можно
искать здесь, есть приблизительные обобщения, которые
могли бы служить к лучшему направлению исследований.
Поэтому, если б даже нельзя было сказать, в каком
направлении пойдет дело впоследствии, мы, во всяком
случае, могли бы до известной степени быть уверены, что
труд м-ра Бэна носит на себе печать зачаточного
состояния психологии.
Мы полагаем, однако ж, что нетрудно будет указать,
в каких отношениях произведение Бэна представляет
собой только подготовительное явление, а вместе с тем
и определить, каков должен быть характер более полной
организации. Мы намерены предпринять подобную
попытку, опираясь в объяснении своих положений на
только что вышедший в свет второй том книги Бэна.
Можно ли составить верную классификацию без
помощи анализа? Или всякая классификация должна иметь
аналитическую основу? Реальные отношения вещей
могут ли определяться явными характеристическими при-

Опыты научные, политические и философские 245
знаками вещей? Или же случается обыкновенно так, что
известные скрытые черты, от которых зависят явные
признаки, представляют собой истинные особенности? Вот
предварительный вопрос, возникающий при первом
взгляде на теорию эмоций Бэна.
Хотя и не открыто, но Бэн все-таки предполагает, что
правильное понятие о природе, порядке и отношениях
эмоций может быть достигнуто путем созерцания их
выдающихся объективных и субъективных признаков в том
виде, как они проявляются у людей. Указав, что в этом
случае нам недостает тех средств для классификации,
какими мы располагаем относительно ощущений, Бэн
говорит.
«При таких обстоятельствах мы должны обратить свое
внимание на способ распространения различных
страстей и эмоций для того, чтобы найти базис
классификации, аналогичной распределению ощущений. Если то,
чего мы уже достигли касательно этого предмета, вполне
хорошо обосновано, — в таком случае оно должно быть
взято за исходную точку метода: ибо один и тот же вид
распространения будет постоянно сопровождаться
одним и тем же духовным опытом и каждый из двух видов
отождествлялся бы с другим и служил бы его
доказательством. Следовательно, ничто так полно не характеризует
какого-либо состояния чувства, как свойство
распространяющегося тока, в котором оно воплощается, или
различных органов, которые им специально возбуждаются к
деятельности, а также и способ самой деятельности.
Единственный недостаток заключается в нашем сравнительном
неведении распространяющихся токов и в нашем
бессилии распознать характер их в каждом случае; это
радикальный недостаток науки о духе в том виде, как она
существует в настоящее время.
Поэтому для распознавания видоизменений
человеческого чувства нам все еще приходится обращаться, как
к главному средству, к собственному сознанию, которое
прежде считалось единственной сферой знания для
человека, занимающегося философией духа. Мы имеем
возможность замечать сходство и различие состояний
нашего сознания, — и на этом мы можем начать постройку
классификации. Такие общности, как удовольствие, боль,
любовь и гнев, мы узнаем по свойству духовного или
умственного разграничения, сопровождающего в нашем

246
Герберт Спенсер
уме факт той или другой эмоции. Этот вид сравнения
и анализа духовной деятельности в состоянии дать
известную степень точности; чем дальше мы можем довести
эту точность, тем лучше, но это ничуть не достаточное
основание для того, чтобы ограничиться одним указанным
видом и пренебрегать телесными воплощениями,
посредством которых дух одного человека открывается другим.
Неразлучность внутреннего чувства с телесными
проявлениями есть факт человеческой организации, и поэтому
сам заслуживает изучения. Для изложения
сосуществования и последовательности явлений в этой области
природы трудно было бы найти более приличное место, как
трактат о духе. К описанию явлений духа я не колеблясь
присоединяю описание физических состояний в той
мере, насколько я способен определить их.
Есть еще одна сторона, на которую следует обращать
внимание при установлении полного распределения
душевных возбуждений, а именно: различия в поведении
людей и искусственности, созданные в помощь нашим
общим склонностям. Так, например, громадное здание
изящных искусств имеет свое основание в чувстве
человеческом; а отдавая себе отчет в этом, мы приходим к
признанию интересной группы художественных или
эстетических эмоций. Точно так же, принимая в соображение
поведение людей и то, что ими создано, мы открываем
в человеке так называемое нравственное чувство,
основания которого таким образом должны быть исследованы
в системе философии духа.
Соединяя эти различные указания или источники для
разграничения душевных возбуждений, как-то: внешние
предметы, способ распространения или выражение,
внутреннее сознание, поведение и учреждения людей,
составляющие результат их духовной жизни, — я принимаю
следующее распределение эмоций на семейства или
естественные порядки».
Итак, за основание классификации здесь прямо
принимаются наиболее выдающиеся свойства эмоций,
отмечаемые как субъективно, так и объективно. Способ
распространения эмоции есть одна из его внешних сторон;
учреждения, порождаемые им, составляют другую. Что же
касается до особенностей эмоции, рассматриваемой как
состояние нашего сознания, то хотя они, по-видимому,
и выражают его внутреннюю и конечную природу,

Опыты научные, политические и философские 247
но должны быть отнесены к разряду поверхностных
особенностей, так как они замечаются при простом
углублении в себя. Всем известен факт, что различные
умственные состояния нашего сознания, будучи анализированы,
оказываются по природе своей далеко не похожими на то,
чем они являются сначала; то же самое, мы думаем,
справедливо будет сказать и относительно Тех состояний
сознания, содержание которых составляют эмоции Как
наше понятие о пространстве, которое легко может быть
принято за простое, неразлагающееся понятие,
разрешается, однако ж, в данные опыта, совершенно отличные от
того состояния нашего сознания, какое мы называем
пространством, точно так же, вероятно, и чувство
привязанности или почтения слагается из элементов, которые,
если взять порознь, окажутся совершенно отличными от
целого, составленного из них. Как классификация наших
идей по понятию о пространстве как о чем-то конечном
была бы классификацией идей по их внешности, — так
и классификация наших эмоций, которая, принимая их за
простые, описывая их в том виде, как они являются
в обыкновенном сознании, будет классификацией
эмоций по их внешности. .
Таким образом, группировка Бэна вполне
определяется наиболее выдающимися свойствами, т. е. свойствами,
объективно сказывающимися в естественном языке
эмоций и в социальных явлениях, вытекающих из них, и
далее свойствами, субъективно обнаруживающимися в тех
видах, какие эмоции принимают в анализирующем
сознании. Спрашивается: можно ли правильно распределить
эмоции по этому методу?
Не думаем; и если б м-р Бэн провел далее мысль, с
которой начал, он сам, вероятно, увидел бы, что это
невозможно. Как уже сказано, он открыто принимает
«естественно-исторический метод», так как не только ссылается
на него в предисловии, но приводит в первой главе
примеры ботанических и зоологических классификаций как
разъяснение того способа, каким он предлагает
разрабатывать душевные возбуждения. Мы признаем это
философской концепцией и сожалеем только, что м-р Бэн
упустил из виду некоторые из ее наиболее важных
выводов. В самом деле, в чем состояла сущность прогресса
естественно-исторической классификации? В оставлении
привычки группировать предметы по внешним, выдаю-

248
Герберт Спенсер
щимся признакам и в принятии, за основание групп,
некоторых внутренних и наиболее существенных
особенностей. Киты в настоящее время не причисляются более к
рыбам на том только основании, что по общим формам
и нравам жизни они похожи на рыб; теперь их
причисляют к млекопитающим, так как тип из организации,
насколько то обнаруживается анатомическими
исследованиями, соответствует типу млекопитающих. Polyzoa, на
которых прежде, в силу их форм и способа произрастания,
смотрели как на водоросли, теперь, по исследовании их
внутреннего устройства и деятельности, оказываются
принадлежащими к животному царству. Итак, очевидно,
что открытие реального сродства предполагает анализ.
Теперь обнаружилось, что прежние классификации,
руководившиеся общим сходством, хотя заключали в себе
много истинного и были полезны на время, — оказались
во многих случаях радикально ложными и что истинное
сродство организмов и настоящее соответствие их частей
могут быть открыты только путем исследования
внутреннего строения. Заметим также и другой очень важный
факт в истории классификации. Очень часто даже
тщательный анализ не в состоянии обнаружить сродство
организмов, если этот анализ ограничивается строением
организмов только в зрелом возрасте. Во многих случаях
необходимо исследовать строение организма на его
ранних ступенях и даже в его зародышевом состоянии. Так,
например, определить настоящее положение усопогих
между животными, исследуя только зрелые особи, было
до того трудно, что Кювье ошибочно причислял их к
моллюскам даже после анатомирования их; и не прежде, как
по открытии их ранних форм, оказалось, что они
принадлежат к ракообразным. В сущности, изучение
развития, как средства классификации, так важно, что
передовые зоологи нашего времени считают его единственно
абсолютным критерием.
Итак, в прогрессе естественно-исторической
классификации нам представляются два основных факта,
которые следует иметь в виду, классифицируя эмоции. Если,
как справедливо принимает м-р Бэн, эмоции должны
быть группируемы по естественно-историческому
методу7, то этот метод нужно брать в его совершенной, а не
грубой форме. М-р Бэн, без сомнения, согласится с
положением, что правильное объяснение эмоций в их природе

Опыты научные, политические и философские 249
и отношениях должно соответствовать правильному
объяснению нервной системы, т. е. должно представлять
другую сторону тех же самых конечных фактов. Строение
и отправление должны по необходимости гармонировать
между собой. Строения, находящиеся в известной
конечной связи, должны иметь и отправления, между которыми
существует соответствующая связь. Строения, возникшие
известным путем, должны иметь и отправления,
происшедшие параллельным образом. Отсюда, если анализ
и знание развития организмов нужны для правильного
объяснения строения, то они должны быть так же
необходимы и для верного истолкования отправлений. Подобно
тому как научное описание пищеварительных органов
должно обнимать не только их видимые формы и
соотношения, но и микроскопические их черты, равно как и
пути, какими они возникли, посредством
дифференцирования, из первичной слизистой оболочки, — точно так же
научное изложение нервной системы должно обнимать
общее ее распределение, микроскопическое строение
и способ развития; а равным образом и научное
объяснение нервной деятельности должно заключать в себе эти
три соответствующих элемента. Как в распределении по
классам отдельных организмов, так и в распределении
частей одного и того же организма истинный естественно-
исторический метод предполагает конечный анализ,
поддерживаемый исследованием развития. Основывая же
свою классификацию эмоций не на тех признаках, какие
добыты при посредстве этих пособий, м-р Бэн уклонился
от воззрений, который сам заявил вначале.
Нам скажут, быть может: «Но каким образом
анализировать эмоции и каким путем определить способ их
развития? Различные животные и различные органы
одного и того же животного легко могут быть сравнены
между собой в их внутреннем и микроскопическом
строении, равно как и в их развитии; но отправления,
и особенно такие, как эмоции, не допускают подобного
сравнения».
Надо согласиться, что применение этих методов здесь
вовсе не легко. Мы можем отметить различия и сходства
во внутреннем строении двух животных; но
сравнительно исследовать умственные состояния двух животных —
трудно. Наблюдая зародыши, можно открыть истинные
морфологические отношения органов; но так как эти ор-

250
Герберт Спенсер
ганы до рождения не деятельны, то мы не в состоянии
вполне проследить историю их деятельности. При
исследованиях такого рода, очевидно, возникают вопросы,
на которые наука еще не готова дать ответ; например, все
ли нервные и другие отправления возникают путем
постепенных дифференцирований, как то имеет место
относительно органов? Можно ли поэтому рассматривать
эмоции как отдельные виды деятельности,
обособившиеся путем последовательных видоизменений? Не так же ли,
как два органа, первоначально образовавшиеся из одной
и той же оболочки, сделались с течением развития не
только различными, но и сложными по содержанию,
оставаясь простыми по внешности, — не так же ли точно
и две эмоции, простые и близко сродные в своем начале,
развившись, могут стать не только непохожими друг на
друга, но и сложными в своей природе, хотя кажущимися
сознанию нашему однородными. И здесь-то, в этой
неспособности современной науки дать ответ на указанные
вопросы, лежащие в основе всякой верной
психологической классификации, мы видим причину, почему всякая
классификация должна иметь покуда чисто временное
значение.
Но уже и в настоящее время классификация может в
значительной мере пользоваться исследованием развития
и конечным анализом. И недостаток сочинения м-ра Бэна
состоит именно в том, что автор не пользовался ими
систематически и в той мере, какая возможна. Так, мы можем,
во-первых, изучать развитие эмоций, восходя по
различным ступеням животного царства и наблюдая при этом,
какие из этих возбуждений оказываются самыми
ранними и совпадающими с наиболее низкой организацией
и разумностью; в каком порядке другие совпадают с более
высокими дарованиями и, наконец, в каком отношении
к условиям жизни находится каждая из этих ступеней. Во-
вторых, мы можем отметить различия в эмоциях между
низшими и высшими человеческими расами, т. е.
получаем право принимать за более ранние и простые те
чувства, которые общи и высшим, и низшим расам, и за
позднейшие и более сложные те чувства, которыми
отличаются расы наиболее цивилизованные. В-третьих, мы имеем
возможность наблюдать порядок, в каком эмоции
проявляются в человеке с течением развития от младенчества
до зрелого возраста. Наконец, сравнивая эти три рода

Опыты научные, политические и философские 251
эмоций: на восходящих ступенях царства животного,
в прогрессе цивилизованных рас и в индивидуальной
истории человека, — мы получаем возможность определить,
в каких отношениях они согласуются между собой и на
какие общие истины указывают нам.
Собрав и обобщив эти отдельные классы фактов, мы
тем самым облегчили бы анализ эмоций. Выходя из того
неоспоримого положения, что всякая новая форма
эмоции, появляющаяся в индивиде или расе, есть
видоизменение какой-либо прежде существовавшей эмоции или
сочетание нескольких из них, — мы нашли бы большее
пособие в познании этих последних. Так, например, если
мы замечаем, что только весьма немногие из низших
животных обнаруживают любовь к сбережению и что этого
чувства нет и у человека в младенчестве; — если мы видим,
что ребенок уже на руках мамки обнаруживает гнев, страх
и удивление, тогда как в нем нет и следов стремления к
постоянному обладанию чем бы то ни было, что дикарь,
не имея еще вовсе приобретательной склонности, тем не
менее в состоянии чувствовать привязанность, ревность
и любовь к одобрению, — мы вправе предположить, что
чувство, удовлетворяемое собственностью, слагается из
других чувств, более простых и глубоких. Мы можем
заключить, что подобно тому, как в собаке, когда она прячет
кость, должно существовать предощущаемое
удовлетворение голода в будущем, точно так же и во всех тех случаях,
когда что-либо сберегается или берется во владение,
должно уже в самом начале существовать идеальное
возбуждение чувства, которое будет удовлетворено сбереженной
или приобретенной вещью. Далее, мы можем заключить,
что при той степени разумности, на которой появляются
различные предметы для различных целей, — когда у
дикарей, например, появляются различные потребности,
удовлетворяемые предметами, которые они приобретают как
оружие, как кров, как одежду и украшения, — каждый акт
приобретения непременно предполагает приятные
ассоциации идей и, таким образом, доставляет удовольствие
независимо от удовлетворения той цели, для которой
служит. В жизни же цивилизованной, где является
собственность, не ведущая исключительно к удовлетворению
какой-либо одной определенной потребности, а могущая
удовлетворить всевозможным потребностям, —
удовольствие приобретения собственности обособляется от каж-

252
Герберт Спенсер
дого из различных удовольствий, для которых служит
собственность, т. е. полнее дифференцируется в
самостоятельную эволюцию.
Это объяснение, как ни поверхностно оно, покажет,
что мы разумеем под введением сравнительной
психологии в число вспомогательных средств классификации.
Определяя путем индукции действительный порядок
развития эмоций, мы приходим к предположению, что этот
порядок должен быть и порядком их последовательной
зависимости; и это ведет нас к признанию порядка их
возрастающей сложности, а следовательно, и к верной их
группировке.
Таким образом, уже в самом процессе распределения
эмоций по ступеням, начиная с тех, какие заключаются
уже в самых низших формах сознательной деятельности,
и оканчивая теми, какие свойственны взрослому
цивилизованному человеку, открывается путь к конечному
анализу, который один только может привести нас к
настоящей науке о данном предмете. Когда мы находим, с одной
стороны, что у взрослого человека есть чувства, которых
нет у ребенка, а с другой, что европеец отличается
некоторыми чувствованиями, которые редко или вовсе не
встречаются у дикаря; когда мы видим, что помимо новых
эмоций, возникающих самопроизвольно по мере того, как
индивид совершенствуется в своей организации, есть еще
новые эмоции, появляющиеся у более развитых отраслей
нашей расы, — невольно рождается вопрос: каким
образом возникают новые эмоции? Дикари, стоящие на самой
низкой ступени развития, не имеют никакой идеи о
справедливости и милосердии, у них нет ни слов для этих
идей, ни даже способности воспринять самые идеи;
проявления же означенных чувств у европейцев они
приписывают боязни или лукавству. Есть эстетические эмоции,
обыкновенные между нами, как, например,
производимые музыкой, которые, однако ж, едва ли хоть сколько-
нибудь испытываются низшими расами. К этим примерам
можно прибавить менее заметные, но более
многочисленные контрасты, какие существуют между наиболее
цивилизованными расами в степени эмоциональности.
Если же очевидно, что все эмоции способны постоянно
видоизменяться в течение последовательных поколений,
что может появляться и нечто вроде новых эмоций, то
очевидно, что нельзя достигнуть чего-либо похожего на

Опыты научные, политические и философские 253
верное понятие об эмоциях, пока мы не поймем, как они
развиваются.
Сравнительная психология, возбуждая это
исследование, вместе с тем пролагает путь и к ответу. Наблюдая
различия между расами, мы едва ли в состоянии не заметить,
что эти различия соответствуют различиям в условиях
существования, а следовательно, и в условиях ежедневного
опыта той или другой расы. У племен, стоящих на самой
низкой ступени развития, любовь к собственности
ограничивается только добыванием таких вещей, которые
удовлетворяют непосредственные желания или желания
непосредственно близкого будущего. Беззаботность
является как бы правилом жизни, и только в незначительной
степени обнаруживается усилие подготовиться к встрече
отдаленных случайностей. Но с развитием
установившихся обществ, которые все более и более обеспечивали
владение, возникало возрастающее стремление запаса на
будущие годы, явилось постоянное упражнение чувства,
удовлетворяемого заботой о будущем, — и это чувство
развилось так сильно, что теперь оно ведет к накоплению
богатств в размерах, превосходящих пределы
необходимого. Далее заметим, что при дисциплине социальной
жизни, при сравнительном воздержании от враждебных
действий и принятием на себя доли во взаимных услугах,
какие вводятся разделением труда, развились те
благожелательные эмоции, которые у низших племен являются
только в форме грубых зачатков. Дикарь находит
наслаждение скорее в том, чтобы причинять неприятность,
нежели в том, чтобы доставлять удовольствие: симпатических
чувств он почти совершенно лишен. Между тем как у нас
филантропия организуется в закон, основывает
множество учреждений и побуждает к бесчисленным проявлениям
частной благотворительности.
Из этих и других подобных фактов не вытекает ли тот
неизбежный вывод, что новые эмоции развиваются из
новых данных опыта, новых привычек жизни? Всем
известна истина, что в индивиде каждое чувство усиливается по
мере выполнения действий, внушаемых им; сказать же,
что чувство усиливается этими действиями, значит
сказать, что оно отчасти создается ими. Мы знаем далее, что
нередко люди упорством в известном образе жизни
приобретают известные склонности, как бы они ни были
неприятны для других; а подобные болезненные склонное-

254
Герберт Спенсер
ти предполагают зарождение эмоций, соответствующих
известным специальным деятельностям. Мы знаем, что
душевные особенности, подобно всем другим,
наследственны, и различия между цивилизованными народами,
происходящими от одного корня, представляют нам
совокупные результаты незначительных видоизменений,
переданных наследственно. А если мы видим, что между
дикими и цивилизованными расами, разошедшимися
в отдаленном прошедшем и в течение сотни поколений
следовавшими образам жизни, которые становились все
более и более различными, является громадный контраст
в эмоциях, — не вправе ли мы заключить, что более или
менее выдающиеся эмоции, характеризующие
цивилизованные расы, суть организованные результаты известных
сочетаний умственных состояний, — сочетаний,
повторявшихся изо дня в день и находивших свое условие в
социальной жизни? Не должны ли мы сказать, что привычки
не только видоизменяют эмоции в индивиде, не только
порождают наклонность к подобным же привычкам и
сопровождающим их эмоциям в потомках, но при условиях,
делающих эти привычки упорными, могут довести
прогрессивное видоизменение до таких размеров, что явятся
душевные возбуждения, настолько отличные от прежних,
что они могут показаться новыми? Если же так, то мы
вправе предположить, что такие новые эмоции, а затем
и все вообще душевные возбуждения, рассматриваемые
аналитически, состоят из накопившихся и
объединившихся групп тех простейших чувств, которые
обыкновенно встречаются вместе в опыте: мы вправе предположить,
что они вытекают из сочетания данных опыта и
составляются ими. Если в обстановке известной расы за одним
каким-либо действием или рядом действий, за одним
каким-либо ощущением или рядом ощущений
обыкновенно следуют другие ряды действий и ощущений и, таким
образом, порождается известная масса приятных или
болезненных состояний сознания, — то эти состояния,
при частом повторении, до того сплетаются, что
начальное действие или ощущение вызывает хранящиеся в
сознании идеи о всех остальных и тем самым в известной
степени производит удовольствия или неприятности,
которые некогда испытывались сполна на самом деле. Если
же подобное отношение, не ограничиваясь частым
повторением в индивидах, имеет место в течение несколь-

Опыты научные, политические и философские 255
ких последовательных поколений, то различные нервные
действия, которые входят в состав этого отношения,
стремятся прийти в органическую связь. Они начинают
становиться рефлективными, и при встрече с
соответствующим стимулом весь нервный аппарат, в течение прошлых
поколений приводившийся в действие этим стимулом,
начинает возбуждаться все с большей и большей силой.
Даже при отсутствии индивидуального опыта
производится некоторое неопределенное чувство удовольствия
или боли, представляющее собой то, что мы можем
назвать основой душевного возбуждения. Если же данные
опыта прошедших поколений станут повторяться и в
индивиде, то эмоция возрастает как в силе, так и в
определенности и сопровождается соответствующими
специфическими идеями.
Этот взгляд на дело, определяемый, как нам кажется,
всей совокупностью установившихся истин физиологии
и психологии и обобщающий явления привычки,
национальных особенностей, нравственных сторон
цивилизации и в то же время дающий нам идею о происхождении
и конечной природе эмоции, — может быть разъяснен
умственными видоизменениями, каким подвергаются
животные. Известно, что в новооткрытых землях, не
обитаемых человеком, птицы до того малопугливы, что их
можно бить палками; но столь же известно и то, что в течение
нескольких поколений они становятся так пугливы, что
улетают при одном приближении человека, и эта
пугливость обнаруживается молодыми животными точно так
же, как и старыми. Если не приписывать этой перемены
истреблению менее боязливых особей и сохранению
и размножению более боязливых (так как это не может
быть достаточной причиной по сравнительной
незначительности числа животных, убиваемых человеком), мы
должны будем приписать ее накопившимся данным
опыта и за каждой из таких данных признать известную долю
участия в произведении перемены. Мы должны
заключить, что в каждой птице, спасающейся с повреждениями,
нанесенными ей человеком, или встревоженной криками
других членов стаи (стадные животные, обладающие
малейшей степенью разумности, по необходимости
обнаруживают более или менее сочувствия друг к другу),
устанавливается, вероятно, известная ассоциация идей между
видом или фигурой человека и страданиями — посредст-

256
Герберт Спенсер
венными или непосредственными, какие были испытаны
от его деятельности. Мы должны заключить далее, что
состояние сознания, побуждающее птицу улетать при виде
человека, есть не что иное, как мысленное
воспроизведение тех болезненных впечатлений, какие прежде
следовали за приближением человека; что такое
воспроизведение становится живее и сильнее по мере того, как
возрастает число болезненных опытов — непосредственных
или сочувственных, и что, наконец, возникающая в этом
случае эмоция есть не что иное, как совокупность
оживших, так сказать, страданий, испытанных прежде. Если по
истечении нескольких поколений молодые птицы
известной породы начинают обнаруживать страх перед
человеком еще прежде, нежели он нанесет им вред, то из этого
неизбежно вытекает вывод, что нервная система данной
породы органически видоизменилась вследствие опытов
жизни; мы должны невольно заключить, что если молодая
птица улетает от человека, то она делает это потому, что
впечатление, производимое на ее чувства приближением
человека, порождает путем зачаточно-рефлективного
действия частное возбуждение всех тех нервов, какие,
при подобных условиях, возбуждались в птицах-предках.
Далее следует заключить, что такое частное возбуждение
сопровождается известным болезненным сознанием,
а болезненное сознание, возникающее таким образом,
и составляет собственно эмоцию, т. е. эмоцию,
неразложимую на специфические данные опыта и,
следовательно, по-видимому, однородную.
Если таково объяснение факта в этом случае, то оно
имеет место и во всех случаях. Если эмоция возникает
подобным путем здесь, то и везде она возникает так же. Мы
принуждены заключить, что видоизменения эмоции,
обнаруживаемые различными нациями, и те высшие
эмоции, какими цивилизованный человек отличается от
дикаря, должны быть объяснены на основании того же
самого принципа. А подобное заключение непременно
приведет к предположению, что все эмоции вообще
произошли точно так же.
Теперь, кажется, достаточно ясно, что мы
подразумеваем под исследованиями эмоций через посредство
анализа и исследования развития. Наша цель состояла в том,
чтобы оправдать положение, что без анализа,
способствующего исследованию развития, не может быть истин-

Опыты научные, политические и философские 257
ной естественной истории эмоций и что естественная
история эмоций, основанная на внешних признаках,
может иметь только временное значение. Мы полагаем, что
Бэн, ограничиваясь объяснением эмоций, какие
существуют у взрослого цивилизованного человека, оставил без
внимания те классы фактов, из которых главным
образом и должна быть построена наука об этом предмете.
Правда, он говорит о привычках как деятелях,
видоизменяющих эмоции в неделимом; но он не указывает того
факта, что при условиях, поддерживающих эти
привычки в течение нескольких поколений, подобные
видоизменения способны накопляться; у него нигде нет намека
на то, что видоизменения эмоции, производимые
привычкой, суть такие же эмоции в момент развития. Правда,
он ссылается иногда на особенности детей, но он не
следит систематически за переменами, путем которых
детство переходит в возмужалость и которые проливают
свет на порядок и генезис эмоций. Справедливо также,
что местами м-р Бэн для объяснения своего предмета
указывает на национальные свойства, но они стоят у него
как изолированные факты, не имеющие общего
значения: нигде нет намека на отношение между этими
свойствами и обстановкой жизни нации; моральные же
контрасты между низшими расами, проливающие столь
яркий свет на классификацию, оставлены вовсе без
внимания. Справедливо еще и то, что многие отрывки его
труда, а иногда и целые отделы посвящены анализу;
но анализы Бэна случайны, они не лежат в основе всего
плана его и являются просто как нечто вводное. Одним
словом, м-р Бэн составил описательную психологию,
которая в главных своих идеях не обращалась за помощью
к психологии сравнительной и аналитической. Поступая
же таким образом, он опустил многое, что должно было
бы включить в естественную историю духа; а с другой
стороны, та часть предмета, которую он старался
обработать, по необходимости получила несовершенную
организацию.
Даже не обращая внимания на упущение тех
методов и средств поверки, на которые мы указываем, книга
м-ра Бэна, как бы ни была она достойна уважения по
своим подробностям, представляется по некоторым главным
идеям недостаточной. Первые параграфы первой главы
совершенно поражают нас странностью своих определе-
9 Г. Спенсер

258
Герберт Спенсер
ний, которую едва ли можно приписать неточности в
выражениях. Вот эти параграфы:
«Дух обнимает собой три области: эмоцию, волю и
разум».
«Под эмоцией здесь понимается все, что называют
чувствами, состояниями чувств, удовольствиями,
страданиями, склонностями, расположениями. Сознание
и сознательные состояния по большей части
представляют виды эмоции, хотя существует и интеллектуальное
сознание».
«Воля, с другой стороны, указывает тот великий факт,
что наши удовольствия и страдания, не входящие в состав
эмоций, направляют к действию или побуждают
деятельную сторону живого механизма к произведению таких
действий, которые могут доставить удовольствия и
прекратить страдания. Удаление от палящего жара и
стремление к умеренному теплу суть действия воли».
Последнее из этих определений, которое удобнее
разобрать первым, представляется нам весьма ошибочным.
Нам приходится только изумляться, как м-р Бэн, столь
знакомый с явлениями рефлективного действия, мог
сделать такое определение, которое причисляет большую
часть рефлективных действий к явлениям воли. Ему, по-
видимому, совершенно незнакомы разграничения
новейшей науки: он не только возвращается к неопределенным
понятиям прошлого, но считает произвольным то, что
и простонародный язык едва ли обозначит этим словом.
Если б вы стали делать выговор кому-нибудь за то, что он
выдернул свою ногу из кипятка, в который нечаянно
опустил ее, вам ответили бы, что человек был не в силах
удержать ногу в воде, и такое возражение подтвердилось бы
общим опытом, свидетельствующим, что удаление
какого-либо члена от соприкосновения с чем-нибудь горячим
происходит совершенно непроизвольно, т. е.
совершается не только помимо воли, но даже вопреки ее усилиям
продолжить соприкосновение. Каким образом можно
приводить в пример действия воли то, что происходит
вопреки ей? Мы вполне уверены, что нет возможности
провести демаркационную линию между автоматическими
и неавтоматическими действиями. Мы можем постепенно
перейти от действия чисто рефлективных к
сочувственным и, наконец, к произвольным. Если взять случай, на
который указывает м-р Бэн, то очевидно, что от вполне уме-

Опыты научные, политические и философские 259
ренного тепла, из которого удаление остается вполне
произвольным, мы можем рядом бесконечно малых
ступеней дойти до теплоты, которая принуждает нас к
непроизвольному удалению; очевидно также, что в этом
ряду есть ступень, на которой произвольное и
непроизвольное действия сливаются. Но трудность абсолютного
разграничения в этом случае отнюдь не представляет
основания для отрицания резкого контраста, точно так же,
как она не служит основанием для отрицания разницы
между светом и темнотой. Если бы мы включили в число
проявлений воли все случаи, когда удовольствия и
страдания «направляют к действию или побуждают деятельную
сторону живого механизма к произведению таких
действий, которые могут доставить удовольствия и прекратить
страдания», то мы должны были бы признать за
проявления воли чиханье и кашель, чего м-р Бэн, конечно, не
допустит. Надо признаться, что мы в самом деле находимся
в недоумении. С одной стороны, если м-р Бэн не думает
так, то подобный небрежный способ выражения
поражает нас у писателя столь точного. Если же, с другой
стороны, он думает так, то мы не в состоянии понять его точки
зрения*
Подобный же разбор приложим и к определению,
какое Бэн дает душевному возбуждению. Здесь он также
уклоняется от общепринятого употребления слова и
уклоняется, как мы думаем, в совершенно ложном
направлении. Каково бы ни было толкование, указываемое
словопроизводством, во всяком случае слово «эмоция»
(emotion) обыкновенно означает не тот род чувства,
который бывает прямым результатом какого-либо действия
на организм, но тот, который является или
посредственным результатом такого действия, или возникает
совершенно независимо от него. Это слово употребляется для
обозначения тех состояний чувствования, которые
рождаются в сознании независимо, в отличие от тех, которые
возникают в нашем теле и известны под именем
ощущений. Психология не может отвергать этого
разграничения, принимаемого обычным языком: напротив, она
должна усвоить его себе и сообщить ему научную точ-
Во 2-м издании своего труда Бэн переделал все указанные
здесь места, и в переделках повсюду видно влияние замечаний
Спенсера.

2б0 Г Герберт Спенсер
ность. Но м-р Бэн игнорирует, по-видимому, всякое
подобное разграничение. Под словом «эмоция» он разумеет
не только страсти, стремления, склонности, но и все
«чувства, состояния чувств, удовольствия, страдания», т. е. все
ощущения. Это уже никак не погрешность в выражении,
потому что, утверждая в первой фразе: «дух обнимает
собой три области: эмоцию, волю и разум», — м-р Бэн по
необходимости предполагает, что и ощущение входит в
одну из этих областей. А так как его нельзя отнести ни к
воле, ни к разуму, то его, очевидно, нужно причислить
к эмоции, как это прямо и делается в следующей затем
фразе.
Мы можем считать это только шагом назад: хотя
разграничения, установленные в обыкновенном мышлении
и языке, нередко исчезают в высших обобщениях науки
(например, крабы и черви отнесены вместе к поддарству
Annulosa); но вообще наука признает важность этих
разграничений, как имеющих реальное, хотя и не основное
значение. То же самое надо сказать и о настоящем случае.
Общность, какую обнаруживает анализ между
ощущениями и эмоциями, не должна закрывать от нас резкого
контраста, существующего между ними. Если нужно более
широкое слово для обозначения какого бы то ни было
чувствующего состояния, то для этой цели с удобством
можно принять так часто употребляемое слово —
«чувствование» (feeling). Разумея же под чувствованием весь тот
обширный отдел состояний духа, которые не относятся
к познанию, мы можем разделить его на два порядка:
ощущения и эмоции.
Теперь, прежде чем закончить нашу статью, приведем
вкратце общий очерк классификации, которая сообщает
указанному нами разграничению научную форму и
развивает его несколько далее. Классификация эта,
внушенная некоторыми основными чертами, добытыми, правда,
без особенно продолжительного исследования, кажется
нам довольно согласной с тем, что обнаруживается
подробным анализом.
Если оставить в стороне волю, которая есть просто
однородное состояние духа, образующее
промежуточное звено между чувством и действием и не допускающее
подразделений, то все состояния нашего сознания
распадаются на два обширных класса: познавания и
чувствования.

Опыты научные, политические и философские 2б1
Познавания или те виды духовного состояния, в
которых мы бываем заняты отношениями, существующими
между нашими чувствами, можно разделить на четыре
подкласса:
Познавания представляющиеся или такие, в которых
сознание занято локализированием ощущения,
полученного организмом, т. е. занято отношением между этим
наличным состоянием духа и теми наличными же
состояниями духа, которые составляют наше сознание о части,
подвергнувшейся внешнему влиянию, как, например,
когда мы порежем себя.
Представительно-воспроизведенные познавания или
такие, в которых сознание занято отношением между
ощущением или группой ощущений и воспроизведением
различных других ощущений, на опыте обыкновенно
сопровождающих это ощущение или эту группу. Это есть то,
что обыкновенно называется восприятием, — акт, в
котором наряду с известными наличными впечатлениями
в сознании возникают идеи о других впечатлениях,
обыкновенно связанных с первыми; так, например, когда
внешняя форма и цвет апельсина заставляют нас
мысленно приписать ему все другие его свойства.
Познавания воспроизведенные или такие, в которых
сознание занято отношениями между идеями или
воспроизведенными ощущениями, как то бывает во всех
актах припоминания.
Познавания перевоспроизведенные или такие, в
которых сознание занято не воспроизведениями частных
отношений, являвшихся сознанию прежде, но таких, в
которых воспроизведенные частные отношения мыслятся
только как содержащиеся в каком-либо общем
отношении. Иначе сказать: в этих суждениях конкретные
отношения, взятые некогда из опыта, воспроизводятся в той
мере, насколько они становятся объектами сознания,
наряду с абстрактным отношением, которое формулирует
их. Идеи, вытекающие их этого отвлечения, сами по себе
не представляют действительных опытов, но являются
символами, стоящими вместо целых групп таких
действительных опытов, т. е. воспроизводят агрегаты
представлений и могут, таким образом, быть названы
перевоспроизведенными познаваниями. Ясно, что процесс
перевоспроизведения может идти тем далее, чем
абстрактнее становится мысль.

262
Герберт Спенсер
Чувствования или те виды духовного состояния, в
которых мы бываем заняты не отношениями, какие
существуют между чувствующими состояниями нашими, а
самими этими состояниями, — могут быть разделены на
четыре параллельные подкласса:
Чувствования представляющиеся, обыкновенно
называемые ощущениями, суть такие состояния духа, в
которых вместо того, чтобы рассматривать телесное
впечатление относительно его рода или места, мы созерцаем его
в нем самом, как удовольствие или страдание, —
например, когда едим.
Чувствования представительно-воспроизведенные,
обнимающие собой большую часть того, что мы
обыкновенно называем эмоциями, суть такие, в которых
ощущение, группа ощущений или группа идей и ощущений
вместе возбуждают агрегатную массу представленных
ощущений, частью принадлежащих индивидуальному
опыту, а главным образом — лежащих глубже его и
потому неопределенных. Эмоция ужаса может служить
примером. Наряду с известными впечатлениями,
производимыми на глаза или слух, а иногда на то и на другое вместе,
в сознании вызываются многие страдания, которым
прежде предшествовали такие впечатления. Если же
отношение между подобными впечатлениями и
страданиями становилось обычно у известной расы, то
определенные идеи о таких страданиях, добытые индивидуальным
опытом, сопровождаются еще неопределенными
страданиями, вытекающими из унаследованного опыта, т. е.
сопровождаются смутными чувствами, которые мы можем
назвать органическими воспроизведениями. В ребенке,
который уже на руках кормилицы кричит, увидев или
услышав что-либо страшное, эти органические
воспроизведения являются нам в виде смутного беспокойства,
которому личный опыт не успел еще сообщить
специфических черт.
Чувствования воспроизведенные обнимают собой
идеи о чувствованиях, указанных выше, когда они
возникают независимо от соответствующих внешних
возбуждений. Как пример их, можно привести чувства, с
которыми пишет поэт и которые рождаются в умах его
читателей.
Чувствования перевоспроизведенные, куда входят те
более сложные состояния чувствований, которые быва-

Опыты научные, политические и философские 2бЗ
ют не столько прямыми результатами внешних
возбуждений, сколько посредственными или рефлективными
их результатами. Любовь к собственности есть чувство
этого рода. Оно пробуждается не присутствием какого-
либо частного предмета, но вообще предметами,
допускающими идею приобретения, — не просто только
вследствие присутствия таких предметов, но вследствие
известного идеального отношения к ним. Как показано
было выше, это чувство состоит не из представленных
в уме выгод от обладания тем или другим предметом, а из
воспроизведенных выгод обладания вообще, т. е. оно
создается не из тех или других конкретных
воспроизведений, а из абстракций от многих конкретных
воспроизведений; и есть поэтому перевоспроизведенное чувство.
Более высокие чувства, как, например, чувство
справедливости, еще полнее подходят под этот характер. Так,
во взятом нами примере состояние чувствования
слагается из других состояний, которые суть сами вполне или
почти вполне перевоспроизведенные чувствования: оно
заключает в себе представления тех низших эмоций,
которые порождаются в нас владением собственностью,
свободой действий и пр., и, таким образом, является в
гораздо более высокой степени перевоспроизведенным
чувством.
Эта классификация, обозначенная здесь в самых
грубых чертах и вполне допускающая дальнейшее
расширение, окажется согласующейся с результатами анализа,
поддерживаемого исследованием развития. Как бы мы ни
следили за духовным прогрессом: по ступеням ли
животного царства, по ступеням ли человеческого рода, или
же, наконец, по стадиям индивидуального развития, —
во всяком случае, очевидно, что прогресс как в познава-
ниях, так и в чувствованиях идет и должен идти от пре-
зентативного ко все более и более репрезентативному.
Невозможно отрицать, что разум восходит от простых
восприятий, в которых сознание занято локализацией
и классификацией ощущений, к восприятиям более и
более сложным; далее, к простому умозаключению и затем
к умозаключению более и более сложному и
отвлеченному, т. е. более и более отдаленному от ощущения.
Параллельный же ряд ступеней идет и в развитии чувств:
простое ощущение; несколько ощущений, сочетающихся
между собой; ощущения, сочетающиеся с воспроизведен-

264
Герберт Спенсер
ными ощущениями; воспроизведенные ощущения,
организовавшиеся в группы, в которых отдельные признаки
их стушевываются в значительной степени; наконец,
воспроизведения этих групп, в которых первоначальные
элементы чувствования становятся еще более смутными. В
обоих случаях прогресс по необходимости идет от
простого и конкретного к сложному и абстрактному: это-то и
должно быть основанием классификации как
познавании, так и чувствований.
Место, занятое здесь разбором сочинения м-ра Бэна,
мы могли бы наполнить изложением содержания этого
сочинения и похвалами ему, если бы считали это более
важным. И хотя мы откровенно указали то, что признаем
недостатками этого труда, но из этого отнюдь не следует,
чтобы мы не признавали несомненных его достоинств.
Повторяем, что, как изложение естественной истории
духа, это сочинение, по нашему мнению, лучше всех,
написанных до настоящего времени. Оно представляет собой
весьма ценное собрание тщательно обработанных
материалов. Быть может, мы не в состоянии лучше выразить
своего мнения о достоинстве этого произведения, как
сказав, что книга м-ра Бэна необходима для всякого, кто
захотел бы сообщить этой ветви психологии вполне
научную организацию.

Опыты научные, политические и философские 2б5
VII
СОЦИАЛЬНЫЙ ОРГАНИЗМ
Сэр Джеймс Макинтош попал в большой почет за
высказанную им мысль, что «конституции не создаются, а
сами вырастают». В наше время самое замечательное в этом
изречении то, что оно когда-то считалось столь
замечательным. Как по удивлению, выказываемому человеком
при виде какого-нибудь обыденного явления, можно
судить об общем развитии этого человека, так точно из
удивления, с которым какой-нибудь век встречает новую
мысль, можно составить себе понятие о степени
просвещения этого века. Факт, что это изречение Макинтоша
наделало столько шума, показывает, как глубоко было в его
время незнание социальной науки. Слабый луч истины
казался тогда ярким светом, точно так же, как далекое
мерцание сальной свечи является звездой среди
окружающей тьмы.
Явившись среди совершенно чуждой системы
мышления, подобная мысль действительно не могла не поразить.
Во времена Макинтоша вещи объяснялись гораздо более
гипотезой искусственного созидания, нежели гипотезой
самобытного развития, — что большинство людей делает,
впрочем, и в наше время. Тогда думали, что каждая
планета была собственноручно пущена в ход Творцом, с той
именно степенью быстроты, какая требовалась для
уравновешивания солнечного притяжения. Образование
Земли, отделение моря от суши, творение животных
считались механическим трудом, от которого Господь почил,
как работник отдыхает от работы. Человека считали
сделанным вроде того, как делаются главные фигуры. Под
стать этим понятиям и как бы с общего молчаливого
согласия установилось убеждение, что и общества
устраиваются так или иначе непосредственным вмешательством
Провидения, постановлениями законодателей или
соединением того и другого.
Но что общества не искусственно создаются, это до
того очевидно, что кажется удивительным, как могла такая
истина ускользнуть от внимания наблюдателей. Ничто,

266
Герберт Спенсер
быть может, не доказывает так наглядно ничтожность
исторических исследований, которые до сих пор
производились. Достаточно оглянуться на окружающие нас
перемены, наблюдать за социальной организацией в
главнейших ее особенностях, чтобы убедиться, что эти перемены
и особенности не имеют ничего сверхъестественного
и не определяются волею каких-либо личностей, как это
вообще можно бы вывести из поучений историков, а
проистекают из общих, естественных причин. Одного факта
разделения труда достаточно, чтобы пояснить это. Не
повеления какого-нибудь правителя были причиной того,
что некоторые люди сделались мануфактуристами, тогда
как другие остались земледельцами. В Ланкашире
миллионы людей посвятили себя выделыванию
хлопчатобумажных изделий; в Йоркшире миллион людей живет
разработкой шерсти; гончарный промысел Стаффордшира,
ножевые изделия Шеффильда и металлические изделия
Бирмингема занимают сотни тысяч рук В строе
английского общества это факты крупные, но мы не можем
приписать их ни чуду, ни законодательству. Не
«героем-царем» и не «коллективной мудростью» раздроблено было
население на производителей и оптовых и мелочных
распределителей. Вся наша промышленная организация,
от главнейших ее очертаний до мельчайших
подробностей, сделалась тем, чем она есть, не только без помощи
законодательного руководства, но в значительной мере
вопреки законодательным стеснениям. Она возникла из
различных человеческих нужд и деятельностей. Между
тем как каждый гражданин старался о личном своем
благоденствии и ни один не помышлял о разделении труда,
да и не сознавал необходимости такого разделения, оно
установилось и постоянно развивалось. Процесс этот
совершался медленно и скрыто, так что до новейшего
времени никто почти его не замечал. Он подвигался шагами,
до того незаметными, что промышленные порядки
долгое время казались все теми же, как и в старину. Рядом
изменений, столько же нечувствительных, как те, через
которые семя переходит в дерево, общество сделалось тем
сложным сочетанием взаимно зависящих друг от друга
деятелей, каким оно является нам теперь. И надо заметить,
что эта экономическая организация есть существенная
основа всего строя. Благодаря самобытно
выработавшимся таким образом сочетаниям, каждый гражданин снабжа-

Опыты научные, политические и философские 2б7
ется предметами жизненных потребностей и в то же
время оказывает и другим какую-либо помощь, поставляет
какой-нибудь продукт. Тем, что мы живы сегодня, мы
обязаны правильному течению этой комбинации в течение
прошлой недели, и, если бы существующий механизм был
внезапно уничтожен, большая часть нас перемерла бы до
исхода текущей недели. Если же эти наиболее крупные
и жизненные черты нашего общественного строя
возникли не по мысли какого-либо индивида, а из личных
усилий граждан удовлетворить их собственные потребности,
то можно быть уверенными, что и менее важные черты
возникли таким же путем.
«Однако, — скажут нам, — нельзя же причислить
общественные изменения, произведенные непосредственно
законом, к самобытно развившимся явлениям. Когда
парламент или король приказывает сделать то или другое
и назначает от себя лиц для исполнения приказанного,
процесс, очевидно, искусствен, и в этих границах
общество должно считать скорее искусственно сотворенным,
нежели самобытно взросшим». Нет, даже изменения не
составляют исключения. Истинные источники подобных
изменений лежат глубже, нежели в действиях
законодателей. Возьмем на первый раз самый простой пример. Всем
нам известно, что распоряжения представительных
правительств состоят в конечной зависимости от воли нации:
они могут на время расходиться с этой волей, но в конце
концов должны сообразоваться с нею. Сказать же, что
правительственные распоряжения определяются волей
нации, все равно что сказать, что они составляют
результат среднего уровня индивидуальных желаний или —
другими словами — индивидуальных натур. Следовательно,
закон, имеющий такое начало, действительно вырастает
из народного характера. В тех случаях, когда
правительство есть представитель одного какого-нибудь
преобладающего сословия, замечание остается столь же верно, хотя
делается не столь очевидным в применении. Самое
существование сословия, пользующегося монополией власти,
возможно только вследствие известного настроения и
образа мыслей всей общины. Без чувства подданнической
преданности со стороны вассалов феодальная система
никогда не могла бы существовать. Из протеста
шотландских горцев против уничтожения наследственных
юрисдикции видно, что они предпочитали этот вид местного

268
Герберт Спенсер
управления. Если же народному характеру следует
приписывать возникновение неответственного управляющего
сословия, то народному же характеру должны быть
приписываемы и те общественные порядки, которые
сословие это создает для достижения собственных целей. Даже
там, где существует деспотическое правительство, та же
доктрина сохраняет свою состоятельность. Как и в
предыдущих случаях, так и тут характер народа есть
первоначальный источник политической формы, и множество
примеров доказывает, что внезапно создаваемая новая
форма не принимается, а быстро пятится назад к прежней
форме. Сверх того, если постановления деспота
действительно входят в силу, то это делается только потому, что
они приспособлены к состоянию общества. Действия
неограниченного правителя, подчиняясь в значительной
мере общественному мнению — влиянию предыдущих
примеров, образу мыслей дворянства, духовенства,
войска, — бывают отчасти непосредственным результатом
национального характера; когда же они идут вразрез с
национальным характером, то в скором времени теряют на
практике свою силу. Неудача попытки Кромвеля прочно
установить новые общественные условия и быстрота,
с которой, после его смерти, ожили ниспровергнутые
порядки и учреждения, доказывают, до какой степени
монарх бессилен изменить тип управляемого им общества.
Он может временно нарушить, задержать естественный
процесс организации или помочь ему, но над общим
ходом процесса он не имеет власти. Можно сказать даже
более. Люди, которые видят в истории обществ только
историю великих людей и думают, что эти великие люди
направляют судьбы обществ, упускают из виду, что сами эти
великие люди суть порождение этих обществ. Не будь
известных предшествовавших обстоятельств, известного
общего уровня национального характера, эти великие
люди не могли бы народиться и получить то образование,
которое их развило. Если общества, к которым они
принадлежали, преобразовывались до известной степени
ими, то они, со своей стороны, и до и после рождения
образовывались этими обществами, являлись результатом
всех тех влияний, которые способствовали
сформированию унаследованного этими людьми характера и
сообщили им с раннего возраста известное направление,
верование, нравственный склад, познания и стремления. Та-

Опыты научные, политические и философские 2б9
ким образом, общественные изменения, которые можно
непосредственно приписать личностям, одаренным
необыкновенной силой, надо относить к социальным
причинам, породившим эти личности; следовательно, с высшей
точки зрения все общественные изменения надо отнести
к общему процессу развития.
Таким образом, то, что так очевидно верно
относительно промышленного строя общества, верно и
относительно всего его строя. Факт, что «конституции не
создаются, а сами вырастают», — не что иное, как осколок
гораздо более крупного факта, что во всех своих видах
и разветвлениях общество представляет собою
возрастание, а не искусственное произведение.
Давно уже вырабатывалось и от времени до времени
появлялось в литературе смутное понятие о некоторой
аналогии между политическим телом и телом живого
индивида. Но это понятие естественно должно было быть
чем-то неопределенным и более или менее
фантастичным. При отсутствии физиологической науки и в
особенности тех широких обобщений, которых она достигла
только в последнее время, невозможно было различить
истинные параллелизмы.
Основная идея, вокруг которой вращается образцовая
республика Платона, заключается в соответствии,
существующем будто бы между частями общества и
способностями человеческого ума. Распределяя эти способности
под рубрики «Разум», «Воля» и «Страсти», он распределяет
и членов своего воображаемого общества на три класса,
которые считает соответственными вышесказанным:
советники, в руках которых должно быть управление;
воинство или исполнительная власть, которой
предоставляется исполнение приказаний совета; наконец, вся остальная
община, радеющая только о корысти и эгоистичном
самоудовлетворении. Другими словами, правитель, воин
и работник, по идее Платона, соответствуют нашей силе
мышления, воли и ощущения. Если даже предположить,
что подразумеваемая тут теория сходности устройства
общества с устройством человека имеет некоторую
основательность, то и тогда это распределение все-таки
оказалось бы слабым. С большей основательностью можно бы
сказать, что так как воинская власть повинуется
приказаниям правительства, то Воле соответствует именно
правительство, тогда как воинская власть есть только орудие,

270
Герберт Спенсер
приводимое в движение Волей. Или же можно бы сказать,
что так как Воля есть порождение преобладающих
желаний, которым разум служит только как бы глазом, то
согласно с проведенной в этом случае аналогией
двигательной силой воинства должны быть работники.
Гоббс пытался установить еще более определенное
сравнение, только не между обществом и человеческим
умом, а между обществом и человеческим телом. Во
вступлении к сочинению, которое развивает ему мысль, он
говорит:
«Ибо искусством созидается великий Левиафан,
называемый Государствам, по-латыни Civitas, который
есть не что иное, как искусственный человек, но
большего роста и большей силы, нежели природный человек,
для обороны и охранения которого он предназначается;
верховная власть в нем есть искусственная душа, как
начало, сообщающее жизнь и движение всему телу; судьи
и другие судебные и исполнительные сановники суть
искусственные сочленения; награды и наказания,
которыми прикрепляются к верховной власти члены и
сочленения и побуждаются к исполнению своей обязанности,
суть нервы, исправляющие такую же должность в
природном теле; имущество и богатство всех остальных
членов суть сила, saluspopuli, благо народа, равносильно
назначению в человеке-, советники, которыми
приводится народу на ум все, что ему нужно знать, — суть память-,
правосудие и закон суть искусственные разум и воля-,
согласие — здоровье;мятеж: — болезнь-, междоусобная
война — смерть*.
И Гоббес доводит это сравнение до того, что помещает
в своей книге наглядный рисунок Левиафана — огромной
фигуры в человеческом образе, туловище и члены
которого составлены из множества людей. Заметив, что эти
различные сходства, проведенные Платоном и Гоббсом,
уничтожают одно другое (как представляющие
полнейшее разногласие между собою), можно все-таки сказать,
что в целом параллель Гоббса вернее. Но и она полна
несообразностей. Если верховная власть есть душа
политического тела, то каким образом судьи, т. е. лица,
облеченные частью этой власти, могут быть сравнены с
сочленениями? Или каким образом три умственные функции:

Опыты научные, политические и философские 271
память, разум и воля — могут быть поставлены в
соответствие: первая — с советниками, т. е. с известным разрядом
должностных лиц, а прочие две — с правосудием и
законами, т. е. уже не с людьми, а с отвлеченными понятиями?
Если судьи представляют искусственные сочленения
общества, то каким же образом награды и наказания могут
быть нервами? Представителями нервов тоже должен
быть какой-нибудь разряд людей. Награды и наказания
в обществах, как и в отдельных личностях, должны быть
условиями нервов, а не самими нервами.
Но главные ошибки в сравнениях, проведенных
Платоном и Гоббсом, лежат гораздо глубже. Оба мыслителя
принимают своей исходной точкой положение, что
организация общества может быть сравнима не с
организацией живого тела вообще, но с организацией живого
человеческого тела в особенности. Нет никаких данных такого
положения. Оно вовсе не вытекает из сущности доводов;
это просто одна из тех фантазий, которые обыкновенно
являются примешанными к истинам, открываемым на
первых ступенях мышления. Еще ошибочнее
оказываются эти понятия в том отношении, что они принимают
общество за искусственное построение. Образцовая
республика Платона — его идеал здорового политического
тела — основана на искусственном составлении ее людьми,
точь-в-точь таким способом, каким составляются,
например, часы: и Платон, очевидно, представляет себе, что все
общества имеют такое происхождение. Этот же взгляд
вполне определенно высказан Гоббсом: «Ибо, — говорит
он, — искусством созидается великий Левиафан,
называемый Государством». Он заходит даже так далеко, что
сравнивает предполагаемый социальный договор, из
которого внезапно возникает общество, с сотворением человека
божественной волей. Таким образом оба мыслителя
впадают в крайнюю несостоятельность и считают общину
в устройстве своем подобной человеческому существу
и в то же время произведенной таким же способом, как
искусственный механизм; они смотрят на нее в области
природы как на организм, в области же истории — как на
машину.
Но при всех своих погрешностях эти умозрения
имеют весьма важное значение. Уже одно то, что подобные
параллели, хотя и грубо очерченные, были проведены
Платоном, Гоббсом и многими другими, дает повод подо-

272
Герберт Спенсер
зревать, что существует какая-то аналогия.
Несостоятельность отдельных пунктов сравнений, приведенная
выше, не служит основанием для отрицания самой
сущности аналогии, потому что первые идеи обыкновенно
бывают только смутным очерком истины. При отсутствии
обширных обобщений биологии было, как мы уже
сказали, невозможно проследить истинные соотношения
социальных организаций с организациями другого
разряда. Мы ставим себе задачей показать здесь те
аналогии, которые раскрывает нам в этом отношении
новейшая наука.
Начнем с краткого изложения пунктов сходства и
пунктов различия. Общества сходятся с индивидуальными
организмами в четырех выдающихся особенностях.
1) В том, что, начинаясь соединением небольшого
числа частей, они нечувствительно увеличиваются в
объеме до такой степени, что некоторые из них наконец
достигают размера, в десять тысяч раз большего, нежели их
первоначальный размер.
2) В том, что, имея вначале до того простое строение,
что массу их можно бы считать совершенно бесстройной,
они принимают по мере возрастания своего все более
и более сложное строение.
3) В том, что, хотя в первоначальном неразвитом их
состоянии почти не существует взаимной зависимости
частей, части эти постепенно приобретают взаимную
зависимость, которая наконец делается так велика, что жизнь
и деятельность каждой части обусловливаются жизнью
и деятельностью прочих частей.
4) В том, что жизнь и развитие общества независимы
от жизни и развития какой-либо из составляющих его
единиц и гораздо продолжительнее существования этих
единиц, так как они рождаются, развиваются, действуют,
воспроизводятся и умирают каждая сама по себе, между
тем как политическое тело, состоящее из них, переживает
одно поколение за другим, увеличиваясь в массе своей,
совершенствуясь в своем строении и в деятельности своих
отправлений.
Эти четыре параллельные черты тем более покажутся
нам значительными, чем более мы будем вдумываться
в них. Пункты же, в которых общества сходятся с
индивидуальными организмами, представляют в то же время
и пункты, в которых различные индивидуальные организ-

Опыты научные, политические и философские 273
мы сходятся между собой и расходятся со всеми другими
вещами. В продолжение своего существования каждое
растение и животное увеличивается в массе таким
способом, подобия которому не представляют неорганические
предметы: даже такие неорганические предметы, как
кристаллы, которые также образуются путем возрастания,
не представляют нахм такого определенного соотношения
между возрастанием и существованием, как живые
организмы. Правильный, прогрессивный переход от простого
к сложному, проявляемый политическими телами
наравне со всеми живыми телами, составляет
характеристическую черту, отличающую живые тела от неодушевленных
тел, среди которых они вращаются. Та взаимная
функциональная зависимость частей, которая обнаруживается
в животных и растениях едва ли не менее явно, нежели
в нациях, не имеет ни в какой другой области ничего себе
соответственного. И ни в каком сложном теле, кроме
органического и социального, нет этого беспрерывного
выбывания и замены частей при продолжающейся ненару-
шимости целого. Кроме того что общества и организмы
сходны между собой в этих особенностях, отличающих
их от других вещей*, высшие формы общества, равно как
и высшие организмы, проявляют эти особенности в
наиболее высокой степени. Мы видим, что низшие животные
даже и приблизительно не достигают размеров высших
животных; точно то же видим мы и относительно
возрастания первобытных обществ, которое сравнительно
ограниченно. Сложностью своей наши большие
цивилизованные нации настолько же превышают первобытные дикие
племена, насколько позвоночное животное превышает
зоофит. В простейших общинах, как и в простейших
животных, так мало взаимной зависимости частей, что
раздробление или отделение этих частей не наносит
значительного повреждения целому; от сложных же общин, как
и от сложных животных, нельзя отнять какого-либо
значительного органа, не причинив большого вреда или
даже смерти остальному. Далее, в обществах низшего типа,
как и в низших животных, жизнь всего агрегата, часто
Слово вещь употребляется нами как равнозначащее
английскому thing, как термин более общий, нежели предмет (object)
и явление (phenomenon), и обнимающий оба эти термина.
(Прим. пер)

274
Герберт Спенсер
пресекаемая разделением или разложением, превышает
продолжительностью жизнь составных единиц
несравненно менее, чем в обществах цивилизованных и высших
животных, которые переживают множество поколений
составных единиц.
С другой стороны, главнейшие различия между
обществами и индивидуальными организмами следующие.
1) Общества не имеют специфических внешних
форм. Этот пункт различия теряет, впрочем,
значительную часть своей важности, если мы вспомним, что во
всем растительном царстве, равно как и в низших
отделах животного царства, формы часто бывают весьма
неопределенны, — если вспомним, что неопределенность
форм составляет тут скорее исключение, нежели правило,
и что эти формы, подобно формам обществ, очевидно,
определяются отчасти окружающими физическими
условиями. Далее, если будет, как мы полагаем, окончательно
доказано, что форма каждого вида организма была
результатом влияния внешних сил, которому этот
организм подвергался в течение своего видового развития,
тогда то обстоятельство, что внешняя форма обществ
зависит от окружающих условий, составит дальнейшую
точку общности между социальным и индивидуальным
организмами.
2) Тогда как живая ткань, из которой состоит
индивидуальный организм, образует сплошную массу, живые
элементы, из которых состоят общества, не образуют такой
же сплошной массы, а более или менее широко рассеяны
по известной части земной поверхности. Это различие,
с первого взгляда кажущееся основным, исчезает, однако,
в значительной степени при подробном рассмотрении
фактов. В низших отделах животного и растительного
царств есть типы организации, подходящие гораздо
ближе в этом отношении к организации общества, нежели
можно бы предполагать, — типы, в которых живые
единицы, составляющие сущность массы, рассеяны в инертном
веществе, которое едва ли можно назвать живым, в полном
смысле этого слова. Таковы, например, некоторые
Protococci и Nostoceae, существующие в виде клеточек,
расположенных в студенистом веществе. Таковы и Thalassicollae —
тела, состоящие из дифференцированных частей,
рассеянных в недифференцированной слизи. В значительной
части своего тела некоторые из акалеф с большей или

Опыты научные, политические и философские 275
меньшей ясностью тоже обнаруживают этот тип
организма. Нечто весьма подобное представляет общество. Нужно
помнить, что хотя люди, составляющие общество,
физически разделены друг от друга и даже рассеяны, однако
поверхность, по которой они рассеяны, не лишена жизни,
а только покрыта жизнью низшего разряда,
вспомоществующею их жизни. Растительность страны делает
возможной животную жизнь в этой стране, и только посредством
своих животных и растительных продуктов может такая
страна поддерживать человеческое общество. Поэтому
члены политического тела не должны считаться
отделенными промежутками мертвого пространства, а
размещенными по пространству, занимаемому жизнью низшего
разряда. В понятие о социальном организме мы должны
включить все то низшее органическое существование,
от которого зависит существование человека, а
следовательно, и общества. При таком воззрении, граждан,
составляющих общину, можно считать единицами, одаренными
высокой жизненностью и окруженными веществами
низшей жизненности, из которых они получают свое
питание, совершенно в таком же роде, как приведенные нами
выше животные.
3) Третье различие заключается в том, что живые
элементы индивидуального организма по большей части
безотлучно остаются каждый на своем месте, а элементы
социального организма одарены способностью
передвигаться с места на место. Между тем различие и тут гораздо
меньше, нежели можно бы полагать, потому что если
граждане, как личности, имеют способность
перемещения, то как части общества они неподвижны. В качестве
сельских хозяев, мануфактуристов или торговцев люди
ведут свои дела на одних и тех же местах нередко в
продолжение всей своей жизни, а если и отлучаются
случайно, то оставляют на своем месте других. Каждый
значительный центр производительности, каждый
мануфактурный город или округ постоянно остается на том же
месте, и многие из фирм известного города или округа
в продолжение целых поколений поддерживаются
потомками или преемниками своих основателей. Точно так
же как в живом теле клеточки, составляющие известный
орган, каждая сама по себе, исполняют в течение
некоторого времени свое назначение и затем исчезают, уступая
место другим, так и в каждой части общества орган ос-

276 : л Герберт Спенсер
тается, хотя личный состав его изменяется. Таким
образом, в социальной жизни, как и в жизни животного,
единицы, равно как и более или менее обширные органы,
составленные из них, вообще говоря, неподвижны по
отношению к месту, где они исправляют свои должности
и добывают свое пропитание. Следовательно,
способность индивидуального перемещения не ослабляет
принимаемой нами аналогии.
4) Последнее и, быть может, важнейшее различие
заключается в том, что в теле животного только известный
род ткани одарен чувствительностью, в обществе же все
члены одарены ею. Но и это различие далеко не
безусловно. В некоторых из низших животных, отличающихся
отсутствием нервной системы, та несовершенная
чувствительность, которой они обладают, одинаково
распространяется на все части. Только в более организованных
животных формах чувствительность присваивается
исключительно одним разрядам жизненных элементов.
Кроме того, мы должны помнить, что и общества не
лишены некоторого дифференцирования в этом роде.
Единицы общины хотя и все чувствительны, но чувствительны
не в равной степени. Сословия, занимающиеся
земледелием и вообще тяжелыми работами, гораздо менее
впечатлительны как в умственном отношении, так и в
отношении душевных волнений, нежели другие сословия;
особенно резко отличаются они в этом случае от сословий,
получивших высшее умственное образование. Но
все-таки этот пункт представляет довольно резкий контраст
между политическими и индивидуальными телами,
контраст, которого никогда не следует упускать из виду,
потому что он напоминает нам, что между тем как в
индивидуальных телах благосостояние всех частей вполне
подчинено благосостоянию нервной системы, в приятном или
болезненном возбуждении которого заключается все
благо или зло жизни, — о политических телах нельзя сказать
того же. Пусть жизнь отдельных частей животного
поглощается жизнью целого, оно так и следует, потому что это
целое имеет корпоративную сознательность, способную
ощущать наслаждение или страдание. Общество же —
дело другое: его живые единицы не утрачивают и не могут
утратить индивидуальной сознательности, а община,
с другой стороны, не имеет корпоративной
сознательности как целое. Это-то и есть главная, неизменная причина,

Опыты научные, политические и философские 277
по которой никогда благосостояние граждан не может
быть справедливо жертвуемо для какого-то
воображаемого блага государства, а напротив того — государство
должно существовать единственно только для блага
граждан. Корпоративная жизнь в этом случае должна
подчиняться жизни отдельных частей, а не жизнь отдельных
частей — корпоративной жизни.
Итак, мы указали на пункты сходства и пункты
различия между общественным и индивидуальным
организмом. Не приводит ли нас это обозрение к заключению,
что пункты различия служат только к тому, чтобы
выставить в более ярком свете пункты сходства? Сличение
организмов вообще — в том смысле, в каком обыкновенно
понимается это слово, — с организмом социальным
определеннее уясняет контрасты между теми и другими,
но показывает в то же время, что самые контрасты эти не
так резки, как можно было бы ожидать.
Неопределенность форм, разрозненность и подвижность частей и
повсеместная чувствительность не составляют
исключительных особенностей социального организма, которые
можно бы привести как существенные: низшие разряды
животных представляют близко подходящие к ним
явления. Следовательно, мы находим немногое, что можно
было бы противопоставить наиболее важным сходствам.
Медленное увеличение объема; прогрессивное
осложнение устройства, идущее рядом с усилением взаимной
связи частей; возможность отнятия и замены живых
единиц, не нарушая целого; соразмерность той степени,
в которой проявляются эти особенности, с жизненной
деятельностью — все эти черты одинаково присущи
и обществам, и органическим телам. А эти черты, в
которых общества сходятся с органическими телами и
расходятся со всеми прочими вещами, — черты, специально
характеризующие органические тела, вполне подчиняют
себе меньшие различия: различия эти немногим больше
тех, которые отделяют одну половину органического
царства от другой. Начала организации — одни и те же;
различия же представляют только различия в
применении этих начал.
Этим оканчиваем мы общий обзор фактов,
оправдывающих уподобление общества живому телу. Разберем их
в подробности. Мы убедимся, что параллель выступает
тем заметнее, чем ближе мы ее будем рассматривать.

278
Герберт Спенсер
Самые низшие животные и растительные формы —
Protozoa и Protophyta — по преимуществу обитают в воде.
Это мельчайшие тела, которые большей частью
становятся видимы только при помощи микроскопа. Все они
крайне просты в строении, а некоторые даже, как, например,
корненожки, почти совершенно не имеют строения.
Размножаясь, по обыкновению этих видов,
самопроизвольным дроблением тела, они дают половинки, которые
могут или стать совершенно отдельными и направиться
в разные стороны, или остаться в связи. Повторением
этого процесса самоделения образуются агрегации
различного рода и размеров. Между Protophyta есть некоторые
разряды, например Diatomaceae и «Yeast-plant», в которых
индивиды либо существуют отдельно, либо связаны
группами из двух, трех, четырех и более членов; есть и другие
разряды, в которых значительное число отдельных
клеточек соединяется в одну нить (Conferva, Monilia), и другие,
в которых они образуют сетчатую ткань (Hydrodyction),
или пластинки (Ulva), или, наконец, сплошные массы
(Laminaria, Agaricus): все эти растительные виды, не
будучи разделены на различные части, как-то: корень, ствол
или листья, — называются Thallogens. Между
простейшими мы находим соответственные явления. Несметное
множество существ, похожих на Amoeba, сплоченных
вместе тканью роговидных волокон, составляют губку.
Foraminifera представляют нам меньшие группы таких
существ, принявшие более определенные формы. Эти
почти лишенные всякого устройства простейшие не только
соединяются в правильные или неправильные агрегации
различных размеров, но между некоторыми из наиболее
организованных, например Vorticellae, образуются, кроме
того, кучки индивидов, происходящих от одного и того
же корня. Однако эти маленькие общества монад или
клеточек можно назвать обществами только в самом низшем
смысле этого слова; между ними нет подчиненности
частей, нет организации. Каждая из составных единиц живет
сама для себя и сама по себе, не давая другим и не получая
от других никакой помощи. Между ними нет взаимной
зависимости, кроме той, которая является вследствие
простого механического сочетания.
Не сказывается ли в подобном устройстве сходство
с первыми фазисами человеческих обществ? Между
низшими расами, например бушменами, мы находим только

Опыты научные, политические и философские 279
зарождающееся соединение частей: иногда образуются
отдельные семьи, иногда два-три семейства кочуют
вместе. Число соединяющихся единиц мало и изменчиво,
соединение их непрочно. Разделения труда не существует,
кроме как между различными полами, и единственное
проявление взаимного содействия заключается в
совокупности нападений или обороны. Нам представляется
тут только недифференцированная группа неделимых,
образующих зародыш общества, точно так же, как в
вышеописанной группе однородных клеточек представлялся
только зачаточный фазис животной и растительной
организации.
Теперь сравнение можно провести ступенью выше.
В растительном царстве мы переходим от Thallogens,
простой массы подобных клеточек, KAcrogens, в которых
клеточки сохраняют подобие не во всей массе: в одном месте
они представляют соединение, служащее листом, в
другом же — соединение, служащее корнем, образуя таким
образом целое, в котором есть некоторого рода
подразделения в отправлениях единиц, следовательно, и
некоторая взаимная зависимость. В животном царстве мы
находим соответственный прогресс. Из простых
неорганизованных групп клеточек, или клеточнообразных тел, мы
поднимаемся к группам клеточек, расположенных
частями, имеющими различные должности. Обыкновенный
полип, от которого можно отнять отдельные клеточки,
представляющие после своего отделения наружность
и движения, напоминающие уединенных Amoeba, может
служить примером этого фазиса. Составные единицы,
хотя все еще обнаруживают большую общность характера,
принимают на себя отправления, уже несколько
различествующие между собой в коже, во внутренней оболочке
и в щупальцах. Тут есть уже некоторая степень
«физиологического разделения труда».
Обращаясь к обществам, мы находим
соответственные фазисы в большей части первобытных племен. Когда
от маленьких изменчивых групп, какие образуются
бушменами, мы приходим к большим и более постоянным
группам, образуемым дикарями, стоящими на менее
низкой ступени развития, мы начинаем нападать на следы
социального строя. Хотя промышленная организация
проявляется еще только в различии занятий обоих полов,
однако представляются уже следы правительственной ор-

280
Герберт Спенсер
ганизации. Все мужчины — воины и охотники, но только
часть их допускается в совет старшин, и в самом этом
совете кто-нибудь из старшин обыкновенно пользуется
верховной властью. Таким образом устанавливается
некоторое различие сословий и властей и с помощью этой
слабой специализации функций устраивается некоторое
взаимное содействование в возрастающей массе
неделимых — всякий раз, как обществу приходится действовать
в своем корпоративном качестве. Кроме этой аналогии
в незначительности пределов организации, есть еще
аналогия в определенности самой организации. В гидре
различные части вещества, из которого состоит животное,
имеют много общих отправлений. Все они одарены
способностью сокращаться; вся внешняя поверхность, за
исключением щупалец, может порождать маленькие гидры,
и, если вывернуть ее наизнанку, желудок будет
исправлять функцию кожи, а кожа — функцию желудка. Те
дифференцирования, какие существуют в первобытных
обществах, столь же несовершенны. Невзирая на отличие
сана, каждый член содержит себя собственными
усилиями. Не только старшины племени, наравне с остальными
членами, сами строят свои хижины, делают свое оружие,
убивают животных, служащих им пищей, но и сам
предводитель делает то же. Кроме того, в самых грубых из
этих племен если и существует правительственная
организация, то крайне непостоянная. Она часто изменяется
насилием или предательством, и обязанность управлять
народом возлагается на других членов общины. Таким
образом, между наиболее грубыми обществами и
некоторыми из низших видов животной жизни есть аналогия
как в незначительности пределов организации, так
и в неопределенности самой организации и недостатке
устойчивости в ней.
Тут нам тотчас же представляется дальнейшее
усложнение аналогии. От соединения единиц в
организованные группы мы переходим к размножению таких групп
и их соединению в сложные группы. Когда гидра
достигает известного размера, она отделяет от своей
поверхности почку, которая начинает расти и, постепенно приняв
форму породившего ее тела, отделяется наконец от него,
и этим процессом почкования животное населяет
окружающие его воды. Соответственный процесс является
в размножении вышеописанных низкоорганизованных

Опыты научные, политические и философские 281
племен. Когда одно из них достигнет размеров, не
совместимых с грубой общественной формой, или размножится
несообразно количеству дичи и другой пищи, которой
может снабдить окружающая страна, — является
стремление к разъяснению, и так как в подобных общинах
вечно приключаются ссоры, распри и другие раздоры, то
скоро представляется случай, вследствие которого часть
племени отделяется под предводительством кого-либо из
старшин и выселяется. Так как этот процесс от времени
до времени повторяется, то наконец обширная полоса
земли населяется многочисленными отдельными
племенами, имеющими общих предков. Аналогия отнюдь не
ограничивается этим. Хотя в обыкновенной гидре
потомство, образовавшееся из почки, скоро отделяется и
делается независимым, но во всем остальном разряде Hydro-
zoa, к которому принадлежит это животное, дело не всегда
происходит таким образом. Индивиды, поочередно
развившиеся таким способом, остаются прикрепленными
к родичу, порождают новые, подобные же индивиды,
которые, в свою очередь, остаются прикрепленными к ним,
и результатом является сложное животное. Как мы в
самой гидре находим агрегацию единиц, которые, будучи
рассматриваемы порознь, имеют сродство с низшими
простейшими, так в зоофите мы видим соединение из
многих таких агрегаций. То же самое видно и в обширной
семье Polyzoa илиМоЦшсогаа.Асцидии в своих
многочисленных, разнообразных видах представляют то же самое,
выказывая, кроме того, различные степени связи,
существующей между составными индивидами. Так, например,
в сальпах составные индивиды связаны между собой так
слабо, что удара по сосуду с водой, в котором они
плавают, достаточно, чтобы отделить их друг от друга, тогда как
в Botryllidae между ними существует связь в органах и
общие отправления. В этих различных формах и степенях
агрегаций не представляется ли аналогии со слитием
групп однородных племен в нацию? Хотя в местностях,
где это дозволяют обстоятельства, отдельные племена,
происшедшие от какого-нибудь первоначального
племени, расселяются по разным направлениям, удаляются на
большие расстояния одно от другого и совсем
обособляются, однако же в других случаях, где местность
представляет препятствия далеким переселениям, этого не
случается: мелкие соплеменные общины становятся в более

282
Герберт Спенсер
тесные сношения и наконец более или менее сливаются
в одну нацию. Примером тому служит контраст между
племенами американских индейцев и шотландскими
кланами. Наконец, даже беглый взгляд на собственную нашу
историю или историю континентальных наций
показывает, что везде происходило такое слитие мелких
немногосложных общин, хотя и различными путями и в
различных размерах. Как говорит Гизо в своей истории
«Происхождения представительного правительства»:
«Постепенно среди хаоса возникающего общества
образуются агрегации, которые ощущают потребность
союза и связи друг с другом... Вскоре между соседними
агрегациями обнаруживается неравенство сил. Сильные
стремятся к порабощению слабых и сначала
присваивают себе право обложения их налогами и военными
повинностями. Таким образом, политическая власть
предоставляет занять более высокое место агрегациям,
впервые учредившим ее».
Это значит, что мелкие племена, кланы или
феодальные союзы, имеющие по большей части одно общее
происхождение и долгое время находившиеся в близком
соприкосновении, в качестве населения соседних одна
другой стран, постепенно сливаются различными путями,
даже и помимо силы народной связи и близости.
Тут начинается дальнейший ряд изменений, которым
мы по-прежнему найдем соответственные явления в
индивидуальном организме. Возвращаясь снова KHydrozoa,
мы замечаем, что в простейшей из сложных форм их
связанные между собою индивиды, развившиеся из одного
общего первоначального тела, одинаковы по своему
строению и имеют одинаковые отправления с той,
впрочем, разницей, что иногда почка, вместо того чтобы,
развиваясь, образовать желудок, рот и щупальца, образует
яичный мешочек. Но с океаническими Hydrozoa этого
вовсе не бывает. В Calycophoridae некоторые из полипов,
вырастающих из общего зародыша, развиваясь и
видоизменяясь, превращаются в большие, продолговатые,
мешковидные тела, которые движутся в воде посредством
ритмических сокращений, таща за собою всю общину
полипов. В Physophoridae разнообразие органов образуется
подобным же порядком через превращения развиваю-

Опыты научные, политические и философские 283
щихся из почек полипов, так что в животных, подобных
пузырьковым (Physaliä), вместо древовидной группы
неделимых, составляющей первобытный тип этого разряда,
мы видим сложную массу неодинаковых частей,
исправляющих неодинаковые функции. Как каждую отдельную
гидру можно считать группой простейших, отчасти
превратившихся в различные органы, точно так же и
пузырьковые, морфологически рассматриваемые, представляют
группу гидр, отдельные индивиды которой подверглись
различным превращениям для приспособления к
различным функциям.
Такой же процесс сложных дифференцирований
происходит и при постепенном развитии цивилизованного
общества. Мы знаем, как в мелких первобытных общинах
возникает некоторого рода простая политическая
организация, некоторое практическое разделение сословий,
отправляющих различные обязанности. Теперь нам
предстоит рассмотреть, каким образом в нации,
образовавшейся слитием нескольких таких мелких общин,
отдельные составные части, будучи сначала одинаковы по
своему строению и роду деятельности, постепенно становятся
различны в том и другом, постепенно делаются взаимно
зависимыми частями, различными и по существу своему,
и по своим отправлениям.
Учение о прогрессивном разделении труда, к
которому мы здесь приходим, знакомо всем читателям. Далее,
аналогия между экономическим разделением труда
и «физиологическим разделением труда» так разительна,
что давно уже привлекла внимание естествоиспытателей
и ввела в науку самое выражение это. Следовательно, нет
надобности пускаться в излишние подробности при
исследовании этой части нашего предмета. Мы
удовольствуемся указанием нескольких общих и многозначительных
фактов, не бросающихся в глаза при поверхностном
рассмотрении дела.
Во всем животном царстве, начиная с Coelenterata,
первый фазис развития один и тот же. В зародыше
полипа, равно как и в человеческом яйце, масса клеточек,
из которых имеет образоваться живое существо, отлагает
периферический слой клеточек, слегка
различествующих от остальных клеточек, которые этот слой
окружают, впоследствии он разделяется на два слоя: внутренний,
находящийся в прикосновении с желтком и называемый

284
Герберт Спенсер
слизистым слоем, и наружный, подвергающийся
окружающим влияниям и называемый серозным слоем, — или,
говоря словами профессора Гёксли, употребленными им
при описании процесса развития Hydrozoa, образуется
endoderma и ectoderma. Это первобытное разделение
обозначает основное различие частей в будущем
организме. От слизистого слоя, или endoderma развивается
питательный аппарат, тогда как из серозного слоя, или
ectodenrìbi, развивается аппарат внешней деятельности.
Из первого образуются те органы, которыми
приготовляется и поглощается пища, втягивается кислород и
очищается кровь; тогда как из последнего образуется нервная,
мышечная и костная системы, соединенным действием
которых совершаются движения тела как целого. Хотя
определение это не есть строго правильное, так как
некоторые органы имеют в своем составе обе эти основные
оболочки, однако высокие авторитеты соглашаются
в том, что его можно принять как общее разграничение.
В процессе развития обществ мы видим сходное с этим
дифференцирование, которое точно так же служит
основой всего будущего строения. Мы уже указали, что
единственный явный контраст частей в первобытных
обществах заключается в различии между управляющими и
управляемыми. В наименее организованных племенах совет
старшин представлял собрание людей, отличавшихся от
других только большей храбростью или опытностью.
В более организованных племенах сословие старшин
является определенно отдельным от низшего сословия
и часто рассматривается как сословие, имеющее особую
природу, а иногда и божественное происхождение.
Позднее эти два сословия становятся друг к другу в
отношение вольных людей и рабов, дворянства и крепостных.
Беглый взгляд на взаимные обязанности этих сословий
показывает, что резкие разделения, образовавшиеся в
такую раннюю пору, находятся друг к другу в отношениях,
подобных отношениям первоначальных разделов
индивидуального зародыша. С первого своего появления
сословие старшин управляет внешними действиями
общества как в войне, так и в переговорах или переселениях.
Впоследствии, по мере того как высшее сословие
развивается отлично от низшего и в то же время более и более
исключительно присваивает себе управительные и
оборонительные должности, в лице государей, равно как

Опыты научные, политические и философские 285
и подчиненных им правителей, жрецов и военных
вождей, низшее сословие более и более исключительно
занимается снабжением общины предметами жизненной
необходимости. Из почвы, с которой масса народа
приходит в наиболее близкое соприкосновение, добывает
она и изготовляет пищу и те немногие грубые предметы
ручного изделия, какие известны в таких первобытных
обществах, — между тем как сложившееся поверх его
высшее сословие, будучи содержимо рабочим
населением, ведает внешние стороны общины, с которыми оно,
по положению своему, соприкасается более
непосредственно. Впоследствии, по мере того как рабочий слой
удаляется все более и более от дел общества и утрачивает
свою силу в них, он ограничивается почти
исключительно процессами добывания продовольствия, между тем
как дворянство, переставая участвовать в этих
процессах, посвящает себя управлению движениями
политического тела.
Не менее замечательна и дальнейшая аналогия того
же рода. После того как отделились слизистый и
серозный слой зародыша, между ними образуется третий слой,
известный физиологам под названием сосудистого, —
слой, из которого формируются главнейшие
кровеносные сосуды. Слизистый слой всасывает пищу из массы
желтка, который он облегает, пища эта должна
передаваться верхнему серозному слою, из которого формируется
нервно-мышечная система, и между обоими слоями
образуется сосудистая система, посредством которой и
совершается эта передача, — система, сохраняющая и
впоследствии свою роль разносчика пищи из тех мест, где она
принимается и приготовляется, к тем местам, где она
нужна для возрастания организма и пополнения его утрат.
Не является ли и в социальном прогрессе подобная же
ступень? Первоначально между управляющими и
управляемыми не существует посредствующего сословия; даже
в некоторых обществах, достигнувших уже
значительных размеров, нет почти иных сословных различий,
кроме дворянства или подобного ему сословия, с одной
стороны, и рабов — с другой: при таком социальном строе
предметы потребления переходят прямо от рабов к их
господам. Но в обществах более высокого типа между
этими двумя первоначальными сословиями возникает
третье, торговое или среднее, сословие. Нам представля-

286
Герберт Спенсер
ется тут такая же аналогия, как и в прежних случаях:
среднее сословие в общих чертах равносильно среднему
слою зародышевых клеточек, ибо все торговцы суть
главнейшим образом распределители. Оптом ли они
торгуют, собирая большими массами предметы потребления,
поставляемые различными производителями, или по
мелочам, дробя массы предметов, собранные таким
образом, — все торговцы суть агенты перемещения предметов
от места их производства к месту их потребления. Таким
образом, распределительный аппарат общества
соответствует распределительному аппарату живого тела не
только по своим отправлениям, но и по своему
посредствующему происхождению, по своему положению и по
времени своего появления.
Не исчисляя менее важных дифференцирований,
которым впоследствии подвергаются эти три главных
сословия, мы заметим только, что эти дифференцирования
во всем следуют тому же общему закону, как и
дифференцирования индивидуального организма. В обществе, как
и в животном, мы видели, что самые общие и резко
обозначенные разделения появляются первыми; дальнейшие
же подразделения совершаются в обоих случаях в
порядке убывающей общности.
Заметим затем, что как в том, так и другом в случае спе-
циализирования сначала вовсе не полны и становятся
полнее по мере совершенствования организации. Мы
видели, что в первобытных племенах, как и у наиболее
простых животных, остается еще много общности между
отправлениями частей номинально различных; что,
например, предводители племени в промышленном отношении
остаются долгое время равными низшему сословию,
точно так же, как в гидре способностью сокращаться
обладают единицы endoderm'bi наравне с единицами ectoderm'bi.
Мы указали также, что по мере того, как общество
подвигалось вперед, в функциях двух главных первоначальных
сословий оставалось все менее и менее общего. Здесь же
нам следует заметить, что все дальнейшие специализиро-
вания сначала крайне неопределенны и только
постепенно выясняются. «В младенчестве общества, — говорит Ги-
зо, — все переделано и неверно; нет еще постоянной
и точной демаркационной линии между различными
властями в государстве.» — «Первоначально короли жили
подобно прочим землевладельцам доходами, получаемыми

Опыты научные, политические и философские 287
со своих частных поместий.» Дворяне были маленькие
государи; государи — наиболее могущественные дворяне.
Епископы были феодальными владельцами и военными
вождями. Правом чеканить монету могущественные
подданные и церковь пользовались наравне с королем. Каждое
из передовых лиц в одно и то же время исправляло
должности землевладельца, сельского хозяина, воина,
государственного человека и судьи. Люди, подвластные этим лицам,
были то солдатами, то земледельцами, смотря по
надобности. Но церковь постепенно утратила всякую гражданскую
юрисдикцию; государственная власть все более и более
ограничивала свой контроль над религиозным
обучением; военное сословие совершенно обособилось; ремесла
сосредоточились в городах; веретена, разбросанные по
фермам, уступали место машинам мануфактурных
округов. Во всяком прогрессе совершается не только переход
от однородного к разнородному, но и переход от
неопределенного к определенному.
Есть еще один факт, который не следует оставлять без
внимания: в процессе развития большого общества из
соединения нескольких небольших общин постепенно
изглаживаются первоначальные черты разграничения;
этому явлению мы можем найти аналогии и в живых телах:
целый подкласс суставчатых представляет
многообразные и ясные примеры. В низших типах этого подкласса
тело животного состоит из многочисленных сегментов,
во всем почти одинаковых между собою. У каждого
сегмента есть свое наружное кольцо; есть своя пара ног, если
животное имеет ноги; есть своя одинаковая с другими
доля внутренностей или свой отдельный желудок; есть своя
одинаковая с другихми доля кровеносного сосуда или в
некоторых случаях свое отдельное сердце; есть своя часть
нервной системы и, пожалуй, своя отдельная пара узлов.
Но в высших типах, как, например, в больших
ракообразных, многие из этих сегментов вполне слиты вместе
и внутренние органы уже не повторяются однообразно
во всех сегментах. Те сегменты, из которых
первоначально состоят нации, утрачивают свое отдельное внутреннее
и наружное строение таким же точно порядком. В
феодальные времена мелкие общины, управляемые
феодальными владельцами, были организованы каждая сама по
себе по одному и тому же грубому образцу и связывались
между собою единственно подданничеством своих от-

288
Герберт Спенсер
дельных владельцев какому-нибудь одному сюзерену.
Но по мере возрастания центральной власти
разграничения этих местных общин стали исчезать, и их отдельные
организации слились в одну общую организацию. То же
самое представляет в большем размере слитие Англии,
Валлиса, Шотландии и Ирландии и слитие областей в
континентальных государствах. Даже в исчезновении
разграничений, установленных законом, проявляется
аналогичный процесс. При англосаксах Англия разделялась на
десятки, сотни и графства. Были суды графств, суды сотен
и суды десяток. Суды десяток исчезли первые; за ними
последовали суды сотен, которые, однако, еще оставили
некоторые следы, между тем как судебная юрисдикция
графств до сих пор еще существует. Но более всего
достойно внимания, что с ходом развития возникает
организация, не имеющая соотношения с этими
первоначальными разделениями, но пронизывающая их все, по
различным направлениям, как у животных, принадлежащих
к только что названному отделу, и что в обоих случаях
старинные границы нарушаются именно питающей
организацией, тогда как следы этих границ сохраняются
в управляющей или координирующей организации. Так, в
высших суставчатых наружная оболочка и мышечная
система никогда не утрачивают вполне следов своего
первоначального разделения на кольца, тогда как в
значительной части тела внутренности нисколько не
сообразуются с наружными разделениями. Точно так же и в нации
мы видим, что, между тем как ради правительственных
соображений существует еще деление на графства и
приходы, устройство, развившееся для питания общества,
решительно не признает этих разграничений: наша главная
хлопчатобумажная промышленность простирается из
Ланкастерского на север Дербийского графства; Лейстер-
ское и Ноттингемское графства давно делят между собою
чулочную торговлю; один из главных центров
производства железа и железных товаров включает в себе части Вар-
викского, Стаффордского и Вустерского графств;
наконец, все разнообразные земледельческие специализиро-
вания, прославившие различные части Англии своими
продуктами, оказывают границам графств не больше
уважения, нежели наши возрастающие города оказывают
приходским разграничениям.
Если по рассмотрении этих аналогий в строении мы

Опыты научные, политические и философские 289
спросим, существуют ли такие же аналогии между
процессами органических изменений, — ответ будет
утвердительный. Причины, ведущие к увеличению объема
любой части политического тела, тождественны по существу
своему с причинами, ведущими к увеличению объема
любой части индивидуального тела. В обоих случаях такому
увеличению предшествует усиление деятельности
отправлений вследствие большого спроса на эту
деятельность. Каждый член, внутренность, железа или иная часть
животного развиваются упражнением, деятельным
исправлением обязанностей, требуемых от нее целым
телом; точно так же любой разряд земледельцев или
ремесленников, любой мануфактурный центр начинает
возрастать, когда община требует от него усиления работы.
И в том и в другом случае возрастание одинаково имеет
свои условия и границы. Чтобы какой-нибудь орган в
живом теле мог развиваться от упражнения, необходимо
соразмерное снабжение его кровью. Каждое действие
предполагает известную затрату сил; кровь приносит
материалы, нужные для вознаграждения этой затраты и для того,
чтобы орган мог развиваться, нужно, чтобы количество
доставляемой крови превышало количество,
требующееся для одного только вознаграждения затраченных сил.
То же самое бывает и в обществе. Если в каком-нибудь
округе, разрабатывающем для общины один какой-нибудь
предмет потребления (назовем для примера хоть
йоркширские шерстяные изделия), появляется усиленный
запрос на разрабатываемый продукт, если для
удовлетворения этого запроса мануфактурная организация
подвергается известным затратам и порче и если, наконец, в уплату
за лишнюю против обыкновенного сумму высланных
шерстяных изделий возвращается только такое
количество товара, которым вознаграждаются сделанные расходы
и затраты сил и машин, — то возрастания, очевидно, быть
не может. Для возрастания нужно, чтобы произведений,
добытых взамен высланного, было более чем достаточно
для этих целей, и в таком случае быстрота развития будет
в точной соразмерности с получаемым излишком. Из
этого явствует, что то, что в коммерческих делах мы
называем барышом, соответствует излишку питания над
затратой сил в живом теле. Сверх того, в обоих случаях, когда
деятельность отправлений усиленна, а питание
недостаточно, порождается не развитие, а упадок. Если в живот-
io Г. Спенсер

290
Герберт Спенсер
ном какой-нибудь из органов работает так сильно, что
кровеносные каналы, приносящие к нему кровь, не
успевают поставлять нужное для восстановления сил
количество ее, то орган этот истощается и умаляется; точно так
же и в политическом теле, если какая-нибудь часть его
была вызвана на усиленную производительность, а затем не
получает полной платы за все свое производство, то
некоторые из членов тела обанкрочиваются и размер
производительности его уменьшается.
Есть еще одна аналогия, на которую следует здесь
обратить внимание. Она заключается в том, что различные
части социального организма, подобно различным частям
индивидуального организма, борются между собою за
пишу и получают большее или меньшее количество ее,
смотря по большей или меньшей своей деятельности. Если
в человеке чрезмерно возбужден мозг, то кровь
отвлекается от внутренностей и пищеварение останавливается; если
пищеварение совершается деятельно, оно может иметь
такое влияние на обращение крови в мозге, что причинит
сонливость; сильное мышечное напряжение может
вызывать приток такого количества крови к оконечностям, что
задержится пищеварение или мозговая деятельность.
Таким же образом и в обществе часто случается, что
усиленная деятельность по какому-нибудь одному направлению
причиняет частные остановки деятельности в другом,
отвлекая от различных отраслей капитал, т. е. продукты. Мы
имеем такие примеры в задержке, причиненной
коммерческим операциям внезапным развитием нашей системы
железных дорог, и в случаях, когда сбор значительных
военных сил временно останавливает развитие главнейших
отраслей промышленности.
Последние параграфы приводят нас к следующему
отделу нашего предмета. Почти незаметно пришли мы
к аналогии, существующей между кровью живого тела
и находящейся в обращении массой произведений в
политическом теле. Теперь нам предстоит проследить
аналогию эту от самых простых к наиболее сложным ее
проявлениям.
У низших животных крови в собственном смысле
слова не существует. Через небольшую агрегацию клеточек,
из которых состоит гидра, просачиваются соки,
извлекаемые из пищи. Нет аппарата для разработки
сконцентрированной и очищенной пищи и разнесения ее по состав-

Опыты научные, политические и философские 291
ным единицам; составные единицы эти непосредственно
вбирают в себя неприготовленную пищу или из
пищеварительной полости, или просто одна из другой. Не то ли
же самое бывает и в первобытных племенах? Все члены
его, каждый сам по себе, добывают себе неразработанные
предметы жизненной необходимости, и каждый порознь,
как умеет, приготовляет эти предметы для своего
потребления. Когда возникает положительное
дифференцирование между управляющими и управляемыми, начинается
некоторая передача предметов от тех низших индивидов,
которые в качестве работников приходят в прямое
соприкосновение с продуктами земли, к высшим индивидам,
облеченным правящими должностями. Процесс
аналогичен с тем, которым сопровождается дифференцирование
ectoderma или endoderm'u: как в том, так и в другом
случае передаются продукты почти или вовсе не
разработанные и передача совершается непосредственно от
единицы добывающей к единице потребляющей, не вступая
предварительно в какой-либо общий ток
Переходя к более значительным индивидуальным
и социальным организмам, мы подвигаемся на шаг
вперед от этого устройства. В сложных Hydrozoa,
представляющих сочетание нескольких таких первоначальных
групп, из каких составлены гидры, или в медузе,
представляющей одну из этих групп, достигшую значительных
размеров, — существуют грубые каналы, проходящие
через вещество, из которого состоит тело, но они не
представляют каналов для разнесения приготовленной пищи,
а суть только простые продолжения пищеварительной
полости, через которые неразработанная млечно-водя-
нистая жидкость достигает более отдаленных частей
организма и передвигается взад и вперед сокращениями
животного. Не находим ли мы в некоторых из
первобытных общин, достигших более высокого развития,
подобного же состояния? Когда число людей, отчасти или
вполне соединившихся в одно общество, становится
значительным, когда, как это обыкновенно случается, люди
эти покрывают поверхность страны, производящей не
везде одинаковые продукты, когда, в особенности,
возникают многочисленные непромышленные сословия, —
неизбежно устанавливается какой-нибудь процесс
обмена и распределения. По местностям, покрытым
растительностью, обусловливающей возможность существова-

292
Герберт Спенсер
ния человека, пролагаются не совсем еще определенные
пути, по которым изредка провозятся предметы
жизненной потребности для размена на другие, которые, в свою
очередь, возвращаются тем же путем. Нужно заметить,
однако, что вначале перемещаются таким образом почти
одни только сырые продукты — плоды, рыба, скот, шкуры
и пр.; обработанных же или приготовленных для
потребления продуктов почти вовсе нет. Да и
неприготовленные продукты развозятся только случайно, каким-то
медленным, неправильным ритмом.
Дальнейший прогресс в разрабатывании и
распределении пищи и других произведений есть непременная
принадлежность последующих дифференцирований в
отправлениях индивидуального или политического тела. Как
только какой-либо орган животного ограничивается
в своей деятельности специальной ролью, он по
необходимости приходит в зависимость от остальных органов
относительно получения всех тех материалов, которых
его положение и отправление не дозволяют ему добывать
самому; точно так же, как скоро какое-либо отдельное
сословие общины исключительно отдается производству
известного предмета, оно становится в зависимость от
остальных сословий относительно получения всех прочих
предметов, в которых нуждается. В то же время
результатом более высокого специализирован™ группы
питательных органов будет большее совершенство в выработке
крови, потому что каждый из органов приспособляется
в этом случае к приготовлению особых элементов крови;
точно так же и произведения, обращающиеся в обществе,
будут доброкачественнее по мере большего разделения
труда между работниками. Нужно еще заметить, что и в
том и в другом случае масса обращающихся питательных
материалов, кроме того что постепенно улучшается в
составных частях своих, в то же время становится и
многосложнее. Увеличение в числе несходных органов,
передающих в кровь утраченные ими вещества и требующих от
нее различных материалов, в которых каждый из них
нуждается, предполагает более разнообразный состав крови.
Это априористическое заключение подтверждается, по
словам доктора Виллистса, индуктивно, путем
исследования крови на различных ступенях животного царства.
Точно так же очевидно, что по мере увеличения
разделения труда в общине должно последовать и увеличение

Опыты научные, политические и философские 293
разнородности в произведениях, протекающих по всей
общине.
Находящаяся в обращении масса питательных
материалов в индивидуальных и социальных организмах,
делаясь лучшей по качеству своих составных частей и более
разнородной в своем составе по мере того, как
возвышается тип устройства организма, прибавляет еще к этому
типу в том и другом случае новый элемент, сам по себе
непитательный, но облегчающий процессы питания. Мы
разумеем в индивидуальном организме кровяные шарики,
в социальном организме — деньги. Эта аналогия была
указана Либихом, который в своих Популярных письмах о
химии говорит.
«Серебро и золото должны исправлять ту же
должность в организации государства, какую исправляют
в человеческой организации кровяные частицы.
Подобно тому, как эти шарики, сами не принимая
непосредственного участия в питательном процессе,
служат посредствующим и непременным условием
обмена материи, произведения тепла и той силы, которою
поддерживается температура тела и определяются
движения крови и всех соков, — так и золото сделалось
посредствующим условием всякой деятельности в
жизни государства».
А так как кровяные частицы уподобляются деньгам
и по функциям своим, и по тому факту, что они, подобно
деньгам же, не истребляются при питании, то Либих
указывает далее, что число этих частиц, протекающее через
главные центры в известный промежуток времени,
громадно, если сравнить его с их абсолютным числом, —
точно так же, как громадно количество денег, ежегодно
проходящих через главные торговые центры, если сравнить
его с общим количеством денег в государстве. Это еще не
все. Либих упустил из виду то многозначительное
обстоятельство, что только при достижении известной степени
организации появляется этот элемент обращения. В
обширных разрядах низших животных кровь не содержит
в себе шариков, и в обществах, стоящих на низкой
ступени цивилизации, нет денег.
До сих пор мы рассматривали аналогию между кровью
в живом теле и предметами, потребляющимися и обраща-

294
Герберт Спенсер
ющимися в политическом теле. Сравним теперь те
аппараты, с помощью которых распределяются и та и другие.
В развитии этих аппаратов мы найдем аналогии не менее
замечательные, нежели вышеизложенные. Мы показали
уже, что оптовые и мелочные распределители, как
сословие, исправляют в обществе ту же должность, какую
исправляет в индивидуальном существе сосудистая система;
что они являются на свет позднее других двух главных
сословий, — как сосудистый слой клеточек появляется
позднее слизистого и серозного слоев, — и что они занимают
такое же посредствующее положение. Тут, впрочем, надо
еще указать, что полное представление системы
общественного кровообращения заключает в себе не только
человеческих деятелей, которые направляют движение
продуктов и регулируют их распределение, но и самые пути
сообщения. На образование и устройство последних мы
теперь и обратим наше внимание.
Возвращаясь еще раз к тем низшим животным, у
которых не оказывается ничего, кроме частного разлития не
крови, а неразработанных питательных жидкостей, надо
заметить, что каналы, через которые совершается это
разлитие, суть не что иное, как простые углубления в
полуорганизованном веществе тела: они не выложены изнутри
оболочкой, это просто lacunae, проходящие через грубую
ткань. Страны, в которых цивилизация только еще
начинается, представляют подобное же состояние; нет дорог
в собственном смысле слова, но чаща дикой
растительной жизни кое-где просекается тропинками, по которым
совершается распределение сырых продуктов. И в том
и в другом случае акт распределения совершается только
через долгие промежутки (токи с некоторыми
перерывами направляются то к общему центру, то от него);
перемещение в обоих случаях медленно и затруднительно.
Но в числе прочих принадлежностей прогресса, как у
животных, так и в обществах, является образование более
определенных и совершенных путей сообщения.
Кровеносные сосуды получают определенные стенки: дороги
окапываются и усыпаются щебнем. Это
совершенствование появляется сперва в тех дорогах или сосудах, которые
находятся ближе к главным центрам распределения, тогда
как периферические сосуды и периферические дороги
остаются еще долгое время в первобытном состоянии.
При еще более поздней степени развития, когда является

Опыты научные, политические и философские 295
сравнительная законченность устройства во всей
системе, а не только около главных центров, — в обоих случаях
остается та разница, что главнейшие пути распределения
сравнительно широки и прямы, тогда как
второстепенные — узки и извилисты, соразмерно своей отдаленности
от центра. Наконец, нужно еще заметить, что в высших
социальных организмах, как и в высших индивидуальных
организмах, со временем образуются важнейшие
распределительные каналы, еще более отличающиеся
совершенством своего устройства, своей сравнительной
прямизной и отсутствием тех мелких ответвлений, которые
постоянно пускают от себя меньшие пути сообщения.
Железные дороги представляют нам вместе с тем первое
специализирование по части направления токов, в
двойном пути рельсов, разносящих токи в одно и то же время
по противоположным направлениям, наподобие артерий
и вен вполне развитого животного.
Эти аналогии в процессах развития и в строении
систем обращения приводят нас еще к другим аналогиям
в родах и степенях скорости движений, происходящих
через посредство этих систем. В низших обществах, как
и в низших существах, распределение неразработанной
пищи совершается посредством медленного
доставления и возвращения. В существах, имеющих грубую
сосудистую систему, так же как в обществах, едва начавших
устраивать дороги и перевозить по ним произведения,
нет правильного обращения в определенных
направлениях, а вместо того есть периодические колебания
токов, изменяющих свое направление то к одной точке,
то к другой. Через каждую часть тела низшего моллюска
кровь течет некоторое время по одному направлению,
потом останавливается и обращает свое течение назад,
по противоположному направлению; точно так же
медленно распределяются товары в грубо организованном
обществе через посредство больших ярмарок,
происходящих в различных местностях и периодически
направляющих товарные токи. Только животные, достигшие
достаточно совершенной организации, и значительно
развитые общины просекаются повсюду постоянными
токами, имеющими определенное направление. В
живых телах местные изменчивые токи исчезают, когда
возникают большие центры обращения, порождающие
более могучие токи при ритме, переходящем в быструю,

296
Герберт Спенсер
правильную пульсацию. Так же точно и в социальных
телах, когда возникают большие центры коммерческой
деятельности, производящей и обменивающей большие
количества произведений, быстрые и непрерывные
токи, принимаемые и отправляемые этими центрами,
подчиняют себе все меньшие и местные обращения:
медленный ритм ярмарок переходит в более
оживленный ритм еженедельных рынков, а в главных центрах
распределения еженедельные рынки учащаются в
ежедневные, и в то же время вместо медленной перевозки
товаров с места на место, совершавшейся сначала
еженедельно, потом два и три раза в неделю, люди
начинают перевозить их каждый день, а наконец и по
несколько раз в день, и прежний вялый, неправильный ритм
превращается в скорый, равномерный пульс. Кроме
того, в обоих случаях увеличение деятельности, так же
как и совершенствование устройства, менее заметно на
периферии сосудистой системы. На главных линиях
железных дорог по каждому направлению
отправляются до двадцати поездов в день, с быстротой от тридцати
до пятидесяти миль в час; через главные артерии кровь
быстро прорывается последовательными волнами.
По большим дорогам люди и товары перевозятся на
лошадях с гораздо меньшей, хотя все еще значительной,
скоростью и с гораздо менее резким ритмом; в
меньших артериях быстрота течения крови значительно
уменьшается и пульс становится менее заметен. В
провинции дороги уже более извилисты; устройство их
менее совершенно; скорость движения по ним еще
убавляется, а ритм становится почти неуловимым, как в самых
отдаленных артериях. На тех, еще более несовершенных,
побочных дорогах, которые ведут к разбросанным
фермам и коттеджам, движение еще медленнее и уже очень
неправильно — как в волосных сосудах. Наконец, на
проселочных дорогах, которые в своем неустроенном виде
представляют тип lacunae, движение является самое
медленное, самое неправильное, самое редкое, — как
оно бывает не только в первобытных lacunae
животных и обществ, но и в тех lacunae, которыми кончается
сосудистая система в обширных семействах низших
существ.
Итак, между распределительными системами живых
тел и политических тел мы находим изумительно близкое

Опыты научные, политические и философские 297
сходство. В низших формах индивидуальных и
социальных организмов не существует ни приготовленных
питательных веществ, ни пищераспределительных снарядов,
и в обоих таковые снаряды, возникая как непременная
принадлежность дифференцирования частей,
приближаются к совершенству по мере того, как приближается к
нему это дифференцирование. У животных, как и в
обществах, распределительные органы начинают появляться
относительно в одни и те же периоды, в одном и том же
положении. У тех, как и у других, находящиеся в
обращении питательные материалы сначала просты и не
разработаны; постепенно разрабатываются лучше и делаются
более разнородными и, наконец, получают прибавление
в виде нового элемента, облегчающего питательные
процессы. Каналы и сообщения проходят подобные между
собой фазисы развития, которые приводят их к
аналогическим формам. Направление, ритм и скорость
обращения подвигаются сходными шагами к сходным конечным
условиям.
Мы приходим, наконец, к нервной системе. Обратив
внимание на первоначальное дифференцирование
обществ в управляющее и управляемое сословия и заметив
аналогию его с дифференцированием двух
первоначальных тканей, из которых вырабатываются органы внешней
деятельности и органы питания; приняв к сведению
некоторые из главнейших аналогий между развитием
промышленного устройства и развитием питательного аппарата
и проследив возможно подробно аналогии, существующие
между распределительными системами, социальной и
индивидуальной, — нам теперь остается сравнить средства,
которыми управляется общество, как целое, со средствами,
которыми управляются движения отдельного существа.
При этом мы найдем параллелизмы не менее разительные,
нежели указанные выше.
Сословие, из которого правительственная
организация берет свое начало, сходно по своим отношениям,
как мы уже сказали, с ectoderm'ой низших животных и
зародышных форм. И как эта первичная оболочка, из
которых развивается нервно-мышечная система, должна на
первой же ступени своего дифференцирования слегка
отличаться от остального организма большей
впечатлительностью и способностью сокращаться, которые
характеризуют органы, порождаемые ею, — так и в высшем

298
Герберт Спенсер
сословии, превращающемся со временем в управитель-
но-исполнительную систему общества
(законодательные и оборонительные функции), должна быть
несколько большая доля способностей, требующихся для этих
высших общественных должностей. В первобытных
обществах люди наиболее сильные, храбрые и сметливые
всегда делаются вождями и правителями, а в племени,
получившем уже некоторое устройство, эта черта имеет
результатом установление первенствующего сословия,
отличающегося вообще теми нравственными и физическими
качествами, которые делают его членов способными к
обсуждению дел и к энергичным совокупным действиям.
Точно так же большая впечатлительность и способность
сокращаться, характеризующие у низших животных
единицы ectoderma характеризуют и единицы
первоначальной социальной ectodermyb\y так как
впечатлительность и способность сокращаться суть корни разума
и силы.
В первичной ectoderma гидры все единицы одарены
и впечатлительностью, и способностью сокращаться; но
по мере того, как мы поднимаемся к более высоким
типам организации, ectoderma дифференцируется на
разряды единиц, делящих между собою эти два отправления:
некоторые, делаясь исключительно впечатлительными,
утрачивают способность сокращаться; другие же, делаясь
исключительно способными сокращаться, утрачивают
впечатлительность. То же самое бывает и с обществами.
В каком-нибудь первобытном племени управительные
и исполнительные функции распределены в смешанном
виде между всеми членами правящего сословия. Каждый
мелкий начальник управляет подвластными себе людьми
и, в случае надобности, сам силой принуждает их к
повиновению. Старшинный совет сам приводит в исполнение
свои решения на поле битвы. Главный начальник не
только сам издает законы, но собственноручно исполняет
приговоры. В более обширных и установившихся
общинах между управительной и исполнительной властями
начинают возникать различия. Главный начальник или
государь, по мере усложнения своих обязанностей,
ограничивает все более и более свою деятельность
управлением общественными делами и предоставляет
выполнение своей воли другим: он отряжает от себя лиц для вы-
нуждения покорности, для исполнения приговоров или

Опыты научные, политические и философские 299
осуществления менее важных оборонительных или
наступательных мер, и только разве в таких случаях, где дело
касается безопасности общества и его собственной
верховной власти, принимает он на себя непосредственно
деятельную роль. По мере того как устанавливается это
дифференцирование, характеристические черты
правителя начинают изменяться. Нет уже необходимости, чтобы
он, как в первобытном племени, превосходил всех силой
и отвагой; главное условие для него состоит в обладании
возможно большей хитростью, предусмотрительностью
и ловкостью в управлении другими; потому что в
обществах, перешедших за первую ступень развития, подобные
качества по преимуществу обеспечивают успех в деле
достижения верховной власти и отстаивания ее против
внутренних и внешних врагов. Таким образом, тот член
управляющего сословия, который делается главным деятелем,
наподобие первичного нервного центра в
развивающемся организме, обыкновенно бывает человеком,
одаренным некоторым превосходством нервной
организации.
В тех несколько более обширных и многосложных
общинах, в которых есть особое военное сословие,
сословие жрецов и рассеянные массы населения, нуждающиеся в
местном управлении, по необходимости возникают
подчиненные правительственные деятели, которые, в свою
очередь, по мере усложнения возложенных на них
обязанностей, принимают характер все более управитель-
ный и менее исполнительный. Затем государь начинает
собирать вокруг себя советников, помогающих ему
сообщением сведений, подготовлением предметов для его
обсуждения и обнародованием его приказаний. Такую форму
организации можно сравнить с формой, весьма
распространенной между низшими типами животных, у которых
существует один главный узел с несколькими
разбросанными, зависимыми от него узлами.
Впрочем, аналогии между процессом развития
правительственного строения в обществах и процессом
развития того же строения в живых телах разительнее
обнаруживаются при образовании наций посредством слития
небольших общин, — процессе, как уже сказано, во
многих отношениях соответственном развитию существ,
первоначально состоящих из нескольких подобных
сегментов. В числе прочих пунктов общности между после-

зоо
Герберт Спенсер
довательными кольцами, составляющими тело низших
Articulata, находится обладание одинаковыми парами
узлов. Эти пары узлов, хотя и соединенные нервами,
находятся только в весьма слабой зависимости от одной общей
управляющей власти. Вследствие этого, если разрезать
тело надвое, задняя часть его продолжает подвигаться
вперед с помощью своих многочисленных ног, а если
разделить цепь узлов, не рассекая самого тела, задние члены
пытаются двигать тело по одному направлению, тогда как
передние члены стараются двигать его по другому. Но в
высших Articulata (морские лилии) число передних пар
узлов не только увеличивается, но соединяется в одну
массу, и так как этот большой головной узел делается
распределителем движений животного, то полной местной
независимости уже не может быть. В развитии
государства, сплоченного из нескольких мелких держав, не
представляется ли соответственных этому изменений?
Подобно вышеописанным вождям и первобытным правителям,
феодальные владельцы, пользуясь верховной властью над
группой вассалов, исправляют должности, схожие с
функциями первичных нервных центров, и нам уже известно,
что они, подобно этим центрам, отличаются некоторым
превосходством своей управительной и исполнительной
организации. Между этими местными управляющими
центрами в феодальные времена существует весьма
малая зависимость. Они часто приходят в антагонизм;
индивидуально они обуздываются только влиянием
многочисленных членов их же сословия и состоят в неполном
и неправильном подданстве тому наиболее
могущественному члену своего сословия, который стяжал себе
положение сюзерена или короля. По мере прогресса в
развитии и организации общества эти местные управитель-
ные центры все более и более подпадают под власть
одного главного управительного центра. Более тесная
коммерческая связь между различными сегментами
сопровождается и более тесной правительственной
связью, и мелкие правители делаются наконец просто чем-
то вроде агентов, применяющих каждый в подвластной
ему местности законы, постановленные верховным
правителем, — точно так же, как описанные выше локальные
узлы делаются со временем агентами, приводящими в
исполнение каждый в своем отделе приказание главного
узла. Параллель можно провести и далее. Выше мы заме-

Опыты научные, политические и философские 301
тили, говоря о появлении первобытных царей, что по
мере возрастания их территорий и обязанностей они
бывают поставлены в необходимость не только отряжать на
место себя других лиц для отправления их
исполнительных должностей, но еще и собирать вокруг себя
советников для облегчения управительных обязанностей и что
этим путем вместо одной управляющей единицы
развивается целая группа таких единиц, которую можно сравнить
с узлом, состоящим из многих клеточек Прибавим здесь,
что советники и главные сановники, образующие таким
образом первое основание министерства, уже с самого
начала стремятся к приобретению некоторой власти над
правителем. Посредством доставляемых ими сведений и
выражаемых ими мнений они влияют на суждения и
распоряжения государя. Следовательно, он до известной
степени делается проводником, с помощью которого
сообщается направление, первоначально данное этими
советниками и сановниками, и со временем, когда советы
министров становятся признанным источником его
действий, король делается чем-то весьма похожим на
автоматический центр, отражающий впечатления,
получаемые им извне.
Далее этого усложнения правительственного строя
многие общества уже не идут, только в некоторых
происходит еще дальнейшее развитие. Наша нация лучше
всех может служить примером этого дальнейшего
развития и дальнейших истекающих из него аналогий.
К королям и их министерствам в Англии
присоединились еще другие большие управительные центры,
пользующиеся правом контроля, которые, бывши вначале
весьма ограниченными, постепенно стали
преобладающим, как это бывает с главными управляющими узлами,
специально отличающими высшие разряды живых
существ. Как ни покажется странным подобное
утверждение, но наши парламентские палаты исправляют в
социальной экономии должности, во многих отношениях
удобосравнимые с должностями масс головного мозга
у позвоночных животных. Как каждому отдельному узлу
свойственно возбуждаться только специальными
стимулами от известных частей тела, точно так же
свойственно каждому отдельному правителю поддаваться
в действиях своих влиянию исключительных личных
и сословных интересов. Как группе узлов, состоящей

302
Герберт Спенсер
в связи с первичным узлом, свойственно передавать
последнему более разнообразные влияния от более
многочисленных органов и заставлять таким образом
действия его сообразоваться с более многочисленными
требованиями, — точно так же свойственно и государю,
окруженному вспомогающими и контролирующими
властями, приспособлять управление свое к большему
числу народных потребностей. Как, наконец, большим
и позднее развившимся узлам, отличающим высших
животных, свойственно передавать и сочетать сложные
и разнородные впечатления, полученные ими от всех
частей системы, и распоряжаться действиями своими
так, чтобы принять в должное внимание все эти
впечатления, — точно так же свойственно большим и позднее
развившимся законодательным собраниям,
отличающим общества высшего развития, передавать и сочетать
желания и сетования всех сословий и местностей и
распоряжаться общественными делами по возможности
согласно с общими потребностями. Мозг можно бы
назвать исчислителем средних величин интересов
жизни — физических, умственных и нравственных;
хороший же мозг есть такой, в котором желания,
соответствующие этим различным интересам, уравновешены так,
что образ действий, ими вызываемый, ни одним из них
не жертвует для других. Точно так же и парламент мы
можем назвать исчислителем средних величин
интересов различных сословий общины; хорошим же
считается такой парламент, в котором партии,
соответствующие этим интересам, так уравновешены, что их
совокупное законодательство дает каждому сословию
столько, сколько совместимо с правами остальных
сословий. Кроме удобосравнимости в своих функциях,
эти большие управительные центры, социальные и
индивидуальные, выдерживают сравнение и по тем
процессам, посредством которых происходит отправление
этих функций. Новейшая психология признала за
истину, что головной мозг занимается не прямыми
впечатлениями извне, а представлениями этих впечатлений:
вместо действительных ощущений, производимых в
теле и непосредственно оцениваемых чувствительными
узлами или первичными нервными центрами, головной
мозг получает только представления этих ощущений,
и сознательность его называется представительной

Опыты научные, политические и философские 303
(representative), для отличия от сознательности
первоначальной, непосредственно воспринимающей
впечатления. Не знаменательно ли, что мы напали на то же
самое слово для обозначения функции нашей палаты
общин? Мы называем ее представительным собранием,
потому что интересы, которыми она заведует, не прямо
ощущаются ею, а представляются ей различными
членами; прения же есть столкновение между
представлениями зол или благ, могущих последовать за известным
образом действий; определение это с равной верностью
применимо и к прениям, возникающим в
индивидуальной сознательности. Сверх того, в обоих случаях эти
главные управительные массы не принимают участия
в исполнительных отправлениях. Как после
столкновения различных представлений в головном мозге,
желания, получающие верх, действуют на подчиненные узлы
и через их посредство определяют действия тела, —
точно так же партии, одерживающие победу после
парламентской борьбы, не сами выполняют свои желания,
а поручают выполнение их исполнительным отделам
правительства. Выполнение всех законодательных
решений все-таки проходит через первоначальные
управительные центры, причем сообщаемый импульс
передается от парламента к министрам, а от министров к
королю, от имени которого все совершается, — точно так
же как бывает с теми меньшими, впервые развившимися
узлами, которые у низших позвоночных служат
главными управляющими деятелями, а в мозге высших
позвоночных остаются деятелями, приводящими в
исполнение приказания головного мозга. Кроме того, в обоих
случаях эти первоначальные центры становятся все
более и более автоматичными. В развитом позвоночном
животном они почти не имеют иного дела, кроме
доставления впечатлений к большим центрам и
исполнения постановлений этих центров. Так и в нашем в
высокой степени организованном образе правления монарх
давно уже пришел в состояние пассивного орудия
парламента; а с некоторого времени и министерства
быстро клонятся к тому же состоянию. Между обоими
случаями есть аналогия даже относительно исключений
в этом автоматизме. В индивидуальном существе
случается, что при внезапном испуге, например от громкого
звука, от неожиданного появления какого-нибудь пред-

304
Герберт Спенсер
мета или от толчка вследствие неверной походки, оно
обороняется от опасности быстрым невольным
скачком или приведением членов в известное положение
прежде, нежели успеет осмыслить грозящую беду и
принять разумные меры к предотвращению ее. Это
объясняется тем, что эти сильные впечатления на чувства
отражаются от чувствительных узлов непосредственно на
спинной мозг и мышцы, не проходя предварительно через
головной мозг, как это бывает в обыкновенных случаях.
Таким же образом в народных кризисах, требующих
быстроты действий, государь и министерство, не имея
времени передать дело на обсуждение совещательных
собраний, сами распоряжаются исполнением известных
движений или принятием известных
предосторожностей: первичные, теперь почти уже автоматичные, власти
возвращаются на мгновение к прежней своей
неограниченности. И всего страннее, что в обоих случаях
одинаково следует дополнительный процесс одобрения или
неодобрения. Индивид, опомнясь от своего
автоматического сотрясения, тотчас же разбирает причину своего
испуга и переходит к заключению о том, уместно ли или
неуместно было его движение. Таким же точно образом
совещательные власти государства при первой же
возможности обсуждают самопроизвольные действия
исполнительных властей и затем, смотря по
уважительности причин, пропускают или не пропускают билль of
indemnity"".
До сих пор, сличая правительственную
организацию политического тела с той же организацией в инди-
Не лишним будет предостеречь читателя от ошибки, в которую
впал один господин, разбиразший эту статью при первом ее
появлении. Он предположил, что проведенная тут аналогия
понимается как специфическая аналогия между организацией
общества в Англии и человеческой организацией. Как сказано вначале,
такой специфической аналогии вовсе не существует. Параллель
проводится тут между наиболее развитыми системами
правительственной организации — индивидуальной и социальной;
позвоночный же тип приводится в пример потому только, что он
есть полнейшее выражение этой наиболее развитой системы.
Если бы проводилось специфическое сравнение — чего
рационально сделать нельзя, — то пришлось бы взять какой-нибудь вид
позвоночного, гораздо более низкий, нежели человеческий.

Опыты научные, политические и философские 305
видуальном теле, мы рассматривали только
управляющие центры. Нам еще остается рассмотреть
проводники, через которые центры эти получают сведения и
сообщают приказания. В наименее сложных обществах,
как и в наименее сложных организмах, нет никакого
посредствующего аппарата (internuncial apparatus —
как Гонтер назвал нервную систему). Следовательно,
впечатления могут распространяться только медленно
от единицы к единице по всей массе тела. Но то же
прогрессивное совершенствование, которое в животной
организации проявляется введением узлов или управи-
тельных центров, проявляется и введением нервных
нитей, через которые узлы принимают и сообщают
впечатления и таким образом управляют отдельными
органами. В обществах происходит то же самое. После
долгого периода, в продолжение которого сношения
управительных центров с различными частями
общества совершаются разными другими средствами,
является наконец посредствующий аппарат, сходный с
подобным же аппаратом индивидуальных тел. Сравнение
телеграфных проволок с нервами всем знакомо. Но
применимость этого сравнения простирается далее,
нежели обыкновенно предполагают. Так, во всем
позвоночном подразделении животного царства главные
пучки нервов расходятся от позвоночной оси, рядом
с главными артериями; точно таким же образом и
наши группы телеграфных проволок проводятся по
сторонам наших железных дорог. Но самая поразительная
аналогия еще впереди. В каждый значительный пучок
нервов, при выходе его из оси тела вместе с артерией,
входит ветвь симпатического нерва, которая, следуя за
артерией в ее разветвлениях, регулирует ее диаметр и
управляет протоком крови, смотря по местным
потребностям. Таким же образом и в группе телеграфных
проволок, тянущихся вдоль каждой железной дороги, есть
одна проволока, назначенная для регулирования
движения по линии, — для замедления или ускорения
протока пассажиров и товаров, смотря по требованиям
местных условий. Весьма вероятно, что с полным
развитием нашей покуда еще находящейся в младенческом
состоянии телеграфной системы откроются и другие
аналогии.
Итак, вот общий очерк доказательств, оправдываю-

зоб
Герберт Спенсер
щих доведенное до мелочей сравнение обществ с
живыми организмами. Что те и другие постепенно
увеличиваются в массе своей, мало-помалу осложняются, а
части их в то же время приходят в большую взаимную
зависимость; что те и другие продолжают жить как
целые, между тем как поколения составляющих их
единиц одно за другим появляются и исчезают, — все это
поразительные особенности, которые проявляются
политическими телами наравне со всеми живыми телами
и в которых оба рода тел, сходясь между собой,
разнятся от всех прочих явлений. Проводя сравнение до
мелочей, мы находим, что эти крупные аналогии влекут за
собой множество мелких, гораздо более тесных, нежели
можно бы ожидать. К этим сближениям мы бы охотно
прибавили еще и другие. Мы надеялись сказать кое-что
о различных типах социальной организации и о
социальных метаморфозах, но нам не дозволяют этого
пределы статьи.

Опыты научные, политические и философские 307
VIII
ПРОИСХОЖДЕНИЕ КУЛЬТА ЖИВОТНЫХ
(Напечатано первоначально
в «Forteightly Review», май 1870 г.)
Новые труды г-на Мак-Леннана о культе животных и
растений немало способствовали выяснению этой весьма
темной области. Следуя в данном случае, как и раньше по
другим вопросам, научному методу сравнения явлений,
замечаемых у современных нецивилизованных народов,
с остатками преданий, сохранившихся у народов
цивилизованных, он сделал гораздо понятнее, сравнительно с
прежним, как те, так и другие явления.
Мне кажется, однако, что г-н Мак-Леннан дает лишь
весьма неопределенный ответ на один из существеннейших
вопросов: — каким образом возник этот культ животных
и растений? В самом деле, в своей заключительной статье
он явно оставляет эту задачу неразрешенной; он говорит,
прося это особенно заметить, что «не предлагает гипотезы,
разрешающей вопрос о происхождении тотемизма, а
лишь гипотезу, разъясняющую отчасти культ животных
и растений у древних народов». Так что мы можем все-таки
спросить: почему же дикие племена так часто обращают
в фетишей животных, растения и другие предметы? Что
побудило такое-то племя приписывать особые священные
свойства одному существу, а другое племя — другому? Если
на эти вопросы ответят, что каждое племя считает себя
происходящим от предмета своего поклонения, то сейчас
же потребуется ответить на следующий вопрос- в силу чего
появилась такая странная фантазия? Если бы это
встречалось лишь в единичных случаях, мы могли бы отнести их
к какой-нибудь прихоти или случайной иллюзии. Но раз
оно является, как это и есть на самом деле, в
разнообразнейших видах, среди стольких некультурных племен,
в различных частях света и оставило немалые следы в
суевериях вымерших культурных народов, то мы не можем
уже допустить какой-либо специальной или исключитель-

308
Герберт Спенсер
ной причины. Мало того, общая причина, какая бы она ни
была, может быть допущена лишь в той мере, поскольку
она не отрицает у первобытного человека разума, по
своему характеру совершенно подобного нашему. Изучая
курьезные верования дикарей, мы готовы предположить, что
ум у них не такой же, как наш. Но это предположение
недопустимо. При том запасе сведений, каким обладает
первобытный человек, при том несовершенстве словесных
символов, каким он пользуется в разговоре и мышлении,
заключения, обыкновенно делаемые им, являются наиболее
разумными, судя относительно. Таков будет наш постулат,
и, исходя из этого постулата, мы спросим, каким образом
первобытные племена приходили так часто, если не
всегда, к верованию, что они происходят от животных,
растений или даже от неодушевленных предметов? На это я
и надеюсь дать здесь удовлетворительный ответ.
Предположение, из которого исходит г-н Мак-Леннан,
что поклонение фетишам предшествовало культу
антропоморфических богов, может быть признано мной лишь
отчасти. Оно справедливо в известном смысле, но не
вполне. Если слова «боги» и «культ» принимать в их
обыкновенном определенном значении, то высказанное
предположение — справедливо; но если расширить значение этих
слов и включить сюда самые первоначальные смутные
представления, из которых развились уже определенные
идеи о божествах и о культе, то я полагаю, что сделанное
предположение — неверно. Первоначальная форма
всякой религии — это умилостивление скончавшихся
предков, которые предполагаются все-таки существующими и
способными причинить благо или зло своим потомкам.
Подготовляясь к дальнейшему исследованию принципов
социологии, я несколько лет тому назад тщательно
расследовал представления, распространенные среди
простейших человеческих обществ, и наблюдения различного
рода над всевозможными некультурными племенами
заставили меня прийти к заключению, согласующемуся с тем,
что было недавно высказано в этом журнале профессором
Гёксли, а именно: «Дикарь, воображающий, что тело
покинуто обитавшим в нем деятельным существом,
предполагает, что активное существо это не перестает еще жить;
чувства и мысли, возникающие у дикаря по этому поводу,
и составляют основу его суеверий. Всюду мы находим ясно
выраженное или подразумеваемое верование, что каждый

Опыты научные, политические и философские 309
человек — двойствен, и когда он умрет, то его другое «я» —
останется ли оно тут же, близ него, или отойдет вдаль —
может, во всяком случае, возвратиться к нему и сохраняет
способность причинять вред своим врагам и оказывать
помощь друзьям*.
Критически относящийся к делу читатель может сделать одно
возражение: если предлагать рационалистическое объяснение
относительно культа животных, то каким образом такое объяснение
может опираться на признании верования в духов умерших
предков, — верования, которое само по себе требует не меньших
разъяснений? Конечно, тут обнаруживается значительная брешь
в моей аргументации, но я надеюсь, что буду в состоянии со
временем пополнить ее. Пока же, между многими данными,
способствующими обобщению приведенного верования, я могу лишь вкратце
указать на некоторые главнейшие пункты. 1) Весьма возможно, что
тень, следовавшая всюду за дикарем» шевелившаяся всякий раз, как
он шевелился, могла в значительной мере породить у него смутную
мысль о его двойственности. Достаточно посмотреть, какой
интерес возбуждают в детях движения их тени и припомнить, что
в первобытном состоянии тень не могла быть истолкована как
отсутствие света: на нее смотрели как на особое существо; достаточно
допустить, что дикарь весьма легко мог смотреть на тень как на
нечто обособленное и составляющее часть его самого. 2) Гораздо
более определенная мысль такого же рода могла возникнуть при
отражении в воде лица и фигуры первобытного человека Этот образ
ведь передавал еще, по обыкновению, все его формы, окраску,
движения и гримасы. Припомним еще, что дикарь зачастую
противится рисованию портрета с него, полагая, что, кто снимет с него
портрет, тот отнимет и частицу его существа; тогда мы увидим,
насколько вероятно будет допустить в нем мысль, что его двойник
в воде есть реальное существо, принадлежащее до некоторой
степени ему самому. 3) Эхо также весьма немало способствовало
утверждению в этой мысли о двойственности, явившейся иным
путем. При неспособности понять естественное происхождения эха
первобытный человек по необходимости приписывал отзвук
живому существу, которое дразнило и увертывалось от его поисков.
4) Мысли, внушавшиеся теми или иными физическими
явлениями, оказывались, впрочем, имеющими лишь второстепенное
значение; укоренялась же вера в существование второго «я», собственно,
благодаря видению снов. Различие, так легко делаемое нами между
жизнью во сне и наяву, распознается дикарем лишь весьма
смутным образом Во всяком случае, он не в состоянии объяснить точно

зю
Герберт Спенсер
Но каким же образом из желания умилостивить эту
вторую личность умершего человека (слова «призрак»
и «дух» иногда приводят к недоразумениям, так как
дикарь убежден, что вторичное существо появляется
в форме не менее осязаемой, нежели первое «я»), — ка-
улавливаемое им различие. Когда он просыпается и рассказывает
всем, кто видел его спокойно спавшим, где он сейчас побывал и что
он там сделал, то его грубый язык не в состоянии установить
различия между тем, что он действительно видел и что видел во сне,
между его настоящими действиями и теми, что ему приснились.
Вследствие таких неточностей языка дикарь оказывается не только не
в состоянии правильно растолковать другим эту разницу, но и сам
не в силах верно представить ее себе. Таким образом, при
отсутствии понимания с обеих сторон и он сам, и те, кому он рассказывает
о своих приключениях, приходят к тому убеждению, что его другое
«я» уходило от него прочь и вернулось назад лишь при его
пробуждении. Такое верование, встречаемое нами у различных
существующих ныне диких племен, встречается равным образом и в
преданиях современных культурных народов. 5) Понятие о втором «я»,
способном уходить и возвращаться, находит неопровержимое,
должно быть, для дикаря подтверждение при случаях
ненормальной потери сознания и умственных расстройствах, случающихся
иногда среди членов их трибы. Человек, упавший в обморок и не
могший тотчас же прийти в себя (заметьте значение наших
собственных выражений «прийти в себя» и пр.), как приходит,
положим, в сознание спящий, представляется им в таком состоянии,
как будто второе «я» на некоторое время совсем ушло прочь от
человека и его не могут дозваться. Еще более продолжительное
отсутствие второго «я» обнаруживается при случаях апоплексии,
каталепсии и других формах приостановленной жизни. Здесь целыми
часами другое «я» упорно остается вдали и по возвращении
отказывается сказать, где оно было. Далее, новое еще подтверждение
дал какой-нибудь эпилептический субъект, в теле которого, во
время отсутствия его второго «я», поселился неведомый враг, — ведь
как же иначе могло бы случиться, что его второе «я», по
возвращении, отзывалось полным неведением о том, что сейчас делалось
с его телом? И это предположение, что тело бывает «одержимо»
каким-то другим существом, подтвердилось явлениями
сомнамбулизма и сумасшествия. 6) В таком случае какое же неизбежное
толкование должно возникнуть у дикарей относительно смерти?
Второе «я» обыкновенно возвращалось после сна, напоминающего
смерть. Оно возвратилось и после обморока, напоминающего

Опыты научные, политические и философские 311
ким образом может отсюда возникнуть культ животных,
растений и неодушевленных предметов? Очень просто.
Дикари обыкновенно различают друг друга по именам,
которые или прямо указывают на какое-нибудь личное
их свойство, на факт личной жизни, или же отмечают
смерть еще более; оно возвратилось даже после оцепенелого
состояния каталепсии, которое чрезвычайно походит на смерть! Не
возвратится ли оно и после этого еще более продолжительного
состояния покоя и оцепенелости? Разумеется, это очень возможно и даже
вероятно. Другое «я» мертвого человека отошло от него на долгое
время, но оно все-таки витает где-то вблизи или вдалеке; оно
может во всякий момент возвратиться назад и сделать все, что, по
словам покойного, он намерен был раньше сделать. Отсюда различные
погребальные обряды, помещение оружия и разных
драгоценностей рядом с телом умершего, ежедневное доставление ему пищи
и пр. Я надеюсь впоследствии показать, что при том знании фактов,
какое имеет дикарь, — это толкование самое разумное, к какому
он мог прийти. Позвольте мне здесь, лишь в доказательство того,
как явственно факты подтверждают подобный взгляд на вещи,
представить одну из многих его иллюстраций. «Церемонии, с
которыми они (ведды) вызывают их (тени умерших), немногочисленны
и весьма просты. Самая обыкновенная — следующая: в землю
втыкается вертикально стрела и ведда, медленно танцуя вокруг нее,
поет следующее заклинание, почти музыкальное по своему ритму:
"Ш тгуа, та miy, та deyâ.
Topang Koyibetti, mittiganyandâh?"
"Мой покойник покойник мой, бог!
Где-то теперь ты скитаешься?"
Это заклинание применяется, по-видимому, при всех случаях,
когда требуется вмешательство гениев-покровителей, — во время
засухи, в приготовлениях к охоте и пр. Иногда, в последнем случае,
обещается покойнику часть мяса и принесенной добычи в виде
благодарственной жертвы, если охота окажется удачной; все верят
при этом, что духи явятся им во сне и откроют, где надо охотиться.
Иногда ведды приготовляют заранее пищу, ставят ее в высохшем
русле реки или в каком-нибудь другом уединенном месте, а затем
вызывают по имени своих скончавшихся предков. "Придите
и разделите эту трапезу, поддержите нас, как вы делали это при
жизни! Придите, где б вы ни находились — на дереве ли, на скале,
или в чаще, — придите!" И они танцуют вокруг сложенной
жертвы, то напевая, то выкрикивая заклинания» (Бэли в «Transactions
of the Ethnological Society», London, № 5, ii., p. 301—302).

312
Герберт Спенсер
сходство, замеченное в характере человека, с
каким-нибудь хорошо известным им предметом. Такое
возникновение личных имен, прежде чем появились фамилии,
неизбежно. Как легко это делается, мы сами убедимся,
припомнив, что и теперь фамилия заменяется иногда
первоначальной своей формой, даже когда в этом и нет
больше надобности. Я укажу не только на тот крупный
факт, что в некоторых местностях Англии, как,
например, в округах, выделывающих гвозди, прозвища
составляют общее явление, фамилии же не особенно в ходу; я
сошлюсь вообще на этот распространенный обычай
как среди детей, так и взрослых. Грубый человек легко
может сделаться известным под кличкой «медведь»;
хитрого малого назовут «старой лисицей»; лицемера —
«крокодилом». Названия растений тоже опять
прилагаются к людям. Например: рыжеволосый мальчуган
зовется «морковкой» среди его товарищей-школьников.
Нет даже недостатка в прозвищах, заимствованных из
области неорганических тел и агентов: возьмем хотя бы
прозвище, данное Карлейлем старшему Стерлингу, —
«Капитан Вихрь». Итак, в самом первобытном, диком
состоянии эти метафорические прозвища давались по
большей части сызнова при каждом новом поколении,
и так должно было действительно происходить до тех
пор, пока не утвердились какие-либо родовые названия.
Я говорю, по большей части, потому что бывали и
исключения в случаях, относящихся к людям, которые
отличились чем-нибудь. Если «Волк», стало быть
знаменитый в бою, сделается ужасом соседних племен и
властелином в своем собственном племени, то его сыновья,
гордые своим происхождением, не упустят случая
отметить тот факт, что они происходят от «Волка». Они не
пожелают, вдобавок, чтобы этот факт был забыт и
остальными членами трибы, трепетавшими некогда перед
«Волком», стало быть, имеющими некоторое основание
трепетать и перед его сыновьями. Смотря по
могуществу и знаменитости «Волка», подобная гордость и
стремление вселять страх перейдут к его правнукам и
праправнукам, равно как и к тем, над которыми они будут
властвовать; все потомки будут стараться сохранить
воспоминание о том, что их предок был «Волк». Если
затем случится как-нибудь, что эта господствующая семья
послужит основой для нового племени, то члены его

Опыты научные, политические и философские 313
станут уже известны между своими и чужими под
названием «Волков».
Нам не к чему ограничиваться заявлением, что
передача прозвищ по наследству может иметь место, — есть
доказательство, что она действительно существует. Как
прозвища по названиям животных, растений и других
предметов даются и теперь между нами, так между нами
же происходит и унаследование прозвищ потомством.
На один из таких примеров я натолкнулся лично, в
области Западной Шотландии, в имении моих друзей, у
которых я нередко гостил по нескольку недель осенью.
«Возьмите молодого Крошека», — отвечал мне зачастую
хозяин на мой вопрос, кто пойдет со мною ловить семгу.
Старшего Крошека я хорошо знал и полагал, что это имя,
прилагавшееся к нему и всем его родным, представляет
его фамилию. Однако через несколько лет я узнал, что
его настоящая фамилия была Камерон, но отец его был
прозван Крошек, по имени его усадьбы, в отличие от
других Камеронов, служивших в тех же местах; дети его
также усвоили данное прозвище для отличия от других. Хотя
здесь, как вообще в Шотландии, прозвище произошло от
названия резиденции, но если бы оно было дано и по
имени какого-либо животного, процесс остался бы тот
же самый. Унаследование его произошло таким же вполне
естественным образом. Нам не придется ставить наш
вывод в зависимость от этого звена в цепи доказательств. Есть
и другие факты, на которые мы можем опереться. Г-н Бэте,
в своем сочинении «Naturalist on the River Amazons»
(Натуралист на Амазонской реке; 2-е издание, стр. 376),
описывает трех метисов, которые сопровождали его в
охотничьей экскурсии, и говорит. «Двое из них были братья по
имени Ioao (Иван) и Зефирино Джабути. Джабути, что значит
"Черепаха", было прозвищем, данным их отцу за его
медленную походку, и, как водится в этой стране, оно
перешло в виде фамилии ко всему его роду». Можно
прибавить еще сообщение, сделанное г-ном Уоллесом
относительно той же самой страны, а именно, что одно из
племен на реке Изанна зовется «Джурупари» (Дьяволы),
другое прозвано «Утками», третье — «Звездами»,
четвертое — «Маниока». Сопоставляя вместе два эти заявления,
можно ли еще сомневаться в происхождении такого рода
племенных названий. Пусть только «Черепаха» сделается
достаточно знаменитым (при этом нет необходимости

314
Герберт Спенсер
в каком-нибудь действительном превосходстве,
довольно иногда и выдающихся гадких свойств) — и вот
традиция о происхождении от него, поддерживаемая самими
его потомками, если он стоял выше других, или их
злонамеренными соседями, если он стоял ниже, может
обратиться в родовое прозвание*.
Однако, заметят мне, пожалуй, это все-таки не
объясняет возникновения культа животных. Совершенно
верно; остается еще выделить третий фактор. Допустив веру
в посмертное существование второго «я», которое
принадлежало скончавшемуся предку и которое должно быть
умилостивляемо; допустив переживание его
метафорического имени среди его внуков и правнуков, — необходимо
еще, чтобы различие между метафорой и действительным
существом изгладилось из памяти. Пусть в старинном
предании утратится ясное представление о том факте, что
предок был человек, имевший только прозвание «Волка».
Пусть о нем говорят обыкновенно как о волке — именно
так, как говорили при жизни; и естественное
недоразумение, вследствие буквального понимания этого имени,
даст в результате: во-первых, убеждение в
происхождении от настоящего волка, а во-вторых, такое обхождение
с волком, какое может его умилостивить и какое
приличествует по отношению ко второму «я» скончавшегося
предка или какому-нибудь его родственнику, а стало быть,
и другу.
Что недоразумения подобного рода легко могли воз-
* После того как вышеприведенные страницы были написаны,
мое внимание было привлечено одним местом у сэра Джона
Леббока, в приложении ко второму изданию его
«Доисторических времен». Он указывает здесь на подобное же
происхождение племенных названий и говорит следующее: «Пытаясь
объяснить культ животных, мы должны помнить, что имена очень
часто бывают заимствованы от них. Дети и сторонники человека,
прозванного «Медведем» или «Львом», пожелают сделать это
имя племенным названием. Отсюда и самое животное сначала
почитается, потом боготворится». О происхождении этого
культа, однако, сэр Джон Леббок не дает специального разъяснения.
По-видимому, он склонен к убеждению, молчаливо усвоенному
и г-ном Мак-Леннаном, что культ животных возник из
первоначального фетишизма и представляет более развитую его форму.
Я, как сейчас выяснится, смотрю на его происхождение иначе.

Опыты научные, политические и философские 315
никнуть, становится очевидным, когда мы представим
себе крайнюю неопределенность первобытной речи.
«Эти метафоры... — как говорит профессор Макс Мюллер
по поводу каких-нибудь ложных толкований иного
рода, — становятся простыми названиями, которые
применяются в семейной беседе и понимаются еще, пожалуй,
дедушкой, знакомы еще отцу, но уже кажутся странными
сыну и непонятны внуку.» Итак, мы имеем полное
основание предположить такого рода ложные толкования.
Мы даже можем пойти дальше; мы вправе сказать, что так
наверное и было. Малоразработанные языки не
заключают в себе слов, могущих отметить указанное здесь
различие. В наречиях, на которых говорят современные
низшие расы, лишь конкретные предметы и действия
находят должное выражение. Австралийцы имеют
названия для всякого рода деревьев, но не имеют слова для
понятия «дерево» вообще, независимо от его вида; и, хотя
некоторые исследователи уверяют, что их словарь не
вполне лишен родовых названий, все-таки крайняя
бедность их языка вне сомнения. То же самое и тасманийцы.
Доктор Миллиган говорит, что «они обладают лишь
весьма ограниченной способностью к абстракции или
обобщению. Они не имеют слов для выражений
отвлеченных понятий. Для каждого отдельного вида
гуттаперчевого дерева, кустарника и пр. они имеют названия,
но не имеют слова, соответствующего понятию «дерево».
Они также не в состоянии выразить и отвлеченных
свойств, как: твердый, мягкий, теплый, холодный,
длинный, короткий, круглый и пр.; вместо «твердый» они
говорят: «как камень», вместо «высокий» — «длинные ноги»
и т. п.; вместо «круглый» они говорят: «как шар» или «как
луна» и т. п.; при этом они обыкновенно присоединяют
действие к слову, подтверждают его каким-либо жестом,
чтобы быть вполне понятыми»*. Итак, даже допустив все
здесь сказанное (что представляется несколько трудным,
так как свойство «длинный» было признано не имеющим
обозначения в отвлеченном смысле, а между тем оно
приведено далее как эпитет к конкретному понятию
в выражении «длинные ноги»), очевидно, что такой
несовершенный язык не может передать понятия об имени
как о чем-то обособленном от предмета; а еще менее мо-
Proceedings of the Royal Society of Tasmania, ii., p. 280—281.

316
Герберт Спенсер
жет он выразить самый акт наименования. Сначала
необходимо обычное применение таких до некоторой
степени абстрактных слов, которые применяются ко всем
предметам известного класса, и тогда только может
возникнуть понятие об имени, символизирующем символы
других слов; и это понятие об имени, с присущим ему
абстрактным характером, может быть уже долго в ходу,
прежде нежели появится глагол «именовать». Стало быть,
люди с подобной грубой речью не могут хорошо
пересказать предания о предке, прозывавшемся «Волком», —
так, чтобы отличить его при этом от настоящего волка.
Дети и внуки, видавшие этого предка, не будут еще
введены в заблуждение, но у дальнейших поколений, ведущих
начало от «Волка», неминуемо возникнет мысль, что
родоначальником у них было животное, известное под
этим именем. Все мысли и чувства, естественно
зарождающиеся, как указано выше, по поводу верования, что
умершие родители и деды еще живы и готовы, при их
ублаготворении, оказывать дружескую поддержку
потомкам, — все это будет распространено на действительную
волчью породу.
Прежде чем перейти к дальнейшим выводам из этого
главного положения, позвольте мне указать, как удачно
оно объясняет не только простой культ животных, но
также и поверье, весьма разнообразно иллюстрируемое в
старых легендах, что животные способны проявлять дар
человеческой речи и человеческих мыслей и действий.
Мифологии полны рассказами о зверях, птицах и рыбах,
игравших разумную роль в человеческих делах; о тварях,
которые покровительствовали некоторым людям,
предупреждая их, руководя и оказывая поддержку; других же
обманывали на словах или каким-нибудь иным образом.
Очевидно, что все эти предания, как и россказни о
похищении женщин животными и о выкармливании ими
детей, найдут свое настоящее место в ряду следствий,
проистекающих из обычного ложного понимания, которое
мною отмечено.
Вероятность предложенной гипотезы усиливается,
когда мы увидим, как удачно она применяется к культу
иного рода предметов. Убеждение в действительном
происхождении от животного, как оно ни кажется нам
странным, во всяком случае, не противоречит мало
исследованным еще наблюдениям над дикарями; их могут

Опыты научные, политические и философские 317
навести на эту мысль разные метаморфозы
растительного и животного царства, по-видимому, такого же
характера. Но была ли ему какая-нибудь возможность дойти,
например, до такого курьезного представления, что
родоначальником его племени было солнце, или луна, или звезда
какая-либо? Никакие наблюдения над окружающими
явлениями ничуть не наводят на мысль о подобной
возможности. Но при унаследовании прозвищ, которые
впоследствии приняты были ошибочно за название предметов,
от которых они произошли, — может легко явиться
подобное убеждение; оно явится даже наверное. Что
названия небесных тел служат нередко метафорическими
именами у некультурных народов — это стоит вне сомнения.
Разве и мы сами не называем выдающегося певца или
актера звездою? И разве в поэмах у нас нет многочисленных
уподоблений мужчин и женщин то солнцу, то луне? Так,
в «Бесплодных усилиях любви» принцесса называется
«грациозною луною», а в «Генрихе VII» мы находим «два
солнца славы, два ярко блещущих светила меж людей».
Разумеется, и первобытные народы подобным же образом
готовы отзываться о своем вожде, отличившемся в
успешном бою. Когда мы подумаем, как сильно прибытие
победоносного воина должно было действовать на
чувства его соплеменников; как оно разгоняло все мрачные
тучи и озаряло все лица весельем, — тогда мы увидим,
что сравнение вождя с солнцем совершено естественно.
И в первобытной речи это сравнение могло быть
делаемо, но здесь прямо называли героя солнцем. Как в
прежних случаях, затем могло случиться, что, при смешении
метафорического имени с названием предмета,
потомство вождя стало признаваться и им самим, и другими за
детей и внуков солнца. Вследствие этого — отчасти на
основании действительного унаследования характера
предка, отчасти же для поддержания славы о его
подвигах — естественно могло оказаться, что солнечное племя
было признано наивысшим, как мы это обыкновенно
и видим.
Происхождение других святынь, столь же, если еще не
более, странных, также объясняется при нашей гипотезе,
и необъяснимо иначе. Один из новозеландских вождей
провозглашал своим родоначальником соседнюю
большую гору Тонгариро. Это, по-видимому, нелепое
убеждение становится понятным, когда мы посмотрим, как лег-

318
Герберт Спенсер
ко оно могло возникнуть из прозвища. Разве мы сами не
говорим иногда, в переносном смысле, о каком-нибудь
высоком, жирном человеке, что это — гора мяса; а если
взять народ, склонный выражаться еще более
конкретным образом, разве не могло случиться, что вождь,
отличающийся своим массивным телом, был прозван
высочайшей горой, находящейся у всех на виду. И он ведь
возвышался над всеми прочими людьми так же, как эта гора
над окружающими вершинами. Подобный случай не
только возможен, но даже вероятен; а если так, то, стало
быть, смешение метафоры с действительным фактом
и породило эту удивительную генеалогию. Другое
представление, пожалуй, еще более курьезное, также находит
теперь надлежащее толкование. Каким образом могла
явиться у кого-нибудь фантазия, что он ведет свой род от
«Утренней зари»? Допуская даже крайнее легковерие в
соединении с самым пылким воображением, все-таки
необходимо ведь признавать предка каким-нибудь отдельным
бытием; заря же вовсе не имеет ни достаточной
определенности, ни относительного постоянства, какие входят
в понятие о бытии. Но если мы припомним, что
«Утренняя заря» является естественным хвалебным эпитетом
в честь прекрасной девушки, едва лишь начинающей
слагаться в женщину, то происхождение странной идеи,
при указанной выше гипотезе, становится совершенно
понятным*.
Другое косвенное подтверждение гипотезы
заключается в том, что мы получаем, приняв ее, вполне ясное
представление о фетишизме вообще. При воззрениях
подобного рода окружающие предметы и силы
рассматриваются как нечто обладающее более или менее
определенным личным могуществом по своей природе. И
ходячее объяснение подобного взгляда сводится к тому, что
человеческий разум в первых стадиях своего развития
вынужден признавать власть над собою предметов в такой
именно форме. Я сам доныне мирился с таким
толкованием, хотя всегда с чувством некоторой
неудовлетворенности. Эта неудовлетворенность была, как я полагаю, вполне
основательна. Указанная теория едва ли даже может, соб-
Впрочем, я узнал, впоследствии, что прозвище «Утренняя заря»,
встречаемое в различных местностях, чаще дается при самом
рождении, если этот акт произошел на рассвете.

Опыты научные, политические и философские 319
ственно, называться теорией; это скорее лишь
повторение одного и того же в разных выражениях.
Некультурные люди обыкновенно усваивают антропоморфические
представления об окружающих предметах, и этот
подмеченный факт обращен здесь в теорию, будто бы дикари
так и должны представлять их себе подобным образом;
это — теория, с недостаточным, по моему мнению,
психическим основанием. С нашей теперешней точки зрения
становится очевидным, что фетишизм не первоначальное
явление, а вторичное. Это вытекает почти само собою из
того, что было сказано выше. Однако позвольте
проследить нам все стадии его возникновения. О тасманийцах
доктор Миллиган говорит. «Имена мужчин и женщин
заимствованы у них от естественных предметов и
происшествий, как, например, кенгуру, гуттаперчевое дерево, снег,
град, гром, ветер, а также от названия цветов и пр.».
Следовательно, окружающие предметы дают начало личным
именам и впоследствии, вышеуказанным путем,
принимаются ошибочно сами за родоначальников тех, кто
произошел от лиц, прозванных подобным образом; в
результате оказывается, что этим окружающим предметам
начинают приписывать известного рода личные свойства,
подобные человеческим. Тот, у кого по семейному
преданию предок был «Краб», будет представлять себе краба
в виде существа, обладающего скрытой внутренней
силой, похожей на его собственную; вера в происхождение
от «Пальмового дерева» породит убеждение, что в
пальмовом дереве гнездится известного рода сознание. Отсюда,
по мере того как животные, растения и неодушевленные
предметы или силы, давшие свое имя разным лицам, будут
становиться все более многочисленными, что
произойдет одновременно с расширением племени и
умножением лиц, требующих отличий один от другого, — вместе
с этим и весьма многие окружающие предметы
приобретут воображаемые личные свойства, пока дело сведется
наконец к тому, что сообщает г-н Мак-Леннан о
фиджийцах: «Растения и камни, даже всякого рода орудия и
доспехи, горшки и лодки имеют у них душу, которая считается
бессмертной и, подобно душе человека, переходит под
конец в Мбулю — обычное прибежище душ, покинувших
тело». Итак, стало быть, при веровании в посмертное
существование второго «я», принадлежавшего
скончавшемуся предку, вышеприведенное общее положение о лож-

320
Герберт Спенсер
ных представлениях приводит нас далее к совершенно
понятному толкованию о происхождении явлений
фетишизма; мы способны вдобавок понять, каким образом
он стремится стать общим и даже всеобщим
миросозерцанием.
Другие казавшиеся необъяснимыми явления также
утрачивают теперь свой загадочный характер. Я говорю
о верованиях, выражающихся в культе сложных
чудовищ, о самых невозможных помесях животных, о
фигурах, наполовину человеческих, наполовину звериных.
Теория фетишизма, как первичного явления, если бы
даже и признать ее справедливой в других отношениях,
не дает надлежащего разъяснения в данном случае.
Допустим, предполагаемое исконное стремление мыслить
обо всех действиях природных сил как о своего рода
личных проявлениях; допустим далее, что отсюда мог
возникнуть культ животных, растений и даже
неодушевленных предметов; и все-таки явное затруднение
окажется в том, что появится таким образом культ,
ограничивающийся лишь видимыми или наблюдавшимися
вещами. Каким же образом такое воззрение заставит
дикаря вообразить себе комбинацию из птицы и
млекопитающего, и не только вообразить, но и почитать ее как
Бога. Если мы даже и допустим, что подобная иллюзия
могла быть вызвана верой в такое создание, как
получеловек и полурыба, то мы не можем все-таки объяснить
преобладания у восточных народов таких, например,
идолов, которые изображают людей с птичьими
головами или с петушьими ногами, вместо человечьих, или же
с головами слонов.
Но если принять вместе с нами вышеуказанное
положение, то возникновение таких представлений и такого
рода культа явится лишь его непременным следствием.
Ведь предания хранят память о предках как той, так и
другой линии. Положим, человек, прозванный «Волком»,
берет из соседнего племени жену, которая упоминается то
под именем животного, давшего название ее племени,
то просто как женщина. И вот может случиться, что сын
такой четы отличится и сам чем-нибудь; тогда молва
о нем среди потомства будет гласить, что он родился от
волка и какого-нибудь другого животного или от волка
и женщины. Недоразумение, возникшее вышеописанным
путем, вследствие бедности языка, породит веру в сущест-

Опыты научные, политические и философские 321
во, соединяющее в себе атрибуты обоих существ; а если
племя разрастется в целую общину, то представление
о такого рода существе и сделается предметом культа.
Один из случаев, приведенный г-ном Мак-Леннаном,
может быть приведен здесь в виде иллюстрации: «Предание
о происхождении дикокаменных киргизов», по их
рассказам, «от рыжей борзой и от одной султанши, имевшей
сорок прислужниц, — весьма давнего происхождения».
Теперь, если «рыжая борзая» было прозвище какого-нибудь
человека, очень быстрого на бегу (знаменитые скороходы
и у нас получали иногда прозвание «борзых»), тогда
и предание подобного рода могло сложиться
естественным образом. А после того как метафорическое имя было
смешано с настоящим названием, мог появиться в
результате и племенной идол в образе сложной фигуры,
соответствующей укоренившемуся преданию. Нам нечего
удивляться в таком случае, что мы находим у египтян
богиню Пашт, представляющую из себя женщину с львиной
головой, или бога Хар-Хата, в виде мужчины с головой
сокола. Вавилонские боги, то в виде человеческой фигуры
с львиным хвостом, то в виде человеческого бюста на
рыбьем туловище, не кажутся нам более такими
непостижимыми образами. Мы получаем удовлетворительное
объяснение и относительно скульптурных изображений,
представляющих сфинксов, крылатых быков с человечьими
головами и пр.; равно как и относительно преданий
о кентаврах, сатирах и т. п.
Вообще древние мифы зачастую приобретают теперь
смысл, весьма непохожий на тот, какой придавался им
сравнительными мифологами. Хотя эти последние,
может быть, отчасти и правы, но если предыдущие доводы
имеют силу, то вряд ли мифологи правы в основных
своих взглядах. В самом деле, ставя факты в обратном
порядке и принимая за второстепенные или придаточные те
элементы, которые, по их словам, имеют главное
значение, а за первостепенные — те, что считаются ими за
позднейшие вставки, я полагаю, мы будем гораздо ближе
к истине.
Общераспространенная теория мифов заключается
в том, что они возникли благодаря обыкновению
символизировать силы и явления природы в виде
человеческих образов и действий. Однако прежде всего можно на
это заметить, что, хотя символизация такого рода и рас-
11 Г. Спенсер

322
Герберт Спенсер
пространена между цивилизованными народами, она,
однако, чужда расам наименее культурным. А между тем
и у современных дикарей окружающие их предметы,
события и происшествия обыкновенно наводят на мысль о
человеческих действиях. Достаточно вдобавок прочесть
речь какого-нибудь индийского вождя, чтобы заметить,
что именно самые первобытные народы именуют друг
друга метафорически, по названиям окрестных
предметов. Так же метафорически рассказывают они о
действиях друг друга, как будто это действия иных естественных
предметов; а между тем, лишь допустив преобладание
обратного взгляда, древние мифы могут быть объяснены
как результат первоначальной склонности
символизировать неодушевленные предметы и происходящие
в них перемены в виде человеческого существа и его
действий.
Может оказаться при этом и другое подобное же
затруднение. Перемена в первоначальной форме
изложения, из которого возник миф, явится именно переменой
противоположного характера сравнительно с формами,
преобладавшими на более ранних ступенях
лингвистического развития. Перемена эта предполагает
возникновение конкретного из абстрактного; между тем как
первоначально абстрактное возникло из конкретного.
Реализация абстрактов есть уже позднейший процесс.
По словам профессора Макса Мюллера, «существуют
и поныне диалекты, не имеющие никаких отвлеченных
названий, и чем мы далее углубляемся в историю языка,
тем меньше находим таких общепринятых абстрактных
выражений» (Chips, vol. ii., p. 54); далее он также заявляет:
«Старинные слова и старинные мысли, так как и те и
другие развиваются совместно, еще не дошли до той степени
абстракции, в которой, например, активные силы,
естественные или сверхъестественные, могут быть
представлены в иной форме, кроме личной и более или менее
человеческой» («Frasre's Magazine», April, 1870). Стало быть,
и в этом случае конкретное представлено как
первообразное, а абстрактное — как производное. Однако
непосредственно вслед за тем проф. Макс Мюллер, приведя
как примеры абстрактных слов выражения: «день и ночь,
весна и зима, заря и сумерки, буря и гром», — приходит
к следующему заключению: «Всякий раз как возникала
мысль об употреблявшихся словах, прямо невозможно

Опыты научные, политические и философские 323
было говорить об утре или вечере, о весне или зиме,
не придавая этим понятиям какого-либо
индивидуального, активного, полового, словом, личного характера»
(Chips, vol. ii., p. 55). Здесь конкретное уже возникло из
абстрактного, личное представление отмечено как
привходящее, после безличного; и из такого преобразования
безличного в личное проф. Макс Мюллер выводит
возникновение древних мифов. Как примирить такие положения?
Должно быть сказано одно из двух: если первоначально
не было отвлеченных слов, тогда более ранние суждения
об ежедневных явлениях природы составлялись в
конкретных выражениях; следовательно, личные элементы
мифа были первоначальными, а равнозначащие им
безличные выражения явились позже. Если же не признавать
этого, то надо будет допустить, что до появления
упомянутых отвлеченных имен не существовало вовсе ходячих
суждений о самых обыкновенных предметах и явлениях,
происходящих на земле или на небе; что абстрактные
названия создались каким-то образом и притом создались
правильно, без личного значения, а затем лишь начали
олицетворяться. Это процесс, обратный тому, который
характеризует первоначальный ход лингвистического
развития.
Подобных противоречий не встретится, когда мы
будем толковать мифы тем способом, какой был предложен;
напротив, помимо устранения противоречий мы
встретимся еще с неожиданными разгадками. Едва мы беремся
за этот ключ, как он легко отмыкает перед нами даже и то,
что казалось решительно недоступным, и то, что ходячая
гипотеза делала одним из своих постулатов. Говоря о
таких словах, как небо и земля, роса, дождь, реки, горы и
прочие приведенные выше абстрактные названия, проф. Макс
Мюллер говорит: «Итак, в прежнем языке каждое из слов
такого рода имело непременно отчетливо выраженное
родовое окончание, и оно, естественно, вызывало в душе
собеседника идею о поле, так что имена эти принимали не
только индивидуальный, но и половой характер. Не было
ни одного существительного, которое не оказывалось бы
мужским или женским. Средний род уже возник позже
и отличался преимущественно лишь в именительном
падеже» (Chips, vol. ii., p. 55). Эта явно выраженная
необходимость в мужском или женском обозначении приведена
здесь как одно из оснований, почему эти отвлеченные

324 Герберт Спенсер
и собирательные имена олицетворялись. Но ведь
правильная теория этих первых шагов в эволюции мысли и языка
должна бы показать нам, как именно произошло, что люди
усвоили себе, по-видимому, странный обычай составлять
слова, обозначающие небо, землю, росу, дождь и пр., таким
образом, чтобы указывать на их пол; во всяком случае,
разве нельзя согласиться, что толкование, которое вместо
признания этого обычая «необходимым» указывает нам,
каким образом он возник, приобретает этим еще более
прав на признание? Толкование же, приведенное мною,
именно так и делает. Если мужчины и женщины имели, как
водится, прозвища и если несовершенство языка побудило
их потомков смотреть на себя как на происходящих от
вещей, послуживших предкам именами, тогда мужской
и женский род естественно будет приписываться этим
вещам, соответственно тому, был ли предок, названный
такой-то вещью, мужчина или женщина. Если прелестная
девушка, известная метафорически под именем «Утренней
зари», сделается потом матерью какого-нибудь известного
вождя, прозванного «Северным ветром», то и произойдет
в конце концов (когда с течением времени оба будут
ошибочно приняты за настоящую зарю и настоящий ветер),
что эти понятия, по воспоминанию, будут считаться
мужского и женского рода.
Разбирая теперь вообще древние мифы, мы увидим,
что, по-видимому, самые необъяснимые их черты
являются обычными комбинациями указанной человеческой
генеалогии и человеческих действий с разными
олицетворениями, разнообразно действующими на небе и на земле
и обладающими совершенно нечеловеческими
свойствами. Такая крайняя несообразность, являющаяся не
исключением, а правилом, не может быть растолкована ходячей
теорией. Согласимся даже на признание того, что великие
земные и небесные предметы и силы естественным
образом олицетворяются; из этого, однако, не следует, что
каждый из них будет иметь особую человеческую биографию.
Сказать о какой-нибудь звезде, что она была сыном такого-
то короля или героя, родилась в таком-то месте и,
выросши, похитила себе жену соседнего вождя, все это —
излишнее нагромождение несообразностей, и без того уже не
малых; оно ничуть не оправдывается указанной
потребностью олицетворять отвлеченные и собирательные имена.
С нашей же нынешней точки зрения, такие предания ста-

Опыты научные, политические и философские 325
новятся вполне естественными. Ясно, что они даже
необходимо должны возникать. Когда прозвище обращается
в племенное название, оно этим самым лишается
индивидуальных отличий; а процесс налагания прозвищ, как уже
сказано, продолжается неизбежно и далее. Он проявляется
вновь при рождении каждого ребенка, и прозвище
каждого новорожденного представляет одновременно и
индивидуальное имя, и потенциальное племенное название,
которое может сделаться действительным названием
племени, если личное имя прославится в достаточной мере.
Итак, обыкновенно здесь тянется двойной ряд
отличительных кличек С одной стороны, индивидуум известен
под своим племенным названием, а с другой — его знают
под именем, данным по какому-нибудь его личному
свойству. Совершенно то же, что мы наблюдали у шотландских
кланов. Рассмотрим теперь, что произойдет, когда язык
достигнет известной степени развития, какая требуется,
чтобы могло явиться понятие о фамилиях, и, стало быть,
сделается способен хранить предания человеческой
родословной. Тогда окажется, что индивидуум будет известен
как сын такого-то и потомок такого-то со стороны матери,
имя которой было такое-то; кроме того, он известен как
«Краб», или «Медведь», или «Вихрь», если есть у него
прозвища в таком роде. Подобное совместное употребление
прозвищ и собственных имен бывает в каждой школе.
Далее, конечно, переходя от первобытного состояния, когда
предки отождествляются с предметами, давшими
прозвища, к сословию, в котором существуют уже собственные
имена, утратившие свое метафорическое значение, дикарь
должен пройти через стадию, в которой собственные
имена, установившиеся лишь отчасти, прививаются или нет,
а новые прозвища по-прежнему все даются и
смешиваются с настоящими именами. При таких-то условиях и может
возникнуть (в особенности если человек выдающийся)
это невозможное с виду смешение черт, указывающих на
человеческое происхождение, в соединении с
нечеловеческими или сверхчеловеческими атрибутами, т. е.
свойствами вещи, явившейся прозвищем.
Вместе с тем устраняется и еще одна аномалия: воин
может иметь, и часто будет иметь, множество хвалебных
эпитетов: «Могучий», «Разрушитель» и пр. Предположим,
что главное его прозвище было «Солнце»; тогда, если он
в предании отождествится с солнцем, то солнце приобре-

326
Герберт Спенсер
тет и его разнородные дополнительные титулы:
«Быстрый», «Лев», «Волк», — титулы, очевидно, неподходящие к
солнцу, но вполне подходящие к воину. Тут же явится
разъяснение и остальных подробностей такого мифа.
Когда подобное отождествление великих людей, как
мужчин, так и женщин, с величественными силами природы
окажется установленным, тогда и возникнут обычным
порядком истолкования деятельности этих агентов в
антропоморфических образах. Положим, например, Эндимион
и Селена, названные так метафорически (один по
сравнению с закатывающимся солнцем, другая — по сравнению
с луной), утратили свою человеческую индивидуальность,
расплывшуюся в образах луны и солнца благодаря
ложному пониманию метафор. Что случится тогда? Легенда об
их любви будет смешана с появлением и движениями двух
небесных светил; эти действия начнут истолковываться
как результаты известных чувств и желаний; таким
образом, когда солнце начнет уже склоняться к западу, а луна,
выплыв на середину неба, станет следовать за ним, факт
этот начнут объяснять таким образом: «Селена любит
и преследует Эндимиона». Следовательно, мы получаем
основательное объяснение мифа, не искажая его и не
предполагая, что он содержит в себе излишние фикции.
Мы можем принять биографическую часть его, если не
как буквальный факт, то, во всяком случае, как факт в
своей главной основе. Нам легче становится понять, каким
образом при неизбежном ложном толковании возникли
из более или менее верных преданий эти странные
отождествления его действующих лиц с предметами и силами,
нисколько не напоминающими человеческого образа.
Затем мы постигаем, как из попытки согласовать в уме
противоречивые элементы мифа возникло обыкновение
приписывать действия этих нечеловеческих предметов
человеческим побуждениям.
Дальнейшее подтверждение гипотезы может быть
найдено в фактах, мешающих допущению гипотезы
противоположной. Эти предметы и силы, небесные и земные,
которые сами по себе наиболее привлекают людское
внимание, имеют в числе своих многих собственных имен
некоторые, тождественные с именами различных
индивидуумов, рожденных в разных местностях и имевших
ряд разных приключений. Так, солнце известно нам под
разнообразными именами Аполлона, Эндимиона, Гелио-

Опыты научные, политические и философские 327
са, Тифона и др.; все это — лица, имеющие
несовместимые родословные. Такие аномалии проф. Макс Мюллер
объясняет, по-видимому, недостоверностью преданий,
которые «мало обращают внимания на противоречия
или готовы разрешить их порою самыми
насильственными мерами» (Chips., vol. ii, p. 84). Но при той эволюции,
которая была нами указана, не существует и здесь
аномалий, требующих устранения: эти различные
родословные становятся, напротив, частным доказательством
нашей теории. Мы имеем ведь немало примеров, что одни
и те же предметы служат метафорическими именами для
людей в разных трибах. Так, есть племя уток в Австралии,
в Южной и в Северной Америке. Орел и поныне
обожается североамериканцами; он же был предметом культа
у египтян, как заключает это с некоторым основанием
г-н Мак-Леннан, а также у евреев и у римлян. Очевидно,
по указанной уже причине нередко случалось в ранних
стадиях развития у древних племен, что хвалебные
сравнения героя с солнцем пускались в ход весьма часто. Что
же отсюда вышло? Солнце дало имена разным вождям и
старинным родоначальникам племени, а местные
предания затем нередко отождествляли их с солнцем; и вот эти
трибы, после того как они разрослись и расширились,
распространив свои завоевания или иным способом,
образовали частные союзы и создали смешанную
мифологию, которая непременно должна совмещать в себе
самые противоречивые рассказы о боге Солнце, как и о
других главных божествах. Если бы североамериканские
племена, у которых весьма распространены предания
о боге Солнце, достигли сложной цивилизации, то у них
также явилась бы мифология, приписывающая солнцу
различные собственные имена и несовместимые
родословные.
Позвольте мне теперь вкратце отметить главные
черты предложенной мною гипотезы, которые указывают на
ее правдоподобность.
При верном истолковании всех естественных
процессов, и органических и неорганических, какие
происходили в давние времена, их обыкновенно относят к тем же
причинам, которые действуют и теперь. Так это делается
в геологии, и в биологии, и в филологии. Здесь мы имеем
указанную характерную черту налицо. Давание прозвищ,
их унаследование и до некоторой степени ложное их тол-

328
Герберт Спенсер
кование — все это продолжается еще и между нами; а
когда фамилий еще не существовало, язык был невыработан
и знание настолько элементарно, как в давние времена,
то легко согласиться, что результаты должны были
оказаться именно такими, как мы указали.
Другая характерная черта верной причины
заключается в том, что она подходит не только для объяснения
одной частной группы явлений, но также и для прочих
групп. Приведенная нами причина именно такова. Она
одинаково хорошо объясняет и культ животных, и
растений, и гор, и ветров, и небесных тел, и даже вещей на-
столькохмутных, что их нельзя назвать бытием. Она же
дает нам генезис понятий, относящихся вообще к
фетишизму. Она, наконец, помогает найти разумное
истолкование обычая, совершенно непонятного иначе:
образовывать слова, относимые к неодушевленным предметам,
таким образом, чтобы в них обозначался мужской и
женский роды. Эта же гипотеза показывает, как естественно
возникает при ее допущении обожание сложных
животных, чудовищ, состоящих из получеловека и полузверя.
Она объясняет также, почему поклонение чисто
антропоморфическим божествам появилось позднее, когда
язык развился уже в такой мере, что мог выдержать в
предании различие между собственным именем и
прозвищем.
Дальнейшее подтверждение нашего взгляда мы
находим в том, что он согласуется с общими законами
эволюции: здесь показано, как из простой смешанной
первоначальной формы верования возникли при постоянной
дифференциации всевозможные виды верований, какие
существовали и существуют. Желание умилостивить
второе «я» мертвого предка, наблюдаемое у диких племен,
в значительной степени проявилось у первых
исторических народов, у перуанцев, у мексиканцев, а у китайцев и до
настоящего времени; в немалой также мере оно
распространено и среди нас самих (иначе что же означает
стремление исполнить то, чего, как известно, желал недавно
скончавшийся родственник); это желание было везде
первоначальной формой религиозного верования, а из него
уже разрослись всевозможные сложные верования,
которые нами были указаны.
Позвольте мне прибавить еще новое основание для
принятия высказанного мною взгляда: он в значитель-

Опыты научные, политические и философские 329
ной степени уменьшает кажущееся различие между
способами первобытного мышления и нашими
собственными. Без сомнения, первобытный человек сильно
отличается от нас и по разуму, и по чувствам. Но такое
истолкование фактов, которое помогает нам заполнить это
различие, приобретает этим еще большую устойчивость.
Очерченная же мною гипотеза дает нам возможность
заметить, что первоначальные идеи не были до такой уж
степени нелепы, как мы полагали; она помогает нам
также восстановить древний миф, допуская гораздо
меньшие искажения, чем это кажется на первый взгляд
возможным.
Изложенные здесь мои взгляды я надеюсь развить
в первой части Оснований социологии. Значительная
масса доказательств, какие я в состоянии буду привлечь для
поддержания гипотезы, в совокупности с ответами,
которые она, как окажется, даст еще на многие
второстепенные вопросы, опущенные мною здесь, сообщит ей, как я
полагаю, еще гораздо более значительную степень
вероятности, чем она имеет, быть может, теперь.

330
Герберт Спенсер
IX
НРАВСТВЕННОСТЬ
И НРАВСТВЕННЫЕ ЧУВСТВА
(Напечатано впервые
в «The Fortnightly Review», апрель 1871 г.)
Если писатель, обсуждающий спорные вопросы,
будет поднимать все бросаемые ему перчатки, то
полемические статьи отнимут у него слишком много сил.
Обладая ограниченной работоспособностью, не
дозволяющей мне достаточно быстро исполнять взятую на себя
задачу, я принял за правило избегать, насколько это
возможно, всяких споров, даже рискуя быть ложно
истолкованным. Вот почему, когда в апреле 1869 г. м-р Ричард
Геттон напечатал в Macmillan's Magazine статью, под
заглавием: Aquestionable Parentage for Morals
(Сомнительное происхождение нравственности), содержащую
критику одной из моих доктрин, я решил не оспаривать ее,
пока самый ход моей работы не приведет меня к
полному изложению этой доктрины, что устранит всякие
искажения ее. Мне не приходило в голову, что за это время
неверно понятые положения, принимаемые за верные,
будут повторяться другими писателями, в силу чего
взгляды мои будут считаться не выдерживающими
критики. Однако это случилось. Уже не в одном
периодическом издании я видел подтверждение того, как м-р Геттон
распорядился моей гипотезой. Сэр Леббок, предполагая,
что она верно выражена м-ром Геттоном, заявил о своем
неполном согласии с нею в своей книге Origin of
Civilisation, чего бы, я полагаю, он не сделал, если б был знаком
с моим изложением ее. Также и м-р Миварт в своем
недавно вышедшем Genesis of Species был введен в
заблуждение. А теперь и сэр Александр Грант, следуя по тому
же пути, сообщил читателям Fortnightly Review еще одно
из этих воззрений, лишь отчасти верное. И вот я
принужден высказаться хотя настолько, чтобы помешать

Опыты научные, политические и философские 331
дальнейшему распространению сделанного мне вреда.
Если общая доктрина, касающаяся в высшей степени
сложного класса явлений, может быть вполне
удовлетворительно выражена в нескольких строках письма, то
незачем было бы писать книги. В кратком изложении
некоторых из моих этических доктрин, помещенных в Mental
and Moral Sciences профессора Бэна, говорится, что они
«до сих пор нигде не выражены со всею полнотою. Они
составляют часть более общего учения об эволюции,
которое Спенсер в настоящее время разрабатывает, и могут
быть только выбраны из разных мест его сочинений.
Правда, что в своем первом труде Social Statics он изложил
то, что считал тогда довольно полным воззрением на
один отдел Нравственности. Но не отказываясь от этого
воззрения, он считает его теперь неудовлетворительным,
особенно вопрос об его основании».
Однако м-р Геттон, взявший простое изложение
одной части этого основания, подвергает ее критике и,
за отсутствием всякого объяснения с моей стороны,
излагает свои предположения о том, каковы должны быть мои
обоснования, и принимается доказывать, что они
неудовлетворительны.
Если б в своем беспокойном желании упразднить
вредную, по его мнению, доктрину, м-р Геттон не мог
дождаться моего объяснения, то можно было
рассчитывать, что он постарается воспользоваться всеми
относительно доступными ему ее данными. Но он не только не
искал этих сведений, а каким-то непонятным для меня
образом игнорировал и те данные, которые у него были
прямо под рукой.
Своей критической статье м-р Геттон дал название:
Сомнительное происхождение нравственности. Он имел
полную возможность видеть, что я признаю первичную
основу нравственности, совершенно независимую от той,
которую он излагает и отвергает. Я не ссылаюсь на тот
факт, что, разбирая Социальную статику* и высказывая
свое положительное разногласие относительно
первичной основы, он не мог не знать, что я подтверждаю ее, —
не ссылаюсь потому, что он может сказать, что в течение
многих прошедших с тех пор лет он все это забыл. Но я
ссылаюсь на ясное изложение этой первичной основы
* См. Prospective Review за январь 1852 г.

332
Герберт Спенсер
в том самом письме к Миллю, из которого он цитирует
мои слова. В этом же письме я выяснил, что, принимая
утилитаризм в абстракте, я не принимаю того ходячего
утилитаризма, который признает руководящей нитью
поведения исключительно эмпирические обобщения. Я
утверждал, что:
«Так называемая в тесном смысле слова
нравственность, наука правильного поведения, имеет целью
определить, как и почему одного вида образ действий вреден,
а другой — полезен. Хорошие и дурные результаты их не
могут быть случайными, но должны быть необходимыми
следствиями положения вещей; по-моему, наука о
нравственности состоит в том, чтобы из законов жизни и
условий существования вывести заключение о том, какого
рода действия должны неизменно давать счастье и какого
рода действия — несчастье. Раз эти выводы сделаны, они
и должны быть признаны законом поведения и с ними
следует сообразоваться независимо от непосредственной
оценки счастья и несчастья».
Да это и не единственное объяснение того, что я
считаю первичной основой нравственности, высказанное
в этом письме. Четырьмя строками ниже приводимого
м-ром Геттоном отрывка говорится:
«Прогресс цивилизации, необходимо состоящий из
последовательного ряда компромиссов между старым
и новым, требует постоянного обновления и идеалов,
и практики в социальном строе, и ддя этой цели надо
постоянно иметь в виду оба элемента компромисса. Если
правда, что чистая справедливость предписывает порядок
вещей, слишком хороший для людей с их
несовершенствами, то не менее правда и то, что обыденная
практичность сама по себе не стремится создать лучшего порядка
вещей, чем тот, который существует. Она, правда, не
допускает, чтобы абсолютная нравственность впадала в
утопические нелепости, но зато абсолютная нравственность
одна дает стимул для усовершенствования. Допустим, что
мы главным образом заинтересованы в знании того, что
относительно справедливо; все-таки следует сначала
рассмотреть, что абсолютно справедливо, так как одно
понятие предполагает другое».
Не понимаю, как можно было яснее выразить
убеждение в существовании первичной основы нравственности,
независимой и в некотором смысле предшествующей

Опыты научные, политические и философские 333
той, которую создает понятие о полезности; а
следовательно, независимой, а в некотором смысле
предшествующей тем нравственным чувствам, которые, по моему
мнению, порождаются таким опытом. Однако из статьи
м-ра Геттона никто не может заключить, что я утверждаю
это, не может даже иметь малейшего основания
заподозрить меня в этой мысли. Из ссылок на мои дальнейшие
воззрения читатель должен вывести, что я принимаю тот
эмпирический утилитаризм, от которого я так
настойчиво отказался. И самое заглавие, данное м-ром Геттоном
своей статье, ясно намекает на то, что я не признаю иного
«происхождения нравственности» помимо накопления
и организации того, что дает опыт. Не могу поверить,
чтобы м-р Геттон намеренно дал такое неверное
представление. Я полагаю, что он был слишком поглощен
обдумыванием того положения, которое оспаривал, и не заметил
или, по крайней мере, не придал значения тем
положениям, которые сопровождали первое. Но мне жаль, что он не
понял, какое он мог сделать мне зло, распространяя это
одностороннее показание.
Перехожу теперь к частному вопросу — не о
происхождении нравственности, а о происхождении
нравственных чувств. М-р Геттон, излагая мой взгляд на эту
более специальную доктрину, к сожалению, опять оставил
без внимания те данные, которые помогли бы ему
составить приблизительно верный очерк моей идеи.
Нельзя допустить, чтоб он не знал об этих данных. Они
содержатся в Principles of Psychology, а м-р Геттон
рецензировал эту книгу в ее первом издании*. В конце ее есть
глава о Чувствах, в которой излагается процесс эволюции,
вовсе не сходный с тем, на который указывает м-р Геттон.
Если б он прочел эту главу, то увидел бы, что его
изложение генезиса нравственных чувств от организованных
опытов не могло быть моим. Позвольте мне привести
отрывок из этой главы:
«Подобное же объяснение применимо и к тем
эмоциям, при которых субъект остается совершенно
пассивным, как, например, к тому душевному волнению,
которое производит в нас прекрасный вид. Мы сейчас
покажем, что те обширные агрегаты чувств и идей, которые
Его критику можно найти в National Review за январь 1856 г. под
заглавием Atheism (Атеизм).

334
Герберт Спенсер
возбуждаются в нас непосредственно каким-либо
величественным видом природы или вызываются им более
или менее косвенным образом, также представляют
результат постоянного совокупления все более и более
сложных групп ощущений и идей. Дитя, попавшее в горы,
остается совершенно бесчувственным к их красотам,
но оно очень сильно наслаждается той сравнительно
незначительной группой атрибутов и отношений, которые
представляет ему игрушка. Дети могут также оценить
и более сложные отношения, представляющие хорошо
им знакомые предметы и местности, каковы сад, поле,
улица; все эти предметы способны трогать их и
производить в них приятное волнение. Но только в юности и в
зрелом возрасте, т. е. только тогда, когда индивидуальные
предметы и мелкие группы их стали вполне знакомы нам
и познаются нами чисто автоматически, могут быть
схвачены нами надлежащим образом те обширные группы
предметов и явлений, которые представляют нам
живописные и величественные ландшафты, и только тогда
могут быть испытываемы нами те в высшей степени
интегрированные состояние сознания, которые производятся
ими в нашей душе. Однако тогда разнообразные, более
мелкие группы психических состояний,
возбуждавшихся в нас в прежнее время и при различных случаях,
видом деревьев и цветов полей, болот и скалистых
пустынь, потоков, водопадов, обрывов и пропастей, голубых
небес, облаков и бурь, возникают в нас вместе. Рядом
с непосредственными ощущениями в нас возникают
в некоторой, более слабой, степени целые мириады
ощущений, получавшихся нами от предметов, сходных с
теми, которые представляются нам в данную минуту;
затем в нас возбуждается также отчасти множество
случайных чувств, испытанных нами при этих прошедших
случаях; наконец, в нас возбуждаются также еще более
глубокие, хотя и теперь смутные, комбинации
психических состояний, сложившиеся органически в нашей расе
в течение эпохи варварства, когда наибольшая часть
приятных деятельностей испытывалась в лесах и в водах.
И вот из всех этих возбуждений, из которых большая
часть есть возрождение прежних, и слагается то душевное
волнение, которое производит в нас какой-либо
прекрасный ландшафт».
Вполне очевидно, что указанные здесь процессы —

Опыты научные, политические и философские 335
неинтеллектуальные процессы — не те процессы, в
которых признанные отношения между удовольствиями и их
прецедентами или разумные приспособления средств
к целям, составляют доминирующие элементы.
Состояние ума, производимое агрегатом живописных
предметов, не то, которое может быть разлагаемо на логические
предложения. Чувство не заключает в себе никакого
сознания причин счастья и его последствий.
Пробуждаемые чувством слабые и смутные воспоминания о других
прекрасных местностях и приятных днях пробуждаются
не в силу рациональной координации идей,
образовавшихся в минувшие года. Но м-р Геттон предполагает, что,
говоря о генезисе нравственных чувств как о результате
унаследованных опытов удовольствий и страданий,
причиняемых теми или другими видами поведения, я говорю
о продуманных опытах, — опытах, сознательно
накопляемых и обобщаемых. Он упускает из виду тот факт, что
генезис эмоций тем и отличается от генезиса идей, что
последние состоят из простых элементов, находящихся
в определенных отношениях, а в случаях общих идей —
и в отношениях постоянных, между тем как эмоции
состоят из чрезвычайно сложных скоплений элементов,
которые никогда не бывают и двух раз совершенно
одинаковыми и никогда не находятся даже двух раз в
совершенно одинаковых отношениях между собою. Разница
в происходящих из этого видов сознания следующая: —
В генезисе идей следующие один за другим опыты, будут
ли это звуковые, цветовые, осязательные или вкусовые
опыты, или они будут относиться к специальным
объектам, которые представляют собою комбинации многих
из этих элементов в группы, эти опыты, говорю я, имеют
между собою столько общего, что о каждом из них, когда
он имеет место, можно определенно мыслить как о
сходном с предшествующим. Но в генезисе эмоций
последовательные опыты настолько отличаются друг от друга,
что каждый из них, когда имеет место, внушает (saggest)
мысль о прошедших опытах, неспецифично одинаковых
с ним, но имеющих лишь общее сходство, а в то же время
внушает воспоминание о благах или бедах в минувшем
опыте, которые также разнообразны со стороны своей
специальной природы, хотя представляют некоторую
общность по своей общей природе. Отсюда вытекает то,
что пробужденное сознание есть многочленное смутное

336
Герберт Спенсер
сознание, в котором, наряду с известного рода
комбинацией впечатлений, получаемых извне, существует
туманное облако сродных им идеальных комбинаций и столь
же туманная масса идеальных чувствований
удовольствия или страдания, которые связывались с этими
комбинациями. Мы имеем много доказательств, что чувства
растут без отношения к признанным причинам и
последствиям, и сам обладатель чувств не может сказать, почему
они растут, хотя анализ тем не менее показал, что они
образовались из сочетанных опытов. Знакомый всем факт,
что варенье, которое дают ребенку после лекарства,
может сделаться, благодаря простой ассоциации чувств,
настолько противным, что впоследствии взрослый не
в состоянии переносить его, ясно иллюстрирует, каким
образом могут устанавливаться отвращения в силу
обычной ассоциации ощущений, без всякой веры в
причинную связь, или лучше сказать несмотря на знание, что
нет причинной связи. То же можно сказать и о приятных
эмоциях. Карканье грачей само по себе нельзя назвать
приятным звуком; с музыкальной стороны оно даже
неприятно. Но оно обыкновенно вызывает в людях
приятные чувства; эти чувства большинство приписывает
качеству самого звука. Лишь немногие склонные к самоанализу
люди понимают, что карканье грачей приятно потому, что
связано в минувшем с бесчисленными и величайшими
удовольствиями: с собиранием полевых цветов в детстве,
с послеобеденными экскурсиями в школьном возрасте,
с летними каникулами, когда книги бросаются в сторону
и уроки заменяются играми и похождениями в полях;
со свежими солнечными утрами в последующие годы
жизни, когда далекая прогулка представляет громадное
облегчение после дня, полного труда. И этот звук хотя и не
имеет причинного отношения ко всем этим минувшим
радостям, но только часто связывается с ними, всегда
пробуждает в нас смутное сознание этих радостей,
подобно тому как голос старого друга, неожиданно
вошедшего в наш дом, всегда поднимает внезапную волну того
чувства, которое явилось результатом прошлой дружбы.
Желая понять генезис эмоций в отдельном ли лице или
в расе, мы должны принять в расчет этот в высшей
степени важный процесс. М-р Геттон, очевидно, просмотрел
его и не вспомнил, что я в своих Основаниях психологии
настоятельно указываю на этот процесс. По описанию

Опыты научные, политические и философские 337
Геттона, моя гипотеза состоит в том, что известное
чувство есть результат сплочения умственных заключений!
Он говорит обо мне как о человеке, который думает, что
«все, что кажется нам теперь «необходимыми» интуици-
ями и «априорными» предположениями о свойствах
человеческой природы, при научном анализе окажется не
чем иным, как однородным конгломератом лучших
наблюдений и наиполезнейших эмпирических правил
наших предков». По мнению Геттона, я думаю, что люди
в давно прошедшие времена увидели, что правдивость
полезна, а «привычка поощрять правдивость и верность
своим обещаниям, развивавшаяся вначале на почве
пользы, так укоренилась, что утилитарная почва была
забыта, и теперь мы перешли к вере в то, что правдивость
и верность обещаниям происходят от унаследованных
стремлений к пользе». И везде м-р Геттон так
употребляет и объясняет слово полезность, что выходит, будто я
хочу сказать, что нравственное чувство образуется из
сознательных обобщений относительно того, что полезно
и что вредно. Если б я держался такой гипотезы, то его
критика была бы верна по существу, но так как моя
гипотеза не такова, то она падает сама собой. Те опыты
полезности, на которые я ссылаюсь, зарегистрированы не как
признанная связь между известными видами действий
и известными видами отдаленных результатов; я
ссылаюсь на те, которые принимаются в виде ассоциаций
между группами чувств, часто повторяющихся вместе,
хотя связь между ними не была сознательно
обобщенной, — ассоциаций, происхождение которых так же
мало прослежено, как и происхождение удовольствия,
доставляемого карканьем грачей, но которые тем не менее
возникли в течение ежедневного общения с вещами
и служат или побудительным, или отталкивающим
фактором.
В том отрывке из моего письма к Миллю, которое
приводится м-ром Геттоном, я указал на аналогию,
существующую между этими действиями эмоциональных опытов,
из которых, по моему взгляду, развились нравственные
чувства, и теми действиями интеллектуальных опытов,
из которых, по моему мнению, развились
пространственные интуиции. Справедливо полагая, что первая из
данных гипотез не может устоять, если ложность последней
доказана, м-р Геттон часть своих нападок направил на по-

338
Герберт Спенсер
следнюю. Но разве не лучше было бы, прежде чем
критиковать, справиться с «Основаниями психологии», где я
изложил подробно эту последнюю гипотезу? Не лучше ли
было бы дать краткое описание данного процесса,
сделанное мною, а не заменять его тем описанием, которое,
по его мнению, я должен был сделать. Каждый, кто прочтет
из «Оснований психологии» две главы «Восприятие тела
с его статическими свойствами» и «Восприятие
пространства», поймет, что сообщение м-ра Геттона о том, как я
смотрю на этот предмет, не дает ни малейшего понятия
о высказанном мною и, быть может, не будет тогда
улыбаться, как, вероятно, он улыбался, читая критику м-ра
Геттона. Здесь я могу только таким образом намекнуть на
несостоятельность тех аргументов м-ра Геттона, которые
вытекают из этого неправильного толкования. Страницы,
потребные для полного объяснения той доктрины, что
пространственные интуиции суть результат
организованных опытов, лучше употребить на то, чтоб объяснить
стоящую перед нами аналогичную доктрину. Это я
попытаюсь теперь сделать не прямым исправлением неверного
толкования, а изложением, которое будет настолько
кратким, насколько дозволит крайне запутанная природа
самого процесса.
Грудной младенец, который уже настолько развился,
что смутно различает окружающие его предметы,
улыбается в ответ смеющемуся лицу и нежному, ласкающему
голосу матери. Пусть теперь кто-нибудь, сделав сердитое
лицо, заговорит с ним громким, грубым голосом. Улыбка
исчезает, черты лица выражают страдание, и ребенок,
начиная плакать, отворачивает голову и делает
возможные для него движения, чтоб убежать. Что означают эти
факты? Почему нахмуренное лицо не вызывает улыбки,
а смех матери не вызывает слез у ребенка? Существует
лишь один ответ. Уже в его развивающемся мозге
действуют такие аппараты, через посредство которых одна
группа зрительных и слуховых впечатлений возбуждает
приятные чувствования, и другие аппараты, через
посредство которых другая группа зрительных и слуховых
впечатлений возбуждает мучительные чувствования.
Отношения между свирепым выражением лица и
страданиями, могущими следовать за восприятием этого
выражения, столь же мало известны сознанию ребенка, как мало
известно молодой птице, только что покинувшей свое

Опыты научные, политические и философские 339
гнездо, отношение между возможностью смерти и
видом приближающегося к ней человека; и конечно, в том
или другом случае ощущаемая тревога зависит от
полуустановившегося нервного аппарата. Почему этот
полуустановившийся нервный аппарат обнаруживает свое
присутствие у человеческих существ уже в такую
раннюю пору? Просто потому, что в прошедшей опытности
рас улыбки и ласковые тоны голоса у окружающих были
обычными спутниками приятных чувствований, а
страдания разного вида, непосредственные и более или
менее отдаленные, постоянно ассоциировались с
впечатлениями, получаемыми от нахмуренных бровей,
стиснутых зубов и грубого голоса. Но чтоб найти начало этой
связи, мы должны спуститься гораздо глубже, чем
история человеческого рода. Внешние признаки звука,
возбуждающие в ребенке неопределенный страх,
указывают на опасность, но указывают потому, что они —
физиологические спутники разрушительного действия;
некоторые из них общи человеку и низшим
млекопитающим, а потому и понимаются животными, как доказывает
нам каждый щенок. То, что мы называем естественным
языком гнева, происходит от сокращения тех мускулов,
которые стали бы сокращаться и при действительной
борьбе; все признаки раздражения, вплоть до
мимолетной тени на лбу, являющейся признаком легкой досады,
суть зачаточные степени тех же самых сокращений.
Обратное можно сказать об естественном языке
удовольствия и о том состоянии ума, которое мы называем
чувством симпатии; этот язык имеет также физиологическое
объяснение*.
Перейдем теперь от грудного младенца к детям в
детской. Какую помощь оказали опыты каждого из них тому
эмоциональному развитию, которое мы рассматриваем?
По мере того как члены их становились проворнее от
упражнения, а искусство рук увеличивалось от практики,
восприятия предметов делались, в силу постоянной
работы в этом направлении, более быстрыми, более точными
и более широкими; ассоциации между этими группами
Я надеюсь впоследствии выяснить подробнее эти выражения.
В настоящее время я могу сослаться только на те указания,
которые находятся в двух опытах — «Физиология смеха» (The
Physiology of Laughter) и «Происхождение и деятельность музыки».

340
Герберт Спенсер
впечатлений, получаемых от окружающих людей, и
удовольствия или страдания, сопровождавшие их или
следовавшие за ними, также усиливались вследствие частого
повторения, и их взаимное приспособление становилось
лучше. Смутное чувство страдания и радости, ощущаемое
грудным младенцем, приняло у более взрослого дитяти
более определенные формы. Гневный голос няньки
возбуждает уже не одно только бесформенное чувство
страха, но также и специфическую идею о шлепке, который
может последовать за таким голосом. Хмурое лицо более
взрослого брата вместе с первичным, неопределенным
чувством беды возбуждает еще чувство таких бед, которые
отчетливо представляются в виде толчков, тумаков,
дерганья за волосы и отнятия игрушек. Лица родителей то
ясные, то мрачные, ассоциировались с многочисленными
формами удовольствия и многочисленными формами
неудобства или лишения.
Вследствие этого те внешние знаки и звуки, по
которым можно заключить о дружелюбии или враждебности
окружающих, становятся символом счастья или
несчастья; так что восприятие той или другой из этих групп
почти не может иметь места без того, чтобы не вызвать волны
приятного или неприятного чувствования. Главная масса
этой волны сохраняет, в сущности, ту же самую природу,
какую имела вначале; ибо хотя в каждом из этих
многочисленных опытов специальная группа лицевых и
голосовых признаков и связывалась со специальной группой
удовольствий или страданий, однако же, в силу того что
эти удовольствия и страдания представляли громадное
разнообразие видов и комбинаций и что
предшествующие им признаки не бывали сходны между собою даже в
двух каких-нибудь случаях, то в результате выходит, что
производимое сознание остается даже до конца столь же
смутным, как и широким. Тысячи не вполне
пробудившихся идей, представляющих результаты прошлых
опытов, скопляются в общую груду и ложатся одна на другую,
образуя агрегат, в котором ничего нельзя ясно
различить, но общий характер которого бывает или приятный,
или тяжелый, смотря по природе его первоначальных
составных элементов; причем главное различие между этим
развившимся чувством и чувством, пробудившимся в
грудном младенце, состоит в том, что теперь на ярком или
мрачном фоне, образующем главную его массу, могут об-

Опыты научные, политические и философские 341
рисоваться в мысли особенные удовольствия и страдания,
на которые данные обстоятельства указывают как на
вероятные.
Каково должно быть действие этого процесса при
условиях первобытной жизни? Эмоции, доставляемые
молодому дикарю естественным языком любви и ненависти
в его племени, приобретают сперва частную
определенность, относящуюся к его сношениям с его семейством
и с товарищами его детских игр; испытывания его
полезности научают его — поскольку дело касается достижения
его собственных целей — избегать таких действий,
которые вызывают у других проявления гнева, и избирать тот
образ действий, который вызывает проявления
удовольствия. Не то чтобы он делал в это время сознательные
обобщения: в этом возрасте — да вероятно, и ни в каком
другом — он не формулирует своих опытов в тот общий
принцип, что для него хорошо делать такие вещи,
которые заставляют других улыбаться, и избегать таких
вещей, которые заставляют хмуриться. Происходит здесь
следующее: унаследовав указанным выше путем связь
между восприятием гнева у других и чувством страха
и заметив, что некоторые из его поступков навлекают на
него этот гнев, он не может впоследствии подумать о
совершении какого-либо из этих поступков, чтоб не
подумать одновременно и о гневе, который этот поступок
вызовет, и не ощутить в большей или меньшей степени
страх, который вызывается гневом других. Он не думает
о том, полезно или неполезно само действие; и мотив,
отвращающий его от этого действия, — преимущественно
смутный, но отчасти определенный страх перед той
бедой, которая может затем последовать. Понимаемая
в этом смысле эмоция, отвращающая дикаря от
совершения того или другого поступка, развилась из
испытываний полезности, употребляя слово полезность в его
этическом смысле; и если спросить себя, чем вызывается этот
пугающий гнев у других, то обыкновенно оказывается,
что запрещенное действие причиняет кому-нибудь вред,
т. е. отрицается пользой. Переходя от семейных правил
к правилам поведения, господствующим в данном
племени, мы видим не менее ясно, каким образом эмоции,
вызываемые одобрением и порицанием, вступают в связь,
благодаря опыту, с действиями, полезными для племени,
и с действиями, вредными для него; и каким образом

342
Герберт Спенсер
впоследствии слагаются стремления к одному классу
действий и предубеждения против другого. Еще мальчиком
дикарь слышит рассказ об отважных подвигах своего
вождя, слышит хвалы в его честь, видит лица, сияющие
восторгом при этих рассказах. Время от времени он
слышит и рассказ о чьем-нибудь трусливом поступке,
сопровождаемый презрительными метафорами; он видит, что
человека, подозреваемого в трусости, встречают всюду
оскорблениями и издевательствами; т. е. храбрость
прочно ассоциируется в его душе с улыбающимися лицами,
символами удовольствия вообще, а трусость
ассоциируется в его уме с нахмуренным лбом и другими знаками
враждебности, которые для него символизируют
несчастье. Эти чувствования сложились у него не потому, чтоб
он додумался до той истины, что мужество полезно для
племени и, следовательно, для него самого; или до той
истины, что трусость есть причина несчастья. В зрелом
возрасте он, может быть, и поймет, но, наверно, не понимает
этого в то время, когда мужество ассоциируется в его
сознании со всем хорошим, а трусость со всем дурным.
Точно также в нем вырабатываются чувства наклонности или
отвращения к другим видам поведения, которые
установлены или запрещены в его племени за то, что они полезны
или вредны для племени, хотя при этом ни юноша,
ни взрослый не знают, почему они установлены или
почему они запрещены. Например, считается похвальным
поступком украсть жену и непохвальным — жениться на
женщине из своего племени.
Мы можем подняться теперь на одну ступень выше
и рассмотреть мотивы побудительные и удерживающие,
происходящие от тех, которые только что рассмотрены
нами. Существует первобытное верование, что каждый
умерший становится демоном, который часто находится
где-нибудь поблизости и может вернуться в каждый
момент, чтобы помогать или вредить, и которого надо
постоянно умилостивлять. Вследствие этого в числе других
лиц, одобрения и порицания которых рассматриваются
дикарем как последствия его поступков, находятся и духи
его предков. Ему, еще ребенку, говорят об их делах то
ликующим тоном, то шепотом, полным ужаса и
отвращения, и мало-помалу он проникается верою в то, что они
могут причинить какое-то смутно представляемое им,
но страшное зло или принести ему какую-либо великую

Опыты научные, политические и философские 343
помощь; эта вера служит могущественным
побудительным или задерживающим мотивом для его действий. В
особенности это случается, когда рассказывается о
вожде, отличившемся силой, свирепостью и той
настойчивостью в мщении врагам, которое опыт научил дикаря
считать добродетелью, полезною для племени. Сознание, что
такой вождь, предмет ужаса для соседних племен и даже
для соплеменников, может явиться вновь и наказать тех,
кто пренебрегает его повелениями, становится
могущественным мотивом. Но во-первых, ясно, что
воображаемый гнев и воображаемое одобрение этого
обоготворенного вождя просто преображенные формы гнева и
удовольствия, обнаруживаемого окружающими людьми,
и что чувствования, сопровождающие эти воображаемые
гнев и удовольствие, коренятся в опытах, которые с
проявлениями гнева со стороны других людей
ассоциировали неприятные для себя результаты, а с выражением
удовольствия — приятные. Во-вторых, ясно, что
запрещаемые и поощряемые таким образом действия должны
быть большею частью действиями в первом случае
пагубными, во втором — полезными для племени; так как
пользующийся постоянным успехом вождь — лучший
судья того, что нужно для племени, и принимает близко
к сердцу его благо. Потому и в основании его повелений
лежат его опыты полезности, сознательно или
бессознательно организовавшиеся; и чувства, побуждающие
других к повиновению, относятся тоже, хотя очень
косвенным образом и без ведома тех, кто повинуется к опытам
полезности.
Трансформированная форма сдерживающего мотива,
мало отличающаяся вначале от первоначальной формы,
весьма способна к дифференциации. Накопление
преданий, величие которых растет по мере передачи их от
поколения к поколению, придает все более и более
сверхчеловеческий характер первому герою расы. Проявления
его могущества и власти карать и благодетельствовать
становятся все многочисленнее, все разнообразнее, так
что страх Божественного гнева и желание заслужить
Божественное одобрение приобретают некоторую широту
и общность. Но понятия все же остаются
антропоморфными. Человек продолжает мыслить о мстительном
божестве с точки зрения человеческих эмоций и представляет
его себе проявляющим эти эмоции такими же способами,

344
Герберт Спенсер
как и человек. Сверх того, чувства справедливости и долга,
насколько они развиты в это время, сводятся
преимущественно к Божественным запрещениям и повелениям
и имеют мало отношений к самому существу
заповеданных или запрещенных действий. Принесение в жертву
Исаака, жертвоприношение дочери Иевфая, изрубленный
на части Arar и бесчисленные другие жестокости,
совершаемые во имя религиозных мотивов различными
первобытными историческими расами, как и существующими
в наше время дикими расами, показывают нам, что
нравственность и безнравственность поступков, с нашей
точки зрения были сначала мало известны и чувства,
заменявшие их, были преимущественно чувствами страха
перед невидимыми существами, от которых исходили
повеления и запрещения.
Здесь могут заметить, что эти чувства нельзя назвать
нравственными чувствами в точном смысле слова. Это
просто чувствования, предшествующие или делающие
возможными высшие чувства, которым нет дела до
того, какого личного блага или зла можно ждать от людей,
нет дела до более отдаленных наград или наказаний.
На это замечание можно сделать несколько
возражений. Первое: что, оглядываясь назад на прошлые
верования и соответствующие им чувствования, как они
проявляются в поэме Данте, в средневековых
мистериях, в Варфоломеевской резне, в сжиганиях еретиков,
мы видим доказательства того, что в сравнительно
новейшее время слова хорошо (rigth) и дурно (wrohg)
значили немного более, чем повиновение или
неповиновение прежде всего Божественному Правителю, а
затем стоящему под ним правителю человеческому.
Второе: что даже и в наше время это понятие широко
распространено и даже воплощается в ученых этических
сочинениях, как, например, Essays on the Principles of
Morality (Опыт оснований нравственности) Джонатана
Даймонда, не признающего иных основ нравственной
обязательности, кроме воли Бога, выраженной в
исповедуемой ныне вере. Слыша, как в проповедях мучения
грешников и радости праведников выставляются как
главные побудительные и сдерживающие мотивы
нашего поведения, читая письменные наставления, как
сделать, чтобы хорошо прожить и на этом, и в будущем
свете (tomuke the best of both worlds), нельзя отрицать,

Опыты научные, политические и философские 345
что чувства, побуждающие и сдерживающие людей,
и теперь в значительной мере состоят из тех же
элементов, которые влияют на дикаря; т. е. страха отчасти
неопределенного, отчасти специфического,
соединенного с идеей порицания Божеского и человеческого,
и чувства удовлетворения отчасти неопределенного,
отчасти специфического, соединенного с идеей
одобрения Божеского и человеческого.
Но с ростом цивилизации, сделавшейся возможной
только благодаря этим эгоальтруистическим
чувствованиям, медленно развивались чувства альтруистические.
Развитие этих последних шло только по мере того, как
общество подвигалось к тому состоянию, в котором
деятельности приобретают преимущественно мирный характер.
Все альтруистические чувства коренятся в сочувствии или
в симпатии, а симпатия могла сделаться доминирующим
началом лишь тогда, когда образ жизни изменился в том
смысле, что вместо того, чтобы наносить обычное прямое
страдание, жизнь стала давать прямое и косвенное
удовлетворение: наносимые страдания приняли лишь
случайный характер. Адам Смит сделал большой шаг по
направлению к этой истине, признавши симпатию за основу
этих верховных контролирующих эмоций. Впрочем, его
Теория нравственных чувств (Theory of Moral Sentiments)
требует двойного дополнения.
Во-первых, требуется объяснить тот естественный
процесс, посредством которого симпатия развивалась
во все более и более важный элемент человеческой
природы; во-вторых, объяснить тот процесс, посредством
которого симпатия производит самое высокое и самое
сложное из альтруистических чувств — чувство
справедливости.
Относительно первого процесса я могу только
сказать, что существуют и индуктивные, и дедуктивные
доказательства того, что всякая симпатия есть спутник
стадности, и они усиливают одна другую. Все существа,
пища которых и условия ее добывания делают
ассоциацию возможной, размножаясь, неизбежно стремятся
вступить в более или менее тесную ассоциацию.
Установленные физиологические законы ручаются нам за
то, что неизбежным результатом привычного
обнаружения чувствований в присутствии друг друга является
симпатия и что стадность, увеличиваясь от усиления

346
Герберт Спенсер
симпатии, в свою очередь, облегчает развитие симпатии.
Но этому развитию ставятся препятствия и
отрицательные и положительные: отрицательные потому, что
развитие симпатии не может идти быстрее, чем развитие
ума, так как оно предполагает способность понимать
естественный язык различных чувствований и мысленно
воспроизводить эти чувства; положительные — потому
что непосредственные потребности самосохранения
часто стоят в противоречии с тем, что подсказывает
чувство симпатии, как это бывает во время хищнических
стадий человеческого прогресса. За объяснениями
второго процесса я должен отослать читателя к Психологии
и к Social Statics, II часть, глава V*. За отсутствием места я
здесь покажу только, каким образом даже симпатия
и происходящие от нее чувства берут начало из опытов
полезности. Если мы предположим, что всякая мысль о
наградах и наказаниях, непосредственно следующих
или отдаленных, оставляется в стороне, то ясно, что
человек, который не решается причинить страдание
потому только, что в его сознании возникает яркое
представление об этом страдании, сдерживается не чувством
какого-нибудь долга или какой-нибудь определенной
доктрины о полезности, но мучительной ассоциацией,
установившейся в нем. Ясно, что если после повторных
опытов нравственного беспокойства, испытанного им
при виде несчастья, причиненного косвенно каким-либо
его действием, он будет противиться искушению вновь
повторить такое действие, то это воздержание от
поступка принадлежит к той же категории. То же самое, только
в обратном смысле, можно сказать и о действиях,
доставляющих удовольствие; повторение добрых дел и
последующие за ними опыты сочувственного удовлетворения
(gratification) ведут всегда к усилению ассоциации
между добрыми делами и сопровождающим их чувством
счастья.
Под конец эти опыты могут подвергнуться
сознательному обобщению, и в результате может явиться
обдуманная погоня за сочувственным удовлетворением. Может
Могу прибавить, что в Social Statics (глава XXX) я указал общие
причины развития симпатии и условия, задерживающие ее
развитие, но ограничился при обсуждении этого вопроса одной
человеческой расой, как того и требовала задача моего труда.

Опыты научные, политические и философские 347
также явиться отчетливое сознание и признание тех
истин, что более отдаленные результаты доброго и злого
поведения бывают полезны и вредны, — что должное
уважение к другим ведет в конце концов к личному
благополучию, а невнимательное отношение к другим — к
личному горю; и тогда, как суммирование опытов, является
поговорка: «Честность — лучшая политика» (honesty is the
best policy). Но я далек от мысли, что такое умственное
признание полезности предшествует и служит причиной
нравственных чувств. Я думаю, что нравственное чувство
предшествует такому признанию полезности и делает
его возможным. Удовольствия и неприятности,
вытекающие из сочувственных и несочувственных действий,
должны сначала медленно ассоциироваться с такими
действиями, а вытекающие из этого побудительные и
задерживающие мотивы должны долго управлять нами,
прежде чем может пробудиться представление о том, что
сочувственные и несочувственные действия могут быть
впоследствии полезны или вредны для того, кто
совершает их; а эти мотивы требуют еще более
продолжительного подчинения себе, прежде чем явится сознание, что эти
действия полезны и вредны в общественном отношении.
Когда же отдаленные результаты, личные и
общественные, уже получили всеобщее признание, когда они
выражаются в ходячих поговорках и когда порождают
повеления, облеченные религиозной санкцией, тогда
чувства, побуждающие к сочувственным и удерживающие от
несочувственных поступков, приобретают огромную
силу от этого союза. Одобрение и порицание, Божеское
и человеческое, ассоциируются в мысли с
сочувственными и несочувственными действиями. Требования
религии, кара, налагаемая законом, и кодекс общественного
поведения — все соединяется, чтоб усилить влечение
к сочувственным действиям; каждый ребенок, вырастая,
ежедневно, из слов, из выражений лица и голоса
окружающих людей получает сознание необходимости
подчиняться этим наивысшим принципам поведения. Теперь
мы можем понять и то, почему возникает вера в
специальную святость этих наивысших принципов и сознание
верховной власти соответствующих им
альтруистических чувств. Многие из тех действий, которые на ранних
стадиях общественности получили религиозную
санкцию и приобрели одобрение общества, имели ту невыго-

348
Герберт Спенсер
ду, что оскорбляли существовавшие тогда симпатии;
отсюда происходило неполное удовлетворение, даваемое
ими. Между тем как альтруистические действия, также
получившие религиозную санкцию и одобрение
общества, вносят сочувственное сознание доставленного
удовольствия или предотвращенного страдания; кроме того,
они вносят сочувственное сознание, что такие
альтруистические действия, становясь обычными, должны
способствовать человеческому благополучию вообще. И это
специальное, и это общее сочувственное сознание
становится сильнее и шире по мере того, как развивается
способность к умственному воспроизведению, и по мере
того, как представления о близких и отдаленных
последствиях становятся все более и более яркими и
обширными. Наконец, эти альтруистические чувства начинают
подвергать критике те авторитеты тех эгоальтруистичес-
ких чувств, которые некогда бесконтрольно управляли
человеческими поступками. Они побуждают к
неповиновению тем законам, которые не воплощают собою идеи
о справедливости, дают людям смелость идти наперекор
старым обычаям, признаваемым ими вредными для
общества, и не бояться гнева своих собратий; приводят
даже к расколу в религии или к неверию в те божественные
атрибуты и действия, которые не одобряются этим
верховным нравственным судьею, и, наконец, даже к
отрицанию той веры, которая приписывает божеству такие
атрибуты и действия.
То многое, что остается сказать для полного уяснения
моей гипотезы, я оставляю до окончания второго тома
Оснований психологии, где я намерен изложить ее
подробно. То, что сказано мною здесь, достаточно выясняет,
что сделаны две фундаментальные ошибки в толковании
ее. Слова «полезность» и «опыт» поняты были в слишком
узком смысле. Хотя слово «полезность» очень удобно по
своей обширности, но ведет к очень неудобным и
неверным заключениям. Оно вызывает в уме яркое
представление о пользовании, о средствах, о ближайших целях,
но очень неясное представление об отрицательных или
положительных удовольствиях, которые составляют
конечную цель и которые в этическом смысле слова одни
принимаются во внимание.
Далее, под этим словом подразумевается
сознательное изыскание средств и целей, — подразумевается обду-

Опыты научные, политические и философские 349
манный образ действий с целью достичь намеченной
выгоды. То же можно сказать и об опыте. Принятое в
обычном значении, оно заключает в себе определенные
восприятия причин и последствий, стоящих в наблюдаемых
отношениях; оно не означает той связи, которая
образуется между состояниями, совместно повторяющимися,
когда отношение между ними, будь оно причинное или
какое-нибудь иное, ускользает от непосредственного
наблюдения. Но я обыкновенно употребляю эти слова в их
самом широком смысле, что будет очевидно для каждого
читателя Оснований психологии, и в этом же широком
смысле я употребил их в письме к Миллю. Я полагаю, что
из вышесказанного ясно, что при таком понимании этих
слов моя гипотеза, коротко изложенная в этом письме,
не так уж безнадежна, как предполагают. Во всяком
случае, я доказал то, что для меня казалось необходимым
в настоящее время доказать, — что толкование моих
мыслей, сделанные м-ром Геттоном, не должны считаться
правильными.

350
Герберт Спенсер
X
СРАВНИТЕЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ
ЧЕЛОВЕКА
(Читано первоначально в заседании
Антропологического института,
затем напечатано в «Mind», январь 1876 г.)
Разговаривая однажды с двумя из членов
Британского Антропологического общества, я высказал несколько
замечаний касательно трудов, которые собиралась
предпринять психологическая секция этого общества,
причем мои собеседники выразили желание видеть
высказанные мною мысли в письменном изложении. Когда
через несколько месяцев мне напомнили о сделанном
мною обещании, я уже не был в состоянии припомнить
в подробности того, что я говорил им тогда; но, пытаясь
вспомнить высказанные мною тогда мысли, я был
вынужден перебрать в голове всю область сравнительной
психологии человека. Результатом этого и явилась эта
статья.
Едва ли нужно говорить, что общий обзор предмета
всегда предшествует с пользой основательному изучению
как целого предмета, так и всякой его части.
Беспорядочное блуждание по области, не имеющей для нас ни
определенных границ, ни внутренних межевых знаков, всегда
имеет своим последствием некоторую смутность мысли.
Изучение какой-либо отдельной части предмета, при
отсутствии сведений касательно ее связей со всем
остальным, ведет к неверным понятиям.
Целое не может быть понято правильно без
некоторого знакомства с его частями, и ни одна часть не может
быть понята правильно вне ее отношения к целому.
Поэтому краткий очерк пределов и главнейших
подразделений сравнительной психологии человека также
должен повести к более методическому выполнению
относящихся сюда исследований. И в этой области, как и во

Опыты научные, политические и философские 351
всех других, разделение труда должно облегчить
прогресс; но всякому разделению труда необходимо должно
предшествовать систематическое разделение самого
предмета.
Весь наш предмет может быть с удобством разделен на
три главных отдела, расположенных в порядке
возрастающей специальности.
Первый отдел будет посвящен степени душевного
развития различных человеческих типов, рассматриваемого
с общих своих сторон; причем будут приняты во
внимание как величина всей суммы душевных обнаружений, так
и сложность их. В этот отдел войдут отношения этих
душевных особенностей к особенностям физическим, т. е.
к массе всего тела и его устройству, а также к массе и
устройству мозга. Сюда же войдут все исследования
касательно времени, нужного для полного душевного развития,
и времени, в продолжение которого длится деятельность
вполне сложившихся душевных сил; наконец, сюда же
войдет рассмотрение некоторых наиболее общих
особенностей душевной деятельности, какова, например,
большая или меньшая степень продолжительности
эмоций и умственных процессов. Связь между общим
душевным типом и общим социальным типом также войдет
в этот отдел.
Во второй отдел можно с удобством поместить
отдельное рассмотрение относительных душевных свойств
обоих полов в различных человеческих расах. Сюда войдет
рассмотрение таких вопросов, как — существует ли между
мужчинами и женщинами какие-либо различия по
отношению к массе и сложности душевной деятельности,
которые были бы общи для всех рас, и если существуют,
то какие именно? Изменяются ли эти различия по
степени, или по роду, или и в том и в другом отношении зараз?
Есть ли данные думать, что эти различия стремятся к
возрастанию и к уменьшению? В каком отношении стоят они
в каждом случае к жизненным привычкам, к домашнему
складу и к общественному устройству? В этот отдел
должно войти также исследование чувств полов друг к другу,
в их количественном и качественном разнообразии,
равно как и чувств различных полов к детенышу, опять-таки
в их разнообразии.
К третьему отделу будут отнесены исследования
касательно более специальных душевных особенностей, от-

352
Герберт Спенсер
личающих между собою разные типы людей. Один класс
таких специальных особенностей проистекает из
различия в пропорции между разными способностями,
составляющими общее достояние всего человечества; другой же
их класс является вследствие существования у некоторых
рас таких способностей, которые почти вовсе, или даже
вовсе, отсутствуют у других рас. Каждое различие в
каждой из этих групп, установленное путем сравнения,
должно быть изучаемо в связи с достигнутой ступенью
душевного развития, а также в связи с жизненными привычками
и с общественным развитием; причем оно должно быть
рассматриваемо одновременно и как причина, и как
следствие этих последних.
Таковы главные черты этих трех крупных отделов;
взглянем же теперь поподробнее на подразделения,
содержащиеся в каждом из них.
I. Под рубрикой общего душевного развития мы
можем поместить прежде всего:
1. Общую массу душевной деятельности (mental
mass). Повседневный опыт показывает нам, что
человеческие существа значительно отличаются друг от друга
относительно объема их душевных обнаружений.
Некоторые люди, несмотря иной раз на высокую степень
умственного развития, производят тем не менее весьма мало
впечатления на окружающих; между тем как другие, даже
говоря самые обыкновенные вещи, высказывают их так,
что действуют на своих слушателей с силой,
непропорциональной сказанному. Сравнение людей этих двух
родов показывает, что замечаемое тут различие в
большинстве случаев должно быть приписано так называемому
естественному языку эмоций. Позади умственной
живости первого не чувствуется никакой силы характера;
между тем как второй обнаруживает силу, способную
сломить оппозицию, — обнаруживает такое могущество
затаенного чувства (эмоции), которое имеет в себе что-то
ужасное. Известно, что различные разновидности
человеческого рода отличаются очень значительно друг от
друга по отношению к этому свойству. Независимо от
рода чувствования они не сходствуют между собою по его
количеству. Господствующие расы берут верх над
низшими главнейшим образом благодаря количеству энергии,
с которой проявляется большая масса душевной
деятельности. Отсюда возникает ряд исследований, из которых

Опыты научные, политические и философские 353
мы укажем на следующие: а) Какое отношение
существует между массою душевной деятельности и массой тела?
Известно, что малорослые расы обнаруживают меньшую
массу душевной деятельности. Но с другой стороны,
оказывается, что расы приблизительно одинакового роста —
каковы, например, англичане и дамары — отличаются
в очень значительной степени со стороны общей массы
душевной деятельности. Ь) Каково отношение между
массой душевной деятельности и массою мозга? Помня
тот общий закон, что в том же самом животном виде
размер мозга увеличивается вместе с размером тела (хотя
и не в той же самой пропорции), мы должны поставить
этот вопрос так в каких пределах может быть прослежена
связь между добавочной массой душевной деятельности
высших рас и добавочной массой их мозга, за вычетом
того увеличения количества их мозга, которое надо
приписать более значительной массе их тела? с) Существует ли
какое-либо отношение между массой душевной
деятельности и физиологическими состояниями,
обнаруживающимися в энергии кровообращения и в богатстве
крови, обусловленных каждое образом жизни и общим
питанием; и если такое отношение существует, то в чем оно
состоит? d) В каком отношении находится масса
душевной деятельности к общественному строю —
хищническому или промышленному, кочевому или
оседло-земледельческому?
2. Сложность душевной деятельности (mental
complexity). Чтобы лучше понять, какие различия
существуют между разными человеческими расами в отношении
большей или меньшей сложности строения духа, следует
припомнить то различие между духовным миром
юноши и взрослого человека, которое мы можем видеть в
нашей собственной среде. В ребенке мы видим полное
поглощение частными фактами. Они почти не в состоянии
усматривать общностей даже низшего порядка;
обобщения же высоких порядков вовсе им не усматриваются.
Мы видим, что он интересуется отдельными
личностями, личными приключениями, домашними делами,
но не высказывает ни малейшего интереса к
политическим и социальным делам. Мы видим у него тщеславие по
отношению к одежде и к мелким успехам, но мало
чувства справедливости: доказательство — насильственное
отнятие друг у друга игрушек В то время когда многие из
12 Г. Спенсер

354
Герберт Спенсер
более простых душевных сил находятся уже в полном
действии, мы еще не замечаем в нем достижения той
сложности душевной деятельности, которая возникает
из присоединения к этим силам других, развившихся из
этих более простых сил.
Подобные же различия по сложности существуют
между духом низших и духом высших рас; и мы должны
произвести здесь все те сравнения, которые в состоянии
выяснить род и степень этих различий. Наши
исследования могут быть подразделены следующим образом: а)
Какое отношение существует между сложностью душевной
деятельности и ее массою? Не изменяются ли в
большинстве случаев эти два обстоятельства одновременно? Ь) В
каком отношении находится сложность душевной
деятельности к общественному строю, рассматриваемому со
стороны его большей или меньшей сложности? Или, другими
словами, не замечается ли, что сложность душевной
деятельности и сложность общественного строя
испытывают взаимное воздействие?
3. Норму душевного развития. Согласно известному
биологическому закону, что, чем выше организм, тем
более времени требуется ему для завершения своего
развития, мы должны ожидать, что у членов низших
человеческих рас завершение душевного развития наступает
скорее, чем у членов высших рас; и действительно, такое
ожидание подтверждается множеством свидетельств.
Путешественники, сообщая о всевозможных странах,
постоянно говорят то о чрезвычайной скороспелости
детей у диких и полуцивилизованных народов, то о ранней
остановке у них душевного прогресса. Хотя мы едва ли
нуждаемся в дальнейших доказательствах существования
этого общего контраста между низшими и высшими
расами, тем не менее нам остается еще решить вопрос: —
насколько последовательно проходит этот контраст
через все порядки человеческих рас, от самых низших до
самых высших, т. е. например, отличается ли с этой
стороны австралиец от индуса в такой же мере, в какой
индус отличается от европейца? Из числа второстепенных
исследований, входящих в этот подотдел, могут быть
названы следующие: а) Обнаруживаются ли это более
быстрое развитие и более ранняя его остановка всегда в
неравной степени у разных полов; или, говоря другими
словами, замечаются ли у низших человеческих типов

Опыты научные, политические и философские 355
различия между полами по отношению к быстроте и
степени развития, подобно тем различиям, которые
замечаются в этом отношении у высших типов? Ь) Во многих ли
случаях может быть прослежено заметное отношение
между периодом остановки развития и периодом
наступления половой зрелости, как это действительно
прослежено в некоторых случаях? с) Более раннее наступление
душевного упадка пропорционально ли быстроте
душевного развития? d) Можем ли мы утверждать и с других
сторон, что в более низком типе весь цикл душевных
перемен между рождением и смертью (т. е. восхождение,
равностояние и упадок) вмещается в более коротком
промежутке времени?
4. Относительную пластичность. Существует ли
какое-нибудь отношение между степенью душевной
изменяемости, сохраняющейся во взрослый период жизни,
и характером душевного развития со стороны массы,
сложности и быстроты? Все животное царство
доставляет нам множество данных для ассоциирования низшего
и более быстро завершающегося душевного типа с
относительно автоматической природой. Низко
организованные создания, руководимые почти всецело одними
рефлективными действиями, оказываются лишь в очень
слабой степени способными к изменениям, вызываемым
индивидуальным опытом. По мере усложнения нервного
строения, действия животного ограничиваются все
менее и менее известными предустановленными
пределами; с приближением же к самым высшим животным
индивидуальные опыты получают все большую и большую
долю в управлении поступками животного: т. е. восходя
по лестнице животного царства, мы замечаем
постоянное возрастание способности воспринимать новые
впечатления и извлекать пользу из этих приобретений.
Между низшими и высшими человеческими расами
замечается подобный же контраст. Многие путешественники
говорят о неизменности обычаев дикарей.
Полуцивилизованные народы Востока прошедшего и нынешнего
времени отличались, и теперь еще отличаются, более
суровой непреклонностью обычая, чем более
цивилизованные народы Запада. История самых цивилизованных
народов нашего времени показывает нам, что у них
в прежние времена изменяемость идей и привычек была
значительно меньше, чем теперь. Наконец, если мы срав-

356
Герберт Спенсер
ним между собою различные классы нашего
собственного общества или даже различных личностей, то увидим,
что наиболее развитые из них в душевном отношении
отличаются и наибольшей душевной пластичностью. К
исследованию сравнительной пластичности душевного
развития могут быть с удобством присоединены
исследования касательно ее отношений к
общественному строю, в установлении которого она участвует
своим влиянием и который, в свою очередь, воздействует
на нее.
5. Непостоянство (variability). Утверждать про
душевную природу какого-либо индивида или народа, что
деятельность ее отличается чрезвычайным
непостоянством, и в то же самое время утверждать о ней, что она
представляет образчик относительно неизменной
природы, значит, по-видимому, впадать в решительное
противоречие с самим собою. Но когда непостоянство
понимается здесь в приложении к взаимной смене душевных
обнаружений, следующих друг за другом из минуты в
минуту; а неизменность утверждается относительно
среднего характера обнаружений, взятых и рассматриваемых
на протяжении долгих периодов времени, то это
кажущееся противоречие исчезает, и для нас становится
совершенно понятным, что эти две черты могут
сосуществовать и обыкновенно действительно сосуществуют друг
с другом. Маленький ребенок, весьма быстро
утомляющийся от всякого однообразного восприятия,
беспрерывно жаждущий чего-нибудь нового, которое опять
скоро бросается им для чего-нибудь другого, и
переходящий двадцать раз в день от смеха к слезам, обнаруживает
очень мало постоянства в каждом роде душевной
деятельности: все его душевные состояния, умственные
и эмоциональные, скоропреходящи. И в то же самое
время его дух не легко поддается изменению в общем своем
характере. Правда, он изменится в должное время под
влиянием присущих ему внутренних импульсов, но он
долгое время остается не способным к усвоению других
идей и эмоций, кроме принадлежащих к самым простым
порядкам.
В то время когда ребенок становится более доступен
воспитательным влияниям, он начинает обнаруживать
и менее быстрые смены одних умственных или
эмоциональных состояний другими. Низшие человеческие расы

Опыты научные, политические и философские 357
представляют нам аналогичную этому комбинацию:
большую неизменность общего характера рядом с большей
неправильностью в его преходящих обнаружениях.
Описывая этот факт в самых широких чертах, можно
сказать, что такие расы противятся непрерывному
видоизменению их духа и что у них не хватает в то же время
ни умственной настойчивости, ни эмоционального
постоянства. Про многие из низших людских типов мы
читаем, что они не в состоянии удержать своего внимания
долее нескольких минут ни на чем, требующем мысли,
хотя бы и самого простого рода. То же следует сказать
и относительно их чувств: они гораздо менее
продолжительны, чем чувства цивилизованных людей. Однако это
положение нуждается в известных ограничениях, и
только сравнения могут показать, до каких пределов должны
доходить эти ограничения. Дикарь проявляет большую
настойчивость в деятельности низших умственных
способностей. Он неутомим в мелочном наблюдении. Он
столь же неутомим и в том роде восприятия, которым
сопровождается изготовление его оружия и украшений:
нередко он тратит массу времени на отделку камней
и т. п. Точно так же и с эмоциональной стороны он
проявляет довольно значительное постоянство не только
в тех побуждениях, которые поддерживают его при
выполнении этих мелких ремесленных затей, но и в
некоторых из своих страстей, в особенности же в чувстве
мести. Поэтому при изучении душевного непостоянства,
обнаруживающегося в обыденной жизни различных
рас, мы должны постоянно спрашивать себя, в какой
мере это непостоянство отличает собою весь дух и в какой
мере оно может быть приписано только некоторым его
частям.
6. Порывистость (impulsiveness). Эта черта душевной
природы тесно связана с предыдущей: неустойчивые
чувства суть именно такие чувства, которые толкают
поведение то туда, то сюда, без всякой последовательности. Тем
не менее порывистость может быть с большой пользой
изучаема отдельно, так как в этой черте скрываются и
другие значения кроме простого недостатка постоянства.
Сравнения низших человеческих рас с высшими
указывают, по-видимому, на то общее правило, что
кратковременность страстей существует обыкновенно рядом с их
неистовостью. Внезапные порывы чувства, проявляемые

358
Герберт Спенсер
людьми низших типов, столь же чрезмерны в своей
интенсивности, как и кратки в своей продолжительности;
весьма вероятно, что между этими двумя чертами
существует причинная связь: ибо усиление страсти должно
скорее привести к ее истощению. Заметив мимоходом, что
страсти детского возраста представляют очень хорошую
иллюстрацию этой связи, займемся теперь некоторыми
интересными вопросами, касающимися уменьшения
порывистости вместе с прогрессом развития. Ясно, что
нервные процессы порывистого существа менее далеки от
рефлективных действий, чем нервные процессы существа
непорывистого. В рефлективном действии мы видим
простой стимул, переходящий мгновенно в движение-,
причем другие части нервной системы или вовсе не имеют
никакого контроля над этим движением, или обладают им
лишь в очень незначительной степени. Обращаясь к
более высоким нервным действиям, руководимым более
и более сложными комбинациями стимулов, мы уже не
находим тут такого мгновенного разряжения,
разрешенного в простые движения; но мы видим сравнительно
обдуманное и относительно изменчивое приспособление
к данному случаю некоторых сложных движений,
должным образом сдержанных и пропорциональных
требованиям случая. Подобный же контраст существует между
страстями и чувствами менее развитых натур и натур
более развитых. Там, где эмоциональная сложность лишь
очень незначительна, всякая эмоция, возбужденная
каким-либо событием, вспыхивает и переходит в действие
прежде, чем другие эмоции будут иметь время внести
свою долю участия в направление поступка; в другое
время бывает очередь другого чувства из числа тех, которые
теперь молчали. Но при более сложном устройстве
эмоционального аппарата простые чувства так
координированы между собою, что не могут действовать вполне
независимо друг от друга. Прежде чем возбуждение
какого-либо из этих чувств будет иметь время перейти в действие,
некоторая часть возбуждения успеет уже сообщиться
другим чувствам, нередко антагонистическим первому, —
и первоначальное поведение окажется видоизмененным,
применительно к комбинации повелений всех
возбужденных тут чувств. Отсюда возникает не только
уменьшение порывистости, но и увеличение постоянства. Образ
действий индивида, являющийся тут результатом не-

Опыты научные, политические и философские 359
скольких эмоций, содействующих каждое этому
совокупному побуждению лишь в такой степени, которая не
истощает каждого чувства, приобретает большое постоянство:
спазматический, судорожный характер силы исчезает,
но зато оказывается увеличение общей суммы энергии.
При исследовании фактов с этой точки зрения перед
нами возникает много интересных вопросов этого рода
касательно различных рас людей: а) С какими другими
душевными особенностями, кроме степени душевного
развития, связана порывистость? По-видимому, расы Нового
Света, независимо от различий со стороны высоты типа,
менее порывисты, чем расы Старого Света. Должно ли
приписать это обстоятельство органической апатии?
И вообще, можно ли проследить (при прочих равных
условиях) существование прямой связи между физической
живостью и душевной порывистостью? Ь) Какая связь
существует между этой чертой духа и общественным строем?
Ясно, что очень вспыльчивая и порывистая натура, какова,
например, натура бушмена, непригодна для
общественного союза; и ясно, что общественный союз, установленный
при помощи каких бы то ни было средств, всегда
сдерживает порывистость, с) Какое участие в сдерживании
порывистости принимает каждое из чувств, поддерживаемых и
охраняемых общественным строем, каковы, например:
чувство страха по отношению к окружающим, инстинкт
общежития, стремление к накоплению собственности,
симпатические склонности, чувство справедливости? Все
эти чувства, требующие для своего развития
общественной среды, предполагают всегда представление себе
более или менее отдаленных последствий, а потому должны
действовать сдерживающим образом на побуждения
более простых страстей. Отсюда возникают вопросы: в
каком порядке, в какой степени и в каких комбинациях
являются они на сцену?
7. Наконец, сюда может быть отнесено еще одно
исследование общего рода, хотя и отличное по своему
характеру от предыдущих. Как влияет на душевную природу
смешение рас? Мы имеем очень основательные данные
думать, что во всем животном царстве союз между
разновидностями, расходящимися очень далеко одна от другой,
сопровождается вредными физическими последствиями;
между тем как союз между мало расходящимися
разновидностями физически благотворен. Может ли быть при-

збо
Герберт Спенсер
ложено это правило и к душевной природе? Некоторые
факты, по-видимому, доказывают, что помесь между
чрезвычайно несходными человеческими расами производит
никуда не годный тип духа, т. е. дух, непригодный ни к
тому роду жизни, который ведет более высокая из этих двух
рас, ни к тому, который ведет более низкая из них. И
наоборот: мы находим, что представители народов,
происходящих от одного корня, но успевших несколько
дифференцироваться друг от друга, вследствие жизни при несходных
условиях в течение многих поколений, соединяясь между
собою, производят душевный тип, обладающий
известными превосходствами. В своем сочинении «The Huguenots»
Смайльс показал, какое множество наших замечательных
людей произошло от голландских и французских
беглецов; а Альфонс Декандоль в своей «Истории наук и ученых
за последние два века» показал, что потомки французских
беглецов в Швейцарии доставили необыкновенно
большой процент людей науки. Хотя этот результат и может
быть приписан отчасти природным качествам таких
беглецов, несомненно долженствовавших обладать той
независимостью духа, которая составляет главное условие в
деле оригинальности; тем не менее этот результат, по
всей вероятности, произошел отчасти и из смешения рас.
В подтверждение этого мы можем привести такое
свидетельство, которое уже не может быть истолковано
двояким образом. Профессор Морлей обращает внимание на
тот факт, что течение семи веков нашей древней истории
«лучшие гении Англии выходили из той местности, в
которой кельты и англосаксы жили вместе». Подобным же
образом и Гальтон в своем исследовании об английских
ученых показывает, что в новейшие времена эти ученые
являются по большей части из внутренней области нашей
страны, которая имеет главное направление с севера на
юг и которая, по всем соображениям, должна заключать
больше смешанной крови, чем области, лежащие к
востоку и западу от нее. Такой результат оказывается
вероятным уже a priori. Коль скоро нам даны две натуры,
приспособленные каждая к слегка отличной совокупности
общественных условий, то мы имеем все данные ожидать,
что их союз произведет природу, несколько более
пластичную, чем природа каждого из родителей, — т. е.
природу, более впечатлительную к новым условиям и
обстоятельствам постоянно подвигающейся вперед обществен-

Опыты научные, политические и философские 361
ной жизни, а следовательно, имеющую более вероятности
породить новые идеи и обнаружить видоизмененные
чувства. Итак, сравнительная психология человека может
с удобством включить в свою область душевные
последствия смешения рас; причем мы должны включить здесь
в число наших производных исследований и вопрос
о том, в какой мере покорение одних рас другими
служило орудием прогресса цивилизации как вследствие того,
что оно помогало смешению рас, так и в силу других
своих влияний?
И. Второй из трех главных отделов, поименованных
в самом начале этого очерка, менее обширен. Тем не
менее рассматриваемые в нем вопросы, касающиеся
различий в области духа между разными полами каждой
отдельной расы, представляют большую важность и
возбуждают немалый интерес.
1) Степень различия между полами. Наблюдение
показывает неопровержимо, что степень несходства между
мужчинами и женщинами в телесном отношении отнюдь
не одинакова для всех людских типов.
Так, например, у бородатых рас несходство между
мужчиной и женщиной гораздо сильнее, чем у рас
безбородых. У южноамериканских племен мужчины и
женщины гораздо более сходны между собою по внешности и
т. д., чем у каких-либо других народов. Отсюда само собою
является вопрос: отличается ли душевная природа одного
пола от душевной природы другого в некоторой
постоянной степени; или же степень этого отличия изменчива? Едва
ли вероятно, чтобы различие это было постоянным; если же
оно изменчиво, то нам сейчас же приходится спросить:
в каких пределах колеблется оно и какими условиями оно
вызывается?
2) Различие со стороны общей массы душевной
деятельности и ее сложности. Понятно, что сравнение
полов друг с другом допускает такие же подразделения, как
и сравнение между собою различных рас. Главное
внимание должно быть обращено, конечно, на различие в
общей массе душевной деятельности и на степень
сложности этой деятельности у разных полов. Допустив, что
в этом неравенстве издержек лежит причина различия
в общей массе душевной деятельности, как и различия
в общей массе тела, мы должны изучить различие в массе
душевной деятельности в связи с различиями в воспроиз-

362
Герберт Спенсер
водительной деятельности у разных людских рас;
причем следует обратить внимание на тот возраст, с
которого начинается деторождение, равно как и на длину того
периода, в продолжение которого сохраняется
способность к деторождению. К этому исследованию может
быть присоединено еще другое, подобного же рода,
а именно: в какой степени душевная природа каждого
пола обусловливается особенностями его питания, а также
степенью и родом его телесных упражнений? У многих
из низших рас женщины, подвергаясь постоянно крайне
грубому обращению, стоят в телесном отношении
значительно ниже мужчин что, по всей вероятности,
представляет совокупный результат чрезмерности труда и
недостаточности питания; спрашивается теперь: не вызывают
ли эти причины в то же самое время и задержки
душевного развития?
3) Изменяемость пунктов различия (Variations of
differences). Если телесное и душевное несходства между
полами не постоянно и если допускать предположение,
что все человеческие расы разошлись от одного общего
корня, то приходится заключить, что каждый пол должен
был передавать постепенно накоплявшиеся отличия
потомству того же самого пола. Так, например, если
первобытный человек был безбород, то появление бородатой
разновидности явно предполагает, что в этой
разновидности самцы постоянно передавали потомкам того же
самого пола постоянно возраставшее количество
бороды. Это ограничение наследственности своим полом,
проявляющееся многообразными путями во всем
животном царстве, прилагается, по всей вероятности, и к
мозговым аппаратам точно в такой же мере, как и ко всем
другим аппаратам тела. Отсюда вопрос: не расходится ли
душевная природа мужчины от душевной природы
женщины в различных очень отдаленных друг от друга,
типах человека по различным направлениям и в различной
степени?
4) Причины различий. Может ли быть прослежено
какое-нибудь отношение между занимающим нас
изменчивым различием и теми изменчивыми ролями, которые
играют различные полы в деятельностях жизни?
Допустив влияние привычки на устройство и функцию
органов путем накопления изменений, а также допустив
ограничение наследственности полом, мы должны ожидать,

Опыты научные, политические и философские 36З
что в каждом обществе, где деятельности одного пола из
поколения в поколение отличаются от деятельностей
другого пола, должны возникнуть известные половые
приспособления духа. Чтобы пояснить нашу мысль,
укажем на кое-какие примеры. Известно, что в Лоанго, равно
как и в некоторых других местах Африки, а также и у
некоторых горных племен Индии, мужчины очень сильно
и очень странно отличаются от женщин; а именно:
последние — крайне энергичны, между тем как первые —
бездеятельны; навык к труду, по-видимому, вошел здесь
до такой степени в характер женщин, что они не
нуждаются в принуждении. Понятно, что такие факты наводят
нас на множество вопросов. Ограничение
наследственности полом должно объяснить нам одновременно как
те половые душевные различия, которые отличают
мужчин от женщин во всех расах, так и те, которыми они
отличаются друг от друга в каждой отдельной расе или
в каждом отдельном обществе. Здесь было бы весьма
уместным более частное, но небезынтересное исследование
того, в какой степени извращение общественных и
домашних отношений может действовать извращающим
образом на эти душевные различия между полами; как
это мы видим, например, у хазов, одного из горных
племен Индии, где женщины до такой степени имеют верх
над мужчинами, что каждая из них выгоняет своего мужа
без всяких объяснений, как только он перестанет
нравиться ей.
5) Душевная пластичность у разных полов.
Параллельно сравнению между собою различных рас со
стороны их душевной пластичности могло бы быть
предпринято сравнение обоих полов каждой расы с этой же точки
зрения. По-видимому, женщины вообще менее податливы
на изменения, чем мужчины; спрашивается: справедливо
ли это положение всегда и повсюду? Относительный
консерватизм женщин, их большая приверженность к
установленным идеям и обычаям подмечены во многих
цивилизованных и полуцивилизованных обществах; таковы
ли они и в нецивилизованных обществах? Любопытный
образчик сравнительной приверженности женщин к
существующим обычаям может быть почерпнут из рассказа
Дальтона о джуангах, одном из низших диких племен
Бенгала. До очень недавнего времени единственный
костюм обоих полов отличался большей простотой, чем да-

364
Герберт Спенсер
же та, которая приписывается еврейским преданием
Адаму и Еве. Однако несколько лет тому назад мужчины были
вынуждены усвоить себе холщовую повязку вокруг бедер,
на место пучка листьев; но женщины упорно держатся
первоначального обычая, т. е. обнаруживают
консерватизм в такой сфере, где его всего менее можно было бы
ожидать.
6) Половое чувство. Сравнения между собою
различных рас ради определения характера и степени тех более
высоких чувств, которые берут свое начало из взаимных
отношений полов, могут дать очень ценные результаты.
Самые низшие разновидности человеческого рода
одарены лишь в очень незначительной степени этими
чувствами. Но у разновидностей более высоких типов, вроде
малайя-полинезийского, чувства эти, как кажется,
развиты в очень значительной степени; так, например, дайяки
иногда обнаруживают их с большой силой. Говоря
вообще, сила их возрастает вместе с прогрессом
цивилизации. Здесь могут иметь место несколько частных
исследований: а) В какой степени зависит развитие полового
чувства от умственного прогресса, а именно от
возрастания силы воображения? Ь) В какой степени связано оно
с эмоциональным прогрессом, в особенности же с
развитием тех чувств, которые берут свое начало из симпатии?
В каких отношениях находится оно к многомужеству
и многоженству? с) Не стремится ли оно к моногамии
и не благоприятствует ли последняя его развитию? d)
Какова его связь с прочностью семейного союза и с
проистекающим отсюда более удовлетворительным взращени-
ем детей?
III. В третьем отделе, к которому мы переходим теперь,
могут быть сгруппированы более специальные
особенности различных человеческих рас.
1) Подражательность. Одна из отличительных
особенностей низших людских типов состоит в сильном
стремлении к передразниванию чужих движений и
звуков; по рассказам путешественников, это стремление
почти непроизвольно и может быть сдержано лишь с
большим трудом; очевидно, что эта черта указывает на
меньшую удаленность от рефлективных действий, чем у более
высоких людских типов. Очевидно, что это
бессмысленное повторение, указывающее, по-видимому, на то, что
идея о наблюденном действии не может сложиться в душе

Опыты научные, политические и философские 365
наблюдателя без немедленного перехода в
представляемое себе действие (а всякое воображаемое действие есть
зачаточная форма того состояния сознания, которым
сопровождается выполнение этого действия), —
отклоняется лишь в очень незначительной степени от
автоматичности; а потому следует ожидать, что с возрастанием силы
самоуправления стремление к таким передразниваниям
будет уменьшаться. Это автоматическое копирование
очевидно сродни с тем менее автоматическим
копированием, которое проявляется в большей живучести обычаев.
Ибо обычаи, принимаемые каждым поколением от
предшествующего без всякого размышления или
исследования, предполагают стремление к подражательности,
превозмогающее критические и скептические наклонности;
без чего нельзя было бы объяснить сохранение таких
обычаев, в оправдание которых не может быть приведено
никаких доводов. Уменьшение этого неразумного
копирования, проявляющегося всего сильнее у дикарей,
стоящих на самой низкой ступени развития, и всего слабее
у наиболее высоко развитых представителей
цивилизованных рас, должно быть изучаемо через все
последовательные, все более и более высокие ступени
общественной жизни; причем должны быть показаны и та помощь, и
та помеха для цивилизации, которые проистекают из
этой душевной особенности, ибо эта особенность
действительно помогает цивилизации, поскольку она придает
общественной организации ту прочность, без которой
никакое общество не может выжить; но она же служит
и помехой цивилизации, поскольку она противится тем
переменам в общественной организации, которые стали
желательными.
2) Нелюбознательность. Ставя себя, с нашим
теперешним развитием, на место дикарей, мы воображаем
себе, как изумлялись бы мы, увидев в первый раз различные
произведения и орудия цивилизованной жизни. Но мы
очень заблуждаемся, предполагая, что дикарь
испытывает при этом такие же чувства, какие мы имели бы на его
месте. Повсюду и у всех низших рас было замечено
положительное отсутствие разумной любознательности по
отношению к этим непонятным новинкам; и
полуцивилизованные расы отличаются, между прочим, от диких
именно проявлениями разумной любознательности.
Изучение этой душевной особенности должно обратить вни-

366
Герберт Спенсер
мание на ее отношение к умственному и эмоциональному
складу данной расы, равно как и к ее общественному
строю.
3) Качество мысли. Под эту несколько
неопределенную рубрику можно подвести несколько обширных
групп исследований: а) степень общности идей; Ь)
степень отвлеченности идей; с) степень определительности
идей; d) степень связности идей; е) тот предел, до
которого развились понятия, как понятие о классе, о
причине, об единообразии, о законе, об истине. Многие
понятия, до такой степени близкие нам, что мы считаем их
общим достоянием всех умов, столь же мало доступны
низшим человеческим расам, как и нашим детям.
Сравнение между собою различных человеческих типов
должно направляться к тому, чтобы выяснить нам те
процессы, путем которых достигаются эти понятия.
При этом развитие каждого из этих понятий должно
быть рассмотрено: а) независимо от других, на всех его
последовательных ступенях; Ь) в связи с другими
содействующими ему (cooperative) понятиями; с) в связи
с прогрессом языка, искусств и общественной
организации. Явления языка призывались уже на помощь таким
исследованиям; но подобное употребление явлений
языка должно быть облечено теперь в более
систематическую форму. Мы должны почерпать наши данные не
только из числа общих и отвлеченных слов,
существующих в словаре известного народа, но еще и из степени
их общности и отвлеченности; ибо обобщения могут
быть обобщениями первого, второго, третьего и т. д.
порядков; подобным же образом и отвлечения повышаются
в степени. Голубой есть отвлечение, относящееся к
одному классу впечатлений, получаемых от видимых
предметов; цвет есть более высокое отвлечение, относящееся ко
многим таким классам зрительных впечатлений зараз;
свойство есть еще более высокое отвлечение,
относящееся к многочисленным классам впечатлений,
получаемых не через посредство одних только глаз, но и через
посредство других органов чувств. Если бы обобщения
и отвлечения были расположены в порядке их
обширности и их степеней, то мы получили бы таким образом
очень хорошее мерило, которое, будучи прилагаемо
к словарям различных нецивилизованных народов,
могло бы доставлять нам определенные данные относитель-

Опыты научные, политические и философские зб7
но достигнутой в каждом случае степени умственного
развития.
4) Особенные способности. К тем умственным
особенностям, которые отмечают собою различные степени
развития, следует присовокупить теперь те меньшие
умственные способности, которые возникают в связи с
различным образом жизни у различных рас; те роды и
степени способностей, которые складываются
приспособительно к обыденным упражнениям данного племени, как,
например: ловкость в обращении с оружием, искусство в
открывании следов, быстрое различение отдельных
предметов. Сюда же можно с удобством подвести все
исследования касательно племенных особенностей
эстетического рода, которые остаются до сих пор еще не
объясненными. Остатки Дордонских пещер показывают нам, что
их первобытные обитатели, относительно которых мы
должны предположить, что они стояли на очень низкой
ступени развития, умели рисовать и вырезывать
различных животных, причем их изображения не были лишены
известного сходства; и в то же время некоторые из ныне
существующих рас, стоящих, по всей вероятности, выше
этих пещерных обитателей в других отношениях,
оказываются почти не способными узнавать нарисованные
изображения. То же самое можно сказать и о
музыкальной способности. Этой способности почти, или даже
совершенно, нет у некоторых из низших рас; но у других
рас, стоящих ничуть не выше этих, она оказывается
развитою в совершенно неожиданной степени. В пример
такой врожденной музыкальной способности можно
привести негров: один миссионер, долго живший между
ними, рассказывал мне, что дети туземцев, при обучении
их в школе европейским церковным напевам, сами,
без малейшего указания, принимаются петь второй голос.
Было бы крайне интересно исследовать, какими
причинами могут быть объяснены племенные особенности
этого рода?
5) Эмоциональные особенности. Эти особенности
заслуживают тщательного изучения, так как они
находятся в самой тесной связи с общественными
явлениями—с возможностью общественного прогресса и с
характером общественного строя. Из них надо обратить
главнейшее внимание на следующие: а) Стадность, или
общежительность, сила которой очень различна у раз-

368
Герберт Спенсер
ных рас; некоторые из них, как, например, мантрасы,
почти совершенно равнодушны к общественным
сношениям; между тем как другие не в силах обойтись без них.
Очевидно, что степень любви к присутствию своих
братьев-людей влияет очень сильно на образование
общественных групп, а следовательно, и на общественный
прогресс. Ь) Отвращение к стеснению. Некоторые из низших
людских рас, как, например, мапучесы, совсем не
поддаются управлению; между тем как другие расы, стоящие
ничуть не выше их по степени своего развития, не только
подчиняются стеснению, но еще смотрят с
благоговением на людей, налагающих на них эти стеснения. Эти
противоположные черты характера должны быть
рассмотрены в связи с общественным развитием: очевидно, что на
ранних ступенях этого развития первая из них —
враждебна, а вторая — благоприятна ему. с) Любовь к одобрению.
Она составляет общую черту для всех рас как высоких, так
и низких; но степень развития этой черты оказывается
очень различной. Существуют очень низко стоящие расы,
как, например, некоторые из тихоокеанских племен,
члены которых готовы раздать все, что у них есть, лишь бы
только заслужить одобрение, вызываемое такой
расточительной щедростью; между тем как члены других рас
ищут одобрения с гораздо меньшей ревностью. Следует
обратить внимание на связь между этой любовью к
одобрению и общественными стеснениями, в поддержании
которых она играет важную роль, d) Приобретательную
наклонность. Эта наклонность также заслуживает
основательного исследования как по отношению к тем
разнообразным степеням, в которых она обнаруживается, так
и со стороны ее связи с общественным строем. Любовь к
собственности растет вместе с возможностью
удовлетворения этой любви; а эта возможность, будучи крайне
незначительной у самых низших рас, возрастает вместе
с прогрессом общественного развития. С переходом от
племенной собственности к собственности семейной и,
наконец, индивидуальной, понятие о личном праве на
владение приобретает все большую определенность,
а любовь к приобретению усиливается. Каждый шаг по
пути к правильному общественному строю делает
возможными более и более обширные накопления; а
приобретаемые удовольствия становятся более и более
верными; проистекающее же отсюда поощрение к новым на-

Опыты научные, политические и философские 369
коплениям ведет к возрастанию капитала и к
дальнейшему прогрессу.
Это взаимодействие между стремлением к
приобретению и общественным строем должно быть тщательно
исследовано в каждом отдельном случае.
6) Альтруистические чувства. Эти чувства, являясь
позже в развитии человечества, представляют в то же
время и самые высокие из доступных ему чувств.
Развитие их в течение цивилизации представляет нам очень
ясное доказательство взаимного влияния общественной
единицы на общественный организм и обратно. С одной
стороны, ни симпатия, ни какое-либо из порождаемых
симпатией чувств не могут существовать, пока нет
вокруг нас родственных нам существ; с другой стороны,
поддержание союза с ближними зависит отчасти от
присутствия симпатии и тех ограничений, которые
накладываются ею на наше поведение. Стадность, или обще-
жительность, благоприятствует возрастанию симпатии; а
возрастание симпатии ведет к более тесному общению
и к более прочному общественному строю; так что
каждое приращение одного неизменно делает возможным
дальнейшее приращение другого. Сравнения
вытекающих из симпатии альтруистических чувств у различных
людских рас и при различных формах общественного
строя могут быть с удобством распределены по
следующим трем рубрикам: а) Сострадание, или жалость, в ее
обнаружениях по отношению к детям, по отношению
к больным и престарелым и по отношению к врагам.
Ь) Великодушие, или щедрость (строго отличая ее от
показных ее обнаружений), в разных ее проявлениях, как-
то: в давании, в пожертвовании своими удовольствиями
для других и в деятельных усилиях на пользу другого.
Обнаружения этого чувства должны быть рассмотрены
также и со стороны той области, в которой оно проявляется:
т. е. распространяется ли оно только на одних
родственников, или оно распространяется только на членов того
же самого общества, или же оно распространяется и на
членов других обществ. Затем следует рассмотреть его
в связи со степенью предусмотрительности, т. е. решить,
составляет ли оно результат внезапного порыва,
которому человек повинуется, не соображая последствий и не
зная наперед, во что ему обойдется его поступок; или же
оно существует совместно с ясным предвидением тех бу-

370
Герберт Спенсер
дущих жертв, которых потребует от человека этот
поступок, с) Справедливость. Это наиболее отвлеченное
из альтруистических чувств должно быть рассмотрено
со всех тех сторон, как и предыдущие, и, кроме того, еще
с некоторых других. Мы должны определить: поскольку
проявляется оно по отношению к жизни других;
поскольку — по отношению к свободе; поскольку — по
отношению к их собственности; и, наконец, поскольку —
по отношению к разнообразным притязаниям более
мелкого свойства. Кроме того, сравнения между собой
людей по отношению к этому высочайшему из чувств
должны сопровождаться еще более чем где-либо
постоянными исследованиями сопутствующего ему в
каждом случае общественного строя, определяемого им в
очень обширной степени, т. е. исследованием в каждом
случае формы и образа действий правительства,
характера законодательства, взаимных отношений классов
и пр.
Таковы главные отделы и подотделы, на которые
может быть подразделена сравнительная психология
человека. Я старался быть настолько кратким, насколько это
было возможно, без ущерба для ясности. В этом беглом
обзоре столь обширного поля я, без сомнения,
просмотрел многое из того, что следовало бы включить в него.
Не подлежит также сомнению, что многие из названных
мною исследований разветвятся со временем на
несколько более частных исследований, вполне
заслуживающих того, чтобы заняться ими. Но даже и в этом виде
предлагаемая программа достаточно обширна, чтобы
дать дело множеству исследователей, которые могут
с большой выгодой распределить между собой
различные ее отделы.
Наши антропологи, занимавшиеся прежде только
первобытными искусствами и их произведениями,
сосредоточили теперь свое внимание главнейшим
образом на телесных особенностях различных людских рас;
но нетрудно видеть, как мне кажется, что исследование
этих особенностей уступает по важности изучению их
психических особенностей. Общие заключения,
составляющие результат первой группы исследований, не
могут влиять с такой силой на наши взгляды касательно
самых высших классов явлений, как общие заключения,
являющиеся результатом исследований второго рода.

Опыты научные, политические и философские 371
Истинное учение о человеческом духе имеет для нас
жизненный интерес, а систематические сравнения
между собою человеческих умов, отличающихся друг от
друга качественно и количественно, должны помочь нам
в составлении этого истинного учения. Знание взаимных
отношений между характерами людей и характерами
составляемых ими обществ должно глубоко повлиять на
наши идеи о политических распорядках. Коль скоро
взаимозависимость природы личности, с одной стороны,
и общественного строя — с другой, понята правильно,
то такое понимание не может не повлиять исправляющим
образом на наши понятия об общественных переменах,
совершающихся перед нашими глазами и имеющих
произойти в будущем. Понимание душевного развития, как
процесса приспособления к общественным условиям,
которые непрерывно переделываются им и обратно влияют
на него, поведет к здравой оценке даже более отдаленных
влияний учреждений на индивидуальный характер и
послужит некоторой преградой для важных бедствий,
причиняемых ныне невежественным законодательством.
Наконец, правильное учение о душевном развитии
человечества, взятого в его целом, давая нам ключ к
пониманию развития индивидуального духа (а оно
действительно дает этот ключ), поможет нам внести более разумные
начала в наши превратные методы воспитания и таким
образом увеличить наши умственные силы и поднимет
нашу нравственную природу.

372
Герберт Спенсер
XI
МАРТИНО ОБ ЭВОЛЮЦИИ
(Напечатано в первый раз
«Contemporary Review», июнь 1872 г.)
Статья Мартино в апрельском номере Contemporary
Review «Положение разума в природе и интуиция
человека» напомнила мне о том, что я намеревался отвечать на
возражения, выставлявшиеся время от времени против
общего учения, изложенного в «Основных началах».
Рассуждение Мартино хотя и не прямо направлено против
положений, утверждаемый или подразумеваемых в «Основных
началах», но противоположно им по выводам.
Исполнение своего намерения я, однако, все еще стал бы
откладывать, если бы не узнал, что доказательства г-на Мартино
многими считаются последним словом науки и что
отсутствие возражений на них может быть сочтено за
невозможность этих возражений. Поэтому на доводы г-на
Мартино желательно обратить внимание, особенно ввиду
того, что, как мне кажется, сущность их можно с пользой
рассмотреть в сравнительно небольшом очерке.
Первое определенное возражение, которое
выставляет Мартино, это то, что гипотеза общей эволюции
бессильна дать отчет в фактах простейшего порядка, не
признавая существования многочисленных различных
элементов. Он рассуждает, что будь вся материя однородна,
то явления, подобные химическим превращениям, были
бы невозможны. — «Для того чтобы направить мир по его
химическому пути, необходимо прежде всего развитие
его наличных средств, необходимо представлять мир во
всеоружии его разнородного состава. Проследите
следствие, вытекающее из этого тезиса, свалите в одно весь
список известных элементов и представьте работу их
свойствам.» — Очевидно, отсюда следует вывод, что для начала
эволюции необходимо нужно признать существование
отдельно созданных элементов.
Мы видим, что Мартино поддерживает такой тезис, ка-

Опыты научные, политические и философские 373
кой мало кто из химиков, быть может даже ни один,
решается поддерживать и многие отрицают совершенно. Нет
таких веществ, которые считаются элементами, если
подразумевать под этим названием такие вещества, про
которые известно, что они простые тела. То, что химики, ради
удобства, называют элементами, не что иное, как
вещества, которые им до сих пор не удалось еще разложить; но,
помня прошлый опыт, химики не осмеливаются сказать,
что элементы абсолютно неразложимы. Вода считалась
элементом в продолжение более двух тысяч лет, потом же
было доказано, что вода — сложное тело; пока Дэви не
разложил солей щелочных и щелочноземельных
металлов гальваническим током, эти соли также считались
элементами. Насколько далеко от истины то предположение,
что эти «известные элементы» абсолютно простые тела, —
это доказывается и той массой споров химиков
относительно процессов соединений и замещений, посредством
которых тела эти образовались из первоначального
вещества. Некоторые химики считали такой составляющей
единицей атом водорода, но другие возражали, что при
этом положении атомные веса так называемых элементов
не могут быть объяснены. Если я не ошибаюсь, сэр Джон
Гершель, один из многих, лет 25 назад высказал
предположение относительно системы соединений, могущей
объяснить эти отношения между атомными весами.
Что было в то время предположением, теперь стало
фактически доказанным. Заключения, вытекающие из
спектрального анализа, также вполне не мирятся с
предположением, что так называемые простые вещества —
просты в действительности. Каждое из них дает спектр,
число линий в котором варьирует от 2 до 80 и даже более.
Каждая линия предполагает пересечение эфирных волн
известного порядка с чем-то колеблющимся в унисон или
гармонично с ними. Если бы железо было абсолютно
элементарно, то было бы непонятно, как от его атомов
исходят эфирные колебания восьмью различными способами;
отсюда вовсе не следует, чтобы молекула железа
заключала столько отдельных атомов, сколько линий в его
спектре; следует лишь то, что она должна представлять
сложную молекулу. Очевидно, что так называемые элементы
образуются из первоначальных единиц, подобно тому как
из этих элементов путем соединений и замещений
получаются окиси, кислоты и соли.

374
Герберт Спенсер
Гипотеза о сложности элементов вполне согласуется
и с явлениями аллотропии. Различные вещества, условно
рассматриваемые как простые, могут являться в
нескольких видах, обладающих совершенно различными
свойствами. Полупрозрачное, бесцветное, чрезвычайно
активное вещество, называемое фосфором, может быть
изменено до такой степени, что сделается и непрозрачным,
темно-красным и инертным. Известны подобные же
явления и с газообразными металлоидами, как, например,
с кислородом, а также и с элементами металлическими,
как, например, сурьмой. Такое полное изменение свойств,
происходящее без всякого превращения, которое можно
было бы назвать химическим, может быть объяснено
только новым перемещением атомов внутри частицы.
Если перемены в свойствах вещества могут быть
произведены интрамолекулярными перемещениями, это еще раз
доказывает, что свойства различных элементов зависят от
различного строения вследствие повторного
перемещения однородных первоначальных единиц.
Итак, возражение Мартино превращает наше
незнание природы элементов в положительное утверждение
того, что элементы — простые вещества; это самое
меньшее. В действительности его возражение побивается
двумя рядами доказательств, указывающих на сложность так
называемых элементов.
Затем Мартино показывает, что на пути общей
доктрины эволюции стоит роковое препятствие — именно
пропасть, отделяющая одушевленный мир от неодушевленного.
Мартино говорит «Берите периоды времени в каком угодно
большом масштабе, все же в конце всякого исследуемого
перехода дверь жизни все еще остается закрытой».
Здесь наше неведение снова фигурирует в роли
знания. Тот факт, что мы в точности не знаем, каким образом
происходил вышеуказанный переход неодушевленного
в одушевленное, преобразовался у г-на Мартино в
утверждение, что перехода этого и вовсе не было. Приведем в
самой общей форме аргумент, который до последнего
времени считался доказательным: так как генезис каждого из
видов творения объяснен не был, следовательно, каждый
вид был создан отдельно. Сделав такое замечание, укажу
еще на то, что научные открытия день за днем суживают
пропасть, о которой идет речь, или, употребляя в
несколько измененном виде выражение г-на Мартино, «открывают

Опыты научные, политические и философские 375
дверь» все больше и больше. Еще недавно считалось
достоверным, что так называемые органические
химические соединения не могут быть получены искусственно.
В настоящее время именно таким образом уже получены
более тысячи органических соединений. Химики
открыли искусство их синтеза, начиная с простейших до более
сложных и, без сомнения, будут в состоянии получать
и самые сложные.
Более того, факты, сопровождающие явления
изомерии, дают ключ к пониманию тех движений вещества,
в которых только и проявляется для нас жизнь в своей
низшей форме. В различных коллоидальных веществах,
как, например, в альбумине, изомерные изменения
сопровождаются то сокращением, то расширением, т. е.,
следовательно, движениями вещества, и даже в таких
простейших телах, как протогены Геккеля, которые, по-видимому,
не отличаются от малейших частиц альбумина,
наблюдаемые движения становятся понятны, если принять, что они
сопровождают изомерные изменения, а эти последние
происходят от постоянно изменяющегося физического
воздействия окружающей среды.
Вероятность такого представления очевидна, если
припомнить, что многие свойства высших организмов в
существенных своих чертах представляют результат
многочисленных переходов белкового вещества из одного
состояния в другое.
Итак, ответом г-ну Мартино может служить следующее:
во-первых, пропасть, считавшаяся непроходимой,
суживается с обеих сторон, и, во-вторых, то, что даже если бы
пропасть и не заполнялась, мы настолько же вправе были
бы сделать свои предположения о сверхъестественном
возникновении жизни, насколько Кеплер имел такое же
право предполагать существование руководящих духов,
охраняющих планеты в их орбитах; он просто лишь не
мог еще объяснить, почему планеты могут оставаться
в своих орбитах.
Трегье возражение на общую теорию эволюции
Мартино подобного же рода, как и первые два. Гипотеза
эволюции, рассуждает он, наталкивает на непреодолимое
затруднение в виде коренного различия в жизни
растительной и животной (plant life and animal life). «Вы не можете, —
говорит он, — хоть сколько-нибудь подвинуться в выводах
относительно ощущений и мысли. Ни на верхней грани-

376
Герберт Спенсер
це растительной жизни высшие растения, как бы высоко
они ни были развиты, не переходят в животное
существование; ни на нижней, как ни классифицируйте водоросли
и губки, никогда не увидите, чтобы споры одних
развивались в индивидуумы других.» Возражение это
чрезвычайно неудачно, так как хотя там, где указывает Мартино
(и где ни один биолог не ищет), и нет перехода от
растительной жизни к животной, но связь между двумя
большими царствами живой природы настолько полна, что
разделять их в настоящее время считается невозможным.
Натуралисты долго и много старались строить такие
определения, чтобы под одно подходили все растения
и совершенно не подходили все животные, под другое —
наоборот; но, как известно, натуралисты постоянно
терпели поражения в подобной попытке и в конце концов
оставили свое намерение. Между растениями и
животными не существует различия ни химического, ни
структурного, ни функционального, ни в способе существования.
Большие группы простейших животных содержат
хлорофилл и разлагают углекислоту под влиянием света, как
и растения. Большие группы простейших растений, как
можно наблюдать на диатомовых водорослях стоячей
воды, движутся не менее активно, чем тут же находящиеся
маленькие особи, относимые к животным.
Что среди низших типов живых существ
последовательно преобладает то животная, то растительная
сторона жизни, это явление даже очень обычно. Самое
название «зооспоры», данное зародышу водоросли, некоторое
время плавающему свободно при помощи ресничек, а
потом прикрепляющемуся к какому-нибудь предмету и
прорастающему в растение, дано именно вследствие этой
очевидной общности его природы с природой животной.
Эта общность настолько полна, что многие натуралисты
стремились даже установить для этих низших типов
особое подцарство, занимающее промежуточное положение
между подцарством животным и растительным.
Возражением же против установления такого подцарства является
возникающее и здесь затруднение, в каких же точках
можно предположить соприкосновение этого подцарства
с двумя другими.
Итак, предположение, от которого отправляется
Мартино, диаметрально противоположно убеждениям
натуралистов вообще.

Опыты научные, политические и философские 377
Существует еще четвертое возражение против общей
теории эволюции в том же роде, как и предыдущие, и
которое хотя и не высказывается Мартино прямо, но,
по-видимому, подразумевается в его статье. Этим четвертым
возражением является невозможность перехода от жизни
в простейших проявлениях ее к существованию
разумному. Так, Мартино говорит, что «при наличности только
биологических жизненных сил, как в растительном мире,
не может появиться разум», — по-видимому, предоставляя
сделать вывод из этих его слов, что в животном мире силы
таковы, что возникновение разума становится там
понятным. Если бы Мартино вместо своего подразумеваемого
вывода отчетливо признал существование пропасти
между разумной и физической жизнью, для чего, без
сомнения, существует столько же оснований, как для пропасти
между животной и растительной жизнью, то и тогда
трудности на его пути были бы не менее непреодолимы.
Что касается низших форм раздражимости в
животном царстве, на которую, как я предполагаю, г-н Мартино
указывает как на первоначальное проявление разумности,
то они нисколько не отличаются от раздражимости,
проявляемой и растениями; они предполагают сознание не
в большей степени. Если свертывание листа мимозы при
прикосновении к нему или сбрасывание тычинок дикого
cistus'a рассматривается как жизненные отправления
чисто физического порядка, то так же надо смотреть и на
медленное сокращение щупальца полипа. От этих
простых движений низшего животного типа мы находим
незаметный переход ко все более и более усложняющимся
формам действий, с сопровождающими их признаками
чувств и рассудка, пока наконец не достигнем высшего
предела. Даже оставив в стороне доказательства,
основанные на факте постепенного усложнения животных форм
начиная с зоофитов, как их выразительно называют,
достаточно рассмотреть развитие одного животного, чтобы
видеть, что не существует никакого перерыва или
пропасти между жизнью бессознательной и сознательной.
Желток только что разбитого яйца не подает не только
признаков сознания, но даже просто жизни. Он не
отвечает на раздражения даже в той мере, как на них отвечают
растения. Если бы яйцо полежало под курицей некоторое
время, зародыш, находящийся в нем, прошел бы
бесконечно малыми градациями через целый ряд форм, кончая

378
Герберт Спенсер
формой цыпленка. Путем подобных же бесконечно
малых переходов развиваются и способности цыпленка
и дают ему возможность в конце концов разбить скорлупу
яйца; затем, когда цыпленок выйдет из яйца, он может
бегать, различать и клевать пищу, пищать при ушибах.
В какой момент началось сознание? Как появилась эта
способность ощущения, на которую указывают действия
цыпленка? Если на это возразят мне, что действия
цыпленка автоматичны, я на это скажу, что хотя они
действительно в сильной степени автоматичны, но, очевидно,
цыпленок все же имеет ощущения, а следовательно, и сознание.
Впрочем, я даже просто-напросто, принимая возражение,
иду дальше — беру в пример человеческое существо. Ход
развития человека до рождения в общих чертах тот же, что
и при развитии цыпленка. Так же, как и там, на известной
ступени появляются рефлекторные движения. У только
что родившегося ребенка, несомненно, проявляется не
больше сознательности, чем у цыпленка, и ребенок не
обладает способностью избегать опасности, различать
и брать пищу. Если мы скажем, что цыпленок — существо
неразумное, тем более мы должны то же самое сказать
о ребенке. А от неразумности ребенка до разумности
взрослого развитие идет столь малыми шагами, что нет
никакой возможности заметить, в какой день ребенок
стал проявлять больше сознательности сравнительно
с предшествовавшими или последующими днями.
Итак, предположение Мартино о существовании
какой-то пропасти между жизнью разумной и жизнью
физической не только ошибочно, но и отрицается самыми
очевидными фактами.
В некоторых выражениях, употребляемых мною при
объяснении той части эволюционной теории, где
говорится о происхождении видов, Мартино находит
скрытый смысл и истолковывает их в подтверждение своих
взглядов. Рассмотрим его толкования. Он говорит, что
«соперничество (competation) не есть самобытная сила»,
что «оно само по себе не может ничего произвести»,
и что оно может действовать только при условиях
«возможности лучшего или худшего», и что эта возможность
«лучшего или худшего» предполагает, что прогресс мира
предопределен заранее и что есть руководящая воля,
направляющая его к добру. Если бы Мартино поближе
всмотрелся в дело, он нашел бы, что хотя некоторые мои

Опыты научные, политические и философские 379
выражения, которые он приводит, и употреблены ради
удобства, но понятия, в них заключающиеся, отнюдь не
выражают сущности эволюционного учения. В строго
научной форме учение выражается в чисто физических
терминах, которые не предполагают ни «соперничества»,
ни «лучшего», ни «худшего»*. За этой косвенной ошибкой
скрывается еще другая. Г-н Мартино говорит о
переживании «лучшего», как будто это переживание и есть
формула закона, и затем прибавляет, что приведенный
результат может быть выведен «только при том
предположении, что лучший есть в то же время и сильнейший».
Но все это слова самого г-на Мартино, а не того, кому он
сам себя противополагает. Закон говорит о
переживании способнейшего. Вероятно, заменив слово
«способнейший» словом «лучший», г-н Мартино не предполагал,
что он изменил и самое понятие, хотя я осмеливаюсь
сказать, что г-н Мартино понимает, что истинное
значение слова «способнейший» не так легко поддалось бы
его аргументации. Если бы он рассмотрел сами факты,
то нашел бы, что сущность закона совсем не в
переживании «лучшего», или сильнейшего, в обычном значении
этих слов, а в переживании тех, кто по своей структуре
обладает большей способностью развиваться в данных
условиях. Нередко то самое, что, с человеческой точки
зрения, является несомненным признаком низших
ступеней развития, является причиной сохранения и
переживания. Превосходства в росте, силе, деятельности или
проницательности вырабатываются при равенстве
других условий за счет уменьшения плодовитости и
сохранения вида; уменьшение этих качеств и
сопровождающее его увеличение плодовитости может представлять
выгоду там, где жизнь, которую ведет вид, не требует
таких высших атрибутов, как перечисленные выше. Вот
чем объясняется происхождение столь
многочисленных случаев регрессивных изменений и вместе с тем
причина, почему паразиты, как внутренние, так и
наружные, обыкновенно представляют собою
деградированные формы высших типов. Переживание лучшего не
включает этих случаев, а переживание способнейшего
или, вернее, наиболее приспособленного включает и их.
Принимая на себя ответственность, считаю себя вправе
«Основы биологии», § 159—168 (стар. изд.).

380
Герберт Спенсер
сказать, что слово «способнейший» было выбрано
именно по вышеуказанным причинам.
Если же припомнить, что указанные мною случаи
превосходят числом все другие, т. е. что паразитов по
числу видов больше, чем всех других животных, взятых
вместе, то станет очевидным, что выражение
«переживание лучшего» в данном случае совершенно неуместно и
защищать доводы, которые на нем основывает Мартино,
невозможно. В самом деле, если бы вместо
целесообразного приспособления человеческих органов чувств,
которое Мартино так красноречиво описывает, он описал
бы бесчисленные средства, которые выработаны
паразитами и при помощи которых они причиняют настоящую
пытку животным, стоящим неизмеримо выше их, и
которые, с его точки зрения, не менее целесообразны, я
думаю, что восклицательные знаки, которыми г-н Мартино
заканчивает свое изложение, не показались бы ему столь
уместными.
В рассматриваемом сочинении есть еще одно слово,
из внутреннего значения которого г-н Мартино выводит
нечто обладающее всесильной доказательностью, —
именно само слово «эволюция». Он говорит:
«Это слово значит развивать изнутри; оно взято из
истории семени или зародыша живого существа. А что такое
семя? — Это сокровищница, полная грядущих фактов,
заранее приведенных в связь, в которых содержится
будущее, заранее предопределенное и предустановленное
имеющими осуществиться целями».
Эта критика имела бы гораздо больше смысла, если бы
слово «эволюция» точно выражало действительно
процесс, который называется этим именем.
Если бы процессу эволюции в его научном
определении придавалось понятие эволюции в первоначальном
значении этого слова, Мартино был бы прав в своих
выводах.
К несчастью для Мартино, слово «эволюция» было
в ходу уже тогда, когда процесс не был еще уяснен, и
удержалось впоследствии просто потому, что замена его
другим словом казалась непрактичной. Слово «эволюция»
было даже и принято с предосторожностью против
недоразумений, могущих возникнуть из его
неприспособленности. Вот что говорилось в предупреждение этих
недоразумений: «Слово эволюция имеет разные значения,

Опыты научные, политические и философские 381
из которых иные не согласны, а иные даже прямо
противоположны по смыслу с тем значением, какое ему здесь
дается... Противоположный термин — инволюция
(завертывание) — гораздо вернее выразил бы характер
процесса и гораздо лучше указал бы на те второстепенные черты
его, о которых мы должны будем теперь говорить»*.
Таким образом, значения, заключающиеся в слове
«эволюция», которые г-н Мартино считает столь
роковыми для гипотезы, уже отстранены, как не относящиеся к
гипотезе.
Перейдем теперь к существенным возражениям,
выставленным г-ном Мартино против гипотезы эволюции,
поскольку она представлена в строго научной форме,
обобщающей ход всяких явлений, во-первых —
наблюденный, во-вторых — выведенный из известных основных
принципов. Рассмотрим видоизменение этой же
гипотезы, предлагаемое г-ном Мартино, т. е. эволюцию,
определенную Разумом и Волей, — эволюцию,
предустановленную божественным деятелем. Г-н Мартино, по-видимому,
отвергает примитивную теорию творения по решению
«Всемогущей Воли», а также теорию творения,
«исходящего от соображающей и приспособляющей силы», и,
по-видимому, признает именно эволюцию, требуя только,
чтобы «производящий Разум» был принят как нечто
предшествующее ей. Спросим, во-первых, в каком отношении,
по понятиям г-на Мартино, стоит «производящий Разум»
к развивающейся Вселенной. Из некоторых мест его
статьи выходит, что присутствие Разума необходимо всюду.
Он говорит: «Теория эволюции не может вести к самому
корню вещей. Если мыслить все силы как проявление
единой силы, эту последнюю надо представлять себе в форме
высшей, все в себе заключающей, — таков и есть Разум;
и его надо представлять таким образом, что он
упрощается шаг за шагом по мере приближения к низшим
категориям закономерности явлений, пока в самом низу он не
будет представлять собой не что иное, как простую
динамику».
Утверждение, что куда бы ни направлялся ход
эволюции — всюду в ней замечается разумность, кажется
безошибочным. Но в конце этих доводов г-н Мартино
выставляет уже совсем иное мнение. Он говорит: «Если идея о бо-
«Основные начала», § 97 (2-е изд.).

382
Герберт Спенсер
жестве не отодвигается по повелению нашей
спекулятивной науки, а, напротив, сохраняет свое место, то
естественно спросить, в каком отношении она находится к ряду так
называемых сил мироздания? Но вопрос этот слишком
обширен и глубок, чтобы на него можно было здесь ответить.
Достаточно будет сказать, что для этих сил не требуется
никакого управления волею божества так, чтобы
сверхъестественное нарушило бы естественное; ни дополнения этих
сил так, чтобы он мог восполнить их недостатки. Скорее
промышление божества относится к силам мира, как у
человека сила ума относится к другим силам, низшим». Здесь
неуместно было бы детально разбирать все вопросы,
которые возникают по поводу этой выписки. Возникает вопрос
и о том, откуда появились эти силы, о которых говорится
отдельно от божественной воли, — существовали ли они
раньше воли божества? Тогда откуда появились
божественные силы? Существуют ли они по воле божества? И
какова же их природа, если они действуют помимо воли
божества? И еще вопрос: как эти вспомогательные силы
действуют в каждом отдельном случае, если руководящая
воля не контролирует их? Орган, развивающий свою
способность функционировать, развивается ли под
действием этих сил в присутствии и под управлением Разума,
или он развивается при отсутствии Разума? Сказать, что он
развивается при его отсутствии, это то же, что отказаться
от гипотезы; с другой стороны, если сказать, что
«руководящий Разум» необходимо тут присутствует, то мы должны
предположить существование отдельного провидения
в каждом отдельном органе каждого отдельного творения
во всей Вселенной. Еще один вопрос: если «промышление
божества относится к силам мира, как у человека сила ума
относится к другим силам, низшим», то каким образом
«промышление» может быть рассматриваемо как
причины эволюции? У человека умственные силы относятся к
силам низшим не как творец относится к своему
творению и не как регулятор к регулируемому, если только не
в самых узких пределах.
Большая часть сил, действующих в человеке, как
структурных, так и функциональных, безусловно, не
подчиняется его умственной силе. Более того, довольно повредить
нерв, чтобы видеть, что власть умственной силы над
физическими зависит тоже от условий физических, и,
приняв по ошибке вместо магнезии морфий, мы откроем, что

Опыты научные, политические и философские 383
власть физических сил над духовными не
обусловливается ничем духовным.
Впрочем, не останавливаясь на этих вопросах, я лишь
обращу внимание на совершенное несогласие этого
мнения с прежним, на которое я уже указывал.
Принимая, что г-н Мартино, когда это будет нужно,
выберет первое мнение, которое только и имеет кое-что
в свою защиту, спросим, насколько эволюция сделается
более понятной, если допустить, что внутри ее
повсеместно присутствует Разум, как причина.
В полемике метафизиков многие тезисы,
предложенные и принятые как вполне вероятные, безусловно
непонятны. Смешение соответствующих действительности
идей с какими-то псевдоидеями встречается постоянно.
Предложения, выражающие действительные мысли,
очень трудно отличить от идей, имеющих только форму
мысли.
Мыслимое предложение есть такое, в котором оба
термина могут быть соединены в сознании именно в том
отношении, какое утверждается между ними. Но часто если
о субъекте предложения мыслят как о чем-то известном,
о предикате же предложения так же, как о чем-то известном,
тогда предполагается, что мыслимо и само предложение;
но то, что мыслится об элементах предложения отдельно,
может быть и ошибочно, если мыслится о комбинации их,
которую выражает собою утверждаемое предположение.
Этим объясняется тот факт, почему предложения, вовсе
немыслимые, считаются не только мыслимыми, но и
соответствующими действительности. Одно из таких
предложений есть то, в котором утверждается, что причина
эволюции — Разум. Тот и другой Термины мыслимы в
отдельности, но рассматривать отношение, в каком они
находятся один к другому, как отношение действия к
причине, невозможно.
Каждому из нас известно о разуме лишь то, что
Разум — это ряд его собственных состояний сознания, если
же человек думает о Разуме ином, чем его собственный,
то создает понятие о первом из элементов своего
собственного разума. Если бы меня заставили составить
понятие о Разуме, лишенном всех черт, при которых я только
сознаю свой собственный Разум, я не мог бы этого
сделать. О мышлении я знаю лишь то, что оно воспроизводит
в виде идей впечатления, записанные во мне предметами

384
Герберт Спенсер
и силами внешнего мира. Выражение «умственный акт»
только тогда понятно, когда под ним подразумеваются
состояния сознания, подобные ряду состояний сознания во
мне и отношения между которыми известны, как такие же
отношения в прежде существовавшем ряде состояний
сознания. Тогда, если я считаю эволюцию создаваемой
«производящим Разумом», я должен считать этот разум
таким же, как и единственный разум, мне известный, а без
этого я и совсем не могу мыслить этого разума. Я не стану
останавливаться на многих нелепостях, отсюда
следующих, не стану спрашивать, каким образом можно мыслить
«производящий Разум» при том условии, что он
испытывает различные состояния, производимые в нем
предметами, которые суть объекты по отношению к нему, как он
различает эти состояния, как классифицирует их по
сходству и как предпочитает один объективный результат
другому. Я просто спрошу: что будет, если мы припишем
«производящему Разуму» черту безусловно существенную
для понятия разум — именно то, что он состоит из ряда
состояний сознания? Поставьте ряд состояний сознания
причиной, а развивающуюся Вселенную следствием,
тогда и постарайтесь рассмотреть, как последняя
проистекает из первого.
Правда, я могу представить себе туманным образом,
что ряд состояний сознания предшествует ряду действий,
которые, как я вижу, следуют за ним, потому что и мои
собственные состояния сознания часто предшествуют
косвенным образом подобным действиям. Но можно ли
и пытаться мыслить о таком ряде состояний сознания,
который предшествует всем действиям во всей
Вселенной, — и движению бесчисленных звезд в пространстве,
и вращению всех планет вокруг них, и вращению на оси
всех этих планет, и бесконечному множеству физических
процессов, происходящих на каждом из этих солнц и
планет? Я не могу мыслить и одного ряда состояний
сознания, служащего причиной даже относительно малой
группы явлений, происходящих на поверхности Земли. Я
не могу даже представить себе, чтобы они
предшествовали ветрам и облакам, которые приносят ветры, потокам
и рекам, разрушительным действиям ледников, еще
меньше могу думать, что они были причиной бесконечных
процессов, совершающихся одновременно во всех
растениях, покрывающих Землю, начиная с редких лишаев по-

Опыты научные, политические и философские 385
лярных стран и кончая густыми пальмовыми рощами
тропиков, и всех миллионов четвероногих, бродящих
в лесах, и миллиардов насекомых, жужжащих вокруг них.
Даже для несложной, маленькой группы явлений из этого
бесконечно большого числа перемен, происходящих на
Земле, я не могу признать причиной только ряд
состояний сознания, не могу, например, считать их причиной
ста тысяч бурунов, разбивающихся в эту минуту у берегов
Англии. Тогда как же могу я признать «производящий
Разум», который я должен себе представить простым рядом
состояний сознания, приводящим в действие
бесчисленные группы изменений, одновременно происходящих
в мирах слишком многочисленных, чтобы можно было
их сосчитать, рассеянных в пространстве, перед которым
останавливается воображение?
Если же для того, чтобы дать отчет в этой
бесконечности физических изменений, всюду происходящих,
необходимо присутствие повсюду разума, как основного
динамического элемента, то на это нужно ответить следующее:
если так, то разум должен быть в этом случае лишен тех
самых свойств, которые его отличают, и тогда исчезает
и само понятие, и само слово «разум» не имеет никакого
значения.
Если же г-н Мартино прибегнет к совершенно
противоположной и, как мне кажется, нелепой гипотезе — к
чему-то вроде множественности разумов, если он принимает
учение (что, впрочем, он, кажется, и делает) о
невозможности объяснить эволюцию, «не рассеяв между
первоначальными элементами зародышей разума, так же как и
зародышей низших элементов», если для выхода из
непреодолимых затруднений, на которые я указывал ему, только и
остается предположить отдельный ряд состояний сознания
для каждого явления, — то мы, очевидно, возвращаемся
назад к чему-то вроде фетишизма с той только разницей, что
у г-на Мартино предполагаемые духовные воздействия
неопределенно умножились.
Следовательно, выражение: «производящий Разум есть
причина эволюции» — может существовать только до тех
пор, пока нет попытки соединить в предложении оба
термина в указанном отношении. Можно возражать на это,
что данное предложение должно быть принято на веру,
если только указаны достаточные основания этому;
но чтобы оно было принято как объект мысли, как поло-
13 Г. Спенсер

386
Герберт Спенсер
жение, объясняющее порядок Вселенной, признать это
совершенно невозможно.
Теперь перехожу к самозащите от ложных толкований,
которые, весьма вероятно, будут направлены на
вышеизложенные доводы, особенно со стороны тех, кто читал саму
статью, на которую я возражаю. Из тезисов, выставленных
г-ном Мартино в его статье, следует, что все, кто защищает
гипотезу, противоположную его собственной,
воображают, что разрешили тайну вещей, если нашли естественную
причину процесса эволюции. Г-н Мартино, по-видимому,
так и представляет своих противников, что они,
истолковав все свойствами материи и движения, отвергают всякие
дальнейшие объяснения. Но это неверно. Учение
эволюции в чисто научной форме не заключает в себе
материализма, хотя его противники настоятельно представляют
дело именно в таком виде. И в самом деле, некоторые мои
друзья из числа последователей этого учения говорят о
материализме Бюхнера и его школе с неменьшим
презрением, чем сам Мартино. Чтобы показать, насколько не
материалистичны мои собственные взгляды, быть может, будет
уместно привести несколько выдержек из того, что я
раньше писал по этому вопросу:
«Хотя из двух трудностей кажется гораздо более
легким перевести так называемое вещество на так
называемый дух, чем перевести так называемый дух на так
называемое вещество, последнее на самом деле совершенно
невозможно, тем не менее никакой перевод не в
состоянии повести нас за пределы наших символов»*.
И еще:
«Вглядимся же в наше положение. Мы не можем думать
о веществе иначе как в терминах души. Мы не можем
думать о душе иначе как в терминах вещества. Когда мы
доводим исследования вещества до самых крайних их
пределов, то мы оказываемся вынужденными обратиться за
самыми последними ответами в область души; при
исследовании же души мы вынуждены, дойдя до последних
вопросов, вернуться за разъяснением их назад в область
вещества. Мы находим величину х в терминах^, а величину
у в терминах х, и мы можем продолжать этот процесс без
конца, ничуть не подвигаясь сколько-нибудь ближе к
разрешению задачи. Антитезис, который существует между
* «Основы психологии», т. I, § 63 (2-е изд.). Русс изд, т. I, стр. 102—103.

Опыты научные, политические и философские 387
субъектом и объектом и за который мы, пока существует
сознание, не можем переступить, делает невозможным
какое бы то ни было познание о той конечной
реальности, в которой объединены субъект и объект»*
Итак, я думаю, здесь видно, что разница между
взглядами г-на Мартино и теми, на которые он возражает, не так
велика, как он указывает, и даже, мне кажется, различие
скорее обратно тому, которое он излагает. Короче,
разница в том, что Мартино признает существование тайны там,
где учение, которое он защищает, не признает ее. Что
касается до меня, то, сходясь с г-ном Мартино в наших
несогласиях с материалистическим объяснением, как крайне
неглубоким, я отличаюсь от г-на Мартино только в том,
что он считает, будто нашел другое объяснение явлений,
а я признаюсь, что не могу найти. И тогда как Мартино
думает, что может понять силу, проявляющуюся в вещах, я
считаю своим долгом признать, после многих попыток,
что я не могу понять ее. Так что перед отвлеченной
проблемой, которую представляет Вселенная, Мартино
считает человеческий интеллект всесильным, а я считаю его
бессильным.
Мне кажется, это не противоположность взглядов, как
указывает статья Мартино. Если уж говорить о «гордости
науки», то она, очевидно, произошла из гордости
теологии. Я не замечаю смирения в той вере, что человеческий
разум способен понимать и то, что выше очевидности; я
не вижу особенного благочестия в утверждении, что во
Вселенной, в природе нет другого высшего
существования, кроме того, которое представляется нам сознанием.
Напротив, я считаю вполне возможным защищать
положение, что больше смирения заключается в признании
своей неспособности объять мыслью причину всех вещей
и что религиозное чувство найдет наивысшее выражение
в той вере, что Высшая Сила не более может быть
представлена в терминах человеческого сознания, чем
последнее в пределах функций растений.

388
Герберт Спенсер
XII
ФАКТОРЫ ОРГАНИЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ*
Люди, достигшие средних лет, хорошо еще помнят то
время, когда воззрения на происхождение растений и
животных представляли собою нечто хаотическое. Среди
малодумающей части общества существовала молчаливая
вера в сотворение путем чуда, — учение, составлявшее
существенную часть догмы христианского вероучения.
Среди мыслящего общества существовали две партии, и
каждая из них придерживалась гипотезы, которая не могла
быть доказана. Из них одна партия — несравненно более
многочисленная, к которой принадлежали почти все те,
чье мнение определяется научным образованием, не
признавая буквально ортодоксальной догмы, успокаивалась
на компромиссе между учением чудесного творения
и учениями, основанными на открытиях геологов. Другая
малочисленная группа, полемизировавшая с первой и
состоящая из нескольких лиц, не имевших значения в науке,
придерживалась учения, отступающего и от
геологических, и от научных представлений. Профессор Гёксли в
своей лекции «The Caming of Age of The Origin of Specicesn»
(Наступление эпохи «Происхождения видов»), о первой из
этих партий говорит:
«Двадцать один год тому назад, несмотря на работу,
начатую Hutton'OM и продолженную с редким искусством
и терпением Ляйелем, господствующим представлением
о прошлом земного шара было учение о катастрофах.
Громадные и внезапные физические революции,
массовые творения и уничтожение живых существ — таковы
были модные представления геологической эпопеи,
введенные в обращение заблудшим гением Кювье. Серьезно
были убеждены и учили, что конец каждой геологической
эпохи был ознаменован катаклизмом, при котором все
без исключения живые существа гибли и заменялись
совершенно новыми путем нового творения, лишь только
мир возвращался в спокойное состояние. И никого не по-
Появилось впервые в печати в 1886 г.

Опыты научные, политические и философские 389
ражало такое странное представление о природе, которая
действует точно в игре в вист, где после каждого роббера
игроки встают из-за стола и приглашают новый состав
играющих.
Возможно, что я ошибаюсь, но я очень сомневаюсь,
чтобы в настоящее время оставался хоть один серьезный
приверженец подобных представлений. Прогресс
научной геологии возвел на уровень аксиомы принцип
однообразия, согласно которому познание прошедшего
должно быть достигнуто путем изучения настоящего, а дикое
умозрение о катастрофах, к которым четверть века назад
мы все с почтением прислушивались, вряд ли найдет
терпеливого слушателя в наши дни».
В другой партии, которая не удовлетворялась
понятиями, только что излагаемыми словами профессора Гёксли,
существовали две фракции. Большинство восхищалось
«Vestiges of the Natural History of Creation» — сочинением,
которое, стараясь доказать, что органическая эволюция
действительно происходила, утверждало, что «причиной
органической эволюции является "импульс",
сообщенный сверхъестественной силой живым формам, который
заставляет их двигаться вперед... по лестнице
организации». Приверженцы взглядов «Vestiges», большинство
которых были люди недостаточно осведомленные в
фактическом материале, были осмеиваемы более знающими
учеными за то, что удовлетворялись объяснениями,
большинство которых были слабы или легко опровергались
объяснениями противников. Столь же отрицательно
относились к последней фракции и философы. Им казалось
смешным довольствоваться объяснением, которое в
действительности не есть объяснение: объяснение
«стремлением» к прогрессу столь же мало помогает нам понять
факты, как объяснение «боязнью пустоты» помогало
в свое время понять явления поднятия воды в насосе.
И потому группа, составляющая вторую категорию, была
очень малочисленна. Но было несколько человек,
которые не удовлетворялись этим чисто словесным решением
вопроса, намеченным, хотя на различных языках, Ламар-
ком и Эразмом Дарвином, и не разделяли указанную как
Эр. Дарвином, так и Ламарком гипотезу о том, что
напряжение потребностей и желаний может вызвать рост
частей, служащих для их удовлетворения; они принимали
только одну vera causa из всех причин, признаваемых эти-

390
Герберт Спенсер
ми писателями, — именно видоизменение структуры,
вызываемое видоизменением функций. Они признавали
единственным процессом органического развития
приспособление органов и способностей в зависимости от
их употребления или неупотребления, непрерывное
формирование организмов то в одну, то в другую форму, в
зависимости от окружающих условий, ибо формирование
это всегда идет в согласии с изменением этих
окружающих условий.
Эта причина, признаваемая немногими, была
несомненно верно указана, так как, с одной стороны, не
подлежит вопросу, что в течение жизни индивидуального
организма изменение в функциях организма обязательно
влечет за собой изменение в его строении, а с другой — ничто
не мешает принять гипотезу, что изменения строения,
вызываемые таким путем, могут быть унаследованы. Однако
для непредубежденных мыслителей было ясно, что эта
причина не может быть разумно приложена к объяснению
большинства фактов. Хотя у растений наблюдаются
изменения, которые могут быть не без основания приписаны
непосредственному действию измененных отправлений
организма, вызванных видоизменением окружающих
условий, однако большинство черт организации растений
не поддаются подобному объяснению. Нельзя
предполагать, что шипы терновника, при помощи которых
растение оказывается в значительной мере защищенным от
ощипывания животными, развились и приняли свою
настоящую форму благодаря продолжительному
исполнению своей защитной функции; во-первых, громадное
большинство шипов никогда вовсе не подвергалось
ощипыванию, и, во-вторых, мы не имеем ни малейшего
основания предполагать, что те из шипов, которые
ощипывались, именно в силу последнего стали расти и приняли
ту форму, при которой их функция может быть
наилучшим образом исполнена. Растения, сделавшиеся
несъедобными благодаря густому шерстистому покрову их
листвы, не могли развить свои покровы путем прогресса,
являющегося непосредственной реакцией на действия
их врагов; дело в том, что нельзя придумать никакого
рационального объяснения того, почему бы одна часть
растений начала образовывать на поверхности волоски,
если другая его часть будет поедаема животными. Каким
непосредственным действием функции на структуру

Опыты научные, политические и философские 391
можно объяснить появление скорлупы у ореха? Каким
образом действия птиц могли вызвать в семенах многих
растений выделение жирных масел, назначение которых
состоит в том, чтобы сделать семена невкусными для птиц
и тем предохранить их от выклевывания? Или каким
образом можно приписать окружающим условиям
непосредственную причину возникновения у некоторых семян
тонких перышек, благодаря которым семена могут быть
переносимы дуновением ветра в отдаленные места. Ясно, что
и в этих и в бесчисленных других случаях изменения
строения не могут быть непосредственно вызваны
изменением функций. В такой же мере это справедливо и
относительно животных. Хотя нам известно, что при грубой
работе кожный слой может быть настолько возбуждаем, что
развивает сильно утолщенный эпидермис, в некоторых
случаях совершенно роговой, и хотя нам легко допустить
гипотезу, что подобное явление, часто повторяясь, может
сделаться наследственным, тем не менее подобная
причина не может объяснить нам появление щита черепахи,
вооружение армадилла и черепитчатую покрышку ящера
(Manis). Кожа этих животных вовсе не подвергается
большей работе, чем кожа всякого другого животного,
покрытого волосами. Оригинальные выросты, резко
отличающие голову птицы-носорога, не могут возникнуть как
реакция в ответ на действия внешних сил.
Если даже признать их чисто защитное значение,
то неразумно будет допустить, что голова
птицы-носорога более нуждается в защите, чем голова всякой другой
птицы. Если счесть за очевидное, что общая масса
покровов у животных в некоторых случаях обусловливается
степенью действия на ту или другую часть тела внешних
влияний, если признать допустимым, что развитие перьев
из предшествующих форм кожных покровов явилось
результатом излишнего питания, вызванного излишним
поверхностным кровообращением, то при всем том мы,
однако, еще не объяснили бы саму структуру. Точно так же
мы не нашли бы никакого ключа к объяснению
специальных видов оперения: гребешков многих птиц; хвостовых
перьев, иногда необычайно длинных; странно
расположенных перьев райской птицы и т. д. и т. д. Тем очевиднее
невозможность объяснить влиянием употребления или
неупотребления окраску животных. Никакое
непосредственное приспособление форм к отправлению не могло

392
Герберт Спенсер
вызвать образование голубых бугров на лице мандрила,
полосатости шкуры у тигра, великолепного оперения
у зимородка, глазных пятен на хвосте у павлина или,
наконец, разнообразных узоров на крыльях насекомых.
Достаточно одного примера — примера рогов оленя, чтобы
показать, насколько недостаточна для объяснения одна
вышеназванная причина. Во время своего роста рога оленя
все время остаются без употребления; к тому же времени,
когда они становятся готовыми к употреблению, они уже
очищаются от мертвой кожи и обволакивающих их
высохших кровеносных сосудов; будучи лишенными нервов
и сосудов, они становятся уже не способными к какому бы
то ни было изменению строения, обусловливаемому
изменением функции.
Что же касается тех немногих, которые отвергали
учение, изложенное выше словами Гёксли, и которые,
придерживаясь учения о беспрерывной эволюции, пытались
объяснить явления этой эволюцией, то про них должно
сказать, что, хотя признаваемая ими причина была
истинной, тем не менее она была недостаточна для объяснения
большей части известных фактов, даже если допускать ее
действие в течение ряда последовательных генераций.
Будучи в свое время сам одним из этих немногих, я,
обращаясь взором назад, поражаюсь, насколько те факты, которые
согласовались с защищавшимися взглядами,
монополизировали сознание и вытесняли из него факты, несогласные
с ними, как бы ни были они убедительны. Заблуждение это
имело свое основание. Считая невозможным принять
какое-либо учение, которое заполнило бы пробел в
естественной связи причин, и признавая бесспорность
возникновения и развития всех органических форм путем
накопления естественно возникающих видоизменений, мы
предполагали, что та причина, которая объяснила
некоторые категории видоизменений, в состоянии объяснить
и остальные; думалось, что последние в конце концов
будут подведены под ту же причину, хотя было неясно,
каким образом это произойдет.
Заканчивая это предварительное замечание, мы
повторяем уже сказанное выше, что около тридцати лет
тому назад еще не было никакой сносной теории о
происхождении живых существ. Из двух враждебных учений ни
одно не выдерживало критики.
Из этого безвыходного положения мы были выведе-

Опыты научные, политические и философские 393
ны — в значительной степени, ибо я не думаю, чтобы
совершенно, — книгой «Происхождение видов». Эта книга
выдвинула на сцену новый фактор, вернее, фактор,
участие которого уже признавалось то тем, то другим
наблюдателем (как на это указывает и сам Дарвин в своем введении
ко второму изданию) и относительно которого можно
было с самого начала сказать, что он должен играть
огромную роль в происхождении животных и растений.
Рискуя подвергнуться обвинениям в слишком частом
повторении, я считаю тем не менее необходимым
вкратце напомнить несколько крупнейших категорий фактов,
которые объясняются гипотезой Дарвина, так как в
противном случае может быть непонятным то, что следует
далее. Я мало колеблюсь делать это, так как старые гипотезы,
вытесненные Дарвиновой, никогда не были популярны
и в последнее время преданы такому полному забвению,
что большинство читателей едва ли и знают об их
существовании и потому не могут понять, насколько успешны
объяснения Дарвина по сравнению с безуспешными
попытками предшествующих объяснений. Из этих фактов
четыре главнейших мы здесь отметим.
Прежде всего факты приспособления, примеры
которых уже приводились выше, наиболее убедительны.
Непонятно, например, каким образом особое приспособление,
наблюдаемое у растения-рыболова, могло бы быть
произведено накопленным влиянием отправления на строение.
Но без труда можно понять, что устройство это могло
быть вызвано последовательным подбором
благоприятных видоизменений. Или же не менее замечательное
приспособление мухоловки, или еще более поразительное
приспособление у одного водяного растения для ловли
молодых рыбок Невозможно объяснить себе
непосредственным влиянием одного усиленного употребления
образование таких кожных выростов, как иглы дикобраза.
Но если предположить, что отдельные индивидуумы вида,
вообще лишенного других родов защиты, могли
приобрести жесткость шерсти, делавших их менее лакомым
блюдом, то остается для удовлетворительного объяснения
сделать вполне возможное предположение, что такие
лучшие защищенные индивидуумы переживали других и что
в последовательном ряду поколений шерсть изменилась
в щетину, щетина — в шипы, шипы — в иглы (так как все
эти образования гомологичны); таким путем мог совер-

394
Герберт Спенсер
шиться переход шерсти в шипы. Подобным же образом
можно объяснить происхождение непарного
раздувающегося мешка у тюленя-хохлача (Cistofora cristata),
любопытное рыболовное приспособление в виде червевидно-
го придатка на голове Lophiuspiscatorius или морского
черта, шпоры на крыльях некоторых птиц, оружие
меча-рыбы или пилы-рыбы, сережки у домашних птиц
и множество других подобных особенностей, которые
невозможно объяснить влиянием употребления или
неупотребления, но которые объяснимы как результат
естественного подбора, действовавшего в том или другом
направлении. Во-вторых, Дарвин, показывая нам, каким
образом возникли бесчисленные видоизменения формы,
строения и окраски, в то же время показал, каким образом
путем сохранения благоприятных видоизменений могли
возникнуть новые образования. Так, например, первой
ступенью в развитии рогов на головах различных
травоядных животных могло быть появление мозолистых
наростов, вызванных привычкой бодаться; подобные
наросты, возникнув функционально, могли затем развиваться
благодаря подбору, в наиболее выгодном направлении.
Подобное объяснение не может быть приложено к
случаям неожиданного появления второй пары рогов, что
нередко случается у овец: такой придаток, если бы он
оказался благодетельным, мог бы стать постоянным
признаком благодаря естественному подбору. Точно так же
изменения в числе позвонков не могут быть объяснены
влиянием употребления или неупотребления; но если
допустить возможность самопроизвольного или,
правильнее, случайного видоизменения, мы поймем, что если
добавочный позвонок (как у некоторых голубей) оказался
бы благоприятным видоизменением, то переживание
лучше приспособленного могло превратить его в
постоянную особенность. При дальнейшей подобной прибавке
позвонков могли возникнуть такие длинные ленты
позвонков, какие мы видим, например, у змей. Совершенно
то же можно сказать про молочные железы. Нет ничего
неразумного в предположении, что благодаря большему
или меньшему употреблению, передававшему по
наследству в ряду последовательных генераций, молочные
железы могли увеличиться или уменьшиться в своих размерах.
Но не может быть и вопроса, годится ли такое объяснение
к изменению числа молочных желез. Здесь не может быть

Опыты научные, политические и философские 395
другого объяснения, кроме передачи по наследству
самопроизвольных видоизменений, подобных тем, какие мы
встречаем у людей.
На третьем месте поставили некоторые изменения
в соотношении частей. Соответственно большему или
меньшему употреблению того или другого органа,
мускулы, приводящие его в движение, становятся больше или
меньше; и если изменения наследуются, то орган в ряду
поколений может сделаться больше или меньше. Однако
изменения в расположении или прикреплении мускулов
не могут быть объяснены подобным образом. Найдено,
особенно по отношению к конечностям, что отношения
сухожилий к костям и друг к другу не всегда бывают одни
и те же. Вариации в способе их прикрепления могут
оказаться случайно выгодными и через это могут сделаться
постоянными. В таком случае мы будем иметь дело с
категорией структурных изменений, для объяснения
которых может дать ключ только гипотеза Дарвина, и никакая
другая.
Еще в большей степени то же можно сказать про
явления мимикрии. Последние больше, чем всякие другие
явления, могут служить поразительным примером того, как
особенности, по-видимому, необъяснимые становятся
легко объяснимыми, если их приписать повторному
переживанию индивидуумов, варьировавших в
благоприятном смысле. Мы можем сказать, что достигли понимания
таких чудесных явлений подражательности, как
существование известного листовидного насекомого, жучков,
«напоминающих по виду каплю росы, катящуюся по
поверхности листа», гусениц, которые, успокаиваясь,
вытягиваются таким образом, что совершенно походят на
сучки дерева. Мы можем объяснить возникновение еще
более удивительных явлений подражательности, каковы,
например, подражания одних насекомых другим. Бэте
(Bates) уверяет, что существуют виды бабочек,
спасающихся от пожирания насекомоядными птицами
благодаря их отвратительному вкусу; этим бабочкам подражают
по окраске виды глубоко от них отличающиеся;
подражание это настолько совершенно, что даже опытный
энтомолог может быть легко обманут.
Объяснить это явление можно таким образом, что
черты легкого сходства, случайно обманывающие птиц,
накоплялись поколение за поколением вследствие повто-

396
Герберт Спенсер
ряющегося ускользания от птиц более похожих
индивидуумов; таким образом, сходство могло сделаться очень
значительным.
Признавая в целом в настоящее время процесс,
раскрытый Дарвином и изображенный им с таким
искусством и старанием, можем ли мы сказать в заключение, что
одного этого процесса самого по себе достаточно для
объяснения органической эволюции? Можно ли
естественный подбор благоприятных видоизменений признать
за единственный фактор? Подвергнув действительность
критическому изучению, мы считаем себя вправе думать,
что одного этого фактора недостаточно для объяснения
всего того, что должно быть объяснено. Оставляя пока без
рассмотрения фактор, который следует счесть за
первоначальный, можно утверждать, что вышеупоминавшийся
фактор, приводимый Эразмом Дарвином и Ламарком,
также принимает участие наряду с естественным
подбором. Если гипотеза о передаче по наследству
функционально возникших видоизменений и недостаточна для
объяснения большей части фактов, тем не менее она
может быть приложена для объяснения другой, меньшей,
группы фактов, хотя тоже распространенной.
Говоря по тому же вопросу лет двадцать тому назад
(«Основания биологии», § 166), я утверждал, что
уменьшение размера челюстей, наблюдаемое у цивилизованных
человеческих рас, не может быть объяснено действием
естественного подбора благоприятных видоизменений; ибо
ни одно из тех уменьшений, из которых в течение
тысячелетий сложилась современная форма челюстей, не могло
быть в каждом отдельном случае настолько выгодным для
индивидуума, чтобы способствовать переживанию его
потомства, на том основании, что уменьшение челюстей
влечет за собою уменьшение расходов по питанию, а также
и уменьшает тяжесть, которую нужно поддерживать. Я не
оставил тогда без рассмотрения, хотя и имел бы
основание сделать это, и две другие возможные причины. Можно
было возразить, что существует какое-то органическое
соотношение между увеличением массы мозга и
уменьшением размера челюстей: учение Кампера о лицевом угле
может служить для этого доказательством. Но этот аргумент
легко может быть разбит указанием многих примеров
людей с малыми челюстями и столь же малым мозгом и
нередких случаев существования индивидуумов, известных

Опыты научные, политические и философские 397
силой своего ума и имеющих в то же время челюсти,
не только не меньшие, но даже большие против средних
размеров.
Если же возможной причиной признать половой
подбор, то и против последнего можно сделать возражение;
ибо если допустить, что даже такое слабое уменьшение
челюстей, которое может иметь место на протяжении
отдельного поколения, оказывало притягательное влияние
на мужчин, зато другие побудительные моменты выбора
у мужчин были слишком многочисленны и важны, чтобы
не перевесить вышеназванного одного момента. Что
касается выбора со стороны женщин, то он едва ли имел
какое-либо значение: ибо в более ранние времена женщин
похищали или покупали, а в более позднейшие времена
они отдавались в брак своими родителями.
Такой разбор фактов не мог поколебать во мне
убеждения, что уменьшение челюстей обусловливалось только
одною причиною, а именно: последовательным
уменьшением функции, вызванным употреблением подобранной
и хорошо приготовленной пищи. Здесь я намерен
привести еще один пример для лучшего выяснения связи
между изменением функции и изменением строения. Для
примера я воспользуюсь теми разновидностями или,
скорее, подразновидностями собак, которые, как, например,
комнатные собачки, питаясь легкой пищей, не имеют
необходимости упражнять свои челюсти для разрывания
и дробления пищи, а также редко сами снискивают себе
добычу и вступают друг с другом в драки. Никакого
вывода нельзя было извлечь из рассмотрения самих челюстей,
которые у этих собак были сильно укорочены, по всей
вероятности благодаря подбору. Чтобы убедиться в
непосредственном уменьшении мускулов, участвующих при
смыкании челюстей и при кусании, пришлось бы сделать
ряд довольно трудных наблюдений. Но гораздо легче
привести косвенные доказательства такого уменьшения
путем изучения тех мест костей, к которым
прикрепляются мышцы. Изучение черепов различных комнатных
собак, которые находятся в музее «College of Surgeons»,
доказывает относительно слабое развитие таких костей.
Только один череп мопса принадлежит индивидууму не
вполне развитому; и хотя черты его вполне установились,
однако этим черепом нельзя пользоваться как
доказательством.

398
Герберт Спенсер
Череп тойтерьера имеет очень ограниченную область
прикрепления височной мышцы; зигоматические дуги
у него слабы и место прикрепления жевательной мышцы
крайне незначительно. Еще более многозначительны
наблюдения, добытые от черепа болонки «King Charles»;
если продолжительность поколения у этой болонки
определить в 3 года и принять во внимание, что эта
разновидность могла существовать еще до царствования Карла II,
то мы можем считать, что названная болонка существует
уже в продолжение около ста поколений. Относительная
ширина между наружными поверхностями зигоматичес-
ких дуг крайне мала; узость височной впадины также
поразительна; самые дуги очень тонки; височные мускулы
не оставили никакого следа ни по линии своего
прикрепления, ни на покрываемой ими поверхности; даже места
прикрепления жевательной мышцы развиты очень слабо.
В Музее естественной истории между черепами собак
есть один, лишенный названия, который бросается в глаза
своим малым размером и своими зубами: он принадлежит
одной из разновидностей комнатных собачек и имеет
особенности, одинаковые с особенностями
вышеописанного черепа. Таким образом, мы имеем дело с двумя, если
не с тремя, группами собак, которые, будучи одинаково
защищены и обеспечены пищею, представляют собою
доказательство, что в ряду поколений части, принимающие
участие в смыкании челюстей, потерпели уменьшение.
Чему следует приписать это уменьшение? Само собою
разумеется, не искусственному подбору, так как
большинство вышеназванных особенностей не оставляют никаких
следов на экстерьере животного; лишь величина просвета
зигоматической дуги одна может быть заметна. Тем менее
может быть речь о естественном подборе; так как, с одной
стороны, не могло быть никакой борьбы за
существование между такими собаками; с другой стороны, не может
быть речи о выгодности в борьбе за существование для
индивидуума таких видоизменений, которые состоят
в уменьшении. Экономию питания также необходимо
исключить. При обильном кормлении, которым
пользовались такие собаки, гораздо скорее могла бы иметь место
тенденция к отысканию в организме мест, куда бы можно
было отложить излишек пищи, чем к отысканию таких
частей, от которых можно было бы кое-что урезать. Точно
так же не может быть допущено предположения о воз-

Опыты научные, политические и философские 399
можной связи между вышеуказанным уменьшением, с
одной стороны, и укорочением морды, вызванным, по всей
вероятности, подбором, — с другой; так как у бульдогов,
которые имеют относительно короткую морду, части,
принимающие участие в смыкании челюстей, развиты все
же необыкновенно сильно.
Таким образом, остается только одна возможная
причина уменьшения размера челюстей — именно влияние
уменьшившегося употребления. Ослабление менее
работающей части, благодаря передаче по наследству,
становилось все более заметным в ряду дальнейших
поколений.
Другого рода затруднения встают перед нами, когда
мы задаем вопрос, каким образом производятся
подбором благоприятных видоизменений такие изменения
в строении, которые приспособляют организм к таким
полезным действиям, в которых кооперируют
одновременно несколько различных частей организма. Без
особенного труда можно понять, каким образом одна какая-
либо простая часть организма в ряду поколений достигает
значительного развития, если только каждое дальнейшее
увеличение ее способствует сохранению вида. Столь же
легко понять, каким образом и комплекс частей, например
целый орган, может возрасти при одновременном
вырастании функционирующих вместе с ним частей. Если при
увеличении органа сосуды его приносят к нему
необычно большое количество крови, то вполне естественно,
что в результате получится пропорциональное
увеличение размеров всех частей органа: костей, мускулов,
артерий, вен и т. д. В случаях, подобных описанному, мы
предполагаем, что кооперирующие части, составляя
вместе одну сложную часть, изменяются все вместе
одинаково; однако ничто не обязывает, чтобы дело происходило
необходимо таким образом. И мы действительно имеем
доказательство, что даже в таких случаях, когда
кооперирующие части соединены тесно, дело происходит
совершенно иначе.
Один из примеров могут нам представить те слепые
раки, упоминаемые в «Происхождении видов», которые
живут в некоторых темных пещерах Кентукки и которые,
потеряв свои глаза, не потеряли, однако, стебельков,
несущих на себе сами глаза. При описании разновидностей
голубей, созданных птицеводами, Дарвин отмечает тот

400
Герберт Спенсер
факт, что с изменением длины клюва произведенным
подбором, не замечается пропорционального
изменения длины языка. Такой же факт известен и по
отношению к зубам и челюстям. У людей величина тех и других
не изменяется параллельно друг с другом. В течение
периода цивилизации челюсти сделались меньше, но зубы
не уменьшились в той же пропорции; поэтому нередко
они бывают расположены слишком тесно, что может
быть устранено в детстве удалением нескольких зубов;
в противном случае имеет место несовершенное их
развитие, за которым следует раннее выпадение. С особой
очевидностью мы наблюдали недостаток соответствия
в изменении совместно функционирующих частей,
составляющих вместе одно целое, на тех разновидностях
собак, о которых мы говорили выше, поясняя влияние
наследственного неупотребления. Как и у людей,
уменьшение челюстей у этих собак не сопровождалось
соответственным уменьшением зубов. В каталоге музея
«College of Surgeons» в описании, относящемся к черепу одной
болонки (Blenheimspaniel), есть слова: «Зубы сидят тесно»;
а в описании, относящемся к черепу другой болонки (King
Charles's Spaniel), — слова: «Зубы помещены плотно. Р. 3
помещен совершенно перпендикулярно к оси черепа».
Достойно, далее, замечания то обстоятельство, что подобное
отсутствие сопутствующих изменений наблюдается
также и в тех случаях, когда челюсти являются
укороченными благодаря подбору, но не вследствие уменьшения
употребления. Так, у одного бульдога на верхней челюсти
«малые коренные... сидят крайне тесно и помещены
наклонно или даже перпендикулярно по отношению к
продольной оси черепа»*.
Нам могут встретиться случаи, когда мы убеждаемся,
что не существует сопутствующих видоизменений в
таких кооперирующих частях, которые расположены в
организме по соседству друг с другом; далее, также может не
Вероятно, такое укорочение произошло не прямо, а косвенным
путем, вследствие подбора индивидуумов, которые отличались
особой силой хватки; так как у бульдога последняя особенность,
по-видимому, находится в связи с относительной короткостью
верхней челюсти, в силу которой благоприятное положение
ноздрей дает животному возможность свободно продолжать
дыхание во время схватывания.

Опыты научные, политические и философские 401
быть подобных видоизменений в таких частях, которые
хотя принадлежат к различным тканям, но тесно связаны
друг с другом, например зубы и челюсти; можно не найти,
наконец, сопутствующих видоизменений даже в таких
кооперирующих частях, которые и тесно соединены, и
построены из одной и той же ткани, как, например, глаза
и глазные стебельки рака. Если это так, то что же тогда
можем мы сказать про такие кооперирующие части,
которые одновременно и построены из разных тканей, и
вместе с тем расположены в разных частях организма? Мы не
только не решимся утверждать, что такие части
видоизменялись совместно, но наоборот: мы сочтем вправе
заявить, что они никогда не имели и тенденции изменяться
совместно. Если это так, то как тогда трудно объяснить
такие изменения, когда одна часть организма увеличивается
без соответствующего увеличения других частей,
участвующих при действии первой, и когда такое увеличение не
может быть признано полезным для животного.
В 1864 г. («Основания биологии», § 166) я ссылался
как на доказательство на одно животное с тяжелыми
рогами, а именно на вымершего ирландского лося. Я указывал
тогда много изменений в костях, мускулах, сосудах,
нервах, образующих переднюю половину тела, для которой
явилась необходимость в увеличении, для того чтоб
увеличение рогов могло оказаться выгодным. Теперь я
обращусь к другому примеру — к примеру жирафы. Я выбираю
последний пример отчасти потому, что в шестом издании
«Происхождения видов», вышедшем в 1872 г., Дарвин,
разбирая разные аргументы против его теории, берет в
пример это животное. Он там говорит: «Для того чтобы какое-
либо животное приобрело строение специальным
образом и сильно развитое, для этого почти необходимо,
чтобы и некоторые другие части были видоизменены
и приспособлены. Хотя каждая часть тела изменяется
слабо, но отсюда не следует, чтобы необходимые части
должны были изменяться всегда в прямом направлении
и в прямой степени». А в конце главы касательно
особенностей этого животного Дарвин говорит:
«Продолжительное употребление всех этих частей и наследование
происходящих видоизменений в сильной степени
обусловливали координацию упомянутых частей». Заметка эта,
по всей вероятности, относится главным образом к
выросшей массивности нижней части шеи; увеличившийся

402
Герберт Спенсер
размер и прочность грудной клетки была вызвана
необходимостью поддерживать возросшую тяжесть;
увеличение крепости передних ног было вызвано
необходимостью поддерживать возросшую тяжесть шеи и грудной
клетки. Но в настоящее время я вижу, что при дальнейшем
разборе является уверенность, что описанные изменения
должны быть гораздо более многочисленными и более
разъединенными, чем это могло казаться раньше; и что
большая часть этих изменений должна быть приписана
не подбору благоприятных видоизменений, а
исключительно унаследованному эффекту функциональных
видоизменений. Кто хоть раз видел скачущую жирафу, тот
долго будет помнить эту картину, — настолько она смешна.
Причина странности движений жирафы ясна. Хотя
передние и задние ноги жирафы сильно отличаются друг от
друга по длине, однако при беге животного они
передвигаются вместе и делают одинаковые шаги. В результате от
этого при каждом шаге угол, который описывает задняя
нога вокруг своего центра, гораздо больше угла,
описываемого передней ногой. А потому, для того чтобы уравнять
шаги, задняя часть тела сильно подгибается вниз и вперед
Отсюда кажется, будто задняя половина тела исполняет
одна почти всю работу. Наблюдение показывает, что
кости и мускулы, составляющие заднюю часть тела жирафы,
совершают действия, отличные от действий,
совершаемых гомологичными костями и мускулами животного,
имеющего обыкновенное соотношение частей, а также
отличные и от действий тех животных, которые по
систематической лестнице предшествуют жирафе. Каждый шаг
в росте, который привел к ее современной величине
переднюю часть туловища и шею, предполагал некоторые
сопутствующие изменения и во многих частях, входящих
в состав задней части туловища. Поэтому всякий
недостаток в соответствии их относительной крепости влек за
собою уменьшение быстроты, а следовательно, уменьшал
шансы спасения во время преследования. Небесполезно
будет вспомнить, как, имея больную ногу, стараешься
ступать таким образом, чтобы уменьшить давление на
больное место, и как от этого скоро начинают болеть те
мышцы, которые принуждены бывают делать непривычное
действие. Понятно, что излишнее напряжение хотя бы
одной мышцы задней части тела жирафы могло сильно
ослабить животное, когда оно должно было прибегать к на-

Опыты научные, политические и философские 403
пряжению всех своих сил, чтобы спастись; так как будь
оно только на несколько шагов позади других — и его
постигала смерть. Итак, если мы откажемся признать, что
кооперирующие части изменяются совместно даже тогда,
когда они расположены рядом и тесно соединены; если,
далее, мы тем более не решимся утверждать, что с
возрастанием длины передних ног и шеи будут совершаться
соответственные изменения в каком-либо мускуле или
кости задней части тела, — то как же мы признаем, что могут
происходить одновременно соответственные изменения
всех многочисленных составных частей задней части
тела, каждая из которых требует переустройства.
Бесполезно повторять, что прирост длины передних ног и шеи
может быть удержан и передан по наследству и без
соответственных изменений в свойствах костей и мускулов
зада, — изменений, которые сделали бы возможным
дальнейший прирост длины передних частей. Не говоря уже
о том, что при отсутствии вторичных изменений
первичные были бы не только невыгодны, но даже подчас и
гибельны; не говоря уже о том, что, пока произошли бы эти
вторичные изменения, первичные изменения успели бы
исчезнуть в ряду поколений; но, кроме всего этого, мы
должны не забывать, что соответствующие изменения
костей и мускулов задней части тела были бы бесполезны
без соответствующих изменений в том или другом
направлении тела. А такое множество изменений мы не
можем никоим образом предположить.
Но это еще не все. Еще более многочисленны те
приобретенные изменения, которые возникли косвенным
путем. Громадное нарушение в соотношениях между
передними и задними частями тела делало необходимым
соответствующие изменения в органах, питающих те и другие
части. Вся сосудистая система, артерии и вены должны
были подвергнуться последовательной перестройке,
для того чтобы ее каналы стали в большее соответствие
с местными потребностями. Так как малейший
недостаток в приспособленности кровеносной системы к тому
или другому мышечному аппарату влек за собою
ослабление животного, недостаток быстроты, а следовательно,
и потерю жизни. Точно так же и нервы, относящиеся
к разным мышечным аппаратам, должны были
претерпеть соответственные изменения, равно как и
центральные проводники, от которых первые исходят. Имеем ли

404
Герберт Спенсер
мы право сделать предположение, что все такие
приобретенные изменения возникали постепенно все вместе из
благоприятных самопроизвольных изменений,
встречавшихся одновременно со всеми остальными
благоприятными самопроизвольными изменениями? Если мы
вдумаемся, насколько громадно должно быть число таких
необходимых изменений вместе с добавочными изменениями
вышеприведенных типов, то увидим, что вероятность
наступления какого-нибудь подобного случайного
совпадения будет бесконечно мала.
Если же предположить, что эффект от употребления
или неупотребления передается по наследству, тогда
всякое изменение в передней части тела жирафы, которое
вызвало бы изменение в задней части тела и в ногах,
при более или менее продолжительном повторении
повлекло бы за собою перестройку в каждой части,
входящей в состав задней половины туловища или задних ног,
и притом в том смысле, чтобы приспособить ее к новым
потребностям. Таким способом шло бы поколение за
поколением, и вся структура задней части тела
подвергалась бы прогрессивному приспособлению к
изменившейся структуре передней части тела. В то же самое
время и весь питающий и нервный аппарат подвергся бы
подобному прогрессивному приспособлению. Если не
допустить возможности наследственной передачи
функционально приобретенных изменений, то остается
совершенно непонятным, как могли совершиться все такие
приспособления.
Теперь стоит на очереди третья категория
затруднений, которые неизбежны, если признать естественный
подбор полезных видоизменений единственным
фактором органической эволюции. Об этой категории
трудностей уже было говорено в § 166 «Оснований биологии»;
и я сомневаюсь, смогу ли я лучше изложить их, чем это я
сделал в вышеупомянутом месте. Поэтому я надеюсь, что
читатели простят мне повторение:
«Там, где жизнь относительно несложна или где
окружающие условия делают особенно важным какое-либо
одно отправление, — там переживание наиболее
приспособленного может легко произвести особое изменение
организма и без всякого участия передачи
функционально приобретенных видоизменений. Но по мере того как
жизнь становится сложнее, по мере того как для благопо-

Опыты научные, политические и философские 405
лучного существования требуется наличность высокого
развития не одной какой-либо способности, а
наличность многих способностей, — в той же мере возникают
и препятствия для исключительного развития какой-либо
одной способности «путем сохранения благоприятствуе-
мых рас в борьбе за существование». Поскольку
умножаются способности, постольку же возникает возможность
для разных индивидуумов вида обладать разного рода
превосходствами друг над другом. Одни обеспечивают
свое существование большей быстротой бега, другие —
более острым зрением, третьи — более тонким
обонянием, четвертые — более тонким слухом, пятые — большей
силой, шестые — необычайной силой выносить голод
и жажду, седьмые — особенной хитростью, восьмые —
особой робостью, девятые — особой смелостью, другие —
разными другими телесными и духовными свойствами.
В настоящее время не подлежит никакому сомнению, что
при прочих одинаковых условиях каждое из таких
свойств, дающее лишний шанс обеспечить жизнь, должно
передаваться в потомство. Но все же, по-видимому, нельзя
утверждать, что одно какое-либо из этих свойств в
течение следующих поколений должно усиливаться путем
естественного подбора. Для того чтобы оно усилилось,
необходимо, чтобы индивидуумы, которые обладают не более
как средней силой этой способности, чаще подвергались
смерти, чем те индивидуумы, которые одарены этой
способностью в высокой степени. Но такое явление может
иметь место только в том случае, если способность, о
которой идет речь, принадлежит к очень важным по
сравнению с другими способностями. Если те члены вида,
которые одарены ею в средней степени, переживают, однако,
других, благодаря наличности превосходств другого рода,
то нелегко понять, каким образом способность, о которой
идет речь, может развиться в последующем ряду
поколений путем естественного подбора. Вероятнее всего, что
благодаря гомогенезису излишне развитая способность
в среднем ослабнет в потомстве; особенно если ей
придется в ряду поколений уравновешивать недостаток этой
способности у других индивидуумов, которых особенные
способности и развивались в другом направлении. И
таким образом будет поддерживаться нормальное строение
вида. Проследить этот процесс довольно трудно. Но мне
кажется, что, по мере того как возрастает число духовных

406
Герберт Спенсер
и телесных способностей, по мере того как поддержание
жизни становятся в меньшей степени зависимым от силы
какой-либо одной способности, но в большей степени —
от комбинированного действия всех способностей, — по
мере этого возникновение специальных особенностей
путем естественного подбора становится затруднительнее. В
особенности все сказанное приложимо, мне кажется, к
виду с таким большим количеством разных способностей,
как человеческий род; а в высшей мере, мне кажется,
приложимо к тем человеческим способностям, которые
оказывают помошь в борьбе за существование, каковы, например,
эстетические способности».
Остановившись короткое время на разъяснении
вышеописанной категории затруднений, мы позволим
теперь задать себе вопрос, каким образом можно
объяснить происхождение музыкальной способности. Я не
предполагаю слишком распространяться про предков
великих композиторов. Я только спрошу, чему следует
приписать превосходство музыкальных способностей
Бетховена, Моцарта, Вебера и Россини над способностями их
отцов? Следует ли приписать его унаследованному
характеру ежедневных упражнений, исполнявшихся их
родителями, или же передаче по наследству самопроизвольных
изменений в усиленном виде? Или как нам объяснить
музыкальные дарования многих лиц из семьи Баха,
достигшие высшего своего выражения в дарованиях Иоганна
Себастьяна? Не могут ли быть они признаны хотя бы
отчасти результатом постоянного упражнения? Но вместо
этих частных вопросов я охотнее бы поставил вопрос
более общего характера: каким образом могли развиться
музыкальные способности, свойственные вообще
современным европейцам, из музыкальных способностей их
отдаленных предков? Монотонное пение дикарей ни
в коем случае не может быть признано вдохновляемым
представлением о мелодии. Нельзя признать очевидным,
чтобы какой-либо исключительный дикарь, который
обладал бы несколько большими музыкальными
способностями по сравнению с прочими, мог бы благодаря своей
способности приобрести такое преимущество в борьбе
за существование, чтобы обеспечить сохранение в
потомстве своей способности. А что мы должны сказать про
гармонию?
Мы не можем допустить, чтобы понятие такого недав-

Опыты научные, политические и философские 407
него, можно сказать, современного происхождения, как
гармония, могло бы путем накопления последовательных
изменений вызвать появление современных
композиторов и музыкальных исполнителей; тем более что, говоря
вообще, эта категория людей не может считаться
особенно благоденствующей, и едва ли поэтому можно думать,
чтобы, давая жизнь большому количеству детей, эти лица
могли бы обеспечивать для потомства сохранение своих
особенных дарований. Если бы даже наряду с законными
их детьми считать и незаконных, то пережившие из них
едва ли по своей численности превосходили бы среднее
число потомков. Притом ведь далеко не всякого, кто
наследовал от предков свое особенное музыкальное
дарование, можно считать благодаря этому настолько
одаренным в борьбе за существование, чтобы он мог
гарантировать сохранение своих дарований в потомстве. Скорее,
мне кажется, может быть обратное.
После того как у меня были написаны
вышеприведенные соображения, я нашел во втором томе «Animals
and Plants under Domestication» заметку Дарвина, что
у существ, жизнь которых опирается на наличность
многих способностей, развитие какой-либо одной из них
путем естественного подбора видоизменений
представляет в действительности неизбежные трудности. Вот эта
заметка:
«Наконец, так как обыкновенное следствие
одомашнивания и возделывания есть неограниченная и почти
беспрерывная изменчивость, причем та же часть или тот же
орган изменяются у различных индивидуумов различным
или даже противоположным образом, и так как то же
изменение, если только оно сильно выражено,
обыкновенно возвращается только через долгие промежутки
времени, то каждое особенное видоизменение, если только оно
не сохраняется тщательно человеком, утрачивается через
скрещивание, реверсию или случайное уничтожение
изменяющихся индивидуумов» (Vol. II, 292).
Вспомним, что хотя человечество и не ускользнуло от
влияния факторов одомашнивания и культуры, но все же
оно не находилось, подобно домашним животным, под
влиянием таких факторов, которые отбирают и
сохраняют видоизменения. Отсюда следует, что между людьми
вследствие одного естественного подбора могло быть
обычным беспрерывное исчезновение разных полезных

408
Герберт Спенсер
видоизменений особенных свойств, которые могли
появляться. Только в таком случае, когда эти видоизменения
носили чисто охранительный характер, как, например,
большая хитрость, свойственная варварскому состоянию
людей, — только в таких случаях мы можем ожидать
исключительного участия естественного подбора. Мы не
можем предполагать, чтобы менее существенные
особенности, хотя бы, например, эстетические представления,
могли бы развиваться благодаря естественному подбору. Если
же допустить во всех подобных случаях наследование
функционально возникших изменений организма,
то в таком случае развитие менее существенных
особенностей сделается вполне объяснимым.
Две заметки самого Дарвина содержат в себе
выражения, из которых, я думаю, можно сделать тоже самые
общие заключения, которые сделал я. Говоря об
изменяемости животных и растений под влиянием одомашнивания,
он пишет:
«Всякого рода перемены в условиях существования,
даже чрезвычайно легкие, часто бывают достаточны,
чтобы обусловить изменчивость... Животное и растение
продолжают изменяться в течение огромного периода после
своего первого одомашнения... С течением времени они
могут достаточно привыкнуть к известным переменам,
так что делаются менее изменчивыми... Мы имеем
хорошие доказательства того, что влияние измененных
условий накопляется; так что два, три или более поколений
должны подвергаться влиянию новых условий, прежде
чем станет заметным какой-либо эффект... Некоторые
изменения являются вследствие прямого действия
окружающих условий на весь организм или только на некоторые
части его-, а другие изменения обусловливаются
косвенным образом через нарушение воспроизводительной
системы таким же образом, как обыкновенно случается с
органическими существами при удалении их из-под
влияния естественных условий...» (Animals and Plants under
Domestication. Vol. II, 270).
Следует различать два вида эффектов, производимых
изменяющимися условиями на воспроизводительной
системе, а следовательно, и на потомстве. Одним из этих
видов эффектов является остановка развития. Но наряду
с видоизменениями потомства, происходящими
вследствие несовершенного развития воспроизводительной сие-

Опыты научные, политические и философские 409
темы родителей, — а видоизменения эти очень
обыкновении в этом мире несовершенств, — существуют
видоизменения другого рода, обусловливаемые переменами
в отправлениях, вызываемых, в свою очередь, переменами
в условиях.
В вышеприведенном отрывке самим Дарвином
признается тот факт, «что влияние измененных условий
накопляется; так что два, три или более поколений должны
подвергаться влиянию новых условий, прежде чем станет
заметным какой-либо эффект». Отсюда само собою
следует, что в течение этих поколений совершаются
некоторые перемены в строении, соответствующие
изменившимся соотношениям функций. Я не считаю нужным
останавливаться на выяснении того, что достаточно ясно
само по себе, а именно: что эти перемены должны
состоять в таких видоизменениях органов, которые
приспособляли бы их к изменившимся функциям, и что если
влияние изменившихся условий может «накопляться», то
только при предположении передачи по наследству таких
видоизменений. Точно так же я не предполагаю
останавливаться на вопросах: какова природа того эффекта,
который констатируют на воспроизводительных элементах
и который проявляется в форме видоизменений? Следует
ли этот эффект всецело приписать новым потребностям
разновидностей? Есть ли этот эффект такого рода, что
делает разновидность менее приспособленной к новым
требованиям? Или же благодаря ему разновидность лучше
приспособляется к новым требованиям? Не
останавливаясь на этих вопросах, достаточно указать на
необходимость того предположения, что изменившиеся функции
органов — в том или другом виде, но во всяком случае —
отражаются в виде изменившихся наклонностей
воспроизводительных элементов. Ввиду всего вышесказанного
невозможно не согласиться с тем, что перемена
отправления органа производит наследственный эффект, какова
бы ни была природа последнего.
Вторая из двух заметок Дарвина, о которых
упоминалось выше, содержится в тех отделах его сочинений, в
которых говорится о соотносительных изменениях. В
сочинении «Происхождение видов» он говорит:
«Вся организация представляет такую тесную связь во
время своего роста и развития, что если совершится
легкое изменение в какой-либо одной части, которое уси-

410
Герберт Спенсер
лится благодаря естественному подбору, то и другие
части тоже подвергнутся изменению».
В соответствующем месте сочинения «Animals and
Plants under Domestication» (Vol. II, 320) Дарвин говорит
следующее:
«Соотносительные изменения составляют для нас
предмет большой важности. Ибо если одна часть
организма подвергается изменению вследствие
продолжительного подбора, совершающегося при участии ли человека
или только природы, то и другие части организации
также подвергаются неизбежным изменениям. Из такого
соотношения, очевидно, следует, что естественные
разновидности, подобно нашим одомашненным животным
и растениям, или очень редко, или никогда не отличаются
друг от друга только каким-либо одним единственным
признаком».
Каким путем одна изменившаяся часть вызывает
изменения в других частях? Путем изменения функций по
качеству или по степени — вот, мне кажется, каков должен
быть ответ. Действительно, представим себе, что какая-
либо часть изменяется в своих кожных покровах, которые
становятся больше и через то потребляют большее
количество материалов из общих запасов. Следствием этого
явится простое уменьшение количества материалов,
потребных для прочих кожных образований; через это
произойдет уменьшение некоторых или всех кожных
образований, не вызывая, однако, заметного влияния на другие
части организма, за исключением, быть может, той
группы кровеносных сосудов, которая расположена вблизи
кожных покровов. Другое дело, если изменяющаяся часть
является активным органом, как, например, конечность,
внутренности или какой-либо орган, который требует
постоянного прилива крови, который производит
различные материалы выделения или поглощает их; — в таком
случае и все другие активные органы становятся
причастными к такому изменению. Отправления, исполняемые
ими, представляют подвижное равновесие, и потому
отправление какого-либо одного из них, при изменении
самого аппарата, исполняющего это отправление, не может
измениться само, без того, чтобы не изменились функции
и всех остальных органов; изменились — одни заметным
образом, другие незаметным, смотря по тому, находились
ли они в непосредственной или посредственной связи.

Опыты научные, политические и философские 411
Из таких вторичных изменений те, которые протекают
нормально, трудно констатируются; те же, которые
частью или вполне отступают от нормы, дают знать о себе
довольно легко.
Таким образом, например, необычное мозговое
возбуждение вызывает выделение из почек, характерное по
своему составу, или по количеству, или по тому и другому
вместе. Сильное волнение неприятного характера
нарушает или останавливает выделение желчи.
Значительные препятствия движению крови,
образующиеся в некоторых важных частях организма при
известных болезнях или расстройствах, вызывая большое
направление со стороны сердца, производят гипертрофию
его мускульных стенок А такая перемена, являющаяся,
поскольку дело касается первоначальной причины болезни,
вместе с тем и средством против этой причины, часто
вызывает расстройства в прочих частях организма.
«Апоплексия и паралич во многих случаях прямо зависят от
гипертрофического расширения сердца.» В других случаях
вызываются астма, водянка и эпилепсия. Таким образом,
поскольку речь идет об индивидуальном организме,
результатом такого тесного взаимодействия является то, что
при местном изменении в одной какой-либо части
организма путем изменения отправлений вызываются
соответственные изменения и в других частях; в таком случае
можно поставить вопрос: могут ли эти соответственные
изменения, поскольку они не переходят пределов
нормальности, передаваться по наследству или нет? Если они
передаются потомству, тогда утверждение Дарвина, что
«если одна часть организма подвергается изменению,
то и другие части неизбежно тоже изменяются», является
совершенно понятным: оно гласит, что вторичные
изменения pari passu передаются вместе с последовательными
изменениями, производимыми подбором. Но если они не
передаются потомству? Тогда вторичные изменения,
не способные передаваться потомкам, вызывают у
последних нарушение равновесия в организме, а с
накоплением таких изменений в частях, подвергающихся
влиянию подбора, организм потомства все более и более
выходит из равновесия, так как в течение ряда поколений
изменение организма должно все более и более
усиливаться. А потому организм новой разновидности должен
становиться все более и более негодным.

412
Герберт Спенсер
Единственный выход из такого противоречия
возможен при допущении, что с течением времени
совершаются в организме необходимые приспособления путем
естественного подбора. Но с этим допущением находится
в противоречии, во-первых, как мы видели, непризнание
сопутствующих видоизменений между непосредственно
кооперирующими частями, которые тесно связаны друг
с другом; и потому тем более не может быть допущено
возможности сопутствующих видоизменений между
частями, которые и кооперируют посредственно, и притом
удалены друг от друга. А во-вторых, прежде чем
совершились бы необходимые приспособления в организме,
разновидность могла бы погибнуть от несовершенств своего
организма. Даже если бы и не было подобных трудностей,
нам пришлось бы признать странный ряд положений
следующего рода: 1) Изменение в одной части организма,
реагируя на весь организм, вызывает изменения в других
частях, отправления которых неизбежно тоже изменяются.
2) Такие изменения в организме особи влияют
некоторым образом на воспроизводительные элементы.
Последние, при продолжительном нарушении равновесия в
организме, принимают особое, необычное строение. 3) Но
изменения, вызываемые таким путем в
воспроизводительных элементах, не такого рода, как те, которые
вызываются изменениями функционального характера; изменения,
передающиеся потомству, не имеют никакого отношения
к тем разнообразным изменениям, которые возникают
в организме родителей функциональным путем. 4) Так
как равновесие отправлений не может быть
восстановлено путем наследования эффектов нарушения
отправлений индивидуального организма, то такое
восстановление может быть произведено только путем наследования
случайных изменений, которые могут оказаться во всех
органах, без всякого соотношения к изменению
отправлений. Мы считаем невозможным принять подобный ряд
положений и, кроме того, утверждаем, что они
неубедительны.
«Но где же прямые доказательства того, что изменения
функционального характера способны передаваться по
наследству?» — таков вопрос, который предлагается теми,
кто придерживается вышеизложенных ходячих
толкований. — «Допустим, что действительно имеются некоторые
затруднения; но во всяком случае, прежде чем для разъяс-

Опыты научные, политические и философские 413
нения их прибегнуть к допущению передачи по
наследству изменений от употребления и неупотребления,
необходимы верные доказательства того, что действительно
последствия употребления и неупотребления способны
передаваться по наследству.»
Прежде чем непосредственно приступить к
разъяснению этого затруднения, я позволю себе прибегнуть к
косвенному доказательству указанием на то, что недостаток
общепризнанных доказательств может происходить
вовсе не от того, что таких доказательств есть мало.
Невнимание или недостаток последнего приводят часто к
игнорированию таких фактов, которые в действительности
имеются в изобилии; это отлично иллюстрируется на
примере исследования о доисторической эпохе. Под
влиянием ходячего убеждения, что следов человека нет на
земной поверхности в других образованиях, кроме самых
поверхностных, геологи и антропологи не только не
желали искать таких следов, но долгое время продолжали
подсмеиваться над теми, которые утверждали, что нашли
такие следы. Когда Boucher de Perthes'y удалось наконец
раскрыть глаза представителям науки указанием на
кремневые орудия, открытые им в четвертичных отложениях
долины Соммы, и когда геологи и антропологи убедились
наконец, что доказательства существования человека
могут быть находимы в образованиях довольно глубокого
возраста, и когда после этого ученые стали искать
дальнейших доказательств, — тогда они стали находить их
в обильном количестве повсюду. То же самое
повторилось с вопросом, который касается нас ближе; мы могли
видеть, что высокомерное отношение к гипотезе
органической эволюции, с которым относились вообще
натуралисты до опубликования работы Дарвина, мешало им
видеть многочисленные факты, которые подтверждали эту
гипотезу. Совершенно подобным же образом
непризнание натуралистами передачи по наследству таких
изменений строения, которые вызываются изменением в
отправлениях, заставляет натуралистов относиться
легкомысленно к тем доказательствам, которые подтверждают
такую передачу, и не позволяет им заниматься
отыскиванием дальнейших доказательств этого рода.
На вопрос о том, почему имеются многочисленные
примеры случайных изменений, передающихся в
потомстве, и почему нет примеров передачи в потомство изме-

414
Герберт Спенсер
нений функционального происхождения, — на этот
вопрос могут быть три ответа. Первый ответ тот, что
изменения первого рода большей частью хорошо заметны,
между тем как изменения второго рода почти всегда
незаметны. Когда рождается ребенок с шестью пальцами,
то такая аномалия не только легко замечается, но бывает
настолько поразительна, что привлекает большое
внимание. А когда такой ребенок, достигнув зрелого возраста,
даст шестипалое потомство, то в околотке все знают об
этом. Голубь, отличающийся особенно окрашенными
перьями или же длиной и шириной своего хвоста или
раздутой шеей, привлекает к себе внимание своею
странностью; и если его потомство сохраняет эти особенности,
случайно, быть может, усилившиеся, то такой факт
отмечается и такую особенность стараются закрепить
подбором. Ягненок, который сделался не способным к прыжкам
благодаря короткости своих ног, не преминет обратить
на себя внимание. И тот факт, что его потомство
сохранило такую же коротконогость и стало через это
неспособным перебираться через изгороди, начинает неизбежно
получать широкое распространение. То же самое и с
растениями. Если какой-либо цветок имеет излишнее
количество лепестков, или необычно симметрическое
расположение частей, или же какое-либо другое отличие от типа
цветка этого рода, особенно по отношению к окраске, —
то такой цветок легко обращает на себя внимание
садовника; а предположение, что такая раз возникшая аномалия
передается по наследству, часто вызывает производство
опытов, которые ведут за собою дальнейшие
доказательства подобного рода. Но совершенно иначе обстоит дело
с функционально приобретенными изменениями.
Местонахождением последних почти всегда бывает
мускульная, костная и нервная системы, внутренности, —
вообще, такие части тела, которые всецело или отчасти
скрыты от взоров. Изменения в нервных центрах совершенно
недоступны взору; кости могут подвергаться очень
сильным изменениям в размерах или форме, не вызывая
внимания к этим изменениям; а увеличение или уменьшение
мускулов, покрытых, как у большинства животных,
знакомых нам, толстыми покровами, должны стать
достаточно большими, чтобы сделаться заметными при
наружном осмотре.
Другое важное различие между двумя родами измене-

Опыты научные, политические и философские 415
ний состоит в том, что для определения того, способно ли
передаваться потомству то или иное случайное
видоизменение, нужно только немного внимания при подборе
особей и при наблюдении над потомством; между тем для
определения передаваемости по наследству функционально
приобретенных видоизменений потребны бывают
значительные приспособления, которыми вызывалось бы
большее или меньшее упражнение какой-либо части или
нескольких частей организма; притом во многих случаях
трудно бывает найти такие приспособления,
поддерживать их затруднительно в течение целого поколения, а тем
более — в течение ряда последовательных поколений.
Но это еще не все. В одном случае существуют
побудительные причины к производству исследований, а в
другом случае таких побудительных причин не существует.
Интерес денежный, или интерес дилетанта, или оба
вместе заставляют многих лиц производить эксперименты,
которые дают массу доказательств того, что случайные
изменения наследуются. Овцеводы, извлекающие выгоду
из производства некоторых разновидностей по форме
или качеству; лица, производящие разных бесполезных
животных, преследуя цели спорта в усовершенствовании
разводимых ими животных; цветоводы,
профессиональные или любители, которые берут премии за новые
разновидности, — все эти лица составляют категории людей,
которые дают естествоиспытателям богатый материал
для доказательств. Но не существует никаких категорий
людей, руководимых денежным или другим интересом,
которые старались бы путем опытов убедиться, способны
ли предаваться потомству последствия употребления или
неупотребления.
Таким образом, существует достаточно много причин
того явления, что в одном случае имеется значительное
число прямых доказательств, а в другом случае таких
доказательств мало; и притом настолько мало, что
доказательства эти являются как бы случайными. Посмотрим
теперь, какие это доказательства.
Особенно большого внимания заслуживает факт,
открытый почти что случайно Броун-Секкаром в ряду его
исследований. Им было найдено, что некоторые
искусственно произведенные повреждения нервной системы,
даже такие слабые, как перерезка подключичного (sciatic)
нерва, оставляют после излечения усиленную возбуди-

416
Герберт Спенсер
мость, которая ведет к появлению эпилепсии. При этом
неожиданно оказывается, что потомство от морских
свинок, которые получили таким путем наклонность к
эпилепсии, при щипке в шею обнаруживали унаследованную
наклонность к эпилептическим припадкам. Таким образом,
необходимо признать, что морские свинки стали
подвержены эпилепсии и что явления подобного рода
происходили в тех случаях, когда не имели места обстоятельства,
бывшие в опытах Броун-Секкара. Принимая во внимание
невероятность того утверждения, что симптомы,
наблюдавшиеся Броун-Секкаром, случались нисколько не чаще
симптомов, возникающих естественным путем, причем
имеются надежные доказательства противного, мы
можем придавать большое значение результатам опытов
Броун-Секкара.
Некоторые другие нервные расстройства тоже дают
очень веские доказательства в пользу нашей гипотезы, —
доказательства, правда, не непосредственно
экспериментального характера. Существует немало примеров того,
что безумие вызывается некоторыми обстоятельствами,
которые тем или другим путем расстраивают нервные
отправления, — вызывается, например, разного рода
эксцессами; при этом никто не подвергает сомнению всеми
принятое положение, что безумие предается по
наследству. Можно ли утверждать, что передается по наследству
лишь то безумие, которое возникло само собою, и что
безумие, которое явилось следствием хронического
нарушения отправлений, что такое безумие — не
наследственно? Едва ли можно думать, чтобы такое утверждение было
логично, и потому пока что, в ожидании дальнейших
подтверждений, мы можем смело принять, что имеется еще
одно подтверждение в пользу передаваемости по
наследству функционально произведенных изменений.
К тому же и среди врачей я встречал воззрение, что
нервные расстройства менее серьезного характера
способны унаследоваться. Лица, которые повредили свою
нервную систему продолжительным переутомлением или
другим путем, произведут потомство, более или менее
подверженное неврозам.
Дело не в том, какова форма наследственности: будет
ли это какая-либо ненормальность мозга или
недостаточный приток крови, во всяком случае, здесь мы имеем дело
с изменениями функционального характера.

Опыты научные, политические и философские 417
В пользу справедливости высказанного выше мнения
относительно недостатка прямых доказательств говорит
непосредственное рассмотрение этих доказательств.
Случаи, подтверждающие наш взгляд, таковы по своему
существу, что при наблюдении они говорят сами за себя. Они
оправдывают наше подозрение, что многие из подобных
случаев не могут быть твердо установлены не потому, что
они редки, а просто вследствие того, что они очень мало
бросаются в глаза и могут быть констатированы только
при таких старательных исследованиях, которых никто
не производит. Я сказал никто, но я не прав. Успешные
изыскания были произведены одним человеком,
которого компетентность в качестве наблюдателя стоит вне
всяких сомнений и которого свидетельство менее, чем
свидетельство всякого другого лица, может быть заподозрено
в склонности к тому заключению, что подобного рода
наследование может иметь место. Я имею в виду автора
«Происхождения видов».
В наши дни большая часть естествоиспытателей
являются дарвинистами в большей степени, чем сам Дарвин. Я
не думаю, чтобы у них могла быть большая вера в
справедливость органической теории. Но я склонен полагать, что
так думают очень многие читатели, которые
отождествляют громадную услугу, оказанную Дарвином теории
органической эволюции, с самой теорией органической
эволюции, и даже общее — с теорией эволюции вообще. Я
думаю, что тот особенный фактор, который им первым был
признан в качестве фактора, принимающего такое
огромное участие в органической эволюции, стал
рассматриваться его последователями в качестве единственного
фактора, хотя он сам вовсе не смотрел таким образом на
этот фактор. Правда, что Дарвин, видимо, отвергал те
причинные деятели, которые признавались более ранними
исследователями. В историческом очерке,
предпосланном им в последнем издании* его «Происхождения
видов», он пишет: «Любопытно, насколько сильно мой дед
Эразм Дарвин предвосхитил взгляды и ошибочные
положения взглядов Ламарка, в своей "Zoonomia",
опубликованной в 1794 году». А так как среди воззрений, о которых
говорит Дарвин, проводилось такое воззрение, что
изменение строения организмов обусловливается передачей
Настоящее сочинение написано Спенсером в 1886 г. (Прим. пер.).
14 Г. Спенсер

418
Герберт Спенсер
потомству функционально возникших изменений, то
выходит, будто Дарвин в вышеприведенных словах
выражает свое отрицательное отношение к допущению такой
передачи. Однако он вовсе не предполагал этого выражать;
наоборот, признание им такой передачи, как причины
эволюции, правда не как важной причины,
подтверждается многими местами из его сочинений. В первой главе
«Происхождения видов», касаясь унаследования
эффектов привычки, он говорит, что «у животных усиленное
употребление или неупотребление частей имеет очень
значительное влияние»; при этом в качестве примера он
говорит об изменении относительного веса частей
крыльев и ног у дикой утки по сравнению с домашней уткой,
также — о «сильном унаследованном развитии вымени
у коров и у коз» и о повислых ушах домашних животных.
Приводим еще некоторые места из последнего издания
его труда:
«Я думаю, что не может быть никакого сомнения в том,
что у наших домашних животных употребление усилило
и увеличило одни части организма, а неупотребление
уменьшило другие и что такие изменения передавались
по наследству.» (На следующих страницах Дарвин дает
дальнейшие примеры подобного рода изменений.)
«Привычка — по отношению к возникновению
конституциональных особенностей, употребление — по отношению к
усилению органов и неупотребление — по отношению
к уменьшению органов — являются во многих случаях
могущественными деятелями в своих последствиях.
Обсуждая частные случаи, г-н Миварт проходит мимо
последствий усилившегося употребления и неупотребления
частей тела, чему я всегда придавал высокое значение и над
чем я в своем 'Variation under Domestication"
останавливался гораздо дольше, чем, смею думать, какой-либо другой из
писателей.» «С одной стороны, неупотребление может
объяснить слабое развитие всей задней части тела, включая
сюда и боковые плавники.» «Я могу привести другой
пример строения, которое, очевидно, своим возникновением
обязано исключительно употреблению и привычке.» «По-
видимому, вероятно, что неупотребление оказалось
могущественным деятелем в производстве фундаментальных
органов.» «В общем, мы можем сделать заключение, что
привычка, употребление и неупотребление в некоторых
случаях сыграли очень значительную роль в процессе из-

Опыты научные, политические и философские 419
менения конституции и строения; но последние
изменения нередко в значительной степени комбинировались,
а подчас и маскировались влиянием естественного
подбора внутренних изменений.»
В своем вспомогательном труде «The Variation of
Animals and Plants under Domestication», где Дарвин
рассматривает вопрос детально, он дает более многочисленные
доказательства унаследования эффектов употребления
и неупотребления. Приведем некоторые из таких мест,
взятые из первого тома первого издания.
Говоря о домашних кроликах, Дарвин пишет:
«Недостаток упражнения, очевидно, изменил длину ног
относительно тела...» «Таким образом, мы видим, что наиболее
важный и сложный орган (мозг) во всей своей
организации подчиняется закону уменьшения в массе от
неупотребления». Дарвин замечает, что у птиц океанических
островов, которые не подергались преследованию со
стороны врагов, уменьшение крыльев произошло, по всей
вероятности, от постепенного неупотребления.
Сравнивая одну из таких птиц — лысуху с островов Тристан-да-
Кунья с соответствующей европейской птицей и
показывая, что все кости, участвующие в полете, у первой
меньше, Дарвин прибавляет: «Таким образом, в скелете этого
естественного вида встречаются почти такие же самые
изменения, разве только пошедшие несколько дальше,
как и у домашней утки; а в последнем случае, я думаю, что
никто не станет оспаривать, что такие изменения
произошли от уменьшения употребления крыльев и усиленного
употребления ног... Как и у других домашних животных,
прирученных очень давно, точно так же и у
шелковичного червя пострадали некоторые инстинкты; гусеницы,
помещенные на тутовое дерево, иногда приобретают
странный недостаток пожирать основание листа, на котором
они находятся, и через то падать вниз; но по словам
Робине (Robinet), они сохраняют способность опять
взбираться на дерево. Но иногда и эта способность теряется;
и тогда упавшие гусеницы, будучи не способны
подняться, погибают от голода; часто они не умеют перейти с
листа на лист».
Вот еще несколько примеров, взятых из второго тома:
«Во многих случаях есть основание думать, что
уменьшенное употребление разных органов оказало влияние
на соответствующие части организма потомства. Но нет

420
Герберт Спенсер
хороших доказательств того, что это когда-либо
совершалось в течение одного поколения... Наши домашние куры,
гуси и утки почти совершенно потеряли не только у
отдельных особей, но у всей породы способность летать;
и потому нам никогда не случается видеть, чтобы
испуганный цыпленок пытался бы улететь, как это делает
молодой фазан... У домашнего голубя длина грудной кости,
высота ее гребня, длина лопатки и душки, длина крыльев,
измеренная между концами лучевой кости, — все стало
меньше по сравнению с соответствующими частями
дикого голубя». После подобного же и подробного
рассмотрения уменьшения размеров у кур и уток Дарвин
прибавляет: «Уменьшенный вес и размер костей в предыдущих
случаях, по всей вероятности, является косвенным
результатом реакции ослабленных мускулов на кости... Потузиус
показал, что у уменьшенных пород свиней короткость
ног и рыла, форма суставных отростков затылка и
положение челюстей с верхними клыками, выдающимися очень
неправильным образом вперед от нижних клыков могут
быть приписаны тому, что эти части не имели
достаточного упражнения... Такие изменения строения, хорошо
передающиеся по наследству, характеризуют некоторые
улучшенные породы, потому что они не могли произойти ни
от одной домашней или дикой расы. Относительно
рогатого скота профессор Таннер заметил, что легкие и
печень у улучшенных пород оказываются значительно
меньше в объеме по сравнению с теми же частями у животных,
пользующихся совершенною свободою... Причина
уменьшения легких у высокосовершенствованных пород
животных, которые совершают мало движения, очевидна само
собою». (На следующих страницах Дарвин также
приводит факты, иллюстрирующие последствия употребления
или неупотребления в изменении вида ушей, длины
кишечного канала и природы инстинктов домашних
животных.)
Однако допущение или, скорее, утверждение Дарвина,
что передача по наследству функционально возникших
изменений является фактором органической эволюции,
становится особенно очевидным не из тех отрывков,
которые приводились нами выше. Гораздо лучше
выясняется это из одного места в предисловии ко второму
изданию его «Происхождения человека». Он там протестует
против того распространенного извращения его взгля-

Опыты научные, политические и философские 421
дов, что названный выше фактор не проявляется в
природе. Место это следующее:
«Я пользуюсь здесь удобным случаем, чтобы заметить,
что мои критики часто приписывают мне, будто я
объясняю все изменения строения организма и его духовных
свойств исключительно естественным подбором таких
видоизменений, которые часто называются
самопроизвольными; между тем я даже в первом издании
«Происхождения видов» ясно утверждал, что должно придавать
большое значение унаследованному эффекту
употребления и неупотребления как по отношению к телу, так и по
отношению к духу».
Но это еще не все. Есть доказательство того, что
уверенность Дарвина в важном значении фактора, о котором
идет речь, становилась с годами все сильнее, по мере
пополнения новых доказательств. В шестом издании
«Происхождения видов» в первой из вышеприведенных цитат
Дарвин говорит следующим образом: «Я думаю, что не
может быть никакого сомнения в том, что у наших
домашних животных употребление усилило и увеличило одни
части организма, а неупотребление уменьшило другие
и что такие изменения передавались по наследству».
Но если обратиться к первому изданию того же труда,
то можно будет увидеть, что слова: «Я думаю, что не может
быть никакого сомнения...» — заменили первоначальные
слова: «Я думаю, что может быть малое сомнение...». Такая
обдуманная замена одного слова с определенным
значением другим, менее определенным, должна объясниться
более решительным признанием фактора, которому
первоначально придавалось меньше значения, чем следует;
это особенно ясно доказывается словами
вышеприведенной цитаты из предисловия к «Происхождению
человека», в которой Дарвин говорит: <Даже в первом издании
«Происхождения видов...» и т. д. Смысл этой цитаты тот,
что в последующих изданиях и последующих своих
трудах Дарвин значительно сильнее настаивает на факторе,
о котором идет речь. Такая перемена имеет тем большее
значение, что она произошла в то время жизни, когда
обнаруживается естественная склонность к устойчивости
взглядов.
В течение более раннего периода, когда Дарвин только
открывал те многочисленные случаи, разъяснение
которых было дано его гипотезой, иногда вместе с тем он

422
Герберт Спенсер
имел возможность убеждаться, насколько шатки были
объяснения, даваемые для этих многочисленных случаев
гипотезой, признававшейся его дедом и Ламарком;
естественно, что Дарвин всецело проникся убеждением, что
одна гипотеза совершенно удовлетворительна, а другая
не выдерживает критики. Но в уме человека, столь
искреннего и настолько доступного для всякого рода
доказательств, каким был Дарвин, естественно произошла
реакция. Передача по наследству функционально возникших
видоизменений, хотя (как можно судить по
вышеприведенным цитатам, касавшимся воззрений названных более
ранних исследователей), по-видимому, одно время и
отвергалась, но при всем том такая передача всегда
признавалась в известной мере; но затем она стала
признаваться все более и более и в конце концов совершенно
разумно была причислена к факторам, имеющим важное
значение.
Покончив с тем поворотом во взглядах, который
обнаружился в последних сочинениях Дарвина, мы позволим
себе задать вопрос: не следует ли пойти дальше? Можно
ли признать вполне достаточной ту долю участия в
органической эволюции, какую Дарвин в конце концов
приписывает передаче видоизменений, произведенных
употреблением и неупотреблением? Обсуждая ряд
доказательств, о котором мы говорили выше, я полагаю,
позволительно будет думать, что названная доля участия
должна быть значительно больше, чем допускал это
Дарвин даже в последнее время.
В пользу такого взгляда можно прежде всего привести
то обстоятельство, что существует обширный класс
явлений, который остался бы необъясненным, если не
допустить существование фактора, о котором идет речь. Если
допускать, что кооперирующие части, как мы уже видели,
не изменяются все вместе, даже тогда, когда их немного,
и они вместе связаны друг с другом, и если тем более не
может быть допущена возможность изменения
кооперирующих частей в том случае, когда их много и они
притом удалены друг от друга, — тогда мы совершенно
отказываемся объяснить те многочисленные изменения в
организации, которые обнаруживаются во всех случаях,
когда при выгодном употреблении какой-либо
изменившейся части и многие другие части организма, связанные
с первой в деятельности, тоже подвергаются изменениям.

Опыты научные, политические и философские 423
Возрастающая сложность строения, сопровождающая
возрастающую сложность условий существования,
предполагает возрастание числа способностей, из которых
каждая направлена к сохранению особи или потомства;
далее, различные особи вида, в общем нуждающегося
в нормальной совокупности всех способностей, в каком-
либо одном индивидуальном случае могут выигрывать от
более сильного развития какой-либо одной из этих
способностей, а в иных случаях — от усиленного упражнения
других способностей; вследствие этого, по мере того как
число способностей делается больше, в той же мере
становится труднее для каждой способности порознь
развиваться далее путем естественного подбора. Только тогда,
когда усиление какой-либо одной способности является
выгодным преимущественно перед другими
способностями, является возможность для этой способности
развиться до конца. В особенности в случае способностей,
которые не служат в сколько-нибудь значительной
степени для самосохранения, — в таких случаях развитие
способности путем естественного подбора является,
по-видимому, неосуществимым.
Существует факт, признаваемый Дарвином, что там,
где вследствие подбора в течение ряда поколений какая-
либо часть организма увеличилась или уменьшилась,
вследствие реакции на другие части организма, в
последних тоже возникают изменения. Такая реакция
происходит путем изменения отправлений. Если изменения
в строении, вызванные такой переменой в отправлениях,
способны передаваться по наследству, в таком случае
восстановление соответствия в частях организма,
совершаясь в течение ряда поколений, будет поддерживать
приблизительное равновесие в организме. Если же передачи
по наследству не существует, тогда организм, поколение
за поколением, все более приходит в расстроенное
состояние и начинает делаться невыгодным.
Далее, так как установлено, что изменение в
равновесии отправлений отпечатлевает свой след на
воспроизводительных элементах, то нам приходится иметь дело
с альтернативой: или отпечатлевающийся след не имел
никакого отношения к частным изменениям, которые
совершаются в организме, или же этот след воспроизводит
названные изменения. Вторая часть этой альтернативы
делает явления легкопонятными; тогда как при допуще-

424
Герберт Спенсер
нии первой части альтернативы у нас не только остаются
нерешенными некоторые вопросы, но получается
противоречие с общеизвестной истиной, что при
воспроизведении способны передаваться до мелких подробностей
черты предков.
Хотя, при отсутствии денежного интереса или
интереса тщеславия, для определения того, способны ли
передаваться по наследству функционально возникшие
видоизменения, не производятся такие специальные опыты,
какие делаются для закрепления в потомстве случайных
видоизменений, — тем не менее некоторые очевидные
примеры такой передачи сами собою бросаются в глаза,
даже когда о них совершенно не думают. В добавление
к примерам малой заметности явлений, о которых идет
речь, обратим внимание на одно, о котором я уже говорил
выше, а именно, что аппарат для разрывания и жевания
пищи ослабевает с ослаблением его отправлений, как это
можно видеть на примере цивилизованных народов и
некоторых разновидностей собак, которым пришлось вести
обеспеченный образ жизни. Из многочисленных случаев,
упоминаемых Дарвином, можно видеть, что они
охватывают не одну какую-либо особую категорию частей
организма, но простираются на все части — на кожную систему,
мускульную, костную, нервную системы, на внутренности;
что случаи передачи по наследству функционально
произведенных изменений между частями организма,
подверженными такому изменению, чаще всего
констатировались на таких частях, которые наиболее способны
сохранять изменения и допускают легкую возможность
сравнения, а именно на костях; все эти случаи имеют тем
большее значение, что они свидетельствуют, каким
образом в множестве других подобных случаев совершаются
параллельные изменения строения рядом с параллельным
изменением привычек
Что же мы можем сказать в качестве общего
заключения? Можем ли мы удовольствоваться допущением, что
наследование функционально произведенных
изменений имеет место только в тех случаях, когда есть
доказательство этого? Можем ли мы согласиться, что все те
многочисленные случаи изменения строения под влиянием
изменения отправлений, которые встречаются в разных
тканях и в разных органах, что все они являются только
специальными и исключительными примерами, вовсе не

Опыты научные, политические и философские 425
имеющими общего значения? Можем ли мы думать, что те
доказательства, которые в настоящее время получили
известность без участия в этом ученых-исследователей,
не были бы так многочисленны, если бы на собирание их
не было потрачено столько внимания? Чтобы думать
таким образом, я полагаю, нет разумного основания. Что
касается меня, то вся совокупность фактов внушает мне
непоколебимую уверенность, что передача по наследству
функционально произведенных изменений имеет место
повсюду. Принимая во внимание, что физиологические
явления совершаются согласно физическим законам,
трудно было бы понять, почему бы изменившееся
действие органических сил, вызывающее во многих разных
случаях наследственные изменения строения, не
производило бы того же самого во всех случаях. Можно считать
за строго правильные, я думаю, следующие положения:
во-первых, деятельность всякого органа вызывает в нем
реакцию, которая обыкновенно не изменяет его нормы
питания, но иногда понижает в нем питание
соответственно понижению самой деятельности, в других же
случаях — повышает питание пропорционально
повысившейся деятельности; во-вторых, деятельность органа, вызывая
измененное consensus отправлений и строения,
отпечатлевает такой измененной consensus также на семенных
и зародышевых клеточках в то время, когда образуется
будущая особь; в-третьих, иногда в ряду поколений, в
случаях слишком малочисленных, чтобы их отмечать, но зато
легко бросающихся в глаза своей очевидностью,
результаты видоизменений того или иного рода
обнаруживаются сами собою. Далее, как мне кажется, так как существуют
некоторые очень обширные категории явлений, которые
остаются необъяснимыми, если мы признаем
наследование случайных видоизменений за единственный фактор,
но которые становятся объяснимыми, если мы допустим
наследование функционально произведенных
изменений, — то мы считаем себя вправе сделать заключение,
что такое наследование случайно возникших изменений
является фактором, который не только принимает
простое участие в органической эволюции, но таким
фактором, без участия которого органическая эволюция, в
своей высшей форме в любой момент, не могла бы никогда
и совершиться.
Будет ли наше заключение справедливо или нет,

426
Герберт Спенсер
во всяком случае, я думаю, есть достаточно оснований
принять предварительно гипотезу о том, что последствия
употребления и неупотребления передаются по
наследству, и затем установить методическое производство
исследований для решения вопроса о том, признать ли
гипотезу справедливой или отвергнуть ее. Ибо мне кажется, едва
ли разумно принимать без ясных доказательств такое
представление, что простое различие в строении,
возникающее самопроизвольно, может передаваться по
наследству, а глубокое различие, поддерживаемое в течение ряда
поколений путем изменения отправлений, — что такое
различие в строении не передается потомству. Принимая
в соображение, что изменение строения под влиянием
отправления является бесспорным фактом — vera causa,
поскольку дело идет об отдельной особи; принимая,
далее, в соображение, что есть немало фактов, которые
такими компетентными наблюдателями, как Дарвин,
рассматривались как доказательство того, что передача таких
изменений имеет место в отдельных случаях, — принимая
все это в соображение, следует, я думаю, в конце концов
признать за хорошо обоснованную ту гипотезу, что такая
передача совершается в согласии с общим законом,
простирающимся на все живые существа.
Но если признать достаточную обоснованность за
только что высказанным заключением, — если признать
бесспорным, что с самого начала вместе с наследованием
полезных, случайно возникших видоизменений имело
место и наследование изменений, произведенных
употреблением и неупотреблением, — то можем ли мы
сказать, что мы перечислили все категории органических
феноменов? Я думаю, на этот вопрос должно ответить,
что еще остаются неперечисленными некоторые
категории органических феноменов. Я полагаю, должно указать
на то, что некоторые основные черты животных и
растений и до сих пор остаются необъясненными и что
поэтому необходимо признать участие в данном отношении
еще и какого-то нового фактора. Показать это я и
предполагаю далее.
Спросите свинцовых дел мастера, который исправляет
ваш насос, каким образом поднимается в насосе вода; он
ответит «посредством всасывания», имея в виду свою
способность всасывать воду в рот через трубку; он уверен, что
понимает действие насоса. Вопрос, что именно он подра-

Опыты научные, политические и философские 427
зумевает под всасыванием, кажется ему абсурдом. Он
говорит, что вы знаете так же хорошо, как и он сам, то, что
он подразумевает. И он не может понять, что может быть
возбужден вопрос, отчего происходит то, что вода
поднимается в трубке, когда он особенным способом
складывает свой рот. На вопрос, почему, действуя всасыванием,
насос не будет в состоянии поднимать воду выше 32 футов,
а практически несколько ниже, он не может дать
никакого ответа; но это не колеблет его доверия к своему
объяснению.
С другой стороны, любознательный человек, который
добивается понять, что такое всасывание, может получить
от физика объяснения, дающие ему вполне ясное
представление не только об этом, но и о многих других вещах.
Он узнает, что и мы сами, и все окружающие нас
предметы находятся под атмосферным давлением, доходящим
до 15 фунтов на квадратный дюйм, т. е. 15 фунтов
составляют средний вес воздушного столба, имеющего
основанием квадратный дюйм и простирающегося в вышину от
уровня моря до пределов земной атмосферы. Он узнает,
что когда он помещает один конец трубки в воду, а другой
берет в рот и затем оттягивает назад свой язык, образуя
таким способом свободное место, то происходят два
явления: одно заключается в том, что давление воздуха,
находящегося с наружной стороны щек, не
уравновешиваемое более одинаковым давлением воздуха внутри щек,
вдавливает их внутрь; и другое заключается в том, что
давление воздуха на поверхность воды, не уравновешенное
более одинаковым давлением внутри трубки и во рту
(в который вошла часть воздуха из трубки), вталкивает
воду внутрь трубки вследствие неравенства давлений.
Уразумев однажды сущность так называемого всасывания, он
начинает понимать, что происходит тогда, когда,
вследствие поднятия поршня в насосе и освобождения под ним
воды от атмосферного давления, давление атмосферы на
воду кругом трубки насоса, не будучи уже
уравновешиваемо соответствующим давлением в трубе, заставляет воду
подниматься по трубе и следовать за поршнем. Только
теперь он начинает понимать, почему вода не может быть
поднята выше теоретического предела, равного 32
фунтам. Этот предел много ниже на практике вследствие
несовершенств самих аппаратов. Ибо если, упрощая мысль,
предположить, что труба насоса имеет в поперечном раз-

428
Герберт Спенсер
резе квадратный дюйм, то атмосферное давление на воду
в колодце, равное 15 фунтам на квадратный дюйм, может
поднять в трубе воду лишь на такую высоту, что весь
водяной столб будет весить 15 фунтов. Раз установлено такое
представление о действии насоса, становится понятным
и действие барометра. Делается ясным, как при данных
условиях вес ртутного столба уравновешивается весом
атмосферного столба, имеющего равный диаметр, и как
при изменении веса атмосферного столба происходит
соответствующее изменение в весе ртутного столба,
указываемое изменением его высот. Мало того: после этого
становится понятным, что приписывать поднятие
воздушного шара его относительной легкости — ошибка.
Дело в том, что при подобном объяснении опускают из
виду то направленное вверх давление, которое
происходит вследствие разницы между весом массы газа,
заключенного в шаре, плюс цилиндрический столб воздуха,
простирающийся над ним до пределов атмосферы, и
весом такого же цилиндрического воздушного столба,
простирающегося вниз (от границ атмосферы) до
поверхности шара; эта разница в весе и причиняет эквивалентное
ей направленное вверх давление на нижнюю
поверхность шара.
Почему ввожу я эти избитые истины, совершенно не
относящиеся к предмету моего изложения? Во-первых, я
это делаю для того, чтобы показать контраст между
неопределенным представлением причины данного явления
и между ее точным пониманием или, правильнее говоря,
контраст между таким пониманием причины, которое,
вернее, есть простое классифицирование явления с
другим или другими явлениями, близкое знакомство с
которыми дает иллюзию понимания, и тем пониманием
причины, которое основывается на определенных
физических силах, допускающих измерение. Во-вторых, я это
делаю, чтобы показать, что когда мы стремимся
разложить понятную на словах причину на ее действительные
факторы, то мы приобретаем не только ясное решение
находящейся перед нами задачи, но этим самым
открываем путь и к решению различных других проблем. До тех
пор пока мы удовлетворяемся неанализированными
причинами, мы можем быть уверены как в том, что не
понимаем правильно происхождения частных следствий,
приписываемых этим причинам, так и в том, что мы упускаем

Опыты научные, политические и философские 429
из виду другие следствия, которые раскрылись бы перед
нами, если б мы имели дело с анализированными причинами.
В особенности это справедливо по отношению к случаям,
в которых причинность явления сложная. Из этого мы
можем вывести заключение, что явления, доставляемые
развитием видов, не могут быть правильно поняты, если не
иметь в виду действовавших в тот момент конкретных
сил. Рассмотрим подробнее факты, с которыми мы
имеем дело.
Рост предмета происходит от соединенного
действия известных сил на известные материалы, и когда он
убывает, то это доказывает или недостаток некоторых
материалов, или что силы кооперируют в направлении,
отличном от того, которое производит рост. Если строение
изменилось, то следует тот вывод, что процессы,
создававшие его, сделались иными, параллельными, по сравнению
с процессами, действовавшими в других случаях, и
отличаются от них большим или меньшим количеством
вещества или сил, принимающих в них участие.
Необычайная плодовитость доказывает, что ход жизненных
деятельностей был отклонен от его нормального хода;
то же самое в обратную сторону имеет место при
бесплодии. Если какие-либо зародыши, яйца, семена или
потомство на известной ступени развития выживают
в большем или меньшем количестве, то причина этого
заключается или в том, что их внешнее или
молекулярное строение отступает от среднего типа, или в том, что
окружающие влияния действовали на них в отличном
направлении.
Когда жизнь делается продолжительнее, то мы должны
заключить, что сочетание видимых действий,
составляющих ее, дольше обыкновенного сохраняет свое
равновесие, несмотря на присутствие окружающих условий,
стремящихся его нарушить.
Иначе говоря, если рост, изменчивость, переживание,
вымирание могут быть приведены к формам,
приемлемым физической наукой, то эти явления должны быть
объяснены как результат деятельности известных
факторов: механических сил, света, теплоты, химического
сродства и т. д
Это общее заключение приводит к мысли, что
выражения, употребляемые в рассуждениях об органической
эволюции, хотя удобные и в самом деле необходимые,

430
Герберт Спенсер
способны сбить с толку, так как скрывают от нас
настоящие деятельные силы. То, что действительно
происходит в каждом организме, это совместная работа его
составных частей, направленная к сохранению их
комбинированных действий в присутствии вещей и действий
внешнего мира, из которых одни стремятся
поддерживать, а другие разрушать их комбинацию. Эти вещи и
силы, составляющие означенные две группы, суть
единственные причины в тесном смысле этого слова. Термин
«естественный подбор» не выражает причины в
физическом смысле. Он выражает лишь род кооперации между
причинами, или скорее, если говорить точно, он
выражает один из результатов этого рода кооперации. Мысль,
которую выражает этот термин, представляется
совершенно понятной. Если сличить естественный подбор
с искусственным и отметить их сходство, то,
по-видимому, не остается никакой неопределенности: однако
неудобство заключается в том, что эта неопределенность
не та, которая нам нужна. Молчаливо подразумеваемая
Природа, которая производит подбор, не есть личная
сила, аналогичная человеку, производящему подбор
искусственно; притом подбор не есть выбор определенной
особи, но уничтожение многих особей вследствие
условий, которым одна особь успешно противостоит и
потому продолжает жить и размножаться. Дарвин придавал
этому слову значение, вводящее в заблуждение. Он
говорит в введении к своему сочинению «Animals and Plants
under Domestication» (p. 6): «Ради краткости, я иногда
говорил об естественном подборе, как о разумной силе. Я
также часто олицетворял слово «Природа», ибо я
признал затруднительным избегать этой двусмысленности,
но я подразумеваю под Природой лишь совокупное
действие и результат многих естественных законов... а под
законом лишь определенную последовательность
явлений». Но как ни ясно видел и как ни определенно
утверждал Дарвин, что факторы органической эволюции суть
конкретные действия, внутренние или внешние,
которым подчинен каждый организм; тем не менее
обыкновение употреблять удобную фигуральную речь
помешало ему, как я думаю, распознать так полно, как он иначе
сделал бы это, известные основные следствия этих
действий.
Такие же упреки могут быть высказаны против выра-

Опыты научные, политические и философские 431
жения «переживание наиболее приспособленного»*, на
котором я остановился, стараясь подыскать для
известных явлений скорее точные, чем метафорические,
термины; правда, это выражение не олицетворяет причины и не
уподобляет ее способа действий человеческому; все же
в первом слове смутно, а во втором ясно проглядывает
антропоцентрическая идея.
Идея переживания неизбежно подразумевает
человеческую точку зрения, указывая скорее на известный
порядок явлений, чем на тот характер, который они
имеют просто как группа изменений. Если мы зададим
себе вопрос, что мы действительно знаем о растении,
то, исключая все идеи, ассоциированные со словами
жизнь и смерть, мы найдем, что единственные факты,
известные нам, сводятся к утверждению, что в растении
происходят некоторые взаимно подчиненные процессы
в присутствии некоторых содействующих или
препятствующих влияний на него извне и что в некоторых случаях
особенности в структуре или благоприятное стечение
обстоятельств позволяют этим взаимно подчиненным
процессам продолжаться долее, чем в других случаях. С
другой стороны, в совокупной работе этих многочисленных
внутренних и внешних действий, которые определяют
жизнь и смерть организмов, мы не видели ничего такого,
к чему могут быть применимы выражения:
«приспособленность и неприспособленность» в физическом смысле
(fitness and unfitness). Если ключ подходит (fits) к замку
или перчатка к руке, то это соотношение одного к
другому представляется доступным для понимания. Ничего
общего с такого рода приспособленностью не представляет
тот случай, когда организм продолжает жить при
известных условиях. Ни отдельные части, составляющие
организм, ни их индивидуальные движения, ни те
комбинированные движения некоторых из этих частей, из которых
слагается жизнедеятельность, не представляют ничего
аналогичного в своих отношениях к предметам и дейст-
Хотя Дарвин одобрил это выражение и по временам употреблял
его, тем не менее он не принял его для постоянного употребления;
он находит, и совершенно справедливо, что выражение
«естественный подбор» в некоторых случаях предпочтительнее. См
«Animals and Plants under Domistication (first edition)». Vol. I, p. 6; and
«Origin of Species» (6-е изд., p. 49).

432
Герберт Спенсер
виям окружающей их среды. Очевидно, что обычно
употребляемое выражение «наиболее приспособленный» есть
лишь фигура речи; под ним подразумевается тот факт, что
при наличности окружающих воздействий один
организм, охарактеризованный этим выражением, обладает
или большей, чем другие организмы данного вида,
способностью поддерживать равновесие своих жизненных
отправлений, или что своей силой размножения он
настолько превосходит другие организмы, что при той же самой,
как и у них, продолжительности жизни он имеет более
шансов жить в потомстве. И действительно, как мы здесь
видим, под термином «наиболее приспособленный»
должно подразумевать и те случаи, когда индивидуум обладает
меньшей, чем обыкновенно, способностью к
переживанию, но зато этот недостаток с избытком возмещается
более высокой степенью плодовитости. Я рассмотрел этот
вопрос с намерением подчеркнуть необходимость
изучения происшедших и всегда происходящих в организмах
изменений с исключительно физической точки зрения.
Рассматривая факты с этой точки зрения, мы начинаем
понимать, что, помимо тех специальных последствий
кооперирования сил, которые приводят к более
продолжительному переживанию одной особи сравнительно с
другими и к вытекающему отсюда возрастанию в течение
ряда поколений какого-нибудь признака, способствующего
этому переживанию, — что и многие другие последствия
сказываются на каждой особи и на всех вместе. Вещества
как неорганического, так и органического мира
подчинены в каждый данный момент влиянию окружающей их
среды, которая непрерывно производит в них большею
частью незаметные изменения; лишь с течением времени
эти изменения становятся заметными. Я утверждаю, что
одушевленные предметы, как и неодушевленные,
находятся под такими же постоянными воздействиями и
постоянно изменяются; проистекающие отсюда изменения
составляют наиболее важную часть тех изменений,
которые происходят в течение органической эволюции. Я
этим не хочу сказать, что изменения этого разряда
проходят совершенно незамеченными, ибо, как мы увидим,
Дарвин отмечает некоторые второстепенные и специальные
из них. Но именно те эффекты, которые не приняты
в расчет, являются на самом деле теми прочными и
универсальными эффектами, придающими всем организмам

Опыты научные, политические и философские 433
известные основные свойства. Рассмотрение одного
аналогичного явления лучше всего может подготовить путь
для оценки как этих эффектов, так и отношения их к
другим, которые в настоящее время останавливают наше
внимание.
Наблюдательный человек, прогуливаясь вдоль берега
моря, заметит там и сям места, где море отложило
предметы более или менее однородные и отделило их от
неоднородных. Он может увидеть гальки, отделенные от гравия,
большие камни, отсортированные от мелких, а кое-где
найдет груды раковин более или менее истертых
вследствие окатывания. Иногда он найдет, что голыши или
валуны, находящиеся на одном конце залива, гораздо крупнее,
чем те, которые лежат на другом его конце. Между этими
крайними пунктами находятся, слабо различаясь между
собою по объему, камни средней величины. Подобный
пример встречается, насколько я припоминаю, на
расстоянии какой-нибудь мили или двух к западу от Tenby;
но наиболее замечательный и хорошо известный пример
дает Чезильская мель (Chesil banc). Здесь вдоль берега на
16 миль в длину наблюдается постепенное изменение
размера камней; они, будучи с одного конца
исключительно чистыми голышами, в другом конце оказываются
огромными валунами. Следовательно, в этом случае
прибой и отлив произвели подбор и на каждом месте
оставили позади те камни, которые были слишком велики для
более легкого передвижения, между тем как отложили
впереди другие, небольшие, легче перемещаемые. Но если
бы мы стали рассматривать исключительно это, носящее
характер подбора, действие моря, то мы упустили бы
некоторые важные моменты, имеющие место при подобной
деятельности моря. Когда камни претерпевали настолько
различное воздействие, что благодаря ему некоторые
оказались оставленными в одном месте, а другие в другом,
они все равно подверглись двум совместно действующим,
но неодинаковым влияниям. Постоянно передвигая
камни и вызывая трение их друг о друга, волны так обточили
наиболее выдающиеся части, что придали им более или
менее округленные формы, кроме того, в свою очередь,
взаимное трение камней отполировало их поверхности.
Другими словами, воздействия окружающих условий
постольку, поскольку они влияли однообразно, придали
камням известное единство форм, и в то же время, благо-

434
Герберт Спенсер
даря различию их влияния, они отделили одни камни от
других: более крупные камни не поддались известным
сильным воздействиям, которым меньшие камни
противостоять не могли.
То же самое можно сказать и про другие группы
предметов, сходных между собою в основных чертах, но
различных во второстепенных. Когда они подвергаются все
вместе известной группе воздействий, то можно ожидать,
что некоторые из последних, достигнув определенной
степени интенсивности, станут вызывать в некоторых
отдельных предметах такие группы изменений, которых они не
в состоянии вызвать в других предметах, отличных от
первых. Между тем другие воздействия могут вызвать во всех
предметах сходные изменения, благодаря однообразию
отношений между этими воздействиями и известными
качествами, общими всем членам данной группы. Из этого
следует вывод, что живые организмы, составляющие
однородную группу предметов и все вообще непрерывно
подверженные воздействию агентов, составляющих их
неорганическую внешнюю среду, должны тоже претерпевать
два таких же ряда эффектов. Отсюда возникает, с одной
стороны, их универсальное сходство, происходящее из
одинаковости их отношения к веществам и силам внешней
среды, а с другой стороны, возникает в некоторых случаях
их различие, зависящее от различного воздействия этих
веществ и сил; в других же случаях возникают изменения,
которые, сохраняя или разрушая жизнь, складываются в
известный естественный подбор.
Выше я упомянул мимоходом, что Дарвин также
принял в расчет некоторые из этих эффектов, вызванные
непосредственно в организмах окружающими
неорганическими агентами. Нижеследующая выписка из 6-го издания
«Происхождения видов» вполне доказывает это:
«Очень трудно решить, в какой степени такие
изменившиеся условия, как, например, климат, пища и т. д.,
действовали в определенном направлении. Есть
достаточно оснований предполагать, что с течением времени
эффекты такого действия становятся гораздо значительнее,
чем это могут нам обнаружить явные доказательства...
Гульд считает, что птицы одного и того же вида окрашены
гораздо ярче, если они живут в более ясной атмосфере,
чем те, которые живут вблизи побережья или на островах,
а Воластон убежден в том, что жизнь вблизи моря действу-

Опыты научные, политические и философские 435
ет на окраску насекомых. Моквин-Тандон указывает на
наклонность растений, произрастающих вблизи морского
берега, иметь в известной степени мясистые листья, хотя
в других местах они совсем не мясисты (стр. 106—107)».
«Некоторые наблюдатели убеждены в том, что влажный
климат вызывает рост волос и других роговых
образований» (стр. 159).
В своем последующем труде «Animals and Plants under
Domestication» Дарвин еще очевиднее признает эти
причины изменений в организации. Целая глава посвящена
этому вопросу. Предпослав мысль, что «непосредственное
влияние условий жизни, приводит ли оно к определенным
результатам или нет, имеет значение, совершенно особое
от действий естественного подбора», он переходит к тому,
что изменившиеся условия жизни «повлияли так
определенно и могущественно на организацию наших
одомашненных животных, что их было достаточно для того,
чтобы эти последние образовали новые подразновидности
или породы без помощи человеческого или естественного
подбора». Здесь приводятся два из его примеров:
«В девятой главе я подробно изложил известный мне
замечательный случай, именно, что в Германии
различные разновидности маиса, привезенные из жарких стран
Америки, переродились в течение двух или трех
генераций» (т. II, стр. 277).
И в этой же девятой главе он говорит по поводу этих
и других подобных примеров: «Некоторым из
вышеуказанных изменений было бы приписано, конечно,
исключительное значение, если бы они относились к растениям
в естественном состоянии» (т. I, стр. 321). «Mr. Meehan в
замечательной статье сравнивает 29 сортов американских
деревьев, принадлежащих к различным классам, с их
ближайшими европейскими родственниками, выросшими
в тесном соседстве, в том же самом саду и при тех же
наиболее одинаковых условиях.» Перечисляя шесть черт,
которыми все эти американские формы одинаковым
образом разнятся от родственных европейских форм, Дарвин
находит, что из этого можно вывести только одно
заключение, именно, что эти черты «были безусловно вызваны
продолжительным действием на деревья различного
климата обоих континентов» (т. II, стр. 281—282).
Однако мы должны отметить тот факт, что Дарвин,
оценив таким образом специальные эффекты всей суммы

436
Герберт Спенсер
окружающих агентов и их комбинаций, не принял тем не
менее во внимание гораздо более важных эффектов
общего и постоянного действия этих агентов. Правда, эти
эффекты Дарвином не отрицаются, но они приняты им
без достаточного обсуждения. В своем сочинении
«Animals and Plants under Domestication» (т. II, стр. 281) он
упоминает о некоторых главах в «Основаниях биологии»,
в которых я обсуждал это общее взаимодействие среды
и организма, и приписывает ему некоторые наиболее
общие черты. Но хотя, судя по его выражениям, он уделяет
сочувственное внимание моему аргументу, тем не менее
он не соглашается признать за этим фактором того
широкого участия в генезисе органических форм, которое он,
по моему мнению, имел. Я сам, тогда и до самого
последнего времени, не видел, сколь обширны и глубоки были
влияния на организацию, которые, как мы это теперь
увидим, могут быть прослежены до самых ранних
результатов этого основного отношения между организмами
и средою. Я могу присовокупить, что эта мысль,
выступившая здесь в более разработанном виде, высказана еще
в моей статье «Трансцендентальная физиология»,
впервые опубликованной в 1857 г.
Если разница между количеством силы, действующей
на два организма, во всем остальном подобных и
находящихся в одинаковых условиях, вызывает разницу между
ними, то мы можем заключить, что эта сила производит
влияния, претерпеваемые совместно обоими
организмами. Точно так же если, имея два организма, мы замечаем,
что разность соотношения между действующими на них
неорганическими агентами сопровождается некоторой
разницей в изменениях, происшедших в обоих
организмах, то это означает, что эти различные агенты, взятые
в отдельности, производят изменения в них обоих.
Из этого мы должны вывести заключение, что организмы
вообще имеют некоторые особенности структуры,
происходящие от действия среды, в которой они существуют:
я употребляю слово «среда» в общепринятом смысле, так
как оно подразумевает как все физические силы,
действующие на организм, так и материю, охватывающую их со
всех сторон. И мы вправе заключить, что из
появляющихся таким образом первичных признаков могут возникать
признаки вторичные.
Прежде чем перейти к рассмотрению тех общих черт,

Опыты научные, политические и философские 437
происхождением которых организмы обязаны общему
действию на них неорганических условий, я считал бы
нужным сказать несколько слов об эффектах,
производимых самостоятельно каждым из веществ и сил,
составляющих среду. Я желал бы сделать это не только с целью дать
предварительное понятие о способах, которыми эти
вездесущие агенты действуют на все организмы, но и с целью
доказать также, во-первых, что они видоизменяют
неорганические тела так же, как и органические, а во-вторых,
что органические тела подвергаются изменениям с их
стороны гораздо в большей степени, чем неорганические.
Во избежание же нежелательной отсрочки в приведении
доказательств, я удовольствуюсь заявлением, что, когда
соответствующие действия (эффекты) тяготения,
теплоты, света и т. д. будут изучены так же, как физические и
химические элементы среды, воды и воздуха, то окажется,
что каждый из них, действуя более или менее на все тела,
видоизменяет органические в неизмеримо большей
степени, чем неорганические.
Здесь, оставляя в стороне одиночные, специальные
эффекты, производимые этими разнообразными силами
и элементами окружающей среды на оба класса тел, мы
рассмотрим их комбинированные действия и зададим
себе вопрос: какова самая общая черта этих действий?
Очевидно, она заключается в том, что наружная
поверхность подвергается большей сумме изменений, чем
внутренняя масса. В том случае, когда вопрос идет о
действии веществ, составляющих среду, неизбежен вывод,
что они действуют на непосредственно открытые им
части в большей степени, чем на те, которые от них
прикрыты. Если же вопрос идет о силах, проникающих эту среду,
то становится очевидным, что, за исключением тяжести,
которая действует и на наружные, и на внутренние части
без различия, наружные части дают гораздо больший
простор их действию, чем внутренние. Когда вопрос
касается теплоты, то ясно, что наружные части должны ее
терять и получать гораздо быстрее, чем внутренние, и в
среде, которая то теплее, то холоднее, эти две части
обыкновенно должны представлять до известной степени
разницу в температуре — по крайней мере, там, где
толщина значительнее. Если речь идет о свете, то наружные
части предметов, за исключением совершенно
прозрачных, при других равных условиях должны больше под-

438
Герберт Спенсер
вергнуться изменениям от действия света, чем
внутренние, причем я подразумеваю, что дело не осложняется
такими выпуклостями наружной поверхности, которые
ведут к внутренней концентрации лучей. Отсюда, вообще
говоря, вытекает неизбежное следствие, что первое и
почти повсеместное действие отношения между телом и его
средой заключается в дифференциации наружных частей
от внутренних. Я говорю «почти» повсеместное действие,
потому что там, где тело и механически, и химически
оказывается очень устойчивым, как, например, кварцевый
кристалл, среда может и не вызывать ни внутренних,
ни наружных изменений.
Из неорганических тел яркий пример представляет
старое, долго валявшееся ядро. Его покрывает образовавшаяся
из слоя в слой ржавчина. Этот слой утолщается из года
в год, быть может, до тех пор, пока процесс не достигнет
фазиса, в котором наружная поверхность ядра теряет от
дождя и ветра столько же, сколько внутренность ядра
приобретает от дальнейшего окисления железа. Когда большие
минеральные массы — булыжники, валуны, скалы
вообще — обнаруживают какое-нибудь действие окружающих
условий, то оно проявляется лишь разрушением
поверхности, например от замерзания поглощенной воды: этот
факт, хотя скорее механический, чем химический, тоже
иллюстрирует основную истину.
Иногда таким образом возникает «катящийся камень».
На поверхности камня образуются более рыхлые по
своей консистенции слои, из которых каждый имеет
наибольшую толщину в более открытых местах, быстро
рассыпается под действием выветривания и придает таким
образом массе форму более округленную, чем прежде, и,
наконец, оказавшись на выпуклой поверхности, он легко
приводится в движение. Но из всех возможных примеров,
быть может, самый замечательный тот, который можно
наблюдать на западном берегу Нила в Филах, где
наружные части гранитного кряжа в 100 футов вышиной
обратились с течением времени в коллекцию валунообразных
масс, варьирующих от ярда и до 6—8 футов в диаметре.
Каждая из них обнаруживает находящийся в ходу
процесс отделения последовательно образовавшихся слоев
разложившегося гранита; большая часть этих масс имеет
участки такой отчасти отделившейся шелухи.
Итак, если относительно очень стойкие по своему со-

Опыты научные, политические и философские 439
ставу неорганические массы способны до такой степени
дифференцировать свои наружные части от внутренних,
то что же мы должны сказать об органических массах,
характеризующихся столь крайней химической
неустойчивостью? Неустойчивость эта так велика, что их основной
материал назван протеином, — указание на легкость, с
какой он переходит из одной изомерной формы в другую.
Очевидно, необходим тот вывод, что это действие среды
должно было неизбежно и быстро происходить везде, где
устанавливалось соотношение наружных и внутренних
частей: необходимость этого ограничения будет видна
впоследствии.
Начиная обозрение с самых первобытных и самых
мелких разрядов живых существ, мы неизбежно
натолкнемся на затруднения в добывании положительных
доказательств, так как из бесчисленного числа ныне
существующих видов все подвергались миллионы миллионов лет
эволюционному процессу, и их первоначальные черты
усложнились и затемнились бесчисленными вторичными
чертами, вызванными естественным подбором
благоприятных изменений.
Из протофитовых достаточно обратить внимание на
многочисленные разновидности диатомовых и десмиди-
евых с их прекрасно устроенными покровами или на
отчетливые процессы роста и размножения среди таких
простых водорослей, как Conjugatae, для того, чтобы
видеть, что большая часть их отличительных черт присуща
унаследованному сложению, которое медленно
формировалось путем переживания наиболее
приспособленных к тому или другому образу жизни.
Становится поэтому очень затруднительным выделить
такие стороны развившихся в них изменений, которые
относятся к непосредственному действию среды. Мы
можем надеяться только на достижение общего их
понимания путем рассмотрения всей совокупности фактов.
Первый основной факт тот, что все протофитовые
являются клеточными организмами, все обнаруживают
перед нами этот контраст между наружными и
внутренними частями. Предполагая, что многочисленные частности
в строении оболочки различных разрядов и классов
протофитовых противопоставляются одни другим и взаимно
уничтожаются, все-таки остается общая им всем черта —
именно, что оболочка отличается от внутреннего их со-

440
Герберт Спенсер
держимого. Второй основной факт тот, что эта простая
черта обнаруживается раньше всех других черт в
зародышах, спорах или в других частях, от которых происходят
новые особи; из этого следует, что эта черта должна быть
признана первичной. Дело в том, что в органической
эволюции существует установленная истина, что эмбрионы
(зародыши) обнаруживают в общих чертах формы
отдаленных предков и что первые изменения, испытываемые
зародышами, указывают более или менее ясно на
изменения, возникшие в ряде форм, через которые прошли
данные организмы при достижении настоящих форм.
Описывая в целом ряде растений ранние превращения этих
примитивных единиц, Сакс* говорит о самых
элементарных Algae, «что совокупившееся протоплазматическое
тело облекается клеточною оболочкой» (стр. 10); «что в
спорах мхов и сосудистых тайнобрачных, а также в пыльце
явнобрачных протоплазматическое тело материнской
клетки разбивается на четыре комочка, которые быстро
округляются, сокращаются и окружают себя клеточной
оболочкой только после полного разделения; что у
хвощей только что отделившиеся молодые споры сначала
обнажены, но скоро покрываются клеточной
оболочкой... и что у высших растений, как, например, в пыльце
многих двудольных, сокращающиеся дочерние клетки
выделяют оболочку даже во время своего разделения»
(стр. 14). Итак, приведенные примеры, в каком бы смысле
ни объясняли их, устанавливают тот факт, что в
указанных случаях немедленно возникает наружный слой,
отличающийся от заключенного внутри него вещества.
Самое же важное доказательство нашей мысли дают массы
протоплазматических телец, выпадающих в воду из
пораненных пузырьков вошерий и часто немедленно
принимающих шарообразную форму; у них «прозрачная
протоплазма обволакивает целое, как кожа» (стр. 41), и
она «значительно плотнее, чем внутреннее, более
водянистое вещество» (стр. 42). Так как в данном случае
протоплазма есть лишь часть целого и так как она изолирована
от влияния родительской клетки, то едва ли этот
дифференцирующий процесс можно рассматривать как нечто
большее, чем следствие физико-химических действий; та-
«Руководство к ботанике», составленное Юлием Саксом,
переведено на англ. В. Беннетом и В. Тайером. (Есть русс, пер.)

Опыты научные, политические и философские 441
кое заключение подкрепляется указанием Сакса на то, что
«не только каждая вакуоль в плотном протоплазматичес-
ком теле, но даже каждая нить протоплазмы,
проникающая в сокосодержащие полости, так же, как и внутренняя
сторона протоплазматического пузырька, заключающего
в себе сокосодержащую полость, ограничены также
оболочкой» (стр. 42). Если же «каждая изолированная доля
протоплазматического тела немедленно окружает себя
такой оболочкой», которая, как это обнаружено во всех
случаях, возникает на поверхности соприкосновения
с соком или водою, то эта первичная дифференциация
наружной поверхности от внутренней должна быть
приписана непосредственному действию среды. Для нас при
этом совершенно безразлично, является ли возникший
таким образом слой выделением протоплазмы или, что
кажется правдоподобнее, он происходит путем ее
модификации. И в том и другом случае его возникновение
вызывается действием среды; а потому и происхождение
многих разнообразных и сложных дифференциаций,
обнаруживаемых развившимися клеточными оболочками,
должно быть приписано таким изменениям физически
выделенной оболочки, которыми воспользовался
естественный подбор.
Внутриклеточная протоплазма растительной клетки,
обладающая самодеятельностью и способная, в случаях
освобождения от оболочки, временно производить амебо-
образные движения, может рассматриваться как
заключенная в оболочку амеба; поэтому-то, переходя от нее
к свободной амебе, представляющей один из простейших
типов первоначальных животных, т. е. переходя к
Protozoa, мы, естественно, встречаемся с родственными
явлениями. Главный факт, относящийся к предмету нашего
рассмотрения, заключается в том, что пластическая или
полужидкая саркода амеб передвигается путем высовывания
в несимметричных направлениях то одной, то другой
части своей периферии и втягивания этих временных
отростков один за другим обратно, причем иногда с частичкой
захваченной пищи, и потому обнаруживает только
неясную дифференциацию наружных частей от внутренних
(факт, доказанный многочисленными сокращениями
псевдоподий у Rhispod'e); но вместе с тем когда такой
организм окончательно переходит в состояние
неподвижности, то поверхность его дифференцируется от его содер-

442
Герберт Спенсер
жимого: действие среды способствует такому зависящему,
без сомнения, от унаследованной способности переходу
в состояние энцисты, причем, вероятно, это
непосредственное воздействие среды послужило когда-то причиной
возникновения этого явления. Связь между постоянством
относительного положения частей саркоды и
возникновением разницы между периферическими и центральными
частями наилучше может быть доказана на мельчайших
и простейших инфузориях — «монадинах (Monadinae).
Род Monas описан Кентом, как пластический, нестойкий
в форме и не обладающий ясным кутикулярным
покровом, пищевые частицы воспринимаются во всех частях
периферии»*; а род Scytomonas, по его словам, «...отличается
от Monas лишь своим постоянством формы и
сопровождающей это большей стойкостью периферического и экто-
плазматического слоя»**. Описывая большею частью такие
низшие формы, из которых некоторые, по его словам,
не имеют ни ядра, ни вакуоли, Кент делает замечание, что
у типов несколько высших «наружный или
периферический край протоплазматической массы, еще не получив
характера ясной клеточной оболочки, или так называемой
кутикулы, представляет уже, при сравнении с внутренним
содержанием, слегка более плотный характер
сложения»***. К вышеуказанному он прибавляет, что эти формы,
только слегка дифференцировавшие свою периферию,
«хотя и обладают обыкновенно более или менее
характеристическим нормальным абрисом, могут тем не менее
произвольно возвращаться к псевдоамебоидному или
ползучему состоянию»****. Здесь, следовательно, мы имеем
множество указаний на ту истину, что часть вещества,
находящаяся постоянно снаружи, превращается в слой,
отличающийся от внутреннего содержимого.
Неопределенная и бесструктурная наружная оболочка простейших
форм, например грегарин*****, у высших инфузорий
становится определенной и часто сложной: это является
доказательством широкого применения в ее образовании
подбора благоприятных изменений. На таких типах, как
* A Manual of the Infusoria, by W. Seville Kent. Vol. I, p. 232.
** lb. Vol. I, p. 241 (там же. T. I, стр. 241).
*** Kent Vol. I, p. 56.
**** lb. Vol. I, p. 57.
***** jYie Elements of comparative Anatomy by T.N. Huxley, p. 7—9.

Опыты научные, политические и философские 443
Foraminifer'bi, которые, будучи почти бесформенны по
своему внутреннему сложению, выделяют известковую
раковину, становится очевидным, что природа этого
наружного слоя определяется унаследованным строением.
Однако признание этого факта вполне совместимо с нашим
предположением, что действие среды положило начало
образованию наружного слоя, который в настоящее время
носит уже специальный характер, и что даже до сих пор
соприкосновение со средою является возбудителем при
его выделении
Нам остается указать на следующую замечательную
аналогию. При изучении действия среды на
неорганическую массу мы убеждаемся в том, что между наружным
измененным слоем и внутренней неизменной массой
помещается поверхность, где в полном ходу совершается
деятельное изменение. Здесь мы можем отметить, что как
в растительных, так и в животных клетках замечается
подобное расположение частей. Непосредственно за
оболочкой помещается в одном случае примордиальный
пузырек, а в другом — слой деятельной саркоды. В том
и другом случае живая протоплазма, находящаяся в
положении содержимого по отношению к кутикуле клетки,
хотя и защищена от прямого действия среды, но тем не
менее отнюдь не может считаться совершенно
защищенной от него.
Предыдущее заключение, поскольку оно сводится, как
до сих пор выяснено, к признанию известной общей
черты для тех мелких организмов, большая часть которых не
видима для невооруженного глаза, является довольно
тривиальным. Но его тривиальность исчезает, если
расширить границы его применения и проследить его
проявление у растений и животных высших классов. Популярно-
научные изложения настолько познакомили многих
читателей с известной основной чертой окружающих
живых существ, что они не замечают, насколько эта черта
чудесна и таинственна, если не объяснять ее теорией
эволюции. В былые времена не только все общество, но даже
самые образованные его представители придерживались
взгляда, что обыкновенно растение или животное
представляет собою обособленное, неразрывное целое.
Каждое одушевленное существо без колебаний признавалось
за самостоятельный во всех отношениях индивидуум. Он
мог состоять из различных по своей величине, форме

444
Герберт Спенсер
и составу частей, но, по господствовавшим тогда
воззрениям, эти части были только составными частями одного
целого, которое и по своей первоначальной природе
представляло уже собою нечто целое. Всего каких-нибудь
пятьдесят лет тому назад для натуралистов показалась бы
абсурдом мысль, что капуста или корова, составляющие
в известном отношении нечто целое, в другом
отношении представляют собою обширный союз
микроскопических индивидуальностей, живущих более или менее
обособленно, и что некоторые из этих индивидуальностей
поддерживают свободно свою самостоятельную жизнь.
Эта истина, противоречащая, подобно множеству других
установленных наукой, житейскому здравому смыслу,
мало-помалу стала очевидной, с тех пор как Левенгук и его
современники начали исследовать посредством линзы
мелкие структуры обыкновенных растений и животных.
Всякое усовершенствование в микроскопе, расширяя
наше знание о вышеупомянутых мелких формах жизни,
обнаруживало полное доказательство того факта, что все
более совершенные организации состоят из единиц, в
частности родственных в своих основных чертах
простейшим формам жизни. Хотя учение о клеточках
подвергалось значительным изменениям сравнительно с тем, как
его формулировали Шванн и Шлейден, тем не менее эти
изменения не противоречили основному положению,
что видимые для невооруженного глаза организмы
составлены из отдельных невидимых организмов,
употребляя это выражение в его наиболее обычном смысле. И
если проследить развитие любого животного, то
оказывается, что, будучи сначала ядерной клеткой и превратившись
впоследствии путем самопроизвольного деления в группу
ядерных клеток, животное проходит через
последовательные стадии и формирует из постоянно
размножающихся и видоизменяющихся в различных направления
клеток отдельные ткани и органы взрослой формы.
С точки зрения эволюционной гипотезы, эта
универсальная черта организмов хотя и не представляет собою
ничего удивительного, но тем не менее весьма
существенна. Она служит доказательством того, что все видимые
формы жизни возникли путем союза форм невидимых,
которые, после своего деления, сохранили между собою
связь, вместо того чтобы вести самостоятельное
существование.

Опыты научные, политические и философские 445
Известны различные промежуточные формы. Из
растительного мира водоросли типа Volvox представляют
нам пример составных протофитовых с индивидуумами,
так слабо соединенными, что они живут обособленно
между собою, в незначительной лишь зависимости от
жизни всего агрегата. Из животного мира примером
подобного же отношения между жизнями единиц и жизнью целой
группы могут служить Uroglena и Syncrypta. Начиная от
этих первоначальных стадий можно проследить, переходя
через последовательно высшие типы, возрастающую
зависимость отдельных единиц от всего их агрегата, хотя эта
зависимость все еще оставляет им заметную сферу
индивидуальной деятельности. Сопоставляя эти факты с
явлениями, представляемыми размножающейся клеткой
и процессами дробления клеток в каждом развивающемся
зародыше, натуралисты теперь делают вывод, что
посредством подобного процесса нарастания из Protozoa
образовались все классы Metazoa* (как теперь названы
возникшие этим путем виды животных) и что подобным же
образом из Protophyta произошли все классы растений,
которым следует, по моему мнению, дать наименование
Metaphyta, хотя это слово, кажется, еще не принято в
обращении
Итак, каково общее значение этих истин в связи с
выводами, полученными в последней главе? Оно
заключается в том, что эта универсальная черта Metazoa и
Metaphyta должна быть приписана первоначальной акции и
реакции между организмом и его средою. Работа тех сил,
которые вызвали первоначальную дифференциацию
наружных частей от внутренних в первобытных
микроскопических участках протоплазмы, предопределила столь
же универсальное клеточное строение всех
растительных и животных эмбрионов и последующее клеточное
сложение происходящих из них взрослых форм.
Насколько неизбежно такое заключение, можно видеть из
вышеприведенного объяснения того факта, что на
покрытом гальками берегу голыши, будучи в некоторых
случаях подобраны, оказались во всех решительно
случаях округленными и отполированными. Предположите,
что гряда таких валунов, как мы это часто наблюдаем,
«A Treatise on Comparative Embryology, by Francis M. Balfour».
Vol. II, dac XIII (second edition).

446
Герберт Спенсер
превратилась вместе с прилегающими к ним предметами
в конгломерат. Что в таком случае следует принять за
главную черту такого конгломерата или, лучше говоря, на что
должны мы смотреть как на главную причину его
отличительных свойств? Очевидно, на действие моря. Без прибоя
нет голышей; без голышей нет конгломерата. Подобным
же образом без действия среды, которая вызвала
дифференциацию наружных частей от внутренних в
микроскопических участках протоплазмы, представляющих собою
самые ранние и простейшие формы животных и
растений, не могло бы существовать и той основной черты
организации, которую обнаруживают все высшие животные
и растения.
Поэтому, допуская, что роль естественного подбора
в видоизменении и образовании первобытных единиц
была крайне деятельна и что переживание наиболее
приспособленных широко служило орудием для процессов,
благоприятствующих и управляющих соединением этих
единиц сначала в мелкие, а затем и в крупные видимые
организмы, мы все же должны приписать возникновение
этого общего свойства организмов непосредственному
воздействию среды на первобытные формы жизни и
признать, что универсальный фактор естественного подбора
только воспользовался этим воздействием среды.
Обратимся теперь к другой, более очевидной,
особенности высших организмов, происшедшей также от этой
самой общей причины. Рассмотрим, каким образом на
высших ступенях организации повторяется эта
дифференциация наружных частей от внутренних, — каким
образом эта первоначальная черта организмов, с которых
начинается жизнь, вновь появляется в качестве основной
черты в тех соединениях микроскопических
индивидуумов, которые образуют видимые организмы.
Мы видим простейшее и наиболее очевидное
проявление этой черты в развивающемся яйце примитивного
типа. Первоначальная одиночная оплодотворенная клетка,
размножившись путем самопроизвольного расщепления
в группу клеток, начинает обнаруживать контраст между
периферией и центром; вслед за тем образуется шар,
состоящий из внешнего слоя и отличающейся от него
внутренней массы. Следовательно, первое изменение есть
возникновение разницы между наружной частью, имеющей
непосредственное общение с окружающей средой, и вну-

Опыты научные, политические и философские 447
тренней, совершенно изолированной от подобного
общения; эта дифференциация в сложных зародышах
высших животных составляет параллель первобытной
дифференциации, которой подвергались простейшие
организмы.
Оставляя на время последующие изменения сложного
зародыша, значение которых мы поймем мало-помалу,
перейдем теперь к взрослым формам видимых растений
и животных. В них мы находим такие основные черты,
которые после вышеизложенного еще больше убедят нас
в важности действия среды на организм.
Начиная от слоевища морской водоросли и до листа
высокоразвитого тайнобрачного, мы находим на всех
ступенях контраст между внутренней и наружной частями
этих уплотненных масс ткани; у высших Algae «самые
наружные слои состоят из более мелких и более плотных
клеток, между тем как внутренние клетки части очень
велики и иногда чрезвычайно длинны»*; у древесных же
листьев эпидермальный слой, кроме различия с клетками
паренхимы, образующей внутреннюю часть листа как в
размере, так и форме составляющих его клеток, сам по себе
дифференцируется еще благодаря присутствию
сплошной кутикулы и благодаря различию в строении наружных
и внутренних клеточных перегородок**. Особенно
поучительно строение таких промежуточных типов. Помимо
дифференциации периферических клеток от клеток,
заключенных внутри, и помимо контраста между верхней
и нижней поверхностями, листва Marchantiae Polymorphae
ясно доказывает нам прямое действие случайных сил,
а также указывает нам, как оно переплетается с действием
унаследованных наклонностей. Листья растут из плоской
дискообразной почки, две стороны которой одинаковы.
Та и другая сторона может сделаться верхней; но у
развивающегося побега сторона, выставленная на свет,
становится «при всех обстоятельствах верхней стороной,
которая образует устьица, неосвещенная же сторона
становится нижней и производит корневые волоски и листовые
отростки»*** Имея несомненное доказательство того, что
противоположные влияния среды на две стороны вызыва-
* Sachs р. 210.
** Ibid. 83—84.
*** Ibid 185.

448
Герберт Спенсер
ют дифференциацию, мы также имеем доказательство,
что этот процесс дифференцирования ограничивается
передаваемым по наследству строением, потому что
невозможно приписывать развитие устьиц прямому
воздействию воздуха и света. Если мы обратимся от листьев
к стволам и корням, то встретим факты одинакового
значения. Говоря вообще об эпидермальных и внутренних
тканях, Сакс замечает, что «контраст между ними тем
очевиднее, чем больше соответствующая часть растения
предоставлена действию воздуха и света»* В другом месте
в связи с этим говорится, что эпидермальные клетки
корней хотя и различаются тем, что несут на себе волоски,
но «сходны в других отношениях с клетками основной
ткани», которую они облекают**, в то время как кутикуляр-
ный покров относительно тонок, эпидерма же стволов
(часто продолжающая дифференцироваться далее)
составлена из слоев клеток более мелких и чаще
перегороженных: более яркий контраст строения соответствует
более яркому контрасту условий. В противовес взгляду,
что эти относительные различия вполне вызваны
естественным подбором благоприятных изменений, я могу
противопоставить вполне достаточный факт несходства
в строении между подземными и наземными корнями.
Пока корни находятся в темноте и окружены сырой
землей, наружные защитительные покровы даже самых
больших из них относительно тонки; но лишь только
случайности роста подвергнут их постоянному действию света
и воздуха, они приобретают покровы, родственные по
своему характеру покровам ветвей. Не может оставаться
сомнения в том, что именно действие среды причиняет
эти и связанные с ними другие изменения, если мы
узнаем, с одной стороны, что корни могут непосредственно
превратиться в побеги, несущие листья, а с другой
стороны, что у некоторых растений «бесспорные корни суть
лишь подземные побеги» и что тем не менее «они по
своим отправлениям и устройству ткани однородны с
истинными корнями, но не имеют корневого колпачка и, выйдя
на свет, на поверхность земли, продолжают расти как
обыкновенные листовые побеги»***. Если, следовательно,
* Ibid. 80.
** Sachs р. 83.
***Ibid.p.47.

Опыты научные, политические и философские 449
это дифференцирующее влияние среды так заметно у
высокоразвитых растений, наследующих резко
выраженный тип строения, то оно должно быть всеобъемлюще
важным в первобытный период, пока типы еще не
определились.
Как по отношению к растениям, так и по отношению
к животным мы находим достаточно оснований для
заключения, что в то время, как частности в строении
покровных частей должно приписать естественному побору
благоприятных изменений, самые общие их черты
выработались под непосредственным действием окружающих
влияний. Здесь мы подходим к пределу тех изменений,
которые можно приписать употреблению и
неупотреблению. Но мы можем вполне рационально изъять из этого
класса изменений те, в которых изменяемые части
организма играют совершенно или преимущественно
пассивную роль.
Мозоли и водяные пузыри могут служить весьма
подходящей иллюстрацией того, каким образом известные
внешние действия дают начало в поверхностных тканях
весьма замечательным явлениям, не имеющим, однако,
отношения ни к потребностям организма, ни к его
нормальному строению. Это суть такие изменения, которые
не ведут ни к приспособлению, ни к совершенствованию
самого типа. Отметив их, мы можем перейти к
родственным, но еще более поучительным изменениям.
Непрерывное давление на какую-нибудь часть поверхности
вызывает атрофию, между тем как перемежающееся давление
вызывает рост: одно задерживает циркуляцию и переход
крови из капилляров в ткани, а другое содействует и тому
и другому. Существуют еще дальнейшие, возникшие
механическим путем эффекты. Мы имеем ряд доказательств
тому, что характер заскорузлой кожи на нижних
поверхностях ног и на внутренней стороне рук вызван трением
и перемежающимся давлением: во-первых, части,
наиболее подвергшиеся грубому воздействию, оказываются
и наиболее заскорузлыми; во-вторых, внутренние
поверхности рук, подверженных очень часто грубому
употреблению, как, например, у моряков, совершенно
становятся очень заскорузлыми на всей поверхности, и,
в-третьих, у рук, которые очень мало употребляются в работу,
обыкновенно заскорузлые части становятся совершенно
мягкими. Во всяком случае, как ни полно выражают мысль
15 Г. Спенсер

450
Герберт Спенсер
эти различные доказательства, я ими лишь подготовляю
путь для гораздо более убедительных.
В тех случаях, где крупная язва выела глубоколежащий
слой, зарождающий эпидермис, или где этот слой
разрушен значительным ожогом, процессы заживания
представляют много поучительного. Из нижележащих тканей,
которые при нормальных условиях не принимают
участия в наружном росте, возникает новая кожа или, лучше
сказать, заменяющий кожу слой, так как он не содержит
никаких волосяных мешочков или других
принадлежностей настоящего слоя кожи. Тем не менее этот слой
настолько сходен с настоящим эпидермисом, что, подобно
ему, является постоянно возобновляющимся
защитительным покровом. Конечно, можно утверждать, что этот
способ происхождения кожи есть результат
унаследованной наклонности типа к стремлению восстановить
поврежденную структуру определенного характера. Тем
не менее мы не можем не признать непосредственного
влияния среды, имея в виду вышеуказанные факты или
вспоминая другой факт, что обожженная поверхность
кожи, не защищенная от действия воздуха, выделяет
оболочку из свертывающейся лимфы. Но мы можем
привести еще другие доказательства того, что непосредственно
действие среды есть главный фактор. Случайность или
болезнь причиняют иногда отпадение слизистой
оболочки. После состояния раздражаемости, сначала очень
значительной, но постепенно уменьшающейся по мере
наступления изменений, эта оболочка принимает общий
характер обыкновенной кожи. Но это еще не все:
изменяется и микроскопическое ее строение. Там, где слизистая
оболочка данного вида покрыта цилиндрическим
эпителием, цилиндры постепенно уменьшаются, становясь
окончательно плоскими, так что получается чешуйчатый
эпителий, т. е. строение, очень близкое строению
эпидермиса. Здесь уже нельзя ссылаться на стремление к
восполнению нарушенного типа, ибо здесь, напротив, мы имеем
дело с отклонением от типа. Действие среды настолько
велико, что в короткое время оно осиливает
унаследованную наклонность и вызывает строение,
противоположное нормальному.
Посредством небольшого скачка мы подходим здесь
к замечательной аналогии, параллельной аналогии, уже
описанной нами. Как уже было указано, изменяемое ере-

Опыты научные, политические и философские 451
дою неорганическое тело образует через некоторый
промежуток времени наружный слой, уже подвергшийся
тому изменению, какое могут произвести окружающие
агенты; масса, содержащаяся внутри, остается еще
неизменной, потому что она недоступна воздействию
внешних агентов; между этими двумя элементами есть область
продолжающегося воздействия — поверхности, где
изменение идет вперед. И мы видели, что точно так же в
растительных и животных клетках существуют аналогичные
расположения частей, конечно с той разницей, что
внутренняя часть этих клеток не остается бездеятельной.
Теперь нам следует показать, что и в тех агрегатах клеток,
которые составляют Metaphyta и Metazoa, также существует
аналогичное распределение частей. Конечно, у растений
мы не вправе их искать ни в листьях, ни в других
отпадающих частях, а только в таких, которые имеют
продолжительное существование, — в стволах и ветвях. Естественно
также, что нам нечего ожидать этого у растений, имеющих
такой способ роста, который рано производит наружную
мертвую часть, совершенно защищающую внутреннюю,
активно живущую часть ствола от влияния среды, — таковы
долго живущие акрогены, как древесные папоротники,
и долго живущие ендогены, как пальмы. Но у высших
растений, экзогенов, активно живущие части которых находятся
в сфере влияния окружающих агентов, мы видим, что слой
камбия и есть именно та часть, от которой происходит
рост, формирующий внутрь древесину, а наружу кору, т. е.
мы видим уплотняющийся, изменяемый средой покров
ткани (там, где он не отпадает) и заключенный под ним
слой высшей жизненности. То же самое, насколько того
требуют предыдущие доказательства, может быть
констатировано у Metazoa или, по крайней мере, у тех из них,
которые обладают развитой организацией. Мы видим, что
у них наружная кожа вырастает из определенного пласта
или слоя, находящегося на небольшом расстоянии от
поверхности, — место преобладающей жизненной
деятельности. Здесь постоянно вырабатываются новые клетки,
которые по мере своего развития выходят наружу и
образуют эпидермис. Они уплощаются и высыхают по мере
своего приближения к поверхности и, прослужив
некоторое время в качестве защитительного покрова для
нижележащих слоев, окончательно отпадают, предоставляя
свое место другим, более молодым, клеткам. Эта всегда ос-

452
Герберт Спенсер
тающаяся недифференцированной ткань, которая
образует базис эпидермиса и является вместе с тем
источником возобновления внутренних органов, есть, по
существу, жизнедеятельная субстанция: вышеприведенные
факты подразумевают, что эта, по существу, жизнедеятельная
субстанция, подвергавшаяся в течение первоначальных
ступеней организации Metazoa действию среды,
образовала вышеуказанный защитительный покров,
обратившийся в настоящее время в унаследованную структуру,
которая, несмотря на свой унаследованный характер,
все еще продолжает изменяться под влиянием своего
инициатора.
Чтобы вполне понять, каким образом эти доказательства
приводят нас к признанию влияния среды в качестве при-
мордиального фактора, нам необходимо лишь попытаться
рассмотреть эти факты помимо его влияния.
Предположите, например, что строение эпидермиса определяется
всецело естественным подбором благоприятных изменений;
что должны мы будем сказать тогда относительно
вышеуказанного факта, что изменения клеточного строения
слизистой оболочки, подверженной действию воздуха, изменяется
в клеточное строение кожи? Мы должны сказать: хотя
слизистая оболочка у высокоразвитого индивидуального
организма и доказывает таким образом могущественное
действие среды на его поверхность, тем не менее мы не должны
предполагать, что среда имела действие, способное
порождать такое клеточное строение на поверхностях
примитивных форм, хотя бы они были еще
недифференцированными; или, если мы допустим, что такое действие
и было произведено на них, то мы не должны
предполагать, что оно сделалось наследственным. Другими
словами, нам следует предполагать, что такое действие или не
существовало совсем, или что оно было мимолетно и не
оставило никаких следов, хотя повторялось в течение
миллиона миллионов поколений. Нам остается прийти
к выводу, что такое кожное строение возникло только
вследствие появления самопроизвольных, вызванных
отнюдь не физическими условиями (хотя и вполне похожих
на те, которые происходят от физических причин)
изменений, подхваченных и увеличенных естественным
подбором. Считает ли кто-нибудь возможным отстаивать
подобное утверждение?
Теперь мы приступаем к последней и главной серии

Опыты научные, политические и философские 453
морфологических явлений, которые должны быть
приписаны прямому влиянию внешней природы и ее сил.
Эти явления обнаруживаются перед нами при изучении
разных стадий развития зародышей Metazoa в их
общем типе.
Мы ограничимся уже раньше указанным фактом, что
первый контраст между периферической и центральной
частью обнаруживается после того, как ряд
самопроизвольных делений превратил первоначальную
оплодотворенную зародышевую клетку в целую группу клеток,
составляющих почечку или примитивный зародыш. Там, где
внутренняя масса незначительна, как, например, у
низших животных, не откладывающих значительных запасов
пищи вместе с зачатками своего потомства, наружный
слой клеток, которые быстро становятся совершенно
мелкими вследствие повторного деления, образует
одевающую всю поверхность перепонку бластодерму.
Следующая стадия развития, влекущая за собою удвоение
покрывающего слоя, достигается двумя путями —
инвагинацией (вдавлением) и деламинацией (расщеплением);
который из них есть первоначальный путь и который
упрощенный, еще не вполне выяснено. Об инвагинации,
многочисленные примеры которой представляют самые
низшие типы, Бальфур говорит: «На чисто априорных
основаниях мое убеждение склоняется к признанию
теории инвагинации предпочтительно перед всякой другой
точкой зрения»* для наших целей можно
удовольствоваться этим признанием и уяснить природу этого
процесса читателю-неспециалисту посредством простой
иллюстрации.
Возьмите маленький нерастянутый и не слишком
плотный каучуковый шар, имеющий приблизительно
в диаметре около дюйма, с небольшим отверстием, сквозь
которое при надавливании может выходить воздух.
Предположите, что вместо каучука стенка состоит из
маленьких клеток, соединенных друг с другом и ставших,
вследствие взаимного давления, по форме многогранными. Это
будет представлять бластодерму. Теперь надавите
пальцем одну сторону шара до тех пор, пока она не коснется
другой стороны таким образом, что получится чашечка.
«A Treatise on Comparative Embryology, by Francis M. Balfour». LLD,
Vol. II, p. 343 (second edition).

454
Герберт Спенсер
Это действие будет заменять процесс инвагинации.
Представьте себе, что путем продолжения этого процесса
полусферическая чашечка становится очень углубленной
и отверстие ее суживается до тех пор, пока чашечка не
примет формы мешочка, у которого внутренняя стенка
всюду соприкасается с наружной. Этот мешочек будет
представлять собой состоящую из двух пластов, самую
простую прародительскую форму Metazoa — «гаструлю»:
форму, которую постоянно сохраняют некоторые из
самых низших типов; нужны лишь щупальца, окружающие
отверстие мешочка, для того чтобы получить
обыкновенную гидру. Здесь нам в особенности следует отметить тот
факт, что из этих двух слоев, наружный, называемый,
согласно эмбриологической терминологии, эпибластом,
продолжает поддерживать общение с внешними силами
и веществами, между тем как внутренний, называемый ги-
побластом, приходит в соприкосновение лишь с такими
веществами, которые вносятся в окружаемую им пищевую
полость. Мы должны, кроме того, заметить, что у
зародышей Metazoa с более развитой организацией появляется
между этими двумя слоями еще третий, называемый ме-
зобластом. Происхождение его заметно у тех типов, у
которых процесс развития не затемняется присутствием
большого количества питательного желтка. Пока
происходит вышеописанное вдавление и прежде чем внутренние
поверхности эпибласта и гипобласта придут в
соприкосновение между собой, от одной или от обеих из этих
внутренних поверхностей или же от какого-нибудь участка
одной или другой из них отделяются клетки или
эквивалентные им амебовидные особи, которые образуют повсюду
находящийся между другими двумя слой, никогда не
имеющий, как это явствует из самого способа его
образования, общения с внешней средой и ее содержимым, а равно
с получаемыми от нее питательными веществами. Теперь
могут быть изложены те замечательные факты,
необходимым введением к которым и является это описание
образования слоев. Из наружного слоя, или эпибласта,
развивается постоянная эпидерма и ее производные — нервная
система и органы чувств. Из обращенного внутрь слоя,
или гипобласта, развиваются пищеприемный канал и те из
прилегающих к нему органов, которые, как, например,
печень, поджелудочная железа и другие, принимают участие
в пищеварении, доставляя свои отделения в пищеприем-

Опыты научные, политические и философские 455
ный канал, и, наконец оболочки распределяющихся в
легких трубок, проводящих воздух к тем местам, в которых
производится газовый обмен. Из мезобласта образуются
кости, мускулы, сердце, кровеносные и лимфатические
сосуды вместе с такими частями различных внутренних
органов, которые менее всего соприкасаются с видимым
миром. Если допустить незначительные ограничения, то все
же остается, несомненно, широкий и общий вывод, что из
той части внешнего слоя, которая остается
продолжительное время наружной, развиваются все структуры, активно
и пассивно поддерживающие сношение со средой и ее
содержимым; из обращенной же внутрь части этого
внешнего слоя развиваются структуры, поддерживающие
сношения с попадающими внутрь организма quasiBHemroiMH
телами вроде твердой пищи, воды и воздуха; и, наконец,
из мезобласта развиваются структуры, никогда не
имеющие от начала и до конца никакого сношения с внешним
миром. Рассмотрим эти общие факты.
Кто мог бы предположить, что нервная система есть
часть первоначальной эпидермы? Без доказательств,
представленных единодушными показаниями
эмбриологов в течение последних тридцати или сорока лет, кто бы
поверил, что мозг происходит из завернувшейся полоски
наружной кожи, которая, опускаясь ниже поверхности,
погружается в другие ткани и окончательно облекается
костяным футляром? Тем не менее человеческая нервная
система, заодно с нервными системами низших
животных, имеет такое именно происхождение.
По словам Бальфура, первоначальные
эмбриологические изменения подразумевают, что «функции
центральной нервной системы, которые первоначально
исполнялись всецело кожей, стали постепенно
концентрироваться в особенной ее части, мало-помалу отделившейся от
поверхности и окончательно сделавшейся у высших
типов, вполне определившимся органом, заключенным
в субдермальных (подкожных) тканях...
Эмбриологические данные доказывают, что ганглиозные клетки
центральной части нервной системы первоначально
произошли из простых недифференцированных
эпителиальных клеток поверхности тела»*.
* Balfour I. с Vol 2, р. 400—401.

456
Герберт Спенсер
Быть может, несколько менее поражает нас, хотя все
же в достаточной степени, тот факт, что глаз также
развился из участка кожи и что не только хрусталик и вся
окружающая его часть глаза имеют подобное
происхождение, но и «воспринимающие части органов специальных
чувств, особенно зрительных органов, часто образуются
из той же самой части первоначальной эпидермы»,
которая образует и центральную нервную систему*. То же
самое справедливо и относительно органов обоняния и
слуха. Они также зарождаются в виде мешочков,
образовавшихся заворачиванием эпидермы, и, по мере того как
их части развиваются, они снабжаются изнутри нервной
системой, которая, в свою очередь, имеет эпидермальное
происхождение. Как должны мы истолковывать эти
удивительные превращения? Указав мимоходом, какими аб-
сурдами, с точки зрения сторонников отдельных актов
творения, являлась бы такого рода связь в строении и
такой кругооборот эмбриального развития, мы хотим
здесь отметить, что этот процесс принадлежит к той
категории, относительно которой мы должны сомневаться
в возможности приписывать ее явления
исключительному действию естественного подбора. По этой гипотезе,
после множества самопроизвольных изменений,
возникавших в бесполезных для организма направлениях,
следовало ожидать, что изменение, вызвавшее впервые
образование нервного центра, появится на какой-нибудь
внутренней части, где оно было бы удобно помещено.
Его появление на наружном опасном месте и
последующее переселение в безопасное с этой точки зрения
непонятно. Между тем это явление станет вполне понятным,
если помнить, с одной стороны, вышеприведенную
истину, что структуры, функция которых заключается в
соприкосновении со средою и ее содержимым, так сказать,
возникают в той именно поверхностной части
организма, которая находится под непосредственным действием
этой среды и ее содержимого, а с другой стороны, наш
вывод, что внешние воздействия сами по себе
порождают соответствующие структуры. Такие структуры,
однажды возникнув и будучи поддерживаемые естественным
подбором там, где они благоприятны для жизни,
составили бы первый член целой серии переходных ступеней,
* Balfour,I.cVol.2,p.401.

Опыты научные, политические и философские 457
кончающейся развитыми органами чувств и развитой
нервной системой*
Я должен ради краткости пропустить описание
аналогичной эволюции того обращенного внутрь слоя или ги-
побласта, из которого возникают пищеварительный канал
и связанные с ним органы, хотя изложение этой эволюции
и усиливало бы мое доказательство. Будет достаточно
остановить внимание на том факте, что этот первоначально
наружный слой сохраняет как в пищеварительной, так и в
дыхательной части своей развившейся формы quasrna-
ружную поверхность, так как продолжает иметь
сношения с предметами, внешними для организма. Я также
принужден воздержаться от обсуждения вышеуказанного
факта, что промежуточно возникший слой, или мезоб-
ласт, являющийся с момента своего возникновения в
полном смысле слова внутренним, производит такие
структуры, которые навсегда остаются, безусловно, внутренними
и не имеют общения с внешним миром в отличие от
структур, развившихся из других двух слов: антитеза,
которая имеет большое значение.
Здесь будет лучше обратить внимание на самое общее
значение этих фактов. Каков бы ни был сам по себе
порядок последовательных изменений, первое изменение
всегда заключается в образовании поверхностного слоя,
или бластодермы, точно так же посредством какого бы
ряда превращений ни достигалась структура взрослых
форм, все органы тем не менее, образуя взрослую особь,
происходят из бластодермы. Чем объяснить этот
удивительный факт?
Мы поймем смысл его, если обратимся к
первоначальной стадии, в которой Protozoa, образовав
посредством повторных делений группу клеток, превращаются
в полый шар так же, как это делают протофитовые типа
Volvox.
Первоначально полый шар, образованный по всей
своей поверхности из единиц, снабженных ресничками,
и не будучи по своей форме совершенно сферическим,
принял бы, двигаясь по воде, постоянное положение,
вследствие чего одна часть сфероида чаще, чем другие,
приходила бы в прикосновение с воспринимаемыми те-
Общий очерк изменений, посредством которых происходит ее
развитие, см. у Бальфура, I. с. Vol. 2, р. 401 и 404.

458
Герберт Спенсер
лом питательными веществами. Возникающее таким
образом разделение труда явилось бы выгодным и поэтому,
имея наклонность возрастать у нисходящих поколений,
закончилось бы дифференциацией, одинаковой с
найденной в зародышах низших типов Metazoa, которые, обладая
яйцеобразной формой, снабжены волосками на одной
лишь части своей поверхности. Таким образом
произошла бы форма, в которой несущие волоски особи
исполняли бы функцию движения и доставления воздуха; между
тем как на другие особи, принявшие амебоидообразный
характер, перешла бы функция поглощения пищи:
существуют разнообразные доказательства подобной приморди-
альной специализации*. Отмечая непосредственно, что
унаследованность этого процесса от предков вытекает из
того самого факта, что у низших типов Metazoa полый
шар есть первая форма, принимаемая развивающимся
зародышем, я здесь обращаю внимание на пункт, имеющий
основное значение, — именно, что первичная
дифференциация полого шара определяется разницей в характере
общения его частей со средою и ее содержимым и что
последующая инвагинация возникает вследствие
постоянства этого различия в характере общения.
Даже оставив в стороне эту первую стадию и начав со
следующей, когда уже образовалась «гаструля» путем
постоянного вхождения внутрь одной части полусферы
полого шара, будет вполне достаточно, если мы рассмотрим,
что должно было произойти после этого. Та часть
поверхности, которая продолжала оставаться наружной, время
от времени соприкасалась с неподвижными массами
и иногда получала толчки, как следствие ее собственных
движений, так и движения других предметов. Ей
сообщались звуковые колебания, иногда расходящиеся по воде;
на нее сильнее, чем на другие части, действовали
колебания в количествах света, обусловливаемые прохождением
мимо нее маленьких тел; она же натыкалась на те
рассеянные молекулы, которые ощущаются как запах. Другими
словами, с самого начала наружная поверхность была
такой частью организма, на которую действовали
различные влияния внешней природы и посредством которой,
с одной стороны организм воспринимал от окружающей
среды впечатления, служащие импульсом для действий,
* См. Бальфур. Т. I, стр. 149 и Т. II, стр. 343—344.

Опыты научные, политические и философские 459
а с другой стороны, производил соответствующую таким
действиям механическую реакцию; поэтому поверхность
по необходимости была той частью организма, на
которой возникли различные приспособления для
поддержания сношений с внешним миром.
Сделать другое предположение — значит допустить,
что такие приспособления возникли внутри, где они не
могли бы ни подвергаться влиянию окружающих
внешних агентов, ни, в свою очередь, производить на них
действие, где дифференцирующие силы не вступали в
действие, а дифференцированные структуры не могли
обнаруживать никакой деятельности; еще это значит допустить,
что части организма, непосредственно подверженные
действию дифференцирующих сил, остаются
неизменными. Ясно, что организация могла начаться только на
поверхности и что последующий ход начавшейся таким
образом организации не мог не определяться своим
поверхностным происхождением. Поэтому вышеприведенные
замечательные факты показывают нам, почему
индивидуальная эволюция организма совершается посредством
последовательных выворачиваний и врастаний. Без
сомнения, естественный подбор скоро вступил в действие, как,
например, при удалении рудиментарных нервных
центров с поверхности; особь, у которой они были помещены
немного глубже, имела менее вероятия сделаться
бессильной вследствие их повреждения. То же самое происходит
во множестве различных направлений. Но тем не менее,
как мы здесь видим, естественный побор мог играть лишь
подчиненную роль. Он мог только воспользоваться теми
изменениями строения, которые были начаты средою
и ее содержимым.
Итак, посмотрите же, как обширна была роль,
сыгранная этим примордиальным фактором. Если бы он только
произвел у Protozoa и Protophyta характеризующую их
клеточную форму, если бы он только передал Metazoa и Meta-
phyta составляющее их замечательную черту клеточное
устройство, если бы он только причинил повторение у всех
животных и растений той первоначальной
дифференциации наружных частей от внутренних, которую он впервые
произвел в микроскопических животных и растениях, —
то он сделал бы уже многое в направлении вырабатывания
у организмов известных руководящих черт. Но он сделал
еще больше. Причинив первые дифференциации в тех

460
Герберт Спенсер
группах особей, из которых произошли вообще видимые
животные, он определил исходный пункт их
организации, определил тем самым ее ход и придал неизгладимые
черты эмбриональным превращениям и строению
взрослых форм.
Хотя содержание этой работы излагалось
преимущественно по индуктивному методу, тем не менее оно перешло
в конце предыдущего отдела к методу дедуктивному.
Последуем здесь на время точному и простому дедуктивному
методу. В биологии, несомненно, опасно рассуждать a
priori, но подобная опасность отсутствует, если мы будем
иметь в виду, совпадают ли полученные результаты с теми,
которые достигнуты рассуждениями a posteriori.
Биологи в общем согласны между собой, что при
современном состоянии земной поверхности не бывает
случаев возникновения органического существа из
неорганической материи. Тем не менее они не отрицают, что
в давно прошедшие времена, когда температура земной
поверхности была гораздо выше, чем в настоящее время,
и когда другие физические условия резко отличались от
современных, неорганическая масса путем
последовательных сложных процессов дала начало органической
материи. Такое множество веществ, когда-то считавшихся
исключительно принадлежностью органических тел,
было приготовлено искусственным путем, что ученые едва
ли подвергают сомнению вывод о возможности условий,
при которых посредством еще новой ступени
усложнения состав низших типов четырех элементных
соединений переходит в состав высших типов.
В самом деле, необходимым выводом из гипотезы
эволюции, в ее общей форме, является утверждение, что
когда-то происходило постепенное отделение
органического мира от неорганического, и если принять эту гипотезу
в целом, то мы неизбежно приходим к вопросу: каковы же
должны были быть ранние стадии прогресса,
последовавшего за возникновением наиболее сложных форм
материи из форм менее сложных?
Сначала протоплазма могла не иметь наклонности
к тому или другому расположению своих частей,
исключая, правда, чисто механической наклонности,
свойственной свободной жидкости, принимать сферическую
форму. Сначала она должна была быть пассивной. И по
своей пассивности она должна была быть одинакова с не-

Опыты научные, политические и философские 4б1
органической. В ней не могло происходить явлений,
подобных самопроизвольной изменчивости, так как
изменчивость подразумевает известное обычное течение
изменения, с которым она расходится, и, следовательно,
невозможна в тех случаях, где не существует обычного хода
изменения. При отсутствии той циклической серии
метаморфоз, которую в наше время даже простейшие формы
жизни обнаруживают как результат унаследованного
состояния, в этой стадии не могло существовать никакой
точки опоры для естественного подбора. Как же в таком
случае началась органическая эволюция?
Если первичная масса органической материи была
одинакова с неорганической по своей пассивности, отличаясь
от нее только большей изменчивостью, то мы должны
заключить, что ее первоначальные изменения подчинялись
тому самому общему закону, который вызывает изменения
в неорганической массе. Непостоянство однородного есть
всеобщий принцип. Во всех случаях однородное
стремится превратиться в разнородное, а менее разнородное
в более разнородное. Поэтому в первичных протоплаз-
матических единицах ступень, с которой началась
эволюция, должна была заключаться в переходе от полной
однородности всей массы к возникновению некоторой
разнородности. Притом причина возникновения этой
первой ступени в одном из участков органической
материи должна была заключаться, как и в неорганической
материи, в том, что ее части различно подвергались
влиянию действующих сил. Какие же это действующие силы?
Силы ее среды или вообще окружающего внешнего мира.
Какие же части участка должны были подвергаться
различным действиям? Необходимо части наружные и
внутренние. Таким образом, в органических агрегатах, как и в
неорганических, предполагая, что они обладают
достаточной силой сцепления для поддержания постоянных
соотношений между своими частями, первоначальный переход
от однородности к разнородности неизбежно должен был
сказаться в дифференциации внешней поверхности от
внутреннего содержимого. Все равно, было бы
видоизменение физическим или химическим и относилось ли к
процессам созидательным или разрушительным, оно
является следствием того же самого вышеозначенного
обобщения: непосредственное действие среды было приморди-
альным фактором органической эволюции.

462
Герберт Спенсер
Теперь, в заключение, обратимся к факторам во всей их
совокупности и обсудим их относительное участие,
наблюдая главным образом направления, в которых, на
последовательных ступенях, они в отдельности уступают друг другу
место по степени своей важности.
Примордиальный фактор, действуя один, должен был
вызвать одинаковую первоначальную дифференциацию
во всех протоплазматических единицах. Говоря
«одинаковую», я должен немедленно же ограничить значение
этого слова: окружающие физические и химические
условия не могли быть всегда и везде абсолютно теми же
самыми, в особенности когда первые зачатки
органических существ получили широкое распространение; между
степенями и разрядами возникшей дифференциации
поверхностного слоя неизбежно оказывались различия.
Как только они появились на сцену, выступил
естественный подбор, так как несомненно, что несходства,
происшедшие между отдельными единицами, имели влияние
на их жизнь: некоторые из видоизмененных форм
переживали сравнительно с другими. Хотя нам совершенно
неизвестны причины, вызвавшие возникновение
процесса деления, повсюду встречающегося у самых мелких
форм жизни, тем не менее мы должны заключить, что он,
раз установившись, благоприятствовал
распространению форм, наиболее выгодно дифференцированных
средою. Хотя деятельность естественного подбора должна
была возрасти с того момента, когда он однажды
выступил на сцену, тем не менее дифференцирующее действие
среды никогда не переставало быть его соучастником
в развитии этих первоначальных животных и растений.
То занимая господствующее положение, как при
возникновении сложных животных и растений, то теряя его
с возрастанием дифференциации тех высших типов,
которые дали более простора естественному подбору, это
действие среды тем не менее служило и должно всегда
служить причиной и прямых, и косвенных
видоизменений в структуре.
Вместе с развитием того замечательного процесса,
который, начинаясь у мельчайших форм жизни, где он
называется конъюгацией, приходил постепенно в половое
размножение, на сцену выступили причины многочисленных
и явно случайных изменений. Смешение
конституциональных наклонностей, более или менее разнородных

Опыты научные, политические и философские 463
вследствие разнородности физических условий,
неизбежно повело к случайным сочетаниям сил, вызывающих
отклонения в структуре. Эти отклонения, без сомнения,
большей частью уничтожались, но иногда увеличивались
благодаря переживанию наиболее приспособленных. По мере
того как вместе с растущим разнообразием в формах
жизни борьба и соперничество становились постоянно
активнее, случайные видоизменения структуры, не имеющие
никакого значения в отношениях со средою, стали обладать
большой ценностью в борьбе с врагами и конкурентами,
а естественный подбор таких изменений сделался
преобладающим фактором. Его действие приобретало особенно
необъятную важность в растительном мире; равно как
и в обширной части животного мира, характеризующейся
относительной неактивностью, переживание особей,
получивших изменения в благоприятных цдя себя
направлениях, должно было также постоянно служить главной
причиной расхождения видов и случайного образования
высших видов.
Но постепенно, с увеличением деятельности, которое
мы видели, восходя к последовательно высшим ступеням
животных, и главным образом с возрастанием сложности
жизни, на сцену все более и более выступает в качестве
фактора унаследование таких видоизменений структуры,
которые возникают вследствие видоизменения функции.
Этот фактор окончательно выдвинулся среди созданий
с высокой организацией; и, по моему мнению, существует
достаточно оснований рдя вывода, что среди высшего
типа творений — цивилизованных людей, у которых
разряды отклонений, вызывающих переживание, слишком
многочисленны для удобного подбора какого-нибудь из них
и у которых переживание наиболее приспособленных
находит множество препятствий, — этот фактор приобрел
главное значение: роль, принадлежащая переживанию
наиболее приспособленных, обыкновенно ограничивается
сохранением тех, у которых вся сумма способностей,
образовавшихся путем функциональных изменений,
сложилась наиболее благоприятно. Разумеется, на этот беглый
обзор отношений между факторами следует в
значительной степени смотреть как на умозрение. Мы слишком
далеко ушли теперь от эпохи возникновения жизни, чтобы
получить данные для чего-нибудь большего, чем
гадательные заключения о ее самых ранних стадиях, в особенное-

464
Герберт Спенсер
ти ввиду отсутствия какого-либо указания на способ
возникновения, сначала агамогенетического, а затем и
гомогенетического размножения. Но тем не менее мне
казалось, что будет уместно представить это общее
соображение для указания, насколько дедуктивное истолкование
гармонирует со многими заключениями, достигнутыми
посредством индукции.
Профессор Гёксли в своей статье в «Encyclopedia Bri-
tanica» пишет нижеследующее:
«Остается открытым вопрос, в какой мере
естественный подбор оказывается достаточным для произведения
видов. Немногие лишь могут сомневаться в том, что он
является если не всеобъемлющей причиной, то, по
крайней мере, чрезвычайно важным фактором в этом
произведении... По свидетельству палеонтологии, эволюция
многих существующих форм жизни из своих
предшественников является уже не гипотезой, а историческим
фактом; и в настоящее время может еще подвергаться
спору только природа физиологических факторов,
которым эта эволюция обязана своим существованием».
К этой цитате я могу, кстати, присоединить взгляд,
высказанный в замечательном адресе, прочитанном проф.
Гёксли на торжественном открытии статуи Дарвина в
музее Южного Кенсингтона. Торжественно отвергая
предположение, что эта церемония дает авторитетное
подтверждение ходячим представлениям об органической
эволюции, он говорит, что «наука совершает
самоубийство, когда она становится догматической».
Выпуская настоящую статью, я, помимо более
широких побуждений, руководствовался также желанием
отметить тот факт, что воззрения на происхождение видов
приняли уже между биологами слишком догматический
характер и сузились, после того как сделались
общепризнанными. Вместо дальнейшего расширения более
широкого воззрения, усваиваемого Дарвином по мере того, как
он становился старше, его последователи сделали шаг
назад к взглядам более узким, чем те, какие он всегда
высказывал. Вот почему здесь уместно напомнить
предостережение, высказанное проф. Гёксли.
Каково бы ни было мнение об аргументах и
заключениях, высказанных в этой и предыдущей статьях, они,

Опыты научные, политические и философские 4б5
быть может, послужат доказательством того, что еще
слишком рано считать законченными вопросы,
касающиеся органической эволюции.
ЗАМЕТКА
Нижеследующие слова образовали часть предисловия
к тому большому тому, в котором вновь появился
предшествующий труд. Я привожу их здесь потому, что при
этом очерке их неудобно поместить вначале.
Хотя доказательства, заключающиеся в этом труде,
непосредственно относятся к биологии, однако те из них,
которые содержатся в первой половине, имеют
косвенное отношение и к психологии, этике и социологии. Моя
вера в глубокую важность этой косвенной связи была
первоначально главным побудительным мотивом к тому,
чтобы напечатать этот опыт; эта же вера побуждает меня
и теперь снова издать его в той же неизменной форме.
Хотя многочисленные, и в особенности более простые,
разряды духовных проявлений могут быть объяснены
только как результат естественного подбора
благоприятных изменений, тем не менее, по моему мнению,
существует еще более многочисленный разряд духовных
проявлений, охватывающий все проявления сколько-нибудь
значительной сложности, который может быть объяснен
не иначе как следствием унаследования функционально
происшедших видоизменений. Приемлемость теории
психологической эволюции зависит исключительно от
признания или отрицания доктрины, что не только в
индивидууме, но и в поколении индивидуумов употребление
и неупотребление частей вызывает относительное
увеличение или уменьшение их.
Разумеется, сюда включаются наши понятия о
генезисе и природе наших высших эмоций, а также тем самым
и понятия, составляемые нами о наших моральных инту-
ициях. Если функционально происшедшие
видоизменения наследственны, то возникающие обыкновенно в
индивидуумах путем опыта умственные ассоциации между
действиями и их последствиями, приятными или
мучительными, могут в целом ряде поколений индивидуумов
вызвать врожденное стремление желать или не желать та-

466
Герберт Спенсер
ких действий. Если же эти изменения не наследственны,
то, как мы увидим ниже, происхождение подобных
стремлений не может иметь удовлетворительного объяснения.
Очевидно, точно так же и на наших социологических
воззрениях должны глубоко отражаться наши взгляды на
вышеуказанный вопрос. Если нация изменяется во всей
своей массе посредством передачи эффектов,
произведенных в организации*ее членов теми способами ежедневной
деятельности, которые связаны с ее учреждениями и
условиями существования, то мы должны вывести
заключение, что такие учреждения и условия сформировали бы ее
членов гораздо быстрее и энергичнее, чем они могли это
сделать, если бы единственной причиной
приспособления к ним было многочисленное переживание случайно
изменившихся в благоприятных направлениях
индивидуумов.
Я только добавлю, что, принимая во внимание широту
и глубину того влияния, которое должно оказать на наши
воззрения на жизнь, на умственную работу,
нравственность и политику принятие той или другой из этих
гипотез, вопрос: которая из них истинна? — делает достойным
внимания ученых больше, чем все другие какие бы то ни
было вопросы.
После опубликования вышеизложенной статьи я
получил от доктора Даунса (Dowries) оттиск статьи «О влиянии
света на протоплазму» (On the influence of Light on
Protoplasm), написанной им самим и Т.Р. Blunt'oM MA и
сообщенной Королевскому обществу в 1879 г.
Эта статья была продолжением его предыдущей
статьи, которая, касаясь главным образом бактерий,
утверждала, что:
«свет препятствует развитию этих организмов и
при благоприятных условиях может совершенно
остановить его».
Эта дополнительная статья доказывает, что
вышеуказанное вредное действие света получается лишь при
наличности кислорода. Взяв сперва сравнительно простой
тип молекулы, входящей в состав органической материи,
авторы, на основании детальных опытов, говорят

Опыты научные, политические и философские 4б7
«Итак, очевидно, что кислород явился
разрушительным агентом под влиянием солнечного света».
Описание же опытов над мелкими организмами
сопровождается заключением:
«Поэтому казалось, что в отсутствии атмосферы свет
совсем не был в состоянии производить сколько-нибудь
заметное действие на такие организмы, по мере их
появления».
Авторы подводят итог результатам своих опытов в
нижеследующих словах:
«Итак, мы выводим заключение, как на основании
аналогии, так и на основании непосредственного опыта,
что наблюдаемое действие на организмы не зависит от
света per se, но что необходимо еще присутствие
свободного кислорода; свет и кислород совместно достигают
того, чего не может достигнуть каждый из них в
отдельности: и кажется бесспорным вывод, что произведенное
действие есть постепенное окисление протоплазмы,
составляющей эти организмы, и что в этом отношении
даже живая протоплазма не изъята из действия законов,
управляющих отношениями света и кислорода к
формам менее живой материи. Сила, которая, как нам это
известно, косвенно безусловно необходима для жизни,
и материя, при отсутствии которой нельзя было
доказать существования жизни, соединились здесь для ее
разрушения».
Каков очевидный смысл этого? Если кислород в
присутствии света разрушает подобные микроскопические
участки протоплазмы, то каково будет его действие на
более крупные ее участки? Вместо действия на всю ее массу
эти агенты будут производить действие только на ее
поверхности. В отличие от микроскопического количества
протоплазмы, которая вся становится инертной, более
крупная масса ее сделается инертной только в своей
наружной части; нечто подобное же произойдет и с
микроскопической массой, если действующие на нее свет или
кислород окажутся в очень незначительных количествах.
Таким способом возникнет оболочка, состоящая из изме-

468
Герберт Спенсер
ненной материи, заключающей и прикрывающей собою
неизменную протоплазму, т. е. возникнет зачаточная
клеточная оболочка.
В ОТВЕТ НА КРИТИКУ
(Впервые напечатано в журнале
«Девятнадцатый век». Февраль, 1888 г.)
Хотя я не согласен с различными положениями и
выводами, содержащимися в заметке, озаглавленной
«Великое признание» (Graet Confession) и помещенной
герцогом Аргильским (Duke of Argyll) в последнем номере этого
журнала, тем не менее я благодарен ему за то, что он снова
поднял в печати этот вопрос. Хотя правило «будь спокоен
и признателен» является одним из тех, которые могут
быть применимы во многих отношениях, особенно в
политике, где неуместное нетерпение бывает очень вредно,
но, во всяком случае, оно не находит себе применения
в науке. К несчастью, тогда как господа политиканы не
соблюдают его надлежащим образом, оно слишком близко
принимается к сердцу господами натуралистами;
насколько, по крайней мере, дело касается вопроса о
происхождении видов.
Новое биологическое ортодоксальное учение
поступает совершенно так же, как это делало прежнее. До Дарвина
люди, занимавшиеся явлениями жизни, равнодушными
глазами смотрели на многочисленные факты, которые
ясно указывали на эволюционный характер происхождения
растений и животных, и были глухи к тем, кто настаивал на
значении этих фактов. Теперь же, когда эти господа
пришли к исповеданию эволюционного происхождения видов
и вместе с тем приняли гипотезу, что естественный подбор
был единственной причиной эволюции, они подобным же
образом относятся невнимательно к многочисленным
фактам, которые не могут основательно быть
приписанными вышеуказанной причине, и глухи к тем, кто старается
привлечь на это их внимание. Переменились только
воззрения, а приемы остались те же самые.
Но хотя, как я сказал, протест герцога Аргильского
против подобного отношения совершенно справедлив,
все же нет возможности поддерживать многие из его
положений. Некоторые из них относятся лично ко мне,
другие же имеют общий характер. Я намереваюсь разобрать

Опыты научные, политические и философские 469
их в том порядке, в котором они расположены в самой его
заметке.
На 144-й странице герцог Аргильский цитирует мои
слова, что я пропускаю «на этот раз рассмотрение
фактора, который может быть отмечен как примордиальный»,
и дает понять, что я тем самым утверждаю, что крайнее
дарвиновское понимание некоторого примордиального
«вдохновения духа жизни» есть представление, которое
может быть опущено только «на этот раз». Даже если бы
не существовало другого ясного объяснения цитируемых
им моих слов, то предположение, что такова именно была
моя мысль относительно пропущенного фактора,
являлось бы несколько опрометчивым; на самом же деле
можно положительно удивляться тому, что подобное
объяснение моих слов могло быть высказано после чтения моей
второй из двух критикуемых статей, в которой
непосредственно разбирается фактор, опущенный в первой статье;
этот пропущенный третий фактор есть
непосредственное физико-химическое воздействие среды на
организмы. Подобная мысль, приписываемая мне герцогом Ар-
гильским, до того идет вразрез со взглядами,
высказанными мной во многих местах, что мне и в голову никогда не
приходила возможность, что она когда-нибудь будет
приписана мне.
Прежде чем приступить к главному вопросу, я должен
разобраться в некоторых других мнениях, носящих личный
характер и помещенных ниже на той же странице. Герцог
говорит: «Более чем сомнительно, можно ли придавать
какое-либо значение новому фактору, которым он (т. е. я)
думает дополнить его (естественный подбор)», и он считает
«непостижимым», что я «мог поднять такой большой шум
из-за подобной мелочи, как действие употребления или
неупотребления отдельных органов в качестве отдельного
и вновь открытого фактора в развитии изменений». Я не
предполагаю, чтобы герцог Аргильский намеревался
взвалить на меня неприятное обвинение, что я объявляю за
новость то, что для всех мало-мальски знакомых с фактами
является всем, чем угодно, но только не новостью. И,
однако, несомненно, что его слова имеют такой именно смысл.
Я не могу понять, как он мог написать подобную вещь,
вопреки тому обширному знакомству с предметом, которое
он несомненно проявляет, и несмотря на доказательства
противного, содержащиеся в критикуемых им статьях.

470
Герберт Спенсер
Не только натуралисты, но и множество людей, не
причастных естествознанию, знают, что гипотеза, которую я
будто бы выдвинул как новую, была гораздо раньше
высказана, чем гипотеза естественного подбора, —
возникновение ее восходит, по крайней мере, ко временам д-ра Эразма
Дарвина. Я только имел целью снова выдвинуть на
передний план фактор, который, по моему мнению, совершенно
ошибочно игнорировался в последние годы, и хотел
доказать, что Дарвин постепенно признавал за этим фактором
тем большее значение, чем старше становился он сам (уже
высказывая подобную мысль, я мог бы считать, что вполне
достаточно устраняю возможность предположения, что я
выставляю этот фактор как новый); я также хотел дать
дальнейшее доказательство того, что этот фактор
продолжает действовать, и указать, что существуют
многочисленные явления, которые не могут быть истолкованы без
признания его действия; наконец, я имел целью привести
доводы в пользу того, что если действие этого фактора
обнаружено в одном каком-нибудь случае, то есть
основания заключить, что он действует на все структуры,
имеющие деятельные функции.
Довольно странно, что вслед за словами,
изображающими меня выдающим за новинку доктрину, которую я
просто старался отметить и расширить, немедленно
следует фраза, в которой герцог Аргильский сам выставляет
эту доктрину хорошо известной и прекрасно
установленной.
«Вообще не подвергается оспариванию
соответствующая физиологическая доктрина, что ослабевшие
органы (вследствие постоянного неупотребления)
переходят по наследству к потомству в этом состоянии
функционального и структурного упадка. И обратно, растущая
способность и развитие, возникающие из обычного
и нормального употребления специальных органов
и передачи этого потомству, иллюстрируются многими
примерами из воспитания домашних животных. Я не
знаю, чему еще другому можем мы приписать длинные,
гибкие ноги и тело борзых собак, так очевидно
приспособленных к быстроте бега, или утонченную
способность обоняния у понтеров и сеттеров, или дюжину
других случаев видоизменения структуры, причиненной
искусственными подборами.»

Опыты научные, политические и философские 471
Ни с одним из положений, содержащихся в этом
отрывке, я не могу согласиться. Если унаследование
«функционального и структурного упадка вообще не
оспаривалось», то половина моей статьи была бы
бесполезна, и если унаследование «растущей способности
и развития», причиненных употреблением, было
признано как «иллюстрированное многими примерами»,
то и другая половина моего труда была бы ненужной.
И то и другое подвергается оспариванию; и если не
положительно отвергается, то, по крайней мере, применяется
бездоказательно. Борзые собаки и понтеры не составляют
действительного доказательства, потому что их
особенности обязаны своим происхождением искусственному
подбору более, чем какой-либо другой причине.
Действительно, может существовать сомнение, употребляют
ли борзые свои ноги больше, чем другие собаки. Собаки
всех пород постоянно бегают, гоняются друг за другом
и тем приобретают проворство, и притом другие собаки
чаще, чем борзые, которые не любят предаваться игре.
Случаи, в которых борзые упражняют свои ноги в охоте за
зайцами, занимают лишь незначительное место в их
жизни и могут сыграть только самую незначительную роль
в развитии их ног. А затем, как же объяснить их длинные
головы и остроконечные носы? Развились ли они также
под влиянием бега? Структура борзых собак объясняется
как результат, главным образом, подбора изменений,
возникших случайным образом от неизвестных причин,
иным же образом она объяснена быть не может. Еще более
очевидна несостоятельность ссылки герцога Аргильского
на понтеров и сеттеров. Возможно ли утверждать, что их
органы обоняния упражняются более, чем
соответствующие органы у других собак? Не все ли собаки упражняют
в течение целого дня свое чутье, обнюхивая все вокруг
себя и выслеживая животных собственного вида и других
видов? Вместо того чтобы допускать, что у понтеров
и сеттеров более упражняется чувство обоняния, следует,
наоборот, утверждать, что оно упражняется значительно
меньше, так как в продолжение большей части своей
жизни они бывают заперты на псарнях, где изменение
запаха, на котором они могли бы упражнять свое
обоняние, совершенно незначительно. Очевидно, что если
воспитатели охотничьих собак с самых ранних пор
обыкновенно производили выбор из щенков каждого помета,

472
Герберт Спенсер
имевших наиболее тонкое обоняние (а несомненно, что
щенки каждого помета оказываются различными между
собою, как дети любой человеческой семьи) вследствие
неизвестной комбинации причин, то существование
таких замечательных свойств у понтеров и сеттеров может
быть вполне объяснимо, между тем как другим способом
их объяснить невозможно. Я охотно воспользовался бы
сам этими примерами по отношению к своей
аргументации, если бы они имели соответствующее значение, но,
к несчастью, они его не имеют.
На следующей странице статьи герцога Аргильского
(стр. 145) встречается место, которое я еще должен
привести прежде, чем буду в состоянии действительно иметь
дело с ее различными основными положениями. Там
значится нижеследующее: «Но если естественный подбор
есть простая фраза, по своему смыслу довольно
неопределенная и довольно широкая для того, чтобы прикрыть
какое бы то ни было число физических причин,
принимающих участие в обыкновенном зарождении, то все
вообще трудное доказательство Спенсера, направленное
в пользу его «другого фактора», становится аргументом
более чем излишним. Само по себе совершенно ложно
предположение, что этот «фактор» и естественный
подбор помогают друг другу или даже представляют собою
нечто совершенно отдельное одно от другого. На самом
деле, принятый им за новый фактор есть просто один из
подчиненных случаев наследственности. Но
наследственность есть центральная идея естественного подбора.
Поэтому естественный подбор заключает в себе и
подразумевает все причины, которые могут каким бы то ни
было образом оказывать влияние путем унаследования.
Следовательно, нет никакого затруднения для того, чтобы
причислить этот фактор к тому самому всеобщему
фактору, смелость оспаривать нераздельное господство
которого Спенсер взял на себя. Ему никогда не удастся
поколебать господство этого фактора подобным
ничтожным возмущением. Его ничтожные притязания смешны.
Он домогается выставить за самую идею какой-то ее
обрывок. Впрочем, здесь нет даже обрывка, который можно
было бы отстаивать или превозносить. Его новый фактор
органической эволюции лишен всякой
самостоятельности или новизны. Спенсер способен цитировать свои
слова из «Начал биологии», написанных около двадцати

Опыты научные, политические и философские 473
лет тому назад. Посредством старательного раскапывания
Дарвина он доказывает, что подобная идея была
свойственна этому последнему и признана им, по крайней мере,
в его последнем издании «Происхождения видов»...
Дарвин был человеком гораздо более умным, чем все его
последователи» и т. д.
Если бы под этой статьей не было подписи герцога Ар-
гильского, то я едва ли мог бы поверить, что подобные
слова написаны им. Вспоминая, что при чтении его
статьи в предыдущем номере этого «Review» я был поражен
обнаруженными в ней обширностью познаний, ясностью
разбора и даром изложения, я положительно не могу
понять, как это из-под того же самого пера исходят мысли,
в которых не обнаруживается ни одного из
вышеуказанных достоинств. Даже совершенно незнакомый с
предметом человек может видеть в последних двух положениях
вышеприведенной выдержки, как странно нанизаны
вместе их фразы. В то время как в первом из них я выставлен
человеком, вносящим новый фактор, во втором и уже
представлен высказывающим вещи, о которых упоминал
двадцать лет тому назад. Одним почерком пера я
изображен объявляющим вещь новой и защищающим ее,-как
давно известную! Таким образом, снова
непредубежденный читатель, сравнивая первые слова с последними,
должен прийти в изумление, видя в научном сочинении
положения, которым так очевидно не достает точности.
«Если естественный подбор есть простая фраза», то как мог
Дарвин, предполагавший объяснить им происхождение
видов, был признан за умного человека? Несомненно, это
выражение должно быть более чем простой фразой, если
оно служит ключом к пониманию фактов, не объяснимых
другим способом. Оканчивая этим указания на
несообразные мысли, я теперь перейду к исследованию главных
положений, содержащихся в цитированном отрывке.
Герцог Аргильский говорит, что «наследственность
есть центральная идея естественного подбора». Мне
кажется, что те, кто освоил центральную идею вещи,
должны иметь понятия о самой вещи, а между тем люди,
обладая в продолжение целого ряда поколений идеей
наследственности, не имели вместе с тем никакого понятия об
естественном подборе. Ошибочность вышеприведенного
положения очевидна. Можно с такой же долей истины
говорить, что центральной идеей естественного подбора

474
Герберт Спенсер
является возникновение структурных изменений. Точно
так же с подобной же правдоподобностью можно
утверждать, что действие внешних агентов, уничтожая одни
индивидуумы и покровительствуя другим, есть центральная
идея естественного подбора. Ни одно из подобных
утверждений не заключает в себе истины. Процесс имеет
три фактора — наследственность, изменчивость и
внешнее влияние; если какой-нибудь из этих факторов
отсутствует, то процесс прекращается. Концепция заключает
в себе три соответствующие идеи, и если какая-нибудь из
них отсутствует, то и сама концепция не может быть
составлена. Ни одна из этих идей не может считаться
центральной, но все идеи сосуществующие.
Из ложного взгляда, что «наследственность есть
центральная идея естественного подбора», герцог Аргильский
выводит соответственным образом ложное заключение,
что «естественный подбор заключает и подразумевает
в себе все причины, которые могут каким бы то ни было
образом оказывать действие через унаследование». Если
бы он рассмотрел примеры, приведенные мною в
«Началах биологии» для иллюстрации унаследования
функционально происшедших изменений, то он увидел бы, что его
вывод очень далек от истины. Я привел в пример
уменьшение челюсти у цивилизованных людей, как изменение
строения, которое не может быть вызвано
унаследованием произвольных или случайных изменений. Для того
чтобы изменения структуры, возникающие из подобных
произвольных и случайных изменений, были
поддержаны и увеличены в последующих поколениях, необходимо,
чтобы индивидуумы, у которых случились эти изменения,
извлекали бы из них преимущества в борьбе за
существование, — преимущества, к тому же достаточно
значительные для содействия их переживанию и более успешному
размножению. Но уменьшение челюсти, даже при
понижении ее веса на унцию (что было бы значительным
изменением), не может ни благодаря своему меньшему весу,
ни благодаря потребности в меньшем питании
представить значительных преимуществ какой-нибудь личности
в жизненной борьбе. Даже если предположить, что такое
уменьшение челюсти благотворно (а на самом деле в
получающемся от этого ослаблении зубов заключается
большое зло), то и тогда эта благотворность едва ли
может способствовать относительному размножению се-

Опыты научные, политические и философские 475
мейств, у которых оно встречалось в ряде поколений.
Если же оно не вызвало этого, то уменьшение размеров
челюстей не может быть произведено естественным
подбором благоприятных изменений. Как же в таком случае оно
могло возникнуть? Только вследствие уменьшения
функции в силу употребления мягкой пищи в связи, вероятно,
с прекращением употребления зубов как орудия! И при
этом заметьте, что такая причина действует на всех
членов общества, переходящего в цивилизованное
состояние. В течение ряда поколений эта уменьшившаяся
функция временно вызывает изменения во всех входящих в их
состав семействах. Естественный подбор совсем не
применим в данном случае: ему нечего здесь делать. То же
самое наблюдается и в многочисленных других случаях.
Всякий вид по мере своего распространения по новым
областям приходит в соприкосновение с новыми
условиями питания, подвергается влиянию иной температуры,
большей или меньшей сухости и влажности воздуха,
новых наклонов поверхности земли, другой почвы и т. д.
Решительно все члены этого вида подвергаются различным
изменившимся воздействиям, которые влияют на их
мышечную, сосудистую, дыхательную, пищеварительную
и другие системы органов. При унаследовании
функционально происшедших изменений все члены вида будут
передавать потомству возникшие в них изменения
структуры, и весь вид изменится в своем целом без вытеснения
одних разновидностей другими. Несомненно, что по
отношению к некоторым изменениям здесь примет участие
естественный подбор. Если вид, принадлежащий к классу
хищных, переселится в такие места, в которых предмет
его добычи обладает большей быстротой, то у всех его
членов конечности будут укреплены благодаря
необходимости более усиленных движений; те же члены видов,
у которых подобное мускульное приспособление
развилось в наибольшей степени, будут распложаться при
особенно благоприятных условиях, и унаследование такой
функционально усилившейся структуры будет возрастать
в ряде последующих поколений вследствие переживания
наиболее приспособленных. Но в многочисленных
случаях меньших изменений может вовсе не произойти
этого усиления, называемого изменившимися условиями
жизни. Большинство этих изменений должно иметь
такую относительную маловажность, что ни одно их них не

476
Герберт Спенсер
может доставить индивидууму, в котором оно становится
наиболее заметным, преимуществ, которые преобладали
бы над преимуществами, приобретенными прочими
индивидуумами от других изменений, более благоприятно
в них выработавшихся. В отношении к такого рода
изменениям унаследованные эффекты употребления и
неупотребления должны накопляться независимо от
естественного подбора.
Для выяснения взаимных отношений этих двух
факторов и отношения их к наследственности возьмем случай,
в котором влияние всех трех может, в, частности
отождествляться и различаться.
Перед нами один из тех иногда встречающихся людей,
который имеет на каждой руке по добавочному пальцу
и который, предположим, занимается кузнечным
ремеслом. Эти добавочные пальцы не оказывают ему ни
помощи, ни большой помехи, а вследствие постоянной работы
руками он имеет очень развитые мускулы своей правой
руки. Для большей ясности мы предположим, что и его
жена более обыкновенного упражняет свои руки: она
содержит прачечную и работает на всех своих соседей.
При таких обстоятельствах спросим, какое значение
имеют установленные факты и в чем заключаются воззрения
и сомнения биологов?
Первый акт означает, что этот шестипалый кузнец
должен будет, вероятно, передать свою особенность
некоторым из своих детей, а некоторые из них передадут
это своим. Доказано, что даже при отсутствии подобной
особенности у других родителей это странное
изменение структуры (которое мы должны приписать
какой-нибудь случайной комбинации причин) часто наследуется
более чем одним поколением. Значит, причины,
производящие такую постоянную шестипалость, неоспоримо
относятся к тем, которые «оказывают действие через
унаследование». Герцог Аргильский утверждает, что
«естественный подбор заключает и подразумевает в себе все
причины, которые могут каким бы то ни было образом
оказывать действие через унаследование». Как же этот
подбор может подразумевать причины), действующие
в данном случае? Здесь он отнюдь не играет никакой
роли. Здесь нет культивирования этой особенности, так как
она не содействует борьбе за существование, и нет
основания также предполагать, что она настолько является

Опыты научные, политические и философские 477
помехой в этой борьбе, что люди, обладающие ею,
вследствие этого исчезают. Она просто уничтожается в ряду
поколений вследствие противоположных влияний
других особей.
В то время как биологи допускают или, правильнее
говоря, утверждают, что прирожденная способность
руки кузнеца передаваема по наследству, они отрицают
или, вернее, не допускают, чтобы другие особенности
его руки, причиняемые ежедневным трудом, — его
широкие мускулы и окрепшие кости — могли передаваться
по наследству. Они утверждают, что на это не существует
доказательств. Герцог Аргильский думает, что
унаследование органов, ослабленных неупотреблением, «вообще
не оспаривается», и он думает, что существуют ясные
доказательства того, что противоположное изменение —
увеличение размера, составляющее результат
употребления, — также наследуемо. Но биологи оспаривают оба
вышеуказанных разряда наследственности. Если на это
нужны доказательства, то их можно найти в протоколах
последнего заседания Британской Ассоциации, в записке
профессора Roy Lankester, озаглавленной «Наследуются
ли приобретенные черты?», и в поднявшихся по поводу
этой записки дебатах. Если бы эта форма наследования,
как утверждает герцог Аргильский, «вообще не
оспаривалась», то я не написал бы своей первой из двух им
критикуемых статей.
Но, предположив доказанной, как это отныне может
считаться, мысль, что такое функционально возникшее
изменение строения, которое обнаруживает рука кузнеца,
может передаваться по наследству, все-таки постоянное
наследование принадлежит к такого рода явлениям, с
которыми естественный подбор не имеет ничего общего.
Если очень окрепшая рука дала возможность кузнецу и его
потомству, имеющему подобные усилившиеся руки,
поддерживать борьбу за существование успешнее, чем это
делают другие люди, то переживание наиболее
приспособленных обеспечило бы поддержание и усиление такой
черты в последующих поколениях. Но ловкость плотника
дает ему возможность зарабатывать совершенно столько
же, сколько зарабатывает его более сильный сосед.
Свинцовых дел мастер благодаря приобретенным техническим
знаниям зарабатывает в один день сумму, составляющую
недельный заработок кузнеца. Мелкий лавочник благода-

478
Герберт Спенсер
ря своей предусмотрительности в покупке и
благоразумию в продаже, сельский школьный учитель благодаря
своему знанию, управляющий фермой благодаря своему
прилежанию и заботливости с одинаковым успехом
выдерживают борьбу за существование. Преимущество
сильной руки не преобладает над выгодами, которых достигают
прочие люди благодаря врожденным или
благоприобретенным другого рода способностям, и поэтому
естественный подбор не может влиять на усиление подобной черты.
Прежде чем усилиться, она нейтрализовалась бы
соединением тех, кто имеет ее, с теми, кто обладает другими
чертами. Поэтому, в каком бы направлении унаследование
этого функционально происшедшего видоизменения ни
действовало, оно действует независимо от естественного
подбора.
Следует отметить другую сторону вопроса: именно
относительное значение этого фактора. Если
добавочное развитие мускулов и костей может передаваться по
наследству; если, как признавал и Дарвин, существуют
различные другие изменения структуры, причиняемые
употреблением и неупотреблением и подразумевающие
унаследование такого рода; если, как предполагает
герцог Аргильский, приобретенные черты наследуются, —
то область применения этого фактора органической
эволюции громадна. Не только всякий мускул, но
каждый нерв и нервный центр, каждый кровеносный сосуд,
все внутренности и почти всякая кость могут
увеличиваться и уменьшаться под его влиянием. Из этого следует
тот вывод, что, за исключением частей, исполняющих
пассивные функции, как, например, покровы и кости,
образующие череп, почти всякий орган в теле может
видоизмениться в последующих поколениях вследствие
увеличения или уменьшения его функции; и за
исключением немногих случаев, где причиненное изменение
есть одно из тех, которые способствуют переживанию
в исключительной степени, подобный орган будет
видоизменен таким образом независимо от естественного
подбора. Хотя этот фактор в состоянии оказывать лишь
незначительное действие на растительный мир и играть
только подчиненную роль в мире низших животных,
тем не менее, видя, что все активные органы всех
животных подчинены его влиянию, мы необходимо должны
признать его огромное значение. Герцог Аргильский на-

Опыты научные, политические и философские 479
зывает значение, приписываемое этому фактору,
«комическим».
До этого далеко, и хотя приписываемое ему
стремление остаться единственным фактором гораздо меньше,
чем стремление на монополию со стороны естественного
подбора, который обладает победоносной силой по
отношению к той небольшой области, где они
сталкиваются, но зато область независимого действия этого фактора
громадна.
Мне кажется, что герцог Аргильский заблуждается
в четырех предложениях, содержащихся в цитированной
мною выдержке. Вопреки его мнению, унаследование
приобретенных черт действительно подвергается спору
среди биологов. Несправедливо также, что
«наследственность есть центральная идея естественного подбора».
Положение, что естественный подбор заключает и
подразумевает в себе все причины, которые могут каким бы то ни
было образом оказывать действие через унаследование,
совершенно ошибочно. И если унаследование
приобретенных черт есть действительно фактор, то область,
над которой он владычествует, отнюдь не ничтожна,
но очень обширна.
Здесь я должен остановиться после разбора полутора
страниц из заметки герцога Аргильского. Состояние
здоровья, которое воспрепятствовало мне напечатать что-
нибудь после статьи «Факторы органической эволюции»,
написанной почти два года тому назад, мешает мне и
теперь распространяться дальше об этом предмете. Если бы
я имел силы продолжить доказательства, то, как мне
кажется, без труда доказал бы, что и различные другие
положения, выставленные герцогом Аргильским, не допускают
успешной защиты. Следует предоставить самому
читателю судить, насколько вероятно или невероятно такое
предположение. Скажу только несколько слов по одному
нижеизложенному поводу, и то главным образом потому,
что если я пройду его молчанием, то это может вызвать
серьезного рода ошибочное впечатление. Герцог
Аргильский выставляет меня «берущим назад» «знаменитую
фразу» «переживание наиболее приспособленных» и
желающим «от нее отказаться». Он основывает подобное
заключение на моей мысли, что слова этого выражения имеют
побочное значение, которого нужно остерегаться, если
мы хотим избежать некоторого искажения мысли. С оди-

480
Герберт Спенсер
наковой правильностью он может утверждать, что
астроном отказывается от положения, что планеты движутся по
эллиптическим орбитам, так как он предупреждает своих
читателей, что в небесном пространстве не существует
никакой орбиты, а что планеты несутся в пустоте по нена-
меченному пути и в направлениях, беспрестанно
изменяемых притяжением.
Я сожалею, что таким образом должен был
совершенно разойтись с различными положениями и выводами
герцога Аргильского, — сожалею потому, что, как я это
уже высказал, он, по моему мнению, оказал добрую услугу
науке, снова подняв разбираемый вопрос. Хотя польза,
ожидаемая им от обсуждения этого вопроса, далеко не
похожа на ту, которой жду я, но тем не менее мы с ним
сходимся в убеждении, что от этого можно ожидать
полезных последствий.
Конец первого тома Опытов

томи
16 Г. Спенсер

482
Герберт Спенсер
I
ГЕНЕЗИС НАУКИ
Между людьми всегда господствовало смутное
представление, будто бы научное познание по природе своей
отлично от обыкновенного. Это различие должны были
сильно чувствовать греки, у которых только
математика — буквально: вещи изучаемые — почиталась
собственно знанием; с тех пор это различие всегда сохранялось
в общем мнении. Хотя, принимая во внимание
противоположность между приобретениями науки и
результатами обыденного, неметодического мышления,
неудивительно, что такое различие было предполагаемо, но стоит
только подняться немного выше обыкновенной точки
зрения, чтобы увидеть, что это различие не может
существовать в действительности или, лучше, что это только
поверхностное различие. В обоих случаях действуют одни
и те же способности, и в обоих случаях способ их
действия в основе своей один и тот же. Если мы скажем, что
наука есть организованное знание, то нам возразят истиной,
что всякое знание организовано в большей или меньшей
степени, т. е. что самые обыкновенные домашние и
полевые работы предполагают сопоставление фактов,
получение выводов, ожидание результатов и что общий успех
этих работ доказывает, что данные, которые служили им
руководством, связаны между собою правильно. Далее,
если мы скажем, что наука есть предвидение, т. е. прозрение
в будущее, знание того, в какое время, в каких местах, в
каких сочетаниях и в какой последовательности получатся
известные явления, то мы все-таки обязаны признать, что
это определение обнимает собою многое, что
совершенно чуждо науке, в обыкновенном смысле этого слова.
Возьмем, например, познание дитяти о яблоке. Это
познание состоит из предвидений. Когда ребенок видит
известную форму и известные цвета, он знает, что если он
положит предмет на руку, то получит впечатление
сопротивления, круглоты, гладкости, а если укусит его, то получит
впечатление известного вкуса. Очевидно, что таково же
по природе своей и общее его знакомство с окружающи-

Опыты научные, политические и философские 483
ми предметами, т. е. оно состоит из подлежащих фактов,
сгруппированных таким образом, что, когда усмотрена
одна часть этой группы, предвидится существование и
других фактов, содержащихся в ней. Если, далее, мы
скажем, что наука есть точное предвидение, мы все-таки не
установим предполагаемого различия. Мы не только
найдем, что многое, что мы называем наукой, неточно и что
некоторые из наук, как физиология, никогда не сделаются
точными, но мы найдем еще, что многие из предвидений,
составляющих общее достояние как мудреца, так и
невежды, точны. Что тело без поддержки упадет, что зажженная
свеча погаснет, когда ее опустят в воду, что лед растает,
когда его бросят в огонь, — эти и многие подобные
предсказания, касающиеся самых обыкновенных свойств
вещей, имеют такую высокую степень точности, какую
только способны иметь предсказания. Справедливо, что
утверждаемые результаты имеют весьма общий характер;
но не менее справедливо и то, что в пределах своей сферы
они строго правильны: а это — все, что требуется
определением. Существует совершенное согласие между
предусмотренными и действительными явлениями-, не более
этого мы можем сказать и о самых высоких результатах
науки, преимущественно характеризуемых термином:
точные.
Видя, таким образом, что предположенное различие
между научным и обыкновенным знанием не
оправдывается логически, и сознавая вместе с тем, что, как ни
невозможно провести черту между ними, оба они на практике
не тождественны, — мы задаем себе вопрос: в чем же
состоит родство, существующее между ними? Частный ответ
на этот вопрос может быть извлечен из примеров, только
что приведенных. Пересмотр их покажет, что те части
обыкновенного знания, которые тождественны по
характеру с научным знанием, обнимают только такие
совокупности явлений, которые непосредственно познаются
чувствами и по природе своей просты и неизменны. Что от
зажженного огня будет восходить дым; что огонь скоро
вскипятит воду — это такие предвидения, которые
делаются служанкой так же хорошо, как и самым ученым
физиком; они так же верны, так же точны, как и его
предвидения, но это предвидения, касающиеся явлений,
находящихся в постоянном и прямом отношении между собою,
т. е. явлений, которые видимо и непосредственно следуют

484
Герберт Спенсер
за предшествовавшими, явлений, причинность которых не
отдалена и не темна, явлений, которые могут быть
предсказаны посредством самого простого рассуждения. Если
теперь мы перейдем к предсказаниям, составляющим то,
что обыкновенно называют наукой: что затмение Луны
случится в означенное время; что в барометре,
перенесенном на вершину горы известной высоты, ртутный столб
опустится на определенное число дюймов; что, погрузив
полюсы гальванической батареи в воду, мы получим на
одном горючий, на другом воспламеняющий газ в
определенной пропорции, — мы усматриваем, что
заключающиеся в этих процессах отношения не такого рода, какие
обыкновенно представляются нашим чувствам; что
некоторые из них зависят от особенных комбинаций причин
и что в некоторых из них связь предшествующего с
последующим может быть установлена только посредством
выработанного ряда выводов. Таким образом, видимое
различие между двумя родами знания заключается не в
природе их, а в их отдельности от восприятия. Рассматривая
случаи в их самом общем виде, мы убеждаемся, что
земледелец, который, слыша известный звук на соседнем поле,
может описать особенную форму и цвет птицы, издающей
этот звук, и астроном, который, вычислив проход Венеры,
может очертить черное пятно, вступающее на солнечный
диск, как оно будет видно через телескоп в данный
момент, — оба делают существенно то же самое. Каждый
знает, что при исполнении требуемых условий он должен
получить предвиденное впечатление, т. е. что за
определенным рядом действий получится группа ощущений наперед
известного рода. Различие, таким образом, заключается не
в основном характере умственных действий, не в
правильности предвидений, совершаемых этими действиями,
а в сложности процессов, необходимых для достижения
предвидений. Значительная доля самого обыкновенного
знания нашего строго точна в пределах своей сферы.
Наука не увеличивает этой точности; она не может выйти за
ее пределы. Что же в таком случае делает она? Она
приводит другие познания к той же самой степени точности.
Достоверность, которую дает нам прямое восприятие
относительно сосуществований и последовательностей
самого простого и самого доступного рода, — ту же
достоверность дает нам наука относительно сосуществований
и последовательностей явлений, сложных по их зависи-

Опыты научные, политические и философские 485
мости или недоступных непосредственному наблюдению.
Короче, наука, если смотреть на нее с этой точки зрения,
может быть названа расширением восприятий путем
умозаключения.
Рассматривая, однако же, предмет несколько глубже, мы
почувствуем, может быть, что это определение не выражает
всего факта, — факта, что, как бы ни была наука неотделима
от обыкновенного знания, как бы мы ни наполнили
расстояния между самыми простыми предвидениями ребенка
и самыми глубокими предвидениями естествоиспытателя
введением ряда предвидений, в котором сложность
умозаключения увеличивается все более и более, — между
ними все-таки останется различие помимо того, о котором
мы говорили здесь. И это справедливо. Но это различие
далеко не таково, чтобы можно было провести
предполагаемую демаркационную линию. Это — различие не
между обыкновенным знанием и научным, а между
последовательными фазисами самой науки или самого знания,
все равно, какое бы название мы ни употребляли. В своих
первых фазисах наука достигает только достоверности
предвидения; в позднейших она достигает еще и
полноты. Мы начинаем открытием одного отношения и
оканчиваем открытием отношения вообще. Наше первое
приобретение состоит в предсказании рода явления, которое
может встретиться при известных условиях; наше
последнее приобретение состоит в предсказании не только рода
явления, но и его количественных данных. Или, приводя
положение в более определенную форму, мы можем
сказать, что неразвившаяся наука есть качественное
предвидение, а развившаяся — количественное.
Эта формула очевидно выражает вместе с тем и
различие между низшими и высшими ступенями
положительного знания. Предсказание, что для поднятия куска свинца
нужно больше силы, чем для поднятия куска дерева
равного объема, представляет верное, но неполное
предвидение. Предвидится род действия, в котором одно тело
превышает другое, но не количество этого превышения. Здесь
представляется только качественное предвидение. С
другой стороны, предсказания, что в определенное время две
данные планеты будут в соединении; что посредством
рычага, плечи которого имеют данное отношение, известная
сила может поднять столько-то фунтов; что для
разложения определенного количества сернокислого железа по-

486
Герберт Спенсер
требуется столько-то гранов углекислого натра, — эти
предсказания представляют предвидение не только
природы производимых действий, но и величины или самих
действий, или производящих их деятелей, или
расстояния во времени или пространстве, какое потребуется
ими. Здесь представляется не только качественное,
но и количественное предвидение. Это-то невыраженное
различие и заставляет нас считать некоторые отделы
знания преимущественно научными перед познанием
вообще. Измеряемы ли явления, — вот критерий,
который мы бессознательно употребляем. Пространство
измеряемо — отсюда геометрия. Сила и пространство
измеряемы — отсюда статика. Время, сила и пространство
измеряемы — отсюда динамика. Изобретение барометра
дало человеку возможность распространить принципы
механики и на атмосферу, — явилась аэростатика. Когда
был изобретен термометр, возникла наука о теплоте,
наука, невозможная до того времени. Те из наших ощущений,
для измерения которых мы не нашли еще способа, не
производят наук Мы не имеем науки запахов; у нас нет и науки
вкусов. Мы имеем науку об отношениях звуков в
диапазоне, потому что открыли путь для измерения их; но у нас
нет науки о звуках в отношении их звучности или их
тембру, потому что мы не дошли еще до измерения звучности
и тембра. Очевидно, что это-то сведение ощутительных
явлений на отношения величин и сообщает известному
отделу знания его специально-научный характер.
Первоначально знание людей о весах и силах находилось в том
же самом положении, в каком находится и теперь их
знание о вкусах и запахах; это было знание, не
простиравшееся далее того, что доступно невооруженным чувствам; оно
оставалось в этом положении до тех пор, пока не были
изобретены взвешивающие инструменты и динамометры.
До появления песочных часов и клепсидр многие явления
могли быть измеряемы относительно их
продолжительности или перемежаемости не с большею степенью точности,
чем та, с какою может быть измеряема степень твердости
тел посредством пальцев. До изобретения термометра
суждения людей об относительных количествах теплоты
стояли на той же самой ступени, на которой стоят их
настоящие суждения об относительных количествах звука. И как
на этой начальной ступени, когда не было пособий для
наблюдения, можно было только самым грубым образом

Опыты научные, политические и философские 487
сравнивать различные случаи и усматривать только самые
резкие различия, то очевидно, что только самые простые
законы зависимости могли определиться, — только такие
законы, которые, не будучи усложнены другими и не
будучи изменяемы в своих проявлениях, не требовали для
определения своего особенной тщательности со стороны
наблюдателя. Отсюда очевидно не только то, что по мере
того, как знание становится количественным, его
предвидения делаются столько же полными, сколько и
верными, — но и то, что до принятия количественного характера
оно необходимо ограничивается самыми элементарными
отношениями.
Сверх того, нужно заметить, что хотя, с одной
стороны, законы большей части явлений могут быть открыты
только через исследование их количественности, с
другой — ряд наших количественных предсказаний может
расширяться только в той мере, в какой мы открываем
законы результатов, нами предсказываемых. Ибо ясно, что
способность определять размеры результата,
недоступного прямому измерению, предполагает знание рода его
зависимости от чего-либо, могущего быть измеренным, —
предполагает знание того, что отдельный факт, с которым
мы имеем дело, есть проявление некоторого более
общего факта. Таким образом, объем, до какого доведены наши
количественные предвидения в каком-нибудь
направлении, указывает глубину, до которой достигло наше знание
в этом направлении. Здесь мы можем указать, как на
другую сторону того же самого факта, что, переходя от
качественного к количественному предвидению, мы
переходим от индуктивной науки к дедуктивной. Пока наука
чисто индуктивна, до тех пор она чисто качественна; если
она неточно количественна, то состоит обыкновенно
частью из индукции, частью из дедукции; она становится
вполне количественной только тогда, когда она
совершенно дедуктивна. Это не значит, однако, что области
дедуктивного и количественного одинаковы; ибо очевидно,
что часто дедуктивное бывает чисто качественным. Мы
говорим только, что всякое количественное предвидение
достигнуто дедуктивно и что индукция может достигнуть
только качественного предвидения.
Однако все еще не должно предполагать, чтобы эти
различия давали нам возможность отделить
обыкновенное знание от науки, хотя они, по-видимому, и делают это.

488
Герберт Спенсер
Показывая, в чем состоит контраст, найденный между
крайними формами знаний и науки, они вместе с тем
приводят нас к признанию существенного тождества
между обыкновенным знанием и наукой и еще раз
доказывают, что различие между ними лишь в степени. С
одной стороны, самое обыкновенное положительное
знание в некоторой степени количественно, так как размер
предусмотренного результата известен в
неопределенной степени точности. С другой стороны, высшее
количественное предвидение не достигает точной истины,
а только очень близко подходит к ней. Без часов дикарь
знает, что день длиннее летом, чем зимой; без весов он
знает, что камень тяжелее мяса, т. е. он может предвидеть
относительно известных результатов, что их величина
будет более того-то и менее того-то, — он знает
приблизительно, каковы они. И все, что может сделать ученый со
своими тончайшими инструментами и самыми
обширными вычислениями, ограничивается сведением
различия между предвиденным и действительным результатом
до ничтожных размеров. Сверх того, должно помнить не
только то, что все науки на первых ступенях своих
качественны и что некоторые из них, как химия, лишь недавно
достигли количественной ступени, но и то, что наиболее
подвинувшиеся вперед науки достигли своего настоящего
могущества в определении количеств, не доступных
чувствам и не измеримых непосредственно, лишь путем
медленного процесса совершенствования, продолжавшегося
целые тысячелетия. Так что наука и знание
необразованного человека сходны по природе своих предвидений,
как бы широко ни различались по их степени; и наука
и простонародное знание отличаются общим
несовершенством, хотя в последнем его несравненно больше, чем
в первой; и переход от последнего к первой совершился
рядом поступательных движений, в которых
несовершенство постоянно уменьшалось, а сфера расширялась.
Что наука и положительное знание необразованного
человека не могут быть разделены по их природе и что
первая есть усовершенствованная и расширенная форма
второго — эти факты должны необходимо лежать в основе
всей теории науки, ее прогресса и взаимного отношения
ее частей. Всякая история наук будет достаточно
неполной, если, оставляя в стороне первые ступени их генезиса,
она начинает лишь с тех ступеней, которые приняли опре-

Опыты научные, политические и философские 489
деленные формы. Должно считать важным недостатком,
если не основной ошибкой, философии наук,
рассматриваемых в их взаимной зависимости и развитии, если она
пренебрегает исследованием того, как они сделались
отдельными науками и как каждая из них развилась из хаоса
первоначальных идей. Не только прямое рассмотрение
предмета, но все аналогии доказывают, что ключ ко всем
последующим усложнениям должно искать на самых
ранних и простейших ступенях. Было время, когда анатомия
и физиология человека изучались сами по себе, когда
анализировали взрослого человека и исследовали отношения
частей его тела и их отправлений без всякой связи как с
отношениями, проявляющимися в зародыше, так и с
соответствующими отношениями в других существах. Теперь,
однако, сделалось очевидным, что при таких условиях
невозможно никакое верное понятие, никакое верное
обобщение. Анатомы и физиологи нашли теперь, что
действительная природа органов и тканей может быть определена
только тогда, когда будет исследовано их первоначальное
развитие; что сродство между существующими родами
может быть удовлетворительно указано только путем
исследования ископаемых родов, с которыми первые связаны.
Если так, то не ясно ли, что то же самое должно быть
справедливо по отношению ко всем вещам, подверженным
развитию? Разве наука не растет? Разве наука не имеет
своей эмбриологии? Не должно ли пренебрежение ее
эмбриологией вести к ложному пониманию принципов ее
развития и ее настоящей организации?
Итак, есть априорные основания для того, чтобы
усомниться в истинности всякой философии наук, которая
безмолвно опирается на общее мнение, что научное
знание и обыкновенное знание различны, вместо того чтобы
начинать, как бы должно было, соподчинением их одно
другому и указанием того, как они постепенно стали
отличаться одно от другого. Мы можем ожидать, что
обобщения такой философии окажутся существенно
искусственными, и мы не ошибемся. Некоторые примеры могут
быть удобно приведены здесь как введение к краткому
очерку генезиса науки с указанной точки зрения. Мы не
можем привести более удобных примеров, как те,
которые представляются некоторыми из разнообразных
классификаций наук, предлагавшихся в разное время.
Рассмотрение всех таких классификаций заняло бы слишком

490
Герберт Спенсер
много места; мы должны удовольствоваться только
некоторыми из новейших.
Начиная с тех классификаций, которые скорее всего
могут быть устранены, укажем прежде всего на
распределение, предложенное Океном. В извлечении оно таково:
ЧАСТЬ I. Матезис. — Пневматогения. Первичное
искусство, Первичное сознание, Бог, Первичный покой,
Время, Полярность, Движение, Человек, Пространство,
Точка, Линия, Поверхность, Шар, Вращение. — Гилогения:
Тяжесть, Вещество, Эфир, Небесные тела, Свет, Теплота,
Огонь.
(По его объяснению, Матезис есть наука о целом;
Пневматогения — наука о невещественных целых;
Гилогения — вещественных целых.)
ЧАСТЬ П. Онтология. — Космогения: Покой, Центр,
Движение, Линия, Планеты, Форма, Планетная система,
Кометы. — Стихиогения: Сгущение, Простое вещество,
Элементы, Воздух, Вода, Земля. — Стихиология: Функции
элементов и пр. и пр. — Царства Природы: Неделимые.
(Он говорит в объяснении, что «Онтология учит нас
явлениям материи. Первые из них представляются нам
небесными телами, обнимаемыми Космогенией. Они
разделяются на элементы — Стихиогения. Земной элемент
разделяется на минералы — Минералогия. Они соединяются
в одно коллективное тело — Геогения. Целое в особях есть
живущее, или Органическое, которое снова разделяется на
растения и животных. Биология, следовательно,
разделяется на Органогению, Фитософию, Зоософию»)
ПЕРВОЕ ЦАРСТВО. — Минералы. Минералогия,
Геология.
ЧАСТЬ III. Биология. — Органософия, Фитогения,
Фитофизиология, Фитология, Зоогения, Физиология,
Зоология, Психология.
Беглый взгляд на этот беспорядочный план
показывает, что это есть не что иное, как попытка
классифицировать знание не в том порядке, в каком оно созидалось или
могло созидаться в человеческом сознании, но в
предполагаемом порядке творения. Это псевдонаучная
космогония, сродная тем, какие люди предлагали с самых ранних
времен, и немного более их заслуживающая уважения.
Поэтому она не может признаваться достойной большего
внимания со стороны того, кто, подобно нам, полагает,
что опыт есть единственное начало знания. Иначе полез-

Опыты научные, политические и философские 491
но бы, быть может, остановиться на несоответствиях
распределения, спросить, как можно рассматривать
движение прежде пространства? Как может быть вращение без
вращающейся материи? Как можно говорить о
полярности, не подразумевая точек и линий? Но для нашей
настоящей цели достаточно будет указать только немногие из
крайних нелепостей, вытекающих из учения, которого
Окен, кажется, придерживается вместе с Гегелем, учения,
что «философствовать о природе значит снова перемыс-
ливать великую мысль творения». Вот пример:
«Математика есть всеобщая наука, точно так же как
и физиофилософия, хотя она есть только часть или,
лучше, только одно из условий Вселенной. Обе они одно и то
же, или взаимно совпадают».
«Математика, однако же, есть наука чистых форм без
субстанции. Физиофилософия, следовательно, есть
математика, одаренная субстанцией».
С английской точки зрения кажется довольно
забавным, что такой догмат выставляется не только серьезно,
но выставляется как бесспорная истина. Здесь мы видим
опыты количественных отношений, добытые из
окружающих тел и обобщенные человеком (опыты, которые
почти повсюду были обобщены при самом начале
исторического периода); эти обобщенные опыты, эти
умственные отвлеченности возводятся в конкретные
действительности, вдвигаются назад в природу и
рассматриваются как внутренняя основа вещей, как скелет, которым
поддерживается материя. Но эта новая форма древнего
реализма еще не представляет собою самого запутанного
из физио-философских принципов. Мы видим далее, что:
«Высочайшая математическая идея или основной
принцип всей математики есть нуль = О».
«Нуль сам по себе ничто. Математика имеет в основе
своей ничто и, следовательно, возникает из ничего».
«Поэтому возможно, чтобы из ничего возникло нечто;
потому что математика, состоящая из положений,
представляет собою нечто по отношению к нулю».
Посредством подобных «следовательно» и «поэтому»
философствуют люди, когда они «переосмысливают
великую мысль творения». Посредством догматов, которые
имеют притязание быть доводами, ничто сделано
производителем математики, а облекая математику материей,
мы получаем Вселенную. Если мы станем отрицать, как

492
Герберт Спенсер
мы и в самом деле отрицаем, чтобы высочайшая
математическая идея была нуль; если, с другой стороны, мы
станем утверждать, как мы и в самом деле утверждаем, что
основная идея всей математики есть идея равенства, — то
вся космогония Окена исчезает. Здесь мы можем видеть
отличительную особенность германского метода
мышления в этих предметах, — незаконнорожденного
априористического метода, как бы его можно было назвать.
Истинный априористический метод выставляет положения,
отрицание которых немыслимо; незаконный же
априористический метод выставляет или такие положения,
отрицание которых не непостижимо, или положения,
подобные положениям Окена, которых.утверждение
непостижимо.
Нет надобности далее продолжать этот анализ. Мы
могли бы в подробности описать ступени, по которым
Окен дошел до заключений, что «планеты суть сгущенные
цвета, потому что они суть сгущенный свет; что сфера
есть протяженное ничто»; что тяжесть есть «весомое ничто,
тяжелая сущность (эссенция), стремящаяся к центру»; что
«земля есть тождественное, вода — безразличное, воздух —
различное, или первая есть — центр, вторая — радиус, а
третий — поверхность всеобщего шара или огня». Делать
замечания на эти положения было бы столь же нелепо,
как нелепы самые положения. Перейдем к другой
германской системе познания, к системе Гегеля.
Простой факт, что Гегель ставит Якова Бежа наравне
с Бэконом, достаточен, чтобы доказать, что его точка
зрения далеко отстоит от той, которая обыкновенно
считается научной, — в сущности, так далеко, что не легко найти
общее основание для критики. Те, которые думают, что
дух человека образуется соответственно окружающим
вещам и действием этих вещей, неизбежно недоумевают,
как относиться к людям, подобным Гегелю и Шеллингу,
которые утверждают, что окружающие вещи суть отверж-
денный дух; что природа есть «окаменелый разум»;
однако же бросим беглый взгляд на классификацию Гегеля. Он
разделяет философию на три части.
1) Логика, или наука об идее в самой себе, чистой идее.
2) Философия природы, или наука об идее,
рассматриваемой под другой ее формой, — об идее, как природе.
3) Философия духа, или наука об идее в ее
возвращении к самой себе.

Опыты научные, политические и философские 493
Из них вторая разделяется на естественные науки,
под их обыкновенными названиями; в более подробной
форме ряд идет так логика, механика, физика,
органическая физика, психология.
Теперь, если мы будем верить вместе с Гегелем:
во-первых, что мысль есть истинная сущность человека,
во-вторых, что мысль есть сущность мира и что, таким образом,
в нем нет ничего, кроме мысли, — в таком случае его
классификация, начинающаяся наукой о чистой мысли,
может быть принята. Иначе же является очевидное
возражение против этого распределения, состоящее в том, что
мысль подразумевает мыслимые вещи, что не может быть
логической формы без чего-либо подлежащего опыту, что
наука об идее и наука о вещах должны иметь
одновременное начало. Однако Гегель предвидит это возражение и в
своем упорном идеализме утверждает истинность
противного, т. е. что все содержимое в формах должно быть
мыслью, чтобы стать чем-нибудь; что логические формы
суть основания всех вещей.
Неудивительно, что, исходя из таких посылок и
умозаключая по этому способу, Гегель доходит до странных
заключений. Из пространства и времени он строит
движение, материю, отталкивание, протяжение, тяжесть
и инерцию. Затем он переходит к логическому развитию
Солнечной системы и далеко расходится с Ньютоновой
теорией. Путем силлогизма он доходит до убеждения, что
планеты суть наиболее совершенные из небесных тел; и,
не будучи в состоянии ввести звезды в свою теорию,
говорит, что они только формальные бытия, а не живое
вещество и что в сравнении с Солнечной системой они так же
мало заслуживают внимания, как накожная сыпь или рой
мух*. Столь несообразные результаты можно было бы
оставить, как сами себя опровергающие; но мыслители этого
класса не смущаются тем, как бы далеко ни расходились их
выводы с установленными мнениями. Единственно
действительный способ рассмотрения систем, подобных
системе Гегеля, состоит в том, чтобы доказать, что они сами
себя разрушают, что на первых своих ступенях они
покидают тот самый авторитет, на котором основываются все
Несколько любопытно, что автор сочинения Многочисленность
миров, преследуя совершенно другие цели, привел себя к
подобным же заключениям.

494
Герберт Спенсер
последующие ступени. Если Гегель думает (а он это,
очевидно, думает), что он развивает свою схему путем
рассуждения, т. е. что он представляет последовательные
выводы как необходимо следующие из известных посылок, —
то он тем самым предполагает постулат, что верование,
которое необходимо вытекает из известного
предшествующего, есть истинное верование; если затем противник
на один из его выводов возразил, что хотя
противоположное и не может быть мыслимо, но оно истинно, — то
такое возражение Гегель счел бы нерациональным. Однако
процедура, которую он таким образом осудит, как
разрушающую всякое мышление, есть именно процедура,
представляющаяся в изложении его собственных основных
начал. Человечество оказывается неспособным понять,
чтобы могла быть мысль без мыслимой вещи. Гегель,
однако же, утверждает, что может быть мысль без
мыслимой вещи. Высший критерий истинности положения —
неспособность человеческого ума понять отрицание
его, — во всех других случаях признаваемый им за
непогрешимый, он признает слабым там, где это ему удобно,
и в то же самое время отрицает у противника право
следовать его примеру. Если он властен устанавливать догматы,
прямо отрицающие то, что признано человеческим
сознанием, то и противник его также властен останавливать
на каждом шагу его рассуждение замечанием, что хотя
отдельный вывод, делаемый им, как для его ума, так и для
всех умов кажется необходимо следующим из посылок,
однако он ложен, а противный вывод верен. Или —
поставим дилемму в другой форме: если он исходит из
непонятных положений, то с равным удобством может и все
последующие свои положения сделать непонятными, т. е.
на каждой ступени своего умозаключения выводит
следствие, прямо противоположное тому, которое,
по-видимому, должно бы вытекать отсюда.
Так как гегелевский способ процедуры убивает себя по
самому существу своему, то и гегелевская классификация,
основанная на нем, ниспровергается. Рассмотрим теперь
классификацию Конта.
Все читатели Конта должны допустить, что он
представляет нам распределение наук, которое, будучи не
похоже на все предшествующие, требует почтительного
рассмотрения. Как ни далеко мы расходимся с ним, мы
охотно признаем широту его воззрений, ясность его рас-

Опыты научные, политические и философские 495
суждений и ценность его умозрений, как содействующих
умственному прогрессу Если б мы верили в возможность
линейного распределения наук, мы приняли бы
распределение Конта. Его основные положения совершенно
понятны и если не истинны, то имеют значительное
подобие истины. Последовательные ступени его рассуждения
согласованы логически; заключения свои он
подтверждает значительным числом доказательств, которые, пока
они не исследованы критически и не встречают
противоположных доказательств, подтверждают, по-видимому,
его положения. Но стоит только принять
антагонистическое положение, какое должно приниматься относительно
новых доктрин, — приниматься в том убеждении, что
если эти доктрины истинны, то они окрепнут от победы над
противниками, — стоит только испытать его главные
доктрины или другими фактами, а не теми, которые он
указывает, или его собственными, но иначе примененными,
чтобы обнаружить несостоятельность этих доктрин. Мы
намерены поступить таким образом с общим принципом,
на котором он основывает свою иерархию наук
Во второй главе своего Курса позитивной философии
Конт говорит: «Наша задача состоит в том, чтобы найти
единственный рациональный порядок во всей массе
возможных систем... Этот порядок определяется степенью
простоты или — что то же самое — общности их
явлений». И распределение, выводимое им, идет таким
образом: математика, астрономия, физика, химия,
физиология, социальная физика. «Это, — утверждает он, — есть
истинная филиация наук» Он утверждает далее, что начало
прогрессивного движения от большей к меньшей степени
общности, «обусловливающее такое распределение всей
массы наук, распределяет также и части каждой науки».
Наконец, он утверждает, что градации между науками и их
частями, установленные таким образом a priori,
«находятся в существенном соответствии с порядком, который
самопроизвольно установился между отраслями
естествознания или, другими словами, что он соответствует
порядку исторического развития.
Сравним эти положения с фактами. Чтобы быть
совершенно беспристрастными, мы не будем делать выбора,
а остановимся в нашем сравнении на ближайшем отделе,
трактующем о первой науке — математике, и не будем
ничем пользоваться, кроме собственных фактов Конта и то-

496
Герберт Спенсер
го, что он сам допускает. Ограничиваясь одной этой
наукой, мы, разумеется, должны сравнивать различные ее
части. Конт говорит, что части каждой науки должны
быть распределены в порядке их убывающей общности
и что этот порядок убывающей общности согласуется
с порядком исторического развития. Мы должны поэтому
исследовать, подтверждает ли история математики это
положение.
Прилагая к делу свой принцип, Конт разделяет
математику на «абстрактную математику, или счисление
(принимая это слово в самом обширном смысле), и конкретную
математику, которая состоит из общей геометрии и
рациональной механики». Предмет первой из них есть число-,
предмет второй обнимает пространство, время,
движение, силу. Первая обладает высшей степенью общности,
какая возможна, потому что все какие бы то ни было вещи
допускают перечисление. Вторая менее обща, так как
существует бесчисленное множество явлений, которых
нельзя познать ни посредством общей геометрии, ни
посредством рациональной механики. Следовательно,
сообразно с принимаемым законом, развитие счисления
повсюду должно было предшествовать развитию
конкретных поднаук. Несколько неловко для себя Конт, в первом
же замечании относительно этого пункта, говорит, что
«с исторической точки зрения математический анализ,
кажется, возник из созерцания геометрических и
механических фактов». Но далее он замечает, что «этот
анализ — логически говоря — все-таки независим от этих
наук (геометрии и механики)», потому что «аналитические
идеи более всех других всеобщи, отвлеченны и просты,
и геометрические понятия необходимо основаны на
них». Мы не воспользуемся последним утверждением,
чтобы обвинить Конта в учении наподобие гегелевского,
что мысль может существовать без предмета мышления.
Мы просто удовольствуемся сравнением двух положений,
что анализ возникает из созерцания геометрических
и механических фактов и что геометрические понятия
основаны на аналитических. Понимаемые буквально, эти
положения вполне уничтожают друг друга. Но толкуемые
в более широком смысле, они предполагают то, что,
по нашему мнению, может быть доказано, — а именно,
что геометрические и аналитические понятия имеют
одновременное происхождение. Это место или не имеет

Опыты научные, политические и философские 497
смысла, или принимает, что абстрактная и конкретная
математика современны одна другой. Таким образом,
на самой первой ступени показанное соответствие между
порядком общности и порядком развития оказывается
несостоятельным.
Но может быть, абстрактная и конкретная математика
и получили свое начало в одно и то же время, но
впоследствии одна развивалась быстрее другой и с тех пор
оставалась всегда впереди нее? Нет, — и мы призываем в
свидетели опять самого Конта. К счастью для своей
аргументации, он ничего не сказал относительно первых
ступеней абстрактного и конкретного отделов после
расхождения их от общего корня; иначе появление алгебры,
долго спустя после того, как греческая геометрия
достигла высокой степени развития, было бы фактом, с которым
ему оказалось бы неудобным иметь дело. Но, оставляя это
в стороне и ограничиваясь его собственными
положениями, мы находим в начале следующей главы допущение,
что «историческое развитие абстрактной части
математической науки, со времени Декарта, по большей части
определялось развитием конкретной части». Далее
относительно алгебраических функций говорится, что
«многие функции были конкретны при своем
происхождении — даже те из них, которые в настоящее время
совершенно абстрактны; и что древние открывали только
путем геометрических определений элементарные
алгебраические свойства функций, которым численное
значение стало придаваться гораздо позже, делая для нас
абстрактным то, что было конкретным для древних
геометров». Как же примирить эти положения с доктриной
Конта? Мало того, разделив счисление на алгебраическое
и арифметическое, Конт допускает — как он необходимо
и должен допустить, — что алгебраическое счисление
более обще, чем арифметическое; однако же он не скажет,
что алгебра предшествовала арифметике по времени.
Далее, разделив исчисление функций на исчисление
прямых функций (общая алгебра) и на исчисление непрямых
функций (трансцендентный анализ), он поставлен в
необходимость сказать, что последний обладает высшей
общностью, чем первый; однако же происхождение его
относится к гораздо более позднему времени. Правда,
косвенным образом Конт сам признает это несоответствие,
потому что он говорит: «Может казаться, что трансцен-

498
Герберт Спенсер
дентный анализ должен был быть изучаем прежде
обыкновенного, так как он приготовляет уравнения,
разрешаемые последним; но хотя трансцендентный анализ
логически независим от обыкновенного, лучше следовать
принятому методу изучения, т. е. начинать с
обыкновенного». Во всех этих случаях, как и в заключении отдела,
где он предсказывает, что со временем математики
«создадут процессы более широкой общности», Конт делает
допущения, диаметрально противоположные принятому
им закону.
В следующих главах, в которых рассматривается
конкретный отдел математики, мы находим подобные же
противоречия. Конт сам называет геометрию древних
специальной геометрией, а геометрию новейшего
времени общей геометрией. Он допускает, что, тогда как
«древние изучали геометрию по отношению к
известным телам или специально, в новейшее время ее
изучают по отношению к рассматриваемым явлениям, или
вообще». Он допускает, что, тогда как «древние извлекали
все, что могли, из одной линии или поверхности, прежде
нежели переходили к другой», «новейшие математики,
со времен Декарта, занимаются вопросами, которые
относятся к какой бы то ни было фигуре». Эти факты
совершенно противны тому, что должно бы быть согласно его
теории. Точно то же оказывается и по отношению к
механике. Прежде разделения ее на статику и динамику Конт
разбирает три закона движения, и должен поступить так,
потому что статика, наиболее общий из этих двух отделов,
хотя и не обнимает собою движения, невозможна как
наука, пока не установлены законы движения. Между тем
законы движения относятся к динамике, более частному
отделу. Далее Конт замечает, что после Архимеда,
открывшего закон равновесия рычага, статика не делала успехов
до тех пор, пока установление динамики не дало нам
возможности искать «условий равновесия с помощью
законов сложения сил», — и присовокупляет: «Теперь этот
метод вошел во всеобщее употребление. На первый
взгляд это кажется не особенно рационально, потому что
динамика сложнее статики, а предшествовать должно бы
то, что проще. Но на деле будет более научно отнести
динамику к статике, как делали с тех пор». Различные
открытия, рассмотренные затем в частности, показывают, как
развитие статики было подвинуто вперед рассмотрением

Опыты научные, политические и философские 499
ее задач с точки зрения динамики, и перед заключением
отдела Конт замечает: «Прежде чем гидростатика могла
быть включена в статику, необходимо было, чтобы
абстрактная теория равновесия была обобщена до прямого
приложения к жидким, также как и к твердым, телам. Это
было достигнуто, когда Лагранж поставил в основание
всей рациональной механики единое начало возможных
скоростей». В этом положении мы имеем два факта,
прямо не согласных с доктриной Конта: первый, что
простейшая наука, статика, достигла своего настоящего
развития только при помощи начала возможных скоростей,
которое принадлежит более сложной науке, динамике, —
и второй, что это «единое начало», лежащее в основе всей
рациональной механики, этой самой общей формы,
одинаково включающей отношения статических,
гидростатических и динамических сил, было добыто только во
времена Лагранжа.
Таким образом, несправедливо, чтобы историческая
последовательность в отделах математики
соответствовала порядку убывающей общности. Несправедливо, чтобы
абстрактная математика развилась прежде и независимо
от конкретной математики. Несправедливо, чтобы в
подразделениях абстрактной математики более общие
отделы явились прежде специальных. И несправедливо, чтобы
конкретная математика, в каждом из двух ее отделов,
начиналась более абстрактными и переходила к менее
абстрактным истинам.
Полезно, может быть, заметить мимоходом, что Конт,
защищая принимаемый им закон перехода от общего к
частному, кое-где делает замечания о двух значениях слова
общий, могущих дать повод к сбивчивости. Не говоря
о том, может ли утверждаемое различие быть удержано
в других случаях, ясно, что в этом случае оно не
существует. В разных примерах, приведенных выше, старания
самого Конта скрыть или объяснить иначе
предшествование специального общему ясно указывают, что общность,
о которой там говорится, того же самого рода, какой
подразумевается его формулой. И достаточно беглого
рассмотрения предмета, чтобы показать, что, даже если б он
и покушался на это, он не мог бы отличить той общности,
которая, как показано выше, часто приходит напоследок,
от общности, которая, по его словам, всегда идет впереди.
Ибо какова природа того умственного процесса, посредст-

500
Герберт Спенсер
вом которого объекты, измерения, веса, времена и пр.
становятся способными получить численное выражение для
своих отношений? Этот процесс есть образование
известных абстрактных понятий единства, двойственности
и множественности, которые одинаково приложимы ко
всем вещам. Это есть изобретение общих символов,
служащих для выражения числовых отношений между бытиями,
каковы бы ни были их особенные характеры. Какова же
природа умственного процесса, посредством которого
числа получают возможность иметь алгебраическое
выражение для своих отношений? Природа этого процесса та
же самая. Это есть образование известных абстрактных
понятий о численных функциях, остающихся
неизменными при всякой величине чисел. Это — изобретение общих
символов, служащих для выражения отношений между
числами, как числа служат для выражения отношений
между вещами. Арифметика может выразить одной
формулой величину частной касательной к частной кривой;
алгебра может выразить одной формулой величины всех
касательных к частной кривой; трансцендентальный
анализ может выразить одной формулой величины всех
касательных ко всем кривым. Точно так как арифметика имеет
дело с общими свойствами линий, поверхностей, объемов,
сил, времен, так алгебра имеет дело с общими свойствами
чисел, представляемых арифметикой.
Доказав, что принимаемый Контом закон
прогрессивного движения несостоятелен для отдельных частей
одной и той же науки, посмотрим теперь, насколько этот
закон согласен с фактами, если приложить его к отдельным
наукам. «Астрономия, — говорит Конт в начале III книги, —
со своей геометрической стороны была положительной
наукой уже с самых древнейших времен александрийской
школы; между тем как физика, которую мы теперь
намерены рассмотреть, не имела вовсе положительного
характера до тех пор, пока Галилей не сделал великого открытия
своего о падении тяжелых тел.» На это мы заметим просто,
что это ложное представление, основанное на
произвольном злоупотреблении словами, — чистая игра слов.
Вознамерившись исключить из земной физики те законы
величины, движения и положения, которые он включает в
небесную физику, Конт показывает этим, что одна из них
ничем не обязана другой. Однако это не только не может
быть допущено, но и радикально не соответствует его соб-

Опыты научные, политические и философские 501
ственному плану разделений. Вначале он говорит (так как
этот пункт важен, то мы приводим его в подлиннике): «Pour
\ъphysique inorganique nous voyons d'abord, en nous
conformant toujour à l'ordre de généralité et de dépendance des
phénomènes, qu'elle doit être partagée en deux sections
distinctes, suivant qu'elle considère les phénomènes généraux de
l'univers, ou, en particulier, ceux que présentent les corps
terrestres. D'où la physique céleste, ou l'astronomie, soit
géométrique, soit mechanique; et la physique terrestre»*. Здесь,
следовательно, неорганическая физика ясно разделяется на
небесную физику и физику земную, т. е. на явления,
представляемые Вселенной, и явления, представляемые земными
телами. Если же небесные и земные тела представляют
некоторые общие главные явления (как это и есть), то каким
образом можно считать обобщение этих общих явлений
принадлежащим скорее одному классу, нежели другому?
Если неорганическая физика включает геометрию (что
признает Конт, помещая геометрическую астрономию
в одно из ее подразделений, т. е. в небесную физику) и если
ее подразделение, земная физика, рассуждает о вещах,
имеющих геометрические свойства, то каким образом
законы геометрических отношений могут быть исключены
из земной физики? Ясно, что если небесная физика
заключает геометрию предметов в небесах, то земная физика
заключает геометрию предметов на земле. Если же земная
физика включает в себя земную геометрию, а небесная
физика — небесную геометрию, то геометрическая часть
земной физики предшествует геометрической части
небесной физики, так как геометрия приобретает свои первые
идеи из окружающих предметов. До тех пор пока люди не
изучили геометрических отношений на земных телах,
для них невозможно было понять геометрические
отношения небесных тел. Точно то же приходится сказать
и о небесной механике, которая имеет свое начало в
земной механике. Самое понятие о силе, лежащее в основа-
«Относительно неорганической физики мы видим прежде всего,
соображаясь по-прежнему с порядком общности и зависимости
явлений, что она должна быть разделена на два самостоятельных
отдела, смотря по тому, рассматривает ли общие явления
Вселенной или, в частности, явления, представляемые земными
телами. Отсюда небесная физика, или астрономия, как
геометрическая, так и механическая, и земная физика».

502
Герберт Спенсер
нии всей механической астрономии, заимствовано из
наших земных опытов, и главные законы механического
действия, обнаруживающегося на весах, рычагах, полете
брошенных тел и т. п., должны были быть узнаны прежде,
чем могла начаться динамика Солнечной системы. Какими
законами пользовался Ньютон, вырабатывая свое великое
открытие? Законом падения тел, открытым Галилеем;
законом сложения сил, также открытым Галилеем; законом
центробежной силы, определенным Гюйгенсом, — все это
представляет обобщения земной физики. Однако и при
этих фактах Конт ставит астрономию прежде физики
в порядке развития! Он не сравнивает между собой
геометрических частей той и другой и механических частей той
и другой, потому что результат такого сравнения не
подходил бы к его гипотезе. Он сравнивает геометрическую
часть одной с механической частью другой и таким
образом дает своему положению подобие истины. Он увлечен
на ложный путь ошибкою в словах. Если б он
сосредоточил свое внимание на вещах и пренебрегал словами, он
увидел бы, что, прежде чем человечество научно привело
в порядок какой бы то ни было класс явлений,
представляющихся в небесах, оно предварительно привело в порядок
параллельный класс явлений, представляющихся на
поверхности земли.
Если б нужно было, мы могли бы наполнить десятки
страниц несообразностями Контова плана. Но
предыдущих примеров будет достаточно. Его закон развития наук
так несостоятелен, что, следуя примеру самого же Конта
и произвольно игнорируя один класс фактов, можно будет
представить весьма правдоподобное обобщение, которое
будет прямо противоположно тому, какое он выражает.
Тогда как он утверждает, что рациональный порядок наук,
сходный с порядком их исторического развития,
«определяется степенью простоты или — что то же —- степенью
общности их явлений», можно утверждать напротив, что,
начиная со сложного и особенного, человечество идет
постепенно к познанию более простого и более общего.
На это существует так много доказательств, что Уэвелль,
в своей Истории индуктивных наук, делает такого рода
общее замечание: «Читатель уже много раз видел в
изложении этой истории, что сложные и производные принципы
представляются умам людей прежде простых и
элементарных». Даже из собственного сочинения Конта можно вы-

Опыты научные, политические и философские 503
брать много фактов, признаний, аргументов,
показывающих то же самое. Мы уже ссылались на его слова в
доказательство того, что как абстрактная, так и конкретная
математика шла к высшей степени общности и что надо
ожидать впереди еще более высокой общности. Чтобы усилить
эту гипотезу, возьмем еще пример. От частного случая
весов, закон равновесия которых был близко знаком самым
древним народам, Архимед перешел к более общему
случаю равно- или неравноплечего рычага, закон равновесия
которого включает закон весов. При помощи Галилеева
открытия относительно составления сил Д'Аламбер
«установил в первый раз уравнения равновесия какой бы то ни
было системы сил, приложенных в разных точках
твердого тела», —- уравнения, которые включают все случаи
рычагов и бесчисленное множество других случаев. Ясно, что
это прогресс к высшей общности, к познанию, более
независимому от частных обстоятельств, к изучению явлений,
«наиболее свободных от обстоятельств частного случая»
и составляющих, по определению Конта, «самые простые
явления». Из общепринятого факта, что умственный
прогресс идет от конкретного к абстрактному, от частного
к общему, —- из одного этого факта не вытекает ли уже, что
всеобщие и, следовательно, самые простые истины
должны открываться после всех? Если мы когда-нибудь успеем
возвести все порядки явлений к некоторому единому
закону, — положим, хоть к закону действия атомов, как
намекает Конт, — не должен ли этот закон, согласно Конту, быть
независимым от всех других и, следовательно, самым
простым? И не должен ли такой закон обобщить явления
тяжести, сцепления, сродства атомов и электрического
отталкивания точно так, как законы чисел обобщают
количественные явления пространства, времени и силы?
Возможность сказать так много в подтверждение
гипотезы, прямо противной гипотезе Конта, сразу
показывает, что его обобщение есть только полуистина. Факт тот,
что ни одна из этих гипотез не правильна сама по себе,
и действительность выражается только сочетанием их
обеих. Прогресс науки двойной: он вместе идет от
частного к общему и от общего к частному; он в одно и то же
время аналитичен и синтетичен.
Конт сам замечает, что развитие науки совершено
было разделением труда. Но он совершенно неверно
определяет способ, по которому действовало это разделение

504
Герберт Спенсер
труда. По его понятию, это было просто распределение
явлений по классам и изучение каждого класса отдельно.
Он не признает постоянного действия прогресса одного
какого-либо класса на все другие классы, а признает это
действие только на класс, непосредственно следующий
в его иерархическом порядке. Или если он случайно и
допускает побочные влияния и взаимные сообщения, то
делает это так неохотно, так быстро теряет это из виду и
забывает, что является впечатление, будто бы науки, с
незначительными исключениями, помогают одна другой
только в порядке принимаемой им последовательности.
Дело, однако, в том, что разделение труда в науке, подобно
разделению труда в обществе и подобно
«физиологическому разделению труда» в индивидуальных организмах,
было не только специализацией отправлений, но и
постоянным вспомоществованием одному отделу со стороны
всех других и всем со стороны каждого. Каждый
отдельный класс исследователей как бы выделил свой
собственный частный порядок истин из общей массы материала,
накопленного наблюдением; и все другие классы
исследователей пользовались этими истинами, по мере того как
они вырабатывались; результатом этого была
возможность для каждого успешнее разрабатывать его
собственный порядок истин. Так было в различных случаях, на
которые мы сослались в опровержение теории Конта. Так
было с применением оптического открытия Гюйгенса
к астрономическому наблюдению Галилея. Так было
с приложением изохронизма маятника к устройству
инструментов для измерения промежутков времени,
астрономических и других. Так было с открытием, что
преломление и рассеяние света следуют не одному и тому же
закону изменения: это открытие имело влияние как на
астрономию, так и на физиологию, дав нам
ахроматические телескопы и микроскопы. Так было, когда Брадлеево
открытие аберрации света дало ему возможность сделать
первый шаг к определению движений звезд. Так было,
когда опыты Кавендшиа над крутильными весами
определили удельный вес Земли и таким образом сообщили нам
данные для вычисления удельного веса Солнца и планет.
Так было, когда таблицы атмосферического преломления
дали возможность наблюдателям записывать
действительные места небесных тел вместо их видимых мест. Так
было, когда открытие различного расширения металлов

Опыты научные, политические и философские 505
от теплоты дало нам средства исправлять наши
хронометрические измерения астрономических периодов. Так
было, когда линии призматического спектра были
употреблены для распознания небесных тел, по природе
похожих на Солнце, от тех, которые несходны с ним. Так
было с недавним изобретением электротелеграфического
снаряда для более точного записывания меридиональных
прохождений. Так было, когда различие в ходе часов под
экватором и у полюсов доставило данные для вычисления
сплющенности Земли и для расчета предварения
равноденствий. Так было... но больше нет надобности приводить
примеров. При ограниченном знании истории
астрономии мы могли набрать десять случаев, в которых эта наука
обязана своим развитием наукам, следующим за нею
в Контовом ряду. Не только ее второстепенные ступени,
но даже самые важные перевороты ее определялись таким
образом. Кеплер не открыл бы своих знаменитых законов,
если бы не существовало точных наблюдений Тихо Браге-,
усовершенствованные же орудия, при помощи которых
сделаны эти наблюдения, были возможны только после
некоторого прогресса в физике и химии.
Гелиоцентрическая теория Солнечной системы ожидала изобретения
телескопа для того, чтобы установиться окончательно. Чего
же лучше, даже величайшее из открытий, открытие закона
тяготения, в своем доказательстве зависело от операции,
входящей в физику, именно от измерения градуса на
земной поверхности. Эта зависимость была так полна, что
Ньютон действительно оставил было свою гипотезу, так
как длина градуса по тогдашнему определению приводила
к ложным результатам, и только после обнародования Пи-
каром более точного измерения обратился он снова к
своим вычислениям и доказал свое великое обобщение. Эта
постоянная взаимность, которую мы, для краткости,
указали только в одной науке, имела место и во всех прочих.
Во все продолжение развития наук между ними
существовала постоянная связь (consensus), связь, имеющая общее
соответствие со связью способностей в каждом из
фазисов умственного развития, так как первые представляют
собою объективную летопись субъективного состояния
вторых.
С нашей настоящей точки зрения, идея линейного
распределения наук становится, таким образом, очевидно
несостоятельной. Дело не в том только, что классифика-

506
Герберт Спенсер
ция, как говорит Конт, «заключает в себе всегда нечто если
не произвольное, так, по крайней мере, искусственное»,
и не в том, будто бы — как он думает уверить нас, —
помимо маловажных недостатков, классификация может быть,
в сущности, верна, — а в том, что всякая группировка наук
в преемственном порядке дает радикально ложную идею
об их генезисе и зависимости. «Между множеством
возможных систем» не существует «какого-либо
рационального порядка». «Истинной филиации наук» нет. Вся
гипотеза ложна в своем корне. В самом деле, стоит только
бросить беглый взгляд на ее происхождение, чтобы тотчас же
увидеть, как она несостоятельна. Откуда взялся линейный
ряд наук? Какое у нас основание предположить, что науки
допускают линейное распределение? Где наше право
предполагать, что существует какая-то преемственность,
в которую науки могут быть поставлены? Для всего этого
нет ни оснований, ни поводов. Откуда же в таком случае
возникло это предположение? Пользуясь собственной
фразеологией Конта, мы должны бы назвать такое
предположение метафизическим понятием. Оно прибавляет
еще один случай к постоянно встречающимся случаям,
когда из ума человеческого делается мерило природы. Мы
принуждены мыслить последовательно; по законам
нашего ума мы должны рассматривать предметы отдельно —
один за другим; поэтому в самой природе должен
существовать рядовой порядок, поэтому науки должны
допускать классификацию в последовательном порядке. Вот где
начало данного понятия и единственное доказательство
его истинности. Люди принуждены были, располагая
в книгах свои планы воспитания и свои системы знания,
выбрать тот или другой порядок. Доискиваясь, какой
самый лучший порядок, они естественно пришли к
убеждению, что должен существовать порядок, который бы
верно представлял факты, т. е. упорствовали в открытии
такого порядка; но при этом они вовсе упустили из виду
предварительный вопрос: правдоподобно ли, чтоб
природа применялась к удобству составления книги. Когда
дело касается германских философов, утверждающих, что
природа есть «окаменелый разум», а логические формы
суть основы всех вещей, — то у них понятна гипотеза, что
если мысль линейна, то и природа должна быть линейна;
но странно, что Конт, столь непримиримый противник
всякого антропоморфизма даже в наиболее переходящих

Опыты научные, политические и философские 507
его формах, делает подобную ошибку, навязывая
внешнему миру порядок, который так явно вытекает из
ограниченности человеческого сознания. Это покажется еще
страннее, когда припомним, как Конт замечает, что
вначале «toutes les sciences sont cultivées simultanément par les
mêmes esprits»*; что это представляется «inévitable et même
indispensarbe»** и что — как он далее говорит —
различные науки представляют «comme les diverses branches d'un
tronc unique»***. Если не объяснять всего этого
извращающим влиянием любимой гипотезы, то едва ли можно
будет понять, каким образом после признания подобных
истин Конт в состоянии был настаивать на попытке
построить «une échelle encyclopédique»****.
Метафора, которую Конт так непоследовательно
употребил для выражения отношений между науками, «ветви
одного ствола», выражает собою приближение к истине,
но не саму истину. Она указывает, что науки имели общее
начало, развивались одновременно и наконец время от
времени разделялись и подразделялись. Но она не
указывает еще более важного факта, что возникавшие таким
образом деления и подразделения не оставались особняком,
а то там, то здесь прямо и косвенно снова соединялись.
Они выходят из одного ствола, дают и принимают в
разных направлениях связывающие отпрыски, и эта
взаимная связь становится все более тесной, более запутанной
и более разветвленной. Повсюду и постоянно являлись
более высокие специализации, из которых могли
создаваться более широкие обобщения; анализ постоянно
углублялся, и тем самым совершенствовался синтез. Всякое
расширение обобщений поднимало специализации,
всякое совершенствование синтеза подготовляло путь для
более глубокого анализа.
Теперь мы удобно можем приступить к указанной выше
задаче — представить очерк генезиса науки,
рассматриваемой как постепенное произрастание обыкновенного
знания, т. е. как расширение восприятий при помощи разума.
Мы намерены исследовать дело как историческое выра-
«все науки разрабатываются одновременно одними и теми же
умами».
«неизбежным и даже необходимым».
«как бы различные ветви одного общего ствола».
«энциклопедическую лестницу».
*
**

508
Герберт Спенсер
жение психологического процесса, указывая в то же время
переход от качественного предвидения к
количественному, прогресс от конкретных фактов к абстрактным и
приложение абстрактных фактов к анализу новых порядков
конкретных фактов, одновременное расширение
обобщения и специализации, постоянно возрастающее
подразделение и воссоединение наук и, наконец, их беспрерывно
совершенствующуюся связь (consensus).
Понятно, что очерк развития науки с глубочайших
корней ее заключал бы в себе полный анализ духа: потому
что как наука есть усовершенствование обыкновенного
знания, приобретенного с помощью невооруженных
чувств и необразованного разума, точно также и само это
обыкновенное знание постепенно созидается из
простейших восприятий. Мы должны поэтому начать
несколько отрывочно; самое удобное состояние, которое
мы можем взять за точку отправления, есть возмужалый
ум дикаря.
Начиная, таким образом, без надлежащего
предварительного анализа, мы естественно находимся в
некотором затруднении относительно того, как представить
удовлетворительным образом те основные процессы
мысли, из которых в окончательном результате
возникает наука. Может быть, наше рассуждение было бы лучше
начать с предположения, что всякое рассудительное
действие зависит от усмотрения различий между
окружающими вещами. Добывание пищи и избежание опасности
возможны для всякого существа только под тем условием,
что различные предметы действуют на него различно, что
один предмет заставляет существо действовать таким
образом, а другой — иным. В низших порядках существ это
условие выполняется посредством аппарата, который
действует автоматически. В высших порядках действия
частью автоматичны, частью сознательны. В человеке же
они почти вполне сознательны. Повсюду, однако же,
должна необходимо существовать известная
классификация вещей, сообразно их свойствам, —
классификация, которая или органически располагается в систему,
как в низших существах, или составляется путем опыта,
как в нас самих. Далее можно заметить, что пределы,
до которых бывает доведена эта классификация,
обозначают, в общих чертах, степень разумности, т. е. между
тем как низшие организмы в состоянии идти немного

Опыты научные, политические и философские 509
далее различения органического вещества от
неорганического, между тем как большая часть животных доводит
свои классификации не далее ограниченного числа
растений или существ, служащих им пищей, не далее
ограниченного числа зверей, служащих им добычей, и
ограниченного числа мест и материалов, — наименее развитая
личность из человеческой расы обладает знанием
отличительных свойств большого разнообразия веществ,
растений, животных, орудий, лиц и пр. не только как
классов, но и как особей.
Каков процесс, посредством которого совершается
классификация? Очевидно, это — познание сходства или
несходства вещей, относительно их размеров, цвета,
форм, веса, строения, вкуса и пр. или относительно их
способов действия. Посредством какой-либо особенной
приметы, звука или движения, дикарь признает известное
четвероногое животное за годное для пищи и способное
ловиться известным образом или за опасное, — и дикарь
действует сообразно с этим. Он соединил в один класс все
существа, сходные в этой особенности. Очевидно, что при
выборе дерева, из которого он делает свой лук, растения,
которым он отравляет свои стрелы, кости, из которой он
делает свою удочку, он узнает, что по главным своим
ощутительным свойствам они принадлежат к общим классам
деревьев, растений и костей, но он отличает их, как
принадлежащие к подклассам, в силу известных свойств, в
которых они не сходны с остальными предметами их
классов; таким образом образуются роды и виды.
Здесь становится очевидным, что не только
классификация производится группированием в уме вещей,
которые сходны-, но что и классы и подклассы составляются и
располагаются сообразно степеням несходства. На
низших ступенях развития различаются только вещи резко
противоположные, как это ежедневно можно наблюдать
на ребенке. И по мере того, как способность различения
возрастает, резко противоположные классы,
разграниченные вначале, разделяются каждый на подклассы,
разнящиеся друг от друга меньше, чем разнятся классы; эти
же подклассы снова распадаются по тому же самому
способу. Тем же самым путем вещи постепенно
распределяются в группы, члены которых менее и менее несходны-,
этот процесс заканчивается группами, члены которых
различаются только как индивиды, но не как виды. Таким

510
Герберт Спенсер
образом, в окончательном результате все стремится к
тому, чтобы создать понятие совершенного сходства. Ибо
очевидно, невозможно, чтобы группы постоянно
подразделялись в силу все меньших и меньших различий,
не приближаясь в то же время все более и более к
понятию безразличия.
Заметим здесь, что познание сходства и несходства,
которое лежит в основании классификации и из которого
беспрерывное классифицирование развивает идею
совершенного сходства, лежит также и в основании процесса
наименования, а следовательно, и языка. Всякий язык
состоит вначале из символов, которые подобны означаемым
ими вещам настолько, насколько это возможно. Язык
знаков есть средство сообщения идей путем подражания
действиям и особенностям вещей, о которых идет дело. Язык
слов является вначале также средством напоминать
предметы или действия путем подражания звукам, которые
производятся предметами или которыми сопровождаются
действия. Первоначально эти два языка употреблялись
одновременно. Достаточно только заметить телодвижения,
которыми дикарь сопровождает свою речь, видеть
бушмена или кафра, драматизирующего перед слушателями свой
способ охоты за дичью, или обратить внимание на
крайнюю бедность словаря во всех первобытных языках, —
чтобы понять, что вначале положения, телодвижения
и звуки одинаково сочетались для произведения
возможно лучшего подобия вещей, животных или событий и что
по мере того, как звуки стали пониматься сами по себе,
телодвижения вышли из употребления, оставляя, однако,
следы в манерах более впечатлительных цивилизованных
рас. Наконец, достаточно вспомнить, как многие из слов,
принятых варварскими народами, сходны со звуками,
принадлежащими означаемым предметам; как многие из
наших собственных самых древних и самых простых слов
имеют ту же особенность: как ребенок склонен изобретать
подражательные слова и как язык знаков,
самопроизвольно образующийся у глухонемых, неизменно основывается
на подражательных действиях, — чтобы сразу отнести
начало номенклатуры предметов именно к понятию
сходства. Если б позволяло место, мы могли бы указать далее, как
закон сходства проявляется не только в происхождении,
но и в развитии языка; как в первобытных языках
множественное образовано посредством удвоения единственно-

Опыты научные, политические и философские 511
го, так что оно есть умножение слова, чтобы сделать ему
подобным множественности вещей; как употребление
метафор — этот обильный источник новых слов — есть
указание идей, подобных в том или другом отношении идеям,
которые должны быть сообщены, и как в частом
употреблении подобия, басни и аллегории у народов
нецивилизованных проявляется факт, что важные понятия, для
которых нет еще прямого выражения в языке, передаются
представлением известных понятий, более или менее
подобных им.
Воззрение это, так же как и древнее преобладание
понятия о сходстве, подтверждается и выясняются далее тем
фактом, что наша система передачи идей глазам
человеческим произошла тем же самым способом. Письмо и
печатание произошли из языка живописи. Самый ранний
способ записывания факта состоял в изображении его на
стене, т. е. в представлении чего-то настолько подобного
напоминаемой вещи, насколько это могло быть
достигнуто. По мере того как прием этот становился обычным
и распространялся, формы, чаще всего повторяемые,
стали постояннее и в то же время сократились, и, прошедши
иероглифический и идеографический фазисы, символы
потеряли всякое видимое отношение к означаемым
вещам точно так же, как это было с большею частью слов,
употребляемых нами.
Заметим еще, что то же самое верно и относительно
генезиса умозаключения. Подобие, замечаемое между
отдельными случаями, представляет собою сущность всего
первоначального умозаключения и значительной части
настоящего. Дикарь, открыв опытом отношение между
известным предметом и известным действием, заключает,
что подобное же отношение окажется и в будущих
случаях. И выражения, постоянно употребляемые нами в
наших доказательствах: «по аналогии следует», «случаи не
параллельные», «рассуждая точно таким же образом»,
«здесь нет сходства», — эти выражения показывают, что
идея подобия постоянно лежит в основании процессов
нашего умозаключения. Это будет видно еще яснее, когда
мы признаем факт, что существует известный
параллелизм между умозаключением и классификацией, что оба
процесса имеют общий корень и что они не могут
существовать отдельно. С одной стороны, известно, что
приписывать какому-нибудь телу, вследствие некоторых из

512
Герберт Спенсер
его свойств, все другие свойства, в силу которых оно
относится к особенному классу, составляет акт
умозаключения. С другой стороны, образование обобщений
представляет собой соединение в один класс всех тех случаев,
которые представляют сходные отношения; тогда как
извлечение вывода состоит в усмотрении того, что
некоторый отдельный случай принадлежит к известному классу
случаев, предварительно обобщенных. Таким образом,
как классификация есть группирование подобных вещей,
так умозаключение есть группирование подобных
отношений между вещами. Прибавим к этому, что тогда как
усовершенствование, постепенно достигаемое в
классификации, состоит в образовании групп предметов,
которые совершенно сходны, — усовершенствование,
постепенно достигаемое в умозаключении, состоит в
образовании групп случаев, которые совершенно сходны.
Мы можем проследить это господство идеи сходства
и в искусстве. Всякое искусство, как среди
цивилизованных, так и среди диких народов, состоит почти
исключительно в делании предметов, подобных другим предметам,
находимым в природе или произведенным прежним
искусством. Если мы проследим прошедшее различных
искусств, существующих теперь, мы найдем, что на каждой
ступени уклонение от прежних образцов маловажно
в сравнении со сходством и что в самом раннем искусстве
настойчивость подражания видна еще более. Древние
формы, орнаменты и символы считались священными
и постоянно копировались. В самом деле, сильная
склонность к подражанию, обнаруживаемая, как известно,
самыми низшими человеческими расами, обеспечивает для
них возможность постоянно воспроизводить сходства
вещей, форм, знаков, звуков, действий и всего, что доступно
подражанию; и мы имеем даже основание подозревать,
что эта первоначальная особенность связана некоторым
образом с культурой и развитием того общего понятия,
которое мы нашли столь глубоко и широко
распространенным в его приложениях.
Перейдем теперь к рассмотрению того, как
посредством дальнейшего развития этого же самого основного
понятия совершается постепенное образование первых
зачатков науки. Идея подобия, которая лежит в основании
классификации, номенклатуры, языка разговорного
и письменного, умозаключения и искусства и которая иг-

Опыты научные, политические и философские 513
рает столь важную роль, так как все акты разумности
возможны только посредством различения между
окружающими вещами и группировки их на сходные и
несходные, — эта же идея порождает, как мы увидим, pi науку. Уже
на описанных нами ступенях существовало качественное
предвидение относительно более обыкновенных
явлений, с которыми знакома жизнь дикаря; теперь нам
предстоит исследовать, как развиваются элементы
количественного предвидения. Мы найдем, что они возникают
путем совершенствования той же самой идеи сходства, что
они имеют свое начало в понятии совершенного
сходства, которое, как мы видели, необходимо вытекает из
продолжающегося процесса классификации.
Когда процесс классификации доведен до того
предела, до которого может довести его нецивилизованный
человек; когда животное царство разделено не только на
четвероногих, птиц, рыб и насекомых, но когда каждый из
этих классов разделен на роды; когда явились подклассы,
в которых члены различаются только как особи, но не как
виды, — ясно, что тогда должно возникнуть частое
наблюдение предметов, которые так мало разнятся между собой,
что не могут быть различимы. Часто может случиться, что
между различными животными, убитыми дикарем и
принесенными им домой, одно, которое он желал бы
определить, в такой точности походит на другое, что он не может
сказать, о котором из них идет речь. Таким образом
возникает понятие равенства. Вещи, которые у нас называют
равными, — будут ли то линии, углы, веса, температуры,
звуки или цвета — суть такие вещи, которые производят
в нас ощущения, не различимые одно от другого.
Справедливо, что мы прилагаем теперь слово равный главным
образом к отдельным явлениям, которые обнаруживаются
предметами, а не к группам явлений; но это ограничение
идеи возникло, очевидно, через последующий анализ. Что
понятие равенства произошло именно таким образом,
станет, кажется, очевидным, если мы вспомним, что при
отсутствии искусственных предметов, от которых оно
могло быть отвлечено, оно должно было быть отвлечено
от предметов естественных и что преимущественно
различные семейства животного царства доставляют те
естественные предметы, которые представляют требуемую
степень сходства.
Тот же самый порядок опытов, из которого развива-
17 Г. Спенсер

514
Герберт Спенсер
лась эта общая идея равенства, дает начало более сложной
идее равенства, или — лучше — описанный процесс
производит идею равенства, которую опыт разделяет
впоследствии на две идеи — равенства вещей и равенства
отношений. Между тем как органические, и в
особенности животные, формы иногда представляют ту полноту
сходства, из которой возникает понятие простого
равенства, они представляют чаще только тот род сходства,
который мы называем подобием и который представляет
собою в действительности сложное равенство. Подобие
двух существ того же вида, но различных размеров имеет
ту же самую природу, как и подобие двух геометрических
фигур. В том и другом случае какие-либо две части одного
находятся в том же самом отношении друг к другу, как
соответствующие части другого. Если во всяком данном
виде найдены пропорции, существующие между костями,
то мы можем предсказать, как и предсказывают зоологи,
по какой-нибудь одной кости размеры остальных, точно
так же как, зная пропорции, существующие между
частями какой-нибудь фигуры, мы можем по длине одной
части вычислить длину других. И если относительно
геометрических фигур подобие может быть установлено только
посредством доказательства точности пропорции,
существующей между соответственными частями; если мы
выражаем отношении между двумя частями в одной фигуре
и соответственными частями в другой посредством
формулы: Л относится к Д как а к Ь\ если мы, с другой стороны,
пишем ее: А : В = а : Ь\ если, следовательно, факт, который
мы доказываем, состоит в том, что отношение Л к В равно
отношению акЬ, — то очевидно, что коренное понятие
подобия есть равенство отношений. При таком
объяснении нас поймут, когда мы скажем, что понятие о
равенстве отношений есть основание всякого точного
умозаключения. Мы уже показали, что умозаключение вообще есть
познание сходства отношений; а здесь мы видим, что,
тогда как из понятия сходства вещей напоследок
развивается идея простого равенства, из понятия сходства
отношений развивается идея равенства отношений; одна из
них есть конкретный зародыш точной науки, другая — ее
абстрактный зародыш. Те, которые не могут понять, как
познание подобия в существах одного и того же вида
может иметь какую-нибудь связь с умозаключением, —
преодолеют это затруднение, если вспомнят, что явления,

Опыты научные, политические и философские 515
между которыми равенство отношений таким образом
усмотрено, суть явления того же самого порядка и
представляются чувствам в одно и то же время; тогда как
явления, отношения между которыми усматривает только
развитый ум, не принадлежат, вообще говоря, к одному
порядку и не представляются в одно время. Если, далее, они
вспомнят, как Кювье и Овэн по одной части животного,
например по зубу, строят целое животное посредством
процесса умозаключения, основанного на этом равенстве
отношений, то они увидят, что эти две вещи связаны
тесно, сколько бы ни казались они далекими на первый
взгляд. Но мы забегаем вперед. Покуда нам нужно только
заметить, что из знакомства с органическими формами
единовременно возникают и идея простого равенства
и идсяравенства отношений.
В то же время и путем тех же умственных процессов
являются первые ясные идеи числа. На самых ранних
ступенях представление отдельных сходных предметов
производит только неопределенное понятие множественности,
это и теперь еще видно между австралийцами, бушменами
и дамарасами, когда представляемое число превышает три
или четыре. Имея такие факты перед собой, мы можем
безопасно заключить, что первое ясное численное понятие
было понятие двойственности, как противоположное
единице. И это понятие двойственности необходимо должно
было вырасти рядом с понятиями сходства и равенства,
потому что невозможно признать сходство двух вещей,
не усмотрев вместе с тем, что их две. С самого начала
понятие числа должно было соединяться, как оно до сих пор
соединяется, со сходством и равенством исчисляемых
вещей. Анализируя простое счисление, мы найдем, что оно
есть записывание повторявшихся впечатлений
какого-нибудь рода. Чтобы эти впечатления могли быть доступны
счислению, необходимо, чтобы они были более или менее
сходны; и прежде, чем можно достигнуть абсолютно
истинных численных результатов, нужно, чтобы единицы
были абсолютно равны. Единственный путь, которым мы
можем установить какое-нибудь численное сродство
между7 вещами, не производящими на нас сходных
впечатлений, состоит в том, чтобы разделить их на части, которые
производили бы на нас сходные впечатления. Две
несходные величины притяжения, силы, времени, веса или чего
бы то ни было могут быть оценены в своих относительных

516
Герберт Спенсер
итогах только посредством какой-либо мелкой единицы,
которая содержится много раз в обеих величинах; если мы
выражаем большую величину единицей и другую —
дробью ее, мы определяем в знаменателе дроби число частей,
на которые единица должна быть разделена, чтобы
допустить сравнение с дробью. Справедливо, без сомнения, что
посредством некоторого, очевидно нового, процесса
отвлечения мы иногда прилагаем числа к неравным
единицам, как, например, к утвари на аукционе или к различным
животным на ферме, — прилагаем просто как ко многим
отдельным вещам; но через счисление единиц такого рода
нельзя получить никакого истинного результата. И в
самом деле, отличительная особенность счисления вообще
состоит в том, что оно совершается при гипотезе того
безусловного равенства абстрактных его единиц, каким не
обладают никакие реальные единицы, и что точность его
результатов держится только в силу этой гипотезы. Таким
образом, первые идеи числа необходимо произошли из
сходных или равных величин, какие усматриваются
главнейшим образом в органических предметах; и так как
подобные величины, чаще всего наблюдаемые, были
величины протяжения, то надо заключить, что геометрия и
арифметика имеют одновременное начало.
Не только первые ясные идеи числа связаны с идеями
подобия и равенства, но и первые усилия к счислению
представляют то же самое сродство. Читая рассказы о
различных диких племенах, мы находим, что метод счета
посредством пальцев, которому еще и теперь следуют
многие дети, есть первобытный метод. Помимо отдельных
случаев, в которых способность к счислению не достигает
даже полного числа пальцев на одной руке, есть много
случаев, в которых она не простирается далее десяти, —
предела простого означения посредством пальцев. Факт,
что в столь многих случаях отдаленные и, по-видимому,
не сообщающиеся одна с другой нации приняли десять
за основание численной системы, вместе с фактом, что
в остальных случаях основное число есть или пять
(пальцы одной руки), или двадцать (пальцы рук и ног), сам по
себе почти доказывает, что пальцы были
первоначальными единицами счисления. До сих пор удержавшееся
употребление слова digit, как общего названия для всякой
фигуры в арифметике, многознаменательно, и даже говорят,
что наше слово ten (саксонское tyn, голландское tien, не-

Опыты научные, политические и философские 517
мецкое zehn) означало в первоначальной своей форме
две руки. Так что в первобытное время сказать: десять
вещей — было то же самое, что сказать: две руки вещей.
Из всех этих свидетельств достаточно ясно, что самый
ранний способ сообщения идеи какого-нибудь числа
вещей состоял в поднятии стольких пальцев, сколько было
вещей, т. е. в употреблении символа, который бътравен, в
отношении множественности, означаемой группе. Без
сомнения, сильным подтверждением для этого вывода
служит новейший факт, что наши солдаты самобытно
усвоили себе этот прием в сношениях с турками во время
Крымской войны. Надо заметить, что в этом новом
сочетании понятия равенства с понятием множественности,
посредством которого делаются первые шаги в
счислении, мы можем видеть одно из самых ранних
соприкосновений между расходящимися отраслями науки, —
соприкосновений, которые впоследствии постоянно
встречаются.
Но, прежде чем проследим способ, которым точная
наука возникает из приблизительных суждений чувств,
и прежде чем покажем нелинейность развития отделов
науки, полезно будет заметить нелинейный характер тех
предварительных процессов, продолжение которых
составляет все последующее развитие. Всякий, кто
рассмотрит эти процессы, увидит, что они суть не только
расходящиеся отростки от общего корня, не только
одновременны в своем развитии, но что они взаимно помогают друг
другу и что ни один из них не может идти вперед без
остальных. Полнота классификации, для которой
прокладывает путь развитие восприятий, невозможна без
соответствующего прогресса в языке, посредством которого
большее разнообразие предметов становится мыслимо
и выразимо. С одной стороны, невозможно вести
классификацию без названий, которыми бы обозначались
классы, а с другой — невозможно создать язык прежде,
нежели классифицируются вещи. Далее, самое умножение
классов и следующее отсюда стеснение каждого класса
предполагают уже большее сходство между вещами,
соединенными в один класс; а приближение к понятию
совершенного сходства само способствует тому, чтобы
классификация была доведена до более высокой
степени. Сверх того, классификация необходимо идет вперед
pari passu с рациональностью, т. е. классификация вещей с

518
Герберт Спенсер
классификацией отношений: потому что вещи,
принадлежащие к одному и тому же классу, представляют, само
собою разумеется, вещи, свойства которых и условия
положения — сосуществования и последовательности — суть
более или менее те же самые; а познание этого тождества
сосуществования и последовательности есть
умозаключение. Отсюда следует, что успех классификации
необходимо пропорционален успеху обобщений. Но далее, из
понятия сходства как в вещах, так и в отношениях
одновременно развиваются идеи равенства вещей и равенства
отношений, которые суть основания точного
конкретного и точного абстрактного умозаключения — математики
и логики. Кроме того, эта идея равенства, в самом процессе
своего образования, дает начало двум рядам отношений —
отношениям величины и отношениям числа, из которых
возникли геометрия и счисление. Таким образом, весь
процесс есть процесс постоянного подразделения и
постоянного взаимного сообщения отделов. С самого начала
существовала та связь различных родов познания, которая
соответствует связи умственных способностей и которая,
как уже сказано, должна существовать между науками.
Перейдем теперь к наблюдению того, как из понятий
равенства и числа, образовавшихся указанным
способом, возникают постепенно элементы количественного
предвидения.
Равенство, раз определенно понятое, тотчас же начало
применяться и к другим явлениям, помимо явлений
величины. Так как оно оказалось приложимым ко всем вещам,
производящим одинаковые впечатления, то естественно
возникли идеи о равенстве весов, звуков, цветов и т. д.
Едва ли можно сомневаться, что опыты над равными весами,
звуками и цветами имели свою долю участия в развитии
отвлеченного понятия о равенстве, т. е. что идеи
равенства в размерах, отношениях, силах, сопротивлениях и
чувствительных свойствах вообще развивались в
продолжение того же самого периода. Как бы то ни было, но ясно,
что как скоро понятие равенства приобрело
определенность, так низший род количественного предвидения,
которого достигают без помощи каких бы то ни было
приборов, сделался возможен. Способность оценить, как бы
ни было грубо, величину предвидимого результата
подразумевает понятие того, что эта величина будет равна
известному воображаемому количеству; и правильность оцен-

Опыты научные, политические и философские 519
ки, очевидно, будет зависеть от точности, до которой
достигли восприятия чувствуемого равенства. Дикарь с
куском камня в руке, имея перед собой другой кусок большей
величины, но того же самого вида (заключение о виде он
выводит из равенства обоих камней по цвету и
строению), знает приблизительно, какое усилие он должен
употребить, чтобы поднять этот другой кусок; и точность его
суждения пропорциональна точности, с которой он
усмотрел, что один кусок вдвое, втрое или вчетверо больше
другого, т. е. пропорциональна точности его идей о
равенстве и числе. И заметим здесь, что даже в этих
наиболее неопределенных из количественных предвидений
заключается также понята равенства отношений: ибо
даже самое грубое приближение может быть достигнуто
только в силу некоторого неопределенного усмотрения,
что отношение между объемом и весом в одном камне
равно отношению между объемом и весом в другом.
Но каким образом совершается переход от этих
неопределенных усмотрений равенства, которые даются
невооруженными чувствами, к тем определенным
усмотрениям, с которыми имеет дело наука? Он совершается
посредством сопоставления сравниваемых вещей. Так как
равенство утверждается о тех вещах, которые производят
на нас неотличимые одно от другого впечатления, и так
как точное сравнение впечатлений невозможно, если они
не следуют непосредственно одно за другим, то отсюда
вытекает, что возможность установить точность
равенства находится в прямом отношении к близости
сравниваемых предметов. Вследствие этого, когда мы хотим судить
о двух оттенках цвета, мы помещаем их рядом; вследствие
этого мы не можем с какой-либо точностью сказать,
который из двух соединенных звуков громче или выше в
диапазоне, если только звуки не следовали один за другим
непосредственно; вследствие этого, желая оценить
отношение грузов, мы берем по одному в каждую руку, чтобы
можно было сравнить их давления, быстро переходя
в мысли от одного груза к другому; вследствие этого,
играя музыкальную пьесу, мы можем сделать одинаковый
такт вслед за предыдущим* не можем быть уверены, что
размер такта будет тот же при повторении пьесы;
вследствие этого, наконец, является факт, что из всех величин
величины линейного протяжения суть такие, равенство
которых доступно наиболее точной поверке и на которые

520
Герберт Спенсер
вследствие этого сводятся все другие. Особенность
линейного протяжения состоит в том, что оно одно
дозволяет абсолютно совместить величины или, лучше,
поставить их в совпадающее положение; оно одно может
проверить равенство двух величин посредством наблюдения,
совпадут ли они, как совпадают две равные
математические линии, проведенные между теми же самыми точками;
оно одно может проверить равенство посредством
испытания того, станет ли оно тождеством. Отсюда вытекает
факт, что всякая точная наука в окончательном анализе
может быть сведена на результаты, измеряемые равными
единицами линейного протяжения.
Остается еще заметить, каким образом возникает это
определение равенства посредством сравнения
линейных величин. Мы можем тут еще раз убедиться, как
окружающие естественные предметы служат к тому полезным
руководством. С самого начала должен был существовать
постоянный опыт над сходными вещами,
расположенными рядом, как, например, над людьми, стоящими и
гуляющими вместе, над животными одного и того же стада,
над рыбами на одной и той же отмели. Беспрестанное
повторение этих опытов не могло не привести к
наблюдению, что, чем ближе находятся какие-нибудь предметы
друг к другу, тем виднее становится всякое неравенство
между ними. Отсюда понятная привычка прикладывать
друг к другу те вещи, относительные величины которых
желают узнать. Отсюда же появилась идея меры. Мы тут
неожиданно приходим к группе фактов, которые
доставляют твердое основание для основного рассуждения; они
же дают сильное доказательство и в подтверждение
предыдущих умозрений. Люди, которые смотрят скептически
на попытку восстановить самые ранние эпохи
умственного развития, и особенно те, которые думают, что относить
массу первичных понятий к органическим формам есть
вещь довольно натянутая, увидят, быть может, больше
вероятности в различных гипотезах, на которые мы здесь
отважились, если убедятся, что все меры протяжения и
силы произошли из долгот и весов органических тел; а все
меры времени — из периодических явлений как в
органических, так и в неорганических телах.
Таким образом, из линейных мер еврейский локоть
представлял длину передней части руки от локтя до конца
среднего пальца; а меньшие библейские меры выражают-

Опыты научные, политические и философские 521
ся в ладонях и пядях. Египетский локоть, происшедший
подобным же образом, был разделен на единицы,
представлявшие ширину пальца-, а ширина пальца выражалась
более определенно и принималась равной толщине
четырех ячменных зерен. Другие древние меры были обхват,
шаг и ладонь. Употребление этих натуральных единиц
длины так укоренилось на Востоке, что даже и теперь
некоторые из арабов меряют сукно переднею частью руки.
То же самое было и с европейскими мерами. Со времен
римлян фут представляет преобладающее измерение во
всей Европе; длина его в различных местах
разнообразится немногим более, нежели длина ступни различных
людей. Высота лошадей еще и теперь выражается ладонями.
Дюйм есть длина первого сустава большого пальца, как
это особенно ясно видно во Франции, где pouce означает
и большой палец, и дюйм. Точно таким образом дюйм
разделяется у нас на три ячменных зерна (barley corns).
Эти органические меры служили субстратами всякого
измерения, и только посредством их мы можем составить
какую-нибудь оценку некоторых из древних расстояний.
Например, длина градуса земной поверхности, как она
была определена арабскими астрономами вскоре после
смерти Гарун аль-Рашида, равнялась пятидесяти шести
милям. Об их миле мы не знаем ничего, кроме того, что
она равнялась 4000 локтей; остается сомнительным, были
ли это священные локти или обыкновенные, но длина
локтя дана в двадцать семь дюймов, а каждый дюйм
определялся толщиной шести ячменных зерен. Таким
образом, одно из самых древних измерений градуса дошло до
нас в ячменных зернах. Но длина органических тел
составляла не только те приблизительные меры, которые
удовлетворяли человеческим нуждам в более грубые
века, — она доставляла также образец мер, требовавшихся
во времена позднейшие. Один пример встречается, между
прочим, и в нашей истории. Генрих I, чтобы исправить
господствовавшие беспорядки, приказал, чтобы ulna
(локоть), или древний ell, который соответствует нынешнему
ярду, равнялась длине его собственной руки.
Меры веса имеют подобное же происхождение. Зерна,
кажется, постоянно доставляли единицу. Оригинал
карата, употребляемого для взвешивания в Индии, есть мелкий
боб. Наши собственные системы, как аптекарская, так
и торговая, основаны на зернах пшеницы. Наш самый

522
Герберт Спенсер
мелкий вес, гран, есть зерно (grain) пшеницы. Это не
умозрение, а исторически записанный факт. Генрих
IIIПостановил законом, чтобы унция была весом в 640 сухих зерен
пшеницы из середины колоса. Так как все другие веса
были кратными по отношению к этому, то очевидно, что
зерно пшеницы составляет основание нашего веса.
Пользоваться органическими телами как единицами веса,
прежде чем установились искусственные единицы веса,
так естественно, что в некоторых отдаленных частях
Ирландии народ, говорят, имеет обыкновение, даже и
теперь, ставить на весы человека, чтобы он служил мерой
для тяжелых товаров.
То же самое нужно сказать и об измерении времени.
Астрономическая периодичность и периодичность
животной и растительной жизни одновременно
употреблялись на первых ступенях прогресса для определения
времени. Простейшую единицу времени, день, природа дает
нам готовой. Следующий простейший период, месяц,
также сам собою представляется вниманию людей
посредством видимых изменений, составляющих лунный период.
Для делений более обширных древнейшие и
нецивилизованные народы пользовались явлениями времен года
и некоторыми главными событиями, случающимися
после известных промежутков времени. Такое значение
у египтян имело возвышение Нила. Новозеландцы
начинали свой год с появления плеяд над морем. Одна из
полезных сторон, какие древние греки видели в птицах,
состояла в том, что переселениями своими птицы
указывают времена года. Барроу рассказывает, что готтентоты
означают периоды числом месяцев до или после
созревания одного из главных элементов их пищи. Далее, он
утверждает, что у кафров хронология ведется по луне и
записывается посредством зарубок на палках, причем
смерть любимого вождя или одержание победы служат
новой эрой. Последний факт напоминает вместе с тем,
что в первые эпохи истории события обыкновенно
записываются как случившиеся в известные царствования
и в известные годы известных царствований, вследствие
чего царствование государя практически делается мерой
времени. Как дальнейший пример склонности делить
время при посредстве естественных явлений и естественных
событий можно привести тот факт, что даже наши
поселяне мало употребляют определенные деления месяцев

Опыты научные, политические и философские 523
и годов и в своих разговорах обыкновенно ссылаются на
события, как, например: «до стрижки овец», «после жатвы»,
«около того времени, когда скончался сквайр» и пр. Таким
образом, очевидно, что более или менее равные периоды,
усмотренные в природе, дали первые единицы меры для
времени; точно так же как более или менее равные
протяжения и веса в природе дали первые единицы меры для
пространства и силы.
Осталось только указать (как на дальнейший пример
подобного же развития количественных идей), что меры
ценности произошли подобным же образом. Мена, в той
или другой форме, существовала между всеми
человеческими расами, кроме самых низших. Она, очевидно,
основана на понятии равенства ценности. С постепенным
переходом мены в торговлю, через введение некоторого
рода ходячей монеты, оказывается, что меры ценности,
составляющие эту монету, суть органические тела; в
одних случаях куари, в других кокосовые орехи, в иныхрога-
тый скот, в других свиньи; у американских индейцев
шкуры или кожи, а в Исландии сушеная рыба.
Когда достигнуты были понятия точного равенства
и меры, явились определенные идеи относительных
величин как кратных одна другой; а отсюда — привычка
измерять посредством прямого приложения меры.
Определение линейных протяжений посредством этого процесса
едва ли может быть названо наукой, хотя оно и составляет
ступень к ней; но определение продолжительности
времени посредством аналогичного процесса можно
рассматривать как один из самых ранних примеров
количественного предвидения. Когда уже определено было, что
Луна совершает цикл своих изменений в период времени
около тридцати дней, — а этот факт известен самым
нецивилизованным из племен, которые могут считать далее
числа своих пальцев, — тогда, очевидно, стало
возможным предсказывать, через какое число дней возвратится
данная фаза Луны; и очевидно также, что это предвидение
совершалось посредством сопоставления двух времен,
по тому же самому способу, как линейное протяжение
измеряется посредством сопоставления двух линий.
Выразить лунный период в днях значит сказать, сколько этих
единиц меры содержится в измеряемом периоде, значит
определить расстояние между двумя точками во времени
посредствомрядя дней, так точно, как мы определяем рас-

524
Герберт Спенсер
стояние между двумя точками в пространстве
посредством ряда футов или дюймов: в том и в другом случае ряд
совпадает с измеряемой вещью — в одном умственно,
в другом видимо. Таким образом в этом самом простом и,
может быть, самом раннем случае количественного
предвидения явления не только ежедневно представляются
вниманию людей, но природа как бы повторяет вечно тот
процесс измерения, через наблюдение которого
достигается предвидение.
Факт, что уже на самых ранних ступенях
общественного прогресса было известно, что Луна совершает свои
изменения почти в тридцать дней и что приблизительно
через двенадцать лун возвращаются времена года, т. е. тот
факт, что хронологическая астрономия приобретает
некоторого рода научный характер раньше, нежели
геометрия, — обязан своим существованием частью тому
обстоятельству, что астрономические деления — день, месяц и
год — даны нам готовыми в природе, частью же тем
дальнейшим обстоятельством, что земледельческие и другие
занятия в первое время регулировались
астрономическими данными и что, кроме того, вследствие
предполагавшейся божественности небесных тел, их движения
определяли периодические религиозные празднества. Одно
подтверждение представляется в наблюдении египтян,
что возвышение Нила соответствовало гелиакальному
восхождению Сириуса, в наставлении, какое находим
уГезиода, касательно жатвы и вспахивания согласно
положению плеяд и в положении его, что «пятидесятый день
после поворота Солнца есть благополучное время для
начала путешествия». Другого рода подтверждение
представляется в названии дней по Солнцу, Луне и планетам;
в ранних попытках восточных народов установить
календарь так, чтобы боги не были оскорбляемы
перемещением их жертвоприношений, и в определении великого
годичного празднества перуанцев сообразно положению
Солнца. Во всех этих фактах мы видим, что наука была
первоначально простым орудием религии и
промышленности.
После открытий, что лунный период занимает почти
тридцать дней и что около двенадцати лунных периодов
составляют год, — открытий, о которых нет
исторического известия, но которые можно считать самыми ранними,
опираясь на тот факт, что ныне существующие нецивили-

Опыты научные, политические и философские 525
зованные расы знакомы с ними, — мы переходим к
первым известным астрономическим заметкам, к заметкам
затмений. Халдеи были в состоянии предсказывать их.
«Они делали это, — говорит Уэвелль в своей прекрасной
истории, из которой извлечена большая часть
материалов, какими мы пользуемся, — вероятно, посредством их
цикла 223 месяцев или приблизительно восемнадцати
лет; потому что в конце этого времени затмения Луны
начинают возвращаться с теми же самыми промежутками
и в том же самом порядке, как и вначале.» Итак, этот метод
вычисления затмений посредством возвращающегося
цикла — Сарос, как они называли его, представляет более
сложный пример предвидения посредством совпадения
мер. Посредством каких наблюдений халдеи открыли
этот цикл? Очевидно, как заключаетДеламбр,
посредством рассмотрения своих списков; посредством сравнения
последовательных промежутков; посредством
усмотрения того, что некоторые из промежутков одинаковы, что
эти равные промежутки имеют отдельно по восемнадцать
лет; посредством открытия того, что все промежутки,
которые имели отдельно по восемнадцать лет, были равны;
посредством познания того, что промежутки составляют
ряд, который повторяется, так что если один цикл
наложить на другой, то деления совпадут. Как только это
усмотрено, так становится возможным употреблять цикл как
единицу времени для измерения будущих периодов.
Таким образом, видя, что процесс предсказания затмений
есть, в сущности, такой же, как и процесс предсказания
месячных изменений Луны посредством наблюдения числа
дней, после которых они повторяются; видя, что оба они
различаются только обширностью и неправильностью
промежутков, — не трудно понять, как можно было столь
рано достичь подобной суммы знания. Еще менее будем
мы удивляться, если вспомним, что в этих предвидениях
ничего не заключается, кроме времени и числа, и что
время было некоторым образом самосчисляемо.
Однако способность предсказывать события,
случающиеся только после столь долгого периода, как
восемнадцать лет, подразумевает значительный успех в
цивилизации, значительное развитие общего знания; и теперь мы
разберем, какой прогресс в других науках сопровождал
эти астрономические предвидения и был необходим для
них. Во-первых, ясно, что должна была существовать до-

526
Герберт Спенсер
вольно удовлетворительная система счисления. Одного
перечисления по пальцам или по головам, даже с
помощью правильного десятичного означения, было бы
недостаточно для счисления дней в одном году, а тем более для
вычисления годов, месяцев и дней между затмениями.
Следовательно, должен был существовать способ
записывания чисел, вероятно даже, что существовала система
численных знаков. Самые ранние численные заметки,
насколько мы можем судить по обычаям ныне
существующих нецивилизованных рас, были сохраняемы, вероятно,
посредством зарубок на палках или черт, означенных на
стенах, как сохраняются и теперь еще многие счеты в
гостиницах. Кажется, есть основание предполагать, что
впервые употребленные численные знаки были просто
группы прямых черт, как некоторые из римских, доныне еще
существующих. Это дает нам повод подозревать, что эти
группы черт были употребляемы, чтобы представить
группы пальцев, точно так, как группы пальцев
употреблялись для представления групп предметов, —
предположение, совершенно согласное с первобытной системой
картинного письма. Как бы то ни было, во всяком случае,
очевидно, что, прежде чем халдеи открыли свой Сарос, они
должны были иметь как ряд письменных знаков,
служащих для обширного счисления, так и знакомство с
простейшими правилами арифметики.
Не одна абстрактная математика должна была сделать
некоторый успех, но и конкретная. Едва ли возможно,
чтобы здания, относящиеся к этой эпохе, были
выстроены без всякого знания геометрии. Во всяком случае,
должна была существовать та элементарная геометрия,
которая имеет дело с прямым измерением, т. е. с приложением
линий. Кажется, только после открытия тех простых
построений, посредством которых чертятся прямые углы
и определяются относительные положения, могли
явиться такие правильные постройки. Что касается другого
отдела конкретной математики — механики, то мы имеем
определенные доказательства ее прогресса. Мы знаем, что
рычаг и наклонная плоскость употреблялись уже в то
время, а это указывает на существование качественного, если
не количественного, предвидения их действий. Мало того.
Мы встречаем разновесы в самых ранних памятниках
и находим их в развалинах самой глубокой древности.
Разновесы предполагают весы, на которые мы также на-

Опыты научные, политические и философские 527
ходим указание. Весы же заключают в себе основную
теорему механики в ее наименее сложной форме, —
заключают не только качественное, но и количественное
предвидение механических действий. Здесь можно заметить, как
механика, вместе с другими точными науками, берет свое
начало от самого простого приложения идеи равенства.
Механическое предложение, заключающееся в весах,
состоит в том, что если на рычаг с равными плечами
повешены равные разновесы, то разновесы будут оставаться
на равных высотах. Можно заметить далее, как на этой
первой ступени рациональной механики представляется
пояснение той истины, на которую мы недавно указали,
а именно: что так как только одни величины линейного
протяжения допускают точное определение, то
посредством их определялись, вначале равенства всех других
величин, ибо если равенство разновесов, уравновешивающих
друг друга на весах, вполне зависит от равенства плеч,
то мы можем знать, что грузы равны, только доказав
равенство плеч. А когда мы подобным путем установили
систему весов, известный ряд равных единиц силы, тогда
сделалась возможной наука механики. Отсюда
необходимо следует, что рациональная механика не могла иметь
какой-либо другой исходной точки, кроме весов.
Далее, вспомним, что в течение того же самого
периода существовало уже некоторое знание химии. Многие
ремесла, производившиеся тогда, были бы невозможны без
обобщенного опыта о том, каким образом действуют
известные тела друг на друга при данных условиях.
Особенно много примеров представляет в этом отношении
металлургия, которой тогда занимались в обширных
размерах. Мы имеем доказательства, что существовало даже
в известном смысле количественное знание. Так, анализ
показывает, что твердый сплав, из которого египтяне
делали свои острые орудия, составлен был из меди и олова
в определенных пропорциях; следовательно, должно
было существовать некоторое установившееся предвидение,
что такой сплав мог быть получен только через смешение
металлов именно в этих пропорциях. Справедливо, что
это было простое эмпирическое обобщение, но таково же
было обобщение касательно возвращения затмений, и
таковы первые обобщения каждой науки.
Относительно одновременности развития наук в
течение этой ранней эпохи остается заметить только, что да-

528
Герберт Спенсер
же самая сложная из наук должна была сделать некоторый
успех — может быть, даже относительно больший успех,
нежели все остальные науки: ибо при каких условиях
возможно было предшествовавшее развитие? Прежде всего,
нужна была установившаяся и организованная
социальная система. Ряд записанных затмений, постройка
дворцов, употребление весов, занятие металлургией — все это
одинаково предполагает сложившуюся и многолюдную
нацию. Существование такой нации предполагает не
только законы и некоторое отправление правосудия —
что, как мы знаем, имело место, — но предполагает даже
хорошие законы, законы, сообразные в известной степени
с условиями устойчивости общества, законы,
установленные вследствие очевидности, что действия, ими
запрещавшиеся, были опасны для государства. Мы никак не хотим
сказать, чтобы все или даже большая часть этих законов
были таковы, — мы говорим только об основных законах.
Нельзя отрицать, что таковы были законы, касавшиеся
жизни и собственности. Нельзя отрицать, что, как бы ни
была незначительна их обязательность в отношениях
одного класса к другому, они были в значительной степени
обязательны для членов одного и того же класса. Едва ли
можно оспаривать, что применение этих законов в среде
членов одного и того же класса правители почитали
необходимым для удержания подданных в согласии. Но
помимо всяких предположений ясно, что обыкновенное
признание этих требований в тогдашних законах
подразумевает некоторое предвидение общественных явлений.
Та же самая идея равенства, которая, как мы видели,
составляет основу всех других наук, составляет также основу
этики и социологии. Понятие правосудия, которое есть
основа этики, и отправление его, составляющее
жизненное условие социального существования, невозможны без
признания некоторого сходства в человеческих
требованиях в силу общей человечности людей. Справедливость
(equity) буквально значитравность (equalness); таким
образом, допустив, что в эти первобытные времена
существовала хотя самая неопределенная идея справедливости,
должно допустить, что существовала некоторого рода
оценка равенства свободы людей на добывание себе
предметов жизни, а следовательно, определение
существенного принципа национального равновесия.
Таким образом, уже на этой начальной ступени поло-

Опыты научные, политические и философские 529
жительных наук, прежде чем геометрия успела перейти за
несколько эмпирических правил, прежде чем механика
пошла далее своей первой теоремы, прежде чем
астрономия из чисто хронологического фазиса перешла в
геометрический, — наиболее запутанная из наук (социология)
достигла известной степени развития, развития, без
которого невозможен был прогресс в других науках.
Заметим мимоходом, как уже в этот ранний период
прогресс точной науки шел не только к увеличению числа
предвидений, но и к предвидениям более
точно-количественным; как в астрономии период возвращающихся
лунных движений мало-помалу сведен был к более верному
количеству времени — двумстам тридцати пяти лунным
периодам; как далее Каллип исправил этот метонический
цикл, опустив один день в конце каждого семьдесят
шестого года; как, наконец, эти последовательные успехи
предполагают более продолжительное записывание
наблюдений и соглашение более значительного числа фактов.
Указав на это, перейдем к исследованию вопроса о том, как
получила свое начало геометрическая астрономия.
Первым астрономическим инструментом был гномон. Он не
только рано был употребляем на Востоке, но найден был
и у мексиканцев; посредством его были сделаны
астрономические наблюдения перуанцев. История говорит, что за
1100 лет до Р. X. китайцы нашли, что на известном месте
длина солнечной тени, в летнее солнцестояние, находится
в таком же отношении к высоте гномона, как полтора
к восьми. Здесь опять мы видим не только то, что
инструмент находится готовым, но и то, что природа сама
постоянно совершает процесс измерения; всякий укрепленный
стоячий предмет — столб, сухая пальма, жердь, угол
здания — служит гномоном; и нужно только замечать
изменяющееся положение тени, им бросаемой, чтобы сделать
первый шаг в геометрической астрономии. Как
незначителен был этот первый шаг, можно видеть из того, что
вначале узнаны были только периоды зимнего и летнего
солнцестояний, соответствовавшие самой меньшей и
самой большей длине полуденной тени, для определения
которых стоило только ежедневно отмечать точку, какой
достигла тень. Нельзя не заметить, что в наблюдении, в какое
время в течение следующего года тень снова дойдет до
крайнего предела, и в выводе, что Солнце достигло тогда
той же самой поворотной точки в своем годовом пути, мы

530
Герберт Спенсер
имеем один из самых простых примеров того
совокупного употребления равных величин нравных отношений,
посредством которого достигается всякая точная наука,
всякое количественное предвидение. Когда замечено
было отношение между длиной солнечной тени и
положением Солнца на небе, явился вывод, что если в следующий
год оконечность солнечной тени достигла той же самой
точки, то и Солнце заняло то же самое место, т. е. идеи,
заключавшиеся здесь, были: равенство теней и равенство
отношений между тенью и Солнцем в течение
нескольких годов подряд. И здесь, как в деле весов,
установившееся равенство отношений было самого простого порядка.
Это не то равенство, с которым обыкновенно имеют дело
в высших родах научного рассуждения и которое
соответствует общему типу: отношение между двумя и тремя
равняется отношению между шестью и девятью. Нет, это
равенство следует типу: отношение между двумя и тремя
равняется отношению между двумя и тремя; тут дело идет
не просто о равных отношениях, но об отношениях
совпадающих. И здесь, без сомнения, мы видим прекрасное
пояснение того, как идея равных отношений возникает
тем же самым путем, как и идея равных величин. Как
показано уже, идея равных величин возникает из
наблюдаемого совпадения двух долгот, сопоставленных рядом; а в
данном случае мы имеем не только две совпадающие длины
теней, но и два совпадающих отношения между Солнцем
и тенями.
Из употребления гномона естественно выросло
понятие об угловых измерениях, и с успехом геометрических
концепций явились гемисфера Бероса, равноденственное
кольцо, солнцестоятельное кольцо и квадрант Птолемея,
во всех этих приборах тень служила указателем
положения Солнца, но в соединении с угловыми делениями.
Следить за этими подробностями прогресса, очевидно, лежит
вне нашей задачи. Достаточно будет заметить, что во всех
них мы можем видеть то понятие равенства отношений
более сложного рода, которое лучше всего выяснилось
в астролябии, инструменте, состоявшем «из
кругообразных ободов, движущихся один внутри другого или около
полюсов, и содержащем круги, которые должны
приводиться в положение эклиптики и плоскости, проходящей
через Солнце и полюсы эклиптики», — в инструменте,
следовательно, представлявшем как бы в модели относи-

Опыты научные, политические и философские 531
тельные положения известных воображаемых линий
и плоскостей на небе; он действовал посредством
приведения этих представляющих линий и плоскостей в
параллелизм и совпадение с небесными, и в своем
употреблении основывался на идее, что отношения между этими
представлявшими линиями и плоскостями равны
отношениям между представляемыми линиями и
плоскостями. Мы могли бы указать далее, что понятие о небе, как
вращающейся полой сфере, изъяснение фаз Луны и все
последующие шаги предполагают в себе тот же самый
умственный процесс. Но мы должны удовольствоваться
указанием на теорию эксцентриков и эпициклов, как на
более отчетливое выяснение этого. Предложенная и
доказанная в первый раз Гиппархом, с целью доставить
объяснение главных неправильностей в небесных
движениях, эта теория заключает понятие, что прогрессии, рет-
регрессии и вариации скорости, видимые в небесных
телах, могут быть примирены с их предполагаемым
однообразным движением в кругах посредством предположения,
что Земля находится не в центре их орбит, или
посредством предположения, что они обращаются в кругах,
которых центры обращаются вокруг Земли, или посредством
того и другого предположения, вместе взятых. Открытие
того, что так должны быть объясняемы явления, было не
что иное, как открытие, что в некоторых геометрических
фигурах отношения были таковы, что однообразное
движение точки, если на него смотреть с известного
положения, будет представлять аналогичные неправильности;
и вычисления Гиппарха, таким образом, предполагают
верование, что отношения, существующие между этими
геометрическими кривыми,равны отношениям,
существующим между небесными орбитами.
Оставляя здесь эти подробности астрономического
прогресса и философию его, заметим, как относительно
конкретная наука геометрическая астрономия,
поддерживаемая до тех пор развитием геометрии вообще, в свою
очередь воздействовала на нее и была также причиной ее
успеха — и затем снова пользовалась ее помощью. Гип-
парх, до составления своих солнечных и лунных таблиц,
открыл правила для вычисления отношений между
сторонами и углами треугольников, — открыл тригонометрию,
подкласс чистой математики. Далее, приведение теории
о шаре в количественной форме, нужное для астрономи-

532
Герберт Спенсер
ческих предположений, требовало образования
сферической тригонометрии, которое было также совершено Гип-
пархом. Таким образом, и прямолинейная и сферическая
тригонометрия, части весьма абстрактной и простой
науки о протяжении, оставались неразвившимися до тех пор,
пока менее отвлеченная и более сложная наука небесных
движений не стала нуждаться в них. Факт, принимаемый
Коптом, что со ъременДекарта прогресс абстрактного
отдела математики определялся прогрессом конкретного
отдела, этот факт стоит в параллели с еще более
знаменательным фактом, что даже и ранее того прогресс
математики определялся прогрессом астрономии. Здесь нам
представляется пример той истины, которая часто
выясняется в истории наук, — истины, что, прежде чем
абстрактный отдел подвинется вперед, конкретный отдел
должен породить необходимость этого движения, должен
представить новый ряд вопросов, требующих разрешения.
Прежде чем астрономия представила Гиппарху задачу
солнечных таблиц, не было ничего, что возбудило бы вопрос
об отношениях между линиями и углами, и предмет
тригонометрии был немыслим.
Заметим также мимоходом, что эпоха, описываемая
нами, была свидетелем развития алгебры, сравнительно
абстрактного отдела математики, посредством соединения
менее абстрактных отделов ее, геометрии и
арифметики, — факт, доказанный самыми древними из дошедших
до нас проявлений алгебры, наполовину алгебраических,
наполовину геометрических. Заметив это, перейдем к
указанию, как в продолжение той же эпохи, в которую
астрономия и математика сделали так много успехов,
рациональная механика сделала свой второй шаг и как вместе
с тем сделан был первый шаг для сообщения
количественной формы гидростатике, оптике, гармонике. Во всех этих
случаях мы опять увидим, как идея равенства лежит в
основании всякого количественного предвидения и в каких
простых формах эта идея применялась вначале.
Мы показали уже, что первая установленная теорема
в механике была та, что равные разновесы, повешенные
на рычаг с равными плечами, останутся в равновесии.
Архимед открыл, что рычаг с неравными плечами оставался
в равновесии, когда одна тяжесть относилась к своему
плечу так, как другое плечо — к своей тяжести, т. е. когда
численное отношение между одной тяжестью и ее плечом

Опыты научные, политические и философские 533
было равно численному отношению между другим
плечом и его тяжестью.
Первым успехом в гидростатике, которым мы также
обязаны Архимеду, было открытие, что жидкости давят
равно во всех направлениях, и отсюда следовало
разрешение проблемы погруженных в жидкости тел, именно, что
тела эти находятся в равновесии, когда давления сверху
и снизу равны.
В оптике греки нашли, что угол падения равен углу
отражения; и познание их достигло не далее тех простых
выводов из этого, какие допускались их геометрией.
В гармонике они узнали тот факт, что три струны равной
длины дадут октаву, квинту и кварту, когда они натянуты
тяжестями, имеющими известные определенные
отношения; на этом почти и остановилось дело. В одном случае
мы видим, что геометрия употреблена для изъяснения
законов света, а в другом, что геометрия и арифметика
применены к измерению явлений звука.
В то время когда немногие науки достигли таким
образом первых ступеней количественного предвидения,
прогресс остальных ограничивался только качественным
предвидением, необходимо ограничиться указанием, что
были сделаны некоторые незначительные обобщения
относительно испарения, теплоты, электричества и
магнетизма, — обобщения, которые, как бы они ни были
эмпиричны, не различались в этом отношении от первых
обобщений каждой из наук; что греческие физики сделали
успехи в физиологии и патологии, которыми никак
нельзя пренебрегать, имея в виду несовершенство нашего
настоящего познания; что зоология была настолько
систематизирована Аристотелем, что, до некоторой степени,
давала ему возможность по присутствию известных
органов предсказывать присутствие других; что в Политике
Аристотеля есть некоторый прогресс к научному
пониманию социальных явлений и разные предвидения
относительно таких явлений; и что, наконец, в состоянии
греческого общества, равно как и в сочинениях греческих
философов, мы можем признать не только возрастающую ясность
в понятии равенства, на котором основана социальная
наука, но и некоторое признание того факта, что
социальная устойчивость зависит от поддержания справедливых
учреждений. Если б позволяло место, мы могли бы,
наконец, остановиться на причинах, замедлявших развитие

534
Герберт Спенсер
некоторых наук, как, например химии; причем указали
бы, что относительная сложность ничего не значит в этом
деле; что окисление куска железа есть более простое
явление, чем возвращение затмений; что открытие угольной
кислоты менее трудно, чем открытие предварения
равноденствий, — но что относительно медленный успех
химических познаний был следствием частью того факта, что
явления химии не так назойливо представлялись
вниманию людей, как явления астрономии; частью того факта,
что природа не всегда доставляет средства и не всегда
указывает способы исследования, как это делается в науках,
занимающихся временем, протяжением и силой; частью
того факта, что значительной доли материалов, с
которыми имеет дело химия, не было под рукой, что они стали
известны только через искусства, медленно возраставшие, и,
наконец, частью того факта, что химические свойства их
не обнаруживаются сами собой, но открываются путем
опыта.
Но, довольствуясь одним намеком на все эти
соображения, перейдем к рассмотрению прогресса и взаимного
влияния наук в новейшее время. Мимоходом заметим, что
после возрождения последовательные ступени их
развития обнаруживали тот же самый закон, который мы здесь
указали; что основная идея динамики, постоянная сила,
была отделена Галилеем как сила, которая производится,
равные скорости в равные последовательные времена;
что единообразное действие тяжести было впервые
определено опытно, через показание того, что время,
протекшее до тех пор, пока тело, брошенное вверх,
остановилось равно времени, употребленному им на падение; что
первый факт в сложном движении, узнанный Галилеем,
был тот, что тело, брошенное горизонтально, будет иметь
равномерное движение вперед и равномерно ускоренное
движение вниз, т. е. будет описывать равные
горизонтальные пространства в равные времена, в связи с равными
вертикальными ускорениями в равные времена; что его
открытие относительно маятника состояло в том, что
колебания маятника занимают равные промежутки времени,
какова бы ни была величина их размахов; что принцип
действительных скоростей, установленный им, состоял
в том, что во всякой машине тяжести, уравновешивающие
одна другую, относятся взаимно так, как их
действительные скорости, т. е. отношение одного ряда тяжестей к их

Опыты научные, политические и философские 535
скоростям равняется отношению другого ряда
скоростей к их тяжестям, — и что, таким образом, его заслуга
состояла в том, что он доказал равенство известных
величин и отношений, которое не было признано до того
времени.
И только теперь стала возможна физическая
астрономия. Простые законы силы были высвобождены от
трения и атмосферного сопротивления, которыми опутыва-
ются все их земные проявления. Прогрессирующее
знание земной физики дало надлежащее понятие об этих
возмущающих причинах, и посредством некоторого
усилия отвлечения усмотрено было, что всякое движение
будет однообразно и прямолинейно, если в него не будут
вмешиваться внешние силы. Геометрия и механика,
разошедшиеся от одного общего корня в чувственных опытах
людей, развивавшиеся порознь, соединявшиеся иногда
снова, одна — отчасти в связи с астрономией, другая —
только посредством анализирования земных движений,
соединяются теперь в исследованиях Ньютона, чтобы
создать истинную теорию небесных движений. И здесь мы
замечаем также тот важный факт, что в процессе
совокупного приведения этих наук в соприкосновение с
астрономическими проблемами они сами поднялись до более
высокого фазиса развития. Только имея дело с вопросами,
возбужденными небесной динамикой, Ньютон и его
континентальные преемники положили начало вычислению
бесконечно малых; только из исследований по части
механики Солнечной системы получили свое начало общие
теоремы механики, содержащиеся в Principia, из которых
многие имеют чисто земное применение. Таким образом,
как показано наГиппархе, представление нашему анализу
нового ряда конкретных фактов вело к открытию нового
ряда абстрактных фактов, а эти абстрактные факты,
будучи поняты, дали средства достигнуть бесчисленных групп
конкретных фактов, дотоле не допускавших
количественного к ним отношения.
Между тем физика достигла того прогресса, без
которого, как только что было показано, рациональная
механика не могла выясниться. В гидростатике Стевин
распространил и приложил открытие Архимеда. Торричелли
открыл атмосферное давление, «показав, что это давление
поддерживает различные жидкости на высотах, обратно
пропорциональных их плотностям»; а Паскаль «опреде-

536
Герберт Спенсер
лил неизбежное уменьшение этого давления на
возрастающих высотах в атмосфере», — открытия, которые
отчасти привели эту ветвь науки к количественной форме.
Даниэль Бернулли сделал многое для динамики жидкостей.
Термометр был изобретен, и с его помощью достигли
некоторого числа мелких обобщений. Гюйгенс и Ньютон
достигли значительного успеха в оптике; Ньютон
вычислил приблизительную быстроту передачи звука; а
континентальные математики следовали за ним в определении
некоторых из законов звуковых колебаний. Магнетизм
и электричество были значительно двинуты вперед
Джильбертом. Химия дошла до взаимной нейтрализации
кислот и щелочей. Леонардо да Винчи достиг в геологии,
до вывода, что остатки животных в отложении морских
слоев были причиной появления ископаемых. Для нашей
настоящей цели нет надобности сообщать частности. Нас
занимает здесь только выяснение связи (consensus),
существующей на этой ступени развития, так же как и
впоследствии. Рассмотрим несколько случаев.
Теоретический закон скорости звука, выраженный
Ньютоном на основании чисто механических
соображений, был найден ошибочным на одну шестую. Ошибка
оставалась необъясненной до временЛапласа, который,
подозревая, что теплота, освобожденная сжатием
волнующихся слоев воздуха, сообщает добавочную упругость
воздуху и таким образом производит уклонение, сделал
нужные вычисления и нашел, что он был прав. Таким
образом, акустика была задержана в своем развитии, пока
термология не догнала ее и не помогла ей. Когда Бойль
иМариотт открыли отношение между плотностью газов
и давлением, которому они подвержены, и когда, таким
образом, стало возможным вычислить степень
уменьшения плотности в верхних слоях атмосферы, стало также
возможным создать и приблизительные таблицы
атмосферного преломления света. Таким образом, оптика
и вместе с нею астрономия двинулись вперед с барологи-
ей. Затем открытие атмосферного давления привело
к изобретению воздушного насоса Отто Герике\ и после
того как стало известным, что испарение увеличивается
в быстроте по мере уменьшения атмосферного давления,
Лесли получил возможность, посредством испарения в
пустое пространство, произвести величайший из известных
холодов и таким образом распространить наше познание

Опыты научные, политические и философские 537
термологии показанием, что нет абсолютного нуля в
пределах наших исследований. Когда Фурье определил
законы теплопроводимости и когда нашли, что температура
Земли увеличивается на один градус на каждые сорок
ярдов глубины от поверхности, явились данные для
заключения касательно прошедшего состояния нашего шара;
касательно громадного периода, употребленного им на
охлаждение; касательно громадной древности
Солнечной системы, — а это есть уже чисто астрономическое
соображение. Когда химия настолько подвинулась, чтобы
доставить нужные материалы, а один физиологический
опыт дал необходимый намек, произошло открытие
гальванического электричества. Гальванизм, действуя
обратно на химию, открыл металлические основания щелочей
и щелочных земель и тем осветил электрохимическую
теорию; в руках Эрстеда и Ампера он привел к законам
магнитного действия; с помощью его Фарадей открыл
знаменательные факты относительно состава света. Брюстеро-
во открытие двойного преломления и деполяризации
доказало существенную верность классификации
кристаллических форм по числу осей, показав, что
молекулярный состав зависит от осей. В этих и многих других
случаях взаимное влияние наук было совершенно независимо
от всякого предположенного иерархического порядка.
Часто также их взаимодействие было более сложно,
нежели представляют эти примеры, т. е. обнимало более двух
наук. Одного пояснения для этого будет достаточно. Мы
приведем его целиком из Истории индуктивных наук.
В XI книге, главе И, о Прогрессе электрической теории Уэ-
велль говорит
«Таким образом, в этот период математика была
позади опыта, и представилась задача, для решения
которой недоставало теоретически численных результатов
и не могло быть получено их для сравнения с
наблюдением; так было в астрономии с теорией всеобщего
тяготения до времени приблизительного решения
проблемы трех тел и следующего затем составления лунных
и планетных таблиц. Спустя некоторое время
электрическая теория освободилась от этого упрека
главнейшим образом вследствие прогресса, который
астрономия произвела в чистой математике. Около 1801 г.
явилось в Bulletin des Sciences точное решение проблемы

538
Герберт Спенсер
распределения электрической жидкости на сфероиде,
полученное Био через приложение особенных методов,
изобретенных Лапласом для проблемы фигуры планет.
А в 1811 г. Пуассон приложил прием Лапласа к случаю
двух сфер, действующих одна на другую в
соприкосновении, к случаю, к которому относились многие опыты
Кулона-, и согласие результатов теории и наблюдения,
выведенное таким образом из чисел Кулона,
полученных сорок лет ранее, было действительно поразительно
и убедительно».
Науки действовали друг на друга не только этим
прямым способом, но и косвенным. Там, где нет зависимости,
есть все-таки аналогия — равенство отношений-, и
открытие отношений, существующих между одним рядом
явлений, постоянно побуждает искать тех же самых
отношений между другим рядом. Таким образом
установленный факт, что сила тяготения изменяется обратно
пропорционально квадратам расстояния, будучи признан
необходимой характеристикой всех влияний, идущих от
известного центра, возбудил предположение, что свет
и теплота следуют одному и тому же закону, которое
оправдалось на деле и повторилось относительно
электрических и магнетических сил. Далее, открытие
поляризации света повело к опытам, окончившимся открытием
поляризации теплоты, открытием, которое никак не могло
быть сделано без предшествующего. Таким же образом
преломляемость света и теплоты недавно повела к
исследованию, не преломляется ли также звук, что и
подтверждается опытом. Во многих случаях только с помощью
понятий, полученных из одного класса явлений, становится
возможным образование гипотез относительно других
классов. Теория, принимавшая, что испарение есть
растворение воды в воздухе, была предположением, что
отношение между воздухом и водой подобно отношению
между водой и солью; а это никак не могло бы быть
представлено, если б не было предварительно узнано
отношение между солью и водой. Подобным же образом теория
испарения, приписывающая его разлитию частиц
испаряющейся жидкости в силу их атомистического
отталкивания, не могла бы быть принята без предшествующего
опыта магнетических и электрических отталкиваний. Эта
связь между науками, причиной которой была или естест-

Опыты научные, политические и философские 539
венная запутанность явлений, или аналогия в
отношениях явлений, стала в новейшее время столь полной, что
едва ли встречается какое-нибудь значительное открытие
относительно одного порядка фактов без того, чтобы оно
весьма скоро не повело к открытиям относительно
других порядков.
Чтобы дать достаточно полное понятие об этом
процессе научного развития, нужно бы возвратиться к началу
и подробно проследить развитие классификаций и
номенклатуры, показать, как они, в качестве помощников
науки, действовали на нее и как она действовала обратно на
них. Но здесь мы можем только заметить, что, с одной
стороны, классификации и номенклатура помогали науке
постоянными подразделениями предметов исследований,
сообщением определенности открытым истинам и
распространением их и что, с другой стороны, сами они
обязаны науке своей возрастающей количественностью и тем
переходом от соображений, касающихся единичных
явлений, к соображениям, касающимся отношений между
несколькими явлениями, который был указан выше.
Касательно последнего влияния необходимо дать несколько
пояснений. В химии из фактов видно, что деление
материи на четыре элемента было основано единственно на
свойстве тяжести; что первое истинно химическое
деление на кислоты и щелочи сгруппировало тела, которые
просто имели одно общее свойство, но в которых одно
свойство постоянно имело отношение ко многим другим,
и что классификация, принятая теперь, группирует вместе
тела на поддерживающие горение, металлические и
неметаллические основания, кислоты, соли и пр., — тела,
которые часто совершенно не одинаковы по своим
ощутительным свойствам, но сходны между собой в большинстве их
отношений к другим телам. Далее, в минералогии первые
классификации были основаны на различиях в виде,
строении и других физических атрибутах. Берцелиус сделал
две попытки классификации, основанной единственно на
химическом составе. Классификация, принятая теперь,
признает насколько возможно отношения между
физическими и химическими признаками. В ботанике классы,
составленные ранее всех, были деревья, кустарники и
травы; основанием различия была велтинхДиоскорид
разделил растения на ароматические, питательные, целебные
и винные, — деление, имеющее химический характер. Це-

540
Герберт Спенсер
зальпино классифицировал их по семенам и семенным
сосудам на основании отношений, которые он нашел между
особенностями плодовых частей и общим характером
других частей. Тогда как «естественная система»,
развившаяся впоследствии, выходя из теории Линнея, что
«естественные порядки должно составлять, обращая внимание
не на одну или две, а не все части растений», основывает
свои деления на таких одинаковых особенностях,
которые находятся в постоянном отношении к самому
большому числу других сходных между собою особенностей.
Подобным образом и в зоологии последовательные
классификации, определявшиеся первоначально внешними
и часто второстепенными признаками, не указывающими
на существенную природу, с течением времени все более
и более стали определяться теми внутренними и
основными особенностями, которые имеют однообразные
отношения к наибольшему числу других различий. Мы не
будем удивлены этой аналогией между видами прогресса
положительной науки и классификации, если будем
помнить, что как та, так и другая идут путем образования
обобщений; что как та, так и другая дают нам возможность
делать предвидения, различающиеся только по своей
точности, и что, тогда как одна имеет дело с равными
свойствами и отношениями, другая занимается свойствами и
отношениями, которые в различных степенях
приближаются к равенству.
Без дальнейших доказательств будет, кажется,
достаточно ясно, что ни одна из наук не развивалась отдельно,
что ни одна из них не является логически или
исторически независимой, но что все они, в большей или меньшей
степени, требовали помощи и сами оказывали ее. В самом
деле, нужно только устранить гипотезы и рассматривать
сложный характер окружающих явлений, чтобы сразу же
увидеть, как в действительности эти понятия о делении
и последовательности в родах знания неверны: это только
научные фикции — полезные, если смотреть на них как
на пособия для изучения; вредные, если считать их
представляющими реальности в природе. Рассматривая
вопрос критически, мы не найдем фактов, которые бы
представлялись нашим чувствам вне всякой комбинации, —
мы не найдем фактов, которые бы, хотя в некоторой
степени, не были превращены другими сопровождающими
фактами, — превращены таким образом, что должно от-

Опыты научные, политические и философские 541
части понять все, прежде чем может быть понято
что-нибудь одно. Если нам скажут, как это сделал Конт, что сила
тяготения должна быть рассматриваема прежде других
сил, потому что все вещи подвержены ей, то на подобных
же основаниях можно сказать, что прежде всего
следовало бы говорить о теплоте: так как термические силы
действуют повсюду, так как способность известной доли
материи обнаруживать видимые явления тяготения зависит
от свойств ее связи, которые обусловливаются теплотой;
так как только при помощи термологии можно объяснить
те кажущиеся уклонения от закона тяготения, которые
представляют пар и дым, и таким образом установить
всеобщность его, и, наконец, так как самое существование
Солнечной системы в твердой форме есть, конечно,
настолько же вопрос теплоты, сколько и вопрос тяготения.
Возьмем другие случаи: все явления, познаваемые при
помощи зрения, основного из деятелей, посредством
которых узнаются данные точной науки, усложнены бывают
оптическими явлениями и не могут быть всесторонне
узнаны до тех пор, пока неизвестны начала оптики. Горение
свечи не может быть объяснено без химии, механики,
термологии. Любой ветер определяется влияниями
частью солнечными, частью лунными, частью гигрометриче-
скими и для объяснения своего требует знания
равновесия жидкостей и физической географии. Направление,
наклонение и колебания магнитной стрелки суть факты
наполовину земные, наполовину небесные; они
обусловлены земными силами, имеющими циклы изменений,
соответствующие астрономическим периодам. Течение
Гольфстрима и ежегодный наплыв ледяных гор к экватору
требуют для своего объяснения знакомства с вращением
Земли и ее сфероидальной формой, так же как и с
законами гидростатики, относительными плотностями
холодной и теплой воды и с учением об испарении.
Несомненно, справедливо, как говорит Конт, что «наше положение
в Солнечной системе, движения, форма, размеры и
равновесие массы нашего мира между планетами должны быть
узнаны прежде, чем мы можем понять явления,
происходящие на его поверхности». Но к большому несчастью для
его гипотезы, справедливо также и то, что мы должны
понять большую часть явлений, происходящих на этой
поверхности, прежде чем мы могли узнать ее положение
и пр. в Солнечной системе. Не только те геометрические

542
Герберт Спенсер
и механические начала, посредством которых
объясняются небесные явления, были впервые обобщены на
основании земных опытов, но даже само получение точных
данных, на которых основываются астрономические
обобщения, предполагает успехи земной физики. Пока
оптика не сделала значительного успеха, Коперникова
система оставалась только умозрением. Всякое новое
наблюдение над звездою должно подвергнуться
тщательному анализу общего строя различных наук, должно
перевариться организмом наук, которые порознь уподобят
подлежащие им части наблюдения, и должно
подвергнуться этому прежде, чем факт, содержащийся в нем,
станет полезен для дальнейшего развития астрономии. Это
нужно заметить не только относительно нутации
земной оси и предварения равноденствий, но и
относительно аберрации и рефракции. Составление таблиц, по
которым вычисляется рефракция, предполагает знание закона
уменьшения плотности в верхних слоях атмосферы,
закона уменьшения температуры и влияния ее на плотность
и гигрометрических законов, также действующих на
плотность. Таким образом, чтобы приобрести материалы
для дальнейшего успеха, астрономия требует не только
посредственной помощи тех наук, которые управляют
приготовлением усовершенствованных инструментов,
употребляемых ею, но и прямой помощи оптики, баро-
логии, термологии, гигрометрии. Если мы вспомним, что
тонкие наблюдения ее в иных случаях были записаны
посредством электричества и что они были исправлены
относительно «личного уравнения», т. е. относительно
времени, проходящего между моментом наблюдения и
записыванием, изменяющегося у различных наблюдателей, —
то мы можем присовокупить к числу помощников даже
учение об электричестве и психологию. Здесь, прежде чем
оставить эти пояснения и преимущественно последнее,
надо указать, как ясно они обнаруживают ту возрастающе
деятельную связь (consensus) наук, которая характеризует
их успешное развитие. Помимо того, что в последнее
время открытие в одной науке обыкновенно давало толчок
прогрессу в других; помимо того, что большая часть
вопросов, с которыми имеет дело современная наука, так
смешаны, что для своего решения требуют совокупной
деятельности многих наук, — помимо всего этого, в
последнем случае мы находим, что для одного хорошего на-

Опыты научные, политические и философские 543
блюдения в области самой чистой из естественных наук
необходима была соединенная помощь полудюжины
других наук
Быть может, самого ясного понятия о взаимно
обусловливающемся возрастании наук можно достигнуть
рассмотрением развития ремесел и искусств, развития,
с которым этот прогресс строго аналогичен и
неразрывно связан. В разные времена люди наиболее способные
должны были поражаться обширным рядом
антецедентов, предполагаемых любым из наших мануфактурных
производств. Проследим производство ситца и
рассмотрим все, что предполагается этим продуктом. Много
нужно было последовательных улучшений, пока ткацкий
станок достиг настоящего его совершенства; сюда входит
паровая машина, приводящая его в действие и ведущая
свою длинную историю со времен Папена; сюда входят
токарный станок, на котором был приготовлен цилиндр
машины, и ряд старинных орудий, от которых
происходит этот станок; сюда входит паровой молот, под
которым заварен был шатун ее; сюда входят пудлинговые
и доменные печи, каменноугольные копи и железные
рудники, доставляющие сырой материал; сюда входят те
медленно усовершенствовавшиеся средства и
приспособления, при помощи которых фабрика выстроена,
освещена и снабжена вентиляцией; сюда входит печатная
машина, красильня и лаборатория для приготовления
красок с ее запасом материалов со всех частей света,
предполагающих, в свою очередь, возделывание
кошенили, порубку кампешевого дерева и разведение индиго;
сюда входят инструменты, употребляемые на плантациях
хлопка, снаряды для его очистки и сложные машины,
которыми он прядется; сюда же относятся корабли, на
которых доставляется хлопок и которые предполагают
кораблестроение, канатные и парусные фабрики, якорные
заводы; помимо же всех этих прямо необходимых
условий (из которых каждое заключает в себе много других),
нужно иметь в виду те учреждения, в коих приобретаются
требуемые сведения, печатание и распубликование
необходимых известий, наконец, социальную организацию,
которая сделала возможным столь сложное участие
различных деятелей. Дальнейший анализ показал бы, что
многие искусства, участвующие таким образом в
экономическом производстве детского платья, в свою очередь,

544
Герберт Спенсер
достигли теперешнего состояния своего медленными
шагами, при помощи других искусств; такой анализ
показал бы также, как с самого начала эта взаимность
постоянно возрастала. Впрочем, стоит только принять в
соображение, с одной стороны, до какой степени невозможно
для дикаря, даже при готовой руде и угле, сделать такую
простую вещь, как железный топор; как, с другой
стороны, даже сто лет тому назад в Англии, за отсутствием
гидравлического пресса, было бы невозможно поднять
трубы Британского моста, — чтобы сразу же увидеть, как
искусства взаимно зависят друг от друга и как необходимо
развитие всех для успеха одного из них. Точно таким же
образом науки входят одна в другую. На деле они
неразрывно вотканы в ту же самую ткань искусств и только
условно независимы. Первоначально наука и практическое
искусство составляли одно. Как определить религиозные
празднества, когда сеять, как весить товары, каким
образом измерить почву — все это чисто практические
вопросы, из которых возникли астрономия, механика и
геометрия. С тех пор шло постоянное сплетение наук и
искусств между собой. Наука снабжала искусства более
верными обобщениями и более полными
количественными предвидениями. Искусства снабжали науку
лучшими материалами и более совершенными инструментами.
Эта взаимная зависимость становилась все теснее и
теснее не только между наукой и искусством, но и между
самими искусствами и между самими науками. Как полно
повсюду выдерживается аналогия, покажется еще яснее,
когда мы убедимся, что науки суть искусства одна для
другой. Если, как это встречается почти на каждом шагу,
факт, анализируемый какой-нибудь наукой, должен быть
сперва подготовлен, т. е. освобожден от возмущающих
фактов посредством наперед открытых методов других
наук; то понятно, что эти другие науки, употребляемые
таким образом, стоят в положении искусств. Если при
решении какой-нибудь динамической задачи чертится
параллелограмм, которого стороны и диагональ
представляют силы, и посредством замещения масс силы массами
протяжения устанавливается измеряемое отношение
между количествами, которые иначе не даются в руки, —
то можно смело сказать, что геометрия играет ту же
самую роль относительно механики, какую играет огонь
литейщика относительно металла, который он готовится

Опыты научные, политические и философские 545
плавить. Если, анализируя явления цветных колец,
окружающих точку соприкосновения между двумя
выпуклыми стеклами, какой-нибудь Ньютон определяет путем
вычисления известные промежуточные расстояния,
слишком мелкие для непосредственного измерения, то
он употребляет науку числа существенно для той же
самой цели, для которой часовщик употребляет
инструменты. Если астроном, прежде чем вычислить орбиту
кометы из произведенных наблюдений, отделяет от них все
ошибки, вытекающие из атмосферных и оптических
законов, то очевидно, что таблицы преломления, книги
логарифмов и формулы, которыми он последовательно
пользуется, служат ему так же, как реторты, фильтры
и тигли служат пробирщику, желающему отделить чистое
золото от всех его примесей. В самом деле, родство так
тесно, что невозможно сказать, где начинается наука
и оканчивается искусство. Все инструменты
естествоиспытателя суть произведения искусства; приспособление
каждого из них есть также искусство; производить
наблюдение при помощи одного из них опять-таки
искусство; для того чтобы обращаться с фактами, уже
определенными, требуется особое искусство; даже
употребление установившихся обобщений для открытия пути
новым обобщениям может быть рассматриваемо как
искусство. В каждом из этих случаев знание,
предварительно организованное, становилось орудием, посредством
которого добывалось новое знание. Будет ли это
предварительно организованное знание воплощено в
осязаемый аппарат или формулу, — в этом случае дело касается
не столько предметов, сколько существенного
отношения прежнего знания к новому. Если — как, вероятно,
никто не станет отрицать — искусство есть примененное
знание, то та часть научного исследования, которая
состоит из примененного знания, есть искусство. Так что
мы можем даже сказать, что, коль скоро какое-нибудь
предвидение в науке выходит из своего первоначального
пассивного состояния и употребляется для достижения
других предвидений, оно переходит из теории в
практику, становится наукой в действии, становится искусством.
Мы должны будем яснее понять, что подобно тому, как
связь искусств друг с другом постоянно становилась все
более и более близкой, подобно тому, как помощь,
оказываемая наукой искусствам и искусствами наукам, с тече-
18 Г. Спенсер

546
Герберт Спенсер
нием времени все увеличивалась — должна была и
взаимная зависимость самых наук возрастать все более и более,
отношения их усложняться сильнее и сильнее, связь их
становиться все более и более деятельной.
Оканчивая здесь наш очерк генезиса науки, мы
сознаемся, что далеко не исчерпали всего предмета. Две
трудности лежали у нас на пути: первая —
необходимость коснуться столь разнообразных вопросов в такой
небольшой статье, вторая — необходимость
рассматривать в линейном порядке процесс нелинейный,
трудность, которой всегда будут подвержены все попытки
обозначить процессы развития, каков бы ни был их
специальный характер. Исследование о первых ступенях
науки подтверждает заключение, извлеченное нами из
анализа науки, как она существует теперь, —
заключение, что наука не представляет чего-либо отдельного от
обыкновенного знания, а есть только отросток его, что
она есть расширение восприятия при помощи рассудка.
То, что составляет, как показал дальнейший анализ,
более специфическую особенность научных
предвидений, противопоставленных предвидениям
необразованного ума, а именно — их количественное^,
характеризует одинаково как первые, так и все последующие
шаги в науке. Факты и допущения, которые приводились
для того, чтоб опровергнуть положение, что науки
следуют одна за другой как логически, так и исторически,
в порядке их убывающей общности, были усилены
различными примерами, какие мы имели под руками;
примеры эти показали, что более общие или абстрактные
науки делали успехи только вследствие побуждения
наук более специальных и конкретных; что более общая
наука обязана своим прогрессом представлению новых
задач наукой более специальной; в той же мере, как
и более специальная наука обязана своим прогрессом
решениям, к достижению которых была приведена
таким образом более общая наука; что, следовательно,
поступательное движение науки шло сколько от частного
к общему, столько же и от общего к частному. В
совершенном согласии с этим положением, мы думаем,
находятся допущения, что науки суть как бы ветви общего
ствола и что первоначально они разрабатывались
одновременно. Это стало еще яснее, когда мы показали не
только то, что науки имеют один общий корень, но и то,

Опыты научные, политические и философские 547
что вообще наука имеет общий корень с языком,
классификацией, умозаключением, искусством; что в
продолжение всей цивилизации они подвигались вперед вместе,
действуя и воздействуя друг на друга точно так же, как это
имеет место между отдельными науками, и что, таким
образом, развитие ума во всех его делениях и
подразделениях сообразовалось с тем самым законом, с каким
сообразовалось, как мы показали, развитие наук Из всего этого
мы можем усмотреть, что науки не с большим удобством
могут быть распределены в последовательный ряд,
нежели язык, классификация, умозаключение, искусство
или одна какая-нибудь наука; что хотя ряд может быть
удобен для книг и каталогов, но его нужно признавать
только как удобство, и что, наконец, установление
иерархии далеко не есть обязанность философии наук;
напротив, ее долг состоит в том, чтобы показать, что ни одно из
линейных распределений, какие необходимы для
ученых целей, не имеет никакого основания ни в природе,
ни в истории.
Есть еще одно замечание, которое мы не должны
опустить, — это замечание касательно важности
вопроса, разбираемого здесь. К несчастью, обыкновенно
случается, что предметы с таким абстрактным характером
пренебрегаются, как не имеющие практической
важности; и мы не сомневаемся, что многие будут почитать
весьма маловажным то, какая теория относительно
генезиса науки может быть принята. Но значение истин
часто бывает соразмерно широте их общности. То же
должно быть и здесь. Правильная теория исторического
развития наук, когда бы она ни была установлена,
должна иметь громадное влияние на воспитание, а через
воспитание и на цивилизацию. Расходясь с Коптом во
многих других отношениях, мы согласны с ним в том
мнении, что воспитание индивида, правильно веденное,
должно иметь некоторое соответствие с развитием
расы. Рассматривая факты, указанные нами в пояснение
первых ступеней науки, нельзя не признать
необходимости тех процессов, посредством которых были
достигнуты эти ступени, — необходимости, которая
относительно главных истин может быть прослежена
подобным же образом на всех последующих ступенях. Эта
необходимость, происходящая из самой природы
явлений, подлежащих анализу, и способностей, употребляе-

548
Герберт Спенсер
мых при этом, более или менее полно прилагается как
к уму ребенка, так и к уму дикаря. Мы говорим — более
или менее полно, потому что соответствие тут не
специальное, а только общее. Если бы обстановка в обоих
случаях была та же самая, то соответствие было бы полное.
Но хотя окружающий материал, из которого
организуется наука, во многих случаях бывает тот же самый для
юношеского ума, что и для ума первобытного, во всяком
случае, он не везде таков; так например, относительно
химии, явления, доступные одному, были недоступны
для другого. Отсюда, ход развития должен различаться
соразмерно тому, как различается обстановка. Впрочем,
и после различных исключений остается существенный
параллелизм. Если же это так, то становится очень
важным узнать: каков в действительности был процесс
научного развития. Установление ошибочной теории должно
быть вредно в ее воспитательных результатах; тогда как
установление истинной должно быть впоследствии
плодовито школьными реформами и, следовательно,
социальными благами.

Опыты научные, политические и философские 549
II
КЛАССИФИКАЦИЯ НАУК*
В опыте о «Генезисе науки», опубликованном
первоначально в 1854 г., я старался показать, что науки не
могут быть рационально расположены в рядовом
порядке. В этом сочинении (посвященном отчасти
критике классификации Конта) я доказывал, что ни
порядок последовательности, по которому Конт
располагает науки, ни всякий другой порядок, по какому только
их можно расположить, не представляют ни
логической, ни исторической их зависимости. Я оставил тогда
в стороне вопрос об отношениях наук друг к другу;
теперь же я имею в виду исследовать именно этот
вопрос.
Истинная классификация заключает в один класс
такие предметы, которые имеют между собой больше
общих признаков, чем каждый из них имеет со всеми
остальными предметами, не входящими в этот класс.
Кроме того, признаки, общие всем собранным в один
В предисловии ко второму изданию я говорил уже о своем
желании увеличить этот очерк. В настоящее время, на основании
некоторых новых соображений, я решился уступить своему
старому желанию и прибавить несколько новых доказательств в
защиту моей классификации.
Непосредственная причина такого изменения решения состоит
в том, что проф. Бэном в его котике были сделаны мне
многочисленные возражения. Так как эти возражения находятся в
сочинении, написанном для школьного употребления, то они
должны были привлечь мое внимание более, чем все другие, какие
только могли возникнуть из обычных приемов обыкновенной
критики; всякое возражение, остающееся без ответа, оставляет
в уме более короткое предубеждение.
Как только я мог воспользоваться перерывом моих
обыкновенных работ, чтобы ответить на эти возражения, я счел нужным
заодно укрепить в то же время и мои доказательства, выставив их
с новой точки зрения.
Июнь 1871. (Предисл. автора к 3-му изданию).

550
Герберт Спенсер
класс предметам и не принадлежащие другим
предметам, заключают в себе большее число соподчиненных
им признаков. Это две стороны одного и того же
определения, потому что вещи, обладающие сообща
наибольшим числом общих свойств, суть именно те,
которые обладают сообща этими существенными
свойствами, от которых зависят другие; и наоборот, общее
обладание существенными свойствами подразумевает
и общее обладание наибольшим числом свойств
вообще. Из этого следует, что можно пользоваться тем
и другим началом, смотря по обстоятельствам и
надобности.
Следовательно, если и возмржно
классифицировать науки, то сделать это можно, только группируя
вместе сходные предметы и отделяя несходные,
согласно определению, данному выше. Попробуем
сделать это.
Самое широкое естественное деление наук
распределяет их на два класса: на науки, занимающиеся
абстрактными отношениями, в которых представляются
нам явления, и на науки, изучающие сами явления.
Отношения, какого бы то ни было рода, имеют друг с
другом больше сродства, чем с какими бы то ни было
иными предметами. Предметы, какого бы то ни было рода,
имеют друг с другом более сродства, чем с каким бы то
ни было отношением. Будут ли пространство и время,
как это некоторые думают, лишь формами мышления*,
или же они будут, как это я сам думаю, лишь формами
вещей, ставшими формами мышления посредством
организованного и унаследованного опыта вещей, —
одинаково верно, что пространство и время
безусловно отличны от заключенных в эти условия вещей и что
науки, занимающиеся исключительно пространством
Меня обвинили в непонимании и искажении учения Конта за
то, что я употребил выражение «формы мышления» вместо
«формы интуиции». В другом месте я показал, что мой довод
против него остается одинаково в силе и при употреблении
выражения «формы интуиции». Здесь же я могу прежде всего
прибавить то, что я, употребляя выражение «формы
мышления», следовал только некоторым контистам, а затем сослаться
на то, что такое возражение — очень поверхностно и
совершенно не влияет на заключение. Мысль, в широком употреблении

Опыты научные, политические и философские 551
и временем, отделяются глубокой пропастью от наук,
занимающихся вещами, заключенными в
пространстве и времени. Пространство есть абстрактная идея,
обнимающая все отношения сосуществования. Время
есть абстрактная идея, обнимающая все отношения
последовательности. А так как отношения
сосуществования и последовательности, в своих общих и
частных формах, составляют исключительный предмет
логики и математики, то последние и образуют особый
класс наук, отличающихся значительно больше от всех
прочих наук, чем эти последние различаются между
собой.
Науки, которые занимаются не только чистыми
формами, в которых являются нам вещи, но и самими
вещами, допускают подразделение менее глубокое, чем
указанное выше, но более глубокое, чем какое-либо
подразделение наук, рассматриваемых каждая порознь.
Они разделяются на два класса, различные по
характерам, целям и методам. Каждое явление более или менее
сложно и является проявлением силы в нескольких
различных видах. Отсюда два предмета исследований: мы
можем изучать каждый из этих различных видов силы
отдельно или же мы можем изучать их в их совместном
действии, т. е. поскольку они участвуют в произведении
этого сложного явления. В первом случае, пренебрегая
всеми обстоятельствами частных случаев, мы можем
стремиться к открытию законов каждого вида силы, как
будто действовал лишь он один; во втором случае,
принимая в соображение все обстоятельства частного
случая, мы можем стремиться объяснить все явление,
поскольку оно является результатом нескольких сил,
действующих одновременно. Истины, получаемые первым
видом исследования, хотя и конкретны настолько, на-
этого слова, как противоположного слову «вещь», заключает
в себе и интуицию: в этом смысле она обнимает собою все
субъективное, как отличаемое от всего объективного, а раз это так,
она обнимает собою и интуицию. Это еще не все. Не может
быть интуиции без мышления; каждый акт интуиции
подразумевает некоторый акт распознавания и классифицирования,
без которого воспринятая индуктивно вещь не могла бы быть
познана, как та или иная; а всякий акт различения является
актом мышления.

552
Герберт Спенсер
сколько они касаются объективной реальности, тем не
менее абстрактны, поскольку они относятся к видам
существования, рассматриваемым отдельно один от
другого. Между тем истины, полученные вторым путем,
чисто конкретны, так как они представляют факты в их
сложном состоянии, т. е. такими, как они существуют в
природе.
Поэтому в главных своих подразделениях науки
распределяются так
ТАБЛИЦА II
Логика и
математика
Механика,
физика, химия
и т. д.
Астрономия,
геология, биология,
психология,
социология и т. д.
Необходимо сказать, в каком смысле я употребляю
здесь слова абстрактный и конкретный, потому что
они иногда употребляются и в других смыслах. Конт
разделяет науку на абстрактную и конкретную, но
отделы, которые он обозначает этими словами, совершенно
отличны от тех, которые я здесь установил выше.
Вместо того чтобы считать некоторые науки как вполне
абстрактные, а другие как всецело конкретные, Конт
считает каждую науку состоящей из части абстрактной
и части конкретной. По его мнению, есть математика
абстрактная и конкретная, есть биология абстрактная
и конкретная. «Надо различать, — говорит он, — по
отношению ко всякого рода явлениям два рода
естественных наук: одни — абстрактные, общие, имеют целью
открытие законов, управляющих различными классами
явлений во всех случаях, какие можно представить;
другие — конкретные, частные, описательные и обо-
КЛАССИФИКАЦИЯ НАУК
Наука
изучающая формы, в которых J Наука
ЯВЛЯЮТСЯ НАМ явления [абстрактная
f В ИХ ЭЛЕМЕНТАХ ГНАУКА
s абстрактно- I
[конкретная
изучающая
САМИ
ЯВЛЕНИЯ
В ИХ ЦЕЛОМ
) Наука
i конкретная

Опыты научные, политические и философские 553
значаемые иногда названием наук естественных в
узком смысле, состоят в приложении этих законов к
действительной истории различных существ.» И чтобы
подкрепить это различие примером, он указывает на
общую физиологию, как на науку абстрактную, и на
зоологию и ботанику, как на науки конкретные. Здесь,
очевидно, слова абстрактный и общий употребляются как
синонимы. Между тем они имеют различные значения,
что и нужно здесь выяснить. Слово абстрактный
означает отвлечение, делаемое из обстоятельств каких-либо
частных явлений; слово общий обозначает проявление
во многих случаях. В одном случае рассматривают
существенные свойства явления, независимо от других
явлений, с которыми оно может быть смешано; в другом
случае рассматривают лишь повторяемость явления
и его частоту, не занимаясь вовсе вопросом, было или
нет данное явление смешано с другими явлениями.
Идеальные отношения чисел в одно и то же время и
абстрактны и общи, но вне этого абстрактная истина не
может никогда быть предметом восприятия, тогда как
общая истина воспринимается во всех возможных
случаях. Несколько примеров сделают это различие ясным.
Истина, что угол, содержащийся в полуокружности, есть
угол прямой, является истиной абстрактной в том
смысле, что она утверждается не относительно
реальных, действительно существующих, полуокружностей
и углов, которые всегда несовершенны, но
относительно идеальных полуокружностей и углов, мысленно
отвлекаемых от действительных; но эта абстрактная
истина не есть истина общая, ни в том смысле, что она
обыкновенно проявляется в природе, ни в том смысле,
что она есть пространственное отношение,
обнимающее собою много других второстепенных отношений
того же рода; это совершенно частное
пространственное отношение. Другой пример: движение
какого-нибудь тела заставляет его двигаться по прямой линии
с одинаковой скоростью — это истина абстрактно-
конкретная; она — абстрактная, потому что она
отделена от определенных случаев, составляющих
конкретное явление; но эта истина отнюдь не есть истина
общая; она настолько не обща, что ни один из фактов
природы не обнаруживает ее нам. И обратно, то, что
нас окружает, доставляет нам тысячи общих истин,

554
Герберт Спенсер
не имеющих никакой абстрактности. Истина, что
планеты вращаются вокруг Солнца с запада на восток,
истина, которую мы можем подкрепить почти сотней
примеров (со включением сюда и астероидов), — есть
истина общая, но она отнюдь не абстрактна, так как во всех
случаях она обнаруживается для нас в конкретном
явлении. Все позвоночные имеют двойную нервную
систему; все птицы и млекопитающие имеют теплую кровь —
вот истины общие, но конкретные, т. е. всякое
позвоночное животное представляет нам в своей особе
полное и безусловное проявление этой двойственности
нервной системы, всякая живая птица представляет нам
полный пример теплокровности. То, что мы в этом
случае называем, да и должны назвать, общей истиной, есть
просто предложение, которое резюмирует
определенные факты, действительно нами наблюдавшиеся, а не
выражение истины, извлеченной из таких наблюдений,
но никогда не проявляющейся ни в одном из
наблюдаемых фактов. Другими словами, общая истина
объединяет известное число частных истин, тогда как
абстрактная истина не объединяет частных истин, но
формулирует истину, приложимую к определенному числу
явлений, но в действительности не обнаруживающуюся
ни в одном из них.
Когда мы сведем таким образом слова к их
действительному значению, станет очевидным, что три класса
наук, указанные выше, не могут быть различаемы друг от
друга по степени их общности. Все они одинаково общи
или, вернее, всеобщи, если их рассматривать как группы.
Каждый предмет, какой бы то ни был, доставляет
одновременно каждому из них свой особый материал. В
каждой частице материи мы можем одновременно открыть
и истины абстрактные, которые суть отношения во
времени и пространстве, и истины абстрактно-конкретные,
которые суть виды частых действий проявления силы,
наконец, истины конкретные, являющиеся результатами
сложного действия этих различных видов силы. Таким
образом, эти три класса наук занимаются, каждая
порознь, классами различных, но сосуществующих
явлений. В каждой группе оказываются истины более или
менее общие: общие абстрактные истины и частные
абстрактные истины; общие абстрактно-конкретные истины
и частные абстрактно-конкретные истины; общие кон-

Опыты научные, политические и философские 555
кретные истины и частные конкретные истины. Но если
в каждом классе есть группы и подгруппы, которые делят
и подразделяют его сами по степени своей общности,
то самые классы отличаются между собой только
степенью абстрактности*.
Переходя к подразделениям этих классов, мы
находим, что первый из них может быть разделен на две
части: одну, содержащую всеобщие истины, и другую,
содержащую истины невсеобщие. Занимаясь
исключительно отношениями независимо от вещей, в которых
они существуют, абстрактная наука исследует прежде
Здесь уместно привести некоторые положения, высказанные
Литтре в его недавно появившемся сочинении, озаглавленном
Auguste Comte et la Philosophie positive. В своем открытом и
учтивом ответе на критику классификации Конта, сделанную мною
в Тенезисе науки, он пытается объяснить некоторые
противоречия, указанные мною, устанавливая различие между общностью
объективной и субъективной. «Существует, — говорит он, — два
порядка общности: одной объективной и присущей вещам,
другой субъективной, абстрактной и присущей уму.» Эта фраза,
которою Литтре отождествляет субъективную общность с
абстрактностью, заставила было меня сперва подумать, что он имел
в виду то же различие, какое я выше установил между
общностью и абстрактностью. Но, перечитывая это место, я заметил, что
это не так. В предшествующей фразе Литтре говорит «Биология
перешла от рассмотрения органов к рассмотрению тканей более
общих чем органы, а от рассмотрения тканей к рассмотрению
анатомических элементов более общих, чем ткани. Но эта
возрастающая общность субъективная, а не объективная;
абстрактная, а не конкретная». Здесь очевидно, что слова абстрактный
и конкретный имеют почти тот же смысл, какой давал им Конт,
который, как мы это видели, считает общую физиологию
абстрактной, а зоологию и ботанику конкретной. Очевидно также,
что слово абстрактный, употребленное здесь, употреблено не
в его настоящем смысле. Как было выше показано, такие факты,
как анатомическая структура, не могут быть фактами
абстрактными, но могут быть только более или менее общими. Я никак
не могу стать на точку зрения Литтре, когда он считает эти более
общие факты анатомической структуры субъективно общими,
а не объективно общими. Структурные явления,
представляемые какой-либо тканью, например слизистой оболочкой, более
общи, чем явления, представляемые тем или иным органом, об-

556
Герберт Спенсер
всего то, что обще всем отношениям вообще, а
во-вторых, то, что обще каждому порядку отношений в
частности. Кроме неопределенных и изменяющихся связей,
существующих между явлениями, поскольку последние
обнаруживаются во времени и пространстве, мы
находим, что есть также определенные и неизменяющиеся
связи; что между каждым родом явлений и известными
другими родами явлений существуют однообразные
отношения. Истина, что существует неизменный порядок
среди вещей, как пребывающих во времени и
пространстве, есть всеобщая абстрактная истина. Мы переходим
разованным слизистой оболочкой, просто в том смысле, что
явления, свойственные оболочке, повторяются в большем числе
случаев, чем явления, свойственные какому-либо органу, в состав
которого входит эта оболочка. Точно таким же образом факты,
относящиеся к анатомическим элементам тканей, более общи,
чем факты, относящиеся к какой-нибудь отдельной ткани, в том
смысле, что они представляют собою факты, проявляемые
в большинстве случаев организованными телами; они
объективно более общи и если и могут быть названы субъективно более
общими, то только в том смысле, что понятие соответствует
здесь явлениям.
Попытаемся разъяснить этот пункт. Литтре совершенно
справедливо говорит, что объективная общность — общность
убывающая. Если мы оставим в стороне явления разложения,
представляющие изменения от частного к общему, все изменения,
которым подвергается материя, ведут от общего к частному и суть
такие перемены, которые заключают в себе убывающую
общность в соединенных группах атрибутов. Таков ход вещей. Ход
мысли совершается не только в том же направлении, но еще
и в направлении противоположном. Изучение природы
доставляет нам постоянно возрастающее число частных фактов, но оно
же открывает нам в то же время и все более и более общие
факты, в которые объединяются факты частные. Возьмем пример.
Зоология, по мере того как она увеличивает число видов и
достигает более точного знания каждого вида (убывающая общность),
подвигается вперед и в деле открытия общих признаков, с
помощью которых виды эти группируются в роды (возрастающая
общность). Оба эти процесса субъективны, и в этом случае оба
рода открываемых истин конкретны, т. е. они формулируют
явления как действительно обнаруженные.
Та истина, что все млекопитающие всякого рода (с одним исклю-

Опыты научные, политические и философские 557
затем к различным родам неизменных отношений,
которые, взятые вместе, составляют предмет второго
деления абстрактной науки. Самое общее подразделение
этого второго отдела — то, которое занимается
изучением признаков или природы отношений во времени
и пространстве, независимо от тех условий, в которых
они существуют. Условия, позволяющие нам утверждать
отношения совпадения или смежности во времени или
пространстве (или отношения несовпадения или
несмежности), составляют предмет логики. Здесь качество
и количество терминов, между которыми утверждаются
чением) имеют семь шейных позвонков, является
обобщением — общим отношением мысли, соответствующим общему
положению вещей. Так как существование семи шейных позвонков
у каждого млекопитающего есть конкретный факт, то и
констатирование этого есть истина конкретная, а изложение
совокупности таких истин тоже характера конкретного.
Литтре, вполне признавая необходимость изменить в некоторых
отношениях иерархию наук в том виде, как она была
установлена Контом, считает ее тем не менее верной в ее сущности и для
доказательства ее состоятельности ссылается прежде всего на
основную организацию (constitution) наук. Здесь нет надобности
разбирать подробно те аргументы, какими он пользуется для
доказательства того, что основная организация каждой науки
подтверждает тот порядок, в котором они расположены Контом.
Достаточно будет сослаться на предыдущие и последующие
страницы этой книги: там изложено определение этих основных
признаков, требующих классификации наук, аналогичной той,
какая нами предложена. Как мы это уже показали и как мы это
покажем еще яснее впоследствии, коренные различия,
существующие между науками, заставляют нас разделить их на три
класса: на науки абстрактные, абстрактно-конкретные и
конкретные. Чтобы уяснить, насколько это деление наук разнится от
классификации Конта, достаточно бросить беглый взгляд на
последнюю. Вот она:
Математические науки (включая рациональную механику)
частью абстрактные, частью абстрактно-конкретные.
Астрономия Конкретная
Физика Абстрактно-конкретная
Химия Абстрактно-конкретная
Биология Конкретная
Социология Конкретная

558
Герберт Спенсер
(или отрицаются) отношения, не имеют никакого
значения: положения логики независимы от всякого
качественного или количественного определения соотносящихся
вещей. Другое подразделение имеет своим предметом
отношения между терминами, которые определяются
количественно, но не качественно. Соотносящиеся
величины изучаются здесь лишь количественно,
независимо от их природы или их качеств; математика имеет
целью установить законы количества,
рассматриваемого независимо от действительности. Количество,
рассматриваемое независимо от действительности,
есть замещение пространства или времени, а
замещение пространства или времени измеряется единицами
того или другого порядка, из которых крайние
единицы являются просто отдельными пунктами в сознании
или одновременными или последовательными. Среди
этих единиц, природа которых не определена
(экстенсивная, протенсивная или интенсивная), но которым ум
дает идеальное существование независимо от
атрибутов, количественные отношения являются самыми
общими отношениями, какие могут быть выражены
числами. Отношения этого рода распадаются на два отдела
сообразно тому, рассматриваются ли единицы просто
как способные занять отдельные места в сознании или
как занимающие места не только отдельные, но и
равные. В первом случае мы имеем то неопределенное
исчисление, которым определяются как числа
абстрактных существований, так и количества их. Затем идет тот
отдел математики, который занимается
количественными отношениями величин (или агрегатами единиц),
рассматриваемых как существующие или занимающие
часть пространства; — этот отдел называется
геометрией. Наконец, мы доходим до тех отношений, члены
которых заключают в себе одновременно и количества
длительности и количества протяженности, до тех
отношений, в которых время измеряется единицами
пространства, проходимого с постоянной быстротой, и в
которых при равных данных единицах времени
измеряются пространства, проходимые с постоянной или
переменной скоростями. Эти абстрактные науки,
излагающие исключительно отношения или отношения
отношений, могут быть сгруппированы, как показано в
таблице III.

Опыты научные, политические и философские 559
таАгн кетшгссиоду

560
Герберт Спенсер
Переходя от наук, трактующих о бессодержательных
или идеальных формах отношений, к наукам,
рассматривающим реальные отношения или отношения между
реальностями, мы приходим прежде всего к тем наукам,
которые занимаются реальностями, не такими, как они
обыкновенно являются нам, но такими, как они
обнаруживаются в их различных видах, когда последние
искусственно отделить один от другого. Как абстрактные
науки вполне идеальны относительно наук абстрактно-
конкретных и наук конкретных, так и науки абстрактно-
конкретные отчасти идеальны относительно наук
конкретных. Как логика и математика имеют предметом
обобщение законов качественных и количественных
отношений, рассматриваемых независимо от предметов,
между которыми они устанавливаются, так и механика,
физика, химия и т. д. имеют предметом обобщение
законов отношения, которым повинуются различные виды
материи и движения, выделенные из всех случайных
обстоятельств, которые их изменяют в действительности.
Как геометр формулирует свойства линий и
поверхностей, независимо от толщины и неправильностей линий
и поверхностей действительно существующих, так
физик и химик формулируют проявления каждого вида
силы, независимо от уклонений, каким они подвергаются
в каждом частном случае со стороны прочих видов силы.
В сочинениях по механике законы движения
формулируются независимо от трения или сопротивления
среды. Тут объясняется не то, каково движение в
действительности, а то, каково оно было бы, если бы не было
изменено задерживающими силами. Если какая-нибудь
противодействующая сила и принимается во
внимание, то действие этой силы только одно и
рассматривается независимо от всех прочих противодействующих
сил. Посмотрим также и на обобщения физика
касательно молекулярного движения. Закон, по которому
свет распространяется обратно пропорционально
квадратам расстояния, безусловно верен только тогда,
когда лучеиспускание исходит из точки, не имеющей
измерения, чего никогда не бывает-, этот же закон
предполагает также, что лучи остаются совершенно прямыми,
чего не может быть, если только среда, через которую
проходят лучи, не будет совершенно особая от всех
известных нам сред, т. е. совершенно однородна. Если изу-

Опыты научные, политические и философские 56I
чаются уклонения, причиняемые различием сред,
то формулы, выражающие законы преломления,
принимают, что различные среды однородны, чего никогда не
бывает в действительности. Даже тогда, когда хотят
объяснить изменяющиеся следствия изменяющихся
причин, как, например, когда желательно вычислить
преломление света, проходящего через среду возрастающей
плотности, какова атмосфера, то и тогда всегда
предполагаются некоторые условия, которые никогда не
осуществляются в действительности; предполагается,
например, что атмосфера не пересекается разнородными
течениями, которые в действительности всегда существуют.
Те же замечания можно сделать и относительно
исследований химика: он берет вещества не в том виде, как их
ему дает природа. Прежде чем приступить к изучению их
относительных свойств, он очищает каждое вещество,
отделяя от него все разнородные элементы. Прежде чем
определять удельный вес какого-нибудь газа, он очищает
его от водяных паров, с которыми он обыкновенно
смешан. Прежде чем начать описывать свойства
какой-нибудь соли, он ограждает себя от всякой ошибки, которая
могла бы произойти от присутствия в соли свободной
части кислоты или основания. И когда он утверждает
о каком-либо элементе, что тот имеет такой-то
определенный атомный вес и что он соединяется с таким-то
и таким-то эквивалентом других элементов, он вовсе не
хочет сказать, что результаты, формулированные таким
образом, суть именно результаты, полученные из
какого-либо частного опыта; это — те результаты, которые
получились бы после многочисленных попыток, если бы
можно было получить безусловную чистоту вещества
и если бы опыт мог совершаться без всякой потери. Цель,
преследуемая им, состоит в определении законов
соединения молекул, не тех соединений, которые проявляются
в действительности, но тех, какие обнаружились бы при
отсутствии тех влияний, неуловимое действие которых
не может быть нейтрализовано. Таким образом, все эти
абстрактно-конкретные науки имеют предметом
аналитическое объяснение явлений. В каждом особом
случае цель их состоит в разложении явления, в
обособлении всех составляющих его элементов друг от друга или в
выделении двух или трех от остальных. Если при этом
и употребляется иногда синтез, то только в целях поверки

562
Герберт Спенсер
анализа*. Открываемые истины выставляются не как
истины, являемые тем или другим частным предметом, но как
истины, вообще верные относительно материи и движения,
рассматриваемых в их общих или более специальных
формах независимо от частных предметов и положений в
пространстве.
Подразделения этой группы наук могут быть
установлены на том же принципе, как и подразделение групп
предшествующей. Явления, рассматриваемые как более или
менее сложные проявления силы, сводятся, при анализе, к
некоторым всеобщим законам этого проявления и к другим
законам, зависящим от определенных условий, а потому не
всеобщим. Отсюда следует, что абстрактно-конкретные
науки могут прежде всего быть разделены на исследования
законов силы, рассматриваемой сама по себе и независимо
от ее отдельных видов, и на исследования законов силы,
рассматриваемой в каждом из ее отдельных видов. И этот
второй отдел наук абстрактно-конкретных подразделяется
совершенно аналогичным образом. Бесполезно
определять здесь эти различные порядки и эти различные роды
наук Таблица IV достаточно выяснит их отношения.
* Я обязан проф. Франкленду за указание одного возражения,
которое может быть сделано против этого утверждения. Получение
новых сложных тел посредством синтеза стало в последнее время
важной отраслью химии. На основании некоторых известных законов
добываются новые сложные вещества, ранее не существовавшие
и оправдывающие, как показывает анализ, ожидания во всем, что
касается их общих свойств и пропорций, в коих соединяются эти
элементы. Здесь, по правде анализ употребляется для поверки
синтеза. Тем не менее это исключение, выдвигаемое против моего
высказанного выше мнения, только кажущееся, но не действительное.
Получение новых сложных тел, пока оно задается только целью
получать новые вещества, не есть наука, но искусство, т. е. приложение
ранее установленных знаний к достижению известной цели. Этот
процесс касается науки лишь постольку, поскольку он является
средством лучшего объяснения порядка природы. А как оно может
быть нам полезным для этой цели? Не иначе, конечно, как только
проверяя уже установленные заключения относительно законов
молекулярного соединения или способствуя нам в более ясном их
объяснении. Это значит, что синтетические приемы,
рассматриваемые с их научной стороны, имеют цель просто споспешествовать
развитию анализа законов xumwccckux соединений

Опыты научные, политические и философские 56З
Наука абстрактно-конкретная
ТАБЛИЦАМ
Законы сил, обнаруживаемых материей
в молекулах (Молекулярная механика)
в массах

(Механика)
при отсутствии равновесия
(Молекулярная динамика)
при равновесии их g
(Молекулярная g
I

564
Герберт Спенсер
Мы приходим теперь к третьему большому классу. Мы
покончили с науками, занимающимися исключительно
одними формами отношений, в которых обнаруживается
нам бытие. Мы оставили позади науки, занимающиеся
бытием в его всеобщем виде и в различных частных его видах,
рассматриваемых как независимые; эти науки принимают
члены своих отношений за простые и однородные, какими
они никогда не бывают в природе. Нам остаются теперь
науки, которые, изучая эти виды существования такими,
какими они являются в их связи друг с другом, принимают за
члены своих отношений те разнородные сочетания сил,
которые составляют действительные явления. Предмет
этих конкретных наук есть реальное, поскольку оно
противоположно тому, что вполне или отчасти идеально. Цель их
состоит не в разделении и отдельном обобщении
элементов всех явлений, но в объяснении каждого явления, как
производного из этих слагающихся элементов. Их
отношения не являются, как в самых простых
абстрактно-конкретных науках, отношениями между одним предшествующим
и одним последующим; рассматриваемые ими отношения
не являются также, как в самых сложных
абстрактно-конкретных науках, отношениями между небольшим числом
предшествующих отделенных абстракцией от прочих
предшествующих и небольшим числом последующих,
также отделенных абстракцией от других последующих; их
отношения суть такие, из которых каждое имеет членами
полное сплетение предшествующих и полное сплетение
последующих. Это ясно для менее сложных конкретных
наук Астроном стремится к объяснению Солнечной
системы. Он не останавливается на обобщении законов
планетного движения в том виде, каким было бы это движение,
если бы существовала лишь одна планета; он решает эту
абстрактно-конкретную проблему лишь затем, чтобы она
помогла ему решить конкретную проблему планетных
движений, взятых вместе. На языке астрономов слова
«теория Луны» означают объяснение движений Луны не
только на основании центростремительных и центробежных
сил, но плюс те постоянные изменения, вносимые
тяготением к экваториальной выпуклости Земли, к Солнцу и
даже к Венере; силы эти изменяются изо дня в день и по
своей напряженности и по своим сочетаниям. Астроном не
останавливается также и тогда, когда он вычислит
положение данного тела в данное время, принимая в расчет все

Опыты научные, политические и философские 565
возмущающие влияния, но он продолжает рассматривать
деяния, произведенные реакцией на самые возмущающие
массы; он продолжает рассматривать, как эти взаимные
возмущения планет производят, в течение долгого
периода, возрастающие уклонения от среднего состояния и,
наконец, как противоположные силы производят
постоянное уменьшение этих уклонений. Другими словами, цель,
к которой он постоянно стремится, есть полное
объяснение этих сложных планетных движений, рассматриваемых
в их совокупности. То же можно сказать и о геологе. Задача
его состоит не только в рассмотрении тех
неправильностей земной коры, которые получались под действием
воды или огня. Он не только старается понять, как
образовались осадочные слои, как произошли неправильности
в минеральных пластах, как образовались морены или как
углубились ложа альпийских озер, но, принимая в
соображение все влияния в их бесконечно и постоянно
меняющихся сочетаниях, он задается целью объяснить все
строение земной коры. Если он изучает отдельно действие
дождя, реки, ледников, ледяных гор, прилива и отлива,
волн, вулканов, землетрясений и т. д., то только для того,
чтобы лучше узнать их соединенное действие на
геологические явления, так как предмет его науки есть
обобщение этих явлений, рассматриваемых в их сложных
отношениях, как части единого целого. Точно так же и
биология есть составление полной теории жизни, изучаемой
как в каждом из ее проявлений, так и во всех их вместе.
Если жизненные явления изучаются порознь и только с
некоторых сторон, если один наблюдатель занимается
классификацией органических форм, другой — их
анатомическим исследованием, третий — их химическим составом,
четвертый — изучением их функций, пятый — законами их
изменений, — то все они, сознательно или бессознательно,
содействуют объяснению явлений жизни в их целом, как
они обнаруживаются в каждом отдельном организме и во
всех организмах вообще. Таким образом, в этих
конкретных науках цель противоположна той, какой задаются
науки абстрактно-конкретные. В одном случае мы имеем
аналитическое объяснение, в другом случае мы имеем
объяснение синтетическое. Вместо того чтобы употреблять
синтез лишь для поверки анализа, здесь употребляется
анализ лишь в помощь синтезу. Цель состоит теперь не в
открытии факторов явлений, но в описании явлений, вызыва-

566
Герберт Спенсер
емых этими факторами при всех тех разнообразных
условиях, какие представляет Вселенная.
Этот третий класс наук может быть, подобно
предыдущим, разделен на два порядка истин: истин всеобщих
и невсеобщих. Как есть истины, относящиеся ко всем
явлениям в их элементах, так есть истины, относящиеся ко
всем явлениям в их целом. Как относительно силы
имеются определенные основные законы, общие всем видам
ее проявлений, так и в этих сочетаниях силы, из которых
и состоят действительные явления, мы находим
известные основные законы, приложимые в каждом отдельном
случае. Это и есть законы перераспределения силы. Так
как мы можем иметь сознание о каком-нибудь явлении
лишь через некоторую перемену, совершившуюся в нас,
то каждое явление необходимо предполагает некоторое
перераспределение силы — перемену в сочетаниях
материи и силы. В движениях молекул, как и в движениях
масс, обнаруживается одно и то же важное
единообразие. Уменьшающемуся количеству движения, ощутимого
или нет, всегда соответствует возрастающая агрегация
материи; и с другой стороны, возрастающее количество
движения, ощутимого или нет, сопровождается
уменьшающейся агрегацией материи. Дайте молекулам какой-
нибудь массы большее количество того неощутимого
движения, которое зовется теплотой, и частицы этой
массы потеряют часть своего сцепления. Прибавьте еще
большее количество неощутимого движения, и сила
сцепления между частицами станет так слаба, что масса
сделается жидкой; усильте еще неощутимое движение,
и масса обратится в газ, который, по мере возрастания
количества движения, будет занимать все большее и
большее пространство. С другой стороны, каждая потеря
неощутимого движения газообразной массой, или
жидкой, или твердой сопровождается все возрастающим
сгущением массы. То же происходит и при ощутимых
движениях, все равно, велики или малы движущиеся
тела. Увеличьте скорости планет — и их орбиты станут
больше; Солнечная система займет тогда большее
пространство. Уменьшите их скорости — и их орбиты также
уменьшатся; Солнечная система займет тогда меньшее
пространство. Точно так же мы видим, что всякое
ощутимое движение на поверхности Земли заключает в себе
некоторое нарушение связности движущегося тела

Опыты научные, политические и философские 5б7
с Землей, тогда как потеря движения сопровождается
увеличением связности этого тела с Землей. Во всех
явлениях мы имеем одновременно или связность материи
и потерю движения, или нарастание движения и
потерю связности материей. Там, где, как в живых телах, эти
оба явления совершаются одновременно, там агрегация
материи пропорциональна потере движения, а
нарастание движения пропорционально уменьшению
агрегации материи. Вот всеобщие законы того
перераспределения материи и движения, какое везде происходит, —
перераспределения, которое переходит в эволюцию,
когда в нем преобладают агрегация материи и потеря
движения, и которое становится диссолюцией
(разложением) везде, где преобладают возрастание движения
и уменьшение агрегации вещества. Отсюда — тот отдел
конкретной науки, который относится к остальным
конкретным наукам так же, как всеобщий закон отношений
относится к математике или как всеобщая механика
(сложение и разложение сил) относится к физике; тот отдел
конкретной науки, который обобщает законы этого
перераспределения, совершающегося во всех конкретных
предметах всякого рода; отдел, который поясняет,
почему, если преобладают агрегация материи и потеря
движения, совершается переход от неопределенной несвязной
однородности к определенной и связной
разнородности и почему противоположное перераспределение
материи и движения сопровождается и противоположным
изменением в структуре тел. Переходя от этой всеобщей
конкретной науки к конкретным наукам невсеобщим,
мы находим, что последние могут быть прежде всего
разделены на две части: на науку, излагающую
перераспределение материи и движения между массами в
пространстве, поскольку они действуют и воздействуют друг
на друга как массы; и на науку, излагающую
перераспределение материи и движения, как результат взаимных
действий молекул в массе. Из этих двух наук, равно
общих, последняя может быть подразделена на две науки:
на одну, ограничивающуюся законами
перераспределения между молекулами каждой массы, рассматриваемой
независимо; и на другую, занимающуюся законами
молекулярного движения, получаемого от других масс.
Но эти деления и их подразделения лучше видны в
таблице V.

568
Герберт Спенсер
3Huiotf3ioa шгэх аюнээсрн oimç ин
OJL N9 OJOHEH ИЮИГЛлЭ1ГСЖ Xiï5K3W
*§ S rt 01Э1ПК12'ОХЭИОаиОНЧ1ГЭ1ЬИЯХЭИЭ12"КИНЭЖИа12'
8 н g и ииаэлЕМ BHHairaì/aduocdadau ннонсе
со Д
в« 2
I5
п5
8.
Г*
3 £
s <
о
I
I
•§•8 s
e g a
i * &
si
g 8
2 «
S!
Q 1>
д те
4 С
Il H
в 8.
2 и
g s.
< rt
H
i s e
s s «
£ se
F s л
еяЛен КЕНХЭСЫНОН

Опыты научные, политические и философские 569
Очевидно, я думаю, что эти главные разделения наук
и их относительные подразделения соответствуют
данному нами вначале определению истинной классификации.
Предметы исследований, заключенные в каждое главное
деление, имеют общими существенные атрибуты, которые
не свойственны ни одному из предметов, заключенных
в другие главные деления, и, следовательно, они имеют
большее число общих атрибутов, которыми они схожи,
каждый в отдельности, со всеми предметами,
сгруппированными вместе, и которыми они отличаются от
предметов, вошедших в другие группы. Между науками,
излагающими отношения независимо от реальностей, и науками,
занимающимися реальностями, расстояние самое
большое, какое только может быть, потому что бытие в
некоторых или во всех своих атрибутах обще всем наукам второго
класса, тогда как оно исключено из всех наук первого
класса. И когда мы делим науки, занимающиеся реальностями,
на науки, изучающие их элементы отдельно и изучающие
их элементы в комбинированном виде, мы устанавливаем
более глубокое отличие, чем то, какое может существовать
между науками, занимающимися тем или другим порядком
составных элементов, науками, занимающимися тем или
другим порядком сложных тел. Три группы наук могут
быть кратко определены как законы форм-, законы
факторов и законы продуктов-, и когда их определить таким
образом, станет ясным, что группы эти настолько
различны по природе своей, что между ними лежит как бы
пропасть, и всякая наука одной из этих групп так различна от
наук других групп, что переход из одной группы в другую
невозможен. Если рассмотреть их функции, то коренные
различия, их отделяющие, станут еще яснее. Первая группа
абстрактных наук относительно других двух групп служит
орудием; вторая группа наук, абстрактно-конкретных,
служит орудием относительно третьей группы, наук
конкретных. Если попытаться нарушить порядок этих функций,
то еще лучше можно увидеть, насколько существенно
различие характера этих групп. Вторая и третья группы
служат для первой предметом и материалом, а третья дает
материал для второй; но ни одна из истин, составляющих
третью группу, не может служить для решения проблем,
выдвигаемых второй группой; и ни одна из истин,
составляющих вторую группу, не может служить к решению
проблем, выдвигаемых первой группой.

570
Герберт Спенсер
Относительно подразделений этих трех главных групп
говорить много нечего. Сказать, что каждая из групп,
распространяясь на все явления, содержит в себе всеобщие
истины и что эти последние должны быть поставлены
особо, это значит сказать вещь саму по себе очевидную.
А что подразделения истин невсеобщих могут быть
представлены почти в том же порядке, как они показаны в
таблицах, это доказывается тем фактом, что слова от корня до
конца каждой ветви дают определение науки,
составляющей эту ветвь. Что менее важные явления могут быть иначе
расположены и лучше определены, это я считаю вполне
возможным. Таблицы составлены лишь с той целью, чтобы
показать, как можно воспользоваться методом такого рода
классификации.
Я прибавляю еще только одно замечание, а именно, что
отношения наук, как они представлены здесь, выражены
еще очень несовершенно: отношения их могут быть точно
изображены не на плоскости, но на поверхности о трех
измерениях. Три группы не могут быть помещены на
продолжении одной прямой линии, как это сделано здесь.
Действительно, первая группа связана с третьей не только
посредством второй, но и непосредственно, потому что
она служит ей непосредственно орудием и получает от нее
необходимый материал. Отношения групп могут быть
верно изображены только как ветви, расходящиеся от
одного ствола, но развивающиеся друг подле друга и в
различном направлении. И только такого рода
расположением могут быть точно представлены отношения,
существующие между подразделениями каждой группы.
ПРИЛОЖЕНИЕ К «КЛАССИФИКАЦИИ НАУК».
Ответ на критику моей классификации
Среди возражений, какие могут быть сделаны какой-
либо доктрине, те, которые исходят со стороны
убежденных сторонников противоположной доктрины, должны
считаться, при условии равенства во всем остальном,
менее заслуживающими внимания, чем возражения,
исходящие со стороны писателей, которые совсем не связаны ни
с какой противоположной доктриной или связаны только
отчасти. Предубеждение, действительно существующее
в первом случае и почти или даже совершенно отсутству-

Опыты научные, политические и философские 571
ющее во втором, является вполне понятной причиной
разницы в оценке суждений, лишь только последние
доступны сравнению. Следовательно, если бы кто оказался
связанным ограниченным местом, тот сделал бы хорошо,
если бы ответил на возражения критиков независимых, а не
на те возражения, которые, в сущности, суть не что иное,
как косвенные аргументы в пользу противной доктрины,
ранее принятой.
Поэтому я и хочу ограничиться здесь по возможности
рассмотрением критических замечаний против
помещенной выше классификации, замечаний профессора Бэна,
помещенных в его недавно вышедшем сочинении по
логике. Прежде чем ответить на самые важные из них,
попытаемся сперва несколько расчистить почву, устранив
сначала те из возражений, которые менее важны.
Бэн, разбирая мое мнение о месте, занимаемом логикой
в классификации наук, замечает мимоходом, что логика,
самая абстрактная из наук, многое заимствует у
психологии, которую я помещаю среди наук конкретных; в этом,
по его мнению, он находит противоречие с моим
утверждением, что конкретные науки не могут служить орудием
при открытии истин, относящихся к наукам абстрактным.
В другом месте он еще раз возвращается к этой кажущейся
аномалии, говоря: «Невозможно найти законных
оснований для отнесения психологии всей целиком к числу
конкретных наук Она в высшей степени аналитическая наука,
и Спенсеру это прекрасно известно».
За полным ответом я могу отослать Бэна к 56-й главе
Оснований психологии, где я утверждаю, что «если
психология, как объективная наука, должна быть помещена
среди наук конкретных, наук, объем которых постепенно
уменьшается по мере увеличения их специальности, то,
как наука субъективная, она составляет науку совершенно
особую, единственную в своем роде, независимую от всех
прочих наук и прямо противоположную каждой из них».
Чистый идеалист не признает, конечно, этого различия,
но для всякого другого, я полагаю, достаточно очевидно,
что наука субъективных существований находит
некоторое соотношение со всеми науками объективных
существований и что в то же время она столь же безусловно
разнится от них, насколько субъект разнится от объекта.
Объективная психология, которую я помещаю среди
конкретных наук, есть наука чисто синтетическая, пока она

572
Герберт Спенсер
ограничивается, подобно другим наукам, объективными
данными; однако для истолкования этих данных
извлекают большую помощь из замеченного соответствия между
явлениями объективной психологии в том виде, как они
являются в других существах, и явлениями субъективной
психологии, в том виде, как они являются нам в нашем
сознании. Следовательно, только одна субъективная
психология аналитична и способствует развитию логики. Это
объяснение устраняет то кажущееся противоречие, о
котором шла речь.
Теперь мы можем перейти к рассмотрению
затруднения Бэна относительно моего способа выражения при
объяснении сущности математики. Вот что он пишет.
«Прежде всего, можно возразить против того образа
выражения, каким пользуется Спенсер в своем разборе
наиболее абстрактных наук, когда он говорит о
бессодержательных формах, рассматриваемых в этих науках.
Говорить о пространстве и времени, что они суть
бессодержательные формы, это значит говорить, что
пространство может быть мыслимо без предварительной идеи
какой-либо протяженной субстанции и что время может
быть понято без идеи какой бы то ни было конкретной
последовательности. А такая доктрина подлежит спору
более всякой другой».
Я согласен с Бэном, что «такая доктрина подлежит
спору более всякой другой», но я не могу допустить, чтобы
такая доктрина могла заключаться в определении, данном
мною абстрактной науке. Я говорю о пространстве и
времени так, как о них обыкновенно говорят в
математической науке, да как только и можно о них там говорить. Если
для точек, линий и поверхностей математические науки
и пользуются обыкновенно определенными конкретными
предметами, то они пользуются ими лишь как
представляющими чисто идеальные точки, линии и поверхности,
и заключения их законны только при условии, что это
так и есть. В своих определениях они не признают, что
точки имеют величину, линии — ширину, а
поверхности — толщину. Геометрия, правда, употребляет
материальные представления протяженности — линии,
поверхности или тела; но она громко отрицает их материальность
и имеет дело лишь с истинами представляемых ими
отношений. Допуская вместе с Бэном, что понятие
пространства внушено нам идеями протяженности, и попытавшись

Опыты научные, политические и философские 573
доказать, как я это сделал в Основаниях психологии, что
это понятие есть сложная идея, заключающая в себе все
отношения сосуществования, какие только представлялись
уму материей, я, однако, настаиваю, что возможно
отвлекать эти отношения от материи и формулировать их в
абстрактные истины; я настаиваю также, что этот род
абстракций ничем не отличается от абстракций, обыкновенно
делаемых в других случаях, как, например, от той, которой
обыкновенно пользуются для формулирования (как это
сделано в системе Конта) общих законов движения
независимо от свойств тел; из этих свойств исключаются все,
кроме свойства получать, сохранять и передавать
определенные количества движения, хотя эти свойства и не могут
быть поняты как существующие вне протяженности.
Переходя к другим возражениям Бэна в порядке,
наиболее для меня удобном в видах предпринятой мною
цели, я привожу следующее место:
«Закон лучеиспускания света (обратно
пропорционально квадратам расстояний) рассматривается
Спенсером как закон абстрактно-конкретный, тогда как
уклонения, вносимые средою, могут излагаться лишь в оптике,
науке конкретной. Нам незачем указывать, что подобного
рода разделение неизвестно в науке».
Совершенно верно, «что подобного рода разделение
неизвестно в науке». Но к несчастью, относительно этого
возражения совершенно верно также и то, что это
пресловутое разделение мною вовсе не предложено и даже и не
подразумевается в моей классификации. Каким образом
мог обмануться так Бэн относительно смысла, который я
придаю слову «конкретный». Этого понять я не могу.
Заметив, что «никто никогда» не проводил, как я, разделяющей
линии между науками абстрактно-конкретными и
науками конкретными, он упрекает меня за аномалию,
существующую лишь в предположении, будто я провел эту линию
там, где ее обыкновенно проводят. Руководимый, как
кажется, мнением Конта, смотрящего на оптику, как на науку
конкретную, он прилагает это мнение, ни мало в нем не
сомневаясь, к моей классификации и приписывает мне
противоречие, ко мне совсем не относящееся. Если бы Бэн
дал себе труд перечитать определение наук абстрактно-
конкретных или рассмотреть их подразделения в том
виде, как они представлены в таблице II, он увидал бы, я
думаю, что там соединены самые частные и самые общие за-

574
Герберт Спенсер
коны перераспределения света; и если бы он перешел
затем к определению и к классификации конкретных наук,
он увидел бы, я полагаю, не менее ясно, что оптика не
может входить в этот отдел.
Бэн думает, что я не имею никакого основания
помещать химию в число наук абстрактно-конкретных и
исключать из ее пределов рассмотрение различных веществ
в нечистом виде, с какими она имеет дело; и он
основывает свое несогласие на том факте, что химики описывают
обыкновенно нечистые руды и вещества, с которыми
естественно смешаны элементы. Несомненно, химики
действуют таким образом, но разве они имеют претензию
рассматривать описание руды какого-либо вещества как составную
часть науки, изучающей ее молекулярное строение, равно
как и строение всех частных сложных тел, в состав
которых входит это вещество? Я был бы очень удивлен, если бы
узнал о такой их претензии. Химики помещают
обыкновенно во главе своих трудов отдел, трактующий о
молекулярной физике; но они вовсе не считают молекулярную
физику частью химии. Если они помещают в начале
исследования каждого вещества краткое описание его
минералогии, то я не думаю, что из этого следует, будто они
считают минералогию частью химии. Химия, в собственном
смысле слова, заключает в себе лишь исследование
строения, свойств и различных степеней сродства веществ,
считаемых за абсолютно чистые; поэтому она не имеет дела
с нечистыми субстанциями, подобно тому как геометрия
не имеет дела с неправильными линиями.
Вслед за тем Бэн переходит к критике основного
различия, установленного мною между химией и биологией,
рассматриваемыми: первая — как наука
абстрактно-конкретная, а вторая как наука конкретная. При этом он
выражается так
«Но предметы химии и предметы биологии — все
равно конкретны; простые химические тела и их различные
сложные соединения рассматриваются химиком как
вполне конкретные и описываются им не применительно
к одному какому-нибудь фактору, а применительно ко
всем их факторам».
Здесь мы воспользуемся благоприятным случаем,
чтобы разъяснить общий вопрос. Правда, в видах
отождествления химик описывает все ощутимые качества
какой-либо субстанции, принимая во внимание и ее крис-

Опыты научные, политические и философские 575
таллическую форму, и ее удельный вес, и ее силу
преломления света, и ее магнитные действия. Но разве он потому
считает все эти явления входящими в состав науки
химии? Мне кажется, что отношение между весом какого-
либо тела и его объемом, отношение, определяемое при
измерении удельного веса, есть явление физическое, а не
химическое. Я думаю также, что к физике должны быть
отнесены и все исследования касательно преломления
света, в каком бы веществе ни происходило это
преломление. А то обстоятельство, что химик может указывать на
магнитные или противомагнитные свойства какого-либо
тела, как на его признаки или как на средство облегчения
другим химикам уверенности в том, что данное тело и
есть именно то-то, — не может считаться ни химиком,
ни физиком за доказательство, что явление магнетизма
должно быть перенесено из области физики в химию.
Другими словами, хотя химик, при изучении какого-либо
простого или сложного тела, и может, исследуя его
молекулярное строение и его сродство, установить некоторые
встретившиеся ему физические качества, то этим еще он
не изменяет эти физические свойства в свойства
химические. Что бы такое ни помещали химики в своих книгах,
химия, рассматриваемая как наука, заключает в себе лишь
явления строения и молекулярных перемен, явления
соединения и разложения*. Итак, я настаиваю, что химия не
Быть может, скажут, что случайные явления, как-то явления
теплоты и света, происшедшие во время химических действий,
должны быть помещены среди химических явлений. Но по
моему мнению, все явления перераспределения молекулярного
движения, каково бы ни было начало этого перераспределения,
относятся к области физики. Что касается до некоторого
затруднения, существующего при проведении черты, отделяющей физику
от химии (как я указывал на это бегло в Основаниях психологии,
§ 55, эти две науки тесно связаны явлениями аллотропии и изо-
меризма), то затруднение это столь же свойственно и
классификации Конта, как и всякой другой, и я могу прибавить, что из
этого не вытекает никакого неудобства для защищаемой мною
классификации. Физика и химия помещены мною в числе наук
абстрактно-конкретных, поэтому затруднение в их различении
друг от друга не может оказать никакого влияния на различие,
устанавливаемое мною между большим классом наук, к которому
относятся они обе, и двумя другими главными классами.

576
Герберт Спенсер
изучает ничего как конкретное целое и разнится этим от
биологии, которая изучает организм как конкретное
целое. Это становится еще более очевидным, если
рассмотреть признаки биологических исследований. Все свойства
организма, как самые общие, так и самые частные; все
самые явные и самые сокровенные явления строения; все
движения организма от внешних, само собой
поражающих наше внимание, до самых мелких подразделений его
многочисленных внутренних функций; состояния
организма в зародыше и все различные явления роста,
организации и привычек, сопровождающие его до самой смерти;
все отличительные физические качества организма как
целого, так и его клеточек, сосудов и микроскопических
волокон; все химические свойства его субстанции вообще
и химические свойства каждой его ткани, каждого его
выделения в отдельности, — все эти свойства, говорю я, и все
эти явления обнимаются биологией, равно как и многие
другие, и она не только вмещает в себя все это, но и
заключает еще в себе, как идеальную цель науки, тот consensus
или то соглашение всех явлений в их сосуществованиях
и в их последовательностях, которое составляет всецело
индивидуально цельную единицу, занимающую
определенное место в пространстве и времени. Этот характер
индивидуальности в ее предмете и делает из биологии,
как и из всякой другой науки того же класса, науку
конкретную. Как астрономия занимается телами, из которых
каждое имеет свое собственное название и получает свое
место в науке по своему положению (как это делается для
самых маленьких звезд), и рассматривает каждое из них
как отдельный индивидуальный предмет; как геология,
хотя она и усматривает на Луне и на самых близких
планетах иные группы геологических явлений, занимается
лишь той индивидуальной группой явлений, какие являет
собою Земля, — так биология занимается или одним
индивидом, отдельным от всех, или частями и продуктами,
принадлежащими одному индивиду, или структурой,
или функциями, общими многим уже известным
индивидам того же рода и предполагаемыми общими для
остальных индивидов, похожих на них в большей части или во
всей совокупности их атрибутов. Каждая биологическая
истина соответствует какому-либо частному
индивидуальному предмету или нескольким частным
индивидуальным предметам того же рода или нескольким родам, из

Опыты научные, политические и философские 577
которых каждый состоит из индивидуальных предметов.
Итак, мы укажем здесь на контрасты и различия. Истины
наук абстрактно-конкретных отнюдь не подразумевают
собой индивидуальности. Ни физика молярная, ни физика
молекулярная, ни химия не имеют дела с
индивидуальностью. Законы движения доступны выражению независимо
от величины или формы движущихся масс; последние
могут быть безразлично и солнцами, и атомами. Отношения
между сжатием и потерей молекулярного движения, между
расширением и нарастанием молекулярного движения
выражаются в своих общих формах без всякой
зависимости от рода материи; и если для одного какого-либо
частного рода материи и требуется определение этих отношений,
то это делается независимо от количества этой материи,
а тем менее от ее индивидуальности. То же самое можно
сказать и о химии. Когда она исследует атомный вес,
молекулярное строение, атомность какого-нибудь вещества и те
пропорции, в которых оно соединяется, и т. д.,
безразлично, идет ли речь об одном грамме или об одном
килограмме, — так как количество безусловно чуждо этому вопросу.
То же можно сказать и об атрибутах более специальных.
Сера, рассматриваемая химически, не есть сера
кристаллическая, или аморфная и аллотропическая, или жидкая,
или в состоянии газа, нет, в химии сера рассматривается
независимо от всех этих свойств, вытекающих из
количества, формы, состояния и т. д. и дающих ей
индивидуальность.
Бэн находит «более чем произвольным» то различие,
которое я установил между конкретной наукой
астрономией и абстрактно-конкретной наукой движений,
видоизмененных взаимным действием гипотетических масс
в пространстве; он выражает таю
«Мы можем предположить такую науку, которая
ограничивалась бы единственно "факторами", или
отдельными элементами, не доходя до изучения третьей
реальности, которая получилась бы от их соединения. Такая
гипотеза понятна и возможна. В астрономии, например, закон
постоянства движения, по прямой линии, мог бы, как и
закон тяготения, рассматриваться абстрактно от всякого
рода движущей силы; и эти обе теории вошли бы в
абстрактно-конкретную часть механики; и тогда они могли
бы быть соединены в конкретную часть для изучения
движения какого-нибудь ядра или планеты. Однако не та-
19 Г. Спенсер

578
Герберт Спенсер
кова, по мнению Спенсера, отделяющая черта. Он
допускает теоретическую механику делать эту частную
комбинацию и доходить до законов планетного движения в
случае с одной только планетой. Он не допускает лишь идти
дальше до гипотезы двух планет или одной планеты и
одного спутника, взаимно изменяющих свои движения, что
обыкновенно называется "проблемой трех тел".
Если бы я сказал то, что приписывает мне Бэн, я сказал
бы нелепость, но он обманулся относительно моей
мысли; эта его ошибка происходит здесь, как и в другом месте,
отчасти оттого, что он употребляет слово «конкретный»
в смысле, данном ему Контом, как будто бы и я брал его
в том же смысле, и отчасти оттого, что я выразился
недостаточно ясно. Я отнюдь не хотел сказать, что абстрактно-
конкретная наука механики, когда она излагает движения
тел в пространстве, ограничивается объяснением
планетного движения в том виде, каково оно получилось бы,
если бы существовала лишь одна планета. Я никогда не
думал, чтобы мои слова могли быть истолкованы так.
Абстрактно-конкретные проблемы действительно доступны
неопределенному усложнению, не идя никогда дальше
определения. Я не проводил, как это говорит Бэн,
разделяющей черты между комбинацией двух факторов и
комбинацией трех, ни между комбинацией всякого иного числа
факторов и еще большим числом их. Но я отделяю науку,
занимающуюся теорией факторов, взятых отдельно или
скомбинированных по двое, по трое, по четыре и в
большем числе, от науки, которая, придавая этим факторам
ценность, извлекаемую из наблюдения действительных
предметов, пользуется теорией для объяснения
действительных явлений.
Правда, что в этих отделах науки не всегда признается
коренное различие, существующее между теорией и
приложением теории.
«Ньютон, — говорит Бэн, — взял в первой книге своих
Principia проблему трех тел, приложил ее к Луне и
проследил ее во всех ее последствиях. Отсюда все пишущие
теперь по теоретической механике продолжают вводить
в свои книги проблему трех тел, теорию предварения
и объяснение морских приливов.»
Но как бы ни был величествен авторитет Ньютона, как
математика и астронома, и как бы велики ни были имена
Лапласа и Гершеля, которые в своих трудах равно мешали

Опыты научные, политические и философские 579
теоремы с приложениями, выводимыми из них, я не
думаю, чтобы эти факты имели большое значение, по
крайней мере если нельзя доказать, что эти писатели, действуя
таким образом, имели в виду изложить свои идеи
применительно к классификации наук Та смесь различных
элементов, какая находится в их сочинениях и введена туда
лишь в целях большего удобства, свидетельствует, в
сущности, лишь о неполном развитии науки; это встречалось
среди других, более простых, наук, которые впоследствии
вышли из их узких границ. Этот факт доказывается двумя
примерами, которые мы можем здесь привести: слово
«геометрия», которое теперь невозможно прилагать к той
науке в ее настоящем виде, некогда ей вполне
соответствовало, когда незначительное число заключавшихся в ней
истин изучалось лишь как приготовительные данные
к землемерию и к архитектуре; но в эпоху сравнительно
древнюю истины эти, относительно простые, отделяются
от своих приложений и обособляются греческими
геометрами в особую теоретическую доктрину*. Подобного же
рода процесс совершается ныне в другом отделе этой
науки. В Описательной геометрии Монжа теоремы были
смешаны с их применениями, с проектированием и
черчением планов. Но после него наука и искусство
мало-помалу разделились, и описательная геометрия или, если
назвать ее более подходящим именем, геометрия положения
признается теперь математиками за очень пространную
систему истин, из которых некоторые были уже собраны
в книги, не заключающие в себе ничего, что относилось
бы к практическим методам, могущим служить пособием
для архитектора и инженера.
Дабы заранее опровергнуть возражение, какое можно
было бы привести против нас, я считаю нужным заметить,
что если в сочинениях по алгебре, назначенных для
начинающих, теории количественных отношений, излагаемых
алгебраически, сопровождаются рядом задач, подлежащих
решению, то содержание этих задач вовсе не считается от
Можно сказать, что у Евклида проблемы и теоремы смешаны
вместе, а это противоречит приводимому мною факту; правда,
в этой смеси мы находим следы первой формы науки, но надо
заметить, что проблемы, помещенные у него, все вполне
абстрактны и, сверх того, каждая из них может быть представлена и как
теорема.

580
Герберт Спенсер
этого составной частью науки алгебры. Сказать, что оно
составляет часть ее, значило бы сказать, что алгебра
заключает в себе, в качестве составных частей, понятия
расстояния, отношения скорости и времени, или отношения
тяжести, объема и удельного веса, или отношения дней и
заработной платы, потому что все это, как и многое другое,
может быть взято в виде членов ее уравнений. Как эти
конкретные задачи, решаемые алгебраическими приемами,
не могут считаться составляющими часть абстрактной
науки алгебры, так, по моему мнению, и конкретные
проблемы астрономии не могут быть никоим образом включены
в тот отдел абстрактно-конкретной науки, который
развивает теорию действия и противодействия свободных тел,
притягивающих друг друга.
Относительно этого пункта я нахожусь в несогласии
не только с Бэном, но также и с Миллем, который
утверждает следующее:
«Есть абстрактная наука астрономии, а именно: теория
тяготения, которая могла бы быть равно приложима
и к объяснению явлений другой Солнечной системы,
совершенно различной от той, часть которой составляет
наша Земля. Действительные явления нашей собственной
системы — объемы, расстояния, скорости, температуры,
физическое строение и т. д. Солнца, Земли и планет — все
это составляет предмет конкретной науки, подобной
естественной истории; но только здесь конкретная наука
связана с абстрактной значительно нераздельнее, чем во
всяком другом случае, потому что незначительное число
действительно доступных нам небесных явлений почти
все необходимы для открытия и подтверждения закона
тяготения, как всеобщего свойства тел, и поэтому
занимают необходимое место в абстрактной науке, как бы
составляя ее основные данные»*.
В этом месте Милль признает основное различие
между конкретной частью астрономии, занимающейся
телами, действительно расположенными в пространстве,
и другой ее частью, занимающейся гипотетическими
телами, гипотетически размещенными в пространстве.
Однако он считает обе эти части нераздельными, потому что
вторая получает от первой данные, из которых выводится
Огюст Конт и позитивизм. М.: Изд. магазина «Книжное
дело», 1897 г. — с 47.

Опыты научные, политические и философские 581
закон действия и противодействия тел друг на друга.
Но истинность этой посылки и законность этого
заключения равно могут быть подвергнуты сомнению.
Открытие закона действия и противодействия не обязано
первоначально наблюдению небесных тел, оно вытекает из
него лишь косвенно. Понятие какой-либо силы, действие
которой изменяется обратно пропорционально квадрату
расстояний, есть понятие a priori, рациональным образом
получающееся из принципов механики и геометрии.
Хотя в самом начале оно было различно от многочисленных
эмпирических гипотез Кеплера относительно орбит
и движения планет, в своих отношениях с
астрономическими явлениями оно было подобно тем из этих гипотез,
которые были подтверждены опытом: это была одна из
тех многочисленных возможных гипотез, следствия
которых могли быть наблюдаемы и подтверждаемы; это была
гипотеза, которая, сопоставленная в своих выводах с
результатами наблюдения, дала объяснение этим
последним. Иными словами, теория тяготения берет свое начало
в опыте земных явлений, но она находит свое
подтверждение в опыте небесных явлений. Переходя теперь от
посылки к следствию, я не вижу, каким образом, даже если
признать за истину их пресловутое родство, эти науки
необходимо нераздельны, как это предполагается; все равно
как я не вижу, каким образом геометрия должна
оставаться нераздельно связанной с землемерием только потому,
что последнее вызвало ее появление. В алгебре, как мы это
показали выше, законы количественных отношений
простираются на множество явлений, крайне разнородных;
этот факт устанавливает ясное различие между теорией
и ее приложениями. Так как в этом случае законы
количественных отношений между массами, расстояниями,
скоростями и моментами прилагаются по большей части
(хотя не исключительно) к конкретным явлениям
астрономии, то различие между теорией и ее приложениями
менее очевидно; но в сущности, оно и в этом случае столь
же велико, как и в первом.
Чтобы показать, насколько велико это различие,
употребим сравнение. Вот живой человек: все, что мы знаем
о нем, сводится почти все к тому, что дают нам наши
чувства зрения и осязания, или, напротив, составляет довольно
значительное число данных для обширной биографии.
С другой стороны, вот воображаемая личность, которая,

582
Герберт Спенсер
подобно героям древних римлян, может быть
олицетворением какой-либо добродетели или какого-либо порока
или которая, подобно какому-нибудь современному
герою, представляет в своем смешанном характере, в
различных побуждениях и во всем своем поведении
кажущуюся реальность. Но как бы точно и полно ни было это
изображение такого фиктивного существа, оно не в силах
обратить его в действительное и живое существо. Точно
так же, как и неведение того, что касается какого-либо
человека действительно существующего, не может обратить
его в личность воображаемую. Между фикцией и
биографией мы находим всегда непроходимую пропасть. То же
самое можно сказать и относительно наук, о которых идет
речь; наука, занимающаяся движениями воображаемых
тел, и наука, занимающаяся взаимным действием и
противодействием тел действительно существующих в
пространстве, останутся навсегда раздельными друг от друга.
Мы можем довести первую до более высокой степени
совершенства введением трех, четырех и более факторов,
мы можем предположить все необходимые условия для
образования особой солнечной системы: описание этой
идеальной солнечной системы останется всегда так же
различным от описания действительной Солнечной
системы, как фикция различна от биографии.
Радикальный характер этого различия станет
некоторым образом еще очевиднее, если заметить, что от самого
простого положения общей механики мы можем, не делая
скачков, перейти к самому сложному положению небесной
механики. Мы берем какое-нибудь тело движущимся с
однообразной скоростью и начинаем с положения, что оно
будет продолжать двигаться таким же образом. Затем мы
устанавливаем закон его ускоренного движения по той же
линии, когда оно подчинено действию какой-либо
постоянной силы. Далее мы усложняем положение, предполагая,
что сила возрастает под влиянием приближающегося
притягивающего тела; и мы можем формулировать ряд законов
ускорений, вытекающих из такого же ряда законов,
обусловливаемых возрастающим притяжением (закон
тяготения составляет часть этих законов). Прибавив затем другой
фактор, предположив, что тело движется в направлении,
различном от того, по которому действует притягивающее
тело, мы можем определить на основании величин
предположенных сил, будет ли его движение совершаться по ги-

Опыты научные, политические и философские 583
перболе, параболе, эллипсу или кругу; — мы можем сначала
рассматривать эту гипотетическую прибавочную силу как
бесконечно малую и формулировать различные
результаты по мере их постепенного возрастания. Проблема
принимает новую степень сложности, если в нее внести третью
силу, действующую в некотором ином направлении;
рассматривая сначала эту силу как бесконечно малую, мы
можем затем постепенно увеличивать ее до степени
какой-либо определенной силы. Точно таким же образом, вводя
фактор за фактором и придавая сперва каждому из них
незаметное воздействие на остальное, мы достигаем путем
бесконечного ряда возрастающих степеней до сочетания
какой нам угодно сложности.
Таким образом, наука, занимающаяся действием и
противодействием воображаемых тел, помещаемых в
пространстве, есть необходимое продолжение, непрерывное
развитие общей механики. Мы уже видели, что она не
может быть безусловно обособленной от той науки, которая
занимается небесными телами, и с самого начала
получила название астрономии. Раз эти факты признаны, то, мне
кажется, не может остаться никакого сомнения касательно
ее истинного места в классификации наук
Оставляя в стороне менее важные возражения отчасти
потому, что они были уже косвенным образом
опровергнуты, отчасти потому, что рассмотрение их потребовало
бы слишком много места, мы сразу переходим к
изложению общих аргументов, устанавливающих наше
положение. В нашем распоряжении для этого имеются два пути:
из них один пригоден лишь для тех, кто принимает
общую доктрину эволюции-, с него мы и начнем.
За отправной пункт мы берем концентрацию тумано-
образной материи. Следуя за перераспределениями этой
материи, как она, сгущаясь, образует вращающиеся вокруг
себя сфероиды с концентрическими кольцами, которые
затем разрываются и иногда сами образуют вторичные
сфероиды с тем же движением, мы доходим наконец до
планет в том виде, как они существовали вначале. До сих
пор мы рассматривали совершившиеся явления как чисто
астрономические; а так как наша Земля, как один из этих
сфероидов, образовалась из газообразных и
расплавленных веществ, то она и не представляла никаких особых
данных для какой-либо более сложной конкретной науки;
по истечении громадного времени на Земле образовалась

584
Герберт Спенсер
наконец твердая кора, которая, по прошествии тысячи лет,
утолщилась, а по прошествии других тысяч лет охладилась
достаточно, чтобы дать возможность образованию сперва
различных газообразных сложных тел, а затем и воды.
Тогда переменное положение различных частей
сфероида относительно Солнца стало производить заметные
действия, и вот наконец создались явления
метеорологические, а затем и явления геологические, какие мы знаем
теперь, — явления, обусловленные, быть может, отчасти
теплотой Солнца, отчасти внутреннею теплотой Земли
и отчасти действием Луны на океан! Как достигли мы этих
геологических явлений? Когда именно окончились
астрономические перемены и начались геологические?
Достаточно задать вопрос, чтобы увидеть, что между ними нет
действительного разделения. Оставляя в стороне всякую
предвзятую идею, мы не находим ничего, кроме группы
явлений, делающихся все более и более сложными под
влиянием тех же первоначальных факторов; и мы видим,
что наши произвольные деления основываются лишь на
причинах удобства. Пойдем дальше, на следующую
ступень. По мере того как поверхность Земли продолжала
охлаждаться, переходя незаметно через все степени
температуры, все более становилось возможным
образование более и более сложных неорганических тел; затем
поверхность охладилась до той степени температуры,
которая допустила возможность существования наименее
сложных веществ, так называемого органического рода;
и наконец, стало возможным образование самых
сложных органических соединений. Химики в настоящее
время показали нам, что эти соединения могут быть получены
посредством синтеза лабораторным путем, причем каждая
восходящая степень сложности делает возможной
следующую, более высокую, степень. Отсюда можно заключить,
что последовательные синтезы такого же рода и
происходили в тех мириадах лабораторий, бесконечно различных
друг от друга и по материалам и по условиям, какие
кишели на поверхности Земли в течение тех тысяч лет, какие ей
потребовались, чтобы последовательно перейти через все
эти степени температуры; отсюда можно заключить также
и то, что и непостоянная и столь сложная субстанция,
из которой произошли все организмы, образовалась в
свою очередь микроскопическими дозами и что из нее
путем постоянной интеграции и дифференциации эволю-

Опыты научные, политические и философские 585
ция произвела все организмы. Где же проведем мы
разделительную черту между геологией и биологией? Синтез
самого сложного соединения есть лишь продолжение
синтезов, которыми образованы были все более простые
сложные соединения. Те же первоначальные факторы
действовали заодно с этими вторичными
метеорологическими или геологическими факторами, ими же
порожденными. Нигде мы не находим пустого места в этом постоянно
усложняющемся ряду, так как существует явная связь
между теми движениями, каким подвергаются различные
сложные соединения в своих изомерных
преобразованиях, и теми изменениями формы, каким подвергалась
первоначальная пластическая материя, называемая нами
живою. Биологические явления, несмотря на различия,
отличающие их на дальнейших ступенях, в начале своем
нераздельны от явлений геологических, — нераздельны от
ряда постоянных преобразований, произведенных
действием физических сил на материю, составлявшую
поверхность Земли. Бесполезно проходить дальнейшие ступени.
Как из группы явлений биологических рождается и
развивается постепенно группа явлений более частных,
называемых нами психологическими, — это не требует никакого
объяснения. А когда мы доходим до психологических
явлений самого высшего порядка, ясно, что, следуя за
постепенным развитием человечества, начиная от самых
простых бесприютных неоседлых семей до более или менее
больших и цивилизованных племен и народов, мы
перейдем незаметно от явлений индивидуальной человеческой
деятельности к явлениям коллективной человеческой
деятельности. Другими словами, не очевидно ли, что в этом
классе наук, состоящем из астрономии, геологии,
биологии, психологии и социологии, мы имеем естественную
группу, части которой не могут быть разъединены или
поставлены в обратном порядке? Здесь для явлений
существует одновременно двойная зависимость: зависимость
с точки зрения их начала и происхождения и зависимость
с точки зрения того способа, каким они могут быть
объяснены. В космическую эпоху явления происходили в этом
порядке последовательности; и полное научное
объяснение каждой группы зависит от научного объяснения групп
предшествующих. Никакая другая наука не может быть
вставлена между членами этой группы, без нарушений их
связности. Поместить физику между астрономией и геоло-

586
Герберт Спенсер
гией значило бы сделать пробел в сплошном ряду
преобразований; то же самое было бы, если бы поместить
химию между геологией и биологией. Правда, физика и
химия необходимы для объяснения этих последовательных
рядов фактов, но из этого не следует, что они должны быть
сами помещены в эту серию.
Так как конкретная наука, состоящая из этих пяти
частных конкретных наук, образует, таким образом, целое
удивительной связности и различается от всякой другой
науки, то можно поставить вопрос с том, не образует ли
и всякая другая наука такой же цельности, части которой
были бы соединены нерасторжимым образом, или не
допускает ли она некоторого вторичного деления,
образующего также отдельное целое. Относительно последнего
случая можно сказать, что это правда. Какая-нибудь
теорема статики или динамики, как бы она проста ни была,
содержит всегда нечто мыслимое, как протяженное и как
обнаруживающее силу или силы, — как сопротивление,
или напряжение, или то и другое вместе и как способное
более или менее обладать жизненной силой. Если мы
будем разбирать самое простое положение статики, мы
увидим, что понятие силы всегда соединяется с понятием
пространства прежде, чем положение может образоваться
в мысли; и если мы станем разбирать также самое простое
положение в динамике, мы увидим, что силы,
пространство и время суть его существенные элементы. Количество
в членах безразлично; последние могут прилагаться к
простым молекулам: молярная механика и молекулярная
механика стоят рядом и друг друга поддерживают. От
вопросов касательно движений двух молекул или большего их
числа молекулярная механика переходит к различным
видам агрегации между несколькими молекулами, к
изменениям в количестве и пространстве движений, обладаемых
ими как членами одного агрегата и к изменениям
движений, переданных посредством агрегатов, ими
образованных (как-то движение света). Расширяя постоянно свою
область, она доходит до изучения даже каждой сложной
молекулы в ее составных частях на основании тех же
принципов. Эти соединения и разложения более или
менее сложных молекул, составляющие явления химии,
также рассматриваются как факты того же рода, так как
родства молекул друг к другу и их реакции под влиянием света,
теплоты и других проявлений силы считаются результа-

Опыты научные, политические и философские 587
том различных движений, определенных механически
в их различных составных частях. Не идя до конца в этом
прогрессивном механическом истолковании
молекулярных явлений, достаточно заметить, что существенные
элементы всякого химического понятия суть единицы,
занимающие места в пространстве и воздействующие одни на
других. В этом-то и состоит общий характер всех тех наук,
которые мы группируем под названиями механики,
физики и химии. Оставляя в стороне вопрос о том, возможно ли
понятие силы отдельно от протяженной субстанции, в
которой она проявляется, мы можем утвердительно сказать,
не боясь обмануться, что если откинуть понятие силы,
то в то же время откинуть и науку механики, физики и
химии. Науки эти, тесно сплоченные этой связью, потеряли
бы свою связность и цельность, если бы между ними
вставить какую бы то ни было иную науку. Мы не можем
поместить логику между молярной механикой и механикой
молекулярной. Мы не можем поместить математику между
группой положений, рассматривающих взаимное
действие однородных молекул друг на друга, и группой
положений, рассматривающих взаимное действие разнородных
молекул друг на друга (положения, совокупность которых
носит название химии). Очевидно, эти обе науки (логика
и математика) остаются вне того тесно сплоченного
целого, о котором мы только что говорили, и даже отделяются
от него некоторым коренным образом.
Чем же они отделяются? Отсутствием понятия силы.
Хотя совершенно справедливо, что логика и математика
пользуются членами, которые должны необходимо быть
способны выражать внутренний смысл и, следовательно,
производить действие, однако также совершенно справедливо,
что науки эти отличаются не только тем, что они не делают
в своих положениях никакого указания на эту силу, но даже
требуют безусловного исключения ее. Вместо того чтобы
быть, как во всех других науках, элементом не только
признанным, но и важным, сила является в математике и
логике не только несущественным, но даже заведомо непризна-
ваемым элементом. Члены, в которых логика выражает
свои положения, суть знаки, которые вовсе не
представляют собою вещей, свойств или способностей одного рода
скорее, чем другого, и которые могли бы также хорошо
служить и для выражения атрибутов, свойственных членам
какого-либо связного ряда идеальных кривых линий, на-

588
Герберт Спенсер
черченных лишь для представления соответственного
числа действительных предметов. Что касается геометрии,
то она, отнюдь не пользуясь действительными линиями
и поверхностями как элементами истин, ею доказываемых,
рассматривает, напротив, эти истины как безусловные
только тогда, когда эти линии и эти поверхности
становятся идеальными, т. е. когда исключается понятие всякого
приложения силы.
Теперь я перейду к изложению других доводов,
которые не предполагают своей солидарности с доктриной
эволюции, но которые устанавливают эти основные
различия с такой же ясностью.
Конкретные науки, взятые все вместе или порознь,
имеют предметом своим агрегаты: или один целый
агрегат ощутительных существований, или какой-либо
вторичный агрегат, отделенный от этого целого агрегата, или
какой-либо третичный агрегат, отделившийся от этого
вторичного, и т. д. Звездная астрономия занимается всей
совокупностью видимых масс, распределенных в
пространстве; и она рассматривает их как отдельные предметы,
тождество которых не может быть признано, предметы,
занимающие определенное место и находящиеся в
постоянных отношениях как друг к другу и к частным группам,
так и ко всей целой группе.
Планетная астрономия, отделяя тот агрегат, который
заключает в себе всю относительно небольшую часть,
составляющую Солнечную систему, занимается этой частью
как целым: наблюдает, измеряет, вычисляет величину,
формы, расстояния, движения ее первичных, вторичных
и третичных членов; и, принимая предметом для своих
самых широких исследований взаимные действия и
противодействия всех этих членов, рассматриваемых как части
связного собрания, она принимает для своих самых узких
исследований действия каждого члена, рассматриваемого
как индивидуальный предмет, обладающий
определенным числом внутренних активных свойств,
видоизмененных определенным числом внешних активных свойств.
Среди этих агрегатов геология (мы употребляем здесь это
слово в самом широком значении) выбирает себе один,
требующий внимательного изучения, и, ограничиваясь
им, она рассматривает строение Земли и ее процессы
в прошлом и настоящем; в качестве самих специальных
проблем она берет местные образования и их причины;

Опыты научные, политические и философские 589
для самых общих проблем она берет последовательный
ряд изменений всей Земли. В то время как геолог
занимается этим маленьким относительно Вселенной, но
большим самим по себе агрегатом, биолог занимается
маленькими агрегатами, образовавшимися из частей субстанции
поверхности Земли, и рассматривает каждый из них как
связное целое по своему строению и функциям; или, когда
он занимается каким-нибудь отдельным органом, он
рассматривает его как целое, составленное из подчиненных
частей или находящееся в связи со всем организмом. Он
оставляет психологу те специальные агрегаты функций,
которые приспособляют реакцию организмов к
многочисленным влияниям деятелей, их окружающих; и он их
ему оставляет не только потому, что они относятся к
порядку более высокой специальности, но потому, что они
составляют вторую часть этих агрегатов или состояния
сознания, которые исследует субъективная психология,
наука, стоящая совершенно особняком от всех прочих наук
Наконец, социолог рассматривает каждое племя и каждый
народ как агрегат, представляющий множество
одновременных и последовательных явлений, связанных между
собой в качестве частей единой совокупности. Таким
образом, во всех случаях конкретная наука занимается
каким-либо конкретным агрегатом (или несколькими
конкретными агрегатами); и она заключает в себе все, что
может быть известно об этом агрегате относительно его
величины, формы, движений, плотности, устройства
общего расположения его членов, его микроскопического
строения, его химического состава, температуры и т. д.
и также относительно тех многочисленных материальных
и динамических изменений, каким он подвергается с
самого начала своего бытия, как агрегата, до момента, когда
он перестает существовать, как таковой.
Никакая абстрактно-конкретная наука не поступает
таким образом. Все вместе взятые абстрактно-конкретные
науки описывают различные роды свойств, присущих
агрегатам; а каждая абстрактно-конкретная наука
занимается одним определенным классом этих свойств. Одна
изучает и формулирует свойства, общие всем агрегатам;
другая — свойства агрегатов с более специальными формами;
третьи берут из агрегатов определенные составные части,
обособляют их от остальных и изучают их свойства.
Но все эти науки совсем не ведают агрегатов как индивиду-

590
Герберт Спенсер
альных объектов. Какое-нибудь отдельное свойство или
собрание соединенных свойств — вот все, чем
исключительно занимаются эти науки. Механике нет никакого
дела, есть ли рассматриваемая ею движущаяся масса планета
или молекула, кусок мертвого дерева, брошенный в реку,
или живая собака, прыгающая за ним; как в одном, так
и в другом случае кривая, описанная движущимся телом,
сообразуется с одними и теми законами. То же самое
можно сказать и о физике, когда он берет за предмет изучения
отношение между изменяющимся объемом какого-нибудь
тела и изменяющимся количеством молекулярного
движения: рассматривая свой предмет вообще, он не обращает
никакого внимания на материю, и, изучая его в частности
по отношению к такому-то или иному роду материи, он
оставляет в стороне все, относящееся к величине или
форме; из этого исключаются те более частные случаи, когда
он исследует действия, могущие влиять на форму, но даже
и в этих случаях он оставляет в стороне величину тела.
То же можно сказать и о химике. Какое бы вещество он ни
изучал, он не только не обращает внимания на его
величину или количество, но он не требует даже, чтобы оно было
доступно восприятию. Часть углерода, над которым он
делает свои опыты, может быть видима или невидима в своих
формах алмаза, графита или угля, — это ему безразлично.
Он прослеживает его в различных его видоизменениях
и соединениях: он находит его то в соединении с
кислородом в виде невидимого газа; то скрытым с другими
элементами в более сложных телах, как-то: эфир, сахар, масла.
С помощью серной кислоты или какого-либо другого
реактива он обращает его в связный осадок*или в мельчайший
порошок; в иных случаях с помощью теплоты он
обнаруживает его в составе животных тканей. Очевидно,
констатируя таким образом сродство и атомическую
эквивалентность углерода, химик не имеет никакого дела с каким бы то
ни было агрегатом; он занимается углеродом как вещью,
которая не существует ни в каком частном состоянии
соединения, как вещью, лишенной количества формы и
внешности, — одним словом, как вещью абстрактной и идеальной;
он представляет его себе одаренным определенными
свойствами и силами, откуда вытекают частные явления, им
описываемые: его единственная цель — констатировать эти
силы и эти свойства.
Наконец, абстрактные науки, со своей стороны, также

Опыты научные, политические и философские 591
не имеют дела с реальностью агрегатов и сил, какими
могут обладать агрегаты или их составные части; они
занимаются лишь отношениями — отношениями между
агрегатами или между частями агрегатов, отношениями между
агрегатами и их свойствами, отношениями между
свойствами или между отношениями. Та же логическая формула
равно приложима, будут ли членами этих отношений
люди и их несуществование, кристаллы и их устройства или
буквы и их звуки. Что касается математики, то она
занимается исключительно отношениями; это можно видеть из
того, что она употребляет точно то же самое выражение,
как для определения треугольника бесконечного малого,
так и для определения треугольника, вершиной которого
служит Сириус, а основанием диаметр земной орбиты.
Я не могу понять, каким образом можно усомниться
в законности определений этих научных групп.
Невозможно отрицать, что каждая конкретная наука имеет
предметом какой-либо агрегат, или какие-либо органические
или неорганические агрегаты, или сверхорганические
(общество); не обращая никакого внимания на свойства
того или другого порядка, она занимается лишь
координацией свойств, собранных из всех порядков. Мне кажется
столь же достоверным, что наука абстрактно-конкретная
прилепляется к какому-нибудь порядку этих свойств,
опуская все остальные качества, свойственные агрегату, и
признавая даже агрегаты лишь постольку, поскольку их
понятие заключено в исследовании свойств того частного
порядка, который изучается. И я думаю, что также ясно, что
абстрактная наука, освобождая свои положения от всякого
намека на агрегаты и свойства, поскольку это позволяет
сделать природа мышления, занимается лишь
отношениями сосуществования и последовательности,
представляемых вне всякого частного вида существования и действия.
Следовательно, если эти три группы наук суть
относительно лишь теории агрегатов, теории свойств и теории
отношений, то ясно, что деления между ними не только
совершенно ясны, но и разделяющие их промежутки не
могут быть уничтожены.
Теперь, быть может, будет более ясно видно, насколько
непрочна классификация Конта. Еще раньше, изложив
общим образом эти основные различия, я указал
несоответствия, возникающие, если науки абстрактные,
абстрактно-конкретные и конкретные разместить в порядке, пред-

592
Герберт Спенсер
ложенном Контом. Эти несоответствия становятся еще
более поразительными, если эти общие названия групп
заменить определениями, данными выше. Тогда
получилось бы следующее:
Математика Теория отношений
(механика же теория свойств)
Астрономия Теория агрегатов
Физика Теория свойств
Химия Теория свойств
Биология Теория агрегатов
Социология Теория агрегатов
Что люди, предавшиеся какой-либо особой доктрине,
видят ясно недостатки доктрины, ей противоположной,
и не видят недостатков той, которой они держатся, — это
мнение слишком обычное, но равно приложимое и к
философским убеждениям, как и ко всему остальному.
Притча о соломинке и бревне столь же приложима к суждениям
людей об их мнениях, как и к их суждениям о характере
друг друга. Может быть, для моих друзей из школы
позитивистов я подтверждаю эту истину собственным
примером, как они подтверждают ее для меня своими. Лишь тому,
кто чужд как той, так и другой системе, надлежит сказать,
у кого из нас в глазу бревно и соломинка. А пока ясно, что та
или другая доктрина существенно ошибочна и что
никакое изменение не может привести их в согласие. Или
науки не могут быть классифицированы так, как это сделано
мною, или они не могут быть расположены в линейный
ряд, предложенный Контом.

Опыты научные, политические и философские 593
III
О ПРИЧИНАХ РАЗНОГЛАСИЯ
С ФИЛОСОФИЕЙ О. КОНТА
(Первоначально напечатано в апреле 1864 г.
как приложение к предыдущей статье)
В Revue des Deux Mondes от 15 февраля 1864 г.
напечатана статья об одном из последних моих сочинений, а
именно об Основных началах. Я должен принести свою
благодарность автору этой статьи, г-ну Огюсту Ложелю, за ту
тщательность, какую он обнаружил при изложении
некоторых основных положений этого сочинения, а также и за то
справедливое и симпатичное отношение, с каким он дал им
должную оценку. Однако в одном отношении г-н Ложель
передает своим читателям превратное суждение, которое
он сам лично считает вполне достоверным, и выражает его
несомненно с полным убеждением. Г-н Ложель выставляет
меня отчасти учеником Конта. Описав сначала влияние
Конта, сказавшееся на трудах некоторых других
английских писателей, особенно Милля и Бокля, он старается
отыскать это влияние, хотя и не признаваемое мною в
моем сочинении, которое он разбирает. В своей статье он
несколько раз возвращается к доказательству своего
высказанного мнения. С большой неохотой я вижу себя
вынужденным возражать критику столь беспристрастному
и искусному, но так как Revue des Deux Mondes очень
распространен в Англии, как и в других странах, и так как
подобное же заблуждение, как и высказанное г-ном Ложе-
лем, существует среди многих людей как в Европе, так и в
Америке, — заблуждение, которое может только
укрепиться от упомянутой статьи, то мне кажется
необходимым выступить с некоторым опровержением.
Две причины совершенно различного рода
способствовали распространению ошибочного мнения, будто Конт
является творцом науки, в строгом смысле этого слова,
мнение это распространялось бессознательно как его

594
Герберт Спенсер
жаркими врагами, так и наиболее преданными
приверженцами. С одной стороны, Конт, обозначив под
названием позитивной философии все окончательно
установленное знание, приведенное учеными в систему или в связное
целое, выставил ее как нечто противоположное
бессвязному собранию мнений, поддерживаемых теологами;
вследствие этого и теологи усвоили себе привычку называть
противоположную партию, т. е. людей науки,
позитивистами. Подобная привычка породила мнение, что члены
этой партии сами назвали себя позитивистами и тем
признали себя учениками Конта. С другой стороны, те,
которые усвоили себе систему Конта и смотрели на нее как
на философию будущего, были естественно склонны
видеть везде следы ее прогресса, и везде, где они находили
мнения, согласные с нею, они приписывали их влиянию ее
основателя. Это — общее свойство всех учеников и
последователей, всегда преувеличивать значение учения их
учителя и считать его основателем всех поучаемых им
доктрин. Имя Конта в умах его последователей связано с
понятием о научном мышлении, потому что большая часть его
последователей усвоила себе впервые научное мышление
из того изложения, какое он ему дал в своих сочинениях.
Под неизбежным влиянием такой ассоциации идей
последователи Конта всегда вспоминают своего учителя, как
только они наталкиваются на образ мышления, имеющий
некоторое сходство с научным мышлением, описанным
их учителем; вследствие этого они склонны думать, что
Конт и в умах других людей вызвал те же понятия, какие он
вызвал в умах их самих. Однако подобные суждения
в большинстве случаев лишены всякого основания. Что
Конт дал общее изложение доктрины и метода науки —
это, конечно, верно; ошибка состоит в том, что нельзя всех,
кто принимает эту доктрину и следует этому методу,
называть учениками Конта. Ни процессы их исследований,
ни их мнения относительно природы человеческого
знания и его границ не изменились сколько-нибудь заметно
сравнительно с тем, в каком положении находились они
до Конта. Если их можно назвать «позитивистами», то
только в том смысле, в каком все люди науки всегда были
более или менее последовательными позитивистами; но
считать их учениками Конта это равносильно тому, если
бы мы стали называть его учениками тех, кто жил и умер
прежде самого Конта. Конт вовсе не говорит того, чего

Опыты научные, политические и философские 595
требуют во имя его некоторые из его приверженцев. Он
говорит «Il у a sans doute beaucoup d'analogie entre mapMo-
sophiepositive et ce que les savants anglais entendent, depuis
Newton surtout, par philosophie naturelle» («Есть, без
сомнения, большое сходство между моей позитивной
философией и тем, что английские ученые разумеют — особенно
со времен Ньютона — под философией естественной»).
(См. Avertissement). Далее он указывает на «grand
mouvement imprimé à l'esprit humain, il y a deux siècles, par l'action
combinée des préceptes de Bacon, des conceptions de
Descartes et des découvertes de Galilée, comme le moment où l'esprit
de la philosophie positive a commencé à se prononcer dans le
monde» («великое движение, возникшее в человеческом уме,
два века тому назад, под совокупным воздействием учений
Бэкона, умозрений Декарта и открытий Галилея, как на
момент, когда впервые начал проявляться в мире дух
позитивной философии»). Из этого видно, что общие процессы
исследования и способ объяснения явлений, которые Конт
называет позитивной философией, им самим признаются
за результат двухвековой работы; по его признанию, они
ко времени его труда достигли уже заметного развития
и составляли собою наследство всех людей науки.
Задача, принятая на себя Контом, состояла в том, чтобы
дать философскому мышлению и методу более
совершенную форму и организацию и приложить их к
истолкованию тех классов явлений, которые еще не были изучены
научным образом. Такой замысел полон величия, а
попытка осуществить его является предприятием,
заслуживающим удивления и одобрения. У Бэкона также был
подобный план, он также стремился к организации наук и также
был убежден, что «физика (естественные науки) есть мать
всех наук»; в то же время он был убежден, что науки могут
подвигаться вперед только при условии общего союза
и взаимной связи, причем указал и на то, в чем должен
состоять этот союз и связь. Он понимал, что нравственная
и политическая философия может расти и процветать
только в том случае, если она берет свои корни в
естественной философии; таким образом, он как бы предвидел идею
социальной науки, возникающей из наук естественных.
Однако состояние знаний в его время воспрепятствовало
ему пойти дальше этого общего умозрения, и, по правде
сказать, достойно удивления то обстоятельство, что он мог
зайти так далеко. Вместо смутной и неопределенной идеи

596
Герберт Спенсер
Конт дал миру идею ясно и вполне определенную. В
развитии этой концепции Конт обнаружил замечательную
широту воззрений, недюжинную оригинальность,
громадную находчивость и выходящую из ряда вон способность
к обобщениям. Его система позитивной философии,
рассматриваемая сама по себе, независимо от того, верна ли
она, является творением, полным величия. Но, признавая
за Контом неоспоримое право на наше удивление за его
концепцию, за его усилия осуществить ее и за то умение,
какое обнаружил он в этой попытке, надо еще спросить:
имел ли он удачу? Мыслитель, реорганизующий научный
метод и знание своего века и передающий своим
последователям эту новую организацию, которую те и принимают,
по справедливости может считаться главой школы, а его
преемники — его учениками. Но если среди его
преемников есть такие, которые принимают этот метод и эти
знания века, но отвергают предложенную им
реорганизацию, то эти, очевидно, не могут считаться его учениками.
Что можно сказать в этом отношении о Конте? Есть
небольшое число людей, которые почти вполне принимают
его учение, и они, конечно, по справедливости могут
называться его учениками. Есть другие, которые принимают,
как истинные, некоторые из этих принципов, но все
остальное отвергают; эти если и могут считаться его
учениками, то только отчасти. Наконец, есть еще и такие,
которые отвергают все существенное в его учении: эти,
очевидно, должны считаться его противниками. Все члены этого
последнего класса остаются в том же положении, в каком
они были бы, если бы Конт ничего совсем не писал.
Отвергая его реорганизацию наук, они принимают эти науки
в том виде, как они существовали до него, как общее
достояние, завещанное прошедшим настоящему. Их согласие
с этой научной доктриной вовсе не ставит их в положение
учеников относительно Конта. К этому классу
принадлежит большинство людей науки. К этому же классу
принадлежу и я.
Переходя теперь к тому, что лично касается меня в
этом вопросе, я укажу сначала на главные общие
принципы, относительно которых Конт вполне солидарен с
мыслителями, ему предшествовавшими, и относительно
которых и я сам с ним вполне солидарен.
Конт полагает, что источником всякого знания
является опыт; я держусь того же мнения, но я держусь его в

Опыты научные, политические и философские 597
смысле более широком, чем Конт, потому что я не только
думаю, что все идеи, приобретенные индивидами, а
следовательно, и все идеи, переданные прошедшими
поколениями, происходят из этого источника, но я также полагаю,
что самые способности, облегчающие приобретение этих
идей, являются продуктом накопленного и
организованного опыта, переданного нам от предшествовавших рас
(см. Основания психологии Герберта Спенсера). Но
доктрина, что всякое знание берет свое начало из опыта,
обоснована вовсе не Контом, да он и сам не приписывает ее
себе. Он говорит, что «tous les bons esprits, répètent, depuis
Bacon, qu'il n'y a de connaissances réelles que celles qui
reposent sur des fait observés» («все здравые умы повторяют
со времен Бэкона, что нет иных действительных знаний,
кроме тех, которые основываются на наблюдаемых
фактах»). Сверх того, отличительный характер английской
школы психологов и состоит главным образом в
разработке этой доктрины и в ее окончательном установлении.
Насколько мне известно, Конт, приняв эту доктрину, не
сделал ничего такого, что могло бы придать ей большую
достоверность и определенность. Да он и не мог бы
сделать ничего подобного, так как он отвергает ту часть науки
о духе, которая одна только может доставить
доказательства в пользу этой доктрины.
Далее, Конт держится того мнения, что всякое знание
относительно и не идет дальше знания одних феноменов;
в этом я с ним вполне согласен. Но кто станет утверждать,
что относительность всякого знания провозглашена
впервые Контом? Среди тех, кто более или менее
последовательно придерживался этой доктрины, сэр Вильям Гамильтон
насчитывает Протагора, Аристотеля, св. Августина, Боэция,
Аверроэса, Альберта Великого, Жерсона, Меланхтона, Ска-
лигера, Фр. Пикколомини, Джордано Бруно, Кампанеллу,
Бэкона, Спинозу, Ньютона, Канта. Сам Вильям Гамильтон
в своей Философии безусловного, напечатанной впервые
в 1829 г., дал научное доказательство этому убеждению.
Конт, получив эту доктрину от своих предшественников
вместе с другими мыслителями, не сделал, насколько мне
известно, ничего такого, что подвинуло бы вперед это
учение. В сущности, он и не мог ничего сделать в его пользу,
потому что, как мы уже сказали, он не признает возможности
того анализа мышления, который заключает в себе
доказательства относительности всех наших знаний.

598
Герберт Спенсер
Конт требует, чтобы при объяснении различных
классов явлений не прибегали к помощи метафизических
сущностей, рассматриваемых в качестве их причин; я также
полагаю, что употребление подобных сущностей — хотя
и удобно, если не необходимо для целей мышления — с
научной точки зрения вполне незаконно. Мнение это, в
сущности, есть не что иное, как следствие из предыдущего,
и оно должно быть принято и.откинуто вместе с ним. Но,
как и предыдущее, мнение это с большим или меньшим
постоянством поддерживалось в продолжение нескольких
веков. Сам Конт цитирует любимое выражение Ньютона:
«О! Физика, берегись метафизики!». Доктрина эта, как
и предыдущая, не получила от Конта никакого более
солидного обоснования. Он всего только снова высказал ее.
Сделать большее он был не в состоянии, потому что и в
этом случае, как и в прежних, его скептицизм
относительно субъективной психологии лишал его возможности
доказать, что эти метафизические сущности суть простые
символические концепции, не допускающие поверки.
Наконец, Конт верит в неизменность законов
природы, в постоянство и единообразие отношений между
явлениями. Но и до него многие также верили в это.
Предположение это, что во Вселенной существует неизменный
порядок, принятое даже теми, кто не имеет претензии
считать себя учеными, сохраняло в течение веков силу
принципа или постулата, который некоторые ученые
считали приложимым только к явлениям мира
неорганического, тогда как другие ученые признавали его
всеобщим. Наследуя эту доктрину от своих предшественников,
Конт оставил ее такой же, какой и усвоил. Хотя ему
удалось открыть несколько новых законов, я, однако, не
думаю, чтоб ученые признали, что он своим
доказательством сделал индукцию более достоверной в данном случае;
ему не удалось доказать этого положения и посредством
дедукции, как это легко можно было бы сделать, указав на
то обстоятельство, что постоянство и единообразие
отношений между явлениями есть неизбежное следствие
постоянства силы.
Таковы принципы, служащие исходной точкой
отправления Конта, и принципы эти отнюдь не могут считаться
исключительной собственностью его философии. «Но
быть может, — возразят мне, — какая надобность во всех
этих замечаниях, так как ни один образованный читатель

Опыты научные, политические и философские 599
не станет приписывать Конту открытия этих истин?» На
это я отвечу, что хотя никто из учеников Конта не станет
приписывать этому философу открытия истин, о которых
идет речь, и хотя никто из противников в лагере теологов,
как бы ни был он несведущ в области науки и философии,
не станет считать Конта первым человеком, высказавшим
эти истины, однако существует сильное стремление
связывать всякую доктрину с именем того, кто изложил ее
с особенным успехом в более близкое время, и такое
стремление иногда вносит ложное представление даже
в высокопросвещенные умы. У нас под рукой
доказательство того, на чем я настаиваю. В указанном выше номере
Reime des Deux Mondes, на стр. 936, можно прочитать
следующее: «Toute religion, comme toute philosophie, a la
prétention de donner une explication de Punivers; la philosophie qui
s'appelle positive se distingue de toutes les philosophies et de
toutes les religions en ce qu'elle a renoncé à cette ambition de
l'esprit humain» («Всякая религия, как и всякая философия,
имеет претензию объяснять Вселенную; философия,
называемая позитивною, отличается от всех других
философий и религий тем, что она отказалась от этого
притязания человеческого ума»). Остальная часть параграфа
посвящена объяснению доктрины об относительности
наших знаний. Следующий параграф начинается так:
«Tout imbu de ces idées, que nous exposons sans les discuter
pour le moment, M. Spencer divise» («Весь проникнутый
этими идеями, которые мы излагаем без всякого обсуждения
в настоящую минуту, г-н Спенсер разделяет...») и т. д.
Теперь я спрашиваю, не способны ли эти выражения и эти
идеи породить и укрепить то ошибочное впечатление,
которое я хочу рассеять. Я ни на минуту не останавливаюсь
на предположении, чтобы г-н Ложель имел намерение
выразить ту мысль, что идеи, которые оно выдает за идеи
позитивной философии, принадлежат исключительно
Конту. Но хотя у него и не было такого намерения, его
выражения заставляют предполагать противное. На языке
учеников Конта и его противников слова позитивная
философия означают философию Конта и выражение «быть
проникнутыми идеями позитивной философии»
равносильно выражению — получить свои идеи от Конта. После
того что быть сказано выше, мне нет надобности
повторять, что порождаемое таким образом по
неосмотрительности мнение есть мнение ложное. Конт только в кратких

бОО Герберт Спенсер
выражениях излагает эти общие истины, и предложения,
в которых он их излагает, не дали мне более ясного
понятия, нежели то, какое я имел раньше. Если я кому и обязан
особенно выяснением мне этих принципов, то разве
только сэру Уильяму Гамильтону.
От принципов, общих Конту и многим другим
мыслителям, как прежним, так и современным, перейдем теперь
к принципам, составляющим исключительную
особенность его системы. Насколько я вполне солидарен с Кон-
том относительно тех основных доктрин, которые
являются нашим общим наследием, настолько же я расхожусь
с ним относительно принципов, которые составляют его
личную философию и обусловливают ее организацию.
Для уяснения этого несогласия достаточно сравнить
между собой положения Конта и те, которые я им
противополагаю.
Положения Конта Мои положения
«...Chacune de nos
conceptions principales, chaque
branche de nos
connaissances, passent successivement
par trois états théoriques
différents: l'état théologique ou
fictif; l'état métaphysique ou
abstrait; l'état scientifiique ou
positif. En d'autres termes,
l'esprit humain, par sa nature,
emploie successivement dans
chacune de ses recherches
trois méthodes de philosopher,
dont le caractère est
essentiellement différent et même
radicalement opposé: d'abord
la méthode théologique,
ensuite la méthode méthaphysi-
que, et enfin la méthode
positive» («Cours de Phylosophie
Positive», p. 3).
«...Каждая из наших
основных концепций, каждая
отрасль наших знаний про-
Прогресс наших
концепций и каждой отрасли
наших знаний, с самого
начала и до конца, является
существенно одинаковым.
Неверно, будто есть три
метода философствования,
радикально
противоположных друг другу; есть только
один метод, который
всегда существенно остается
одним и тем же. От начала
до конца все наши
концепции причин явлений
имеют степень общности,
соответствующую широте
обобщений, определенной
опытами; обобщения наши
изменяются по мере того,
как накопляется опыт.
Интеграция причин, которые
вначале считались
многочисленными и местными,
но в конце концов оказа-

Опыты научные, политические и философские 601
ходят последовательно
через три различных
теоретических состояния: через
состояние теологическое, или
фиктивное; через состояние
метафизическое, или
абстрактное, через состояние
научное, или позитивное.
Другими словами,
человеческий ум по природе своей
употребляет
последовательно в каждом из своих
исследований три метода
философствования, характеры
которых существенно
различны и даже радикально
противоположны: сначала
метод теологический,
потом метод метафизический
и, наконец, метод
позитивный».
«Le système théologique
est parvenu à la plus haute
perfection dont il soit
susceptible quand il a
substitué l'action providentielle
d'un être unique au jeu
varié des nombreuses
divinités indépendantes qui
avaient été imaginées
primitivement. De même, le
dernier terme du système
métaphysique con-siste à
concevoir, au lieu de
différentes entités
particulières, une seule grande
entité générale, la nature,
enyisagée comme la source
unique de tous les
phénomènes. Pa-reillement, la
perfection du système
positif, vers laquelle il tend sans
cesse, quoiquil soit très
лись едиными и
всеобщими, является процессом,
действительно требующим
прохождения через все
промежуточные ступени
между его двумя крайними
пределами; но только
иллюзия может делать из
этого прохождения ряд
восходящих стадий. Причины,
которые мы раньше
считали конкретными и
индивидуальными, сливаются в уме,
как только схожие явления
начинают группироваться.
Сливаясь и охватывая все
большее и большее
количество явлений, причины
становятся все менее и
менее различными в их
индивидуальности. Если же
слитие продолжится, то они
постепенно делаются
расплывчатыми и
неопределенными в мысли; и
наконец, без всякого изменения в
природе процесса ум
приобретает сознание о
всеобщей причине, которая не
может быть понята*.
Хорошим объяснением
этого процесса мысли может
служить новая интеграция
тепла, света, электричества
и т. д., как видов
молекулярного движения. Если мы
сделаем шаг назад» мы увидим,
что современное понятие об
электричестве произошло из
интеграции в уме двух форм,
под которыми оно
обнаруживается в гальванической

602
Герберт Спенсер
probable qu'il ne doive
jamais l'atteindre, se-rait de
pouvoir se représenter tous
les divers phénomènes
observables comme des cas
particuliers d'un seul fait
général, tel que celui de la
gravitation par exemple»
(p. 5).
«Теологическая
система достигла высшего
совершенства, на какое она
способна, когда она
провиденциальное действие
единого существа
поставила на место
разнообразных действий
многочисленных независимых
божеств, придуманных
воображением вначале.
Точно так же последнее слово
метафизической системы
состоит в установлении на
место различных частных
сущностей единой великой
общей сущности, природы,
рассматриваемой в
качестве единственного
источника всех явлений. Точно так
же и совершенство
позитивной системы, к
которому она неуклонно
стремится, хотя легко может быть,
что ей никогда не придется
достичь его, заключалось
бы в возможности
представить себе все различные,
доступные наблюдению
явления в виде частных
случаев единого общего
факта, такого, например, как
тяготение».
«La perfection du système
Как ход мысли — один,
так и исход ее — один. Трех
предельных концепций не
бывает, но есть единая
предельная концепция. Когда
теологическая идея
провиденциального действия
единого существа, заменяя
собою все второстепенные
независимые причины,
развивается со всей ясностью,
на какую она способна, она
становится понятием
единого существа, постоянно
действующая власть
которого проявляется во всех
явлениях; понятие в этой
окончательной форме
вытесняет из мысли все те
антропоморфические
атрибуты, которыми
отличалась первоначальная идея.
Предполагаемое последнее
слово метафизической
системы — понятие единой
великой общей сущности
природы, рассматриваемой
батарее и в электрической
машине. Если мы шагнем
назад к периоду еще более
древнему, мы увидим, каким
образом идея статического
электричества родилась из
отождествления в мысли сил,
которые сначала были
обнаружены раздельно в янтаре,
в натертом стекле и в
молнии. После таких примеров
никто, я думаю, не станет
сомневаться, что процесс
был таким же всегда с
самого начала.

Опыты научные, политические и философские бОЗ
positif, vers laquelle il tend
sans cesse, quoiqu'il soit très
probable, qu'il ne doive
jamais l'atteindre, serait de
pouvoir se représenter tous
les divers phénomènes
observables comme des cas
particuliers d'un seul fait général...»
(p. 5).
«Considérant comme
absolument inaccessible, et
vide de sens pour nous, la
recherche de ce qu'on appelle
les causes, soit premières, soit
finales» (p. 44).
«Совершенство
позитивной системы, к
которому она стремится
неуклонно, хотя весьма
возможно, никогда его не
достигнет, заключалось бы
в возможности
представить себе все различные
доступные наблюдению
явления в виде частных
случаев единого общего
факта.»
«Считая совершенно
недоступным и лишенным
смысла для нас изыскание
того, что принято называть
причинами первичными,
или конечными.»
«...Ce n'est pas aux
lecteurs de cet ouvrage que je
croirai jamais devoir prouver
que les idées gouvernent et
bouleversent le mènde, ou,
en d'autres termes, que tout
le mécanisme social repose
finalement sur des opinions.
Ils savent surtout que la
grande crise politique et morale
в качестве источника всех
явлений, — есть понятие
тождественное с первым:
идея единой причины,
которая, являясь нам
всеобщей, перестает
рассматриваться как доступная
нашему пониманию и разнится
только по имени от идеи
о едином существе,
проявляющемся во всех
явлениях. И точно таким же
образом и то, что нам выдают за
идеальное совершенство
науки, т. е. возможность
представлять себе все
наблюдаемые явления как частные
случаи единого всеобщего
факта предполагает идею
о некотором конечном
существовании, к которому
относится этот
единственный факт, и верование в
это конечное
существование составляет такое
состояние сознания, которое
вполне тождественно с двумя
первыми.
Хотя наши обобщения,
охватывая более широкий
круг, уменьшают для нас
число причин и делают
наши понятия о них все
более и более
неопределенными; хотя
многочисленные причины, сводясь к
единой всемирной причине,
теряют возможность быть
представленными
мысленно и перестают считаться
доступными уму, — однако
идея причины все же
остается и в конце, как в начале,

604
Герберт Спенсер
des sociétés actuelles tient,
en dernière analyse, à
l'anarchie intellectuelle» (p. 48)*.
«...Читателям этого
сочинения я никогда не
нашел бы нужным
доказывать, что идеи управляют
и творят перемены в мире
или, другими словами, что
весь социальными механизм
покоится в конце концов
на мнениях. Читатели
знают хорошо, что великий
политический и
нравственный кризис современных
обществ вытекает, в
сущности, из умственной
анархии».
«Je ne dois pas négliger
d'indiquer d'avance, comme
une propriété essentielle de
* Один критик снисходительно
возражает мне, что Конт
неверно освещается этой
цитатой и что он, напротив,
вызывает на себя порицание своего
биографа, Литгре, за свое
преувеличение роли чувства как
двигателя человечества. Если
в своей Позитивной
политике, которую, очевидно, имеет
в виду это возражение, Конт
оставил принципы,
выдвинутые им вначале, то тем лучше.
Но я говорю здесь о том, что
известно под именем
Позитивной философии, а что
место, приведенное выше,
передает вполне верно доктрину
Конта, это доказывается тем, что
мнение это вторично
встречается в начале Сог&юлогии
преобладающей и
неразрушимой в мысли. Чувство
и идея причины не могут
быть уничтожены иначе
как с уничтожением
самого сознания* (Основные
начала, § 25).
Идеи не управляют
миром и не вносят в него
переворотов: мир управляется
и изменяется через чувства,
для которых идеи служат
только руководителями.
Социальный механизм
покоится в конце концов не на
мнениях, но почти всецело
на характерах. Не
умственная анархия, а нравственный
антагонизм является
причиной политических
кризисов. Все социальные явле-
Может быть, скажут, сам
Конт допускает, что то, что
он называет совершенством
позитивной системы,
никогда, вероятно, не будет
достигнуто и что он осуждает
изыскания природы
причин, а не общее верование
в причину. На первое
возражение я отвечу, что,
насколько я понимаю Конта,
препятствие к
совершенному осуществлению
позитивной философии состоит в
невозможности уничтожить
идею причины. На второе
возражение я отвечу, что
основной принцип философии
Конта есть полное
признание неведения
относительно причины вообще. Ина-

Опыты научные, политические и философские 605
l'échelle encyclopédique que
je vais proposer, sa
conformité générale avec
l'ensemble de l'histoire scientifique,
en se sens que, malgré la
simultanéité réelle et continue
du développement des
différentes sciences, celles qui
seront classées comme
antérieures seront, en effet, plus
anciennes et constamment
plus avancées que celles
présentées comme postérieures»
(p. 84).
«...Cet ordre est déterminé
par le degré de simpeicité, ou,
ce qui revient au même, par
le degré de généralité des
phénomènes» (p. 87).
«Я не должен
пренебречь случаем указать
заранее, как на существенное
свойство, на общее
соответствие предлагаемого мною
энциклопедического ряда
со всем ходом истории
наук, в том смысле, что,
несмотря на действительную
и постоянную
одновременность в развитии
различных наук, те из них,
которые будут
классифицированы, как предшествующие,
будут действительно более
древними и постоянно
более разработанными, чем
науки, поставленные как
последующие».
«...Этот порядок
определяется степенью простоты
или, что то же самое,
степенью общности явлений».
«En résultat définitif, la
ния оказываются
результатами совокупности
человеческих чувств и верований,
причем первые
оказываются по большей части
определенными заранее, а
вторые определяются всегда
впоследствии. Человеческие
страсти почти все
наследственны, тогда как верования
приобретаются каждым
человеком особо и зависят от
обстоятельств, в какие
поставлен человек. А среди
этих обстоятельств
наиболее важные зависят от
социального состояния,
которое, в свою очередь,
находится в зависимости от
преобладающих страстей;
социальное состояние, в ка-
че если это не так, то что
станется с принимаемым
им различием между
совершенством позитивной
системы и совершенством
системы метафизической!
В данном случае я могу
позволить себе сказать, что,
утверждая здесь совершенно
противоположное тому,
на чем настаивает Конт, я
тем самым исключаю себя
из позитивной школы. Если
надо принимать его
собственное определение
позитивизма, то ясно, что я не
могу быть назван
позитивистом, потому что то, что
он называет позитивизмом,
кажется мне полной
невозможностью.

боб
mathématique, l'astronomie,
la physique, la chimie,
physiologie et la physique sociale:
telle estia formule
encyclopédique qui, parmi le très
grand nombre de
classifications que comportent les six
sciences fondamentales, est
seule logiquement conforme
à la hiérarchie naturelle et
invariable des phénomènes»*
(p. 115)
«В окончательном
результате математика,
астрономия, физика, химия,
физиология и социальная
* В 1885 г. во время спора
с одним из английских
учеников Конта я принужден
был выслушать упрек за то,
что я говорю о Конте, будто
он установил ряд из шести
наук, тогда как он во всех
своих сочинениях, кроме
первого, устанавливает ряд
из семи наук. Так как я
касался именно позитивной
философии, то и считал
всего лучшим ссылаться
именно на Курс позитивной
философии. Мой оппонент
вежливо называл это
«недосмотром», забывая, что если
с моей стороны было
недосмотром говорить, что Конт
признавал шесть наук,
когда он позднее признавал их
семь, то еще более
серьезным недосмотром было со
стороны самого Конта так
долго упускать из виду
седьмую науку.
Герберт Спенсер
кую угодно эпоху, есть
равнодействующая
честолюбий, интересов,
опасений, негодований и
симпатий всех граждан,
живших прежде и ныне еще
живущих. Идеи,
циркулирующие в таком
социальном состоянии, должны в
среднем согласоваться с
чувствами граждан, а
следовательно, согласоваться
в среднем с социальным
состоянием, порожденным
этими чувствами. Идеи,
вполне чуждые данному
состоянию общества, не
могут быть приняты, а если
они внесены извне, они не
могут приняться, если же
они и будут приняты, то все
же исчезнут немедленно,
как только исчезнут
чувства, вызывавшие их
принятие. Следовательно, хотя
передовые идеи, раз
установившись, и влияют на
общество и на его
дальнейший прогресс, однако
установление таких идей
зависит от способности
общества их воспринять. На
практике национальный
характер и социальное
состояние определяют
преобладающий ход идей;
таким образом, отнюдь не
идеи определяют
социальное состояние и
национальный характер.
Изменение нравственной
природы человека, порождаемое
постепенным беспрерыв-

Опыты научные, политические и философские 607
физика: такова
энциклопедическая формула, которая
одна, из весьма
значительного числа классификаций,
возможных для шести
основных наук, логически
соответствует естественной и
неизменной иерархии
явлений».
«On conçoit, en effet,
que l'étude rationnelle de
chaque science
fondamentale, exigeant la culture
préalable de toutes celles qui la
précèdent dans notre
hiérarchie encyclopédique, n'a pu
faire de progrès réels et
prendre son véritable
caractère qu'après un grand
développement des sciences
antérieures, relatives à des
phénomènes plus généraux,
plus abetraits, moins
compliqués et indépendants des
autres. C'est donc dans cet
ordre que la progression,
quoique simultanée a dû avoir
lieu» (p. 100).
«Понятно,
действительно, что рациональное
изучение каждой основной
науки, требуя
предварительного развития всех прочих
наук, предшествующих ей
в нашей
энциклопедической иерархии, не могло
иметь действительного
успеха и усвоить себе свой
истинный характер, как
только после
значительного развития
предшествующих наук,
относящихся к явлениям более об-
ным воздействием
дисциплины в социальной жизни,
есть главная
непосредственная причина прогресса
общества (Социальная
статика, гл. XXX).
Порядок, в котором идут
обобщения наук,
обусловливается количеством и
силой, с которыми различные
классы отношений
повторяются в нашем
сознательном опыте; а это
зависит: отчасти от более или
менее непосредственных
отношений этих явлений
к нашему личному
благосостоянию, — отчасти от
важности того или
другого из тех двух явлений,
между которыми мы
подмечаем соотношение, —
отчасти от абсолютного
или относительного
постоянства, в котором
обнаруживаются явления, —
отчасти от степени их
простоты и отчасти от
степени их
абстрактности (Основные нача-
ла,% 36).
Порядок, в котором Конт
располагает науки, вовсе не
соответствует логически
естественной и неизменной
иерархии явлений и вовсе
не может быть такого
последовательного порядка
для их размещения,
который представлял бы
логическую зависимость наук
или явлений (см. Генезис
науки).

608
Герберт Спенсер
щим, более абстрактным,
менее сложным и
независимым от остальных. Именно
в этом порядке и должно
было происходить их
развитие, хотя и
одновременное.»
Историческое развитие
наук не совершалось
согласно с этим
последовательным порядком и
вообще ни с каким иным
последовательным порядком;
истинной филиации
наук — нет. С самого начала
науки абстрактные,
абстрактно-конкретные и
науки конкретные
развивались одновременно: первые
разрешали проблемы,
выдвигаемые вторыми и
третьими, и развивались
исключительно через решение
этих проблем; вторые, т. е.
науки
абстрактно-конкретные, развивались также,
способствуя первым в
разрешении проблем, выдвигаемых
науками конкретными. Во
все время их развития
происходило тесное
беспрерывное взаимодействие
между тремя большими
классами, ими образуемыми;
от фактов конкретных
переходили к абстрактным,
а затем факты
абстрактные прилагались к
анализу новых классов
конкретных фактов (см.
Генезис науки).
Вот принципы, которыми Конт воспользовался для
организации своей философии. За исключением тех общих
истин, которые были известны и до него и являются
общим достоянием всех современных мыслителей, не
остается ничего, кроме этих общих доктрин, что отличало бы
и характеризовало бы его систему. Ни с одной из этих
доктрин я не согласен. На каждое его положение я выдвигаю
или положение совершенно особое, или же вовсе противо-

Опыты научные, политические и философские 609
воположное; такого отношения я держался всегда с самого
того времени, когда впервые познакомился с его
произведениями. Я думаю, что одного этого факта отрицания его
основных принципов было бы вполне достаточно, но в
философии Конта есть немало иных воззрений,
составляющих ее отличительную особенность, которые я также не
признаю. Укажем на них мимоходом.
Вопрос о
происхождении органических существ
Конт относит к числу
бесполезных умозрений, так
как он действительно
полагает, что виды неизменны.
Самый важный из всех
отделов психологии,
именно тот, который состоит в
субъективном анализе
наших идей, считается Кон-
том вполне невозможным.
По мнению Конта, самое
идеальное общество есть
такое, в котором управление
достигло своего высшего
развития; в котором
отдельные функции подчинены в
значительно большей
степени, чем теперь,
общественной регламентации; в
котором иерархия, крепко
сложенная и снабженная
признанной властью,
заправляет всем; в котором
индивидуальная жизнь должна
быть подчинена в
наивысшей степени жизни
социальной.
Исключая из своей
философии идею и сознание
причины,
обнаруживающейся нам во всех
явлениях, но, однако, признавая
необходимость религии со
По моему мнению,
вопрос этот доступен
решению и будет решен рано
или поздно. Отдел
биологии, изучающий
происхождение видов, кажется мне
самым важным ее отделом, все
остальные являются
вспомогательными, так как от
решения, какое биология
даст этой проблеме, должно
зависеть всецело наше
понятие о человеческой
природе в ее прошедшем,
настоящем и будущем, должна
зависеть наша теория
познания и наша теория
общества.
В моем сочинении,
озаглавленном Основания
психологии, половина которого
субъективна, я решительно
выразил свою уверенность в
субъективную науку о духе.
По моему мнению,
напротив, идеалом, к
которому мы идем, является
общество, в котором управление
будет доведено до наивоз-
можно меньших пределов, а
свобода достигнет
наивозможной широты; в
котором человеческая природа
будет путем социальной
дисциплины так приспо-
20 Г. Спенсер

610
Герберт Спенсер
свойственным ей объектом,
Конт принимает за тот
объект человечество. Эта
коллективная жизнь
(общества) в системе Конта есть
«Высшее Существо» (ß'tre
Suprême) единственное,
доступное нашему познанию и,
следовательно,
единственное, подлежащее нашему
обоготворению.
соблена к гражданской
жизни, что всякое внешнее
давление будет бесполезно и
каждый будет господином
сам себе; в котором
гражданин не будет допускать
никакого посягательства на
свою свободу, кроме разве
того посягательства,
которое необходимо для
обеспечения равной свободы
и для других; в котором
самопроизвольная
кооперация, развившая нашу
промышленную систему и
продолжающая развивать ее
с быстротой все более
возрастающей, поведет к
упразднению почти всех
социальных функций и оставит
в качестве цели
правительственной деятельности
былого времени только
обязанность блюсти за свободой
и обеспечивать эту
самопроизвольную кооперацию;
в котором развитие
индивидуальной жизни не будет
ведать себе иных пределов,
кроме наложенных на него
социальной жизнью, и в
котором социальная жизнь
будет преследовать только
одну цель — обеспечение
свободного развития
индивидуальной жизни.
Я же, напротив, полагаю,
что объектом
религиозного чувства всегда останется
то, что было им всегда и
раньше, а именно
неизвестный источник бытия. Тогда
как формы, под которыми

Опыты научные, политические и философские (Jll
люди сознают неизвестную
причину вещей, меняют и
исчезают, сущность,
заключающаяся в этом явлении
сознания, всегда остается
одна и та же. Начав с
понятия причинных деятелей не
вполне известных, перейдя
потом к понятию деятелей
менее известных и менее
доступных познанию и
дойдя, наконец, до понятия
всеобщей причины,
признанной за абсолютно
непознаваемую, — религиозное
чувство достигло объекта,
от которого оно никогда не
должно отказываться.
Придя, после целого ряда
эволюции, к принятию
Бесконечного Непознаваемого за
объект созерцания,
религиозное чувство не может
более (если только не
пойдет вспять) снова принять
за объект созерцания
конечное познаваемое, каким
является человечество.
Вот еще несколько пунктов, и весьма важных, причем
два последних даже чрезвычайно важны, относительно
которых мои идеи диаметрально противоположны идеям
Конта; если бы позволяло место, к этим пунктам
разногласия я мог бы прибавить много других. Таким образом,
расходясь с Контом решительно во всем, что есть
существенного в его философии, и заявляя постоянно свое
разногласие печатно и в частных беседах с самого того времени,
когда я впервые познакомился с его сочинениями, я был
крайне удивлен, когда увидал себя причисленным к его
ученикам. Я понимаю, что те, которые читали только
Основные начала, могли еще быть введены в заблуждение
указанным выше образом вследствие двусмысленности
термина «позитивная философия». Но чтобы тот, кто знает

612
Герберт Спенсер
мои предшествующие сочинения, мог предположить, что
между учением Конта и моим есть какое-либо общее
сходство, кроме разве того сходства, которое вытекает из
предпочтения, оказываемого доказанным фактом перед
простыми предрассудками и суевериями, этого я никогда не
мог предполагать.
Правда, расходясь с Контом во всех его основных
принципах, характеризующих его систему, я
приближаюсь к нему во многих вопросах второстепенной
важности. Так, я ссылаюсь на Конта в своей попытке подтвердить
новыми доказательствами учение о том, что воспитание
отдельной личности должно согласоваться как в своей
цели, так и в направлении с воспитанием человечества,
рассматриваемого исторически. Я вполне разделяю мнение
Конта относительно необходимости в новом классе
ученых, на обязанности которых лежало бы сведение
воедино результатов, добытых другими. Конту же я обязан
и своим понятием социального consensus,, и когда
настанет время рассмотреть это понятие, я засвидетельствую
ему мою признательность. Я принимаю также
изобретенное им слово социология. Кроме того, в тех его сочинения,
которые я читал, я находил немало побочных
наблюдений, весьма верных и глубоких, и я не сомневаюсь, что
еще большее количество таких истин скрыто и в других
его трудах, которые я не читал*. Весьма также возможно
(так как в этом меня уверяют), что я сказал несколько
таких вещей, которые были сказаны Контом раньше меня.
Было бы трудно, я думаю, найти двух людей, у которых не
оказалось бы некоторых одинаковых мнений. Тем более
было бы странно, если бы два человека, исходя из одних
и тех же общих доктрин, установленных современной
наукой, могли идти по одному пути исследований, никогда
не сталкиваясь друг с другом. Но какое значение может
иметь наше единомыслие относительно второстепенных
пунктов, если мы расходимся в основных принципах? Ес-
Я прочел «exposition» Конта в подлиннике в 1853 г.;
впоследствии мне также приходилось справляться с оригиналом, чтобы
сверить его точные выражения. Неорганическую физику и
первую главу из Биологии я прочел в сокращенном переводе мисс
Мартино, как только он появился. Остальные взгляды Конта
известны мне только из сочинений м-ра Льюиса и из сведений,
усвоенных мною из различных мест.

Опыты научные, политические и философские (Jl3
ли выключить те общие истины, которыми мы владеем
сообща со всеми учеными и мыслителями нашего
времени, различия между нами оказываются весьма
существенными, тогда как сходство весьма несущественно. А я беру
на себя смелость думать, что родство должно
основываться на признаках существенных, а не на побочных
обстоятельствах*.
Кроме двусмысленного значения выражения
«позитивная философия», имевшего своим следствием то, что
к числу учеников Конта были причислены многие
мыслители, или отчасти, или вовсе не признававшие его
принципов, есть еще одно особое обстоятельство, которое еще
более способствовало причислению меня к той же
категории. Предположение о некотором соотношении между
Контом и мною неизбежно должно было вытекать из
заглавия, данного моему первому труду: Социальная
статика. Когда эта книга печаталась, я не знал, что заглавие это
было уже раньше употреблено; если б я знал, я дал бы
своему труду иное название, которое имелось у меня в виду**.
Однако если вместо одного заглавия обратиться к самому
сочинению, то станет очевидно, что оно не имеет
никакого отношения к философии Конта. Относительно этого
имеется решительное свидетельство. В «North British
Review» за август 1851 г. в рецензии о Социальной статике
говорится следующее:
Литтре, в своем недавно изданном труде Огюст Конт и
позитивная философия, защищая Контову классификацию наук
против критических замечаний, сделанных мною в «Генезисе
науки», обращается со мною вполне как с противником. В начале
главы, посвященной им возражению, он ставит меня в
оппозицию к английским ученикам Конта, каковы Милль и Бокль.
Я думал в то время, да и теперь продолжаю также думать, что
выбор этого заглавия имел совершенно особый смысл, чем какой
давал ему Конт. В то время как я писал эти строки, я напал на
некоторые причины, заставившие меня предположить противное.
Перечитывая Социальную статику, чтобы припомнить свои
взгляды на социальную эволюцию в 1850 г., когда о Конте я знал
только понаслышке, я нашел следующую фразу: «Социальная
философия весьма удобно (подобно Политической экономии)
может быть разделена на две части: статику и динамику». Я
вспомнил, что это была ссылка на деление, которое я прочитал
в Политической экономии Д. С. Милля. Но почему я не сослался

614
Герберт Спенсер
«Заглавие этого труда не вполне ему соответствует.
Согласно аналогии, выражение социальная статика
следовало бы употреблять только в том смысле, в каком, как мы
это уже объяснили, оно было употреблено Контом, т. е.
в смысле обозначения той отрасли изысканий, которая
имеет своей задачей открытие законов равновесия или
социального порядка, поскольку эти законы идейно
отличаются от законов движения и социального прогресса.
Обо всем этом Спенсер не имел, кажется, никакого
понятия, так как, по-видимому, он дал своему труду это
заглавие только в видах неопределенного указания на то, что
в книге этой излагаются социальные отношения научным
образом» (стр. 321).
В настоящее время, когда я знаю то употребление,
какое Конт дал словам статика и динамика относительно
социальных явлений, мне достаточно будет сказать, что,
вполне понимая возможность употребления, путем
законного расширения того значения, какое термины эти
имеют в математике, одного из них для обозначения
социальных функций, находящихся в состоянии равновесия, а
другого для обозначения функций, вышедших из
состояния равновесия, я, однако, совсем не в состоянии понять,
каким образом явления строения могут скорее
скрываться в одном отделе, чем в другом. Но здесь мне важны две
вещи: 1) доказать, что я не имел «никакого понятия» о том
тогда на Милля? Перечитывая первое издание его сочинения, я
нашел в начале IV книги следующую фразу: «Три
предшествующие части заключают в себе настолько подробное, насколько это
позволяют пределы этого сочинения, обозрение того, что, по
удачному обобщению математической формулы, было названо
статикой этого предмета». Это помогло мне решить вопрос.
Разделение это было сделано не Миллем, но, по моему
предположению, каким-нибудь другим писателем по политической
экономии, которого он не назвал, а сам я не знал. Тем не менее
теперь достаточно ясно, что, рассчитывая дать более обширный
смысл этому делению, я пользовался им только в том узком
смысле, какой придал ему Милль. Другое обстоятельство,
по-моему, также ясно: так как я очевидно хотел указать на мое
заимствование у неизвестного мне экономиста, разделение которого я
постарался расширить, то я конечно назвал бы его по имени,
если бы знал. И в этом случае я не стал бы считать расширения
этого разделения за нечто новое.

Опыты научные, политические и философские 615
смысле выражения социальная статика, какое придал
ему Конт; 2) объяснить, в каком смысле я употребил это
выражение. Единицы всякой материальной агрегации
находятся в равновесии, когда все они действуют и
воздействуют друг на друга во все стороны и с равными силами.
Изменение в их состоянии предполагает в некоторых из
единиц наличность особых сил, которые не
уравновешиваются равными силами в других. Состояние покоя
предполагает между ними равновесие сил: предполагает, если
они однородны, равенство расстояний между ними;
предполагает, что они все удерживаются в постоянных сферах
их молекулярного движения. Точно так же и
относительно единиц, из которых слагается общество: главное
условие равновесия состоит в уравновешенности сил,
действующих друг на друга. Если сферы действия некоторых
единиц уменьшатся вследствие расширения сфер
действия других единиц, то от этого неизбежно произойдет
пертурбация, вызывающая политическое изменение в
отношениях между индивидами; а это стремление к
изменению может прекратиться только тогда, когда индивиды
перестанут, со своей стороны, нападать одни на других,
когда каждый будет наблюдать закон, гарантирующий
всем равную свободу, — закон, изучить который в его
сущности и последствиях было задачей Социальной
статики. Кроме этого различия в главном понимании того, что
такое социальная статика, сочинение мое, носящее это
заглавие, и почти во всем остальном радикально
противоположно учениям Конта. Совсем не предполагая, как
Конт, что общественная реорганизация произойдет от
философии, оно говорит, что реорганизация эта
произойдет лишь вследствие накопленных влияний
привычных действий на характер; оно утверждает, что надо не
расширять, но суживать контроль правительственной
власти над гражданином и что идеал, к которому
надлежит стремиться, состоит не в национализме, но в самом
широком индивидуализме. Мои политические убеждения
так глубоко различны от убеждений Конта, что, если я не
ошибаюсь, один из главных английских учеников Конта
даже указал на них, как на такие, к каким Конт питал самое
полное отвращение. Однако есть один пункт, на котором
мы сходимся: аналогия между индивидуальным
организмом и организмом социальным, предвиденная Платоном
и Гоббсом, признается как в Социальной статике, так

616
Герберт Спенсер
и в Социологии Конта. Сообразно своим взглядам Конт
сделал из этой аналогии основную идею этого отдела
своей философии. В Социальной статике, задача которой
существенно этическая, аналогия эта упоминается только
мимоходом, для придания большей силы некоторым
нравственным размышлениям и почерпнута автором
отчасти из определения жизни Кольриджем по учению
Шеллинга, отчасти из обобщений физиологов, на
которых сделаны ссылки (гл. XXX, § 12,13,16). За
исключением этого сходства, вполне незначительного, содержание
Социальной статики совершенно противоположно
философии Конта, так что, если б не заглавие, сочинение это
никогда не вызвало бы напоминания о Конте, как разве
только по закону ассоциации противоположного*
Теперь я позволю себе указать на то, что действительно
оказало глубокое влияние на ход моей мысли. Истина,
которую смутно предвидел Гарвей в своих
эмбриологических исследованиях и которую так ясно усвоил себе Вольф
и, наконец, окончательно формулировал фон Бэр, —
истина, что всякое органическое развитие состоит в переходе
их состояния однородности в состояние разнородности,
была тем принципом, из которого я косвенно извлек все
свои окончательные заключения. Везде в Социальной
Считаю нужным прибавить, что идеи, развитые в Социальной
статике, были сперва выражены в ряде писем об Истинной
сфере правительства, напечатанных в Non-conformiste в
последней половине 1842 г. и выпущенных отдельной брошюрой
в 1843 г. В этих письмах среди многих неразвитых мыслей
высказывается то же убеждение в неизменность законов,
управляющих социальными явлениями; то же убеждение в
нравственное изменение людей, создаваемое социальной дисциплиной;
то же убеждение в стремление различных форм правительства
«самостоятельно прийти в состояние устойчивого равновесия»;
то же осуждение правительственного контроля в различных
областях общественной жизни; то же ограничение пределов
государственной деятельности, сводимой к единственной
функции — поддержанию уважения к правосудию и равенства во
взаимных отношениях граждан. Социальная статика была
написана только затем, чтобы перестроить на основаниях более
солидных доктрины, изложенные в этих письмах: в первой части
устанавливаются принципы этих доктрин, во второй — эти
доктрины развиваются и доказываются.

Опыты научные, политические и философские 617
статике обнаруживается полное убеждение в эволюцию
человека и общества. Везде также обнаруживается
убеждение, что эволюция эта в обоих случаях определяется
влиянием случайных условий и действием обстоятельств.
К этому убеждению присоединяется, в том же труде,
признание того факта, что органическая и социальная
эволюция подчиняется одному и тому же закону. Подкрепляя
мое убеждение в эволюцию различных порядков, всегда
определяющуюся естественными причинами (эволюцию,
излагаемую в Теории населения и в Основаниях
психологии), формула фон Бэра послужила мне организующим
принципом. Я распространил ее и на другие явления,
кроме явлений индивидуальной и общественной
организации; я приложил ее в последнем параграфе опыта о
Философии слога, напечатанного в октябре 1852 г., в опыте
о Нравах и обычаях, напечатанном в апреле 1854 г.,
позднее с большею смелостью в опыте о Прогрессе, его законах
и причинах, напечатанном в апреле 1857 г. Затем я пришел
к сознанию необходимости ограничить этот принцип;
когда я занялся изучением общих законов силы, из
которых неизбежно вытекает это всемирное преобразование,
я свел тогда все эти законы к одному-единственному —
к постоянству силы; далее я открыл закон разложения, как
дополнение закона эволюции; и наконец, я определил
условия, при которых совершаются эволюция и разложение.
Связь этих результатов, я думаю, достаточно ясна.
Прогресс состоял в непрерывном развитии и в приложении
закона фон Бэра, в связи с некоторыми другими
соответствовавшими ему идеями, к объяснению прочих явлений.
Если моя мысль подпала под какое-либо иное влияние,
то разве только помимо моего сознания.
Однако возможно, что влияния, которые я не сознаю,
действовали на мой ум, и среди этих влияний имеет
место, может быть, и мое несогласие с Контом. Часто
случается, что знакомство с противоположной системой дает
мыслителю возможность уяснить себе свои собственные
идеи и полнее развить их. Весьма вероятно, что доктрины,
изложенные в опыте о Генезисе науки, никогда бы не
возникли, если б мое решительное несогласие с системой
Конта не подтолкнуло меня к выработке их, а без этого
обстоятельства я никогда не дошел бы до классификации
наук, изложенной в моем опыте того же заглавия. Весьма
возможно, что и в других отношениях мое несходство со

618
Герберт Спенсер
взглядами Конта помогло мне расширить мои
собственные идеи, но если это и было так, то совершенно мимо-
вольно и бессознательно.
Из того, что мною сказано, не следует, однако, выводить
того заключения, будто я не придаю умозрениям Конта
большой ценности. Верная или ошибочная, система его,
в своем целом, произвела в идеях большинства мыслителей
важные и спасительные перевороты и произведет такое же
влияние и на многих других. Несомненно также, что
многие из тех, которые отбрасывают его общие принципы, тем
не менее извлекли из знакомства с этими его принципами
энергичный и спасительный мотив для своего развития.
Вся его система и его научный метод, хорошо или дурно
сложенные, не могли не оказать влияния на расширение
идей большинства его читателей. Конт оказал еще и ту
важную услугу, что он освоил людей с идеей социальной науки,
основанной на других науках. Кроме этих услуг,
вытекающих из общего характера и цели его философии, на
страницах ero труда рассеяно немало широких идей, не только
ценных в качестве стимулов жизни, но и замечательных по
своей собственной ценности.
Для меня было малоприятно заниматься вопросом
личного характера; но я не считал себя вправе уклониться
от этой задачи. Исповедуя идеи, радикально несогласные
с идеями Конта относительно всех основных доктрин,
за исключением тех, которые достались нам как общее
наследие от прошлого, я считал необходимым опровергнуть
распространенное мнение о моей солидарности с Кон-
том. Я счел необходимым показать, что большая часть
того, что вообще известно под названием «позитивной
философии», не составляет «позитивной философии» в том
смысле, что она является личной философией Конта,
а также, наконец, и объяснить, что я отбрасываю все в так
называемой «позитивной философии», исключая того, что
не принадлежит лично Конту.
В конце, как и в начале, я позволю себе сказать,
насколько я сожалею о том, что объяснения эти были вызваны
статьей писателя, отнесшегося ко мне столь снисходительно.
Я боюсь, как бы страницы эти не показались слишком
грубыми сравнительно с доброжелательными замечаниями
г-на Ложеля; мне остается только та надежда, что важность
вопроса может служить мне извинением, если не
оправданием.

Опыты научные, политические и философские (Jl9
Примечание
Предыдущая статья О причинах разногласия с
философией О.Конта была в первый раз напечатана в 1864 г.
и первоначально составляла вторую часть брошюры,
озаглавленной Классификация наук. Несколько времени тому
назад эта брошюра была включена в третий том моих
Опытов и стала уже недоступна в отдельном издании.
Но в последнее время снова распространилось то же
ошибочное мнение, которое раньше принудило меня заявить
о моем полном несогласии с взглядами Конта,
существенно отличающими его систему от других систем, — и те же
мотивы, которые побудили меня в то время высказать в
печати причины моего несогласия, побуждают меня теперь
дать возможность ознакомиться с ними всем, кто
интересуется этим вопросом. Нижеследующее добавление,
представляя перечень основных положений Системы
синтетической философии, в свою очередь, поможет читателю
составить себе о нем более правильное суждение.
1 октября 1884 г.
Добавление А
Четырнадцать или больше лет тому назад один мой друг,
американец, просил меня, для указанной им определенной
цели, снабдить его кратким изложением основных
положений, развиваемых мною в последовательном ряде трудов,
которые я издал и намерен издать. Эти положения я и
воспроизвожу здесь. Это написано исключительно ради
пояснения, без всякой мысли об О. Конте и его системе, и будет
полезнее для нашей цели, чем только что написанное, так
как не возбудит подозрений в преднамеренности*.
1. Во всей Вселенной, как целом, и в каждой
мельчайшей ее части совершается непрерывное
перераспределение материи и движения.
2. Это перераспределение создает эволюцию там, где
преобладает интеграция материи и рассеяние движения,
и создает разложение там, где преобладает потеря
движения и дезинтеграция материи.
Этот перечень, изданный много лет тому назад в Америке, был
вторично издан в Англии восемь лет тому назад. (См «Athenaeum»
от 22 июля 1882 г.)

620
Герберт Спенсер
3. Эволюция является простой, когда процесс
интеграции или образование концентрированного агрегата не
осложняется другими процессами.
4. Эволюция является сложной, когда вместе с
первичным переходом от бессвязной формы к более связной
происходят вторичные изменения вследствие различия
условий, в которых находятся различные части агрегата.
5. Эти вторичные изменения представляют
превращение однородного в разнородное, превращение,
совершающееся, как и первое, во всей Вселенной, как целом, и во всех
(или почти во всех) ее мельчайших частях: в агрегате
небесных светил и туманностей, в Солнечной системе, в
Земле, как неорганической массе, в каждом растительном и
животном организме (закон фон Бэра), в агрегате
организмов геологического периода, в сознании, в обществе, во
всех продуктах социальной деятельности.
6. Процесс интеграции, обнимающий всю Вселенную
и действующий в каждом данном месте, комбинируется
с процессом дифференциации, благодаря чему
происходит уже не простой переход однородного к разнородному,
но переход от неопределенной однородности к
определенной разнородности, — и эта возрастающая
определенность, которая сопровождает возрастающую
разнородность, обнаруживается, как и последняя, во всей
совокупности вещей и в каждом их разряде, вплоть до самых
мельчайших.
7. Одновременно с перераспределением материи в
каждом развивающемся агрегате происходит также
перераспределение сохраненного движения его
составных элементов по отношению друг к другу; это
последнее также постепенно становится более определенно
разнородным.
8. Так как бесконечной и абсолютной однородности
не существует, перераспределение, одной из фаз
которого является эволюция, неизбежно. Причины этой
неизбежности следующие:
9. Неустойчивость однородного вследствие
различного воздействия на различные части ограниченного
агрегата посторонних сил. Проистекающие отсюда
превращения усложняются благодаря:
10. Размножению следствий. Каждая масса и части
массы, на которые действует сила, разлагает и
дифференцирует эту силу, вследствие чего она производит в них но-

Опыты научные, политические и философские (J21
вые разнообразные перемены, и каждая из этих
последних становится, в свою очередь, источником подобным
же образом размножающихся перемен: размножение их
все возрастает по мере того, как агрегат становится
разнороднее. Действию этих двух причин возрастающей
дифференциации способствует:
11. Разложение, т. е. процесс, постоянно
направленный к разъединению несходных единиц и соединению
сходных единиц и способствующий более резкому
выражению или большей определенности, вызванной иным
путем дифференциации.
12. Равновесие есть конечный результат
превращений, претерпеваемых каждым развивающимся агрегатом.
Изменения в нем продолжаются до тех пор, пока не
установится равновесие между посторонними силами,
действию которых подвергаются все части агрегата, и
противопоставляемыми им силами этих частей. Прежде чем
установится окончательное равновесие, могут быть
переходные стадии уравновешенности движений (как в
Солнечной системе) или уравновешенности функций (как
в живом организме); но неизбежным пределом
изменений, в которых заключается эволюция, является
состояние покоя в неорганических телах или смерть в
органических телах.
13- Разложение представляет обратное изменение,
претерпеваемое рано или поздно каждым развившимся
агрегатом. Продолжая подвергаться действию
окружающих неуравновешенных сил, каждый агрегат всегда
может подлежать дезинтеграции в силу постепенного или
внезапного возрастания содержимого им движения; это
разложение совершается быстро в телах, бывших недавно
одушевленными, медленно — в неодушевленных массах
и продолжается в течение бесконечно долгого периода
в каждой планетной или звездной массе, в которой, в
прошедшем, с бесконечно отдаленного времени, медленно
совершался процесс эволюции: цикл ее превращений,
таким образом, завершается.
14. Эта смена эволюции и разложения,
завершающаяся в небольших агрегатах в течение коротких периодов,
а в обширных, рассеянных в пространстве, агрегатах в
течение периодов, неизмеримых для человеческого ума,
насколько мы можем видеть, — универсальна и бесконечна,
причем каждая из чередующихся фаз преобладает попе-

622
Герберт Спенсер
ременно, в зависимости от местных условий, то в той,
то в другой сфере пространства.
15. Все эти явления как в главных, так и в мельчайших
своих чертах необходимо вытекают из постоянства силы
в ее формах: материи и движения. Количество последних,
распределенное в пространстве, не увеличивается и не
уменьшается, а остается неизменным; отсюда должно
неизбежно следовать непрерывное перераспределение,
выражающееся как в эволюции и разложении, так и во всех
их перечисленных выше главных чертах.
16. То, что изменяет вечно форму и остается
неизменным по количеству в той ощутимой нами видимости,
которую представляет Вселенная, превышая человеческое
знание и понимание, — есть неизвестная нам и
непознаваемая сила, которую мы должны признать не имеющей
границ в пространстве и начала и конца во времени.
В этом ряде параграфов изложен в крайне
абстрактной форме процесс превращения, совершающийся во
всем Космосе, как целом, и в каждой большей или
меньшей его части. Заключающиеся в этих параграфах
положения мы разработали, разъяснили и иллюстрировали
в Основных началах, а в следующих томах нашей серии
мы хотели истолковать, согласно с установленными в
Основных началах законами, некоторые обширные группы
явлений, как-то: астрономических, геологических (оба
эти труда отложены), биологических, психологических,
социологических и химических.
Если кто-нибудь докажет, что то или другое из
перечисленных выше положений заимствовано из позитивной
философии или внушено ею, то будет очевидно, что система
синтетической философии в этих пределах обязана
первой. И если окажется возможным указать у Конта
определенно выраженное убеждение, что факторы, производящие
изменения всех родов, как неорганические, так и
органические, действуют одновременно всюду, во всей Вселенной,
одинаковым образом и всюду производят те же самые в
существенных чертах метаморфозы, то можно с полным
основанием предположить еще более тесную зависимость
нашей системы от позитивной философии.
Но, насколько нам известно, позитивная философия
не содержит в себе и одной из перечисленных выше
главных идей, а также и более общих идей, на которых они
основаны.

Опыты научные, политические и философские (J23
Добавление Б
Я уже указывал, что последователи О. Конта,
руководимые духом прозелитизма, обыкновенно приписывают ему
многое, что уже раньше него было общим наследием
ученых и на что он сам не предъявлял никаких притязаний.
Позднее на то же указывали и другие: Милль в Англии
и Фулье во Франции.
Милль говорит: «Итак, основные идеи философии
Конта никоим образом не принадлежит ему, но
составляют общее достояние века, хотя они еще далеко не всеми
признаны, даже среди мыслителей. Философия,
называемая позитивной, — не новое открытие Конта, а простое
присоединение к традициям всех великих ученых, чьи
открытия сделали человечество тем, что оно есть теперь.
О. Конт никогда не выставлял это в другом свете. Но эта
доктрина сделалась его собственной, благодаря его
особым приемам рассуждения» («Опост Конт и позитивизм»,
стр. 8 и 9).
Альфред Фулье в 1875 г. в своей «Истории философии»
пишет.
«Сен-Симон хотел организовать последовательно:
общество для содействия наук (из этого намерения возник
позитивизм), затем общество для содействия
промышленности и, наконец, общество для содействия новой
религии с правом «принуждать каждого члена следовать
заповеди любви к ближнему». Стр. 428.
«Социальные доктрины Сен-Симона вместе с
натурализмом Кабаниса и Брусе дали начало позитивизму Опос-
та Конта. Последний, как и Сен-Симон, смотрел на науку
об обществе или "социологию" как на предел и цель всех
научных изысканий». Стр. 422.
«К этому методу Огюст Конт присоединил
совершенно новое, по его мнению, учение о трех фазисах, которые
он считает неизбежными в истории развития
человеческого знания: теологического, метафизического и
научного. Зачатки этой теории были уже у Тюрго». Стр. 424.
«Вообще заслуга Конта состояла в том, что он
установил надлежащие методы в естественных науках, но
следует признать, что эти методы были уже известны до
него». Стр. 425.

624
Герберт Спенсер
IV
О ЗАКОНАХ ВООБЩЕ
И О ПОРЯДКЕ ИХ ОТКРЫТИЯ
Эта глава первоначально была напечатана в первом
издании Основных начал. Во втором дополненном издании
этого сочинения я ее выпустил, так как она перестала
составлять его существенную часть. Так как содержание ее
близко подходит к тому, чем мы занимаемся в этой книге,
то я нашел полезным поместить ее здесь в виде
добавления. Кроме того, хотя я и думаю включить эту статью
впоследствии в тот отдел Оснований социологии, который
трактует об интеллектуальном прогрессе, однако так как,
быть может, пройдет не мало времени до ее появления
в этом месте, а в случае если я не буду в состоянии
окончить моего предприятия, она может и совсем не появиться
снова никогда, то мне кажется удобным теперь же
познакомить с нею публику. Начало и конец, связывавшие эту
статью с предметом того сочинения, в котором она была
помещена вначале, здесь опущены. Остальное тщательно
пересмотрено и кое-где значительно переделано.
Узнать законы — это значит узнать единообразие
отношений между явлениями; отсюда следует, что порядок
отношения различных групп явлений к законам должен
зависеть от постоянства, замеченного в единообразных
отношениях этих групп. Из знания этих единообразных
отношений лучше всего известны те, которые чаще всего
и наиболее сильно поражали человеческий ум.
Постоянство и правильность, предполагаемые нами между
последовательными явлениями, пропорциональны отчасти
тому числу, сколько раз какое-нибудь отношение являлось
не только нашим чувствам, но еще и нашему сознанию,
отчасти силе того впечатления, какое произвели на нас
оба члена отношения.
Вот тот принцип, который руководит умом в
открытии законов. Из этого общего принципа вытекают
вторичные определенные принципы, которым эта
последовательность должна соответствовать более непосредст-

Опыты научные, политические и философские 625
венно и очевидно. — Прежде всего, непосредственное
воздействие явлений на наше личное благополучие.
Тогда как из числа того, что нас окружает, большинство
вещей не оказывает на нас никакого заметного влияния,
меньшинство в различной степени возбуждает в нас
удовольствия или неудовольствия: очевидно, что явления,
действие которых на наши органы, приятное или
неприятное, сильнее, будут первыми, законы которых будут
открыты и узнаны. — Во-вторых, очевидность обоих
явлений, между которыми может быть замечено какое-либо
отношение или, по крайней мереу одного из них. Среди
явлений одни настолько скрыты, что могут быть
обнаружены только очень внимательным наблюдением; другие
имеют слишком мало значения, чтобы быть
замеченными; третьи если и привлекают наше внимание, то очень
слабо; четвертые, наконец, настолько важны и ярки, что
сразу бросаются нам в глаза и сами набиваются на наше
наблюдение; несомненно, что, при равных условиях,
законы последних явлений будут узнаны первые. —
В-третьих, абсолютное постоянство соотношений. Явления
обнаруживаются нам различным образом: или в порядке
одновременности, или в порядке последовательности:
первые остаются долго или постоянно перед нашими
взорами, вторые длятся лишь мгновение или являются
очень редко; ясно, что законы последних явлений не
могут быть установлены так же скоро, как законы первых. —
В-четвертых, относительное постоянство (frequence)
явлений. Многие явления совершаются лишь в
определенное время и в определенном месте; а так как никакое
отношение, недоступное наблюдателю, не может быть
подмечено, будь оно хоть бы фактом очень обычным
с других точек пространства и времени, то мы должны
считаться с окружающими физическими
обстоятельствами так же, как и с состоянием общества, искусств и наук,
потому что все это влияет на постоянство проявления
определенных групп явлений. — Пятый второстепенный
принцип, какой мы должны взять в соображение, состоит
в том, что открытие законов зависит отчасти от
простоты явлений, ими управляемых. Причины и условия
сложных явлений настолько скрыты в своих существенных
отношениях, что требуется не мало опытов, чтобы
открыть истинную связь, соединяющую предыдущее с
последующим. Отсюда следует, что при равенстве прочих

626
Герберт Спенсер
условий обобщение должно идти от простого к
сложному, в чем Конт неосновательно увидал единственный
руководящий принцип обобщения. — И наконец, в-шестых,
идет степень абстракции: конкретные отношения
познаются первыми. Только позднее обращаются к анализу
для обособления существенных отношений от всех
посторонних изменяющих их обстоятельств. Только тогда
становится возможным разложить на составные
элементы всегда более или менее сложные отношения,
связывающие явления между собой. Таким образом идет
обобщение, пока оно не достигнет самых высоких и
абстрактных истин.
Таковы различные второстепенные принципы.
Постоянство и более или менее резкое впечатление,
производимое неизменными отношениями на внутреннее и
внешнее наблюдение, определяют познание их единообразия,
а так как эта частая повторяемость и эта живость
впечатления зависят от условий, указанных выше, то из этого
выходит, что порядок, в котором группируются и
обобщаются факты, должен зависеть от более или менее полного
осуществления сказанных условий. Посмотрим,
насколько факты оправдывают это заключение; для этого мы
исследуем сперва немногие из них, которые выясняют
общий принцип, а затем и те, которые уясняют и
вытекающие из него частные принципы.
Отношения, первые признаваемые как единообразные
суть отношения, существующие между общими свойствами
материи: осязаемость, видимость, сцепление, тяжесть и т. д.
Мы не думаем, чтобы было когда-либо время, когда на
сопротивление, оказываемое предметом, смотрели как на
исходящее из воли этого предмета, или чтобы было время,
когда давление тела на руку приписывалось бы действию
живого существа. Эти отношения суть те, с которыми мы
чаще всего сталкиваемся; они заметны, просты, конкретны,
действуют на нас непосредственно, а потому и первые
понимаются и сознаются
То же самое можно сказать и относительно
обыкновенных явлений движения. Падение какого-нибудь тела,
как только оно будет лишено подставки, есть факт,
поражающий нас непосредственно, факт очевидный, простой,
конкретный и повторяющийся очень часто. Поэтому-то
этот факт и был признан законом прежде всякого
предания. Мы не знаем, было ли такое время, когда движения,

Опыты научные, политические и философские 627
производимые земным притяжением, приписывались
какой-либо воле. Если иногда и прибегали к посредничеству
какого-либо свободного деятеля, то лишь в том случае,
когда дело шло о каком-нибудь неясном отношении или
о каком-нибудь факте, причина которого оставалась
неизвестной, как-то падение аэролита. С другой стороны,
движения одного и того же рода, как и движения
падающего камня, а именно движения небесных тел, оставались
долгое время необобщенными и считались действиями
какой-то свободной воли, до тех пор пока не было
установлено их единообразие. Это различие не зависит,
очевидно, от степени сложности или абстрактности, потому
что эллиптическое движение планеты есть явление столь
же простое и конкретное, как и движение стрелы,
описывающей параболу. Но предшествующие явления не были
подмечены, а последующие данные длятся долго и
повторяются не часто. Вот поэтому-то и запоздали свести эти
явления к законам; это доказывается тем, что они были
последовательно обобщены по степени их
повторяемости и очевидности: сначала месячный цикл Луны; затем
годичное движение Солнца; затем периоды планет
внутренних и, наконец, периоды планет внешних.
В то время когда астрономические явления еще
приписывались какой-то воле, некоторые земные явления
другого порядка, но равной простоты истолковывались
точно таким же образом. Замерзание воды при низкой
температуре есть факт простой, конкретный и близкий
нам; но он не так часто встречается, как явления, какие
мы только что рассмотрели, и не так легко доступен
пониманию в своей причине. Хотя все климаты, за
исключением тропиков, довольно правильно являют нам зимой то
отношение, какое существует между холодом и
замерзанием, однако весной и осенью случайные утренние
заморозки не имеют очевидного соотношения со степенью
температуры. Так как ощущение не является мерилом
верным, то для дикаря невозможно понять точного
отношения, существующего между температурой в 32° по
Фаренгейту и замерзанием воды. Вот почему так долго
приписывали это явление личной олицетворенной причине.
То же самое случилось и с ветром, на тех же, только еще
больших основаниях. Неправильность и непонятность
ветра допускали долгое время его мифологическое
объяснение.

628
Герберт Спенсер
В то время когда единообразие многих совершенно
простых неорганических отношений еще не было
признано, некоторые органические, очень сложные и
совершенно специальные отношения были уже обращены в
законы. Постоянная связь перьев и клюва, четырех лап и
внутренней костной системы была таким фактом, с которым
все дикари всегда были близко знакомы. Если бы
какой-либо дикарь нашел птицу с зубами или млекопитающего,
покрытого перьями, он был бы так же удивлен, как и самый
ученый натуралист. А эти органические явления,
единообразие которых так рано было признано, безусловно той же
природы, как и те более многочисленные явления,
постоянство которых было признано впоследствии биологией.
Постоянная связь молочных желез с двумя затылочными
отростками позвонков с зубами, сидящими в ячейках
рогов со жвачкой, — вот чисто эмпирические обобщения,
известные с незапамятных времен первобытному охотнику.
Ботаник не может понять таинственного соотношения
существующего между мотыльковыми цветами и семенами,
заключенными в плоский стручок: он знает эти и другие
подобные соотношения как простые факты, точно так же
как дикарь знает соотношения, существующие между
определенными отдельными листьями и определенными
отдельными родами деревьев. Если большое число этих
однообразных отношений, совокупность которых и
составляет по большей части органические науки, были
известны очень рано, то это объясняется живым
впечатлением и частой повторяемостью, с какой они доступны для
сознания. Хотя очень трудно открыть соотношение между
особым криком какой-либо птицы и мясом, годным для
пищи, однако оба эти члена соотношения поразительно
часто являются наблюдению, а знание объединяющей их
связи непосредственно заинтересовывает наше личное
благосостояние. С другой стороны, бесчисленные
отношения того же рода, даже еще чаще представляющиеся
нам в растениях и в животных, остаются неизвестными
в течение веков, если только они малопоразительны и
значение их неясно.
Если, переходя от этого первобытного состояния к
состоянию более развитому, мы доберемся до времени
открытия тех менее известных законов, которые
составляют главным образом то, что называется наукой, то мы
найдем, что порядок их открытия обусловлен теми же

Опыты научные, политические и философские 629
причинами. Чтобы убедиться в этом, достаточно
рассмотреть отдельно влияние каждого из второстепенных
принципов, указанных выше.
Что законы, имеющие непосредственное отношение
к сохранению жизни, были открыты, при равенстве
прочих условий, раньше законов, заинтересовывающих нас
лишь косвенно, — это факт, засвидетельствованный
историей науки. Привычки еще диких племен,
устанавливающих время по фазам Луны и дающих при обмене
определенное число вещей за равное число других вещей,
доказывают, что понятия равенства и числа, давшие начало
науке математике, развились под влиянием личных
потребностей; и несомненно, что эти общие отношения
чисел между собой, составляющие часть правил
арифметики, были открыты в первый раз умом в практике
торгового обмена. То же самое можно сказать и о геометрии.
Этимология этого слова показывает нам, что наука эта
состояла вначале из определенного числа правил,
необходимых для дележа земель и для постройки жилищ.
Свойства весов и рычага, составляющие первое
основание механики, рано были обобщены под давлением
потребностей торговли и архитектуры. Необходимость
прочного установления времени религиозных
праздников и земледельческих работ понудили людей к
изобретению самых простых астрономических периодов.
Первые познания по химии, в том виде, как они находятся
в древней металлургии, конечно, возникли из
исследований, какие должен был делать человек для улучшения
орудий и инструментов. Алхимия последующих времен
показывает нам, что значило для открытия
определенного числа законов горячее желание доставить себе личные
выгоды. Даже наш век не лишен примеров такого рода.
«Здесь, — говорит Гумбольдт о Гвиане, по которой он
путешествовал, — здесь, как и во многих странах Европы,
науки считаются достойными занятиями для ума, лишь
поскольку они могут непосредственно способствовать
благосостоянию общества.» «Как поверить, — говорил ему
один миссионер, — что вы покинули вашу страну, чтобы
приехать на берега этой реки, где вы рискуете быть
съеденным москитами, чтобы измерять земли, вам не
принадлежащие?» Подобные примеры можно встретить
и в нашей стороне. Натуралистам известно, с каким
презрением смотрят рыбаки на собираемые ими коллекции

630
Герберт Спенсер
по берегу моря для микроскопа или аквариума. Их
недоверие к ценности таких коллекций таково, что только
большим вознаграждением, и то не всегда, можно
соблазнить их сохранить остатки, остающиеся в их сетях. Но к
чему искать далеко доказательств, когда мы можем их
иметь довольно и из ежедневных разговоров с теми, с кем
мы живем. Желание обладать «практической наукой»,
которая могла бы служить потребностям жизни, таково,
что увлечение научными исследованиями, не
имеющими непосредственного применения, кажется смешным;
этого вполне достаточно, чтобы показать, что порядок
открытия законов зависит по большей части от более или
менее непосредственного влияния их на наше
благосостояние.
Что при равенстве прочих условий отношения,
наиболее бросающиеся в глаза, будут обобщены прежде, чем
отношения, мало привлекающие наше внимание, — это
истина настолько очевидная, что она не требует почти
никакого доказательства. Если допустить, что первобытным
человеком, как и ребенком, свойства больших предметов
в природе подмечались скорее свойств предметов
маленьких и что внешние отношения тел обобщались
прежде отношений внутренних, то надлежит заметить также,
что в дальнейшем прогрессе значение или величина
отношений определялись по большей части тем порядком,
в котором они признавались единообразными. Отсюда
происходит то, что астрономия, уяснив себе сперва те
поразительные явления, которые составляют лунный месяц,
затем те менее поразительные явления, которые
отмечают год, и, наконец, те еще менее поразительные явления,
которые обозначают планетные периоды, — занялась
явлениями еще менее замечательными, например теми,
которые повторяются в цикле лунных затмений, и теми,
которые внушили теорию эпициклов и эксцентрических
кругов. Что касается современной астрономии, то она
занимается еще значительно менее поразительными
явлениями, и, однако, среди них некоторые, как-то вращение
планет на своей оси, суть наиболее простые явления,
являемые нам небом. В физике рано приобретенное умение
делать лодки подразумевало эмпирическое знание
некоторых гидростатических явлений, внутренне более
сложных, чем многие из явлений статических, какие не могли
быть обнаружены одним опытом; но эти гидростатичес-

Опыты научные, политические и философские (J31
кие явления сами набивались на наблюдение. Если мы
сравним решение проблемы об удельном весе, сделанное
Архимедом, с открытием атмосферного давления,
сделанным Торричелли (два явления тождественной природы),
мы поймем, что одно предшествовало другому, не
вследствие разницы в отношения этих двух явлений к нашему
личному благосостоянию, не вследствие разницы с точки
зрения их более или менее частых проявлений и не
вследствие их относительной простоты, но потому, что в
первом случае связь между предшествующим и последующим
значительно более поразительна, чем во втором. Среди
других примеров, взятых наудачу, можно указать, что
отношения между молнией и громом и между дождем и
облаками были узнаны задолго раньше других отношений
того же порядка просто потому, что они сами набивались
на внимание. Столь позднее открытие микроскопических
форм жизни и всех представляемых ими явлений может
быть приведено в качестве примера, который поясняет
более ясно, что известные группы отношений,
обыкновенно не подмечаемых, хотя с других точек зрения и
подобных другим издавна известным отношениям, могут
быть обнаружены нами лишь тогда, когда какое-либо
изменение в обстоятельствах или условиях сделает их
доступными наблюдению. Но, не входя в дальнейшие
подробности, достаточно рассмотреть те исследования,
какими занимается теперь физик, химик, физиолог, чтобы
увидеть, что наука шла вперед и продолжает идти вперед,
лишь переходя от явлений наиболее поразительных к
явлениям менее поразительным.
Если мы сравним между собою известные
биологические факты, мы увидим, до какой степени абсолютное
постоянство (frequence) какого-либо отношения ускоряет
или задерживает познание его единообразия. Отношение
между смертью и ранами, отношение постоянное не
только относительно людей, но и низших существ, было
признано как действие естественной причины в то время
еще, когда смерть, причиняемая болезнями, считалась
сверхъестественной. Среди самих болезней самые редкие
приписывались дьявольскому наваждению, в то время
когда самые обыкновенные приписывались уже
естественным причинам; подобный этому факт мы находим
в наших деревнях, где крестьянин еще верит в наговоры
и сохраняет еще относительно редких болезней остаток

632
Герберт Спенсер
суеверия, тогда как болезни частые, как, например,
насморк, он считает уже вполне естественными. Если мы
захотим взять пример из физики, то мы увидим, что даже
в исторический период водовороты объяснялись
посредничеством водяных духов; но мы не видим, чтобы в ту же
эпоху испарение воды, выставленной на солнце или
подвергнутой искусственному нагреванию, объяснялось бы
таким же образом; однако это последнее явление более
чудесно и значительно более сложно, чем первое; но так
как оно повторяется часто, то оно рано было поставлено
в число естественных явлений. Радуга и кометы
производят почти одинаковое впечатление на чувства, и радуга по
своей природе есть явление наиболее сложное; но так как
радуга есть явление более обыкновенное, то на нее и
смотрели как на явление, зависящее непосредственно от
солнца и дождя, тогда как кометы считались знаками
Божественного гнева.
Народы, живущие внутри материков, должны были
долго оставаться в неведении повседневных и месячных
явлений морских приливов, а жители тропиков не могли
себе рано составить идеи о зимах севера. Эти два примера
доказывают влияние относительного постоянства
явлений на открытие законов. Животные, не возбуждающие
у себя на родине никакого удивления своими формами
и привычками, возбуждают, напротив, в чужих краях, где
они неизвестны, удивление, близкое к ужасу, и даже
считаются за чудовищ; этот факт может нам напомнить много
других, показывающих, что близость или отдаленность
явлений обусловливают отчасти порядок, в котором они
приводятся к законам. Во всяком случае прогресс
обобщения зависит не только от места, какое занимают явления
в пространстве, но также и от места, какое они занимают
во времени. Факты, которые случаются лишь редко или
почти никогда в одну эпоху, становятся очень частыми
в другую, единственно вследствие прогресса
цивилизации. Рычаг, свойства которого обнаруживаются в
употреблении палок и оружия, смутно понимается каждым
дикарем: прилагая его к определенным работам, он
предвидит, не ошибаясь, определенные следствия; но колесо
и ось, блок и винт не могут обнаружить своих свойств
опытом или размышлением, прежде чем прогресс
искусств не сделает их более или менее близко известными.
Теми различными средствами наблюдения, какие мы по-

Опыты научные, политические и философские 633
лучили от наших отцов и какие мы умножили сами, мы
приобрели знание большого числа химических свойств,
так сказать не существовавших для первобытного
человека. Различные роды промышленности, развиваясь, повели
нас к открытию новых веществ и их новых применений,
что в свою очередь привело к открытию множества
законов, неизвестных нашим предкам. Эти и другие подобные
им примеры доказывают, что собранные материалы,
приобретенные приемы и продукты, встречающиеся лишь
в более цивилизованных обществах, значительно
увеличивают возможность открытия новых групп отношений
и легкость их обобщения, делая их более доступными
опыту и относительно более частыми. Сверх того,
различные классы явлений, представляемых самим обществом,
как, например, явления политической экономии,
становятся в развитых государствах относительно более
частыми, а следовательно, и более доступными познанию, тогда
как в государствах отсталых явления эти обнаруживаются
слишком редко, чтобы отношения их были замечены,
или, как то бывает с государством совсем отсталым,
никогда не проявляются.
Очевидно, что везде, если только не вмешивается
никакое другое обстоятельство, порядок, в котором познаются
и устанавливаются законы, изменяется со сложностью
явлений. В геометрии свойства прямых линий были поняты
раньше свойств линий кривых; свойства круга были
поняты раньше свойств эллипса, параболы и гиперболы; а
равенства простых кривых были определены раньше
равенства двойных кривых. Тригонометрия на плоскости, в силу
своей простоты, предшествовала сферической
тригонометрии, а измерение плоских поверхностей и тел
предшествовало измерению кривых поверхностей и тел. То же
самое было и в механике; законы простого движения были
узнаны раньше законов движения сложного, а законы
прямолинейного движения раньше законов кругового
движения. Свойства рычага с равными плечами были поняты
раньше свойств рычагов с неравными плечами, а закон
наклонной плоскости был формулирован раньше закона
винта, к которому он применяется. В химии прогресс шел
от тел простых к телам сложным, от неорганических
сложных тел к сложным органическим. И везде, где, как
в науках более высоких, условия наблюдения более
сложны, мы можем еще яснее увидеть, что относительная слож-

634
Герберт Спенсер
ность при равенстве всех прочих вещей определяет
порядок открытий.
Также очевидно, что ум идет от конкретных отношений
к абстрактным отношениям и от менее абстрактных к
более абстрактным. Счисление, которое в своей первобытной
форме прилагалось единственно к конкретным единицам,
предшествовало простой арифметике, правила которой
прилагаются к абстрактным числам. Арифметика, сфера
которой ограничена конкретными численными
отношениями, также более стара и менее абстрактна, чем алгебра,
которая занимается отношениями между этими же
отношениями. И точно таким же образом операционное
вычисление идет позади алгебры как по порядку эволюции, так
и по порядку абстракции. В механике более конкретные
отношения сил, как, например, сил, обнаруживающихся в
рычаге, в наклонной плоскости и т. д., были открыты раньше
более абстрактных отношений, сформулированных в
законы анализа и сложения сил, а три абстрактных закона
движения, сформулированные Ньютоном, были открыты
раньше еще более абстрактного закона инерции. То же
самое происходило и в физике, и в химии. Там также
переходили от истин, смешанных со всякими обстоятельствами,
от частных фактов и от частных классов фактов к истинам,
освобожденным от всех сопровождающих их и
изменяющих их обстоятельств, т. е. к истинам более высокой
степени абстракции.
Как бы краток и груб ни был этот очерк
интеллектуального развития, подкрепленный многими сложными
фактами, я осмеливаюсь настаивать a priori, что порядок, в
котором познавались и устанавливались различные группы
законов, зависит не от одного единого обстоятельства,
но от многих обстоятельств. Мы последовательно
обобщаем различные классы отношений не только потому,
что между ними существует определенное различие по
природе, но также и потому, что они различно помещены
во времени и пространстве, в различной степени
доступны наблюдению, и потому еще, что они различным
образом влияют на наш организм; — вот различные
обстоятельства, бесконечные сочетания которых влияют на то,
каким образом мы приобретаем знание законов.
Различные степени важности, видимости, абсолютного
постоянства, относительного постоянства, простоты,
конкретного существования должны рассматриваться как факторы;

Опыты научные, политические и философские 635
из их действия и из их сочетания, в постоянно
меняющихся пропорциях, вытекает очень сложный процесс
умственного развития. Но если очевидно, что ближайшие
причины этого последовательного порядка, в котором
отношения сводятся к законам, — многочисленны и
сложны, то также очевидно, что существует единая последняя
причина, которой подчинены эти ближайшие причины.
Так как различные обстоятельства, определяющие более
скорое или позднее открытие законов или однообразных
отношений, суть именно те обстоятельства, которые
обусловливают число и силу впечатлений, производимых
этими отношениями на наш ум, то из этого следует, что
прогрессивный ход обобщения подчинен основному
принципу психологии. Метод a posteriori так же, как и
метод a priori, приводит нас к заключению, что порядок,
в котором мы обобщаем отношения, зависит от большего
или меньшего постоянства и от более или менее живого
впечатления, какое оказывают данные отношения на
наши чувства и наше сознание.
После такого беглого взгляда на развитие
человеческого ума в прошлом воспользуемся тем светом, которым
озарилось таким образом настоящее, чтобы постараться
увидеть, что может управлять этим развитием в будущем.
Прежде всего заметим, что стремление к убеждению во
всеобщность закона становилось из века в век все более
и более сильным. Из бесконечного множества
последовательных или одновременных явлений люди постоянно
переводили некоторые явления из групп, закон которых не
был еще известен, в группы, закон которых был уже
известен. И следовательно, по мере того как уменьшается число
отношений, еще не соподчиненных закону, все более
увеличивается возможность, что среди них нет ни одного
отношения, которое не подчинялось бы закону. Если
прибегнуть здесь к помощи чисел, ясно, что если из числа
окружающих нас явлений сто различных родов совершаются
в постоянном порядке, то в нас образуется легкое
предубеждение, что все явления совершаются в равно
постоянном порядке. Когда постоянство и единообразие были
подмечены в тысяче явлений, более разнообразных в их
родах, то предубеждение становится больше. А когда
явления, признаваемые как единообразные, возрастут до
бесчисленного множества, то обыкновенно приходится
заключить, что единообразие существует повсюду.

636
Герберт Спенсер
Опыт вел людей к этому заключению тихо и
незаметно. К этому убеждению в постоянстве явлений,
одновременных или последовательных, ум был приведен не той
ясной интуицией доказательств, какие мы только что
изложили, но той привычкой думать, какую доказательства
эти формулируют и подтверждают. Осваиваясь с
конкретными единообразиями, поняли и абстрактную идею
закона, а с течением времени идея эта достигла мало-помалу
прочности и ясности. То же самое можно сказать и о тех,
кто имеет самое широкое знание естественных явлений,
т. е. о людях науки. Математик, физик, астроном, химик,
наследуя каждый запас знаний, собранных их
предшественниками, и сами делая новые открытия или
подтверждения старые, начинают верить в закон крепче, чем
остальные люди. Вера эта у них перестает быть чисто
пассивной, но становится могучим двигателем, влекущим их
к новым исследованиям. Везде, где есть явления, причина
которых еще неизвестна, эти развитые умы, толкаемые
убеждением, что там, как и везде, царит неизменный
порядок, принимаются наблюдать, сравнивать, делать
опыты. И когда им удается открыть закон, управляющий
этими явлениями, их общее убеждение во всеобщности
закона приобретает новую силу, — такова власть очевидности,
таково могущество науки, что для того, кто уже шагнул
далеко в изучении природы, становится невозможным, я не
скажу верить, но даже понимать, чтобы могли быть
явления, не подлежащие закону.
Эта привычка признавать во всем закон, привычка,
отличающая современных мыслителей от мыслителей
древних, не замедлит распространиться среди людей вообще.
Исполнение предсказаний, какие можно делать при
каждом новом открытии, и все возрастающая власть,
приобретаемая над силами природы, доказывают всем
непосвященным ценность научных обобщений и заключающихся
в них знаний. Образование, расширяясь, распространяет
постоянно в массах это знание законов, которое прежде
было достоянием лишь небольшого числа людей; и по
мере того, как возрастает распространение знаний,
убеждения ученых становятся убеждениями всего
человеческого рода.
Заключение, что закон всеобщ, станет непреодолимой
очевидностью, когда будет понято, что сам прогресс в
открытии законов подчинен закону, и когда вследствие это-

Опыты научные, политические и философские 637
го будет также понятно, почему определенные группы
явлений были уже отнесены к своим законам, тогда как
другие группы еще не были; когда увидят, что порядок, в
котором познаются законы, должен зависеть от постоянства
явлений, происходящих перед нами, и от более или менее
сильного впечатления, какое они производят на наши
чувства и на наше сознание; когда увидят, что
действительно явления самые общие, самые важные, самые
замечательные, самые конкретные и самые простые — суть те,
законы которых познаются прежде всего, потому что они
чаще и яснее представляются наблюдению, — то из этого
можно вывести то заключение, что и долго спустя после
того, как главная масса явлений будет соподчинена
законам, всегда еще останутся явления, закон которых не
будет известен, потому что явления эти редки, или
малозамечательны, или маловажны, или сложны, или
абстрактны. Таким образом будет найдено решение одного
затруднения, иногда возникающего. Когда спросят,
почему всеобщность закона еще не вполне установилась,
то можно будет ответить, что явления, относительно
которых эта всеобщность еще не признана, суть именно те
явления, которые могут подойти под закономерность
после всех. Состояние вещей, возвращение которых мы
можем предсказать, есть именно то состояние вещей, какое
мы видим существующим ныне. Если одновременные или
последовательные явления биологии и социологии не
подведены еще под их законы, то из этого надо заключить
не то, что этих законов не существует, но что до
настоящего времени законы эти ускользали от наших средств
анализа. Обнаружив уже давно единообразие, царящее
в низших группах явлений, и затем обнаружив то же
единообразие и в высших группах, мы если не смогли еще
открыть законов явлений самого высокого порядка, то все
же не имеем права отрицать существования этих законов;
но мы можем заключить, что только одна слабость наших
способностей помешала нам их открыть; и, если только
не дойти до нелепости, утверждая, что процесс
обобщения, делающийся все более и более быстрым, достиг
теперь своих границ и должен сразу остановиться, мы
должны прийти к заключению, что человеческий род придет
наконец к открытию постоянного порядка даже в
явлениях самых сложных и темных.

638
Герберт Спенсер
V
ЗНАЧЕНИЕ ОЧЕВИДНОСТИ
При существовании страсти к стучащим духам,
столовращениям и веры в самовозгорание желательно сказать
несколько слов в оправдание того общего скептицизма,
с которым смотрит философ на эти мнимые чудеса,
периодически вскруживающие головы народов. Потребовалась
бы препорядочная книжка для того, чтобы поместить все,
что можно было бы написать об этом предмете; и, к
несчастью, если б такая книжка была написана, ее мало читали
бы те, кому она всего нужнее. Но одна или две заметки
могут выслушаться некоторыми из них.
«Я говорю вам, что я сам видел это» — есть то мнимо-
убедительное уверение, которым неожиданно кончаются
многие споры. Личности, которые приводят это уверение,
обыкновенно думают, что после него уже не остается
места никакому возражению, и удивляются безрассудности
тех, которые все-таки остаются при своем убеждении.
Несмотря на то что они отвергают многие сказки о
колдовстве, многие рассказы о привидениях, чудеса которых
были засвидетельствованы очевидцами; несмотря на то что
они неоднократно видели фокусников, совершающих
такие вещи, в возможность которых они не верят; несмотря
на то что они слышали об автомате, играющем в шахматы,
и о невидимой деве и, может быть, видели объяснение
способов, посредством которых публика обманывалась
ими; несмотря на то что они знают, что во всех этих
случаях факты были не те, какие представлялись зрителям, —
однако они не могут представить себе, чтобы их
собственные понятия были извращены влияниями, подобными
тем, которые извращают понятия других. Или —
представим дело более снисходительно и, может быть, более
точно — они забывают, что подобные извращения
постоянно случаются.
Хотя, по народному понятию, точное наблюдение есть
дело очень легкое, однако каждый ученый знает, что это
дело крайне трудное. Наши способности могут передавать
факты ложно от двух противоположных причин: присутст-

Опыты научные, политические и философские 639
вия гипотезы и отсутствия гипотезы. Каждое производимое
нами наблюдение необходимо подвергается опасностям
от той или другой из этих причин; а обойдя и ту и другую,
едва ли есть возможность видеть какой-либо факт
совершенно верно. Несколько примеров крайне неправильных
истолкований, происходящих от одной причины, и
крайней неточности, зависящей от другой, оправдают этот
кажущийся парадокс.
Почти каждый знаком с мифом, господствующим на
наших приморских берегах относительно уточки-гуся
(Barnacle-Goose). Народное верование, доселе еще
существующее в некоторых местах, говорит, что плод дерев,
наклонившихся своими ветвями в море, изменяется в
некоторые существа, покрытые раковинами, и называется
уточками; существа эти усаживаются на погруженных
в море ветвях; кроме того, верили, что эти уточки с
течением времени преобразовываются в птиц, известных под
именем уточки-гуся. Это верование не ограничивалось
только простым народом; оно было принято
натуралистами, и было принято не просто как молва. Оно было
основано на наблюдениях, которые были переданы и
одобрены величайшими учеными авторитетами и опубликованы
с их распоряжения. В статье, помещенной в Philosophical
Transactions, сэр Роберт Морей, описывая этих уточек,
говорит: «В каждой раковине, которую я вскрывал, я
находил совершенную морскую птицу; маленький нос,
подобный носу гуся, обозначенные глаза, голову, шею, грудь,
крылья, хвост и сформировавшиеся ноги, перья, везде
совершенно образовавшиеся и темноватого цвета, и ноги,
подобные ногам прочих морских водяных птиц». Этот
миф относительно уточки-гуся отвергнут уже около
полутора столетий тому назад. Для зоолога новейшего
времени, который исследует одного из этих усоногих
животных (cirripedia) — как называют теперь уточек, — трудно
верится, чтобы когда-нибудь можно было счесть его за
птенца; и что сэр Роберт Морей мог принять за «голову,
шею, грудь, крылья, хвост, ноги и перья» — представить
себе нельзя. Под влиянием предвзятого мнения
образованный человек описывает тут как «совершенную
морскую птицу» то, в чем мы видим теперь измененное
ракообразное, относящееся к низшим разрядам животного
царства.
Еще более замечательный пример извращенного на-

640
Герберт Спенсер
блюдения находится в старой книге, озаглавленной
Metamorphosis Naturalis, изданной в Мидльбурге в 1662 г. Это
сочинение, в котором в первый раз сделана была попытка
представить подробное описание превращения
насекомых, содержит в себе для пояснения многочисленные
таблицы, которые представляют различные степени
развития — личинку, куколку и полное насекомое. Читатель,
сколько-нибудь знакомый с энтомологией, вспомнит, что
куколки всех наших обыкновенных бабочек
представляют на переднем конце несколько острых возвышений,
образующих неправильное очертание. Замечал ли он когда-
нибудь в этом очертании сходство с человеческим
лицом? Что касается меня, то я могу сказать, что, хотя
в прежние годы сохранял личинки бабочек поколение за
поколением во всех их измененных формах, я никогда не
замечал никакого подобного сходства, — точно так же как
и теперь не вижу его. Несмотря на то, в таблицах этого
Metamorplwsis Naturalis, каждая куколка имеет столь
измененные возвышения, что представляется смешная
человеческая голова и каждому виду приданы различные
профили. Верил ли художник в метемпсихозу и думал найти в
куколках преобразившееся человечество; или был увлечен
ложной аналогией, которую так усиленно проводил Бот-
лер между переходом от куколки к бабочке и от
смертности в бессмертию, и поэтому замечал в куколке тип
человека, — неизвестно. Но мы видим здесь факт, что под
влиянием того или другого предвзятого мнения он сделал
свои рисунки совершенно отличными от действительных
форм. Он не только думает, что это сходство существует,
не только говорит, что может видеть его: предвзятое
мнение так овладевает им, что руководит его кистью и
заставляет воспроизводить изображения, до крайней степени
не похожие на действительные.
Эти крайние случаи извращенного восприятия
разнятся только в степени от извращенных восприятий
обиходной жизни; и извращающее влияние так сильно, что
даже ученые, самые далекие от увлечений, не ускользают
от него. Каждый микроскопист знает, что если два
наблюдателя держатся противоположных теорий, то оба будут
смотреть в один и тот же инструмент и на один и тот же
предмет — и дадут совершенно различные описания
этого предмета.
От опасностей, происходящих вследствие существова-

Опыты научные, политические и философские 641
ния гипотезы, мы теперь обратимся к опасностям,
порождаемым отсутствием всякой гипотезы. Не многие
признают, что мы не можем сделать самого обыкновенного
наблюдения, не имея никакого предварительного понятия
о том, что мы должны наблюдать, однако это совершенно
справедливо. Вас просят прислушаться к слабому звуку,
и оказывается, что, не имея предварительного понятия
о роде звука, вы не можете слышать его. Несколько
особенный запах в вашей пище будет оставаться совершенно
незамеченным до тех пор, пока кто-нибудь не обратит
вашего внимания на это, — и тогда вы ясно отличаете этот
запах. Зная своего друга в течение нескольких лет, вы
вдруг замечаете, что нос его несколько крив, и будете
удивляться, что никогда не замечали этого прежде. Эта
неспособность наша к наблюдениям становится еще более
поразительной, когда факты, которые мы должны
наблюдать, сложны. Из ста человек, которые слышат
замирающие звуки церковного колокола, может быть, ни один не
заметит их сложности, и все будут уверять, что звук был
простой. Человек, который не упражнялся в рисовании,
идя по улице, едва ли замечает, что все горизонтальные
линии стен, окон, ворот, крыш кажутся сходящимися на
известном расстоянии в одну точку, — факт, который
после нескольких уроков о перспективе становится
довольно ясным.
Может быть, мне удастся яснее всего доказать эту
необходимость гипотез, как условия для лучшего понимания,
если расскажу отчасти то, что я сам испытал
относительно цвета теней.
Китайская тушь была краска, которую я постоянно
употреблял в детстве для наведения тени. Спросите
всякого, не посвященного в теорию искусства или не успевшего
подумать о нем, какого цвета бывает тень, и тотчас же вам
ответят — черного. Так думают все непосвященные; так
думал и я, ни разу не усомнившись до восемнадцати лет.
В эти годы мне нередко приходилось сталкиваться с
одним артистом-дилетантом, и, к величайшему моему
удивлению, я услышал от него, что тень бывает не черного,
а нейтрального цвета. Я весьма сильно сопротивлялся
этому новому для меня учению. Отлично помню, что я
отрицал его и, в подтверждение справедливости отрицания,
приводил всю свою опытность. Помню также, что спор
этот продолжался долго; и только после того, как мой друг
21 Г. Спенсер

642
Герберт Спенсер
неоднократно обращал мое внимание на различные
примеры в природе, я наконец сдался. Несмотря на то что я
прежде видел мириады теней, однако по той причине, что
в большей части случаев цвет тени приближается в
черному, я был неспособен, при отсутствии гипотезы, заметить,
что в других случаях он является заметно отличным от
черного.
Этого преобразованного учения я держался в течение
нескольких лет. Правда, временами я замечал, что тон
нейтрального цвета весьма значительно изменялся в
различных тенях; но эти оттенки не могли еще ниспровергнуть
моей веры в догмат. Между тем случайно в популярном
сочинении по части оптики я встретился с положением, что
цвет тени есть всегда дополнительный цвет света,
бросающего ее. Не зная причины приведенного закона, который,
кроме того, казался противным моему установившемуся
убеждению, я должен был заняться изучением этого
предмета со стороны причинности. Отчего бывают тени
цветные? и что обусловливает их цвет? — были вопросы,
которые явились сами собой. Приискивая на них ответы, я
тотчас уяснил себе, что так как пространство, находящееся
в тени, есть то пространство, в которое не достигает
прямой свет и в которое падает косвенный свет (отражаемый
окружающими предметами, облаками и небом), то в цвет
тени должен входить цвет каждой вещи, которая может
или испускать лучи, или отражать свет в нее.
Следовательно, цвет тени должен быть средним цветом рассеянного
света и должен изменяться, как это и бывает, вместе с
цветами всех окружающих вещей. Таким образом
объяснилось непостоянство, которое я замечал; и я тотчас признал
в природе то, что предполагает теория, — именно, что
тень, смотря по обстоятельствам, может быть всякого
цвета. При ясном небе и в местах, где нет дерев, заборов,
домов и т. п. предметов, тень бывает чисто-голубого цвета.
Во время красного захода солнца смесь желтого света,
падающего от верхней части западного неба, с голубым
светом от восточного неба производит зеленые тени.
Подойдите поближе к газовому фонарю в лунную ночь, и
окажется, что карандаш, помещенный перпендикулярно к листу
бумаги, будет отбрасывать пурпурно-голубую тень и
желто-серую тень, производимые газом и луной отдельно.
Существуют условия, которые описывать здесь было бы
слишком долго, но при которых две части одной и той же

Опыты научные, политические и философские 643
тени окрашиваются различно. Все подобные факты стали
очевидными для меня тотчас, как я узнал, что они должны
существовать.
Таким образом, относительно известного простого
явления, которое встречается ежечасно, представляются тут
три последовательных убеждения; каждое из них
основывалось на целых годах наблюдений; каждое из них было
принимаемо с полным доверием и между тем только одно из
них — как я полагаю теперь — верно. Без помощи первой
гипотезы я, вероятно, оставался бы при общем убеждении,
что тени черны. Без помощи другой я, вероятно, оставался
бы при убеждении наполовину истинном — что они
нейтрального цвета.
Не ясно ли становится после этого, что наблюдение
есть дело отнюдь не легкое? С одной стороны, если мы
имеем предвзятое мнение, то становимся
расположенными видеть вещи не совершенно так, как они есть, а как мы
думаем о них. С другой стороны, без предвзятого мнения
мы делаемся расположенными не замечать многого, что
должны были бы видеть. А между тем мы должны или
иметь предвзятое мнение, или не иметь никакого мнения.
Поэтому очевидно, что все наши наблюдения, исключая
тех, которые производятся под влиянием уже
установленных и истинных теорий, рискуют оказаться
извращенными или неполными.
Остается только заметить, что если наши наблюдения
несовершенны в случаях, подобных предыдущим, где
вещи постоянны и где мы можем неоднократно и даже
постоянно смотреть на них, то до какой степени более
несовершенны должны быть наши наблюдения в тех случаях,
когда вещи состоят из сложных процессов, изменений или
действий и когда каждый из них представляет
последовательные фазисы, которые, если не были точно
наблюдаемы в момент их отдельного проявления, вовсе никогда не
могут быть наблюдены. Здесь шансы к ошибкам
неизмеримо увеличиваются. А когда вдобавок существует еще
некоторое нравственное возбуждение, когда, как в опытах над
стучащими духами и столовращениями, ум как-то
особенно парализуется страхом или чудом, — тогда точное
наблюдение становится почти невозможным.

644
Герберт Спенсер
VI
ЧТО ТАКОЕ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО?
(Впервые напечатано в «The Reader»
19 ноября 1864 г.). Перевод Л. Б. Хавкиной
Под редакцией проф. А. П. Шимкова
За последние годы вряд ли кто-нибудь из компетентных
физиков употреблял термин «электрическая жидкость»
иначе как в условном смысле. Различая два рода
электричества: «положительное» и «отрицательное» или «стеклянное»
и «смоляное», они пользовались этими названиями только
как подходящими символами, а не как определениями
особых сущностей. Теперь же, когда доказано, что тепло и
свет — виды движения, стало ясно, что все подобные
проявления силы должны быть особыми видами движения.
Вопрос, значит, сводится к тому, каким видом движения
обусловливается электричество? Что здесь дело идет о
каких-то колебаниях частиц, не сходных с колебаниями
частиц в светящихся телах, с этим согласится, вероятно,
всякий, кто знаком с новейшими открытиями. Не можем ли
мы предположить, что, помимо простых колебаний
молекул, от которых происходит свет и тепло, бывают иногда
еще и сложные? Посмотрим, не способны ли условия,
при которых появляется электричество, вызвать сложных
колебаний и не представляет ли само явление
электричества того, что должно происходить при сложных
колебаниях.
Появлению электричества всегда предшествует
непосредственное или посредственное соприкосновение
веществ, разнородных или по составу или по состоянию
частиц. Итак, если электричество есть какой-то вид
молекулярного движения и ему всегда предшествует соприкосновение
веществ с неодинаковыми молекулами или с молекулами
в неодинаковых состояниях, то мы должны заключить, что
электричество происходит от какого-то взаимодействия
молекул, имеющих неодинаковые движения. В чем же долж-

Опыты научные, политические и философские 645
но состоять взаимодействие молекул с неодинаковыми
движениями, которое, как мы видели, всегда предшествует
электрической дистурбации? Ответ на этот вопрос не
трудно найти, если рассмотреть простейший случай
происхождения электричества — через соприкосновение
разнородных тел.
Когда накладывают одну на другую две однородные
металлические пластинки, имеющие одинаковую
температуру, то электрического возбуждения не получается, но если
наложенные пластинки разнородны по веществам или по
температуре, то электричество развивается.
Это прежде считалось странным явлением, настолько
странным, что его даже сильно оспаривали, так как оно
противоречило всем существовавшим тогда
представлениям. Однако оно сразу объясняется той гипотезой, что
электричество происходит от взаимной дистурбации
неодинаковых молекулярных движений. И в самом деле,
при соприкосновении однородных металлов их
соответственные частицы, колеблясь равномерно, действуют
взаимно одни на другие, но не вызывают этим колебаний
нового порядка; если же колебания частиц одного тела
отличаются по своей продолжительности от колебаний
другого тела, то взаимные столкновения или встречи
частиц будут происходить не в те периоды, как колебания
частиц того или другого тела. Это порождает
совершенно новый ритм, который гораздо длиннее, чем каждый из
периодов двух отдельно взятых тел. Наилучшей
иллюстрацией того, что происходит при этом, может служить
образование так называемых «ударений» звука. Известно,
что две струны, колеблющиеся в различные периоды,
время от времени образуют воздушные волны в одном
и том направлении и в один и тот же момент, затем
совпадение колебаний мало-помалу изменяется, они
расходятся и совершаются зараз по противоположным
направлениям, вызывая воздушные волны противоположного
состояния, которые ослабляют друг друга; далее, снова
приходя к согласованию, они опять дают совпадающие
и складывающиеся волны. Если периоды этих колебаний
хотя бы немного различны, то потребуется заметный
промежуток времени для того, чтобы последовало
чередование их совпадений и несовпадений; в звуке же
слышатся чередования то усиленного, то ослабленного звука.
Другими словами, кроме первоначальных простых волн

646
Герберт Спенсер
с коротким периодом, образующих два первоначальных
звука, получается еще ряд медленных сложных волн,
обусловленных повторными столкновениями и
совпадениями первых. Вместо двух струн, передающих свои
колебания в воздух, можно рассматривать эти же струны, как
сообщающие свои колебания друг другу, и тогда получится
такое же чередование совпадающих и несовпадающих
сотрясений струн.
Если бы каждая из двух струн была соединена с
группой ей подобных и могла бы сообщать соседним струнам
как собственные, первоначальные, так и измененные
колебания, то, очевидно, каждая из струнных групп, помимо
своих простых быстрых колебаний, производила бы еще
ту или другую сложную колебательную волну. Этот
пример, думается мне, показывает, что если массу молекул,
имеющих известный период колебаний, привести в
соприкосновение с другой массой молекул, имеющих
другой период колебаний, то совпадение и несовпадение их
движений должно чередоваться и частицы должны
попеременно то увеличивать, то уменьшать размахи своих
колебаний. По временам колебательные движения
совершаются в одном направлении, а в промежуточные моменты
они совершаются в противоположных направлениях;
вследствие этого будут наступать попеременно периоды
наибольшего и наименьшего отклонения от обычного
положения частиц. Эти наибольшие и наименьшие
отклонения, передаваясь соседним частицам, а от них
следующим, порождают пертурбационные волны, которые
распространяются по каждому телу. Теперь посмотрим,
каково взаимное отношение этих волн. Так как действие
и противодействие равны между собой и
противоположны по своим направлениям, то всякое влияние, которое
частицы тела А оказывают на ближайшую частицу тела В,
должно сопровождаться соответственным обратным
влиянием второй на первую. Если частицы тела А движутся
так, что сообщают частицам тела В увеличенную скорость
в известном направлении, то скорость частицы А в этом
же направлении уменьшится в такой же мере. Другими
словами, для каждой волны ускоренного движения,
распространяющейся по частицам тела В, должна
образоваться волна противодействия (реакции), в виде
замедленного движения, распространяющаяся в
противоположном направлении по частицам А. Следует заметить

Опыты научные, политические и философские 647
два важных вывода, вытекающих из этого. Всякое
прибавление движения, которое в один из очередных периодов
сообщается от частиц А частицам В, должно
распространяться через В в направлении от А; в то же время должно
произойти уменьшение движения в частицах А которое
распространяется через А, в направлении от В. Каждой
растущей волне, проходящей через одно тело, должна
соответствовать убывающая волна, проходящая через
другое; эти положительные и отрицательные волны точно
совпадают по времени и совершенно равны по величине.
Отсюда же следует, что если эти волны,
распространяющиеся по противоположным направлениям от
поверхностей соприкосновения двух масс, будут приведены в
соединение между собою, то они взаимно уничтожатся. Атак как
действие и противодействие равны и противоположны,
то, если сложить движения частиц плюс к минус, они
взаимно уничтожатся, и равновесие будет восстановлено.
Положительные и отрицательные пертурбационные волны
легко проходят по обоим телам от частицы к частице.
Доказано, что частицы тел поглощают те колебания или
волны, которые имеют одинаковые с ними периоды, и при
этом их собственные колебания усиливаются, но они не
могут поглощать колебаний, имеющих неодинаковые
с ними периоды. Поэтому сложные колебания, которые
гораздо продолжительнее, чем собственные колебания
частиц, легко проходят через массу тел, или тело проводит
их. Далее, если два тела остаются в соприкосновении,
то положительные и отрицательные волны,
образующиеся от взаимодействия частиц двух тел, распространяются
от поверхности их соприкосновения по
противоположным направлениям и, достигая внешних поверхностей
обеих масс, отражаются оттуда; возвращаясь обратно к
поверхности соприкосновения, они встречаются и взаимно
уничтожаются. На проволоке, соединяющей внешние
поверхности двух тел, не получается электрического тока,
потому что взаимное уничтожение волн совершается
легко в самых телах при возвращении волн через сами тела.
Однако, несмотря на отсутствие тока в таком наружном
проводнике, тела будут находиться в так называемых
противоположных электрических состояниях, и
чувствительный электрометр покажет это. Если их разъединить,
то положительные и отрицательные волны, которые
перед тем распространялись по ним, не будут взаимно унич-

648
Герберт Спенсер
тожаться, и тела проявят свое противоположное
электрическое состояние в более наглядной форме. Остающиеся
положительные и отрицательные волны будут взаимно
уничтожаться на помещенном между ними проводнике,
причем плюс волн, сообщенных проводнику от одного
тела, и минус волн, сообщенных ему от другого, при встрече
будут уничтожаться; проводник же представит путь
наименьшего сопротивления для волн, распространяющихся
от каждого тела.
Перейдем теперь к явлению термоэлектричества.
Предположим, что две металлические массы нагреты на
поверхностях соприкосновения, причем форма их
такова, что поверхности соприкосновения можно нагреть
сильно, в то время как более отдаленные части не
нагреются заметно. Что выйдет? Тиндаль показал на
различных газах и жидкостях, что если, при равенстве
остальных условий, частицы сообщают телам большее
количество того нечувствительного движения, которое мы
называем теплом, то периоды колебаний не изменяются,
а только возрастает амплитуда колебаний, частицы
совершают больший путь в те же самые промежутки
времени. Допустим, что это имеет место и для твердых тел;
тогда окажется, что при нагревании двух металлов на
поверхностях соприкосновения получится такой же
результат, как и прежде, относительно свойств и
промежутков сложных, дифференциальных волн; перемена,
однако, произойдет в направлении этих волн: два рода
частиц, каждый порознь, приобретают ускоренное
движение, через это и их взаимные пертурбации также
возрастут. Усиленные положительные и отрицательные
волны дифференциального движения, как и прежде, будут
проходить через каждое тело по направлению от
поверхностей соприкосновения, т. е. к холодным краям тел.
От холодных краев они по-прежнему, будут стремиться
к взаимному уравновешиванию. Но они встретят
сопротивление на обратном пути. Доказано, что с повышением
температуры уменьшается проводимость металла для
электричества. Итак, если холодные края двух масс
соединить посредством третьей массы, частицы которой
могут свободно передавать эти дифференциальные
колебания, т. е. если эти края соединить проводником, то
положительные и отрицательные волны будут встречаться
и взаимно уничтожаться на проводнике, вместо того что-

Опыты научные, политические и философские 649
бы отражаться обратно к поверхностям
соприкосновения. Другими словами, установится ток на проволоке,
соединяющей холодные края наших металлических тел.
Для дальнейшего рассуждения нам необходимо
объяснить, что такое термоэлектрический столбик. Если
спаять концами ряд пластинок из различных металлов,
например сурьмы и висмута, в последовательном порядке:
AB, AB, AB и т. д., — то, пока они холодны, электрического
тока не будет Если одинаково нагреть все спайки, то
также не появится признаков электрического тока, помимо
того, который может быть вызван относительно низкой
температурой обоих краев сложной пластинки. Но если
нагреть спайки через одну, то на проволоке,
соединяющей оба края сложной пластинки, появится
электрический ток, и довольно сильный, соответственно числу пар.
Какая же тут причина? Очевидно, пока спайки сохраняли
одинаковую температуру, дифференциальные волны,
распространяющиеся от каждой спайки к двум
ближайшим, были равны и противоположны тем, которые
исходили от ближайших спаек обратно, и поэтому дистурба-
ции не было. Но если нагревать спайки через одну, то
положительные и отрицательные волны, исходящие от них,
будут сильнее, чем волны, исходящие от других
ненагретых спаек. Поэтому, если нагреть спайку пластинки
А с пластинкой В, то другой, не нагретый, край пластинки
В, спаянный с А, воспримет более сильную
дифференциальную волну, чем та, которую он отошлет назад. К волне,
которую ее молекулы в противном случае ввели бы в
молекулы А2, присоединяется еще эффект, который она
несет от Aj. Этот особенный импульс,
распространяющийся до другого края В2, присоединяется к импульсу,
который нагретые молекулы иначе передали бы А3, и т. д. по
всему ряду. Сложенные вместе, волны становятся сильнее
и ток на проволоке, соединяющей концы ряда,
напряженнее. Такое объяснение явлений термоэлектричества
вызовет, вероятно, возражение, что иногда бывает
термоэлектрический ток между массами однородного металла
и даже между отдельными частями одной и той же массы.
На это можно сказать, что если различие периодов
колебаний в соприкасающихся частицах есть причина
электрической дистурбации, то тепло не должно было бы
вызывать электрической дистурбации при
соприкосновении однородных частиц, так как тепло не изменяет

650
Герберт Спенсер
периодов молекулярных колебаний. Это возражение,
которое с первого взгляда кажется серьезным, приводит
нас к одному выводу. Если массы молекул во всех
отношениях однородны, то различие температуры не вызывает
термоэлектрического тока. Соединение горячей и
холодной ртути не дает электрического возбуждения. Во всех
случаях, когда термоэлектричество возбуждается между
однородными металлами, несомненно существует
разнородность в их молекулярном строении: один был кован,
а другой не был, или один был прокален, а другой не был.
Если ток появляется между отдельными частями одной
и той же массы, то существует разница в
кристаллическом состоянии частиц или в способе их охлаждения
после отливки или накаливания. Другими словами, это
доказывает, что частицы в двух телах или в различных
частях одного и того же тела находятся в неодинаковых
отношениях к смежным частицам — в неодинаковом
состоянии напряжения. Как бы справедливо ни было, что
однородные частицы колеблются в одинаковые периоды
при всякой температуре, но это справедливо только до
тех пор, пока их движения не подвергаются влиянию
каких-нибудь сдерживающих сил. Если однородные
частицы в одном теле расположены так, как это бывает при
кристаллическом состоянии, а в другом они иначе
сцеплены между собою или если в одном теле соотношения
частиц изменены ковкой, а в другой такого изменения не
произведено, то различие препятствий, при которых они
колеблются, отразится на времени их колебаний. А раз
времена колебаний станут неравными, то указанная
причина электрической дистурбации станет оказывать свое
действие. Сводя все сказанное выше, нельзя ли,
спрашивается, сказать, что явление электричества может быть
объяснено только такого рода действием и что такого
рода действие должно неминуемо возникнуть при
данных условиях? С одной стороны, рассматривая
электричество как вид движения, этим самым признают
изменение какого-то ранее существовавшего движения, т. е.
предполагают такое изменение, которое одновременно
дает два новых рода движения, равных и
противоположных по направлению, и одно из них положительное,
а другое отрицательное; поэтому они могут взаимно
уничтожаться. С другой стороны, в вышеупомянутых
случаях молекулярное движение есть единственный источ-

Опыты научные, политические и философские (J51
ник движения, на который можно указать; и это
молекулярное движение при известных обстоятельствах как
будто рассчитано на то, чтобы производить эффект,
подобный рассмотренному нами. Частицы, совершающие
колебания в различные времена при взаимодействии,
не могут не оказать влияния на движение каждой из них.
Они должны влиять взаимно, периодически, то ускоряя,
то замедляя движение друг другу а всякий избыток
движения, который сообщается одним, вызовет
соответствующий недостаток движения в других. Если такие частицы
образуют сложные молекулы, приведенные в
соприкосновение, то они должны передавать эти пертурбации
смежным молекулам. Итак, от поверхности
соприкосновения должны исходить волны усиленного и
уменьшенного молекулярного движения, равные по величине
и противоположные по направлению, волны, которые
должны компенсировать друг друга, когда их приведут
в соприкосновение. Я говорил здесь только о
простейшем виде явлений электричества. Впоследствии я, быть
может, попытаюсь показать, как объясняет эта гипотеза
другие формы проявления электричества.
Примечание (1873 г.). В течение девяти лет со времени
напечатания вышеупомянутого очерка я не брался за
подобное объяснение других форм проявления
электричества. Хотя время от времени я и возвращался к этому
предмету в надежде исполнить обещание, данное мною в
заключительных строках, но никакие указания не поощряли
меня к развитию моих рассуждений. Теперь же
перепечатывание моей статьи в окончательной форме вновь
наводит меня на этот вопрос; у меня является мысль, которую,
кажется, стоит изложить. Эта мысль возникла от
сопоставления двух различных идей. В первом выпуске Оснований
биологии, вышедшем в январе 1863 г., говоря в числе
других «данных биологии» об органической материи и о
влиянии сил на нее, я пытался рассуждать о частичных
действиях, обусловливающих органические изменения,
и, между прочим, о том, как свет помогает растениям
извлекать углерод из углекислоты (§ 13). Указывая на то,
что способность теплоты разлагать сложные молекулы
обыкновенно бывает пропорциональна разности между
атомными весами их составных элементов, я выводил из
этого, что составные элементы, имеющие весьма
различные атомные веса, имеют весьма различные движения

652
Герберт Спенсер
и поэтому подвержены весьма различным колебаниям; я
заключал, что пропорционально различию ритма
составных элементов сложная молекула становится
неустойчивой при действии на нее эфирных колебаний
значительного напряжения, которые влияют на один из ее
составных элементов больше, чем на другой или вообще
на другие: их движения настолько теряют соответствие,
что они уже больше не могут держаться вместе. Далее, я
говорил, что довольно устойчивая сложная молекула под
влиянием сильных эфирных колебаний, производящих
особенно сильное действие на один из ее составных
элементов, может быть разложена в присутствии другой,
не похожей на первую, молекулы, у которой составные
элементы по времени колебания менее отличаются от
этого подвергшегося дистурбации элемента. Затем я
проводил параллель между раскислением металлов
посредством углерода, когда они подвергаются колебаниям
длинных периодов в печи, и выделением углерода из
углекислоты и других тел при помощи водорода под
влиянием колебаний коротких периодов (световых) в
листьях растений. Я напоминаю эти идеи главным образом для
того, чтобы дать ясное понятие о сложной молекуле,
содержащей составные элементы с различным движением,
составные элементы, имеющие самостоятельные и
неодинаковые колебания, помимо колебания,
свойственного всей молекуле. Я думаю, что это понятие можно
признать правильным. Прекрасные опыты, посредством
которых Тиндаль доказал, что свет разлагает поры
некоторых составов, поясняют свойство элементов сложной
молекулы воспринимать эфирные колебания,
соответствующие свойственным им колебаниям, вследствие чего
их индивидуальные движения настолько возрастают, что
производят разрыв сложной молекулы. Так, по крайней
мере, Тиндаль объясняет этот факт. Я полагаю, что это
его объяснение, применимое для фактов,
свидетельствующих об удивительном свойстве паров со сложной
частицей поглощать тепло, сходно с моим, и именно, что
тепловые колебания в таких парах воспринимаются
составными частями для возрастания движений внутри
каждой молекулы, а не для возрастания движения в целой
молекуле. Допустим, что это представление о влиянии
эфирных колебаний на сложные молекулы правильно;
тогда возникает вопрос: каково же взаимодействие слож-

Опыты научные, политические и философские (J53
ных молекул? Как отражается на ритмических движениях
составных элементов какой-нибудь сложной молекулы
соседство элементов другой, не сходной с нею, а также
сложной молекулы? Не можем ли мы предположить, что
взаимное влияние производится не только
неодинаковыми молекулами, как целыми, но что также в известной
мере существует независимое взаимное влияние их
составных элементов; и не имеет ли здесь место какая-нибудь
особая форма молекулярного движения? В рассуждениях
предыдущей статьи в расчет принимаются молекулы
соприкасающихся металлов, молекулы, если не безусловно,
то, во всяком случае, сравнительно простые;
предполагается, что они производят во взаимных движениях
сравнительно простые пертурбации, которые могут
передаваться в каждой массе от одной молекулы к другой.
Стараясь провести дальше это объяснение, я до сих пор еще
не рассматривал пертурбаций, производимых
взаимодействием сложных молекул, принимая во внимание не
только способность каждой молекулы влиять на другую,
как на нечто целое, но и способность отдельных
составных частиц каждой из них влиять на отдельные
составные частицы другой. Если в отдельном составном
элементе сложной молекулы, под напором эфирных волн,
амплитуда колебаний возрастет настолько, что выделит
этот элемент из молекулы, то едва ли подлежит
сомнению, что отдельный составной элемент сложной
молекулы может повлиять на известную составную часть
смежной, неодинаковой с первой сложной молекулы;
колебания этих элементов будут влиять друг на друга, помимо
общих пертурбаций, производимых сложными
молекулами, как целыми. Мы заключаем, что вызванная таким
образом вторичная пертурбация, подобно первой, дает
равное и противоположное действие и противодействие
и равные и противоположные изменения в
молекулярных движениях. Из этого можно получить несколько
следствий. Если сложная молекула с медленным ритмом
в целом и более быстрыми ритмами ее составных частиц
обладает свойством сильно воспринимать движение,
называемое нами теплом, при ускорении ее внутренних
частичных колебаний и, наоборот, меньше воспринимать
его при ускорении колебаний всей молекулы, как целой,
то не можем ли мы заключить, что подобное же явление
произойдет при действии на частицу другого рода сил?

654
Герберт Спенсер
Не можем ли мы предсказать, что при воздействии массы
сложных молекул одного рода на массу сложных молекул
другого рода (например, при трении) взаимные влияния
молекул, производимые как колебаниями целых молекул,
так и колебаниями их составных частиц, будут меньше от
первой и больше от второй причины, по мере того как
молекулы становятся сложнее? Далее является новое
заключение. В то время как значительная часть взаимного
влияния сложных молекул будет направлена на
ускорение движения внутри каждой из них, то из этого
внутреннего движения, нужно думать, лишь сравнительно малая
часть передается другим молекулам. Избыток колебаний
отдельных частиц большой группы не так легко
переходит на соответственные частицы прилежащих больших
групп, так как они отстоят сравнительно далеко друг от
друга. Всякое движение передается и должно
передаваться волнами промежуточной эфирной среды, сила же их
должна быстро убывать с увеличением расстояния.
Очевидно, по той причине, что с увеличением сложности
молекул трудность передачи частичных движений сильно
увеличивается.
Не явствует ли в то же время, что такое увеличение
колебаний в отдельных частицах группы, не легко
передаваемое соответственным частицам прилежащих групп,
будет легко накопляться? Чем сложнее становятся молекулы,
чем доступнее их отдельные составные элементы
сильному влиянию отдельных составных элементов из
ближайших сложных молекул, тем возможнее прогрессивное
возрастание их взаимных пертурбаций.
Теперь посмотрим, насколько эти выводы приложи-
мы к статическому электричеству, совершенно не
сходному с той формой электричества, о которой мы
говорили выше. Вещества, особенно заметно вызывающие
явление статического электричества, отличаются то
химической сложностью молекул, то сложностью,
обусловленной аллотропическим или изомерным
строением молекул, то тем и другим вместе. Простые вещества,
в которых электричество возбуждается трением, как
углерод или сера, имеют несколько аллотропических
состояний и могут образовать разнообразные сложные
молекулы. Конхоидальный (улиткообразный) излом
в алмазе или в литой сере свидетельствует о какой-то ко-
моидальной форме сцепления, при которой, по мнению

Опыты научные, политические и философские (>55
Грэма, молекулы соединены в сравнительно большие
группы*.
В таких сложных неорганических веществах, как
стекло, помимо химического состава, мы имеем тот же конхо-
идальный (улиткообразный) излом, который вместе с
другими условиями показывает, что стекло есть коллоид;
коллоидальная форма молекулы может также считаться
характерной для смолы, янтаря и т. д. Мы имеем ясное
доказательство того, что сухие животные вещества, как-то
шелк или волосы, состоят из чрезвычайно больших
молекул и в этих молекулах, химически очень сложных,
составные частицы соединены в большие группы. Достаточно
припомнить, что неэлектризующиеся и проводящие
вещества, как-то: металлы, кислоты, вода и т. д. — имеют
сравнительно простые молекулы, и тогда станет ясным, что
способность к развитию статического электричества до
некоторой степени зависит от присутствия в высокой степени
сложных молекул. Еще более, чем контраст между этими
группами, нас убеждает тот факт, что одно и то же
вещество может быть проводником или непроводником, смотря
по форме молекулярного сцепления. Так,
кристаллический селен есть проводник, а в аллотропическом
состоянии, которое называется аморфным или
некристаллическим, он непроводник Как это объясняет Грэм, селен есть
проводник, когда его молекулы соединены просто; но если
они составляют большие группы, то он непроводник,
откуда следует, что он способен к электризованию. Итак,
сделанное a priori допущение, что особая форма
молекулярной пертурбации произойдет от взаимодействия двух
неодинаковых веществ, из которых одно или же и оба состоят
из очень сложных молекул, оправдывается и a posteriori.
Теперь, вместо рассмотрения общего вопроса, что про-
Хотя улиткообразная трещина еще не есть доказательство
коллоидального состояния, но она всегда обнаруживается на
коллоидальных веществах, достаточно твердых для излома.
Относительно серы в палочках можно сказать, что через несколько дней
после ее приготовления она переходит из первоначального
состояния в ряд мелких кристаллов другого рода, неправильно
расположенных, но есть основание предполагать в них ядро
аморфной серы. От Франкленда я узнал, что после возгонки сера дает
частью мелкие кристаллы, частью аморфный нерастворимый
порошок.

656
Герберт Спенсер
изойдет, мы спросим себя, что можно предположить в
отдельных случаях. Кусок стекла натирают шелком. Большие
коллоидальные молекулы, образующие поверхность того
и другого тела, производят взаимные пертурбации. Этот
вывод, мне кажется, не должен вызывать возражений, так
как он согласуется с ныне принятыми воззрениями на
соотношение между теплотой и движением. Помимо
взаимного влияния целых молекул существует еще взаимное
влияние некоторых из их составных частиц. Те из них,
в которых время колебаний различается, но не очень
сильно, производят равные и противоположные взаимные
пертурбации. Если бы эти пертурбации быстро
распространялись от поверхности соприкосновения по каждой
массе, то эффект их быстро рассеивался бы, как на
металлах; но по вышеуказанной причине эти пертурбации не
могут легко передаваться между соответственными
частицами сложных молекул. Механическая сила трения,
превращенная в молекулярное движение этих
поверхностных частиц, существует в них в виде взаимных
пертурбаций с большим напряжением, а так как эти движения не
способны к распространению, то они сосредоточиваются
исключительно на поверхностях или, точнее, на тех
частях поверхностей, которые оказывали взаимодействие.
Другими словами, две поверхности испытывают две
равные и противоположные молекулярные пертурбации,
которые взаимно уничтожаются при соприкосновении
поверхностей и не могут уничтожаться, если поверхности
разъединены; в последнем случае они могут взаимно
уничтожаться, только если между поверхностями помещен
проводник
Я в немногих словах укажу на очевидное совпадение
выводов этой гипотезы с наблюдаемыми явлениями.
Прежде всего мы имеем здесь объяснение факта,
казавшегося странным, что эта форма электрического
возбуждения поверхностна. Без подобного
представления трудно уяснить себе, что может существовать
деятельность, которая ограничивается поверхностью
вещества.
Мы имеем также объяснение истины, высказанной Фа-
радеем, что заряд одного рода электричества не бывает
без соответственного заряда противоположного
электричества. Из приведенной гипотезы естественно вытекает
вывод, что всякая молекулярная пертурбация описанного

Опыты научные, политические и философские (J57
порядка вызывает в то же время совершенно равную ей
контрпертурбацию.
Не можем ли мы сказать, что явление индукции также
получает объяснение на том же основании? В
рассмотренных выше случаях обе поверхности, наэлектризованные
взаимными пертурбациями молекул, предполагались в
соприкосновении. Так как видимое соприкосновение не
есть еще действительное, то мы должны даже в этом случае
допустить, что взаимная пертурбация передается через
промежуточный слой эфира. Чтобы объяснить индукцию,
мы должны прежде всего предположить, что толщина
этого эфирного слоя сильно увеличена. Затем мы должны
спросить себя, что случится, если молекулы одной
поверхности, будучи в состоянии чрезвычайной
внутренней пертурбации, станут действовать на молекулы
ближайшей поверхности. Будет ли слой эфира очень тонким
и недоступным для наших чувств или же довольно
толстым и видимым, но если взаимные пертурбации
передаются через него в одном случае, то они должны
передаваться и в другом. Поэтому поверхность, на которой происходят
молекулярные пертурбации одного порядка, будет
вызывать пертурбации противоположного порядка в
молекулах смежной поверхности.
В дополнение и оправдание этой гипотезы я укажу
только, что вольтоэлектричество, по-видимому, допускает
такое же объяснение. Всякая перестановка молекул,
которая происходит при химическом разложении и
соединении, связана с взаимной пертурбацией в движениях
молекул. Их пертурбации должны подчиняться
вышеуказанному общему закону: молекулы должны нарушать взаимное
движение в равной и противоположной степени и
производить положительные и отрицательные нарушения,
которые при соединении взаимно уничтожаются.
Разумеется, я высказываю эти воззрения, как они
сложились у неспециалиста; не подлежит сомнению, что
проведение их представляет некоторые трудности, так,
например, они не объясняют электрического
притяжения и отталкивания. Лица, ближе знакомые с делом,
вероятно, найдут возражения, которые мне не пришли в
голову. Эту гипотезу нужно рассматривать как умозрительное
построение, предлагаемое здесь в том соображении, что
оно, быть может, достойно внимания.
После того как предыдущее примечание было сдано

658
Герберт Спенсер
в печать, я получил от нескольких известных физиков
и электротехников устные и письменные замечания на
него и воспользовался ими, чтобы переделать изложение
в некоторых частях. Но основной гипотезы я не изменил,
так как возражения не доказали ее несостоятельности.
Во избежание превратных толкований необходимо
сделать добавление в одном пункте. Рассмотрение
взаимных молекулярных пертурбаций, противоположных по
существу, так как они вызываются волнами, исходящими
от места дистурбации и взаимно уничтожающимися при
соприкосновении, вызвало такое возражение: волны,
идущие с противоположных сторон и встречающиеся,
не уничтожаются взаимно, а, переходя одна другую,
продолжают свой путь. Однако есть два соображения, в силу
которых нельзя проводить параллели между
упомянутыми волнами и теми, которые описаны мною. Упомянутая
волна, как, например, та, которая образуется на
поверхности жидкости, состоит из двух противоположных
отклонений от среднего положения. В каждой волне есть
прибыль и убыль. Ряд их представляет ряд положительных
и отрицательных расхождений; два таких ряда,
встречаясь, не могут уничтожаться. Однако нет никакой аналогии
между этим случаем и тем, когда весь эффект в одном
направлении есть прибавление, плюс движения, а в
противоположном — отрицательное, минус движения, т. е.
положительные и отрицательные изменения наблюдаются
в различных движениях. Такие волны, если равны по
количеству, будут взаимно уничтожаться при встрече. Если
одна представляет непрерывное наращение движения
в известном направлении, а другая — соответствующее
уменьшение движения в том же направлении, то при
сложении они дадут нуль. С другой точки зрения также видно
отсутствие параллели между этими двумя случаями.
Волны упомянутого порядка, не уничтожающиеся взаимно,
бывают вызваны какой-нибудь силой, чуждой их среде, —
внешней силой. Поэтому, считая от места их
возникновения в любом направлении, их нужно рассматривать как
положительные. На этом же основании, если мы обведем
их кругом и они встретятся, произойдет усиленная
пертурбация. Но в простейшем из рассмотренных случаев
(электричество через соприкосновение) пертурбация —
не внешнего, а внутреннего происхождения. Здесь нет
внешней деятельности, за счет которой количество дви-

Опыты научные, политические и философские (J59
жения в дистурбированном веществе положительно
возрастало бы. Внутренняя деятельность может произвести
не больше движения, чем уже существует, поэтому всякий
прирост движения в молекулах должен совершаться за
счет такой же убыли в другом месте. Пертурбация здесь не
может быть плюсом движения во всех направлениях от
исходного места, но всякий непрестанно производимый
плюс движения может быть только результатом равного
и противоположного, непрестанно производимого
минуса движения, и взаимное уничтожение является
следствием взаимного происхождения.
После всех прений и суждений по этому предмету я
остановился на следующем виде изложения моей гипотезы:
1. От трения двух одинаковых тел происходит
теплота; объясняется это тем, что массовое движение
превращается в молекулярное. Итак, движение порождает
движение — изменяется только форма.
2. Заменим одно из тел другим, не однородным с ним,
и опять подвергнем их трению. Снова выделится
некоторое количество теплоты: известная доля массового
движения, как и прежде, превратится в молекулярное. В то же
время другая часть массового движения превратится — но во
что же? Конечно, не в жидкость, не в вещество, не в предмет.
То, что в первом случае произвело перемену состояния,
во втором случае не может изменить сущности. И во
втором случае не может быть, чтобы первоначальное
движение превратилось частью в иной вид движения, а частью
в некоторый вид вещества.
3. Не должны ли мы после этого сказать, что если при
трении двух однородных тел видимое движение
переходит в невидимое, то и при трении разнородных тел
видимое движение должно переходить в невидимое и,
следовательно, различие свойств этого невидимого движения
вытекает из различия свойств двух видов
взаимодействующих молекул?
4. Если при однородных массах молекулы, образующие
две трущиеся поверхности, производят взаимные дистур-
бации и взаимно ускоряют свои колебания, то и при
разнородности двух масс те же самые молекулы должны
оказывать другое взаимное влияние, увеличивать взаимные
перемещения.
5. Если при двух однородных собраниях молекул
взаимные нарушения выражаются только в том, что они вза-

660
Герберт Спенсер
имно увеличивают амплитуды колебаний, так как
периоды их колебаний совпадают; то при разнородности их не
должно ли взаимное нарушение повлечь за собою
дифференциального действия, вытекающего из несходства их
движения? Не должно ли различие в периодах колебаний
дать результат, который невозможен при совпадении
периодов колебаний, и не получится ли при этом сложная
форма молекулярного движения?
6. Если массы сравнительно простых молекул,
сопоставленных и взаимодействующих, вызывают подобный
эффект, то не должны ли мы заключить, что такие же
следствия, только другого вида, произойдут от
взаимодействия не целых молекул, а их составных частиц? Если
поверхности трения порознь состоят из очень сложных
молекул, из которых каждая содержит, быть может, сотни
меньших частиц, соединенных в определенно
составленную группу, то, по аналогии с взаимным влиянием целых
молекул на движение, не должны ли мы заключить, что
составные части молекул одного порядка влияют на
движение составных другого порядка? В то время как целые
молекулы взаимно увеличивают или уменьшают колебания,
или взаимно нарушают колебания, или то и другое вместе,
составные элементы их не могут быть такими
устойчивыми, чтобы частицы одной группы нисколько не влияли на
частицы другой. Если же они влияют, то должна быть
сложная форма молекулярного движения, которая
возникает, когда массы очень сложных разнородных молекул
оказывают взаимодействие.
Я предоставляю этот ряд предложений и вопросов их
судьбе; замечу только, что, исходя из принятых физиками
оснований молекулярной теории, трудно не прийти к
заключению, что известные описанные нами действия
имеют место и что они происходят от известного рода
явлений, которые если и не совпадают, то, во всяком случае,
могут быть отождествлены с электрическими.

Опыты научные, политические и философские 661
VII
МИЛЛЬ ПРОТИВ ГАМИЛЬТОНА.
КРИТЕРИЙ ИСТИНЫ
(Впервые напечатано в «The Fortnightly Review»,
июль, 1865 г.). Перевод Л. Б. Хавкиной
Британская мысль, которой современная философия
обязана своими начальными идеями и признанными
истинами, не дремлет; своей Системой логики Милль
больше всех других писателей способствовал ее
пробуждению. К этой великой заслуге, оказанной им лет двадцать
тому назад, он теперь присоединяет Исследование
философии сэра Вильяма Гамильтона, где взгляды сэра
Вильяма Гамильтона берутся за положения, и различные
конечные вопросы, до сих пор не решенные, вновь
подвергаются обсуждению.
В числе этих вопросов есть один весьма важный,
который вызвал полемику между Миллем и другими; этот-то
вопрос я и намерен здесь рассмотреть. Но
предварительно считаю уместным бросить взгляд на две основные
доктрины философии Гамильтона, с которыми Милль
расходится, так как комментарии к ним пояснят дальнейшие
рассуждения.
В пятой главе Милль говорит: «То, что Гамильтон
отвергает как познание, он все-таки принимает под именем
веры». Цитаты подтверждают такой взгляд на положение
Гамильтона и удостоверяют, что он признает
относительность знания только номинально. Я думаю, что его
несостоятельность сводится к употреблению слова верование
в двух совершенно различных значениях. Обыкновенно
мы говорим верить о том, чему можем приписать перевес
очевидности или относительно чего мы получили
впечатление, которое не поддается определению. Мы верим, что
следующая Палата общин не уничтожит церковных
налогов, или, при взгляде на какого-нибудь человека, мы верим,
что он добр. Другими словами, если мы не можем дать ни-

662
Герберт Спенсер
каких доказательств или можем привести лишь
недостаточные доказательства того, о чем мы думаем, то мы
называем это верованиями. Особенность верований, в
противоположность убеждениям, та, что в первом случае легко
отделить связь с предыдущими состояниями сознания,
а во втором трудно. Но к несчастью, слово верование
применяется также к каждой из временно или постоянно
неразрывных связей в сознании, и единственным
основанием для принятия их служит то, что от них нельзя
отрешиться. Говоря, что я чувствую боль, или что слышу звук,
или что одна строка мне кажется длиннее другой, я
признаю, что в моем состоянии произошла какая-то перемена,
но этого факта я не могу доказать иначе как тем, что он
представляется моему уму. Каждое доказательство, в свою
очередь, разлагается на последовательные впечатления
сознания, которые говорят только сами за себя. Если меня
спросят, почему я отстаиваю какую-нибудь выведенную
истину, например что сумма углов треугольника равна
двум прямым, то я отвечу, что доказательство может быть
разложено на ступени. Каждая ступень есть
непосредственное сознание, что какие-то два количества или
отношения равны или неравны между собой, и это сознание
можно объяснить только тем, что оно существует во мне.
Доходя, наконец, до какой-нибудь аксиомы, лежащей в
основе целой системы доказательств, я тоже могу лишь
сказать, что это — истина, которую я непосредственно
сознаю. Но тут выходит путаница. Огромное большинство
истин, которые мы принимаем как не подлежащие
сомнению и из которых мы составляем отвлеченное понятие
о непреложной истине, имеют ту общую черту, что они
были порознь выведены из более глубоких истин.
Эти два признака так тесно слиты, что один как будто
обусловливает присутствие другого. Для каждой
геометрической истины мы можем указать какую-нибудь
дальнейшую истину, из которой она вытекает; для этой
дальнейшей истины мы можем опять-таки указать другую,
еще более отдаленную, и т. д. Так как точное знание
устанавливается обыкновенно этого рода доказательствами,
то выработался ошибочный взгляд, будто бы такое
знание действительнее, чем непосредственное познание,
которое не имеет более глубокой опоры. Привычка во
всех случаях требовать доказательств и давать
доказательства породила заключение, что можно требовать до-

Опыты научные, политические и философские 663
казательств и для конечных положений сознания, на
которые разлагается всякое доказательство. Затем, ввиду
невозможности доказать их, появляется смутное чувство,
что они связаны с другими вещами, которых нельзя
доказать, — что они подлежат сомнению, — что у них
неудовлетворительные основы. Это чувство еще усиливается от
попутного неправильного употребления слов. Слово
«верование», как указано выше, стало вызывать впечатление,
для которого мы можем привести лишь явно
недостаточное доказательство или вовсе никакого. Если требуется,
чтобы мы объяснили конечное положение сознания,
то при отсутствии какого-нибудь неопровержимого
довода мы иногда говорим, что верим ему. Итак, два
противоположных полюса знания известны под одним и тем
же именем. Вследствие противоположных значений
этого имени, вызывающего самые последовательные и
самые непоследовательные соотношения мысли,
происходят ошибочные представления. В этом, как мне кажется,
и кроется ошибка Гамильтона. Относя к верованиям
прямые неразлагаемые положения сознания, которые не
требуют доказательств, он уверяет, что по значению они
стоят выше знания (подразумевая под знанием то, что
можно доказать), и в этом он вполне прав. Но когда он
отводит такое же место впечатлениям сознания, которые
известны под тем же именем верований, но в отличие от
последних являются лишь косвенными или совсем
неопределенными впечатлениями сознания, то с ним нельзя
согласиться. Он сам признает, что нет положительного
знания, соответствующего слову «бесконечный», и,
наоборот, знания, которые он справедливо считает
непреложными, не только положительны, но еще обладают той
особенностью, что их нельзя отвергнуть. Как же в таком
случае ставить их на одну доску, словно они имеют
одинаковое значение?
С этим приблизительно сходна и другая доктрина
Гамильтона, которую Милль разбивает по существу. Я
говорю о выводе относительно нуменального существования,
который Гамильтон делает из закона об исключенном
третьем или, выражаясь точнее, из закона
противоположных необходимостей (Alternative Necessity).
Вещь должна или существовать, или не существовать, —
должна иметь известное свойство или не иметь его:
третьей возможности не существует, до тех пор пока этот закон

664
Герберт Спенсер
излагают нам как закон мысли, в отношениях к
феноменальному существованию, никто не может подвергнуть
его сомнению. Но сэр Гамильтон распространяет этот
закон за пределы мысли и выводит положительные
заключения касательно нуменального существования. Он говорит,
например, что хотя мы можем представлять себе
пространство бесконечным или конечным, но по принципу
исключенного третьего нужно допустить или то, или другое.
Этот вывод Милля следует отвергнуть. Его доказательство
можно дополнить другим, которое само напрашивается,
если от слов Гамильтона мы перейдем к идеям, которые
они должны выражать. Если мы вспоминаем известный
предмет как находящийся в известном месте, то мы
умственно воспроизводим сразу и место, и вещь; между тем
когда мы думаем о несуществовании этой вещи в данном
месте, то в нашем сознании воспроизводится только
данное место, но не вещь. Подобным же образом, если вместо
того, чтобы думать о каком-либо предмете как о
бесцветном, мы думаем о нем как об обладающем известным
цветом, то вся перемена состоит в прибавлении к нашему
представлению некоторого элемента, который прежде
отсутствовал в нем: предмет не может быть мыслим сначала
как красный, а потом как не красный, без того чтобы один
из составных элементов мысли не был совершенно
вытеснен из души каким-либо другим элементом.
Следовательно, учение об исключенном третьем есть просто
обобщение того всеобщего опыта, что некоторые душевные
состояния прямо разрушают другие состояния. Это учение
формулирует некоторый абсолютно постоянный закон,
в силу которого никакая положительная форма сознания
не может иметь места без исключения соотносительной
ей отрицательной формы, и сама антитеза
положительного и отрицательного есть в действительности не что иное,
как выражение этого опыта. Отсюда следует, что если
сознание не находится в одной из этих двух форм, то оно
должно находиться в другой из них. Но при каких
условиях может иметь место этот закон сознания? Он может
иметь место лишь до тех пор, пока существуют некоторые
положительные состояния сознания, которые могут
исключать и быть сами исключаемыми. Если у нас нет вовсе
никаких положительных состояний сознания, то не может
быть и никакого взаимного исключения, а потому и закон
противоположных необходимостей не прилагается. Сле-

Опыты научные, политические и философские 665
довательно, здесь лежит слабое место предложения сэра
В. Гамильтона. Поставленные лицом к лицу с его двумя
альтернативами — что пространство должно быть или
бесконечным, или конечным, — мы вовсе не обязаны
смотреть на одну из них как на необходимую, так как мы не
имеем никакого состояния сознания, которое
соответствовало бы какому-либо из этих слов, в их приложении
к пространству, взятому в его целом, а следовательно, у нас
не существует никакого взаимного исключения между
двумя антагонистическими состояниями сознания. Так как
обе альтернативы немыслимы, то это предложение
следовало бы написать так пространство есть или , или оно
есть ; причем ни один из этих случаев не может быть
представлен себе, но один из них может быть истинным.
В этом случае, как и в других, сэр В. Гамильтон продолжает
развивать формы мысли даже тогда, когда они не содержат
никакой субстанции, а потому, конечно, он не достигает
ни до чего, кроме подобия заключений.
Заканчивая на этом комментарий доктрин Гамильтона,
опровергнутых Миллем, по причинам, которые, в общем,
должны быть признаны основательными, я позволяю себе
перейти к доктрине, которая поддерживается частью
Гамильтоном, частью другими, в различной обработке и
оценке, и которую, как мне кажется, можно успешно
защищать от нападок Милля.
В четвертом и пятом изданиях Логики Милль
пространно трактует вопрос: служит ли непостижимость
доказательством ложности? — и возражает критике,
предварительно высказавшейся в отрицательном смысле. Ответ его
здесь главным образом сводится к объяснению слова
немыслимый. Милль находит, что это слово употребляется
в одинаковом значении со словом невероятный-, и,
переводя его таким образом, он свободно распоряжается
различными выставленными против него аргументами. Быть
может, другие лица, употреблявшие эти слова в философских
рассуждениях, сделали их синонимами, — этого я не знаю;
но чтобы они употреблялись в таком смысле в моих
доводах, которые оспаривает Милль, этого я не предполагал
и потому крайне удивился его ссылке на меня. Очевидно, я
недостаточно остерегался ложных толкований, могущих
вытекать из двоякого значения слова верование, которое,
как мы видели, обозначает самые связные и самые
несвязные отношения в сознании, так как, по общему признанию,

666
Герберт Спенсер
ни для тех, ни для других не имеется доказательств. В
рассуждении, на которое возражает Милль, это слово везде
употребляется мною только в первом смысле.
«Неизменные верования», нерушимые верования —
это неразрывные понятия в сознании, никогда не
подлежащие разграничению. Но слово невероятный
свидетельствует о разграничимости понятий. По ассоциации
с другим, более общим, значением слова верование слово
невероятный относится к случаям, где предложение,
хотя и с трудом, можно построить в мысли и где,
следовательно, противоположение может быть разложено.
Для большей верности определим и поясним значение
слов немыслимый и невероятный. Немыслимым
называется такое предложение, члены которого никакими
силами не могут войти в сознание при установленном между
ними отношении. В этом предложении подлежащее и
сказуемое представляют непреодолимое препятствие для
соединения их в мысли. Невероятным называется такое
предложение, которое может быть создано в мысли,
но оно настолько расходится с опытом, что без усилия
нельзя привести его термины в утверждаемое
предложением соотношение. Так, например, невероятно, чтобы
пушечное ядро от выстрела, сделанного в Англии, могло
достигнуть Америки; но это не есть немыслимое.
Наоборот, не только невероятно, но и немыслимо, чтобы одна
сторона треугольника равнялась сумме двух других
сторон. В сознании нельзя представить себе, что сумма двух
сторон равняется третьей, не нарушая этим
представления о треугольнике. Представление о треугольнике также
не может составиться без того, чтобы не нарушилось
представление о равенстве этих величин. Другими
словами, подлежащее и сказуемое не могут соединиться в
одной и той же интуиции т. е. предложение немыслимо.
Только в таком смысле я и употреблял слово
немыслимый, и только при таком строгом ограничении этого
слова я смотрю на испытание немыслимостью, как на
имеющее какую-либо цену.
Я думал, что этим объяснением я устраню разногласие
с доводами Милля. Однако только что вышедшее его
произведение показывает, что, даже ограничивая слово
непостижимый указанным здесь значением, он все-таки
отрицает, чтобы правильность предложения доказывалась
непостижимостью его отрицания. Трудно в умеренных

Опыты научные, политические и философские 667
границах возразить на все полемические нападки.
Однако, прежде чем перейти к главному вопросу, я попытаюсь
очистить поле от нескольких второстепенных.
Разбирая доктрину сэра Вильяма Гамильтона
относительно конечных фактов сознания или таких фактов,
которые не подлежат доказательствам, Милль пишет: «Он
ставит единственным условием, чтобы мы не могли свести
его (факт этого рода) к обобщению из опыта. Это условие
осуществляется, если факт обладает характером
необходимости. Должно быть невозможным не мыслить его.
Действительно, только в силу одной этой необходимости мы
можем признать его за подлинное данное разума и
отличить от простого результата обобщения и привычки.
В этом сэр Вильям Гамильтон стоит заодно со своими
единомышленниками философами: Рейдом, Стюартом,
Кузеном, Уэвеллем и, можем мы еще добавить, Кантом и даже
Гербертом Спенсером. Критерий, по которому все они
решают, что верование составляет часть нашего
первобытного сознания — первоначальную интуицию ума, — это
необходимость мыслить его. Их доказательство того, что
мы должны были всегда, с самого начала, иметь веру,
сводится к невозможности отрешиться от нее теперь. Такой
аргумент в приложении к каким-нибудь спорным
философским вопросам вдвойне неправилен. Нельзя допустить
здесь ни большей, ни меньшей посылки. Самый факт, что
вопрос подлежит спору, опровергает указанную
невозможность. Все те, против кого нужно защищать веру,
считаемую необходимой, сами наглядно показывают, что она
не необходима. Итак, эти философы, и в их числе сэр
Вильям Гамильтон, заблуждаются на счет истинных условий
психологического исследования, когда доказывают, что
вера есть самобытный факт сознания не потому, что она
не могла быть приобретена, а на основании ложного и не
всегда достаточно мотивированного довода, что наше
сознание теперь не может отрешиться от нее» (гл. IX).
Такое изложение моих собственных взглядов
несколько удивило меня. Ввиду того что я признал свою
солидарность с Миллем в той доктрине, что всякое знание
вытекает из опыта, и защищал критерий непостижимости, так как
он выражает «чистый результат нашего опыта до
нынешнего времени» {Основания психологии, § 430); ввиду того
что я не только не утверждал различия, приведенного со
слов сэра Вильяма Гамильтона, а стремился уничтожить

668
Герберт Спенсер
такое различие; ввиду того что я старался показать,
насколько наши понятия, даже такие, как о пространстве
и времени, приобретены, ввиду того что я пытался
объяснить формы мышления (а следовательно, и вес интуиции)
как продукт организованного и унаследованного опыта
{Основания психологии, § 208), — ввиду всего этого я с
удивлением встретил свое имя в вышеупомянутом перечне.
Однако, оставляя личности, я позволю себе перейти в тому
утверждению, будто различие мнений относительно
критерия необходимости само опровергает пригодность
этого критерия. Здесь может быть двоякий выход. Во-первых,
если какое-нибудь предложение некоторыми
принимается как необходимое верование, а одним или несколькими
лицами не принимается, то разве этим опровергается
пригодность критерия необходимости по отношению к
упомянутому предложению?
Во-вторых, если пригодность критерия опровергнута
для данного предложения, то разве из этого следует, что
критерий не может зависеть от других условий? Разве
следует, что не существует верований, которые всемирно
приняты как необходимые и для которых критерий
необходимости пригоден? На каждый из этих вопросов, я
думаю, можно с полным правом ответить отрицательно.
Говоря, что если одни считают какую-нибудь
уверенность необходимой, а другие считают эту уверенность не
необходимой, то это самое показывает, что критерий
необходимости вовсе не есть критерий, — Милль безмолвно
предполагает, что все люди обладают одинаковой
способностью внутреннего самонаблюдения; между тем как
многие из них совершенно не способны к правильному
истолкованию своего сознания, за исключением самых
простейших его форм; да даже и остальные люди
склонны ошибочно принимать за показания сознания то, что,
при более внимательном исследовании, вовсе не
оказывается показаниями сознания. Возьмем случай
арифметической ошибки. Школьник складывает длинный столбец
цифр и получает неверную сумму. Он переделывает
сложение сначала и вновь ошибается. Учитель приказывает
ему проделать весь процесс вслух; и тогда слышит, как он
говорит: «35 да 9 — сорок шесть», — ошибка, которую он
повторял каждый раз. Но, не вступая в исследование того
умственного акта, посредством которого мы знаем, что 35
и 9 составляют 44, можно видеть ясно, что неправильное

Опыты научные, политические и философские 669
истолкование школьником своего собственного
сознания, заставляющее его безмолвно отрицать эту
необходимую истину, утверждая, что «35 и 9 составляют 46», не
может считаться доказательством, что данное отношение
(35 + 9 = 44) не необходимо. Неправильные суждения
этого рода, совершаемые часто даже опытными счетчиками,
показывают только, что у нас есть склонность
недосматривать необходимые связи в наших мыслях и принимать
за необходимые другие связи, которые вовсе не суть
необходимые. То, что изредка случается в вычислении, очень
часто случается в более сложном мышлении: люди неясно
переводят употребляемые ими слова в эквивалентные
этим словам состояния сознания. Эта небрежность так
привычна для многих, что они совсем не сознают, что
они неясно представили себе те предложения, которые
они утверждают; а потому они способны совершенно
искренно, хотя и ошибочно, уверять, будто бы они могут
мыслить вещи, которые на самом деле совершенно
невозможно мыслить.
Но предположим даже, что если какая-нибудь
уверенность считается необходимой, то существование лиц,
подтверждающих собою возможность верить иначе, уже
доказывает не необходимость его; но разве из этого
вытекает, что критерий необходимости недействителен? Я
думаю, что нет. Люди могут по ошибке считать за
необходимые некоторые не необходимые верования, и все-таки
справедливо будет, что существуют необходимые
верования и что необходимость таких верований служит нам за
них ручательством. Если бы проверенные таким образом
заключения в ста случаях оказались неправильными, то из
этого еще не следовало бы, что критерий недействителен;
скорее это указало бы на сто ошибок в пользовании
логической формулой, чем на ее непригодность. Если из
посылки: все рогатые животные жуют жвачку — заключать,
что носорог, как рогатое животное, жует жвачку, то
ошибка не послужит доказательством против какого бы то ни
было значения силлогизмов вообще. Сплошь да рядом
бывают тысячи ошибочных дедукций, и лица,
совершающие их, считают гарантией те данные, из которых они их
выводят. Однако никакое количество ошибочных
дедукций не считается доказательством того, что не бывает
дедукций правильных и что прием дедукции не
основателен. В этих случаях, как и в предыдущем, с которым они

670
Герберт Спенсер
здесь сравниваются, необходимой является только
проверка данных и критика актов сознания.
«Это доказательство», — говорит Милль о
доказательстве необходимости, — в применении к спорным
философским вопросам вдвойне неправильно... Самый факт,
что вопрос подлежит спору, опровергает указанную
невозможность.» На это кроме упомянутых возражений
можно привести и еще одно. Допустим, что к этому
критерию прибегали неправильно; допустим, что есть много
вопросов чересчур сложных, чтобы их решить с его
помощью, но люди делали такие попытки и, естественно,
входили в полемику; и все-таки можно, по
справедливости, утверждать, что по сравнению со всеми, или почти со
всеми, вопросами, правильно обсужденными на
основании этого критерия, ответ не подлежит спору. С
древнейших времен и до наших дней люди не изменили
убеждений относительно числовых истин. Аксиома, что если
прибавить равные величины к неравным, то суммы будут
неравны, у греков так же, как и у нас, считалась прямым
приговором сознания, неизбежным и безапелляционным.
Каждая из теорем Евклида для нас так же безусловна и
несомненна, какими были и для них. Мы соглашаемся с
каждой ступенью любого их доказательства, так как мы
непосредственно видим, что утверждаемое отношение
действительно таково, как оно утверждается, и что невозможно
мыслить его иначе.
Но как же решить, что есть правильное приложение
критерия? Ответ не трудно найти. Милль указывает на
верование в антиподов, отвергнутое греками, ввиду его
непостижимости, но принятое нами, как постижимое и правильное.
Он приводил этот пример и раньше, и я в свою очередь
возражал ему (Основания психологии, § 428) по той причине,
что состояния сознания, связанные с суждением, слишком
сложны, чтобы допустить какой-нибудь надежный вердикт.
Следующий пример покажет разницу между правильным
и неправильным применением критерия. Даны две линии
А и В (см. Основания психологии, т. II, стр. 252): как решить,
равны они или неравны между собою? Нет другого
способа, как только сравнить оба впечатления,
произведенные ими на сознание. Я узнаю их неравенство с помощью
непосредственного акта, когда разница между ними
велика или если, даже при умеренной разнице, они лежат
близко одна от другой. При совсем маленькой разнице я

Опыты научные, политические и философские 671
решаю вопрос наложением линий в том случае, когда
они подвижны, или перенесением некоторой подвижной
линии от одной из них на другую, если они неподвижны.
Но во всяком случае, я получаю в сознании свидетельство
того, что впечатление от одной линии отличается от
впечатления от другой. Доказать эту разницу я могу только
тем, что сознаю ее и, пока созерцаю эти линии, нахожу
невозможным освободиться от этого сознания.
Предположение, что эти линии неравны, есть предположение,
отрицание которого непостижимо. Теперь допустим, что
нас спрашивают, равны ли между собою линии В и С или
же С и D?
На это невозможно дать никакого положительного
ответа. Мы не можем сказать, что для нас немыслимо, чтобы
В была длиннее, чем С, или равна ей, или короче ее;
напротив того, мы можем мыслить одинаково каждое из
этих трех утверждений. Здесь обращение к прямому
приговору сознания неправильно, незаконно; потому что при
перенесении внимания от В к С или от С к D перемены
в других элементах впечатлений так запутывают и
затемняют сравниваемые элементы, что мешают поставить их
в сознании рядом друг с другом. Если вопрос об
относительной длине все-таки должен быть решен, то это может
быть сделано только посредством выпрямления кривой
линии; а это может быть произведено лишь путем целого
ряда приемов, из которых каждый требует
непосредственного суждения, сродного тому, с помощью которого
сравнивались А с В. Но как здесь, так точно и во всех
других случаях только простые усмотрения (percepts) и
представления (concepts) таковы, что их отношения могут
быть удостоверяемы непосредственным сознанием; и как
здесь, так точно и во всех других случаях только
посредством разложения на такие простые усмотрения и
представления может быть достигнуто истинное суждение
касательно сложных усмотрении и представлений. Что
вещи, равные порознь той же самой вещи, равны между
собою — есть факт, который может быть узнан
посредством прямого сравнения действительных или идеальных
отношений и который не может быть узнан никаким
другим путем; а само предположение таково, что отрицание
его немыслимо, и оно совершенно законно утверждается
на основании этого ручательства. Но тот факт, что
квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равняется

672
Герберт Спенсер
сумме квадратов остальных его двух сторон, — есть факт,
который не может быть узнан непосредственно, с
помощью прямого сравнения двух состояний сознания. Здесь
истина может быть достигнута лишь посредственно,
не прямым путем, а именно через посредство целого ряда
простых суждений касательно сходств и несходств
некоторых отношений; причем каждое из этих суждений
обладает, в сущности, той же самой природой, как и то,
посредством которого узнается предыдущая аксиома, и имеет за
себя то же самое ручательство. Таким образом, становится
очевидным, что тот ошибочный результат, к которому
привело испытание с помощью нашего критерия в
примере, приведенном Миллем, зависел просто от
неправильного приложения этого критерия.
Эти предварительные объяснения нужны были для
того, чтобы разъяснить вопрос в корне. Теперь перейдем
к его сущности.
Метафизическому рассуждению обыкновенно вредит
какой-нибудь скрытый petitioprincipii. При любом
доказательстве за или против подразумевается, что верно то
или другое: вещь либо доказана, либо опровергнута. Так,
например, с доказательством идеализма. Хотя и
выводится заключение, что разум и идеи — единственные
существования, но ступени, по которым оно проходит,
допускают, что внешние предметы имеют именно то независимое
существование, которое решительно отвергается. Если
протяженность, бытие которой идеалисты оспаривают,
есть только впечатление сознания и в сознании ничто ей
не соответствует, то в каждом из предложений о
протяженности всегда должно подразумеваться впечатление
сознания и больше ничего. Но если там, где они говорят
о расстояниях и размерах, мы понимаем идеи расстояний
и размеров, то их предложения сводятся к бессмыслице.
То же относится и к скептицизму. Разложение всякого
знания на впечатления и идеи совершается посредством
анализа, который подразумевает на каждом шагу
объективную действительность, производящую впечатление,
и субъективную действительность, воспринимающую их.
Рассуждение становится невозможным, если с самого
начала не допустить существования объекта и субъекта.
Согласимся с сомнениями скептика и затем попробуем
проверить его доказательства так, чтобы они гармонировали
с его сомнениями. Из двух альтернатив, между которыми

Опыты научные, политические и философские 673
он колеблется, допустим сначала существование объекта
и субъекта. Действительно ли его доказательство или
недействительно, но оно возможно. Теперь допустим, что
объект и субъект не существуют. Скептик не может
подвинуться ни на шаг к своему заключению, — он даже не
может его предлагать, так как слово впечатление нельзя
перевести на мысль, не допустив, что есть предмет,
производящий впечатление, и предмет, воспринимающий
впечатление.
Хотя эмпиризм, как его понимают в настоящее время,
не в такой степени побивает себя, но в своем методе он
подлежит аналогичной критике, которая также
свидетельствует о несостоятельности его выводов. Он предлагает
признавать так называемые необходимые верования
наряду с другими и при этом не считать никакого верования
необходимым. Он выдвигает многочисленные
доказательства того, что связь между состояниями нашего сознания
определяется опытом: часто два опыта вместе
отпечатлеваются в сознании и так тесно ассоциируются, что один
неминуемо влечет за собою другой, а если их совместное
возвращение постоянно и неизменно, то связь между
ними становится неразрывной; из этого он заключает, что
произведенная таким образом неразрывность есть все, что
мы подразумеваем под необходимостью. Затем он
старается объяснить таким происхождением каждое из так
называемых необходимых верований. Если бы чистый
эмпиризм мог достигнуть этого анализа и последующего
синтеза, не делая никаких допущений, то его аргументы были бы
неоспоримы. Но он не может сделать этого. Всмотритесь
в его фразеологию, и у вас явится вопрос: опыты чего?
Переведите слово на мысль: ясно, что требуется нечто
большее, чем состояния ума и связь между ними. В противном
случае гипотеза гласила бы, что состояния ума
порождаются опытами состояний ума-, и если продолжить
исследование, то в конце концов мы пришли бы к начальным
состояниям ума, которые не признаются, — и гипотеза
рушилась бы. Очевидно, здесь подразумевается что-то помимо
ума, производящего «опыты», что-то такое, где существуют
объективные отношения, которым соответствуют
субъективные — внешний мир. Откажитесь от такого
объяснения слова опыт, и гипотеза не будет иметь смысла. Но,
считая внешнюю действительность необходимой
основой своих рассуждений, чистый эмпиризм дальше не мо-
22 Г. Спенсер

674
Герберт Спенсер
жет ни доказать, ни опровергнуть своего постулата. Всякая
попытка опровергнуть его или придать ему другое
значение разбивает его; а попытка установить его путем
заключения вводит в заколдованный круг. Что же мы должны
сказать о предположении, на котором основывается
эмпиризм? Есть ли это необходимое верование или нет? Если
оно необходимо, то гипотеза в своей чистой форме
отвергается. Если оно не необходимо, если оно не установлено
заранее как абсолютно достоверное, то гипотеза
основывается на неопределенности и вся система доказательств
неустойчива. Мало того, помимо ненадежности,
обусловленной построением на фундаменте, который явно
подлежит сомнению, еще ненадежнее строить предположение
на предположениях, из которых каждое явно подлежит
сомнению. Сказать, что нет необходимых истин, — это
равносильно признанию, будто каждый последующий
вывод не вытекает в силу необходимости из посылок, —
таково эмпирическое суждение, суждение не вполне
достоверное. Отсюда, строго разбирая доктрину чистого
эмпиризма, мы видим, что он исходит из
неопределенности, затем следует через ряд неопределенностей и
потому не может похвалиться большой определенностью
своих заключений.
Конечно, можно возразить, что никакая теория
человеческого знания не может обойтись без постоянных
или временных предположений, и состоятельность их
определяется достигнутыми с их помощью результатами.
Чтобы такие предположения сделаны были правильно,
требуются два условия. Во-первых, они не должны
повторяться из ступени в ступень, иначе заключение также
выйдет предположением. Во-вторых, не нужно упускать
из виду того факта, что это — предположения:
заключениям нельзя приписывать достоверности, которой не
отличались посылки. Итак, чистый эмпиризм, как и другие
теории знания, подлежит критике за то, что он не
называет своих первоначальных предположений временно
действительными, если отрицает, что они могут быть
обязательно действительными. Он подлежит критике
и за то, что на каждом шагу в доказательствах делает
предположения, которые забывает признать
временными и которые также не могут быть признаны
необходимыми. Пока он не представит какой-нибудь гарантии для
первых данных и для каждого последовательного вывода

Опыты научные, политические и философские 675
или же не признает их всех гипотетическими, его можно
остановить в начале или на любой ступени
доказательств. Оппонент может оспаривать каждое «потому
что» и «следовательно», пока ему не скажут, отчего же это
так утверждается? Он может возражать, что если вывод не
необходим, то он не обязан принять его, а если
необходим, то требует открыто признать его необходимость
и определить известный критерий, чтобы отличать его
от не необходимых предположений.
Эти соображения покажут, думается мне, что
правильно проведенная первая ступень метафизического
доказательства должна состоять в исследовании
предположений, для того чтобы удостовериться, какой общий
признак есть у тех, которые мы называем бесспорными, и на
чем основывается определение их бесспорности. Далее,
для правильного исследования мы должны строго
ограничить анализ, рассматривая только состояния сознания
в их взаимных отношениях и совершенно игнорируя все
остальное. Если раньше чем мы удостоверились путем
сравнения, какое свойство предположений заставляет нас
относить иные из них к бесспорным, мы так или иначе
признаем существование чего-то за пределами сознания,
то данное предположение будет считаться бесспорным
прежде, чем мы убедимся, в чем состоит отличительная
черта бесспорных предположений, и анализ будет
недействительным. Если мы не можем выйти за пределы
сознания и, следовательно, все то, что мы знаем как истину,
должно быть некоторым умственным состоянием или
комбинацией умственных состояний, то мы должны
выяснить, как мы различаем то или другое состояние.
Определение истины должно выражаться в терминах
сознания; и действительно, его и нельзя выразить иначе, если
нельзя выйти за пределы сознания. Итак, метафизик
первым делом должен устранить из своего исследования все,
что несубъективно, и не допускать существования чего-
либо объективного, соответствующего его идеям, пока он
не убедился, каким свойством отличаются его идеи, когда
он называет их истинными. Посмотрим, что из этого
выходит.
Когда мышление ведется с должной точностью, когда
душевные состояния, называемые нами словами,
переводятся в те душевные состояния, которые они
символизируют собою (что часто вовсе не делается), — то мышление

676
Герберт Спенсер
предположения состоит в совместном появлении в
сознании его подлежащего и сказуемого. «Птица была бурая»
есть утверждение, предполагающее соединение в мысли
некоторого особенного свойства, или атрибута, с
некоторой группой других свойств.
Если исследователь будет сравнивать между собою
различные предложения, переведенные таким образом в
состояния сознания, то он найдет, что эти предложения
различаются между собою по той легкости, с которой
состояния сознания вступают во взаимную связь и разъединяются
друг от друга. Душевное состояние, означаемое словом
бурый, может соединяться с теми душевными состояниями,
которые составляют фигуру, означаемую словом птица,
без всякого заметного усилия, или может быть отделяемо
от этих состояний тоже без всякого заметного усилия, т. е.
птица легко может быть мыслима черной, зеленой или
желтой. Наоборот, рассматривая такое утверждение, как
«лед был горяч», наш исследователь найдет очень трудным
привести свой ум в соответствие с этим предложением.
Элементы этого предложения не могут быть поставлены
рядом в мысли без большого сопротивления. Между
разными состояниями сознания, соозначаемыми словом лед,
и между состоянием сознания, означаемым словом холод,
существует крепкая связь, — связь, крепость которой
измеряется тем сопротивлением, которое нужно преодолеть,
чтобы мыслить себе лед как горячий. Затем, наш
исследователь найдет, что во многих случаях сгруппированные
вместе состояния сознания вовсе не могут быть
разъединены одно от другого. Идея о давлении не может быть
разъединена от идеи о чем-либо, занимающем пространство.
Движение не может быть мыслимо без того, чтобы мы не
мыслили в то же самое время о каком-либо движущемся
предмете. Эти связи в сознании остаются абсолютными
при всех обстоятельствах.
Замкнувшись в предписанных себе пределах, пусть
наш исследователь спросит себя теперь, что он думает об
этих различных степенях связи между его состояниями
сознания и как он ведет себя по отношению к ним. Если
ему представляется, откуда бы то ни было, предложение:
«птица была бурая», — подлежащее и сказуемое,
соответствующее этим словам, мгновенно вырастают вместе
в его мысли; и если тут не существует никакого
противоположного предложения, то он соединяет между собою

Опыты научные, политические и философские 677
специфицированные и подразумеваемые свойства без
всякого усилия и принимает предложение. Но если
предложение будет таково: «птица необходимо была бурая», —
то он делает один из числа описанных выше опытов и,
находя, что может легко отделить свойство бурости
и думать о птице как о зеленой или о желтой, не
принимает, чтобы птица была необходимым образом бурою.
Когда в нем возникает такое предложение, как «лед был
холоден», — элементы его мысли ведут себя, как и в
первом случае; и до тех пор, пока это предложение не
подвергается проверке, союз сознания о холоде с теми
состояниями сознания, которые означаются словом лед,
кажется союзом той же самой природы, как и союз между
состояниями сознания, соответствующими словам
бурый и птица. Но если это предложение изменится в
такое: «лед необходимо был холоден», — то мы получим
результат, отличный от того, который получился в
предыдущем случае. Идеи, соответствующие подлежащему
и сказуемому, так связаны, что они почти могли бы сойти
за неразделимые, и это новое предложение почти могло
бы быть принято. Но предположим, что это предложение
подвергается намеренному испытанию и что он
старается испробовать, не может ли лед быть мыслим как
нехолодный. Всякая такая попытка встречает в сознании
сильное сопротивление. Однако же с помощью
некоторого усилия он может вообразить себе, что вода
переходит в твердое состояние при температуре высшей, чем
теплота крови, а потому он может думать о застывшей
воде, как о теплой, а не о холодной. Еще один пример.
Соответственно предложению: «вместе с движением
существует нечто движущееся» — он представляет себе
движущееся тело; и пока он не проверит этого представления
путем опыта, он может предполагать, что элементы этого
представления соединены между собою тем же самым
способом, как и элементы тех представлений, о которых
шла речь перед этим. Но предположим, что наше
предложение будет видоизменено таким образом: «вместе с
движением необходимо существует нечто движущееся»;
ответ, вызываемый в мысли этими словами, покажет, что
состояния сознания, являющиеся в этом случае,
неразрывно связаны между собою указанным в предложении
образом. Он пробует думать о движении, как об
имеющем место, без чего-либо движущегося, и его неспособ-

678
Герберт Спенсер
ность думать таким образом показывает его
неспособность разорвать одно от другого те состояния сознания,
которые составляют проверяемую им мысль.
Эти предложения, противостоящие всем таким
усилиям, суть предложения, отличаемые им как
необходимые. Подразумевает ли он под этим словом еще что-либо
другое или нет, но он, очевидно, хочет сказать им, что в
его сознании утверждаемые этими предложениями
связи оказываются неизменными постольку, поскольку он
может удостовериться в этом. Голый факт состоит в том,
что он подчиняется этим связям просто потому, что не
имеет никакого другого выбора. Они управляют его
мыслями, желает ли он того или нет. Оставляя в стороне
все вопросы касательно происхождения этих связей, все
теории касательно их значений, наш исследователь
открывает, что некоторые из его состояний сознания так
сплавлены между собою, что все другие звенья в цепи
сознания могут разорваться, прежде чем эти раздадутся
хотя немного.
Продолжая игнорировать все существования,
предполагаемые вне области сознания, пусть наш исследователь
спросит себя теперь, что он разумеет под рассуждением?
Анализ показывает ему, что рассуждение есть образование
связного ряда состояний сознания. Он нашел, что мысли,
выражаемые предложениями, различаются между собою
по степени сцепления между подлежащим и сказуемым
в каждой из них; и он находит, что при каждом шаге
вперед его аргументации, если она ведется тщательно, он
подвергает испытанию силу всех связей, утверждаемых и
подразумеваемых. Он смотрит, действительно ли названный
предмет принадлежит к тому классу, в который его
включили, а для этого он пробует, не может ли он думать о нем,
как о несходном с теми вещами, с которыми он считается
сходным. Он смотрит, действительно ли названное
свойство принадлежит всем членам данного класса; а для этого
пробует думать о каком-либо члене этого класса, как о не
обладающем этим свойством. И он принимает
предложение только после того, как найдет, что между его
элементами существует в мысли гораздо более сильная связь, чем
между элементами противоположного предложения.
Подвергая такому испытанию каждый член аргументации, он
достигает наконец заключения, которое опять подвергает
такому же испытанию. Если он принимает его, то делает

Опыты научные, политические и философские 679
это потому, что аргументация установила в нем непрямую
связь между такими состояниями сознания, которые не
были прямо связаны между собою или если и были
связаны прямо, то не так сильно, как связывает их аргументация
этим непрямым путем. Но он принимает его только в силу
того предположения, что связь между двумя состояниями
сознания, которые составляют его, не встречает
сопротивления в какой-либо более сильной противоположной
связи. Если тут окажется случайно противоположная
аргументация и если он почувствует, что составляющие ее
мысли, при их испытании, представляются более
связными; или если, даже при отсутствии противоположной
аргументации, тут существует некоторое противоположное
заключение, элементы которого соединены между собою
более сильной прямой связью, чем та непрямая связь,
которая соединяет между собою элементы заключения,
добытого им путем аргументации, — то это добытое им
заключение не принимается им.
Таким образом, рассуждение, имеющее место в
сознании, оказывается просто испытанием сравнительной
силы различных связей в сознании, систематической
борьбой, служащей для определения того, какие из состояния
сознания суть наименее связные. Результат же этой
борьбы тот, что наименее связные состояния сознания
отделяются друг от друга, а наиболее связные остаются вместе,
образуя предложение, сказуемое которого постоянно
присутствует (persistes) в душе вместе со своим
подлежащим, и составляют одну из связей мысли, которая, смотря
по силе, называется «знать что-нибудь», «быть уверенным
в чем-нибудь».
К какому же выводу может прийти или, лучше сказать,
должен прийти наш исследователь, если он доведет свой
анализ до его последних границ? Если существуют
какие-либо неразрывные связи, то он принужден
принимать их. Если некоторые состояния сознания абсолютно
связаны между собою известным образом, то он обязан
думать о них именно таким образом. Впрочем, это
предложение представляет простое тождество. Сказать, что
существуют некоторые мысли, значит просто сказать,
только в другой форме, что есть мысли, элементы
которых не могут быть разорваны. Никакое рассуждение не
может дать для этих безусловных связей в мысли
никакой более солидной гарантии, потому что всякое рас-

680
Герберт Спенсер
суждение, будучи процессом испытания силы связей,
ведется само в силу принятия некоторых абсолютных
связей и не может, в самой последней своей инстанции,
сделать ничего более, как только представить некоторые
безусловные (абсолютные) связи в подтверждение
других, а такой акт признает, без всяких других гарантий,
большую ценность в тех безусловных связях, которые он
предлагает, сравнительно с той ценностью, какую он
допускает в других безусловных связях, подтверждаемых
первыми. Итак, здесь наш исследователь приходит к
основному (ultimate) умственному единообразию — к
всеобщему закону своего мышления. Как совершенно
подчинена его мысль этому закону, можно видеть из того
факта, что он не может даже представить себе
возможности какого-либо другого закона. Предположить, что
связи между его состояниями сознания определяются
каким-либо другим образом, значило бы предположить,
что меньшая сила преодолевает большую, а такое
предложение может быть выражено словами, но не может
быть переведено в идеи.
Наш исследователь приходит к этим результатам,
не предполагая никакого другого существования, кроме
того, которое он называет состоянием сознания. Эти
результаты не предполагают никакой посылки
относительно духа или вещества, субъекта или объекта. Они
оставляют совершенно незатронутыми вопросы о том, что
подразумевает собою сознание и каким образом рождается
мысль. Этот анализ не заключает в себе никакой гипотезы
насчет того, каким образом являются слабые связи,
сильные связи и абсолютные связи. Что бы ни соозначали, по-
видимому, употребленные здесь термины, но, изучая
каждый шаг этого анализа, мы найдем, что он не требует,
в сущности, ничего, кроме душевных состояний и связей
между ними. Итак, доказательство до сих пор не нарушено
никаким petitio principii.
Если бы наш исследователь захотел объяснить себе эти
факты, то ему следовало бы рассмотреть прежде всего,
каким образом должно вестись всякое дальнейшее
исследование и какова степень состоятельности заключений,
которые он тут получит. Так как всякая гипотеза, которую он
примет, в своей попытке объяснить себе самого же себя
может быть выражена только в терминах его душевных
состояний, то из этого следует, что сам этот процесс объяс-

Опыты научные, политические и философские 681
нения себе себя должен быть выполняем посредством
испытания силы различных связей между душевными
состояниями и посредством принятия тех из этих связей,
которые при такой пробе окажутся абсолютными.
Следовательно, его заключение, достигнутое посредством
многократно повторенных признаний этого критерия
абсолютной связности, никогда не может иметь более высокой
состоятельности, чем сам этот критерий. Для сущности
дела нисколько не важно, какое имя дает он своему
заключению, — называет ли он его уверенностью, теорией, фактом
или истиной. Все эти слова сами не могут быть ничем
иным, как только различными названиями некоторых
отношений между его состояниями сознания. Все
вторичные значения, которые он приписывает им, также должны
быть значениями, выражаемыми в терминах сознания,
а следовательно, подчиненными законам сознания. А
потому для него не существует апелляции на этот
окончательный приговор (ultimate dictum); он видит, что
единственный способ примирить данные сознания между собою
состоит в приведении всех других данных сознания к
конечным данным.
В этом критерии исследователь имеет вполне
достаточную гарантию в пользу утверждения объективного
существования. Сколь ни таинственным может показаться
нашему исследователю сознание чего-то, что находится,
однако, вне сознания, тем не менее он находит, что
утверждает реальность этого нечто в силу основного закона
мысли, т. е. что он принужден думать таким образом.
Существует неразрывная связь между каждым из тех живых
и определенных состояний сознания, которые известны
как ощущения, и некоторым неопределенным сознанием,
которое представляет собою некоторую форму бытия,
существующего вне сознания и отдельного от него самого.
Когда он берет вилку и кладет ею в рот кусок пищи, он
бывает совершенно не способен изгнать из своей души
понятие о чем-то, что сопротивляется употребляемой им
силе. И он не может подавить рождающейся в нем мысли
о некотором независимом существовании, разделяющем
его язык от неба, и доставляющем ему то ощущение вкуса,
которое он не способен породить в сознании
посредством своей собственной деятельности, хотя сама критика
показывает ему, что он не может знать, что это такое, что
лежит вне его, и хотя он не может сделать заключения, что

682
Герберт Спенсер
все, о чем он не способен сказать, что оно такое, есть факт,
тем не менее он открывает, что такой самокритике
совершенно не удается уничтожить его сознания об этом
«нечто», как о действительно существующем вне его, т. е. как
о реальности.
Заключение, к которому он приходит, что с
субъективным существованием не связано объективного
существования, оказывается простым словоизлиянием, которому
мысли не соответствуют. Это отношение не поддается
никакому усилию разрушить его. Опытом множество раз
доказывалось, что при этом отрицание непостижимо;
следовательно, оно в высшей степени авторитетно. Напрасно он
стремится придать ему больший авторитет рассуждением,
что какую из двух альтернатив он ни выставит, но в конце
концов останется на том месте, откуда начал. Если, не зная
ничего, кроме собственных состояний сознания, он
отказывается признать что-либо помимо сознания, пока это не
доказано, то он может продолжать рассуждение, не
подвигаясь вперед; постоянная выработка одних состояний
сознания из других не может дать ничего, кроме состояния
сознания. Если же, наоборот, он заключение о чем-то
внешнем выводит и считает его только выведенным, то вся
система доказательств, основанная на постулате, имеет не
больше значения, чем дает сам постулат, минус возможная
недействительность самого доказательства. Этот случай не
нужно смешивать с тем, когда гипотеза или временное
предположение, благодаря совпадению с фактами,
считается решительно доказанной. Ведь факты, с которыми она
совпадает, добыты не путем гипотезы: вычисленное
затмение Луны служит проверкой для гипотезы тяготения, так
как оно наблюдается, хотя бы эта гипотеза и не была
принята. Но если допущено существование внешнего мира
и предположено, что действительность постулата может
быть показана объяснением представляемых им
умственных явлений, то ошибка заключается в том, что самый
процесс проверки возможен только тогда, когда вещь
считается доказанной.
Признавая неразрывную связь между сознанием л и
неизвестным не-я, образующую положение сознания,
которое он вынужден принять и которое подтверждается
анализом, наблюдатель, исходя из такого положения, в
состоянии решить, может ли он на этой основе построить
удовлетворительное объяснение того, что он называет

Опыты научные, политические и философские 683
знанием. Он находит такое объяснение возможным.
Гипотеза, что более или менее связные соотношения в
состояниях сознания порождаются опытом более или менее
постоянных соотношений где-то вне сознания, дает ему
разъяснение многих фактов сознания, но, однако, не всех,
если он допустит, что такое сличение внутренних и
внешних соотношений произошло только на основании его
опыта. Тем не менее если он позволяет себе предположить,
что образование мыслей соответственно предметам
происходило в бесчисленных предыдущих поколениях и что
результаты опытов были унаследованы в виде изменений
организации, то он может объяснить себе все явления. Он
начинает понимать, что постоянная связь между
состояниями сознания сама есть продукт повторного опыта и
даже то, что известно как «формы мысли», есть абсолютное
внутреннее единообразие, вызванное бесконечными
повторениями абсолютного внешнего единообразия. Он
начинает также понимать, как во время организации этого
широкого и сложного опыта могут развиться и неверные
ассоциации идей, мало соответствующие предметам. Эти
ассоциации идей, временно принятые за нераздельные,
впоследствии могут быть разделены, если представить
себе, что внешние отношения идут вразрез с ними. Но даже
и в этом случае нет причины сомневаться в критерии
нераздельности. Процесс, при помощи которого
разбивается какая-нибудь ассоциация, прежде считавшаяся
нераздельной, есть простое установление ассоциации
противоположной; сильнее оказывается та из них, которая при
сопоставлении остается неразрывной, в то время как
другая рушится. Вследствие этого критерий остается в
прежнем виде и, как видно, ошибке подлежит только то, что
составляет ассоциацию неразрывную. От самого начала и до
конца объяснения, с критикой выводов и нахождением
ошибок включительно, пригодность этого критерия не
требует доказательств. Отсюда ясно, как было сказано
выше, что само объяснение есть не что иное, как приведение
всех положений сознания в гармонию с конечным
положением.
К положительному доказательству предложения
можно присоединить доказательство от противного, которое
вытекает из несостоятельности противоположного
предложения. Говоря о чистом эмпиризме, мы указывали, что
его противоположения несостоятельны; но здесь уместно

684
Герберт Спенсер
специальнее коснуться основных возражений, которые
можно ему сделать.
Если конечный критерий истины не тот, который
был здесь указан, то в чем же он заключается? Если не
существует конечного критерия истины, то где же
гарантия для того, чтобы одни предложения принять,
а другие отвергнуть? Оппонент, который отрицает
пригодность этого критерия, имеет право сам не
приводить критерия только в том случае, если не уверяет,
будто какие-нибудь истины существуют. Но если, по его
мнению, одни вещи истинны, а другие нет, то от него
смело можно потребовать и какой-нибудь гарантии
в этом. Если спросить, отчего он считает бесспорной
истиной, что два количества, в неодинаковой степени
отличающиеся от третьего, неравны между собою,
то он может дать двоякий ответ. Он может сказать, что
это конечный факт сознания или же что это индукция
от личного опыта. Если некоторые из этих фактов
признать за несомненные, так как они конечны, а другие не
признать за несомненные, так как они неконечны,
то неизбежно придется потребовать критерий
конечности. Если же сказать, что эта истина узнается только
посредством индукции, из личного опыта, то явится
вопрос, где же гарантия личного опыта? Об опыте
свидетельствует только память, и его значение всецело зависит от
качества памяти. Тогда выходит, будто качество памяти
подлежит меньшему сомнению, чем непосредственное
сознание, что два количества, в неодинаковой степени
отличающиеся от третьего, должны быть неравны между
собою. Едва ли это можно допустить. Память явно изменяет
человеку. Нам иногда кажется, будто мы говорили что-
нибудь, а на самом деле мы этого не говорили. Часто
мы забываем, что видели то или другое, а можно
бывает доказать, что мы действительно это видели. Иной
период жизни нам кажется сном, и мы смутно можем
представить себе, что все прошлое только мечта. Мы
скорее можем познать то, что наши воспоминания не
соответствуют действительности, чем то, что
Пространства не существует. Но, даже допуская, что
свидетельство памяти не подлежит критике, по поводу
опыта, о котором свидетельствует память, можно сказать
лишь то, что мы принуждены думать, будто он был,
и нельзя понять отрицания предложения, что он у нас

Опыты научные, политические и философские 685
был; но утверждать это — значит принимать
отвергнутую гарантию.
Можно сделать и еще одно возражение. В
аргументах чистого эмпиризма допускается существование
такой философии, где ничто не принимается без
доказательств. Он предлагает не вводить в стройную систему
выводов ни одного заключения, которое не
основывалось бы на очевидности. Итак, он признает, что можно
доказать не только все производные истины, но также
все истины, из которых первые выведены, до самых
глубоких включительно. Но если не признавать какой-
нибудь фундаментальной недоказанной истины, то вся
система выводов лишена будет основы. Если возникает
сомнение относительно общего предложения, которое
приведено в оправдание известного предложения,
то ход доказательств должен показать, что это общее
предложение вытекает из другого или из других еще
более общих предложений. Если потребуют доказательств
для каждого из таких более общих предложений,
то единственное средство — повторить
вышеупомянутый прием. Можно ли его продолжать до
бесконечности? Если да, то значит, ничего нельзя доказать, и весь ряд
предложений зависит от какого-то неопределенного
предложения. Есть ли предел для этого приема? Если да,
то когда-нибудь мы дойдем до самого общего
предложения, которого нельзя вывести из другого, более
общего, не подлежащего доказательству. Другими
словами, каждый вывод основывается на посылках. Каждая
посылка, допускающая доказательство, сама зависит от
других посылок: если постоянно требовать
доказательств доказательства, то в конце концов мы должны
прийти или к недоказанной посылке, или к признанию,
что нельзя достигнуть посылки, на которой
основывался бы весь ряд доказательств. Отсюда если философия
не опирается на какое-нибудь данное, подлежащее
доказательству, то она должна признать, что ей не на что
опираться.
Я взялся объяснить, в чем 1грасхожусь с Миллем
в этом основном вопросе, очень неохотно, и то лишь
потому, что счел это необходимым из личных и общих
интересов, затронутых его объяснениями и
доказательствами. По двум причинам я особенно жалею, что мне
пришлось полемизировать против доктрины того мыс-

686
Герберт Спенсер
лителя, солидарностью с которым я больше всего
дорожу. Во-первых, по-моему, разница скорее поверхностна,
чем существенна, и я защищал этот критерий лишь в
интересах опытной гипотезы и примиряя его с фактами.
Во-вторых, пространное изложение одного пункта
разногласия, без указания на многочисленные точки
соприкосновения, производит впечатление гораздо
большего разногласия, чем существует на самом деле.
Однако Милль, всегда так неуклонно стремящийся к истине,
наверное признает основательным мнение о
разногласии в вопросе, имеющем столь важное философское
значение, и не поставит мне в вину полной свободы,
с которой я критиковал его взгляды, пытаясь доказать
свои собственные.

Опыты научные, политические и философские 687
VIII
ФИЛОСОФИЯ СЛОГА
Рассуждая о кажущейся несообразности между аргу-
ментативной способностью своего отца и его незнанием
формальной логики, Трисграм Шанди говорит: «Для
моего почтенного воспитателя и для двух или трех господ
этого ученого общества было предметом справедливого
удивления, что человек, едва знавший названия своих
инструментов, мог так хорошо работать ими». Заключение,
подразумеваемое Стерном, что знание правил
рассуждения не обусловливает хорошего рассуждения и не
существенно необходимо для этого, без сомнения, справедливо.
Точно то же можно сказать и относительно грамматики.
Д-р Латам, осуждая обыкновенное школьное долбление
грамматики Линдли Моррея, справедливо замечает:
«Грубую вульгарность надо предупреждать, но делать это
должна привычка, а не правила». Так же мало подлежит
спору и то, что доброкачественность сочинения гораздо
менее зависит от знания каких-либо законов, нежели от
упражнения и естественной способности. Светлая голова,
живое воображение и чувствительное ухо сильно
способствуют тому, чтобы сделать ненужными все риторические
правила. А там, где существует какая-нибудь умственная
идиосинкразия, отсутствие памяти на слова,
недостаточное понимание логической зависимости, слабое понятие
о порядке или отсутствие изобретательности в
построении, — там не поможет никакая ученость. Несмотря на то,
от знакомства с правилами слога все-таки можно ожидать
некоторых практических результатов. Старание
сообразоваться с его законами скажется, хотя и медленно. И хотя
бы только для облегчения окончательной отделки, ясная
идея о том, что составляет красоту и что недостаток,
не может не быть полезной.
Общая теория выражения, кажется, еще никем не
излагалась. Правила, содержащиеся в руководствах риторики,
представляются в нестройной форме. Предлагаемые как
отдельные догматы, как эмпирические обобщения, они не
так ясно понимаются и не так уважаются, как если б были

688
Герберт Спенсер
выведены из какого-нибудь простого, основного начала.
Нам говорят, что «краткость есть душа остроумия». Нам
случается слышать, что стиль осуждается за многословие
и запутанность. Блер говорит, что всякая ненужная часть
фразы «прерывает описание и затемняет образ», и далее,
что «длинные предложения утомляют внимание читателя».
ЯордКаймз замечает, что «для придания периоду
наибольшей силы надо стараться заключать его тем словом,
которое имеет в нем наибольшее значение». Устранение
вводных предложений и предпочтительное употребление
саксонских слов перед словами латинского происхождения
составляют установившиеся правила. Но как бы ни были
влиятельны истины, представленные в такой
догматической форме, они получили бы гораздо более веса, будучи
приведены в сколько-нибудь научный порядок В этом, как
и в других случаях, убеждение было бы значительно
усилено, если б мы понимали, почему оно возникло. Можно быть
уверенным, что понимание общего принципа, из которого
вытекают правила риторики, не только уяснит нам в
значительной степени существующие, но откроет и другие
правила того же происхождения.
Отыскивая какой-нибудь ключ к закону, скрытому под
этими принятыми правилами, мы замечаем, что во многих
из них проглядывает стремление к сбережению внимания
читателя или слушателя. Представить идеи так, чтобы они
могли быть поняты с возможно меньшим умственным
усилием, составляет desideratum, к которому стремится
большая часть вышеприведенных правил. Осуждая сочинения
многословные, сбивчивые, туманные; хваля один слог за
легкость, порицая другой за утомительность, мы,
сознательно или нет, признаем этот desideratum за норму
нашего суждения. Смотря на язык как на снаряд символов для
проведения мысли, мы можем сказать, что, подобно
механическому снаряду, чем проще и лучше устроены его
части, тем сильнее будут и действия, производимые ими.
В обоих случаях сила, поглощенная машиной, будет
отнята у результата. Читатель или слушатель имеет в
данную минуту только известную сумму умственных
способностей в своем распоряжении. Часть этих способностей
он должен употребить на то, чтобы познать и объяснять
себе представленные ему символы, другую часть на то,
чтобы распределить и соединить внушенные ему образы,
и только остаток он употребит на то, чтобы усвоить себе

Опыты научные, политические и философские 689
передаваемую мысль. Следовательно, чем больше
времени и внимания требуется на то, чтобы воспринять и
понять каждое предложение, тем меньше времени и
внимания остается для идеи, заключающейся в предложении,
и тем с меньшей живостью идея эта будет понята.
Вспомнив сравнительную силу, с какой простые идеи
передаются знаками, мы ясно увидим, как справедливо можно
смотреть на язык как на помеху мысли, хотя он составляет
необходимый ее проводник. Слова «выйди из комнаты»
менее выразительны, нежели указание на дверь.
Приложенный к губам палец выразительнее, нежели тихое: «не
говори». Поманить рукой удобнее, нежели сказать: «поди
сюда». Никакая фраза не передаст так живо идею
удивления, как раскрытые глаза и поднятые брови. Пожатие
плечами много потеряло бы при переводе на слова. При этом
надо заметить, что в устном разговоре самые сильные
эффекты достигаются посредством междометий, которые
сжимают целые предложения в слоги. В известных
случаях, где обычай позволяет нам выражать мысли
отдельными словами, как, например, «берегись», «увы», «вздор»,
много силы утратилось бы при распространении их в
соответственные предложения. Продолжая метафору, что
язык есть проводник мысли, кажется, есть основание
полагать, что во всех случаях трение и инерция проводника
зависят от его устройства; и что в сочинении главное,
если не единственное, дело состоит в том, чтобы довести
это трение и эту инерцию до возможно меньшей
степени. Проследим теперь, не в сбережении ли внимания
читателя заключается тайна эффекта как относительно
правильного выбора и сочетания слов, так и в
наилучшего распределения членов фразы, порядка размещения
главных и второстепенных предложений, разумного
употребления уподоблений, метафор и других фигур
речи и даже относительно рифмической
последовательности слогов.
Сравнительно большая сила саксонско-английското
языка или, вернее, не латино-янттлкското прежде всего
привлекает наше внимание. Разнообразные отдельные
причины могут тут все быть подведены под одну общую —
экономию. Самую главную из этих причин составляет
раннее знакомство с саксонскими словами. Детский
словарь почти совершенно саксонский. Ребенок говорит:
/ have (у меня есть), а не I possess (я имею); / wish (я хочу),

690
Герберт Спенсер
a Heidesire (я желаю); он не reflect (размышляет), a thinks
(думает); он просит не amusement (забавы), a play (игры);
он называет вещи nice (хорошими) или nasty (дурными),
a ne pleasant или disagreeable (приятными или
неприятными). Синонимы, с которыми он знакомится
впоследствии, никогда не бывают так тесно, так органически
связаны с выражаемой идеей, как те первобытные слова,
которые он употреблял в детстве; оттого и связь с
позднейшими словами остается слабее. Но в чем заключается
разница между прочной связью слова с идеей и слабой
их связью? Просто в большей легкости и быстроте
действий внушения. Два слова, если они строго однозначащи,
вызовут в результате один и тот же образ. Выражение: it is
acid (это кисло, точнее — остро) должно наконец вызвать
ту же мысль, выраженную словом it is sour, но так как
термин acid узнается позднее в жизни и, следовательно,
в меньшем числе случаев сопровождает мысль, которой
он служит символом, то он и не возбуждает этой мысли
так быстро, как термин sour. Если мы вспомним, как
медленно и с каким трудом соответственные идеи следуют за
незнакомыми словами на чужом языке и как ближайшее
знакомство с такими словами дает большую быстроту
и легкость понимания, и если мы примем во внимание,
что подобный же процесс должен был совершаться с
самого нашего детства относительно слов нашего родного
языка, — то мы ясно увидим, что слова, выученные раньше
и употребляемые чаще других, будут, при одинаковых
данных, вызывать образы с меньшей потерей времени
и силы, нежели их синонимы, с которыми мы знакомимся
позднее. Дальнейшее превосходство саксонско-англий-
ского языка, заключающееся в его сравнительной
краткости, очевидно подходит под то же обобщение. Если есть
выгода в том, чтобы выразить мысль в наименьшем числе
слов, то есть выгода и в том, чтобы выразить ее в
наименьшем числе слогов. Если извилистые фразы и ненужные
дополнения отвлекают внимание и уменьшают силу
впечатления, то и лишние слоги делают то же. Требуется
некоторое усилие, хотя обыкновенно и незаметное, для
того, чтобы распознать каждую гласную и согласную букву
Если, как это всем известно, утомительно слушать
неясный выговор или читать дурно написанную рукопись
и если утомление — как это и должно быть — есть
накопившийся результат внимания, потребного на то, чтобы

Опыты научные, политические и философские (J91
уловить ряд последовательных слогов, то из этого следует,
что внимание в таких случаях поглощается каждым
слогом. И если это справедливо при трудном распознавании
слогов, то справедливо, хотя в меньшей степени, и при
легком распознавании их. Поэтому-то краткость
саксонских слов становится причиной большей их силы. Однако
здесь нельзя не сделать одного замечания. Слово, которое
в самом себе заключает самую важную часть
передаваемой идеи, особенно когда идея эта должна возбудить
чувство, — такое слово можно часто с успехом выбирать из
многосложных. Так, например, кажется, выразительнее
сказать: it is magnificent (это великолепно), нежели: it is
grand (это велико); слово vast (обширный) не так сильно,
как stupendous (поразительно громадный). Назвать вещь
nasty (грязной) не так действительно, как назвать ее
disgusting (отвратительной). Кажется, есть много причин для
этого исключительного превосходства некоторых
длинных слов. Во многих случаях его можно приписать тому
факту, что объемистый — так сказать, во весь рот —
эпитет, уже по самым размерам своим, внушает идею о чем-то
большом или сильном. Там, где нужно внушить понятие
о чем-либо могущественном или глубоком, известная
пышность в изложении идей содействует эффекту. Другая
причина та, что слово многосложное допускает более
эмфатическое произношение; а так как эмфатическое
произношение есть знак душевного волнения, то оно
предполагает и особенную силу впечатления, которое
названный предмет должен произвести. Еще одна из причин
состоит в том, что длинное слово (последние слоги
которого обыкновенно уже предугадываются при
произнесении первых) дозволяет сознанию слушателя
остановиться более долгое время на сказуемом качестве; и в случаях,
подобных вышеприведенным, где все внимание
призывается на это качество, становится особенно выгодным
поддерживать его в уме слушателя более продолжительное
время. Чтобы сделать наше обобщение более
правильным, мы должны сказать, что если в некоторых
предложениях, выражающих сильное чувство, слово, которое
вызывает его, может часто с успехом быть многосложное,
то в громадном большинстве случаев каждое слово,
служащее как бы ступенью к восприятию идеи,
заключающейся в целом предложении, должно, если возможно,
быть односложным.

692
Герберт Спенсер
Кроме того, нередко причиной силы саксонских и
других первобытных слов оказывается их подражательный
характер; эта причина может также быть подведена под
более общую причину. Слова прямо подражательные, как-
то: splash (брызги), bang (хлоп), whiz (свист), roar (рев),
и слова аналогически подражательные, как-то: rough
(шероховатый), smooth (гладкий), keen (острый), blunt
(грубый), thin (тонкий), hard (жесткий), crag (крутой) и пр.,
имеют большее или меньшее сходство с выражаемым ими
качеством; и, произведя на чувства впечатления,
сообразные с вызываемыми идеями, они сберегают часть
внимания, потребного на то, чтобы вызывать эти идеи, и
оставляют больше внимания для самих идей.
Сбережение умственных сил слушателя можно
считать главной причиной превосходства специфических
слов над генерическими. Что конкретные термины
производят более живое впечатление, нежели абстрактные,
и что их должно преимущественно употреблять пред
первыми, — это обычное правило риторики. Д-р Кэмпбелл
говорит: «Чем более общи термины, тем картина бледнее;
чем они специальнее, тем она яснее». Надо избегать
предложений вроде следующего:
«Соразмерно тому, в какой степени жестоки и дики
нравы, обычаи и увеселения какого-нибудь народа, —
окажутся строги и узаконения его уголовного кодекса».
И вместо того писать:
«Соразмерно тому, в какой степени люди находят
наслаждение в сражениях, боях быков и гладиаторов, —
станут они и карать виселицей, костром и колесованием».
Это превосходство специфических выражений
очевидно зависит от сбережения усилия, потребного на то, чтобы
перевести слова на мысли. Так как мы думаем о предметах
не вообще, а в частностях; так как при речи о каком-нибудь
классе предметов мы представляем себе его, припоминая
отдельные его члены то при употреблении отвлеченного
слова слушатель или читатель должен выбрать из своего
запаса образов один или несколько таких, посредством
которых он мог бы представить себе весь род При этом
процессе должно возникнуть некоторое замедление, должна быть
потрачена некоторая сила; и если употреблением
специфического термина можно разом вызвать свойственный
образ, то этим достигается сбережение и производится
более живое впечатление.

Опыты научные, политические и философские 69Ò
Обращаясь теперь от выбора слов к их
последовательности, мы находим, что и здесь можно приложить тот же
общий принцип. Мы имеем причины a priori полагать, что
в каждом предложении известный порядок слов более
действителен, нежели какой-либо другой, и что этот
порядок есть тот, который представляет элементы
предложения в наиболее удобной последовательности. Подобно
тому как в повествовании происшествия должны быть
рассказаны в такой последовательности, которая не
заставила бы ум двигаться взад и вперед для того, чтобы
правильно сочетать их; как в группе предложений
распределение должно быть таково, чтобы каждое из них могло
быть понято само по себе, независимо от последующих,
так и в каждом предложении последовательность слов
должна быть такова, чтобы составные части мысли
являлись в порядке, наиболее удобном для построения этой
мысли. Чтобы надлежащим образом подтвердить эту
истину и подготовить способ ее приложения, мы проследим
вкратце умственный процесс, посредством которого
познается значение ряда слов.
Проще всего сделать это, рассматривая правильное
размещение существительного и прилагательного. Лучше
ли ставить прилагательное перед существительным или
наоборот? Надо ли говорить, как французы: un cheval noir
(лошадь вороная), или как мы говорим: a black horse
(вороная лошадь)? Вероятно, многие решат, что и тот и другой
порядок хорош. Сознавая действие привычки, они ей
припишут предпочтение, которое отдается нашей форме
выражения. Они вполне допустят соответствующее
предпочтение и со стороны тех, которые воспитаны в
употреблении противоположной формы. Таким образом, они
заключат, что ни одно из этих инстинктивных суждений
не имеет значения. Есть, однако, философское основание
решить в пользу английского способа выражения. При
размещении слов в таком порядке: лошадь вороная,
немедленно за произнесением слова лошадь в уме возникает,
или стремится возникнуть, изображение, соответственное
этому слову; и так как ничем еще не было обозначено,
какая именно лошадь, то образ ее является безразличный.
Вероятнее всего, однако, это будет образ гнедой лошади,
так как гнедые лошади самые обыкновенные. С
прибавлением слова вороная дается толчок процессу мысли.
Приходится или уничтожить образ гнедой лошади, уже представ-

694
Герберт Спенсер
ший перед воображением, и вызвать на его место образ
вороной лошади; или если изображение гнедой лошади еще
не образовалось, то надо остановить стремление к тому.
В обоих случаях порождается некоторая сумма
препятствий. Но если, с другой стороны, употреблено выражение:
a black horse, ничего подобного не будет. Слово black,
означая отвлеченное качество, не возбуждает определенной
идеи. Оно только приготовляет ум к представлению
какого-то предмета черного цвета, и сила внимания
поддерживается до тех пор, пока этот предмет не станет известным.
Итак, если предпоставлением прилагательного имени
идея передается без повода к ошибке, между тем как пред-
поставление существительного способно произвести
неправильное понятие, то, следовательно, один порядок
причиняет уму меньше беспокойства, нежели другой, и
поэтому он действительнее.
Может быть, нам возразят, что прилагательное и
существительное стоят так близко одно к другому, что их
можно считать выговариваемыми в один и тот же момент;
и что, слыша фразу лошадь вороная, нет времени
вообразить себе лошадь другого цвета, пока следующее слово
вороная не определит цвета. Должно сознаться, что,
рассматривая сущность дела, не легко решить, справедливо ли
это или нет. Но есть факты, косвенно доказывающие, что
это несправедливо. Наша способность упреждать слова,
еще не выговоренные, есть один из таких фактов. Если б
идеи слушателя значительно отставали от выражений
говорящего, как это предполагается вышеприведенным
возражением, то он едва ли мог бы предвидеть конец
предложения, когда оно высказано только наполовину; а между
тем это случается постоянно. В этом случае ум, вместо
того чтоб упреждать выражение, постоянно более и более
отставал бы от него. Если б значение слов не
воспринималось также скоро, как они выговариваются, то потеря
времени над каждым словом повлекла бы за собой такое
накопление замедлений, что слушатель наконец
совершенно отстал бы. Но будет ли признана сила этих возражений
или нет, во всяком случае нельзя отрицать, что
правильное образование картины будет облегчено, если
элементы ее будут представлены в том порядке, в каком является
в них потребность; что это облегчение будет
чувствительно даже и в тех случаях, когда ум ничем не был занят до
восприятия картины.

Опыты ^аучные, политические и философские (J95
То, что говорится здесь относительно
последовательности прилагательного и существительного, очевидно,
применимо к наречию и глаголу. Без дальнейших
объяснений будет ясно, что в употреблении предлогов и других
частиц большая часть языков естественно подчиняются
более или менее этому закону.
Прилагая подобный же анализ к более крупным
разделениям предложения, мы найдем не только, что правило
это применимо, но что соблюдение его представляет
значительные выгоды. В распределении сказуемого и
подлежащего, например, мы прямо видим, что так как сказуемое
определяет вид, в котором предмет должен быть
воспринят, то сказуемое следует ставить первым; и действие,
производимое этим размещением, становится сразу
очевидным. Возьмем часто приводимое различие между
предложениями: «Велика Диана Эфесская» и «Диана Эфесская
велика». При первом размещении произнесение слова
велика возбуждает смутное представление чего-то
внушительного, обыкновенно сопряженного с этим словом;
воображение приготовлено облечь последующее в
возвышенные свойства, и при словах: «Диана Эфесская» — все
образы, какие только можно вызвать в эту минуту,
являются для составления картины: ум приводится тут прямо
и безошибочно к желанному впечатлению. Когда,
напротив, слова следуют в противоположном порядке, то идея
«Дианы Эфесской» воспринимается без особенного
отношения к величине, и когда прибавляется слово «велика»,
понятие должно быть преобразовано; это порождает
трату умственной энергии и соответственное ей уменьшение
эффекта. Следующие стихи из поэмы Колриджа «Старый
моряк», хотя несколько неправильного строения, хорошо
поясняют ту же истину:
Я один, один, совсем один,
Один на широко-широком море!
И никакой святой не сжалился
Над моей изнывающей душой.
Это правило равно применяется и в тех случаях, когда
сказуемым является глагол или причастие. И так как
больший эффект достигается тем, что все слова, означающие
качество, направление или состояние подлежащего,
ставятся вначале, то, следовательно, и связь тоже должна

696
Герберт Спенсер
предшествовать подлежащему. Правда, что обычаи нашего
языка противятся размещению слов в этой
последовательности — сказуемого, связи и подлежащего; но мы легко
можем найти примеры возрастания силы, получаемого при
соблюдении этой последовательности*
Проводя это правило далее, становится очевидным, что
для того, чтобы произвести наибольший эффект, нужно,
чтобы не только главные разделения предложения
размещались в такой последовательности, но чтобы и в
подразделениях их было соблюдено то же самое. Почти во всех
случаях сказуемое сопровождается каким-либо
ограничением или обозначением, которое называется
дополнением. Обыкновенно приходится также обозначать и
обстоятельства подлежащего, составляющие его дополнение,
и так как эти обозначения и обстоятельства должны
определить, как именно понимаются действия и предметы,
к которым они относятся, то первенство должно
принадлежать им. Лорд Каймз замечает, что порядок этот
предпочтителен, но не приводит причины. Он говорит: «Когда
обстоятельство поставлено в начале периода или вслед за
началом, то переход от него к главному предмету удобен;
это — как бы восхождение или движение вверх». Для
пояснения приведем предложение, составленное в таком
порядке. Вот пример:
«Какова бы она ни была в теории, ясно, что на
практике французская идея о свободе есть право всякого
человека быть господином остальных людей».
В этом случае, если б первых два вводных
предложения до слова «практике», определяющие подлежащее,
были поставлены в конце, а не в начале, предложение
утратило бы много силы, как это видно из следующего:
«Французская идея о свободе есть право всякого
человека быть господином остальных людей на практике, по
крайней мере, если не в теории».
Точно то же бывает и относительно тех условий, при
которых факт выражается в сказуемом. Обратим
внимание на эффект, производимый в следующем примере тем,
что условия эти поставлены в конце.
«Как неизмеримо было бы побуждение к прогрессу, ес-
В этой статье исключены некоторые места, так как приводимые
в них подробности и примеры теряли свое значение при
передаче на русский язык.

Опыты научные, политические и философские (J97
ли б почести, воздаваемые ныне богатству и титулу,
воздавались бы исключительно высоким подвигам и
внутреннему достоинству!»
Посмотрим затем, как увеличивается эффект, если мы
поставим их в начале:
«Если б почести, воздаваемые ныне богатству и титулу,
воздавались исключительно высоким подвигам и
внутреннему достоинству, как неизмеримо было бы
побуждение к прогрессу!»
Эффект, получаемый постановлением дополнений
сказуемого и самого сказуемого впереди подлежащего,
прекрасно выражен во вступлении кГипериону.
В глубокой тени печальной долины.
Далеко сокрытый от свежего дыханияутра,
Далеко от огненного полудня и вечерней звезды,
Сидел седовласый Сатурн, неподвижный, как камень
Здесь надо заметить, что не только сказуемое «сидел»
предшествует подлежащему «Сатурн» и что три стиха,
напечатанных курсивом и составляющих дополнение к
сказуемому, стоят впереди него, но что и в строении этого
дополнения соблюден тот же порядок каждая строка так
распределена, что качественные слова стоят перед
словами, возбуждающими конкретные образы.
Правильная последовательность главных и
второстепенных предложений фразы, очевидно, подчиняется
тому же закону. Забота о сбережении внимания слушателя,
которое, как мы видели, обусловливает наилучшее
распределение подлежащего, связи, сказуемого и их
дополнений, требует, чтобы второстепенное предложение
предшествовало главному, если во фразе их два.
Заключая в себе какую-нибудь обозначающую или
пояснительную идею, второстепенное предложение, поставленное
прежде главного, предупреждает неправильное
понимание его и поэтому избавляет от умственного усиления,
потребного для исправления подобной ошибки. Это
видно из следующего примера:
«Тайна, соблюдавшаяся некогда в отношении
парламентских прений, считается все еще необходимой в
дипломатии; и в силу этой тайной дипломатии Англия может
когда-нибудь быть вовлечена, изменой своих
министерств, в войну, которая будет стоить сотни тысяч людей

698
Герберт Спенсер
и сотни миллионов денег: а между тем англичане гордятся
своим самоуправлением».
Два второстепенных предложения, заключенные:
одно — точкой с запятой, другое — двоеточием, почти
совершенно определяют смысл главного предложения,
заключающего их; и эффект был бы потерян, если б они
стояли в конце, а не в начале.
Общее правило о верном распределении фразы,
которое мы проследили в приложениях к главным ее
подразделениям, определяет также и надлежащий порядок в
меньших ее подразделениях. В каждой сколько-нибудь
сложной фразе дополнение к подлежащему заключает в себе
несколько вводных предложений, дополнение к
сказуемому — также; и их можно распределить, более или менее
соображаясь с законом удобного восприятия. Само собой
разумеется, что последовательность их, также как и более
пространных членов предложения, должна идти от менее
частного к более частному, от абстрактного — к
конкретному.
Здесь нужно, однако, обратить внимание еще на одно
условие, которое должно быть соблюдаемо при
надлежащей конструкции фразы; но и это условие предписывается
тем же общим правилом, которое указано выше, — а
именно, чтобы слова и выражения, наиболее тесно связанные
в уме, ставились возможно ближе одно к другому.
Очевидно, что отдельные слова, побочные члены и главные
разделения каждой фразы, определяют друг друга. Чем больше
времени пройдет между названием обозначающего члена
и члена обозначаемого, тем долее должен быть напряжен
ум удержанием обозначающего члена, который должно
употребить. И чем многочисленнее обозначения, которые
должно разом помнить и правильно употребить, тем
больше должно потратиться умственной силы и тем слабее
будет произведенный эффект. Из этого следует, что при
одинаковых данных фраза выиграет в силе, если члены ее
распределены так, что замедления эти постоянно будут
встречаться в наименьшем числе и будут притом
возможно более коротки. Нижеследующее есть пример
несовершенной комбинации:
«Современное газетное сообщение, как бы оно ни
было правдиво, вызовет улыбку, если будет принято за
доказательство в каком-либо сочинении; между тем письмо
какого-либо болтуна считается хорошим историческим

Опыты научные, политические и философские (J99
свидетельством, если только оно написано несколько
столетий тому назад».
Перестановка слов в этой фразе по правилам
вышеуказанным увеличит эффект так
«Как бы правдиво оно ни было, современное газетное
сообщение, принятое за доказательство в каком-либо
сочинении, вызовет улыбку; между-тем письмо болтуна, если
только оно написано несколько столетий тому назад,
считается хорошим историческим свидетельством».
При помощи такой перестановки мы избежим
некоторые замедления и укоротим другие.
В приводимом ниже месте из Потерянного рая
представляется прекрасный пример хорошо распределенной
фразы как относительно предпоставления второстепенных
членов, так и относительно избежания длинных и
многочисленных замедлений и — соотношения между порядком
вводных предложений и последовательностью
описываемых явлений, — что, между прочим, составляет еще одно
условие легкого понимания, а следовательно, и эффекта.
Подобно тому как бродящий волк, —
Которого голод заставляет искать новой добычи,
Подсмотрев, как пастухи собирают свои стада
на ночь
В окруженные плетнем загоны, безопасные среди
полей,—
Легко прыгает через забор, в середину стада;
Или как вор, намеревающийся разграбить казну
Богатого обывателя, крепкие двери которого
С поперечными перекладинами и крепкими засовами
не боятся нападения,
Влезает в окно или по крыше:
Так вкрался и первый великий хищник в Божье стадо,
Так, с тех пор, в его церковь вкрадываются развратные
наемники.
Обыкновенное употребление фраз, в которых все или
большая часть описательных и определяющих элементов
предшествуют описываемым и определяемым, порождает
то, что называется обратным слогом: название, которое,
однако, придается не исключительно этому построению,
но часто употребляется и там, где порядок слов просто не
совсем обыкновенный. Более правильное название было

700
Герберт Спенсер
бы: прямой слог, в противоположность другому,
непрямому слогу, особенность первого состоит в том, что он
проводит каждую мысль в ум наш шаг за шагом, подавая мало
поводов к заблуждению; особенность второго
заключается в том, что в нем правильное понимание мысли
достигается рядом приближений.
Превосходство прямой формы речи над непрямой,
подтверждаемое многими из выведенных нами
заключений, нельзя, однако, принимать без исключений. Хотя
и хорошо до известной степени употреблять
определяющие члены периода прежде определяемых, однако так как
удержание в памяти каждого определяющего члена стоит
некоторого умственного усилия, то при возрастании их
числа и времени, потребного для их удержания в уме, мы
достигаем предела, за которым представляется больше
потерь, нежели выгод. При равенстве других условий
распределение должно быть таково, чтобы ни один конкретный
образ не был внушен прежде, нежели будут представлены
материалы, из которых он должен состоять. Но мы сейчас
показали, что, чем меньше материалов надо собрать разом
и чем меньше времени приходится их удерживать в уме,
тем лучше. Отсюда возникает в некоторых случаях вопрос:
что требует больше умственного усилия, частые ли и
продолжительные замедления или последовательные
исправления неправильных пониманий?
Иногда вопрос этот может быть решен смотря по
способностям лица, к которому мы обращаемся. Для быстрого
восприятия мыслей, выраженных прямым порядком, в
котором предложения всячески переплетены, требуется
большая сила ума. Для того чтобы помнить некоторое
число предварительных пунктов, изложенных при
разъяснении ожидаемой идеи, и для того чтобы употребить их все
при образовании идеи, когда она будет внушена, нужна
хорошая память и значительная сила сосредоточения. Тому,
кто владеет ими, прямой метод покажется лучшим; тому же,
кто лишен их, он покажется худшим. Как сильному
человеку стоит меньше труда перенести стофунтовую тяжесть
с места на место разом, нежели в несколько раз по десяти
фунтов так и деятельному уму легче удерживать в течение
некоторого времени все определения какой-нибудь идеи
и разом правильно представить ее себе, когда она
высказана, нежели понять ее сначала несовершенно и потом уже
относить к ней одну за одной подробности и ограничения,

Опыты научные, политические и философские 701
приводимые впоследствии. И наоборот, как для мальчика
единственный возможный способ перенести стофунтовую
тяжесть состоит в том, чтобы переносить ее по частям, так
и для слабого ума единственный возможный способ
составить сложное понятие состоит в том, чтоб построить его,
собирая отдельно различные его части.
Мнение, что непрямой метод, т. е. метод, передающий
смысл рядом приближений, наиболее пригоден для людей
необразованных, выводится из того, что они обыкновенно
употребляют его. Форма выражения, усвоенная диким, как,
например: «воды дай мне», — представляет простейший
тип приближающего распределения. В плеоназмах,
употребляемых сравнительно часто малообразованными,
мы видим ту же структуру, как например в фразе: «The
men, they were there» (Люди, которые находятся там).
Напротив, старый родительный падеж (по-английски),
например «the king, his crown» (корона короля),
приближается к подобному же порядку выражения мысли. Сверх
того, факт, что непрямой метод называется
естественным, предполагает, что его самопроизвольно
употребляет народ, т. е. что он есть самый легкий для
необразованных умов.
Есть, однако, много случаев, в которых нельзя признать
лучшим ни прямого, ни непрямого построения и где
предпочтительнее перед обоими среднее построение: когда
число обстоятельств и определений, которые нужно
включить в фразу, велико, самый разумный способ состоит не в
том, чтобы исчислить их все прежде, чем ввести идею, к
которой они принадлежат, и не в том также, чтобы поставить
эту идею впереди и заставлять слушателя преобразовывать
ее потом сообразно с частностями, приводимыми в конце,
а в том, чтобы употребить оба метода понемногу. Возьмем
пример. Надо стараться избегать такого крайне непрямого
распределения, каково следующее
«Мы достигли цели нашего путешествия, наконец, с
немалыми затруднениями, сильно утомленные, по изрытым
дорогам и при дурной погоде».
Переделка этой фразы в совершенно прямое
распределение тоже не произвела бы удовлетворительного
эффекта, как мы это и видим:
«Наконец, после немалых затруднений, сильно
утомленные, по изрытым дорогам и при дурной погоде, мы
достигли цели нашего путешествия».

702
Герберт Спенсер
Д-р Ватли, у которого мы заимствовали первое из
этих двух распределений, предлагает следующую
конструкцию:
«Наконец, сильно утомленные, по изрытым дорогам
и при дурной погоде, мы достигли, с немалыми
затруднениями, цели нашего путешествия».
Здесь можно заметить, что введением в фразу слов «мы
достигли» несколько ранее уменьшается труд удерживания
в памяти стольких частностей, и следующее затем
дополнение «с немалыми затруднениями» придается к мысли
весьма легко. Еще лучше было бы поставить слова «мы
достигли» ранее; особенно, если вместе с тем и обозначения будут
распределены сообразно вышеизложенному правилу: что
более абстрактные элементы мысли должны
предшествовать более конкретным. Посмотрим, что выйдет, если мы
сделаем эти изменения:
«Наконец, после немалых затруднений и сильно
утомленные, мы достигли — по изрытым дорогам и при
дурной погоде — цели нашего путешествия».
Фраза читается сравнительно легко (по-английски),
в прежней же было меньше затруднений от замедления
или перемены мысли.
Прежде чем оставим эту отрасль нашего предмета,
следует еще заметить, что даже при обращении к самым
светлым умам прямой слог не годится для сообщения идей
сложного или отвлеченного характера. Покуда ум не
очень занят, он способен обнять все приготовительные
члены фразы и употребить их основательно; но если
какие-нибудь тонкости аргументации поглощают внимание,
то может случиться, что ум, будучи не в состоянии вести
рядом оба процесса, утомится, вследствие чего элементы
мысли придут в беспорядок
Обращаясь теперь к рассмотрению фигур речи, мы
встречаем тот же общий закон эффекта. В основе всех
правил, определяющих выбор и употребление слов, мы
находим то же главное требование — сбережение
внимания. Действительно, фигуры речи потому-то именно и
употребляются, что они так хорошо отвечают этому
требованию.
Укажем для примера на синекдоху. Преимущество,
достигаемое иногда заменой целого частью, зависит от
более удобного или более яркого представления мысли.
Если вместо того, чтобы сказать: «эскадра из десяти кораб-

Опыты научные, политические и философские 703
лей», мы говорим: «эскадра из десяти парусов», то
представление группы судов в море рисуется более правильно,
так как парус представляет самую видную часть судна,
находящегося в движении; сказать: «все руки к помпам»
лучше, чем: «все люди к помпам», так как это рисует людей
при их специальной работе и таким образом усиливает
впечатление. «Седые волосы и горе ведут к могиле» —
более сильное впечатление от этого выражения происходит
от той же причины.
В метонимии представляется то же самое. Вера в
превосходство разума над грубой силой выражается в более
конкретной и, следовательно, более доступной форме,
если мы ставим слова: перо имен вместо соответствующих
абстрактных выражений. Сказать: «остерегайся пить»
менее сильно, нежели сказать: «остерегайся бутылки» (beware
of the bottle), и это главным образом потому, что первая
фраза изображает менее специфически картину Подобие
(Simile) употребляется во многих случаях только как
украшение; но когда оно увеличивает силу речи, то делается
это также путем экономии в напряжении мысли. Вот
пример: «Ошибочное предположение, будто бы великие люди
и великие дела чаще встречались в древнее время, нежели
теперь, должно быть отчасти отнесено к влиянию
исторической перспективы. Как в ряду колонн, размещенных на
равном расстоянии, наиболее отдаленные от нас кажутся
наиболее близкими между собою, так и выдающиеся
явления прошедшего кажутся тем более близкими одно
другому, чем более они удалены от нас».
Для того чтобы передать эту мысль с буквальной
точностью, потребовалось бы несколько предложений; сила
первых успела бы ослабеть, покуда воображение было бы
занято присоединением остальных. С помощью
сравнения избегается всякое усилие; картина мгновенно
выясняется и производит полное свое действие.
Но о месте, на которое должно ставить подобие (Simile)*,
Собственно говоря, термин «подобие» («Simile») приложим
лишь ко всей фигуре в целости, именно к обеим сравниваемым
вещам и выведенному из этого сравнению. Но, ввиду того, что
нет специального названия для объяснительного члена в фигуре,
нам кажется, нет оснований не употреблять термина «Simile»
для этого обозначения. В тексте, в каждом отдельном случае,
будет видно, в каком смысле это слово было употреблено.

704
Герберт Спенсер
надо сказать то же, что было сказано касательно
распределения прилагательного и существительного,
сказуемого и подлежащего, главного и придаточного
предложения и пр. Как определительное должно
предшествовать определяемому, так, чтобы достигнуть силы
выражения, подобие должно обыкновенно ставиться
впереди предмета, к которому относится, хотя есть
исключительные случаи, где оно с успехом ставится в
конце.
Насколько сокращается количество слов с помощью
метафоры и насколько сильнее становится от этого
впечатление, видно из восклицания Лира:
Ingratitude! thou marble-heartedfiendt.
Оно потеряет часть своего эффекта, если его
произнести так:
Ingratitude! thou fiend with heart like marble;
и произойдет это отчасти от положения подобия и
отчасти от потребности в лишних словах. Если сравнение
скрыто, сила метафоры, по зависимости от
сравнительной краткости ее, делается гораздо рельефнее. Прибегая
к аналогии между психическими и физическими
явлениями, мы ВИДИМ:
Подобно тому как прошедший через призму луч
белого света разлагается и дает цвета радуги, так, пройдя через
душу поэта, неокрашенные лучи правды превращаются
в ярко окрашенную поэзию.
Ясно, что, воспринимая оба комплекса слов,
выражающих обе половины сравнения, останавливаясь мыслью на
одной части, чтобы истолковать другую, необходимо
довольно значительное внимание. Значительная доля
внимания сохраняется при выражении сравнений в виде
метафоры. Так, например:
«Белый свет правды, проходя через многостороннюю
душу поэта, преломляется в радужную поэзию».
Как много можно выразить немногими словами и
какого эффекта можно достигнуть при помощи мета-
У Дружинина передано так: «Неблагодарность — демон с
черствым сердцем!».

Опыты научные, политические и философские 705
форы — всем известно. Мы приведем один стих из
поэмы «A life Drama»
/ spear 'd him with a jest
как прекрасный пример содержащегося в данной поэме
богатства. В следующем отрывке из «Освобожденного
Прометея» Шелли широко воспользовался силой
метафоры:
Мне казалось, что мы гили через полянку,
Когда только что забрезжилась серая заря,
Бесчисленные густо-белые перистые облака
Бродили плотными стадами вдоль гор,
Нехотя пасомые ленивым ветром.
Это последнее выражение отличается меткостью, с
которой поэт подметил главную характеристичную черту
картины, и сразу приводит мысль к желаемому
представлению.
Но метафора может быть с выгодой употреблена
только при том условии, чтобы она была проста и могла
пониматься по одному намеку. Понятно, что при темноте
в ее смысле или в способе ее приложения никакой
экономии не может представиться. Поэтому, когда встречается
сложное сравнение, надо прибегать к подобию или к
одной из посредствующих фигур, каковы аллегория и
сложная метафора.
Оставляя в стороне все, что можно было бы сказать по
поводу гиперболы, олицетворения, апострофа, заключим
наши соображения следующим замечанием. Общее
правило, принятое нами, состоит в том, что при равенстве
всех других условий сила всякой формы речи
увеличивается в обратном отношении ко времени и умственным
усилиям, которых она требует от слушателя. Применения
этого общего начала были приведены в нескольких
пояснениях; мы показали, что относительное достоинство
двух родов выражения какой-либо идеи определяется
продолжительностью умственного процесса,
необходимого для усвоения идеи при каждом из этих родов
выражения. Но мы привели примеры, подтверждающие эти
положения только отчасти; мы не привели ни одного, где
бы они подтверждались вполне. Подобный пример пред-
23 Г. Спенсер

706
Герберт Спенсер
ставил бы нам фразу крайне напыщенную. Но что такое
напыщенность, как не слишком сильное выражение для
той идеи, которую оно заключает в себе? Все, что можно
основательно заключить из этого, это то, что только
в весьма редких случаях и исключительно в фигуре
восхождения (Climax) должны соблюдаться все условия
такого наиболее действительного построения.
Переходя к более сложному применению исходной
доктрины нашей, должно заметить, что не только в деле
построения фраз и употребления фигур речи сбережение
умственной энергии слушателя является основанием силы, но
что и в выборе и распределении меньших образов, из
которых должно построить какую-нибудь пространную
мысль, можно проследить то же условие эффекта.
Выбрать из описываемых чувств, сцен или событий те
типические элементы, которые влекут за собой много других,
и, таким образом, сказав мало, но внушив многое,
сократить описание — вот тайна искусства производить живое
впечатление. Отрывок из поэмы Теннисона «Мариана»
прекрасно поясняет это:
Целый день в дремавшем доме
Дверь скрипела не петлях;
У окна жужжала муха; мышь
В подполье сгнившем то пигцала,
То озиралася сквозь щель.
Отдельные обстоятельства, обозначенные здесь,
ведут за собой многие связанные с ними и свойственные
им представления. Когда мы одни, скрипучая дверь нам
кажется более навязчивой, нежели когда мы заняты
беседой с друзьями. Жужжание мухи в окне редко привлекает
наше внимание, иначе как когда в доме все тихо. Покуда
люди двигаются в доме, мыши обыкновенно молчат, и,
только когда восстанавливается совершенная тишина,
решаются они выглянуть из своих норок. Таким
образом, каждый из упомянутых фактов, предполагая многие
другие, вызывает их с большей или меньшей ясностью
и напоминает нам чувство печального одиночества, с
которым они связаны. Если б все эти факты были подробно
описаны, а не просто внушены, внимание было бы так
раздроблено, что впечатление грусти было бы очень
слабо. Точно так и в других случаях. В выборе сложных идей,

Опыты научные, политические и философские 707
равно как и в выборе выражений, должно иметь одну целы
передать наибольшее количество мыслей в наименьшем
количестве слов.
Этот же принцип может, в иных случаях, быть с
успехом проведен еще далее, косвенно внушая какую-нибудь
совершенно отдельную мысль в придачу к выражаемой.
Так, например, говоря: «Голова хорошего классика так же
полна древних мифов, как голова служанки полна
историй о привидениях», мы, кроме утверждаемого факта,
очевидно, высказываем еще мнение о незначительной
ценности классических познаний; и так как это
подразумеваемое мнение познается гораздо прежде, нежели его
успели бы выразить словами, то от пропуска его
приобретается выгода. В других случаях, напротив, большее
впечатление достигается путем явного опущения. Значение
подразумеваемой, но пропущенной мысли совершенно
очевидно. Прекрасный пример имеется в сочинении
Герои и героическое в истории. Описывая, как Берне был
предан во власть досужему любопытству аристократии
(lion-hunters), людей, которые искали лишь случая
повеселиться и приходили, чтобы доставить себе маленькое
развлечение, между тем как «жизнь героя разменивалась
на их удовольствия», Карлейль приводит следующую
параллель:
«Рихтер рассказывает, что на острове Суматре
существует особая порода жуков-светляков: их насаживают на
острие, и они освещают путь в ночную пору. Лица,
пользующиеся известным положением, могут путешествовать
таким образом при достаточно приятном мерцании
света, что не мало веселит их сердца. Великая честь
светлякам! Но...».
Прежде чем мы рассмотрим, не объясняет ли
указанный нами закон эффекта превосходства поэзии над
прозой, необходимо обратить внимание на некоторые
дополнительные причины силы выражений, причины, о
которых мы еще не упоминали. Собственно говоря, это не
дополнительные причины, а скорее второстепенные,
происходящие от тех, которые мы уже определили. Во-
первых, мы можем заметить, что умственное возбуждение
быстро порождает употребление тех форм речи, на
которые мы указали как на самые эффектные. «Вон его!»,
«Долой его!» — суть естественные выражения разгневанных
граждан при нарушении порядка на митинге. Мореплава-

708
Герберт Спенсер
тель, описывая ужасную бурю, которой он был
свидетелем, может постепенно дойти до выражений: «Веревки
крак, и мачта бухнула». Удивление часто выражается
фразой: «Виданное ли это дело!». И все эти фразы, нужно
заметить, построены по прямому типу. Далее, всякий знает,
что люди в раздраженном состоянии склонны к фигурам
речи. Негодование простого народа изобилует ими.
«Животное», «скотина», «головорез», «висельник» — эти и
подобные им метафоры и метафорические эпитеты сразу
напоминают уличную ссору. Далее можно заметить, что
чрезвычайная краткость есть другая характеристическая
черта страстного языка. Фразы обыкновенно не
окончены; частицы пропускаются, и часто о главных словах
приходится догадываться по связи. Восхищение не
выражается правильным предложением: «это прекрасно!», а одним
только восклицанием: «прекрасно!». Если, читая письмо
какого-нибудь юриста, человек скажет: «гнусная
ракалия!» — значит, он рассержен; выражение же «это гнусная
ракалия» предполагает сравнительное хладнокровие.
Таким образом, мы видим, что в распределении слов, в
частом употреблении фигур и в крайней сжатости
выражений естественные изречения возбужденного состояния
точно так же подводятся под теоретические условия силы
выражения.
Отсюда происходит то, что высшие формы речи
получают второстепенное усиление путем известной
ассоциации. Так как в действительной жизни мы обыкновенно
встречали эти формы в связи с живыми умственными
впечатлениями; так как мы привыкли встречать их в самых
образцовых произведениях, то они сами по себе
приобретают известный род силы. Душевные волнения,
производимые в разное время сильными мыслями,
облеченными в подобные формы, впоследствии возбуждаются
отчасти самыми этими формами. Они создают известную
степень оживления, вводят в приготовительную сферу, и,
когда ожидаемые идеи достигнуты, ум воспринимает их
с большей живостью.
Постоянное употребление таких способов выражения,
которые равно сильны как сами собой, так и путем
соотношений, производит тот особенно импрессивный род
сочинения, который мы называем поэзией. Поэзия, как
мы увидим, усваивает себе обыкновенно те символы
мысли, те методы употребления их, которые и инстинктом,

Опыты научные, политические и философские 709
и анализом определяются как самые эффектные.
Обращаясь еще раз к некоторым образцам ее, приведенным выше,
мы увидим, что в них преобладает прямая (или обратная)
форма, и притом в такой степени, какая в прозе не
допускается. Это различие можно заметить не только в частых
повторениях процессов обращения речи, но и в том, что
называется силой обращения. В изобильном
употреблении фигур мы опять увидим ту же истину. Метафоры,
подобия, гиперболы, олицетворения — это краски поэта,
которые он волен употреблять почти без ограничений. Мы
характеризуем словом «поэтическая» прозу, в которой эти
средства языка употребляются сколько-нибудь часто;
и осуждаем ее как «слишком цветистую» и «напыщенную»
даже тогда, когда фигуры эти употреблены в ней в гораздо
меньшем количестве, нежели допускается в стихах. Далее
заметим, что относительно краткости — другого из
условий силы выражения, требуемых теорией и естественно
выполняемых при душевном волнении, — поэтическая
фразеология также разнится от обыкновенной.
Неправильные периоды встречаются часто, сокращения почти
беспрерывны, и многие второстепенные слова, которые
считались бы существенными в прозе, в поэзии совсем
выпускаются.
Таким образом, поэзия производит более сильное
впечатление отчасти потому, что следует всем законам
эффектной речи, а отчасти потому, что, поступая таким
образом, она подражает естественным выражениям
возбужденного состояния. Когда предмет воплощения есть
идеализированное душевное волнение, орудием процесса
становится идеализированное слово волнения души.
Подобно тому как музыкальный композитор улавливает
звуки, которыми выражаются наши чувства радости и
симпатии, горя и отчаяния, и из этих зародышей развивает
мелодии, порождающие высшие фазисы этих чувств, так и поэт
развивает из типических выражений, которыми люди
высказывают страсть и чувство, те избранные формы
сочетания слов, в которых лучше всего можно представить
сосредоточенную страсть и чувство.
Есть одна особенность в поэзии, много
способствующая ее эффекту, — особенность, считаемая обыкновенно
главной характеристической чертой поэзии; эту черту
нам еще остается рассмотреть: мы говорим о рифмичес-
ком строении. Как ни невероятно может показаться,

710
Герберт Спенсер
но и оно подходит под одно обобщение с остальными.
Подобно каждому из них, оно есть идеализация
естественного языка волнений, которые, как известно, более
или менее размерны, если только волнение не слишком
сильно; рифмическое строение точно так же заключает в
себе сбережение внимания читателя или слушателя. В
особенном тоне и способе, усваиваемом нами при
произношении стихотворного языка, можно заметить сродство
его с чувством; удовольствие же, доставляемое нам
размеренным его движением, должно приписать сравнительной
легкости, с какой воспринимаются слова мерно
распределенные. Последнее положение едва ли будет принято сразу,
но небольшое объяснение докажет его основательность:
ибо если, как мы видели, есть затрата умственной энергии
в самом слушании произношения слов или в повторении
их про себя, как бывает при чтении; — то всякий способ
сочетания слов таким образом, чтобы представлялось
правильное повторение известных черт, которые ум может
предугадать, уменьшит напряжение внимания, требуемое
совершенной неправильностью прозы. Подобно тому как
тело, получающее ряд различных толчков, должно
держать мускулы наготове для того, чтобы встретить самый
сильный из них, не зная, когда именно он получится;
точно так и ум, воспринимая нераспределенные слоги,
должен держать свои способности восприятия в надлежащей
бодрости, для того чтобы распознать звуки, наименее легко
улавливаемые. И подобно тому, как при повторении
толчков в определенном порядке тело может сберечь силы
свои, сообразуя сопротивление с толчком; точно так,
при рифмическом распределении слогов, ум может
сберечь свою энергию, заранее приготовив внимание,
потребное для каждого слога. Мысль эта может показаться
натянутой, но несколько ближайшее рассмотрение поддержит ее.
Что мы действительно пользуемся метрическим языком
для того, чтобы сообразовать затрату наших
познавательных способностей с силой ожидаемых слогов, — это ясно
из того, что плохая версификация неприятно поражает
нас. Как, сходя с лестницы и обсчитавшись ступенью, мы
чувствуем толчок; так бывает и при неверно поставленном
ударении или лишнем слоге. В первом случае мы знаем,
что существует ошибка в предварительной приноровке;
едва ли можно сомневаться, что то же существует и во
втором. Но если мы обыкновенно заранее приноравливаем

Опыты научные, политические и философские 711
наши способности восприятия к размеренному движению
стиха, то приведенная физическая аналогия доказывает
вероятие того, что тут достигается сбережение внимания
и что именно поэтому размерный язык, содействующий
этому сбережению, становится более эффектным, нежели
проза.
Если б позволяло место, стоило бы рассмотреть, нельзя
ли отчасти приписать той же общей причине и
удовольствие, которое доставляют нам рифма и благозвучие.
Второй части вопроса, представляющегося нам здесь,
мы можем уделить только небольшое место. Подробное
исследование законов эффекта, примененных к более
обширным сторонам сочинения, повлекло бы нас за
пределы, которые мы себе назначили. Но мы можем вкратце
указать новый вид общего правила, которое мы
проследили, и упомянуть о некоторых из дальнейших его
применений.
До сих пор мы рассматривали только те причины силы
выражения, которые зависят от сбережения умственной
энергии; теперь должно взглянуть на те, которые зависят
от сбережения умственных ощущений. Как ни
сомнительно может показаться это разделение с психологической
точки зрения, оно все-таки послужит для указания, хотя
и в грубых чертах, остающегося нам поля исследований.
Оно напомнит нам, что кроме рассмотрения той меры,
в какой способность или группа способностей
утруждается в восприятии какой-либо формы слов и в усвоении
содержащейся в них идеи, мы должны еще рассмотреть
состояние, в котором оставляется эта способность или
группа способностей, и влияние, которое это состояние будет
иметь на восприятие последующих предложений и
образов. Не входя в подробное рассмотрение столь обширного
предмета, как упражнение способностей и их воздействие,
достаточно будет припомнить здесь, что всякая
способность кончается тем, что называется истощением. Это
обобщение, с которым все знакомы по опыту своего тела
и справедливость которого мы, самим устройством
обыкновенной речи нашей, признаем относительно ума
вообще, — равно справедливо и относительно каждой
отдельной умственной силы, начиная с самого простого
ощущения и кончая самым сложным чувством. Продержав долго
цветок у носа, мы становимся нечувствительны к запаху
цветка. Мы говорим о слишком яркой молнии, что она ос-

712
Герберт Спенсер
лепляет нас; это значит, что глаза наши теряют на время
способность сознавать свет. Если мы съедим некоторое
количество меду, нам кажется, что чай наш без сахара.
Выражение «оглушающий рев» предполагает, что люди
находят, что очень громкий звук на время лишает их
способности слышать слабейшие звуки. Руке, которая в
продолжение некоторого времени несла какую-либо значительную
тяжесть, кажется, что легкие тела, поднимаемые ею затем,
утратили часть своего веса. Эту истину, очевидную в
подобных крайних ее проявлениях, можно проследить
всюду. Можно показать, что как относительно мыслительных
способностей, так и относительно воображения,
понимания прекрасного, смешного, великого деятельность
изнуряет и что соразмерно усилиям деятельности
увеличивается и последующее затем истощение.
Точно так же можно и во всей природе проследить
закон, что действующие способности постоянно стремятся
возвратиться в свое первобытное состояние. Они не
только приобретают вновь полную силу после
продолжительного отдыха, не только подкрепляются кратковременным
прекращением деятельности, но даже и во время
деятельности истощение постоянно нейтрализуется. Оба
процесса — затраты и пополнения — идут рядом. Отсюда
происходит, что при умеренной деятельности
каких-либо способностей — например, ощущений всякого
человека или мускулов человека сильного — пополнение в такой
степени равняется затрате, что уменьшение силы едва
заметно, и только когда деятельность становится слишком
продолжительной или слишком усиленной, процесс
пополнения отстает более или менее от процесса затраты,
и мы начинаем замечать истощение. Однако во всех
случаях, когда деятельность какой-либо способности
произвела затрату, нужно некоторое время для того, чтобы
восстановилась полная сила; и это время будет более или
менее продолжительно, смотря по тому, как велика была
затрата.
Имея в виду эти общие истины, мы получим
возможность понять известные причины эффекта в сочинении,
причины, которые мы сейчас рассмотрим. Так как каждое
воспринятое понятие и всякая понятая идея
предполагают известную степень затраты нервного вещества и так
как сила способностей, производящих эту затрату,
временно уменьшается через это, хотя часто не более как на

Опыты научные, политические и философские 713
мгновение, — то происходящее через это частое
ослабление должно отразиться на последующих актах
восприятия и понимания. Отсюда мы можем заключить, что
живость усвоенных нами образов во многих случаях зависит
от порядка, в котором они были представлены, — даже
и в тех случаях, когда один порядок столь же удобен для
восприятия, как и другой. Есть много фактов,
поясняющих это и, в свою очередь, объясняемых этим. Например,
фигуры восхождения (Climax) и нисхождения
(Anticlimax). Заметный эффект, достигаемый тем, что самый
поразительный из целого ряда образов ставится в конец,
и слабость выражения — часто смешная слабость — при
обратном размещении слов зависят от
вышеприведенного общего закона. Непосредственно после того, как мы
смотрели на солнце, мы не замечаем огня, между тем как,
посмотрев прежде на огонь, а потом на солнце, мы видим
и то и другое, — так точно после восприятия
какой-нибудь блестящей, глубокой или ужасной мысли мы не
замечаем другой, менее блестящей, менее глубокой или менее
ужасной; при обратном же порядке мы в состоянии
оценить обе. В антитезе мы встречаем ту же общую истину.
Сопоставление двух мыслей, противоположных одна
другой в какой-нибудь резкой черте, обеспечивает успех
впечатления; успех этот достигается тем, что способностям,
к которым обращается речь, дается некоторый отдых.
Если после ряда обыкновенных образов, вызывающих
в умеренной степени чувства почтения, одобрения или
красоты, уму вдруг представляют какое-нибудь очень
ничтожное, очень гадкое или очень безобразное
изображение, то способности, дающей начало чувству почтения,
одобрения или красоты (смотря по тому, которое из них
затронуто), в таком случае нечего делать, и она стремится
к возвращению себе полной силы; непосредственно
после этого она лучше, чем прежде, воспримет какой-нибудь
обширный, поразительный или прекрасный образ. И
наоборот, там, где нужно возбудить идею нелепости путем
какой-нибудь крайней ничтожности, там постановление
этой ничтожности после чего-нибудь импрессивного
значительно увеличит силу идеи, особенно если оборот
фразы заставляет ожидать чего-нибудь еще более
импрессивного. Хороший пример эффекта, достигаемого тем,
что сознанию, еще не успокоившемуся после толчка,
данного возбудительной идеей, вдруг представляют идею со-

714
Герберт Спенсер
вершенно незначительную, встречается в одном очерке
Бальзака. Герой его пишет охладевшей к нему любовнице
следующее письмо:
«Сударыня, ваше поведение удивляет меня столько же,
сколько и огорчает. Не довольствуясь тем, что
пренебрежением своим вы раздираете мне сердце, вы имели еще
неделикатность удержать у себя мою зубную щетку,
которую средства мои не позволяют мне заменить новой, так
как имение мое заложено и перезаложено.
Прощайте, слишком прекрасный и слишком
неблагодарный друг! Желаю, чтобы мы свиделись в лучшем мире!
Карл-Эдуард».
Таким образом, мы видим, что эффектные фигуры
восхождения, антитезы и нисхождения (Anticlimax) все
равно зависят от указанного общего начала. Как ни
невероятны могут показаться эти мгновенные изменения
в восприимчивости, мы не можем сомневаться в них,
если рассмотрим соответственные изменения в
восприимчивости ощущений. Мы уверены, что всякий знает, что
черное пятно на белом поле кажется еще чернее, а белое
пятно на черном поле еще белее. Так как черный и белый
цвета в действительности должны быть неизменны, то
единственная причина, которой можно приписать это,
есть различие в их действии на нас, зависящее от
различных состояний наших способностей. Это просто
оптическая антитеза.
Но распространение общего начала экономии, это
дальнейшее условие эффектного сочинения, требующее,
чтобы восприимчивость способностей была постоянно
сберегаема в надлежащей мере, заключает в себе гораздо
более, нежели сколько мы показали. Оно подразумевает
не только, что известные распределения и известные
сопоставления рода идей лучше других, но и то, что
известные способы разделения и представления предмета более
действительны, нежели другие, — и все это даже
независимо от логической связи идей. Оно показывает, для чего
нужно подвигаться от менее интересного к более
интересному и почему не только сочинение, взятое как целое,
но и каждая из его последовательных частей должны
стремиться к постепенному восхождению. В то же самое
время оно запрещает нам долго останавливаться на
одном роде мыслей и противиться неоднократному
повторению одного и того же эффекта. Оно подстерегает нас

Опыты научные, политические и философские 715
от ошибки, в которую впали Поп в своих поэмах и Бэкон
в своих Опытах, ошибки, состоящей в постоянном
употреблении усиленных форм выражения; оно показывает,
наконец, что как самое удобное положение тела со
временем становится тягостным и охотно меняется на другое,
менее удобное, так и фразы, конструкция которых
наиболее совершенна, скоро утомляют внимание, и
употребление фраз низшего достоинства кажется облегчением.
Далее, мы можем вывести заключение, что следует избегать
не только постоянного сочетания слов в одном и том же
порядке, как бы хорош он ни был, или употреблять
фигуры и пояснения одним и тем же способом, как бы
выразителен он ни был, но что должно избегать вообще всякого
сколько-нибудь постоянного однообразия даже в
соблюдении более обширных условий эффекта. Не следует
проводить возрастание интереса в каждом из отделов нашего
предмета; не всегда должно соблюдать постоянное
восхождение. Мы видели, что в отдельных предложениях
редко допускается соблюдение всех условий силы; так же
точно и в более пространных отделах сочинения мы не
должны безусловно соображаться с вышеприведенным
законом. Частные эффекты должно подчинять эффекту
целого.
Каждый гениальный писатель естественно стремится
к тому роду сочинений, на который закон эффекта
указывает как на совершеннейший. Как мы нашли, что те
способы выражения, которые по теории признаются лучшими,
суть вместе и те, которые употребляются высокими умами
обыкновенно, а посредственными умами — когда их
возвышает душевное волнение; точно так же мы найдем, что
идеальная форма поэмы, этюда или вымысла есть та,
которая самопроизвольно развивается в идеальном
писателе. Писатель, в котором сила выражения вполне
соответствует состоянию чувства, будет бессознательно
употреблять то разнообразие в способе представления своих
мыслей, которое требуется искусством. Постоянное
употребление одного рода фразеологии предполагает
неразвитость языка. Иметь свой собственный особенный слог
означает бедность речи. Если мы вспомним, что в далеком
прошлом люди имели только имена существительные
и глаголы для передачи своих мыслей и что с тех пор до
настоящего времени постоянно шло приращение орудий
мысли и, следовательно, возникала все большая слож-

716
Герберт Спенсер
ность и разнообразие их сочетаний, то мы можем
заключить из этого, что употребление нами фраз почти
равняется употреблению первобытным человеком его слов
и что дальнейший ход процесса, совершающегося
доныне, должен произвести увеличение разнородности в
наших способах выражения. Подобно тому как в изящной
личности игра физиономии, звуки голоса и его ритм
изменяются в гармонии с каждой выражаемой мыслью; так
и у человека, обладающего вполне развитой силой речи,
форма, в которую он выливает каждое сочетание слов,
точно так же меняется вместе с чувством и
приспособляется к нему. Что человек, в совершенстве одаренный
природой, должен бессознательно писать всяким стилем, это
мы можем заключить, рассматривая происхождение
различных стилей. Отчего Джонсон напыщен, а Гольдсмит
прост? Отчего один автор отрывочен, другой плавен,
третий сжат? Очевидно, что в каждом частном случае
обычный способ выражения зависит от обычного настроения.
Преобладающие чувства постоянным упражнением
приучили ум к известным представлениям. Но между тем как
продолжительным, хотя и бессознательным,
упражнением он достиг того, что с силой передает эти
представления, он остается по недостатку упражнения неспособным
к передаче других, так что, когда возбуждаются эти более
слабые чувства, в обычных словесных формах
происходят только легкие изменения. Но пусть сила речи вполне
разовьется, пусть способность рассудка выражать
душевные волнения достигнет совершенства; тогда
неподвижность стиля исчезает. Совершенный писатель будет то
ритмичен, то отрывист; здесь язык его будет прост, там
цветист; иногда выражения его будут уравновешенны,
иногда несимметричны; в ином месте явится большая
монотонность, а там опять значительное разнообразие. Так
как его способ выражения естественно будет отвечать
состоянию его чувства, то из-под его пера выйдет
произведение, изменяющееся сообразно видоизменениям его
предмета. Таким образом, он будет без всякого усилия
сообразовываться с тем, что, как мы видели, составляет законы
эффекта. И между тем, как произведение его представит
читателю разнообразие, необходимое для
предотвращения постоянного упражнения одних и тех же
способностей, оно в то же время будет соответствовать всем
высокоорганизованным произведениям как человека, так и при-

Опыты научные, политические и философские 717
роды: это будет не ряд одинаковых частей, просто
сопоставленных одна возле другой, а стройное целое,
составленное из различных частей, находящихся во взаимной
зависимости.
Дополнение. По поводу сделанного нами заключения
о предпочтительности употребления слов
староанглийского происхождения перед словами, происшедшими от
латинского и греческого языков, ввиду сравнительной
краткости первых и благодаря приобретенному ими
более определенному смыслу, вследствие частого
употребления, необходимо сделать здесь же две оговорки.
В немногих случаях слова, происшедшие от
англосаксонского корня и соответствующие словам,
происшедшим прямым или косвенным путем от латинского языка,
хотя, по-видимому, и однозначны, но в действительности
не всегда имеют то же значение; так слово латинского
происхождения, обладая каким-либо побочным
смыслом, может сделаться в некоторых случаях гораздо более
выразительным. Например, у нас нет слова родного
происхождения, которое могло бы с успехом заменить слово
«grand». Слова «big» или «great», не передающие чего-либо
иного, кроме известного превосходства в отношении
величины или количества, не могут его заменить. Эти слова
не могут передать того количественного превосходства,
которое связано с понятием величия (grandeur),
усвоенное нашим языком «grand» образовалось из слова «great»
путем обычного употребления этого слова в тех случаях,
когда величина (greatness) имеет превосходство в
эстетическом отношении. В этом случае слово латинского
происхождения лучше, нежели ближайшее равнозначащее
слово происхождения родного, потому что от
употребления оно приобрело особое специальное значение.
И здесь также мы должны указать на то обстоятельство,
что большая краткость слова не придает ему неизменно
большей силы. Там, где слово, вместо того чтобы
передавать какую-либо подчиненную часть мысли, передает
главную часть ее, на которой желательно остановить на
некоторое время внимание, более длинное слово часто
лучше короткого. Так, можно согласиться с тем, что фраза
«It is grand!» (Он велик!) менее сильна, нежели «It is
magnificent» (Он великолепен!). Кроме того, обстоятельства, что
длина слова дает возможность большей остановки на
главнейшей части мысли, другое заключается в том, что

718
Герберт Спенсер
большая длина слова, разделенного на слоги, дает
возможность соблюсти размер, соответствующий эффекту,
вызванному выражаемым предметом. При помощи
повышения голоса на слоге «nif» и произношения этого слога
не только более высоким тоном, но и с большим
ударением, нежели предшествующие или последующие слоги, мы
выражаем наше чувство восхищения от изображаемого
предмета. Чувство, выраженное таким образом,
симпатически передается другим. Можно еще прибавить, что в тех
случаях, когда желают выразить что-либо
величественное, предпочтительно слово «magnificent», но если в
фразе должно быть выражено не самое понятие о
величественном, а нечто подобное тому, тогда слово «grand»
гораздо более подходит к цели.
Другая оговорка, о которой упоминалось выше,
относится к предпочтению слов, происшедших от латинского
и греческого языков, в тех случаях, когда предстоит
необходимость выразить более или менее абстрактные идеи.
Во многих случаях нежелательно употреблять слова с
конкретным значением; именно такие слова, которые
слишком живо вызывают представления о специальных
предметах или действиях и таким образом задерживают
возможность образования представления, не о частном действии
или предмете, а об общем законе, касающемся сих
предметов или действий. Так, например, выражение «the colligation
of facts»* для философских целей лучше, нежели
выражение «the tying together of facts»**. Последнее выражение не
может быть употреблено без предположения мысли о
каком-то пучке материальных предметов, связанных какой-
нибудь веревкой, — мысли, которая постольку, поскольку
в ней участвуют материальные элементы, не отвечает
желаемому представлению.
Однако действительно, слово «colligation», несмотря на
свое происхождение, выражает подходящую мысль, и как
бы мысль ни возникла неожиданно, слово это стоит лишь
на пути абстрактного мышления, к которому и должно
только прибегнуть в данном случае внимание.
«сцепление фактов»,
«соединение вместе фактов».

Опыты научные, политические и философские 719
IX
ПОЛЬЗА И КРАСОТА
Эмерсон в одном из своих опытов замечает, что то, что
природа в одно время производит для пользы, она
обращает впоследствии в предмет украшения, и в
доказательство этого положения приводит устройство морской
раковины, у которой части, служащие одно время вместо рта,
в дальнейшем периоде ее развития остаются позади и
принимают форму красивых бугорков и рубчиков.
Оставляя здесь без внимания телеологию, которая
здесь и не уместна, мне часто приходила мысль, что то же
самое замечание может быть распространено и на
развитие человечества. Здесь также предмет пользы одной
эпохи становится предметом украшения для последующей.
В области учреждений, верований, обычаев и
предрассудков мы точно так же можем указать на это развитие
прекрасного из того, что прежде составляло исключительно
предмет пользы.
Прежде всего нам, естественно, представляется
контраст между ощущением, с которым мы смотрим на
необработанные участки земли, и ощущением, с которым
смотрел на них дикарь. Если кто-нибудь, гуляя по Натр-
stead Heath, обратит внимание на то, как резко бросается
в глаза живописность этой пустоши, вследствие
контраста с окружающими ее обработанными полями и с
множеством домов, расположенных в отдалении, то он легко
представит себе, что, если б это беспорядочное,
покрытое бурьяном пространство тянулось до линии
горизонта, оно скорее показалось бы печальным и прозаичным,
нежели приятным; он поймет, что подобная местность
вовсе не представляла никакой красоты для
первобытного человека. Для него она просто была жилищем диких
животных и почвой, из которой он мог добывать себе
корни. То, что для нас сделалось местом отдыха и
наслаждения, местом послеобеденных прогулок и собирания
цветов, было для него местом труда и добывания пищи,
которое, вероятно, пробуждало в уме его только одно
понятие о пользе.

720
Герберт Спенсер
Развалины замков представляют очевидный пример
этого превращения полезного в прекрасное. Для
феодальных баронов и их ленников безопасность была
главной, если не единственной, целью, которую они имели
в виду при выборе местоположения и стиля замков. Они,
вероятно, столько же заботились о красоте построек,
сколько заботятся о ней строители дешевых каменных
домов в наших новейших городах. А между тем то, что
прежде воздвигнуто было для защиты и безопасности
и имело важное значение в общественной экономии,
приняло теперь характер простого украшения. Замки эти
служат теперь декорациями для пикников; изображения
их украшают наши гостиные, и каждый из них снабжает
окружающую местность легендами для святочных
рассказов.
Следуя этим путем размышлений, мы находим, что не
только вещественные остатки отживших обществ
делаются украшением наших пейзажей, но и описания
костюмов, нравов и общего домашнего строя древности
служат украшением нашей литературы. Тирания была
тяжелой и гнетущей действительностью для рабов,
страдавших от нее; вооруженные раздоры были весьма
реальным делом жизни и смерти для тех, кто участвовал
в них; палисады, рвы и караулы наводили скуку на
рыцарей, которых они защищали; заточения, пытки и
средства спасения от всего этого представляли суровую и
вполне прозаическую действительность для тех, кто
подвергался им; а нам все это послужило материалом для
романтических повестей, материалом, который, будучи
вплетен в Ивангое и Мармиопу, служит усладой в часы
досуга и становится поэтическим вследствие контраста
с нашей повседневной жизнью.
Совершенно то же бывает и с отжившими
верованиями. Глыбы камня, которые, как храм, в руках жрецов
(друидов) имели некогда правительственное значение, стали
в настоящее время служить предметом антикварных
поисков; а сами жрецы сделались героями опер. Изваяния
греков, которые за красоту свою сохраняются в наших
художественных галереях и снимки с которых служат
украшением общественных мест и входов в наши залы, некогда
считались за божества, требовавшие повиновения;
подобную же роль играли некогда и те чудовищные идолы,
которые теперь забавляют посетителей наших музеев.

Опыты научные, политические и философские 721
Подобная же перемена значения замечается и в
отношении более мелких суеверий. Волшебство, которое
в прошедшие времена было предметом глубокого
верования и имело влияние на народную нравственность,
сделалось впоследствии материалом для украшений Сна
в летнюю ночь, Бури, Волшебной королевы и множества
других мелких рассказов и поэм; оно даже и до сих пор
представляет сюжеты для детских сказок, балетов и
завязка в комических сочинениях Планше (Planché).
Подземные духи, гении и чудовища не страшат уже нас и
сделались предметом остроумных гравюр в
иллюстрированном издании Арабских ночей. Между тем повести
о привидениях и рассказы о волшебстве и чародействе,
забавляя детей в часы досуга, в то же время дают повод к
шуточным намекам, оживляющим наш разговор за
чайным столом.
Даже наша серьезная литература и наши
парламентские речи нередко пользуются украшениями, взятыми из
подобных источников. Чтобы избегнуть монотонности
при изложении какой-нибудь серьезной аргументации,
часто приводится в параллель греческий миф. Профессор
прерывает мертвенное однообразие своей практической
речи объяснениями, взятыми из древних обычаев,
происшествий или верований. Подобные же метафоры
придают блеск политическим рассуждениям и передовым
статьям Times'a.
Мне кажется, что внимательное исследование показало
бы, что мы обращаем в предметы украшений большей
частью те явления прошедшего, которые наиболее
замечательны. Бюсты великих людей, стоящие в наших
библиотеках, и их гробницы — в наших церквах; предметы, некогда
бывшие полезными, а теперь сделавшиеся геральдическим
символом; монахи, монахини и монастыри, украшающие
известного рода рассказы; средневековые воины, вылитые
из бронзы и украшающие наши гостиные; золотой
Аполлон на столовых часах; повествования, служащие
завязкой для наших великих драм, и происшествия, дающие
сюжеты для исторической живописи, — эти и еще другие
примеры превращения полезного в прекрасное так
многочисленны, если только поискать их, что положительно
убеждают нас, что почти каждый в каком-либо
отношении замечательный продукт прошедшего принимал
декоративный характер.

722
Герберт Спенсер
При разговоре здесь об исторической живописи мне
пришло в голову, что из этих соображений можно сделать
некоторый вывод относительно выбора сюжетов в этом
искусстве. В последние годы часто порицали наших
исторических живописцев за то, что они выбирали свои
сюжеты из истории прошедших времен; говорили, что они
положили бы начало оригинальной и жизненной школе,
если бы передавали на холсте жизнь, дела и стремления
своего времени. Но если предыдущие факты имеют какое-
нибудь значение, то едва ли это порицание справедливо.
Если процесс вещей действительно таков, что то, что
имело некоторое практическое значение в обществе в
течение одной эпохи, становится предметом украшения в
последующей, — можно до известной степени верно
заключить, что то, что имеет какое-нибудь практическое
значение в настоящее время или имело такое значение
в очень недавнее время, не может получить характера
украшения и, следовательно, не будет приложимо к целям
искусства.
Это заключение окажется еще основательнее, если
мы рассмотрим самое свойство процесса, по которому
полезное превращается в украшающее. Существенное
предварительное условие всякой красоты есть
контраст. Для того чтобы получить художественный
эффект, свет должен быть располагаем рядом с тенью,
яркие цвета — с мрачными, выпуклые поверхности — с
плоскими. Громкие переходы в музыке должны
сменяться и разнообразиться тихими, а хоровые пьесы — соло;
богатые звуки не должны быть постоянно повторяемы.
В драме мы требуем разнообразия в характерах,
положениях, чувствах и стиле. В прозаическом сочинении
красноречивое место должно иметь сравнительно
простую обстановку; в поэмах достигается значительный
эффект изменением характера стихосложения. Мне
кажется, что этот общий принцип объяснит, почему полезное
прошлого превращается в прекрасное настоящего.
Только по причине своего контраста с нашим настоящим
образом жизни кажется нам интересным и романтическим
образ жизни прошедшего. Точно так же и пикник,
который на минуту возвращает нас к первобытному
состоянию, получает для нас нечто поэтическое, чего он не
имел бы, если б обстановка его была обыкновенным
делом; таким образом, все древнее становится инте-

Опыты научные, политические и философские 723
ресным по относительной новизне своей для нас.
По мере того как вместе с развитием общества мы
постепенно удаляемся от привычек, нравов, домашнего
строя жизни и всех материальных и умственных
продуктов прошедшего века и по мере того как удаление
наше возрастает, — все это начинает постепенно
принимать для нас поэтический характер и получать
значение украшения. Поэтому вещи, происшествия,
близкие к нам, влекущие за собой сцепление идей, которые
не представляют значительного контраста с нашими
ежедневными представлениями, являются
относительно невыгодным сюжетом для искусства.

724
Герберт Спенсер
X
ИСТОЧНИКИ АРХИТЕКТУРНЫХ типов
Недавно, гуляя по галерее Old Water-Colour Society, я
был поражен несообразностью, происходящей от
сопоставления стройной архитектуры с нестройным видом.
В одной картине, где художник ввел вполне
симметрическое здание греческого стиля в гористый и несколько дикий
ландшафт, неприятное впечатление было особенно резко.
«Как неживописно», — сказала проходившая дама своей
подруге, — и показала этим, что не я один был такого мнения
Однако эта фраза заставила меня задуматься. Почему
неживописно? Слово «живописное» означает подобие
живописи, подобие того, что люди выбирают для передачи в
картинах. Почему же в таком случае это изображение не могло
быть приличным для картины?
При размышлении об этом предмете мне казалось,
что художник погрешил против того единства, которое
составляет существенный характер хорошей картины.
Когда прочие составные части ландшафта имеют
нестройный вид, то сопоставленное художественное
строение также должно иметь нестройный вид, дабы могло
являться частью ландшафта. И здание это, и окружающие
предметы должны быть проникнуты одним общим
характером; в противном случае здание и местность, среди
которой оно находится, становятся не одной вещью,
а двумя, и мы говорим, что оно стоит не на месте. Или,
говоря психологическим языком, ассоциация идей,
вызванных зданием с его флигелями, окнами, колоннами
и всеми симметрично расположенными частями,
громадно разнится от представлений, вызванных
совершенно нестройным ландшафтом; и одни представления
стремятся изгладить другие.
Продолжение этого рассуждения навело меня на
различные факты, поясняющие это явление. Я
припоминал, что замок, который в главных чертах своих
менее строен, нежели другие роды зданий, наиболее
нравится нам среди утесов и пропастей; между тем как замок,
расположенный на равнине, кажется нам несообразное-

Опыты научные, политические и философские 725
тью. Частью стройные, а частью нестройные формы
наших старых ферм и готических дворцов и аббатств
представляются в полной гармонии с лесистой страной.
В городах же мы отдаем предпочтение симметричной
архитектуре; там она не производит в нас никакого
ощущения несообразности, потому что все окружающие
предметы — люди, лошади, экипажи — также
симметричны.
Здесь у меня снова мелькнула мысль, которая уже
часто приходила в голову, именно: что существует
некоторая связь между отдельными родами архитектуры и
отдельными классами предметов природы. Постройки
в греческом и римском стилях, по высокой степени
своей симметрии, кажутся как бы заимствовавшими свой
тип из животной жизни. В готических отчасти
нестройных зданиях идеи, заимствованные из растительного
мира, кажутся преобладающими. А совершенно
нестройные здания, как замки, могут быть рассматриваемы
как имеющие в основании своем формы
неорганического мира.
Как бы фантастично ни показалось на первый раз
такое воззрение, оно находит себе поддержку в
многочисленных фактах. Связь между симметрической
архитектурой и животными формами может быть выведена из
rovo рода симметрии, которого мы требуем и который
удовлетворяет нас в правильных постройках. Так, в
храме греческого стиля мы требуем, чтобы передний фасад
был симметричен сам по себе и чтобы боковые фасады
были одинаковы; но мы не ищем однообразия между
боковыми фасадами и передними или между передним
и задним фасадами. Тождественность этой симметрии
с симметрией, которую мы встречаем в животных,
очевидна. Кроме того, отчего строение, имеющее
претензию на симметричность, не нравится нам, если оно не
вполне симметрично? Ответ будет, вероятно, тот, что
мы видим несовершенное выполнение идеи начертате-
ля и что поэтому оскорбляется наша любовь к
законченности. Но в таком случае следует спросить: каким
образом мы знаем, что план архитектора задуман был
симметрично? Откуда получается это понятие о симметрии,
которое мы имеем и которое мы ему приписываем?
Если мы не хотим возвратиться к древнему учению
о врожденных идеях, мы должны допустить, что идея

726
Герберт Спенсер
о двусторонней симметрии явилась извне; а допустить
это, значит допустить, что она заимствована от высших
животных.
Что есть некоторая родственная связь между
готической архитектурой и растительными формами — это
общепринятое положение. Нередко замеченная
аналогия между средней сводчатой частью здания и аллеей
дерев с переплетающимися ветвями показывает, что этот
факт уже заставлял обращать на себя внимание людей.
Впрочем, родство видно тут не в одной только этой
аналогии. Оно еще лучше видно в существенной
характеристической черте готического стиля, именно в том, что
называется возвышенным стремлением. Преобладание
вертикальных линий, которое так резко обличает
готический от других стилей, составляет самую резкую
особенность дерев при сравнении их с животными или
скалами. Возвышенная готическая башня, с ее
продолговатыми отверстиями и группами тонких шпилей, идущих
от основания к вершине, внушает смутное
представление о росте.
Касательно принимаемой здесь связи между
неорганическими формами и совершенно неправильными
стилями строения, свойственными замкам, мы имеем,
кажется, некоторое подтверждение в том, что неправильное
здание тем более нам нравится, чем оно более
неправильно. Для объяснения этого факта я не вижу иного пути,
кроме предположения, что, чем сильнее бывает
неправильность в постройках, тем резче они напоминают нам типы
неорганических форм и тем живее возбуждают в нас
приятные представления о суровых и романтических видах,
связанных с этими формами.
Дальнейшее доказательство этой связи между
различными стилями архитектуры и различными классами
предметов природы является в характере украшений, который
представляет каждый из стилей. Общественные здания
Греции, основные характеристические черты которых
состоят в двусторонней симметрии, замечаемой в высших
животных, имеют фронтоны и карнизы, покрытые
изваяниями людей и животных. Египетские храмы и
ассирийские дворцы, также симметричные в общем плане,
представляют подобные же украшения на своих стенах и
воротах. С другой стороны, в готической архитектуре вместе
с многочисленными рядами колонн наподобие аллеи мы

Опыты научные, политические и философские 727
видим многочисленные и богатые украшения, имеющие
форму древесных листьев. А в старых замках, по виду
своему сходных с совершенно неправильными очертаниями
неорганических форм, мы не встречаем украшений ни из
животного, ни из растительного мира. Голые, подобные
скалам, стены усеяны зубцами, состоящими почти из
простых обрубков, напоминающих нам выступы на краю
обрывистого утеса.
Но может быть, самый важный в этом отношении
факт представляет гармония, которая замечается между
каждым из архитектурных типов и свойственной ему
обстановкой. Чем же может быть объяснена эта
гармония, если не тем, что преобладающий характер
окружающих вещей определял некоторым образом характер
построек?
Что такая гармония существует, это очевидно. Так,
например, в Египте, Ассирии, Греции и Риме появлению
симметрических строений, которые дошли до нас,
предшествовала городская жизнь. А городская жизнь, как уже
было замечено, имеет ту особенность, что большая часть
ее наиболее обыкновенных предметов симметрична. Мы
инстинктивно чувствуем естественность такой связи.
Стройный дом, с его центральными воротами и равным
числом окон, расположенных с правой и левой стороны,
встречаясь среди полей, поражает нас своей
несообразностью с деревенским видом и кажется перенесенным
из городской улицы; точно так же при виде
оштукатуренных дач с фальшивыми окнами, тщательно
подделанными под действительные, нам тотчас же приходит
на ум пригородная резиденция удалившегося от дел
торговца.
В местных стилях той или другой страны мы не
только находим общую неправильность, характеризующую
окружающие предметы, но замечаем даже некоторую
связь между каждым родом неправильности стиля и
местной обстановкой. Мы видим, что разбросанные массы
скал, среди которых обыкновенно помещались замки,
отразились в суровых неорганизованных формах
замков. В аббатствах и тому подобных строениях, которые
обыкновенно расположены в сравнительно
защищенных местностях, мы не встречаем таких резких
расчленений масс и линий, и нагота, свойственная крепостям,
заменяется украшениями, напоминающими соседние

728
Герберт Спенсер
леса. Между швейцарским домиком и швейцарским
видом замечается очевидное родство. Угловатая крыша
такого домика, столь высокая и столь непропорционально
широкая сравнительно с другими крышами,
напоминает соседнюю горную вершину; а широкие нависшие
края крыши имеют форму и наклонение нижних ветвей
ели. В зданиях Востока замечается очевидная связь
между однообразием плоских крыш, там и сям нарушаемым
минаретами, и окружающими эти здания равнинами
с неправильно рассеянными пальмовыми деревьями. В
любом из таких видов вас поражает преобладание
горизонтальных линий и их гармония с обширным
протяжением ландшафта.
Нельзя ожидать, чтобы указанная здесь
соответственность имела место во всех случаях. Пирамиды,
например, кажется, не подходят под это обобщение.
Повторенные горизонтальные линии их действительно
соответствуют плоскости окружающих их пустынь;
общие же их очертания, кажется, не имеют никакой
близкой аналогии. Но мы должны иметь в виду, что
переселявшиеся расы, перенося с собой свои архитектурные
системы, естественно, должны были строить здания, не
имевшие никакого соотношения с новыми местностями;
поэтому не всегда можно отличить стили, которые
сродни известной стране, от тех, которые перенесены в нее, —
и можно заранее уже предвидеть многочисленные
аномалии.
Общая идея, поясненная выше, может быть отчасти
ложно истолкована. Некоторые читатели могут понять ее
в том смысле, что люди намеренно придавали своим
постройкам главные характеристические черты
окружающей местности. Но я вовсе не хотел сказать этого. Я не
предполагаю, чтобы люди делали это в прошедшие
времена более, нежели делают это теперь. Гипотеза состоит
в том, что в выборе искусственных форм люди
бессознательно подвергались влиянию тех форм, которые их
окружали. Что симметрические здания с плоскими
крышами получили свое начало на Востоке, между
пастушескими племенами, окруженными стадами и обширными
равнинами, — это заставляет предполагать, что
строители зданий находились под влиянием горизонтальных
и симметрических форм, к которым они привыкли.
А гармония, которую мы встретили в других случаях меж-

Опыты научные, политические и философские 729
ду архитектурными стилями известных местностей и
самими местностями, заставляет предполагать общее
действие подобных влияний. И действительно, рассматривая
предмет психологически, я не вижу, каким бы образом
могло быть дело иначе. Так как все наши понятия должны
слагаться из образов и частей образов, воспринятых
чувствами; так как у человека не может возникнуть ни
одного изображения, элементы которого не представились
бы его уму извне, и так как его воображение естественнее
всего стремится в одном направлении с наиболее
обычными его восприятиями, — то почти необходимо
следует, что характер, преобладающий в этих обычных
восприятиях, должен отразиться и на изображениях,
создаваемых человеком.

730
Герберт Спенсер
XI
ГРАЦИОЗНОСТЬ
Мы не приписываем грациозности ломовым лошадям,
черепахам и гиппопотамам, в которых способности
движения несовершенно развиты; но мы приписываем ее
борзым собакам, диким козам, скаковым лошадям — всем
животным, у которых двигательные органы сильно
развиты. В чем же состоит, после этого, отличительная
особенность строения и действия, которой мы даем название
грации?
Однажды вечером, наблюдая за танцовщицей и
внутренне порицая ее tours de forse, как неловкость, которую
следовало бы ошикать, если б не было людей,
аплодирующих по рутине, я заметил, что истинно грациозные
движения этой танцовщицы были именно те движения,
которые совершались с сравнительно небольшим усилием.
Припоминая различные подтверждающие эту мысль
факты, я пришел к заключению, что грация, по отношению
к движению, означает движение, которое производится
с экономией мышечной силы; грация, по отношению
к животным формам, означает формы, способные к этой
экономии; грация, по отношению к позам, означает такие
позы, которые могут быть поддерживаемы с соблюдением
этой экономии, и грация, по отношению к
неодушевленным предметам, означает такие предметы, которые
представляют некоторую аналогию с этими положениями
и формами.
Что это обобщение если не вполне верно, то содержит,
по крайней мере, значительную долю истины, — это,
по моему мнению, станет очевидным, когда рассмотрим,
до какой степени мы привыкли сочетать слова легкий
и грациозный, и вспомним некоторые из фактов, на
которых основано это сочетание. Положение солдата,
вытягивающегося при команде «смирно», более удалено от
грациозности, нежели то свободное положение его, которое он
принимает при команде «вольно». Неловкий посетитель,
робко сидящий на кончике стула, и вполне владеющий
собой хозяин дома, которого члены и тело располагаются

Опыты научные, политические и философские 731
совершенно удобно, представляют одинаковый контраст
как в усилии, так и в грациозности. Во время стояния мы
обыкновенно сберегаем силу, опирая тяжесть нашего тела
главным образом на одну ногу, которую мы для этой цели
выпрямляем подобно столбу, между тем как другая
остается совершенно свободной; мы при этом несколько
склоняем голову на сторону. Обоим этим положениям
подражают в скульптуре, как элементам фации.
Переходя от положений тела к движениям, нам не
трудно будет заметить, что между последними
существует та же самая связь. Никто не считает за грациозную
походку, которая неправильна, сопровождается
подпрыгиванием и в которой так явно заметна трата силы; никто
не видит красоты в переваливающейся походке тучного
человека или в дрожащей поступи инвалида, так как
в обоих случаях видно усилие. Но мы любуемся
походкой, которая умеренно скора, совершенно ритмична,
не сопровождается насильственным маханием рук и
производит на нас такое впечатление, как будто бы в ней
вовсе не было сознательного движения и как будто бы, в то
же самое время, на нее не расходовалось никакой силы.
Главная трудность танцев, состоящая в приличном
расположении рук, достаточно подтверждает ту же самую
истину. Люди, не преодолевшие эту трудность,
производят на зрителя такое впечатление, как будто бы руки им
в тягость, потому что они держатся робко в каком-то
нерешительном положении и с очевидной тратой силы;
они удерживаются от раскачивания в том направлении,
в каком им естественно следовало бы раскачиваться; или,
вместо того чтобы способствовать поддержанию
равновесия, держатся так, что подвергают опасности утратить
его. Хороший же танцор дает нам чувствовать, что руки
не только нимало не беспокоят его, а, напротив,
оказываются весьма полезными. Каждое движение их, вытекая
естественно из предыдущего движения тела, доставляет
некоторое удобство. Мы замечаем, что они облегчают
общее движение, вместо того чтобы затруднять его, или,
другими словами, что достигается экономия усилия. Тот,
кто желает лучше выяснить себе этот факт, легко может
сделать это, изучая движение рук во время ходьбы. Пусть
он прижмет свои руки к обеим сторонам туловища и
держит их в этом положении во время несколько быстрой
ходьбы. Он непременно должен будет производить дви-

732
Герберт Спенсер
жение плечами взад и вперед, отличающееся вертлявым,
неграциозным характером. Пройдя некоторое
пространство в таком положении, он найдет, что движение
совершается не только неграциозно, но и утомительно; после
этого пусть он предоставит своим рукам качаться как
обыкновенно. Повертывание плечами прекращается;
тело начинает ровно двигаться вперед; является ощущение
сравнительной легкости. Анализируя этот факт, он
заметит, что движение каждой руки назад происходит
одновременно с движением соответствующей ноги вперед;
и если он обратит внимание на свои мышечные
ощущения, то найдет (что — если он математик — он признает
за следствие закона, по которому действие и
противодействие равны и противоположны), что это качание руки
назад есть противовес движению ноги вперед и что легче
производить этот противовес движением руки, нежели
искривлением стана, которое иначе оказалось бы
необходимым*.
При таком понятии о действии рук в ходьбе нам
становится ясным, что грациозное употребление их в танцах
есть простое усложнение того же самого факта, что
хороший танцор имеет столь острое мышечное чувство, что
Параллельный факт, еще более выясняющий этот предмет,
представляет всякий паровоз. Рассматривая движущееся колесо, мы
найдем, что кулаку, к которому прикрепляется шатун,
соответствует металлическая масса на противоположной стороне колеса
и на равном расстоянии от центра; или если машина будет иметь
внутренние цилиндры, тогда, смотря между спицами движущего
колеса, мы увидим, что против каждого кулака лежит железный
блок, равный с ним по величине, но расположенный от оси в
обратном направлении. Очевидно, каждый кулак и его
противовесы, будучи помещены на противоположных сторонах центра
движения, движутся в противоположных направлениях
относительно вала, и таким образом одни нейтрализуют возмущающие
действия других и обусловливают совершенно плавное вращение.
То же самое отношение, какое существует между движениями
противовеса и шатуна, существует между движениями рук и ног
при ходьбе; и в первое время после устройства железных дорог,
когда еще эти контрбалансирующие тяжести не были в
употреблении, движущиеся колеса были подвержены сильным
сотрясениям, весьма аналогичным с теми сотрясениями плеч, которые
появляются, когда мы быстро идем, не двигая руками.

Опыты научные, политические и философские 733
мгновенно понимает, в каком направлении нужно
двинуть руки, чтобы тотчас же представить противовес
какому бы то ни было движению тела и ног.
Связь между грациозностью и экономией силы будет
в высшей степени понятна для тех, кто катается на
коньках. Они припомнят, что все первоначальные попытки,
и в особенности первые боязливые опыты в принятии
фигуры, которую должен иметь катающийся на коньках,
одинаково неловки и утомительны и что приобретение
ловкости составляет в то же время и приобретение легкости.
Когда приобретается достаточная смелость и надлежащая
способность заправлять ногами, сгорбление туловища
и неестественные движения рук, которые прежде нужны
были для поддержания равновесия, становятся лишними;
тело делается способным без контроля следовать данному
ему толчку, а руки — качаться как угодно; и ясно
чувствуется, что грациозный способ выполнения какого бы то ни
было поворота есть тот, который стоит меньших усилий.
Зрители всегда заметят этот факт, если обратят на него
внимание.
Рассмотрение процесса катания на коньках внушает
предположение, что грациозное движение должно быть
определено как движение по кривым линиям. Прямые
движения и движения по ломаным линиям
(зигзагообразные), без сомнения, исключаются из этого понятия.
Внезапные остановки и неправильности,
выражающиеся угловатыми движениями, составляют
противоположности грациозного движения, так как главный
элемент грации есть непрерывность, плавность. Однако
оказывается, что это только другая точка воззрения на
ту же самую истину и что движение по кривым линиям
есть экономическое движение. Предположим, что член
должен принять некоторый ряд определенных
положений: если он будет двигаться по прямой линии к
первому из этих положений, он должен вдруг остановиться и
потом снова двигаться в другом направлении, также
прямом, и так далее; очевидно, что при каждой
остановке предварительно сообщенная члену скорость
должна быть уничтожена некоторой тратой силы и что
ему снова должна быть сообщена скорость при
помощи новой траты силы; между тем если член не будет
останавливаться в первом положении, движение будет
продолжаться и сторонняя сила будет заставлять его

734
Герберт Спенсер
склоняться ко второму положению, то по
необходимости будет происходить криволинейное движение, и
пользование первоначальной скоростью будет
сберегать силу.
Если мы допустим справедливость этих выводов
относительно грациозного движения, то, по моему
мнению, нельзя сомневаться, что грациозная форма есть
такого рода форма, которая представляет нам вместе с
малым усилием, нужным для поддержания, и малое усилие,
нужное для движения. Иначе являлась бы
несообразность, что грациозная форма вовсе не связана с
грациозным движением или что одно существует обыкновенно
без другого; а так как оба эти положения противоречат
нашему опыту, то мы принуждены заключить, что
указанная связь существует. Если кто усомнится допустить
справедливость этого, то, вероятно, перестанет
сомневаться, если вспомнит, что мы называем грациозными
тех хорошо сложенных животных, которые не
обременяются своей тяжестью и отличаются быстротой и
проворством; между тем как неграциозными считаются
такие, которые тяготятся своей массивностью и у которых
недостаточно развита способность движения. Так, в
борзых собаках по преимуществу видно то особенное
изменение собачьего типа, в котором весьма резко бросается
в глаза умеренная массивность тела и в котором
легкость мышечного движения доведена, вследствие
привычки, до высшего совершенства, а этот тип считается
самым грациозным.
Каким образом деревья и другие неодушевленные
предметы могут подходить к состоянию, которое
позволяло бы приложить этот эпитет, — покажется менее
очевидным. Но факт, что мы обыкновенно и, может
быть, неизбежно смотрим на все предметы под
влиянием известного антропоморфического взгляда, поможет,
кажется, понять это. Трудноподвижная ветвь дуба,
стоящая под прямыми углами к стволу, незаметно внушает
нам идею о значительности силы, которая тратится на
поддержание ее в этом положении, — и мы называем эту
ветвь неграциозной под влиянием того же самого
чувства, которое побуждает нас считать за неграциозную
такую позу, в которой руки протянуты под прямыми
углами к телу. Наоборот, легкоподвижные нависшие сучья
плакучей ивы незаметно представляют сходство с чле-

Опыты научные, политические и философские 735
нами, находящимися в свободном положении, —
положении, которое требует небольшого усилия для своего
поддержания: и слово грациозный, служащее для
описания такого положения, мы метафорически относим
и к иве.
Я отважусь высказать здесь, в нескольких строках,
гипотезу, что понятие о грации имеет свое субъективное
основание в сочувствии (симпатии). Та же самая
способность, которая заставляет нас содрогаться при виде
человека, находящегося в опасности, и которая
производит иногда движение в наших собственных членах при
виде другого человека, борющегося или падающего, —
заставляет нас разделять и все мышечные ощущения,
которые испытываются вокруг нас другими. Когда их
движения бывают насильственны или неловки, тогда и мы
отчасти испытываем те неприятные ощущения, которые
должны были бы испытать, если эти движения были
в нас самих. Когда же движения людей, на которых мы
смотрим, свободны, тогда и мы разделяем приятные
ощущения, какие испытываются личностями,
совершающими эти движения.

736
Герберт Спенсер
XII
ЛИЧНАЯ КРАСОТА
Обыкновенно принимают, что красота характера
и внешняя красота не имеют между собой отношения. Я
никогда не мог согласиться с этим мнением. И
действительно, даже те, которые принимают это мнение,
принимают его в очень неполном смысле: потому что
приходится замечать, что, несмотря на свою теорию, они
продолжают выражать удивление при виде низкого поступка,
сделанного человеком с благородным выражением лица;
этот факт ясно показывает, что рядом с принимаемой ими
индукцией лежит еще живое убеждение, которое
противоречит ей.
Откуда это убеждение? Каким образом происходит,
что вера в связь между достоинством и красотой присуща
каждому из нас? Она не может быть врожденна. Не есть ли
она результат первой поры опытности? И в тех, которые
продолжают верить в эту связь вопреки теоретическим
соображениям, не должна ли широкая опытность первой
поры жизни перевешивать опытность позднейшую и
исключительную?
Те, которые не допускают родства между
умственной красотой и красотой лица, обыкновенно находят
связь между характером и выражением лица.
Сомневаясь или, скорее, вовсе не допуская, чтобы постоянные
формы внешности могли каким-нибудь образом
выражать склад ума, они утверждают, что преходящие
формы внешности могут выражать его. Эти положения
несовместимы. Не ясно ли, что преходящие формы
вследствие своего постоянного повторения отпечатлеваются
на лице и производят постоянные формы? Более или
менее постоянно нахмуренные брови не оставляют ли
после себя неизгладимые следы на лбу? Постоянное
негодование не вызывает ли в скором времени
некоторого изменения в углах рта? Не запечатлевается ли
частое сжимание губ — выражение твердой решимости —
и не изменяет ли оно форму нижней части лица? И
если есть хоть доля истины в учении о наследственной

Опыты научные, политические и философские 737
передаче, то не должно ли быть стремления к
повторению этих изменений, как новых типов внешности в
потомстве? Короче, не правы ли мы будем, если скажем, что
выражение есть складывающаяся внешность и что
если выражение имеет какое-нибудь значение, то и формы
внешности, производимые им, также имеют
какое-нибудь значение?
Могут возразить, что перемены выражения влияют
только на мышцы и кожу лица; что только на них
постоянные отпечатки выражения могут распространять свое
влияние, между тем как красота лица зависит главным
образом от склада его костей; что поэтому изменения,
подобные тем, которые описаны, не могут иметь места и
что хотя между наружным видом и характером может
существовать родство в частности, его не должно быть в
общем.
Ответ на это будет тот, что склад костей лица
изменяется вследствие изменений в тканях, покрывающих
их. В физиологии установилось уже учение, что во
всем скелете большее или меньшее развитие костей
зависит от большего или меньшего развития, т. е.
упражнения, прикрепленных к ним мышц. Поэтому
постоянные изменения в расположении мышц лица будут
сопровождаться постоянными изменениями в складе его
костей.
Чтобы не останавливаться на общих положениях, я
приведу несколько случаев, в которых связь между
органическим безобразием и низким умственным состоянием
и, наоборот, связь между органической красотой и
сравнительно совершенным умственным состоянием —
вполне ясно заметна.
Всякий допустит, что выдающиеся челюсти,
характеристическая черта низших человеческих рас, есть
лицевой недостаток, есть такая черта, которую ни один
скульптор не пожелал бы придать идеальному бюсту.
В то же время несомненно, что выдающиеся челюсти
у млекопитающих совпадают вообще со сравнительным
недостатком умственных способностей. Правда, эта
связь не сохраняется постоянно в одинаковой степени.
Это не прямая, а косвенная связь, и, следовательно, она
может нарушаться. Тем не менее она существует между
всеми высшими племенами; и при исследовании мы
увидим, почему она должна существовать. Согласно закону,
24 Г. Спенсер

738
Герберт Спенсер
по которому органы развиваются соответственно их
упражнению, челюсти должны быть относительно велики
там, где им приходится выполнять много работы, и
должны уменьшаться в своих размерах, если отправления их
становятся менее многочисленными и менее трудными.
Во всех низших классах животных челюсти суть
единственные органы манипуляции: они употребляются не
только для жевания, но и для схватывания, перенесения,
угрызения — для всего, за исключением движения,
которое есть единственная обязанность, отправляемая
конечностями. Восходя к высшим животным, мы замечаем,
что передние конечности начинают помогать челюстям
и постепенно разделять с ними часть их обязанностей.
Некоторые животные употребляют их для выкапывания
себе нор; другие, как кошки, для поражения; многие,
для того чтобы верней удержать добычу, терзают ее с
помощью передних конечностей; и, приближаясь к
четвероруким, передние конечности которых владеют такой
полной силой, что не только могут схватывать
предметы, но и носить их и раздроблять их, мы находим, что
челюсти употребляются почти только для размягчения
пищи. Следя за этой цепью перемен, мы видим двоякое
изменение в форме головы. Увеличенная сложность
конечностей, большее разнообразие действий,
совершаемых ими, и более многочисленные восприятия,
которые они сообщают, предполагают большее развитие
мозга и костей, его покрывающих. В то же самое время
размеры челюстей уменьшаются соответственно
уменьшению их отправлений. И этим одновременным
выступлением верхней части черепа вперед и
отступлением его нижней части назад увеличивался так
называемый лицевой угол.
Соответственные изменения в отправлениях и
формах продолжались и в течение цивилизации
человеческой расы. Противопоставляя европейца папуасу, мы
видим, что один режет пишу с помощью ножа и вилки, а
другой разрывает ее с помощью челюстей; что один варит
и таким образом смягчает, то другой ест в грубом, сыром
состоянии; один, чтобы извлечь пользу из костей,
вываривает их, другой грызет их; что же касается до различных
механических манипуляций, то один имеет для них
орудия, а другой употребляет свои зубы. Начиная с бушмена,
мы видим постепенное усложнение наших средств. Мы не

Опыты научные, политические и философские 739
только употребляем руки для того, чтобы сберечь свои
челюсти, но устраиваем снаряды, чтобы сберечь наши руки;
а в наших механических заведениях употребляются
снаряды для делания снарядов. Этому прогрессу в житейский
искусствах необходимо соответствовал умственный
прогресс. Всякое новое усложнение предполагает новое
возрастание умственных способностей для того, чтобы
произвести это усложнение; а ежедневное употребление
новых средств подвигает вперед наш разум. Таким образом,
одновременное движение мозга вперед и отступление
челюстей назад, которое у низших животных
сопровождалось увеличением ловкости и понятливости, постоянно
продолжалось и при движении человечества от
варварского состояния к цивилизованному и везде имело своим
результатом возрастание умственных способностей.
Таким образом, становится ясным, что существует
органическая связь между выдающимися челюстями, которые
мы считаем безобразными, и известной степенью
несовершенства природы.
Далее, выпуклость скуловых костей, которая также
характеризует низшие человеческие расы и которая
также считается за отклонение от красоты, находится
точно так же в связи с более низким уровнем привычек
и более низким умственным развитием. Челюсти
смыкаются при помощи височных мышц, и, следовательно,
последние служат главными деятелями при кусании
и жевании. Сообразно работе челюстей и их размерам
должна развиваться и массивность височных мышц.
Но височные мышцы проходят между черепом и
скуловыми дугами, или между боковыми частями скуловых
костей. Следовательно, где височные мышцы массивны, там
и пространство между скуловыми дугами и черепом
должно быть велико, а также и боковая выпуклость
скуловых дуг должна быть велика, как мы видим это в
нецивилизованных и отчасти в цивилизованных расах.
Поэтому как большие челюсти, так и состоящая в зависимости
от них чрезмерная величина скуловых костей в одно
и то же время составляют и безобразие, и признак
несовершенства.
Не так легко показать связь между некоторыми
другими недостатками в складе лица и умственными
недостатками; однако мы вправе предположить такую связь по
причине постоянного совпадения этих недостатков как

740
Герберт Спенсер
в нецивилизованных расах, так и в детях рас
цивилизованных. Относительно особенностей лица, которые
постоянно совпадают с только что поименованными его
недостатками, характеризующими низшую степень
умственного развития и исчезающими, когда состояние
варварства, прогрессируясь, переходит в цивилизацию, —
мы имеем также основания заключить, что они имеют
физиологическое значение. Опущенное переносье,
например, которое, составляя характеристическую черту
варваров и наших детей, составляет в то же время
особенность высших четвероруких. Выдающееся вперед
отверстие ноздрей одинаково резко бросается в глаза, при
взгляде с передней стороны лица, у детей, дикарей и
обезьян. То же самое можно сказать о значительности размеров
носовых крыльев, о большом расстоянии между глазами,
о размерах рта — словом, обо всех особенностях в складе
лица, которые, по общему мнению, считаются
безобразными.
С другой стороны, тип лица, который обыкновенно
принимается наиболее красивым, не только свободен
от этих особенностей, но обладает противоположными.
В идеальной голове грека лоб выдается так много
вперед, а челюсти отступают так много назад, что лицевой
угол является гораздо большим, нежели в
действительности. Скуловые кости так малы, что едва заметны.
Переносье так высоко, что находится почти на одной
линии со лбом. Носовые крылья стоят к лицу почти под
прямым углом. С передней стороны ноздри почти не
видны. Рот мал, верхняя губа коротка и глубоко вдалась.
Наружные углы глаз лежат не на горизонтальной линии,
как обыкновенно, и не направляются вверх, как в
монгольском типе, а слегка склоняются вниз. А форма
бровной дуги показывает необыкновенно широкую лобную
пазуху, — характеристическая черта, которая вполне
отсутствует в детях, в низших человеческих расах и
близких им родах.
Итак, если отступивший лоб, выдающиеся челюсти
и значительный размер скуловых костей — эти три
главные элемента безобразия — положительно говорят о
низшей степени умственного развития; если другие
подобные недостатки, как большое расстояние между
глазами, сплющенность носа, расширение его крыльев,
выдающееся отверстие ноздрей, большой рот, широкие гу-

Опыты научные, политические и философские 741
бы, обыкновенно сочетаются с этими главными
элементами безобразия и исчезают вместе с ними, когда
умственные способности возрастают; если притом это
одинаково справедливо и по отношению к целой расе, и по
отношению к индивиду, — то не очевидно ли следует,
что все эти черты, составляющие недостаток в складе
лица, указывают на присутствие умственных недостатков?
Кроме того, если наш идеал человеческой красоты
характеризуется не только отсутствием этих черт, но
присутствием противоположных; если этот идеал, который
мы находим в изваяниях греческих богов, был взят для
изображения высшей силы и ума; и если раса, выбравшая
этот идеал, сама отличалась превосходством ума, деяния
которого должны показаться несравненными, если
принять во внимание невыгодные условия, в которых он
находился, — то не имеем ли мы еще больших оснований
заключить, что главные составные части красоты и
безобразия находятся в связи с совершенством и
несовершенством умственной природы? И наконец, если мы
припоминаем, что изменения внешности,
составляющие выражение, принимаются за признаки характера;
если мы припоминаем, что путем повторений они
стремятся к тому, чтобы отпечатлеть себя, влияют не только
на кожу и мышцы, но даже и на кости лица и передаются
в потомство; если мы таким образом открываем
психологическое значение в каждой из преходящих
группировок черт лица, в отпечатках, которые обычные
группировки оставляют после себя, в отпечатках,
наследованных от предков, так же как и в главных очертаниях
лицевых костей и их покровов, характеризующих тип
или расу, — то не принуждены ли мы заключить, что все
формы внешности имеют отношение к складу ума и что
они привлекают нас к себе или отталкивают, смотря по
тому, привлекают или отталкивают нас черты
природных свойств, которые они обозначают? В крайних
случаях существование этой связи можно доказать. Что
преходящие выражения лица сопровождают преходящие
умственные состояния и что мы считаем эти выражения
безобразными или красивыми, смотря по тому,
безобразны или прекрасны соответственные умственные
состояния, — в этом никто не сомневается. Известно также,
что постоянные и наиболее характерные черты лица,
зависящие от склада костей, сопровождают постоянные

742
Герберт Спенсер
и наиболее характерные умственные состояния, которые
обнаруживаются в диких и цивилизованных народах.
Что мы считаем прекрасными такие черты лица, которые
сопровождают известное умственное совершенство,
и безобразными — такие, которые совпадают с низким
умственным состоянием, — это также верно. А если такая
связь несомненно сохраняется в крайних случаях и если,
вообще говоря и руководствуясь нашим
полуинстинктивным убеждением, мы можем предположить, что она
сохраняется более или менее явно и в посредствующих
случаях, — то возникает почти непреодолимое
стремление к индуктивному заключению, что черты лица,
которые нравятся нам, суть внешние соответствия
внутренних совершенств, между тем как черты лица, которые не
нравятся нам, суть внешние соответствия внутренних
несовершенств.
Я вполне сознаю, что эта индукция окажется невы-
держивающей критики, если мы станем проверять ее
в частностях. Я знаю, что часто великие натуры
скрываются за простыми лицами и что прекрасные
наружности часто скрывают мелкие души. Но эти аномалии не
больше нарушают общую истинность закона, нежели
возмущения планет нарушают общую эллиптичность
их орбит. Некоторые из этих аномалий могут тотчас же
найти себе объяснение. Другие обезображиваются
непропорциональностью черт лица, которые сами по себе
хороши; иные — недостатками кожи, которые,
свидетельствуя о недостатках в устройстве внутренних
органов, не имеют отношения к высшим сторонам природы.
Сверх того, приведенные факты дают основание
предполагать, что главные элементы красоты лица
сочетаются непосредственно не с нравственными
характеристическими чертами, а с умственными, что они суть
результаты долгого существования цивилизованных
обычаев, давнишнего прекращения варварства в
частной жизни, продолжительного развития манипулятив-
ных способностей и, следовательно, могут существовать
рядом с душевными свойствами, вовсе не
привлекательными. Справедливо, что высшие умственные проявления
предполагают существование и высших чувств; но также
справедливо и то, что замечательная проницательность
в обыкновенных делах, замечательное практическое
искусство могут существовать и без этих высших чувств.

Опыты научные, политические и философские 743
Красота итальянцев, существующая рядом с низким
нравственным состоянием, становится, при этой
гипотезе, совместимой с общей индукцией; точно то же
можно сказать и об аномалиях, которые мы видим
вокруг нас.
Но здесь можно представить более
удовлетворительное объяснение, нежели все приведенные, — объяснение,
которое, по моему мнению, дает возможность допустить
кажущиеся противоречия, представляемые частными
фактами, и между тем поддерживает теорию.
Все цивилизованные расы, а, вероятно, также и все
нецивилизованные расы имеют смешанное
происхождение и, следовательно, имеют физическую и
умственную организацию, в которой смешаны отдельные
первобытные организации, более или менее отличающиеся
одна от другой. Эта разнородность организации
кажется мне главной причиной тех несообразностей между
наружностью и свойствами людей, которые мы
ежедневно встречаем. Представим себе чистую расу,
находящуюся при постоянных условиях климата, пищи и
привычек жизни, и мы будем иметь полное основание
предполагать, что в ней между наружным видом и
внутренним складом будет постоянная связь. Совокупите эту
расу с другой, также чистой, но которая привыкла к
условиям, отличным от первых, и имеет, соответственно
этому, физическое устройство, лицо и нравственность,
также отличные от первых: потомство будет
представлять не однородное среднее двух организаций, а,
по-видимому, неправильное сочетание характеристических
черт одной организации с характеристическими
чертами другой, — одно лицо придется отнести к этой расе,
другое к той, а третье будет соединять в себе признаки
обеих; в склонностях и умственных свойствах новой
расы будет представляться подобная же смесь двух
первоначальных рас.
Факт, что формы и качества потомства составляют не
середину между формами и качествами родичей, а смесь
этих форм и качеств, подтверждается в каждом
семействе. Черты лица и особенности в свойствах дитяти
относятся наблюдателями особо к отцу или к матери: нос
и рот относят к одной стороне, цвет волос и глаз к
другой; эту нравственную особенность — к первому, ту
умственную — к последней; точно то же бывает и с очерта-

744
Герберт Спенсер
ниями тела и телесными предрасположениями.
Очевидно, что если бы каждый орган или способность дитяти
были средними из двух развитии такого органа или
способности в родителях, то все братья и сестры должны бы
быть безусловно сходны или, по крайней мере,
отличаться друг от друга не более, нежели родители их
разнились год от года в своей наружности и свойствах.
Однако мы этого нигде не встречаем и замечаем не только
большие неправильности в смешении унаследованных
черт, но находим еще, что нет никакого постоянства
в способе смешения или в размерах изменений,
производимых им.
Это несовершенное сочетание организаций родичей
в организациях потомства еще более подтверждается
возобновлением особенностей предшествующих
поколений. Формы, склонности и болезни, которыми
отличались отдаленные предки, обыкновенно появляются время
от времени в потомстве. Какая-нибудь отдельная черта
или какое-нибудь стремление снова проявляются после
того, как, по-видимому, совершенно утратились. Так это
бывает, как известно, с подагрой, золотухой и
сумасшествием. На некоторых памятниках в наших старых церквах
отгравированы головы, которые представляют черты, еще
доселе сохранившиеся в потомстве умерших. Тот же
самый факт подтверждается более или менее в портретных
галереях. Упорство, с которым воспроизводятся
отдельные характеристические черты, имеет хороший пример
в Америке, где следы негритянской крови могут быть
открыты в ногтях пальцев, когда не остается никаких следов
ее в общих чертах организма. Между скотоводами
хорошо известно, что после многих поколений, в которых
нельзя было заметить никаких видимых изменений,
влияние скрещивания обнаруживалось совершенно внезапно.
Во всех этих фактах мы видим тот общий закон, что
организм, происшедший от двух, по организации отличных
между собою, организмов, не представляет однородного
среднего между этими двумя организмами, но
составляется из отдельных элементов, входящих в новый организм
в разнообразных сочетаниях, и в пропорциях, отличных
от первоначальных.
В Quarterly Journal of the Agricultural Society были
недавно опубликованы некоторые факты касательно
смешения французской и английской пород овец, относя-

Опыты научные, политические и философские 745
щиеся к этому вопросу Для улучшения дурных
французских овец нашими прекрасными английскими овцами
делались разные попытки. Долгое время попытки эти не
имели успеха. Помеси не представляли никаких следов
своих английских предков, оставались столь же
малорослы и жалки, как их французские матки. Случайно
было найдено, что причина неудачи лежала в
относительной разнородности и однородности двух организаций.
Лучшие английские овцы были смешанной породы, а
французские, хотя и худшие, были чистой породы. И
сложная, несовершенно установившаяся организация
одной не могла удержаться против простой и вполне
установившейся организации другой. Это мнение, сначала
высказанное как гипотеза, в скором времени было
доказано. Когда были получены французские овцы
смешанной организации, вследствие совокупления двух овец
чистых французских пород, оказалось, что при
совокуплении такой помеси французских овец с
английскими являлась особь, в которой характеристические
признаки английских овец выражены были как следует. Эта
неспособность смешанной организации устоять
против несмешанной организации совершенно согласна
с вышеприведенной индукцией. Несмешанная
организация есть такая, в которой все органы точно
приспособлены один к другому, вполне уравновешены;
система, как целое, находится в устойчивом равновесии.
Смешанная же организация, напротив, слагаясь из органов,
принадлежащих двум различным системам, не может
обладать таким точным приспособлением этих органов, не
может сохранять их в совершенном равновесии;
вследствие этого вся система находится в сравнительно
неустойчивом равновесии. Но пропорционально устойчивости
равновесия развивается и способность сопротивляться
возмущающим силам. Поэтому, когда две
организации — одна устойчивого, другая неустойчивого
равновесия — становятся возмущающими силами во
взаимных своих действиях одна на другую, неустойчивая
должна быть побеждена, а устойчивая останется
неизменной.
Это несовершенное расположение частей в
смешанной организации и происходящая вследствие того
неустойчивость ее равновесия тесно связаны с
затруднительным вопросом о родах, видах и разновидностях; но, имея

746
Герберт Спенсер
в виду отчасти самостоятельный интерес этого вопроса,
а отчасти дальнейшее выяснение настоящего предмета, я
должен снова сделать отступление.
Общепринятый физиологический признак различия
видов есть произведение неплодородных ублюдков.
Способность потомков воспроизводить себя показывает, что
родичи их принадлежат к одному и тому же виду, хотя мы
значительно отличались друг от друга по наружности;
а неплодородность потомства принимается за
доказательство того, что, как бы близкородственными между
собой ни казались родичи, они отличны друг от друга
в сущности. Впрочем, недавно собраны были факты,
которые более или менее подают повод сомневаться в этом
обобщении. Скотоводы установили, как общий факт, что
потомство от двух различных пород овец или коров
угасает в течение нескольких поколений, если полученные
особи совокупляются между собой; и что можно получать
хорошие результаты только через смешение их с той или
другой из первоначальных пород; этот факт показывает,
что то, что справедливо для так называемых видов, в
измененной форме справедливо также и для разновидностей.
Те же самые явления можно наблюдать и в смешении
различных человеческих рас. Известно, что они также не
могут поддерживать себя как отдельные разновидности,
но вымирают, если не происходит бракосочетаний
с первоначальными расами. Одним словом, кажется, что
помеси, происшедшие от организмов, относящихся
к двум различным расам, вымирают в первом, втором,
третьем, четвертом, пятом и т. д. поколениях, смотря по
большей или меньшей степени различия организаций
рас. Но вышеприведенный опыт французских овцеводов
подтверждает основательность этих различных
результатов. Если справедливо, что организм, произведенный
двумя несхожими организмами, составляет не середину
между ними, а смесь частей одного с частями другого, —
если справедливо, что эти части, принадлежащие к двум
различным системам, по необходимости
сопоставляются несовершенно, — то становится очевидным, что
пропорционально большей или меньшей степени различия
между организмами родичей будут более или менее
значительны недостатки в сопоставлении частей в
потомках. Отсюда следует, что соразмерно степени
органического несходства между родителями мы можем иметь раз-

Опыты научные, политические и философские 747
личные постепенности в потомках, начиная от
сочетания частей столь несовместимых, что потомство это
окажется совершенно бесплодным, до такого совершенного
сочетания, которое даст ему возможность
самостоятельного существования как расы. Это мы находим и в
действительности. Между организмами, весьма сильно
разнящимися между собой в характере, невозможен никакой
посредствующий организм. Когда разница меньше,
производится бесплодная помесь, т. е. столь дурно
устроенный организм, что он оказывается способным только
к неполной жизни. Когда разница еще меньше,
появляется организм, способный воспроизводить себя, но не
способный дать потомкам совершенной организации. А
если степени разницы уменьшаются еще более, то и
несовершенство организации сглаживается все более и
более, пока наконец не явятся разновидности тех же самых
видов, до того мало между собой разнящиеся, что
потомство их оказывается способным к столь же постоянному
существованию, как и сами родичи. Однако и в
последнем случае органическое равновесие кажется еще
малосовершенным, как это подтверждается приведенным
мною случаем. В связи с этим выводом интересно было
бы исследовать, не стоят ли чистые организации выше
смешанных по своей способности поддерживать
равновесие жизненных отправлений при влиянии
возмущающих условий. Чистые породы не крепче ли смешанных?
Смешанные породы, превосходя чистые породы своими
размерами, не менее ли способны сопротивляться
неблагоприятным влияниям — крайностям температуры,
дурной пище и пр.? И не справедливо ли то же самое и
относительно человеческого рода?
Возвращаясь к рассматриваемому нами предмету, мы
видим, что эти факты и рассуждения еще более
подтверждают общую истину, что потомки от двух
организмов, нетождественных по организации, представляют
разнородную смесь их, а не однородное среднее между
ними.
Если, приняв все это за истину, мы станем
рассматривать сложный характер цивилизованных рас —
например, в англичанах: смесь кельтов, саксов,
норманнов, датчан с различными оттенками других племен;
если мы примем во внимание те усложнения
организации, которые происходили от совершенно неправиль-

748
Герберт Спенсер
ных и запутанных сочетаний этих элементов, и если
припомним, что несообразности, таким образом
порождаемые, проникают всю природу, умственную и
телесную, всякие ткани, как нервные, так и другие, — то
мы увидим, что в каждом из нас должно существовать
несовершенное соответствие между частями
организма, что и представляет действительность и что, как одно
из проявлений этого, должно возникать большее или
меньшее разногласие между чертами лица и теми
отделами нервной системы, с которыми они имеют
физиологическую связь.
А если так, то препятствия к принятию убеждения, что
красота характера имеет связь с красотой лица,
значительно уменьшаются. Нам становится возможным разом
допустить, что простое лицо может совмещаться с
благородной природой, а прекрасные черты лица — с низкой
природой, и в то же время признавать, что умственное
и лицевое совершенства фундаментально связаны между
собой и всегда будут соединены, если путем вековой
работы устранятся настоящие причины встречающихся
несообразностей.

Опыты научные, политические и философские 749
XIII
ПРОИСХОЖДЕНИЕ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
музыки
Когда барбоска, стоя на цепи у своей конуры, видит
издали своего хозяина, легкое движение хвоста барбоски
означает слабую надежду быть скоро спущенным. Более
определенные взмахи хвоста, переходящие постепенно
в извилистые боковые движения всего тела,
сопровождают приближение хозяина. Когда барбоску берут за
ошейник и он знает, что его действительно сейчас спустят с
цепи, прыжки и скачки его становятся столь сильными, что
расстегнуть ошейник бывает не совсем легко. И когда,
наконец, он чувствует себя совершенно свободным,
радость его изливается в скачках, пируэтах и беганье взад
и вперед во весь опор. Кошка, выпрямляя хвост и вгибая
спину под ласкающей рукой своей госпожи, тоже
выражает удовольствие свое известным мускульным
действием, точно так же как и попугай, неуклюже танцуя на своем
шесте, и канарейка, с особенной быстротой прыгая
и порхая в клетке. Под влиянием противоположного
чувства животные также проявляют мускульное
возбуждение. Разъяренный лев бьет себя хвостом по бокам,
сдвигает брови, показывает когти. Кошка ощетинивается;
собака оскаливает зубы; лошадь закидывает назад уши.
Когда животное борется с болью, мы видим, что между
возбуждением мускулов и возбуждением чувствительных
нервов является то же отношение.
Мы, отличающиеся от низших созданий более
сильными и вместе с тем более разнообразными чувствами,
являем также параллельные факты, еще более заметные
и еще более многочисленные. Нам удобнее будет
рассмотреть их по группам. Мы найдем, что приятные ощущения
и болезненные ощущения, приятные эмоции и тягостные
эмоции — все стремятся произвести деятельные
проявления, сообразно своей силе.
Дети и даже взрослые, не стесняющиеся уважением
к приличиям, выражают приятный вкус чмоканьем. Мла-

750
Герберт Спенсер
денец смеется и прыгает на руках няни при виде
чего-нибудь блестящего или слыша новый звук. Многие любят
означать такт головой или отбивать его ногами, слушая
музыку, особенно нравящуюся им. У впечатлительного
человека приятный запах вызывает улыбку; улыбки же видны
и на лицах толпы, смотрящей на блистательный
фейерверк. Даже приятное ощущение тепла, чувствуемое при
приближении к огню после выдержанной зимней бури,
точно так же выразится на лице.
Болезненные ощущения, будучи по большей части
гораздо сильнее, нежели приятные, причиняют мускульные
действия, гораздо более определенные. Внезапная острая
боль заставляет судорожно вздрогнуть все тело. Менее
сильная, но постоянная боль сопровождается
нахмуренными бровями, стиснутыми зубами, кусанием губ и
вообще искривленными чертами лица. Под влиянием
постоянной и более сильной боли присоединяются еще другие
мускульные действия; тело качается взад и вперед; руки
стискивают все, что им попадется; и, если страдания еще
более усиливаются, страждущий судорожно катается по
полу.
Естественный язык приятных эмоций, хотя и более
разнообразный, подходит под то же самое обобщение.
Улыбка, самое обыкновенное изъявление
удовлетворенного чувства, есть сокращение известных лицевых
мускулов; и, когда улыбка разрастается до смеха, мы видим более
сильное и более общее мускульное возбуждение,
произведенное более глубоким удовольствием. Потирание руками
и то движение, которое Гуд называет где-то «мытьем рук
неосязаемым мылом в невидимой воде», имеют подобное
же значение. Мы часто видим детей, «прыгающих от
радости». Подобное движение встречается иногда и у взрослых
людей впечатлительного темперамента. А танцы всюду
считаются свойственными возбужденному состоянию
духа. Многие специальные эмоции проявляются
специальными мускульными действиями. Удовольствие,
доставленное успехом, заставляет поднимать голову и придает
твердость походке. Сердечное пожатие руки обыкновенно
считается выражением дружбы. В порыве любви мать
прижимает дитя свое к груди, как будто хочет задушить его до
смерти. Такие же специальные проявления замечаются
и во многих других случаях. Даже в сияющем взгляде, с
каким получается хорошее известие, мы можем проследить

Опыты научные, политические и философские 751
туже истину; ибо это явление увеличившегося блеска
зависит от особенного сокращения мускула, поднимающего
веки, сокращения, допускающего, таким образом, падение
большего количества света и сильнейшее отражение его
от влажной поверхности глазного яблока.
Телесные проявления тягостной эмоции столь же
многочисленны и еще более порывисты. Неудовольствие
выражается поднятыми бровями и сморщенным лбом;
отвращение — вздернутой губой; обида — надутыми губами.
Нетерпеливый человек барабанит пальцами по столу,
трясет все быстрее и быстрее ногой, без всякой нужды мешает
кочергой в печке или быстрыми шагами начинает ходить
по комнате. В сильном горе человек ломает руки и даже
рвет на себе волосы. Капризное дитя топает ногами или
бросается на пол и, лежа на спине, махает ногами в
воздухе; во взрослом человеке гнев, проявляясь сначала в
нахмуренных взглядах, расширенных ноздрях, сжатых
губах, вызывает далее скрежет зубов, сжатие кулака, удары им
по столу и заканчивает иногда нападением на обидчика
или опрокидыванием и поломкой мебели. Мы видим, что
нравственное раздражение (начиная от слегка надутых
губ, выражающих небольшое неудовольствие, до
бешеных порывов сумасшедшего) стремится излиться в
телесную деятельность.
Итак, всякие чувства — ощущения или эмоции,
приятные или тягостные, — имеют ту общую
характеристическую черту, что все они суть стимулы мускулов. Не забывая
те немногие, по-видимому исключительные, случаи, когда
эмоция, превосходящая известную степень силы,
вызывает изнеможение, мы можем поставить общим законом,
что как в человеке, так и в животных есть прямая связь
между чувством и движением и что притом последнее
становится порывистее по мере того, как первое становится
сильнее.
Если б здесь можно было развить вопрос научным
образом, мы могли бы проследить этот общий закон до
начала, известного физиологам за начало отраженного
действия (рефлекс)* Но и оставляя это в стороне, мы
видим, что приведенные выше примеры оправдывают то
Желающие ближе ознакомиться с этим предметом найдут его
в интересном рассуждении м-ра Александра Бэна (Bain)
Animal Instinct and Intelligence.

752
Герберт Спенсер
обобщение, что умственное возбуждение какого бы то ни
было рода кончается возбуждением мускулов, и что между
тем и другим всегда сохраняется более или менее
постоянное отношение.
«Но какую связь имеет все это с происхождением и
деятельностью музыки?» — спрашивает читатель. Очень
большую, как мы это сейчас увидим. Вся музыка была
первоначально вокальной. Все вокальные звуки производятся
действием известных мускулов. Эти мускулы, вместе с
мускулами тела вообще, побуждаются к сокращению
приятными или тягостными чувствами. И поэтому-то чувства
выражаются звуками так же, как и движениями. Поэтому
и барбоска одновременно лает и прыгает, когда его
спускают с цепи; поэтому и кошка мурлычит и выпрямляет
хвост, а канарейка чирикает и порхает. Поэтому и
разъяренный лев ревет, ударяя себя хвостом, а собака ворчит,
оскаливая зубы. Поэтому и изувеченное животное не
только мечется, но и воет. По той же причине и в человеке
телесное страдание выражается не только судорожными
движениями, но криками и стонами, — оттого-то в гневе,
страхе, горе телодвижения сопровождаются
вскрикиваниями и воплями, за сладкими ощущениями следуют
восклицания: мы слышим крики радости и восторженные
возгласы.
Итак, мы имеем здесь принцип, лежащий в основе
всех вокальных явлений, включая сюда и явления
вокальной музыки, а следовательно, и музыки вообще. Так
как мускулы, двигающие грудь, горло и голосовые связки,
сокращаются, подобно другим мускулам,
пропорционально силе чувства; так как всякое различное сокращение
этих мускулов ведет за собой различное приноровление
голосовых органов, а каждое различное приноровление
голосовых органов производит перемену в издаваемом
звуке, — то из этого следует, что изменения голоса суть
физиологические результаты изменения чувств; и
следовательно, всякая инфлекция или модуляция есть
естественный исход какого-нибудь преходящего чувства или
ощущения; и следовательно, объяснения всех родов
вокального выражения должно искать в этом общем
соотношении между умственным и мускульным
возбуждением. Посмотрим, нельзя ли этим объяснить главные
особенности выражения чувств голосом, — сгруппируем
эти особенности под рубриками звука, качества или

Опыты научные, политические и философские 753
тембра, диапазона, интервалов и быстроты переходов.
Между легкими и органами голоса существует почти
такое же отношение, как между мехами органа и его
трубами. И как сила звука, издаваемого органной трубой,
увеличивается сообразно силе действия мехов, так при
одинаковых данных сила голосового звука увеличивается
сообразно силе действия легких. Но выдыхание воздуха из
легких производится посредством известных грудных
и брюшных мускулов. Сила, с которой эти мускулы
стягиваются, пропорциональна силе ощущаемого чувства.
Отсюда громкие звуки окажутся a priori обыкновенными
результатами сильных чувств. Мы имеем ежедневные
доказательства этого. Боль, которую мы можем перенести молча,
если она умеренна, вызывает крики, становясь слишком
сильной. Если легкая досада заставляет дитя хныкать,
то припадок гнева вызывает плач, беспокоящий всех
окружающих. Если голоса в соседней комнате становятся
необыкновенно громки, мы предполагаем или гнев, или
удивление, или радость. Громкие аплодисменты означают
большое одобрение, и с шумным весельем мы соединяем
идею о сильном удовольствии. Начиная с апатического
молчания, мы всюду находим, что произношение
становится громче по мере того, как ощущения и волнения,
приятные или тягостные, становятся сильнее.
Что различные качества голоса соответствуют
различным состояниям духа и что при возбужденном
состоянии тоны бывают звучнее обыкновенного, — это другой
общий факт, допускающий подобное же толкование.
Звуки обыкновенного разговора не бывают очень звонки;
звуки сильного чувства гораздо звонче. При возрастании
дурного настроения голос приобретает что-то
металлическое. Обыкновенная речь раздражительной женщины
имеет, сообразно с ее характером, пронзительное
свойство, совершенно противоположное мягкости голоса —
обычному признаку кротости. Звонкий смех означает
особенно веселый темперамент. Изливающаяся скорбь
употребляет звуки, подходящие по тембру к пению,
и в наиболее патетических местах своей речи
красноречивый оратор также впадает в тоны, более вибрирующие,
нежели обыкновенно. Каждый может легко убедиться
в том, что звонкость голосовых звуков может быть
достигнута только посредством некоторого особенного
мускульного усилия. Если, произнеся какое-нибудь слово

754
Герберт Спенсер
обыкновенным голосом, читатель захочет, не изменяя
диапазона или степени звучности, спеть это слово, он
увидит, что прежде, нежели он будет в состоянии сделать это,
он должен изменить приноровление голосовых органов,
для чего потребуется известное усилие; и если он
приложит пальцы к наружной выпуклости, обозначающей верх
гортани, то получит дальнейшее доказательство того, что
для издания звучного тона оеыкновенное положение
органов должно быть изменено. Таким образом, в факте, что
тоны возбужденного чувства более звучны, нежели тоны
обыкновенного разговора, мы видим другой пример
связи, существующей между умственным и мускульным
возбуждением. Различный звук голоса в разговоре, в
речитативе и в пении, каждый отдельно, подтверждает один
общий принцип.
Что диапазон голоса изменяется сообразно действию
голосовых мускулов, об этом едва ли нужно говорить.
Всякий знает, что средние ноты, которыми все говорят,
берутся без малейшего усилия и что для очень высоких или
очень низких нот требуется значительное усилие.
Возвышая или понижая голос против диапазона обыкновенной
речи, мы чувствуем увеличенное напряжение мускулов,
которое у обоих пределов регистра становится
положительно болезненным. Из этого следует, по нашему общему
принципу, что если равнодушие или спокойствие
употребляют средние тоны, то тоны, употребляемые в
возбужденном состоянии, будут или выше, или ниже средних
и будут подниматься все выше и выше или падать все ниже
и ниже, по мере того как чувство будет становиться
сильнее. Мы видим, что эта физиологическая дедукция
совершенно согласна с действительными явлениями.
Страждущий человек произносит жалобы своим голосом
значительно более высокого тона, нежели обыкновенный,
а страдания агонии переходят в крики или стоны, т. е.
в очень высокие или очень низкие ноты. Вопль
рассерженного шалуна, начинаясь в обыкновенном разговорном
диапазоне, становится все пронзительнее по мере того, как
становится громче. Восклицание радости или удивления
«о!» начинается несколькими тонами ниже среднего
голоса и спускается все ниже. Гнев выражается в высоких тонах
или «злобствованиях, негромких, но низких». Низкими же
тонами выражаются и сильные упреки. Восклицание,
подобное «берегись!», если оно драматично, т. е. если в нем

Опыты научные, политические и философские 755
выражается чувство, должно быть издаваемо несколькими
тонами ниже обыкновенных. Далее, есть стоны
порицания, стоны ужаса, стоны раскаяния. Чрезвычайная радость
и чрезвычайный страх тоже сопровождаются
пронзительными вскрикиваниями.
В тесной связи с диапазоном состоят и интервалы;
объяснение их ведет аргументацию нашу на шаг вперед.
Если спокойная речь сравнительно монотонна, то
душевное волнение употребляет квинты, октавы и еще большие
интервалы. Прислушаемся, как кто-нибудь рассказывает
или повторяет вещь, не имеющую для него интереса; мы
найдем, что голос его не переходит далее двух или трех
нот выше или ниже средней ноты, да и этот переход
совершается с большой постепенностью; дойдя же до
какого-нибудь происшествия, возбуждающего интерес,
рассказчик употребляет не только высшие или низшие ноты
своего регистра, но переходит от одной к другой
большими скачками. По невозможности передать печатно эти
черты чувства, мы находимся в некотором затруднении
относительно верного представления их читателю. Но мы
можем вызвать некоторые воспоминания, которые,
в свою очередь, могут привести на память и другие. Когда
два человека, живущие в одном месте и часто видящиеся
между собой, встретятся, положим, в публичном
собрании, всякая фраза, с которой один подойдет к другому, как
например: «А-а! вы здесь?» — будет произнесена с
обыкновенной интонацией. Но если один из них неожиданно
возвратится после долгого отсутствия, то выражение
удивления, с каким приветствует его друг: «А-а! как вы
сюда попали?» — будет произнесено в значительно
отличном тоне. Два слога слова «А-а!» (по-английски hallo!)
будут один гораздо выше, другой гораздо ниже, чем прежде;
остальная часть фразы будет также подниматься и
опускаться большими ступенями. Если, например, хозяйка
дома, предполагая, что служанка ее находится в соседней
комнате, зовет ее: «Мери!» — то два слога этого имени
будут произнесены в интервале восходящей терции. Если
Мери не отвечает, то зов повторится, вероятно, в
нисходящей квинте, заключая в себе легкое неудовольствие на
невнимание Мери. Если Мери все еще не отвечает, то
возрастающее неудовольствие выскажется, при повторении
зова, в употреблении нисходящей октавы. Предположим,
что молчание продолжается; тогда госпожа, если она не

756
Герберт Спенсер
очень ровного характера, выразит раздражение свое на
кажущееся ей преднамеренным невнимание Мери тем,
что станет звать ее, наконец, в тонах еще более
противоположных, — произнося первый слог все выше, а
последний все ниже против прежнего. Эти и подобные им
факты, которые читатель легко подберет, очевидно
подчиняются указанному закону ибо для произведения больших
интервалов требуется больше мускульного действия,
нежели доя произведения малых. Но не только размер
голосовых интервалов является тут в зависимости от
отношения между нервным и мускульным возбуждением, но и
направление интервалов — восходящее или
нисходящее — является в той же зависимости. Так как средние
ноты не требуют почти никакого усиленного
мускульного приспособления и так как усилие возрастает по мере
того, как поднимается или опускается голос; то из этого
следует, что уклонение от средних нот в каком-либо
направлении будет означать возрастающее душевное
волнение; между тем как возвращение к средним тонам будет
обозначать уменьшающееся душевное волнение. Вот
поэтому-то, когда кто-либо от восхищения воскликнет: «It
was the most splendid sight I ever saw!»*, — первый слог
слова «splendid» будет им произнесен более высоким голосом,
и затем постепенно голос его понизится; слово «splendid»
выражает приращение чувства, вызванного
воспоминанием. Равным образом, по той же причине, раздражительный
человек, сильно раздосадованный глупостью другого,
восклицая: «What a confounded fool the fellow is!»**, — начнет
свое восклицание голосом несколько ниже своих
средних нот, будет понижать голос до слова «fool», которое он
произнесет наиболее низким голосом, и затем снова
начнет его повышать. Кроме того, следует отметить, что
слово «fool» будет не только произнесено низким и громким
голосом, но будет также отличаться произношением
и ударением — другими способами выражения
мускульного возбуждения.
Приводить тут примеры из целых фраз было бы не
совсем безопасно, так как способ выражения изменяется
сообразно силе чувства, которое читатель представляет
«Это наиболее красивый вид, который мне случалось когда-либо
видеть!»
«Какой же он ужасный дурак!»

Опыты научные, политические и философские 757
себе. Относительно же отдельных слов встречается
меньше затруднений. Так, например, слово «неужели!», с
которым принимается какой-нибудь изумительный факт,
по большей части начинается со средней ноты голоса и
возвышается со вторым слогом; или если с удивлением
смешано и неодобрение, то первый слог будет ниже
средней ноты, а второй еще ниже. Напротив, слово «увы!»,
означающее не возрастание, а ослабление пароксизма
горести, произносится голосом нисходящим к средней
ноте; или если первый слог взят в нижней части регистра,
то второй восходит к средней ноте. В «о-ох!»,
выражающем нравственное и мускульное изнеможение, мы
можем заметить ту же истину, и, если ударение,
свойственное этому восклицанию, будет переставлено в обратном
порядке, нелепость эффекта ясно покажет, в какой
степени значение интервалов зависит от правила,
поясненного нами.
Нам остается упомянуть еще об одной
характеристической черте речи волнения: об изменчивости
диапазона. Здесь почти невозможно представить надлежащие
идеи об этом более сложном явлении. Мы должны
удовольствоваться простым обозначением некоторых
случаев, в которых его можно заметить. В дружеском обществе,
например, при появлении желанных гостей во всех
голосах происходят изменения диапазона, не только более
значительные, но и более многочисленные против
обыкновенного. Если на публичном митинге оратора прервет
какая-нибудь ссора между теми, к кому он обращается,
то его сравнительно ровные тоны станут в резкую
противоположность с быстро изменяющимися тонами
спорящих. Эта особенность выступает еще определеннее у
детей, чувства которых менее стеснены, нежели чувства
взрослых. При ссоре или перебранке двух вспыльчивых
девочек голоса их пробегают гамму с одного конца до
другого по нескольку раз в каждой фразе. В подобных
случаях мы опять встречаем тот же закон: потому что
мускульное возбуждение высказывается тут не только в силе
сокращения мускулов, но и в быстроте, с какой
мускульные приспособления следуют одно за другим.
Таким образом, мы находим, что все главные
голосовые явления имеют физиологическое основание. Все
они — выражения того общего закона, что чувство есть
возбудитель мускульного действия, — закона, с которым

758
Герберт Спенсер
соображается всякая экономия, не только в человеке,
но и во всяком чувствующем создании, и, следовательно,
закона, глубоко лежащего в природе животной
организации. Поэтому выразительность различных изменений
голоса есть явление врожденное. Каждый из нас начиная
с младенчества самопроизвольно являл эту
выразительность, находясь под влиянием различных ощущений и
душевных волнений, порождающих перемены голоса.
Сознавая известные чувства и слыша в то же время нами же
самими издаваемые звуки, сопровождающие эти чувства,
мы усваиваем себе определенную связь между известным
звуком и чувством, вызвавшим его. Когда подобный же
звук издан кем-либо другим, мы приписываем этому лицу
подобное же чувство и путем дальнейшего развития
следствий возбуждаем его в некоторой степени и в себе; ибо
сознать чувство, испытываемое кем-либо другим, значит
вызвать это чувство в нашем собственном сознании,
а это — то же, что испытывать это чувство. Таким образом,
различные изменения голоса становятся не только
языком, посредством которого мы понимаем эмоции других,
но вместе с тем и средством к возбуждению нашего
сочувствия к подобным эмоциям.
Не имеем ли мы здесь достаточных данных для теории
музыки? Эти особенности голоса, означающие
возбужденное чувство, суть те самые, которые главным
образом отличают пение от обыкновенной речи. Каждое из
изменений голоса, признанное нами физиологическим
результатом боли или удовольствия, доведено до крайнего
своего предела в вокальной музыке. Мы видели, например,
что в силу общего отношения между умственным и
мускульным возбуждением одной из характеристических
черт страстного выражения является сила звука.
Сравнительно большая сила звука есть один из отличительных
признаков пения, противопоставленного обыкновенной
речи. Кроме того, пение характеризуется присутствием
тихими (piano) пассажами, отличными от громких (forte)
пассажей; наконец, в среднем звонкость голоса при пении
несравненно большая, нежели звонкость разговорного
языка и, наконец, громкие (fort) пассажи арии суть те,
которые должны выражать подъем душевного волнения.
Далее, мы видели, что тоны, в которых выражается это
волнение, имеют сообразно с тем же законом более звучный
тембр, нежели тоны спокойного разговора. Высшая сте-

Опыты научные, политические и философские 759
пень этой особенности проявляется также в пении,
потому что спетый тон есть самый звучный, какрй только мы
можем издавать. Еще далее, мы показали, что умственное
возбуждение изливается в высших или низших нотах
регистра, только изредка употребляя средние ноты. И
едва ли нужно говорить, что вокальная музыка отличается
именно сравнительным отсутствием тех нот, которыми
мы говорим, и обычным употреблением более высоких
или более низких нот и что, сверх того, самые страстные
ее эффекты обыкновенно вызываются у двух концов
гаммы, особенно же у верхнего. Новая черта сильного
чувства, объясняемая тем же, состояла в употреблении
больших интервалов, чем в обыкновенном разговоре. Эту
черту каждая ария или баллада выводит даже за пределы
естественного выражения душевного волнения; прибавим
еще, что направление этих интервалов, которое
относительно удаления или приближения его к средним тонам
представило нам физиологическое выражение
возрастающего или уменьшающегося волнения, имеет подобное же
значение и в музыке. Мы указали еще, что не только
крайние, но и быстрые изменения диапазона характеризуют
умственное возбуждение, и в быстрых изменениях
мелодии мы видим, что пение доводит и эту черту так же
далеко, если не дальше. Таким образом, по отношению к силе
звука, к тембру, диапазону, интервалам и быстроте
переходов пение употребляет и преувеличивает
естественный язык эмоций: оно возникает из систематического
сочетания тех особенностей голоса, которые суть
физиологические последствия живой радости или живых
страданий.
Кроме этих главных характеристических черт пения,
отличающих его от обыкновенной речи, есть еще
некоторые другие, не столь важные, но которые одинаково
объясняются как зависящие от соотношения между умственным
и мускульным возбуждением; и прежде, чем идти далее, мы
должны упомянуть о них вкратце. Так, например,
известные страсти, а может быть, и всякие страсти, доведенные до
крайности, производят (вероятно, путем влияния их на
деятельность сердца) действие, противоположное тому,
которое мы описали: они причиняют физическое
изнеможение, один из симптомов которого — расслабление
мускулов и зависящее от него дрожание тела. Бывает дрожание
гнева, страха, надежды, радости; и так как это равно от-

760
Герберт Спенсер
ражается и на голосовых мускулах, то и голос становится
дрожащим. В пении это дрожание голоса с большим
эффектом употребляется некоторыми вокалистами в очень
патетических пассажах; иногда даже, ради этого эффекта,
оно употребляется неуместно часто, как, например, Там-
берликам. Далее, есть один способ музыкального
исполнения, известный под названием stoccato, свойственный
энергическим пассажам, — пассажам, выражающим
веселость, решительность, уверенность. Действие голосовых
мускулов, производящих этот отрывистый стиль,
тождественно с мускульным действием, производящим резкие,
решительные, энергические телодвижения, означающие
соответственное состояние духа; поэтому-то стиль stoccato
и имеет тот смысл, который мы/эбыкновенно ему
приписываем. Связные интервалы выражают, напротив того,
более мягкие и менее деятельные чувства; и это потому, что
они предполагают меньшую мускульную живость,
зависящую от более слабой умственной энергии. Различие
эффектов, происходящее от различия темпа в музыке,
также может быть приписано тому же закону. Мы уже
указывали, что учащенные изменения диапазона, обыкновенно
вызываемые действием страсти, подражаются и
развиваются в пении; здесь надо еще прибавить, что различные
степени быстроты этих изменений, свойственные
различным музыкальным стилям, суть дальнейшие черты,
имеющие то же происхождение. Самые медленные
движения, largo и adajio, употребляются там, где нужно
изобразить такую унылую эмоцию, как, например, скорбь,
или такое спокойное, как, например, почтение; между тем
как более быстрые движения, adante, allegro,presto,
представляют постепенно возрастающие степени умственной
живости, — и это потому, что они предполагают
мускульную деятельность, проистекающую от этой умственной
живости. Даже иритм, составляющий последнее
различие между пением и речью, вероятно, происходит от
сродной же причины. Почему именно действия,
возбужденные сильным чувством, стремятся к ритмичности, это
не совсем ясно, но что оно действительно так, на это мы
имеем различные доказательства, например: качание тела
взад и вперед под влиянием боли и горя, трясение ноги
в нетерпении или беспокойстве. Танцы представляют
также ритмическое действие, свойственное возбужденному
чувству. Что речь под влиянием возбуждения приобретает

Опыты научные, политические и философские 761
известную размеренность, это мы можем иногда заметить
в высших усилиях оратора. В поэзии, той форме речи,
которая употребляется для лучшего выражения идей
волнения, мы видим развитие этого ритмического стремления.
Поскольку танцы, поэзия и музыка сродни между собой
и были первоначально составными частями одной и той
же вещи, нам ясно, что размеренное движение, общее
всем им, предполагает ритмическое действие целой
системы, включая сюда и голосовой снаряд, и что таким
образом ритм в музыке есть более утонченный и сложный
результат этого отношения между умственным и
мускульным возбуждением.
Но пора кончить этот анализ, доведенный нами, быть
может, уже слишком далеко. Не должно ожидать, чтобы
еще более специальные особенности музыкального
выражения могли быть положительно объяснены. Хотя,
вероятно, все они в известной степени сообразуются с началом,
проведенным здесь, очевидно все-таки, что проследить
этот принцип в его более разветвленных применениях
невозможно. Притом же это и излишне для нашей
аргументации. Предыдущие факты достаточно показали, что то,
что мы считаем отличительными чертами пения,
представляет просто свойства взволнованной речи, усиленные
и приведенные в систему. Относительно общей
характеристики мы, надеемся, ясно показали, что вокальная
музыка, а следовательно, и всякая музыка есть идеализация
естественного языка страсти.
Скудные доказательства, представляемые историей,
подтверждают до известной степени это заключение.
Обратим прежде всего внимание на тот (хотя, собственно,
не исторический, но состоящий в близкой связи с
историческими) факт, что плясовое пение диких племен
весьма монотонно, и в силу этой монотонности оно гораздо
ближе стоит к обыкновенной речи, нежели песни
образованных рас. Прибавим к этому факт, что между
лодочниками и некоторыми другими сословными группами на
Востоке доселе существуют старинные напевы подобного
же монотонного характера. Это дает нам возможность
заключить, что вокальная музыка первоначально
уклонялась от эмоциональной речи весьма постепенным,
незаметным образом; а на такой вывод указывает и наша
аргументация. Точно такое же заключение можно сделать из
рассмотрения свойств интервалов.

762
Герберт Спенсер
«Песни дикарей на низших ступенях цивилизации
обыкновенно ограничиваются немногими нотами,
изредка выходя за пределы квинты. Иногда, однако,
внезапный переход на октаву имеет место главным образом
при внезапных восклицаниях или в тех случаях, когда
естественно необходимо выразительное повышение
голоса. Квинта играет выдающуюся роль в первобытной
вокальной музыке... Не следует, однако, предполагать, что
каждый интервал совершенно явствен; напротив, при
переходе от одного интервала к другому слегка задеты и все
промежуточные интервалы, подобно тому как это делает
виолончелист, когда он быстро проводит пальцем по
струне от одной ноты до другой, чтобы их соединить;
а так как сами интервалы редко могут быть сами
отличены, можно легко понять, почему почти совершенно
невозможно записать на наши ноты песни дикарей;
равным образом не представляется возможным получить
точное представление о естественном исполнении этих
песен.»*
Дальнейшие доказательства того же самого
представляет греческая история. Древнейшие поэмы греков
(состоявшие — надо помнить — из священных легенд,
излагавшихся тем ритмическим метафорическим языком,
который возбуждается сильным чувством) не повествовались,
а пелись: тоны и ударения становились музыкальными
вследствие тех же явлений, которые делали и речь
поэтической. Люди, подробно исследовавшие этот вопрос,
полагают, что это пение было не тем, что мы теперь называем
пением, а чем-то близким к нашему речитативу, но проще
его. Многие факты подтверждают это. Наиболее древний
струнный инструмент состоял то из четырех, то из пяти
струн: на египетских фресках изображены несколько
самых простейших арф; на тех же фресках изображены
почти в одинаковом виде лиры и подобные инструменты
ассирийцев, евреев, греков и римлян. Древнейшая греческая
лира состояла только из четырех струн; речитатив поэтов
TJje Music of the Most Ancient Nations, etc by Carl Engel. Эта
выписка отсутствует в первоначальном издании моего опыта, ее
также нет и в измененной редакции того же опыта, впервые
опубликованного в 1858 г. Труд г-на Энгеля вышел в 1864 г. — семь
лет после моего опыта.

Опыты научные, политические и философские 7бЗ
распевался в унисон со звуками этих инструментов;
Нейман нашел тому доказательства в одном стихе,
посвященном Терпандеру и прославляющем его за изобретение
семиструнной лиры:
Оставив теперь четырехтонные гимны
и стремясь к новым и мелодичным песням,
мы приветствуем семиструнную лиру,
издающую нежные звуки.
Отсюда следует, что первобытный речитатив был
проще современного речитатива и что, следовательно, это
пение было менее удалено от обыкновенной речи, нежели
нынешнее пение: потому что речитатив, или музыкальное
повествование, представляет во всех отношениях переход
от речи к пению. Общие его эффекты не так громки, как
эффекты пения. Его тоны не так звучны в тембре, как тоны
пения. Обыкновенно он не отклоняется так далеко от
средних нот — не употребляет таких высоких или таких
низких нот в диапазоне. Свойственные ему интервалы не
бывают ни так велики, ни так разнообразны. Быстрота
переходов не так значительна. И в то же время как главный
ритм его менее определен, в нем нет второстепенного
ритма, производимого повторением тех же самых или
параллельных музыкальных фраз, что составляет одну из
характеристических черт песни. Таким образом, мы не
только можем заключить — основываясь на доказательствах,
представляемых доселе существующими дикими
племенами, — что вокальная музыка доисторических времен была
речью эмоций, слегка только усиленной; но мы еще видим,
что древнейшая вокальная музыка, о которой мы имеем
какое-либо известие, отличалась от речи эмоций гораздо
менее, чем музыка наших времен.
Что речитатив, далее которого, между прочим,
китайцы и индусы, кажется, никогда не заходили, естественно
возник из модуляций и ударений (cadence) при
возбуждении сильного чувства — этому мы имеем очевидные
доказательства. Доказательства эти встречаются и в настоящее
время в тех случаях, где сильное чувство изливается в эту
форму. Всякий, кто присутствовал когда-нибудь на
митинге квакеров и слышал воззвание к ним какого-либо из
их проповедников (которые имеют обыкновение
говорить не иначе как под влиянием религиозного возбужде-

764
Герберт Спенсер
ния), тот, вероятно, был поражен совершенно
необыкновенными тонами, подобными тонам сдержанного пения,
в которых воззвание это было произнесено. Если вы
зайдете в Валисе в церковь во время службы, вас поразит
звучность и певучесть голоса проповедника. Ясно также,
что интонация, принятая в некоторых церквах, должна
выражать подобное же состояние духа и усвоена
вследствие инстинктивно чувствуемой сообразности ее с
сокрушением, мольбой или почитанием, выражающимися в
словах.
Если же, как мы имеем основание полагать, речитатив
постепенно возник из эмоциональной речи, то
становится очевидным, что путем дальнейшего развития этого
процесса пение возникло из речитатива. Подобно тому
как из рассказов и легенд диких, выраженных в
свойственном им метафорическом, аллегорическом стиле,
возникла эпическая поэзия, из которой впоследствии
развилась лирическая, так из эмоциональных тонов и ударений
голоса, какими произносились эти рассказы и легенды,
произошло пение или речитативная музыка, из которой
выросла позднее лирическая музыка. И не только генезис
их был, таким образом, одновременен и параллелен, но и
результаты таковы же, ибо лирическая поэзия отличается
от эпической точно так же, как лирическая музыка
отличается от речитатива: и та и другая придают большую
силу естественному языку душевных эмоций. Лирическая
поэзия более метафорична, более гиперболична, более
эллиптична и к ритму стоп прибавляет еще ритм строк;
точно так и лирическая музыка громче, звучнее,
допускает большие интервалы и к ритму тактов прибавляет ритм
фраз. Притом известный факт, что сильные страсти
развили из эпической поэзии лирическую, как
свойственный им проводник, подтверждает заключение, что они
подобным же образом развили и лирическую музыку из
речитатива.
Мы не лишены, впрочем, и доказательств этого
перехода. Нужно только прислушаться к какой-нибудь опере,
чтобы уловить главнейшие его градации. Между
сравнительно ровным речитативом обыкновенного разговора,
более разнообразным речитативом, с большими
интервалами и высшими тонами, употребляемым в патетических
сценах, еще более музыкальным речитативом, служащим
прелюдией арии и самой арией, степени последователь-

Опыты научные, политические и философские 7б5
ности не велики; и факт, что и между ариями можно
проследить градации подобного же рода, еще более
подтверждает заключение, что высшая форма вокальной
музыки была достигнута не вдруг, а постепенно.
Кроме того, мы имеем некоторый ключ к тем
влияниям, которые породили это развитие, и можем в общих
чертах понять и процесс этого развития. Так как тоны,
интервалы и ударения сильного душевного волнения составляли
те элементы, из которых выработалось пение, то мы
можем думать, что еще более сильное волнение произвело
и разработку их: и мы имеем свидетельства, доказывающие
это. Музыкальные композиторы были люди чрезвычайно
сильной впечатлительности. Жизнеописание Моцарта
представляет его человеком с глубокими и деятельными
страстями и темпераментом в высшей степени
впечатлительным. Различные анекдоты описывают Бетховена
весьма раздражительным и весьма страстным. Знавшие
Мендельсона говорят о нем как о человеке, полном
возвышенного чувства. А почти невероятная чувствительность Шопена
рассказана в записках Жорж Сана. Итак, если
обыкновенно впечатлительная натура составляет общую
характеристическую черту музыкальных композиторов, то мы имеем
в ней именно того деятеля, который необходим для
развития речитатива и пения. Так как более глубокое чувство
производит и более глубокие проявления, то всякая
причина возбуждения вызовет из подобной натуры более
резкие тона и изменения голоса, нежели из обыкновенной
натуры, — породит именно те преувеличения, которые,
как мы видели, отличают низшую вокальную музыку от
эмоциональной речи и высшую вокальную музыку — от
низшей. Поэтому можно предположить, что
четырехтонный речитатив древних греческих поэтов (подобно всем
поэтам, близко стоящим к музыкальным композиторам
относительно сравнительно большей силы чувства) был
действительно не чем иным, как слегка преувеличенной
речью эмоций, свойственной им и путем частого
употребления достигнувшей организованной формы. И легко
можно понять, как накопившейся деятельности целого ряда
поэтов-музыкантов, наследовавших произведения своих
предшественников и добавлявших их, достаточно было
для развития, как это нам известно, в течение десяти
столетий, четырехтонного речитатива до вокальной музыки,
имеющей регистр в две октавы.

766
Герберт Спенсер
Таким образом, мы можем понять не только
постепенное введение более звучных тонов, более пространного
диапазона и больших интервалов, но также и
возникновение большего разнообразия и большей сложности
музыкального выражения. Тот самый страстный, полный
энтузиазма темперамент, который естественно заставляет
музыкального композитора выражать чувства, общие ему со
всеми людьми, в больших интервалах и более резких
ударениях, нежели те, которые употребили бы другие, —
заставляет его в то же время выражать музыкой и такие
чувства, каких другие или вовсе не испытывают, или
испытывают только в слабой степени. И таким образом мы можем
в некоторой мере понять, почему музыка не только
возбуждает так сильно наши обычные чувства, но и
производит чувства, которых мы прежде никогда не знали, —
пробуждает дремавшие ощущения, о возможности и
значении которых мы никогда не имели понятия, или, как
говорит Рихтер, повествует нам о вещах, которых мы не
видели и которых никогда не увидим.
Нам остается еще указать вкратце на косвенные
свидетельства различных родов. Одно из них — это трудность,
чтобы не сказать невозможность, иначе объяснить
выразительность музыки. Отчего происходит, что особенные
сочетания нот имеют особенное действие на наши
ощущения? что одно производит чувство веселья, другое —
чувство меланхолии? что одно возбуждает чувство любви,
другое — чувство благоговения? Разве эти особенные
сочетания имеют какие-либо внутренние значения,
независимые от человеческой природы? Или разве известное
число воздушных колебаний в секунду, за которыми
следует другое известное число их, выражает в природе вещей
скорбь, между тем как обратный порядок этих колебаний
выражает радость, разве такое же точно значение
получают и все сочетания интервалов, фраз и ударений? Не
многие будут так неосновательны, чтобы подумать это. Или
значение этих особенных сочетаний только условно?
Может быть, мы познаем смысл их подобно тому, как познаем
смысл слов, — замечая, как другие понимают их? Эта
гипотеза не только ничем не доказывается, но и совершенно
противоположна опыту каждого из нас. Каким же
образом объясняются музыкальные эффекты? Принятие
вышеизложенной теории уничтожает всякое затруднение.
Если музыка принимает как сырой материал различные

Опыты научные, политические и философские 7б7
изменения голоса, составляющие физиологические
результаты возбужденного чувства, придает им большую
силу, сочетает их и усложняет; если она увеличивает
звучность, тембр, диапазон, интервалы и быстроту переходов,
которые, в силу органического закона, составляют
характеристические черты страстной речи; если, развивая далее
эти черты с большей силой, большим единством и
большой выдержанностью, она производит
идеализированный язык эмоций, — тогда могущество ее над нами
понятно. Но без этой теории выразительность музыки кажется
необъяснимой.
Далее, предпочтение, чувствуемое нами к известным
качествам звука, представляет подобное же затруднение,
если отвергнем это объяснение. Приняв, что музыка берет
свое начало в модуляциях человеческого голоса, под
влиянием эмоции, — естественным последствием явится то,
что тоны этого голоса затрагивают наши чувства сильнее,
чем какие-либо другие, и что таким образом мы находим
их прекраснее всех других. Но попробуйте отрицать, что
музыка имеет именно это происхождение, — и вам
останется только несостоятельное предположение, что
вибрации, исходящие из горла какого-нибудь певца,
рассматриваемые объективно, суть вибрации высшего разряда,
чем производимые рожком или скрипкой.
Кроме того, вопрос: как иначе объяснить
выразительность музыки? — может быть дополнен вопросом: как
иначе объяснить генезис музыки? Что музыка есть
продукт цивилизации, это очевидно: ибо хотя дикие и имеют
свои плясовые пения, но они такого рода, что едва ли
заслуживают названия музыкальных; большая часть их
представляет лишь весьма неопределенные зачатки того,
что мы называем музыкой. И если музыка медленными
шагами развивалась с течением цивилизации, то должна
же она была развиваться из чего-нибудь. И если
происхождение ее не то, которое мы указали, то какое же ее
происхождение?
Таким образом, мы находим, что отрицательное
свидетельство подтверждает положительное и что, взятые
вместе, они представляют сильные доказательства. Мы
видели, что между чувством и мускульным действием
существует физиологическое отношение, общее человеку со
всеми животными; что так как голосовые звуки
производятся мускульным действием, то есть, следовательно, фи-

768
Герберт Спенсер
зиологическое отношение между чувством и голосовыми
звуками; что все изменения голоса, выражающие чувство,
суть прямые результаты этого физиологического
отношения; что музыка, усваивая себе все эти изменения,
придает им все больше и больше силы, по мере восхождения
своего к высшим формам, и становится музыкой просто
вследствие этого усиления; что, начиная от древнего
эпического поэта, певшего свои стихи, до новейшего
музыкального композитора, люди, обладавшие необыкновенно
сильными чувствами и способные выражать их в крайних
формах, естественно были агентами этих
последовательных усилений; и что, таким образом, мало-помалу
возникло значительное различие между идеализированным
языком эмоций и их естественным языком: к этому
прямому доказательству мы сейчас прибавили непрямое —
что никакой другой, выдерживающей критику, гипотезой
нельзя объяснить ни выразительность, ни генезис
музыки.
Взглянем теперь, в чем состоит деятельность музыки?
Имеет ли музыка какое-либо другое действие, кроме
непосредственного удовольствия, доставляемого ею? По
аналогии мы можем отвечать утвердительно. Удовольствие
хорошо пообедать не кончается только удовольствием,
но способствует и телесному благосостоянию. Хотя люди
женятся не в видах сохранения рода, однако страсти,
заставляющие их жениться, обеспечивают это сохранение.
Родительская любовь есть чувство, удовлетворение
которого, доставляя наслаждение родителям, охраняет вместе
с тем и существование детей. Люди любят приобретать
собственность, часто вовсе не думая о выгодах,
доставляемых ею; но, преследуя удовольствие приобретения, они
косвенным образом открывают себе путь к другим
удовольствиям. Желание общественного одобрения
побуждает нас часто делать вещи, которых мы не сделали бы без
этого, — предпринимать великие труды, подвергаться
большим опасностям и обыкновенно управлять собой
таким образом, чтобы общественные отношения наши
уравнивались возможно более; так что, удовлетворяя
своей любви к одобрению, мы содействуем вместе с тем
достижению различных последующих целей. Вообще наша
натура такова, что, исполняя одно какое-нибудь желание
свое, мы некоторым образом облегчаем и исполнение
остальных. Но любовь к музыке существует, кажется, только

Опыты научные, политические и философские 769
ради нее самой. Наслаждение мелодией и гармонией не
способствует очевидным образом благоденствию
отдельной личности или целого общества. Но не можем ли мы
предположить, что эта исключительность есть только
кажущаяся? Не основательно ли будет сделать вопрос:
каковы косвенные выгоды, доставляемые музыкой, сверх
удовольствия, которое бывает ее непосредственным
результатом?
Если бы это не слишком отвлекало нас от нити
нашего изложения, мы предпослали бы вопросу этому
несколько пространное пояснение известного общего
закона прогресса, того закона, что — во всяких занятиях,
науках, искусствах — разделения, имевшие общий
корень, но ставшие отличными, вследствие беспрерывного
расхождения, и развивавшиеся каждое отдельно, — не
совершенно независимы одно от других, что каждое из них
порознь действует и воздействует одно на другое, ко
взаимному их развитию. Упоминая об этом только вскользь
и отсылая читателя к различным аналогиям,
подтверждающим наше положение, мы переходим к выражению
мнения, что между музыкой и речью существует связь
подобного рода.
Всякая речь состоит из двух элементов — из слов
и из тонов, в которых произнесены слова, т. е. из знаков
идей и из знаков чувств. Между тем как известные слоги
выражают мысль, известные голосовые звуки выражают
большую или меньшую степень удовольствия или
неприятности, доставляемых мыслью. Употребляя слово
ударение (cadence) в самом пространнейшем его значении,
обнимающем все изменения голоса, мы можем сказать, что
оно служит комментарием эмоций к предложениям
разума. Эта двойственность разговорного языка, хотя и не
признанная формально, тем не менее сознается на
практике каждым из нас; каждый знает, что часто тон имеет
гораздо более веса, нежели слова. Ежедневный опыт
представляет случай, когда одна и та же фраза неодобрения
принимается различно, смотря по инфлекции голоса,
сопровождающей ее; тот же ежедневный опыт представляет
еще более поразительные случаи, когда слова и тоны
находятся в совершенном разладе друг-с другом: первые
выражают, например, согласие, между тем как в последних
выражается отрицание, — и последним верят более, чем
первым.
25 Г. Спенсер

770
Герберт Спенсер
Эти два различных, но сплетенных между собой
элемента речи подвергались одновременно развитию. Мы
знаем, что с течением цивилизации слова умножились,
новые части речи были введены, фразы стали более
разнообразны и более сложны; и из этого мы легко можем
заключить, что в то же самое время вошли в употребление и
новые изменения голоса, были усвоены новые интервалы
и ударения стали более выработаны. Если, с одной
стороны, нелепо утверждать, что рядом с неразвитыми
словесными формами времен варварства существовала развитая
система голосовых инфлекций, то, с другой стороны,
необходимо предположить, что рядом с высшими и
многочисленнейшими словесными формами, потребными для
передачи умножившихся и усложнившихся идей
цивилизованной жизни, возникли и те более сложные изменения
голоса, которые выражают чувства, свойственные этим
идеям. Если интеллектуальный язык представляет собою
процесс возрастания, то, без сомнения, и язык эмоций
представляет тот же процесс.
Здесь гипотеза, о которой мы упомянули выше,
получает тот смысл, что музыка, сверх удовольствия,
доставляемого ею, имеет еще косвенные последствия в развитии
языка эмоций. Имея корень свой, как мы старались
показать, в тех тонах, интервалах и ударениях речи, которые
выражают чувства; возрастая путем усложнения и
усиления их и достигнув, наконец, самостоятельного
существования, — музыка в течение всего этого времени, имела
реактивное влияние на речь и увеличивала могущество ее
в передаче эмоций. Употребление в речитативе и пении
более выразительных инфлекций должно было с самого
начала стремиться к развитию обыкновенных
инфлекций речи. Близкое знакомство с разнообразными
сочетаниями тонов, встречающимися в вокальной музыке,
не могло не придать большего разнообразия сочетаниям
тонов, которыми мы обыкновенно выражаем наши
впечатления и желания. Можно основательно предположить,
что сложные музыкальные фразы, которыми
композиторы передавали сложные эмоции, имели влияние на
образование тех смешанных ударений в разговоре, путем
которых мы передаем наши более утонченные мысли и
чувства. Не многие будут так тупы, чтобы отвергать действие
музыки на ум. Если же она имеет действие, то какое
действие может быть более естественным, как не развитие спо-

Опыты научные, политические и философские 771
собности нашей распознавать значение инфлекций,
качеств и модуляций голоса и соответственное увеличение
возможности их употребления? Подобно тому как
математика, получив начало свое из физических и
астрономических явлений и сделавшись затем отдельной наукой,
способствовала, дальнейшим воздействием своим на
физику и астрономию, неизмеримому их
усовершенствованию; как химия, возникнув сперва из процессов
металлургии и промышленных искусств и возрастая постепенно
до степени независимой науки, стала теперь
содействовать всякого рода промышленным производствам; как
физиология, порожденная медициной и некогда
подчиненная ей, но теперь изучаемая совершенно
самостоятельно, является в наше время наукой, от которой зависит
прогресс медицины, — так и музыка, имея корень свой
в языке эмоций и постепенно развиваясь из него, сама
постоянно воздействовала на него и развивала его. Всякий,
кто рассмотрит подробнее факты, найдет, что эта
гипотеза вполне согласуется с законами развития цивилизации,
проявляющимися повсюду.
Едва ли можно ожидать, чтобы нашлось много прямых
свидетельств в подтверждение этого вывода. Факты этой
области имеют такой характер, что измерить их трудно,
и никаких памятников мы не имеем. Однако можно
привести некоторые черты, подтверждающие наш вывод.
Не правы ли мы будем, говоря, например, что итальянцы,
у которых новейшая музыка стала развиваться ранее, чем
где-либо, и которые преимущественно занимались
мелодией (тот отдел музыки, которого главным образом
касается наша аргументация), — что итальянцы говорят с
более разнообразными и более выразительными инфлекци-
ями и ударениями, нежели другие народы? С другой
стороны, не можем ли мы сказать, что шотландцы,
ограничиваясь доселе почти исключительно своими
национальными песнями, которые все имеют фамильное сходство
между собой, и вращаясь поэтому в ограниченной сфере
музыкального выражения, — что шотландцы
необыкновенно монотонны в интервалах и модуляциях своей речи?
Далее, не встречаем ли мы даже между различными
классами одной и той же нации различий, ведущих к
одинаковым выводам? Джентльмен и клоун резко отличаются
между собой относительно разнообразия интонации.
Прислушайтесь к разговору служанки и к разговору изящной,

772
Герберт Спенсер
образованной дамы, и вы сейчас различите гораздо более
тонкие и более сложные изменения голоса,
употребляемые последней. Поэтому, не отваживаясь утверждать, что
из всех различий в образовании высших и низших классов
различие в музыкальном образовании было то, которому
единственно следует приписать это различие языка, мы
все-таки справедливо можем сказать, что здесь заметна
более ясная связь между причиной и следствиями, нежели в
других каких-либо случаях. Таким образом, хотя
индуктивное свидетельство, которое представляется нам, скудно и
неопределенно, однако то, что есть, благоприятствует
нашему предположению.
Вероятно, многие подумают, что указанная здесь
деятельность музыки имеет очень мало важности. Но
дальнейшее размышление может привести их к
противоположному убеждению. Относительно влияния музыки на
человеческое благосостояние мы думаем, что этот язык
эмоций, который музыкальное образование развивает
и утончает, по значению своему уступает только языку
разума, а может быть, даже и ему не уступает. Изменения
голоса, производимые чувством, служат средством
возбуждения подобных же чувств и в других. В соединении с
телодвижениями и выражением лица они придают жизнь
мертвым словам, в которых разум выражает свои идеи; и
таким образом дают слушателю возможность не только
понимать то состояние духа, которое они сопровождают,
но и принимать участие в нем; короче, они суть
главнейшие проводники симпатии (сочувствия). А если мы
рассмотрим, как много наше общее благосостояние, равно
как и наши непосредственные удовольствия, зависит от
симпатии, мы поймем важность всего, что делает эту
симпатию сильнее. Если мы вспомним, что сочувствие
заставляет людей поступать друг с другом справедливо, с лаской
и уважением, что различие между жестокостью диких и
человеколюбием цивилизованных людей происходит от
усиления сочувствия; если мы вспомним, что эта
способность, делающая нас участниками радостей и горя нашего
ближнего, есть основание всех высших
привязанностей, что в дружбе, любви и всех домашних радостях оно
составляет существенный элемент; если вспомнить, в
какой значительной мере непосредственные удовольствия
наши увеличиваются через симпатию, как в театре,
концерте, картинной галерее мы теряем половину удовольст-

Опыты научные, политические и философские 773
вия, если нам не с кем разделить его; словом, если мы
вспомним, что всей той долей удовлетворенности,
которая недоступна узнику, лишенному друзей, мы обязаны
этой же симпатии, — то мы увидим, что едва ли можно
преувеличить значение деятельности, которая развивает
эту симпатию. Стремление цивилизации состоит в том,
чтобы все более и более подавить эгоистические
элементы нашего характера и развить социальные, чтобы
ограничить наши чисто себялюбивые желания и расширить
бескорыстные, — чтобы заменить частные удовольствия
удовольствием, влекущим за собой счастье других или
происходящим из него. И между тем как путем этого при-
норовления к общественному состоянию развивается
сочувственная сторона натуры нашей, одновременно
вырастает и язык сочувственного обмена мыслей, язык,
посредством которого мы сообщаем другим испытываемое
нами счастье и сами делаемся участниками их счастья.
Этот двойной процесс, последствия которого уже
довольно ясны, должен распространиться до таких пределов, о
которых мы еще не можем иметь определенной идеи. Так
как обычная скрытность наших чувств должна будет
уменьшаться по мере того, как эти чувства будут
становиться такими, что не потребуют скрытности, то мы
можем заключить, что выражение их будет становиться
гораздо живее, нежсли мы можем вообразить себе теперь;
а это предполагает более выразительный язык эмоций. В
то же самое время чувства высшего и более сложного
рода, испытываемые ныне только образованным
меньшинством, станут общими для всех, и тогда произойдет
соответственное развитие языка эмоций в более смешанные
формы. Подобно тому как тихо рос язык идей, который —
как он ни груб был вначале — дает нам теперь
возможность с точностью передавать самые утонченные и
сложные мысли, так возрастает тихо и язык чувства, который,
несмотря на настоящее свое несовершенство, даст людям,
в окончательном результате, возможность живо и
совершенно передавать друг другу все волнения,
испытываемые ими ежеминутно.
Итак, если, как мы старались показать, деятельность
музыки состоит в облегчении развития этого языка эмоций,
то мы можем смотреть на музыку как на пособие к
достижению того высшего счастья, которое она смутно рисует.
Эти смутные чувства неизведанного блаженства, пробуж-

774
Герберт Спенсер
даемые музыкой, эти неопределенные впечатления
неведомой, идеальной жизни, вызываемые ею, могут быть
приняты за пророчества, орудием выполнения которых
музыка сама отчасти служит. Странную способность нашу так
сильно поддаваться впечатлениям мелодии и гармонии
можно считать указанием как на то, что возможность
достижения тех глубоких наслаждений, которые они смутно
внушают, лежит в пределах нашей природы, так и на то,
что мелодия и гармония сами некоторым образом
содействуют достижению этих наслаждений. При этом
предположении становятся понятны могущество и значение
музыки; вне его — они тайна.
Нам остается только прибавить, что если вероятие
этих заключений будет допущено, то музыка должна
занять высшее место в ряду изящных искусств, как наиболее
содействующее человеческому благоденствию. Поэтому,
опуская даже из виду непосредственные наслаждения,
доставляемые музыкой ежечасно, мы не можем достаточно
приветствовать тот прогресс музыкального образования,
который становится одной из характеристических черт
нашего времени.
Дополнение
Здесь необходимо ответить одному из наших
оппонентов, лицу с чрезвычайно высоким авторитетом, взгляды
которого были опубликованы 14 лет позже моего опыта. Я
подразумеваю Дарвина. Мнение этого весьма усердного
и внимательного наблюдателя среди натуралистов и тем
более среди лиц, не привыкших к наблюдениям, — мнение
его по вопросу, решаемому при посредстве индукции,
должно быть принято с особым уважением. Я думаю,
однако, что анализ покажет в данном случае недостаточность
наблюдений Дарвина и недоказательность его
рассуждений. Под влиянием своего учения о половом подборе он
свел свои взгляды к тому, что музыка имеет свое
происхождение в выражении чувств любви. Доказательствам,
которые, по его мнению, подтверждают его гипотезу, он
придает слишком большое значение и в то же время упускает
из виду многие другие свидетельства, подтверждающие
противоположное мнение. Прежде чем рассматривать
причины нашего разногласия с его гипотезой в
частностях, обратимся к более общим причинам разногласия.

Опыты научные, политические и философские 775
Объяснение, которое дает Дарвин музыке, сходится
с моим объяснением в том, что мы оба считаем музыку
происшедшею от голосовых звуков; отличие же его
взгляда от моего заключается в предположении, что музыка
происходит от особого рода звуков — именно звуков
любви. Я стремился показать, что музыка имеет свою
основу в звуках, которые производит голос при
возбуждении; звуки эти приобретают тот или другой характер в
зависимости от рода возбуждения. Напротив, мнение
Дарвина состоит в том, что музыка происходит от звуков,
издаваемых от возбуждения самцом специально для
приманивания самки во время ухаживания, и что от
комбинации этих звуков произошла не только музыка любви,
но и вообще музыка. Несомненно, что известные звуки
голоса и различные размеры, сходные между собой, служат
самопроизвольно — одни для выражения горя, другие для
выражения радости, триумфа или военного увлечения.
Соглашаясь с этим, я говорил, что все эти звуковые
выражения ощущения являются первоисточником музыки.
По Дарвину же, все музыкальные оттенки, выражающие
всякого рода чувства, произошли исключительно от
выражения чувства любви. Я думаю, однако, что это
посредственное происхождение музыки менее вероятно, нежели
непосредственное.
Эти различные мнения и выводы из них будут, быть
может, более понятны, если рассматривать примеры
с физиологической точки зрения. Сам Дарвин признает
истинность изложенной в предыдущем моем опыте
доктрины о том, что чувства выражаются известными
проявлениями; вот что он говорит о позвоночных, дышащих
атмосферным воздухом:
«Когда первобытные члены этого класса были очень
возбуждены и их мускулы сильно сокращались, — весьма
вероятно, они издавали звуки помимо их воли; если эти
звуки были для них в каком-либо отношении полезны,
то они, вероятно, постепенно видоизменялись и
усиливались вследствие сохранения усвоенных приемов»
(«Происхождение человека», т. 2, стр. 331).
Несмотря на то что в этом отрывке признается общее
отношение между чувством и мускульными
сокращениями, служащими для испускания звуков, этого еще недо-

776
Герберт Спенсер
статочно; именно Дарвин, с одной стороны, упускает из
виду сильные звуки, сопровождающие сильное чувство,
например: крик от ужаса или стон при агонии; с другой
стороны, он не обращает внимания на различные звуки,
не происшедшие «в порыве любви, злобы или ревности»,
но обыкновенно сопровождающие разного рода чувства.
Дарвин полагает возможным считать установленным,
что первоначально голосовые органы употреблялись
и совершенствовались на пользу размножения видов
(стр. 330).
Несомненно, однако, что животные, окружающие
нас, дают нам мало примеров, подтверждающих такой
взгляд. Пожалуй, можно было бы считать
подтверждением курлыканья голубя, можно счесть, что и мяуканье
кошки является доказательством того же, хотя я лично
и сомневаюсь в том, чтобы звуки эти издавались
самцом для привлечения самки. Вой собаки, однако, не
имеет никакого отношения к половому возбуждению;
то же можно сказать и по отношению к лаю, которым
собака выражает всякого рода ощущения. Свинья
хрюкает иногда в приятном ожидании чего-нибудь, иногда
от удовольствия при еде, иногда от общего удовольствия
при отыскивании пищи. Овцы же блеют при самых
разнообразных ощущениях и обыкновенно не очень сильных;
скорее от ощущений социальных и материнских, чем от
половых. То же можно сказать о мычании коров. Не иначе
обстоит дело и по отношению к домашней птице.
Кряканье уток выражает чувство общего удовольствия, и крик,
издаваемый иногда целым стадом гусей, выражает скорее
социальное возбуждение, нежели какое-либо другое
чувство. Кудахтанье курицы выражает удовольствие,
исключая разве момента после кладки яйца, когда ее голос
выражает триумф. Пение петуха, по-видимому, выражает
только доброе настроение духа. Во всех этих случаях
мы видим выражение избытка нервной энергии, и если
в одних случаях этот избыток выражается маханием
хвоста, то в других он выражается в сокращении
голосовых мышц. Что это отношение имеет место не при
одном каком-либо чувстве, а при различных — есть
истина, стоящая, как мне кажется, в противоречии со
взглядом, что «голосовые органы первоначально
употреблялись и совершенствовались на пользу
размножения видов».

Опыты научные, политические и философские 777
Гипотеза о происхождении музыки от любовных
звуков, издаваемых самцом для привлечения самки,
основана на популярном мнении, что пение птиц есть
известного рода ухаживание; это мнение принимает и Дарвин,
утверждая, что «самец, состязаясь с другими самцами,
проявляет все свое искусство, чтобы заслужить любовь
самки». Обыкновенно Дарвин не принимает без критики
и проверки обыденные истины; в данном же случае он
поступает именно таким образом. Между тем
совершенно достаточно поверхностного наблюдения, чтобы
разбить это мнение, пущенное в обращение, как мне
кажется, поэтами. Подготовляясь заняться этим вопросом, я
начиная с 1883 года делал наблюдения над певчими
птицами.
7 февраля 1883 года мне случилось услышать пение
жаворонков; но, что еще замечательнее, в течение
теплой зимы 1884 года, именно 10 января, я видел
жаворонка, высоко поднявшегося в воздухе, и слышал его пение.
А между тем жаворонки скрещиваются лишь в марте.
Услышав пение реполова около конца августа 1888 года, я
стал отмечать себе дни, в которые он пел осенью и
зимой: мною был отмечены сочельник, день Рождества
Христова и даже в рождественские дни до 29 декабря;
он начал снова петь с 18 января 1889 года. Насколько
обычно у нас пение дрозда в теплые зимы — известно
всем. Вблизи моего дома поселилось несколько дроздов;
это обстоятельство дало мне возможность сделать
несколько наблюдений. Самец пел в ноябре 1889 года. Я
сделал отметки о его пении накануне Рождества, затем снова
13 января 1890 года и время от времени в остальные
дни того же месяца. В феврале, в период скрещивания, я
слышал его пение изредка; и совсем не слышал пения,
кроме разве нескольких нот рано по утрам, — в период
вывода птенцов. А теперь, в середине мая, когда
выведенные в моем саду птенцы уже вылетели из гнезда,
дрозды снова начали громко петь и продолжали пение
в течение всего дня, с некоторыми перерывами. Как я
уже и раньше наблюдал, пение это продолжается до
июля. Насколько ясна прямая связь между пением и
теми условиями, которые возбуждают веселое
расположение духа, прекрасно иллюстрируется
обстоятельством, которое я наблюдал 4 декабря 1888 года: в ясный
и теплый день в кустарниках парка Holmwood Com-

778
Герберт Спенсер
mon, точно весной, слышалось пение самых
разнообразных птиц: реполовов, дроздов, зябликов,
коноплянок и многих других, названия которых я не знаю.
Сочинения по орнитологии дают подтверждение того же.
Вуд удостоверяет, что травянка продолжает «петь в
течение целого года, прекращая пение лишь во время
линяния». Пение монаха (sylvia), говорит он,
«продолжается в течение всего года», и из птиц, содержащихся
в клетках и поющих без перерыва весь год (за
исключением времени линяния), он называет щура,
коноплянку, щегла и чечетку.
Я думаю, что эти примеры доказывают
несостоятельность заимствованной Дарвином обыденной истины.
Каково же истинное толкование? Как пение и
насвистывание мальчиков и взрослых, так и пение птиц есть
результат избытка энергии; при благоприятных
обстоятельствах этот избыток сил уменьшается. Ухаживание
и пение, настолько уже это можно считать доказанным,
относятся друг к другу не как причина к действию, а как
сопутствующие обстоятельства — они оба являются
результатом одной и той же причины. Во всем царстве
животных начало воспроизводства связано с избытком
поглощаемого материала, необходимого для
самосохранения, а также необходимого и для сохранения вида.
Избыток энергии проявляется в необычайной живости
и веселых песнях. Мы слышали пение птиц и во время
скрещивания, и во время кормления, и просто при
благоприятной погоде. Почему, например, в некоторых
случаях птицы, как дрозды и реполовы, гораздо больше поют
после времени вывода птенцов, нежели до этого времени?
Мы показали также, что птицы, особенно дрозды и
монахи, поют часто и зимой; Те и другие потребляют большое
количество червей на лужайках и в парках; дрозды же
имеют еще то преимущество, что они достаточно
сильны, чтобы раздавить скорлупку улиток, находящихся
еще в зимней спячке; эти обстоятельства обыкновенно
и ставятся в связь с тем, что первыми между певчими
птицами поют именно дрозды и монахи. Нам остается
еще сказать, что ссылка на пение самцов с целью
привлечения самок можно легко оспаривать. Насколько часто
имеет место такое соперничество в период
скрещивания, я не имел случая наблюдать, но, по всем вероятиям,
оно случается и в другое время. Мне случилось несколь-

Опыты научные, политические и философские 779
ко раз слышать в июне, как пели попеременно монахи.
Но еще более замечательным примером служат
реполовы: в осенние месяцы они обыкновенно поют один
после другого. Вопросы и ответы их продолжаются
обыкновенно минут по пять.
Даже если эти обстоятельства подтверждают
популярное мнение, перенятое Дарвином, о том, что пение птиц
есть некоторого рода ухаживание; даже если
удовлетворительны доказательства, заменяющие собой массу
опровержений того, что пение птиц есть развившаяся форма
звуков, издаваемых при половом возбуждении самцом для
привлечения самки, — заключения эти, я думаю, мало
подтвердят ту мысль, что и человеческая музыка имела
точное такое же происхождение. Во-первых, птичий тип,
вообще развившийся в типе пресмыкающихся, в весьма
малой степени родствен типу позвоночных, который
восходит до своего высшего представителя — человека;
во-вторых, к певчим птицам, за малыми исключениями,
принадлежит единственный отряд Incessores (ходящие).
Так что если бы изобразить тип позвоночных в виде
дерева, высшей веткой которого есть человек, то на таком
дереве ветвь, от которой идут ветки, образующие тип птицы,
расположились бы гораздо ниже, а группа певчих птиц
образовала бы собой только конечное подразделение
этой ветви. Чтобы дать взгляду Дарвина ценное
подтверждение, мы должны были бы найти, что, чем выше мы будем
подниматься от низших форм позвоночных, от которых
произошел человек, тем яснее становится звуковое
выражение полового чувства. По отношению к другим
особенностям прародителей человека дело обстоит именно так,
что, чем ближе подвигаемся мы к человеку, тем яснее
становятся эти особенности (например, приспособление
рук и ног для лазания). Так, мы могли бы найти, что
употребление голоса с целью удовлетворения полового
возбуждения становится все более определенным и
переходит в человеческое пение. Но этого-то мы и не находим.
Южноамериканские обезьяны (иногда называемые
ревунами) оглашают леса «ужасающим концертом»: Ренджер
(Rengger) объясняет эти концерты не чем иным, как
просто желанием производить шум. Дарвин соглашается, что
то же самое происходит и с гиббонами; единственное
исключение, на которое указывает он, — это Hylobates agilis,
который, по свидетельству Уотергауза, поет хроматичес-

780
Герберт Спенсер
кую гамму вверх и вниз*. Он думает, что такой
сравнительно музыкальный подбор звуков служит для привлечения
самки; однако нет никакого доказательства, что это
действительно так Если мы вспомним, что у форм, ближе всего
стоящих к человеку, как у гориллы и шимпанзе, нисколько
не выделяется их музыкальная способность, то увидим,
что сама эта гипотеза должна отказаться от такого
доказательства, которое само нуждается еще в подтверждении.
И действительно, сам Дарвин говорит в своем труде о
происхождении человека (т. 2, стр. 332): «Удивительно, что
мы все-таки не имеем достаточно пригодного
доказательства, что органы эти у самцов млекопитающих служат для
привлечения самок», — такое допущение почти
равносильно отказу от своего мнения.
Еще более заметно отсутствие доказательств, когда мы
коснемся самой человеческой расы, — можно сказать
лучше — не отсутствие доказательств, а присутствие
опровержений. Я привожу здесь из моей Описательной
социологии несколько показаний путешественников о
первобытной музыке (найти эти ссылки можно в соответствующих
главах). Начнем с описания самых низших рас.
«Песни туземцев (в Австралии)... чаще всего
создаются под влиянием минуты и выражают то, что привлекает
внимание поющих в данный момент.» «Ватшандии,
увидя, что я очень заинтересовался эвкалиптами, тотчас же
сложили на эту тему песню.» Огнеземельцы (Fuegians)
страстно любят музыку и обыкновенно поют в лодках и,
конечно, отбивают такт, как то делают многие
первобытные народы. «Главный сюжет песен арауканцев есть
прославление их героев», «песня, которую они пели за
работой, была проста и касалась главным образом
труда», она была таковой же «в каждом отдельном случае;
только напев песни был то веселый, то грустный».
Гренландцы поют «о своих подвигах на охоте» и «песни о дея-
Более чем вероятно, что хроматическая гамма, распеваемая
гиббоном, представляет собой непрерывающийся звук.
Предположение, что их гамма состоит их определенных полутонов, есть,
по моему мнению, большое преувеличение, принимая во
внимание, что даже большинство людей, имеющих прекрасный слух,
не могут безошибочно пропеть хроматическую гамму; успех
возможен лишь после долгой практики, и совершенно невероятно,
чтобы это могло удаваться обезьянам

Опыты научные, политические и философские 781
ниях своих предков». «Индейцы на верхнем течении
Миссисипи изображали в песне, как они преподнесли
нам жирную собаку», и затем хор повторяет это. О других
североамериканских индейцах мы читаем, что «песня,
которую пели женщины, была приятна... люди сначала
произносили слова, восхваляющие самих себя». У карри-
еров (в Северной Америке) имеются профессиональные
композиторы, «изощряющиеся в складывании песен на
случаи празднеств, когда новые напевы слушаются с
охотой». О новозеландцах мы читаем: «Пение этих
произведений (рыдания) похоже на церковное пение». «Каждое
событие изображается соответствующими песнями,
которые повторяются, если понравятся.» «Люди, работая,
поют соответствующие песни.» Предлагая
путешественникам еду, женщины поют следующее: «Что будет вашей
пищей? Моллюски и корень папоротника, вырытый из
земли». У туземцев Сандвичевых островов «наиболее
замечательные события их истории сохранились в
песнях». Когда они учатся читать, «они не могут повторять
урока иначе как на распев». Кук видел у таитян
странствующих музыкантов, поющих только что сложенные ими
сказания. «Житель о-ва Самоа не может сильно грести без
того, чтобы не запеть.» Вождь кийанов (Kyans) «Тамаван
вдруг вскочил, и из его уст вырвалась импровизированная
им песнь, в которой воспевались мистер Джемс Брук и я;
в заключение был осыпан теплыми похвалами
восхитивший его пароход». В Восточной Африке «рыбак гребет
с песнями, носильщик тащится и поет, хозяйка дома
также с песнями растирает зерна». Восточный африканец
в пении «удовлетворяется импровизацией нескольких
слов без смысла и без ритма и повторяет их до
тошноты». У дагомейцев каждое событие «от приезда
иностранца до землетрясения» перекладывается в песню.
Когда береговые негры гребут, они поют «то о какой-нибудь
любовной интриге, то восхваляют какую-нибудь
женщину, известную своей красотой».
В Лоанго «женщины, обрабатывая землю, оглашают
поля своими деревенскими песнями». Парк рассказывает,
что бамбарры «облегчают песнями свою работу; одну из
таких песен они импровизировали при мне, й я сам был
сюжетом этой песни». «В некоторых частях Африки
ничего не делается без песен.» «Они весьма искусно
приспособляют сюжет песни к текущим событиям.» Малайцы

782
Герберт Спенсер
«увеселяют свои свободные часы... повторением песен,
которые по большей части комментируют разные
поговорки... Нередко то, что они пересказывают на своих
празднествах (bimbangs), есть рассказы о любовных
похождениях». На Суматре девушки часто затягивают
чувствительную песню, которой вторят молодые люди.
Баллады камчадалов, «по-видимому, навеяны горем,
любовью или семейным чувством», и музыка их несет
«отпечаток горя и смутной, беспомощной печали».
Говорят, что у них «обыкновенно женщины слагают
любовные песни». Киргиз — «певец сидит на одном колене
и поет неестественным голосом; его песнь носит
обыкновенно любовный характер». Нам рассказывали, что
у якутов «напевы монотонны... песни их воспевают
красоту пейзажа в таких выражениях, что мне кажется она
преувеличенной».
В этих выдержках, которые (за исключением
повторений) составляют все, что содержится по этому вопросу
в Описательной социологии, обнаруживаются несколько
удивительных явлений. У самых низших рас то, что
называлось музыкальным произношением, было лишь
сообщение о только что прошедших событиях и, по-видимому,
сообщение, сделанное под впечатлением о них.
В предыдущих статьях есть общий намек на
происхождение напевов и песни от возбужденной речи, на то
же намекают и некоторые свойства более развитых рас.
Но они показывают нам также, что выраженные в форме
музыки чувства, относящиеся к текущим или прошедшим
событиям, суть чувства различных родов; то чувство
приятного расположения духа, то чувство радости или
триумфа, то удивление, восхваление или восхищение или,
наконец, горе, меланхолия, упрек. Только у некоторых более
развитых рас, как, например, у полуцивилизованных
малайцев и народов Северной Азии, мы находим песни
о любви, и то, к удивлению нашему, рассказывают, что
песни эти поются не мужчинами, а женщинами. Ни одно
из всех этих свидетельств не удостоверяет нас, что песнь
о любви когда-либо была самопроизвольно спета для
прельщения женщины. Выражение любви в музыке
совершенно отсутствует у более первобытных и у многих более
развитых народов; мы находим его, наперекор
предположениям гипотезы Дарвина, совершенно в ином виде. Нам
надо еще сделать исследования по этому вопросу среди

Опыты научные, политические и философские 783
цивилизованных народов, прежде чем принять, согласно
его взглядам, что первой музыкой были серенады и тому
подобное*.
Даже в том случае, если бы этот взгляд был
подтвержден фактами, то остался бы необъясненным самый
процесс, при помощи которого звуки от возбужденного
полового чувства превратились в музыку. В предыдущем
опыте я указал, как различные качества, отношения и
сочетания тонов, вызванные самопроизвольно всякого рода
ощущениями, представляют собой в неразвитом виде
характер речитатива и мелодии. Сведя свою гипотезу к
такой форме, которая допускает сравнения, Дарвин должен
был бы показать, что звуки, вызванные половым
возбуждением, обладают теми же чертами, и, доказав, что его
гипотеза наиболее устойчива, он должен был бы показать,
что эти звуки обладают такими свойствами в наивысшей
степени. Но он не попытался сделать это.
Вместо того чтобы сказать, что корни музыки
находятся в голосовых звуках, вызванных различного рода
эмоциями, он просто утверждает, что корни музыки
заключаются в голосовых звуках, вызванных только чувством
любви; он не приводит, однако, оснований, почему нужно
оставить без внимания влияние эмоций в широком
смысле и признавать лишь влияние специальных эмоций.
Девятнадцать лет после издания моего опыта
«Происхождение и деятельность музыки» мистер Эдмунд Герней
(Guerney) критиковал его в своей статье, напечатанной
в июльской книжке «Fortnightly Review» в 1876 г. Занятия
более важным трудом меня удержали от возражения.
Однако лет десять назад я думал защищать свои взгляды
против возражения Дарвина и Гернея, но смерть Дарвина
заставила меня отложить на некоторое время разбор его
взглядов; затем еще более неожиданная смерть Гернея
снова заставила меня отложить работу. Теперь, однако, я
После того как эта статья была отослана в типографию, я
получил от одного американского антрополога, Овэна Дорсей,
несколько статей, содержащих в себе подобные свидетельства.
Более чем из трех дюжин напевов и песен у омахов, понка и других
индейцев, частью исполненных с музыкой или без нее, он
сосчитал лишь пять, которые имели какое-либо отношение к чувству
любви. В то время как выражение чувства любви исходило от
женщин, мужчины только зубоскалили.

784
Герберт Спенсер
должен сказать все, что мне кажется необходимым,
несмотря на то что нет никакой возможности услышать от
них возражения. Я, однако, отвечал по поводу некоторых
возражений Гернея; например, по поводу того, что он
принимает гипотезу о происхождении музыки из
звукового выражения половых ощущений. К доказательствам,
приведенным в другом месте для опровержения этой
гипотезы, я хочу здесь прибавить, что я мог бы прибавить
и раньше — именно, что это обстоятельство стоит в
противоречии с одним из основных законов эволюции.
Всюду развитие идет от общего к частному. Ранее всего
обозначаются черты, общие большому числу вещей, затем те
черты, которые общи меньшему кругу вещей, и только
тогда возникают те черты, которые отличают ее от других
вещей. Генезис, который я описал, подтверждает этот
основной закон. Он основан на том обстоятельстве, что
эмоции, как общее правило, влекут за собой мускульные
сокращения вообще. Как менее общее правило, эмоция
влечет за собой обыкновенно, наряду с сокращением
других мышц, также и мышц, управляющих дыхательным
и голосовым органами. Сюда же относится еще менее
общее правило, что звуки указывают на изменение эмоций
относительно их напряженности; наконец, наименее
общее правило, устанавливающее родство между звуковым
выражением эмоций и характером вокальной музыки;
вывод из этого тот, что здесь происходила прогрессивная
специализация. Взгляд, который м-р Герней заимствовал
от Дарвина, заключается в том, что от специальных
действий, производящих специальные звуки, сопровождающие
половое возбуждение, произошли разнообразные
действия, производящие разнообразные звуки,
сопровождающие уже все остальные чувствования. Сначала явилось
выражение какой-нибудь специальной эмоции, и от этого
произошли звуковые выражения эмоций вообще, т. е.
порядок развития был обратный.
Многие возражения м-ра Гернея проистекают от
недостаточного его знакомства с законами развития. Он делает
коренную ошибку, предполагая, что более развитой
организм отличается от организма менее развитого всеми
разнообразнейшими признаками; между тем гораздо чаще
бывает, что организмы, более развитые в одном
отношении, являются одинаковыми или в меньшей степени
развитыми в других отношениях; в общем, способность opra-

Опыты научные, политические и философские 785
низма к передвижению увеличивается вместе с ростом его
развития, а между тем многие млекопитающие более легки
на бегу, нежели человек. Высота развития весьма часто
обозначается степенью умственного развития, а между тем
наиболее развитой в умственном отношении попугай
несравненно менее развит в отношении зрения, быстроты
движений и способности разрушения, чем несравненно
нижестоящий по умственному развитию сокол. Контраст
между птицами и млекопитающими очень хорошо
иллюстрирует общую истину. Скелет птицы несравненно
больше разнится в отношении разнородности от скелета
низших позвоночных, нежели скелет млекопитающих; мало
того, у птицы несравненно более развиты дыхательные
органы, у них также и температура крови выше и
способность передвижения гораздо больше; несмотря на это,
многие млекопитающие более развиты, чем птицы, в
отношении размеров и приспособленности к различным
действиям (особенно к хватанию), а равно и в умственном
развитии. Так что, очевидно, ошибочно утверждать, что
всякий, стоящий выше по развитию, в общем, равным
образом развит выше во всех частностях.
Вот пример одного из обычных заключений м-ра Гер-
нея, основанных на такой ошибке. «Звонкость звука, —
говорит он, — как часто она ни сопровождает песню или
разговорную речь, не является ни в каком отношении ни
единственной, ни необходимой» (стр. 107). Это
возражение само себя разбивает, если рассматривать его с его же
точки зрения; так, если песнь и возбужденная речь,
вообще звонкие, в известных случаях характеризуются
глухими звуками, то это обстоятельство опять выражает
сродство между ими обеими — сродство, которое м-р Герней
пытается опровергнуть. С другой стороны, с его же точки
зрения, это возражение заключает в себе описанное выше
ошибочное представление. Если в песне или, лучше, в
некоторой ее части отсутствует характер звонкости, в то
время как другие черты развитого выражения чувства
имеются налицо, — то это подтверждает лишь ту истину,
что не всегда все черты более развитого явления
находятся в наличности. У нас теперь под рукой нечто вроде
ответа на его нижеследующее возражение. Он продолжает так
«В речитативе, который он (Спенсер) рассматривает
как естественную и историческую ступень между речью

786
Герберт Спенсер
и песней, быстрое изменение диапазона невозможно,
и этот речитатив отличается от тонов даже
обыкновенной речи именно большей монотонностью» (стр. 108).
Герней не обращает внимания на то обстоятельство,
что, в то время как в речитативе отсутствуют многие черты
развитого выражения возбуждения, все-таки две из них
имеют место. Во-первых, более сильный резонанс звука,
в зависимости от более сильного сокращения голосовых
связок, чем именно и отличается речитатив от
обыкновенной речи. Во-вторых, некоторое повышение диапазона
или отступление от средних тонов голоса, — черта,
равным образом предполагающая более сильное
напряжение известных голосовых мускулов в зависимости от
более сильной эмоции.
Другое затруднение, создаваемое м-ром Гернеем, не
имело бы, вероятно, места, если бы он имел сведения о
музыкальном темпе, который он явно считает характерной
принадлежностью всех явлений, куда, как фактор, входят
душевные явления. Так, он говорит: «В настоящее время уже
нельзя предположить, что ритмичное выражение чувства
могло произойти от возбужденной речи» (стр. 110). Если
бы он познакомился с главой о ритмичности чувствований
в моих Основных началах, он бы увидел, что наряду с
неорганическими все органические явления — от аппетита
и сна до дыхания и биения сердца, от мигания глаз до
перистальтики кишок, от сокращения ноги до иннервации, —
все эти явления или совершенно, или частью ритмичны.
Приняв во внимание все эти факты, он бы увидел, что
тенденция ритмичности очень хорошо выражена в
музыкальном выражении и весьма несовершенно в
возбужденной речи. Точно так же, как при известных эмоциях люди
вздрагивают телом и ломают себе руки, сокращения
голосовых органов становятся то сильнее, то слабее. Без
сомнения, это указывает на то, что выражение страсти,
далеко не однообразное, характеризуется часто
повторяемыми усилениями и ослаблениями звука, равно как и часто
повторяемыми ударениями. Тут мы имеем дело с ритмом,
хотя и неправильным.
Нуждаясь в познаниях об основных принципах
эволюции, м-р Герней в другом месте выставляет как
опровержение то, что на самом деле является доказательством.
Так, он говорит:

Опыты научные, политические и философские 787
«Музыка отличается от возбужденной речи тем, что
она выражается не только определенными размерами
темпа, но также и определенными тонами в гамме. Это
обстоятельство является постоянной отличительной
чертой всевозможных как зачаточных, так и вполне
развитых музыкальных рядов, когда-либо примененных;
между тем переход к диапазону, выражающему
эмоциональное возбуждение речи, как то показал Гельмгольц,
постепенен и совершенно не заметен» (стр. 130).
Если бы м-р Герней знал, что во всех случаях эволюция
идет от неопределенного к определенному, то он, без
сомнения, увидел бы, что темп эмоциональной речи должен
быть неопределенным по сравнению с темпом развитой
музыки. Прогресс развития одного в другое зависит
частью от увеличения определенности темпа, равно как от
увеличения определенности музыкальных интервалов.
На его ссылку, что не только «развитой музыкальный
ряд», но и «зачаточный» вполне определенны, можно
с очевидностью ответить, что самое существование
такого музыкального ряда, который можно записать, уже
предполагает, что первая ступень прогресса пройдена;
чтобы произвести музыкальный ряд, необходимо
произвести нечто определенное, и до тех пор, пока не достигли
музыкальных рядов, невозможно было записать
музыкальной фразы. Мало того, если бы мистер Герней
вспомнил, что существует очень много людей со столь
несовершенным музыкальным слухом, что если бы только он мог
проверить их попытки насвистеть или пропеть сквозь
зубы какие-нибудь мелодии, то увидел бы, насколько
неопределенны их музыкальные восприятия, и нашел бы
основания усомниться в том, что музыкальные ряды были
всегда определенными. То, что мы называем дурным
слухом, есть несовершенство различных степеней, и если
оно не очень велико, то его еще можно устранить путем
упражнения; все это нас достаточно убеждает в том, что
музыкальный такт усваивается нами постепенно.
Некоторые возражения м-ра Гернея поразительно
несущественны. Вот пример:
«Известно, что при пении, составляющем в наше
время лишь маленькую ветвь музыки, постоянно делают
сознательные усилия. Так, например, самая несложная ме-

788
Герберт Спенсер
лодия потребовала бы значительных усилий голоса
soprano, если бы пропеть ее в высоком регистре; между
тем разговорная речь естественно подчиняется
физиологическим законам эмоции» (стр. 117).
Действительно, совершенно естественно, что певец,
желая сделать ударение или отметить какие-либо черты
в возбужденной речи, должен сделать «сознательно
усилия». Но что бы м-р Герней сказал о танцах? Едва ли бы он
отрицал, что часто прыжки самопроизвольно зависят от
возникшего чувства. И он с трудом мог бы усомниться
в том, что первобытные танцы возникли как
систематизированная форма таких прыжков. Или, рассматривая
мнение, что эквилибристика развилась из
самопроизвольных движений, стал бы он опровергать его,
противопоставляя другое — именно, что прыжки и вращательные
движения канатного плясуна совершаются с
«сознательными усилиями»?
В своем разработанном труде о Силе звука м-р Герней,
повторяя в иной форме те возражения, с которыми я имел
дело выше, прибавляет к ним еще несколько других. Мне
необходимо коснуться одного из них, которое с первого
взгляда кажется наиболее высоким. Он выражается таким
образом:
«Каждый может убедиться в том, что он очень
широко пользуется интервалами при возбужденной речи (так,
обыкновенно в регистре насчитывается до 12
диатонических нот); он убедится также и в том, что в
обыкновенном разговорном языке пользуется высоким и низким
диапазоном; если бы он задержал который-нибудь из
крайних звуков, то заметил бы, что звук этот находится
вне регистра его голоса при пении».
Та часть моей гипотезы, против которой м-р Герней
здесь возражает, заключается в том, что в возбужденной
речи, равно как и в пении, чувство, вызывая мускульные
сокращения, причиняет отклонения от средних тонов
голоса, увеличивающиеся при усилении сокращения,
и затем в том, что это обстоятельство служит
подтверждением происхождения музыки от возбужденной речи.
На это м-р Герней полагает совершенно достаточным
возразить, что при разговорном языке употребляются

Опыты научные, политические и философские 789
более высшие ноты, нежели при пении. Но если, как
подразумевается в его словах, есть какое-то
физиологическое препятствие для издавания в одном случае более
высоких нот, нежели в другом, то мои аргументы
подтверждаются, если в том или другом случае более сильная
эмоция выражается более высоким диапазоном. Если,
например, известное грудное do (ut de poitrine), с которым
Тамберлик выходит из дома в одной из сцен в опере
«Вильгельм Телль», считается за выражение высшей
степени воинственного патриотизма, то мое положение
можно считать справедливым даже и в том случае, если
бы он мог в своем разговорном языке произнести еще
более высокую ноту. Из моих ответов на возражение м-ра
Гернея нижеследующие два, наиболее существенные,
вызваны нижеследующим отзывом, в котором он сводит
свои заключения. Вот его слова:
«Достаточно вспомнить, что сколько ни размышляй,
а придешь к тому же заключению, что дуб происходит от
желудя; так музыкальное дарование, равно как
удовольствия, которые имеют общее с музыкой и ни с чем иным,
является прямым потомком чисто музыкального и не
иного какого дарования и удовольствия; и как бы это ни
было грубо и искусительно применить то же к
разговорной речи, можно утверждать, что музыка относится к
совершенно особому порядку» (стр. 492).
Таким образом, предполагается, что настоящий
зародыш музыки относится к вполне развитой музыке так же,
как желудь к дубу. Мы попробуем теперь спросить: много
ли признаков дуба мы можем найти в желуде? Почти ни
одного; затем попробуем предложить еще вопрос: много
ли признаков музыки мы находим в звуках возбужденной
речи? Весьма много. Несмотря на это, м-р Герней думает,
что музыка имеет свое происхождение в чем-то таком,
что могло бы быть настолько непохоже на музыку,
насколько желудь непохож на дуб, и в то время отвергает
теорию, по которой музыка происходит каданс от чего-то,
что не менее похоже на музыку, нежели каданс
возбужденной речи; и делает он это потому, что велико различие
между характером каданса речи и характером музыки.
В одном случае он молча допускает громадное различие
между зародышем и организмом, в другом — он возража-

790
Герберт Спенсер
ет потому, что зародыш и организм не во всех
отношениях сходны.
Я мог бы кончить, обратив внимание читателя, до
какой степени невероятны a priori взгляды м-ра Гернея. Он
допускает, как будто его заставляют, что возбужденная
речь имеет много общих признаков с речитативом и
пением — относительно большую звонкость, относительно
большую силу, более выраженное отклонение от средних
тонов, употребление более высокого диапазона,
выражающего сильное ощущение, и т. д. Но, отрицая, что одно
происходит от других, он допускает, что эти родственные
группы признаков произошли совершенно
самостоятельно. Два ряда особенностей употребления голоса
происходят от разных корней и не имеют ничего общего! Я
понимаю, что стоит только выразить его положение в такой
форме, чтобы показать, насколько оно невероятно.
Большинство возражений на взгляды, заключающиеся
в опыте о происхождении и деятельности музыки,
возникло от непонимания цели опыта. С попыткой
объяснить происхождение музыки обращались так, как будто
это была теория музыки во всей ее совокупности.
Гипотеза о зачатках музыки была отброшена потому, что она не
могла объяснить всего, что содержится в совершенной
музыке. Чтобы предотвратить на будущее время подобные
недоразумения и показать, насколько теория музыки
шире обнимает собою то, над чем я трудился, я позволяю
себе перечислить различные составные части
музыкального воздействия. Во-первых, они могут быть разделены на
ощущение, перцепцию и эмоцию.
Нельзя сомневаться в том, что удовольствие от
ощущения музыки отличается от других удовольствий,
доставляемых музыкой. Чистый звук, не соединенный с другими,
сам по себе приятен. Так же точно нередко оценивают
тоны различных тембров за то, что они обладают своими
специальными красотами. Причиной удовольствия от
ощущения звука можно назвать такие созвучия, которые
происходят от известного соотношения тонов или
целого ряда тонов, следующих друг за другом. Это
удовольствие, подобно первобытному удовольствию, с присущими
ему нежными качествами, по-видимому, имеет чисто
физиологическое основание. Мы знаем, что удовольствие,
доставляемое несколькими тонами, звучащими
одновременно, зависит отчасти от относительной частоты соот-

Опыты научные, политические и философские 791
ветствия вибрирующих тонов и частью вследствие
редкого отбивания такта; мы могли бы подозревать, что в чем-
то подобном заключается причина удовольствия,
доставляемого последовательным рядом тонов; слуховой орган,
приведенный на один момент в известное колебательное
движение, должен примениться к последующим
колебаниям, более быстрым, нежели прежние. Очевидно, весь
вопрос заключается в степени созвучия; так, наиболее
созвучные колебания — октавы доставляют мало
удовольствия, когда их слушают после диссонансов. Чтобы
достигнуть наибольшего удовольствия как в музыке, так и во
всем другом, необходимо одновременно и сходство
и различие. Исследование этого явления приводит нас
к следующему элементу удовольствия от ощущения
музыки, именно удовольствию, проистекающему от
контрастов; сюда относятся контрасты диапазона, силы звука
и тембра. В данном случае, равно как и в других,
неприятность, доставляемая от частоты повторения того же
ощущения (в данном случае такое повторение называется
«монотонность») зависит от истощения, которому
подвергается нервная ткань при постоянном возбуждении;
контрасты же доставляют удовольствие потому, что при
этом приводятся в движение находившиеся в бездействии
волокна. Отсюда следует, что достижение возможно
большего удовольствия от музыки зависит как от известного
подбора звуков, так и от приведения в действие
большинства нервных волокон, от упражнения всех волокон,
не утомляя ни одного. Кроме простого определенного
удовольствия, доставляемого простым звуком, бывает
также смутное и неопределенное удовольствие. Как было
указано в Основаниях психологии (§ 537), каждое
нервное возбуждение производит разряжение во всей
нервной системе вообще; по всем вероятиям вышеуказанное
неопределенное эмоциональное удовольствие есть
следствие разряжения. Без сомнения, при помощи
ассоциации, с этим ощущением связываются какие-либо образы.
Но, обратив внимание на то, как много общего между тем
смутным ощущением, которое возбуждается нежно
пахучим цветком, и чувством, возбуждаемым простым
музыкальным тоном, легко усмотреть, что главные причины
в одном и другом случае одинаковы.
Граница между эффектами ощущения и перцепции,
без сомнения, совершенно неуловима. Как было выше

792
Герберт Спенсер
указано, одна часть удовольствия от ощущения находится
в зависимости от соотношения между следующими друг
за другом музыкальными тонами; это же удовольствие
возникает мало-помалу при ощущении структурной связи
музыкальной фразы с несколько большим отрывком
музыкального произведения. Наслаждение, доставляемое
нам мелодией, состоит в сознавании связи каждой
слышимой нами группой музыкальных звуков как со звуками,
уже прослушанными и удержанными нами в памяти, так
и последующими, ожидаемыми нами в нашем
представлении. Во многих случаях мы не сочли бы прослушанный
нами музыкальный отрывок за красивый, если бы мы не
вспомнили связь его с только что воспроизведенным
отрывком и отрывком, который за ним последует. Так,
например, взятые отдельно первые пять нот в первом такте
Marche funebre Бетховена показались бы нам
бессмысленными; если же нам известен весь такт, эти ноты будут
связаны с ожидаемой фразой и тотчас же получат смысл
и красоту. Как бы ни были неопределенны во многих
случаях причины такого наслаждения от перцепции,
некоторые причины все-таки уловимы: такова, например,
симметрия. Главная составная часть эффекта мелодии
заключается в повторении музыкальной фразы так, чтобы
в чем-нибудь сохранилось сходство, и отличие
заключалось бы только в диапазоне или только в меньших
вариациях; в первом случае наслаждение будет зависеть от
перцепции полного сходства в другом же случае еще большее
наслаждение зависит от перцепции сходства с
вариациями, — перцепции более сложной и потому возбуждающей
большее количество нервных агентов. Далее, источником
наслаждения является сознание исполненного
несходства или контраста, так как это имеет место в пассажах
вверх и вниз от средних нот, или при повышающихся
и понижающихся музыкальных фразах. Кроме того, мы
достигаем еще большего контраста, когда первая тема
мелодии выработана и в нее вводится другая, несколько
сродная первой, но вместе с тем во многих отношениях
отличная от нее, и после вводной темы снова
возвращаются к первой теме; такая структура доставляет наиболее
сильные и сложные перцепции контрастов и сходства. Но,
заключая в себе весьма много возвышенного, перцепции
заключают в себе также много низменного. Музыкальные
фразы, несомненно бессмысленные или даже безобраз-

Опыты научные, политические и философские 793
ные, доставляют иногда некоторого рода
занимательность, если не удовольствие. Домашний опыт доставляет
нам примеры. Если сложить лист бумаги, на одной из
складок листа провести чернилами неправильную черту
и приложить к чернильному пятну другую складку листа,
то полученное таким путем изображение обладает,
благодаря симметрии, известной красотой, совершенно
независимо от того, насколько обладали красотой обе лини
сами по себе. Так же точно от параллелизма музыкальных
фраз зависит известного рода занимательность, несмотря
на абсолютный недостаток занимательности в самих
фразах. Занимательность, проистекающая от подобного
параллелизма и от разного рода контрастов, несмотря на
достоинство их составных частей, именно и составляет то,
что ценится музыкально необразованными людьми,
доставляет популярность несчастным салонным романсам
и вульгарным песням в увеселительных заведениях.
Последний элемент музыкального эффекта состоит
в обдуманном выражении чувства. Это есть, как я старался
показать, коренной элемент и всегда останется его
жизненным элементом; так, если «мелодия есть душа музыки»,
то экспрессия есть душа мелодии, — душа, без которой
мелодия останется механической и бессмысленной, хотя бы
и имела в своей форме достоинства. Этот коренной
элемент с достаточной ясностью может быть отличен от
других элементов; он может также сосуществовать с другими
в различных степенях, имея в некоторых случаях
преобладающее значение. Если бы кто-нибудь, слушая в
аналитическом настроении духа песню, подобную «Robert, toi que
j'aime», то он не мог бы не усмотреть, что успех этой песни
зависит от способа, которым она возвышает и усиливает
характер выражения страсти. Без сомнения, с развитием
музыки эмоциональный элемент (который выражается
преимущественно в форме музыкальной фразы)
значительно усложнился и затемнился перцепцией; оба
вышеуказанных элемента изменяют эти фразы и соединяют их
в симметрические и контрастные комбинации. Но
вдохновленные эмоцией группы тонов позволяют
выработаться таким формам, которые имеют еще добавочную
красоту, благодаря искусно расположенным контрастам и
повторениям; в этом случае важнейший элемент совершенно
затемняется несущественным. Только в мелодиях высшего
типа, как, например, Addio Моцарта и Adelaide Бетховена,

794
Герберт Спенсер
мы находим оба требования одновременно
удовлетворенными. Музыкальный гений проявляется в выполнении
красоты отделки, не нарушая в то же время красоты
выражения эмоционального чувства.
С другой стороны, необходимо указать на введенный
в музыкальной эффект в сравнительно недавнее время
элемент, который в настоящее время почти перерос
остальные элементы по своему значению, — я имею в виду
гармонию. Гармонию нельзя признавать за естественное
выражение эмоции, потому что в таком языке,
ограниченном только последующими нотами, не могут возникнуть
эффекты, управляемые одновременно нотами. Гармония
находится в зависимости от отношений воздушных волн,
так что основание гармонии чисто механическое; кроме
того, как второстепенную причину гармонии можно
рассматривать сложные колебательные движения, вызванные
в нашем слуховом аппарате известными комбинациями
механических звуковых колебательных движений.
Возникающее таким образом удовольствие вызывает такое
нервное возбуждение, которое, при известных соотношениях,
усиливается, таким образом возникает еще более сильное
наслаждение. Далее удовольствие, доставляемое
гармонией, стоит в связи с эффектами контрапункта. Характерная
черта искусного знатока контрапункта заключается в том,
что он не повторит в непосредственной
последовательности сходные комбинации тонов и одинаковые вариации и,
избегая таким образом временного переутомления
нервной системы, предоставляет ей лучшие условия для
последующей работы.
Отсутствие внимания к этим требованиям
характеризует музыку Глюка, о котором Гендель сказал однажды, что
«в контрапункте он смыслит столько же, сколько мой
повар»; подобное невнимание к контрапункту делает его
музыку приторной. Что же касается влияния гармонии,
то мне хотелось бы прибавить, что смутное
эмоциональное чувство сопровождает ощущение, вызванное простым
мелодичным звуком; подобно этому, более сильное
эмоциональное чувство сопровождает более сильные и
сложные ощущения, вызванные красивым аккордом. Ясно, что
эта смутная форма эмоции является важной составной
частью наслаждения, вызываемого гармонией.
Допустив все это на минуту и особенно обратив
внимание на тот факт, что касательно многих особенностей

Опыты научные, политические и философские 795
развитой музыки моя гипотеза о происхождении
музыки не дает объяснений, позвольте мне указать на то, что
моя гипотеза имеет еще одно общее подтверждение, —
именно в том, как музыка относится к закону развития.
Прогрессивная интеграция может быть отмечена в том
значительном различии, которое существует между
маленькими комбинациями тонов, составляющих фразу,
выражающую горе, гнев или триумф, и обширными
комбинациями тонов, последовательными и
одновременными, составляющими ораторию. Мы можем отметить
громадный шаг вперед в последовательности, если мы
перейдем от слабой связи между звуками, которыми
непроизвольно выражается какое-либо чувство, или даже
от тех небольших музыкальных фраз, которые входят
в состав простого мотива, к тем разработанным
музыкальным сочинениям, в которых соединены в одно обширное
органическое целое неравные и большие, и малые части.
Если сравнить непредумышленные изменения голоса
в возбужденной речи, неопределенные относительно тона
и такта, с теми предусмотрительными звуками, которые
музыкант подбирает для сцены или концертного зала, где
такты размеренны в совершенстве, последовательные
интервалы отчетливы и гармония изящно согласована, то мы
увидим в последнем несравненно большую
определенность. А громадный прогресс в разнородности легко
заметить, если сравнить монотонную песнь дикаря с
обычными у нас музыкальными произведениями, из которых
каждое само по себе сравнительно разнородно, а
собрание этих произведений дает неизмеримо разнородный
агрегат.
Весьма важное доказательство теории, изложенной
в этом опыте и защищенной в предыдущих параграфах,
представляется в свидетельствах двух путешественников
по Венгрии в опубликованных ими трудах, относящихся
к 1878 и 1888 г. Ниже следует выдержка из сочинений
первого из этих путешественников:
«У венгерских цыган врожденное влечение к музыке.
Они поют на слух с такой удивительной точностью, что
их не превосходят музыканты после тщательных
упражнений. Мотивы, которые они поют, чаще всего сложены
ими же самими и по характеру своему довольно
своеобразны. Я слушал однажды одну из таких цыганских пе-

796
Герберт Спенсер
сен, и песня эта оставила в моей душе неизгладимый
след; мне казалось, что в трелях этой песни выражается
история народа. В песне этой выражалась тихая грусть
и задумчивая, затаенная печаль, приводящие к
отчаянию, и чувство беспокойства и поражения, но вдруг
совершенно неожиданно грустное настроение сменяется
диким порывом радости и упоительной веселостью.
Последняя триумфальная часть привлекла нашу
непреодолимую симпатию. Легко возбуждаемые венгерцы
буквально до упоения увлекаются этой музыкой, и этому
нечего удивляться. Я не знаю тому причины или не могу
объяснить, но мелодии этой песни вызывали в нас то
отчаяние или радость, то веселость или беспокойство, как
будто под влиянием каких-то всемогущих чар» (Round
about the Carpathians, by Andrew F. Crosse, p. 11,12).
Еще более картинно и поразительно описание,
сделанное более поздним путешественником, Е. Джерардом:
«При неимении писаных нот цыгану нет
необходимости раздваивать своего внимания между листом
бумаги и инструментом, ничто не отвлекает его от полного
одиночества, когда он поглощен в свою игру. Он как
будто погрузился в свой собственный внутренний мир.
Инструмент рыдает и стонет в его руках; он так крепко
прижат к груди, что кажется, будто вырос из груди
музыканта. Это истинный момент вдохновения, который
случается сравнительно редко, только в тесном,
задушевном кружке и никогда в присутствии многочисленной
и несимпатичной аудитории. Очарованный силой
извлекаемых звуков, он склоняет свою голову все ниже
и ниже к инструменту. Его тело склоняется вперед и
выражает восторженное внимание, — он как будто слушает
божественные звуки, ему одному понятные,
цыган-самоучка исполняет пьесу с выражением, недоступным при
профессиональной технике.
Эта сила есть секрет того впечатления, которое
производит цыган своей музыкой на слушателей.
Воодушевляясь и увлекаясь своими мелодиями, он насильно увлекает
также своих слушателей. Венгерский слушатель отдается
всей душой музыкальному увлечению, составляющему
величайшее его наслаждение в мире. По их поговорке,
чтобы быть пьяным, венгерцу не нужно ничего, кроме цыган-

Опыты научные, политические и философские 797
ского скрипача и стакана воды, и слово "наслаждение"
есть единственное слово, пригодное для изображения
того увлечения, в состоянии которого мне случилось видеть
венгерцев, слушающих цыганский хор музыкантов.
Иногда, под влиянием музыки и вина, цыгане
становятся точно одержимыми бесом; дикие крики и топанье
ногами возбужденных слушателей возбуждают их еще
к большим проявлениям. Кажется, что вся атмосфера
сотрясается от волн возбужденной гармонии. Нам кажется,
что можно уловить глазом электрическую искру
вдохновения, несущуюся по воздуху. Цыган передает
слушателям все скрытые в нем страсти — и бешеный гнев, и
детский плач, и надменный восторг, и скрытую
меланхолию, и сильное отчаяние; в такой момент, как говорит
один венгерский писатель, можно уверовать в его силу
сбрасывать ангелов с неба в ад.
Послушаем, как другой венгерец описал эффекты их
музыки: "Она стремится по венам, как электрическая
искра! Как она проникает прямо в душу! В нежных,
жалобных минорных тонах adagio начинается медленными
ритмическими тактами: это вздохи и тоска по
неудовлетворенным желаниям, жажда неизведанного счастья,
страстный порыв любовника к предмету обожания.
Рыдание о потерянных радостях, о прошедших навсегда
счастливых днях; затем вдруг мелодия переходит в
мажорный тон, звуки становятся сильнее и более
оживленными, мелодия постепенно отделяется от водоворота
гармонии, попеременно утопая в пене налетающих
волн, снова, колеблясь, появляется на поверхности — как
бы собираясь с новыми силами для нового взрыва
неистовства. Но буря как скоро началась, так же скоро и
проходит, и музыка опять возвращается к меланхолическим
жалобам"».
После таких доказательств дальнейшие аргументы
излишни. Происхождение музыки из развития
эмоциональной речи есть уже не вывод, а просто описание факта.

798
Герберт Спенсер
XIV
ФИЗИОЛОГИЯ СМЕХА
Почему мы улыбаемся, когда ребенок надевает шляпу
взрослого человека? Что заставляет нас смеяться, когда
мы читаем, как дородный Гиббон, сделав нежное
объяснение в любви, не мог подняться с колен? Обыкновенный
ответ на эти вопросы состоит в том, что смех происходит
вследствие сознания несообразности. Но если б на это
объяснение не было того очевидного возражения, что
смех часто происходит от сильного удовольствия или
просто от живости характера, то все-таки оставался бы
вопрос: почему сознание какой-нибудь несообразности
сопровождается именно этими особенными телесными
движениями? Некоторые утверждали, что смех
происходит от удовольствия, доставляемого относительным
самовозвышением, которое мы чувствуем при виде унижения
других. Но эта теория, какая бы доля правды ни
заключалась в ней, подвергается, во-первых, тому роковому
возражению, что есть много унижений, которые меньше всего
способны возбуждать смех, и, во-вторых, что она
неприменима ко множеству случаев, когда не затрагивается
ничье достоинство, как, например, при смехе над хорошим
каламбуром. Сверх того, она, подобно другим теориям,
есть только обобщение известных условий,
располагающих к смеху, а не объяснение странных движений,
являющихся при этих условиях. Почему при сильной радости
или под впечатлением каких-нибудь неожиданных
контрастов идей должно происходить сокращение
известных мускулов лица, груди и живота? Единственный ответ,
какой возможен на этот вопрос, может дать только
физиология.
Каждый ребенок пробовал удержать ногу в одном
положении, когда она онемела, и не успевал в этом; и едва
ли кто-нибудь мог удержаться от мигания, когда перед
его глазами нечаянно махнуть рукой. Эти примеры
мышечных движений, которые совершаются независимо от
воли и вопреки ей, представляют, вместе с кашлем и
чиханьем, пример того, что физиологи называют рефлек-

Опыты научные, политические и философские 799
тивным действием. К разряду случаев, где
непроизвольные движения сопровождаются ощущениями, следует
прибавить здесь еще другой разряд случаев, где
непроизвольные движения не сопровождаются ощущениями,
например биение сердца, сокращение желудка по время
пищеварения. Далее, значительное количество
произвольных, по-видимому, действий у таких животных, как
насекомые, черви, моллюски, считаются физиологами за
столь же автоматические, как расширения и сокращения
радужной оболочки при изменениях количества
падающего света, и таким образом представляют пример того
закона, что впечатление, полученное на конце
приносящего нерва, передается к какому-нибудь узловому центру
и потом обыкновенно отражается по относящему нерву
на один или несколько мускулов, в которых и вызывает
сокращения.
В видоизмененной форме этот принцип прилагается
и к произвольным действиям. Нервное возбуждение всегда
стремится произвести мышечное движение и, достигая
известной силы напряжения, всегда производит его.
Не только в рефлективных движениях, с ощущением или
без ощущения, видим мы, что специальные нервы,
доведенные до состояния напряжения, разрешаются
действием на специальные мускулы, с которыми они косвенно
связаны; внешние действия, посредством которых мы
читаем чувства других, доказывают нам, что при всяком
значительном напряжении нервная система вообще
разрешается действием на мышечную систему вообще, — все
равно, под управлением ли воли или без ее руководства.
Дрожь, происходящая от холода, предполагает
неправильные мышечные сокращения, которые, хотя вначале и
бывают только отчасти непроизвольны, делаются почти
вполне непроизвольными, когда холод доходит до
крайней степени. Когда вы сильно обожгли палец, вам
чрезвычайно трудно сохранить спокойный вид: непременно
является подергивание в лице или какое-нибудь движение
членами. Если человек слышит хорошие новости и при
этом не изменяется в лице и не делает никаких движений,
то это объясняется тем, что он не слишком обрадован или
что он необыкновенно владеет собой; оба эти заключения
делаются потому, что радость вообще производит
сокращение мускулов и изменяет или выражение лица, или
положение тела, или и то и другое вместе. А слыша о подви-

800
Герберт Спенсер
гах мужества, совершенных людьми, когда дело шло о их
жизни, или читая, что вследствие энергии отчаяния даже
параличным больным возвращалось на время
употребление их членов, — мы еще яснее видим отношение между
нервными и мышечными возбуждениями. Для нас
становится очевидным, что ощущения и эмоции стремятся
производить телесные движения и что сила последних
пропорциональна силе первых*.
Впрочем, нервное возбуждение обнаруживается не
в одном только этом направлении. Точно так же, как оно
передается мускулам, оно может передаваться и
внутренним органам тела. Что радость и печаль оказывают
быстрое влияние на сердце и кровеносные сосуды (которые
в известном смысле можно причислять к мышечной
системе, так как они обладают сократительностью) это
доказывается ежедневным опытом. Каждое ощущение,
сколько-нибудь сильное, ускоряет пульс; как восприимчиво
сердце к эмоциям, свидетельствуют обыкновенные
выражения, в которых слова «сердце» и «чувство»
употребляются одно вместо другого. То же самое надо сказать и о
пищеварительных органах. Не распространяясь много о
различных способах, которыми может влиять на них наше
душевное состояние, достаточно упомянуть о явной
пользе, какую приносят для страдающих несварением желудка
и других больных веселое общество, приятные новости
и перемена обстановки; это показывает, в какой мере
чувство удовольствия возбуждает пищеварительные органы
к большей деятельности.
Есть еще другое направление, в котором может
обнаруживаться действие какой-нибудь возбужденной части
нервной системы и в котором оно обыкновенно и
обнаруживается, когда возбуждение не сильно. Оно может
перейти в стимул для какой-нибудь другой части нервной
системы: так бывает при спокойном размышлении и
чувствовании. Отсюда являются те последовательные
состояния, из которых слагается сознание. Ощущения
возбуждают идеи и эмоции; эти, в свою очередь, дают начало
другим идеям и эмоциям и так далее; т. е. напряжение
каких-нибудь отдельных нервов или групп нервов,
доставив нам известные ощущения, идеи или эмоции, порож-
Многочисленные примеры этого см. в статье Происхождение
и деятельность музыки.

Опыты научные, политические и философские 801
дает равносильное напряжение и в некоторых других
нервах или группах нервов, с которыми соединены
первые нервы. Когда проходит волна этой энергии, одна
идея или чувствование умирает, возбуждая ближайшую
идею или чувство.
Итак, хотя мы еще совершенно не в состоянии
постигнуть, каким образом возбуждение известных нервных
центров может порождать чувствования; хотя мы никогда
не проникнем в вечную тайну того, каким образом
физические деятели, действуя на физическую организацию,
производят сознание, — нам представляется, однако,
полная возможность узнать из наблюдений, каковы
последовательные формы, которые может принимать эта вечная
тайна. Мы видим, что есть три пути или, лучше сказать,
три рода путей, по которым могут действовать нервы,
находящиеся в состоянии напряжения. Это напряжение
может переходить на возбуждение других нервных центров,
не имеющих прямой связи с членами тела, и таким
образом вызывать другие чувствования и идеи; или может
обращаться на возбуждение одного или нескольких
движущих нервов и таким образом вызывать мышечные
сокращения; или на возбуждение нервов, идущих к внутренним
органам, и таким образом возбуждать деятельность
одного или нескольких из них.
Для большей простоты я принимаю эти пути за
различные, предполагая при этом, что поток нервной силы
ограничится исключительно одним из них. На деле это
бывает вовсе не так. Редко случается, если только еще
случается когда-нибудь, чтобы состояние нервного
напряжения, представляющееся нашему сознанию как
чувствование, распространялось только в одном направлении.
Оказывается, что оно почти всегда распространяется в двух
направлениях; и есть вероятность, что действие это не
остается чуждым и всех трех путей. Однако ж размеры, в
которых оно распределяется между этими путями, при
различных обстоятельствах различны. В человеке, которого
страх заставляет бежать, полученное им умственное
напряжение переходит на возбуждение мышечного
движения не вполне: остается излишек, который вызывает
быстрое течение идей. Приятное состояние чувства,
вызванное, например, похвалой, не вполне истрачивается на
возбуждение следующего фазиса чувств и на усвоение
новых идей: известная часть его обращается на нервную си-
26 I'. Спенсер

802
Герберт Спенсер
стему внутренних органов, усиливая деятельность сердца
и, вероятно, облегчая пищеварение. Здесь мы приходим
к такому разряду рассуждений и фактов, который
открывает путь для решения нашей специальной задачи.
Из не подлежащей сомнению истины, что
существующее в известную минуту количество освобождающейся
нервной силы, необъяснимым образом возбуждающей
в нас то состояние, которое мы называем чувствованием,
должно распространяться в известном направлении, —
очевидно следует, что если одно из направлений, которые
эта сила может принимать, окажется вполне или отчасти
закрытым, то количество ее, которое должно
направляться на другие пути, будет большее; в случае если окажутся
закрытыми два пути, обнаружение силы на остающемся
пути должно быть самое интенсивное. Наоборот, если
что-нибудь производит необыкновенный прилив силы
в одном направлении, то тем меньше окажется ее
напряжение в другом направлении.
Ежедневный опыт подтверждает эти заключения.
Известно, что подавление внешних проявлений чувства
придает ему еще большую силу. Безмолвное горе есть
самое глубокое. Почему? Потому, что нервное возбуждение,
не перешедшее в мышечное движение, разрешается в
другие нервные возбуждения, вызывает более
многочисленные и более далекие соединения меланхолических идей
и, таким образом, увеличивает массу чувства. Люди,
скрывающие свой гнев, обыкновенно мстительнее тех,
которые разражаются громкими словами и запальчивыми
действиями. Почему? Потому, что здесь, как и в первом
случае, душевное движение сдерживается, накопляется
и через это делается сильнее. Точно так же люди,
одаренные самым тонким чутьем комического, которое
сказывается в их способности к передаче таких проявлений,
могут обыкновенно делать и говорить самые смешные вещи
с совершенной серьезностью.
С другой стороны, всем известно, что телесная
деятельность ослабляет эмоцию. Во время сильного
раздражения скорая ходьба может принести облегчение.
Чрезмерные усилия в тщетных стремлениях достигнуть
желаемой цели значительно ослабляют самое желание. Люди,
которым приходится привыкать к трудным работам
после несчастий, страдают меньше, чем те, которые вели
спокойную жизнь. Для парализования умственного воз-

Опыты научные, политические и философские 803
буждения нельзя избрать более действенного способа, как
беганье до усталости. Кроме того, случаям, когда
проявление мысли и чувства задерживается направлением
нервной силы на произведение мышечных движений, вполне
соответствуют те случаи, когда мышечные движения
задерживаются чрезмерным поглощением нервной
энергии на неожиданные мысли и чувства. Если во время
ходьбы у вас промелькнет какая-нибудь мысль, возбуждающая
в вас большое удивление, надежду или горе, вы
останавливаетесь; если это случится, когда мы сидите, покачивая
ногой, движение вдруг прекращается. Точно так же
умственная деятельность отнимает силу у внутренних органов.
Радость, обманутая надежда, беспокойство или
какое-нибудь нравственное расстройство, дошедшее до сколько-
нибудь высокой степени, портят аппетит или, если пища
уже принята, останавливают пищеварение; даже чисто
умственная деятельность, перешедшая известные границы,
действует точно так же.
Итак, факты вполне подтверждают априористические
посылки наши, что нервное возбуждение, в данную
минуту представляющееся нашему сознанию как чувство ваше,
должно разрешаться тем или другим путем; что из трех
открытых для него путей оно должно направляться по
одному, двум или более, смотря по обстоятельствам, что
закрытие или затруднение одного пути должно усилить
разрешение по другим путям и что, наоборот, если,
вследствие известных обстоятельств, исход нервной силы
в одном направлении необыкновенно велик, то должно
последовать соответственное уменьшение этого исхода
в других направлениях. Опираясь на эти посылки,
рассмотрим теперь, каким образом можно объяснить
явления смеха.
Едва ли нужно говорить, что смех есть одно из
проявлений мышечного возбуждения и, таким образом, служит
объяснением общего закона, что чувство ваше, зашедшее
дальше известных границ, переходит в мышечное
движение. Но может быть, необходимо сказать, что почти
каждое сильное чувство, какого бы ни было рода, приводит
к такому же результату. Не одно только чувство смешного
вызывает смех и не одни только разнообразные формы
радостных эмоций служат причинами к его возбуждению.
Кроме такого смеха, бывает еще смех сардонический
и смех истерический, которые являются следствием тяже-

804
Герберт Спенсер
лого умственного состояния; к ним надо прибавить еще
известные ощущения, например щекотливость и,
согласно Бэну, дрожь от холода и некоторые острые боли.
Энергические чувствования, душевные либо
физические, являются, стало быть, общей причиной смеха, и мы
должны заметить, что мышечные движения,
составляющие смех, отличаются от большей части других
мышечных движений тем, что они бесцельны. Вообще движения
тела, вызываемые чувствами, направляются к известным
специальным целям, как, например, когда мы стараемся
убежать от опасности или боремся из-за какого-нибудь
удовлетворения. Но движения груди и членов тела при
смехе не имеют никакой цели. Теперь, заметив, что эти
quasiKOHBynbCHBHbie сокращения мускулов не имеют цели
и бывают результатом несдерживаемого действия силы,
посмотрим, откуда происходит их особенный характер,
каким образом случается, что известные классы мускулов
подчиняются этому влиянию первые, а затем уже
подчиняются ему другие классы. Избыток нервной силы, не
управляемый каким-нибудь особенным мотивом, очевидно,
примет сперва один из наиболее привычных путей и,
если этого окажется недостаточно, обратится на пути менее
привычные. Чаще всего чувство переходит в движение
через посредство органов речи. Челюсти, губы и язык
служат для выражения не только сильного раздражения или
удовольствия, но и самый покойный поток умственной
энергии, сопровождающий обыкновенный разговор,
находит себе главный исход этим же путем. Поэтому-то
известные мускулы, расположенные вокруг рта, маленькие
и легкоподвижные, при приятном впечатлении
сокращаются первые. После них всего постояннее приводятся
в действие (мы сказали бы, пожалуй, в экстра-действие)
чувствами всякого рода мускулы дыхательные. Под
влиянием приятных или неприятных ощущений мы дышим
скорее; очень может быть, что это происходит от
увеличенной потребности в окисленной крови. Ощущения,
сопровождающие всякое физическое упражнение,
вызывают также усиленное дыхание, которое здесь еще
очевиднее соответствует физиологическим потребностям.
Эмоции, приятные или неприятные, вначале также
усиливают дыхание, хотя последние потом и ослабляют его.
Одним словом, из всех мускулов тела дыхательные чаще
других участвуют в тех разнообразных актах, которые вы-

Опыты научные, политические и философские 805
зываются в нас чувствами; а потому в случае когда какое-
нибудь ничем не управляемое разрешение нервной силы
передается мышечной системе, то оно сокращает не
только известные звуковые и голосовые, но и выдыхательные
мускулы. Если чувство, долженствующее перейти в
мышечную систему, будет слишком велико, чтобы найти себе
выход в этих классах мускулов, то возникает деятельность
другого класса. Появляется движение в верхних
конечностях тела. Дети часто хлопают руками от удовольствия;
взрослые потирают руки, а иные, под влиянием еще более
сильного удовольствия, ударяют себя по коленям и
покачиваются взад и вперед. Наконец, когда другие пути для
выхода нервной силы совершенно переполнены,
является спазматическое сокращение более отдаленных и более
редко действующих групп мускулов: голова откидывается
назад, спина вгибается — возникает в слабой степени то,
что медики называют opisthotonos. Итак, не утверждая,
чтобы явления смеха должны были объясняться таким
образом во всех своих подробностях, мы видим, что в целом
они подходят под следующие общие принципы: чувство
возбуждает мускулы к движению; в случае когда
мышечное движение не подчиняется какой-нибудь цели,
прежде всего приходят в движение те мускулы, которые
чувствование возбуждает всего чаще, и по мере того, как
чувствование, долженствующее разрешиться,
увеличивается в количестве, оно возбуждает и увеличенное число
мускулов, порядок возбуждения которых определяется
относительным количеством случаев, когда они
отвечают регулирующим внушениям чувства. В качестве
определяющего и усложняющего фактора надо
присоединить относительную величину мускулов: ceteris paribus,
мускулы небольшого объема приводятся в движение
раньше, чем большие.
Но вопрос наш все еще остается в том же положении.
Данное здесь объяснение применяется только к такому
смеху, который происходит от сильной радости или
страдания, но неприменимо к тому смеху, который следует за
известным сознанием несообразности. Объяснение,
говорящее, что в таких случаях смех происходит от
удовольствия, которое мы испытываем, освобождаясь от
стеснений серьезных чувств, недостаточно. Несомненно,
что эта причина действует отчасти. Нередко, как говорит
м-р Бэн, «насильственная и лишенная реального содержа-

806
Герберт Спенсер
ния форма серьезности и торжественности ставит нас
в натянутое положение, от которого мы с величайшим
удовольствием освобождаемся соприкосновением с
тривиальным и вульгарным». И веселость эта, вызываемая
в нас приятным чувством, являющимся вслед за
прекращением умственной принужденности, объясняет также
общий принцип, о котором говорилось выше. Но это
объяснение неприменимо к веселости, являющейся, когда,
например, в короткий промежуток между andante и
allegro какой-нибудь Бетховенской симфонии тишина вдруг
прерывается громким чиханьем. В этом случае, как и во
множестве подобных, мы видим умственное напряжение
не натянуто вынужденное, а произвольное, не
неприятное, а приятное, и представившиеся впечатления, на
которые обращается наше внимание, обещают удовольствие,
которого не-многие пожелают избегнуть. Поэтому, когда
совершенно некстати раздается чиханье, не может быть,
чтобы смех являлся вследствие освобождения ума от
какого-нибудь скучного расположения: тут должно искать
какой-нибудь другой причины.
Мы найдем эту причину, если проведем свой анализ
еще одной ступенью дальше. Чтобы достигнуть решения
вопроса, мы должны рассмотреть количество чувства при
известных обстоятельствах и затем выяснить, каковы
условия, которые определяют направление его разрешения.
Возьмем пример. Вы сидите в театре и с большим
вниманием следите за ходом интересной драмы; прошло уже
несколько сцен, возбудивших вашу симпатию, — например,
сцена примирения между героем и героиней после
долгого и мучительного недоразумения. Чувства, пробужденные
в вас этой сценой, не такого рода, чтобы вы желали
освободиться от них: напротив, они служат приятным
облегчением после тяжелых чувств, испытанных вами при
первоначальном разладе между героями пьесы. Сверх того,
чувства, внушенные вам на время этими вымышленными
личностями, совсем не таковы, чтобы они могли заставить
вас радоваться какому-нибудь оскорблению, нанесенному
этим лицам; скорее, вы сами сделались способны
чувствовать за них оскорбление. Вдруг в то самое время, когда вы
с такой теплой симпатией созерцаете примирение, из-за
сцены показывается ручной козленок, который,
пристально оглядев собрание, направляется к любовникам и
фыркает прямо на них. Вы не можете не присоединиться

Опыты научные, политические и философские 807
к громкому хохоту, который приветствует такой
contretemps. Неудержимый порыв смеха необъясним тут ни
по гипотезе удовольствия при освобождении от
умственной принужденности, ни по гипотезе удовольствия,
порождаемого относительным самовозвышением, которое
чувствуется при унижении других; но он легко
объясняется, если мы рассмотрим, каково в подобном случае должно
было быть чувство, существовавшее в нас в ту минуту,
когда произошла эта несообразность. Вызвана была
значительная масса душевного движения или, говоря
физиологическим языком, большая часть нервной системы
находилась в состоянии напряжения. Было также возбуждено
сильное ожидание дальнейшего развития сцены, — было
известное количество неясной, рождающейся мысли
и эмоции, в которые готово было перейти существовавшее
количество мыслей и душевного движения. Если бы при
этом не было перерыва, количества новых идей и
чувствований было бы достаточно, чтобы поглотить всю
освобождающуюся нервную силу. Но теперь это количество
нервной силы, вместо того чтобы потратиться на
произведение соответствующего количества новых идей и эмоций,
которые уже зарождались, внезапно задерживается в
своем течении. Пути, на которые уже готово было обратиться
разрешение нервной силы, закрылись. Новый путь,
открывшийся появлением и выходками козленка, не велик;
возбужденные идеи и чувствования не так многочисленны
и велики, чтобы привлечь к себе всю нервную силу,
которая должна быть издержана. Поэтому излишек ее должен
разрешиться в каком-нибудь другом направлении, и,
сообразно данному уже объяснению, происходит истечение
этой силы, через посредство движущих нервов, к
различным классам мускулов, производя те полуконвульсивные
действия, которые мы называем смехом.
Это объяснение нисколько не противоречит тому
факту, что иногда из числа нескольких лиц, присутствующих
при одном и том же смешном приключении, встречаются
люди, в которых оно не возбуждает смеха; это бывает
оттого, что в них возникает какое-нибудь чувство, не
разделяемое остальными и достаточно сильное, чтобы поглотить
все рождающееся возбуждение. Из числа свидетелей
какого-нибудь неловкого падения, люди, не потерявшие своей
серьезности, будут именно те, в которых пробудилась
известная доля участия к упавшему, достаточно сильная, что-

808
Герберт Спенсер
бы служить исходом для чувства, совращенного этим
падением с своего прежнего пути. Иногда гнев отводит
остановившийся поток и предупреждает таким образом смех.
Пример этого недавно представил мне один из моих
друзей, присутствовавший на представлении в цирке Франко-
ни. Один из акробатов сделал страшный скачок через
несколько лошадей. Клоун, позавидовавший, казалось, успеху
товарища, самоуверенно приготовился к такому же скачку;
затем, разбежавшись необыкновенно быстро, он вдруг
остановился перед первой же лошадью, делая вид, что хочет
снять с нее какую-то пылинку. В большинстве зрителей
это возбудило веселый смех, но в моем друге, который
доведен был ожиданием предстоявшего скачка до сильного
нервного возбуждения, это вызвало негодование. Таким
образом, опыт доказывает то, что говорит теория, —
именно, что разрешение задержанных чувств в мышечную
систему совершается только при отсутствии других
подходящих путей и не совершается в том случае, если являются
другие чувства, по количеству своему соответствующие
задержанным.
Мы имеем на это доказательство еще более
решительное. Если мы сравним несообразности, возбуждающие
в нас смех, с несообразностями, которые не возбуждают
его, мы тотчас увидим, что неожиданное чувство,
появляющееся при не возбуждающих смех несообразностях,
хотя и бывает совершенно иного рода, но оказывается по
количеству и интенсивности не меньше первого. В числе
несообразностей, отнюдь не возбуждающих в нас смеха, Бэн
перечисляет: «старец, удрученный тяжкой ношей; пять
хлебов и две рыбы, разделенные между массою; все
неуместное и слишком несоразмерное; бочка, превращенная
в музыкальный инструмент; муха, покрытая мазью; снег
в мае месяце; Архимед, занимающийся геометрией во
время осады, и все идущее вразрез с обычными
представлениями; волк в овечьей шкуре; нарушение торговой сделки,
всякий обман вообще; мертвец за пиршеством, жестокость
родителей, неблагодарность детей и все
противоестественное; вся суета Соломона... Все это несообразности,
но возбуждают они не веселье, а боль, гнев, печаль,
отвращение». В тех случаях, когда внезапно вызванное
состояние сознания, совершенно непохожее на
предшествующее, по массе не меньше его, условия для произведения
смеха оказываются невыполненными. Смех, как показано

Опыты научные, политические и философские 809
выше, естественно является только тогда, когда сознание
неожиданно обращается от великого к мелкому, т. е. когда
встречается то, что можно бы назвать нисходящей
несообразностью.
Заметим, наконец, тот факт, представляющийся a priori
и подтверждаемый опытами, что восходящая
несообразность не только не в состоянии возбуждать смех, но
производит на мышечную систему действие совершенно
противоположного рода. Когда после чего-нибудь вовсе
незначительного происходит, без всякого
предупреждения, что-нибудь очень величественное, является эмоция,
которую мы называем изумлением; и это движение
сопровождается не возбуждением мускулов, а их
ослаблением. Пример такого действия мы видим на детях и
простолюдинах, у которых открывается от изумления рот, когда
они видят что-нибудь величественное или неожиданное.
Люди, которые бывают поражены удивлением при каких-
нибудь изумительных результатах, проистекающих от
несоответствующей, по-видимому, причины, часто
бессознательно роняют из рук вещи, которые они держали.
Так и должно быть по нашей теории. После некоторого
состояния сознания, поглощающего лишь небольшое
количество нервной энергии, является, без малейшего
ожидания, сильное движение страха, ужаса или изумления,
обусловливаемое видимой недостаточностью повода
к известному явлению. Это новое состояние сознания
требует гораздо больше нервной энергии, нежели то,
которое оно внезапно сменило, а увеличенное поглощение
нервной энергии, при изменениях умственного
состояния, влечет за собой временное уменьшение течения
нервной силы в других направлениях: отсюда открытый
рот и ослабление рук.
Мы сделаем еще одно замечание. В числе путей, по
которым может идти излишек разрешающегося чувства, была
указана нервная система внутренних органов. Внезапный
прилив задержанного умственного возбуждения,
появляющийся, как мы видели, при нисходящей несообразности,
без сомнения, должен возбуждать не одну только
мышечную систему, но и внутренние органы: сердце и желудок
также должны получить при этом свою долю впечатлений.
Таким образом, общепринятое мнение, что посредством
веселого возбуждения облегчается пищеварение, имеет
достаточное физиологическое основание.

810
Герберт Спенсер
Рискуя перейти за пределы моей непосредственной
задачи, я все-таки хочу указать, что метод исследования,
который был принят здесь, есть единственный метод,
дающий нам возможность понять и другие разнообразные
явления кроме явления смеха. Чтобы показать всю
важность этого метода, я укажу на объяснение, которое он
дает другому весьма обыкновенному классу явлений.
Всем известно, что значительное количество
душевного движения расстраивает вообще умственную
деятельность и препятствует свободе речи. Речь, которая очень
легко произносится перед столами и стульями, никак не
может быть произнесена столь же свободно перед каким-
нибудь собранием. Всякий школьник может
засвидетельствовать, что страх перед учителем часто делает его
неспособным ответить урок, который он весьма усердно
выучил. В объяснение этого обыкновенно говорят, что
внимание отвлечено, что надлежащий ход идей
расстроен вмешательством других, неуместных в этом случае,
идей. Но вопрос в том, каким образом необычное
душевное движение производит это действие? Настоящим
путем достигается довольно удовлетворительный ответ.
Рассказ урока или произнесение заранее обдуманной речи
предполагают течение весьма умеренного количества
нервного возбуждения по сравнительно тесному пути.
Дело состоит только в том, чтобы последовательно вызвать
в памяти известные, уже построенные мысли. Такой
процесс не требует большого расхода умственной энергии.
Поэтому, когда встречается большое количество
душевного напряжения, которое должно отыскать себе выход
в том или другом направлении, и когда, как обыкновенно
бывает в помянутых случаях, ограниченного ряда
умственных движений, через которые оно должно пройти,
недостаточно, — оно направляется еще по другим путям:
являются различные идеи, неподходящие к настоящему
строю мысли и стремящиеся удалить из сознания те
мысли, которые должны были бы занимать его.
Заметим теперь значение телесных движений,
самопроизвольно появляющихся при таких обстоятельствах.
Руки школьника, отвечающего урок, обыкновенно
сильно заняты: то он вертит изломанным пером, то щиплет
полу своей куртки; и если ему предлагают оставить руки
в покое, он выдерживает это очень недолго и снова
принимается за то же. Есть много рассказов о неизлечимых

Опыты научные, политические и философские 811
автоматических движениях этого рода, вошедших в
привычки некоторых публичных ораторов: об адвокатах,
которые постоянно скручивают и раскручивают
какую-нибудь полоску бумаги, о членах парламента, которые
постоянно то снимают, то надевают свои лорнеты. Пока эти
движения бессознательны, они облегчают умственные
действия. По крайней мере, этот вывод кажется
справедливым из того факта, что от остановки подобных
движений часто является смущение. Сэр Вальтер Скотт
рассказывает, например, что один из его школьных товарищей
не мог ответить урока, когда на его куртке оторвалась
пуговка, за которую он обыкновенно держался во время
ответа. Но почему эти движения облегчают умственные
действия? Очевидно, потому, что отвлекают часть
излишка нервного возбуждения. Если, как объяснено выше,
количество вызванной умственной энергии больше,
нежели какое может найти исход по тесному пути мысли,
открытому для него, и если, следовательно, она может
произвести смущение, устремившись на другие пути
мысли, то направлением этого исхода, через движущие
нервы в мышечную систему, давление уменьшается и
неподходящие идеи имеют меньше возможности
появляться в сознании.
Я полагаю, что это дальнейшее пояснение
подтверждает положение наше, что и в других случаях многое может
быть достигнуто проведением физиологического метода.
Полное объяснение явлений требует исследования всех
результатов данного состояния сознания, а это не может
быть достигнуто без изучения телесных и духовных
действий в их взаимных количественных, одного за счет
другого, изменениях. Мы, вероятно, многому научимся, если
во всех случаях будем искать: куда направилась вся
нервная энергия?

812
Герберт Спенсер
XV
ОТВЕТ КРИТИКАМ
(Впервые напечатано в «The Fortnightly
Review» за ноябрь и декабрь 1873 г.)
Когда возражение исходит от компетентного
читателя, то обыкновенно надо предполагать одно из двух: либо
что положение, возбудившее сомнение, неправильно —
целиком или отчасти; либо же если оно правильно, то,
значит, оно выражено так, что вызывает недоразумения.
Во всяком случае тогда необходимо в нем кое-что
изменить или к нему прибавить.
Не признавая тех ошибок, на которые мне указывают
мои критики, я скорее склонен приписать
недоразумениям несогласия их с моими метафизико-теологическими
идеями, и, имея в виду представить теперь свои
разъяснения на главные возражения и свои доводы против них, я
желаю отчасти оправдать мои доктрины, отчасти же
оградить их от превратных толкований, которых они,
по-видимому, не могли избежать.
Периодическое издание общего характера покажется,
может быть, не совсем подходящим местом для
обсуждения этих крайне отвлеченных вопросов. Однако в
настоящее время интерес к последним является настолько
распространенным и они так тесно связаны с
совершающимися изменениями в идеях, что я беру на себя смелость
рассчитывать на читателей и вне круга людей, специально
занимающихся философией.
Из всех сделанных мне возражений я выбирал,
конечно, лишь те, которые или отличаются основательностью,
или же исходят от лиц, пользующихся известным весом
вследствие занимаемого ими положения или своей славы.
Ответить большему числу оппонентов мне было бы
решительно невозможно.
Начну с критических замечаний, заключающихся в
речи, произнесенной достопочтенным Кэрдом перед
собранием британской ассоциации в Эдинбурге в августе

Опыты научные, политические и философские 813
1872 г. Возражение д-ра Кэрда, сделанное в изысканно-
вежливой форме, — что, к счастью, ныне уже не так редко
при теологических спорах, как прежде, — может, по
моему мнению, быть принято без необходимости
существенно изменять положение, против которого оно
направлено, и может показать, что сказанное им говорит больше
против мнений мыслителей, считаемых за правоверных,
как сэр В. Гамильтон и декан Мансель, чем против моих.
Излагая их, д-р Кэрд говорит:
«Его тезис гласит, что область знания и область
религии различествуют между собой, как познанное от
непознанного и непознаваемого. Тезис этот основан
преимущественно на критическом исследовании
человеческого интеллекта, причем автор исходит из доводимого
им до крайних логических следствий учения об
относительности человеческого познания, учения,
предложенного Контом и специально примененного к теологии
славной школой наших национальных философов.
Именно они пытаются вывести из самой сущности
человеческого ума, что он может знать лишь конечное
и относительное, познать же безусловное и
бесконечное человеческому уму препятствует присущая ему
непреодолимая ограниченность... Но спрашивается, если
мы, по исследовании интеллекта, приходим к
заключению, что человек не способен ничего познавать вне
пределов конечного, то не допускаем ли мы уже тем
самым явное внутреннее противоречие? Исследование
умственных способностей можно производить лишь
при посредстве их же самих, и если нам говорят, что
орудие ограниченно и недостаточно, то и результат
изыскания должен отличаться теми же дефектами. В
самом деле, знание границы не предполагает ли уже
возможности перейти ее? Утверждая, что человеческое
знание не способно перешагнуть через рамки конечного
мира, не допускаем ли мы в качестве необходимой
первой посылки именно то, самое признание чего есть уже
нарушение этих рамок?».
Возражение это не из тех, от рассмотрения которых я
желал бы уклониться, и это можно видеть уже из того, что
я сам делал его себе. Подготовляя второе издание
Оснований психологии, я нашел среди своих памятных листков

814
Герберт Спенсер
заметку, на которой сохранились еще следы облатки,
которой она была приклеена к первоначальной рукописи
(возможно, впрочем, что заметка эта взята из рукописи
Основных начал). Там сказано:
«Тут я могу заметить мимоходом, что ряд
рассуждений, включая и вышеозначенное, которым сэр Вильям
Гамильтон желал доказать полную относительность
нашего познания, — рассуждений, с ясностью
установивших весьма важные истины и с которыми я в главном
согласен, — может быть обращен против него самого,
когда он приходит к окончательному заключению о
невозможности для нас познать абсолютное.
Действительно, утверждая положительно, что абсолютное не может
быть познано нами, мы утверждаем известного рода
знание о нем: мы знаем его как непознаваемое. Признавая,
что человеческий разум ограничен условным, мы ставим
этому разуму безусловную границу, а это предполагает
безусловное знание. Мне кажется, что "ученое
неведение", которым кончается философия, надлежит
отодвинуть еще на ступень дальше и вместо положительного
утверждения о непознаваемости абсолютного следует
признать, что мы не можем сказать, познаваемо оно или
нет».
Почему я опустил эту заметку — не могу теперь
припомнить. Возможно, что это произошло лишь благодаря
тому, что при дальнейшем обсуждении я нашел ответ на
это возражение. В самом деле, если признать за истину,
что ум не может проверить собственной своей
компетентности, так как уже при самом исследовании этого он
принужден допустить ее как постулат и, таким образом,
предрешать вопрос; то ведь, с другой стороны, отсюда
вовсе не вытекает невозможности для ума доказывать
собственную некомпетентность в вопросах известного рода.
Можно себе представить две причины недоступности для
ума этих вопросов — именно: возможно, что суждения
разума вообще являются несостоятельными, и в этом случае
неспособность его к разрешению вопросов известного
рода обусловливалась бы его общей неспособностью;
с другой стороны, возможно, что суждения разума
действительны лишь в известных пределах, и потому сами
приводят к заключению о некомпетентности этого разума во

Опыты научные, политические и философские 815
всем, что лежит за этими пределами. Так что хотя нельзя
доказать упомянутой компетентности, потому что она
предполагается на всякой ступени исследования, но зато
возможно доказать некомпетентность ума, если,
во-первых, восходя по ступеням доказательств, мы беспрестанно
запутываемся в противоречиях и убеждаемся в
ненадежности выводов; или, во-вторых, если рассуждение,
при полной своей достоверности, приводит нас к выводу,
что некоторых вопросов разум совсем не может
разрешить.
Как индуктивно, так и дедуктивно мы приходим к
заключению, что сфера разума ограничена. Индуктивно
заключение это является как результат бесчисленных
тщетных попыток выйти из указанной сферы; попыток
постигнуть сущность вещества, движения, пространства,
времени, силы; попыток, приводивших вечно нашу мысль
к невозможным альтернативам, что дает нам право
полагать, что и в будущем, как и до сих пор, все подобные
попытки останутся тщетными. Дедуктивно же указанное
положение является результатом анализа,
показывающего, что предметом мысли может быть только отношение,
что процесс мысли заключается в отождествлении и
распределении по классам отношений; что поэтому бытие
в себе, вне каких-либо отношений, немыслимо, так как
оно находится вне сферы мышления. Иными словами,
дедукция объясняет нам причину той неудачи ума, в
которой индукция убеждается на основании многочисленных
опытных данных. И оспаривать способность разума
произнести в этих трансцендентных вопросах такой
приговор самому себе — значило бы оспаривать его
способность делать правильные выводы из посылок, т. е.
утверждать общую некомпетентность разума в суждениях,
необходимо обнимающую и частную некомпетентность
его в них.
В тесной связи с предыдущим стоят возражения д-ра Ман-
селя; на них я и остановлюсь теперь. В примечании к
своей Philosophy of the Conditionet (стр. 39) он говорит.
«М-р Герберт Спенсер в своем труде Основные
начала пытается завербовать сэра В. Гамильтона
одновременно в ряды и пантеистов и позитивистов» (кстати
сказать, утверждение несколько странное, ввиду моего
несогласия ни с теми, ни с другими). «Он усваивает одну

816
Герберт Спенсер
лишь отрицательную сторону его философии, в
которой Гамильтон, заодно с другими писателями, заявляет,
что абсолютное недоступно разуму и не может быть
понято им одним; но он отбрасывает положительную часть
этой философии, в которой заявляется самым
категорическим образом, что вера в личного Бога императивно
предписывается фактами нашего сознания, как
нравственного, так и эмоционального... Главный принцип сэра
В. Гамильтона состоит в том, что сознание надлежит
брать во всей его совокупности и что чувства,
моральные и религиозные, служащие первоисточником нашей
веры в личного Бога, ничего не теряют в своей силе,
несмотря на чисто отрицательные заключения,
породившие в людях идею безличного Абсолюта... М-р Спенсер,
наоборот, принимает эти отрицательные выводы за
единственное основание религии и отвергает великий
гамильтоновский принцип различия между знанием
и верой».
Чтобы придать сказанному более подходящую для
обсуждения форму, я сначала рассмотрю последнее
возражение. Д-ру Манселю вместо вышеприведенного следовало
бы сказать, что я не желаю, вслед за сэром В. Гамильтоном,
смешивать два различных и диаметрально
противоположных значения слова вера. Слово это обыкновенно
прилагается к показаниям сознания, которые не могут быть
подтверждены никакими доказательствами, и притом
одинаково как к таким, которые не могут быть доказаны, потому
что они лежат в основании всякого доказательства, так
и к таким, которые не могут быть доказаны вследствие
своей неочевидности* Я писал об этом различии на
страницах «Fortnightly Review» за июль 1865 г. в следующих
выражениях:
«Обыкновенно мы говорим, что «верим» — как о тех
предметах, которые в наших глазах имеют за себя
решительную очевидность, так и о тех, о которых мы
получили какое-то неопределенное впечатление. Мы верим, что
в ближайшую сессию парламента взимание подати на
церковь не будет отменено; мы верим, что такой-то
человек, на которого мы сию минуту глядим, добродушен.
Основания психологии, примечание к § 425.

Опыты научные, политические и философские 817
Иными словами, когда доказательства наши явно
недостаточны или когда их вовсе нет, — мы называем наши
мысли о тех предметах, к которым они относятся,
«верой». И особенность таких явлений, по сравнению с
актом знания, заключается в том, что связь их с
предшествующими состояниями нашего сознания может быть
легко показана. Но к сожалению, слово «вера»
прилагается постоянно также и к тем сложным душевным
явлениям, которые, временно или навсегда, остаются
неразрешимыми и которые воспринимаются нами только
потому, что от них нельзя никак отделаться. Сказать, что мне
больно, или что я слышу звук, или что одна линия
представляется мне более длинной, чем другая, — значит
сказать, что во мне произошло известное изменение
состояния сознания; но самое большее что я могу сказать
в подтверждение этого факта, — это лишь то, что
наличность его имеется в моем уме... Мы сказали выше, что
«верой» называется впечатление, в пользу которого можно
привести лишь явно недостаточные доводы или нельзя
указать вовсе никаких доводов; но бывает и так, что
когда нам приходится подыскивать основание для какого-
либо из самых простых представлений сознания, мы
говорим, за неимением доказательств, что верим в него.
Таким образом, одним названием мы обозначаем два
противоположных полюса знания; и благодаря
превратному обозначению тем же словом одновременно как
наиболее последовательных, так и наименее
последовательных отношений мысли мы впадаем в глубокие
недоразумения».
Но вера в то, что нравственные и религиозные чувства
являются продуктом веры в личного Бога, не принадлежит
к числу тех мнений, которые не могут быть доказаны по
отсутствии доказательств, и потому очевидны. Чтобы
убедиться, что идея эта не содержится в самых этих чувствах
и не соединена с ними, как нечто нераздельное, стоит
только припомнить, что в сочинениях по Естественной
теологии существование личного Бога выводится именно из
моральных и религиозных чувств. Это не такая вера, как,
например, моя уверенность в том, что это — дневной свет
или что передо мною открытое пространство: вера
последней категории не может быть доказана, потому что она так
же проста и ничуть не менее несомненна, чем любое звено

818
Герберт Спенсер
в доказательстве. Если бы рассматриваемая вера была такой
же категории, то аргументация оказалась бы излишней:
каждый народ и каждый отдельный человек имел бы эту
веру в незыблемой форме. Отсюда ясно, что сэр В. Гамильтон
смешал два совершенно различных состояния сознания,
именуемых верой, и приписал второму такую
убедительность, какая принадлежит лишь первому.
Далее, ни сэр В. Гамильтон, ни д-р Мансель не
указывают на различие между теми «фактами нашего морального
и эмоционального сознания», которые императивно
требуют веры в личного Бога, и теми фактами нашего (или
вообще людей) «морального и эмоционального сознания»,
которые властно вызывают в людях верования,
признаваемые сэром В. Гамильтоном за неправильные. Так,
новозеландский вождь, уличив свою жену в неверности, убивает
виновного в связи с нею; жена лишает себя жизни, чтобы
на том свете соединиться со своим возлюбленным;
вследствие этого вождь убивает себя ради того, чтобы
последовать за ними и помешать исполнению их плана. Эти два
акта самоубийства представляют достаточно сильное
доказательство того, что новозеландцы верят в существование
другого мира, куда они могут добровольно отправляться
и где желания их будут исполняться так же, как и в этом
мире. Если бы их спросить, на чем основана эта их вера,
и не согласиться с их доводами, то они могли бы сослаться
на сознательные эмоции, как на незыблемую основу этой
веры. Я не вижу, почему бы фиджиец, на основании
аргументов сэра Гамильтона, не мог оправдывать своего
убеждения в том, что если его похоронят заживо, то он будет
продолжать свою жизнь на том свете — прямо с того
самого возраста, какого он достиг в здешнем мире, и что на его
долю там выпадут те же удовольствия войны и радости
каннибализма, что и здесь.
При этом уверенность его в том сильнее религиозных
верований цивилизованных людей, как это видно уже из
того факта, что он действительно дает похоронить себя
весьма охотно. А раз мы видим, что уверенность эта не
может быть основана на доказательствах, то значит, она
должна обусловливаться известным состоянием
чувства — некоторым «эмоциональным сознанием». Почему же
не сказать, что «факты» такого «эмоционального
сознания» «властно требуют» этой веры? Очевидно, что
принцип: «сознание надо брать во всей его целостности» —

Опыты научные, политические и философские 819
обязывает нас либо признать верными все предрассудки
рода человеческого, либо принять в расчет лишь
сознание известного ограниченного класса цивилизованных
людей.
Но если верить во что-нибудь только потому, что такая
вера властно предписывается фактом сознания, то я не
вижу, почему бы не признать действительным
существование привидения в доме на основании того упорного
страха перед этим привидением, который испытывается
ребенком или прислугой.
В заключение мне весьма важно опровергнуть указание
д-ра Манселя, что «г-н Спенсер считает эти отрицательные
выводы единственным основанием религии». Указание
это совершенно противоположно истине: именно,
оспаривая Гамильтона и Манселя, я утверждал, что наше
сознание о том, что нам показывают известные явления, есть
сознание положительного, а не отрицательного характера,
как полагают они, и что это положительное сознание
является незыблемой основной религиозного чувства
(Основные начала, § 26).
Вместо того чтобы доказать это надлежащими
цитатами, я приведу здесь кстати выдержку из одного
иностранного теолога. Именно г-н Гроц, пастор реформатской
церкви в Ниме (Nismes), пишет:
«Враждебна ли по своей природе наука религия? Надо
ли отрицать науку для того, чтобы быть религиозным? За
религию высказывается теперь сама наука, и притом
наука экспериментальная; она устами одного из...
мыслителей нашей эпохи, г-на Герберта Спенсера, дает
одновременно ответ господам Вашро (Vacherot) и Конту».
«Здесь г-н Спенсер обсуждает теорию безусловного,
разумея под этим словом Бога. Шотландский философ
Гамильтон и его ученик Мансель говорят, подобно нашим
французским позитивистам: "Мы не можем утверждать
положительного существования чего-либо за пределами
явлений". Гамильтон и его ученик отличаются от наших
соотечественников лишь тем, что вводят в свои
рассуждения "чудесное откровение", заставляющее нас верить в
существование безусловного, и, благодаря этому истинно
чудесному откровению, правоверию отводится прежнее
место. Но правда ли, что мы ничего не можем утверждать

820
Герберт Спенсер
сверх феноменов? Г-н Спенсер говорит, что в таком
утверждении заключается грубая ошибка. Он совершенно
справедливо замечает, что в этом вопросе не одна лишь
логическая сторона, но есть еще и психологическая, и,
по нашему мнению, он совершенно убедительно
доказывает, что положительное существование абсолютного
дается непосредственно нашим сознанием».
«Вот где основа соглашения между религией и наукой.
В главе... озаглавленной Примирение, г-н Спенсер
усыновляет и развивает это соглашение на совершенно
правильной почве».
«Г-н Спенсер, оставаясь на почве логики и психологии
и не прибегая к сверхъестественному вмешательству,
установил законность, необходимость и вечность как
религиозного чувства, так и религии»*
Теперь я перейду к замечаниям д-ра Шедворта, Г. Ходж-
сона, а именно к его опыту о «Будущем метафизики»,
напечатанному в Contemporary Review за ноябрь 1872 г. При
этом я ограничусь только пунктами, в котором он
является несогласным со мною, отметив лишь, что согласие
этого писателя с другими моими мнениями я высоко ценю,
так как признаю его тонким и независимым мыслителем.
Д-р Ходжсон, прежде чем высказаться сам, вкратце
излагает и критикует воззрения Гегеля и Конта, с которыми он
отчасти соглашается, отчасти же нет, а затем переходит
к критике моих мнений. Сделав предварительный беглый
очерк моих положений, в правильности изложения
которого я сомневаюсь, он продолжает:
«В его Основных началах (1-я часть 2-го издания)
есть глава о «Конечных научных идеях», в которой он
перечисляет шесть таких идей или групп идей, и пытается
показать их полную непостижимость. Эти шесть идей
следующие: 1) пространство и время, 2) материя, 3)
покой и движение, 4) сила, 5) сознание, 6) душа или я.
Входить в подробное рассмотрение всего этого было бы
в настоящем случае предприятием слишком обширным;
но я возьму первую из этих шести идей и попытаюсь на
ней показать всю неосновательность мнения м-ра Спен-
Le sentiment religieux, par A. Grotz. Paris, S. Cherbuliez, 1870.

Опыты научные, политические и философские 821
сера; а так как те же доводы могли бы быть применены
и к остальным идеям, то я признаю себя вполне
неправым, если окажусь неправым в вопросе о пространстве
и времени».
Я охотно вступаю в спор с д-ром Ходжсоном на этих
условиях и постараюсь разобрать, один за другим, те доводы,
которыми он пользуется для доказательства
несостоятельности моих выводов. Придерживаясь избранного им
самим порядка, я начну с положения, следующего за только
что цитированным. Первая часть его гласит: «Согласно
метафизическому воззрению на пространство и время, они
суть элементы всех явлений, будут ли эти явления просто
представлениями или воспроизведением представлений.
Что бы ни разумелось здесь под "метафизическим
воззрением", — воззрение ли Канта, или собственное д-ра Ходж-
сона, или выражение это имеет более общее значение, — я
просто отвечу, что это метафизическое воззрение
неправильно. Разбирая кантовскую версию этого учения, а
именно, что пространство есть известная форма
интуиции, я указал, что пространство связано неразрывно лишь
с определенным родом явлений; что Кант тут имеет
обыкновенно в виду объекты зрения и осязания, с которыми
сознание пространства связано нерасторжимо, и упускает из
виду такие группы явлений, с которыми оно не связано так
тесно. Хотя у взрослого человека ощущение звука и
вызывает также известное пространственное впечатление, в
основе которого лежит по большей части, если не всегда,
личный опыт; и хотя из поучительных опытов г-на Spald-
ing'a оказывается, что у существ, одаренных от рождения
нервной системой, лучше организованной, чем наша,
существует некоторое врожденное понятие о стороне,
откуда идет звук, тем не менее можно доказать, что восприятие
пространства при звуковых впечатлениях не получается
уже с самого начала вместе с ощущением, как известная
форма интуиции. Исходя из кантовского учения, что
пространство есть форма чувственных интуиции не только
простых, но и воспроизведенных, рассмотрим
критически наши музыкальные воспроизведения. Я уже имел случай
в другом месте высказать следующее:
«Пусть читатель обратит внимание на то, что
произойдет, когда какая-нибудь мелодия овладевает его во-

822
Герберт Спенсер
ображением. Ее звуки в известном ритме следуют друг
за другом независимо от какого бы то ни было
пространственного сознания, — следовательно, они не
локализированы. Читатель при этом может вспомнить
о том месте, где он слышал их, но может и не
вспомнить, так как эта ассоциация имеет лишь случайный
характер. Приняв все это во внимание, он ясно увидит,
что те пространственные представления, которые
иногда сопровождают звуки, приобретены путем
индивидуального опыта, а не даются нам самими звуками.
И действительно, если мы обратимся к кантовскому
определению форм, то получим простое и убедительное
доказательство этому. Кант называет формою "то,
вследствие чего содержание явления располагается
сообразно некоторым отношениям". Но каким образом
может быть расположено содержание того явления,
которое мы называем звуком? Его части могут быть
расположены в порядке последовательности, т. е. во
времени. Но нет никакой возможности расположить их
в порядке сосуществования, т. е. в пространстве. То же
сахмое приходится сказать и о запахе. Всякий, кто
думает, будто бы звук и запах имеют своею формою
интуиции пространства, может легко убедиться в противном,
попробовав найти правую и левую стороны звука или
попытавшись вообразить себе запах, перевернутый
вверх ногами» (Основания психологии, § 399,
примечание).
Не соглашаясь, таким образом, — и полагаю, что не без
достаточного основания, — с «метафизическим взглядом
на пространство и время» как на «элемент всех явлений», я
естественно не могу согласиться и с первым возражением
д-ра Ходжсона, выводимым им отсюда. Он разбирает
сначала те доводы, посредством которых я желал доказать
непостижимость пространства и времени, рассматриваемых
объективно, причем излагает иными словами мое
заключение, что «таким образом, если пространство и время не
могут быть ни несущностями, ни атрибутами сущностей,
то нам не остается другого выбора, как признать их за
сущности». Затем он продолжает:
«Пока все еще хорошо. Но далее он доказывает, что
их нельзя представить себе мысленно и такими реаль-

Опыты научные, политические и философские 823
ными сущностями, так как, для того "чтобы
совершенно ясно понять это, надобно представить себе их как
имеющих известные атрибуты". Однако
метафизическая доктрина дает нам средство понять их как
реальные сущности, и победоносно отражает доводы
относительно их непостижимости; так как подставляет на
место атрибутов другой элемент, исполняющий роль
этих атрибутов, элемент материальный, — именно
чувство или качество, присущее пространству и
времени и составляющее вместе с ними эмпирическое
явление восприятия. Стало быть, мы имеем право сказать,
что, пока м-р Спенсер не опровергнет этого довода,
его положение о непостижимости пространства и
времени, как реальных сущностей, "не может считаться
доказанным"».
Была ли допущена мной тут ошибка или нет, я не могу
сказать; но я не вижу, чтобы мои доводы были опровергнуты
приведенным возражением. Напротив, им, как мне кажется,
сделана существенная уступка. В самом деле, что это за
сущности, которые могут существовать лишь при том условии,
что им присуще что-нибудь иное? Весь довод д-ра Ходжсо-
на есть не что иное, как молчаливое утверждение, что
пространство само по себе не может быть постигнуто как
сущность; а это и есть то, что я говорил.
Затем д-р Ходжсон переходит к следующему
общеизвестному аргументу, который я привел для того, чтобы
показать, какое непреоборимое препятствие является
для постижения пространства и времени как
объективных сущностей; а именно, что «все сущности, которые
мы действительно знаем за таковые, ограничены... между
тем относительно пространства и времени мы не можем
утвердительно сказать ни того, что они ограничены,
ни того, что они безграничны». Не приводя здесь всех
рассуждений д-ра Ходжсона, имеющих задачей
установить различие между пространством, как объектом
восприятия, и пространством, как объектом понятия, я
ограничусь лишь передачей его же словами конечного
вывода, к которому он приходит: «Таким образом, — говорит
он, — пространство и время, как восприятия, не конечны,
а бесконечны; но как понятия — они не бесконечны, а
конечны...».
Большинство читателей, вероятно, будет поражено

824
Герберт Спенсер
подобным заявлением, утверждающим, что понятие
менее экстенсивно по объему, нежели восприятие; но,
не останавливаясь на этом, я ограничусь лишь
следующим вопросом: в каких случаях пространство
воспринимается как бесконечное? Конечно, д-р Ходжсон не
захочет признать, что он может воспринять одновременно
все пространство вокруг себя, — что пространство
позади и пространство впереди являются слитыми в
восприятии. Однако это необходимо вытекает из его слов.
Понимая их менее буквально и не подчеркивая того факта, что
воспринимаемое пространство обыкновенно бывает
ограничено объектами более или менее отдаленными,
проверим приведенное положение, допустив самые
благоприятные для него условия. Предположим, что глаз наш
направлен кверху, в ясное небо; но воспринимаемое при
этом пространство разве не ограничено с боков? Поле
зрения, доступное нашим глазам, не может превышать
угла в 1 80°, а еще более оно ограничено в
перпендикулярном к нам направлении. Даже о третьем измерении — а
его-то, очевидно, только и имеет в виду д-р Ходжсон —
нельзя, собственно, сказать, чтобы оно было бесконечно
в восприятии. Посмотрите на какое-нибудь место в небе,
находящееся на расстоянии тысячи миль. Затем
посмотрите на место, отстоящее на миллион миль. Какая будет
разница в восприятии? Ровно никакой. Но как же возможно
воспринять бесконечное пространство, когда даже такие
конечные протяжения не различаются в восприятии ни
одно от другого, ни от бесконечного расстояния? Д-р
Ходжсон, очевидно, употребил не то слово. Вместо того чтобы
сказать, что пространство бесконечно в восприятии, ему
надлежало сказать, что воспринимаемое пространство —
конечно в двух измерениях, но становится
неопределенным в третьем измерении, когда принимает большие
размеры.
Теперь я подошел к параграфу, начинающемуся так:
«Затем м-р Спенсер переходит ко второй или
субъективной гипотезе Канта». Параграф этот представляет
некоторую трудность для полемики, потому что мои
взгляды подвергнуты там критике одновременно с двух
точек зрения: с точки зрения Канта и с точки зрения
самого д-ра Ходжсона. Но соглашаясь с воззрением Канта,
д-р Ходжсон говорит: «Я считаю, что и пространство,
и время, и чувственный или материальный элемент —

Опыты научные, политические и философские 825
равно и одинаково субъективны, равно и одинаково
объективны». Не будучи в состоянии понять этой мысли, я не
могу спорить и с вытекающими из нее доводами д-ра
Ходжсона, направленными против меня, а вынужден
ограничиться тем, что он говорит в защиту Канта. Именно
он пишет:
«Мне, однако, думается, что кантовская точка зрения
изложена м-ром Спенсером неправильно; его, кажется,
ввел в заблуждение широкий смысл термина не-я. Кант
считал, что пространство и время в основе своей
субъективны, но когда они прилагаются к не-я, вытекающему
из явлений, то являются формальным элементом этих
явлений, из которых одни суть явления внутреннего
опыта, или л, а другие — внешнего опыта, или не-я. не-я
к которому формы пространства и времени не
прилагаются и не имеют никакого отношения, есть "вещь в
себе", а вовсе не Non Ego явлений. Поэтому объективное
существование пространства и времени в явлениях —
а не в "вещи в себе" — есть последовательное и
необходимое следствие воззрения Канта на субъективную
природу названных форм».
Если я в самом деле превратно понял Канта, то могу
сказать, что приписал ему гипотезу менее ошибочную,
чем его собственные. Мне казалось, что, по его воззрению,
пространство, как форма интуиции, принадлежащая л,
прилагается в акте интуиции и к не-я (под чем я разумел
«вещь в себе»). Теперь же мне говорят, что, по учению
Канта, пространство, имея свое начало в л, — будучи
приложено к не-я, выражается в явлении (причем не-я
необходимо как «вещь в себе»); и возникшие таким образом
явления становятся объективными сущностями вместе
с пространством, приданным им субъектом. Субъект
придает пространство, как форму, к первоначальному
объекту или «вещи в себе» и таким образом создает
явления; а вслед за этим пространство делается объективной
сущностью, независимой ни от субъекта, ни от
первичной «вещи в себе»! Д-ру Ходжсону может казаться, что эта
точка зрения основательнее той, какую я приписал Канту:
но по моему мнению, непонятность при этой новой
формулировке только возросла. Я оставлю ее без внимания,
не считая нужным опровергать гипотезу Канта в таком из-

826
Герберт Спенсер
мененном к худшему виде . В своем дальнейшем
возражении д-р Ходжсон говорит: «Но м-р Спенсер имеет еще
другое доказательство непостижимости пространства
и времени; — а именно: "Если пространство и время суть
формы мысли, то они никак не могут быть мыслями, так
как невозможно, чтобы что-либо было вместе и формой
мысли и содержанием ее...". Следующий пример всего
лучше покажет ошибочность такого мнения. Силлогизм
считается обыкновенно формой мысли. Но разве можно
доказать непостижимость силлогизма тем, что он будто
бы не может быть одновременно и формой и
содержанием мысли? Разве мы не могли бы построить силлогизм
о силлогизме? Или, еще проще, разве верно, что ни одна
собака не может укусить самое себя, так как невозможно
быть одновременно предметом кусающим и предметом
кусаемым».
Если бы д-р Ходжсон привел целиком то место, откуда
он заимствовал указанную фразу; или рассмотрел бы ее
Вместо того чтобы говорить о моем превратном понимании
Канта, д-р Ходжсон должен бы был обратить внимание на то, что
Кант в разных местах так видоизменял смысл своих слов, что
сделал совершенно невозможным правильное толкование их. В
начале своей Критики чистого разума он говорит. «Действие
предмета на нашу способность представления, поскольку мы получаем
от него впечатления, есть ощущение. Наглядное представление
называется опытным, если оно посредством ощущения имеет
дело с внешним предметом. Неопределенный же предмет
опытного наглядного представления называется явлением. То, что
в явлении соответствует ощущению, я называю его содержанием
[если обратить внимание на только что данное определение
явления, то ясно, что здесь открыто признается его объективное
существование], то же, чем сообщается разнообразному
содержанию известный порядок, я называю его формой» [таким
образом, слово форма в том смысле, как оно здесь употреблено,
относится к объективному бытию]. «Но конечно, это нечто,
дающее нашим ощущениям порядок и известные формы, само не
может быть ощущением.» [В этой фразе слово форма, очевидно,
относится к субъективному бытию.] Таким образом, вначале
«явление» и «ощущение» различаются между собою как объект
и субъект; в последних же фразах говорится о форме в связи
с явлением, а затем в связи с ощущением, как будто это — одно
и то же.

Опыты научные, политические и философские 827
в связи с той частью кантовского учения, которой она
касается (а именно, что пространство остается в сознании
по удалении всего содержания; откуда следует, что
пространство и есть тот предмет, которым занято сознание, т. е.
и есть объект сознания), — он бы увидел, что возражение
его не так убедительно, как ему кажется. Пусть он спросит
себя, по поводу первого своего примера: возможно ли
«построить силлогизм о силлогизме», когда в нем нет
никакого содержания — ни символического, ни иного; когда в
нем большая посылка — нечто не существующее, малая
посылка — тоже нечто не существующее и заключение —
тоже нечто не существующее; мне кажется, он увидит, что
о силлогизме, лишенном всех терминов, нельзя построить
силлогизма: «чистая форма разума (предполагая, что это —
силлогизм, хотя это и не так), совершенно лишенная
содержания, не может быть представлена в мысли, а потому
о ней нельзя и рассуждать». Обращаясь ко второму
примеру д-ра Ходжсона, я должен выразить свое удивление, что
он приводится таким остроумным метафизиком. Чтобы
известное сравнение имело значение, необходимо, чтобы
отношение между терминами аналогичного случая до
известной степени соответствовало отношению между
терминами случая, давшего повод к сравнению. Неужели же
д-р Ходжсон действительно думает, что отношение между
собакой и местом на ее теле, которое она кусает, подобно
отношению между содержанием и формой?
Предположим, что собака кусает свой хвост. Значит, по д-ру Ходжсо-
ну, выходит, что собака, которая кусает, соответствует
умственной способности, как форме, а укушенный хвост
соответствует этой способности, как содержанию. Но
представим себе, что собака лишается хвоста. Может ли
аналогичным образом способность, как форма, быть
отделена от способности, как содержания? Продолжает ли
существовать умственная форма, лишенная всякого
содержания, — даже и того, каким она сама является (допустим,
что последнее — возможно), как продолжает существовать
собака, потерявшая хвост? Если бы даже это сравнение
и было уместно, то и тогда я едва ли бы мог ожидать, что
д-р Ходжсон удовлетворится им. Я все же думаю, что он
предпочел бы прибегать в споре со мной к прямым, а не
к косвенным доводам. Почему не указал он на
несостоятельность моего рассуждения в Основаниях психологии
(§ 399, 2-е изд.)? Приведя там положение Канта, что «про-

828
Герберт Спенсер
странство и время представляют из себя не только формы
чувственной интуиции, но и сами являются интуициямт,
я писал:
«Если мы вникнем поближе в этот вопрос, то
невозможность согласить это одно с другим станет еще яснее.
Кант говорит: "То, что в явлении соответствует
ощущению, я называю содержанием явления; а то, что
заставляет содержание явления располагаться сообразно
некоторым отношениям, я называю формой явления". Исходя из
определения формы, как нечто такого, "что заставляет
содержание располагаться сообразно некоторым
отношениям", обратимся к тому случаю, когда интуиция
пространства является интуицией, занимающей собою
сознание. Может ли содержание этой интуиции "быть
расположенным сообразно некоторым отношениям" или
нет? Конечно, оно может быть расположено таким
образом или, точнее говоря, оно действительно так
располагается. Пространство не может быть мыслимо иначе, как
имеющим части, близкие или дальние, находящиеся
в том или в другом направлении. А потому, если форма
предмета есть то, что "заставляет располагаться
сообразно некоторым отношениям", то отсюда следует, что когда
содержанием сознания бывает интуиция пространства,
которое имеет части, "могущие быть расположенными
сообразно известным отношениям", то должна
существовать и какая-нибудь форма этой интуиции. Что же это
за форма? Кант нам этого не говорит и даже,
по-видимому, не приходит к тому заключению, что такая форма
должна непременно быть; впрочем, он и не мог прийти
к такому выводу, не отказавшись предварительно от
своей гипотезы, что интуиция пространства есть нечто
первоначальное».
Когда д-р Ходжсон объясняет мне, каким образом то,
«благодаря чему содержание... становится в известные
отношения», может само стать в те же самые отношения,
тогда я готов буду сдаться ему; но до тех пор никакая аналогия
(почерпнутая из способности собаки кусать саму себя) не
может иметь в моих глазах какого-либо веса.
Разобрав мои доводы и расположив их так, чтобы
возможно было вывести из них заключение, что
рассматриваемые сами по себе пространство и время совершенно

Опыты научные, политические и философские 829
непостижимы (он все время употребляет за меня слово
«непонятны», которое, благодаря своим неподходящим
побочным значениям, плохо передает мое положение),
д-р Ходжсон продолжает так:
«Тем не менее м-р Спенсер не перестает пользоваться
этими непонятными идеями, как основой для своей
философии. Следует заметить, что все эти несообразности
касаются пространства и времени, как мы их знаем, т. е.
действительного пространства и времени,
обнаруживающегося в явлении. Поэтому в результате м-р Спенсер
должен бы прийти логически к скептицизму. К чему же
он приходит в действительности? К онтологизму,
учению о сущности вещей. Каким образом? Да просто,
вместо того чтобы отбросить пространство и время, как
вещи непонятные, он делает попытку доказать их
существование, подставляя вместо них непознаваемое, чем они
и являются в действительности, хотя мы этого и не
можем знать, и устраняя из области познания вместо
пространства и времени это непознаваемое».
Утверждение это немало меня поразило. Если такой
компетентный читатель, как д-р Ходжсон, имея перед
собой книгу, которую цитирует, был способен совершенно
не понять смысла тех мест (§ 26), о которых уже шла речь,
когда я спорил с Гамильтоном и Манселем, то я почти не
могу надеяться быть понятым заурядным читателем. В этом
параграфе я прежде всего утверждаю, что сознание
конечной реальности, хотя и не способно стать мыслью в
собственном смысле, потому что не может быть поставлено в
определенные границы, тем не менее все-таки остается
сознанием положительным и вовсе не становится
отрицательным вследствие отсутствия этих границ. Я там
доказываю, что:
«Ошибка, в которую столь обычно впадают
философы, стремящиеся установить пределы и условия
сознания, состоит в том, что они предполагают, будто
сознание не содержит ничего, кроме пределов и условий, и
совершенно не обращают внимания на то, что заключается
в этих пределах и ими обусловливается. При этом
забывается, что существует нечто, одновременно служащее
грубым материалом определенного мышления и остаю-

830
Герберт Спенсер
щееся даже после того, как определенность, которую
мысль ему сообщила, будет уничтожена». Это нечто
«постоянно пребывает в нас, как предмет мышления,
которому мы не в силах придать никакого образа».
Положительный элемент сознания, который по
«необходимости является неопределенным и в то же время
неразрушимым», я считаю сознанием непознаваемой
действительности.
Однако д-р Ходжсон говорит, что «м-р Спенсер
продолжает пользоваться этими непонятными идеями, как
основою для своей философии», откуда следует, что
основа эта состоит из отрицаний, а вовсе не из того, что,
несмотря на отрицание пределов, продолжает
существовать. И вот, извратив или, можно даже сказать, вывернув
наизнанку смысл моих слов, он дает понять, что я кладу
в основу философии «непонятные идеи»,
«противоречащие самим себе понятия», которые получаются при
попытке постигнуть пространство и время. Он говорит,
будто я предлагаю вывести субстанцию из формы или скорее
из отрицания формы, — и разъясняет своим читателям,
что под непознаваемым я разумею силу, проявляющуюся
в нас, а то, что носит название пространства и времени,
соответствует непознаваемому сочетанию этих
проявлений. Между тем это ясно вытекает из содержания
указанной мною выше главы, а еще больше из следующей за
нею, — и притом настолько ясно, насколько я мог
достигнуть этого путем тщательной формулировки и
повторения своих положений.
Философские системы, подобно теологическим,
следуя в общем закону эволюции, иногда, с течением
времени, делаются более ригоричными, становясь в то же время
более сложными и законченными, они становятся
равным образом менее доступными изменениям, противятся
всякому компромиссу и благодаря этому бывают
вынуждены уступить место более пластичным системам,
происходящим от них же.
Сказанное применимо как к чистому эмпиризму, так
и к чистому трансцендентализму. Вплоть до настоящего
времени ученики Локка продолжают держаться взгляда,
что все явления духа объяснимы как результаты
накопленных индивидуальных опытов; под влиянием критики
они лишь развили свои объяснения ее, игнорируя дока-

Опыты научные, политические и философские 831
зательства несоответствия их теории с фактами. С другой
стороны, ученики Канта, указывая на это несоответствие
и благодаря пониманию последнего усвоив себе
противоположную теорию, продолжают защищать эту теорию
в форме, содержащей фатальные противоречия. И вот
когда был предложен способ примирить обе теории,
обнаружился дух непримиримой вражды их к
компромиссам: каждая сторона продолжает выражать притязания на
истину во всей ее полноте. После того как было доказано,
что все трудности, представленные экспериментальной
наукой, отпадают, если соединить результаты опыта
предков с результатами личных наблюдений,
последователи и Локка и Канта все еще продолжают держаться
своих учений в старой их форме. Так, между прочим,
последователи Канта настаивают на утверждении, что я
возникает из интуитивных форм, совершенно независимых от
чего-либо в сфере не-я, — и это после того, как было
предложено такое понимание врожденности этих
интуитивных форм, при котором вполне устраняются трудности,
бывшие непреодолимыми для гипотезы в ее
первоначальном виде.
К таким мыслям привело меня чтение замечаний на
мои взгляды, сделанных в весьма учтивой форме, которой
я надеюсь подражать, профессором Максом Мюллером в
лекции, прочитанной им в Королевском институте в
1873 г.*. Прежде чем приступить к возражениям на
критику, сделанную в этой лекции, я считаю своим долгом
выразить протест против такого толкования моих взглядов,
вследствие которого проф. Макс Мюллер выставляет их
более близкими к идеям Канта, чем к идеям Локка. Он
говорит:
«Что является более верным и что — более ошибочным,
доисторическое ли происхождение этих врожденных
способностей или унаследованная бедность мысли, как
то предполагает м-р Герберт Спенсер, — это не
представляет никакого значения для той цели, какую имел в виду
Кант. Признавая, что в нашем уме есть нечто, не
составляющее результата нашего собственного опыта a posteriori,
м-р Спенсер является чистейшим кантианцем, и мы увидим,
что он кантианец и в других отношениях. Если бы
возможно было доказать, что нервные изменения, накопившиеся
* См. Fraser's Magazine за май 1873 г.

832
Герберт Спенсер
из поколения в поколение, отражаются на структуре
нервов с постоянством, пропорциональным постоянству
внешних отношений, которым они соответствуют, то нам,
последователям Канта, надо бы только поставить на место
кантовских интуиции пространства и времени
"постоянные пространственные отношения, запечатленные в
законченной нервной структуре, естественно
приспособленной к тому, чтобы действовать определенным образом,
и не способной действовать иначе". Если бы м-р Спенсер
правильно понял точный смысл того, что Кант называет
интуициями пространства и времени, то он увидел бы, что,
если отбросить его теорию доисторического
происхождения этих интуиции, он в остальном мыслит одинаково
с Кантом».
По поводу этого замечания я позволю себе, во-первых,
заметить, что слово «доисторический», обыкновенно
употребляемое в тех случаях, когда речь идет об истории
человечества, ведет к недоразумениям, когда его прилагают
к истории жизни вообще; и такое словоупотребление
вызывает во мне некоторое сомнение, правильно ли
профессор Макс Мюллер понял гипотезу, о которой говорит.
Во-вторых, я укажу, что изображать меня
единомышленником Канта во всем, кроме моей «теории
доисторического происхождения этих интуиции», — значит
признавать сравнительно не важной разницу между взглядом,
считающим формы мысли естественно возникающими
путем взаимодействия между организмом и
окружающими его отношениями, по мере того как он претерпевал
эволюцию, переходя из низшего типа в высший, —
и взглядом, по которому формы эти приданы
человеческому уму сверхъестественным путем и независимо ни от
окружающих отношений, ни от опыта предков. Но,
обращаясь к тому существенному пункту, что будто я
«неправильно понял смысл того, что Кант называет интуициями
пространства и времени», я должен возразить, что, по
моему мнению, профессор Макс Мюллер упустил из виду
многие места, оправдывающие мое толкование и
исключающие возможность его собственного толкования
означенного положения Канта. Действительно, Кант говорит:
«Пространство — есть не более как форма всех явлений
внешних чувств»; далее он говорит, что «время есть не
более как форма внутреннего чувства»; и как я в другом
месте заметил: «говоря, что пространство не есть понятие, —

Опыты научные, политические и философские 833
происшедшее из внешних опытов, он явно отрицает
мысль о том, что существуют формы не-я, которым могут
соответствовать формы л». А все эти положения не только
не гармонируют с моими взглядами, но прямо им
противоречат; и, как мне кажется, их невозможно примирить
между собою. Мыслимо ли поэтому утверждать, что, за
исключением единственного различия, которое к тому же
представляется будто бы пустячным, я являюсь
«совершенно согласным с Кантом», тогда когда на основании
моих доводов эти субъективные формы интуиции
сложились соответственно некоторой объективной форме или
сочетанию, следовательно, произошли от нее и от нее
зависят; между тем как, по кантовской гипотезе, эти
субъективные формы не происходят из форм объективных, но,
предшествуя в субъекте, лишь применяются нашими я
к не-я. Мне кажется, что не только слова Канта,
приведенные выше, исключают для нас возможность одинакового
понимания этого, но что Кант и не мог бы, оставаясь
последовательным, держаться взгляда, подобного моему
Считая эти формы интуиции врожденными, он, со своей
точки зрения, обязан был признать, что они применяются
к содержанию интуиции самым актом ее. Так как он не
исходил из гипотезы о постепенной эволюции ума, то он
и не мог считать эти субъективные формы
происшедшими от объективных.
Ученик Локка может, по моему мнению, с большим
основанием сказать, что эволюционный взгляд на наше
сознание о пространстве и времени есть взгляд, по
существу, локковский, чем это мог бы сделать профессор Макс
Мюллер, изображающий его кантовским. Эволюционное
воззрение целиком экспериментально. От
первоначального взгляда эксперименталистов оно отличается лишь
более широким приложением этого взгляда. К
относительно незначительным результатам индивидуальных
опытов оно присоединяет относительно обширные
результаты опытов предков.
Точка же зрения Канта явно и абсолютно
неэкспериментальная. Поэтому можно судить, между какими
воззрениями существует больше родства.
Затем возражения профессора Макса Мюллера на мою
критику Канта я не могу признать более правильными,
чем вышеприведенное сближение, против которого я
только что протестовал. Один из доводов его уже был
27 Г. Спенсер

834
Герберт Спенсер
приведен д-ром Ходжсоном, и я уже дал на него свой
ответ; думаю, что и остальные также окажутся
недостаточными, если сопоставить их с соответственными местами
из Оснований психологии. Я упоминаю о них здесь
главным образом лишь с целью показать, что, говоря о моих
«трех аргументах против кантовской точки зрения», он
понял только то, что этих аргументов — три. Позволю
себе заключить то, что я имею сказать по этому спорному
вопросу, одной выдержкой, в которой я суммарно
изложил все свои доводы против кантовской гипотезы:
«Кант говорит, что пространство есть форма всякой
внешней интуиции; но это несправедливо. Он говорит,
что сознание пространства продолжается даже тогда,
когда вполне устранено сознание всех содержащихся в нем
предметов; а это также неверно. При посредстве этих
допущенных им фактов он выводит, что пространство есть
априорная форма интуиции. Я говорю выводит, потому
что это заключение не представляется нашему сознанию
в необходимой связи с его же посылками, — в том,
например, роде, как сознание о двойственности необходимо
представляется нам совместным с сознанием о
неравенстве; это есть заключение, выведенное произвольно, для
объяснения допущенных фактов. А затем, чтобы мы могли
принять это заключение, не представляющееся сознанию
необходимым, совместно с этими допущенными фактами,
которые сами по себе неверны, мы вынуждены признать
справедливость нескольких таких предложений, которые
не могут быть представлены в помышлении. Когда мы
созерцаем пространство само по себе, то нам приходится
представлять его одновременно и как форму интуиции
и как содержание интуиции; а это невозможно. Мы
должны соединить то, что сознаем как пространство, с тем, что
сознаем какл, и рассматривать первое как свойство
второго, а это тоже невозможно.
В то же самое время мы должны разъединить то, что
сознаем как пространство, от того, что сознаем как не-я,
и рассматривать первое как нечто совершенно
отдельное от второго, что равным образом невозможно. Далее,
гипотеза, что пространство есть «не более» как форма
интуиции, принадлежащая сполна к я, оставляет нам на
выбор две альтернативы: или что не-я бесформенно, или что
его форма не производит абсолютно никакого действия
на л; причем каждая из этих альтернатив одинаково

Опыты научные, политические и философские 835
приводит нас к абсурду» {Основания психологии, § 399).
Возражения иного рода, хотя и родственные по духу,
были сделаны в рецензии на Основания психологии,
принадлежащей перу м-ра Сиджвика, — критика, замечания
которого по вопросам философии духа всегда
заслуживают почтительного внимания.
М-р Сиджвик поставил себе главной задачей разобрать
критически то, что он называет «сбивчивой несвязностью
моих метафизических выводов». Более определенно он
изъявляет намерение доказать такое положение: «Его
воззрение на субъект заключает, по-видимому, в себе
фундаментальную непоследовательность, которая сама собою
обнаруживается различным образом в его изложении,
но корень которой лежит гораздо глубже, в его бессилии
согласовать между собою различные роды мышления».
Прежде чем приступить к разбору этого суждения, я
замечу, что добросовестная критика, кроме того значения,
какое она имеет в тех случаях, когда требуется какое-либо
разъяснение, еще необходима и потому, что указывает
автору незамеченные им несообразности. Крайне трудно
избежать неточностей в формулировке выводов, особенно
когда, как в настоящем случае, предмет имеет много
сторон, а слов, находящихся в нашем распоряжении, так
недостаточно, что для того, чтобы избежать хаоса описатель-
11ых выражений, приходится иногда употреблять одно и то
же слово в различном смысле — сообразно с требованиями
изложения. Но признавая возможность недочетов этого
рода и вытекающие отсюда недоразумения, я не могу
считать их, вместе с м-ром Сиджвиком, фундаментальными. На-
1 ipoTHB, мне кажется, их сравнительная не важность
доказывается уже тем, что они могут быть исправлены, без всякого
изменения соответствующих мест в каких-либо иных от-
I юшениях. Вот один пример этому.
М-р Сиджвик указывает, что, трактуя о Данных
психологии, я сказал (в § 56), что, хотя мы приходим путем выводов
«к тому убеждению, что душа и нервная деятельность суть
субъективная и объективная стороны той же самой вещи,
чем не менее мы совершенно не способны понять или даже
представить себе, каким образом эти две стороны связаны
между собой». (Моя цитата здесь полнее, чем у него.) И вот
говоря о «Специальном синтезе», где я дал очерк развития
мыслительной способности с объективной стороны,
поскольку это обнаруживается в процессах приспособления

836
Герберт Спенсер
существ на разных ступенях к воздействиям, их
окружающим, м-р Сиджвик пытался доказать, что я «говорю так, как
будто» мы можем видеть сознание «естественно
возникающим на определенной ступени» нервной деятельности.
В главе, на которую он ссылается, говорится о той
«дифференциации психической жизни от физической», которая
сопровождает прогрессивное развитие организации и, более
специально, прогрессивное развитие нервной системы. Я
показал там, что, в то время как изменения физической
жизни продолжают носить характер одновременности, с
которой они, к какому бы роду ни принадлежали — происходят
в организме, изменения, из которых образуется
психическая жизнь, возникающая с развитием нервной системы,
постепенно начинают отличаться все более и более
периодичностью. Далее я сказал, что с прогрессом интеграции
нервов «должен явиться непрерывный ряд таких
изменений, т. е. должно возникнуть сознание». Теперь я
соглашаюсь, что здесь есть кажущаяся непоследовательность. Мне
следовало сказать, что «должен явиться непрерывный ряд
этих изменений», который, происходя в нервной системе
существа, одаренного высокой организацией, делает его
поведение последовательным, а под этим и
подразумевается сознание, так как сознание имеется в нас лишь
постольку, поскольку наше поведение является последовательным.
Если м-р Сиджвик изменит таким образом прежнюю
формулировку, то он увидит, что доводы и заключения остаются
здесь незатронутыми. Стоит лишь проштудировать эту главу
полностью, чтобы убедиться, что цель ее вовсе не
заключается в объяснении того, каким образом первичные
изменения, рассматриваемые как волны молекулярного
движения, становятся чувствованиями, из которых затем
формулируется сознание; но что при объективном изучении
фактов, касающихся живых существ в широком смысле
слова, необходимо было, согласно сказанному, указать там
на коренное различие между явлениями жизни вообще
и теми особенными жизненными явлениями, которые,
обнаруживаясь в живом существе, заставляют нас говорить
о нем как о существе мыслящем. Уже доказано, что
действие этих явлений усиливается по мере того, как изменения,
совершающиеся в так называемой нервной системе,
объединяясь в высшем центре координации, делаются все более
и более периодичными. Вводя слово «сознание», мы
желаем лишь указать на основной характер этих частных физи-

Опыты научные, политические и философские 837
ологических изменений, который является параллельным
основному характеру психологических изменений.
Другой пример того, как м-р Сиджвик превращает
в несообразность (и притом, по его мнению,
фундаментальную) то, в чем он мог бы, как мне кажется, усмотреть
лишь ошибочное выражение, — я приведу его
собственными словами. Говоря об одном из моих воззрений, он
замечает:
«По его словам, "логика... рассматривает свои
предложения как известные утвердительные сочетания, которые
необходимо являются достоверными, как только даны
известные другие сочетания: причем она считает, что все
эти сочетания существуют в области не-я, хотя не
в той форме, в какой мы их знаем, но вообще в
какой-нибудь форме". Но в § 473, где г-н Спенсер иллюстрирует
диаграммой свой "Преобразованный реализм", он
высказывает, кажется, такой взгляд: "хотя мы и не можем сказать,
что в действительности не-я похоже на то, что мы знаем
0 его элементах, отношениях или законах", но все-таки мы
можем сказать, что всякое изменение в объективной
реальности производит соответствующее изменение в
субъективном состоянии, — и притом соответствующее до
такой степени, что "устанавливает его познание". Значит,
здесь "то, что находится вне сознания", не считается
более известным, ибо его действие на сознание
"устанавливает его познание"».
Эта кажущаяся непоследовательность (она отмечена
1сурсивом) не имела бы места, если бы вместо слов «его
познание», я сказал бы, как и следовало: «то, что мы
называем его познанием», т. е. отметил бы, что относительное
познание различается от познания абсолютного. При
с >бычном словоупотреблении мы говорим, как о
познаниях, о таких сочетаниях мысли, которыми мы
руководствуемся в наших отношениях к разным предметам, причем
опыт действительно оправдывает такое наше мысленное
предварение; те же сочетания мысли, которые нас
направляют (на ложный путь), мы обозначаем
противоположными словами. Разница между достижением
познания относительно верного и достижением познания
абсолютно верного будет ясна из следующего разъяснения.
11er никакого прямого сходства между формой, видом,
1 цветом и порядком цифр в бухгалтерской книге, с одной
стороны, и деньгами, имуществом, дебетом и кредитом,

838
Герберт Спенсер
которые они представляют собою, — с другой; однако
формой и порядком этих письменных знаков самым
совершенным образом выражаются «всякого рода»
имущества и сделки с ними. Поэтому мы говорим фигурально,
что бухгалтерская книга «сообщает нам» все
относительно этих капиталов и сделок. Точно так же и диаграмма,
на которую ссылается г-н Сиджвик, показывает, что
символы, запечатлеваемые в нас объектами, могут по форме
и распорядку совершенно не походить на те объективные
причины, которые их вызвали, и на сочетания,
возникающие между этими причинами; между тем как
соотношение их таково, что мы можем руководствоваться этими
словами безошибочно в наших действиях по отношению
к означенным объективным причинам; и в этом смысле
символы сообщают нам познание хотя познания в
абсолютном смысле здесь не больше, чем могут дать
символические знаки бухгалтерской книги касательно предметов,
к которым они относятся. Эта точка зрения так часто
подразумевается в Основаниях психологии, что мне кажется
удивительным, каким образом неточность выражения
могла возбудить подозрение, будто я говорю здесь
что-либо иное.
Чтобы ответить на остальные критические замечания
г-на Сиджвика, которые, будучи все в том же роде,
вызывают и те же самые возражения, понадобилось бы больше
места, чем его имеется в моем распоряжении. Поэтому я
принужден ограничиться здесь лишь разбором указанной
«коренной непоследовательности», которой, по его
мнению, и обусловливаются все остальные заблуждения. Я
имею здесь в виду то примирение реализма и идеализма,
на которое он смотрит как на невозможный компромисс.
Заключение союза после продолжительной борьбы
является обыкновенно делом весьма трудным. Кто взял под
свою защиту один из двух противоречивых взглядов и,
защищая его, усвоил себе известное понимание взгляда,
против которого он борется, тот привыкает смотреть на
свои воззрения как на единственные возможные
альтернативы, и его приводит в полное смущение всякая
гипотеза, которая представляет из себя одновременно и то и
другое, а вместе с тем и ни то, и ни другое. Однако так как во
всех почти случаях борьбы доктрины между собою
каждая из них содержит в себе некоторые элементы истины
и спор обыкновенно заканчивается соединением в одно

Опыты научные, политические и философские 839
целое трех частей истины, которые непременно
заключаются в каждой из спорных доктрин, то уже a priori это же
самое можно предположить и относительно гипотезы,
совмещающей в себе реализм с идеализмом.
Г-н Сиджвик выражает удивление или, вернее,
приглашает своих читателей подивиться тому, что я, соглашаясь
с критическими замечаниями идеалистов, тем не менее
защищаю основные воззрения здравого смысла и, как он
выражается, «палю своими аргументами прямо в лицо
Канту, Миллю и остальным "метафизикам"».
«По его словам, — говорит он обо мне, —
"метафизики" неосновательно полагают, что "убеждения,
возникающие из сложных умственных процессов", имеют более
цены, чем "убеждения, возникающие из простых
умственных процессов"; обычный язык, ими употребляемый,
не в состоянии выразить ясно их гипотезы, и, таким
образом, их рассуждение неизбежно заключает в себе такие
обычные понятия, которые они отвергают, и теория
реализма имеет за собою преимущества "первенства",
"простоты", "ясности". Но отличающаяся этими свойствами
теория и есть несомненно то, что г-н Спенсер именует
"грубым реализмом", это та самая теория, которая
утверждает, что не-я имеет само по себе протяжение, плотность,
даже цвет (если вдобавок еще не звучность и не запах),
»то именно так и понимается на обычном языке. Но
доводы, которыми г-на Спенсер доказывает относительность
исиких чувствований и отношений, порождают более
сложный и тонкий анализ, путем которого он превращает
1 laine понятие о протяжении в агрегат чувств и их
изменений, отдаляют нас от первоначальной простой
уверенности, что, например, зеленая трава, которую мы видим,
существует вне нашего сознания в том самом виде, в каком
она нам представляется, — так же точно, как отдаляют нас
( )т подобной же уверенности идеализм, скептицизм или
учение Канта.»
По-видимому, противоречие кажется здесь значитель-
11ым; но я мог думать, что, прочитав главу о «Преобразован-
I юм реализме», такой проницательный критик, как г-н Сидж-
иик, сумеет объяснить себе эту аномалию. Дело в том, что
( )н упустил из виду одно существенное различие. Мои
рассуждения указывают лишь на то, что прямая интуиция
реализма должна считаться более авторитетной, нежели до-
иоды антиреализма, там где показания их не могут быть

840
Герберт Спенсер
примирены между собою. Одним из пунктов, где эти
показания не могут быть примирены, представляется
существование объективной реальности. Сравнительно с
интуицией реализма я считаю доводы антиреализма
бессмысленными, ибо они по необходимости исходят из такого
постулата, отрицанием которого кончают, но в то же
время, признавая объективное существование как
необходимый постулат, я отношусь критически ко всем тем
суждениям, которыми грубый реализм сопровождает свое
первоначальное суждение; и можно бы доказать, что такое
измененное толкование свойств и отношений
предпочтительнее первоначального толкования их.
Для разъяснения дела возьмем наиболее известный
случай, где прямое суждение здравого смысла находит
себе корректив в непрямом суждении рассудка. По прямому
суждению здравого смысла, Солнце движется вокруг
Земли. С течением времени рассудок, примечая, что
некоторые факторы этому противоречат, начинает сомневаться
в правильности этого и случайно нападает на гипотезу,
разъясняющую аномалии, но отрицающую достоверное,
по-видимому, показание здравого смысла.
Как же тут примирить противоречие? Надо показать
здравому смыслу, что новое объяснение одинаково
хорошо, как и прежнее, соответствует прямой интуиции, но
в то же время устраняет и все затруднения. Здравому
смыслу указывается, что видимое движение предмета бывает
обусловлено либо действительным его движением, либо
же движением самого наблюдателя; и в некоторых случаях
наблюдающему кажется, что движется предмет, на
который он смотрит, тогда как в действительности движется-
то он сам. Исходя из этого суждения, рассудок показывает,
что коль скоро Земля вращается вокруг своей оси, то
кажущееся движение Солнца, которое здравый смысл
принимал за действительное движение его, может быть
результатом движения Земли, и тогда наблюдатель, основывающий
свое суждение на здравом смысле, поймет, что явления
солнечного восхода и захода обусловливаются лишь
собственным его, наблюдателя, положением на громадном
вращающемся шаре. Однако если бы астроном, указав на
эти видимые явления, происходящие на небе, и
обратившись затем к объяснению разных аномалий, вытекающих
из понимания их согласно с показаниями здравого
смысла, вывел отсюда такое заключение, что вне нас не сущест-

Опыты научные, политические и философские 841
вует ни Солнца, ни движения, то он сделал бы то же самое,
что делают идеалисты, и его доводы были бы так же
бессильны против интуиции здравого смысла. Но астроном
ничего подобного не делает. Он принимает интуицию
здравого смысла касательно реальности Солнца и
движения; но лишь заменяет старое понимание движения
новым, согласующимся со всеми фактами.
Очевидно, что здесь признание неотразимого
элемента в суждении, основанном на здравом смысле, отнюдь
еще не предполагает признания сопутствующих
суждений; и я утверждаю, что подобное же различие должно
быть приложено и к рассматриваемому нами случаю.
Если доводы антиреализма бывают несостоятельны в тех
случаях, когда они направлены против сознания
объективной реальности, утверждаемого грубым реализмом,
то отсюда вовсе еще не следует, чтобы аргументы эти
были несостоятельны и по отношению к представлениям,
создаваемым грубым реализмом об объективной
реальности. Если антиреализм может показать, что при
условии даже признания объективной реальности толкования
грубого реализма заключают в себе непреодолимые труд-
I юсти, то это является вполне законным. И, оставляя
первоначальное воззрение незыблемым, реализм может,
на основании нового рассмотрения вопроса, составить
и новую концепцию его, вполне гармонирующую со
всеми фактами. Чтобы показать, что здесь нет никакой
«сбивчивой непоследовательности», возьмем, например,
явление звука и рассмотрим, как его толкует грубый реализм
и как изменяет это толкование реализм
преобразованный. Грубый реализм полагает, что звук, каким
представляется нашему сознанию, таким и существует вне его.
Антиреализм доказывает неправильность такого мнения
разными путями (причем, однако, постоянно начинает
с того, что говорит, подобно реализму, о звучащих телах
вне сознания); в заключение антиреализм утверждает, что
мы ничего не знаем о звуке, кроме того, что он есть
известное состояние нашего сознания; а такое заключение,
подобно всем заключениям этого рода, я считаю
ошибочным, во-первых, потому, что все употребляемые при этом
слова означают какое-либо объективное действие; во-
вторых, потому, что доказать это невозможно, если не
принять за исходную точку объективное действие; и, в -
третьих, потому, что ни одна из тех интуиции, на которых

842
Герберт Спенсер
основываются подобные доказательства, не равна по
своей силе интуиции реализма о существовании
объективного действия.
Но преобразованный реализм, который, по мнению
г-на Сиджвика, «заключает в себе все серьезные
несообразности интенсивной метафизической грезы», не желает
ни разделять несостоятельного представления грубого
реализма, ни, подобно антиреализму, делать
невозможные заключения из самоубийственных доводов; но,
заимствуя у грубого реализма то, что в нем есть существенного,
и допуская вместе с тем существование затруднений,
на которые указывается антиреализмом, — он ищет
примирения при посредстве дальнейших разъяснений,
подобно тому как поступает астроном относительно
движения Солнца. Продолжая все время признавать
объективное действие, которое грубый реализм именует звуком, он
показывает, что соответствующее ощущение вызывается
в нас отдельными, следующими друг за другом толчками,
которые могут быть восприняты раздельно, если
совершаются медленно, а с увеличением быстроты производят
звуки все более и более высокие. Он показывает при
помощи других опытов, что звучащие тела находятся в
колебательном состоянии и что колебания эти можно сделать
видимыми. Отсюда он заключает, что объективное
действие не таково, каким оно представляется субъективно,
но что оно объяснимо ближайшим образом как
чередование воздушных волн. Таким образом, грубому реализму
дается понять, что хотя неоспоримо существует
объективное действие, соответствующее ощущению,
испытываемому как звук, но нельзя объяснить всех фактов, если
остаться при первоначальном предположении, что в
действительности то происходит именно так, как мы
ощущаем; между тем если мы представим себе эти факты как
результат ритмического механического действия, то они
окажутся вполне объяснимыми. Наконец, это новое
объяснение, в связи с подобным же объяснением других
ощущений, само испытывает дальнейшее преобразование
при анализе его терминов и замене их терминами
«молекулярное движение»; но, при всей отвлеченности такого
конечного понимания, объективное действие не
перестает быть постулатом; первоначальное суждение грубого
реализма остается неизменным, хотя прочие суждения
и изменились.

Опыты научные, политические и философские 843
Несмотря на это, м-р Сиджвик в другой части своего
рассуждения предполагает, что я не имею никакого права
пользоваться теми представлениями об объективном
бытие, которые приводят к такому компромиссу. Он
приводит ряд цитат с целью показать, что, признавая
невозможность идеалистической критики без «молчаливого или
открытого допущения чего-то вне сознания», я тем не
менее допускаю, что мы можем знать единственно лишь
состояние нашего сознания; и он настаивает на том, что я
коренным образом противоречу сам себе; ибо, объясняя
явления сознания, я непрестанно постулирую не
неизвестное нечто, а что-то такое, о чем я говорю в обычных
терминах, так, как будто обозначаемые ими физические
свойства действительно существуют, а не являются, как я
сам же признаю, лишь синтетическими состояниями
моего сознания. Это замечание, если я только его верно
понимаю, означает, что для целей объективной психологии я
открыто признаю, что знаю материю и движение —
обычными реалистическими способами; тогда как, на
основании субъективного анализа, я прихожу к заключению, что
такое знание объективного бытия, какое в нас
предполагает реализм, — вообще невозможно. Несомненно может
показаться, что здесь есть «фундаментальная
непоследовательность», как он выражается. Но по моему мнению,
оно существует не между двумя моими положениями,
а между сознаниями, с одной стороны, субъективного,
с другой — объективного бытия, и этой
непоследовательности нельзя уничтожить, как нельзя придать ей и более
определенную форму. Я считаю означенную
непоследовательность лишь другим названием непознаваемости
отношения между субъективным чувствованием и его
объективным коррелятом, который не есть чувствование
непознаваемости, а с ней мы сталкиваемся в конце всех
наших анализов. Мысль об этой непознаваемости я
выразил в другом месте следующими словами: «Итак,
рассмотрим наше состояние. Мы не можем думать о веществе
иначе как в границах чувства. Мы не можем думать о чувстве
иначе как в границах вещества. Когда мы произвели наше
исследование вещества от начала до конца, то
оказываемся вынужденными обратиться за последними ответами
в область чувства; при исследовании же чувств мы
вынуждены, дойдя до последних вопросов, вернуться за
разрешением их назад в область вещества. Мы находим величи-

844 Герберт Спенсер
ну х выраженной через у, а величину у выраженной через
ху и мы можем продолжать этот процесс до
бесконечности, ничуть не подвигаясь хотя бы на сколько-нибудь к
разрешению задачи» (Основания психологии, § 272).
Продолжив далее это сравнение, мы увидим, как мне
думается, в чем именно заключается та непреодолимая
трудность, которую чувствует здесь м-р Сиджвик. Принимая зад:
и у субъективную и объективную деятельности,
неизвестные по их природе и известные лишь в их внешних
проявлениях, и признавая тот факт, что всякое состояние
сознания предполагает — непосредственное или отдаленное —
действие объекта на субъект, или субъекта на объект, либо
и то и другое вместе; — мы найдем, что всякое состояние
сознания можно символически выразить какой-либо
модификацией формулы ху, выражающей известное нам из
явлений произведение двух неизвестных факторов. Иными
словами, ху', ху, х'у', х"у', х'у"и т. д. и т. д представят собою
нам всевозможные восприятия и мысли. Положим теперь,
что мы имеем дело с мыслями об объекте; например, пусть
это будет какая-нибудь гипотеза о его свойствах на
основании физических опытов. Ясно, что всякие заключения
касательно его вида, его плотности, значении, его молекулах,
молекулярных движениях и пр. будут содержать в себе
также некоторые формы субъективного действия х. Но
положим, что заключения эти касаются душевных процессов.
В такЪм случае выражение неизвестного объективного
действия у равным образом будет величиной сложной.
Предположим, что нашей проблемой является генезис
явлений духа и что, в порядке исследования, предметом
наших объяснений является физическая организация
и функции нервной системы. Но здесь как и выше нам
пришлось бы, рассматривая их объективно, говорить и думать
о них в выражениях ху. Таким образом, когда мы стараемся
объяснить действие нервной системы, объективно
выраженное через ху, и возбуждающих ее физических сил,
изображенных лишь в иных выражениях того же ху, на генезис
наших ощущений, восприятий и идей, которые мы можем
изобразить тоже лишь в выражениях ху, то мы находим,
что все наши факторы, а вследствие того и все наши
разъяснения содержат в себе две неизвестные величины,
причем оказывается немыслимым найти ни одного
разъяснения, которое не заключало бы в себе двух неизвестных
величин.

Опыты научные, политические и философские 845
Но какой же выход из этого, по-видимому, порочного
круга? Дело заключается просто в том, что надо
установить известную соответственность между нашими
символами. Надо найти способ так изобразить символически
эти неизвестные деятельности, субъективную и
объективную, и так оперировать этими символами, чтобы все наши
действия могли быть правильно урегулированы, т. е.
чтобы мы могли всегда предвидеть когда, где и в каком
количестве мы можем найти каждый из наших символов, а
равно ту или другую комбинацию их. Трудность, о которой
говорит г-н Сиджвик, происходит, по моему мнению,
оттого, что он недостаточно продумал положения,
установленные уже в «Данных философии», а именно, что
представления, «раз они жизнеспособны или не могут быть
отделены от прочих без известного расстройства их,
должны считаться истинными предварительно»-, что «нет
иного способа установить правильность известного
мнения, как лишь путем указания на полное его
соответствие со всеми другими мнениями» и что «философия,
принужденная делать такие основные предположения, без
которых мышление невозможно, должна оправдать их,
доказав их соответствие с прочими показаниями
сознания». «Следуя этому ясно изложенному способу
обсуждения, я предварительно признаю объективную
деятельность и субъективную деятельность, а также некоторые
общие формулы и образы (пространство, время,
материю, движение, силу), которые субъективная
деятельность, находясь под воздействием объективной,
приписывает последней. Когда из этих предварительно
признанных положений сделаны все заключения и эти
заключения оказались вполне соответственными как
между собой, так и с первоначальными положениями,
то эти первоначальные положения надлежит признать
верными. И если, наконец, я утверждаю, как и делал то
неоднократно, что термины, в которых я выражаю свои
положения и развиваю их дальше, представляют собою
лишь символы и что путем такой символизации я
достигаю совершенно гармонических результатов, а именно
неизменного отношения между символами,
выражающими мои предположения, и символами, какие дает опыт, —
то меня нельзя упрекать в непоследовательности.
Напротив, мне кажется, что мой метод есть самый совершенный
из всех, какие только можно было бы придумать. Наконец,

846
Герберт Спенсер
пожалуй, скажут, что подобный взгляд на все
установленное опытом и мышлением как на символическое
отзывается химерой, но я отвечу на это, что то, что я трактую как
символы, является реальным по отношению к нашему
сознанию; символично же оно лишь в отношении к
конечной реальности.
Я вовсе не уверен в том, что после этих разъяснений
последовательность взглядов, казавшихся до того
«фундаментально непоследовательными», станет ясной, ибо если
я не усмотрел трудностей тогда, когда излагал предмет
в первый раз, то и теперь могу сделать такой же промах.
Первоначально я мел в виду дополнить Основания
психологии отделом, в котором я предполагал изложить, каким
образом результаты, добытые в предшествующих частях:
физиологические и психологические, аналитические
и синтетические, субъективные и объективные, —
гармонируют между собой, и показать, что они являются лишь
разными сторонами одного и того же агрегата явлений.
Но труд мой вышел уже без того слишком обширным,
поэтому я подумал, что можно, пожалуй, обойтись и без
такого отдела, так как соответствия, на которые я хотел указать
в нем, и без того, казалось, достаточно выяснены. Так мало
сознавал я за собою указанную мне «неспособность
согласовать различные способы мышления». Однако
недоумения м-ра Сиджвика показали мне, что такое изложение
соответствий было совершенно необходимо.
Я отложил к концу одно из первых возражений,
сделанных против метафизико-теологического учения,
развитого в Основных началах и подразумеваемого также
в других вышедших затем томах. Возражение это сделано
было одним искусным метафизиком, именно
достопочтенным Джемсом Мартино (Martineau) в статье под
заглавием «Знание, незнание и вера»; и, будучи
действительно возражением против моих доводов в том виде,
в каком они теперь изложены, оно указывает на
необходимость несколько развить эти доводы. Для того чтобы
критические замечания м-ра Мартино стали понятными,
я приведу относящиеся сюда места из них. Стараясь
в споре с Гамильтоном и Манселем доказать, что наше
сознание о том, что выходит за пределы знания,
положительно, 2i не отрицательно, как те утверждают, я говорю:
«Эта истина станет еще очевиднее, если мы заметим, что
само наше понятие об относительном исчезает, коль ско-

Опыты научные, политические и философские 847
ро мы допустим, что понятие об абсолютном есть чистое
отрицание. Писатели, которых я цитировал выше,
допускают или, вернее, утверждают, что противоречащие
понятия могут быть познаваемы только в их отношении друг
к другу, что равенство, например, немыслимо отдельно от
своего соотносительного понятия о неравенстве; что,
наконец, само относительное можно понять только через
противоположение его безотносительному. Писатели эти
точно так же допускают и даже настаивают на том, что
сознание об отношении заключает в себе сознание об
обоих членах отношения. Если же от нас требуется
понять отношение между относительным и
безотносительным, без сознания как того, так и другого, то это значит,
что "нам, в сущности, приходится" (привожу слова Ман-
селя из другого места) "сравнивать то, что мы сознаем,
с тем, чего не сознаем, — тогда как самое сравнение есть
акт сознания и возможно только под условием сознания
обоих членов сравнения". В таком случае что же станется
с утверждением, что "абсолютное понимается только как
отрицание постижимости", или как "отсутствие условий,
при которых возможно сознание"? Если
безотносительное или абсолютное представляется в мысли только как
чистое отрицание, то отношение между ним и
относительным становится немыслимым, потому что в
сознании отсутствует один из членов отношения. Если же это
отношение немыслимо, за отсутствием антитезы, то
немыслимо и само относительное; а это вызывает
исчезновение какого бы то ни было мышления» (Основные нача-
ля,§ 26).
Положение это г-н Мартино комментирует
следующим образом, сначала передавая его иными словами:
«Устраните антитезу относительного, и оно,
сделавшись изолированным, представится само как абсолютное
и исчезнет из области мышления. Поэтому безусловно
необходимо признать существование абсолютного как
условие возможности относительного, представляющего
собою всю область нашего мышления. Пусть это так, но если
спасать его под предлогом сохранения соответствия и
взаимной зависимости двух соотносящихся величин, то
"абсолютное" уже более не абсолютно; — оно становится
термином отношения: оно упрочивает, таким образом, свою
недоступность для мышления, наша неспособность
постигнуть его уничтожается, и мнимое незнание наше упра-

848
Герберт Спенсер
здняется. Таким образом, тот же самый закон мышления,
который свидетельствует о существовании, устраняет и
непостижимость абсолютного» {Опыты философские
и теологические, стр. 176— 177).
Я признаю, что это возражение вполне основательно,
и ответить на него можно лишь путем тщательного
установления значения употребленных мною слов и после
полного выяснения того, что подразумевается моей
доктриной. Начну с указания на причину недоразумений
второстепенного свойства.
Во-первых, замечу, что хотя я употреблял слово
абсолютный как синоним слова безотносительный, ибо оно
так употребляется в цитатах из писателей, с которыми я
спорю, но сам я предпочел для целей моей аргументации
термин: безотносительный (Non-relative) и вовсе не
являюсь приверженцем заключений об абсолютном, как о том,
что одинаково обнимает собою и субъект и объект.
Безотносительное, о котором у меня идет речь, следует скорее
понимать как совокупность всего бытия за изъятием лишь
того, что составляет индивидуальное сознание,
представляющееся нам в форме отношения. Если бы я употреблял
то слово как бы в гегелевском его значении, разумея под
ним того, кто мыслит, и то, что составляет предмет
мышления, и если бы я трактовал о порядке вещей не в мире
явлений, а в мире нуменов, то приведенное возражение было
бы для меня фатальным. Но задача моя заключалась
просто в том, чтобы формулировать порядок вещей,
являющихся под относительными формами, и упомянутая выше
антитеза — безотносительное, будучи подразумеваема при
представлении об относительном, есть то, что при всяком
акте мышления находится вне и за пределами его, а вовсе
не то, что содержится в нем. Далее надо заметить, что это
безотносительное, о котором идет речь, как о
необходимом дополнении относительного, признается у меня не за
представление, а за сознание-, а я в различных местах
проводил резкую грань между теми образами сознания,
которые, имея известные границы и создавая собственно
мысль, подлежат законам мышления, — и тем родом
сознания, которое продолжается даже тогда, когда предел
отодвинут до последней возможности и раздельная мысль
постепенно исчезает.
Здесь является возможность сделать возражение на
критику г-на Мартино — именно: если в силу необходимо-

Опыты научные, политические и философские 849
сти, вытекающей из условий мышления, относительное
заключает уже в себе предположение о безотносительном и,
для полноты антитезы, требуется дать представление о
безотносительном, то для целей того неопределенного
мышления, какое единственно здесь только и возможно,
вполне достаточно, чтобы безотносительное было
представлено как сознание, хотя и неопределенное, но
положительное. Посмотрим же, что неизбежно происходит,
когда мысль занята этим конечным вопросом.
В одной из предшествующих частей моего
рассуждения, вызвавшего настоящую критику, я имел в виду
разными путями показать, что, анализируем ли мы продукт
мышления или его процесс, мы безразлично приходим к
заключению, что неизменно «мышление заключает в себе
отношение, различие, подобие»; и что даже из природы
самой жизни мы можем заключить, что «так как
мышление есть установление отношений, то мысль вообще и не
может выражать ничего, кроме отношений». Но что
должно быть, если мысль, подлежа этому закону, занимается
конечной тайной? Постоянно устанавливая отношение
между терминами, мысль предполагает, что оба термина
должны быть более или менее определенными; и, коль
скоро один из них оказывается неопределенным, все
отношение делается также неопределенным и мысль
становится неясной. Покажем это на величинах. Положим, я
думаю о дюйме и о футе; имея достаточно определенную
идею о том и о другом, я буду иметь достаточно
определенную идею и об отношении их между собою, но вот
вместо фута я возьму милю; и, будучи способен
представить себе милю гораздо менее определенно, чем фут, я
уже не могу представить себе с такой же отчетливостью
отношение между дюймом и милей, не могу я различить
его в мысли так же ясно и от отношения между дюймом
и двумя милями, как могу мысленно различить отношение
между дюймом и одним футом и отношение между
дюймом и двумя футами. Далее, если я попытаюсь представить
мысленно отношение между дюймом и 240 000 миль
т. е. расстоянием, отделяющим нас от Луны, или
отношение между дюймом и 93 000 000 миль,
составляющими расстояние от Земли до Солнца, то прежде всего
окажется, что расстояния эти, непостижимые практически,
представляются для меня не чем иным, как только
числами, для которых я не могу создать соответственных

850
Герберт Спенсер
идей; вместе с тем и отношение между дюймом и любым
из этих расстояний также становится непостижимым
практически.
Таким образом, мы оказываемся отчасти
несостоятельными, имея дело с отношениями между конечными
величинами, когда одна из них очень велика; но ясно, что
несостоятельность эта становится полной, когда одна из этих
величин не может вовсе уложиться в какие-либо границы.
Если нельзя представить себе один из терминов, то вместе
с этим и само отношение становится непредставляемым.
Тем не менее в данном случае следует заметить, что
отношение, принимая почти бессодержательную форму, все-
таки сохраняет некоторый количественный характер. Еще
возможно различить, что оно относится к представлениям
о протяжении, а не к представлениям о силах или о
времени, и лишь в этом смысле оно остается неясным
отношением. Но посмотрим, что будет, когда один из терминов
отношения не только не является простой величиной,
имеющей известные определенные пределы, и когда о
продолжительности его не только нельзя указать, где ее
начало и где конец, но когда даже самое существование его
не может быть установлено? Другими словами, что должно
произойти, когда одного из терминов отношения нельзя
себе представить не только количественно, но и
качественно? Ясно, что в подобном случае мы не можем считать
этого отношения принадлежащим к какому-нибудь
особенному роду отношений; нет, оно тогда просто отпадает
полностью. Когда один из терминов его делается
совершенно непознаваемым, закон мышления не может быть
тут более прилагаем как потому, что этот термин не может
быть представлен, так и потому, что само отношение не
может быть составлено. А это значит, что закон мышления,
по которому величины противоречащие познаются из их
взаимного отношения, не имеет силы, коль скоро мысль
пытается перейти предел относительного; однако при
такой попытке мысль все же должна сообразоваться с
упомянутым законом, — должна хотя бы некоторым смутным
актом сознания прочно установить понятие о
безотносительном, затем, подобным же смутным образом, — и
отношение между безотносительным и относительным.
Стало быть, в коротких словах мой ответ Мартино
заключается в том, что неразрешимые трудности, на которые он
указывает, возникают в данном случае, как и во всяком дру-

Опыты научные, политические и философские 851
гом, оттого, что мысль прилагается к тому, что лежит вне
сферы мышления, а когда мы стараемся перейти за
пределы феноменальных проявлений к конечной реальности,
то принуждены символизировать ее при помощи тех
материалов, какие даются нам феноменальными
проявлениями; таким образом, мы должны символизировать связь
между конечной реальностью и ее проявлениями, как
будто она родственна тем связям, которые существуют между
самими явлениями Истина, которую лишь слегка намечает
г-н Мартино в своей критике, гласит, что закон мышления
оказывается несостоятельным, если являются
несостоятельными сами элементы мышления; и это заключение
совершенно соответствует общим воззрениям, защищаемым
мною. Я продолжаю считать действительным сказанное
мною против Гамильтона и Манселя, что, на основании их
собственного принципа, относительное мыслится как
таковое лишь при условии противоположения его
некоторой сущности, поставленной, хотя и не ясно, вторым
термином отношения, хотя и неопределенного, но
доступного мысли; и с моей стороны совершенно
последовательно считать, что в том усилии, которое мысль неизбежно
употребляет для того, чтобы выйти за пределы
собственной сферы, не только продукт мысли представляется лишь
смутным символом продукта, но и процесс мысли
становится лишь смутным символом процесса; а потому нельзя
утверждать, что в данном случае предикаты вытекают из
закона мышления.
Я с удобством могу закончить это возражение
контркритикой. К прямой защите положения пусть
присоединится еще косвенная, путем указания на
несостоятельность противоположного положения. Приведенная
критика учения о непознаваемой сущности (являющейся нам
в феноменах) предпринята г-ном Мартино в интересах
разделяемой доктрины, в силу которой сущность эта
в значительной степени познаваема. Мы оба совершенно
одинаково признаем, что существует несокрушимое
сознание, что за видимостью существует какая-то Сила;
но, в то время как, по моему убеждению, Сила эта не может
быть объята формами мысли, по мнению м-ра Мартино,
возможно, оставаясь последовательным, приписать этой
Силе некоторые атрибуты личности, — разумеется, не
такие конкретные человеческие черты, какие
приписывались в прошлые времена, но, во всяком случае, человечес-

852
Герберт Спенсер
кие черты самого отвлеченного и высокого разряда.
Общий взгляд его таков: материю он рассматривает как
нечто существующее независимо; точно так же независимы,
по его мнению, те первичные качества вещества,
«которые неотделимы от самой идеи этого вещества и могут
быть выведены a priori из значения его, как плотного
протяжения или протяженной плотности»; по его словам,
к этому классу «принадлежит троякое измерение,
делимость, несжимаемость»; он переходит затем к
утверждению, что так как качества эти «неотделимы от вещества,
то они имеют реальность, современную ему, и
принадлежат искони к тому, что является объективным,
материальным datum для Бога: и образ его деятельности
относительно их должен быть подобен тому, какой единственно
только и мыслим по установлению их пространственных
отношений: т. е. это не есть акт его воли, не он производит
их, а интеллектуальная деятельность: он лишь создал их
в своей мысли. С другой стороны, вторичные качества,
не будучи логически связаны с первичными, но случайно
с ними соединенные, не могут быть отнесены к
дедуктивному мышлению, но являются продуктом
изобретательности чистого разума и детерминирующей воли. Это
сфера познания, апостериорного для нас, в которой мы не
можем сделать ни одного шага сами по себе, но
вынуждены покорно выжидать указаний опыта, — это и есть
настоящее царство оригинального творчества Божества:
и здесь-то оно наиболее свободно, а мы наименее
самостоятельны. Его свойства и наши в этой второстепенной
области, таким образом, совершенно противоположны,
но они оказываются сходными в отношении области
первичного: развитие дедуктивной мысли для всех
интеллектов возможно одним лишь путем, и никакое merum arbitri-
ит не может на место истины поставить ложь или создать
иную геометрию, либо иную схему чистой физики, чем
та, которая существует одинаково для всех миров; и сам
Всемогущий Зиждитель, осуществляя свой замысел
Вселенной, начертывая орбиты небесных тел в
беспредельном пространстве и установляя времена года в
вечности, — мог лишь следовать законам кривых линий, меры
и пропорции». {Опыты философские и теологические,
стр. 163-164).
Прежде чем излагать свое главное возражение против
этой гипотезы, я позволю себе сделать второстепенное за-

Опыты научные, политические и философские 853
мечание. Оказывается, что м-р Мартино приписывает
необходимость не только пространственным отношениям,
но также и первичным физическим качествам, притом не
простую необходимость, обусловливаемую нашими
свойствами, но необходимость по существу. По его мнению,
то, что нашему человеческому мышлению представляется
истинным, то является и абсолютно истинным; «законы
кривых линий, меры и пропорции», как мы их знаем,
не могут быть изменены даже Божественной властью,
точно так же как и делимость и несжимаемость материи.
Но если м-р Мартино считает, что в этих случаях
необходимости мысли соответствует необходимость в
предметах, то почему же он не применяет этого соответствия
и к другим случаям? Если он утверждает это относительно
пространства и статических атрибутов тел, то разве не
должен он сказать то же самое и касательно их
динамических атрибутов? Законы, с которыми сообразуется форма
силы, ныне именуемая «энергией», так же точно
необходимы для мысли, как и закон пространственных отношений.
Аксиомы механики стоят на одном уровне с аксиомами
чистой математики. Если, стало быть, м-р Мартино
допускает — а он должен допустить это заключение, — что
никогда энергия не может обнаружиться в движении планеты
без предшествовавшей затраты эквивалентной энергии;
если он, затем, сделает дальнейший необходимый вывод, что
направление движения не может быть изменено
каким-нибудь действием, без равного ему противодействия, по
направлению, обратному действию; если он взвесит, что это
имеет силу не только во всех видимых движениях
небесных и земных тел, но также и во всех таких вещественных
действиях, которые кажутся нам второстепенными
свойствами, и притом известны лишь в других формах энергии,
эквивалентных энергии механической и подлежащих тем
же законам; если, наконец, он признает, что ни одна из
этих производных энергий не может изменить своего
характера и направления, без предварительного участия сил
статической и динамической, подчиненных особым
условиям, — то что же тогда станется с его «царством
оригинального творчества Божества», которое, по его словам,
пребывает в царстве необходимости? Рассуждение его,
будучи доведено до конца, приводит к признанию
универсально неизбежного порядка, в котором воля не может
играть той роли, как он думает.

854
Герберт Спенсер
Но, не делая из рассуждений м-ра Мартино этого
вывода, в такой мере расходящегося с собственным его
заключением, посмотрим, какое решение вопроса заключают
они в себе, если брать их в том виде, в каком они
представляются сами по себе. Они не дают нам никакого
объяснения пространства и времени; они не помогают нам понять
происхождения материи; не дают они вовсе и идеи о том,
как возникли в материи ее первоначальные атрибуты. В них
молчаливо лишь подразумевается, что все это не создано.
Творческая деятельность представлена в них ограниченной
математическими законами и будто бы имеющей в качестве
datum (заметим это слово) субстанцию, которая, в
некоторых своих свойствах, не подлежит изменяемости. Но ведь
это не есть объяснение тайны вещей. Разгадка просто
отодвинута в более отдаленную область, касательно которой
уже не имеется в виду делать исследований. Но
исследование должно быть сделано. После подобного разрешения
вопроса всегда возникает новый вопрос: какова же
природа и происхождение того, что начертывает эти границы
творящей силе? Что это за первичный Бог, повелевающий
этому второстепенному Богу? Ясно, в самом деле, что если
«сам Всемогущий Зиждитель» (пользуюсь несколько
непоследовательным выражением м-ра Мартино) бессилен
изменить «материальное datum, объективное» для Него,
бессилен изменить условия, при которых оно существует,
при которых оно действует, то необходимо
предположить такую силу, которой он подчинен. Так что, по
учению м-ра Мартино, конечное непознаваемое тоже
существует, и отличие его учения от того, против которого он
спорит, состоит лишь в том, что он вставляет между этим
непознаванием и всецело познаваемым еще отчасти
познаваемое.
Выше мы отметили, что такое понимание не согласно
само с собой; теперь мы видим, что оно оставляет самую
существенную тайну неразъясненной; я не думаю
поэтому, чтобы оно имело какое-либо преимущество перед
доктриной непознаваемого, в ее первоначальной форме.
По моему мнению, скорее можно остановиться временно
на приблизительном решении, имеющем в своем
основании нечто окончательно неразъяснимое. Подобно тому
как нельзя помешать мысли, не ограничиваясь
видимостью, искать причины, скрытой за нею, так точно
невозможно предупредить, чтобы мысль, исходя из толкований

Опыты научные, политические и философские 855
м-ра Мартино, не поставила вопрос о том, что это за причина,
которая ограничивает причину, указываемую м-ром
Мартино? А если мы должны признать, что не можем дать
ответа на вопрос, поставленный в такой окончательной
форме, то не сознаемся ли мы тем самым, что не могли дать
ответа и на первоначальный вопрос? Не лучше ли
искренно признать некомпетентность нашего разума
в этом отношении, чем упорствовать в таком
объяснении, которое лишь маскирует необъяснимое? Какой бы
ни последовал ответ на этот вопрос, он никак не может
заключать в себе осуждения тех, кто, находя в себе
несокрушимое сознание конечной причины, лежащей в
основе как того, что мы называем материальной Вселенной,
так равно и того, что мы называем Духом, удерживается
от утверждения чего-либо касательно этой конечной
причины; ибо, по его мнению, ее природа настолько же
неисповедима, насколько непонятна со стороны ее
протяженности и долговременности.
Postscriptum. С последним параграфом
предшествующей статьи я надеялся покончить — на долгое время —
с полемикой; и если бы статья была напечатана целиком
в ноябрьском номере «Fortnightly», как первоначально
и предполагалось, то не было бы никакой настоятельной
надобности что-либо добавлять к ней. Но статья была еще
в типографии, когда появилось два критических разбора,
более обстоятельных, нежели рассмотренные мною выше;
а так как вторая половина моей статьи вышла из печати
позже тех разборов, то я не могу обойти их молчанием,
во избежание неправильной оценки такого молчания.
В особенности вежливость побуждает меня ответить
что-либо лицу, полемизировавшему со мной на страницах
«Quarterly Review» за октябрь 1873 г. в тоне хотя и
антагонистическом, но отнюдь не враждебном, с явным
намерением оценить справедливо взгляды, которые это лицо
оспаривает. Принимая в расчет ограниченность места,
имеющегося в моем распоряжении, я не могу, конечно,
отметить все делаемые им мне возражения. Я
ограничусь лишь коротким обсуждением двух положений,
которые он изъявляет намерение установить. Он
формулирует их так:
«Мы желали бы обратить особенное внимание на два

856
Герберт Спенсер
пункта, которые, как мы в том уверены, могут вызвать
возражения; и, хотя м-р Спенсер, несомненно, сам
предусматривал эти возражения (да они могли прийти в голову и
многим из его читателей), тем не менее мы не замечаем, чтобы
он где-либо отметил или предупредил их.
Два выбранных нами пункта суть следующие:
Во-первых, его система приводит к отрицанию
всякой истины.
Во-вторых, она радикально и необходимо противна
всяким здравь/м принципам нравственности».
По поводу этой тирады, заканчивающейся двумя столь
ошеломляющими утверждениями, я прежде всего замечу,
что того сознания, которое мне приписывает критик,
у меня вовсе нет. Я затратил небольшой труд на развитие
того, что считаю системой истины; и потому меня очень
удивляет предположение, будто я «несомненно» знал, что
конечным выводом из моей системы является «отрицание
всякой истины». Далее, уже из самой моей программы
было видно, что система моя завершается двумя томами
Оснований нравственности; меня естественно удивляет
после этого заявление, что означенная система «необходимо
противна всяким здравым принципам нравственности»,
а еще больше заявление о том, будто я несомненно
сознавал, что так на нее и будут смотреть. Говорю это с целью
протеста против навязанного мне критиком тайного
скептицизма и затем перехожу к рассмотрению его
положений.
Мне нет нужды говорить здесь что-нибудь об
указываемых им несообразностях преобразованного реализма, так
как я уже достаточно сказал об этом в ответе м-ру Сидж-
вику, высказавшему те же соображения. Я ограничусь
разбором следствия, которое автор выводит из учения об
относительности знания, как я понимаю это учение. Он
правильно указывает, что я разделяю это учение вместе с
«Миллем, Льюисом, Бэном и Гёксли», не прибавляя
лишь — как бы следовало, — что я разделяю это учение
также вместе с Гамильтоном, Манселем и целым рядом
других предшественников, послуживших образцом для
Гамильтона; после этого критик переходит к замечанию,
что, признавая эту относительность, невозможно
утвердительно говорить ни об одной абсолютной истине,
какого бы рода она ни была, — даже о самой абсолютной
истинности учения об относительности. Затем, он предо-

Опыты научные, политические и философские 857
ставляет читателям заключить из этого, что вывод этот
говорит особенно против критикуемой им системы; однако
если суждение автора основательно, то в «отрицании
всякой истины» должны быть обвинены и учения мыслителей,
слывущих ортодоксальными, так же как учения многих
философов, начиная с Аристотеля и кончая Кантом, которые
говорили то же самое. Но я иду дальше и возражаю, что
довод этот не может иметь против учения об
относительности в защищаемой мной форме той силы, какую он имеет
против предшествовавших форм этого учения. Ибо я
расхожусь с другими релятивистами в том, что, по моему
убеждению, существование безотносительного не только
положительно доказывается нашим сознанием, но что
предположение это по своей достоверности превосходит
все прочие; и без него нельзя мысленно построить учения
об относительности. Я настаиваю на том, что «если не
будет допущено реальное безотносительное или
абсолютное, то относительное само становится абсолютным, а
это делает всю аргументацию противоречивою»*, в
другом месте я описал это сознание безотносительного,
проявляющееся в нас через относительное, как сознание,
которое «глубже, чем доказательство, — глубже даже, чем
конечное познание, — которое так глубоко, как сама
природа духа»**; а мне кажется, что сказать это — значит
сказать со всевозможной определенностью, что в то
время, как все прочие истины должны приниматься за
относительные, одна эта истина должна считаться
абсолютной. Но хотя и я, таким образом, являюсь противником
чистых релятивистов и согласен с моим критиком, что
«каждый сторонник такой (чисто релятивистической)
философии находится в положении человека, который
подпиливает у самого ствола ту ветвь дерева, на которой
сидит»***, тем не менее, как это ни странно, он
представляет меня в таком виде, как будто доктрина эта вполне мною
разделяется! Будучи далеко от признания, будто
изложенный мною взгляд «влечет за собою отрицание всякой
истины, я утверждаю, что он отличается прямо
противоположными свойствами, коль скоро я в самом начале
признал сосуществование субъекта и объекта таким продук-
* Основные начала, § 26.
** Ibid. § 76 (1-е изд.).
*** Ср. Основания психологии, § 88,95, 391,401,406.

858
Герберт Спенсер
том сознания, который предшествует всякому
мышлению*; и затем доказал аналитически, что постулат этот
оправдывается всеми способами** и что без него
доказательство относительности невозможно; а такой взгляд мой
резко отличается от прямо противоположного воззрения
релятивистов. Доказательство второго своего положения
автор начинает следующими словами:
«Во-первых, в своем воззрении на процесс эволюции
м-р Спенсер вынужден, заодно с г-ном Дарвином,
отрицать существование основного и существенного различия
между обязанностью и удовольствием». Далее, приводится
генезис моральных чувств, как я его понимаю (причем
изложение совершенно не похоже на мое изложение в
Основаниях психологии, § 215, 503—512 и 524—532); а затем
критик переходит к утверждению, что «он принужден,
ввиду очевидности, держаться, по необходимости, убеждения,
что м-р Спенсер, очевидно, никогда не понимал смысла
слова "нравственность", согласно с истинным его
значением».
Следует заметить, что, как видно из самого текста, это
замечание направлено против всех тех, кто держится
эволюционного учения в его первоначальной форме; но,
поскольку оно относится ко мне, критик едва ли высказал бы
его, если бы он тщательнее рассмотрел мои воззрения,
а не ограничился лишь теми из моих сочинений, которые
означены в начале его статьи. И мне остается только
предположить, что, если бы он остался совершенно верен
тому духу справедливости, которым он, очевидно,
стремится руководствоваться, он бы увидел, что необходимо
получше разобрать дело, прежде чем выступать со столь
серьезными указаниями, как приведенные выше. Если бы
он просто заявил, что не представляет себе, как можно
обосновывать принципы нравственности на учении об
эволюции духа, я не счел бы нужным возражать ему, если
бы только он притом сказал, что я, со своей стороны,
вполне признаю возможность такого обоснования и
изложил бы то, что я считаю за такие основы. Но он
представил свои собственные выводы из моих посылок так,
что может казаться, будто эти выводы необходимо
вытекают из моих посылок. Я указал для принципов нравст-
* Основные начала, § 39—45.
** Основания психологии, ч. VII.

Опыты научные, политические и философские 859
венности совершенно другую и гораздо более солидную
основу, чем та, какую представляют моральные чувства и
понятия; а между тем он говорит об этих последних как о
единственном базисе моих этических заключений. Мой критик
находит, что «дефекты этической системы м-ра Спенсера
представляются тем более глубокими, что он отрицает
всякое объективное различие между правдой и
неправдой, безразлично, являются ли люди ответственными за
свои поступки или нет»; я же, напротив, утверждаю, что
моя система разнится от других именно тем, что
устанавливает объективные признаки этого различия и пытается
показать, что субъективное различие вытекает из
объективного. Главный тезис моего первого труда —
Социальной статики, вышедшей двадцать три года тому назад,
состоял в том, что принципы справедливости независимо
от их силы, как признанных велений Божества, и их
авторитетности, как нравственных интуиции, должны прежде
всего выводиться из законов жизни, как вытекающие из
социальных условий. Я все время там доказываю, что
принципы, таким образом выведенные, обладают
высшим авторитетом, которому должны подчиняться
соображения непосредственной целесообразности; и именно
вследствие этого Милль отнес меня к антиутилитарианис-
там. Затем еще недавно, в письме, написанном по поводу
ошибочного понимания г-на Милля и напечатанном
профессором Бэном в его «Mental and Moral Science», я вновь
подтвердил означенное свое положение. Отрывки из того
письма я уже приводил в объяснительной статье под
заглавием Нравственность и нравственные чувства,
напечатанной в «Fortnightly Review» за апрель 1871 г.; теперь,
ввиду серьезности обвинения, высказанного критиком
Quarterly, я надеюсь, мне простят, что я снова приведу
здесь отрывки из него:
«Нравственность — иначе говоря, наука о правильном
поведении — имеет своим предметом определение того,
как и почему одни способы поведения вредны, а другие —
благодетельны. Хорошие и дурные результаты их не могут
быть случайны, но должны необходимо вытекать из
природы вещей; и я считаю, что задача науки о
нравственности — вывести из законов жизни и условий бытия, какие
действия неизбежно влекут за собою счастье, а какие
приводят к несчастью. Как скоро это выяснено, то
полученные выводы и должны быть признаваемы законом поведе-

860
Герберт Спенсер
ния; и с ними надо сообразоваться независимо от прямой
оценки счастья или несчастья».
«Если верно, что совершенная справедливость
предписывает порядок, слишком хороший для людей с их
несовершенствами, то не менее верно и то, что одна
целесообразность (обыденная практичность) не ведет еще к
установлению порядка вещей сколько-нибудь лучшего, чем
нынешний. Абсолютная нравственность обязана
целесообразности указанием тех трудностей, которые
предупреждают стремление к утопическим нелепостям; с другой
стороны, целесообразность обязана абсолютной
нравственности всеми стимулами к улучшению. Если мы согласимся, что
главный наш интерес состоит в том, чтобы выяснить
относительно справедливо, то отсюда следует, что мы должны
сперва рассмотреть абсолютно справедливое, так как одно
из этих понятий предполагает другое».
В объяснение этих цитат я могу сказать теперь то же,
что сказал давно, а именно: «Не знаю, можно ли
решительнее признать, что первичная основа нравственности
существует независимо и, в известном смысле, прежде
той, какая возникает из опытов о полезности: и
следовательно, независимо и, в известном смысле, прежде тех
нравственных чувств, которые я признаю за
порожденные такими опытами». К этому я прибавлю лишь, что,
если бы мои убеждения были прямо противоположны
тому, что я заявлял ранее, тогда критик мог бы иметь
основания для своих обвинений. Если бы, вместо того чтобы
оспаривать учение, «что непосредственною целью
человека должно быть наибольшее счастье»*, я принял бы это
учение беспрекословно; если бы вместо разъяснения и
оправдания веры в чрезвычайную святость этих
возвышеннейших принципов и мнения о величайшей
авторитетности альтруистических чувств, соответствующих
этим принципам**, я стал бы отрицать эту святость и
авторитетность; если бы вместо того, чтобы сказать о
мудром человеке, что «он будет безбоязненно излагать то,
что считает высочайшей истиной, зная, что — какие бы
это ни имело результаты — он, во всяком случае,
выполняет таким образом свое назначение в мире,*** — я бы
Социальная статика, гл. III.
Основания психологии,^ 531.
Основные начала, § 34.

Опыты научные, политические и философские 8б1
сказал, что мудрый человек не будет так поступать; тогда
мой критик мог бы иметь основание сказать обо мне, что
я не понимаю смысла слова «нравственность, согласно
с истинным его значением». И он мог бы тогда сделать
вывод, что эволюционное учение, как я его понимаю,
заключает в себе отрицание «различия между долгом и
удовольствием». Но теперь, я думаю, факты говорят не в
пользу такого обвинения. Я совершенно согласен с
критиком в том, что влияние какой-либо философской
системы «не есть лишь вопрос чисто спекулятивного
интереса, но вопрос высшей практической важности». Я
присоединяюсь также к его заявлению, что превратная
философия может привести к «бедственным социальным
и политическим переворотам». Даже более того, имея
в виду убеждение, руководившее им, когда он писал, что
мерило добра и зла может быть выведено лишь из
откровения, комментируемого непогрешимым авторитетом, я
могу понять ту тревогу, с которой он смотрит на систему,
столь радикально отличную от его воззрений. Хотя бы
мне и желательно было, чтобы чувство справедливости,
вообще им проявляемое, не позволило ему игнорировать
вышеуказанные мною очевидные факты, но я могу
представить себе, что, с его точки зрения, эволюционное
учение, как я его понимаю, «является безусловно фатальным
для всякого зародыша нравственности» и «совершенно
отрицает какую бы то ни было религию». Но я не
способен уразуметь то измененное эволюционное учение,
которое в качестве альтернативы намечает мой критик.
В самом деле, совершенно неожиданно для читателя
после заявления о столь глубоком несогласии своем с этим
учением автор затем высказывает столько согласия
с ним, что, по его предположению, критикуемая им
система может быть обращена «сразу и без насилия в такое
аллотропическое состояние, в котором отличительные
черты ее будут совершенно не те, какие она теперь
имеет». Могу ли я, пользуясь другим сравнением, предложить
иную трансформацию чисто субъективного, но не
объективного свойства? В стереоскопе две картины,
соответствующие двум точкам зрения, часто возбуждают сначала
какой-то хаос беспорядочных впечатлений; но затем,
немного погодя, эти впечатления неожиданно
комбинируются в одно целое, ясно стоящее перед нами; подобно
этому, может быть, и противоречие между идеализмом и

862
Герберт Спенсер
реализмом, усматриваемое, по-видимому, критиком,
равно как и другие, по-видимому, основные
непоследовательности поражающие его, — при более
продолжительном созерцании сольются воедино, как две стороны
одного и того же предмета, дополняющие одна другую.
Посвящая несколько страниц критике, совершенно
отличной от всего предыдущего (она помещена в «British
Quarterly Review» за октябрь 1873 г.), я должен сказать в свое
оправдание, что при настоящих обстоятельствах я не могу
игнорировать ее, ибо это значило бы признать ее
убедительной. Сказав, что книги мои должны бы
рассматриваться специалистами, и молчаливо признав себя знатоком
физики, критик обвиняет меня как в ошибках при
формулировке принципов физики, так и в неправильности
суждений по вопросам этой науки. Я не стану утверждать, что
мой труд не заключает в себе ошибок.
Было бы даже удивительно, если бы при изложении
такого множества положений — в среднем по дюжине на
странице — я оказался неуязвимым для критики. Я счел бы
себя очень обязанным критику, если бы он просто указал
мне на те мои промахи, которые он предпочел выставить
как образчики моего невежества. В других случаях,
пользуясь неточностью моего изложения, он берет на себя
труд поучать меня относительно таких предметов, по
которым я как на основании других моих сочинений, так
и на основании предлежащего тома могу быть признан
вполне компетентным. Привожу образчик этого рода его
возражений:
«Точно так же мы не посоветовали бы отваживаться на
изложение физических умозрений человеку, который
положение "теплота есть невидимое движение"
перевертывает в обратное: "невидимое движение есть теплота" и
который заключает из этого, что если сила прилагается к
массе настолько большой, что от этого не происходит
видимого движения, или же если движение становится
настолько медленным, как, например, при звуке, что
делается совершенно незаметным, — то сила эта обращается в
теплоту».
Относительно первого из двух положений,
приведенных в настоящей цитате, я замечу, что благодаря
находящимся в ней кавычкам читатель если и не предположит,
что я прямо утверждаю, будто «невидимое движение есть
теплота», то, во всяком случае, должен заключить, что

Опыты научные, политические и философские 8бЗ
в приведенном отрывке несомненно содержится
подобное суждение. При этом он, конечно, будет также
предполагать, что критик никогда не решился бы взвести на меня
обвинение в такой нелепости, если бы не имел перед
собой доказательство того, что я так думаю. Но что сказал бы
тот же читатель, если бы узнал, что подобного суждения
в моем труде вовсе и нет, да и на той странице, где я
рассматриваю нечто подобное, не содержится такого вывода,
хотя бы в форме, понятной только специалисту (я
предлагал специалисту этот вопрос); ну а если бы он, кроме того,
убедился при дальнейшем чтении моего труда, что
положение «теплота есть только один из видов невидимого
движения» вполне определенно мною установлено (см.
Основные начала, § 66,68,171) и что в другом месте я
подробно означаю различные виды невидимого движения.
Ежели критик, столь старательно выискивавший ошибки,
что пересмотрел целое исследование в томе, не
касающемся предмета его рецензии, для того только, чтобы
найти там одну несообразность, с подобным же усердием
постарался бы узнать мое мнение о невидимом движении,
то он нашел бы в моей «Классификации наук», таблица II,
что означенное движение рассматривается мною в
форме теплоты, света, электричества и магнетизма. Если бы
даже в указанном им месте и несомненно выражалась
подобная мысль, то он в силу простой порядочности должен
был бы отнестись к этому как к обыкновенному
недосмотру, ввиду того что она находится в прямом
противоречии с объяснениями, изложенными в других местах. А что
же можно подумать о нем в том случае, когда оказывается,
что в указанном им месте подобного вывода, ясного как
для простого читателя, так и для специалиста вовсе и не
находится?
Не менее знаменательно также расположение духа
критика, выразившееся во второй половине приведенной
выше цитаты. Приписывая мне слова, что когда движение,
составляющее звук, «становится настолько медленным,
что делается совершенно незаметным, то оно обращается
в теплоту», — хочет ли он этим сказать, будто я утверждаю,
что, когда звуковые волны делаются настолько слабыми,
что перестают вызывать звуковые ощущения, — они
становятся тепловыми волнами? Если да, то я отвечу, что
в указываемом им месте моего труда не заключается
подобного смысла. Далее, признает ли он, что некоторая

864
Герберт Спенсер
часть силы, производящей звуковые волны, вследствие
взаимного трения разнородных частиц расходуется на
образование электричества (переходящего, однако, уже
окончательно из этой специальной формы
молекулярного движения в общую, которая и составляет теплоту);
думает ли он, что я должен был изложить свое объяснение
именно таким образом? Если это так, то он требует от
меня научного педантизма, вредящего аргументации. Если
же он не подразумевает тут ни того, ни другого, то что же
он хочет сказать всем этим? Хочет ли он оспаривать
справедливость гипотезы, давшей возможность Лапласу внести
поправки в вычисления Ньютона относительно скорости
звука, — гипотезы, говорящей, что теплота развивается от
сжатия воздуха, производимого звуковыми волнами?
Неужели он станет отрицать, что теплота, получаемая при
этом, развивается за счет известной потери в
волнообразном движении? Подвергает ли он сомнению вывод, что
часть движения, образующего каждую волну, с каждой
минутой уничтожается частью указанным путем, а частью
переходя в теплоту, вызываемую трением колеблющихся
частиц? Может ли он привести какое-нибудь основание,
могущее заставить усомниться в том что когда звуковые
волны становятся настолько слабыми, что уже не
действуют на наши чувства, их движение все-таки продолжает
подвергаться превращению и ослаблению до полного
своего исчезновения? Если нет, то почему же он так упорно
отрицает, что то движение, которое составляет звук,
совершенно исчезает, произведя молекулярное движение,
составляющее теплоту?*
Лишь после того как предыдущие параграфы были уже
написаны, один преданный друг обратил мое внимание на то, что
некоторые мои слова были критиком извращены, и притом в
такой степени, какой я никогда не мог бы предположить. В том
месте, о котором идет речь, я говорю, что звуковые волны
«в конце концов замирают, образуя тепловые колебания,
расходящиеся в пространстве», подразумевая, конечно, под этим, что
сила, воплощенная в звуковых волнах в конце концов
истощается, порождая тепловые колебания. В разговорной речи
замирание продолжительного звука, как, например, колокольного
звона, означает его постепенное ослабление и, наконец,
совершенное прекращение. Но вместо того, чтобы предположить,
что я придаю этим словам их обыкновенный смысл, критик

Опыты научные, политические и философские 8б5
Я не буду долее останавливаться на чисто личных
вопросах, вытекающих из рассуждений нашего критика, и,
предоставляя читателям судить, на основании только что
разобранного случая, об остальных моих «изумительных
ошибках», обращусь к вопросу, более достойному
внимания и не имеющему личного интереса, — вопросу о
характере нашего права устанавливать конечные научные
истины в области физики. Я обойду молчанием то
пренебрежение, с которым рецензент, в качестве физика,
относится к метафизическому способу исследования
физических понятий; замечу только мимоходом, что
все физические вопросы, исследование которых
доведено до конца, приводят к вопросам метафизическим.
При этом я полагаю, что полемика, происходящая в
настоящее время между химиками относительно
действительности атомистической гипотезы, могла бы убедить
его в том же самом. На его ложное утверждение, что я
употребляю выражение «постоянство силы» как
эквивалент всеми принятого ныне выражения «сохранение
энергии», я отвечу, что, если бы он не так торопился
отыскивать у меня противоречия, он понял бы, почему
я, в целях своей аргументации, намеренно употребляю
слово «сила». Это есть родовое понятие, обнимающее
собою как тот вид, который известен нам под именем
собственно энергии, так и тот вид, в котором материя
занимает пространство и сохраняет свою целость, —
вид, который, каково бы ни было его отношение к
энергии и как бы прямо он ни подразумевался, как
необходимое datum теории энергии, все же ближе в этой тео-
приписывает мне убеждение не только в том, что продольные
колебания воздуха, не прерываясь, переходят в поперечные
колебания эфира, но даже и в том, что одна категория волн, длина
которых измеряется футами и скорость — сотнями футов в
секунду, простым ослаблением переходит в другую категорию
волн, длина которых так мала, что их в дюйме заключается
около пятидесяти тысяч, а скорость выражается несколькими
биллионами колебаний в секунду. Почему критик предпочел
истолковать таким образом мои слова, несмотря на встречающиеся
в других местах моего сочинения выводы (например, в § 100),
совершенно исключающие возможность подобного
толкования, — становится вполне очевидным для всякого,
прочитавшего его рецензию.
28 Г. Спенсер

866
Герберт Спенсер
рии не рассматривается. Я ограничусь положением,
подробно разобранным критиком, что наше познание
о постоянстве силы есть только априорное. Он вполне
полагается на авторитет профессора Тэта, на которого
дважды и ссылается, говоря, что «натуральная
философия есть наука экспериментальная, а не интуитивная
и никакое априорное рассуждение не может доказать
нам самой простой физической истины». Если бы я был
очень строгим критиком, то мог бы указать на тот факт,
что проф. Тэт, говоря о натуральной философии, как
о некоей науке, этим самым делает цену указанного
положения несколько сомнительной. Следуя далее
примеру критика, я мог бы указать также на то, что
«натуральная философия», в том значении слова, какое дано ей
Ньютоном и какое принято проф. Тэтом, обнимает
собою также астрономию; и, поставив вопрос, какие
астрономические «опыты» приводят нас к астрономическим
истинам, я мог бы «посоветовать» критику не доверять
в такой мере авторитету человека, который (употребляя
ту же учтивую форму, что и критик) «путает», смешивая
опыт с наблюдением. Однако я не намерен, основываясь
на неудачной формулировке проф. Тэта, выводить
заключение, что он не понимает разницы между тем
и другим, и буду ценить его авторитет в той же мере, как
если бы он был более точен в своем выражении. Я
замечу только, что если бы этот вопрос разрешался
авторитетом какого-нибудь физика, то авторитет Мейера,
который в этом отношении держится диаметрально
противоположного мнения и который одинаково чествовался,
как Королевским обществом, так и Французской
академией, мог бы вполне уравнять, если даже не превысить,
авторитет проф. Тэта. Но я не нахожу, чтобы это был
вопрос физики; это представляется мне вопросом о
природе доказательства. И, не подвергая сомнению
компетентность проф. Тэта в вопросах логики и психологии,
я все-таки вынужден отказаться присоединиться к его
суждению об этом вопросе, даже если бы не
существовало противоположного мнения, высказанного,
конечно, не менее выдающимся физиком, чем он. Однако
оставим в стороне авторитеты и вникнем в сущность
вопроса.
В Treatise on Natural Philosophy проф. Томсона и Тэта
(§ 243, 1-е изд.) мы читаем: «Как будет показано нами в

Опыты научные, политические и философские 8б7
главе об Опыте, физические аксиомы являются
аксиомами только для тех, кто обладает относительно
действия физических причин сведениями, достаточными для
того, чтобы усмотреть сразу очевидную истинность
означенных аксиом». С этим я вполне согласен. В физике,
как и в математике, прежде чем очевидные истины
могут быть восприняты, необходимо при помощи личного
опыта приобрести такое знакомство с элементами,
лежащими в основе тех истин, чтобы предложения,
относящиеся к этим элементам, могли быть ясно
представлены в уме. Скажите ребенку, что две величины, равные
в отдельности одной и той же третьей, равны между
собою, и ребенок, не обладая достаточно отвлеченным
понятием о равенстве, а также необходимой привычкой
к отношениям сравнения, не в состоянии будет увидеть
в этом аксиому. Точно так же и крестьянин, никогда
особенно не вдумывавшийся в силы и их действия,
не может составить себе определенного представления,
соответствующего аксиоме, что действие и
противодействие равны и противоположны. В последнем случае,
как и в первом, представления о терминах и их
отношениях должны, путем навыка в мышлении, сделаться
настолько ясными, чтобы заключающиеся в них истины
представить в уме как бы видимыми. Но когда уже
накопилось достаточно личного опыта для того, чтобы
вызвать ясные представления элементов, с которыми
имеется дело, тогда и в том, и в другом случае эти
мыслительные формы, созданные опытом предков, не могут
заключать в себе элементы одной из этих конечных
истин, не вызывая представления об их необходимости.
Если проф. Тэт этого не признает, то спрашивается, что
же хочет он сказать, говоря о «физических аксиомах»
и о том, что образованные люди в состоянии «видеть
сразу их очевидную истинность»? С другой стороны,
если не существует физических истин, которые должны
быть признаны априорными, то, спрашивается, почему
же проф. Тэт, вместе с Томсоном, признает основными
положениями физики Ньютоновы законы движения?
Хотя Ньютон и дает примеры продолжительного
движения тел в среде с малым сопротивлением, но он не дает
доказательств того, что движущееся тело будет
продолжать свое движение, при отсутствии препятствий,
в том же направлении и с той же скоростью; точно так

868
Герберт Спенсер
же, обращаясь к изложению закона, приведенного в
вышеупомянутом труде, я не вижу, чтобы проф. Тэт сделал
в этом случае что-либо иное, кроме попытки объяснить
его примерами, которые сами могут быть признаны
доказательными только в случае признания этого закона.
Отрицает ли проф. Тэт, что первый закон движения
представляет физическую истину? И в утвердительном случае,
чем же он его считает? Или, признавая его физической
истиной, он отрицает априорность его, утверждая, что
он установлен a posteriori, т. е. сознательной индукцией,
исходящей из наблюдений и опыта? Но если это так,
то путем какого же индуктивного рассуждения можно
его установить? Рассмотрим различные возможные
аргументы, которые могли бы лежать в основе такого
рассуждения.
Тело, приведенное в движение, перестает двигаться,
как скоро встречает значительное трение или
значительное сопротивление со стороны других тел, с которыми
сталкивается. При этом, чем меньше тратит оно энергии
при движении или на всякого рода воздействие на другие
тела или на преодоление трения, тем долее продолжается
его движение. Наиболее же продолжительным его
движение будет в том случае, когда оно встретит наименьшее
сопротивление, как это бывает и при движении по
гладкому льду. Можем ли мы в таком случае, пользуясь методом
последовательных изменений, заключить, что при
полном отсутствии сопротивления его движение
продолжалось бы без всякого ослабления? Если да, то, значит, мы
признаем, что ослабление его движения, устанавливаемое
наблюдением, пропорционально количеству энергии,
затрачиваемой им на произведение другого движения —
движения массы или молекулярного. Мы признаем, что
в его скорости не произошло никаких иных изменений,
кроме тех, которые вызываются расходами на
приведение в движение другой материи; ибо если предположить
существование изменений другого рода в его движении,
то тем самым нарушилось бы наше заключение, что
разница в пройденном расстоянии обусловливается
разницей во встреченном сопротивлении. Таким образом,
истина, которую требуется доказать, оказывается принятой
уже в первой посылке. И это не единственное проявление
бездоказательности данного вопроса. Во всех тех случаях,
когда наблюдается, что тело останавливается тем скорее,

Опыты научные, политические и философские 8б9
чем более оно встречает сопротивления со стороны
других тел или среды, всегда предполагается, что тут
действуют законы инерции. Самое представление о большей или
меньшей задержке, возникающей вследствие этого,
предполагает убеждение, что не может быть замедления без
соответствующих задерживающих причин, а это само по
себе является утверждением того, что лишь в иной форме
выражено в первом законе движения. С другой стороны,
предположим, что вместо неточных наблюдений над
движениями при ежедневных наших опытах мы делаем
точные эксперименты над движениями, специально
приспособленными нами в целях получения точных результатов;
спрашивается, каков будет постулат, лежащий в основе
каждого подобного эксперимента? Равномерное
движение определяется как прохождение в равные промежутки
времени равных пространств. Но как измеряются равные
промежутки времени? При помощи прибора, который
может отмечать эти равные промежутки только при
условии изохроничности колебаний маятника, а эта изохро-
ничность может быть, в свою очередь, доказана только
тогда, когда нами признаны первый и второй законы
движения. Это значит, что предположенное
экспериментальное доказательство первого закона подтверждает не
только истинность этого закона, но также и того, который
проф. Тэт, вместе с Ньютоном, признает вторым законом.
Но может быть, мне скажут, что конечная мера времени,
которая имелась тут в виду, есть движение Земли вокруг
своей оси, равные углы в равные времена? В таком случае
очевидно, что подобное утверждение вместе с тем
заключает в себе утверждение истины, которую требуется
доказать, так как неизменное ротационное движение Земли
есть один из выводов из первого закона движения. Если
мне возразят, что это равномерное вращение Земли
вокруг оси может быть установлено по звездам, я отвечу, что
развитая астрономическая система, приводящая путем
сложных рассуждений к тому выводу, что Земля
вращается вокруг своей оси, уже предполагает необходимость
этого ранее, чем установлен закон движения, который
является для самой этой астрономической системы лишь
постулатом. Ибо если даже сказать, что Ньютонова теория
Солнечной системы не заключает в себе никаких таких
необходимых предположений, которых не было бы в
теории Коперника, то все-таки ее доказательство основыва-

870
Герберт Спенсер
ется на предположении, что тело, находящееся в покое (за
каковое принимается звезда), стремится оставаться в
покое, а это составляет часть первого закона движения,
которую Ньютон признает не более очевидной, чем и
остальную часть этого закона. Действительно, весьма
удивительна та ошибка, которую делает проф. Тэт, утверждая, что
«никакое априорное рассуждение не может привести нас
к убеждению в существовании самой простой физической
истины», тогда как он имеет перед собою тот факт, что
система физических истин, составляющая Ньютоновы
Principia, изданные им совместно с В. Томсоном, установлена
на основании априорного рассуждения. Что никакое
изменение не может произойти без причины или, говоря
словами Мейера, что «как сила не может сделаться ничем,
так и ничто не может произвести силу», — это конечный
приговор сознания, на котором покоится вся наука
физики, и этот приговор состоит как в утверждении того, что
покоящееся тело будет продолжать покоиться, а
движущееся должно продолжать двигаться с той же скоростью
и в том же направлении, если оно не подвергается
действию какой-либо силы, так и в утверждении того, что всякое
сообщенное телу движение, если оно расходится с
первоначальным движением его, должно быть
пропорционально отклоняющей силе; он содержится также и в той
аксиоме, которая говорит, что действие и противодействие
равны и противоположны.
Доктрина моего критика, для подкрепления которой
он приводит против меня авторитет проф. Тэта,
иллюстрирует в физике ту самую ошибку индуктивной
философии, на которую по отношению к метафизике я указал
в другом месте {Основания психологии, ч. VII). Эта
доктрина предполагает, что мы вечно можем идти вперед,
подыскивая доказательства для доказательств и никогда не
достигая какого-либо более глубокого познания —
недоказанного и недоказуемого. Что эта доктрина не
выдерживает критики, для этого нет надобности в дальнейших
доказательствах. Точно так же трудно предположить,
чтобы дальнейшее разъяснение ее могло иметь
какое-нибудь значение, по крайней мере для самого критика,
ввиду того, что он считает меня «невеждою в вопросе о
самой природе принципов», о которых я говорю, и что мои
понятия о научном мышлении напоминают ему
последователей Птолемея, «которые полагали, что небесные тела

Опыты научные, политические и философские 871
должны двигаться кругами, потому что круг есть самая
совершенная фигура»*.
Не желая более злоупотреблять терпением читателя, я
ограничусь только еще одним замечанием, что если бы
даже все возражения критика были основательны, то
и тогда они не поколебали бы оспариваемой им теории.
Хотя одно из его замечаний (стр. 480) и вызывает
ожидание, что он готовится напасть и причинить большой урон
основаниям системы, изложенной во второй части
Основных начал, но, однако, все лежащие в основе их
положения остаются не только неопровергнутыми, но даже
и не тронутыми; он ограничивается лишь попыткой
доказать (мы видели, с каким успехом), что основное
положение этой системы — истина апостериорная, а не
априорная. Против общего учения об эволюции,
рассматриваемого в качестве индукции из всех родов конкретных
явлений, он не говорит ни слова; точно так же не говорит
он ни слова и против тех законов перераспределения
материи и движения, которыми дедуктивно объясняет
процесс эволюции. Относительно закона неустойчивости
однородного он ограничивается лишь тем, что оспаривает
один из примеров. Он не делает никаких замечаний и
относительно закона возрастания числа действий. О законе
Другие примеры его вежливости в полемике были приведены
выше, но я отказываюсь подражать им. Какие образцы для
подражания он дает мне в случае, если бы я пожелал ими
воспользоваться, показывает следующий пример. Подчеркивая выводы из
некоторых моих рассуждений, он высказывает, что даже для
меня было бы слишком глупо открыто признать их, и прибавляет
«Мы не думаем, чтобы даже м-р Спенсер решился выдавать за
datum сознания второй закон движения с связанными с ним
сложными вопросами составных скоростей и т. д>. Между тем
всякий, кто обратится к Ньютоновым Principia, увидит, что там
к изложению второго закона движения не прибавлено ничего,
кроме распространенной вторичной формулировке его, — ни
одного примера, а тем более ни одного доказательства. И от
этого закона, этой аксиомы, этой непосредственной интуиции или
«данного сознания» Ньютон переходит прямо к изложению тех
выводов касательно сложения сил, которые лежат в основе
динамики. Что же остается думать о Ньютоне, который прямо
утверждает то, что, по мнению критика, было бы слишком глупо
даже подразумевать?

872
Герберт Спенсер
отделения он даже не упоминает, так же как и о законе
уравновешивания. Далее, не возражает он и против того
положения, что эти общие законы, каждый в отдельности,
могут быть выведены из конечного закона постоянства
силы. Наконец, он не отрицает и самого постоянства
силы; он только расходится со мной в вопросе о природе
нашего права утверждать существование его. Кроме
указаний то на потрескавшийся кирпич, то на осевший уголь,
он делает только легкую попытку показать, что самый
фундамент системы состоит не из натурального камня,
а из бетона.
Такого рода возражения могли бы доставить мне
большое удовлетворение. Ведь на меня напал компетентный
критик, очевидно стремившийся причинить по
возможности больше зла и не слишком разборчивый в средствах для
достижения такой цели, и он сделал так мало, что это
может быть принято как доказательство того, что здание
выводов, на которое он обрушился, не легко разрушить.
В январской книжке «British Quarterly Review» за 1874 г.
появился ответ автора статьи, разобранной мной выше.
Ответ этот такого рода, что его легко можно было
предвидеть. Есть люди, для которых открытие, что они
совершили несправедливость, очень тягостно. Получив
доказательство тому, что они неправильно приписали другому
известное нелепое мнение, вроде того, что невидимое
движение есть теплота, потому что теплота есть
невидимое движение, они выразили бы свое сожаление по этому
поводу. Но мой критик вовсе не таков. Приписав мне путем
неверных толкований указанную нелепость, он нисколько
не извиняется в этом, но делает вид, что нападал лишь на
такой довод, который я действительно сам сделал, хотя
этот довод и настолько далек от нелепости, что он
признает его только неоправдываемым «современным
состоянием науки». Упомянув мимоходом о такой подтасовке, я
остановлюсь сначала на этом подмененном обвинении и
затем уже приведу примеры употребляемого им метода.
По всей вероятности, на большинство читателей «British
Quarterly» смелость его утверждения произведет приятное
впечатление, но те из них, которые сличат мои положения
с его извращенным изложением их и затем сравнят те
и другие с каким-нибудь авторитетным изложением, выне-

Опыты научные, политические и философские 873
сут из этого совершенно иное впечатление. На его
замечание, что я вывожу заключение, будто «трение должно
в конце концов превратить всю (курсив его) энергию звука
в теплоту», я отвечу, что это очевидно ложно; я указал здесь
на трение только как на второстепенную причину. А когда
он относится с пренебрежением к действию сжатия
потому, что оно «только моментально», понимает ли он
значение своих слов? Отрицает ли он, что от начала и до конца,
в течение всего времени конденсации, образуется
теплота? Отрицает ли он способность воздуха лучеиспускать
последнюю? Он наверно не решится на это. Допустим, что
время конденсации равняется одной тысячной секунды. Я
попрошу его объяснить тем, кого он, согласно его
заявлению, поучает, каково будет вероятное число тепловых
волн, образовавшихся в этот промежуток? Не придется ли
выразить это число в тысячах миллионов? В самом деле,
своим выражением «только моментально» он очевидно
признает, что то, что моментально в отношении к нашему
измерению времени, моментально также и в отношении
к движению эфирных волн!
Однако буду отвечать более систематично, разбирая
его ответ в последовательном порядке. Он говорит:
«В нашей заметке о сочинениях м-ра Спенсера,
появившейся в последней книжке этого журнала, мы имели случай
показать, что он имеет неверное представление о самых
основных обобщениях динамики; что в своем разборе
Ньютонова закона он обнаруживает полное
незнакомство с природой доказательств; что он употребляет
выражения вроде «постоянство сил» в различных и
несоответствующих значениях, а главным образом, что в своем
стремлении доказать некоторые положения физики при
помощи априорного метода и показать, что такие
доказательства должны существовать, он выставляет
доказательства логически неверные. На эту статью м-р Спенсер
ответил в декабрьской книжке "Fortnightly Review". Но
его ответ оставляет все вышеприведенные положения
неопровергнутыми».
В моем «Ответе критикам» я, не желая злоупотреблять
страницами «Fortnightly Review», выбрал из всех доводов,
касавшихся лично меня, лишь один, который мог вкратце
служить образцом всех остальных, и высказал, что,
оставляя в стороне личные вопросы, как не интересные для
большинства читателей, я посвящу те немногие страни-

874
Герберт Спенсер
цы, которыми могу располагать, одному общему вопросу.
Несмотря на это, критик в предшествующих строках,
перечисляя все свои главные положения, утверждает, что я
не затронул ни одного из них (что неверно), и таким
образом внушает читателю мысль, что я не опровергаю их
потому, что они неопровержимы.
К этому его ошибочному взгляду я еще вернусь, а пока
буду продолжать свои объяснения на его возражения.
Сославшись на приведенное мною мнение проф. Тэта о
физических аксиомах и указав на характер моих
возражений на него, критик говорит:
«Если бы, однако, м-р Спенсер прочел нижеследующее
замечание, то мы вряд ли встретили бы у него означенную
цитату; это замечание гласит следующее: "Приведем без
дальнейших замечаний три закона Ньютона; принимая во
внимание, что свойства материи могли иметь и такой
характер, вследствие которого совершенно другой ряд
законов получил бы значение аксиом, эти законы должны
быть рассматриваемы как основанные на убеждениях,
выведенных из наблюдения и опыта, а не из интуитивного
восприятия". Это не только показывает, что слово
"аксиома" в предыдущем замечании употреблено в смысле, не
исключающем индуктивного его происхождения, но и
вызывает с нашей стороны по отношению к м-ру Спенсеру
признательность за открытие им наиболее ясного и
авторитетного выражения неодобрения его взгляда на
природу законов движения». Разберем это «авторитетное
выражение». Оно заключает в себе различные поразительные
недоумения, разрешение которых читатель найдет,
вероятно, небезынтересным. Посмотрим прежде всего, что
подразумевается под выражением, что «свойства материи
могли иметь такой характер, вследствие которого
значение аксиом получило бы совершенно другой ряд
законов». Я не хочу останавливаться на вопросе о том,
поскольку может быть мыслима материя, обладающая
свойствами, по существу не сходными с теми, какие она имеет
ныне, хотя такой вопрос, приводя к заключению, что
никакое подобное представление невозможно, показал бы,
что это положение просто один набор слов. Достаточно
будет, если я рассмотрю смысл предложения: «свойства
материи могли быть» иными. Представляет ли оно
истину, установленную опытным путем? Если так, то я
предлагаю проф. Тэту описать эти опыты. Или же это — интуи-

Опыты научные, политические и философские 875
ция? Но в таком случае здесь рядом с сомнением в
справедливости интуитивного взгляда на вещи, каковы они суть,
стоит доверие к интуитивному взгляду на вещи, каковы
они не суть. Не гипотеза ли это? Если это так, то здесь
подразумевается, что познание, отрицание которого
представляется немыслимым (а таковы все аксиомы), может
быть подорвано выводом из того, что представляет вовсе
не сознание, а лишь простое предположение. Признает ли
критик, что ни один вывод не может иметь большей
основательности, чем те первые посылки, из которых он
исходит? Или он хочет сказать, что достоверность познаний
возрастает пропорционально их способности быть
доказанными? Каков бы ни был его ответ, я все-таки буду
считать бесспорным, что никакое заключение не может
иметь более высокой гарантии, чем те посылки, из
которых оно выведено, хотя и может иметь низшую по
сравнению с ними. Но элементы предложения, которое мы
разбираем, таковы: так как «свойства материи могли иметь
такой характер, вследствие которого значение аксиом
получил бы совершенно другой ряд законов», (то и) «эти
законы (действующие теперь) должны быть
рассматриваемы как основанные... не на интуитивном познании»: т. е.
интуиция, при помощи которой эти законы познаны,
не должна считаться авторитетной. Здесь в качестве
посылки фигурирует познание того, что свойства материи
могли быть другие, а вывод заключается в том, что наша
интуиция по отношению к существующим свойствам
материи — сомнительна. Следовательно, если этот вывод
правилен, то он правилен лишь потому, что познание или
интуиция того, что могло быть, более достоверно, чем
познание или интуиция того, что есть! Скептицизм по
отношению к познаниям сознания о вещах, каковы они суть,
основывается на вере в показание сознания о вещах,
каковы они не суть!
Я продолжаю утверждать, что «это авторитетное
выражение неодобрения», которое должно было заставить
меня замолчать, оставило бы совершенно непоколеблен-
ным реальный вывод даже в том случае, если бы оно было
настолько же основательно, насколько оно в
действительности ложно. Я уже указывал, что отрицание проф. Тэтом
возможности достижения априорным путем физических
истин опровергается его собственным объяснением
физических аксиом. Но от ответа на возникающий отсюда

876
Герберт Спенсер
вопрос наш критик уклоняется. А вместо него подставляет
другой, только что рассмотренный мною. Но теперь я
снова возвращаюсь к обойденному им вопросу.
В приведенном мною месте проф. Тэт, говоря о
физических «аксиомах», замечает, что надлежащее знакомство
с физическими явлениями дает возможность видеть
«с первого взгляда их необходимую истинность». Эти
последние слова, выражающие его взгляд на аксиомы,
содержат вместе с тем в себе и общее понятие об аксиомах.
Аксиома определяется тут как «очевидная истина» или
истина, очевидная с первого взгляда; другое определение ее
гласит — что аксиома есть «истина, настолько с первого
взгляда очевидная, что никакой процесс, ни
мыслительный, ни демонстративный, не может сделать ее более
ясной». Я утверждаю, что проф. Тэт, приходя таким образом
к определению физических аксиом, тождественному
с тем, которое дается математическим аксиомам, молча-
ливд признает, что они имеют один и тот же априорный
характер; далее я утверждаю, что та природа, которую он
приписывает физическим аксиомам, ни в каком случае не
может быть приобретена путем опыта или наблюдения
в течение жизни одного индивидуума. Если аксиомы суть
такие истины, несомненность которых очевидна с
первого взгляда, то тем самым они являются такими истинами,
отрицание которых немыслимо, и естественный
контраст между ними и истинами, установленными
индивидуальным опытом, заключается в том, что последние
никогда не становятся такими истинами, чтобы отрицание
их стало немыслимым, как бы ни были многочисленны
сами индивидуальные опыты. Тысячи раз слышал
охотник звук, следующий за выстрелом из ружья, и тем не
менее он может себе представить этот выстрел беззвучным,
а бесчисленные ежедневные опыты над горением угля
дают ему возможность представить себе уголь невоспламе-
няющимся. Таким образом, «убеждения, выведенные из
наблюдения и опыта» в течение индивидуальной жизни,
никогда не могут приобрести того характера, который
проф. Тэт признает за физическими аксиомами; —
другими словами, физические аксиомы не могут быть
результатами личного наблюдения и опыта. Итак, применяя здесь
слова критика к немуже самому, я «сомневаюсь, чтобы мы
встретили у него ту цитату», на которую он обращает мое
внимание, если бы он лучше изучил предмет; и он «заслу-

Опыты научные, политические и философские 877
живает нашей признательности за то открытие»
выражения, служащего для уяснения несостоятельности
доктрины, которую он излагает так догматически.
Обращаюсь теперь к тому, что мой критик высказывает
по поводу специальных аргументов, которыми я
пользовался для доказательства того, что первый закон движения
не может быть доказан экспериментальным путем. После
простого изложения моих положений он говорит:
«Мы не считаем нужным останавливаться на в высшей
степени неверном характере этих положений, мы
намерены только обратить внимание наших читателей на
получающийся отсюда вывод. Есть ли это действительно
опровержение невозможности индуктивного
доказательства? Мы полагаем, что каждый сколько-нибудь
образованный человек поймет, что доказательство
какого-нибудь научного закона заключается в показании того, что,
приняв этот закон за истину, мы можем объяснить
наблюдаемые явления». Критик, вероятно, предполагает,
что читатель сделает из этого такое заключение, что он
легко мог бы, если бы захотел, привести эти положения.
Но людьми науки подобное развязное обращение с
чужими аргументами будет, может быть, приписано
совершенно другой причине. И я скажу ему, какие я имею
основания так думать. Эти аргументы просмотрены одним
из наиболее выдающихся физиков и одним особенно
уважаемым математиком и вызывали полное их
одобрение; после того другой математик, занимающий одно из
первых мест в своей науке, высказал по этому поводу
косвенное согласие, так как сказал, что первый закон
движения не может быть доказан земными наблюдениями (это
в значительной степени представляет то же самое, что я
старался показать в тех параграфах, на которые мой
критик взглянул так презрительно). Но наибольшего
внимания заслуживает его последнее замечание относительно
того, что, по его мнению, понятно «всякому
сколько-нибудь образованному человеку». В нем он употребляет
слово закон — слово, которое по своему условно широкому
значению необыкновенно удобно для его целей. Но мы
говорим здесь о физических аксиомах, и вопрос
заключается в том, насколько подтверждение физической
аксиомы заключается в показании того, что, признав ее за
истину, мы можем объяснить наблюдаемые явления. Если
это верно, то тогда исчезает всякое различие между гипо-

878
Герберт Спенсер
тезой и аксиомой. Математические аксиомы, для
которых не существует никакого другого определения, кроме
того, которое проф. Тэт дает физическим аксиомам,
должны быть отнесены к той же категории. Вследствие
сего мы обязаны признать, что наше право утверждать,
что «величины, равные порознь одной и той же третьей,
равны между собою», заключается в наблюдениях наших
над истинностью геометрических и других
предложений, которые могут быть выведены как из этой, так и из
связанных с нею аксиом, заметим — в наблюдениях над
истинностью, ибо вся совокупность дедукций не дает ни
одного из искомых удостоверений раньше, чем эти
дедукции сами не будут проверены измерением. Когда мы
построим на трех сторонах прямоугольного
треугольника квадраты, вырежем их из бумаги и сравним их между
собою, то найдем, что квадрат гипотенузы равен
квадратам обоих катетов; и тогда мы будем иметь факт, который
в соединении с другими подобным же образом
установленными фактами даст нам право утверждать, что две
величины, равные одной и той же третьей, равны между
собой! Даже и в таком виде этот вывод вряд ли, как я думаю,
будет охотно принят, но его несостоятельность, как мы
увидим, станет еще более очевидной, если довести
анализ до конца.
Продолжая свою аргументацию в пользу того, что
законы движения не имеют априорной основы, критик
говорит:
«М-р Спенсер утверждает, что Ньютон не привел
доказательства законов движения. Между тем все его
сочинение Principia, представляет из себя такое доказательство
и тот факт, что законы эти, будучи рассматриваемы в
виде системы, объясняют лунные и планетные движения,
составляет ту основу, на которой они главным образом
покоятся поныне». Отмечу прежде всего, что здесь, как
и выше, критик преувеличивает, выдвигая новый вопрос.
Я вовсе не спрашивал, что он думает о Principia и о
доказательстве законов движения посредством этого труда;
не спрашивал я также и того, признается ли в настоящее
время, что верность этих законов основывается главным
образом на доказательстве, представляемом Солнечной
системой. Я спрашивал лишь, что именно думал Ньютон.
Мнение, что второй закон движения познаваем
априорным путем, критик представил как слишком нелепое для

Опыты научные, политические и философские 879
того, чтобы даже я мог открыто его высказать. Я возразил
на это, что если Ньютон открыто высказывает его как
аксиому и не приводит в подтверждение его никаких
доказательств, то, следовательно, он ясно выражает тут то, что
косвенно вытекает из моих рассуждений и за что критик
порицает меня. Ввиду этого я предложил ему
высказаться, что он думает о Ньютоне. Вместо того чтобы ответить
на этот вопрос, он сообщает мне свое мнение, что
достоверность законов движения доказывается истинностью
выведенных из них Principia. Но об этом после; теперь же
я намерен показать, что Ньютон этого вовсе и не говорит,
а, напротив, дает всяческие указания на возможность
противоположного вывода. Он не называет законов
движения «гипотезами», он называет их «аксиомами». Он не
говорит, что предполагает их временно достоверными
и что признание их действительной достоверности
будет зависеть от астрономически доказанной истинности
дедукций. Он излагает их именно так, как излагаются
математические аксиомы, — устанавливает их как истины,
которые должны быть приняты априорно и из которых
вытекают неоспоримые выводы. И хотя рецензент
считает это положение не выдерживающим критики, я очень
охотно присоединяюсь к Ньютону в признании его
незыблемым (если только могу так выразиться), не умаляя
значения суждения моего критика. Показав, что он
уклонился от поставленного мною вопроса, как неудобного
для него, я перехожу к тому вопросу, которым он его
заменил. Я воспользуюсь для этого сначала методом чистой
логики и затем уже перейду к тому методу, который
может быть назван почерпнутым из трансцендентальной
логики. Для того чтобы установить истинность
допущенного положения путем доказательства достоверности
выведенных из него дедукций, нужно, чтобы истинность
дедукций была доказана каким-нибудь путем, не
предполагающим прямо или косвенно истинности допущенного
предложения. Если, исходя из Евклидовых аксиом, мы
выведем истины, что «вписанный угол, опирающийся на
диаметр, есть прямой угол» и что «сумма»
противоположных углов всякого четырехугольника, вписанного в круг,
равняется «двум прямым углам» и т. д., и если в силу того,
что эти предложения верны, мы признаем, что и аксиомы
верны, то будем виновны в petitio principii. Я не только
думаю, что если эти различные предложения будут призна-

880
Герберт Спенсер
ны достоверными в силу приведенных доказательств,
то рассуждение это будет вращаться в круге, по той
причине, что доказательства его уже предполагают эти
аксиомы; я иду в этом отношении гораздо дальше; — я думаю,
что всякое предполагаемое опытное доказательство
этих предложений посредством изменения уже само по
себе предполагает, что аксиомы должны подтвердиться.
Ибо даже тогда, когда опытное доказательство
заключается в показании того, что две линии, признаваемые
разумом за равные, равны при исследовании их в познании,
уже тогда предполагается существование аксиомы, что
две величины, равные порознь одной и той же, третьей,
равны между собою. Равенство двух линий может быть
установлено только путем перенесения с одной на
другую какой-нибудь меры (подвижной линейки с
делениями или раздвинутых известным образом ножек циркуля)
при одновременном предположении, что эти две линии
равны потому, что каждая из них порознь равна этой
мере. Следовательно, конечные математические истины не
могут быть установлены путем какого-нибудь опытного
доказательства достоверности выведенных из них
дедукций, если только это предполагаемое опытное
доказательство имеет своей исходной точкой их
достоверность. То же самое относится и к конечным физическим
истинам, ибо доказательства этих истин,
подтверждающие их a posteriori, имеют недостаток, совершенно
тождественный с только что указанным мною. Всякое
представляемое астрономией доказательство достоверности
аксиомы, называемой «законами движения», сводится
к оправдавшемуся предвидению, что известное небесное
тело (или тела) будет видимо на небе в определенное
время и в определенном месте (или местах). Между тем
день, час и минута этого поверочного наблюдения могут
быть определены только в том предположении, что
движение Земли по ее орбите и ее движение вокруг своей
оси продолжает быть неизменным. Отметим в этом
случае параллелизм. Человек, который вздумал бы отрицать,
что две величины, равные порознь одной и той же
третьей, равны между собою, никогда не мог бы убедиться
в этом из доказательств истинности выведенных отсюда
положений, если только процесс проверки в каждом
отдельном случае предполагает именно то, что он
отрицает. Точно так же и тот, кто отказался бы признать, что

Опыты научные, политические и философские 881
движение, не встречающее препятствий, продолжается
по той же прямой линии и с той же скоростью, не
убедился бы в этом посредством исполнения какого-нибудь
астрономического предсказания, потому что мог бы
сказать, что как положение наблюдателя в пространстве, так
и место события во времени подтверждаются только
в том случае, если перемещение и вращение земного
шара остаются неизменными, а это-то как раз он и
подвергает сомнению. Понятно, что такой скептик мог бы
возразить, что видимое исполнение предсказания,
например прохождения Венеры, может быть вызвано
различными комбинациями изменяющихся положений
Венеры, Земли и наблюдателя на Земле. Появление этой
планеты может быть признано предусмотренным и в том
случае, когда она в действительности находится в каком-
нибудь другом месте, а вовсе не в заранее определенном;
для этого нужно только, чтобы и Земля была в
каком-нибудь другом месте, и положение наблюдателя на Земле
было иное. И если первый закон движения не
предполагается, то должно быть признано, что Земля и наблюдатель
могут в предсказанное время занимать другие места,
предполагая, что при отсутствии первого закона это
предсказанное время может быть установлено, что,
однако, невозможно. Таким образом процесс проверки
неизбежно разрешает вопрос бездоказательно. Бесспорно, что
полное соответствие всех астрономических наблюдений
со всеми дедукциями «законов движения» придает
последовательность всей этой группе интуиции и
представлений и придает, таким образом, всему их агрегату такую
достоверность, которой он бы не имел, если бы
некоторые из них находились в противоречии с остальными.
Но из этого еще не следует, что астрономические
наблюдения могут служить проверкой для каждого отдельного
предположения из всей одновременно возникающей
массы их. Я не стану останавливаться на том факте, что
процесс проверки предполагает состоятельность тех
предположений, из которых вытекают рассуждения, ибо это
могло бы вызвать возражение, что состоятельность их
должна быть доказана помимо астрономии. Не стану я
также настаивать и на том, что предположения, лежащие
в основе математических выводов, геометрических
и числовых, подразумеваются, коль скоро о них можно
сказать, что они подтверждаются, каждое в отдельности,

882
Герберт Спенсер
нашим земным опытом. Но, оставляя без внимания все
остальное, как уже признанное, достаточно будет
отметить, что при всех астрономических предсказаниях и три
закона движения, и закон тяготения — все уже
предполагаются; и признавать, что первый закон доказывается
исполнением предсказания, возможно только при условии
признания достоверности двух других законов движения
и закона тяготения; а затем неисполнение предсказания
не могло бы служить опровержением первого закона, так
как ошибка могла бы заключаться в одном из трех
остальных предположений. То же самое можно сказать и о
втором законе: астрономическое доказательство его зависит
от истинности соединенных с ним предположений.
Таким образом, соответственные гарантии предположений
А, В, С и D таковы, что признания А, В и С достоверными
доказывает верность D; в свою очередь, D, будучи
признан таким образом верным, удостоверяет, вместе с С и В,
верность А и т. д. В результате получается, что все верно,
если каждое из них в отдельности верно, но если одно из
них ложно, то оно может подорвать значение остальных
трех, хотя бы они в действительности и были верны.
Следовательно, ясно, что астрономические предсказания
и наблюдения никогда не могут служить сами по себе
проверкой ни для одной из первоначальных посылок.
Они могут подтвердить лишь весь в совокупности агрегат
этих посылок, математических и физических, в
соединении со всем агрегатом мыслительных процессов,
приводящих от посылок к заключениям.
Возвращусь теперь к «мысли» критика, выраженной им
в обычной форме, «что каждый сколько-нибудь
образованный человек понимает, что доказательство
какого-нибудь научного закона заключается в показании того, что,
приняв его за истину, мы можем объяснить наблюдаемые
явления». Рассмотрев примененную критиком теорию
доказательств с точки зрения чистой логики, я приступаю
теперь к рассмотрению ее с точки зрения
трансцендентальной логики, примененной мною. Тут мне уже приходится
обвинить критика или в незнании, или же в намеренном
игнорировании основной доктрины той философской
системы, которую он берется критиковать, — доктрины,
изложенной даже не в тех четырех томах, в которые он,
по-видимому, вовсе и не заглядывал, а в том именно одном
томе, с которым он отчасти имел дело. Ибо принцип, ко-

Опыты научные, политические и философские 883
торый он из уважения к научным теориям приводит в
назидание мне, есть именно тот самый принцип, который я
в Основных началах изложил относительно всяких
теорий вообще. В главе о «Данных философии», где я
исследую законность наших способов действия и где я
указываю, что существуют известные конечные понятия, без
которых разум так же мало может функционировать, «как
организм без помощи своих членов», я рассматриваю
также вопрос о том, каким образом может быть доказана их
действительность или их несостоятельность, и
продолжаю излагать свои возражения в таких словах:
«Те из них, которые имеют жизненное значение или
не могут быть отделены от других без уничтожения
мышления, должны быть временно принимаемы за истинные...
причем предоставляется предположению об их
неоспоримости подтвердиться их результатами».
«§ 40. Каким образом может оно подтвердиться
результатами? Так же, как подтверждается всякое другое
предположение, — путем удостоверения в том, что все
вытекающие из него выводы соответствуют
непосредственно наблюдаемым фактам путем доказательства согласия
между теми опытами, к предположению которых оно нас
приводит, и действительными опытами. Другого способа
убедиться в основательности нашего взгляда, кроме
доказательства его соответствия со всеми другими нашими
взглядами, не существует».
Придерживаясь открыто и строго этого принципа, я
далее перехожу в указанном месте исследованию того,
что составляет основной процесс мысли, которым
определяется эта связь и что является основным продуктом
мысли, произведенной этим процессом. Я доказываю, что
этот основной продукт есть сосуществование субъекта
и объекта, и затем, представив это как постулат, который
должен быть подтвержден впоследствии полным
соответствием своим со всеми результатами опыта прямого или
косвенного», я далее говорю, что «две группы,
заключающие в себе я и не-я, могут быть подразделены на
некоторые еще более общие виды, реальность которых как
наука, так и здравый смысл ежеминутно предполагают».
Но это еще не все. Предположив таким образом, только
временно, эту глубочайшую из всех интуиции, далеко
превышающую в смысле очевидности любую аксиому, и
приведя целый ряд дедукций, наполняющих четыре тома, я

884
Герберт Спенсер
намеренно вернулся к первоначальному предположению
(Основания психологии, § 386). Приведя опять то место,
в котором изложен этот принцип, и напомнив читателю,
что выведенные дедукции найдены в полном между
собою соответствии, я указал, что остается еще установить,
действительно ли это первоначальное предположение
соответствует всем этим дедукциям, и затем, на
протяжении 18 глав, старался показать это соответствие. И имея
перед собою те тома, в которых этот принцип разработан
с ясностью и обстоятельностью, не имеющими, как мне
кажется, себе равных, критик излагает, в мое назидание,
этот принцип, столь, по его мнению, «ясный для всякого
сколько-нибудь образованного человека». Он излагает его
в применении к ограниченному числу воззрений, к
которым этот принцип вовсе и не применим, и закрывает
глаза на тот факт, что я открыто и систематически применял
его по отношению ко всему агрегату наших воззрений
(включая сюда и аксиомы), который он окончательно
и подтверждает.
Затем я должен прибавить еще одно пояснительное
положение, в котором не было бы надобности, если бы
рецензент прочел то, что он так критикует. Его аргумент
исходит каждый раз из предположения, что я считаю
априорные истины, как это бывало в старину, за истины,
независимые от опыта, и он всего более подразумевает это
там, где «надеется», что «нападает на одну из последних
попыток вывести законы природы из нашего
внутреннего сознания». Очевидно, что основной тезис одного из тех
сочинений, которые он будто бы разбирает, совершенно
неизвестен ему, именно — что формы мысли, а
следовательно, и интуиции, в них заключающиеся, вытекают
исключительно из результатов опыта, произведенного
нами самими и унаследованного нами. Имея перед собой
мои Основания психологии, он не только как будто не
замечает, что они заключают в себе эту доктрину, но,
несмотря на то что эта доктрина в первом издании,
появившемся около двадцати лет тому назад, получила вообще
значительное распространение, он как будто никогда
о ней и не слыхивал. Смысл этой доктрины заключается
не в том, «что законы природы» могут быть выведены из
«нашего внутреннего сознания», а в том, что наше
сознание имеет предустановленное соответствие с теми из
этих законов (простыми, постоянно существующими

Опыты научные, политические и философские 885
и никогда не отрицавшимися), которые запечатлевались
в нашей нервной системе в течение действительно
бесконечного опыта предков. Если бы он потрудился
ознакомиться с этой доктриной, то он узнал бы, что интуиции
аксиом рассматриваются мною как существующие по
наследству в мозге в скрытом состоянии, подобно тому как
телесные рефлекторные действия существуют по
наследству в скрытом состоянии в нервных центрах низшего
порядка, что подобные не явные, а скрытые интуиции
становятся потенциально более отчетливыми вследствие
большей определенности структуры, обусловливаемой
нашими индивидуальными действиями и культурой; и
наконец, что таким образом аксиомы, имеющие вполне
апостериорный характер для целого поколения, — для
отдельного индивидуума имеют характер таких истин,
которые, будучи по существу своему априорными, являются
совершенно апостериорными. Он узнал бы также, что так
как в продолжение процесса эволюции мысль становится
все более и более соответствующей предметам и такое
соответствие, достаточно полное по сравнению с
простыми, всегда существующими и неизменными
отношениями, каковы, например, отношения пространства,
представляет значительный шаг вперед по сравнению
с первоначальными динамическими отношениями, то
утверждение, что вытекающие отсюда интуиции
авторитетны, есть утверждение того, что простейшие
однообразные явления природы, изученные в течение
неизмеримого ряда истекших лет, нам лучше известны, чем те, которые
познаны опытом в течение только индивидуальной
жизни. Но так как все эти мысли, очевидно, не дошли до моего
критика, то моя вера в эти первоначальные интуиции
представляется ему аналогичной с той верой, которую
последователи Птолемея питали к своим фантазиям о
совершенстве!
До сих пор моими главными антагонистами, правда
пассивными, а не активными, были проф. Тэт и, пожалуй,
сэр В. Томсон, в качестве его сотрудника по
вышеозначенному труду, направленному против меня, т. е. люди
с известным положением в науке, последний из них даже
с всесветной известностью математика и физика. И я
занимался с некоторой обстоятельностью рассмотрением
возбужденных вопросов частью потому, что мнения
таких людей заслуживают полного внимания, частью же

886
Герберт Спенсер
еще и потому, что вопрос о происхождении и
последующем подтверждении физических аксиом имеет общий
и неизменный интерес. Что же касается до того критика,
который, цитируя против меня эти авторитеты, придал
таким путем некоторым своим замечаниям значение,
которого они без этого не имели бы, то мне сравнительно
с тем, что я высказал по поводу других его замечаний,
приходится покончить с ним в коротких словах.
Вследствие причин, уже указанных выше с достаточной
ясностью, я не коснулся было многих его положений; на этом
основании он приводит их еще раз, в качестве
неопровержимых. Добавлю здесь только самое необходимое, чтобы
показать всю неосновательность его претензий.
Нет никакой надобности долго останавливаться на
мнении рецензента о метафизическом характере
положений, которые мы признаем за физические. Свой отчет
о моем изложении «конечных научных идей» он
заключает следующими обращенными ко мне словами: «Он
претендует ни более ни менее как доказать, что все наши
основные понятия непостижимы». Понимает ли критик, что
он разумеет здесь под непостижимым понятием, я не могу
сказать. Достаточно будет заметить, что я вовсе не
покушался на совершение такого удивительного подвига-, я
пытался только показать, что объективные действия
вместе с их объективными формами непостижимы для нас, —
что те символические представления, которые мы имеем
о них и которыми должны пользоваться, не похожи на
реальные, как это доказывается теми противоречиями,
которые обнаруживаются между ними при окончательном
их анализе. Но положение, что объективное бытие не
может быть выражено в терминах субъективного бытия,
представляется критику совершенно равносильным
выражению: «наши основные понятия» (субъективные
продукты) «непостижимы» (не могут быть созданы
субъективными процессами)! Указывая на это как на образец,
по которому можно судить о его способности обсуждать
эти конечные вопросы, я оставляю в стороне его физико-
метафизические замечания и перехожу прямо к тем,
которые вследствие его специального образования могли бы
быть более достойными внимания.
Приводя одно место, касающееся того закона, что «все
центральные силы изменяются обратно пропорционально
квадрату расстояния от центра», он осмеивает утвержде-

Опыты научные, политические и философские 887
ние, что «это — закон не только эмпирический, что он
может быть математически выведен из отношений
пространства; что это закон, отрицание которого немыслимо».
Может ли это положение быть вполне доказано или
нет, — во всяком случае, оно вовсе не представляет собою
такой нелепости, как это кажется критику. Когда он ставит
вопрос: «Откуда м-р Спенсер это берет?» — он заставляет
подозревать, что его мышление не отличается большой
смелостью. Ему, по-видимому, не приходило никогда в
голову, что если лучи, подобные, например, световым,
испускаются по прямым линиям из какого-нибудь центра, то
число их, падающее на всякую данную площадь сферы,
описанной из этого центра, будет уменьшаться в квадрате по мере
увеличения расстояния, так как площади кругов
изменяются пропорционально квадратам их радиусов. Ибо, если бы
это ему пришло в голову, то он не спрашивал бы, откуда я
взял этот вывод, настолько простой, что он естественно
должен представляться всякому, чьи мысли идут далее
школьной геометрии*. Если критик вздумает далее
спросить, откуда я взял заключающееся в этих словах
предположение, что центральные силы действуют только по прямым
линиям, я скажу ему, что это предположение доказывается
так же, как и первая аксиома Ньютона, что движущееся тело
продолжает двигаться по прямой линии, пока не встретит
какого-либо препятствия. Ибо для того, чтобы сила,
проявляющаяся по направлению от одного центра к другому,
стала действовать по кривой линии, нужно непременно
предположить какую-нибудь другую силу, осложняющую
прямое действие первой силы. И даже если бы действительно
возможно было предположить, что какая-нибудь
центральная сила действует не по прямым линиям, то в среднем
распределение ее действия на внутреннюю поверхность
окружающей сферы все же следовало бы этому же самому
закону. Таким образом, будет ли этот закон признан по
априорным основаниям или же нет, в обоих случаях припи-
Что не я один придерживаюсь этого взгляда, доказывается даже
в эту минуту, когда я пишу это, только что вышедшим трудом
проф. Джевонса «Основы науки. Трактат о логике и о научном
методе». На стр. 141 этого сочинения проф. Джевонс говорит по
поводу закона изменения притягательной силы, что «он
несомненно связан в этом отношении с первичными свойствами
пространства».

888
Герберт Спенсер
сываемая мне нелепость, относительно выяснения
существования этих априорных оснований, не так уж очевидна.
Далее по поводу этого моего положения критик говорит:
«Это знание значительно превышает знание того, кто
открыл великий закон притяжения и пришел к этой мысли не
путем рассуждений об отношениях пространства, но путем
наблюдений над движением планет и кто так далек был от
уверенности в том, что его великое открытие есть очевидная
истина, выразив это в словах "отрицание его немыслимо", —
что на самом деле временно отказался от него потому, что
(вследствие ошибки в определении диаметра Земли) оно,
казалось, не вполне объясняло движение Луны».
Что касается первых строк этого замечания, то на них
я отвечу просто одним отрицанием, а также
утверждением, что ни Ньютоновы «наблюдения над движениями
планет», ни подобные же наблюдения, произведенные всеми
астрономами по все времена, не могли бы породить
«великого закона притяжения». Наоборот, я утверждаю, что
когда критик говорит, как это явствует из сих слов, что
у Ньютона не было предварительной гипотезы
относительно причины движения планет, то он (критик) не
только выходит за пределы своих возможных познаний,
но и утверждает прямо невозможное, как это могло бы
показать ему самое поверхностное знакомство с процессом
открытия Ньютона. Без предварительного
предположения, что тут действует притягательная сила,
изменяющаяся обратно пропорционально квадрату расстояния,
невозможно было самое сравнение наблюдений, которое
привело к установлению закона тяготения. Что же
касается до второй части замечания, в которой критик
сообщает, в назидание мне, что Ньютон «на самом деле отказался
временно от своей гипотезы потому, что она не давала
надлежащих результатов», я должен сказать ему, что в
одной из первых книжек того самого журнала, в котором
напечатана его статья* я привел этот факт (и в тех же самых
выражениях) еще тогда, когда он учился в школе или,
может быть, даже прежде, чем поступил туда**. Затем скажу
См. опыт Генезис науки в «British Quarterly Review», июль
1854, стр. 127.
Я говорю это не наобум. Критик, старавшийся скорее
обнаружить свою личность, чем скрыть ее, получил свою ученую
степень в 1868 г.

Опыты научные, политические и философские 889
еще, что этот факт не имеет здесь значения и что Ньютон,
считавший, вероятно, необходимым следствием
геометрических законов, что центральные силы изменяются
обратно пропорционально квадратам расстояний, не
считал необходимым выводом из какого бы то ни было
закона, геометрического или динамического, существование
такой силы, посредством которой небесные тела
оказывают друг на друга взаимное воздействие, и потому
несомненно видел, что учение о тяготении не имеет
априорного подтверждения. Между тем критик, в своем
стремлении заменить мои «смутные понятия» своими ясными,
хочет, чтобы я отождествил оба положения, — как то, что
центральные силы изменяются обратно
пропорционально квадратам расстояний, так и то, что существует
космическая притягательная сила, изменяющаяся обратно
пропорционально квадратам расстояний. Но я отказываюсь
от этого отождествления и подозреваю, что Ньютон
признавал между ними значительную разницу. Наконец,
помимо всего сказанного, замечу еще, что, если бы Ньютон
считал существование притягательной силы на
расстоянии за априорную истину, так же как и закон изменения
такой силы, коль скоро она существует, он все же,
понятным образом, поколебался бы выступить на защиту
тяготения и его законов, если бы нашел, что его выводы не
согласуются с фактами. Предполагать иное — значило бы
приписывать ему опрометчивость, не свойственную
дисциплинированному человеку науки.
Таковы критические качества моего рецензента, столь
разнообразно проявившиеся на пространстве одного
замечания. Он совершенно ошибочно предполагает, что
и одни наблюдения, без содействия гипотез, могут
приводить к физическим открытиям. Он, по-видимому, не
знает, что на априорных основаниях закон обратных
квадратов предполагался еще до Ньютона, как закон какой-то
космической силы. Он утверждает, не имея на это ни
малейшего права, что никакое подобное априорное
соображение не предшествовало в уме Ньютона его
наблюдениям и вычислениям. Он смешивает закон изменения силы
с существованием самой силы, изменяющейся согласно
этому закону, и заключает, что Ньютон не мог иметь
априорного понятия о законе изменения, потому что он
ничего не говорит о существовании силы, изменяющейся
согласно этому закону вопреки очевидности, представляв-

890
Герберт Спенсер
шейся ему в то время! Теперь, когда я, с подобными
результатами, покончил с разбором первого его
критического замечания, читатель, конечно, не потребует от меня,
чтобы я стал тратить время на подобный же разбор и в том
же порядке всего остального, да и сам не захочет терять
время на чтение этого разбора. Для доказательства полной
несостоятельности критика к исполнению предпринятой
им задачи достаточно будет привести здесь еще одну или
две иллюстрации того духа, который побуждает его
взводить серьезные обвинения по самым пустым основаниям
и игнорировать очевидное, если только оно находится
в противоречии с его собственными объяснениями. На
основании того, что я говорю об уравновешенной системе,
подобной той, которая составляется из Солнца и планет,
как об обладающей той особенностью, что в то время, как
составляющие ее члены имеют свои относительные
движения, система, в целом, движений не имеет, он не
колеблясь предполагает с моей стороны незнание того, что в
системе, состоящей из членов, движения которых не
уравновешены, центр тяготения остается постоянным. Он
обвиняет меня в незнании общего принципа динамики
единственно вследствие того, что я употребил слово
«особенность» в том смысле, какой оно имеет в разговорной
речи, вместо того чтобы выбрать слово (хотя совершенно
подходящего и не существует), свободное от
представления об исключительности. Если бы критик вздумал
утверждать, что самомнение составляет «особенность»
критиков, и я, вследствие этого, обвинил бы его в
совершенном незнании людей, из которых многие и помимо
критиков одарены самомнением, он мог бы по
справедливости сказать, что мое заключение слишком обширно для
такой незначительной посылки.
К приведенному примеру натяжки, допущенной в
доказательствах, прибавлю еще пример, похожий на
намеренное извращение. Из одной моей статьи (не из числа тех,
которые он, по его словам, рассматривал) он приводит,
для подкрепления своих нападок, странную ошибку, в
которой всякий добросовестный читатель усмотрел бы и без
всякого расследования простой недосмотр. В положении,
верном относительно единичного тела, находящегося под
влиянием притягательной силы, я нечаянно употребил
множественное число; занятый всецело другой стороной
вопроса, я не заметил очевидного факта, что по отноше-

Опыты научные, политические и философские 8<)1
нию к нескольким телам это положение перестает быть
верным. Между тем критику ведь небезызвестны
различные, встречающиеся в работах, которые он имел перед
собой, доказательства того, что я не мог в действительности
думать так, как там сказано; помимо этого, он игнорирует
прямое противоречие между тем параграфом, из которого
он взял свою ссылку, с параграфом, непосредственно
следующим за ним. Таким образом, вопрос обстоит так: на
двух смежных страницах я высказал два
противоположных положения, и при этом нет никакой возможности
предположить, чтобы я признавал их оба. Одно из них
правильно, но критик полагает, что его-то я и не признаю.
Другое — явно неверно, и его-то критик считает моим
действительным мнением. Почему именно он остановился на
таком выборе, станет ясно для всякого, кто прочитает его
критику.
Если бы даже его суждения отличались большей
авторитетностью, чем допускает его репутация как
математика, то и тогда этой краткой характеристики было бы, я
думаю, совершенно достаточно для него. Может быть даже,
что я, оспаривая предположение, не отвечал на его доводы,
потому что они неопровержимы, и приписал им
незаслуженное значение. Что касается до остального, то,
предполагая, что ценность его соответствует ценности того, что
было приведено выше в виде образца, я предоставляю
желающим искать ответ на него в тех самых моих работах,
против которых оно направлено.
На этом я и кончаю. Служа, как я думаю, более серьезной
цели уяснения отношений между физическими аксиомами
и физическими знаниями, предшествующие страницы
попутно оправдывают мое мнение о том, что обвинения
критиком меня в ошибочных суждениях и незнакомстве с
природой доказательства обращаются против него самого.
Когда он с такой самоуверенной манерой берется поучать
меня относительно природы доказательства наших
научных выводов, совершенно игнорируя заключающееся
в моих Основаниях психологии исследование об
относительной ценности непосредственных интуиции и
сознательных выводов, он, очевидно, дает достаточно пищи
сарказму. А когда он приводит, для подтверждения наших
взглядов, такой основный принцип, который я установил
в «Системе синтетической философии» даже с большей
ясностью, чем это было сделано в каком-либо другом сочине-

892
Герберт Спенсер
нии, и излагает его в назидание мне, как нечто «ясное для
всякого сколько-нибудь образованного человека», я не
нахожу для его поступка подходящего имени в том словаре,
который я позволю себе употреблять. Что он в некоторых
случаях обнаружил желание найти обвинения,
основываясь на извращенных, не без известной преднамеренности,
толкованиях, было уже указано выше, как было указано
и то, что в других случаях его собственное неумение
разобраться в чужих мнениях заставляло его приписывать мне
взгляды, очевидно не выдерживающие никакой критики.
Кроме единственного случая, когда тезис, касательно
столкновения тел, был высказан мною без необходимой
оговорки, я не усматриваю, чтобы им были открыты у меня
какие-либо ошибки, кроме ошибок, вызванных либо
недосмотром, либо употреблением неподходящего
выражения, либо, наконец, несовершенством изложения. Если он,
не колеблясь, истолковывает эти ошибки в самую худую
сторону, то это вовсе не потому, чтобы сам он был
настолько точен, что иные толкования не приходят ему в голову,
ибо сам он обнаруживает необыкновенную способность
к оплошностям и имел, вероятно, достаточно случаев
убедиться, как много могло бы ему повредить придирчивое
толкование этих оплошностей. Человек, делающий в 23
выписках 15 ошибок — в виде пропущенных, прибавленных
или замененных слов, — не должен бы нуждаться в
напоминании, что подобные недосмотры могут заставить сильно
подозревать его в очень худых намерениях. Человек,
доказывающий свое понятие о точности изложения путем
утверждения, что так как я заменяю слово «постоянство»
словом «сохранение», то я, следовательно, отождествляю
постоянство силы с сохранением энергии, и затем, ставящий
мне на счет все вытекающие отсюда несообразности, —
человек, который, преследуя эту ошибку, смешивающий
частный принцип с общим принципом, имеющимся здесь
в виду, и который вследствие этого полагает, что будто бы
более общий принцип заключается в более частном
(стр. 481), который говорит о нашем «внутреннем
сознании» (стр. 488), утверждая, таким образом, что мы как
будто бы имеем еще внешнее сознание, — который толкует
о непостижимых понятиях, — такой человек уж, конечно,
должен бы понимать, как легко неточные выражения могут
быть превращены в доказательства нелепых мнений.
Человек, который на пространстве немногих страниц делает та-

Опыты научные, политические и философские 893
кую массу промахов, кажется, должен бы живо сознавать,
что если бы подобным образом был написан целый том,
то он представил бы целую массу таких положений, из
которых критик, одержимый тем же духом, что и он сам, был
бы в состоянии извлечь целый ряд нелепостей, могущих
доставить богатый материал для уснащения страниц
разными оскорбительными словами.
(Письмо проф. Тэта по поводу предыдущих
критических замечаний, напечатанное им в журнале «Nature»,
вызвало целую полемику, помещавшуюся в этом журнале
между 26 марта и 18 июля 1974 г. Частью для оправдания
своих положений, частью же для выяснения природы
и происхождения физических аксиом я присоединяю
здесь некоторые места из этой переписки с кое-какими
дополнительными объяснениями и замечаниями. Для
ясности выставляю тезисы, которые я поддерживал.)
Тезисы '
1. Если А производит В, то 2А произведут 2В. Такова
чистая форма причинного отношения,
рассматриваемого количественно, когда причины и следствия просты, т. е.
когда они действуют без вмешательства других причин
и не усложняются другими следствиями; всякий же раз,
когда одновременно действуют две или более причины,
невозможно определить отношение между смешанной
причиной и смешанным следствием иначе как приняв,
что между каждой кооперирующей причиной и ее
отдельным следствием существует определенное
количественное отношение.
2. Истина эта остается верной, какова бы ни была
природа простых причин и простых следствий, и
представляет собою априорное предположение, делаемое как при
производстве каждого опыта, так и при рассуждении,
которое от него отправляется. Каждый процесс
взвешивания, каждый химический анализ, каждое физическое
исследование основывается на этой истине, без какого-либо
указания на нее; эта же самая истина предполагается
и в том случае, когда большая и меньшая причины
действуют совместно.
3. Когда А есть действующая сила, а В произведенное
движение, тогда общая истина, что если А произведет В,

894
Герберт Спенсер
то 2А произведут 2В, становится более специальной
истиной, именуемой вторым законом движения.
Более пространственная формулировка этого закона
у Ньютона такова: «Если какая-нибудь сила производит
движение, то двойная сила произведет удвоенное
движение, тройная сила — утроенное движение, — все равно,
будут ли эти силы приложены одновременно и сразу или
постепенно и последовательно». Дальнейшая часть ее,
утверждающая, что закон этот действует независимо от
того, изменяются или нет направления этих сил,
устанавливает пропорциональное отношение между каждой силой
и вызванным ею движением, отношение, подобное тому,
которое, как мы видели, неизменно предполагается между
каждой причиной и ее отдельным следствием, когда
действуют совместные причины.
4. Этот закон может быть доказан и без подробного
обозначения тех способов, которыми предполагается
измерить величину действующей силы и произведенное ею
движение.
Ньютоново положение абстрактно. Предполагая
применение правильных способов измерения, оно
утверждает, что изменение движения (точно измеренное)
пропорционально действующей силе (тоже точно измеренной).
5. Никакое апостериорное доказательство общей
конечной физической истины (или той более специальной
истины, которую она в себе заключает) невозможно,
потому что эта истина лежит в основании всякого
мыслимого процесса проверки.
Таковы тезисы, по освобождении их от всего
затемняющего, которых я держусь и которые защищаю на
нижеследующих страницах.
Приложение А
(Из журнала «Nature» за апрель 1874 г.)
Отъезд из города заставил меня несколько запоздать
с дальнейшими замечаниями, которые я намерен сделать
по спорному вопросу о происхождении физических
аксиом.
Та частная физическая аксиома, в связи с которой
возбужден был общий вопрос, составляет второй закон
движения. И мы читаем в Principia следующее:

Опыты научные, политические и философские 8<)5
«Изменение движения всегда пропорционально
действующей силе и происходит в направлении прямой линии,
по которой эта сила действует».
«Если какая-нибудь сила производит движение, то
двойная сила произведет удвоенное движение, тройная
сила — утроенное движение, — все равно, будут ли эти
силы действовать одновременно и сразу или постепенно
и последовательно. И это движение (направляясь всегда
по тому же пути, как и производящая его сила), — если
тело двигалось ранее — или прибавляется к этому
первоначальному его движению, или отнимается от него, смотря
по тому, совпадают ли оба движения или же прямо
противоположны одно другому; или же, наконец, если они
действуют в косвенном направлении одно к другому,
то образуют новое движение, составленное из
направлений обоих».
Так как этот закон, подобно всем остальным законам
движения, называется аксиомой* и относящийся к нему
параграф есть только распространенное его толкование
или новая формулировка в более конкретной форме; так
как тут не приводятся ни факты, как основания индукции,
ни какие-либо опыты, ее подтверждающие, и так как
Ньютон затем прямо переходит к дедукции, — то заключение,
что он рассматривает это как априорную истину, было
совершенно законно. Я утверждал это на основании
содержания самих Principia и, думаю, имел полное право
предполагать, что отсюда надлежало выводить и саму
природу законов движения, как ее понимал Ньютон.
Приведенные критиком в «British Quarterly» цитаты из
переписки Ньютона, неизвестной мне до сих пор, доказывают,
что Ньютон не так понимал их. Следовательно, таким
образом, оказывается, что мой оппонент прав. Однако же я
считаю нужным высказать здесь еще некоторые
соображения по этому поводу.
1. Ясно, что заключающиеся в Principia положения не
Правда, что во времена Ньютона «аксиома» не имела того строго
определенного значения, которое она имеет теперь; но для моей
аргументации достаточно и того, что, будучи поставлена без
доказательств, как основа для физических дедукций, она
занимает по отношению к ним совершенно то же самое положение,
что и математическая аксиома по отношению к
математическим дедукциям.

896
Герберт Спенсер
выражают взгляда Ньютона, иначе ему не было бы
надобности объяснять их. Приведенные цитаты показывают,
что он желал исключить эти основные истины из
категории гипотез, которых он, по его словам, не строил, и для
этого ему стало нужно точнее определить их.
2. Называя их «аксиомами» и в то же время описывая
их, как основания, «выведенные из явлений», он
обнаруживает, что придает слову «аксиома» смысл, далеко не
сходный с тем, который ему обыкновенно придается.
3. Далее, эти цитаты еще недостаточно подтверждают
то положение, что достоверность законов движения
доказывается истинностью Principia, ибо если исполнение
астрономических предсказаний, основанных на Principia,
принимается за доказательство, на которое они главным
образом опираются и «доныне», то, прежде чем они
подтвердились бы подобным образом, они бесспорно
представлялись бы гипотезами; а между тем Ньютон говорит,
что они не гипотезы.
Мнение Ньютона об этом можно выяснить, не прибегая
к его письмам: оно заключается в самих Principia. Именно
примечание к VI выводу начинается у него так
«До сих пор я излагал те основания, которые были
приняты математиками и подтверждены
многочисленными опытами. Посредством двух первых законов и двух
первых выводов Галилей открыл, что падение свободных
тел всегда бывает равномерно ускоренным и что
движение ядра совершается по параболе; опыт согласуется
с тем и другим» и т. д. Так как это место предшествует тем
дедукциям, которые составляют Principia, то оно прежде
всего убедительно доказывает, что Ньютон не думал,
чтобы «все содержание Principia служило доказательством»
законов движения, хотя критик и утверждает это. Далее,
в словах, напечатанных мною курсивом, Ньютон
высказывает, что Галилей принимал эти законы движения если
не как бездоказательные гипотезы (за которые, по его
собственным словам, он и не считает их), то как
априорные интуиции. Ибо предложение, которое
подтверждается опытом и о котором говорится, что оно согласуется
с опытом, должно было возникнуть прежде, чем могла
произойти упомянутая проверка. А так как прежде, чем
Галилей занялся своими опытами над падающими телами
и ядрами, он не имел фактов, могущих послужить
индуктивным базисом для второго закона движения, то закон

Опыты научные, политические и философские 897
этот и не мог быть установлен как таковой посредством
индукции.
В заключение позволю себе прибавить к тому, что я
имел сказать по этому досадному вопросу, еще один довод
к тем, которые я уже привел выше в подтверждение того,
что физические аксиомы не могут быть установлены
экспериментальным путем. Убеждение в их
экспериментальном происхождении основывается на молчаливом
признании, что как опыты, так и выводы из них могут быть
делаемы без предварительного постулирования каких-либо
истин. Но при этом забывается о существовании целого
ряда первичных концепций, без которых в физике не могло
бы быть ни понятий, ни выводов, — первичных концепций,
представляющих собою продукты более простых
наблюдений, чем те, которые сопровождают сознательно
веденные опыты. Оставляя в стороне все те дедукции,
которые непосредственно нас не касаются, я приведу здесь
лишь ту, которая имеет для нас непосредственное
значение, — дедукцию о точном количественном отношении
(пропорциональности) между причиной и следствием.
Химики признают за истину, не требующую доказательств,
положение, что если 2 объема водорода в соединении с
1 объемом кислорода дают известное количество воды,
то 4 объема водорода в соединении с 2 объемами
кислорода дадут двойное количество той же воды. Если кубический
фут льда при 0° для превращения в жидкое состояние
требует известного количества тепла, то считается
несомненным, что тройное количество тепла превратит в жидкое
состояние три кубических фута льда. То же самое применимо
и по отношению к механическим силам, и предположение,
что если единица силы, действуя в данном направлении,
производит известный результат, то две единицы той же
силы произведут удвоенный результат, принимается без
всякого колебания за истину. Любой процесс измерения
в каком-либо физическом опыте прямо предполагает это,
как мы это видим в одном из наиболее простых опытов —
в процессе взвешивания. Если известное, определенное по
весу, количество металла вследствие притяжения Земли
уравновешивается некоторым количеством какого-либо
другого вещества, то в каждом акте взвешивания
постулируется та истина, что всякое увеличение веса этого металла
будет уравновешиваться увеличенным в одинаковой мере
количеством того же вещества. Это значит, что каждая еди-
29 Г. Спенсер

898
Герберт Спенсер
ница силы предполагается производящею известный
эквивалент действия в том направлении, в каком она действует,
а это есть не что иное, как предположение того, что второй
закон движения выражает по отношению к действиям
иного рода. «Если какая-либо сила производит движение, то
удвоенная сила произведет двойное движение» и т. д.; и тогда
в приложении к возникновению движений этот закон
заключает в себе также утверждение того, что всякая другая
сила, действуя в каком-либо другом направлении,
произведет в означенном направлении соответственное движение.
Таким образом, упомянутый закон является простым
утверждением совершенной эквивалентности [или
пропорциональности] между причинами и следствиями в
известной отдельной категории явлений, тогда как физические
опыты предполагают эту эквивалентность [или
пропорциональность] между причинами и следствиями во всех
вообще категориях явлений. Отсюда следует, что намерение
доказать законы движения экспериментальным путем есть
намерение доказать более широкое предположение, с
целью оправдать более узкое, в нем заключающееся в таком
виде: если определенные количественные отношения
[пропорциональности] между причинами и следствиями по
необходимости предполагаются a priori, то второй закон
движения есть прямой непосредственный вывод из этого. Если
не существует определенных количественных отношений
[пропорциональности] между причинами и следствиями,
то все заключения, выведенные из физических опытов,
являются несостоятельными. И затем, при отсутствии такого
априорного предположения об эквивалентности можно
отвергать всякое количественное заключение из любого
опыта и взамен признавать какое угодно другое
количественное содержание в этом заключении*.
Герберт Спенсер.
Приведенное письмо, написанное во время моего отсутствия по
случаю праздника Пасхи, запоздало на целую неделю; будучи
написано с некоторой поспешностью ради предупреждения
задержки его появления в печати еще на одну неделю, оно было
просмотрено менее тщательно, чем следовало бы. Слова,
помещенные в квадратных скобках, очевидно обусловливаемые
ходом самого рассуждения и вставленные специально с целью
сделать его более ясным, отсутствовали в письме при
первоначальной его редакции.

Опыты научные, политические и философские 899
Полное извращение вышеизложенного взгляда,
допущенное одним новым противником, назвавшим себя «А
senior Wrangler»*, вызвало со стороны Джемса Кольера,
бывшего в то время моим секретарем, объяснительное
письмо в мою защиту, помещенное в журнале «Nature»
21 мая 1974 г.; нижеследующие места извлечены из этого
письма:
«Мой ответ может быть позаимствован из одного
опыта, описанного Спенсером в его Основаниях психологии
(§ 468 прим.), где показывается, что когда мы одной
рукой тянем другую, то в ощущении напряжения,
вызванном в той руке, которую мы тянем, мы имеем меру
противодействия, эквивалентного действию другой руки».
«Оба члена отношения между причиной и следствием
в этом случае представляются сознанию как мышечные
напряжения, которые являются для нас выражением силы
вообще. В отсутствие движения они ощущаются нами как
равные, поскольку ощущения могут служить мерой
равенства; когда же в одной руке ощущается излишек
напряжения, то другая делает попытки движения. Здесь, как
и в приводимых далее примерах, отношение между
причиной и следствием хотя и является численно
неопределенным, но представляется определенным в том смысле,
что всякое дальнейшее возрастание причин производит
и дальнейшее возрастание следствий, а из этого и
подобных ему опытов возникает и формируется идея о
пропорциональных отношениях».
«Ребенок, запуская свои зубы в пищу, замечает, что чем
сильнее он их нажимает, тем глубже они проникают в
пищу; другими словами, что, чем больше употреблено им
силы, тем больше получается и результат Когда он
разрывает зубами какой-нибудь предмет, то замечает, что, чем
более он рвет, тем более предмет поддается его усилиям.
Сжимая что-нибудь мягкое, например свое тело, свое
платье или комок глины, он видит, что та часть или тот
предмет, на который он давит, уступает этому давлению более
или менее, соответственно количеству мышечного
напряжения. Он может согнуть палку тем более, чем более
употребит силы на это. Какой-нибудь упругий предмет,
например, кусок резинки или катапульт, он может
отбросить тем далее, чем сильнее он его натянет. Когда он
Ученик, получивший первую награду по математике.

900
Герберт Спенсер
старается толкнуть какое-либо маленькое тело, он
встречает и ничтожное сопротивление; такой предмет легко
приводится им в движение; но он замечает, что большой
предмет представляет ему большее сопротивление и
труднее приводится в движение. Совершенно тот же результат
получается и тогда, когда он пытается поднять большое
или маленькое тело или если он поднимает руку с
захваченным предметом или без него. Он бросает камень; если
тот легок, то небольшого усилия достаточно, чтобы
отбросить его на значительное расстояние; если же тот
очень тяжел, то и при большом усилии он отбрасывается
только на маленькое расстояние. Точно так же, когда
ребенок прыгает, то легкое усилие поднимает его на
небольшую высоту, большое же усилие на большую. Дуя ртом, он
видит, что может привести в движение мелкие предметы
или возмутить поверхность молока в стакане медленно
или быстро, в зависимости от силы своего выдыхания.
То же самое и со звуком: при слабом напряжении
голосовых органов он издает лишь шепот; при сильном он
может испустить крик».
«Результаты всех-таких опытов, запечатлеваясь,
обобщаются в сознании в виде представления о
пропорциональности между приложенной силой и полученным от
нее действием, а из этого, сначала смутного, сознания
и развивается аксиома полнейшей количественной
эквивалентности отношений между причиной и следствием.
Чтобы показать, как сильно, как непреложно становится
это сознание, стоит лишь взять какого-нибудь мальчика
и попробовать убедить его последовать одному из
следующих советов: если он не может разорвать веревки, то
пусть только возьмет ее вдвое, и тогда разорвет ее; если он
не может согнуть или сломать палки, то пусть сделает
более слабое усилие, и тогда сломает ее; если он не может
поднять тяжелого груза, то лишь потому, что прилагает
лишком много силы к этому; если он не в состоянии
перевернуть маленького ящика, то перевернуть большой ящик
ему будет легче; если, дуя изо всех сил, он не может
привести в движение какой-либо предмет, то, дуя на него слегка,
он заставит его двигаться; или если при большом усилии
с его стороны его не слышно на некотором расстоянии,
то при меньшем усилии с его стороны его услышат на
большем расстоянии. Пусть он исполнил бы все это или
хотя какой-нибудь из этих советов, и, конечно, он потер-

Опыты научные, политические и философские 901
пел бы неудачу. Подобные предложения немыслимы, и их
немыслимость показывает, что они представляются
сознанию непреложными. Следовательно, это — предвзятые
мнения, в тесном смысле слова, бессознательно
возросшие на почве самых ранних опытов, начиная с опыта
сосущего младенца, постоянно подтверждаемые всеми
последующими опытами и наконец принявшими стройную
умственную организацию».
«Аргументы м-ра Спенсера вкратце представляются
в таком виде: 1) существуют бесчисленные опытные
впечатления, бессознательно приобретенные и
бессознательно накопленные в течение раннего периода жизни
индивидуума (в согласии с приобретениями
предшествующих поколений), создающие еще задолго до каких бы то
ни было физических опытов предвзятое мнение о том,
что физические причины и следствия изменяются
пропорционально в количественном отношении. Это мнение
представляет результат физических опытных
впечатлений всех родов и составляет по отношению к ним то
универсальное первичное мнение, с которым физики и
другие ученые приступают к своим опытам.
2) М-р Спенсер показал в трех отношениях —
физическом, химическом и механическом, что это первичное
мнение, составившееся вышеуказанным путем,
заключается само по себе в понятии, которое экспериментатор
выводит из результатов своих опытов.
3) Указав на это общее первичное мнение и обнаружив
его присутствие в каждом из частных понятий, м-р
Спенсер утверждает далее, что оно входит также и в частное
понятие об отношении между силой и движением, как это
отношение формулировано во "втором законе
движения". Он утверждает, что это есть только один случай из
бесчисленного множества случаев, в которых
сознательно продуманные выводы основываются на
бессознательно образовавшихся выводах, предшествующих
рассуждению. М-р Спенсер указывает, что как невозможно
подумать для ребенка, что при более слабом усилии он
подпрыгнет выше, для лавочника — что меньшая гиря
уравновесит большую тяжесть, для физика — что он
получит большие результаты от меньших причин, точно так
же невозможно подумать, что "изменение движения" не
"пропорционально действующей двигательной силе".
И он настаивает, что в действительности это такой же

902
Герберт Спенсер
скрытый вывод ряда бессознательных опытов, как и те
выводы, которые неизбежно постулируются всяким
экспериментатором».
В ответ на дальнейшие извращения моих мнений
доктором Кольером написано было другое письмо,
напечатанное в журнале «Nature» от 4 июня 1874 г. Ниже
помещены некоторые места, извлеченные из этого письма:
«Располагая ограниченным местом в журнале и
предполагая, что необходимые дополнения будут сделаны
самими непредубежденными читателями, я опустил все те
детали касательно опытов, делаемых ребенком, какие
должны бы фигурировать при более полном изложении.
Конечно, я очень хорошо знал, что при сгибании палки
видимое следствие не возрастает в той же самой
пропорции, как приложенная сила, и "Senior Wrangler'y" вряд ли
нужно было объяснять мне, что сопротивление,
испытываемое телом, движущимся в жидкой среде, возрастает
в более высокой степени, нежели скорость. Я предполагал,
что как он сам, так и все те, кто думает согласно с ним,
увидят, что из всех указанных опытов, в одних случаях —
простых по участвующим в них причинам и следствиям, в
других — более сложных, возникает сознание, что
пропорциональность тем яснее выражается, чем проще самые эти
опыты и их последствия. Это составляет часть того
первичного мнения, которое всякий физик привносит в свои
опыты и из которых он исходит при выводе заключений
из тех опытов. Знакомство Senior Wrangler'a с
физическими исследованиями, может быть, достаточно велико для
того, чтобы для него небезызвестно было, что когда физик
находит, что какой-нибудь результат его опыта не
представляет того отношения к определяющей его причине,
какое было установлено между ними в других случаях,
то он немедленно предполагает тут действие
какой-нибудь или каких-нибудь посторонних причин,
изменяющих означенное отношение. На самом деле не существует
физических определений, сделанных каким бы то ни было
экспериментатором, которые не предполагали бы, как
априорную необходимость, что не может быть никакого
отклонения от установленных соотношений без
присутствия какой-либо посторонней причины».
«Возвращаюсь к общему выводу: Senior Wrangler
окажет, может быть, некоторое уважение к суждению
человека, который не только был тоже Senior Wrangler'oM, но и

Опыты научные, политические и философские <)03
представлял из себя нечто гораздо большее, — который
был не только выдающимся математиком, но и
знаменитым астрономом, физиком, а также исследователем
научных методов: я говорю о Дж Гершеле. В своей "Философии
естествознания" он говорит:
"Если мы хотим установить общие правила для
руководства при наших исследованиях, касающихся массы
собранных фактов, и облегчить себе отыскание их общей
причины, то мы должны иметь в виду отличительные
признаки того отношения, которое мы наблюдаем между
причиной и следствием".
Из этих "признаков" он выводит третий и четвертый,
формулируя их в следующих выражениях:
"Увеличение или уменьшение следствия от усиления
или ослабления интенсивности причины в тех случаях,
которые допускают такое увеличение и уменьшение".
"Пропорциональность между следствием и его
причиной во всех случаях прямого независимого действия"».
«Заметим, что, по мнению Дж. Гершеля, эти
"отличительные признаки" отношения между причиной и
следствием должны быть приняты за "общие правила дня
руководства и облегчения наших исследований" физических
явлений; это истины, которые должны быть признаны до
исследования, а вовсе не истины, добытые из этого
исследования. Ясно, что "пропорциональность между
следствием и его причиной во всех случаях прямого независимого
действия" принимается здесь как априорная истина.
Следовательно, Гершель признает, вместе с м-ром
Спенсером, априорность второго закона движения, коль скоро
он есть один из случаев "пропорциональности между
следствием и его причиной"».
«Пусть теперь Senior Wrangler сделает то, чего не
сделал или не думал сделать Дж. Гершель, пусть он докажет
пропорциональность между следствием и причиной.
Ни он сам, и никто другой из оппонентов м-ра Спенсера
не сделал ни малейшей попытки справиться с этим
главным положением. М-р Спенсер полагает, что это
убеждение в пропорциональности априорно, — не в старинном
смысле, а в том, что оно возникает из опытов,
предшествующих рассуждению. Его оппоненты, следуя мнению
проф. Тэта, что физика есть наука чисто опытная и,
следовательно, не заключающая в себе априорных истин,
утверждают, что это убеждение апостериорно и является

904
Герберт Спенсер
продуктом сознательной индукции. Теперь послушаем,
каковы эти опыты. Требуется установить истину, что
существует пропорциональность между следствием и
причиной посредством процесса, нигде не предполагающего,
что если единица силы производит некоторую единицу
следствия, то две единицы подобной же силы произведут
две единицы такого же следствия. Пока Senior Wrangler не
сделает этого, он оставляет мнение м-ра Спенсера непо-
колебленным».
Приложение В
После появления писем, из которых воспроизведены
предшествующие отрывки, на страницах журнала
«Nature» появились еще некоторые возражения,
заключающие в себе неверные истолкования, и притом даже еще
худшие, чем все предшествующие. За этим последовала
непосредственная переписка с двумя из критиков —
Робертом Гэйуордом из Гарроу (Robert В. Hayward, of
Harrow) и Д. Моольтоном (J.F. Moulton), первым моим
противником, автором статьи в British Quarterly Review.
Означенная переписка, в которой я требовал от названных
джентльменов, чтобы они доказали свои положения, в
виде брошюры, раздававшаяся лицам, компетентным в
поднятых вопросах, и составляет отчасти это приложение.
Нет надобности бесконечно продолжать спор. О
характере доводов м-ра Моольтона, совершенно сходных с
изложенными мною в моем «Ответе критикам», можно судить
по одной из фраз, заключающихся в моем возражении:
«Странно сказать, что мое индуктивное доказательство
того, что пропорциональность (между причиной и
следствием) признается доказанной, он приводит как
индуктивное доказательство самой этой
пропорциональности!». В результате обмена писем с м-ром Гэйуордом
выяснилось, что «то, что я утверждаю, в действительности и не
оспаривается; а того, что является спорным, я нигде не
утверждал». Однако в то время, как спорная часть переписки
может с удобством быть откинута, я считаю нужным
сохранить объяснительную часть, заключающуюся в
нижеследующем письме моему к м-ру Гэйуорду:
38, Квинсгарден, Бэйсуотер,
21 июня 1874 года.

Опыты научные, политические и философские <)05
Сэр, при сем посылаю Вам копию с Вашего письма
с соответственными моими объяснениями. Я думаю, что
эти объяснения покажут Вам, что я не повинен в трех
различных определениях нашего сознания о втором законе
движения.
Так как и другие могут чувствовать (как,
по-видимому, чувствовали Вы) некоторое затруднение при
понимании того, что, вследствие привычки, казалось мне
простым, я постараюсь уяснить, путем синтетического
изложения, в каком отношении позднейшие и более
сложные продукты последовательных опытных
впечатлений стоят к более ранним и более простым
продуктам. Чтобы легче было следить за этим изложением,
начну с нашего сознания о пространстве и с
вытекающих отсюда понятий. Согласно эволюционной
гипотезе, сознание о пространстве есть продукт
последовательных опытных впечатлений двигательных,
осязательных и зрительных. В Основаниях психологии,
§ 326—346, я подробно описал его генезис, как он мне
представляется. Возникшее таким путем сознание
пространства имеется в большей или меньшей степени
у всех тварей, обладающих некоторым умом; более
обширным и определенным становится оно сообразно
степени умственной эволюции, вызванной общением
с окружающей средой. Как глубоко запечатлеваются во
внутренней структуре эти внешние отношения, видно
из того факта, что обезглавленная лягушка отталкивает
одной или обеими лапками скальпель, прикасающийся
к задней части ее тела, и что цыпленок, как только
придет в себя от усилий, сопряженных с освобождением
его из яйца, производит совершенно целесообразные
действия (сопутствуемые сознанием расстояния и
направления), клюя зерна. Восходя сразу к такому
стройно развитому унаследованному сознанию, какое
существует у ребенка, сознанию, которое каждую минуту
дополняется его собственными опытами (помогая
развитию его нервной системы до законченного типа
взрослого человека при посредстве тех же самых
упражнений, которые аналогичным образом содействуют
развитию его мышечной системы), мы должны
заметить, что рядом с более определенными идеями о
расстоянии и направлении он незаметным образом
приобретает и некоторые более специальные идеи о reo-

906
Герберт Спенсер
метрических отношениях. Возьмем одну из таких
групп отношений. Каждый раз, как он расправляет свои
пальцы, он видит, что угол между ними увеличивается
соответственно с увеличением расстояния между
концами пальцев. Расставляя широко свои ноги и следя за
походкой других, он имеет постоянно перед глазами
отношение между увеличением или уменьшением
основания треугольника, имеющего равные стороны, и
увеличением или уменьшением заключающегося между
этими сторонами угла. (Отношение, воздействующее
на него, есть просто отношение сопутствующего
изменения, и я не говорю о каком-либо более
определенном отношении, которое, разумеется, немыслимо для
ребенка.) Он наблюдает эти факты, вовсе не сознавая,
что он их наблюдает, но они оказывают на него такое
воздействие, что для него устанавливается строгая
ассоциация между известными умственными
состояниями. Разнообразие этих явлений придает
пространственным отношениям означенного рода больше
определенности. Стрельба из лука представляет их в другом,
несколько более точном виде, а когда вместо могущих
сближаться между собою концов лука является
растяжимая тетива, точки же ее прикрепления неподвижны,
то соотношение между возрастающей длиной сторон
равнобедренного треугольника и уменьшением
величины заключенного между ними угла получает еще
большую очевидность, хотя оно и не становится еще
сознательным знанием. Вот что я понимаю под
бессознательно образовавшимся первичным мнением. Когда
с течением времени подрастающее дитя делает на
бумаге чертежи равнобедренного треугольника, тогда для
него еще более определенно выясняется та истина, что
при неизменном основании угол при вершине
становится тем более острым, чем длиннее стороны
треугольника, и, когда его внимание направлено на это
отношение, он видит, что не может представить его себе
иным. Если он представит себе, что длина сторон
изменяется, он не может освободиться от сознания
связанного с этим изменения образуемого ими угла, а затем
когда его умственные силы достаточно разовьются,
то он замечает, что если будет продолжать мысленно
удлинять стороны, до бесконечности, то они будут все
более и более приближаться к параллельности по мере

Опыты научные, политические и философские 907
того, как угол, заключающийся между ними,
приближается к нулю, причем образуется понятие об
отношениях параллельных линий. Таким образом сознание
достигает здесь степени определенного понятия.
Очевидно, однако же, что приобретенное означенным путем
определенное понятие есть только вполне развившееся
ранее приобретенное первичное мнение и что без
последнего оно не было бы возможно, эти же
бессознательно образовавшиеся первичные мнения были бы,
в свою очередь, невозможны без еще более ранних
сознаний расстояния, направления, относительного
положения, заключающихся в сознании пространства.
Процесс эволюции всегда один и тот же, и достижение
определенного понятия есть последовательный
процесс, ведущий к конечной определенности и
усложнению; он так же мало может быть достигнут без
прохождения через более ранние стадии неопределенного
сознания, как телесное строение взрослого человека без
прохождения через фазисы строения зародыша,
младенца и ребенка*.
Излагая здесь генезис специальных пространственных
интуиции, я выделил группу опытов, на которую м-р Гэйуорд
в «Nature» от 28 мая указал как на иллюстрирующую нелепость
того предположения, что научное понятие пропорциональности
может быть достигнуто указанным путем Он говорит
«Вряд ли можно бы было назвать пародией на замечания м-ра
Кольера, если бы мы сказали: "Дитя замечает, что, чем больше
угол между ногами, тем больше расстояние между ступнями,
и этот опыт предполагает понятие о пропорциональности между
углом треугольника и его противоположной стороной", —
первичное мнение, имеющее, как мне кажется, совершенно такое
же основание, как и то, образование которого иллюстрируется м-
ром Кольером, но которое, вряд ли нужно это прибавлять, тотчас
же опровергается добросовестным изучением геометрии или
действительным измерением
Я очень обязан м-ру Гэйуорду за этот пример: он прекрасно
служит двум целям. Во-первых, он служит как пример
соотношения между грубыми первичными мнениями,
бессознательно созданными более ранними опытами и понятиями,
сознательно выведенными из них при помощи более поздних
опытов, когда уже достигнута необходимая способность анализа
и абстракции. А во-вторых, он в то же время служит и средст-

908
Герберт Спенсер
Путем подобной же эволюции возникает сначала
смутное сознание сил, проявляемых как самим
индивидуумом, так и окружающей средой; затем вскоре появляется
некоторое различие их по размерам, связанным с их
действием; позднее незаметно образуется ассоциация между
значительностью и незначительностью количества в
обоих; еще позже следует молчаливое предположение о их
пропорциональности, хотя и без отчетливого сознания
того, что это предположение делается, и, наконец,
последнее предположение переходит в определенное
признание его истиной, неизбежно проявляющейся там, где
действуют простые силы.
В течение своей жизни всякое живое существо, в
пределах действия своих двигательных членов,
обнаруживает силы и движения, соответствующие законам
движения. Если оно имеет нервную систему, то различие между
мышечным напряжением и возбуждаемыми им
движениями запечатлевается смутным образом в этой
нервной системе. По мере развития означенной нервной
системы, рядом с более развитыми членами организма по-
вом обнаружить несостоятельность моих оппонентов в
понимании того, каким образом развивается в генезисе ума из грубого,
смутного и неточного первичного мнения научное понятие
о точной пропорциональности. Ибо если в примере м-ра Гэйуор-
да понятие пропорциональности, приобретаемое ребенком,
и неверно, все же оно есть приближение к понятию верному,
которое достигается тогда, когда более развитый ум ребенка
рассматривает эти факты критически. В действительности угол
(центральной) пропорционален не противоположной стороне,
а стягивающей его дуге, и это обнаруживается посредством
процесса выделения простого отношения из группы других
отношений, усложняющих и заслоняющих его. Между углом
и дугой существует строгая пропорциональность по той
причине, что тут дело касается только одного ряда непосредственно
связанных пространственных отношений: если расстояние
дуги от вершины угла остается неизменным, то не изменяется
и отношение между ними при их увеличении; следовательно,
они одновременно изменяются в прямой пропорции. Но
совсем иначе бывает, если дуга, стягивающая угол, проводится
в различных расстояниях от вершины угла: тогда длина ее
может увеличиться и независимо от увеличения угла, а в
зависимости от увеличения сторон его. Это значит, что один ряд про-

Опыты научные, политические и философские <)09
являются немедленно и оолее многочисленные и
разнообразные опыты относительно скорости
произведенного движения, относительно связи между действием и
противодействием (как, например, когда животное
разрывает пищу, которую держит в своих когтях); вместе с
тем при наличии более развитой нервной системы в нем
действует уже повышенная способность оценки и
регистрации этих различий. Все возникающие таким образом
соотношения в сознании, хотя они образовались и
бессознательно, равно и бессознательно поддерживаются,
постоянно соприсутствуют в качестве руководителей
при действии, о чем свидетельствует, например,
пропорциональность между усилием, делаемым животным,
и расстоянием, на которое оно собирается прыгнуть,
или тонкое приспособление мышечного напряжения
к изменениям, происходящим в движении ласточки при
ловле мух или ястреба, схватывающего свою добычу.
Следовательно, очевидно, что эти опыты, вылившиеся
в стройную систему в продолжение более ранних стадий
умственной эволюции, составляют основу сознаний,
стых, непосредственно связанных между собою
геометрических отношений связан здесь с другим рядом и отношение
между углом и расстоянием дуги от вершины его здесь таково, что
закон соотносительного возрастания их является результатом
кооперации обоих рядов факторов. Между тем различие
истинной пропорциональности (между углом и дугой) от
отношения, симулирующего эту пропорциональность (между углом
и стороной его), и составляет тот процесс окончательного
развития точных понятий, который я признаю конечной ступенью
всего предшествующего развития и который без последнего
невозможен. Истина, на которую мои противники закрывают
глаза, заключается в том, что как концепции пространственных
отношений могут развиваться в понятие о строгой
пропорциональности только путем эволюции грубого понятия
пропорциональности, образовавшегося раньше, чем возникло самое
рассуждение о них, так и понятие о пропорциональности между
отношениями силы, окончательно образующееся тогда, когда
простые причины и их следствия выделены критическим
суждением, может быть достигнуто только посредством эволюции
грубого понятия пропорциональности, установленного в виде
предвзятого мнения предшествующими опытами,
подкрепленными опытами предков.

910
Герберт Спенсер
не формулированных, как познания, и даже не
представляющихся в качестве первичных мнений, но тем не
менее представляющихся как совокупность ассоциаций,
в которой потенциально присутствуют истины в
отношениях между силой и движением. Восходя до
человеческих существ, составляющих некультурные расы, мы
достигаем до стадии, на которой зарождаются
некоторые обобщения этих опытов. Дикарь не формулирует
себе той истины, что если он хочет воткнуть глубже свое
копье, то должен употребить больше силы; точно так же
и крестьянин не представляет себе в форме
определенной мысли ту истину, что для того, чтобы поднять
двойную тяжесть, нужно употребить двойное усилие, но в
каждом из этих случаев существует молчаливое
предположение подобного рода, как это становится очевидным
при возникновении вопроса об этом. Таким образом,
по отношению как к этим, так и к другим простым
механическим действиям существуют бессознательно
образовавшиеся первичные мнения. И точно так же, как
геометрические истины, представляемые в грубом виде
отношениями между окружающими предметами, не
формулируются определенно, пока не получится
некоторое знакомство с прямыми линиями и
соответствующими чертежами, так и эти механические первичные
мнения не могут получить определенности, пока
продолжительное употребление линейных мер не приведет
к установлению равноплечего рычага или к весам, а
посредством них и к понятию о равных единицах силы.
Но даже после возникновения этой определенности оно
все еще долго не достигает степени познания, ибо ни
деревенский торгаш, ни более образованный городской
дрогист не признают той общей отвлеченной истины,
что возрастание в одинаковой степени причин и их
следствий, когда они не подвержены воздействию со
стороны, имеет между собою неизбежную связь. Нужно,
однако же, заметить, что эта истина, которая более или
менее сознательно влияет на человека науки и которую
он совершенствуют путем анализа и отвлечения,
является усовершенствованной таким образом только в виде
последней ступени в своей эволюции. Это определенное
познание есть только окончательная форма медленно
подготовляющегося сознания, основа которого
замечается уже в животном мире, принимает некоторую смут-

Опыты научные, политические и философские 911
ную форму у первобытного человека, достигает большей
определенности в человеке полуобразованном, затем
впоследствии становится предположением ясным, хотя
и не вполне формулированным, и в своем окончательном
развитии является только тогда, когда становится
сознательно принятой аксиомой. Подобно тому как существует
непрерывная эволюция нервной системы, точно так же
существует и непрерывная эволюция сознания,
сопровождающего ее действия, и как одна постепенно
увеличивается в объеме, сложности и определенности, так и
другая проходит тот же путь. И насколько эти ранние
стадии необходимы для позднейших стадий первой из них,
настолько же необходимы они и для второй.
Предполагать возможность существования законченных научных
концепций без предшествующего ему несовершенного
общего знания или этого последнего без еще боле
ранних умственных приобретений — равносильно
предположению, что мы можем иметь правильные суждения
взрослого, не прошедшие через грубые суждения
юноши, через узкие, бессвязные суждения ребенка и
смутные, слабые суждения младенца. Таким образом, мнение,
что мой взгляд на физические аксиомы принадлежит
к числу тех, которые выводят познания не из опыта, а из
каких-то других источников, — весьма далеко от
истины; напротив, я утверждаю, что опыт есть единственный
возможный источник как этих, так и других познаний;
но сверх того, я утверждаю, что опытность, сознательно
приобретенная в настоящем, не только необходима,
но что самой возможностью приобретения ее мы
обязаны опытности, накопленной в прошлом. В
действительности не я, а мои противники виновны в признании
старинного априорного взгляда, если они признают
бесспорными — не вдаваясь ни в какие объяснения или
доказательства — предположения, лежащие в основе
каждого опыта, а равно сделанные из них выводы. Вера
в физическую причинность, признаваемая ежеминутно
необходимой в каждом опыте и в каждом рассуждении,
исходящем из него, есть вера если и не оправдываемая
изложенной выше гипотезой, то все же молчаливо
признаваемая за априорную веру. И наоборот, мое
собственное положение таково, что оно объединяет все
подобные взгляды на опытность, как на единственное ее
доказательство, и утверждает, что из общения между умом

912
Герберт Спенсер
и окружающей средой возникли в мыслях неизбежные
соотношения, подобные тем, которые относятся к
пространству, — как результат бесконечных опытов о
соответственных неизбежных соотношениях в вещах; и что
точно так же из постоянного общения с силами,
проявляющимися перед нами в пространстве, явилось
прогрессивное установление внутренних отношений,
соответствующих внешним отношениям, так что,
наконец, в мыслях возникают, в виде физических аксиом,
некоторые необходимые выводы, соответствующие
необходимым отношениям, существующим между
вещами.
Вряд ли нужно прибавлять, что я взял на себя труд
изложить эти замечания на Ваше письмо и настоящие свои
объяснения ввиду их полезности в будущем.
Примите и пр.
Герберт Спенсер.
Приложение С
Общие итоги
Те, которые отвергают общую доктрину,
выставленную Майером в качестве основания для его
рассуждений, обычно предполагаемую Фарадеем в виде
руководящего принципа при выводе им своих заключений, ясно
признаваемую Гельмгольцем и молчаливо
принимаемую Дж. Гершелем, — те, говорю я, которые отрицают
эту общую доктрину и даже осмеивают ее, должны бы
с этой целью запастись ясными и сильными доводами.
Подвергшись нападкам, и притом не в слишком
умеренном тоне, за изложение этой доктрины и ее
неизбежных выводов в специфической форме, я потребовал
этих доводов от своих критиков. Обращаю теперь
внимание читателя на полученные вследствие этого
требования ответы.
1. Критик «British Quarterly Review» привел для моего
назидания афоризм проф. Тэта, гласящий, что
«натуральная философия есть наука экспериментальная, а не
интуитивная. Никакое априорное рассуждение не может
доказать нам ни одной самой простой физической истины».
Вследствие этого я спросил: что проф. Тэт понимает под

Опыты научные, политические и философские 913
физическими аксиомами и что хочет он сказать словами,
что «образованный человек способен с первого взгляда
видеть их очевидную истинность...»?
Ответа не последовало.
2. Вместо ответа на вопрос, каким образом проф. Тэт
может ссылаться на интуицию необходимости, не
противореча другой своей доктрине, критик приводит — как
будто это отвечает на мой вопрос — замечание проф.
Тэта, что «так как свойства материи могли иметь такой
характер, вследствие которого значение аксиом получил бы
совершенно другой ряд законов, то эти законы
(движения) должны быть рассматриваемы как основанные на
убеждениях, выведенных из наблюдения и опыта, а не из
интуитивного восприятия».
Вследствие этого я спросил его, каким образом
проф. Тэт знает, что свойства материи могли бы быть
иными, чем каковы они ныне? Я спросил, каким
образом его интуиция относительно вещей, каковы они не
суть, так определенна, что, исходя из нее, он может
подорвать наши интуиции относительно вещей, каковы
они суть?
Ответа не последовало; по поводу моего вопроса проф. Тэт
лишь рассказал историю, смысла которой в применении
ко мне никто не мог понять, но отвечать иначе он
отказался. Никакого ответа не дал и его ученик
3. Затем я спросил, каким образом проф. Тэт признает
основанием физики Ньютоновы законы движения, когда
они Ньютоном только развиты, но не доказаны, тем более
что и проф. Тэт не приводит в пользу их никаких
доказательств в своем «Руководстве натуральной философии»
(Treatise on Natural Philosophy). Я приступил к
рассмотрению, как могла бы быть мыслима апостериорная гарантия,
если не существует априорной, и указал, что первый закон
движения не может быть выведен ни из земных, ни из
небесных явлений без petitio principii.
Ответа не последовало; критик лишь
охарактеризовал мое рассуждение, как «в высшей степени
ошибочное» (совершенно расходясь в этом с двумя
выдающимися авторитетами, которые его читали), но, кроме
этой характеристики, ничего не сказал в ответ на мой
вопрос.
4. На мое указание, что Ньютон не приводит
доказательств для своих законов движения, критик отвечал, что

914
Герберт Спенсер
Principia в целом составляют именно такое
доказательство», на что я заметил, что Ньютон назвал их «аксиомами»
и что по обычному предположению аксиомы не могут
доказываться выводами из них же.
Критик цитирует одно из писем Ньютона,
показывающее, что хотя тот и называл законы движения
«аксиомами», но все же рассматривал их как принципы, ставшие
общими путем индукции, и что, следовательно, он не мог
считать их априорными.
5. В ответ на это я указал, что каково бы ни было
понятие Ньютона об этих «аксиомах», но он открыто и
определенно исключал их из разряда «гипотез». Из этого я
заключал, что он не считал своих Principia в целом за
доказательство их, как это делает критик, если признавал, что
предположение, сделанное вначале и долженствующее
быть доказанным посредством результатов этого
предположения, есть «гипотеза».
Ответа не дано.
6. Оставив в стороне авторитеты, я рассмотрел по
существу мнение, что достоверность законов движения
доказана или может быть доказана путем установления
истинности астрономических предсказаний, и показал, что
сам процесс подобной проверки предполагает
существование этих законов.
Ответа нет.
7. Для того чтобы еще более выяснить тот факт, что
конечные физические истины признаются и должны
быть признаны за априорные, я указал, что в каждом
своем опыте физик молчаливо предполагает
существование между причиной и следствием отношения такого
рода, что если единица причины производит единицу
следствия, то две единицы причины произведут две
единицы следствия; из этого я заключил, что
означенное общее предположение обнимает собою и частное
предположение, подтверждаемое вторым законом
движения.
Ответа нет, т. е. нет старания показать неверность
этого положения, а вместо того одни придирки,
основанные на опущении мною слова
«пропорциональность» в местах, где оно подразумевалось, хотя и не было
поставлено.
8. Я обратил внимание критика на одно место из
«Философии естествознания» Дж. Гершеля, где тот причисляет

Опыты научные, политические и философские 915
к «признакам того отношения, которое мы понимаем под
причиной и следствием» «пропорциональность следствия
с его причиной во всех случаях прямого независимого
действия» и где это предположение пропорциональности
представляется как предшествующее физическому
исследованию, а не как долженствующее быть установленным
посредством его.
Ответа нет.
9. В заключение я высказал требование, чтобы эта
пропорциональность была доказана. Я говорил: «Пусть
мой критик установит ту истину, что между причиной
и следствием существует пропорциональность,
посредством процесса, нигде не предполагающего, что если
единица силы производит известную единицу следствия,
то две единицы подобной силы произведут две единицы
такого следствия».
Ответа нет.
Таким образом, так как по всем этим существенным
пунктам трое моих оппонентов-математиков не дают
никакого ответа, то этим самым они доставляют мне повод
обратить их приговор против них же самих. Они
отвлекали внимание читателей от главных вопросов и
направляли его путем спора на побочные. Основные вопросы
ими обходились, а новые, подчиненного порядка,
возбуждались.
Какой же вывод можно сделать из всего этого? Да
только такой, что тот, кто в силах напасть на центральную
позицию своего противника, не станет растрачивать свои
силы на мелкие аванпостные стычки. Если он
отказывается от нападения на самую крепость, то, значит, он видит,
что она неприступна.
Если я взял на себя труд отвечать на критику и
отражать неправильные истолкования своих воззрений,
то сделал это потому, что нападение на частную
доктрину, которую я защищаю, является отчасти нападением
и на конечную доктрину, лежащую в основе
дедуктивной части Основных начал, — на доктрину,
утверждающую, что количество существования (бытия) вообще
неизменно. Я согласен с В. Гамильтоном, что сознание
необходимости причинности вытекает из
невозможности постигнуть возрастание или уменьшение совокуп-

916
Герберт Спенсер
ности бытия. Пропорциональность между причиной
и следствием есть вывод, отрицание которого
предполагает утверждение, что некоторое количество
причины может исчезнуть без результата или некоторое
количество следствия может возникнуть без причины. Я
настаиваю на априорном характере второго закона
движения в той абстрактной форме, в которой он вы-
ражается, просто потому, что это также есть вывод,
хотя и несколько более отдаленный, из той же самой
конечной истины. И единственное основание,
заставляющее меня настаивать на значении этих интуиции,
заключается в том, что, согласно эволюционной
гипотезе, безусловное единообразие в вещах производит
безусловное единообразие в мыслях и что основные
мысли более представляют собою бесконечно
обширные накопления опытности, чем результаты
наблюдений, опытов и мыслительных процессов какой-либо
единичной жизни.

Опыты научные, политические и философские 917
XVI
ПО ПОВОДУ ОБЪЯСНЕНИЙ
ПРОФЕССОРА ГРИНА
(Из «Contemporary Review» за февраль 1881 г. )
Метафизический спор, даже в самом лучшем случае,
бывает весьма скучен; но он становится особенно
неприятным тогда, когда вызывает возражение за
возражениями. Поэтому я чувствую некоторую нерешимость,
представляя вниманию читателей «Contemporary», (хотя бы
даже только таких, которые интересуются
метафизическими вопросами) несколько замечаний касательно
рецензии проф. Грина, ответа на нее м-ра Ходжсона и
последующих объяснений проф. Грина; но мне кажется, что
я едва ли был бы вправе оставить все это без внимания
и ничего не сказать в оправдание взглядов, оспариваемых
проф. Грином, или, вернее, в опровержение доводов,
приводимых им против них.
Когда появились обе статьи проф. Грина, я не хотел
было отвечать на них, не желая создавать себе лишние
помехи для работ, так как, с одной стороны, полагал, что
едва ли многие заинтересуются нашим спором, а с другой
стороны, был уверен, что почти всякий, кто стал бы
читать статьи проф. Грина, вполне сумел бы, благодаря
знакомству с моими Основаниями психологии, оценить, как
превратно он излагает мои взгляды и как несостоятельны
его возражения на них. Однако я принужден сознаться,
что такое убеждение мое было весьма ошибочным; опыт
показал мне, что читатель обыкновенно предполагает
правильной передачу критиком рассуждений автора —
Я не стал бы перепечатывать настоящую статью, если бы не
последовала перепечатка той статьи, на которую она служит ответом.
Но как скоро м-р Нетльшип вздумал увековечить в своем издании
беззастенчивую критику проф. Грина, — я счел себя обязанным
сделать то же самое с теми страницами, которые посвящены были
мною разоблачениям беззастенчивости последнего.

918
Герберт Спенсер
и редко дает себе труд проверить, насколько смысл,
придаваемый критиком цитируемому им отрывку, согласуется
с тем смыслом, какой имеет этот отрывок в связи с
остальным текстом. Да кроме того, мне не следовало забывать,
что при отсутствии ответа на возражение возникает
обыкновенно предположение, что критик прав и что вовсе не
обремененность занятиями, а лишь бессилие заставляют
автора воздержаться от ответа. Поэтому мне нечего было
удивляться, когда я из первых же строк статьи м-ра Ходжсона
узнал, что критика проф. Грина была принята вообще
весьма благосклонно. Я весьма обязан м-ру Ходжсону, что он
выступил на защиту моих взглядов; а прочитав возражения
проф. Грина, я даже думаю, что главные доводы м-ра
Ходжсона должны вполне остаться в силе. Конечно, я не могу
представить здесь разбор всего этого спора, шаг за
шагом. Я предполагаю остановиться лишь на главных
пунктах его.
В конце своего ответа проф. Грин отмечает «два
недоразумения более общего характера, на которые он (м-р Ходж-
сон) указывает ему (Грину) в начале своей статьи». Не
признавая этого, проф. Грин пока откладывает свои возражения
по означенному поводу, хотя я и не вижу, как он в данном
случае мог бы доказать верность своих идей. Другие
недоразумения, тоже общего характера, имеющие значение
предварительных замечаний по отношению к его критике,
могут быть здесь указаны и послужат, как я полагаю, одним из
доказательств несостоятельности этой критики.
Так, проф. Грин приводит следующее место из
Оснований психологии:
«Отношение между разделами, противополагаемыми,
в виде антитезы, всей совокупности проявлений
Непознаваемого, было для нас определенной, данной величиной.
Вытекающие из нее выводы оказались бы весьма
шаткими, если бы можно было доказать ложность или
сомнительность самой этой величины. Если идеалисты правы,
то вся теория эволюции есть не более как мечта».
Это место он комментирует так:
«У того, кто смиренно признает теорию эволюции
верным выражением наших знаний о животной жизни,
но кто в то же время считает себя идеалистом, это
положение не может не вызвать некоторого смущения. Но,
разобравшись в нем, он найдет, что, говоря здесь о теории
эволюции, м-р Спенсер имеет в виду главным образом при-

Опыты научные, политические и философские ^19
ложение этой теории к объяснению познания, —
приложение, отнюдь не обязательное для того, кто признает
названную теорию за теорию животной жизни»*.
Отсюда следует, что проф. Грин понимает эволюцию
лишь в том популярном смысле, в каком о ней говорится
в «Происхождении видов». Между тем то понятие об
эволюции, о котором идет речь в приведенной цитате,
далеко не тождественно с ним, и это легко было бы понять
проф. Грину, если бы он припомнил определение
означенного понятия, данное мною в Основных началах.
Мысль, которую я имел в виду выразить в приведенной
цитате, такова: если эволюция, как я ее понимаю, есть,
при известных условиях, результат того универсального
перераспределения вещества и движения, которое и ныне
происходит, и всегда происходило во Вселенной, и если
в течение тех ее фазисов, которые характеризуются как
астрономический и геологический, предположить
полное отсутствие жизни, а тем более сознания (в какой-либо
известной нам форме), — то теория эволюции
необходимо должна признать особый род бытия, независимый от
того, который мы ныне именуем сознанием и
предшествующий ему. Я и высказал, что, следовательно, теория эта
представляется просто мечтой, если существуют лишь
одни идеи, или если, как, кажется, думает проф. Грин, объект
существует только по отношению к субъекту.
Насколько подобная общая точка зрения является для
меня необходимой, как базис для моих
психологических исследований, и насколько представляется
ошибочной критика, игнорирующая это, станет ясно всякому,
кто обратит внимание на то, что, отрешившись от
указанного взгляда, я оказался бы глубоко
непоследовательным, между тем как в обратном случае никакой
непоследовательности не было бы. Проф. Грин говорит, что моя
доктрина «приписывает объекту, который на самом деле
без субъекта есть ничто, независимую реальность, и
затем она предполагает, что объект постепенно придает
субъекту известные качества, существование которых на
самом деле необходимо обусловливается теми
свойствами, которые, по предположению, должны их
порождать»**.
«Contemporary Review» за декабрь 1877 г., стр. 35.
«Contemporary Review» за декабрь 1877 г., стр. 37.

920
Герберт Спенсер
На это я скажу, что действительно, приписывая
объекту «независимую реальность» и отрицая, что без
субъекта он был «ничто», моя доктрина, хотя и
совершенно несогласная со взглядами проф. Грина, вполне
согласна сама с собою. Если бы проф. Грин правильно
понял теорию преобразованного реализма (Основания
психологии, § 473), то он увидел бы, что, по моему
мнению, качества субъекта и объекта, представляющиеся
сознанию, являясь результатом кооперации объекта и
субъекта, существуют лишь благодаря этой кооперации
и, подобно всем производным, не похожи на своих
производителей и что вместе с тем производители
существуют ранее своих производных, ибо без них не
могло бы быть последних. Столь же неосновательно
и другое предварительное недоразумение, приводимое
проф. Грином. Именно, он говорит: «Было бы весьма
грустно подумать, что, по воззрениям м-ра Спенсера и
м-ра Льюиса, отношение между сознанием и миром
соответствует отношению между двумя предметами,
находящимися один вне другого; но, по-видимому, они не
совсем беспричастны к подобным грубым
представлениям» и т. д.
Но так как я совершенно сознательно соглашаюсь
с тем взглядом (и даже изложил его во всей полноте),
который проф. Грин не решается мне приписать, потому
что было бы «грустно подумать», что я разделяю такое
«грубое представление», ибо взгляд этот во всем
согласуется с доктриной о психологической эволюции, как я ее
изложил, — то я удивляюсь, как можно было
предположить, будто я держусь иных воззрений. Принимая по
внимание, что И, III и IV части Оснований психологии заняты
изложением эволюции духа, как результата
взаимодействия между организмом и средой, а также что во всех
содержащихся в V части разъяснениях (аналитических
вместо синтетических) постоянно предполагается, что
мир обнимает собою организм, а организм заключается
в мире, — я не могу себе представить более странного
предположения, чем то, что будто я не признаю, чтобы
отношение между сознанием и миром было отношением
заключенности одного в другом. Я знаю, что проф. Грин
не считает меня за последовательного мыслителя; но я
едва ли мог ожидать, что он припишет мне такую
крайнюю непоследовательность, как отрицание в VI части то-

Опыты научные, политические и философские ^21
го основного принципа, которого я держался в
предшествующих частях, и принятие, взамен его, иного
принципа. И тем менее мог я ожидать, чтобы мне была
приписана подобная крайняя непоследовательность, что во всей
VI части это самое положение везде молчаливо
подразумевается, как составная часть того реалистического
учения, изложением и обоснованием которого я так
занимаюсь. Однако как бы то ни было, но всего важнее здесь то,
что если проф. Грину «грустно верить», будто я держусь
означенного воззрения, и он колеблется приписать мне
«такое грубое представление», то отсюда надо заключить,
что его аргументация направлена против какого-то
другого мнения, которое, как он полагает, я разделяю. Но
тогда необходимо признать одно из двух следующих
заключений: либо его критика, направленная против этого
иного мнения, которое он безусловно приписывает мне,
основательна либо нет. Если он считает ее
неосновательной в том предположении, что я действительно держусь
этого приписываемого им мне взгляда, — то спор наш
окончен. Если же он, исходя из того же предположения,
считает ее основательной, то она должна быть
неосновательной по отношению к тому абсолютно несходному
взгляду, которого я держусь на самом деле; и в этом
случае спор наш опять-таки должен быть признан
оконченным. Если бы я мог тут и остановиться, то, как мне
кажется, я вправе был бы сказать, что несостоятельность
аргументации проф. Грина достаточно выяснена; но мне
желательно еще отметить здесь, помимо этих общих
недоразумений, ослабляющих силу аргументов проф.
Грина, еще некоторые недоразумения частного характера.
К моему великому удивлению, несмотря на самые
подробные предварительные разъяснения, проф. Грин
совершенно не понял моей исходной точки зрения при
описании того синтеза опытов, против которого он
особенно сильно возражает. В главах «Частичная
дифференциация субъекта и объекта», «Полная дифференциации
субъекта и объекта» и «Развитое представление об
объекте» я попытался, как это видно из самых заглавий,
наметить ход постепенного образования этой основной
антитезы в развивающемся интеллекте. Мне казалось,
да и теперь кажется, что для достижения большей
последовательности необходимо сначала исключить из
рассуждения не только все те факты, которые предполагают-

922
Герберт Спенсер
ся известными относительно объективного бытия,
но также и все те, которые предполагаются известными
касательно субъективного бытия. В конце главы,
предшествующей вышеназванным, равно как и в Основных
началах, где этот процесс дифференциации изложен более
кратко, я указал на всю трудность подобного
исследования и особенно подробно выяснил это; я показал, что
всякий раз, как мы пытаемся проследить тот путь, каким
достигается распознание субъекта от объекта, мы
неизбежно пользуемся способностями и понятиями,
развившимися уже после момента дифференциации субъекта
и объекта. Стараясь различить первые стадии этого
процесса, мы вносим в наши рассуждения продукты
конечных стадий его и никак не можем избавиться от этого.
В Основных началах (§ 43) я обратил внимание читателя
на то, что слова впечатления и идеи, термин ощущение,
выражение состояния сознания предполагают, каждое
в отдельности, обширную систему рассуждений, и если
мы позволим себе признать их побочные значения,
то мы в своих рассуждениях неизбежно впадаем в
порочный круг. А в заключительной фразе главы,
предшествующей вышеуказанным, я говорю:
«Хотя в каждом объяснительном примере мы должны
безмолвно подразумевать некоторое внешнее бытие,
а при каждой ссылке на состояния сознания
подразумевать некоторое внутреннее бытие, которому присущи эти
состояния, — тем не менее и здесь, как ранее, мы должны
систематически игнорировать эти подразумеваемые
значения употребляемых слов. Я думал, что, имея перед глазами все
эти предостережения, проф. Грин не впадает в заблуждение
и не предположит в следующем затем рассуждении своем,
что выражение "состояния сознания" употреблено мною
в обычном смысле. Я полагал, что коль скоро в примечании,
сделанном в начале этого исследования, я сослался на
соответственное место в Основных началах, где выражение
"проявления бытия" употреблено мною вместо
«чувствований», "состояний сознания", как вызывающее против
себя менее возражений, и коль скоро в этом примечании
было ясно указано, что аргументация Психологии
воспроизводит лишь в иной форме аргументацию Основных
начал, — то он увидит, что выражению "состояния
сознания", употребленному в этой главе, не следует придавать
большего содержания, чем выражению "проявления бы-

Опыты научные, политические и философские 923
тия"*. Я думал, он поймет, что цель моя в этой главе
заключалась в том, чтобы пассивно, не столько путем рассуждений,
сколько путем наблюдений, подметить, как сами собою
образуются проявления или состояния, яркие и слабые,
причем я не имел намерения ни касаться их значения,
ни разъяснять их смысла. И все-таки проф. Грин обвиняет
меня в том, что я с самого уже начала умалил значение
своего исследования внесением в употребленные мною
там термины — продуктов развитого сознания**. Он
доказывает, что мое деление "состояний сознания" или, как я
называю их в другом месте, "проявлений бытия" на яркие
и слабые несостоятельно уже само по себе, так как я
включаю в разряд ярких и такие слабые проявления, которые
потребны для того, чтобы из них составились восприятия
в обыкновенном смысле слова. Так как, описывая все то,
что я пассивно подметил, я между прочим говорю об
отдаленном лесе, о волнах, лодках и т. п., то он на самом деле
думает, что я тут разумею такие уже сложившиеся
представления, по которым обыкновенно устанавливается
самая классификация этих объектов. Но что мне было
делать? Ведь не мог же я, в самом деле, говорить о том
процессе, который желал описать, не употребляя никаких
названий ни для предметов, ни для действий; я должен же
был как-нибудь обозначить те разнообразные проявления,
яркие и слабые, которые возникали в моей голове в
описанных случаях; а ведь слова, их обозначающие, не могут
Если меня спросят, почему я употребил здесь выражение
«состояния сознания», «чувствования» вместо «проявления бытия»,
хотя ранее предпочел последнее, то я отвечу, что сделал это лишь из
желания соблюсти единство терминологии в этой и
предшествующей главе, посвященной «Динамике сознания». В этой главе
исследование сознания имеет целью установить принцип той
последовательности, в какой возникают наши убеждения, для того
чтобы подготовить таким образом рассмотрение вопроса о том,
как этот принцип действует при образовании понятия о субъекте
и объекте. Но в дальнейшем изложении предполагалось, что
выражение «состояния сознания», подобно выражению
«проявления бытия», употребляется лишь для обозначения той формы
существования, какая могла возникнуть при условии неразвив-
шейся еще восприимчивости и пока не существовало еще
различия между ним и тем, что было вне его.
«Contemporary Review» за декабрь 1877 г.

924
Герберт Спенсер
не заключать в себе и всех своих прочих значений. Что
оставалось мне делать, как не предупредить читателя, что
все эти побочные значения ему следует игнорировать
и что все его внимание должно было направлено
исключительно на сами проявления, а не на те образы, которым они
сами по себе соответствуют. На той ступени "частичной
дифференциации", которая там описывается, я
предполагаю себя не сознающим ни своей собственной
индивидуальности, ни индивидуальности мира, как имеющего
отдельное от меня существование; отсюда ясно следует, что то,
что я называю "состоянием сознания", есть лишь
общеупотребительное выражение, которое, однако, не может быть
толкуемо в своем обыкновенном смысле, но которому
должен быть придан тот характер и то значение, какие оно
может иметь при отсутствии организованного опыта,
способствующего обычному познанию предметов. Правда,
извращая так смысл моих рассуждений в декабре, проф. Грин
в марте, устами некоего воображаемого адвоката, дает
истинное изложение моих взглядов*, но тем не менее он
(проф. Грин) все же продолжает отрицать, что слова мои
имели тот смысл, который им совершенно правильно
придает упомянутый воображаемый адвокат, причем еще
пользуется случаем заявить, что я употребляю выражение
"состояния сознания" с целью придать "философский
характер" тому, что иначе казалось бы "написанным уж
слишком в стиле газетного фельетона"**. Но если бы он даже
и признал теперь, что предполагаемый им смысл моих
слов, который он хотя усматривает, но тем не менее
отрицает, и есть именно правильный, — то и тогда его поправка
все-таки не совсем удовлетворила бы меня, так как она
появилась бы три месяца спустя после того, как он на
основании собственных ошибочных толкований приписал мне
разные нелепости».
Но самое серьезное значение, которое м-р Ходжсон
делает проф. Грину и к которому я вполне присоединяюсь,
состоит в том, что, по его словам, я считаю, будто бы
объект образуется путем «агрегата ярких состояний
сознания», тогда как совершенно очевидно, что я отождествляю
объект с nexus'oM этого агрегата. В подтверждение своего
мнения проф. Грин говорит:
«Contemporary Review» за март 1878 г., стр. 753.
«Contemporary Review» за март 1878 г., стр. 755.

Опыты научные, политические и философские <)25
«Если бы я позволил себе сказать, что, по убеждению м-
ра Спенсера, объект есть не более как агрегат ярких
состояний сознания, то обвинение м-ра Ходжсона, что я
игнорирую некоторые места, где утверждается противное,
имело бы свое основание».
Обратимся к фактам. Обсуждая отношение моей
теории ко взглядам идеалистов и скептиков, проф. Грин
предполагает, что Берклей и Юм обратились бы ко мне со
следующими словами: «Вы ведь согласны со мной», —
сказал бы мне Берклей, что, говоря о внешнем мире, мы
говорим об известных, вполне определенных идеях,
связанных между собою известным образом*. И проф. Грин
полагает, «что я безмолвно признаю правильным такое
отождествление мира с идеями». Далее, Юма он заставляет
так говорить мне: «Согласитесь со мной, что так
называемый мир есть лишь ряд впечатлений**, причем и в этом
случае предполагает, что я молчаливо соглашусь с таким
изложением моих взглядов, как совершенно правильным.
Равным образом и в своей аргументации проф. Грин
беспрестанно указывает или подразумевает, что, по моему
убеждению, объект создается ярким агрегатом состояний
сознания. В начале своей второй статьи*** он говорит обо
мне: «Он здесь (в Основаниях психологии) отождествляет
объект с некоторым агрегатом ярких состояний
сознания, который, как он доказывает, является независимым
от другого агрегата, слагающегося из слабых состояний
сознания и отождествляемого им с субъектом». И
полагая, что этими словами он действительно излагает мои
воззрения, он тем не менее утверждает, что вовсе не
искажает меня, потому что, как он говорит****, «едва ли
найдется хотя бы одна страница в моей (проф. Грина)
статье, где бы я не приводил ссылок, доказывающих
убеждение м-ра Спенсера во внешнем и независимом
существовании объекта, выраженное в самых
разнообразных формах». Но что из того, если в этих ссылках
обнаруживается вопиющее противоречие между внешним
существованием и независимостью объекта, с одной стороны
и понятием о нем как об агрегате ярких состояний созна-
«Contemporary Review» за декабрь 1877 г., стр. 44.
Там же, стр. 44.
«Contemporary Review» за март 1878 г., стр. 745.
«Contemporary Review» за январь 1881 г., стр. 115.

926
Герберт Спенсер
ния — с другой? Что из того, если он все время заставляет
меня казаться абсолютно непоследовательным, упуская из
виду то обстоятельство, что не самый агрегат ярких
состояний понимается мною как объект, а связывающий их
nexus? Приемы, применяемые проф. Грином в своих
рассуждениях, можно показать на одном следующем
небольшом примере. На стр. 40 его первой статьи мы находим
следующие слова:
«Далее о разделении состояний сознания на два
больших агрегата, яркий и слабый, говорится как о
"дифференциации их на два противоположных бытия, которые мы
называем субъектом и объектом". Если слова вообще
имеют какое-нибудь значение, то м-р Спенсер, очевидно,
отождествляет "объект" с агрегатом состояний сознания. Между
тем в том месте, откуда проф. Грин взял эти слова и которое
у него самого помещено внизу страницы, внимательный
читатель заметит одно слово {опущенное проф. Грином
в цитате, находящейся среди текста), совершенно
изменяющее весь смысл этой цитаты. Именно, у меня говорится
о результате не "дифференциации", а частичной
дифференциации. Если, употребляя выражение проф. Грина,
слова вообще имеют какое-нибудь значение, то и слова
"частичная дифференциация" не могут иметь
одинакового смысла со словами "полная дифференциация". Если
"объект" образовался уже при этой частичной
дифференциации, то чем же станет он, когда дифференциация
завершится? Очевидно, "если слова имеют какое-нибудь
значение" и если бы проф. Грин не опустил в своей цитате
слово "частичная", то было бы ясно, что я агрегата ярких
состояний никогда не выдавал за объект. Небольшой
пример, приведенный здесь, может служить образцом тех
приемов, какими пользуется проф. Грин в своих
рассуждениях. Везде, в обеих своих статьях, он разбирает лишь
отдельно выхваченные небольшие отрывки, причем
обыкновенно придает им смысл, совершенно отличный от
того, какой эти отрывки имеют в общей связи с остальным
текстом.
С простодушием "незрелого студента" (с воззрениями
которого проф. Грин сравнивает некоторые мои взгляды)
я воображал, что если предметом обсуждения являются
целых три последовательных главы, то нельзя
предполагать, чтобы окончательные выводы были изложены в
первой из них; но теперь, после данного мне профессором

Опыты научные, политические и философские 927
Грином урока, я впредь буду знать, что критик может
оспаривать то, что очевидно еще неполно, как будто оно уже
совершенно закончено, и может рассуждать, как о вполне
развитом, о таком понятии, которое, как видно даже из
заглавий соответственных глав, находится еще в
зачаточном состоянии.
На этом я и покончу, если же воспоследует еще какой-
нибудь ответ, то пусть он так и останется без возражений.
Надо же, чтобы спор был наконец когда-нибудь закончен,
или самое дело будет от этого проигрывать. Я могу лишь
пожелать одного: пусть лучше читатель сам вдастся в
истолкование моих взглядов, чем принимать на веру, без
надлежащей проверки, всякие представляемые ему
разъяснения их».
Postscriptum. Из заметки, приложенной м-ром Нетль-
шипом к новому изданию статей проф. Грина, видно,
что после появления предыдущих страниц в печати
проф. Грин писал издателю «Contemporary Review»: «Я по
совести не могу ничего взять назад из того, что мною
было написано ранее; но в моей статье есть некоторые
выражения, о которых я очень сожалею, так как они могут
подать повод к обвинению меня в недостатке личного
уважения к м-ру Спенсеру. По основаниям, в достаточной
степени выясненным в моем ответе м-ру Ходжсону, я не
могу признать себя виновным в превратном изложении
того, что говорит м-р Спенсер; но, перечитав
впоследствии хладнокровно мою первую статью, я нашел, что
позволил себе, в пылу полемики, употребить в ней некоторые
выражения, не совсем уместные, — особенно со стороны
неизвестного писателя (хотя бы даже и "профессора"),
нападающего на маститого философа. Делаю это
признание исключительно ради собственного удовлетворения,
а никак не под впечатлением того, чтобы это могло как-
нибудь касаться м-ра Спенсера».
Возможно, что кое-кто из единомышленников проф.
Грина и спросит, каким образом — после того как он заявил,
что по совести не может ничего взять назад и что не
повинен в превратном изложении моих взглядов, — я могу
называть его критику беззастенчивой. Отвечу, со своей
стороны, что критик, который упорствует в повторении того,
что по самому виду своему является непорядочным, и
затем утверждает, что по совести не может поступить иначе,
еще не доказывает этим своей порядочности, а скорее на-

928
Герберт Спенсер
оборот. Кто в своей цитате обдуманно пропускает слово
«частичный» и трактует затем как полное то, что заведомо
является неполным; кто, имея дело с рассуждением,
обнимающим три главы, считается только с первой из них; кто
продолжает упорствовать в своих мнениях, после того как
ему указано на последовательные искажения,
допущенные им в своем изложении; — тот, если не заведомо
бесчестен, то, во всяком случае, лишен способности отличать
при споре правильное от неправильного. Единственное
еще одно возможное предположение приходит мне в
голову: не являются ли подобные приемы естественным
следствием той философии, которой придерживается
мой критик? Конечно, если бытие и небытие — одно и то
же, то точная передача и извращение также, пожалуй,
одно и то же.
Прибавлю, что есть любопытное сродство между
идеями, лежащими в основе вышеприведенного письма, и теми
чувствами, которые высказываются в нем. Так, проф. Грин
говорит, что приносит извинение в неуместности своих
слов исключительно ради «собственного удовлетворения».
Его совесть не успокаивается изъявлением сожаления, что
его неуместные слова были многими прочитаны, не
выражает он своего сожаления и мне, против которого эти
слова были направлены; он изъявляет свое сожаление
издателю «Contemporary Review»! Значит, по его мнению, обида,
нанесенная публично известному А, может быть вполне
смыта извинением, принесенным частным образом перед
В! Это скорее гегелианский образ мышления; или, вернее,
тут гегелианский образ чувствования совпадает с гегели-
анским же образом мышления.
Конец второго тома Опытов

том m
30 Г. Спенсер

930
Герберт Спенсер
I
ОБЫЧАИ И ПРИЛИЧИЯ
Всякий, кто изучал физиономию политических
митингов, заметил конечно связь, существующую между
демократическими мнениями и особенностями костюма.
На всякой демонстрации чартистов, лекции о социализме
или Soirée «Друзей Италии» в числе публики, и особенно
в числе ораторов, встречаются личности, более или менее
резко выдающиеся из толпы. У одного господина пробор
на голове сделан не сбоку, а посередине; другой,
зачесывая волосы со лба назад, носит прическу, «придающую
лицу умное выражение»; третий совершенно отрекся от
ножниц, вследствие чего кудри его рассыпаются по
плечам. Усы являются в значительном числе; там и сям
мелькает эспаньолка; кое-где храбрый нарушитель приличий
представляет даже окладистую бороду*. Эта
своеобразность прически находит себе поддержку и в различных
своеобразностях одежды, представляемых другими
членами собрания. Открытая шея à la Byron, квакерские
жилеты, изумительно мохнатые плащи, многочисленные
странности в покрое и цвете одежды прерывают
однообразие, свойственное толпе. Даже в личностях, не
представляющих какой-либо резкой особенности, что-нибудь
необыкновенное в фасоне или материи их одежды часто
указывает, что господа эти мало обращают внимания на
указания портных своих относительно господствующего
вкуса. А когда собрание начинает расходиться, то
разнообразие, представляемое головными уборами, число
шапок и изобилие войлочных шляп достаточно доказывают,
что если бы все на свете думали одинаково, то тираны
наши — черные цилиндрические шляпы — скоро были бы
низвергнуты.
Из иностранной корреспонденции наших ежедневных
газет видно, что и на континенте существует подобное же
родство между политическим недовольством и пренебре-
Статья была написана мною прежде, нежели усы и бороды
вошли в употребление в Англии.

Опыты научные, политические и философские 931
жением к обычаям. Красные республиканцы всегда
отличались своей растрепанностью. Прусские, австрийские
и итальянские власти равно признают известную форму
шляп за выражение неприязни и вследствие этого мечут
громы свои против них. В иных местах носить блузу
значит рисковать попасть в разряд «подозрительных»; в
других, чтобы не попасть в полицию, надо остерегаться
выходить на улицу иначе как в одежде самых обыкновенных
цветов. Таким образом, демократия как у нас, так и в чужих
краях стремится к личным особенностям. Эта ассоциация
характеристических черт не есть исключительная
принадлежность новейшего времени или государственных
реформаторов. Она всегда существовала и проявлялась
столько же в религиозных волнениях, сколько и в
политических. Пуритане, порицавшие длинные локоны
кавалеров так же, как и их принципы, стригли свои волосы
коротко, отчего и получили название «круглоголовых».
Резкая религиозная особенность квакеров сопровождается
столь же резкими особенностями в обычаях —
относительно одежды, речи и образа приветствия. Первые
Моравские братья не только отличались от других христиан в
вере, но и одевались и жили отлично от них. Что связь между
политической независимостью и независимостью
личного поведения не есть явление исключительно
свойственное нашему времени, видно также из того, что Франклин
явился к французскому двору в обыкновенном платье,
то же видно в обычае последнего поколения радикалов
носить белые шляпы. Природная оригинальность
непременно выкажется более чем одним путем. Какой-нибудь
кожаный камзол Георга Фокса или какая-нибудь школьная
кличка Песталоцци — «чудак Гарри» невольно наводят нас
на мысль, что люди, которые в великих делах не следовали
по избитой дороге, часто удалялись от нее и в ничтожных
вещах. Подобные же доказательства этой истины
представляются почти в каждом кругу личностями менее
значительными. Мы полагаем, что всякий, перебирая своих
знакомых реформаторов и рационалистов, найдет, что
большинство их выказывает в одежде или обращении
своем известную степень того, что называется
эксцентричностью.
Если можно признать факт, что люди, преследующие
революционные цели в политике и религии,
обыкновенно бывают революционерами и в обычаях, то не менее

932
Герберт Спенсер
справедлив и тот факт, что люди, занятие которых
заключается в поддержании установленных порядков в
государстве и церкви, суть в то же время и люди, наиболее
преданные тем социальным формам и постановлениям,
которые завещаны нам минувшими поколениями. Обычаи,
почти повсеместно исчезнувшие, держатся еще в главной
квартире правительства. Монарх наш все еще утверждает
парламентские акты на французском языке древних
нормандцев, и нормано-французские термины по прежнему
употребляются в законах. Парики, подобные тем, какие
мы видим на старинных портретах, и теперь еще можно
видеть на головах судей и адвокатов. Королевская стража
при Тауэре носит костюм телохранителей Генриха VIL
Университетская одежда настоящего времени весьма
мало отличается от той, которую носили вскоре после
Реформации. Цветное платье, панталоны до колен,
кружевное жабо и манжеты, белые шелковые чулки и башмаки
с пряжками — все это составляло некогда обыкновенный
наряд джентльмена и сохранилось доселе в придворном
костюме. И едва ли надо говорить о том, что на
придворных выходах и приемах церемонии предписаны с такой
точностью и строгой обязательностью, каких нигде
нельзя найти.
Можно ли смотреть на эти два ряда аналогий как на
нечто случайное и не имеющее значения? Не основательнее
ли заключить, что тут существует некоторое необходимое
родство идей? Не следует ли признать существование
чего-то вроде конституционного консерватизма и
конституционного стремления к перемене? Не представляется ли
тут класс людей, упорно держащийся за все старое, и
другой класс, столь поклоняющийся прогрессу, что часто
новизна признается им за улучшение? Нет разве людей,
всегда готовых преклоняться перед существующей властью,
какого бы рода она ни была; между тем как другие от
всякой власти требуют объяснения причины ее
существования и отвергают эту власть, если ей нельзя оправдать свое
существование? И не должны ли умы,
противопоставленные таким образом, стремиться к тому, чтобы стать
конформистами или нонконформистами не только
относительно религии и политики, но и относительно других
вещей? Повиновение — правительству ли, церковным ли
догматам, кодексу ли приличий, утвержденных
обществом, — по сущности своей одинаково; то же чувство, кото-

Опыты научные, политические и философские 933
рое внушает сопротивление деспотизму правителей,
гражданских или духовных, внушает и сопротивление
деспотизму общественного мнения. Все постановления, как
законодательства и консистории, так и гостиной, все
правила, как формальные, так и существенные, имеют один
общий характер: все они составляют ограничения
свободы человека. «Делай то-то и воздерживайся от того-то» —
вот бланки, в которые можно вписать любое из них;
и в каждом случае подразумевается, что повиновение
доставит награду на земле и райскую жизнь на небе; между
тем как за неповиновением последует заключение в
тюрьму, изгнание из общества или вечные муки ада — смотря
по обстоятельствам. И если все стеснения, как бы они ни
назывались и какими бы способами ни проявлялись в
действии своем, тождественны, то из этого необходимо
следует, что люди, которые терпеливо сносят один род
стеснений, будут вероятно, сносить терпеливо и другой, — и
обратно, что люди, которые не подчиняются стеснению
вообще, будут стремиться одинаково выразить свое
сопротивление во всех направлениях.
Что закон, религия и обычаи состоят, таким образом,
в связи между собой, что их взаимные способы действий
подходят под одно обобщение, что в известных
противоположных характеристических чертах человека они
встречают общую поддержку и общие нападения, будет
ясно видно, когда мы убедимся, что они имеют
одинаковое происхождение. Как бы маловероятным это ни
казалось нам теперь, мы все-таки найдем, что власть
религии, власть законов и власть обычаев составляли вначале
одну общую власть. Как ни невероятно может это
показаться теперь, но мы полагаем возможным доказать, что
правила этикета, статьи свода законов и заповеди
церкви произросли от одного корня. Если мы спустимся к
первобытному фетишизму, то ясно увидим, что божество,
правитель и церемониймейстер были первоначально
тождественны. Для того чтобы утвердить эти
положения и показать значение их для последующего
рассуждения, необходимо вступить на почву, уже несколько
избитую и с первого взгляда как будто не подходящую
к нашему предмету. Мы постараемся пройти ее так
быстро, как только позволят требования нашей
аргументации.
Почти никто не оспаривает тот факт, что самые ран-

934
Герберт Спенсер
ние общественные агрегации управлялись единственно
волей сильнейшего*. Не многие, однако, допускают, что
сильный человек был зародышем не только монархии,
но и понятия о божестве, сколько Карлейль и другие ни
старались доказать это. Но если люди, которые не могут
поверить этому, отложат в сторону те идеи о божестве
и человеке, в которых они воспитаны, и станут изучать
первобытные идеи, то они, очевидно, найдут в
предлагаемой гипотезе некоторое вероятие. Пусть они вспомнят,
что, прежде чем опыт научил людей различать возможное
от невозможного, они были готовы по малейшему поводу
приписывать какому-нибудь предмету неведомые силы
и делать из него кумира; их понятия о человечестве и его
способностях были тогда необходимо смутны и без
определенных границ. На человека, который,
необыкновенной ли силой или хитростью, исполнил то, чего не могли
исполнить другие или чего они не понимали, люди
смотрели как на человека, отличного от них; и что тут могло
предполагаться не только степенное, но и родовое
отличие, это видно из верования полинезийцев, что только
вожди их имеют душу, и из верования древних перуанцев,
что знатные роды их были Божественного
происхождения. Пусть эти лица вспомнят затем, как грубы были
понятия о боге или, вернее, о богах, господствовавшие в этом
периоде и позднее, как конкретно понимались боги за
людей особенного вида, в особенных одеждах, как имена их
буквально значили «сильный», «разрушитель»,
«могущественный», как, сообразно со скандинавской мифологией,
«священный долг кровомщения» исполнялся самими
богами и как они были людьми не только в своей мести,
жестокости и ссорах между собой, но и в приписываемых им
любовных связях на Земле и в уничтожении яств,
приносившихся на их алтари. Прибавим к этому, что в
различных мифологиях — греческой, скандинавской и других —
древнейшие существа являются исполинами; что,
согласно с традиционной генеалогией, боги, полубоги, а иногда
и люди происходили от них человеческим способом
и что между тем как на Востоке мы слышим о сынах Божи-
их, которые восхищались красотой земных дев, тевтон-
Те немногие, которые это отрицают, пожалуй, и правы. В
некоторых предшествовавших стадиях власть была установлена;
во многих же случаях эта власть не имела вовсе места.

Опыты научные, политические и философские 935
ские мифы рассказывают о союзах сынов человеческих
с дочерьми богов. Пусть эти лица вспомнят также, что
вначале идея о смерти значительно отличалась от нашей
идеи; что досель еще существуют племена, которые ставят
тело покойника на ноги и кладут ему в рот пищу; что у
перуанцев устраиваются пиршества, на которых
председательствуют мумии умерших инков и на которых, как
говорит Прескотт, «этим бесчувственным останкам
воздаются почести, как будто в них есть еще дыхание жизни»; что
между фиджийскими островитянами есть поверье, что
каждого врага надо убивать дважды; что восточные
язычники приписывают душе ту же форму, тот же вид, те же
члены и те же составные вещества, как жидкие, так и
твердые, из которых состоит наше тело, и что у наиболее диких
племен существует обычай зарывать в землю вместе с
покойником пищу, оружие, уборы вследствие верования, что
все это ему понадобится. Наконец, пусть они вспомнят, что
«тот свет», по первоначальному понятию, был не более как
некоторая отдаленная часть этого света, нечто вроде Ели-
сейских полей, нечто вроде прекрасной рощи, которая
доступна даже живым людям и в которую умершие
отправляются с надеждой вести там жизнь, сходную в общих
чертах с той, какую они вели на Земле. Затем, подведя итог
всем таким фактам, как приписывание неведомых сил
вождям и врачевателям; верование, что божество имеет
человеческие формы, страсти и образ жизни; неясное
понятие о различии смерти от жизни, сближение будущей
жизни с настоящей, как относительно положения, так
и характера ее, — подведя итоги всем этим фактам, не
окажется ли неизбежным сделать заключение, что
первобытный бог есть умерший вождь: умерший не в нашем смысле,
но ушедший, унеся с собой пищу и оружие, в какие-то
блаженные страны изобилия, в какую-то обетованную землю,
куда он давно уже намеревался вести своих
последователей и откуда он скоро за ними придет. Допустив эту
гипотезу, мы увидим, что она согласуется со всеми
первобытными идеями и обычаями. Так как после обоготворенного
вождя царствуют сыновья его, то из этого необходимо
следует, что все древнейшие государи считаются
происходящими от богов; и этим вполне объясняется факт, что в
Ассирии, Египте, у евреев, финикиян и древних бриттов
имена государей везде производились от имен богов.
Происхождение политеизма из фетишизма путем после-

936
Герберт Спенсер
довательных переселений расы бого-государей в иной
мир, происхождение, поясняемое в греческой мифологии
как точной генеалогией богов, так и апофеозом
позднейших из них, поддерживается той же гипотезой. Ею же
объясняется факт, что в древнейших верах, так же как и в
досель существующей вере у таитян, каждое семейство имеет
своего духа-хранителя, которым считается обыкновенно
один из умерших родственников; духам этим, как
второстепенным богам, китайцы и даже русские до сих пор
приносят жертвы. Гипотеза эта совершенно согласуется
с греческими мифами о войнах богов с титанами и их
конечном торжестве и с фактом, что между собственно
тевтонскими богами был один, Фрейр, попавший в их число
путем усыновления, «но рожденный от Вэнов, какой-то
другой таинственной династии богов, покоренной и
уничтоженной более сильной и более воинственной
династией Одина». Она гармонирует также с верованием, что для
различных стран и народов есть и различные боги, так же
как были и различные вожди (что эти боги спорят о
верховности, так же как и вожди), и что таким образом
является смысл в похвальбе соседственных племен: «Наш Бог
больше вашего Бога». Она подтверждается поверьем,
повсеместным в ранние времена, что боги выходят из того
другого жилища, в котором они обыкновенно обитают,
и являются посреди людей, беседуют с ними, помогают им
и наказывают их. И здесь становится ясным, что молитвы,
воссылавшиеся первобытными народами к их богам о
помощи в битвах, были понимаемы буквально, т. е.
предполагалось, что боги воротятся из тех стран, где они
царствуют, и снова вступят в битву со старыми врагами, против
которых они прежде так неумолимо сражались; и
достаточно только указать на Илиаду, чтобы напомнить
всякому, как положительно верили тогда люди, что ожидания
их сбываются*.
В этом параграфе, который я намеренно оставил, не изменяя ни
слова, в том виде, в каком он был при переиздании этого опыта
вместе с другими в декабре 1857 г., можно усмотреть главные
черты теории религий. Хотя тут указывается на фетишизм, как на
первобытную форму верования, и несмотря на то что в то время я
пассивно воспринял бывшую тогда в обращении теорию (я не
удовлетворялся взглядами того времени, считавшими
происхождение фетишизма необъяснимым), нельзя принимать за пер во-

Опыты научные, политические и философские 937
Итак, если всякое правительство было вначале
правительством одного сильного человека, ставшего кумиром
вследствие проявления своего превосходства, то после его
смерти — предполагаемого отправления его в давно
задуманный поход, в котором его сопровождают его рабы
и жены, принесенные в жертву на его могиле, — должно
было возникнуть зарождающееся отделение религиозной
власти от политической, гражданского закона от
духовного. Сын умершего становится поверенным вождем на
время его отсутствия; действия его считаются облеченными
авторитетом отца; мщение отца призывается на всех, кто
не покоряется сыну; повеления отца, давно известные или
вновь заявленные сыном, становятся зародышем
нравственного кодекса. Факт этот станет еще яснее, если мы
вспомним, что самые ранние нравственные кодексы
преимущественно настаивают на воинских доблестях и на
обязанности истребить какое-нибудь соседственное
племя, существование которого оскорбляет божество. С этих
пор оба рода власти, вначале связанные вместе в лице
владыки и исполнителя, постепенно становятся более и более
отличны один от другого. По мере того как опытность
возрастает и идеи причинности становятся более
определенными, государи теряют свои сверхъестественные
атрибуты и, вместо бого-государей, становятся государями
божественного происхождения, государями, назначенными
богом, наместниками неба, королями в силу
божественного права. Старая теория, однако, долго еще продолжает
жить в чувствах человека, хотя по названию она уже
исчезает, и «сан короля окружается чем-то столь
божественным», что даже теперь многие, видя какого-нибудь
государя в первый раз, испытывают тайное изумление, что он
оказывается не более как обыкновенным образчиком
человечества. Священность, признаваемую за королевским
достоинством, стали признавать и за зависящими от него
бытное верование, в силу которого неодушевленные предметы
обладают сверхъестественной силой (что в то время называлось
фетишизмом). Единственная вещь, на которой можно остановиться,
это верование в то, что умершие люди продолжают существовать
и становятся объектом умилостивления, а иногда и поклонения.
Здесь ясно обозначены те зачатки, которые при помощи массы
фактов, собранных в описательной социологии, развились в
теорию, разработанную в 1 части «Оснований социологии».

938
Герберт Спенсер
учреждениями — за законодательной властью, за
законами; законное и противозаконное считаются синонимом
справедливого и несправедливого; авторитет парламента
признается безграничным, и постоянная вера в
правительственную силу продолжает порождать неосновательные
надежды на правительственные распоряжения. Однако
политический скептицизм, разрушив обаяние
королевского достоинства, продолжает возрастать и обещает
довести наконец государство до состояния чисто светского
учреждения, постановления которого будут нарушаться
в ограниченной сфере, недоступной иной власти, кроме
общего желания. С другой стороны, религиозная власть
мало-помалу отделялась от гражданской как в существе
своем, так и в формах. Как бого-государь диких племен
перерождался в светских правителей, с течением веков
постепенно терявших священные атрибуты, которые люди
им приписывали, так в другом направлении возникало
понятие о божестве, которое, бывши вначале человечно во
всех своих проявлениях, постепенно утрачивало
человеческую вещественность, человеческую форму, человеческие
страсти и образ действия, — покуда наконец
антропоморфизм не сделался предметом укора. Рядом с этим резким
разъединением, в мысли человеческой, божественного
правителя от светского шло и соответственное
разъединение в житейских кодексах, зависящих от каждого из них.
Так как государь считался представителем Бога,
правителем, какого иудеи видят в мессии, как и доныне, царь —
«наш Бог на земле», то из этого, конечно, следовало, что
повеления его считались верховными постановлениями.
Но когда люди перестали верить в его сверхъестественное
происхождение и природу, повеления его перестали
считаться верховными; и таким образом возникло различие
между его постановлениями и постановлениями,
перешедшими от древних бого-государей, которые с течением
времени и по мере возрастания мифов становились все
священнее и священнее. Отсюда возникли закон и
нравственность; первый становился все конкретнее, второй все
абстрактнее; авторитет первого постоянно уменьшался,
авторитет второй постоянно возрастал; представляя
вначале одно и то же, они стоят теперь в решительном
антагонизме. Рядом с этим шло и разъединение учреждений,
управлявших этими двумя кодексами. Покуда они составляли
одно целое, государство и церковь естественно составляли

Опыты научные, политические и философские <)39
тоже одно целое: государь был первосвященником не
номинально, а действительно: от него исходили новые
повеления, он же был и верховным истолкователем древних
повелений. Первосвященники, происходившие из его
рода, были, таким образом, просто толкователями повелений
своих предков, повелений, которые — как принималось
вначале — они помнили или — как принималось
впоследствии — узнавали через мнимые свидания с предками. Этот
союз, существовавший еще в средние века, когда власть
государей была смешана с властью Папы, когда были
епископы-правители, пользовавшиеся всеми правами
феодальных баронов, и когда духовенство имело карательную
власть, — мало-помалу становился менее тесен. Хотя
монархи все еще считаются «защитниками веры» и главами
церкви, но они считаются ими только номинально. Хотя
епископы все еще имеют гражданскую власть, но она уже
не та, которой они прежде пользовались. Протестантизм
расшатал связи этого союза; диссидентство давно уже
работало над устройством механизма, назначением
которого был бы религиозный контроль, совершенно
независимый от закона; в Америке существует уже отдельная
организация для этой цели; и если можно ожидать чего-нибудь
от антигосударственной церковной ассоциации или, как
она теперь называется, от «Общества освобождения
религии от государственного покровительства и власти»*, то
мы будем и в Англии иметь такую же отдельную
организацию. Таким образом, как относительно силы своей, так
и относительно сущности и формы политические и
нравственные правила все шире и шире расходились от
общего своего корня. Возрастающее разделение труда, которое
обозначает прогресс общества в других вещах, обозначает
его также и в этом разделении правительства на
гражданское и религиозное; и если мы обратим внимание на то,
как нравственность, составляющая сущность религии
вообще, начинает очищаться от связанных с ней верований,
то мы можем надеяться, что разделение это будет в
окончательном результате доведено еще далее.
Переходя теперь к третьему роду власти — к власти
обычаев, мы найдем, что и он тоже, имея общее
происхождение с прочими, постепенно достиг своей отдельной
* Society of the Liberation of Religion from State Patronage and
Control.

940
Герберт Спенсер
сферы и своего специального воплощения. Среди
первобытных обществ, где не существовало условных
приличий, единственными известными формами вежливости
были знаки покорности сильнейшему; так же как
единственным законом была его воля и единственной
религией — чувство почтения и страха, внушенное его мнимой
сверхъестественностью. Первобытные церемонии были
способом обращения с бого-государем. Самые
обыкновенные наши титулы произведены от имени этих
властителей. Все роды поклонов были первоначально формами
поклонений, воздававшихся им. Проследим эти истины
подробно, начиная от титулов.
Вышеприведенный факт, что имена древнейших
государей между различными племенами образовались
посредством прибавления известных слогов к именам их
богов, — слогов, которые, подобно шотландскому Ato; и Fitz,
значили, вероятно, «сын» или «происшедший от», — сразу
придает смысл слову отец, употребляемому как
божественный титул. И читая у Селъдена, что «имена,
составленные из имен божеств, были не только принадлежностью
государей, но что и вельможи и наиболее почетные
подданные (без сомнения, члены королевской расы)
пользовались иногда тем же», мы видим, как слово отец,
естественно употреблявшееся ими и умножающимися их
потомками, постепенно сделалось титулом, употребляемым
народом вообще. Среди народов Европы, у которых еще
жива вера в божественное происхождение правителя,
отец в этом высшем значении до сих пор составляет еще
королевское отличие. Если мы вспомним далее, что
божественность, приписываемая вначале государям, была не
льстивой фикцией, а предполагаемым фактом, что
небесные тела считались особами, жившими некогда между
людьми, мы поймем, что названия восточных правителей
«Брат Солнца» и пр., вероятно, были выражениями
действительного верования и, подобно многим другим вещам,
остались в. употреблении долго после того, как уже
утратили всякий смысл. Мы можем заключить также, что титулы
бога, владыки, божества придавались первобытным
правителям в буквальном смысле, что nostra divinités, приданное
римским императорам, и различные священные
наименования, носимые монархами, не исключая ныне еще
употребляемой фразы: «Our Lord the King», — суть мертвые
и отживающие формы того, что некогда было живым фак-

Опыты научные, политические и философские <)41
том. От этих имен: «бог», «отец», «владыка», «божество»,
принадлежавших первоначально бого-государю, а потом
Богу и государю, ясно можно проследить происхождение
самых обыкновенных наших почетных титулов. Есть
причины полагать, что титулы эти были первоначально
собственными именами. Не только у египтян, где фараон был
синонимом короля, и у римлян, где быть цезарем значило
быть императором, видим мы, что собственные имена
наиболее великих людей передавались их наследникам
и становились таким образом именами нарицательными,
но и в скандинавской мифологии можно проследить
происхождение почетного титула от собственного имени
божественного лица. На англосаксонском языке becüdor или
baldor значит Lord, и Balder же есть имя любимейших
сыновей Одина. Легко понять, каким образом почетные
имена эти сделались общими. Родственники первобытных
государей, вельможи, которые, как говорит Сельдей, носили
имена, произведенные от имен богов, что и служило
доказательством божественности их расы, необходимо имели
долю в эпитетах, подобных Lord, выражающих
сверхчеловеческие связи и природу Постоянно размножающиеся
потомки наследовали эти титулы, что мало-помалу
сделало их титулами сравнительно обыкновенными. Потом их
стали придавать всякому могущественному лицу, отчасти
потому, что в те времена, когда люди понимали божество
просто как сильнейший род человечества, знатным людям
можно было давать божественные названия с весьма
небольшим преувеличением; отчасти потому, что
чрезвычайно могущественных лиц легко можно было считать
непризнанными или незаконными потомками «сильного»,
«могущественного», «разрушителя»; отчасти же из лести
и желания умилостивить таких лиц. По мере постепенного
уменьшения суеверия последняя причина стала наконец
единственной. И если мы вспомним, что сущность
комплимента состоит, как мы ежедневно это слышим, в возда-
нии большего против должного, что в постоянно
распространяющемся употреблении титула «esquire», в вечном
повторении заискивающим ирландцем слов «your honour»
и в названии низшими классами Лондона «джентльменом»
каждого угольщика или мусорщика, — мы имеем
ежедневные доказательства, как вследствие комплиментов
понижается значение титулов; если вспомним, что в варварские
времена, когда желание умилостивить было сильнее, дей-

942
Герберт Спенсер
ствие это также должно было быть сильнее, — мы увидим,
что обширное злоупоминание первобытными отличиями
возникло совершенно естественно. Отсюда исходят
факты, что иудеи называли Ирода богом; что «отец» в высшем
значении был термином, употреблявшимся слугами
относительно господ; что слово «Lord» прилагалось всякому
значительному или могущественному лицу. Отсюда же
происходят факты, что в позднейшие периоды Римской
империи всякий человек приветствовал соседа своего
названиями Dominus и Rex. Но процесс этот особенно ясно
виден в титулах средневековых и в происхождении из них
наших новейших титулов. Herr, Don, Signior, Seigneur, Sen-
nor — все были первоначально именами правителей,
феодальных владетелей. Путем льстивого употребления этих
имен относительно всех, кого по какому-либо поводу
можно было считать заслуженными этих имен, и путем
последовательного понижения их на все более и более низкие
ступени, они стали наконец обыкновенными формами
обращения. Слова, с которыми прежде раб относился к
своему деспотическому владельцу: mein Herr, употребляются
теперь в Германии в обращении с простым народом.
Испанский титул Don, принадлежавший некогда только
аристократам и дворянству, придается теперь всем классам.
Точно то же и с Signior в Италии. Seigneur к Monseigneur,
сокращенные в Sieur и Monsieur, образовали почтительный
термин, на который имеет притязание каждый француз.
И представляет ли слово Sire подобное же сокращение
Signior'a или нет — во всяком случае, ясно, что, так как титул
этот носили многие из старинных французских
феодальных владельцев, которые, по словам Сельдена,
«предпочитали называться Sire, а не Baron, как, например, Le Sire deMont-
morencie, Le Sire de Beaujeu и пр.», и, так как его употребляли
обыкновенно относительно монархов, английское слово
Sir, происшедшее оттуда, первоначально означало лорда
или короля. То же надо сказать и о женских титулах. Lady,
означающее, по толкованию Горна Тука, «возвышенная»
и придававшееся вначале только немногим, теперь
придается всякой образованной женщине. Dame, некогда
почетное имя, к которому мы в старых книгах находим
присоединенные эпитеты «high-born» и «stately», сделалось ныне,
благодаря постепенно расширяющемуся употреблению,
выражением относительно презрительным. И если мы
проследим сложное та Dame в его сокращениях — Ma-

Опыты научные, политические и философские 943
dam, ma'am, mam, mum, то найдем, что ответ какой-нибудь
горничной «Yesïm» соответствует прежним <<Yes ту exalted»
или <*Yes,your highness». Следовательно, происхождение
почтенных названий было везде одинаково. То же, что было
у иудеев и римлян, было и у новейших европейцев.
Проследив обычные слова привета до первоначального их
значения lord и king и вспоминая, что в первобытных обществах
они придавались только богам и их потомкам, мы
приходим к заключению, что простые наши Sir и Monsieur были,
в их первоначальном значении, терминами обожания.
Для дальнейшего пояснения этого постепенного
упадка титулов и для подтверждения выведенного заключения
не лишним будет заметить мимоходом, что старшие из
них, как можно было ожидать, более других утратили свой
прежний смысл. Так, Master — слово, которое по
производству своему и по тождественности родственных ему слов
в других языках (франц. maître вместо maister, голл. Muster,
русск. мастер, датск Meester, немец. Meister) оказывается
одним из древнейших выражений господства, стало
теперь придаваться только детям и, в измененном виде
mister, людям, по положению своему стоящим
непосредственно над крестьянами. Далее, knight, древнейший из
почтенных титулов, стал ныне самым низким; и knight Bachelor,
низшая степень рыцарства, есть вместе с тем и самая
старинная. Точно то же можно сказать и относительно
пэрства: барон есть самое раннее и вместе наименее высокое из
его подразделений. Этот постоянный упадок всех
почетных названий делал по временам необходимым введение
новых титулов для обозначения отличия, которое
утрачивалось первоначальными титулами вследствие
всеобщности их употребления, точно так, как привычка наша
злоупотреблять превосходными степенями прилагательных,
ослабив постепенно их силу, вызвала потребность в
новых. И если в течение последнего тысячелетия процесс
этот имел столь резкие последствия, то легко можно
понять, каким образом, в течение предшествующих
тысячелетий, титулы богов и полубогов стали употребляться
относительно всякого могущественного лица, а наконец
и относительно просто уважаемых лиц.
Если от почетных имен мы обратимся к фразам,
выражающим почтение, мы и здесь найдем тождественные
факты. Восточная манера обращения, употребляемая в
отношении обыкновенных людей: — «Я твой раб», «Все, что я

944
Герберт Спенсер
имею, — твое», «Я твоя жертва», — приписывает лицу, к
которому обращаются, такое же величие, какое выражают
Monsieur и ту Lord, т. е. характер всемогущего правителя,
столь неизмеримо превосходящего того, кто говорит, что
последний должен признать его своим владыкою. Точно
то же и с польскими выражениями почтения: «Падаю к
ногам вашим», «Целую ваши ноги». В лишенных всякого
значения подписях наших на церемонных письмах: «Ваш
покорнейший слуга» видно то же самое. Даже простая
подпись: «Преданный вам», истолкованная сообразно ее
первоначальному значению, выражает отношение раба
к господину. Все эти мертвые формы были некогда
живыми воплощениями фактов, служили действительными
свидетельствами покорности высшей власти; потом они
естественно стали употребляться людьми слабыми и
трусливыми для умилостивления тех, которые стояли выше их;
мало-помалу они стали считаться чем-то должным
всякому и, путем постоянно расширявшегося злоупотребления,
утратили свое значение, как Sir и Master. Что фразы
почтения, подобно титулам, употреблялись вначале только
относительно бого-государя, на это указывает факт, что они,
подобно титулам же, употреблялись впоследствии как
относительно бога, так и относительно государя.
Религиозное поколение всегда в значительной мере состояло из
заявлений покорности, признания себя слугами божьими
и совершенного предания себя воле божьей. Таким
образом, и эти обычные фразы почтения имели, подобно
титулам, религиозное происхождение. Но в употреблении
слова вы как местоимения единственного числа, может быть,
наиболее резко проявляется популяризование того, что
некогда было высшим отличием. Это обращение во
множественном числе к единичному лицу было
первоначально почестью, воздававшейся только самым высшим лицам,
соответствовало императорскому «мы». Теперь же, будучи
придаваемо последовательно все более и более низким
классам, оно стало всеобщим. Первобытное ты (thou)
употребляется теперь только одной сектой христиан да
еще в некоторых уединенных местечках. Вы же,
сделавшись общим для всех классов, утратило вместе с тем
всякие следы почета, некогда связанного с этим словом.
Но происхождение обычаев из форм покорности и
поклонения яснее всего проявляется в способах приветствия
людей между собой. Заметим прежде всего значение слов:

Опыты научные, политические и философские 945
«привет» и «поклон». У римлян salutatio состояло в
ежедневном выражении почтения клиентов и подчиненных
их патронам. То же значило оно и у граждан по
отношению к войску. Следовательно, самое производство
английского salutatio внушает идею покорности. Переходя к
частным формам obeisance (заметим опять это слово), начнем
с восточного обыкновения обнажения ног.
Первоначально оно было знаком почитания как Бога, так и короля.
Моисей, сделавший это перед неопалимой купиной, и
магометане, которых по обычаю приводят к присяге над Кораном
босоногими, служат примерами первого; а обыкновение
персиян снимать обувь, являясь перед лицом своего
монарха, поясняет второе. Но, как всегда, эта дань уважения,
приносившаяся впоследствии второстепенным
сановникам, постепенно спускалась все ниже и ниже. В Индии она
представляет обычный знак почтения; в Турции низшие
классы турок никогда не являются перед своими
начальниками иначе как в чулках; в Японии это обнажение ног
составляет обыкновенное приветствие. Возьмем другой
пример. Сельдей, описывая церемонии римлян, говорит:
«Так как было принято или целовать изображения богов,
или, при поклонении им, стоять пред ними, торжественно
поднимая правую руку к устам, и затем, сделав ею
движение как будто посылается поцелуй, поворачиваться
направо (что было самой правильной формой обожания), — то
скоро вошло в употребление, что и императорам,
стоявшим ближе всех к божествам и почитавшимся иными за
божества, стали поклоняться точно таким же образом».
Если мы вспомним неуклюжий поклон деревенского
школьника, который подносит раскрытую руку к лицу и
описывает ею потом полукруг, если мы вспомним, что подобный
поклон, употребленный как форма глубокого почитания
в селах и местечках, есть, вероятно, остаток феодальных
времен, — мы найдем причину предположить, что
обыкновенный привет приятелю, замеченному на
противоположной стороне улицы, изображает то, что первоначально
было выражением обожания. Таким же путем произошли
и все формы почтения, выражаемые склонением всего
тела. Простереться на земле значило первоначально
выразить покорность. Слова Писания: «Вся положил еси под но-
зе его» и другие, столь внушительные по своему
антропоморфизму: «Сказал Господь Господу Моему: седи одесную
Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Тво-

946
Герберт Спенсер
их», — подразумевают обычай, ясно выраженный
ассирийскими скульптурными изображениями, обычай древних
бого-государей Востока попирать ногами побежденных.
И если мы обратим внимание на то, что доселе еще
существуют дикие, изъявляющие покорность тем, что
подставляют шею свою под ногу того, кому покоряются, то нам станет
ясно, что всякое падение ниц, особенно сопровождаемое
целованием ног, выражало готовность быть попранным,
составляло попытку смягчить гнев, говоря знаками: «Топчи
меня, если хочешь». Помня далее, что целование ноги Папы
или статуи какого-нибудь святого доныне считается в
Европе знаком глубочайшего почитания; что падание перед
феодальными владельцами было общеупотребительно
и что исчезновение этого обычая должно было произойти
не вдруг, но путем постепенного изменения формы, — мы
имеем повод отнести всякое почтительное склонение к
этому глубочайшему из самоунижений тем более что
переход тут можно проследить довольно подробно. Поклон
русского крестьянина, который нагибает голову до земли,
и селям индуса суть сокращенные падения ниц; склонение
головы есть короткий селям; кивание есть легкое
склонение головы. Если б кто-нибудь затруднился вывести это
заключение, то следует обратить внимание на то, что самые
низкие поклоны употребляются обыкновенно там, где
покорность имеет самый унизительный характер; что и у нас
более низкий поклон означает большую степень почтения
и, наконец, что склонение и теперь еще употребляется как
знак благоговения в наших церквях: католиками — перед
алтарями, протестантами — при произнесении имени
Христа. Вспомнив все это, всякий найдет достаточно
доказательств для того, чтобы увериться, что и поклон наш
первоначально тоже был одним из проявлений обожания.
То же самое можно сказать и о curtsy или, как иначе
пишут, courtesy (приседание, поклон с отставлением одной
ноги назад). Происхождение этого слова от courtoisie
(придворное обращение) сразу показывает, что
первоначально оно было знаком почтения перед монархом. И
если мы вспомним, что коленопреклонение было
обыкновенным поклоном подданных своим правителям; что на
старинных рукописях и обоях слуги изображаются
подающими кушанья на стол своих господ в этой позе; что эту
же позу принимают и перед нашей королевой лица,
представляющиеся ей, — мы будем вправе заключить, что при-

Опыты научные, политические и философские 947
седание, как на то указывает и самый процесс его, есть
сокращенный акт коленопреклонения. Как слово
сократилось из courtoisie в curtsy, так сократилось и самое
движение: вместо того чтобы ставить колени на землю, мы
только сгибаем их. Далее, сравнивая реверанс какой-нибудь
дамы с неуклюжим приседанием деревенской девушки,
которое, будучи продолжено, заставило бы ее опуститься
наконец на оба колена, мы видим в последнем остаток
большего почитания, требовавшегося от рабов. И когда от
этого простого коленопреклонения на Западе мы
перейдем на Восток и обратим внимание на магометанского
богомольца, который не только становится на колени,
но и склоняет голову до земли, мы можем заключить, что
и приседание также есть исчезающая форма
первобытного падения ниц. Дальнейшим свидетельством этого может
служить факт, что только недавно исчезло из поклонов
мужчин движение, имевшее одинаковое происхождение
с приседанием. Отставление ноги назад, которым
сопровождаются известные поклоны на сцене и которое всюду
почти господствовало в прошлых поколениях, когда
«поклонись и шаркни ножкой» шло рядом и на памяти живых
еще людей делалось школьниками перед своим учителем
и имело последствием вытоптанное место на полу, —
довольно ясно изображает движение, обусловливаемое
преклонением колен. Столь неловкое движение никогда не
могло быть введено умышленно, даже если б и было
возможно искусственное введение поклонов. Следовательно,
мы должны смотреть на него как на остаток чего-то
предшествовавшего и что это предшествовавшее было чем-то
унизительным, об этом можно судить из выражения
«Scraping an acquaintance», которое, будучи употребляемо в
смысле заискивания милостей низкопоклонством,
подразумевает, что the scrape (шарканье, топтание порогов)
считалось признаком раболепия, senility.
Рассмотрим, далее, обнажение головы. Почти везде
оно было знаком почтения, как в храмах, так и перед
властителями; оно и доселе еще сохраняет между нами нечто
из своего первобытного значения. Идет ли дождь или
град, печет ли солнце, вы должны стоять с непокрытой
головой, говоря с монархом, и ни под каким видом не
можете накрыть голову в каком-нибудь священном месте.
Но как обыкновенно бывает, церемония эта, служившая
вначале знаком покорности богам и государям, с течени-

948
Герберт Спенсер
ем времени сделалась простой вежливостью. Снять
шляпу значило некогда признать над собой безграничное
превосходство другого лица, теперь же это приветствие
обращается к очень обыкновенным лицам; и обнажение
головы, первоначально назначенное только для входа в
«Дом Господень», предписывается теперь вежливостью
при входе в дом простого земледельца.
Стояние, как знак уважения, подвергалось таким же
распространениям значения. Являясь при употреблении
в церкви серединой между унижением, выражающимся
в коленопреклонении, и самоугождением,
подразумеваемым в сидячем положении, будучи употребляемо при
дворах как форма почтения, следующая за более
действительными его изъявлениями, это положение
употребляется в обыденной жизни как знак уважения, что одинаково
видно и из позы слуги перед своим господином и из
вставания при выходе посетителя, которое предписывается
вежливостью.
Можно было бы ввести в нашу аргументацию много
других доказательств, например тот знаменательный
факт, что если мы проследим историю доныне
существующего закона о первородстве; если смотреть, как он
проявляется в шотландских кланах, где не только
собственностью, но и управлением владел с самого начала старший
сын старшего в роду; если припомнить, что старинные
титулы владельцев — Signor, Seigneur, Sennor, Sire, Sieur —
все первоначально значили старший, старейшищ если
убедимся, что на Востоке шейх имеет подобное же
значение и что восточные имена священников, как, например,
цир, буквально значат старый человек; если, обратившись
к еврейским памятникам, убедимся в древности мнения
о превосходстве первородных, в значении авторитета
старших и в святости памяти о патриархах, и если затем
мы вспомним, что в числе божественных титулов есть
«Ветхий денми» и «Отец богов и людей», — то мы увидим,
что эти факты вполне гармонируют с гипотезой, что
первобытный Бог есть первый человек, достаточно великий
для того, чтобы перейти в предание, первый, заставивший
помнить себя своим могуществом и деяниями; что отсюда
с древностью стали неизбежно соединять превосходство
и считать старость кровным родством с
«могущественным», что таким образом естественно возникло то
преобладание старейшего, которое характеризует всю исто-

Опыты научные, политические и философские 949
рию, и та теория о вырождении человека, которая живет
еще до сих пор. Мы можем, далее, остановиться на фактах,
что Lord значит «высокородный» или (так как тот же
корень дает слово, означающее небо), может быть,
«рожденный небесами»; что, прежде чем слово Sir пошло в
употребление, оно так же, как и отец, служило отличием для
священника; что worship (поклонение, чествование)
первоначально worth-ship, термин почтения, употребляемый
даже запросто и относительно судей, есть также термин
для действия, которым мы придаем величие или
достоинство божеству, так что приписывать человеку worth-ship
значит чествовать его, поклоняться ему Мы могли бы дать
большое значение тому свидетельству, что все
древнейшие правления были, в более или менее определенном
виде, теоретическими, что у древних восточных народов
даже самые обыкновенные формы и обычаи носят на себе
следы религиозного влияния. Мы могли бы подкрепить
нашу аргументацию относительно происхождения
церемониальных обрядов, проследить первоначальное
поклонение, выражающееся посыпанием головы прахом, что,
вероятно, было символом повержения головы в прах,
связью с ним обыкновения, господствующего у некоторых
племен, воздавать почесть кому-либо предложением
пучка волос, вырванных из головы, что, по-видимому, имеет
одинаковое значение со словами: «Я твой раб». Мы могли
бы подкрепить эту аргументацию исследованием
восточного обыкновения дарить посетителю всякую вещь,
которая ему понравится, что довольно ясно выражает, что «все,
что я имею, — ваше».
Не распространяясь, однако, об этих и многих других
фактах меньшего значения, мы осмеливаемся думать, что
представленных свидетельств достаточно для оправдания
нашего положения. Если б доказательства были
недоступны или односторонни, выводу нашему едва ли можно
было бы поверить. Но при многочисленности их как
относительно титулов, так и приветственных фраз и поклонов
и при одновременности и однообразии падения всего
свидетельства наши приобретают сильный вес путем
взаимного своего подтверждения. Если мы вспомним также,
что результаты этого процесса видны не только между
различными народами и в различные времена, но что они
встречаются и в настоящее время среди нас, мы едва ли
станем сомневаться, что процесс этот шел именно так, как

950
Герберт Спенсер
указано здесь, и что наши обычные слова, действия и
фразы вежливости были первоначально заявлениями
покорности перед могуществом другого.
Таким образом, общая доктрина, что все роды
правления, которым человек подчинялся, были вначале одним
правлением, что политические, религиозные и
церемониальные формы власти суть расходящиеся ветви одной
общей и неразделимой власти, начинает оказываться
состоятельною. Когда, помимо вышеприведенных фактов, мы
вспомним, что в восточных преданиях какой-нибудь Нем-
врод равно является во всех видах исполина, государя
и божества; когда мы обратимся к образчикам скульптуры,
вырытым Лейярдом, и, рассматривая изображения
государей, скачущих по неприятельским телам, попирающих
пленных и принимающих обожание простертых ниц
рабов, заметим, как положения этих государей постоянно
согласуются; и, когда мы, наконец, откроем, что и доселе
еще у некоторых племен существуют обыденные
предрассудки, тождественные с теми, на которые указывают
старинные памятники и старинные здания, — мы сознаем
вероятность изложенной здесь гипотезы. Мысленно
переносясь к той отдаленной эпохе, когда человеческие теории
о сущности вещей еще не слагались, и воспроизводя в
своем воображении победоносного вождя, смутно
изображаемого в древних мифах, поэмах и развалинах, — мы ясно
представляем себе, что всякое правило поведения должно
исходить из его воли. Будучи вместе и законодателем и
судьей, он решает все споры своих подданных, и слова его
становятся законом. Страх, внушаемый им, есть
зарождающаяся религия; его изречения служат текстом первых ее
заповедей. Покорность ему выражается в формах, им
предписанных; из этих форм рождаются обычаи. Из слов его,
обращающихся в закон, время развивает поклонение
существу, личность которого становится все
неопределеннее, и ускорение заповедей, все более и более
отвлеченных; из форм покорности возникают формы почестей
и правила этикета. Сообразно с законом развития всех
органических существ, в силу которого общие отправления
постепенно распадаются на частные отправления,
составляющие их, в социальном организме возникает для
удобнейшего выполнения правительственных функций целый
снаряд судебных мест, с судьями и адвокатами;
национальная церковь, с ее епископами и священниками, и целая си-

Опыты научные, политические и философские 951
стема каст, титулов и церемоний, управляемых всей
массой общества. Первый преследует и карает явные
нарушения; вторая сдерживает до некоторой степени
расположение к этим нарушениям; третьи осуждают и наказывают те
более незначительные нарушения надлежащего
поведения, которые не подлежат ведению первых. Закон и
религия управляют поведением в существенных его чертах,
обычаи управляют его подробностями. Этот свод более
легких ограничений вводится для регулирования тех
обычных действий, которые слишком многочисленны
и слишком незначительны для официального управления.
И если мы рассмотрим, каковы эти ограничения, если мы
станем анализировать общеупотребительные слова,
фразы и поклоны, мы увидим, что как по происхождению
своему, так и по действию вся система эта есть не что иное,
как временное правительство, которое люди, приходящие
в соприкосновение друг с другом, вводят для того, чтобы
лучше управлять взаимными отношениями своими.
Из предположения, что эти различные роды
управлений составляют существенно-единую вещь как
относительно происхождения своего, так и относительно своей
деятельности, можно вывести несколько важных
заключений, непосредственно касающихся нашего
специального предмета.
Заметим, во-первых, что для всех форм правила
существуют не только общее происхождение и назначение,
но и общая потребность. Первобытный человек, бьющий
медведя и сидящий в засаде против своего неприятеля,
по необходимости своего положения, имеет натуру,
которую должно обуздывать в каждом ее побуждении. На
войне, так же как и на охоте, на него ежедневно влияет
занятие, состоящее в том, чтобы приносить другие существа
в жертву своим собственным потребностям и страстям.
Его характер, завещанный ему предками, которые вели
подобную же жизнь, вылился в форму и приспособился к
такому существованию. Безграничное себялюбие, страсть
видеть мучения, кровожадность, постоянно
поддерживаемые в деятельном состоянии, — все это он приносит с
собой в общество. Эти расположения ставят его в
постоянную опасность столкновения со своим столь же диким
соседом. В мелких вещах, так же как и в серьезных, в
разговоре, так же как и в деле, он всегда готов к нападению и
ежедневно подвергается нападениям людей, имеющих

952
Герберт Спенсер
одинаковую с ним натуру. Поэтому только самое суровое
управление всеми действиями таких людей может
поддержать первоначальное их сближение. Тут нужен правитель
строгий, с непреклонной волей, незнакомый с
угрызениями совести; тут нужна вера, ужасная в своих угрозах
непокорным; нужна самая рабская покорность всякого
подчиненного лица. Закон должен быть жесток; религия должна
быть сурова; церемонии должны быть строги. Можно
было бы пояснить многочисленными примерами из истории
одинаковую необходимость каждого отдельного рода
этих ограничений. Достаточно будет, однако, указать, что
там, где гражданская власть была слаба, размножение
воров, убийц и разбойников обличало близость разложения
общества; что, когда вследствие испорченности своих
служителей религия утратила свое влияние, как это было
перед появлением бичующихся, государство находилось
в опасности; и это пренебрежение установленными
общественными приличиями всегда сопровождало
политические революции. Тот, кто сомневается в необходимости
правления обычаев, пропорционального по силе своей
с существующими политическими и религиозными
управлениями, тот убедится в ней, вспомнит, что недавно еще
выработанные кодексы общественного поведения не
могли удержать людей от уличных ссор и дуэлей в тавернах
и что даже теперь у дверей театра, где законы церемони-
альности не имеют силы, народ проявляет некоторую
степень взаимной враждебности в индивидах, которая
произвела бы смятение, если бы допускалась во всех
общественных сношениях.
Мы находим, как это и можно было ожидать при общем
происхождении одинаковой общей деятельности, что эти
отдельные правящие деятели действуют в каждую эпоху
с одинаковой степенью силы. При китайском деспотизме,
стеснительном и бесконечном в своих постановлениях
и жестоком требовании их исполнения, — деспотизме,
с которым соединяются равно суровый семейный
деспотизм старшего в роде, существует система приличий, столь
же сложных, сколько и строгих. У них есть трибунал
церемоний. Прежде представления ко двору посланники
проводят несколько дней в изучении требуемых
формальностей. Общественное обращение обременено
бесконечными комплиментами и поклонами. Сословные отличия
строго определены внешними знаками. И если нужна ве-

Опыты научные, политические и философские <)53
щественная мерка уважения, оказываемого общественным
постановлениям, то мы имеем ее в пытке, которой
подвергаются женщины, сдавливая свои ноги. В Индии, да и
вообще на всем Востоке, существует подобная же связь между
немилосердной тиранией правителей, ужасами веры,
живущей с незапамятных времен, и суровыми стеснениями
неизменных обычаев: кастовые учреждения сохраняются
доныне неприкосновенными; покрой платья и мебель
остаются одинаковыми в течение веков; о самосожжении
вдов упоминают Страбон иДиодор Сицилийский-, суд все
еще творится у ворот дворца, как и в старину; словом, там
«всякое обыкновение есть религиозная заповедь и
судебное правило». Подобное же сродство явлений
представлялось в Европе в средние века. Пока все ее правительства
были самодержавными, покуда феодализм владычествовал,
покуда церковь еще не была лишена своего могущества,
покуда уголовный кодекс был полон угроз, а ад народной
веры полон ужасов, — правила обращения были
многочисленнее и строже соблюдаемы, нежели теперь. Различия
в одежде означали сословные разделения. Ширина носков
мужских башмаков ограничивалась законом; и никто,
стоявший ниже определенной ступени общественного
положения, не мог носить плащ короче известного числа
дюймов. На символы на знаменах и щитах обращалось
тщательное внимание. Геральдика была важной отраслью
знания. Первородство соблюдалось весьма строго. И
различные поклоны, употребляемые нами теперь в
сокращении, совершались тогда вполне. Даже и у нас последнее
столетие, с его порочной палатой депутатов и малосдер-
живаемыми монархами, проявляло подобную же силу
общественных формальностей. Благородные классы
отличались от низших одеждой; дети обращались к родителям со
словами: Sir и Madam.
Дальнейшее заключение, естественно следующее за
последним и как бы составляющее часть его, есть то, что
эти отдельные роды управления ослабевали в одинаковой
же степени. Одновременно с упадком влияния
духовенства и с уменьшением страха вечных мук, одновременно
с ослаблением политической тирании, возрастанием
народной власти и улучшением уголовных кодексов шло
и то уменьшение формальностей, то исчезновение
отличий, которое становится ныне столь явно. Взглянув на
домашнюю жизнь, мы легко заметим, что в ней меньше об-

954
Герберт Спенсер
ращают внимания на первенство, нежели прежде. Никто
в наше время не оканчивает свидания фразой: «Ваш
покорный слуга». Слово Sir, бывшее некогда во всеобщем
употреблении, считается теперь признаком дурного
воспитания, и в тех случаях, где нужно употребить слова:
«Ваше величество» или «Ваше королевское высочество»,
повторить их два раза в разговоре считается вульгарностью.
Мы уже не пьем более официально за здоровье друг друга;
и даже чоканье бокалами начинает выходить из
употребления. Иностранцы заметили, что англичане снимают
шляпы реже, чем какой-либо другой народ в Европе, —
замечание, к которому можно присоединить и другое: что
англичане самый свободный народ в Европе. Мы уже
указали, что это сближение фактов не есть случайное.
Титулование и формы приветствия, имея в себе нечто рабское,
связанное с их происхождением, выводятся по мере того,
как люди сами становятся более независимы и более
сочувствуют независимости других. Чувство, внушающее
нам отвращение к тем, кто унижается и раболепствует;
чувство, заставляющее нас поддерживать собственное
достоинство и уважать достоинство других; чувство,
ведущее нас все более и более к непренебрежению всеми
формами и выражениями, в которых сказывается уважение
и подчиненность, — это чувство есть то самое, которое
сопротивляется деспотизму власти и укореняет народное
правительство, отвергает безусловность церковного
авторитета и устанавливает право личного суждения.
Четвертый факт, однородный с предыдущими, есть то,
что эти отдельные виды управления не только падают
вместе, но и заражают друг друга. Вследствие того же
процесса наш (английский) монарх издает от своего имени
законы, составленные его министрами с согласия народа,
и таким образом он из властелина превращается в
исполнительный орган; благодаря тому же процессу служение
в церкви заменяется внешнею обрядностью: чтением
молитв, поклонением святым и принесением покаяния, —
титулы и церемонии, имевшие некогда значение и
могущество, становятся пустыми формами. Кольчуги,
служившие для отличия людей в битвах, блистают теперь на
дверцах карет разбогатевших лавочников. Аксельбант,
бывший некогда знаком высшего военного чина,
обратился на плече нынешнего лакея в признак рабства.
Название Banneret, обозначавшее некогда хотя и пожалован-

Опыты научные, политические и философские 955
ного, но заявившего свои военные достоинства барона,
в измененном виде баронета придается теперь всякому,
кому благоприятствует фортуна или интерес и дух
партий. Достоинству кавалера придается так мало значения,
что люди начинают гордиться отказами от этого
достоинства. Военное достоинство Escuyer сделалось в
нынешнем Esquire вовсе не военной прибавкой к имени.
Но может быть, этот процесс вырождения яснее всего
виден в том классе общественных приемов, понимаемых
под названием приличий (Fashion), который мы должны
разобрать здесь мимоходом. Противопоставленные
обычаям (Manners), определяющим обыденные наши
действия по отношению к другим людям, приличия определяют
обыденные действия наши по отношению к нам самим.
Между тем как первые предписывают правила
исключительно той стороны нашего поведения, которая
непосредственно касается нашего ближнего, вторые
предписывают правила исключительно личной стороны нашего
поведения, к которой другие люди относятся только как
зрители. Разделенные таким образом обычаи и приличия
берут свое начало из одного источника: между тем как
обычаи порождаются подражанием поведению в
отношениях к знатным лицам, приличия порождаются
подражанием поведению самих знатных лиц. Между тем как одни
порождаются титулами, приветствиями и поклонами,
воздаваемыми могущественным людям, другие порождаются
привычками и приемами этих людей. Караибка,
сдавливающая голову дитяти своего в ту форму, какою отличается
голова вождя ее племени; молодой дикарь, делающий на
теле своем знаки, подобные рубцам, покрывающим
воинов его племени; шотландский горец, усваивающий себе
плед, подобный тому, какой носит начальник клана;
придворные, представляющие себя седыми или хромыми или
обвязывающие шею в подражание своему государю; народ,
перенимающий все от придворных, — все равно действуют
под влиянием некоторого рода управления, сродного с
управлением обычаев и, подобно ему, по сущности своей
благотворного. Несмотря на многочисленные нелепости,
до которых доводило людей подражание, — от колец,
продетых в нос, до серег, от раскрашенных лиц до мушек,
от бритых голов до напудренных париков, от
подпиленных зубов и выкрашенных ногтей до поясов с
погремушками, башмаков с острыми носками и штанов, набитых

956
Герберт Спенсер
отрубями, — должно все-таки признать, что так как люди
сильные, люди преуспевающие, люди с твердою волею,
разумные и своеобразные, достигнувшие высших
ступеней в обществе, должны, вообще говоря, оказаться более
рассудительными в своих привычках и вкусах, нежели
толпа, то подражать им полезно. Мало-помалу, однако,
приличия, вырождаясь, подобно всем другим формам
правила, почти совсем перестают быть подражанием
лучшему и становятся подражанием совсем иному. Как в
духовное звание вступают не такие люди, которые имеют
специальную способность к сану священника, а такие,
которые видят в нем средство для получения доходного
места; как законодателями и администраторами люди
делаются не в силу их политической проницательности или
способности к управлению, а в силу их рождения,
богатства и сословных влияний, — так и самоизбравшаяся
clique'a, которая устанавливает моду, приобретает
прерогативу не вследствие силы своей натуры, своего разума
или высоты своего достоинства и вкуса, а единственно
путем никем не оспаривавшегося завладения. Между
посвященными этого круга нельзя найти ни особенно
почтенных, ни особенно могущественных, ни особенно
образованных, ни особенно изящных людей; не окажется там
и людей высокого гения, остроумия или красоты; круг
этот далек от того, чтобы превосходить другие, и
отличается своей безжизненностью. И обществу приходится
сообразоваться в своих обыкновениях, в своей одежде,
забавах и пр. не с истинно замечательными людьми, а с этими
мнимо замечательными личностями. Естественным
последствием всего этого становится то, что обычаи имеют
вообще мало или вовсе не имеют той полезности,
которую предполагает в них теория приличий. Но вместо
постоянного прогресса к большему изяществу и удобству,
которого надо бы ожидать, если б общество следовало
примеру действительно лучших людей или собственным
идеям о приличии, мы видим царство каприза,
безрассудности, перемен ради перемен, суетных колебаний от
одной крайности к другой. Таким образом, жизнь à la mode,
вместо того чтобы быть самой рациональной жизнью,
оказывается жизнью под опекою мотов, праздных людей,
модисток и портных, франтов и пустых женщин.
Ко всем этим выводам, что различные виды власти,
которым подчинен человек, имеют общее происхождение

Опыты научные, политические и философские 957
и общую деятельность, вызываются однородными
потребностями и сохраняют одинаковую степень силы,
вместе падают и вместе заражаются порчей, остается только
прибавить, что они вместе становятся и ненужными. Та
же сила обстоятельств, которая уже выработала в нас
великие перемены, должна необходимо продолжать
вырабатывание еще более значительных перемен. Ежедневное
укрощение низшей натуры и культура высшей, которые
из каннибалов и поклонников дьявола развили
филантропов, друзей мира и ненавистников всякого суеверия,
не могут не развить из них людей, настолько же
превосходящих последних, насколько последние превосходят
своих предков. Причины, которые произвели прошлые
изменения, действуют и теперь; они должны действовать до
тех пор, пока будет еще существовать какая-либо
несоразмерность между желаниями человека и требованиями
общественного устройства, и должны наконец сделать
человека органически приспособленным к общественной
жизни. Как теперь не приходится воспрещать
людоедство, так со временем не нужно будет воспрещать убийство,
воровство и второстепенные преступления нашего
уголовного кодекса. Когда человеческая природа дорастет до
единства с нравственным законом, в судьях и уложениях
не будет больше надобности; когда она самопроизвольно
примет верное направление во всех вещах, как сделала
теперь в некоторых, в перспективе будущей награды или
кары не будет больше надобности; когда приличный образ
действий станет инстинктивным, не будет надобности
в церемониальных уставах, определяющих формы этого
образа действий.
Теперь мы поймем смысл, естественность и
необходимость различных эксцентричностей реформаторов, на
которые указано было в начале этой статьи. Они не
случайны; они не составляют проявлений личного каприза.
Напротив того, они суть неизбежный результат закона
родства, который пояснен выше. Общность генезиса,
деятельности и упадка, которая видна во всех формах
стеснения, есть простое проявление факта, указанного нами
вначале: что формы эти имеют общего хранителя и
общего разрушителя в двух чувствах человеческой природы.
Страх перед властью порождает и охраняет их любовь
к свободе, подрывает и периодически ослабляет их.
Первый защищает деспотизм и утверждает верховность зако-

958
Герберт Спенсер
на, держится старых верований и поддерживает авторитет
духовенства, поклоняется титулам и сберегает формы;
вторая, ставя справедливость выше законности,
периодически упрочивает политическую свободу, подвигает
протестантизм, вырабатывает его последствия, отвергает
бессмысленные предписания обычая и освобождает человека
от мертвых форм. Для истинного реформатора нет ни
учреждений, ни верований, которые стояли бы выше
критики. Все должно сообразоваться со справедливостью и
разумом; ничто не должно спасаться силою своего обаяния.
Предоставляя каждому человеку свободу достижения
своих целей и удовлетворения своих вкусов, он требует для
себя подобной же свободы и не согласен ни на какие
ограничения ее, кроме тех, которые обусловливаются
подобными же правами других людей. Ему все равно, исходит ли
постановление от одного человека или от всех людей, но,
если оно нарушает его законную сферу деятельности, он
отвергает действительность такого постановления.
Тирании, которая захотела бы принудить его к известному
покрою одежды или к известному образу поведения, он
сопротивляется так же, как и тирании, которая захотела бы
ограничить его продажу и куплю или предписать ему его
верования. Будет ли это предписываться формальным
постановлением законодательства или неформальным
требованием общества, будет ли неповиновение
наказываться тюремным заключением или косыми взглядами
общества и остракизмом, — для реформатора это не имеет
значения. Он выскажет свое мнение, несмотря на
угрожающее наказание, он нарушит приличия, несмотря на
мелкие преследования, которым его подвергнут. Докажите
ему, что действия его вредны его ближним, — он
остановится. Докажите, что он нарушает их законные
требования, — и он изменит свой образ действий. Но покуда вы
этого не сделаете, пока вы не докажете ему, что поступки
его по существу своему неприличны или неизящны, по
существу своему безрассудны, несправедливы или
неблагородны, — до тех пор он будет упорствовать.
Иные, правда, утверждают, что такое поведение
несправедливо и невеликодушно. Они говорят, что человек
не имеет права докучать другим своими фантазиями; что
господин, которому он адресует письмо без назначения
«Esq.» на адресе, и дама, на вечер которой он является без
перчаток, оскорбляются тем, что они считают недостат-

Опыты научные, политические и философские 959
ком уважения или недостатком воспитания; что,
следовательно, допускать его эксцентричность можно не иначе
как засчет чувств его ближних и что, таким образом, его
нонконформизм является просто себялюбием.
На это он отвечает, что такое положение, логически
развитое, лишило бы людей всякой свободы. Положим,
что каждый должен сообразовать свои действия с
общественным, а не со своим вкусом. Если общественное мнение
о вещах определилось, то человеческие привычки
должны быть установлены раз и навсегда; никто не может
усвоить себе других привычек, не греша против
общественного мнения и не оскорбляя чужих чувств. Поэтому, если
взять эпоху косичек, высоких каблуков, накрахмаленных
манжет и коротких панталон, то все должны носить
косички, высокие каблуки, накрахмаленные манжеты и пр.
до скончания века.
Если станут утверждать, что он не имеет права
нарушать формы других для установления своих форм,
принося таким образом желания всех в жертву желаниям
одного, то он возразит, что на этом основании можно
отрицать все политические и религиозные перемены. Разве
слова и дейсгъияЛютера не были крайне оскорбительны
для массы его современников; разве сопротивление
Гампдена не было противно окружавшим его
поклонникам текущего порядка; разве всякий реформатор не
нарушает человеческих предрассудков и не оскорбляет людей
своими мнениями? Получив утвердительный ответ, он
спрашивает: какое же право имеет реформатор выражать
эти мнения? разве он не приносит чувства многих людей
в жертву чувствам одного человека? — и таким образом
доказывает, что, для того чтобы быть последовательными,
противники его должны осудить не только всякий
нонконформизм в действиях, но и всякий нонконформизм
в мыслях.
Противники возражают, что и его положение тоже
можно довести до абсурда. Они говорят, что если человеку
позволительно нарушать известные формы, то столь же
законно будет с его стороны и нарушение всяких форм,
и спрашивают, почему бы не пойти ему на обед в грязной
сорочке и небритым, отчего бы ему не плевать на ковер
в гостиной и не поднять ног на каминную доску.
Нарушитель приличий отвечает, что возражать таким
образом — значит смешивать два весьма различных клас-

960
Герберт Спенсер
са действий, — действий, существенно неприятных
окружающим, и действий, которые только случайно
неприятны им. Человек, неопрятность которого доходит до
оскорбления обоняния его соседа, или человек, который
говорит так громко, что беспокоит целое собрание, вполне
заслуживает порицаний и, по всей справедливости, может
быть исключен обществом из собраний. Но человек,
являющийся в сюртуке вместо фрака или в коричневых
панталонах вместо черных, оскорбляет не чувства людей и не
врожденные их склонности, а просто их предрассудки,
ханжество их приличий. Нельзя сказать, чтобы его костюм
был менее наряден или существенно менее годен, нежели
тот, которого требует обычай; потому что несколькими
часами ранее этот костюм нравился. Следовательно, тут
оскорбляются мнимым неприличием. Как мало значения
имеет в этом деле само платье, видно из того факта, что сто
лет тому назад черная одежда показалась бы совершенно
неуместной в часы увеселений и что через несколько лет
какой-нибудь ныне непринятый покрой одежды будет,
может быть, более соответствовать требованиям моды,
нежели современный. Таким образом, реформатор объясняет,
что он протестует не против естественных ограничений,
а против искусственных и что очевидно, что огонь
насмешек и косых взглядов, которому он подвергается,
направлен на него только потому, что он не хочет поклоняться
идолу, поставленному обществом.
Если его спросят, каким образом мы отличим
поведение абсолютно неприятное от поведения, которое
неприятно только относительно, он ответит, что это
различие явится само собой, если**голько люди допустят его.
Поступки по существу своему противные всегда будут
вызывать негодование и всегда будут оставаться
исключением так же, как и теперь. Действия же по существу своему
непротивные установятся как приличные. Никакое
послабление обычаев не введет в употребление грязных
сапог и немытых рук, ибо отвращение к неопрятности будет
продолжаться, если б даже моду уничтожили завтра.
Любовь к одобрению, в силу которой люди теперь так
тщательно стараются быть en règle, существовала бы и тогда,
заставляла бы их и тогда заботиться о своей внешности,
искать одобрений за красивый наряд, уважать
естественные законы порядочного поведения, так же как они
уважают теперь искусственные. Вся перемена состояла б

Опыты научные, политические и философские <)6l
в том, что вместо отталкивающего однообразия мы имели
бы живописное разнообразие. И если б могли встретиться
какие-нибудь постановления, относительно которых
нельзя было бы решить, основаны ли они на
действительности или на условности, то опыт скоро решил бы такой
вопрос, если б ему предоставлена была свобода.
Когда наконец прение возвращается — как это часто
бывает с прениями — к исходной своей точке и «партия
порядка» повторяет, что мятежник приносит чувства
других в жертву собственному своеволию, он раз навсегда
отвечает, что они сбиваются ложностью своих понятий. Он
обвиняет их в деспотизме, который не довольствуется
тем, что предоставляет им власть над их собственными
поступками и привычками, но требует еще признания их
власти над действиями и привычками других, и сетует,
что такая власть не признается. Реформатор требует
такой же свободы, какой они пользуются; а они хотят
предписать ему его поведение, обрезать и выкроить его жизнь
по утвержденной ими выкройке и потом обвиняют его
в своеволии и своекорыстии за то, что он не хочет
спокойно покориться! Он предупреждает их, что будет
непременно сопротивляться и что он сделает это не только
для сохранения своей собственной независимости, но и
для их же блага. Он доказывает им, что они рабы и не
сознают этого; что они скованы и целуют свои цепи; что
они всю свою жизнь прожили в тюрьме и жалуются, что
стены ее рухнули. Он говорит, что считает своей
обязанностью упорствовать для того, чтоб освободиться, и,
несмотря на настоящие их порицания, предсказывает, что,
когда они успокоятся от страха, причиненного им
перспективой свободы, они сами будут благодарить его за то,
что он помог им освободиться.
Сколь грубым ни будет казаться тон недовольства,
сколь обидным ни покажется недовольство, мы не
должны пренебрегать подобными истинами из нелюбви
к борьбе. Несчастным препятствием всякому
нововведению служит то, что, в силу самой своей деятельности, но-
вовводители стоят в положении враждебном; и
неприятные манеры, выражения и поступки, порожденные этим
антагонизмом, обыкновенно связываются с
проповедуемым учением. Забывая совершенно, что — хороша ли или
дурна вещь, на которую нападают, — дух распри всегда
отталкивает от себя; забывая совершенно, что терпимость
31 Г. Спенсер
k

962
Герберт Спенсер
в деле злоупотреблений кажется добродушною только по
своей пассивности, — масса людей склоняе^ея против
передовых взглядов и в. пользу отсталых только вследствие
обращения с людьми той и другой партии.
«Консерватизм, — как говорит Эмерсон, — тих и социален; реформа
индивидуальна и повелительна.» И это остается
справедливым, как бы недостаточна ни была система, которую
стараются сохранить, и как бы справедлива ни была
реформа, которую стараются провести. Мало того,
негодование пуристов усиливается обыкновенно сообразно
значительности зла, от которого надо избавиться. Чем
безотлагательнее требуемая перемена, тем неумереннее бывает
запальчивость ее сторонников. Поэтому никогда не
следует смешивать с принципами социального
нонконформизма резкость и неприятную самоуверенность тех,
которые впервые проводят его в общество.
Самое основательное возражение против
несоблюдения приличий основано на его неполитичности с точки
зрения прогрессиста. Многие из весьма либеральных и
умных людей — обыкновенно те, которые в прежнее время
сами выказывали некоторую независимость поведения, —
утверждают, что, восставая против мелочей, вы разрушаете
возможность содействовать сущности реформы. «Если вы
будете эксцентричны в обычаях или одежде, — говорят
они, — люди не будут вас слушать. На вас будут смотреть
как на чудака, за которым следовать невозможно. Мнения,
выражаемые вами о серьезных предметах, выслушивались
бы с уважением, если б вы сообразовались с обществом
в мелких вещах; а теперь те же самые мнения будут
отнесены к числу ваших странностей; и таким образом,
расходясь с толпой в мелочах, вы лишаете себя возможности
породить в ней раскол в вещах существенных.»
Заметив только мимоходом, что это одно из
предположений, которые сами обусловливают свое исполнение,
что те немногие, которые выказывают неодобрение
существующего, кажутся эксцентричными только потому, что
многие, не одобряющие его, не выказывают своего
неодобрения, и что если б они действовали по своим
убеждениям, то заключения, подобного вышеприведенному, нельзя
было бы вывести и подобное зло не могло бы
существовать, — заметив это, мы возражаем далее, что эти
общественные стеснения, формы, требования представляют не
ничтожное зло, не мелочи, а одно из величайших зол. Мы

Опыты научные, политические и философские 9бЗ
не сомневаемся, что, будучи подведены под один итог,
они суммою своей превзошли бы сумму всех остальных
:юл. Если бы мы могли сложить с ними еще беспокойство,
издержки, зависть, досаду, недоразумения, потерю
времени и потерю удовольствия -* все, что эти условия влекут за
собой; если б мы могли ясно понять, в какой мере они
ежедневно связывают нас и делают нас своими рабами, —
мы, может быть, и пришли бы к заключению, что их
тирания хуже всякой другой тирании, которой мы бываем
подвержены. Взглянем на некоторые из ее вредных
результатов, начиная с наименее значительных.
Она производит сумасбродство. Желание быть comme
il faut, лежащее в основании всякого подражания, в
обычаях ли, одежде или роде увеселений, есть желание,
порождающее мотов и банкротов. Поддерживать известный
genre жизни, иметь в аристократической части города
дом, отделанный в новейшем вкусе, давать дорогие обеды
и блестящие балы — есть проявление честолюбия,
естественно порождаемого духом подражания. Нет надобности
распространяться об этих сумасбродствах: они были
осмеяны легионами писателей и осмеиваются в каждой
гостиной. Наше дело состоит здесь только в том, чтобы
показать, что уважение к общественным приличиям,
считающееся столь похвальным, имеет один корень с этим
стремлением не отставать от моды в образе жизни и что
I |ри равенстве других условий последнее не может
уменьшиться, если первое тоже не уменьшится. Теперь, если мы
рассмотрим все, что сумасбродство это влечет за собой;
сели мы перечтем обманутых поставщиков, скудно
содержимых гувернанток, дурно воспитанных детей,
обиженных родственников, которым приходится страдать из-за
итого; если мы^спомним все беспокойства и различные
нравственные проступки, в которые бывает вовлечен
человек, предающийся этому сумасбродству, — мы увидим,
что это уважение к приличиям совсем не так невинно, как
оно кажется.
Далее, оно уменьшает итог общественных сношений.
I le говоря о беззаботных или о тех, которым спекуляции
доставляют случайную возможность преуспевать в свете
» ущерб многим лучшим людям, мы переходим к тому
обширнейшему классу людей, которые, будучи достаточно
благоразумны и честны для того, чтоб не жить выше
своих средств, и при всем том, имея сильное желание быть

964
Герберт Спенсер
«порядочными людьми», принуждены ограничивать
число всех приемов; и для того, чтобы каждый такой прием
гостей мог с наибольшей честью отвечать всем
требованиям гостеприимства, людям приходится делать свои
приглашения почти без всякого внимания к комфорту
или взаимной пригодности гостей между собой.
Небольшое число слишком многолюдных собраний,
составленных из людей, большей частью незнакомых друг с другом
или знакомых весьма мало и не имеющих почти ничего
общего во вкусах, заменяют частые небольшие сходки
друзей, достаточно близких между собой для того, чтобы
их связывали одни и те же узы мысли и сочувствия. Таким
образом, количество сношений уменьшается и качество
их портится. Вследствие обыкновения делать дорогие
приготовления и предлагать дорогое угощение и
вследствие того, что делать это для большого числа гостей и
изредка стоит меньших издержек и меньших хлопот,
нежели делать это часто для немногих гостей, собрания наших
небогатых классов делаются столь же редкими, сколько
и скучными.
Заметим, далее, что существующие формальности
в общественном обращении удаляют многих,
ожидающих от него совершенствующего влияния, и заставляют
их обращаться к дурным привычкам и связям. Не мало
найдется людей, и весьма умных, которые с отвращением
отказываются от парадных обедов и чопорных вечеров
и вместо их ищут общества в клубах, курительных залах
и тавернах. «Мне противно толкаться в гостиных,
говорить вздор и делать довольную мину, — отвечает любой из
них, когда его упрекают в измене гостиной. — К чему мне
еще терять время, деньги и хорошее расположение духа?
Было время, когда я охотно бежал со службы домой, чтоб
переодеться; я гонялся за вышитыми сорочками, терпел
узкие сапоги и не заботился о счетах портных и
магазинщиков. Теперь я стал умнее. Терпение мое продолжалось
довольно долго; ибо хотя я и находил, что каждый вечер
проведен был глупо, но я все надеялся, что следующий
вечер вознаградит меня. Но теперь я вижу свое заблуждение.
Наемные кареты и лайковые перчатки стоят дороже того,
что может дать любой бал, или, вернее, издержки стоят
того, чтобы бросить все эти выезды. Нет, нет, довольно с
меня! К чему я стану платить пять шиллингов за право
скучать?» И если мы примем в соображение, что подобный

Опыты научные, политические и философские ^65
весьма обыкновенный взгляд ведет к бильярдным, к
продолжительному сидению за сигарой и пуншем, ко всякого
рода увеселительным местам, то является сомнение, не
повинны ли в. господствующем развращении те строгие
приличия, которыми стеснены все наши собрания. Людям
необходимы возбуждения всякого рода; лишенные
возможности пользоваться высшими, они бросятся на
низшие. Это не значит, что люди, предающееся таким образом
дурным привычкам, имеют существенно низкие вкусы.
Часто бывает совсем наоборот Из шести-семи близких
приятелей, оставляющих в стороне всякие формальности
и сидящих свободно вокруг огня, всякий, конечно, с
величайшим наслаждением приступит к высшему роду
социального общения — к истинному общению мысли и
чувства; и если в кругу этом находятся умные и образованные
женщины, то это еще более возвысит их удовольствие.
Они не хотят, чтобы общество душило долее сухой
разговорной шелухой, которую оно предлагает им, потому-то
они и бегут с его собраний и ищут людей, с которыми они
могут вести длинный разговор, хотя бы и не изящный.
Люди, стремящиеся таким образом к существенной
духовной симпатии и идущие туда, где они могут найти ее,
часто бывают гораздо лучше и неиспорченнее тех,
которые довольствуются безжизненностью раздушенных
и разодетых светских франтов, людей, не чувствующих
потребности сблизиться морально с равными себе
созданиями больше, чем это допускается их болтовней за
чашкой чая и пустыми ответами на пустые вопросы, людей,
которые, не чувствуя этой потребности, доказывают, как
они вздорны и бездушны. Правда, что есть и такие,
которые избегают гостиных потому, что не умеют вынести
ограничений, предписанных истинной утонченностью;
правда, что они много выиграли бы, если б ограничения
:*ти коснулись их. Но не менее справедливо и то, что через
прибавление к законным ограничениям, основанным на
приличии и уважении к другим, целого легиона искусст-
нснных стеснений, основанных только на условности,
нос питательная дисциплина становится невыносимой и,
таким образом, не достигает своей цели. Слишком
мелочное управление постоянно разрушает само себя тем, что
разгоняет всех, которыми должно было править. И если,
таким образом, общество теряет свое благодетельное
влияние на всех тех, которые бегут с его увеселений вследст-

966
Герберт Спенсер
вие противной их пустоты или формальности; если люди
эти, таким образом, не только лишаются нравственной
культуры, которую дало бы им рационально устроенное
женское общество, но впадают, за недостатком других
развлечений, в привычки и связи, часто кончающиеся
игрой и пьянством, — то не должны ли мы сказать, что и тут
тоже лежит зло, на которое нельзя смотреть как на
ничтожное?
Затем рассмотрим, какое обесцвечивающее действие
производят эти различные приготовления и церемонии
на удовольствия, которым они должны будто бы служить.
Кто из нас, перебирая те случаи, когда он действительно
наслаждался высшими общественными удовольствиями,
не убедится, что они были вполне неформальны, являлись
даже, может быть, совсем невзначай. Как весел дружеский
пикник, на котором забываются все приличия, кроме тех,
какие предписываются добродушием? Как приятны
бывают небольшие, бесцеремонные чтения и подобные им
сборища или просто случайные сходки немногих,
хорошо знакомых между собой людей! В этих случаях мы
можем видеть, как человека оживляет внешность его друга.
Щеки пылают, глаза горят, остроумие блещет, даже
меланхолики возбуждаются к веселым речам. Является
изобилие предметов для разговора; и верные мысли и
соответственные им верные слова приходят сами собой.
Глубокомыслие сменяется весельем: то идет серьезный разговор,
то являются шутки, анекдоты и игривые насмешки. Тут
выказываются лучшие стороны каждого из собеседников;
лучшие чувства каждого из них возбуждаются к приятной
деятельности, и жизнь становится весьма мила. Теперь
ступайте одеваться на обед к половине девятого или на
вечер к десяти часам; и не забудьте явиться туда в
безукоризненном наряде, имея каждый волосок причесанным в
совершенстве. Как велика разница! Удовольствие
представляется в обратном отношении к приготовлениям. Все эти
фигуры, разряженные с такой тщательностью и
аккуратностью, кажутся едва живыми. Они заморозили друга
друга своим превосходством; и способности ваши чувствуют
оцепеняющее действие этой атмосферы, как только вы
вошли в залу. Мысли, столь живые и легкие за несколько
минут перед тем, исчезли, они внезапно приобрели
сверхъестественную силу убегать от вас. Если вы рискнете
обратиться с каким-нибудь замечанием к вашему соседу,

Опыты научные, политические и философские 9б7
вы получите пошлый ответ, и тем дело кончится. На какой
бы предмет для разговора вы ни напали, он едва
переживает полдюжины фраз. Что бы вам ни говорили, ничто не
возбуждает в вас живого интереса, и вы чувствуете, что
все, что вы станете говорить, выслушается безучастно.
Вещи, которые обыкновенно доставляют удовольствие
точно каким-то странным чудом, потеряли свою прелесть. Вы
любите искусство. Утомленные пустым разговором, вы
подходите к столу и находите, что книга с гравюрами
и портфель с фотографиями столь же плоски, как и
разговор. Вы любите музыку. Однако вы слушаете пение, как бы
хорошо оно ни было, с полным равнодушием и говорите
«благодарю вас», сознавая в душе, что вы великий
лицемер. Как бы хорошо вы себя ни чувствовали, вы сознаете,
что ваши симпатии не допускают полного
удовлетворения. Вы видите молодых джентльменов, пробующих,
хорошо ли завязан их галстук, тупо озирающихся и
размышляющих о том, что им делать. Вы видите дам, тоскливо
сидящих в ожидании, чтобы кто-нибудь заговорил с ними,
и жалеющих о том, что им нечем занять свои пальцы. Вы
видите хозяйку, стоящую около дверей с постоянной
искусственной улыбкой на лице и терзающую мозг свой,
чтобы найти необходимые бессмыслицы для приветствия
входящих гостей. Вы видите бесчисленные черты
утомления и неловкости, и если в вас есть хотя сколько-нибудь
сочувствия, то они не могут не произвести и в вас чувства
уныния. Это заразительная болезнь, делайте что хотите —
вы не устоите против всеобщей заразы. Вы боретесь с ней;
вы делаете судорожные усилия быть веселым; но ни одна
из ваших остроумных выходок или веселых рассказов не
в состоянии вызвать что-нибудь, кроме тупой улыбки или
принужденного смеха; ум и чувство равно задушены.
И когда, наконец, уступая своему отвращению, вы бежите
вон, какое облегчение вы чувствуете, выйдя на свежий воз-
/jyx и видя звезды! Как искренне вы говорите: «Слава Богу,
кончено!» — и решаетесь избегать на будущее время всей
этой скуки. В чем же, наконец, тайна этой постоянной
неудачи и разочарования? Не виноваты ли тут все эти
ненужные аксессуары, эти изысканные наряды, эти
установленные формы, эти приготовления, сопряженные с
такими издержками, эти различные выдумки и устройства,
предполагающие столько хлопот и возбуждающие
столько ожиданий? Кто, прожив лет тридцать, не знает, что удо-

968
Герберт Спенсер
вольствие скромно и что его надо не преследовать
открыто, а поймать невзначай? Звуки уличной шарманки,
раздающиеся во время нашей работы, часто бывают приятнее,
нежели избраннейшая музыка, исполненная в концерте
самыми искусными музыкантами. Одна хорошая картина
в окне магазина может доставить более живое
удовольствие, нежели целая выставка, которую вы осматриваете
с каталогом и карандашом в руке. Покуда мы
приготовляем наш сложный наряд для приобретения счастья, счастье
уже улетело. Оно слишком воздушно, чтобы его можно
было удержать в этих вместилищах, украшенных
комплиментами и огороженных этикетом. Чем более мы
усложняем его обстановку, тем вернее гоним мы его прочь.
Причина этого достаточно ясна. Те высшие чувства,
которым служат общественные сношения, чрезвычайно
сложного характера; следовательно, произведение их зависит
от весьма многих условий; чем многочисленнее условия,
тем более представляется возможности нарушить то или
другое из них, и чувства остаются, таким образом, невы-
званными. Нужно большое несчастье для того, чтобы
пропал аппетит; но сердечное сочувствие ко всем
окружающим может быть подавлено одним взглядом или словом.
Отсюда следует, что, чем более ненужных требований
сопровождает общественные сношения, тем меньше
вероятности, что удовольствие будет достигнуто. Трудно
постоянно исполнять все, что необходимо для приятного
общения с ближними; но во сколько раз труднее должно
быть постоянное выполнение множества
несущественного. Есть ли какой-нибудь шанс получить дельный ответ
от дамы, думающей о том, что вы, должно быть, очень
глупы, если ведете ее к обеду не с той руки? Какую
возможность имеете вы завести приятный разговор с
господином, который внутренне бесится за то, что его посадили
не возле хозяйки? Как бы привычны ни сделались
формальности, они необходимо занимают внимание,
необходимо умножают случаи к ошибкам, недоразумениям,
зависти с той или с другой стороны, необходимо
отвлекают все умы от тех мыслей и чувств, которые должны были
бы занимать их, необходимо, следовательно, разрушают
те условия, при которых только и возможно истинное
социальное общение.
В этом-то и состоит роковое зло, которое влекут за
собой условные понятия, зло, в сравнении с которым всякое

Опыты научные, политические и философские ^69
другое второстепенно. Они губят те высшие наслаждения
наши, которым думают служить. Все установления равны
относительно этого: как полезны и даже необходимы они
ни бывают первоначально, под конец они не только
перестают быть полезными, но становятся вредны. Между тем
как человечество развивается, они остаются неподвижны,
ежедневно становятся все более и более механичны и
безжизненны и мало-помалу стремятся задушить то, что
прежде охраняли. Старые формы правления под конец
становятся столь гнетущими, что их должно
ниспровергнуть, рискуя даже заменить их царством террора. Старые
верования делаются под конец мертвыми формулами,
которые не содействуют уже развитию ума, но извращают
его и останавливают это развитие; а государственные
церкви, управляющие ими, становятся орудиями для
поддержания консерватизма субсидиями и для подавления
прогресса. Старые системы воспитания, воплощенные
в публичных школах и коллегиях, продолжают наполнять
головы новых поколений тем, что стало уже
относительно бесполезным знанием и что, следовательно, исключает
полезное знание. Нет организации какого бы то ни было
рода — политической, религиозной, литературной,
филантропической, которая, путем своих постоянно
умножающихся постановлений, возрастающего богатства,
ежегодного увеличения числа служащих и
вкрадывающегося покровительства и духа партий, не потеряла бы мало-
помалу первоначального своего смысла и не упала бы до
степени простого неодушевленного механизма,
действующего в прльзу частных видов, — механизма, который не
только ' -^исполняет своего первоначального
назначения, но служит положительной помехой ему. Точно то же
происходит и с общественными обычаями. Говорят, что
китайцы имеют «напыщенные церемонии, завещанные
им незапамятными временами», превращающие
общественные сношения в тяжелое бремя. Придворные формы,
предписанные монархами для собственного своего
возвеличения, всегда и везде кончались тем, что обременяли
собственную их жизнь. Так и искусственные приличия
столовой и гостиной, по мере того как они становятся
многочисленнее и строже, губят то приятное общение,
обеспечить которое они первоначально имели целью.
Отвращение, с каким люди обыкновенно говорят о
«формальном», «чопорном», «церемонном» обществе, предпо-

970
Герберт Спенсер
лагает общее признание этого факта; и это признание,
логически развитое, подразумевает, что все обычаи
общежития, которые основаны не на естественных требованиях,
вредны. Мнение, что эти условия губят свои собственные
цели, не ново. Свифт, критикуя обычаи своего времени,
говорил: «Умные люди часто чувствуют себя гораздо более
неловко пред изысканной вежливостью этих утонченных
господ, нежели чувствовали бы себя в разговоре с
крестьянином или машинистом».
Но это саморазрушительное действие нашего
общественного склада заметно не только в мелочах; оно
проявляется и в самой его сущности и природе. Наше
социальное общение, (так, как оно теперь устроено) есть не более
как подобие той действительности, которую мы имеем.
Чего мы требуем? Сочувственной беседы с подобными
нам; беседы, которая состояла бы не из мертвых слов,
а была бы проводником живых мыслей и чувств; беседы,
в которой говорили бы глаза и лицо и в которой звуки
голоса были бы полны значения; беседы, которая не дала бы
нам чувствовать себя одинокими, а сблизила бы нас с
другими и усилила бы наши ощущения, умножив их
ощущениями других. Где этот человек, который не чувствовал бы
по временам, как холодны и плоски все эти разговоры
о политике и науке, о новых книгах и новых людях и как
искреннее выражение сочувствия имеет гораздо более
веса, чем все это? Вспомните слова Бэкона: «Толпа не есть
общество, и лица не более как картинная галерея, и слова
не более как звенящие струны там, где нет людей». Если это
справедливо, то истинное общение, в котором люди
нуждаются, становится возможным только тогда, когда
знакомство обратилось в короткость, а короткость в дружбу.
Рационально устроенный кружок должен состоять почти
исключительно из людей, связанных короткостью и уважением,
и из одного или двух чужих. Какое же безумие лежит в
основании всей системы наших больших обедов, наших
«назначенных дней», наших вечеров, — собраний,
состоящих из многих, никогда прежде не встречавшихся,
многих, которые едва обменялись поклонами, многих других
хотя и коротко знакомых, но не чувствующих друг к другу
ничего, кроме равнодушия, и только нескольких
истинных друзей, затерянных в общей массе! Достаточно
только взглянуть кругом себя на искусственные выражения
лиц, чтобы сразу понять дело. Все замаскированы; какая

Опыты научные, политические и философские 971
же симпатия может быть между масками? Что ж
удивительного, что втайне каждый жалуется на бессмыслие
этих собраний, что удивительного, что хозяйки дома
делают их потому, что они должны делать их, а не потому,
чтобы они этого хотели? Что удивительного, что
приглашенные идут менее из ожидания удовольствия, нежели из
боязни нанести обиду? Все это есть громадная ошибка —
организованное разочарование.
Наконец, заметим, что в этом случае, как и во всех
других, когда известная организация становится
испорченной и недействительной для своей естественной цели,
она начинает употребляться для совершенно другой и
совершенно противоположной цели. Что служит
обыкновенным предлогом этих скучных собраний и посещения
их? «Я допускаю, что они весьма бессмысленны и пусты, —
ответит вам всякий на ваши критические замечания, — но
ведь надо же поддерживать свои связи.» И если бы вам
удалось получить от жены этого господина откровенный
ответ, то он был бы следующий: «Мне противна суетность
эта так же, как и вам; но нам нужно выдать замуж дочерей
наших». Один хочет сделать карьеру, приобрести
практику, расширить свои дела: он ищет парламентского
влияния, доходного места в каком-нибудь графстве, голосов на
выборах, должности, ищет положения, милостей, выгод.
Другая же думает о женихах и партиях, невестах и
приданом. Потеряв всякую цену относительно прямой своей
цели — ^едневного сближения людей между собой путем
приятных сношений, эти стеснительные способы нашего
общежития упорно поддерживаются теперь в виде
денежных и матримониальных результатов, косвенно ими
производимых.
Кто же после этого скажет, что реформа нашей
системы приличий дело не важное? Видя, как эта система
вводит модное сумасбродство, влекущее за собой
банкротство и разорение; замечая, в какой значительной мере она
ограничивает сумму общений между менее богатыми
классами; убеждаясь, что многие из тех, которые наиболее
нуждаются в дисциплинировании путем сношений
с людьми изящными, удаляются от общества и вступают
па опасную и часто роковую дорогу; принимая в расчет
множество слабейших зол, происходящих отсюда:
усиленный труд, налагаемый роскошью этой системы на всех
промышленных и торговых людей, порчу общественного

972
Герберт Спенсер
вкуса в одежде и украшениях, производимую тем, что ее
нелепости выставляются образцами для подражания,
ущерб для здоровья, ясно выражающийся на лицах ее
поклонников к концу лондонского сезона, большую
смертность между модистками и подобными им лицами,
связанную с ежегодными внезапностями моды; прибавив ко
всему этому роковое ее преступление: что она
обесцвечивает, искушает и убивает то высокое наслаждение,
которому она по назначению своему должна служить,
наслаждение, которое есть главная цель нашей тяжкой жизненной
борьбы, — не должны ли мы заключить, что реформа
нашей системы этикета и моды есть дело, только весьма
немногим другим делам уступающее в безотлагательной
необходимости.
Итак, протестантизм в общественных обычаях
необходим. Формы, переставшие служить для облегчения
и ставшие препятствием, должны быть уничтожены. Нет
недостатка в признаках близкой перемены. Толпы
сатириков, предводительствуемые Теккереем, уже несколько
лет трудятся над тем, чтобы предать презрению наши
поддельные празднества, наши модные глупости; и в своем
добродушии, большая часть людей смеется над суетностя-
ми, на которые поддаются и они и весь свет. Насмешка
была всегда революционным агентом. Учреждения,
потерявшие корни свои в уважении и вере людей, невозвратно
осуждены, и день их гибели недалеко. Приближается
время, когда в нашей системе общественных приличий
должен совершиться кризис, из которого она выйдет
очищенная и сравнительно упрощенная.
Каким образом она дойдет до этого кризиса, этого
никто не может достоверно сказать. Путем ли беспрерывных
и увеличивающихся индивидуальных протестов, или
путем соединения многих отдельных личностей для
осуществления и распространения какой-нибудь лучшей
системы, это может решить только будущее. Влияние
уклонений, действующих поодиночке, кажется при настоящем
положении дел недостаточно: будучи подвержены косым
взглядам конформистов и укоризне тех даже, которые
втайне им сочувствуют, терпя мелкие преследования и
будучи не в состоянии доказать какое-либо полезное
действие их примера, нонконформисты оказываются
склонными мало-помалу оставить попытки свои, как безнадежные.
Молодой нарушитель приличий находит под конец, что

Опыты научные, политические и философские 973
он слишком дорого платит за свой нонконформизм.
Ненавидя, например, все, что носит на себе какой-нибудь
остаток рабства, он решается, в порыве независимости, не
снимать шляпы ни перед кем. Но он скоро находит, что то, чем
он хотел выразить просто общий протест, принимается
дамами за личное неуважение. В других случаях тоже ему
недостает мужества. Те из его особенностей, которые
могут быть приписаны только эксцентричности, не
возбуждают в нем сомнений; потому что, вообще, он чувствует
себя скорее польщенным, чем обиженным, тем, что на него
смотрят как на человека, презирающего общественное
мнение. Но если эти особенности могут быть отнесены на
счет его невежества, дурного воспитания или бедности, он
становится трусом. Как ни ясно доказывает новейшее
введение употребления ножа и вилки при рыбных блюдах,
что обычай есть рыбу только с помощью вилки и хлеба не
имеет в основании своем ничего, кроме каприза* но он не
смеет вполне отречься от этого обычая, пока мода хотя
отчасти поддерживает его еще. Хотя он и убежден, что
шелковый носовой платок столь же приличен для гостиной,
как и белый батистовый, но все-таки он не вполне
спокоен, действуя по своему убеждению. Притом же он начинает
замечать, что его сопротивление предписанным обычаям
влечет за собой неблагоприятные результаты, на которые
ом не рассчитывает. Он ожидал, что он в значительной
мере избг Vr его от суетного общественного обращения, что
им оскорбятся глупцы, а не умные люди и что это
послужит испытанием, путем которого можно будет отличить
людей, стоящих знакомств, от таких, которые его не стоят.
I Io оказывается, что глупцы составляют такое
значительное большинство, что, оскорбляя их, он сам заграждает
себе все пути к достижению до умных людей. Таким
образом, он находит, что его нонконформизм часто
истолковывается в дурную сторону; что последовательно
выдерживать его он может только в редких случаях; что
неприятности и невыгоды, сопряженные с ним, превосходят то,
что он ожидал, и что шансы сделать тут что-нибудь
полезное весьма сомнительны. Поэтому решимость его
постепенно слабеет, и он шаг за шагом снова впадает в
обычную рутину приличий.
Это было написано до введения в употребление серебряных
ножей для рыбы.

974
Герберт Спенсер
Так как индивидуальные протесты оказываются, таким
образом, неудачны, то весьма возможно, что они не
произведут ничего положительного до тех пор, пока не
возникнет какое-нибудь организованное сопротивление
этому невидимому деспотизму, который предписывает
нам образ жизни и привычки. Может быть, тирания
обычаев и приличий ослабнет вследствие какого-нибудь про-
тиводейственного союза, как это было с политической
и религиозной тиранией. Первая эмансипация человека
от крайностей стеснения как относительно церкви, так
и государства были достигнуты массами, связанными
общими верованиями или общими политическими
убеждениями. То, что оставалось недостигнутым, пока являлись
только отдельные отщепенцы или мятежники, было
достигнуто, когда многие стали действовать сообща.
Очевидно, что эти первые водворения свободы не могли быть
достигнуты иным путем, ибо до тех пор, пока чувство личной
независимости было слабо, а правление строго, для
достижения желанных результатов не могло быть достаточного
числа отдельных непокорных. Только в позднейшее
время, когда светское и духовное управления стали менее
стеснительны, а стремления к личной свободе сильнее,
мелкие секты и партии получили возможность бороться
против установленных верований и законов; а теперь уж
и отдельные личности могут безопасно выказывать свой
антагонизм. Неудача индивидуального протеста против
принятых обычаев, на которые мы указали выше,
заставляет думать, что и в этом случае должен произойти
параллельный ряд изменений.
Правда, что lex non scripta отличается от lex scripta тем,
что неписаный закон легче подвергается изменениям
и что время от времени он незаметно улучшается. Тем не
менее мы находим, что аналогия применима здесь в
существенных чертах. В этом случае, как и в других, сущность
переворота состоит не в том, чтобы одни стеснения
заменить другими, а в том, чтобы ограничить или уничтожить
власть, предписывающую эти стеснения. Подобно тому
как основное изменение, освященное Реформацией,
состояло не в замене одной веры другою, а в непризнании
произвола, предписывающего верования; подобно тому
как основа изменения, давно уже предпринятого
демократией, состоит не в замене одного какого-нибудь
частного закона другим, а в замене деспотизма одного свобо-

Опыты научные, политические и философские 975
дою всех, — точно так и параллельная перемена, которую
должно произвести в том дополнительном управлении,
о котором мы говорим, состоит не в том, чтобы вместо
нелепых обычаев ввести разумные, но в низложении той
тайны безответственной силы, которая налагает на нас эти
обычаи, и в поддержании права каждого самому выбирать
удобные для себя обычаи. Относительно правил
общежития вест-эндская клика есть наш Папа, и все мы паписты,
за исключением некоторых еретиков. На всех решительно
возмущающихся падает кара отлучения, со своей длинной
цепью неприятных и даже серьезных последствий.
Свободу личности, огражденную нашей конституцией и
постоянно возрастающую, надо еще высвободить из-под этой
утонченной тирании. Право частного суда, вырванного
предками нашими у церкви, приходится еще требовать от
этого диктатора наших привычек. И, как выше сказано,
для того чтобы освободиться от этого
идолопоклонничества и суеверного подражания, нужен протестантизм в
общественных обычаях. Так как изменение, которого
требуется достигнуть, однородно с тем, которое достигнуто
уже, то вероятно, что и средства его достижения должны
быть подобны прежним. Влияние, которого не могут
произвести отдельные отщепенцы, и твердость, которой нам
недостает, могут явиться, когда все они соединятся вместе.
То гонение, которым свет карает их теперь, потому что
г х нонконформизме он видит невежество или
неуважение, ослабнет, когда он будет являться результатом
принципа. Наказание, заключающееся в отлучении, потеряет
свое значение, когда людей этих будет довольно много
для того, чтобы они составляли свои собственные кружки.
А когда занята будет известная позиция и выдержан удар
нападающего, тогда вся сумма тайного отвращения к
нашим приличиям, существующего в обществе, получит
возможность проявиться с достаточным могуществом для
осуществления вожделенного освобождения.
Время одно может решить, таков ли будет этот
процесс. Так, общность происхождения, возрастания,
верховности и упадка, которую мы проследили во «всех родах
управления, предполагает таковую же общность и в
способах изменения. С другой же стороны, природа часто
производит существенно подобные действия
совершенно, по-видимому, различными путями. Поэтому
невозможно предсказать подробностей.

976
Герберт Спенсер
Взглянем теперь на заключения, которых мы достигли.
С одной стороны, управление, первоначально
составлявшее одно нераздельное целое и впоследствии
подразделенное для лучшего отправления своих функций, должно
во всех своих разветвлениях — политическом,
религиозном и обрядном — рассматриваться как постоянно
благотворное и даже абсолютно необходимое. С другой
стороны, управление, во всех его формах, должно
рассматриваться как временно исполняющее свою обязанность,
обусловленную неспособностью первобытных людей к
общественной жизни, а последовательные уменьшения его
принудительности в государстве, церкви и обычае должны
рассматриваться как ступени к окончательному его
исчезновению. Для дополнения понятия необходимо помнить
и третий факт, что происхождение, существование и
падение всякого правительства, как бы оно ни называлось,
одинаково обусловливаются и создаются самим
человечеством, которое подчинено им, — из чего можно вывести
заключение, что, вообще говоря, ограничения всякого рода
не могут существовать долее, нежели они необходимы, и не
могут быть разрушены скорее, нежели бы должно быть по
естественному ходу вещей. Общество, во всех своих разви-
тиях, подвергается процессу шелушения. Старые формы,
которые оно последовательно сбрасывает с себя, были
некогда все соединены с ним жизненной связью, служили
каждая отдельно предохранительными оболочками,
внутри которых развивалась более высокая форма
человечества. Они сбрасываются только тогда, когда становятся
препятствиями, когда уже образовалась какая-нибудь
внутренняя и лучшая оболочка, и завещают нам все, что в них было
хорошего. Периодические уничтожения тиранических
законов не только не портили, но улучшали отправление
правосудия. Мертвые и погребенные верования не унесли
с собой тех существенно нравственных элементов,
которые они содержали в себе: элементы эти продолжают жить
и теперь, освобожденные от язвы суеверия. И все
справедливое, доброе и прекрасное, входящее в содержание наших
обременительных форм этикета, все это будет жить вечно,
когда сами формы будут уже забыты.

Опыты научные, политические и философские <)77
II
НРАВСТВЕННОСТЬ
И ПОЛИТИКА ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГ*
Людям, верующим в существенные достоинства
политических форм, политика наших обществ железных дорог
могла бы служить внушительным уроком. Если есть
надобность в заключительном доказательстве того, что самые
тщательно составленные уложения не имеют никакой
цены, если не представляют воплощения народного
характера; если есть надобность в заключительном доказательстве
того, что правительственные распоряжения, по ходу
своему опережающие век, в деле непременно отстанут и
пойдут вровень с ним, — то подобными доказательствами
изобилует современная хроника предприятий, основанных
на ассоциации капитала. В том виде, в каком утверждаются
актом парламента, администрации наших общественных
компаний имеют почти чисто демократический характер.
Представительная сие" -îa применяется в них почти без
границ. Акционеры выбирают своих директоров,
директора выбирают своего представителя; каждый год выбывает
известная часть членов комитета, чтобы дать возможность
заместить их другими; таким образом, весь
административный состав может быть обновлен в промежуток от трех
до пяти лет. При всем том не только в каждой из этих
торговых корпораций воспроизводятся все характеристичес-
В большинстве нашей публики существует убеждение, что
философ не способен рассуждать о практических вопросах. Статья
эта служит доказательством, что в человеке действительно
даровитом привычка к отвлеченному мышлению не только не
препятствует, но положительно содействует практическому
рассуждению. Если такой человек плохо анализирует какой-нибудь
практический вопрос, то это может происходить только от
незнакомства с фактами, касающимися вопроса.
С подробностями дела, которое разбирается в этой статье, автор
знакомился в молодости своей: он был несколько лет
гражданским инженером.

978
Герберт Спенсер
кие недостатки наших государственных форм — и
некоторые даже в сильнейшем степени, — но самый образ
правления, хотя номинально остается демократическим, в
сущности переиначен так, что делается миниатюрным снимком с
нашей национальной конституции. Правление редко
проводит в действительности теорию, воздвигающую его на
степень совещательного собрания, состоящего из
равноправных и равновластных членов, и обыкновенно
подпадает под власть какого-либо одного члена,
превосходящего остальных хитростью, силой воли или богатством:
влиянию такого члена большинство подчиняется до того, что
решение каждого вопроса зависит от мнения этого члена.
Владельцы акций, вместо того чтобы всегда пользоваться
своими правами, обыкновенно пренебрегают ими до того,
что права эти делаются мертвой буквой: до того вошло
в привычку беспрекословно вторично избирать
выбывающих по очереди директоров, а в случае сопротивления они
имеют столько средств заставить себя избирать, что
правление в действительности превращается в замкнутую
корпорацию и малейшая перемена делается возможной
только тогда, когда злоупотребление в правлении доходит до
таких крайностей, что возбуждает между акционерами
революционное волнение. Таким образом, повторяется та
же смесь монархического, аристократического и
демократического элементов с изменениями, какие
обусловливаются обстоятельствами. Самый способ действий, приемы, в
сущности, те же, с той только разницей, что копия нередко
превосходит оригинал. Так, например, правление обществ
железных дорог сплошь да рядом угрожает отказаться от
должности, чтобы отстранить какое-нибудь неприятное
дознание. Директора не только не думают считать себя
служителями акционеров, но возмущаются против
всякого указания с их стороны и часто предают желанию
сделать какую-нибудь поправку в предложенной мере
за выражение недоверия к ним. В полугодичных
собраниях председатель отделывается от неприятных
разбирательств и возражений замечанием, что если акционерам
не угодно доверять ему и его товарищам, то они вольны
избрать себе других. С большею частью акционеров
подобная уловка оскорбленного достоинства имеет полный
успех, и от страха, чтобы интересы всего общества не
пострадали от каких-нибудь смут, дозволяются и
утверждаются меры, идущие прямо вразрез с желаниями акционе-

Опыты научные, политические и философские <)79
ров. Сравнение можно провести еще далее. Если о
национальной администрации основательно говорят, что лица,
занимающие правительственные должности,
рассчитывают на поддержку всех общественных чиновников, то не
менее справедливо можно сказать о компаниях на акциях,
что директорам в их столкновениях с акционерами много
помогают подведомственные им лица. Если в прошлые
времена бывали министерства, которые тратили
общественные деньги для целей какой-нибудь одной партии,
то в настоящее время между дирекциями обществ
железных дорог есть такие, которые употребляют капиталы
акционеров для борьбы с теми же акционерами. Сходство
это доходит до мелочей. Подобно своему
правительственному прототипу, у коммерческих ассоциаций есть своя
стоящая больших денег избирательная борьба, которой
заведуют избирательные комитеты, употребляющие
избирательных агентов; есть свои избирательные интриги,
с бесчисленными их незаконными атрибутами, и подчас
своя фабрикация подложных голосований. Наконец, как
общий результат всего сказанного, следует, что то самое
так называемое сословное законодательство, которым
обыкновенно попрекают наших государственных людей,
постоянно проявляется в действиях этих торговых
ассоциаций, хотя и утвержденных на чисто представительных
началах.
Последним утверждением мы удивим, вероятно, не
одного читателя. Публика вообще, т. е. та часть ее, которая
имеет мало или вовсе не имеет прямого интереса в делах,
касающихся железных дорог, которая никогда не читает
ни одной специальной газеты по этой части и пропускает
отчеты о полугодичных собраниях, попадающиеся в
ежедневных газетах, пребывает в убеждении, что бесчестные
проделки вроде колоссальных мошенничеств,
получивших такую громадную известность во время знаменитой
мании на спекуляции, теперь уже более не совершаются.
Эти доверчивые люди не забыли деяний маклеров и
директоров. Они помнят, как разные подставные лица
имели акции на 100 000 и даже 200 000 ф. ст.; как несколько
директорских должностей занимались одним лицом, так
что один человек в одно и то же время заседал в двадцати
трех правлениях; как первоначальные подписки
составлялись с помощью подписей, купленных по 10 и по 4
шиллинга за штуку, и носильщики и мальчики-рассыльные

980
Герберт Спенсер
подписывали обязательства на такие суммы, как 30 000 или
40 000 ф. ст. Они и теперь расскажут, как некоторые
дирекции писали книги своим шифром, делали подложные
списки и не вносили своих действий в журнал; как в
одном обществе полмиллиона капитала было записано на
вымышленные имена; как в другом директора покупали
на срок большее число акций, чем было выпущено, и
таким образом искусственно поднимали цену их; как во
многих других они перекупали для общества
собственные свои акции и стоимость их выплачивали сами себе из
денег вкладчиков. Но хотя каждому более или менее
известны все эти беззакония, их вообще считают только
принадлежностью спекуляций. О новейших же предприятиях
предполагают, что они задуманы добросовестно и
выполнены по большей части давно учрежденными
обществами, и не подозревают того, что при предложениях о
постройке боковых линий и продолжении существующих
происходят проделки, почти столь же пагубные в своих
конечных результатах. По привычке сближать понятие о
богатстве с понятием о почтенности, а слово почтенность
употреблять как синоним слова нравственность большей
части публики кажется невероятным, чтобы многие из
крупных капиталистов и людей с хорошим положением
в свете, заведующих делами железных дорог, были
способны косвенным образом обогащать себя за счет своих
доверителей. Правда, попадается иногда судебный отчет,
открывающий какой-нибудь громадный подлог, или
передовая статья в Times'z, клеймящая поступки каких-нибудь
директоров в выражениях, которые читателям кажутся
чуть не пасквильными. Но на дела, таким образом
выведенные на свет, смотрят как на исключения, и под влиянием
того верноподданнического чувства, которое всегда
идеализирует людей, облеченных властью, общественное
мнение постоянно клонится к убеждению, что если
директоров нельзя считать непогрешимыми, то все-таки не очень
правдоподобно, чтоб они грешили.
Но подробное и достоверное повествование об
управлении и интригах, хотя одного общества железной
дороги, скоро положило бы конец подобному заблуждению.
В таком повествовании проделки составителей проектов
и тайны акционерного рынка заняли бы меньше места,
нежели разбор многообразных мошенничеств,
совершенных с 1845 г., и история происхождения и развития

Опыты научные, политические и философские 981
той хитро сплетенной тактики, посредством которой
общества завлекаются в разорительные предприятия,
обогащающие небольшое меньшинство в ущерб огромному
большинству. В такого рода истории пришлось бы не
только подробно описать выходки каких-нибудь
отдельных лиц, прославившихся своими ловкими проделками,
не только добавить о злодеяниях их сотоварищей, но
пришлось бы описать однородные злоупотребления,
происходящие в администрациях и других обществ. Из
печатных отчетов следственной комиссии, если бы таковую
снарядить, оказалось бы, что не далее как несколько лет
назад директора одной из наших линий железных дорог
разделили между собой 15 000 новых паев в то время,
когда акции их общества ходили на бирже с премией; как для
первого взноса по этим паям употребили они деньги
общества и как на долю одного из них этих взносов
досталось более чем 80 000 ф. ст. В таком отчете мы прочли бы
историю прг-тедателя одного общества, который, тайно
потворствуемь^й секретарем, удержал акций более чем на
четверть миллиона, с намерением потребовать их на свой
пай, если бы они стали ходить с премией, и который,
когда этого не случилось, оставил эти акции невыпущенными
на руках акционеров, к великому их убытку. Еще прочли
бы мы о директорах, которые делали займы для себя из
сумм, назначенных на текущие расходы общества, за
низкие проценты, в то время как на бирже учетные проценты
были высоки, или брали себе жалованье больше
назначенного, внося разность в какой-нибудь незаметный
уголок главной книги под рубрикой «Мелкие издержки». Мы
бы нашли там описание различных маневров, при
помощи которых преступное правление под видом строгого
расследования подбирает благоприятную себе
ревизионную комиссию, получившую кличку «a tvhiteivashing
committee»*. Мы нашли бы там документы, доказывающие, что
некоторые правления получали полномочия на
проведение нежелательных мер при помощи подтасовки фактов
в своих докладах, а иногда полученные ими полномочия
на какой-нибудь специальный предмет употребляли на
другие. Мы бы убедились, что одно из наших обществ
проектировало линию, служащую подъездным путем
к его дороге, и добыло себе акционеров, предлагая им га-
От слова whitewash — выбелить, мыть.

982
Герберт Спенсер
рантированный дивиденд; между тем гарантии эти,
признаваемые публикой безусловными, обставлялись такими
условиями, что на самом деле никогда не были
выполнены. Директора другого общества были уличены в том, что
провели меры, выгодные для своей партии, при помощи
привилегированных акций, записанных на имя
начальников станций, равно как при содействии полномочий от
малолетних и не умеющих еще писать детей секретаря
общества.
Что злоупотребления, указанные здесь, составляют
вовсе не исключение, а результат коренного порока,
разветвляющегося по всей нашей системе управления
железными дорогами, достаточно доказывается тем простым
фактом, что, несмотря на понижение дивидендов,
причиненное системою увеличения линий, этой системы
продолжали держаться год за годом. Если торговец, расширив
свою торговлю, найдет, что барыши его убывают
соразмерно этому расширению, то станет ли он, хотя бы даже
понуждаемый конкуренцией, делать дальнейшее
расширение, рискуя дальнейшими убытками? Станет ли купец,
при всем желании подорвать торговлю конкурента,
делать последовательные займы под залог своего капитала,
платя за каждую сумму, добытую таким образом, проценты
более высокие, нежели те, какие он получает, пуская его
в оборот? Подобный образ действий до того нелеп, что
присоветовать его любому частному лицу считалось бы
величайшей дерзостью и оскорблением, а между тем, чем
же лучше образ действий, на который директора обществ
железных дорог при каждом новом собрании
уговаривают своих доверителей? С 1845 г., когда дивиденды наших
главных линий стояли на 8—10 %, они, несмотря на
постоянно возраставшее обращение, упали с 10 на 5 %, с 8 на
4 %, с 9 на 3 V4 %>> а между тем система расширений,
арендований и гарантий постоянно поддерживается, хотя
в ней явная причина зла. Не ясно ли, что тут кроется
нечто, нуждающееся в объяснении, нечто, не
ограничивающееся тем, что доступно взгляду публики вообще? Если
найдется кто-нибудь, кого не убедит чудовищный факт
несокрушимого упорства в непроизводительной затрате
капитала, тот пусть прочтет заманчивые отчеты, на
которые поддаются акционеры, разрешая пополнение новых
проектов, и потом сравнит их с полученными
результатами. Пусть он просмотрит сметы предполагаемых расхо-

Опыты научные, политические и философские ()83
дов, размеры предполагаемых оборотов и ожидаемых
дивидендов по какой-нибудь предлагаемой новой линии,
пусть он заметит, насколько владелец акций, до которого
был установлен проект, бывает склонен считать
предприятие крайне доходным, а затем, по следующему за всем
этим понижению акций, пусть измерит всю громадность
нанесенного убытка. Не сам ли напрашивается вывод?
Ясно, что акционеры не могли поставить себе за правило
утверждать предприятия, от которых верно знали, что
останутся в убытке. Однако же каждому известно, что все эти
новые предприятия, почти без исключения, принесли
нам один убыток Следовательно, очевидно, что
акционеры были постоянно обманываемы ложными
представлениями. Этот вывод можно отклонить разве только
предположением, что дирекции и их агенты сами бывали
обманы? *|ы; и если бы разногласия между обещанными
и действительно последовавшими результатами были
только редкой случайностью, то имелось бы некоторое
основание к подобному снисходительному воззрению.
Но предполагать, чтобы какая бы то ни было
администрация впала в целый ряд таких ошибок, нисколько не
образумилась бы от бедственных опытов и после дюжины
подобных разочарований все-таки продолжала бы завлекать
полугодичное собрание акционеров блестящими
надеждами, ведущими их прямо к разорению, и предполагать,
что все это делалось в простоте сердечной, — это уже
значит рассчитывать на чересчур большое легковерие. Даже
в том случае, если бы подозрения не возбуждались
неопровержимо обличенными беззакониями, то нам
кажется, что постоянного понижения в ценности акций
железных дорог, непреклонного упорства правлений в системе,
причинившей его понижение, и доказанной лживости
тех представлений, которыми они побудили акционеров
к одобрению этой системы, было бы совершенно
достаточно, чтоб навести на убеждение в коренной
порочности администраций железных дорог.
Для лучшего понимания существующих
злоупотреблений и различных причин, содействующих их
порождению, необходим краткий обзор способа развития
системы увеличения линий. Одной из первых побудительных
причин этой системы было чувство соперничества. Еще
не построены были главнейшие линии, как уже между
нашими двумя главными обществами возник спор о первен-

984
Герберт Спенсер
стве. Спор этот в непродолжительном времени перешел
в положительный антагонизм, и то же самое побуждение,
которое в избирательной и другой подобной борьбе
нередко заставляло проматывать целые состояния для одер-
жания победы, значительно способствовало тому, чтобы
заставить каждого из двух могущественных соперников
приносить неоднократные жертвы скорее, чем остаться
побежденным. Такого рода враждебность постоянно
побуждает соперничествующие правления к нападениям на
территорию одно другого, причем за каждое покушение
одной стороны другая отплачивает совершенно тем же,
и неприязненное чувство, порождаемое подобными
столкновениями, доходит иногда до такого неистовства,
что можно бы указать на несколько директоров, которые
при голосовании руководятся единственно желанием
отомстить противникам. В числе первых способов, которыми
важнейшие общества старались укреплять себя и
ослаблять своих соперников, были аренда и покупка
второстепенных соседних линий. При этом, разумеется, делались
предложения и набивались цены с обеих сторон, из чего
естественно следовало, что первые такие продажи
совершались по ценам, далеко превосходившим
действительную стоимость покупаемых линий, и продавцы получали
огромные барыши. Что из этого последовало? После
нескольких подобных сделок сметливым спекулянтам стало
ясно, что выгодно будет строить новые линии при таких
условиях, которые заставили бы соперничающие
общества отбивать их друг у друга. Получив раз таким образом
значительные и легко приобретенные барыши,
акционеры только и думали о том, как бы повторить такой
приятный процесс, и искали новых участков для произведения
дальнейших операций. Даже директорам обществ,
платившим такие высокие цены, была личная выгода поощрять
подобные обороты, потому что эти люди ясно видели, что,
участвуя в одном из этих предприятий на сумму, большую
той, какая помещена у них в покупающем обществе, и в то
же время употребляя свое влияние в покупающем
обществе для доставления новому предприятию хорошей цены
или выгодного обеспечения, они этим самим получат
огромную пользу, и вся история железных дорог с избытком
доказывает, какую важную роль играла эта побудительная
причина во всех таких операциях. Стоило только начать,
и тогда уже не было недостатка в других влияниях, поощ-

Опыты научные, политические и философские ()85
ряющих к сооружению боковых линий и продолжению
существующих. Возможность постоянно почерпать
деньги из капитала общества давала средства к выдаче
фальшивых дивидендов, дошедшей одно время до больших
размеров. Под влиянием различных побудительных
причин расходы, которые должны бы были делаться из
доходов, делались из капитала: сооружение и подвижной
состав оставались без ремонта или ремонтировались весьма
недостаточно, и через это текущие издержки являлись
обманчиво незначительными; с другой стороны, условия,
заключенные с подрядчиками на долгий срок, давали
возможность не вносить в счета разных мелких издержек,
в сущтг *сти уже сделанных, и таким образом чистые
доходы выводились на бумаге гораздо большими, чем были
в действительности. Новые предприятия,
покровительствуемые при своем появлении перед денежным миром
обществами, капитал и дивиденды которых были таким
образом искусственно подняты, естественно, встречались
благоприятно. Благодаря обаянию родства их с
обществами, пользующимися уже доверием, акции их начинали
ходить с высокой премией и приносили огромные барыши
учредителям. Это обстоятельство было принято к
сведению, и весьма скоро вошло в систему сооружать
побочные линии — «calves»*, как их принято называть на
жаргоне строителей, в надежде на такое же, действительное или
призрачное, благоденствие и торговать премиями, с
которыми выпускались акции. Между тем возник и развился
еще второстепенный разряд влияний, тоже не мало
способствовавший к поощрению неразумных предприятий,
а именно интересы судебных ходатаев, инженеров,
подрядчиков и других лиц, непосредственно или косвенно
участвовавших в построении железных дорог. С методом
составления и исполнения новых проектов не могли не
освоиться в несколько лет все лица, заинтересованные
в этом деле, и не могло не возникнуть между ними
единомышленной тактики, составленной с общего согласия для
достижения одной общей цели. Таким образом, частью
вследствие зависти соперничествующих правлений,
частью вследствие алчности акционеров покупаемых линий,
частью вследствие бесчестности директоров при
составлении проектов, частью вследствие проделок тех, кото-
* Телята.

986
Герберт Спенсер
рым предоставляется выполнять проекты, законным
образом утвержденные, наконец, частью, если не
преимущественно, вследствие обманчивого вида благоденствия,
который умели сохранить многие уже установившиеся
общества, — разразилась сумасбродная спекуляция 1844 и
1845 гг. Последовавшие затем бедствия, хотя совсем
почти отстранили последнюю из названных нами
побудительных причин, не имели почти никакого влияния на
остальные. Хотя публика, наученная горьким опытом, уже не
так легковерно потворствует спекуляциям, как в прежнее
время, но личные интересы, возникшие тогда, остались
теми же, как и были; система только еще изощрилась,
приняла более сложные и многообразные виды и до сей поры
ежедневно ввергает злополучных акционеров в
убыточные предприятия.
Прежде чем приступить к разбору существующего
положения дел, мы желаем объяснить читателю раз и
навсегда, что мы не полагаем, чтобы уровень нравственности
лиц, замешанных в эти дела, был заведомо ниже, нежели
нравственность общества вообще. Если взять первых
попавшихся представителей любого сословия, то окажется,
по всей вероятности, что они, поставленные в такое же
положение, поступили бы точно так же. Бесспорно, есть
директора совершенно бесчестные; но также бесспорно и то,
что есть другие, понятия которых о чести далеко
превосходят понятия большинства людей. Что же касается
остальных, то мы уверены, что они ничем не хуже массы.
Об инженерах, парламентских агентах, юристах,
подрядчиках и других лицах, участвующих в иного рода
предприятиях, можно положительно сказать, что пока они силою
привычки доходят до ослабления своих нравственных
правил, но было бы слишком строго судить их
единственно по тем действиям, в которых их можно основательно
укорять. Те, кто не сразу понимает, каким образом в этих
запутанных делах самые бесчестные результаты могут
быть плодом действий людей, личность которых далеко не
соответствует порочности этих результатов, поймут дело
по рассмотрению условий, в которые лица эти
поставлены. Во-первых, нужно обратить внимание на всем
известный факт, что совесть целой корпорации всегда менее
щекотлива, нежели совесть отдельной личности, — иными
словами, что всякая корпорация не задумается совершить,
в виде совокупного акта, такой поступок, на который не

Опыты научные, политические и философские 987
решилось бы ни одно из лиц, составляющих ее, если бы
оно чувствовало себя лично ответственным за него.
При этом можно заметить, что таким сравнительным
ослаблением нравственности отличается не только
поведение самой корпорации относительно общества, но и
поведение общества относительно корпорации. Всегда есть
какое-то более или менее ясно сознаваемое понятие,
будто для обширного общества почти нечувствительно то,
что погубило бы частное лицо, и это понятие постоянно
руко дит действиями всех правлений железных дорог
и подведомственных им лиц, так же как и всех подрядчиков
и землевладельцев и других заинтересованных лиц,
заставляя их выказывать алчность и отсутствие нравственных
правил, чуждые их деятельности вообще. Затем
отдаленность и освоенность производимого зла еще значительнее
ослабляют чувство, обуздывающее злоупотребления.
Действия людей вообще непосредственно определяются
представлениями о результатах, которых можно ожидать
от них, и принимаемые решения в значительной мере
зависят от большей или меньшей ясности, с которой эти
результаты могут представиться воображению. Последствие,
хорошее или дурное, рисующееся ясно и
непосредственно, влияет на образ действий человека гораздо
могущественнее, нежели такое последствие, которое нужно
проследить через длинный ряд вытекающих одна из другой
причин и которое в окончательном результате оказывается не
определенным и осязательным, а общим и смутно
уловимым. Вот почему в сомнительных сделках на акциях, в
запрашивании непомерных цен — поступках, которые
приносят огромные выгоды отдельным личностям, не нанося,
по-видимому, ущерба никому, и которые в их конечных
результатах могут только окольными путями повредить
неизвестным лицам, неизвестно где проживающим,
можно уличить таких людей, которые, если бы представить им
воплощенные результаты их действий, ужаснулись бы
нанесенного ими вреда, — людей, которые в частных своих
делах, где результаты действительно представляются им
в таком осязательном виде, достаточно честны. Далее
следует заметить, что виною большей части этих крупных
мошенничеств бывает не чудовищная бессовестность
какого-нибудь отдельного человека или группы людей, а
совокупность личных интересов многих людей и многих
групп людей, мелкие проступки которых накоплением

988
Герберт Спенсер
своим образуют одно огромное целое. Это совершенно
похоже на процесс, вследствие которого какой-нибудь
факт, переходя из уст в уста и при каждом повторении
подвергаясь легкому преувеличению, возвращается к первому
рассказчику в едва узнаваемом виде. Точно так же и тут
землевладельцы позволяют себе слегка налегать своим
влиянием там, где бы не следовало; члены парламента более или
менее протежируют тем или другим лицам, кое-где
интригуют; юристы кое-где пронырствуют; инженеры,
подрядчики и директора несколько не в меру радеют о своей
выгоде, да сметы представляются в немного прикрашенном
виде, слегка уменьшая угрожающие невыгоды и
увеличивая ожидаемую пользу, — и все это вместе приводит к
тому, что акционеры завлекаются в разорительные
предприятия отъявленно лживыми представлениями, а на
каждого виновного падает только малая доля общей
вины. Следовательно, если принять в соображение
сравнительную беззастенчивость корпоративной совести,
отдаленность и широкое распространение результатов,
производимых злоупотреблениями, и смешанное
начало этих злоупотреблений, — делается возможным
понимать, каким образом в делах железных дорог колоссальные
мошенничества могут быть совершаемы людьми, которые,
отдельно взятые, стоят по своей нравственности весьма
немного ниже или даже вовсе не ниже общего уровня
нравственности их среды.
После этих предварительных смягчающих пояснений
мы приступаем к подробному изложению различных
незаконных влияний, имеющих последствием
безрассудную систему расширения и беспрерывное расточение
капиталов акционеров.
В первом ряду между этими влияниями стоит
своекорыстие землевладельцев. Владетели имений, некогда
бывшие главным препятствием предпринимаемым железным
дорогам, сделались за последние годы главными их
ревнителями. С тех пор как первый проект линии между
Ливерпулем и Манчестером разбился об оппозицию
землевладельцев, а второй проект уцелел только тем, что держался
вдали от усадеб и огибал парки, отгороженные для охоты;
с того времени как лондонско-бирмингемское общество,
после утверждения его проекта комитетом пэров,
принуждено было «задобрить» своих антагонистов поднятием
оценки земли с 250 000 до 750 000 ф. ст.; с того времени

Опыты научные, политические и философские <)89
как парламентский совет поддерживал безосновательное
сопротивление самыми вздорными и нелепыми
отговорками вроде укоров инженерам за «попирание хлеба вдов»
и «разрушение клубничных гряд огородников», — с этого
времени, говорим мы, в политике землевладельцев
произошел заметный переворот. Да и не в человеческой
натуре было бы, чтоб дело было иначе. Когда стало известно,
что общества железных дорог обыкновенно дают в виде
«платы и вознаграждения за землю» от 4000 до 9000 ф. ст.
с мили; что за воображаемые повреждения собственности
вознаграждают такими неслыханными суммами, что
большую часть их наследники не раз считали делом совести
возвращать; что в одном случае было заплачено 120 000 ф. ст.
за землю, оцениваемую в 5000 ф. ст.; когда разнеслись
слухи, что производятся значительные вознаграждения в
виде даровых акций и т. п., чтобы откупиться от
сопротивления землевладельцев; когда стало достоверным фактом,
что стоимость имений значительно возвышается от
близости к железной дороге, — неудивительно, что помещики
сделались деятельными ревнителями тех самых проектов,
против которых они некогда восставали с таким
ожесточением. Если принять в соображение бесчисленные
искушения, которым они подвергались, мы не увидим ничего
изумительного ни в том факте, что в 1845 г. они были
ревностными членами временных комитетов, ни в том, что
влияние их, употребляемое в пользу предприятий, дало им
возможность получить за собственные свои земли
большие суммы, ни, наконец, в том, что многие их действия
довольно трудно оправдать иначе как смотря на них с их
точки зрения. Рассказывая нам о помещиках, искавших
свидания с инженером какой-нибудь предполагаемой
железной дороги, договаривающихся о том, чтобы он выбрал
для линии их местность, обещая свою поддержку, если он
поступит по их желанию, и угрожая сопротивлением
в противном случае, предписывающих, какую именно
черту провести через их владения, давая при этом понять, что
рассчитывают на хорошую цену, — нам указывают только
на особенные проявления известных частных интересов.
Когда мы слышим о том, как владетель обширного
поместья употребляет влияние, которым он пользуется в
качестве председателя правления какого-нибудь общества, на то,
чтобы проектировать ответвление, пересекающее его
имение на протяжении нескольких миль, и подвергает дове-

990
Герберт Спенсер
рившееся ему общество издержкам, сопряженным с
парламентской борьбой, чтобы добиться утверждения этой
линии, — мы слышим только о том, что по всей вероятности,
и должно было случиться при данных обстоятельствах.
Если в настоящую минуту на рассмотрение публики
предлагается линия, задуманная крупным капиталистом и, между
прочим, служащая к установлению выгодного для него
сообщения с его имениями, причем он уверяет, что
составленные по проекту сметы с избытком достаточны, тогда
как все инженерное сословие считает их положительно
недостаточными, — то мы в этом видим только особенно
разительный пример того, какие искаженные
представления непременно порождаются личным интересом при
подобных условиях. Если мы открываем, что такой-то проект
составлен домогательствами местного дворянства и
джентри; что изыскания были поручены третьестепенному
инженеру, готовому взять их на себя за плату только что
покрывающую его издержки в виду будущих выгод; что
начальник изыскания и его агенты приставали к директорам
смежной главной линии, чтобы заставить их принять их
проект, угрожая, что в противном случае его примет какое-
нибудь богатое, соперничествующее с ними общество,
требовали денежной ссуды на расходы и добились бы
всего этого, если бы не сопротивление акционеров, — то мы
только открываем организованную тактику, которая
совершенно естественно развивается при подобных
побудительных причинах. Во всех этих фактах нет ничего
особенно замечательного. Начиная с бесстыдства землевладельца,
запросившего 8000 ф. ст. за то, что он наконец отдал за
80 ф., до ежедневно повторяющихся примеров влияния,
употребляемого на доставление известному околотку
удобств железной дороги, — все эти действия
поземельного сословия составляют просто проявления общего уровня
нравственного характера, обнаруживающегося под
влиянием особых условий. Единственное, что должно
останавливать наше внимание, — это то, что есть и
многочисленное и могущественное сословие, интересы которого
постоянно тянут в сторону расширения железных дорог,
не принимая в соображение действительную пользу или
вред подобной системы.
Переворот в положении, принятом законодательством
в отношении железных дорог, а именно переход от «одной
крайности, заключающейся в упорном отвержении проек-

Опыты научные, политические и философские ()91
тов или утверждении их только после долгих проволочек,
к противоположной крайности — утверждению всех
проектов без разбора», совершился одновременно с
вышеописанным переворотом. Вряд ли могло быть иначе. Из того,
какая значительная часть обеих парламентских палат
состоит из представителей землевладельческой общины,
непременно должно было последовать повторение в первых
той же игры частных интересов, которая проявляется в
последней, только в несколько измененном виде и
усложненное другими влияниями. Если вспомнить, до какой
степени сами законодатели были запутаны в спекуляции во
время знаменитой «мании», едва ли можно предположить,
чтобы они с тех пор совершенно освободились от
влияния личных соображений. Существует один
парламентский отчет, доказывающий, что в 1845 г. было 157 членов
парламента, имена которых являлись в списках новых
обществ на различные суммы, начиная от 291 000 ф. ст. и
ниже. Сторонники новых проектов хвалились числом
голосов, которым они располагали в палате. Члены палаты
общин делались предметом личных домогательств, у пэров,
выпрашивали покровительства. В верхней палате
публично жаловались, что «почти невозможно набрать
присяжных, из которых несколько человек не имели бы сумм,
подписанных на ту железную дорогу, пользу которой они
призваны признать». Нет сомнения, что подобное
положение дел было исключительное, и с тех пор последовало не
только уменьшение соблазна, но и заметное приращение
чувства честности. Но все-таки нельзя ожидать, чтобы
прекратилось действие частных интересов. Нельзя ожидать,
чтобы землевладелец, который вне парламента всеми
силами старается промыслить железную дорогу для своего
округа, после вступления своего в парламент не стал
употреблять для той же цели власти, данной ему его новым
положением. Нельзя ожидать, чтобы накопление многих
таких личных влияний оставило законодательную политику
неизменною. Отсюда проистекает тот факт, что влияние,
некогда направляемое против утверждения проектов
железных дорог, теперь употребляется в пользу их. Отсюда
же происходит и другой факт, что комитеты, которым
поручается рассмотрение проектов, уже не требуют
достоверных доказательств того, что предлагаемой линии
действительно предстоит значительная торговля, чтобы дать
требуемые полномочия. Этому же, наконец, следует при-

992
Герберт Спенсер
писать и тот факт, что директора и председатели
правлений, занимающие места в палате общин, позволяют себе
обязываться от имени своих обществ на продолжение
существующих линий и сооружение новых. Мы могли бы
назвать одного из членов парламента, который, приобретя
выгодно расположенное имение, поручил одному
инженеру, также члену парламента, постройку
железнодорожной линии, проходящей через его имение. Когда ему
удалось получить парламентский акт, разрешающий
постройку этой линии (при проведении акта в парламент не
малую роль играли влияние как его самого, так и друзей
его), он нашел три железнодорожных общества,
пожелавших купить у него этот акт. Мы могли бы назвать и другого
члена парламента, который проектировал продолжить
свою дорогу и получил на это разрешение. Он убедил
директоров соседней главной линии, с которыми был в
очень близких отношениях, взять акции на половину
всего капитала, предназначенного для предполагаемого
расширения предприятия, с условием выдавать им 50 %
прибыли со всего валового дохода и передавать на главную
линию все товары, поступающие для перевозки до тех пор,
пока не получится от этой операции 4 % на весь капитал,
что, в сущности, было не более как гарантированием 4 %.
Однако не единственно из личных видов стали
законодатели давать в последние годы неуместное поощрение этим
предприятиям. Тут большую роль играли и различные
косвенные побудительные причины. Одною из них было
желание угодить избирателям. Жители округа, лишенного
удобства железной дороги, естественно пристают к своим
представителям, чтобы они выхлопотали проведение
линии. Представители же нередко сознают, что вторичное
их избрание зависит от успешного исполнения этого
желания. Даже там, где нет натиска со стороны народа, он
есть со стороны их главной политической опоры —
крупных землевладельцев, которыми не приходится
пренебрегать; местных юристов, друзей, весьма не лишних при
выборах, людей, которым железная дорога всегда приносит
много дела. Таким образом, даже не имея в виду
непосредственных личных целей, члены парламента часто бывают
почти насильно вынуждены содействовать проектам,
далеко не разумным с точки зрения акционерной или даже
национальной. Затем следуют еще менее
непосредственные побудительные причины. Там, где не имеются в виду

Опыты научные, политические и философские 993
достижения ни личных, ни политических целей, остаются
все-таки интересы какого-нибудь родственника, а если не
родственника, то хоть приятеля. Там, где нет
положительного напора в противную сторону, эти побудительные
причины, разумеется, имеют значительный вес. Сверх
того, справедливость заставляет сказать и то, что
большинство членов парламента до того одержимо убеждением, что
сооружение всякой железной дороги есть благодеяние для
страны, что для них почти не существует причин
сопротивляться подобным влияниям. Правда, акционеры могут
понести убыток, но это уже их дело, — публике же
представятся новые удобства; избиратели останутся довольны;
друзьям будет угождено; может быть, достигнутая и
личные цели: понятно, что под влиянием некоторых из этих
побуждений или всех их вместе охотно подаются
благоприятные голоса. Таким образом, со стороны
законодательства так же последовало в последние годы
искусственное поощрение к размножению железных дорог.
От парламента к парламентским агентам и ко всему
юридическому сословию, сопричастному построению
железных дорог, переход легок Для них составление и
выполнение проектов новых линий и разветвлений — вопрос
насущный. Всякий, кто изучит процесс добывания
парламентского акта, утверждающего новую железную дорогу,
или обратит внимание на множество законных
формальностей, обусловливаемых проведением работ на железных
дорогах, и на большие суммы, появляющиеся в
полугодичных отчетах под рубрикой «судебных издержек», — разом
поймет, как сильно искушение, которому каждый новый
проект подвергает солиситоров, нотариусов и адвокатов.
Доказано, что за прошлые годы парламентских расходов
приходилось от 650 до 3000 ф. ст. с мили, и большая часть
этих сумм поступила в карманы юридического сословия.
В одной парламентской борьбе 57 000 ф. ст. были
разделены на шесть человек адвокатов и двадцать человек
солиситоров. На недавнем собрании одного из наших
обществ было упомянуто, что сумма, истраченная на
судебные и парламентские расходы, достигла в течении 9 лет
до 480 000 ф. ст., т. е. средним числом 53 500 ф. ст. в год.
Имея перед глазами такие факты и десятки подобных им,
было бы слишком странно, если бы такой сметливый
народ, как юристы, не употреблял всевозможные усилия и
проделки для порождения новых предприятий. Действи-
32 Г. Спенсер

994
Герберт Спенсер
тельно, если оглянуться на дела, совершившиеся в 1845 г.,
можно заподозрить, что юристы не только деятельно
помогали новым предприятиям, но сами затевали их.
Каждый отчасти слыхал о том, как в эту пору общего
возбуждения ежедневно объявляемые проекты часто предлагались
местными солиситорами; как эти люди изучали карты,
высматривая, где можно провести благовидную линию; как
они запутывали местное джентри своими
домогательствами, чтобы добиться составления комитетов; как
сговаривались с инженерами насчет пробных изысканий; как,
благодаря обаянию сумасбродных надежд, охвативших всех в то
время, они без большого труда могли составлять общества.
Зная все это и зная, что люди, имевшие успех в своих
расчетах, вряд ли отвыкают от хитрости и коварства, а скорее
с каждым годом более упражняются и совершенствуются
в них, мы весьма естественно должны ожидать, что
юристы, имеющие дела с железными дорогами, окажутся
самыми влиятельными из многочисленных лиц,
содействующих завлечению владетелей железных дорог в
бедственные предприятия, — и мы не обманемся в этом ожидании.
Они большей частью бывают в союзе с инженерами. Со
времени предложения до окончательного сооружения
новой линии юрист и инженер работают заодно, интересы
их совершенно тождественны. В то время как один
производит изыскания, другой заготовляет справочную книгу.
Местные планы, составленные одним, представляются
другим. Объявления землевладельцам и арендаторам,
которые пишутся одним, другим рассылаются по
принадлежности. Во все время работ они беспрестанно советуются друг
с другом о том, как справиться с местной оппозицией и
добыть местную поддержку. При составлении отчетов для
представления парламенту они по необходимости
действуют в согласии. Между тем как во время заседаний
комитета один исправно получает свои десять гиней в день за
то, чтобы быть под рукою и подавать свои показания,
другой извлекает пользу из всех сложных формальностей,
сопряженных с проведением парламентского утверждения.
Во время производства работ инженер и юрист бывают
в частых сношениях и получают одинаковую выгоду от
всякого расширения предприятия. Таким образом, в
каждом из них естественно возникает понятие, что, помогая
другому, он помогает сам себе, и постепенно, с годами,
по мере повторений таких операций, и тот и другой совер-

Опыты научные, политические и философские 995
шенно осваиваются с политикой железных дорог, между
ними устанавливается вполне организованная система
взаимного содействия, — система, приобретающая
наибольшую силу от богатства и влияния, с каждым годом
накопляемых ими.
В числе проделок солиситоров, устроившихся таким
образом, одна из самых замечательных заключается в
ловкости, с которою они добиваются проведения в директора
кандидатов собственного назначения. Как это ни
покажется странным и невероятным, но есть кукольные директора,
подающие голос в пользу того или другого только по
внушению юристов общества, которых они оказываются
креатурами: это факт, который мы приводим из достоверных
источников. Добывание таких орудий не представляет
никакой трудности. Представляется вакансия директора.
Всегда почти есть несколько таких людей, над которыми
солиситор, заведующий обширными юридическими делами
железной дороги, имеет значительную власть: не только
друзья и родственники, но и клиенты и вообще люди,
которым он по своему положению может доставить большую
пользу или нанести большой вред. Из них он выбирает
самого подходящего к его целям, отдавая предпочтение при
других равных условиях такому, который живет в
провинции поблизости к линии. Открываясь ему в своих
намерениях, он указывает ему на различные выгоды, сопряженные
с положением директора, на право бесплатного проезда
и многочисленные удобства, которые дает это место;
на ежегодное содержание фунтов в сто, которое оно
приносит; на получаемые от него почет и влияние; на вероятно
предстоящие случаи к выгодному помещению капитала
и т. д. Если последуют возражения на основании
неразумения дел, касающиеся железных дорог, искуситель, для
которого в этом-то неразумении и заключается главное условие
годности субъекта, отвечает, что он всегда будет под рукою,
чтобы руководить им при подаче голоса. Если нареченный
кандидат станет отговариваться неимением требуемого
количества акций общества, искуситель устраняет
затруднение, с готовностью предлагая пополнить недостающую
цифру. Поощренный и польщенный таким образом и,
может быть, сознавая, между прочим, что отказаться было бы
опасно, избранное орудие позволяет внести себя в
кандидатский список, а так как полугодичные собрания имеют
обыкновение — которому они изменяют только под влия-

996
Герберт Спенсер
нием сильного негодования, — избирать первое лицо,
представленное им власть имеющими, то дело сходит с рук
благополучно. То же самое, разумеется, может
возобновиться и при последующих случаях, и таким образом
юридический агент общества и сообщники его могут
располагать достаточным числом голосов, чтобы перетянуть весы
на свою сторону.
Далее, к личному интересу и власти главного
солиситора нужно прибавить интересы и влияние местных
солиситоров, с которыми он в постоянных сношениях. Они тоже
получают пользу от новых предприятий; и поэтому изо
всех сил стараются подвигать их вперед. Действуя
единомышленно со своим начальником, они образуют весьма
влиятельный местный штаб. Они неугомонно интригуют
в пользу предприятия, они подстрекают и
сосредоточивают чувства своих округов; поддерживают соперничество
с другими линиями; запугивают местных акционеров
молвой об угрожающей конкуренции. Когда вопрос о
расширении или нерасширении приходит к голосованию, они
набирают голоса по доверенности в пользу расширения.
Они употребляют понудительные меры с теми из своих
клиентов и родных, у которых есть акции. Мало того, они
так глубоко интересуются решением, что иной раз
фабрикуют голоса с целью влиять на него.
У нас перед глазами случай, имевший место с местным
солиситором, который перед созывом чрезвычайного
общего собрания для принятия или непринятия проекта
новой ветви перенес часть своих акций на имя нескольких
членов своей семьи и таким путем увеличил свои
семнадцать голосов до сорока одного, причем все эти голоса он
употребил в пользу нового проекта.
Нравственность инженеров, состоящих при железных
дорогах, немногим выше нравственности юристов. Грет-
джордж-стритские сплетни богаты постыдными
повестями, они рассказывают о том, как такой-то, подобно другим,
предшествовавшим ему, подписался под сметами, зная
наверное, что они недостаточны; они шутливо намекают на
то, что такому-то предоставляется исправлять за
начальника всю «черную работу», а именно
лжесвидетельствовать вместо него; о таком-то рассказывают, что, когда он
подавал свое показание перед комитетом, адвокат объявил
ему, что ему не поверят, хотя бы он клялся на коленях.
Из того же источника можно узнать, как дешево учреди-

Опыты научные, политические и философские 997
тель известной линии совершил парламентское
изыскание, употребляя на это часть штата, состоящего на
жалованье у другого общества, в котором он служил в качестве
главного инженера. Одного известного члена общества
подозревают в настоящее время в том, что он получил
подряд на ремонт дороги на известное число лет и за
чрезмерную помильную плату. Ходят также слухи о тех громадных
барышах, которые имели некоторые светила
инженерного искусства в 1845 г. за одно разрешение воспользоваться
их именами на объявлениях. Говорят, что большинство
доходило до 1000 гиней. Те же сплетни распространяются
о важных преимуществах, которыми пользуются
инженеры, заседающие в палате общин.
При таком ослаблении нравственного кодекса и
значительной степени заинтересованности инженеров в
предприятиях железных дорог следует ожидать от них
усиленной и не слишком разборчивой на средства деятельности
в пользу этих предприятий. В пример энергии и умения,
с которыми они подвизаются в пользу новых
предприятий, можно бы привести множество фактов.
Недалеко от Лондона есть одно имение,
расположенное между двумя железнодорожными линиями; не так
давно это имение было куплено одним инженером, который
вслед за тем получил парламентский акт на постройку
подъездных путей к обеим соседним железнодорожным
линиям. Один из этих подъездных путей он отдал в
аренду обществу соседней линии и потом сделал то же самое
с другим, но не имел успеха. Как бы там ни было,
предполагают, что он удвоил стоимость своего имения. Другому
известному инженеру удалось провести контрабандой
через парламент, в билле о проектируемой железной
дороге, одно примечание, которое расширяет в известном
округе границы отклонения дороги на несколько миль по
обе стороны ее, тогда как обыкновенно отклонение
линии допускается лишь в пределах 5 гюнтеровых цепей*
с каждой стороны дороги. Эту попытку объясняют теми
обстоятельствами, что инженер владел в соседнем округе
копями. Между тем под давлением соседних
железнодорожных обществ он пользовался своим правом делать
Гюнтерова цепь, употребляемая в Англии для землемерных
работ, равна 66 футам; квадрат в десять таких цепей составляет
один акр. (Прим. ?гер.)

998
Герберт Спенсер
большие отклонения. Не особенно давно на одном
полугодичном общем собрании двумя инженерами,
состоящими на службе общества, были предложены несколько
проектов, уже раз отвергнутых акционерами. Несмотря на
то что было совершенно ясно, что инженеры действуют
в своих личных выгодах, один из них поднял вопрос,
другой поддержал, и правление признало некоторые из этих
предложений безотлагательными. Предложения были
поставлены на очередь, директора их поддержали, но
акционеры не согласились и отклонили их. Попытка провести
предложения была сделана в третий раз, и в третий раз
возникло разногласие; через несколько дней после
чрезвычайного собрания, на котором произошел раздор, один
из этих инженеров распространил между акционерами
брошюру, в которой опровергал все доводы партии
несогласных и приводил, со своей стороны, несколько новых
положений, хотя это и было поздно. Мало того, он
попытался при помощи агентов добиться от акционеров
полномочий в пользу своих предложений, и, несмотря на то
что был снабжен несколькими полномочиями, на
следующем собрании он должен был отказаться от своих
пожеланий.
Обратимся теперь к подрядчикам. Железные дороги
дали этому разряду людей исполинское развитие не
только в отношении численности, но и в отношении
громадного богатства, достигнутого некоторыми из них. Прежде
ни один подрядчик не брал на свою долю больше какой-
нибудь полудюжины миль работы — насыпей, заборов
и мостов. В последние же годы стало обыкновенным
явлением, что один человек подряжался на постройку целой
железной дороги с тем, чтобы сдать ее обществу в
надлежащем виде к сроку ее открытия. На это, разумеется,
требуются большие капиталы. Получаются и огромные выгоды.
А постепенно накопленные таким образом состояния так
велики, что есть несколько подрядчиков, из которых
каждый имеет средства выстроить по железной дороге на
свой счет. Но эти люди так же ненасытны, как все
миллионеры, и, пока не отказываются от дел, некоторым образом
вынуждены заручаться новыми предприятиями, чтобы их
рабочий состав не оставался без занятий. Можно себе
представить, какие требуются огромные количества
рабочего материала: сотни телег для перевозки земли, сотни
лошадей; целые мили временных рельсов и лежней;

Опыты научные, политические и философские 999
по крайней мере, полдюжины локомотивов и несколько
локомобилей; бесчисленное множество орудий; кроме
того, громадные запасы строительного леса, кирпича, камня,
рельсов и других рабочих припасов, которые приходится
покупать на спекуляцию. Оставаться праздным при такой
затрате капитала и содержании большого рабочего штата
влечет за собою убыток, отчасти косвенный, отчасти же
и прямой. Поэтому богатый подрядчик постоянно
находится под влиянием сильных побудительных причин,
подстрекающих его искать новых работ, и в то же время
богатство его дает ему возможность предпринимать их.
Вследствие этого нередко случается, что, тогда как прежде
общества и инженеры употребляли в дело подрядчиков,
теперь подрядчики употребляют в дело инженеров и
составляют компании Многие новейшие предприятия были
созданы таким образом; самый гигантский проект, на
который до сих пор отваживалась частная
предприимчивость, — проект, на осуществление которого нет надежд, —
был замышлен известной подрядческой фирмой. В
некоторых случаях, как, например, и в этом случае, подобный
образ действий, быть может, оказался бы полезным;
но в большой части случаев результаты бывают
бедственны. Имея в поощрении расширение железных дорог
интерес еще больший, чем инженеры и юристы, подрядчики
часто соединяются с последними в качестве агентов или
помощников. Стараниями их производятся на свет такие
линии, о которых вперед можно сказать, что они не
покроют даже расходов. В последнее время вошло в
обыкновение между землевладельцами, негоциантами и другими
лично заинтересованными лицами, которые, воображая,
что косвенные барыши вознаградят их за тощие
дивиденды, сами доставляли часть капитала, нужного для местной
железной дороги, но не могут доставить всего, — между
такими лицами вошло в обыкновение заключать с
каким-нибудь богатым подрядчиком договор, по которому он
обязан построить линию, принимая в уплату часть акций —
хоть треть всех акций, — и назначать цены за
производимые работы по смете, составленной им сообща с
инженером. Этим условием подрядчик обеспечивает себя. Ему не
было бы никакого расчета принимать в уплату акции,
обещающие не более каких-нибудь 2 %, иначе как
вознаграждая себя необыкновенно большими барышами на
постройке, а назначение цен сообща с таким лицом, интересы

1000
Герберт Спенсер
которого так же как и его собственные, связаны с
выполнением предприятия, обеспечивает ему такие барыши.
Между тем тот факт, что нашлись подписчики на весь капитал
и подряд на всю линию взят, внушает публике излишнее
доверие к проекту; акции начинают ходить по цене
гораздо высшей, чем настоящая их стоимость; они раскупаются
неосмотрительными лицами; подрядчик время от
времени сбывает свои по хорошим ценам, и новые акционеры
в конце очутятся пайщиками такой железной дороги,
которая оказывается, благодаря дороговизне постройки, еще
непроизводительнее, нежели она обещала вначале. И это
не единственные случаи, в которых подрядчики получают
выгоды такими путями. Они поступают точно так же
с предприятиями собственного проектирования. Чтобы
достигнуть разрешения, они вписывают в подписные
листы большие суммы, зная, что при помощи способов,
указанных нами выше, они всегда могут вывернуться. В
последнее время этим стали пользоваться так часто, что
привлекли внимание комитетов (в парламенте). Один из
соучастников такой сделки выразился однажды, что
«комитетам захотелось много узнать, но они не узнали того,
что укрывалось от них». Между тем и доныне дело это не
раскрыто. Если нельзя внести собственных имен в
подписные списки на тысячи акций, подрядчики подставляют
вместо себя своих десятников и других лиц и делают их
номинальными акционерами, тогда как действительные
акционеры все-таки они же.
Из директорских злоупотреблений мы уже приводили
выше несколько образчиков; можно было бы прибавить
еще много примеров. Кроме злоупотреблений,
возникающих из непосредственно личных видов, есть еще и
различные другие. К последним принадлежит все еще
возрастающая общность интересов между правлениями железных
дорог и палатой общин. В парламенте заседает восемьдесят
один директор, и хотя многие из них принимают весьма
малое, или вовсе не принимают, участия в делах
управляемых ими железных дорог, но есть между ними много
деятельных членов разных правлений. Стоит оглянуться на
несколько лет и обратить внимание на единогласие, с
которым общества поставили за правило своей политики иметь
представителей в парламенте, чтобы убедиться, что их
побуждало к этому желание обеспечить свои интересы,
особенно там, где им угрожала конкуренция. О том, как посвя-

Опыты научные, политические и философские Ю01
щенные хорошо понимают выгоду такой политики, можно
судить из того факта, что в некоторых случаях известные
лица избираются в члены правлений только потому, что
они — члены парламента. Это, разумеется, влечет за собой
то, что законодательство, в своих отношениях к железным
дорогам, подвергается напору сложных частных влияний,
а что эти влияния обыкновенно клонят к облегчению
новых предприятий, достаточно очевидно. При этом
естественно случается, что директора компаний, не враждующих
между собою, меняются обоюдными услугами.
Естественно, что они имеют возможность провести кучу новых
проектов через комитеты. Сверх того, директора, заседающие
в палате общин, не только облегчают утверждение
проектов, в которых они заинтересованы, но еще упрашиваются
окружающими поддерживать проекты, возникающие
с других сторон. Простой здравый смысл приводит к тому
заключению, что представители маленьких городов и
сельских округов, нуждающихся в удобствах железных дорог,
каждодневно сталкиваясь с председателем какого-нибудь
общества, имеющего возможность доставить им эти
удобства, не упустят случая подвинуться ближе к своей цели. Тот
же здравый смысл говорит, что они всячески постараются
расположить его в свою пользу закармливанием,
одолжениями, лестью — короче, всеми средствами, которыми
обыкновенно склоняют людей. Точно так же просто и то,
что во многих случаях они должны иметь успех: при
помощи целой сети убеждений и искушений они отвлекают его
от спокойного решения, и он, введенный таким образом
в общество, является представителем влияний,
несогласных со своим личным благополучием.
Под влиянием различных побудительных причин —
прямого интереса, частной протекции или чувства
антагонизма — директора постоянно вовлекают своих
доверителей в неразумные предприятия и нередко употребляют
непозволительные средства, чтобы побороть оппозицию
или увернуться от нее. Акционеры иногда узнают, что их
директора обязались перед парламентом на расширения,
далеко превышающие те, на какие они были
уполномочены; акционеров уверяют, что они обязаны утвердить
обещания, сделанные от их имени их агентами. В некоторых
случаях в числе вводящих в обман документов,
предъявляемых акционерам, чтобы получить от них согласие на
новый проект, является перечень прибылей с какого-нибудь

1002
Герберт Спенсер
уже исполненного ответвления или побочной линии, с
которыми предлагаемая новая линия имеет сколько-нибудь
сходства. Эти прибыли (не всегда без прикрас)
выставляются достаточно значительными и возрастающими,
чтобы акционеры могли заключить, что и новый проект
представляет хорошее помещение капитала. Между тем не
упоминается, что капитал на построение этого ответвления
или побочной линии был добыт займами или выпуском
облигаций, приносящих более высокий процент, нежели
тот, который выдается в дивиденд; не упоминается также и
о том, что так как и на новое предприятие капитал будет
добываться на таких же основаниях, то годовой процент
за долг более чем поглотит годовой доход: таким образом,
ничего не подозревающие акционеры, из которых
некоторые не имеют понятия о предыдущей деятельности
общества, а некоторые не в состоянии разобрать его
сложных отчетов, дают свои доверенности или лично подают
свои голоса в пользу новых работ, имеющих оказать
гибельное влияние на их будущие дивиденды. Для
достижения своих целей директора идут иной раз прямо вразрез
с установленными правилами. Бывали случаи, что, отдавая
отчет о количестве акционеров, подававших голоса при
баллотировке, они включали в это число владельцев
далеко не вполне оплаченных акций, которые шли за
владельцев акций, вполне оплаченных. По временам они
проводят важные меры, стараясь не привлекать особого на них
внимания, конечно, если это соответствует их
предположениям. При определении барышей на капитал общества,
предназначенных общим собранием для распределения
между акционерами, директора умели включать тысячи
акций, по которым выплачивалась небольшая сумма, хотя
они и считались за вполне оплаченные.
В довершение этого очерка нужно сказать, что на
решения совета и общих собраний большей частью влияют
разного рода интриги. Разумеется, в данных случаях сзываются
все лица, могущие благоприятствовать проекту, который
хотят провести. Если бы только этим ограничивалось дело,
не было бы еще особенной причины жаловаться; но это
далеко не все, есть советы, в которых борьба с оппозицией
возведена в систему. Партия, благоприятствующая проекту,
собирает на общем собрании все свои силы и вносит на
обсуждение деловую записку, отличающуюся своим
неопределенным смыслом. Образ действия партии зависит от харак-

Опыты научные, политические и философские 1003
тера всего собрания. Если противников собралось больше,
чем предполагалось, эта несколько темная записка служит
только для знакомства с общими основаниями или
отдельными подробностями предлагаемого проекта, и дело
пройдет так, как будто ничего другого и не имелось в виду. В
противном случае, если отношения между обеими сторонами
более благоприятны, записка становится базисом
определенного предложения, предоставляющего правлению
право предпринять какое-либо важное дело. Если приняты
соответствующие предосторожности, предложение
принимается, а раз оно прошло, то те из присутствующих, которые
не соглашались, ничего более не могут сделать, так как в
управлении железными дорогами нет так называемого
«второго чтеца», а тем более третьего. Усилия сильнейшей
партии для того, чтобы побороть и привести к молчанию своих
противников, бывают иногда так решительны и
беззастенчивы, что, когда оспариваемая мера, принятая уже в
правлении, имеет быть представлена общему собранию на
утверждение, торжествующие члены не раз доходили до того, что
резолюцией воспрещали несогласным своим товарищам
изустно излагать акционерам свои доводы.
Каким образом на полугодичных и общих собраниях
акционеры так легко позволяют правлениям распоряжаться
собою, неоднократно испытав на деле, что правления не
заслуживают доверия, — трудно понять с первого взгляда,
но при исследовании загадочность факта исчезает. Весьма
часто оспариваемые меры утверждаются совершенно
противно желанию собраний, посредством большого числа
доверенностей, предварительно собранных директорами.
Доверенности эти по большей части добываются от
акционеров, рассеянных по всему королевству и обыкновенно
имеющих слабость подписать первый присланный им
документ. Далее, из акционеров, присутствующих на
собрании, когда вопрос приводится к окончательному решению,
не многие решаются отважиться на речь; из тех, которые
и решились бы, не многие имеют настолько верный взгляд,
чтобы сообразить полное значение меры, по поводу
которой они готовятся подать свой голос; тем, наконец, которые
видят и понимают это значение, раздражительность нервов
часто не дает возможности точно выяснить свои воззрения.
Сверх того, не следует забывать, что на партию,
выказывающую дух антагонизма против правления, прочие
акционеры склонны смотреть более или менее недоброжелательно.

1004
Герберт Спенсер
Кроме тех случаев, когда злоупотребление членов
правления было слишком недавнее и вопиющее, в массе
существует всегда чувство предубеждения против всех, берущих на
себя роль оппозиции. Их обвиняют в буйстве, крамолах,
придирчивости, и часто одно только твердое мужество
спасает их от поражения. Кроме этих отрицательных причин
бессилия сопротивляющихся акционеров, есть еще много
и положительных причин. Вот что пишет, между прочим,
один член парламента, участвовавший на большие суммы
во многих обществах, с первых же времен учреждения
железных дорог: «Мое обширное и долгое знакомство с
делами обществ железных дорог дает мне возможность сказать,
что большинство акционеров вполне полагается на своих
директоров, имея весьма мало или вовсе никакого знания
дела и не считая нужным иметь собственное свое мнение.
Некоторые другие, с большим знанием дела, но робкие,
боятся, идя против директоров, причинить понижение в цене
акций и более пугаются этого временного убытка, чем
постоянного убытка, который общество должно понести от
бесполезной, следовательно непроизводительной, затраты
капитала... Другие опять, считая угрожающее зло
неизбежным, тут же решаются распродать свои акции и, чтобы
удержать их покуда в хорошей цене, поддерживают
директоров». Таким образом, от недостатка организованности и
силы между теми, которые представляют оппозицию, и от
робости и двуличности тех, которые не выражают ее,
случается, что крайне неразумные проекты утверждаются
значительным большинством. Это еще не все. Тактика
наступательной партии обыкновенно так же искусна, как неловка
тактика ее противников. Во-первых, председатель, по
большей части главный поборник оспариваемого проекта,
имеет возможность благоприятствовать тем, кто становится на
его сторону, и преграждать дорогу противникам всякими
затруднениями, чем он нередко и пользуется, отказываясь
слушать возражателей, заставляя их молчать под
каким-нибудь предлогом мнимого нарушения порядка, относясь
к ним свысока и даже позволяя себе угрозы*. Кроме того,
Можно мимоходом заметить, что обыкновение делать
председателя правления в то же время и председателем полугодичного
собрания крайне неразумно. Директора — служители
акционеров время от времени являются перед ними для того, чтобы
сдать отчет в управлении. Чтобы главный из служителей, дейст-

Опыты научные, политические и философские Ю05
обыкновенно случается так, что, нарочно или нечаянно,
некоторые из самых важных предложений откладываются
почти до минуты закрытия заседания, когда большая часть
акционеров уходит Значительные денежные решения,
обширные полномочия, безграничное разрешение
директорам принимать в известных делах «такие меры, какие они,
по собственному усмотрению, найдут наиболее
удобными», множество подобных предложений наскоро
рассматриваются в последние полчаса заседания, когда усталые
и нетерпеливые члены не хотят более слушать никаких
возражений и когда те, у которых есть личные цели
оставаться дольше других, все решают по-своему. Правда, в
некоторых случаях прибегают к таким мерам, которые
обеспечивают согласие общего собрания на проект
расширения предприятия в полном объеме; достигается это
следующим образом. Некоторые акционеры предприятия
состоят также акционерами других предприятий,
находящихся в некоторой зависимости от первого, — например,
какой-нибудь побочной железнодорожной линии, канала,
пароходства и т. д, которые или куплены, или арендуются
главным обществом. Обладая гарантированными
облигациями и желая поднять их в цене насколько возможно, они
легко склоняются к проекту, выполняемому при помощи
владельцев привилегированных акций. Они собираются
для подсчета барышей и т. д. немедленно после закрытого
общего собрания обществ — и в том же самом помещении.
Понятно, что, будучи осведомленными особым
объявлением о предполагаемом предприятии, постепенно, ко
времени окончания общего собрания, они успевают подобрать
себе большинство голосов из присутствующих; те же
немногие из заурядных акционеров, которые были так
терпеливы, что остались до конца собрания, побеждаются
первыми, интересы которых отличны от их интересов и в
достаточной мере отличаются также от интересов всего
общества.
Заговорив здесь о системе привилегированных акций,
мы подходим к одному обстоятельству, которое затемняет
вия которых имеют быть рассмотрены, сам был и главой суда
над ними, — это чистая нелепость. Делопроизводством на
каждом собрании, очевидно, должно бы заведовать лицо, независимо
и специально избранное для этой роли, как в нижней палате
избирается спикер.

1006
Герберт Спенсер
частные интересы и сомнительные предприятия, —
обстоятельству, служащему одновременно иллюстрацией того, как
хитро и согласно действуют все члены железнодорожного
управлении и каким образом они проявляют свое влияние.
Чтобы оценить вполне это обстоятельство, необходимо
помнить, что, хотя привилегированные акции обыкновенно
не наделяют держателей правом голоса, в некоторых
случаях, однако, отдают это право, и, кроме того, эти акции
остаются иногда неоплаченными до истечения срока, после
которого уже нельзя законным образом их оплатить. В том
случае, который мы имеем в виду, громадное количество
привилегированных акций в 50 фунтов стерлингов
номинальной стоимости в течение долгого времени были
оплачены всего 5 фунтами стерлингов. Поощрители
расширения предприятия и т. д. имели, следовательно, возможность
ввести в общество значительную силу без больших
издержек, и, как мы увидим дальше, они прекрасно
воспользовались ею. Их партия дважды пыталась принудить
акционеров согласиться на новое громадное предприятие; оба раза
им пришлось выдержать утомительную и дорогостоящую
борьбу; и наконец, в третий раз, несмотря на открытый
отказ акционеров, директора внесли новый проект, по
существу своему не отличающийся от прежних, и потерпели
неудачу благодаря случайному перевесу голосов.
Ниже приведена выдержка из реестра поданных голосов,
взятая нами из отчета одного из секретарей (см. таблицу VI).
Можно было прибавить к этому списку семь или восемь
поставщиков общества, обладающих подобными же
акциями; число акций, находящихся фактически в руках агентов
общества, увеличилось бы до 5200, а число имеющихся в их
распоряжении голосов возросло бы против
вышеуказанных 1068 до 1100. Если же мы разделим те 380 000 ф. ст.,
которые эти господа противопоставляют своим
братьям-акционерам на реальные и фиктивные, то увидим, что из этих
акций на самом деле оплачены лишь акции на 120 000 ф. ст.,
а остальные 260 000 представляют собой лишь одну
видимость. Таким образом, при помощи известных акций,
представляющих собою не более 26 000 ф. ст., эти адвокаты,
инженеры, советники, нотариусы, подрядчики, банкиры и
всякие другие лица, заинтересованные в проведении
нового предложения, пересиливают более четверти миллиона
реального капитала, находящегося в руках акционеров,
несогласных с их предложением.

Опыты научные, политические и философские Ю07
ТАБЛИЦАМ
Дополнительные
акции
Солиситор
500
Он же вместе с другим
солиситором
Помощник солиситора
Инженер
Помощник инженера
Один из членов
парламента — адвокат общ
Другой такой же
Местный солиситор
в пользу
предполагаемого расширения
предприятия
Постоян. подрядчик
Нотариус
Типографщик,
поставщик общества
Инспектор
Архитектор
778
60
150
1354
200
125
7
347
1003
35
360
217
Один из экспедиторов
Банкиры общества:
первый
второй
оба вместе
17
Акции на
52 833 ф. ст.
Акции на 333 ф. ст.
Акции на
10 000 ф. ст.
Акции на
1250 ф. ст.
Акции на
14 916 ф. ст.:
119 акций по
50 ф. ст.,
оплаченные по 42 ф ст.
Юти 13 акций
по 40 ф. ст.,
оплаченные по 34 ф ст.
Акции на 833 ф ст.

1008
Герберт Спенсер
Можно ли после всего этого удивляться упорствованию
обществ железных дорог в безрассудной, по-видимому,
конкуренции и разорительных расширениях? Не достаточно ли
объясняется это упрямое продолжение столь бедственной
политики разбором множества незаконных влияний,
примешивающихся к делу? Не очевидно ли, что небольшая
организованная партия всегда перехитрит большую, но
неорганизованную партию? Надо еще принять в соображение
относительные характеры и обстоятельства партий. С одной
стороны, мы видим акционеров, разбросанных по всему
королевству, по городам и поместьям, не имеющих
понятия друг о друге и слишком отдаленных один от другого,
чтобы действовать дружно, хотя бы они и были между
собой знакомы. Из них весьма немногие читают газету
железных дорог, не очень многие читают и простую ежедневную
газету, и ни один почти ничего не смыслит в политике
железных дорог. Они поневоле составляют колеблющуюся
массу, из которой только небольшое число коротко
знакомо с историей общества, его действием,
обязательствами, политикой, управлением. Большинство не в состоянии
судить о предлагаемых вопросах и не имеет настолько
решимости, чтобы действовать даже по тем суждениям, какое
оно себе составило; это большинство состоит из
душеприказчиков, избегающих всего, что влечет за собою какую-
нибудь ответственность; опекунов и попечителей,
боящихся распоряжаться вверенными им капиталами из опасения,
чтобы могущий оказаться убыток не навлек на них
процесса; вдов, никогда в жизни не действовавших сами за себя ни
в одном важном деле; старых девиц, страждущих нервами
и неповинных в понимании каких бы то ни было дел;
духовных лиц, обычные занятия которых вовсе не
рассчитаны на то, чтобы сделать из них людей, знакомых с жизнью;
удалившихся от дел торговцев, которых привычка к
мелочным сношениям сделала неспособными к сколько-нибудь
обширным соображениям; слуг, обладающих
накопленным жалованьем и узкими понятиями, и бездны других
одиноких беспомощных лиц, по невежеству или робости
более или менее склонных к консерватизму и к
поддерживанию властей. Сюда же нужно еще причислить разряд
временных акционеров, которые, купив акции для спекуляций
и зная, что переворот в обществе должен на время
понизить цену акций, имеют выгоду поддерживать правление
независимо от достоинства его политики.

Опыты научные, политические и философские Ю09
Обратимся теперь к тем, усилия которых направлены
к расширению железных дорог. Примем в соображение
постоянный напор местных интересов — маленьких
городков, сельских округов, землевладельцев: все они
жаждут удобств железной дороги, все имеют в виду большие
и определенные выгоды, и мало кто сознает, с каким
ущербом для других могут быть сопряжены эти выгоды.
Вспомним влияние законодателей, подстрекаемых кто
избирателями, кто личными целями и поощряемых убеждением,
что каждая новая железная дорога во всяком случае
благодетельна для нации, и затем выведем заключение, до какой
степени, как показал комитет мистера Кардвеля,
парламент поощряет и побуждает общества к соперничеству.
Обратим внимание на искушения, которыми обставлены
юристы, на громадную пользу, приносимую им каждой
борьбой по поводу железных дорог, и затем представим
себе, каких размеров и изощренностей должны достигнуть
интриги их в пользу расширений. Примем в соображение
настойчивость инженерной профессии, для богатых
членов которой строить новые железные дороги значит
увеличивать свое богатство, для остальных же членов —
добывать насущный хлеб. Сообразим силу, которую дает
подрядчикам обладание капиталами; страшный убыток,
которому они подвергаются, если их рабочий состав
остается без употребления; огромный барыш, который
приносит им этот же рабочий состав, будучи употреблен в дело.
Затем вспомним, что для юристов, инженеров и
подрядчиков составление и выполнение новых предприятий есть
дело, на которое направляется вся их энергия, в котором
долголетним упражнением приобретено большое
искусство и для облегчения которого все средства, допускаемые
житейским воззрением на честность, считаются
позволительными. Наконец, примем в соображение, что все
сословия, заинтересованные в выполнении новых планов,
находятся в постоянном общении между собою и имеют
всевозможные средства для содействия одно другому. Большая
часть представителей их живет в Лондоне, и из них
большее число имеют занятия в Вестминстере, в Great-George-
Street, в Parliament-Street — вращается около
законодательных властей. Люди эти не только сосредоточены в одном
центре, не только имеют частые деловые сношения друг с
другом, но в продолжение сессии каждодневно бывают
вместе в Palace-Yard Hotels, в приемных комитетских ком-

1010
Герберт Спенсер
натах, наконец, в самой палате общин. Удивительно ли
после этого, что разбросанная, несведущая,
неорганизованная масса акционеров, стоящих каждый сам по себе
(занятых каждый прежде всего своими ежедневными делами),
постоянно бывает осилена сравнительно малочисленной,
но деятельной, ловкой и единомышленно действующей
массой, ополченной против них?
«Но чего же смотрят директора? — спросит, быть может,
читатель. — Каким образом могут они потворствовать этим,
очевидно неразумным, предприятиям? Они сами
акционеры: они получают пользу от того же, что выгодно всему
обществу; они остаются в убытке от того же, что ему наносит
вред. А если ни один новый проект не может быть принят
обществом иначе как с их согласия или, вернее, через их
посредство, то классы, заинтересованные в развитии
новых предприятий, должны быть бессильны».
Эта-то вера в тождественность интересов директоров
и владельцев и есть роковая ошибка, в которую
обыкновенно впадают акционеры. Она-то и делает их, несмотря на все
горестные опыты, столь беспечными и доверчивыми. «Их
выгода — наша выгода; их убыток — наш убыток; знают же
они больше нас, следовательно, предоставим дело им.»
Таково умозрение, которое с большей или меньшей ясностью
поселяется почти во всякой акционерной голове, —
умозрение, первая посылка которого не верна, а вывод пагубен.
Рассмотрим его в подробностях.
Не останавливаясь на открытиях, сделанных за
прошлые годы по части торговли акциями, производимой
правлениями, и больших барышах, добытых этим путем
(хотя одних этих открытий достаточно было бы, чтобы
доказать ложность понятий о тождественности интересов
директоров с интересами владельцев), и принимая за
верное, что эти злоупотребления в настоящее время уже не
существуют или существуют в незначительной степени, —
приступим прямо к исчислению преобладающих по сие
время влияний, делающих это кажущееся единство в целях
обманчивым. Непосредственный интерес директоров
в благоденствии общества часто гораздо менее
значителен, нежели воображают. Они имеют иногда только
необходимое по уставу количество акций на 1000 ф. ст. В
некоторых случаях они даже и это количество имеют только
номинально. Положим, впрочем, что в большей части
случаев имеется даже гораздо большее количество акций, не-

Опыты научные, политические и философские ЮН
жели требуется, — нужно все-таки иметь в виду то, что
косвенные выгоды, которые богатый член правления может
извлечь из нового предприятия, часто далеко превосходят
прямой ущерб, наносимый ему понижением акций.
Большинство всякого правления обыкновенно состоит из лиц,
имеющих жительство на разных точках той полосы
страны, которую пересекает управляемая ими железная дорога;
из них некоторые — землевладельцы, другие —
негоцианты или мануфактуристы, третьи — владельцы рудников
или судов. Таким членам новое ответвление или побочная
линия всегда приносят более или менее значительные
выгоды. Те из них, которые живут поблизости от такой
линии, имеют от нее пользу либо в виде возвышения
стоимости их земель, либо в виде облегчения перевозки их
товаров. Для тех, которые живут в отдалении от главной линии,
польза, хотя и менее прямая, всегда есть в том, что каждое
расширение открывает новые сбыты либо для готовых
продуктов, либо для сырых материалов. Если же
расширение соединяет главную линию с какой-нибудь другой
системой железных дорог, то коммерческие удобства,
доставляемые при этих условиях директорам, принимают
большую важность. Поэтому очевидно, что косвенные выгоды,
доставляемые таким образом директору, более чем
вознаграждают его за прямой убыток, понесенный на
помещенном в предприятие капитале, и хотя, бесспорно, есть люди
слишком добросовестные, чтобы дозволять подобным
расчетам руководить собою, однако большинство едва ли
может не соблазниться при столь сильных искушениях.
Далее, нужно еще помнить, какие влияния пускаются в ход,
чтобы действовать на директоров, занимающих места
в парламенте. Мы уже упоминали о них и теперь
возвращаемся к ним только затем, чтобы пояснить, каким образом
непосредственный убыток, заключающийся в потере на
1000 ф. ст., обращенных в акции, может иметь для
директора несравненно меньшее значение, нежели одолжения,
протекции, связи, положение, которые доставляются ему
помощью, оказанной новому проекту, и одного этого
соображения — не разбирая, в какой мере оно
применяется, — достаточно, чтобы доказать, что и в этом отношении
мнение о воображаемой тождественности интересов
директоров с интересами акционеров несостоятельно.
Сверх того, разъединение в интересах, произведенное
этими влияниями, увеличивается системой облигаций. Да-

1012
Герберт Спенсер
же без содействия других причин добывание капитала на
дополнительные предприятия выпуском облигаций,
которым обеспечивается 5, 6 и 7 %, может уничтожить
общность интересов, будто бы существующую между
владельцами железной дороги и ее правлением. Хотя это в
настоящее время далеко не общепризнанный факт, однако легко
доказать, что подобным займом общество немедленно
разделяется на два разряда, состоящие один — из богатых
акционеров с включением директоров и другой — из
беднейших акционеров; причем нужно заметить, что первый
разряд может уберечься от потерь, которые второй вынужден
переносить; мало того, первый может извлекать выгоду из
потерь второго. Справедливость этого утверждения, как ни
поразит оно многих, мы беремся доказать.
Когда капитал, нужный для построения какого-нибудь
ответвления или продолжения существующей линии,
набирается посредством гарантированных облигаций,
каждому акционеру предоставляется взять облигаций
соответственно числу его акций. Пользуясь этим
предложением, он более или менее охраняет себя от убытков нового
предприятия. Если оно не выполнит обещаний своих
сторонников и сколько-нибудь уменьшит дивиденд, то
высокий дивиденд, получаемый за известное число облигаций,
может почти или даже совершенно покрыть этот убыток.
Вследствие того всякий, кто располагает средствами,
имеет прямой расчет взять возможно большее число
облигаций. Но что бывает, когда рассылается циркуляр,
объявляющий о выпуске облигаций и размере наделения оными
акционеров? Те, у кого много акций, так как это по
большей части капиталисты, немедленно требуют себе полное
число облигаций, на которое они имеют право. С другой
стороны, мелкие владельцы, составляющие массу
общества, не имея свободных сумм для оплаты новых облигаций,
принуждены отказаться от них. Что из этого следует?
Когда откроется добавочная линия и, по обыкновению,
оказывается, что приход с нее недостаточен для покрытия
обеспеченного дивиденда на облигации; когда для пополнения
этого обеспеченного дивиденда затрагивается общий
приход общества когда естественным порядком
уменьшается дивиденд с первоначальных акций, — беднейшие
акционеры, имеющие одни только первоначальные акции,
остаются в убытке, тогда как более богатые акционеры,
имея гарантированные облигации, находят в получении

Опыты научные, политические и философские Ю13
обеспеченного дивиденда приблизительное или полное
вознаграждение за убыток, понесенный от уменьшения
общих дивидендов. Положение дела бывает и того хуже,
как мы уже намекали выше. Действительно, так как
крупный владелец, получивший соответствующее ему число
облигаций, не обязан оставлять за собою первоначальные
акции, так как он при малейшем сомнении о том, окупится
ли новое предприятие, всегда может сбыть свои акции,
то очевидно, что он может, если ему угодно, остаться с
одной только облигацией и таким образом получить
прекрасный процент со своего капитала в ущерб обществу
вообще и мелким акционерам в особенности. До каких
границ доводится эта политика, мы не берем на себя решать,
между тем приведенная несколькими страницами выше
таблица показывает, в каких широких границах она
применяется. Нас касается здесь только факт, что так как
директора по большей части люди с большими средствами и,
следовательно, имеющие возможность пользоваться
выпуском облигаций, с помощью которых можно
предотвратить большие потери, если только не иметь
положительную выгоду, то они подлежат влиянию побудительных
причин, различных от причин, руководящих
акционерами вообще. В том же, что они часто поддаются этому
влиянию, не может быть никакого сомнения. Не полагая ни
в одном из них гнусного намерения выгадать себе
прибыль в ущерб другим владельцам и веря, что немногие из
них вполне понимают, что преимущество,
предоставляемое им, недоступно большей части акционеров, мы
считаем рациональным выводом из опыта: что перспектива
такого вознаграждения часто должна перетянуть весы на
известную сторону в умах колеблющихся и ослабить
сопротивление неодобряющих членов.
Итак, понятие, заставляющее большинство
акционеров железных дорог безусловно доверяться своим
директорам, ошибочно. Несправедливо, чтобы существовала
тождественность между интересами владельцев акций
и правления. Несправедливо, чтобы правление составляло
достаточную оборону против происков юристов,
инженеров, подрядчиков и других лиц, которым построение
железных дорог приносит прибыль. Напротив,
справедливо, что члены его, вследствие влияния разных
косвенных побудительных причин, подлежат отклонению от
прямого долга, а система облигаций прямо и положитель-

1014
Герберт Спенсер
но подвергает их искушению изменить интересам своих
доверителей.
Какова же ближайшая основа всех этих корыстных
злоупотреблений? Где средство против них? Какая общая
ошибка законодательства по части железных дорог
сделала возможным такое сложное сплетение проделок? Чему
приписать беспрепятственность, с которою
заинтересованные в деле личности постоянно ввергают свои
общества в безрассудные предприятия? На все эти вопросы ответ,
как нам кажется, весьма прост. С первого взгляда он
покажется не идущим к делу, и мы не сомневаемся в том, что
заключение, которое мы намерены из него вывести, будет
немедленно забраковано практичными людьми, как
неудобно применимое. Но, несмотря на это, если нам дадут
время объясниться, мы не теряем надежды доказать, как то,
что существующее зло устранилось бы, если бы был
признан этот принцип, так и то, что признание его не только
возможно, но открыло бы выход из множества
затруднений, в которых в настоящее время запутано
законодательство по части железных дорог.
По нашему разумению, основной недостаток нашей
системы в том виде, в каком она была применяема доныне,
заключается в ложном понимании договора,
существующего между владельцами акций, подразумеваемого
договора, заключаемого каждым акционером относительно
всего сословия акционеров, к которому он
присоединяется, — и что желанное средство заключается просто в
достижении и практическом применении правильного
понимания этого договора. В сущности, он имеет свои резко
обозначенные границы; на деле же относятся к нему, как
будто он не имеет ровно никаких границ, и единственное,
чего несбходимо добиться, это ясного определения и
добросовестного соблюдения его.
Наш народный образ правления до того приучил нас к
решению всех общественных вопросов приговором
большинства и система эта кажется столь справедливой в
каждодневно представляющихся случаях, что в большей части
умов выработалась беспрекословная вера в
беспредельность власти большинства. При каких бы условиях и для
каких бы целей известное число людей ни вступало в
ассоциацию, раз навсегда полагается, что, если между ними
возникнут разногласия во мнениях, справедливость
требует исполнения воли большинства, а не меньшинства, и это

Опыты научные, политические и философские Ю15
правило считается общепринятым во всех какого бы рода
ни было вопросах. Убеждение это вкоренилось так
глубоко, что для многих одно покушение на выражение
сомнений в правильности этого понятия немыслимо. Между тем
достаточно самого краткого анализа, чтобы доказать, что
мнение это почти не что иное, как политическое суеверие.
Ничего нет легче, как набрать примеры, доказывающие,
путем reductio ad absurdum, что право большинства есть
чисто условное право, имеющее силу только в известных
частных границах. Приведем несколько таких примеров.
Предположим, что на общем собрании какой-нибудь
филантропической ассоциации решили бы, что кроме
наделения пособиями нуждающихся ассоциация употребит
еще несколько миссионеров для того, чтобы читать
проповеди против католицизма. Можно ли было бы
употребить для этой цели суммы, внесенные католиками,
вступившими в ассоциацию в целях благотворительности?
Предположим, что большинство членов какого-нибудь
клуба для чтения, полагая, что при существующих
обстоятельствах упражнения в стрельбе важнее чтения, решило
бы изменить назначение ассоциации и употребить
имеющиеся в наличности суммы на покупку пороха, пуль,
мишеней. Были ли бы остальные члены связаны этим решением?
Предположим, что под влиянием возбуждения,
произведенного новыми известиями из Австралии, большинство
членов какого-нибудь земледельческого общества решило
бы не только в полном составе отправиться на золотые
прииски, но и употребить накопленный капитал общества
на снаряжение в путь. Позволительно ли было бы
подобное присвоение большинством денег меньшинства? и
обязано ли было бы меньшинство примкнуть к экспедиции?
Едва ли кто-нибудь решится дать утвердительный ответ
даже на первый из этих вопросов, а тем более на остальные.
Почему? Потому что каждый ясно понимает, что человека,
соединяющегося для чего бы то ни было с другими
людьми, никоим образом нельзя, не нарушая справедливости,
вовлекать в действия, совершенно чуждые той цели,
для которой он соединился с ними. Каждое из этих
воображаемых меньшинств могло бы с полным основанием
отвечать тем, кто пытался бы его неволить: «Мы
соединились с вами для определенного дела; мы давали деньги
и время, чтобы содействовать именно этому делу; во всех
вопросах, из него возникающих, мы естественно обяза-

1016
Герберт Спенсер
лись сообразоваться с волей большинства, но мы не
обязывались сообразоваться с этой волей в каком бы то ни
было другом вопросе. Если вы нас привлекаете к себе,
выставляя известную цель, и затем предпринимаете
что-нибудь другое, о чем не было нам говорено, вы получаете
наше содействие под ложными предлогами; вы переходите
за черту сказанного или подразумевающегося договора,
которым мы себя обязали, и мы уже не связаны вашими
решениями». Ясно, что это — единственное рациональное
толкование дела. Общее начало, на основании которого
возможно правильное управление всякой корпорацией,
заключается в том, что члены ее условливаются друг с
другом подчиняться воле большинства во всех делах,
касающихся достижения тех целей, для которых они
составили корпорацию, но не в других. В этих только границах
договор может быть действителен, потому что так как,
по самой сущности всякого договора, разумеется, что
вступающие в него должны знать, к чему именно они
обязываются, так как, дальше, люди, соединяющиеся с другими для
какой-нибудь означенной цели, никак не могут иметь в
виду всех неозначенных целей, которые общество может
поставить себе впоследствии, — то из этого следует, что
заключенный договор не может простираться на такие
неозначенные цели; и если не существует ни прямого, ни
подразумеваемого договора между ассоциацией и ее
членами относительно неозначенных целей, то большинство,
неволящее меньшинство согласиться на них, есть не что
иное, как грубый тиран.
Между тем это очевидное начало совершенно не
принимается в соображение как нашим законодательством
в его отношениях к железным дорогам, так и самими
обществами в их образе ведения дела. Как ни определена цель,
для которой соединяются учредители какого-нибудь
общественного предприятия, к ней обыкновенно прицепляется
бесконечное число других целей, о которых вначале и не
снилось, — и это делается, по-видимому, без малейшего
подозрения, что подобный образ действий решительно
непозволителен иначе, как если он примется с единогласного
согласия владельцев. Ничего не подозревающий акционер,
подписываясь на построении линий от Гретборо до Гренд-
порта, действовал в том убеждении, что линия эта
представит не только удобство обществу, но и выгодное
помещение его капитала. Он коротко знал край; изучил условия

Опыты научные, политические и философские Ю17
торговли и, вполне уверенный, что знает, во что пускается,
подписался на большую сумму. Линия построена;
благоденствие нескольких лет оправдало его ожидания; вдруг на
каком-нибудь злополучном чрезвычайном собрании ему
представляется проект отправления от Литтлгомстеда до
Стонифильда. Воля правления и интриги
заинтересованных в успехе лиц пересиливают всякую оппозицию и,
вопреки протестам многих, которые, подобно ему, понимают
всю неразумность предлагаемого предприятия, он
нежданно-негаданно видит себя вовлеченным в такое дело, о
котором, в то время как он присоединился к учредителям
первоначальной линии, ему на ум не приходило. Год за годом
повторяется тот же процесс; дивиденды его тощают, акции
его спускаются ниже и ниже, и, наконец, скопление новых
предприятий, на которые его обязывают, принимает такие
громадные размеры, что первоначальное предприятие
является уже только в виде небольшой части целого. Однако
только в силу его согласия на первое предприятие ему
навязываются остальные. Он чувствует, что где-то что-то не
так, но, свято веруя в безграничное право всякого
большинства, не может разобрать, где именно. Он того не видит, что
в первый же раз, как было предложено подобное
расширение, ему следовало отрицать право своих
товарищей-акционеров замешивать его в предприятие, не означенное в
уставе; что ему следовало сказать сторонникам этого нового
проекта, что они вполне вольны образовать новую
компанию, но отнюдь не вправе принудить несогласных
участвовать в новом проекте, точно так же как не вправе были бы
принудить нежелающих участвовать в первоначальном
проекте. Если бы этот акционер соединился с другими для
общей цели — постройки железных дорог, то он не имел бы
основания протестовать. Но он соединился с другими
акционерами для специально назначенной цели — постройки
известной железной дороги. Между тем смешение понятий
об этом предмете так велико, что не делается решительно
никакой разницы между этими двумя случаями!
В оправдание всего этого, без сомнения, скажут, что
такие побочные предприятия служат дополнением к
первоначальному предприятию и предпринимаются в
некотором смысле в подмогу ему; что они имеют целью
содействовать его благоденствию и поэтому не могут считаться
вполне посторонними ему. Правда, они имеют это
извинение. Но если подобные соображения оправдывают эти

1018
Герберт Спенсер
прибавления, то они оправдывают и всякие другие
прибавления. И без того уже некоторые общества не
довольствовались постройкой ответвлений и расширением линий,
а под предлогом доставления своим линиям более
обширной деятельности строили доки, покупали право на
плавание пароходов по известным направлениям, воздвигали
огромные отели, углубляли русла рек, — мало того:
разводили маленькие города для своих рабочих, строили
церкви и школы, содержат у себя на жалованье священников
и учителей. Оправдываются ли подобные отступления
намерением доставить обществу большие выгоды? В таком
случае тысячи других предприятий оправдываются на том
же основании. Если, имея в виду усиление деятельности
общества, позволительно провести ответвление каким-
нибудь каменноугольным копям, то почему бы, если копи
эти неудовлетворительно разрабатываются, обществу на
том же основании не купить бы их, почему бы не
пуститься ему в углекопный промысел и в угольную торговлю?
Если ожидаемое усиление перевозки товаров пассажиров —
достаточная причина для того, чтобы провести побочную
линию в земледельческий округ, то та же причина должна
быть достаточна и для устройства дилижансов и фур,
действующих в связи с этой линией, для устройства конных
заводов, для аренды ферм, покупки имений и занятий
хлебопашеством. Если позволительно покупать пароходы,
ходящие в связи с железной дорогой, то должно быть
позволительно покупать торговые суда, чтобы вести торговлю;
должно быть позволительно устроить верфь для
построения таких судов; должно быть позволительно строить
складочные амбары в иностранных портах для
сбережения товаров, заводить агентов для набирания этих
товаров, распространить, наконец, целую торговую систему по
всему земному шару. От построения собственными
средствами нужных для общества машин и вагонов переход
недалек до разрабатывания железа и разведения
строительного леса. От доставления своим работникам
светского и духовного обучения и снабжения их жилищами
почему бы обществу не перейти к поставке им пищи, одежды,
медицинских пособий — словом, к удовлетворению всех
их жизненных потребностей? Начав свое существование
как корпорация для построения железной дороги между
данными точками А и В, общество может сделаться
рудокопом, заводчиком, негоциантом, кораблевладельцем, вла-

Опыты научные, политические и философские Ю19
дельцем каналов, держателем гостиниц, землевладельцем,
домостроителем, фермером, мелким торговцем,
священником, учителем — короче, учреждением нескончаемых
размеров и сложности. Логика не представляет выбора
между допущением всего этого и строгим ограничением
деятельности корпорации первоначальной ее целью.
Человек, соединяющийся с другими людьми для известного
дела, должен считаться обязавшимся к этому одному делу
или уж к всевозможным делам, какие только вздумается
предпринять этим людям.
Но акционерам, не одобряющим который-либо из
таких добавочных проектов, скажут, что они могут сбыть
свои акции и удалиться из общества. Точно так же можно
бы утешать несогласных принять новое верование,
возведенное в государственное исповедание, тем, что если оно
им не нравится, то они могут уехать из страны. Один ответ
немногим удовлетворительнее другого. Оппозиционный
акционер доволен помещением своего капитала: решаясь
на это помещение в качестве одного из первых
подписчиков, он может подвергаться некоторому риску. Между тем
этому помещению угрожает опасность со стороны
действия, не означенного в уставе, а на протесты его отвечают,
что если его страшит опасность, то он может сбыть свои
акции. Едва ли может подобный исход удовлетворить его.
К тому же и этого выбора между двух зол он часто не имеет.
Дело может случиться в неблагоприятную для продажи
акций минуту. Одна молва о задуманном расширении линий
нередко причиняет понижение акций. Если же многие
члены меньшинства наводняют биржу своими акциями, то это
понижение значительно увеличивается, что делает
продажу еще менее удобною. Так что выбор, в сущности,
представляется между сбытом хороших акций по скверной
цене или сохранением их с риском на значительное
понижение их цены.
Правда, несправедливость, которой таким образом
подвергается меньшинство, признается уже отчасти, хотя
и смутно. Недавнее постановление палаты лордов, что,
прежде чем обществу будет дозволено приступить к
какому бы то ни было новому предприятию, нужно, чтоб три
четверти голосов были поданы в его пользу, — ясно
указывает на возникающее понимание того, что тут
неприменимо обыкновенное правило относительно большинства.
Далее, в процессе Great Western Railway Company versus

1020
Герберт Спенсер
Rushout решение суда, что суммы общества не могли быть
без особого законодательного разрешения употребляемы
на цели, не утвержденные вначале, влечет за собою
признание того, что воля большинства не имеет
безграничной силы. В обоих этих случаях принимается, впрочем,
что государственное разрешение может оправдать то, что
без него было бы неоправдываемо. Позволяем себе
усомниться в этом. Если можно принять, что акт парламента
может сделать убийство делом хорошим, а разбой делом
честным, тогда можно с полной последовательностью
признать, что такой акт может освятить и нарушение
договора, но не иначе. Мы не намерены пускаться в разбор
избитого вопроса о мериле правоты и неправоты, ни в
исследование о том, состоит ли обязанность правительства
в составлении правил для жизни или только в наблюдении
за исполнением правил, выводимых из законов
общественной жизни. Мы на этот раз довольствуемся принятием
учения о практичности (expediency) и все-таки
вынуждены утверждать, что, правильно истолкованное, оно не
подает повода к мнимому праву правительства изменять
границы справедливого по сущности своей договора вопреки
желанию договорившихся лиц. В том виде, в каком
понимается это учение его проповедниками и главными
последователями, оно заключается вовсе не в том, чтобы каждое
отдельное действие определялось особенными
последствиями, которых можно от него ожидать, а в том, что,
удостоверившись индукциями опыта в общих последствиях
целых разрядов действий, должны быть составлены
правила для регулирования таких разрядов действий, и каждое
из правил должно быть одинаково применяемо к каждому
действию, подходящему под известный разряд. Вся наша
судебная администрация вращается на принципе
неизменного соблюдения однажды положенного порядка,
несмотря ни на какие могущие произойти частные
результаты. Если б принимались в соображение непосредственные
последствия, то приговор, решающий в пользу богатого
кредитора против бедного должника, большей частью
решался бы наоборот, потому что нищета последнего
гораздо большее зло, нежели легкое неудобство, которому
подвергается первый. Большая часть покраж, причиняемых
нуждою, оставались бы ненаказанными; большая часть
духовных завещаний были бы объявлены
недействительными; многих богачей лишили бы их состояния. Но очевид-

Опыты научные, политические и философские Ю21
но, что, если бы судьи руководились ближайшим злом или
ближайшей пользой, конечным результатом было бы
общественное расстройство; то, что было непосредственно
практичным, оказалось бы в окончательном результате
непрактичным; в этом-то и заключается причина стремления
к строгому единообразию вопреки случайным
неудобствам. По отношению к связывающему свойству всяких
договоров известно, что это одно из самых обыкновенных и
самых важных начал гражданского права. Большая часть дел,
каждый день рассматривающихся в наших судах,
вращается вокруг вопроса, обязаны ли известные лица, в силу
какого-нибудь прямого или подразумеваемого договора,
исполнить известные действия или произвести известные
платежи. И раз только решено, к чему обязывает договор,
решено и само дело. Сам договор считается священным.
А так как эта святость договора, по учению о
практичности, оправдывается тем, что опытом всех народов во всех
веках она признана благодетельною, то никакое
законодательство не властно объявлять такие договоры
нарушаемыми. Предполагая, что договоры сами по себе
справедливы, нить рациональной нравственной системы,
которая дозволяла бы изменение или уничтожение их иначе
как с согласия всех участвовавших в нем лиц. Итак, если
мы, как надеемся, показали, что договор, который
безмолвно заключают между собою акционеры железных
дорог, имеет определенные границы, то ясно, что
обязанность правительства состоит в том, чтобы обязывать к
соблюдению этих границ, а никак не в том, чтобы низвергать
их. От этой роли оно не может уклониться, не поступая
вразрез не только со всеми теориями нравственной
обязательности, но и с собственной своей судебной системой.
Низвергать эти границы оно не может без чудовищного
самодурства.
Возвращаясь на минуту к многообразным
злоупотреблениям, приписанным нами ложному пониманию
договора, существующего между акционерами, нам остается
еще сказать, что, если б люди настойчиво добивались
правильного понимания этого договора, подобные
злоупотребления по большей части сделались бы
невозможными. Различные незаконные влияния, которыми общество
ежедневно завлекается в разорительные расширения
первоначальных предприятий, поневоле прекратили бы
свою деятельность, если б подобные расширения не мог-

1022
Герберт Спенсер
ли быть предпринимаемы. Если б подобные расширения
могли быть предпринимаемы только независимыми
ассоциациями акционеров, которым никто бы не обеспечивал
хороших дивидендов, местным и сословным интересам
не так бы легко было разрастаться за чужой счет.
Взглянем теперь на политичность такого изменения
в законодательстве о железных дорогах (мы понимаем тут
коммерческую политичность). Оставляя в стороне более
общие общественные интересы, бросим взгляд на
вероятное действие такого изменения на торговые интересы, — не
конечное, а ближайшее его действие. Предположение,
сделанное нами выше, что построение ответвлений и
добавочных линий не будет более так легко, как теперь, сочтется за
доказательство невыгоды существования таких границ,
в пользу которых мы только что говорили. Многие станут
рассуждать, что ограничивать деятельность обществ их
первоначальными предприятиями значит пагубно
сдавливать предприимчивость обществ железных дорог. Другие
заметят, что, как ни убыточна для акционеров эта система
расширения, она благодетельна для публики.
Справедливость этих положений кажется нам более чем
сомнительною. Рассмотрим сперва последнее из них.
Даже в том случае если б удобство перемещений было
единственным результатом, который нужно иметь в
виду, то неосновательно было бы предполагать, что
расточительность на новые линии оказывается
благодетельною. Округи, снабженные железными дорогами, во многих
случаях пострадали от них. Показания, поданные
«избранному комитету по биллям о железных дорогах и каналах»,
свидетельствуют, что существование в Ланкашире
соревнующихся между собой линий в то же время уменьшило
легкость сообщений и увеличило его дороговизну. Далее
доказывается этими показаниями, что город, получивший
ответвления от двух соперничествующих компаний,
мало-помалу, вследствие проделок между этими
компаниями, приходит к худшему положению, чем если б он имел
одно только ответвление, и в пример приводится
Гастингс. Доказывается также, что вследствие излишнего
обилия линий известный край может быть совершенно
лишен удобств железной дороги, как и было в Вильтсе и
Дорсете. В 1844—1845 гг. компании «Great Western» и
«South Western» составили проекты соперничествующих
систем линий в этих графствах и части прилежащих

Опыты научные, политические и философские Ю23
к ним графств. Департамент торговли, утверждая, что «не
предвидится достаточных оборотов для вознаграждения
затрат по двум независимым друг от друга линиям»,
решил в пользу проекта Great Western, который и был
утвержден парламентским биллем, но в то же время, по
внушению департамента торговли, с South Western был
заключен договор, которым, за известные вознаграждения,
последняя уступала эти округа своей сопернице. Несмотря
на эту сделку, South Western в 1847 г. составила проект
расширения, задуманного так, чтобы отбить большую часть
оборотов у Great Western, а в 1848 г. парламент, хотя, в
сущности, он сам подал мысль об этой сделке и хотя Great
Western уже употребила полтора миллиона на
произведение работ по новым линиям, утвердил проект South
Western. Результат был тот, что Great Western прекратила свои
работы; South Western, вследствие финансовых
затруднений, не могла продолжать свои; край целые годы оставался
без железной дороги, и только после того, как
полномочие, данное South Western, потеряло силу от просрочки,
Great Western снова принялась за свое долго заброшенное
предприятие.
И если такое размножение добавочных линий часто
прямо уменьшает легкость сообщений, то этот результат
еще чаще достигается косвенным образом —
поддержанием дороговизны цен на главных линиях. Хотя публике
вообще мало известен этот факт, но совершенно верно,
что за железные дороги в неблагодарных округах она
платится высокими ценами на проезд в благодарных округах.
До того времени как принялись безрассудно строить
ответвления, наши главные железные дороги давали по 8 и
9 % дивиденда, и дивиденды эти быстро увеличивались.
Максимум дивиденда, допускаемого утверждающим
актом парламента, есть 10 %. Если бы не
непроизводительные расширения, этот максимум давным-давно был бы
достигнут и, за неимением возможности предпринимать
новые работы, факт, что он достигнут, не мог бы остаться
скрытым. Неизбежно последовало бы понижение цен на
провоз пассажиров и клади. Это сделалось бы причиной
усиления оборотов дороги, и максимум в скором времени
снова был бы достигнут. Не может быть сомнений, что
несколько повторений этого процесса давно уже
уменьшили бы цены за проезд и провоз, по крайней мере, на одну
треть против существующих цен. Понижение это, надо за-

1024
Герберт Спенсер
метить, отозвалось бы на тех железных дорогах, которые
в сильнейшей степени содействуют общественным и
коммерческим сообщениям, следовательно, на самой важной
отрасли оборотов во всем государстве. При настоящем же
положении дел эта большая отрасль значительно
обременена ради пользы меньшей отрасли. Для того чтобы
какие-нибудь десятки людей, путешествующих по
ответвлениям, пользовались удобствами железной дороги, сотни
людей, путешествующих по главным линиям, платят
лишние 30, если не 40 %. Еще того хуже: чтобы доставить
десяткам людей такое удобство, сотни людей, которых
более умеренные цены привлекли бы к главным линиям,
вовсе теряют возможность ездить по железным дорогам.
Спрашивается после этого: в чем же предприятия,
разорившие акционеров, оказались благодетельными для
публики?
Но это зло отразилось не только на росте цен за
проезд: оно отразилось еще на уменьшении безопасности.
Увеличение несчастных случаев на железных дорогах,
в последние годы обратившее на себя такое внимание,
было в значительной степени причиняемо системой
размножения линий. Соотношение между этими двумя
обстоятельствами не совсем очевидно с первого взгляда,
и мы сами не имели понятия о существовании такого
соотношения, пока факты, поясняющие его, не были нам
представлены одним из директоров, разобравших весь
процесс причинности в этом случае. Когда дивиденды
и гарантии по облигациям начали сильно затрагивать
полугодичные доходы, когда первоначальные акции
значительно упали в цене и дивиденды их спустились с 9 и 8 %
на 4 Уг» 4 и 3 Уг %, между акционерами естественно
возникло большое неудовольствие. Были бурные собрания,
предлагались заявления неодобрения и следственные
комитеты. «Сократить расходы!» — кричали со всех сторон,
и сократили их до самых неразумных размеров.
Директора, имея перед собою негодующих акционеров и
опасаясь, чтобы следующий дивиденд не был такой же или,
пожалуй, еще меньше последнего, не смели тратить деньги
на нужный ремонт. Постоянный путь, признанный
требующим перекладки, оставлялся еще на некоторое время.
Старый подвижной состав не был заменяем новым в той
мере, как требовалось, и не увеличивался соразмерно
усилению'движения. Комитеты, назначенные для рассмо-

Опыты научные, политические и философские Ю25
трения, в каких статьях расхода возможны сокращения,
объезжали линии, отказывая от места где носильщику, где
конторщику и уменьшая всюду жалованья. До такой
крайности было доведено это преобразование, что в одном
обществе ради сбережения 1200 ф. ст. в год рабочий штат был
до того сокращен, что в продолжение нескольких лет это
причинило убыток на сумму никак не меньше 100 000 ф. ст.:
таково, по крайней мере, мнение господина, со слов
которого мы сообщаем эти факты и который сам был
членом одного из экономических комитетов. Что же было
неизбежным результатом всего этого? При линии,
оставленной без нужных поправок, при локомотивах и
вагонах, недостаточных по числу и находящихся в
беспорядке; при доведении кочегаров, кондукторов, носильщиков,
конторщиков и пр. до возможно меньшего числа; при
неопытности нового личного подвижного состава,
поступившего на место прежнего, опытного, но удалившегося
вследствие сокращения жалования, — чего должно было
ожидать? Не в порядке ли вещей было, чтобы
материального состава, которого едва хватало на обыкновенное
движение, не хватило на чрезвычайное движение? что
уменьшенный на десятую долю личный состав,
находящийся под дурным присмотром, не мог найтись в
затруднительных случаях, непременно приключающихся время
от времени на всякой железной дороге? что при общем
неудовлетворительном состоянии дороги, работ и
подвижного состава по временам должно было случаться
стечение маленьких погрешностей и причинять какое-
нибудь важное расстройство? Не было ли размножение
несчастных случаев неизбежно? В этом никто не
усомнится. И если мы шаг за шагом проследим этот результат
до первоначальной его причины — безрассудной траты
на новые линии, то мы будем иметь еще большее
основание сомневаться, чтобы эта трата была настолько
благодетельна ддя публики, как это воображали. Мы не
решимся подтвердить мнение «избранного комитета по биллям
о железных дорогах и каналах», будто желательно «еще
более облегчить разрешение на постройку линий для
местного удобства».
Еще сомнительнее оказывается общественная польза
расширений, причиняющих убыток акционерам, если,
рассмотрев вопрос с точки зрения торговых оборотов,
мы обратимся к нему с общей точки зрения, как к вопро-
33 Г. Спенсер

1026
Герберт Спенсер
су политической экономии. Если бы даже не было
фактов, доказывающих, что получаемые удобства сообщения
уравновешиваются, если не превышаются, утраченными
удобствами, то мы все-таки стояли бы на том, что
построение линий, не дающих порядочных дивидендов, есть
национальное зло, а не национальное благо.
Господствующая ошибка, в которую впадают при изучении такого
рода дела, заключается в том, что на них смотрят отдельно,
а не в связи с другими общественными нуждами и
общественными благами. Не только каждое из этих
предприятий, будучи выполнено, многообразно отражается на
обществе, но и усилие, употребляемое на выполнение его,
также многообразно отражается на обществе, и, чтобы
составить себе верное суждение, нужно сложить и те
и другие результаты. Аксиома, что «действие и
противодействие равны и противоположны», верна не только
в механике, но везде и во всем. Нация не может портить
сколько бы то ни было силы для достижения
какой-нибудь данной цели без того, чтобы, на это время,
соразмерно не обессилеть относительно достижения какой-
нибудь другой цели. Никакое количество капитала не
может быть потрачено на какое-нибудь дело без того, чтобы
не породить равномерный недостаток капитала для
какого-нибудь другого дела. Каждая выгода, добываемая
трудом, покупается ценою отказа от какой-нибудь другой
выгоды, которую в противном случае мог бы выработать
тот же труд. Следовательно, судя о выгодах, приносимых
любым общественным предприятием, необходимо
смотреть на них не отдельно, а в сопоставлении с теми
выгодами, которые потраченный на него капитал мог бы
доставить иным образом. Но как же могут быть измерены
эти относительные выгоды? — спросят нас. Очень
просто: мерилом служит процент, который приносится
капиталом при том или другом применении. Если, будучи
употреблен на известное дело, капитал приносит
меньший доход, чем он принес бы при другом употреблении,
то, значит, он употреблен невыгодно не только для его
владельцев, но и для всего общества. Это вывод из
основных начал политической экономии, вывод до того
простой, что нам почти непонятно, каким образом, после
полемики по поводу свободы торговли, комитет, имеющий
в числе своих членов м-ра Брайта и м-ра Кардваяля, мог
оставить его без внимания. Сколько времени толкуют

Опыты научные, политические и философские Ю27
нам, что в торговом мире капитал приливает туда, где
в нем наибольшая нужда, что когда какое-нибудь дело
в данное время привлекает капитал необыкновенно
высокими процентами, то этим самым фактом доказывается,
что оно деятельнее других, что эта необыкновенная
деятельность свидетельствует о существовании в обществе
большого запроса на плоды ее, — что дело дает большие
барыши, потому что общество нуждается в доставляемых
им удобствах более, чем в каких-либо других? Не
оказывается ли из сравнения между нашими железными дорогами,
что те из них, которые приносят большие дивиденды, суть
именно те, которые служат к удовлетворению
общественных нужд в большей степени, нежели железные дороги,
приносящие меньшие дивиденды? И не очевидно ли, что
усилие капиталистов получать эти более значительные
дивиденды заставило их позаботиться об удовлетворении
больших нужд прежде меньших нужд? Тот же закон,
который проявляется в обыкновенной торговле, который
оказывается состоятельным при слиянии одного
предприятия железных дорог с другим, должен оказаться столь же
состоятельным и при слиянии предприятий железных
дорог с предприятиями всякого другого рода. Если деньги,
затраченные на построение ответвлений и побочных линий,
дают средним числом 1—2 %, тогда как, будучи
употреблены на дренажное предприятие или на кораблестроение,
( )ни приносили бы 4 или 5 %, а может быть, и того больше,
то это верное доказательство, что деньги нужнее на
дренаж и кораблестроение, чем на построении побочных
линий железных дорог. Общие же выводы из этих
рассуждений заключаются в следующем: та большая часть
потраченного на железные дороги капитала, которая не
приносит биржевых процентов, потрачена невыгодно; если бы
доходы, получаемые этим путем, капитализировать
сообразно биржевому проценту, то полученная сумма
представляла бы настоящую стоимость затраченного капитала
и разность между этой суммой и затраченным количест-
ном денег представляла бы цифру национального убытка,
л этот убыток, по самой низкой оценке, превзошел бы у нас
100 000 000 ф. ст. И хотя, может быть, справедливо, что
сумма, употребленная на невыгодные линии, будет делаться
с каждым днем производительнее, однако так как при
более разумном употреблении производительность ее точно
глк же и давно бы увеличивалась и, может быть, даже в боль-

1028
Герберт Спенсер
шей степени, то этот огромный убыток следует считать не
временным, а постоянным.
Итак, опять спрашиваем мы, основательно ли, чтобы
предприятия, разорившие акционеров, оказались
благодетельными для общества, не очевидно ли скорее, что
в этом отношении, как и в других, интересы акционеров
и общества в окончательном результате тождественны?
И не следует ли полагать, что лучше бы, если б вместо
«облегчения разрешений на постройку линий для местного
удобства» выбранный комитет объявил в своем докладе,
что существующие льготы ненормально велики и что их
следует уменьшить?
Остается еще рассмотреть первое из приведенных
выше возражений, которые могут быть противопоставлены
нашему толкованию договора собственников, а именно:
что такое толкование было бы серьезной помехой
развитию предприятий по части железных дорог. После всего
сказанного едва ли еще нужно говорить, что тут помехи
были бы настолько, насколько это нужно, полезны и даже
необходимы для обуздания частных интересов,
несообразных с общественными интересами. Понятие, будто бы
без искусственного поощрения эти предприятия не будут
подвигаться с должной деятельностью, будто бы местные
расширения линий «требуют скорее поощрения», есть не
что иное, как остаток протекционизма. Причине, до сих
пор побуждавшей к образованию всех обществ железных
дорог, т. е. желанию капиталистов выгодно помещать
свои капиталы, можно и впредь предоставить
образование дальних обществ, по мере того как местная нужда
в них будет увеличиваться настолько, чтобы обещать
хорошие проценты, — иными словами, по мере того как
местные нужды будут требовать себе удовлетворения. Это
и без доказательств достаточно очевидно, но можно и
доказательства привести.
Мы уже упоминали, между прочим, о том
обстоятельстве, что в последнее время между землевладельцами,
негоциантами и другими местно заинтересованными
лицами вошло в обыкновение изображать железные дороги
для собственного удобства, не ожидая от них
удовлетворительных дивидендов. Люди эти охотно тратят на такие
предприятия значительные суммы с тем расчетом, что
косвенные выгоды, которые они получат от увеличенных
удобств для торговли, более чем вознаградят их за пря-

Опыты научные, политические и философские Ю29
мой убыток. Политика эта доведена до таких размеров,
что, как было показано перед выбранным комитетом,
«в Йоркшире и Нортумберланде, где проводятся
ответвления главных линий через округа исключительно
земледельческие, землевладельцы отдают под них свои
земли и разбирают акции». Имея перед глазами подобные
примеры, нет возможности сомневаться в том, что
капитал на местные линии всегда будет являться, как только
сумма ожидаемых от них выгод, прямых и косвенных,
будет достаточно велика, чтобы вызвать такое
употребление его.
«Но ответвление, — возразят многие, — которое как
независимое предприятие не вознаграждало бы за
издержки, часто оказывается производительным для
компании вследствие усиления движения, которое оно
доставляет главной линии. Хотя оно принесет скудный
проценте собственного своего капитала, оно
вознаградит — или даже более чем вознаградит — увеличением
процентов с капитала главной линии. Между тем, если б
существующей компании было запрещено расширять
свою деятельность, это ответвление не было бы
построено и последовал бы убыток.» Все это правда, за
исключением последнего утверждения, а именно что ответвление
не было бы построено. Хотя, в качестве корпорации,
общество, владеющее главной линией, не могло бы участво-
нать в такого рода предприятии, но ничто не мешало бы
акционерам его, как частным лицам, участвовать в нем
и какой угодно мере; и если б условия были настолько
благоприятны, насколько здесь предполагается, то этот
( >браз действий, будучи очевидно выгоден для акционеров,
оыл бы принят многими из них. Если б, действуя сообща
с другими лицами, находящимися в одинаковых
обстоятельствах, владелец акций главной линии на 10 000 ф. ст.
имел возможность помочь построению побочной линии,
( >бсщающей не более 2 % с затраченного на нее капитала,
приобретением акций на 1000 ф. ст., — ему был бы расчет
гак поступить, при условии, что лишнее движение от
:ггой линии возвысило бы дивиденды главной линии на
% %. Таким образом, при ограничении договора между
акционерами общества могли бы не хуже теперешнего
поощрять расширения там, где они нужны, с той только
единственной разницей, что вследствие отсутствия
обеспеченных дивидендов люди поступали бы с некоторой

1030
Герберт Спенсер
осмотрительностью и беднейшие акционеры не
приносились бы, как теперь, в жертву богатым.
Одним словом, наше убеждение состоит в том, что
каждый раз, когда оказывается возможным собрать
капитал для расширения какой-нибудь линии у лиц,
заинтересованных в этом расширении, — местных
землевладельцев, заводчиков, акционеров главной линии и пр.;
каждый раз, когда для всех этих лиц ясно, что косвенные
выгоды вместе с прямыми выгодами, получаемыми ими,
сделают это предприятие благодарным, — тем самым
доказывается факт, что линия нужна. Каждый же раз,
напротив того, когда ожидаемая прибыль не довольно
значительна для того, чтобы заставить взяться за предприятие,
доказывается факт, что предполагаемая линия не так
нужна, как нужно что-нибудь другое, и, следовательно, не
должна быть построена. Так что, вместо того чтобы
заслуживать порицание в качестве помехи развития
предприятий по части железных дорог, отстаиваемый нами
принцип имеет положительное достоинство, состоящее
в том, что, уничтожая искусственные побуждения к
подобным предприятиям, он заключает их в должные
границы.
Краткий обзор показаний, сделанных выбранному
комитету, покажет, что принцип этот имеет еще разные
другие достоинства, на которые в наших рамках мы укажем
только вскользь.
По расчету м-ра Лаинга, — а м-р Стефенсон хотя и не
ручается за верность его, но говорит, что «не полагает,
чтобы м-р Лаинг преувеличил дело», — выходит, что из
280 000 000 ф. ст., уже собранных на построение наших
железных дорог, 70 000 000 ф. было растрачено без
нужды на различную борьбу, на построение двойных линий,
на «размножение бесконечного числа проектов,
приводимых в исполнение при совершенно безумных расходах».
А м-р Стефенсон полагает, что «цифра эта далеко не
отображает собою полной суммы всего убытка, относительно
удобств, экономии и других сторон деятельности
железных дорог, понесенного публикой вследствие
небрежности парламента в издании законов по части железных
дорог». При правильном понимании договора между
акционерами большую часть этого убытка можно было бы
избежать.
Соревнование между соперничествующими общества-

Опыты научные, политические и философские Ю31
ми в расширении существующих линий и построении
новых ответвлений, которое причинило уже громадный вред
и последствия которого, если не положить ему конец,
по мнению м-ра Стефенсона, приведут к тому, что
«собственность, приносящая теперь 5 V2 %» через десять лет будет
приносить только 3 %, на сумму 21 000 000 ф. ст.», — это
соревнование никогда бы не могло установиться в его
настоящем злостном и пагубном виде при ограничивающем
принципе, защищаемом нами.
Следуя внушениям ревности и антагонизма, наши
общества добыли себе утверждение на 2000 миль железных
дорог, которые никогда не были построены. Миллионы,
промотанные таким образом на изыскания и
парламентскую борьбу, — «пищу юристов и инженеров» — почти все
были бы спасены, если б утверждение на каждую
добавочную линию могло быть даваемо только независимому
обществу капиталистов, ничем и никем не охраняемых от
последствий безрассудного прожектерства.
Сознаются, что ответвления и побочные линии,
построенные под влиянием чувства конкуренции, не всегда
проводились в наиболее удобных для публики
направлениях. Так как при сооружении таких линий одним из
главных побуждений — часто даже самым главным
побуждением — было желание досадить или отомстить
противникам, то направление их специально приспособлялось к
этой цели и вследствие того не удовлетворяло местным
интересам. Между тем, будь эти же ответвления и
побочные линии предоставлены собственной
предприимчивости округов, через которые они проходят, оказалось бы
совершенно противное, потому что, вообще говоря, в
мелких, как и в более важных, случаях дороги,
удобнейшие для публики, бывают непременно и самые выгодные
для строителей.
Если б устранилась незаконная между различными
обществами конкуренция в построении расширений,
ее осталось бы именно настолько, насколько это
благодетельно для всех. Несправедливо, будто бы между
железными дорогами не может существовать такого рода
конкуренция, какая существует между торговцами.
Показания м-ра Саундерса, секретаря «Great Western»,
доказывают противное. Он говорит, что там, где большая
западная и северо-западная железные дороги проводят
сообщение между одними и теми же городами, как, например,

1032
Герберт Спенсер
в Бирмингем и Оксфорд, обе дороги, как бы по тайному
соглашению, держатся того же тарифа и что если таким
образом устраняется конкуренция в ценах, то остается
конкуренция в быстроте и предлагаемых удобствах.
Результат тот, что каждая из этих железных дорог
довольствуется тем движением, которое естественно выпадает ей
на долю в силу ее положения и местных условий, что
одна подстрекает другую доставлять публике возможно
большие удобства и содержаться в надлежащем порядке,
угрожая отнять у нее приходящееся на ее долю движение,
если небрежностью или неисправностью она будет
отталкивать публику настолько же, насколько привлекает
ее особыми своими удобствами. В таком же точно виде
устанавливается в окончательном результате и
конкуренция между торговцами. После того как постоянным
понижением цен наперебой один другому они наконец
доходят до последней цены, по которой продажа может
производиться с соблюдением необходимого барыша
для них, цена эта делается установленной ценою, каждый
торговец довольствуется теми потребителями, которым,
по близости жительства или другим причинам, удобно
запасаться у него; только в том случае, если он поставляет
дурной товар, ему можно опасаться, что потребители
причинят себе лишнее беспокойство, обращаясь в другое
место.
После всего этого не согласятся ли читатели в
необходимости возможно скорейшего улучшения в законах,
относящихся к акционерным предприятиям, такого
улучшения, которое превратило бы договор
акционеров из неограниченного в ограниченный или не
превратило бы его, а признало бы его таковым. Если наши
доводы основательны, то главной причиной
многообразных злоупотреблений нашей администрации
железных дорог оказывается отсутствие такого ограничения.
Барышничество акциями со стороны директоров,
совокупные проделки юристов, инженеров, подрядчиков
и т. п., измена интересам владельцев, — все запутанные
злоупотребления, подробно разобранные нами,
первоначально возникли из этого отсутствия и через него
сделались возможными. Оно сделало путешествие
дороже и менее безопасным, нежели было бы в ином случае,
и, по-видимому, облегчая сношения, косвенно было для
них помехою. Поддерживая антагонизм между общест-

Опыты научные, политические и философские ЮЗЗ
вами, оно привело к дурным проектированиям
добавочных линий, к растрате огромных сумм на бесполезную
парламентскую борьбу, к убыточному употреблению
почти невероятного количества национального
капитала на построение таких железных дорог, в которых не
чувствуется еще достаточной потребности. Если
рассматривать дело в общей сложности, суммы,
помещенные акционерами в предприятие по железным дорогам,
доведены этой неограниченностью менее чем до
половины средней производительности, которую такие
помещения капитала должны бы дать; наконец, как
признано всеми авторитетами, акции железных дорог в
настоящую минуту держатся ниже уровня своей настоящей
стоимости страхом дальнейшего понижения, имеющего
последовать за новыми расширениями. Значит, если
принять в соображение громадность страдающих
интересов, так как итог всего капитала наших обществ скоро
достигнет 300 000 000 ф. ст.; если, далее, принять в
соображение, с одной стороны, огромное число лиц, между
которыми распределено обладание этим капиталом
(а многие из них не имеют других доходов, кроме
получаемых с него процентов), а с другой стороны, припомнить,
в какой значительной мере тут страдает все общество как
прямо — в деле легкости торговли, так и косвенно — в деле
экономии его денежных средств, — если принять в
соображение все это, окажется крайне необходимым поставить
капитал железных дорог на более твердую почву, а
предприятия по части железных дорог — в более нормальные
границы. Этой перемены равно требует благо акционеров
и публики, ее, очевидно, предписывает и справедливость.
Такую перемену нельзя обвинять как меру неуместной за-
конодательности. Это просто применение к акционерному
договору принципа, применяемого ко всяким другим
договорам, это не что иное, как исполнение справедливых
обязанностей государства в деле, оставлявшемся до сих
пор без внимания, это не что иное, как лучшее
применение правосудия.
Postscriptum. Наша доктрина, по которой контракт,
заключенный между акционерами, должен строго
выполняться и какие бы то ни было дела, не входящие в
специальную задачу7 общества, не должны вовсе
предприниматься, — не придется по вкусу директорам. Один из наших
друзей, как председатель правления одного из главнейших

1034
Герберт Спенсер
железнодорожных обществ, близко знакомый с
железнодорожными тузами и парламентскими обычаями по
отношениям к ним, уверяет, что такое ограничительное
толкование в жизни неприменимо и, вместе с тем и
правительство никогда не позволит себе делать такого рода
стеснение.
Мне кажется весьма вероятным, что он прав,
утверждая последнее. Несмотря на общепризнанную догму,
допускающую, что при помощи парламентского акта можно
сделать все, глупо надеяться на то, что парламент одними
этическими соображениями будет в силах удержать кого-
либо от нарушения заключенного им условия или
узаконить нарушение такового. Зная, что, пользуясь этой
догмой, иногда доходят до порицания государственных
гарантий (как, например, по отношению к тем, который
приобрел землю на основании положения об
обремененных долгами имениях в Ирландии, или как,
например, в случаях с некоторыми первыми
железнодорожными компаниями, которым в силу соглашения были
предоставлены некоторые льготы под известными условиями),
было бы нелепым предполагать, что законодательная
власть, обратив свое благосклонное внимание на
требования акционеров, удержится от уничтожения контракта,
по которому акционеры согласились совместно
работать. Люди должны быть гораздо добросовестнее, чем
они на самом деле есть, чтобы не доходить до таких
поступков.
По поводу другого его заключения — именно, что такое
ограничение станет неисполнимым затруднением, — я
решительно недоумеваю. Весьма вероятно, что при наших
современных условиях железнодорожной
администрации последствия такой системы были бы неудобны,
но в такой же мере вероятно и то, что, если бы такое
ограничение было сделано обязательным, создалась бы иная
и лучшая система железнодорожной администрации.
Могут подумать, что подобное утверждение ни на чем не
основано. Между тем я делаю это с некоторой уверенностью,
ибо та форма администрации, о которой я говорю, сходна
с тою, которая предполагалась, хотя и в несколько ином
виде, в то время, когда впервые установились железные
дороги. Для тех, у которых взгляд на способы перевозки
товаров по железной дороге установился на основании
обыденных наблюдений, мое утверждение, пожалуй, и непо-

Опыты научные, политические и философские 1035
нятно, но те, которые помнят, как предполагалось в самом
начале пользоваться железными дорогами, поймут, о чем я
говорю.
Новые системы устанавливаются в большей или
меньшей степени по старым образцам. В те времена, когда
была разрешена постройка первой железнодорожной
линии, люди практики позаимствовали во многих
отношениях у почтовой гоньбы разные приспособления и саму
систему. Колея железнодорожного пути определялась
шириною хода почтовой кареты. В самом начале вагоны
первого класса были сделаны наподобие средних частей
трехклассной почтовой кареты, соединенных вместе,
при этом были сохранены даже выпуклые стенки и
кривые очертания снаружи, часто внутри были начертаны
подходящие слова «triajuncta in uno». Вагоны первого
класса внутри были обиты также наподобие почтового
вагона. Первый вагон второго класса, с простыми
деревянными скамейками, к которому прикреплялась при
помощи железных прутьев крыша, не защищенный ни от
дождя, ни от сквозного ветра, считается все-таки
несравненно более удобным, чем наружное сиденье почтовой
кареты.
Еще несколько лет назад место кондуктора
находилось снаружи на обоих концах вагона, как в почтовой
карете. Также еще не так давно пассажирский багаж,
покрытый брезентом, помещался, как в карете, на крыше вагона,
во многих местах контора общественных
железнодорожных карет походила совершенно на контору
общественных почтовых карет и там и здесь пассажирам
необходимо было записаться, чтобы обеспечить себе место. Находя
передвижение по рельсам по одному и тому же
направлению непрактичным, предполагали возможность
остановиться на способах передвижения по почтовым дорогам,
где кареты, двигаясь в любом направлении, могут свернуть
по желанию с главного пути. Быть может, читатель
потребует подтверждений? Подтверждением мы считаем то
обстоятельство, хорошо известное всем заставшим первые
дни железных дорог, что в конторах и залах каждой
железнодорожной станции были вывешены объявления
о размерах пошлины, подобно таблицам, выставленным
на каждой заставе, с той лишь разницей, что на этих
объявлениях отмечалась поверстная такса за перевозку
пассажиров, лошадей, скота, товаров ит.дВ этих объявлениях го-

1036
Герберт Спенсер
ворилось, между прочим, что, кроме самого общества,
линией могли пользоваться и посторонние лица, проезжая
по ней в своих повозках, и за такую привилегию должны
были платить по особой таксе; сколько мне известно,
однако, привилегией этой невозможно было
воспользоваться просто потому, что на этих путях царил ужасный
беспорядок
Но если такая система передвижения была
непрактична, то она предзнаменовала иной порядок,
сделавшийся весьма практичным, и если бы какое-нибудь
железнодорожное общество пожелало установить новый
порядок, то оно все-таки было бы ограничено своим
уставом.
После опыта неудачной кооперации, при которой
масса независимых лиц, имея в собственности отдельные
ветви и части дорог, должна согласовать движение своих
поездов и т. д., эти лица захотели бы создать то, что мы бы
назвали обществом транспортирования кладий,
независимо от самих железнодорожных обществ. Каждое из
них предложило бы железнодорожным компаниям,
владеющим главными линиями, свои ветви и части пути
в пределах известных районов, удобно ограниченных,
или предложило бы подчинить себе эксплуатацию их
линий, — то условливаясь с ними путем договора, то
соглашаясь выпустить специальные акции с ежегодным
чистым доходом или, наконец, соглашаясь уплачивать по
известной таксе за перевозку пассажиров и товаров. При
таких условиях первые компании, находясь в положении
землевладельцев, хотели бы за свою работу сохранять
свои насыпи, выемки, мосты, полотно, станции и т. д.
в состоянии, годном для эксплуатации, в то время как
общество транспортирования клади, находясь в положении
арендатора и владея подвижным составом, пожелало бы
за свою часть работы получить право провозить
пассажиров и товары по всей линии и иметь возможность
привести дело перевозки в гармоническую систему. Ясно, что
если в других случаях выгодно разделение труда, то оно
имело бы также выгоды и в данном случае: пути
сообщения каждого из этих соединенных обществ могли бы
лучше ремонтироваться, тогда как это не могло быть сделано
в то время, когда дорога эксплуатировалась одним
владельцем; наряду с этим и общества транспортирования
клади, не занимаясь ничем, кроме приведения в порядок

Опыты научные, политические и философские Ю37
подвижного состава, управления поездной прислугой и
т. п., могло бы исполнить это несравненно более
удовлетворительно.
Дальнейшее основание для предположения, что
можно было бы достигнуть лучших результатов в сравнении
с достигнутыми, заключается в том, что при новых
обстоятельствах директора не имели бы возможности отдавать
все свое время на ведение железнодорожных войн или на
проведение в парламент новых законов, — дело, которое
при существующих порядках главным образом занимает
железнодорожную администрацию.
Стремление к справедливому порядку часто
преисполняется неожиданным благодеянием; есть основание
полагать, что неожиданное благодеяние будет результатом
и в данном случае.

1038
Герберт Спенсер
III
ТОРГОВАЯ НРАВСТВЕННОСТЬ
(Впервые напечатано
в «The Westminster Review» за апрель 1859 г.)
В этой статье мы не имеем намерения повторять много
раз высказывавшиеся жалобы на фальсификацию, хотя
в таком случае дело не стало бы за свежим материалом. Мы
имеем в виду обратить внимание читателя на те виды
обмана, которые наименее бросаются в глаза и потому мало
известны. Понятно, что то отсутствие добросовестности,
которое выражается в подмешивании крахмала в какао,
жира в масло, в окрашивании кондитерских произведений
свинцовыми солями или мышьяковистыми
соединениями, должно, очевидно, проявляться и в более скрытых
формах, и действительно последние почти, а может быть,
и совершенно так же многочисленны и зловредны, как и
первые.
Совершенно ошибочно довольно, однако же,
распространенное мнение, что в обманных действиях повинен
только низший класс торговцев. Выше их стоящие массы
тоже в большинстве случаев несвободны от этого упрека.
В среднем коммерсанты, ведущие торговлю тюками и
тоннами, в смысле нравственности мало отличаются от тех,
которые продают ярдами и фунтами. Высший класс
нашего коммерческого мира обнаруживает в своей
деятельности все виды незаконных действий, за исключением только
простого воровства. Бесчисленные плутни, ложь в
действиях или в речах, тщательно обдуманный обман
господствуют в торговле; многие из них признаются в качестве
«торговых обычаев», и не только признаются, но даже и
оправдываются.
Оставляя в стороне хорошо известных своими
проделками мелких лавочников, о поступках которых
известно почти всякому, остановимся на действиях более
высоких в торговой иерархии классов.
Торговля оптовых фирм — в суконном деле, по край-

Опыты научные, политические и философские Ю39
ней мере, — ведется главным образом классом людей,
которые называются закупщиками (buyer). Каждое оптовое
предприятие разделяется на несколько отделов, во главе
которых стоят вышеупомянутые служащие, которые
представляют отчасти независимых торговцев низшего
разряда. В его распоряжение предоставляется хозяином
предприятия в начале года известный капитал, которым он и
оперирует, он заказывает для своего отдела те сорта
товара, которые, по его мнению, должны найти сбыт, и
старается продать их в возможно большем количестве
мелочным торговцам, с которыми ведет торговлю. В конце года
отчет показывает, какой барыш он сумел получить на
вверенный ему капитал, и сообразно результату он
оставляется в должности и на следующий год, быть может на более
выгодных условиях, или, напротив, увольняется.
При таких условиях подкуп, казалось бы, невозможен.
Между тем мы знаем из авторитетнейших источников, что
закупщики (buyers) подкупают других и сами
подвергаются подкупу. Подарки, как средство приобретения
покупателя, представляют обычное явление среди них и тех, с
которыми они ведут дела. Свои сношения с мелочными
торговцами они поддерживают посредством угощения и
подарков, и сами в своих действиях подвергаются
воздействию тех же самых средств. Можно бы предполагать, что
интересы обоих сторон должны устранять возможность
подобных фактов. Но по-видимому, действие подобных
влияний не вызывает особенно очевидных неудобств.
Если, как это обыкновенно бывает, имеется несколько
фабрикантов, производящих товары одинакового
достоинства и по одной и той же цене, или несколько закупщиков,
покупающих этот товар на тех же самых условиях, выбор
становится затруднительным, так как тут нет основания
предпочесть одного фабриканта другому, и потому
искушение получить какую-нибудь непосредственную выгоду
легко перевешивает чашку весов. Какова бы ни была
причина, факт этот, несомненно, установлен как для Лондона,
так и для провинции. Фабриканты щедро целыми днями
угощают закупщиков, посылают им в угоду то корзину с
дичью или домашнею птицей, то ящик с вином и т. д; мало
того, они получают настоящие денежные взятки, иногда, как
мы слышали от одного фабриканта, просто кредитными
билетами, но чаще всего в виде скидки с общей суммы их
закупки. Необычайная распространенность — можно ска-

1040
Герберт Спенсер
зать, универсальность этой системы — подтверждается
свидетельством человека, который при всем своем
отвращении к этому порядку не может от него освободиться. Он
сознавался нам, что все его сделки носят этот
предосудительный характер. «Всякий закупщик, с которым я вступаю
в сделку, — говорит он, — рассчитывает получить от меня
известную премию в том или другом виде. Один желает
получить взятку в скрытом виде, другие принимают ее
просто, без прикрас. На предложение одних отвечает: "О, я
этого не люблю", — но беспрепятственно принимает
стоимость их в каком-нибудь другом виде, тогда как другой,
который обещает значительную закупку в этом сезоне,
потребует, я знаю это хорошо, скидки чистоганом. Этого
нельзя избежать. Я мог бы назвать целую массу
закупщиков, которые косятся на меня и смотреть не хотят на мой
товар, и я очень хорошо понимаю почему, — я не купил их
покровительства.» Мой собеседник сослался при этом на
другого коммерсанта, который подтвердил, что в Лондоне
иначе дела не сделать. Некоторые из этих закупщиков
становятся настолько алчными, что их вымогательства
поглощают большую часть барыша фабриканта, так что
возникает вопрос: выгодно ли продолжать с ними вести дела?
Как упомянуто уже было выше, такая же система
отношений существует и между приказчиками и розничными
торговцами, только тут подкупленные начинают сами
подкупать. Один из упомянутых нами выше господ,
рассчитывающий всегда на эти доходы, говорил тому, слова
которого мы привели выше: «Я потратил на N (имя
крупного портного) целую кучу денег и, кажется,
приобрел-таки его». К этому признанию он присовокупил жалобу, что
фирма, у которой он состоит на службе, не дает ему
кредита для подобных издержек Ниже приказчика, совершенно
самостоятельного в своем отделе в оптовом предприятии,
существует еще целый ряд помощников, имеющих
непосредственно дело с розничными торговцами, подобно
тому как помощники торгующих в розницу имеют дело
непосредственно с публикой вообще. Эти помощники
высшего разряда, действующие при таких же самых условиях,
как и низшие, в одинаковой с ними степени
недобросовестны. Находясь под страхом немедленного увольнения
в случае допущенной при продаже ошибки, завися в своем
повышении от количества выгодно проданного ими
товара и не только не встречая за свои нечестные проделки по-

Опыты научные, политические и философские 1041
рицания, но, напротив, вызывая за них похвалу, эти
молодые люди обнаруживают просто невероятную степень
деморализации. По свидетельству лиц, принадлежавших
прежде к этой категории, их лукавство безгранично, они
постоянно лгут, и их проделки представляют бесконечную
градацию от самого простого до самого тонкого,
макиавеллевского, обмана. Вот несколько образчиков. Имея дело
с розничным торговцем, они стараются прежде всего
запомнить хорошенько род его торговли, с тем чтобы
всучить ему тот именно товар, в котором он наименее
понимает. Если его лавка находится в местности, где главный
сбыт имеют низшие сорта товара (факт, удостоверенный
путешествующим агентом), то понятно, что, имея
сравнительно мало дела с высшими сортами товара, он плохо
понимает в них, и из его невежества извлекается
соответственная выгода. Затем, существует обычай показывать
образцы материй, шелка и т. п. в таком порядке, чтобы сбить
человека с толку. Как при смаковании различного рода
кушаний или вина, наше нёбо, подвергшееся действию более
сильного вкуса или букета, становится неспособным
различать более тонкий вкус, воспринятый после того, так это
бывает и с другими органами чувств: за чрезмерным
возбуждением следует временная неспособность к
восприятию. Это относится не только к глазам в отношении к
цветам, но, как нам сказал один бывший торговец, также
и к пальцам в отношении к тканям, и хитрые торговцы
имеют привычку, вызывая эту временную
нечувствительность, продавать человеку второй сорт за первый. Другой
обычный маневр заключается во внушении веры в
дешевизну товара. Дело происходит таким образом.
Предположим, что портной намеревается сделать запас материй.
Ему предлагают сделку: показывают ему три куска
материи — два хорошего сорта, примерно шиллингов по 14 за
ярд, третий, гораздо ниже сортом, шиллингов по 8 за ярд.
Материи придают слегка помятый вид, чтобы иметь
очевидное основание для продажи якобы в убыток Портного
уверяют, что этот мнимопопорченный товар продается ему
ниже своей цены — по 12 шиллингов за ярд. Сбитый с толку
внешним видом материи, который внушает ему веру в то,
что товар действительно продается в убыток, и, находясь
под впечатлением того, что два куска стоят действительно
гораздо дороже объявленной цены, он не останавливается
достаточно на мысли, что эта цена уравновешивается зна-

1042
Герберт Спенсер
чительной дешевизной третьего куска, и, по всей
вероятности, купит предлагаемый товар и уйдет с приятной
уверенностью, что сделал чрезвычайно выгодную покупку,
тогда как в действительности он уплатил полную
стоимость товара. Но гораздо более тонкую проделку описал
нам некто, прибегавший к ней сам, находясь на службе
в одной из оптовых фирм; проделка эта оказалась
настолько успешной, что ему поручали впоследствии всегда
продавать таким покупателям, с которыми другие приказчики
не могли справиться и которые после того обращались
исключительно к нему одному. Его политика заключалась
в том, что он притворялся всегда страшным простаком
и честным малым; при первых нескольких покупках он
проявлял свою честность тем, что сам указывал на
дефекты в продаваемых им предметах; приобретя таким
образом доверие покупателя, он спускал ему низшие сорта
вместо высших. Это только немногие из разнообразных
приемов, находящихся в постоянном употреблении, и все это,
разумеется, сопровождается целым потоком лжи в словах
и действиях. От приказчика требуется, чтобы он не
останавливался ни перед какой ложью, если она может
содействовать продаже. «Всякий дурак может продать то, что
требуют», — сказал один хозяин, упрекая своего
приказчика за то, что он не сумел уговорить покупателя приобрести
совсем не то, что он спрашивал. И эта бесцеремонная
лживость, которая требуется от служащих и поощряется
примерами, достигает такой ужасающей степени, которая
была нами описана в выражениях слишком сильных для того,
чтобы мы могли повторить их здесь. Наш собеседник
должен был отказаться от места, которое он занимал в одном
из подобных торговых предприятий, потому что не мог
опуститься до желаемой степени деморализации. «Вы не
умеете врать так, чтобы казалось, что вы верите тому, что
говорите», — сказал ему один из товарищей-приказчиков.
И это было сказано ему в укор!
Так как из младших служащих преуспевают наиболее
те, которые наименее подвержены укорам совести —
скорее переводятся на лучшие оплачиваемые должности
и потому имеют больше шансов со временем открыть
собственное дело, то естественно, нравственность хозяев
этих предприятий мало чем отличается от
нравственности их служащих. Обычная недобросовестность оптовых
торговцев подтверждает это вполне. Приказчики не толь-

Опыты научные, политические и философские Ю43
ко вынуждены, как мы видели выше, обманывать
покупателей на качестве продаваемого товара, этот обман
простирается и на количество его, и не вследствие случайной
свободной проделки служащего, но как результат
установленной системы, ответственность за которую падает
на фирму. Обычный прием заключается в приготовлении
кусков, которые заключают в себе меньшее число аршин,
нежели показывается торговцем. Кусок коленкора
номинально заключает в себе 36 ярдов, в действительности же
в нем не бывает никогда больше 31 ярда, — и это уж так
прямо и признается в торговле вообще. Долго
накоплявшаяся сумма обманов, на которую указывает этот
обычай, — постепенное уменьшение длины, из которых каждое
первоначально вводилось каким-нибудь
недобросовестным адептом, которому тотчас же подражали его
конкуренты, — теперь ежедневно продолжает возрастать во всех
случаях, где торговцу не угрожает немедленное изобличение;
число предметов, продающихся в маленьких пачках,
пакетах, связках, вообще в такой форме, которая не
допускает измерение в момент продажи, обыкновенно меньше
показанного фирмой. Шелковый шнурок, так
называемый «six quarters», долженствующий иметь 54 дюйма,
в действительности заключает в себе только 4 четверти,
или 36 дюймов. Тесемка продается обыкновенно
гроссами, заключающими в себе двенадцать пучков по 12 ярдов
в каждом. Но эти двенадцатиярдовые пучки сокращаются
теперь постоянно на 4 или даже на 7 ярдов, так что
обычная теперь длина равняется 6 ярдам. Другими словами, те
144 ярда, которые заключались когда-то в гроссе,
растаяли теперь в некоторых случаях до 60. И этот обман
распространяется также и на толщину. Французский
бумажный шнурок, например (французский только по
названию), приготовляется теперь различной толщины,
которая отмечается соответственно цифрами 5, 7,9,11 и
т. д.; каждая из этих цифр показывает число сплетенных
нитей или, вернее, число нитей, которое должно быть,
но которого нет налицо; из трех образцов, взятых у
различных торговцев, только один заключал указанное
число нитей. Бахрома, например, которая продается
намотанной на картон, часто имеет в сказовом конце два
дюйма ширины, а в другом только один, или первые 20 ярдов
хорошего качества, а остальные, скрытые от глаз, похуже.
Эти мошенничества производятся без всякого стеснения,

1044
Герберт Спенсер
как обычное дело. Мы читали сами ордер, данный
служащему, в котором изложены были детали заказа с
указанием действительной длины и той, которая должна была
фигурировать на ярлыках, и мы сами слышали от одного
фабриканта, что ему заказана была тесьма по 15 ярдов в
куске, причем на ярлыках должно было стоять:
«Гарантировано 18 ярдов»; если же он выставлял на ярлыках
действительную длину, ему возвращали товар обратно, и все,
чего он мог в этом вопросе добиться, это отпускать товар
без ярлыков.
Нельзя себе представить, чтобы в отношениях с
фабрикантами эти оптовые торговцы руководствовались
кодексом морали, значительно отличающимся от того,
которым регулируются их отношения с розничными
торговцами. Факты показывают, что разница тут невелика.
Например, приказчик (исключительно заведующий
закупками для какого-нибудь оптового предприятия на
фабриках) забирает часто у какого-нибудь первоклассного
фабриканта небольшое количество какого-нибудь нового
товара, для создания рисунков которого потрачено
немало времени и денег; этот товар он передает другому
фабриканту для воспроизведения в большом количестве.
Затем, некоторые закупщики делают свои заказы не иначе
как устно, чтобы в случае надобности иметь возможность
отпереться от них, и нам рассказывали о случае, когда
фабрикант, обманутый однажды таким образом, потребовал
в другой раз адя своего обеспечения подписи приказчика
и получил отказ. Существуют и такие неправильные
действия, за которые ответственны, как нам кажется, лица,
стоящие во главе оптовых предприятий. Мелкие фабриканты,
располагающие недостаточным капиталом и в моменты
застоя лишенные возможности выполнить свои
обязательства, часто попадают в зависимость от оптовых фирм,
с которыми имеют дела и жестоко эксплуатируются ими.
Попавшему в такое положение остается или продать весь
свой товар с большим убытком — 30 или 40 % ниже
стоимости его, или заложить его, и, если кредитором является
оптовое предприятие, фабриканту несдобровать. Он
должен работать на условиях, предписываемых фирмой,
и почти всегда банкротится. Чаще всего это наблюдается
в шелково-чулочном деле. Вот слова одного крупного
представителя этой отрасли, наблюдавшего не раз на
своем веку банкротство многих более мелких товарищей по

Опыты научные, политические и философские Ю45
профессии: «Их могут до времени щадить, как кошка
щадит попавшую к ней в лапы мышь, но в конце концов они
будут все же съедены». И мы тем охотнее верим этому
свидетельству, что подобная же система, как нам достоверно
известно, практикуется также некоторыми кожевниками
по отношению к мелким сапожникам, так же, как и
торговцами хмелем и солодом по отношению к мелким
лавочникам.
Относительно другого класса оптовых торговцев,
торгующих иностранными и колониальными товарами, мы
должны сказать, что, хотя в зависимости от характера их
специальности их плутни менее многочисленны и
разнообразны, так же как и менее ярки, тем не менее и они
также носят на себе тот же самый отпечаток Так как вряд ли
можно допустить, чтобы сахар и пряности могли
действовать в качестве нравственной или физической
антисептики, то мы вправе предположить, что торгующие этими
товарами будут, подобно оптовым торговцам, действовать
в направлениях наименьшего сопротивления. И на самом
деле они точно так же эксплуатируют розничного
торговца, как в отношении качества, так и в отношении
количества. Описание их товаров не соответствует обыкновенно
действительности. Образцы, рассылаемые ими своим
покупателям, выдают часто за первый сорт то, что на самом
деле второго сорта. Странствующие агенты должны
переносить с места на место эти лживые наметки, и, если
розничный торговец не обладает достаточной
проницательностью или большим знанием дела, он в большей или
меньшей степени подвергается обману. Иногда никакое
умение не может его спасти. Существуют такие виды
обмана, которые мало-помалу утвердились в качестве
торговых обычаев, которым розничный торговец вынужден
подчиняться. При покупке сахара, например, его
обманывают как в качестве, так и в весе. История этого
мошенничества такова. Первоначально торговец скидывал на тару
с каждой бочки сахара 14 % с веса брутто. Действительный
вес дерева, из которого делались бочки, равнялся тогда
приблизительно 12 % от веса брутто. Таким образом
покупатель получал 2 % барыша. Постепенно бочки стали
делаться толще и тяжелее, так что в настоящее время
первоначальные 12 % возросли до 17 % веса брутто, а так как
14 %-ная скидка все еще продолжает быть в силе, то в
результате получается то, что розничный торговец теряет 3 %,

1046
Герберт Спенсер
которыми он оплачивает дерево вместо сахара. Что
касается качества товара, то здесь обман построен на обычае
давать пробу из самой лучшей части бочки. Во время
своего путешествия с острова Ямайки или с другого места
сахар подвергается некоторой усушке; патока, в большем
или меньшем количестве, всегда присутствующая в сахаре,
просачивается из верхней части бочки в нижнюю, и эта
нижняя часть, известная в технике под названием
«подошва», foots, окрашивается в более темный цвет и
представляет более низкую ценность. Количество его,
заключающееся в бочке, значительно колеблется; и потому розничному
торговцу, получившему фальшивую пробу, остается
угадать, каково будет это количество, и он часто, к ущербу адя
себя, предполагает его менее действительных его
размеров. Нам остается еще упомянуть о другом, более тонком,
виде обмана, который заключается в том, что
сахарозаводчики помещают влажный сахарный песок в
высушенные бочки. В течение того промежутка времени, который
предшествует открытию бочки розничным торговцем,
высушенное дерево впитывает в себя избыток влаги,
заключающийся в сахаре, отчего последний выигрывает в
качестве. Если же торговец вздумает жаловаться на то, что
вес бочки превосходит положенную тару, он получит в
ответ: «Пришлите бочку, она будет, согласно торговым
обычаям, высушена и взвешена».
Не останавливаясь долго на других видах
мошенничества, из которых вышеописанные являются, может быть,
наихудшими, мы укажем здесь на другой пункт в
действиях торговых домов — составление торговых циркуляров.
Многие торговые дома по заведенному обычаю
рассылают своим покупателям периодические отчеты о
совершенных ими сделках, настоящем положении и видах на
будущее. Служа им взаимно в качестве чеков, эти
документы не могут вследствие этого уклоняться слишком далеко
от истины, но все же вряд ли возможно ожидать от них
полной добросовестности. Лица, от которых они исходят,
заинтересованные в большинстве случаев в ценах на
упоминаемые в их циркулярах товары, при составлении этих
отчетов находятся под давлением своих интересов, что
отражается на их видах на будущее. Дальновидные
розничные торговцы не упускают этого из виду. Крупный
провинциальный бакалейщик, прекрасно знающий свое
дело, сказал нам: «У меня правило — бросать торговые

Опыты научные, политические и философские Ю47
циркуляры в огонь». И что такая оценка их достоверности
не безосновательна, мы догадываемся из замечаний
торговцев, работающих в других отраслях торговли. От двух
кожевенных торговцев, одного лондонского и другого из
провинции, мы слышали ту же самую жалобу на
недостоверность циркуляров, рассылаемых торговыми домами,
принадлежащими к той же отрасли торговли. Не то чтобы
эти циркуляры заключали прямо ложные сведения, но,
упуская некоторые факты, которые должны бы
фигурировать в них, они вызывают неверное представление.
Приступая теперь к оценке нравственности
фабрикантов, мы ограничимся исключительно одним только
классом их, а именно фабрикантами шелковых изделий.
В интересах систематического изложения фактов мы
считаем наиболее целесообразным проследить за
различными перипетиями, переживаемыми шелком от первого
появления его в Англии вплоть до того момента, когда он
является готовым к услугам потребителя.
Связки сырого шелка, привезенного из-за моря
(нередко взвешенного к ущербу покупателя вместе с сором,
камешками, китайской медной монетой и т. п.),
распределяются посредством аукциона. Покупки происходят через
посредство «присяжных маклеров» (sworn brokers), и
постановление требует, чтобы последние ограничивались
исключительно своею ролью в качеств агентов. Между тем,
как нам передавал один из фабрикантов шелка, они сами
сплошь и рядом спекулируют на шелке, непосредственно
или через подставных лиц и, будучи лично
заинтересованы в ценах, прибегают по своей должности маклера к
мошенничеству. Мы передаем это, впрочем, только как
ходячее мнение, за достоверность которого не ручаемся.
Купленный таким образом шелк лондонский негоциант
отсылает в фабричные округа для «трощения», т. е. для
приготовления нитки, годной дня пряжи. В
установившейся форме сделки между торговцем шелком и
тростильщиком шелка мы имеем странный прием организованного
и признанного обеими сторонами обмана, выросшего,
очевидно, как противодействие предшествовавшему
обману. Трощение шелка неизбежно сопровождается
некоторой потерей его вследствие присутствия узлов, рваных
концов и слишком слабых нитей. Размер этой потери
колеблется, в зависимости от сорта шелка, от 3 до 20 %,
в среднем он равняется 5 %. При такой изменчивости про-

1048
Герберт Спенсер
цента потери понятно, что недобросовестный
тростильщик при отсутствии контроля может скрыть некоторое
количество шелка, ссылаясь на то, что значительная
потеря в весе вызвана условиями трощения. Отсюда возникла
система «работы за свой счет» (working on cost), как ее
называют, в силу которой тростильщик обязан возвратить
торговцу то же самое по весу количество шелка, которое
он от него получил; значение вышеупомянутого термина,
очевидно, выражает то, что, какова бы ни была потеря, она
идет на счет тростильщика. Но так как тростить шелк без
всякой потери невозможно — по крайней мере, 3 %, а
обыкновенно и 5 %, — это условие неизбежно влечет за собой
обман, если только можно называть этим именем действие,
молчаливо признанное всеми участвующими в деле
лицами. Шелк взвешивается, и то, что утрачено при трощении,
должно быть возмещено каким-нибудь посторонним
веществом. Значительную роль играет при этом мыло. В
небольших количествах оно необходимо употребляется для
удобства наматывания нитей, и это количество охотно
увеличивается. Для этой же цели употребляется и сахар.
Тем или другим путем нити пропитываются посторонним
веществом в количестве, достаточном для возмещения
потери в весе. Такова система, которой обязательно должны
подчиняться все тростильщики, и многие широко
практикуют ее, маскируя этим свою небрежность или что-нибудь
похуже.
Следующая фаза, проходимая шелком, есть окраска.
И тут опять обман стал хроническим и обычным
явлением. В прежнее время, как мы слышали от одного
фабриканта, собственника ленточной фабрики, главным
способом обмана было взвешивание шелка вместе с водой.
Мотки шелка возвращались из красильни если и не явно
влажные, то, во всяком случае, с достаточным
содержанием влаги для того, чтобы уравновесить оставленное там
количество шелка; приходилось принимать меры, чтобы
оградить себя от вызванной такими манипуляциями
потери. В последнее время, однако, возникла система обмана,
далеко опередившая прежний прием, а именно:
употребление тяжелых красок. Ниже мы приводим относящиеся
сюда детали, сообщенные нам одним тростильщиком
шелка. По его словам, этот прием вошел в употребление
лет 45 тому назад. До этого времени шелк терял
значительную часть своего веса в котле. Тончайшее волокно

Опыты научные, политические и философские Ю49
шелка при выходе из прядильного органа шелковичного
червя покрыто легким слоем клея, растворимого в кипятке.
Поэтому при крашении этот слой, достигающий 25 % всего
веса шелка, растворяется, и шелк теряет соответственно
в весе. Таким образом, первоначально на каждые 16 унций
шелка, поступившего в краску, терялось 5 унций; но мало-
помалу, вследствие употребления тяжелых красок,
достигнут был противоположный результат, — теперь шелк
выигрывает при этом в весе, и выигрывает иногда в почти
невероятной пропорции. Оказывается, что увеличение
в весе шелка при окраске колеблется между 12 и 40
унциями на фунт; т. е. фунт шелка вместо того, чтобы потерять
4 унции, как было первоначально, увеличивается в весе
в некоторых случаях, как, например, при применении
некоторых черных красок, на целых 24 унции. Вместо того
чтобы стать на 25 % легче, он стал на 150 % тяжелее,
заключая в себе 175 % постороннего вещества. А так как в этой
стадии обработки шелка все сделки с ним происходят на
вес, то становится понятным, что возникновение и
развитие этой системы представляет историю целого ряда
обманов. В настоящее время это стало известным каждому,
занимающемуся этим делом, и каждый настороже.
Подобно другим видам мошенничества, он, сделавшись
обычным и всеобщим, перестал быть выгодным для кого бы то
ни было; но он может все же служить для характеристики
нравственности участвующих в нем лиц. Трощеный и
окрашенный шелк переходит в руки ткача, и тут мы опять
встречаемся с новым видом недобросовестных проделок
Фабриканты узорчатого шелка грешат против своих
товарищей, подделывая их рисунки. Законы, которые
оказались необходимыми для защиты от этого вида грабежа,
доказывают, что он получил широкое распространение
и до сей поры еще не вывелся. Один из пострадавших от
него передавал нам, что фабриканты и теперь добывают
друга у друга рисунки путем подкупа рабочих. В своих
сношениях с приказчиками («buyers») некоторые
фабриканты также прибегают к обманам: может быть, под
влиянием желания возместить лежащий на них тяжелый налог
в виде угощений и т. п. товары, которые были отвергнуты
одними закупщиками, показываются другим с искусно
разыгранною таинственностью и с уверениями, что эти
товары были специально для них сохранены, — прием, на
который ловится иногда недостаточно предусмотритель-

1050
Герберт Спенсер
ный человек. Вряд ли нужно упоминать, что процесс
производства товара имеет свои особые виды обмана. В
торговле лентами, например, существует прием, называемый
«казовым концом» (topending), который заключается в том,
что первые 3 ярда ленты делаются хорошего качества, а
остальные (которых не видно, когда лента намотана)
дурного или редкого тканья. А затем следует фабрикация
различных имитаций, изготовляемых из низших сортов
материала, — обманы тканья, могли бы мы их назвать. Этот
прием понижения качества товара, не случайный, а твердо
установившийся, развивается в поразительных размерах
и с поразительною быстротой. Какой-нибудь новый
фабрикат, продающийся первоначально по 7 ш. 6 п. за ярд,
вытесняется различными подделками до тех пор, пока через
18 месяцев подобие его начинает продаваться по 4 ш. 3 п. за
ярд. Встречаются даже более значительные понижения
качества и цены — от 10 ш. до 3 и даже 2 ш. за ярд. Это
продолжается до тех пор, пока негодность этих поддельных
фабрикатов не станет настолько очевидною, что они не
находят более сбыта, и тогда возникает реакция, которая ведет
или к возвращению первоначального фабриката, или к
производству какого-либо нового взамен прежнего.
Из запаса собранных нами заметок о
злоупотреблениях в торговле, розничной и оптовой, и в мануфактуре мы
должны многие оставить без рассмотрения. Мы не будем
здесь распространяться о довольно обычном приеме
употребления фальшивых торговых марок или о подделке
чужих оберток. Мы должны ограничиться здесь только
ссылкой на действия, по-видимому, очень почтенных
домов, которые покупают товары, заведомо нечестным
образом приобретенные; мы должны воздержаться и от
подробного изложения известных установившихся плутней,
существующих под личиной величайшей
респектабельности, которая, по-видимому, облегчает эти гнусные
действия. Те виды обмана, на которых мы здесь
останавливались, являются только образцами того, что заняло бы
целый том, если бы мы вздумали описывать его во всех его
проявлениях.
Упомянем еще о тех видах торговой
безнравственности, которые заключают в себе некоторое оправдание,
показывая, как незаметно и даже неудержимо люди
втягиваются в дурные поступки. Несомненно, что новый вид
мошенничества вводится всегда каким-нибудь крайне

Опыты научные, политические и философские Ю51
бессовестным торговцем. Мало-помалу его примеру
следуют другие торговцы, обладающие более или менее
растяжимым кодексом нравственности. Более нравственные
торговцы подвергаются постоянно искушению следовать
тем сомнительным приемам, которые практикуются
вокруг них. Чем более число неустоявших, чем обычнее
становится известная проделка, тем труднее для остальных
противостоять искушению. Давление на них конкуренции
все более усиливается; они борются с неравными силами,
так как лишены одного из источников барыша, открытого
для их противников, и в конце концов они вынуждены
идти по следам остальных. Возьмем для примера факты,
имевшие место в свечном промысле. Как известно,
обыкновенные сорта свечей продаются пачками, в которых
предполагается по 1 ф. веса. Первоначально номинальный
вес соответствовал реальному, но в настоящее время они
до известной степени расходятся, причем разница
колеблется между У2 и 2 унц., и, следовательно, потеря веса
достигает иногда 12 ty2 %- Теперь, если какой-нибудь
честный фабрикант предложит розничному торговцу свои
свечи, скажем, по 6 шил. за 12 ф., — «О, — скажут ему, — мы
получаем их по 5 ш. 3 п.». — «Но мои, — скажет
фабрикант, — полновесные, а ваши нет». — «А что мне в том? —
ответит розничный торговец. — Фунт свечей и есть фунт
свечей, мои покупатели покупают их пачками и не заметят
разницы между вашими свечами и другими.» И
добросовестный фабрикант, встречая везде одно и то же
рассуждение, вынужден делать как другие или вовсе отказаться от
своего дела. Теперь возьмем другой пример, известный
нам так же, как и предыдущий, со слов фабриканта,
которому самому пришлось идти на компромисс. Это
фабрикант резиновой ткани, получившей теперь такое широкое
применение при изготовлении обуви и т. п. От одной из
лондонских фирм, с которой он вел большие дела, он
получил недавно образец резиновой ткани, изготовленной
какой-то другой фабрикой, в сопровождении следующего
вопроса: «Можете ли вы работать такую ткань по столько-
то за ярд?» (цена ниже той, по которой он до сих пор
работал); при этом намекалось, что в случае отказа им придется
обратиться к другому фабриканту. Разорвав на части
присланный образец (который он показал нам), он нашел, что
многие нити в нем не шелковые, как бы следовало, а
бумажные. Указывая на это приславшему образец, он присо-

1052
Герберт Спенсер
вокупил, что, прибавляя вместо шелка бумагу, он также
может работать по указанной цене, что с этого времени и
делал, ибо убедился, что в противном случае лишится
значительной доли своих заказов. Он понимал, кроме того, что
если не уступит вначале, то, во всяком случае, будет
вынужден сделать это впоследствии, потому что прочие
фабриканты резиновой ткани будут наперебой предлагать такую
поддельную ткань по соответственно уменьшенной цене,
и если он один будет вырабатывать с виду однородный
товар по более высокой цене, то потеряет всех своих
покупателей. Этого фабриканта мы имеем серьезные основания
считать человеком вполне нравственным, благородным
и прямым, и, несмотря на то, мы видим, что в этом случае
он в некотором смысле вынужден был принять участие
в неблаговидном деле. Факт удивительный, но тем не
менее совершенно верный: те, которые не поддаются этой
нравственной порче, часто рискуют при этом
банкротством, а иногда даже наверняка к нему идут. Мы высказываем
это не как очевидное следствие писанных выше условий,
но говорим на основании сообщенных нам фактов. Нам
рассказывали историю одного торговца сукнами,
который, внося совесть в свои торговые дела, отказывался
прибегать к обычным в торговле обманам. Он не хотел
выдавать свой товар за лучший, чем он был на самом деле, он не
хотел уверять, что рисунки самые новейшие, когда они
были сделаны в предшествующий сезон, не хотел ручаться за
прочность красок, когда был уверен, что они линяют.
Воздерживаясь от этих и подобных им неблаговидных
поступков, обычных среди его конкурентов, он вследствие
того не находил сбыта для своих товаров, которые его
конкуренты продали бы при помощи пущенной в ход лжи;
дела его шли так плохо, что он дважды приведен был к
банкротству. И по мнению нашего собеседника, он своим
банкротством причинил людям больше зла, чем мог бы
причинить, прибегая к обычным торговым проделкам. Из
этого видно, как сложен этот вопрос и как трудно в таких
случаях определить степень виновности коммерсанта.
Часто — даже почти всегда — ему приходится выбирать одно
из двух зол. Если он старается вести свое дело со строгой
добросовестностью: продает только доброкачественный
товар и только полной мерой, — его конкуренты,
работающие в той же отрасли, фальсифицируя товар или
употребляя другие уловки, имеют полную возможность подорвать

Опыты научные, политические и философские Ю53
его торговлю. Его покупатели, не оценивая в достаточной
мере превосходство его товаров в качественном или
количественном отношении и увлеченные кажущейся
дешевизной других магазинов, изменяют ему Рассматривая
свои книги, он убеждается в том печальном факте, что
постепенно уменьшающихся поступлений вскоре
недостаточно будет для погашения его обязательств и содержания
все возрастающей семьи. Что ему делать в таком случае?
Продолжать свой образ действий, прекратить платежи,
причинить тяжелые потери своим кредиторам и вместе
с женой и детьми идти с сумой? Или последовать примеру
своих конкурентов: прибегать к подобным же проделкам
и заманивать покупателей теми же самыми мнимыми
выгодами? Последний путь является наименее пагубным не
только для него самого, но даже и для других; да и так же
точно поступают и люди, пользующиеся всеобщим
уважением. Зачем же ему разорять себя и свою семью, стремясь
быть лучше своих ближних? И он решается делать так, как
делают другие.
Таково положение купца, такова аргументация, при
помощи которой он старается себя оправдать, и жестоко
было бы произнести над ним строгий приговор. Само
собою разумеется, что такое объяснение не везде приложи-
мо. Существуют такие отрасли торговли, в которых
конкуренция играет менее активную роль и где, следовательно,
употребление предосудительных приемов не может быть
оправдано; здесь, действительно, плутни гораздо реже.
Затем многим купцам удалось приобрести связи, которые
обеспечивают им соответствующие доходы, не вынуждая
их прибегать к мелкому надувательству, и потому,
поступая так, они не имеют никакого оправдания. Кроме того,
существуют люди, руководимые обыкновенно не нуждой,
а алчностью, которые вводят в употребление эти плутни
и мелкие проделки, и эти люди заслуживают безусловного
осуждения как потому, что не имеют оправдания для
собственной виновности, так и потому, что вводят в грех
других. Оставляя, однако же, в стороне этот сравнительно
незначительный класс промышленников, мы должны будем
признать, что большинство последних, занимающихся
обычными родами промышленности, требуют большей
осмотрительности в порицании, чем это кажется на
первый взгляд. Во всех рассмотренных нами случаях мы
должны были прийти к одному и тому же заключению,

1054
Герберт Спенсер
а именно, что тем, которые занимаются обычными
отраслями коммерции, представляются только два исхода:
принять образ действия своих конкурентов или отказаться от
дела. Люди различных профессий и в различных
местностях, люди по природе своей порядочные, очевидно
страдающие вследствие унижений, которым вынуждены
подчиняться, высказали нам одну и ту же печальную уверенность,
что строгая честность несовместима с коммерцией. Их
общее убеждение, выраженное каждым из них в
отдельности, что строго честный человек должен тут неминуемо
погибнуть.
Если бы банковские злоупотребления не обсуждались в
прошлом году так часто в нашей прессе, мы остановились
бы на более основательном разборе этого дела, теперь же
мы предполагаем, что относящиеся сюда факты всем
известны, и ограничимся поэтому только несколькими к ним
комментариями.
По мнению одного из наиболее сведущих в этой
области людей, директора акционерных банков редко
оказывались виновными в прямом мошенничестве. За
исключением нескольких всем известных случаев, общее правило
заключается, по-видимому, в том, что директора не были
непосредственно заинтересованы в поддержке тех
спекуляций, которые оказались в такой степени
разорительными для вкладчиков и пайщиков, и сами оказывались
обыкновенно в числе наиболее пострадавших. Их вина, хотя
и менее гнусная, но все же очень серьезная, заключалась,
скорее, в небрежном отношении к своим обязанностям.
Не обладая часто надлежащими сведениями, они
оперировали над собственностью людей в большинстве случаев
недостаточных. Вместо того, чтобы приложить к
распоряжению этой собственностью столько же старания, как
если бы это была их личная собственность, многие из них
проявили преступную беспечность, отдавая вверенные им
капиталы без достаточных гарантий или предоставляя
своим товарищам полную свободу действий в этом
направлении. В их пользу могут быть, конечно, приведены
многие смягчающие вину обстоятельства. Прежде всего не
следует упускать при этом из виду общих недостатков
корпоративной совести, вызываемых разделенною
ответственностью. К этому нужно прибавить, что если пайщики,
руководствуясь исключительно уважением к богатству
и внешнему положению, на должности директоров изби-

Опыты научные, политические и философские Ю55
рают не наиболее опытных, наиболее умных и
испытанных в своей честности людей, а наиболее богатых и
высокопоставленных, то порицание не может относиться
только к избранным таким образом лицам, оно должно быть
распространено и на тех, кто их выбирает. И даже более —
оно должно быть распространено также и на публику, так
как такое неразумное избрание отчасти обусловливается
известной склонностью вкладчиков. Но после всех этих
оговорок приходится, однако же, признать, что эти
банковские администраторы, рискующие чужой
собственностью, ссужая ею спекулянтов, по своей нравственности
мало чем отличаются от этих самых спекулянтов: как эти
последние рискуют чужими деньгами в предприятиях,
которые кажутся им выгодными; так поступают и
директора, которые предоставляют в их распоряжение чужие
капиталы. Если последние скажут в свое оправдание, что
снабжали их деньгами в расчете на хорошие проценты,
так и первые могут сказать, что рассчитывают на то, что
помещенные ими капиталы вернутся со значительным
барышом. Во всяком случае, это одно из тех дел, вредные
последствия которых падают не столько на самих
действующих лиц, сколько на других, и если в отношении к
директору можно сказать, что его действия имеют главным
образом в виду интересы его доверителей, тогда как
спекулянт руководится только своими личными интересами,
то на это можно возразить, что вина директора не
уменьшается оттого, что он делает опрометчивый шаг под
влиянием сравнительно слабого мотива. На самом деле, если
директор ссужает капиталами пайщиков лицо, которому
он не доверил бы своих собственных капиталов, он
злоупотребляет оказанным ему доверием. Устанавливая
градацию преступлений, мы переходим от прямого воровства
к воровству косвенному, на одну, две или несколько
степеней удаленному от прямого воровства. Хотя человек,
спекулирующий чужими деньгами, не может быть обвинен
в прямом воровстве, но может быть обвинен в воровстве
косвенном: он сознательно рискует собственностью
своего ближнего, с намерением, в случае удачи, присвоить себе
барыш, в обратном случае же предоставить ему нести
убытки: его преступление заключается в случайном
воровстве. Отсюда следует, что лицо, стоящее, подобно
директору банка, в положении поверенного и предоставляющее
вверенные ему капиталы в руки спекулянтов, должно быть

1056
Герберт Спенсер
названо соучастником в случайном воровстве. Если такой
строгий приговор должен быть произнесен как
относительно тех, которые ссужают вверенные им капиталы
спекулянтам, так и по отношению к спекулянтам, которые их
занимают, то что же должно сказать о гораздо более
виновном классе людей, которые добиваются ссуды путем
обмана, которые не только закладывают чужую
собственность, когда получат ее, но которые получают ее под
ложным предлогом? Ибо как иначе можем мы назвать тех,
которые достают деньги при помощи аккомодационных
векселей? Если А и Б согласятся между собою один выдать,
другой акцентировать вексель на 1000 ф., «полученных
сполна», тогда как на самом деле между ними не было ни
продажи товара, ни передачи ценностей, то такая сделка
является не только воплощенной ложью, но она
становится ложью живой и активной. Тот, кто учитывает такой
вексель, полагает, что Б, сделавшийся собственником 1000 ф.,
будет в указанный срок иметь для расчета 1000 ф. или что-
либо равноценное. Если бы он знал, что ни у того, ни у
другого нет в руках ценностей, потребных для уплаты по
векселю, он не учел бы его, — он не дал бы человеку взаймы
денег без обеспечения. Если А представил в банк
фальшивую закладную и получил бы под нее ссуду, то совершил бы
не больший проступок В практическом отношении
аккомодационный вексель есть подлог. Ошибочно
предполагать, что подлог ограничивается составлением
документов, вещественно фальшивых, т. е. содержащих
подложные подписи или другие знаки; правильно понимаемый
подлог обнимает собою также и составление документов
нравственно фальшивых. В чем заключается преступность
подделки кредитного билета? Не в одной только
механической имитации, это только средство для достижения
цели и само по себе отнюдь не преступно. Преступление
заключается в обмане, во внушении людям ложного
убеждения, что данная бумага якобы представляет известную
сумму денег, тогда как на самом деле она не представляет
ровно никакой ценности. Нужды нет, достигнут ли этот
обман путем копирования букв и изображений, как в
поддельном кредитном билете, или в копировании
выражений, как в аккомодационном векселе. В обоих случаях
предмету, лишенному всякой ценности, придан вид
известной ценности, а в этом придании ложного значения
и заключается сущность преступления. Правда, что акцеп-

Опыты научные, политические и философские Ю57
тант аккомодационного векселя надеется обыкновенно
уплатить по нему в означенный срок Но если тот, кто
считает себя на этом основании правым, вспомнит ту массу
случаев, когда, пользуясь фальшивыми документами, люди
вступали в обладание деньгами, которые рассчитывали
немедленно вернуть и были тем не менее признаны
виновными в подлоге, они увидели, что доводы эти
недостаточно убедительны. Мы утверждаем поэтому, что составители
аккомодационных векселей должны быть признаны
подделывателями, но чтобы в том случае, если бы закон
подвел их под эту категорию, из этого получилась
значительная польза, — этого мы не можем сказать; тут возникает
целый ряд вопросов: не будет ли подобное изменение
в законодательстве вредно в том отношении, что устранит
целую массу безвредных сделок, устраиваемых под этою
фиктивной формой людьми вполне кредитоспособными?
Если бы употребление слов «получено сполна» признано
было преступлением во всех тех случаях, когда получения
в действительности не было, то не привело ли бы
подобное постановление просто к возникновению нового рода
документов, в которых эти слова были бы упразднены?
Явится ли какая-нибудь польза оттого, что векселя будут
своим внешним видом удостоверять, представляют ли они
действительно реальные ценности или нет?
Действительно ли последует ограничение неправильного кредита,
когда банкиры и дисконтеры будут наблюдать за тем, чтобы
некоторые из векселей, попадающих в их руки от имени
спекулянтов или недостаточно солидных купцов, были
признаны аккомодационными? Все это вопросы, которые
не подлежат нашему обсуждению; нас занимает здесь
только нравственная сторона вопроса. Однако же для того,
чтобы правильно оценить размеры вышеупомянутого зла,
мы не должны упускать из виду, что подобного рода
мошеннические сделки многочисленны и что каждая из них
порождает обыкновенно целый ряд других подобных же
сделок Первоначальная ложь является обыкновенно
матерью дальнейшей лжи, которая, в свою очередь, производит
обширное потомство ит.дв нисходящих коленах в
возрастающей прогрессии. Когда А и Б видят, что срок их
векселя в 1000 ф. истекает, а предположенные результаты
спекуляции еще не осуществились, они, как это часто бывает,
находят, что дело вместо выигрыша привело к потере или
что срок для реализации их предполагаемых барышей еще
34 Г. Спенсер

1058
Герберт Спенсер
не наступил; или, наконец, что барыш, если таковой
имеется, не соответствует тому расточительному образу жизни,
который они себе между тем усвоили, — словом, они
убеждаются, что вексель не может быть ими погашен, и
прибегают к выдаче новых векселей для уплаты по первому.
Придя к этому решению, они обыкновенно находят
более удобным заручиться более крупной суммой, чем
нужно для предстоящей им уплаты по обязательствам. И если
они не достигнут на этот раз крупного успеха, который
позволил бы им поправить свои дела, они снова
возвращаются к этому средству. И пока не наступит денежный
кризис, такой порядок вещей дает им возможность
удерживаться без труда на поверхности; и действительно,
внешний вид процветания, который придает им значительное
число находящихся в обращении их векселей с
почтенными бланковыми надписями, создает такое к ним доверие,
которое открывает им еще более широкий кредит. И если,
как это иногда бывает, эта процедура достигает таких
размеров, что к участию в ней привлекаются люди в
различных городах королевства и даже далеко за пределами его,
эта видимость становится еще разительнее и весь этот
пыльный пузырь достигает еще большего развития. Но так
как все подобного рода сделки ведутся на занятый капитал,
на который приходится платить проценты, и, с другой
стороны, поддержание этого организованного обмана ведет
за собой постоянные расходы и даже иногда
значительные жертвы; затем, так как сама система по своему
характеру непременно ведет к безрассудным спекуляциям, — то
все это здание лжи неминуемо должно в конце концов
рухнуть и в своем падении разорить или запутать, помимо
участников, также и многих других, которые вовсе не
участвовали в предприятии.
И это зло не кончается теми непосредственными
карами, которые время от времени обрушиваются на честных
коммерсантов. Эта система навлекает на них также и
суровые косвенные бедствия. Эти люди, искусственно
создающие для себя кредит, являются обыкновенно виновниками
понижения цен ниже их нормального уровня, ибо в
критические минуты они вынуждены по временам продавать
свой товар с убытком, — иначе вся машина остановится —
и хотя в каждом подобном деле это является только
случайным казусом, тем не менее если принять в
соображение число таких случаев в каком-нибудь предприятии,

Опыты научные, политические и философские Ю59
то окажется, что всегда имеются такие лица, которым
приходится терпеть убытки, т. е. всегда имеются такие
коммерсанты, которые искусственно угнетают рынок Одним
словом, часть капитала, полученного обманным образом
от одних купцов, расходуется на то, чтобы понизить
барыши других, вовлекая их часто в серьезные затруднения.
Однако, чтобы быть справедливым, наше осуждение не
должно ограничиваться этими вампирами коммерции, в
известной степени оно должно быть распространено на
гораздо более обширный класс людей. Между
безденежным фантазером, который добивается возможности
орудовать капиталом посредством подлогов, и честным
купцом, никогда не заключающим обязательств,
превышающих размеры его имущества, лежит целая лестница
ступеней. От дел, которые ведут исключительно на чужой,
приобретенный посредством подлогов капитал, мы
переходим к предприятиям, в которых девять десятых капитала
заняты и только одна десятая собственного; за ними
следуют такие предприятия, в которых отношение
действительного капитала к фиктивному более значительно; следуя
таким образом далее и далее, мы дойдем до очень
значительной категории людей, которые торгуют только немножко
выше своих средств. Достигнуть большего кредита, чем
тот, который был бы открыт, если бы положение дел было
вполне известно, — вот цель, к которой стремятся все эти
люди, и случаи, в которых этот кредит не вполне
обеспечен, только степенью отличаются от тех, когда этот кредит
совсем не обеспечен. Как многие уже начинают понимать,
это преобладание косвенной нечестности не мало
содействовало нашим коммерческим бедствиям. Говоря вообще,
господствующее стремление каждого купца заключается
и том, чтобы оперировать не только своим собственным,
I io также и чужим капиталом, и если А занимает, пользуясь
кредитом В, В, в свою очередь, воспользуется кредитом С,
который сам прибегает к кредиту А, — если во всем
торговом мире каждый принимает на себя обязательства,
которые в состоянии выполнить не иначе как при непосредст-
нснной или косвенной помощи других, если каждый
может быть спасен от банкротства только благодаря чужой
I юмощи, то крах неминуем. Возмездие за всеобщую
недобросовестность может быть отсрочено, но его невозможно
избежать.
Средний уровень коммерческой нравственности не

1060
Герберт Спенсер
мог быть, разумеется, точно представлен на тех немногих
страницах, которыми мы здесь располагаем. С одной
стороны, мы могли привести только немногочисленные
типические примеры тех предосудительных приемов,
которыми позорится торговля; с другой — мы были
вынуждены ограничиться только такими примерами, оставляя
в стороне громадное количество честных дел, среди
которых они рассеяны. Между тем при увеличении числа
первых приговор был бы суровее; при растворении же их
в громадной массе честных поступков приговор был бы
смягчен. Приняв в соображение все смягчающие
обстоятельства, приходится все же признать, что дело обстоит
довольно плохо, причем наше впечатление в этом случае
основывается не столько на приведенных выше фактах,
сколько на мнении лиц, к которым мы за ними
обращались. Во всех этих случаях нам пришлось встретиться
с основанным на долголетнем личном опыте убеждением,
что промышленность неразрывно связана с
нравственной испорченностью. Это убеждение высказывалось то
с отвращением, то с безнадежностью, то с озлоблением
или насмешкой, сообразно характеру собеседника, но это
было общее их убеждение. Оставив в стороне высший
класс коммерсантов, а также несколько менее
распространенных отраслей промышленности и те
исключительные случаи, в которых удалось приобрести полное
господство над рынком, общее свидетельство компетентных
лиц согласно подтверждает, что успех тут несовместим со
строгой честностью. Живя в коммерческом мире,
приходится принять его этический кодекс: нельзя давать ни
больше, ни меньше, быть более честным или менее
честным, чем все те, которые опускаются ниже этого уровня,
изгоняются те, которые поднимаются выше его,
низводятся до его уровня или разоряются. И как при самозащите
цивилизованный человек, попавший в среду диких,
становится сам дикарем, так, по-видимому, и
добросовестный коммерсант при самозащите должен стать так же
мало добросовестным, как и его конкуренты. Говорили, что
закон животного мира гласит «Пожирайте и будьте
пожираемы»; относительно нашего коммерческого мира мы
можем перефразировать это изречение так
«Обманывайте и будьте обманываемы». Система жестокой
конкуренции, проводимая без соответствующего нравственного
контроля, очень близко походит на систему коммерчес-

Опыты научные, политические и философские Юб1
кого каннибализма. Она ставит перед человеком
альтернативу: пользуйся тем же оружием, как и твой антагонист,
или будь побежден и уничтожен.
Из возникающих ввиду подобных фактов вопросов
наиболее сложным является следующий: не оправдывается
ли таким образом в полной мере предубеждение, которое
существовало всегда против промышленности и
промышленников? Не объясняется ли обычное неуважение к
коммерсантам той низостью, той бесчестностью и
нравственной деградацией, которые в них проявляются? На
подобные вопросы ожидается быстрый утвердительный
ответ, но мы сильно сомневаемся, чтобы такой ответ был
действительно основателен. Мы более склонны думать,
что эти проступки являются продуктом общих свойств
характера, поставленного в специальные условия. Мы не
имеем никакого основания предполагать, что
промышленный класс по природе своей хуже других классов
людей. Люди, взятые наудачу из высшего и низшего класса,
поставленные в одинаковые условия, будут, по всей
вероятности, действовать одинаково, и коммерческий мир мог
бы очень легко ответить на обвинение обвинением. Кто
протестует против их недобросовестности? Стряпчий?
Но они могут заставить его замолчать, указав на
бесчисленные темные пятна на репутации его сословия.
Адвокат? Но распространенный среди них обычай браться за
неправые дела и принимать плату за работу, которую не
исполнили, делают его критику опасной для него самого.
Приговор изрекается прессой? Приговоренный может
заметить ее представителю, что высказывать
положительные суждения о книге, которую не читал, на основании
самого беглого просмотра нечестно, равно и восхвалять
посредственные произведения приятеля и громить
хорошую книгу, написанную врагом; они могут также
спросить, не подлежит ли человек, пишущий под диктовку
должностного лица то, чему сам не верит, тяжелому
обвинению в желании обмануть общественное мнение? Кроме
того, торговцы могли бы сослаться на то, что многие из
их неблаговидных поступков навязываются им
неразумением их покупателей. Они, и в особенности суконщики,
могли бы указать на то, что вечное требование уступки
предъявляется без всякого соображения о необходимой
доле заработка продавца и что для ограждения себя от
подобных попыток нажиться на их потере они вынуждены

1062
Герберт Спенсер
запрашивать больше, чем намерены взять. Они могут
также привести, что затруднения, в которые их часто
повергает проволочка в уплате больших сумм со стороны богатых
покупателей, сами по себе являются причиной
неправильных с их стороны действий, вынуждая их прибегать ко
всевозможным средствам, законным и незаконным, для
выполнения своих обязательств. И тогда, доказав, что эти
люди, обнаруживающие такое неуважение к чужим нравам,
не имеют для этого никакого оправдания, купцы могут
спросить: одни ли они, могущие привести в свое
оправдание необходимость борьбы с беспощадной
конкуренцией, заслуживают осуждения и порицания, если
обнаруживают подобное же неуважение, но в другой форме. И даже
по отношению к блюстителям общественной
нравственности членов законодательного собрания они могут
воспользоваться аргументом tu quoque, спрашивая:
действительно ли подкуп служащего у покупателя настолько хуже
подкупа избирателя? Или не придется ли поставить на
одну доску приобретение голосов путем громких и
пустозвонных речей, произносимых перед избирателями
и заключающих в себе неискренние заявления,
приноровленные ко вкусам последних, с приобретением заказа
на товар обманными заверениями относительно его
качества? Нет, немногие классы, если только такие вообще
существуют, совершенно свободны от упреков в такой же
крупной недобросовестности, если только принять в
соображение относительную силу соблазнов, которые мы
выше представили. Понятно, что эти поступки не будут ни
так мелочны, ни так грубы там, где обстоятельства не
способствуют развитию мелочности или грубости, ни так
постоянны и организованны там, где условия жизни
данного класса не стремились сделать их обычными. Приняв во
внимание все эти обстоятельства, мы должны будем, как
нам кажется, прийти к заключению, что промышленный
класс сам по себе не лучше и не хуже других классов и
втягивается в свои гнусные обычаи большей частью
внешними условиями.
Другой вопрос, естественно здесь возникающий:
не возрастает ли вышеописанное зло? Многие из
приведенных нами фактов подтверждают как будто бы это
предположение, тогда как многие другие явственно
доказывают противное. Взвешивая доказательства, мы не
должны упускать из виду, что само внимание общества,

Опыты научные, политические и философские ЮбЗ
так усиленно в данный момент обращенное на эти
вопросы, само по себе уже является источником заблуждения,
так как оно способно возбудить мысль, что сознанные
в настоящую минуту злоупотребления являются
продуктом новейшего времени, тогда как на самом деле они до
сих пор просто не замечались или мало замечались. Так
было, несомненно, с преступлениями, с нищетой, с
невежеством народной массы, и то же самое, по всей
вероятности, произошло с торговой безвестностью. И как
высота живых существ в шкале творения может быть измерена
степенью развития их самосознания, так до известной
степени может определяться и высота положения целых
обществ. Более культурные общества отличаются от
менее культурных развитием того, что заменяет социальное
самосознание. В последние годы у нас, к счастью,
замечался значительный рост этого социального самосознания,
и мы полагаем, что этому обстоятельству должно быть
главным образом приписано общее мнение, будто
торговая недобросовестность возрастает. Известные нам
факты, относящиеся к прошлому промышленности,
подтверждают это мнение. В своем «Complete English
Tradesman» Дефоэ среди других маневров розничных торговцев
упоминает об искусственном освещении, которое они
устраивали в своих лавках, чтобы придать товару
обманчивый вид. Он упоминает о «лавочной риторике», о «потоке
лжи», которые лавочники пускают обыкновенно в ход
перед своим покупателем, и передает приводимое ими
оправдание, что без лжи не проживешь. Он говорит, что в то
нремя вряд ли существовал какой-либо лавочник,
который не держал бы у себя ящика с фальшивыми или
порчеными деньгами, которые он спускал при всяком удобном
случае, и что люди даже наиболее честные торжествовали,
если им удавалось проявить свое искусство в сбыте таких
денег. Эти факты показывают, что коммерческая
честность того времени ни в каком случае не превосходила
нынешней; и, если мы припомним многочисленные
парламентские акты, изданные в прежнее время с целью
противодействовать обманам всякого рода, мы придем к тому
самому заключению. То же самое может быть смело
выведено и на основании общего состояния общества. В то
время, когда в течение целого ряда царствований
правительство все более и более обесценивало монету,
нравственная высота среднего класса вряд ли могла быть значи-

1064
Герберт Спенсер
тельнее нынешней. Среди поколений, у которых
сочувствие к правам ближнего было так слабо, что торговля
рабами не только считалась позволительною, но и инициатор
ее в награду получал право сделать в своем гербе надпись,
напоминающую об этом его подвиге, едва ли возможно
было, чтобы люди более уважали права своих сограждан,
чем в настоящее время. Время, отличавшееся таким
способом отправления правосудия, что в самом Лондоне
существовали целые гнезда преступников и на всех больших
дорогах хозяйничали целые шайки грабителей, не могло
отличаться честной торговой практикой. Тогда как,
наоборот, время, видевшее, подобно нашему, столько
справедливых социальных реформ, вынужденных у
законодательства общественным мнением, вряд ли может оказаться
эпохой, когда сделки между индивидами могли сделаться
более несправедливыми. Между тем несомненно, что
многие из описанных нами проделок современного
происхождения. Значительная их часть установилась в
последние тридцать лет, другие зарождаются только теперь. Как
примирить это кажущееся противоречие?
Это примирение не особенно трудно. Оно заключается
в том факте, что, в то время как простой обман
сокращался, косвенные виды его возрастали как в разнообразии, так
и в числе. Это положение мы считаем вполне согласным
с мнением, что уровень коммерческой нравственности
в настоящее время повысился. Ибо, если мы оставим в
стороне, как не подлежащие нашему рассмотрению,
религиозные и легальные наказания и спросим, что составляет
высшую нравственную преграду, удерживающую человека
от причинения зла своему ближнему, мы должны будем
ответить — сочувствие к причиненному ему страданию. Но
степень этого сочувствия, обусловливаемая живостью, с
какою мы представляем себе это страдание, изменяется не
в зависимости от обстоятельств каждого данного случая.
Оно может быть достаточно активно для того, чтобы
остановить такого рода действия, которые очевидно должны
причинить сильное страдание, и вместе с тем
недостаточно активно, чтобы удержать от действий, которые могут
причинить только легкое неудовольствие. Достаточно
сильное для того, чтобы удержать человека от действия,
которое причинит немедленный вред известному ему
лицу, оно может быть недостаточно сильно для того, чтобы
удержать его от поступка, который причинит отдаленный

Опыты научные, политические и философские Юб5
вред неизвестному ему лицу. Существуют факты,
подтверждающие тот вывод, что нравственные преграды
изменяются в зависимости от ясности, с какою человек представляет
себе дурные последствия своего поступка. Многие, которые
не решились бы украсть что-нибудь из чужого кармана,
I ie задумаются прибегнуть к фальсификации своих
товаров, и тот, кто никогда не помышлял о сбыте фальшивой
монеты, смело принимает участие в проделках
акционерных банков. Отсюда следует, как мы говорили, что
увеличение числа более сложных и тонких форм обмана вполне
совместимо с общим прогрессом нравственности, если
только оно сопровождается уменьшением числа более
грубых видов обмана.
Но нас интересует здесь не столько вопрос, лучше ли
стала торговая нравственность или хуже, сколько —
почему она так дурна? Почему мы в нашем нынешнем культур-
I юм состоянии обнаруживаем так много черт,
напоминающих своекорыстного дикаря? Откуда берется в нас, после
11еустойчивого внушения нам честных принципов во
время нашего воспитания, в дальнейшей жизни так много
плутовства? Каким образом вопреки всем увещаниям,
которые наш коммерческий класс выслушивает каждое
воскресенье в церкви, возобновляет он в ближайший
понедельник свои подвиги? Каков тот могущественный фактор,
который нейтрализует действие воспитания,
законодательства, религии?
Мы не будем останавливаться здесь на разнообразных
побочных причинах и сосредоточим все наше внимание
I ia главной причине. В более обширном изложении нужно
оы сказать кое-что о легковерии покупателей, которое
заставляет их доверять обещаниям невозможных барышей;
кое-что и об их алчности, побуждающей их постоянно
стремиться получить больше, чем они имеют право
рассчитывать, и потому поощряющей продавцов к
обманчивым уступкам. Возрастающая дороговизна жизни,
обусловленная увеличением народонаселения, может быть, также
I фиходит сюда в качестве побочной причины, так же как и
большая стоимость содержания семьи, вызванная более
высокими требованиями воспитания. Но главная причина
»тих торговых плутней заключается в интенсивности
стремления к богатству. И если мы спросим: откуда это
интенсивное стремление, — ответ будет: оно вызывается
неразборчивостью уважения, вызываемого к богатству.

1066
Герберт Спенсер
Отличиться от толпы, быть кем-нибудь, приобрести
имя, положение — такова честолюбивая мечта всех и
каждого, а самое верное и вместе легкое к тому средство —
накопление богатства. И этому все научаются очень рано. Уже
в школе особенное внимание, оказываемое тому, к кому
родители приезжают в собственном экипаже, для всякого
очевидно, и бедный мальчик, недостаточность гардероба
которого свидетельствует о скудных средствах его семьи,
очень скоро запечатлевает в своей душе тот факт, что
бедность вызывает презрение. При вступлении в жизнь все те
поучения, которые он, может быть, слышал о благородстве
самопожертвования, об уважении к гению, удивлении
перед высокой честностью, вскоре нейтрализуются
собственным опытом, так как поступки людей ясно показывают,
что не эти свойства служат им мерилом уважения. Он
вскоре замечает, что многочисленные внешние знаки уважения
со стороны сограждан легко приобрести, сосредоточивая
всю свою энергию на накоплении богатства, тогда как они
редко приобретаются другим путем, и что даже в тех
немногочисленных случаях, когда они приобретены каким-
либо другим путем, они никогда не имеют безусловного
характера, но соединяются обыкновенно с более или менее
явным желанием покровительствовать. И если молодой
человек видит при этом, что приобретение богатства
возможно и при его скромных дарованиях, а достижение
отличий требует блестящих открытий, героических
поступков или высокого совершенства в каком-либо искусстве,
требует способностей и чувствований, которыми он не
одарен, — не трудно понять, почему он предается душой
и телом коммерции.
Мы не хотим этим сказать, что люди действуют в силу
подобных сознательно выработанных выводов, мы
думаем только, что эти выводы являются бессознательно
сложившимися продуктами их ежедневных наблюдений. С
раннего детства слова и поступки окружающих их людей
внушают им мысль, что богатство и почет представляют
две стороны одной и той же вещи. Эта мысль,
возрастающая и крепнущая вместе с ними, становится с течением
времени тем, что мы могли бы назвать органическим
убеждением, и это-то органическое убеждение и
содействует сосредоточению всей их энергии на наживании
денег. Мы утверждаем, что главный стимул составляет не
страсть собственно к богатству, а к тому общественному

Опыты научные, политические и философские Юб7
( >добрению, к тому положению, которые им создаются.
И в этом пункте мы сходимся с мнениями многих
интеллигентных коммерсантов, с которыми мы беседовали об
: лом вопросе. Нельзя поверить, чтобы все нравственные
и физиологические жертвы, приносимые людьми,
приносились единственно для приобретения тех материальных
преимуществ, которые приобретаются посредством денег.
Кто согласился бы взвалить на свои плечи лишнее бремя
дел с целью приобрести погреб лучших вин единственно
/У1я своего собственного употребления? Это делается для
того, чтобы иметь возможность угощать своими
прекрасными винами гостей и вызывать их восхваления.
Какой купец согласился бы проводить ежедневно
лишний час в своей конторе исключительно с целью добиться
возможности нанять квартиру в более
аристократическом квартале? Если он жертвует интересами здоровья
и комфорта, то только для приобретения более высокого
внешнего положения, которое ему доставит новый дом.
Где тот человек, который проводил бы бессонные ночи,
раздумывая над средством увеличить свой доход настоль-
к( ), чтобы иметь возможность приобрести для жены
карету, если бы пользование экипажем было его
единственным побуждением? Если он увеличивает таким образом
спои заботы, то только ввиду того эффекта, который
должен вызвать его экипаж. Эти истины так очевидны, так из-
оиты, что мы не стали бы на них останавливаться, если бы
irroro не требовал ход нашей аргументации.
Ибо, если стремление к тем почестям, которые даются
богатством, есть главный стимул к его приобретению,
тогда оказание этих почестей (если они оказываются, как
это на самом деле бывает, без особенного разбора) есть
главная причина той недобросовестности, в которую
вовлекается в силу этих стремлений коммерческий класс.
Когда лавочник, ввиду удачного года и благоприятных
видов на будущее, уступает убеждениям жены и заменяет
старую мебель новой, тратя на это более, чем позволяет
его доход, и если вместо ожидаемого барыша следующий
год приносит уменьшение дохода и он замечает, что его
издержки превышают его доходы, он подпадает
сильнейшему искушению ввести какой-либо новейший способ
фальсификации или какой-нибудь другой
предосудительный маневр. Когда, приобретя известное общественное
I юложение, — крупный негоциант начинает давать обеды,

1068
Герберт Спенсер
которые впору давать людям, имеющим в десять раз
больше дохода, когда он пускается в другие расточительные
затеи и, живя таким образом некоторое время выше своих
средств, видит, что не может изменить своего образа
жизни, не теряя приобретенного положения: тогда он
особенно наклонен предпринимать крупные дела,
превосходящие его средства, искать чрезмерного кредита, вступать
на путь тех постоянно усложняющихся проделок,
которые приводят в конце концов к позорному банкротству
И если изображенная нами картина верна, то не подлежит
сомнению и вывод, что слепое преклонение общества
перед богатством и выставление его напоказ есть главный
источник этих бесконечных в своем разнообразии
безнравственных поступков.
Да, зло глубже, чем его полагают: оно широко
распространяет свою зловредную силу. Эта гигантская система
бесчестности, разветвляющаяся во всевозможные виды
обмана, связана с самой основой нашего социального
строя, она посылает побеги во все дома и находит пищу
в наших ежедневных словах и действиях. Во всякой
столовой какой-нибудь из ее побегов находит себе почву в
разговоре об успешных спекуляциях такого-то, покупки им
поместья, его предполагаемом состоянии, о полученном
недавно таким-то богатом наследстве или о какой-либо
другой удаче, ибо стать предметом такого разговора и есть
одна из форм того молчаливого признания, из-за
которого борются люди. Всякая гостиная питает это чувство
своими разговорами, в которых выражается удивление перед
тем, что дорого стоит, перед «богатыми», т. е. дорогими
шелками; перед туалетами, заключающими в себе
огромное количество материала, т. е. дорогостоящими; перед
кружевами ручной работы, т. е. дорогими; перед
бриллиантами, которые редки, т. е. дороги; перед старинным, т. е.
дорогим, фарфором. А из массы мелких замечаний и
мельчайших поступков, которые в самых разнообразных
кругах ежедневно показывают, насколько идея о
респектабельности связана с представлением о богатой
внешности, это чувство почерпает новую пищу.
И мы все тут виновны. С самоодобрением или нет,
но мы все подчиняемся установившимся понятиям. Даже
и тот, кто порицает это чувство, не в состоянии
обращаться с добродетелью в рубище с такою же любезностью,
с какою он отнесся бы к этой же самой добродетели в бо-

Опыты научные, политические и философские Юб9
гатом наряде. Вряд ли найдется человек, который не был
бы вежливее со слугою в сюртуке из тонкого сукна, чем со
слугою в нанковом кафтане. Хотя за внимание, оказанное
богатому выскочке или человеку, нечестным путем
разбогатевшему, люди обыкновенно удовлетворяют свою
совесть, давая на свободу волю своему презрению к нему,
но когда они снова встречаются лицом к лицу с этой
прикрывающею внутреннее ничтожество блестящей
внешностью, они поступают как и прежде. И до тех пор, пока
блестящий порок будет окружаться внешними знаками
уважения, в то время как презрение к нему будет тщательно
скрываться, он, естественно, должен процветать.
Вот почему люди упорствуют в предосудительных
поступках, всеми осуждаемых. Они могут добиться таким
путем уважения хотя и неискреннего, но по своим внешним
результатам не менее действительного. Что значит для
человека, богатство которого приобретено целою жизнью
обмана, что его имя служит во всех кругах синонимом
плутовства? Не был ли он дважды открыто почтен
выбором в мэры своего города (достоверный факт), и не
должно ли это обстоятельство вместе с уважением, которое
оказывается ему при личных сношениях, уравновесить
в его мнении все то, что говорится против него, из чего он
даже вряд ли что-нибудь слышит? Если несколько лет
спустя после того, как обнаружены были его бесчестные
поступки, коммерсант достигает высшего гражданского
отличия, какое только может дать государство, причем это
делается через посредство лиц, которым эти проступки
хорошо известны, — не является ли такой факт
поощрением для него и для всех других жертвовать честностью
ради богатства? Если, выслушав проповедь, в которой,
не называя имени, изобличались его собственные
нечестные проделки, богатый негодяй при выходе из церкви
видит, что его соседи низко кланяются ему, — не должно ли
это молчаливое одобрение в сильной мере
нейтрализовать действие слышанного им в церкви? Несомненно, что
для громадного большинства людей внешнее выражение
общественного мнения имеет гораздо более важное
значение, чем все другие побуждения и ограничения. Пусть
гот, кто захочет измерить силу этого фактора, попробует
побродить по улицам в костюме мусорщика или носить
овощи из дома в дом, он, наверное, придет к заключению,
что согласился бы лучше в другой раз совершить какой-

1070
Герберт Спенсер
нибудь безнравственный поступок, чем погрешить в
такой степени против приличий и выносить вызванные
этим насмешки. Он лучше поймет тогда, какой мощной
уздой является для человека открытое неодобрение
общества и каким, наоборот, сильным, превосходящим все
другие стимулы является его одобрение. Уяснив себе вполне
эти факты, он убедится, что торговая безнравственность
должна быть в значительной мере отнесена на счет
безнравственности общественного мнения.
Я не желал бы, чтобы из моих слов сделан был тот
вывод, что я осуждаю уважение к богатству, честным путем
приобретенному и честно употребляемому. В своей
основе и в известной мере чувство, порождающее подобное
уважение, почтенно. В раннюю эпоху жизни человечества
богатство есть доказательство ума, который всегда
заслуживает уважения. Приобрести честным путем богатство
предполагает ум, энергию, самообладание, а эти качества
вполне достойны того уважения, которое косвенным
образом им оказывается в том, что является результатом их
деятельности. Затем, и разумное управление, и
увеличение наследственного имущества требуют тех же самых
качеств и, следовательно, имеют также право на уважение.
Кроме того, помимо уважения за эти способности, эти
люди, сумевшие приобрести и увеличить свое состояние,
заслуживают также похвалы и как благодетели общества.
Ибо тот, кто в качестве фабриканта или купца, не
причиняя вреда другим, сумел реализовать некоторый капитал,
показывает тем самым, что он лучше исполнил свои
функции, нежели те, которые достигли меньшего успеха.
При большем искусстве, большем уме или большей
экономии он доставил обществу большую сумму выгод, чем
его конкуренты. Полученный им более крупный барыш
является только долей того излишка производства,
который достигнут им при тех же самых расходах, остальные
доли распределяются между потребителями. Так же точно
и землевладелец, который путем разумного помещения
капитала увеличил ценность (т. е. продуктивность) своего
поместья, вносит тем самым свою долю в общую сумму
национального капитала. И потому честное
приобретение и разумное пользование капиталом имеют свои
законные права на наше уважение.
Мы осуждаем здесь, как главную причину
коммерческой бесчестности, то неразборчивое уважение к богатству,

Опыты научные, политические и философские Ю71
уважение, которое имеет очень мало или даже вовсе не
считается с основными чертами характера его обладателя. Там,
где, как это обыкновенно бывает, уважение относится к
внешним знакам, не выражающим собою внутренних
достоинств, даже более — прикрывающим внутреннюю
негодность, там это чувство становится порочным. Это-то
идолопоклонство, которое обоготворяет символ отдельно
от того, что он символизирует, и есть корень всего того зла,
0 котором мы говорили. Выказывая уважение к тем
благодетелям общества, которые честным путем разбогатели,
они создают благотворный стимул для промышленности,
но когда они отдают часть своего уважения тем врагам
общества, которые разбогатели бесчестным путем, они
поощряют нравственную испорченность и становятся
соучастниками во всех этих коммерческих обманах.
Что касается средств для исцеления этого зла, то из
всего сказанного очевидно, что они могут заключаться
единственно в улучшении общественного мнения. Если то
отвращение, которое обнаруживается теперь обществом по
спношению к прямому воровству, будет проявляться по
отношению ко всем видам косвенного воровства, тогда
только исчезнут эти пороки промышленного мира. Когда
1 le только обвешивающий и фальсифицирующий свой
топа р торговец, но также и спекулирующий свыше своих
средств купец, и составляющий неправильный отчет
банкир, и превышающий свои полномочия железнодорожник
будут вызывать к себе такое же отношение, как и
карманный вор, тогда только торговая нравственность станет тем,
чем должна быть.
Но мы мало надеемся на быстрое улучшение общест-
иенного мнения. Настоящее положение вещей
представляет, по-видимому, в значительной степени неизбежный
спутник современного фазиса прогресса. Во всем
цивилизованном мире, особенно в Англии и более всего в
Америке, социальная деятельность почти всецело расходуется на
материальное развитие. Подчинить себе природу и
довести продуктивную и распределительную силы до высшей
степени их совершенства — такова задача нашего века и,
по-видимому, останется задачей и для многих будущих
веков. И как в те времена, когда национальная оборона и
завоевания были главною целью жизни, военное искусство
ставилось выше всего остального, так и теперь, когда глав-
I |ую цель жизни составляет промышленное развитие, ува-

1072
Герберт Спенсер
жение самым открытым образом отдается тому, что
способно содействовать вообще промышленному развитию.
Английская нация заражена в настоящее время тем, что мы
назвали бы предрасположением к коммерции, и
незаконное уважение к богатству является, по-видимому, только
сопутствующим ему фактором, соотношение их еще
очевиднее в обоготворении американцами «всесильного доллара».
И пока будет длиться это болезненное предрасположение
с сопутствующим ему мерилом достоинства, описанное
нами зло вряд ли может быть совершенно исцелено. Вряд ли
можно надеяться, чтобы люди научились отличать
богатство, представляющее результат личного превосходства, и
заслуги перед обществом из других его видов. Символы,
внешность повсюду овладели вниманием массы и будут
впредь производить то же действие. Даже и культурные
люди, оберегающие себя от влияния ассоциированных
идей и стремящиеся различать реальное от кажущегося,
не могут уберечься от влияния ходячего мнения. Нам
остается пока довольствоваться надеждой на медленное
улучшение в будущем.
Кое-что может быть тем не менее сделано и в
настоящее время путем энергичного протеста против
поклонения успеху; и это было бы необходимо сделать ввиду
значительного развития этого порочного чувства. Когда
один из наших выдающихся моралистов с возрастающей
горячностью проповедует нам доктрину, по которой сила
все оправдывает; когда нам говорят, что эгоизм,
тревожимый угрызениями совести, есть явление жалкое,
презренное, тогда как эгоизм, достаточно глубокий для того,
чтобы смело топтать все, что становится на его пути к
беззастенчивому достижению поставленных им себе целей,
есть явление, достойное удивления; когда мы видим, что
за сильной властью, каков бы ни был ее характер и
направление, признается право на наше поклонение, —
приходится опасаться, что господствующее уважение
к успеху, вместе с поощряемой им коммерческой
безнравственностью, скорее усилится, нежели ослабеет.
Не этот выродившийся в поклонение животным культ
героев сделает общество более нравственным, но нечто ему
диаметрально противоположное — строгое критическое
отношение к средствам, которыми создан успех, и
уважение к более высоким и менее своекорыстным видам
деятельности.

Опыты научные, политические и философские Ю73
К счастью, в последнее время начали обнаруживаться
признаки этого более нравственного направления
общественного мнения. Теперь получила молчаливое
признание доктрина, что богатый не имеет права проводить, как
бывало в старину, свою жизнь в самоуслаждении, но
обязан посвящать ее служению на пользу общества.
Нравственное возвышение народа с каждым годом привлекает
большую долю внимания высших классов; из года в год
увеличивается энергия, с какою они посвящают свои силы
содействию материальному и умственному прогрессу
масс. И те из их среды, которые не принимают участия
в этих благородных функциях, начинают вызывать к себе
в большей или меньшей степени презрение даже своего
собственного круга. Этот последний наиболее отрадный
факт в истории человечества — это новое и лучшее
рыцарство — обещает создать более высокий критерий
благородства и исцелить таким образом много зла, и между
прочими также и то, которое составляло здесь предмет нашего
обсуждения. Если приобретенное незаконными путями
богатство будет неизбежно сопряжено с презрением, если
честно приобретенному богатству будет воздаваться
только законно ему принадлежащая доля нашего уважения,
тогда как все оно в полной мере будет принадлежать тем,
которые посвещают свои силы и свои средства более
высоким целям, — тогда, несомненно, вместе с другими
сопутствующими благами мы достигнем также и улучшения
торговой нравственности.

1074
Герберт Спенсер
IV
ЭТИКА ТЮРЕМ
Две противоположные теории нравственности, как
и многие другие противоположные теории, обе правы, обе
и не правы. Школа a priori имеет свои истины, школа a
posteriori — свои; и для надлежащего руководства в поведении
должно признавать обе. С одной стороны, утверждается,
что существует абсолютное мерило справедливости; и
относительно известного класса действий это утверждается
справедливо. Из основных законов жизни и условий
общественного существования можно вывести некоторые
неотразимые ограничения индивидуальных действий,
ограничения, которые существенно необходимы для
совершенства жизни, как индивидуальной, так и социальной
или — другими словами — существенно необходимы для
величайшего возможного счастья. И эти ограничения,
неизбежно следующие из неоспоримых основных начал,
столь же глубокие, как и сама природа жизни, составляют
то, что мы можем назвать абсолютной нравственностью.
С другой стороны, утверждают, и в известном смысле
справедливо утверждают, что в применении к людям и
обществу, как они есть, требования абсолютной
нравственности невыполнимы. Контроль закона, одинаково
налагающий страдание и на тех, кто обуздывается, и на тех, кто
платит издержки обуздывания, не есть абсолютно
нравственная вещь, как доказывается самим фактом, что
абсолютная нравственность есть регулирование поведения
таким образом, чтобы страдание было не нужно.
Следовательно, если признать, что контроль закона в настоящее
время необходим, надо признать и то, что эти
априористические правила не могут быть немедленно проведены.
А отсюда следует, что мы должны применять свои законы
и действия к существующему характеру человечества, что
мы должны принимать в соображение добро или зло,
происходящее от того или другого устройства, и таким
образом апостериорным путем составить себе кодекс,
приспособленный к настоящему времени. Короче сказать, мы
должны возвратиться к теории практической применимо-

Опыты научные, политические и философские Ю75
сти (expediency). Так как каждое из этих положений имеет
свое основание, то было бы крайне ошибочно принимать
одно из них и исключать другое. Они должны были бы
взаимно вытеснять смысл один другого. Прогрессирующая
цивилизация, естественно состоящая из компромиссов
между старым и новым, требует беспрерывных
приспособлений компромисса между идеальным и практическим
в общественных учреждениях; а для этого должны иметься
в виду оба элемента компромисса. Если правда, что чистая
справедливость требует порядка вещей, который был бы
слишком хорош для людей, как они есть, то правда и то,
что одна практическая применимость не имеет
стремления установить порядок в чем-нибудь лучший того, какой
есть. Между тем как абсолютная нравственность теми
преградами, которые удерживают ее от утопических
нелепостей, обязана практической применимости, сама
практическая применимость всеми своими побуждениями к
усовершенствованию обязана абсолютной нравственности.
Соглашаясь, что для нас главный интерес заключается
в определении относительно справедливого, мы все-таки
необходимо должны рассмотреть абсолютно
справедливое, потому что одно понятие предполагает другое. Или —
говоря несколько иначе — если мы всегда должны делать
то, что всего лучше для настоящего времени, то мы
все-таки должны постоянно иметь в виду абстрактно лучшее так,
чтобы перемены, которые будут делаться, стремились к
нему, а не от него. Так как чистая справедливость
недостижима и может еще долго оставаться недостижимой, то мы
должны руководиться компасом, который говорил бы нам,
где она находится; иначе мы рискуем заблудиться в
совершенно противоположном направлении. Примеры,
представленные новейшей историей нашей, служат, кажется,
очень убедительным доказательством, как важно
соединять соображения отвлеченной применимости с
соображениями конкретной применимости, — как велики были
бы избегнутое зло и достигнутые выгоды, если б
нравственность апостериорная просвещалась нравственностью
априористической. Возьмем прежде всего вопрос о
свободной торговле. До последнего времени все нации
постоянно старались искусственно затруднить свою торговлю
с другими нациями. В прошедшие столетия такой порядок
мог еще быть оправдан как порядок, обеспечивавший
безопасность. Не говоря уже о том, что законодатели имели

1076
Герберт Спенсер
свои побуждения поощрять промышленную
независимость, можно сказать, что во времена, когда национальные
распри случались беспрестанно, никакой нации не была
выгодна большая зависимость в предметах первой
необходимости от другой нации. Но хотя и есть основание
утверждать, что ограничения торговли были когда-то полезны,
нельзя утверждать, чтобы это оправдывало наши хлебные
законы; нельзя утверждать, что взыскания и запрещения,
опутывавшие до последнего времени нашу торговлю,
были необходимы для предупреждения промышленного
обессиливания в случае войны. Покровительство во всех
его формах было установлено и поддерживаемо по другим
основаниям практической применимости; и причины,
по которым началась оппозиция этому покровительству
и по которым оно было отменено, были также причины
практической применимости. Обе враждебные партии
выставляли вычисления непосредственных и отдаленных
результатов, и решение заключалось в подведении баланса
этим разнообразным предугадываемым результатам. И
каково же было заключение, которое оправдывали
последствия и к которому пришли после стольких веков пагубного
законодательства и после стольких лет трудной борьбы?
Оно было как раз то, которому ясно учит отвлеченная
справедливость. Ход вещей в нравственном мире
оказывается совершенно тождественным с ходом вещей в
политическом мире. Возможность пользоваться способностями,
прекращение которой ведет к смерти, свободное
стремление к целям своего желания, без которого жизнь не может
быть полной, независимость действия, требовать которой
природа побуждает каждого индивида и которой
справедливость не полагает других границ, кроме такой же
независимости действий индивидов, обнимают, между
прочим, и свободу обмена. Правительственная власть,
которая, защищая граждан от убийств, грабежа, нападения
и других опасностей, показывает, что существенная ее
обязанность состоит в том, чтобы обеспечивать каждому
свободное употребление его способностей в
определенных границах, обязана, при надлежащем выполнении
своей роли, поддерживать и свободу обмена и не может
стеснять ее, не нарушая своего долга и не становясь
притеснителем вместо защитника. Таким образом, абсолютная
нравственность постоянно указывала бы направление
законодательству. Определяемые только тем соображени-

Опыты научные, политические и философские Ю77
ем, чтобы в смутные времена эти априористические
принципы не проводились так, чтобы ставить в опасность
народную жизнь, через остановку доставления предметов
жизненной необходимости, они должны бы были весьма
быстро вести государственных людей к нормальным
условиям. Мы избавились бы от тысячи ненужных
стеснений. Стеснения, которые оказались бы нужными,
уничтожались бы, как скоро надобность в них миновала.
Громадная масса страданий была бы отвращена. Благосостояние,
которым мы пользуемся теперь, началось бы гораздо
ранее. И мы были бы гораздо сильнее, богаче, счастливее
и нравственнее.
Другой пример представляет политика железных
дорог. Вследствие пренебрежения простого принципа, на
который указывает отвлеченная справедливость, сделаны
огромные растраты национального капитала и
причинены громадные бедствия. Всякий, кто заключает договор,
хотя и обязан непременно сделать то, что обозначено
в этом договоре, вовсе не обязывается делать
какую-нибудь другую вещь, которой не указывается и не
подразумевается в условиях. Это положение выводится из
основного принципа справедливости, который, как указано выше,
вытекает из законов жизни индивидуальной и
социальной, и до такой степени оправдывается совокупным
опытом человечества, что стало у всех наций одним из
общепринятых учений гражданского закона. При спорах о
договорах вопрос всегда состоит в том, обязывают ли
выражения договора ту или другую из сторон делать то-то
или то-то; при этом считается решенным, что ни одну из
сторон нельзя принудить сделать больше, нежели сказано
или подразумевается в договоре. И этот безусловно
очевидный принцип был совершенно обойден в
законодательстве по части железных дорог. Акционер, взявший на
себя вместе с другими постройку линий железной дороги
от одного места до другого, обязывается внести на
исполнение предприятия известную сумму и затем
подчиниться мнению большинства своих товарищей-акционеров во
всех вопросах, относящихся к исполнению проекта. Но
дальше этого его обязанности не идут. От него не
требуется повиновения большинству голосов в таких вещах,
которые не поименованы в учредительном акте общества.
Хотя он и принял на себя обязательство участвовать в
постройке обозначенных в договоре дорог, это обязательст-

1078
Герберт Спенсер
во не простирается на те, не обозначенные в договоре,
дороги, которые пожелали бы строить его товарищи по
акциям; и голос большинства не может принудить его к
участию в постройке такой, не обозначенной в договоре,
дороги. Но это различие совершенно упускается у нас из виду.
Акционеры одного предприятия постоянно вовлекаются
в разные другие предприятия, затеваемые впоследствии их
сотоварищами-акционерами, и собственность их помимо
их воли затрачивается на выполнение разорительных для
них проектов. Договор, заключенный на одну известную
дорогу, в каждом случае истолковывается таким образом,
как будто бы он заключен на постройку нескольких дорог.
Такое неправильное толкование давалось договору не
только директорами компаний и безрассудно
принималось акционерами, но и законодатели так мало понимали
свои обязанности, что постоянно утверждали его. Эта
простая причина породила большую часть крушений наших
железнодорожных компаний. Ненормальная легкость
приобретения капитала была причиной необдуманного
соперничества в постройках новых линий и ветвей и в
проектировании совершенно ненужных параллельных
линий, предпринимавшихся только затем, чтобы вызвать
покупку их теми компаниями, интересам которых
угрожали новые линии. Если б каждый новый проект выполнялся
независимым обществом акционеров, без всякой гарантии
со стороны других компаний, без капитала, собираемого
с помощью облигаций, — разорительных трат, которые,
мы видели, почти вовсе не делались бы, т. е. если б
компании учреждались согласно с требованиями чистой
справедливости, сотни миллионов денег были бы спасены и
тысячи семейств избавлены от разорения.
Мы думаем, что эти случаи достаточно оправдывают
наше положение. Общие причины, внушающие нам мысль, что
нравственность, полученная непосредственным опытом,
должна, чтобы сделаться верным руководителем,
просвещаться правилами нравственности отвлеченной, — сильно
подкрепляются примерами тех громадных ошибок,
которые делаются вследствие игнорирования велений
отвлеченной нравственности. Сложных оценок относительной
применимости невозможно сделать без помощи указаний,
которые достигаются простыми выводами абсолютной
применимости.
С этой точки зрения предполагаем мы изучить содер-

Опыты научные, политические и философские Ю79
жание преступников. И прежде всего укажем на те
временные требования, которые мешали до сих пор, а
отчасти и теперь еще мешают, установлению вполне
справедливой системы.
Если общий уровень народного характера делает
необходимым строгую форму правления, то он делает
необходимым и строгий уголовный кодекс. Учреждения
определяются, в конце концов, характером граждан, живущих
под управлением этих учреждений; и если граждане
слишком животно-импульсивны или слишком
своекорыстны для свободных учреждений и достаточно
бессовестны, чтобы доставлять нужный запас агентов для
поддержания тиранических учреждений, — они непременно
окажутся гражданами, которые будут выносить строгие
формы наказания, а вероятно, и нуждаться в них. Один
и тот же духовный недостаток лежит в основе обоих этих
результатов. Политическую свободу порождает и
поддерживает такой характер, который управляется
отдаленными соображениями, не поддается непосредственным
искушениям, а предусматривает последствия, могущие
произойти в будущем. Достаточно вспомнить, что сами мы
постоянно сопротивляемся политическим насилиям не
потому, что они наносили нам какой-нибудь
непосредственный вред, а потому, что они могли бы нанести нам
пред впоследствии, — достаточно вспомнить это, чтобы
убедиться, что сохранение свободы предполагает
привычку взвешивать отдаленные последствия и
руководиться главным образом ими. С другой стороны, очевидно, что
люди, которые живут настоящим, частным, конкретным
и которые не могут ясно представить себе случайностей
будущего, будут мало придавать значения правам
гражданства, не доставляющим им ничего, кроме средств
удалять неизвестное еще зло, могущее явиться в отдаленном
будущем и путями непредвидимыми. Не очевидно ли, что
столь противоположные настроения духа будут требовать
и различного рода наказаний за дурные поступки? Чтобы
сдерживать вторых, наказания должны быть строги,
скоры и настолько определенны, чтобы производить резкое
впечатление; между тем как первых будут устрашать
наказания менее определенные, менее сильные и менее
непосредственные. Для более цивилизованных может быть
достаточно продолжительной однообразной уголовной
дисциплины; между тем как для менее цивилизованных

1080
Герберт Спенсер
должны существовать телесные наказания и смерть. Таким
образом, мы утверждаем не только то, что общественное
состояние, которое порождает суровую форму правления,
необходимо порождает суровые взыскания, но и то, что
при подобном состоянии суровые взыскания становятся
необходимы. Есть факты, непосредственно
подтверждающие это. Например, в одном из итальянских государств,
где, по желанию умиравшей герцогини, уничтожена была
смертная казнь, число убийств возросло так сильно, что
необходимо было снова восстановить эту казнь.
Кроме того факта, что на низких ступенях
цивилизации кровавый уголовный кодекс составляет вместе и
естественный продукт времени и необходимое для того же
времени обуздывающее средство, надо еще заметить, что
более справедливый и гуманный кодекс не мог бы быть
приложен к жизни по недостатку соответственных
исполнителей закона. Для того чтобы применять
преступникам не короткие и крутые меры, а такие, на которые
указывает абстрактная справедливость, требуется
деятельность слишком сложная для низкого состояния
общества и класс чиновников гораздо более почтенный,
нежели тот, какой может найтись у граждан, живущих в таком
состоянии. Справедливое обращение с преступниками
было бы в особенности затруднительно там, где сумма
преступлений слишком велика. Сама многочисленность
преступников поставила бы в невозможность вести дело.
При таких обстоятельствах необходим какой-нибудь
более простой способ очищения общества от вредных его
членов.
Таким образом, неприменимость абсолютно
справедливой уголовной системы к варварским и полуварварским
народам столь же очевидна, по нашему мнению, как и
неприменимость к ним абсолютно справедливой формы
правления. И как для некоторых наций получает
оправдание деспотизм, точно так же получает оправдание и
беспощадно строгий уголовный кодекс. В обоих случаях
объяснение состоит в том, что учреждение хорошо настолько,
насколько позволяет общий уровень характера народа,
что менее строгие учреждения породили бы неурядицу
в обществе, а затем и дальнейшие, более тяжелые,
бедствия. Как ни вреден деспотизм, но там, где единственной
его альтернативой представляется анархия, мы должны
признать, что, так как анархия принесла бы больше вреда,

Опыты научные, политические и философские Ю81
чем деспотизм, он оправдывается обстоятельствами. Как
ни несправедливо, абстрактно, отсечение головы,
виселица и костры грубых времен, но если можно доказать, что
без этих крайних мер не могла бы быть обеспечена
общественная безопасность, что при отсутствии их увеличение
числа преступлений приносило бы большую сумму зла
и притом для мирных членов общества, то нравственность
оправдывала бы эту строгость. И в том и в другом случае
должно сказать, принимая за мерило относительное
количество порожденных и устраненных бедствий, что ход
вещей был наименее несправедлив-, а сказать, что он был
наименее несправедлив, значит сказать, что он был
относительно справедлив.
Но, приняв таким образом все, что может быть
приведено в защиту драконовских законов, мы переходим к
установлению той соотносительной истины, которая
упускается из виду подобной защитой. Вполне признавая
бедствия, которые могут произойти от преждевременного
введения уголовной системы, основанной на
требованиях чистой справедливости, мы не должны оставлять без
внимания и тех зол, которые породило полное
пренебрежение указаниями чистой справедливости. Заметим, как
одностороннее стремление к непосредственной
применимости страшно задержало улучшения, которые
требовались время от времени.
Какая громадная масса страданий и деморализации
причинена была, например, без всякой нужды
строгостью наших законов прошедшего столетия. Множество
беспощадных наказаний, которые Ромильи и другие
успели уничтожить, так же мало оправдывалось
общественной необходимостью, как и отвлеченной
нравственностью. Опыт доказал с тех пор, что для безопасности
собственности вовсе не требуется вешать людей за воровство.
А что такая мера противоречит чистой справедливости,
об этом едва ли нужно говорить. Очевидно, что, если б
соображения относительной применимости
определялись соображениями абсолютной применимости, эта
суровость законов, со множеством сопровождавших ее
бедствий, прекратилась бы гораздо раньше, нежели было
теперь.
Далее, страшная порочность, деморализация и
преступность, порожденные жестокостью обращения с
ссыльными, были бы невозможны, если б наши власти одинаково

1082
Герберт Спенсер
приняли в соображение как то, что казалось бы
справедливым, так и то, что казалось бы политичным. Ссыльные
никогда бы не могли подвергнуться скандальным жестокос-
тям, которые были открыты парламентской комиссией
в 1848 г. Мы не имели бы людей, осужденных на кандалы за
один только дерзкий взгляд. Мы не знали бы таких жесто-
костей, как, например, «заключение в кандалах с утра до
ночи в клетках, которые вмещают в себя от двадцати до
двадцати восьми человек и в которых эти люди не могут ни
стоять, ни сидеть все в одно время иначе, как согнув ноги
под прямыми углами к телу». Люди никогда не
принуждались бы к таким мучениям, которые способны были
доводить до отчаяния, бешенства и новых преступлений, к
таким мучениям, которые «отнимали у человека
человеческое сердце и давали ему сердце животного», как выразился
перед казнью один из этих законом порожденных
преступников. Нам не приходилось бы слышать слова главного
судьи Австралии, что содержание преступников доводило их
«до таких страданий, которые заставляли многих
желать смерти и побуждали искать ее даже в самых
ужасных ее видах». Сэру Артуру не пришлось бы
свидетельствовать, что на Ван-Дименовой Земле ссыльные нарочно
совершают убийства, дабы их «отсылали в Габарт-Тоун
к Суду, хотя и знают, что их, обычным порядком, казнят
через две недели после прибытия». У судьи Бортона не
показались бы на глазах слезы сострадания при чтении
приговора одному из таких натерпевшихся преступников.
Короче говоря, если б при определении тюремной
дисциплины к соображениям непосредственной применимости
присоединялась и отвлеченная справедливость, мы не
только предупредили бы несказанные страдания,
унижения и смертность, но спасли бы людей, на которых лежит
ответственность за совершающиеся теперь жестокости,
от обвинения в преступлении, которое теперь неминуемо
падает на них.
Вероятно, далеко не столь единодушное согласие
встретит наше мнение, что указание абсолютной
нравственности должны предупредить и такие системы, какая принята
в Пентонвилле. До какой степени отвлеченная
справедливость отвергает системы молчаливого и одиночного
заключения — это мы увидим ниже. Теперь же мы будем
защищать только то положение, что эти системы дурны.
Может быть, и справедливо, что из числа заключенных по

Опыты научные, политические и философские 1083
этой системе процент совершивших преступление во
второй раз очень незначителен, но, принимая в
соображение неверность отрицательной статистики, это
нисколько не доказывает, что заключенные, не
совершившие вторичного преступления, исправились. Впрочем,
вопрос не в том только, сколько заключенных
предупреждается от новых преступлений. Он состоит также и в том,
как велик процент людей, сделавшихся после заключения
такими членами общества, которые способны сами
заботиться о себе. Известно, что в этом случае продолжительное
лишение всякого общения с людьми нередко ведет
заключенных к болезням или потере рассудка; а в тех, которые
остаются здоровыми, тяжелое влияние этого лишения
неизбежно производит серьезное общее ослабление как тела,
так и ума*. По нашему мнению, большую долю кажущегося
успеха надо приписать этому общему ослаблению,
которое хотя и делает человека неспособным к преступлению,
но вместе с тем делает его неспособным и к работе. Наше
возражение против этой системы всегда состояло в том,
что действие ее на нравственную природу человека
совершенно противоположно тому, какое требуется.
Преступление антисоциально; побуждением к нему служат
своекорыстные чувства; сдерживают же его чувства
социальные. Естественным возбудителем к хорошему образу
действий с другими и естественным противником
дурного образа действий служит сочувствие: из сочувствия
развивается как чувство благосклонности, так и чувство
справедливости, удерживающие нас от оскорбления других.
Сочувствие же это, делающее существование общества
возможным, развивается общественными сношениями.
Привычка разделять удовольствия других усиливает эту
способность, а все, что препятствует участию в
удовольствиях ближнего, ослабляет ее. На этом основании можно
положительно сказать, что, подвергая заключенных
одиночеству, т. е. запрещая им всякий обмен чувств, мы
неизбежно ослабляем существующие в них сочувствия и та-
М-р Байлльи Кокрен говорит «Чиновники Дартмурской
тюрьмы говорили мне, что заключенные, прибывающие сюда хотя бы
после годичного только заключения в Пентонвилле, отличаются
от других по своему жалкому потупленному взгляду. В большей
части случаев мозг их расстроен, и они не способны
удовлетворительно отвечать даже на самые простые вопросы».

1084
Герберт Спенсер
ким образом скорее уменьшаем, нежели увеличиваем,
нравственные препятствия к совершению преступления.
Априористическое убеждение, которого мы давно
придерживаемся, подтверждается фактами. Капитан Мэконо-
чи утверждает на основании наблюдений своих, что
долговременное одиночество порождает в людях такой
эгоизм и так ослабляет сочувственные склонности, что даже
хорошо настроенных людей делает совершенно
неспособными переносить по возвращении домой ничтожные
испытания домашней жизни. Таким образом, есть
совершенно достаточные основания, чтобы предполагать, что
постоянное безмолвие и уединение, подавляя ум и подрывая
энергию, не могут вести к исправлению человека.
«Но чем же может быть доказано, — спросит
читатель, — что эти неблагоразумные карательные системы
несправедливы? Где тот метод, который дает нам
возможность сказать, какое наказание оправдывается
абсолютной нравственностью и какое нет?» Попытаемся ответить
на эти вопросы.
Покуда каждый из граждан стремится к целям своих
желаний, не стесняя такой же свободы остальных
граждан, общество не имеет права мешать ему. Покуда он
довольствуется выгодами, которыми обязан своей
собственной энергии, не имеет притязаний воспользоваться
выгодами, какие приобрели для себя другие или какие дала им
природа, никакое взыскание с него не может быть
справедливым. Но как скоро он нарушил эти границы
убийством, воровством, насилием или каким-либо иным
способом, требование как абсолютной, так и относительной
применимости уполномочивают общество поставить ему
преграды. Об относительной применимости такого
образа действий говорить нет нужды: она доказывается
опытом социальной жизни. Абсолютная же применимость не
так очевидна, и мы постараемся показать, что она
выводится из конечных законов жизни.
Всякая жизнь зависит от сохранения известных
естественных отношений между действиями и их
результатами. Если дыхание доставляет в кровь не кислород, как
должно быть при нормальном порядке вещей, а угольную
кислоту, организм немедленно умирает. Если за
принятием пищи не следует обычных органических явлений —
сокращения желудка, выделения желудочного сока и пр.,
то является несварение желудка и упадок сил. Если движе-

Опыты научные, политические и философские Ю85
ния членов недостаточно деятельны, чтобы возбуждать
сердце к быстрейшему доставлению крови, или если
поток выталкиваемой сердцем крови задерживается в своем
ходе аневризмом, является быстрое изнеможение,
жизненность быстро снижается. Как в этом, так и во
множестве подобных случаев мы видим, что жизнь тела зависит от
сохранения установленной связи между
физиологическими причинами и их следствиями. В процессах
интеллектуальных происходит то же самое. Если известные
впечатления, воспринятые чувствами, не порождают
соответственных мышечных отправлений, если мозг отуманен вином,
если сознание занято чем-нибудь посторонним или если
восприимчивость по природе тупа, — движения тела
управляются дурно и организм может подвергнуться весьма
бедственным случайностям. Там, где порвана
естественная связь между впечатлениями ума и соответственными
движениями тела, как у параличных больных например,
жизнь оказывается в значительной степени
испорченною. Если, как, например, при сумасшествии,
впечатление, которое при обыкновенном порядке мыслей должно
бы было произвести известные убеждения, производит
убеждения противоположного рода, — то поведение
человека становится хаотическим, и жизнь подвергается
опасности или прерывается. То же бывает и в более
сложных явлениях. Как в этих случаях мы находим, что здоровая
физическая и умственная жизнь предполагает
непрерывность установленного ряда причин и следствий в
жизненной деятельности, так и в нравственной сфере оказывается
то же самое. Наше положение относительно внешней
природы и людей обусловливается отношениями причины
к следствию, от поддержания которых, как и от
поддержания упомянутых выше внутренних отношений, зависит
полнота жизни. Поведение того или другого рода всегда
стремится производить приятные или неприятные
результаты, действие — произвести соответственное
противодействие; и благополучие каждого человека требует,
чтобы эта естественная связь не нарушалась. Говоря более
специфически, мы видим, что во всей природе
бездействие порождает нужду. Существует определенная связь
между деятельностью и удовлетворением известных
настоятельных потребностей. Если эта связь нарушена, если
тело и ум совершили какой-нибудь труд и произведением
этого труда воспользовался кто-нибудь другой, то одно из

1086
Герберт Спенсер
условий полной жизни не выполнено. Ограбленный
терпит физически, потому что лишается средств пополнить
потерю, которую понес его организм во время труда; если
же грабеж повторяется постоянно, ему приходится
умирать. Там, где все люди бесчестны, является рефлективное
зло. Если в обществе постоянно нарушается естественное
отношение между трудом и его произведением, то этим
не только непосредственно подрывается жизнь многих
из членов такого общества, но, вследствие уничтожения
побуждений к труду и вследствие развивающейся от этого
бедности, косвенным образом подрывается жизнь всех
его членов вообще. Поэтому требовать, чтобы
естественное отношение между трудом и его результатами не
нарушалось, — значит просто требовать, чтобы уважались
законы жизни. То, что мы называем правом собственности,
есть просто вывод из известных необходимых условий
полного существования: это есть не что иное, как
формулированное признание естественных отношений между
тратой силы и необходимыми для ее поддержания
предметами, которые получаются взамен потраченной силы, —
признание отношений, которыми невозможно
пренебречь вполне, не причиняя смерти. И все прочие
признаваемые за индивидуальные права суть косвенные выводы
того же рода; они точно так же указывают на известные
отношения между людьми, как на условия, без которых не
может сохраняться полное соответствие между
внутренними и внешними действиями, составляющее жизнь.
Права эти вытекают не из законодательства человеческого, как
нелепо утверждают некоторые моралисты и большинство
юристов, — они не имеют также исключительным
основанием своим индуктивных заключений непосредственной
применимости, как столь же нелепо утверждали другие.
Права эти выводятся из установленной связи между
нашими действиями и их результатами. Как верно то, что есть
условия, которые должны быть выполнены прежде, чем
могла бы появиться жизнь, так же верно и то, что есть
условия, которые должны быть выполнены прежде, чем
известные члены общества получат возможность
пользоваться полной жизнью; и то, что мы называем
требованиями справедливости, есть только ответ на важнейшие из
таких условий.
Итак, если жизнь составляет нашу законную цель и
если под абсолютной нравственностью понимается (как

Опыты научные, политические и философские Ю87
оно и есть) соответствие с законами полной жизни, то эта
нравственность оправдывает стеснение таких людей,
которые стремятся вывести своих сограждан из этого
соответствия. Оправдание такого стеснения состоит в том, что
жизнь возможна только при известных условиях; что она
не может быть совершенной, если не сохраняется ненару-
шимость этих условий; и что если мы имеем право на
жизнь, то имеем право и удалять всякого, кто нарушает
эти условия для нас или принуждает нас нарушать их.
Если таково основание нашего права принимать
принудительные меры против преступников, то естественно
является вопрос: каковы законные границы
принуждения? Дает ли нам этот источник право на известные
требования от преступника? и есть ли какие-нибудь отсюда
же истекающие границы таких требований? На все эти
вопросы ответы получаются утвердительные.
Во-первых, мы находим, что имеем полное право
требовать вознаграждения или возврата того, что утратили.
Так как сущность абсолютной нравственности
заключается в соответствии с законами жизни, а общественные
порядки, требуемые абсолютной нравственностью, суть
такие, которые делают это соответствие возможным, — то
естественный вывод из этого тот, что от всякого, кто
нарушает эти порядки, можно справедливо требовать
переделать, насколько возможно, то зло, какое он сделал. Так как
цель состоит тут в поддержании условий существенно
необходимых для полной жизни, то естественно, что если
какое-нибудь из этих условий нарушено, то от нарушителя
прежде всего нужно требовать возможно полного
восстановления прежнего порядка вещей. Украденная
собственность должна быть или возвращена или восстановлена
какой-нибудь равноценностью. Всякий, подвергшийся
физическому насилию, должен получить вознаграждение за
свои издержки на доктора, за потерянное время и за
страдание, которое он вынес. То же самое имеет место во всех
случаях нарушения каких-либо прав.
Во-вторых, это высшее право уполномочивает нас
стеснять действия преступника настолько, насколько это
необходимо для предупреждения дальнейших нарушений.
Всякий, кто не допускает других к выполнению условий,
необходимых для полной жизни, кто отнимает у своего
ближнего плоды его трудов или вредит его здоровью и
благосостоянию, приобретенному хорошим образом жизни,

1088
Герберт Спенсер
должен быть насильственно принужден к прекращению
таких действий. И общество имеет право употреблять
в этом случае тот род силы, какой оказывается нужным.
Справедливость оправдывает сограждан такого человека,
если они ограничивают его свободу пользования своими
способностями — в той мере, какая необходима для
сохранения их собственной свободы пользоваться своими
способностями.
Но заметим, что абсолютная нравственность не
допускает стеснений, идущих дальше этого; она не допускает ни
беспричинного наложения страданий, ни мстительных
кар. Так как цель нравственности есть полнота жизни и так
как она требует таких условий, которые делают эту полноту
жизни возможной, то мы не можем, даже в лице
преступника, правомерно нарушать эти условия больше, чем нужно
для предупреждения еще более сильного их нарушения.
Так как она безусловно требует свободного отправления
законов жизни, дабы общий итог жизни был возможно
больший, то и жизнь преступника, как одна из составных
частей этой суммы, должна непременно приниматься
в расчет, ему должна быть предоставлена настолько полная
жизнь, насколько это совместимо с безопасностью
общества. Обыкновенно говорят, что преступник теряет все
свои права. Это может быть основательно по отношению
к законам, но оно вовсе не основательно по отношению
к справедливости. У преступника можно правомерно
отнять только ту часть его прав, которую нельзя оставить за
ним без опасности для общества. Но отнюдь нельзя
отрицать тех прав его пользоваться своими способностями
и происходящими от этого выгодами, которые можно
оставить за ним при необходимом ограждении других
граждан. Если кто-нибудь считает неуместным быть до такой
степени внимательным к правам преступника, пусть
подумает несколько об уроке, который дает нам природа. Мы не
видим, чтобы действие свято установленных законов
жизни, которыми поддерживается здоровье тела,
прекращалось каким-либо чудом в лице преступника. У него, как
и у других, хорошее пищеварение вызывает аппетит. Если
преступник ранен, процесс излечения идет у него с
обычной своей быстротой. Если преступник болен, медики
ожидают в нем такого же действия от vis medicatrbc naturae, как
и в человеке, который не совершал преступления.
Восприятия его руководят им точно так же, как и до заключения; он

Опыты научные, политические и философские Ю89
способен к тем же самым приятным эмоциям. Если мы,
таким образом, видим, что благотворный порядок вещей
поддерживается в его лице не менее однообразно, чем и во
всяком другом, то не обязаны ли мы уважать в нем ту часть
этого порядка, которой могли бы повредить? Не обязаны
ли мы ограничивать свое противодействие законам жизни
лишь настолько, насколько это абсолютно необходимо?
Для тех, кого и это не убедило бы, есть другой урок,
приводящий к точно тому же заключению. Человек,
пренебрегающий каким-либо из простых законов жизни, которые
дают начало законам нравственным, несет лишь то зло,
которое сделалось необходимым вследствие его преступления,
но не больше. Если вы во время ходьбы по
невнимательности упадете, то ушиб или, может быть, какое-нибудь общее
повреждение — вот все, чем вам придется поплатиться:
падение не поведет вас к дальнейшему неосновательному
наказанию, например к простуде или оспе. Если вы съели что-
нибудь такое, что вам известно за труднопереваримую
вещь, вы платитесь расстройством желудка и
сопровождающими его последствиями; но за такой проступок вы не
отвечаете ни ломаными костями, ни страданием спинного
мозга. И в тех и в других случаях наказание оказывается ни
больше, ни меньше того, что вытекает из естественного
строя вещей. Не должны ли и мы смиренно следовать этому
примеру? Не должны ли мы заключить из этого, что и
гражданин, нарушивший условия общественного
благосостояния, должен нести за это необходимые наказания и
стеснения, но ничего больше? Не ясно ли из этого, что ни
абсолютная нравственность, ни природа не оправдывают нас,
когда мы налагаем на преступника какое бы то ни было
наказание сверх тех, какие необходимы для исправления,
насколько возможно, совершенного зла и для
предупреждения новых преступлений? Нам кажется несомненным, что,
если общество заходит дальше этого, оно совершает
насилие над преступником.
Люди, которые могли бы подумать, что мы склоняемся
к вредной снисходительности, увидят, что следующая
ступень нашей аргументации отнюдь не допускает такого
упрека; потому что, хотя справедливость и воспрещает нам
наказывать преступника иначе, как давая ему чувствовать
естественные последствия его преступления, —
последствия эти, строго проводимые, оказываются совершенно
достаточно суровыми.
35 Г. Спенсер

1090
Герберт Спенсер
Если общество получает от абсолютной
нравственности санкцию на то, чтобы преступник доставлял
вознаграждение и покорялся тем ограничениям, какие
требуются для общественной безопасности, и если преступнику
ручается тот же трибунал, что это ограничение не зайдет
дальше, чем требуется сказанной целью, — то общество
предъявляет еще дальнейшее требование, чтобы
преступник в продолжение своего заключения содержал себя сам,
и абсолютная нравственность одобряет и это требование.
Раз общество приняло меры для своего самосохранения
и назначило преступнику наказания или стеснения не
выше тех, какие необходимо обусловливаются этими
мерами, его дело кончено. О содержании преступника оно
должно теперь заботиться столько же, сколько и до
совершения им преступления. Роль общества состоит только
в том, чтобы защитить себя против преступника, а забота
о том, чтобы он мог жить возможно лучше при тех
стеснениях, какими общество вынуждено обставить его, лежит
уже на нем самом. Все, чего он справедливо может
требовать, это возможности трудиться и выменивать
произведения своего труда на необходимые для него предметы;
это требование исходит из приведенного уже выше
правила, что действия преступника не должны быть
стесняемы больше, нежели это необходимо для общественной
безопасности. Из этой возможности трудиться он должен
сделать все, что позволяется обстоятельствами: он должен
довольствоваться тем, что может добыть при этих
условиях; если же он не может добиться большего, если ему
приходится нести трудную работу и добывать себе ею только
скудное содержание, то это должно идти в счет его
наказаний за преступления — в счет естественных
противодействий его дурному действию.
Справедливость неуклонно настаивает на том, чтобы
содержание преступника лежало на нем самом.
Причины, оправдывающие заключение его в тюрьму,
оправдывают точно так же и отказ дать ему какое-нибудь другое
содержание, кроме того, которое он вырабатывает сам.
Он подвергается заключению затем, чтобы не мог
больше вредить полноте жизни своих сограждан, чтобы не
мог снова завладевать какими-либо выгодами, данными
им природой или приобретенными собственным их
трудом и бережливостью. Те же причины требуют, чтобы он
сам заботился о своем содержании, т. е. чтобы он не мог

Опыты научные, политические и философские Ю91
наносить ущерб полноте жизни других — пользоваться
плодами их трудов. Иначе откуда получал бы он свою
пищу и одежду? Из общественных запасов, т. е. из карманов
всех людей, платящих налоги. А что представляет
собственность, которая берется таким образом с людей,
платящих налоги? Она представляет известную сумму выгод,
приобретенных трудом. Она равняется известному
количеству средств, необходимых для полной жизни. И когда
эта собственность отнята, когда труды потеряны, когда
продуктом его завладевает сборщик податей и передает
его заключенному, — условия к полной жизни нарушены:
осужденный совершает через посредство официальной
власти новое преступление против своих сограждан.
Дело не в том, что отнятие собственности совершается тут
согласно закону. Мы должны разбирать здесь требования
той власти, которая стоит выше закона и которую закон
должен проводить. И мы находим, что эти требования
состоят в том, чтобы каждый сам подвергался и дурным
и хорошим результатам своего инцидента, чтобы
преступник по возможности сполна выносил все страдания,
порожденные его преступлением, и чтобы ему не
дозволялось слагать часть их на людей невинных. Если
преступник не содержит себя сам, он косвенным образом
совершает новое преступление. Вместо исправления
ущерба, нанесенного им условиям полной жизни общества, он
увеличивает этот ущерб. Он наносит другим то самое зло,
которое наложенное на него стеснение должно было
предупредить. Поэтому, насколько абсолютная
нравственность оправдывает это стеснение, настолько же она
дает нам и право отказывать преступнику в даровом
содержании.
Итак, вот в чем состоят требования справедливой
уголовной системы: посягатель должен или возвратить
отнятое, или дать за него вознаграждение; он должен
подвергнуться тем стеснения, какие требуются
общественной безопасностью; на него не может быть наложено
никакое стеснение, выходящее за эти пределы, никакое
лишнее взыскание; наконец, в то время когда он
находится в заключении или под стражей, он должен сам
заботиться о своем содержании. Мы не хотим сказать, чтобы
нес эти требования могли быть исполнены вдруг. Мы уже
допустили, что в нашем переходном состоянии выводы
абсолютной применимости должны сообразовываться

1092
Герберт Спенсер
с индукциями относительной применимости. Мы
сказали, что для грубых времен нравственность оправдывает
самые строгие уголовные кодексы, если без них
невозможно сдерживать преступление и обеспечивать
общественную безопасность. Из этого следует, что нынешние
способы обращения с преступниками оправдываются во
всех случаях, когда они настолько приближаются к
требованиям чистой справедливости, насколько позволяют
обстоятельства. Очень может быть, что всякая система,
возможная в настоящее время, окажется ниже идеальной.
Очень может быть, что принуждение к возврату отнятого
или вознаграждению за него во многих случаях
неисполнимо. Очень может быть, что на некоторых
преступников надо налагать более строгое наказание, нежели бы
требовала абстрактная справедливость. С другой стороны,
может быть, что для преступника, совершенно
несведущего ни в каких ремеслах, необходимость самому содержать
себя сделает для него наказание слишком тягостным.
Но подобные непосредственные неудобства нисколько не
опровергают наших аргументов. Мы настаиваем только
на том, чтобы требования абсолютной нравственности
исполнялись по возможности полнее, чтобы
соблюдение их доводилось до тех границ, далее которых оно, по
свидетельству опыта, принесло бы больше вреда, нежели
пользы, чтобы никогда не терялся из виду идеал и чтобы
каждая перемена стремилась к осуществлению этого
идеала.
Затем, мы хотим показать, что в настоящее время этот
идеал может быть осуществлен в значительной степени.
Опыт различных стран, совершавшийся при различных
обстоятельствах, доказал, что замена старой уголовной
системы системами, приближающимися к указанным
выше, приносит громадную пользу. Германия, Франция,
Испания, Англия, Ирландия и Австралия представляют
подтверждение того, что самой целесообразной уголовной
системой оказывается та, при которой уменьшаются
стеснения и усиливается зависимость преступника от него
самого. И факты доказывают, что, чем ближе держатся
требования абстрактной справедливости, тем успешнее
оказывается система. Мы имеем самые поразительные факты
в подтверждение сказанного.
Когда г-н Обермайер назначен был начальником
Мюнхенской государственной тюрьмы,

Опыты научные, политические и философские 1093
«он нашел там от 600 до 700 заключенных, дошедших
до крайней степени неповиновения. Производимые ими
беспорядки заставили прибегнуть к самым суровым и
строгим мерам: все заключенные были скованы, и к
каждой цепи была прикреплена железная гиря, которую
даже самые сильные из заключенных с трудом могли
волочить за собой. Стража состояла почти из 100 человек
солдат, стоявших не только у ворот и вокруг стен, но и
в коридорах, рабочих камерах и спальнях; и самой
странной из всех мер против возможности возмущения и
буйств было то, что на ночь спускалось на дворах и в
коридорах от двадцати до тридцати огромных и злых
охотничьих собак, которые должны были охранять двор
и коридоры. Судя по рассказам, это был настоящий
Пандемониум, заключавший на пространстве нескольких
акров самые дурные страсти, самые рабские пороки,
самую бездушную тиранию».
Обермайер постепенно смягчил эту суровую систему.
Он значительно облегчил вес цепей и даже совсем
уничтожил бы их, если бы это было дозволено. Собаки и
большая часть стражи были удалены; с заключенными стали
обходиться так, чтобы прибрести их доверие. М-р Байл-
льи Кокрен, посетивший эту тюрьму в 1852 г., говорит, что
тюремные ворота были
«широко отворены, без всяких часовых у дверей;
стража состояла только из двадцати человек, праздно
проводивших время в караульне, находившейся доволь-
I ю далеко от входа... Ни у одной двери не было ни
запоров, ни засовов: единственной мерой
предосторожности служил обыкновенный замок, и так как в большей
части комнат он не запирался почти никогда на ключ, то
заключенные свободно могли выходить в коридор... В
каждой рабочей камере назначался старшина из числа
заключенных, отличавшихся лучшим поведением, и г-н
Обермайер уверял меня, что, если какой-нибудь заключенный
11арушал какое-либо постановление, все его товарищи го-
!юрили ему: «Это запрещено», — и редко случалось, чтобы
он не послушал их... В стенах тюрьмы производятся
всевозможные работы; заключенные, разделенные на
различные разряды и снабженные различными
инструментами, шьют себе одежду, исправляют стены собственной

1094
Герберт Спенсер
тюрьмы, куют собственные цепи, выделывают разные
мануфактурные предметы, которые приносят им
большие выгоды. Результат всего этого тот, что каждый
заключенный содержит себя собственным трудом;
излишек же его заработка отдается ему при освобождении
и дает возможность избегнуть лишений в первое время
после освобождения».
Кроме того, заключенные «в свободное время
собираются без всякого вмешательства в их сношения, но в то же
время под бдительным надзором и контролем»; г-н Обер-
майер на основании многолетнего опыта удостоверяет,
что вследствие такого порядка нравственность
улучшилась.
Каких же результатов достиг он? В продолжение своего
шестилетнего управления Kaisers-Lauten (первая тюрьма,
которой он управлял) г. Обермайер освободил 132
преступника, из которых 123 вели себя с этого времени
хорошо и 7 подверглись новому заключению. Из мюнхенской
тюрьмы с 1843 по 1845 г. выпущено было 298
заключенных. «Из них 246 исправившихся были возвращены
обществу. Людей сомнительного поведения, но не
совершивших нового преступления, оказалось 26 человек; снова
подвергнуто испытанию — 4; наказано полицейской
властью — 6; приговорено к новому заключению — 8;
умерло — 8». Этот отчет, говорит г-н Обермайер, «основывается
на несомненных данных». В действительности успехов
г-на Обермайера мы имеем свидетельство не одного
только Байллъи Кокрена, но, кроме того, Ч. Г. Таунзенда,Джор-
джаКомб^МатьюГилля и сэра Джона Милъбанка,
нашего посланника при Баварском дворе.
Возьмем еще пример — Меттрэ. Всякому приходилось,
вероятно, слышать об успехах этого исправительного
заведения для малолетних преступников. И посмотрите, как
проводимая там система близко подходит к упомянутым
нами отвлеченным принципам.
Эта «Colonie Agricole» не имеет «ни стен, ни оград для
тюремных целей»; там нет физических стеснений, за
исключением тех случаев, когда ребенка заключают за
какую-либо вину на известное время в отдельную комнату.
Жизнь ведется трудовая: мальчиков учат ремеслам или
земледелию по их выбору; они же исполняют и все
домашние обязанности. «Все работы исполняются поштучно

Опыты научные, политические и философские Ю95
и вознаграждаются по приговору chef d'atelier: часть этой
платы отдается ребенку на руки, а остальное помещается
в сберегательную кассу в Туре... Мальчики платят сами за ту
часть своей одежды, которая требует возобновления ранее
срока, положенного на выдачу нового платья ...но зато
если платье окажется в хорошем состоянии, то ко времени
срока ребенок получает от этого выгоду, так как деньги,
которые были бы издержаны на платье, вносятся ему на
текущий счет.» Два часа в день дается на игры. «Мальчиков
учат пению, и, если кто-нибудь обнаруживает наклонность
к рисованию, его учат немножко и этому... Из нескольких
мальчиков образована пожарная бригада, которая иногда
оказывала в соседстве существенную помощь.» Не ясно ли
из этих немногих фактов, что вся сущность состоит в
следующем: ограничение свободы не больше, нежели это
абсолютно необходимо, содержание, насколько возможно,
своим трудом, особенно усердный труд получает и
экстренное вознаграждение, и, наконец, настолько свободы
в упражнении способностей каждого, насколько это
позволяется обстоятельствами.
«Посредствующая система», принятая в последнее
время с большим успехом в Ирландии, представляет в
некоторой степени пример приложения тех же самых общих
принципов. Заключенным, знающим какое-либо ремесло,
эта система предоставляет «всю свободу, какая
необходима для того, чтобы дать вполне выказаться силе
самоотвержения и самообладания в преступнике, силе, которой
нет возможности проявиться при суровых стеснениях
обыкновенных тюрем.» Преступник, испытанный на этой
ступени, ведется далее: его назначают в «должность
рассыльного, которому ежедневно приходится перебывать
по всем городе, или на какие-нибудь работы,
исполняемые вне тюремных стен. Должность рассыльного
оставляет преступников вне тюрьмы до 7 или 8 часов вечера без
всякого надзора; преступникам выдается еженедельно
небольшая часть заработанных денег, и они имели бы
полную возможность скомпрометировать себя. Однако до
сих пор не оказалось еще ни одного примера самого
незначительного беспорядка или даже простого недостатка
пунктуальности, хотя изобретались самые
разнообразные средства, чтобы открыть то или другое, если бы оно
случилось». Известная часть заработка преступников
откладывается в сберегательную кассу; их поощряют к уве-

1096
Герберт Спенсер
личению этих сбережений для составления капитала на
случай эмиграции. Результаты этого следующие: «В
заведении величайший порядок и исправность; оно дает такую
массу добровольно исполняемых работ, какой
невозможно достигнуть в тюрьмах». Часто случалось, что хозяева,
которым передавали заключенных, «являлись за другими,
вследствие хорошего поведения тех, которых они брали
прежде». Судя по словам брошюры капитана Крофтона,
вышедшей в 1857 г., из 112 человек, освобожденных
условно в продолжение предшествовавшего года, 85 вели себя
удовлетворительно «и были освобождены слишком
недавно, чтобы о них можно было что-нибудь сказать, и 5 снова
лишились свободы. Что касается до остальных 13 человек,
то о них невозможно было получить точных сведений, но
есть основания предполагать, что 5 оставили страну, а 3
поступили в солдаты».
«Марочная система» капитана Мэконочи всего полнее
применяет к делу принцип содержания преступников
собственным трудом и такого лишь ограничения их свободы,
какое безусловно необходимо для общей безопасности.
Система эта состоит в том, чтобы приговор о времени
заключения соединялся с приговором об известном роде
труда, т. е. об известных определенных обязанностях,
которые должны быть исполнены преступниками. «Ни
дневная порция, ни какие-либо другие припасы по части пищи,
постели, одежды и даже обучения не должны даваться
даром-, все это должно идти в обмен на предварительно
заработанные марки, за определенную плату и по собственной
оценке заключенных; понятно в то же время, что при
освобождении преступник может рассчитывать только на те
деньги, которые окажутся лишними за всеми подобными
расходами; заключенные ставятся таким образом в
зависимость от их собственного добропорядочного
поведения; проступки, совершенные ими в тюрьме,
наказываются также соответственными пенями, которые налагаются
смотря по средствам каждого.» Употребление марок,
которые играют роль денег, было впервые введено капитаном
Мэконочи на острове Норфолк Описывая действие своего
метода, он говорит:
«Эта система дала мне прежде всего средства для
расплаты за труд, а затем и средства наказания. Одно давало
мне готовых и постоянно улучшавшихся рабочих, дру-

Опыты научные, политические и философские Ю97
roe спасло меня от необходимости прибегать к
жестоким и деморализующим наказаниям... затем, моя форма
денег доставляет мне и средства на школьную плату. Я
очень заботился о том, чтобы поощрять в преступниках
охоту к образованию. Но, как я отказывал им в даровом
содержании, так не хотел давать и дарового обучения. Я
заставлял их платить за уроки... и я никогда не видел,
чтобы взрослые ученики делали такие быстрые успехи...
затем моя форма денег доставляет мне ручательства на
случай маленьких и даже больших проступков: я
смягчаю или вовсе отменяю срок строгого заключения, если
достаточное число других заключенных хорошего
поведения дает мне залог, как ручательство за улучшение
поведения провинившегося».
Неизменный принцип — «за ничего не давать
ничего» — капитан Мжоночи применил даже к больнице и
похоронам. Тут, как и всюду, он делал жизнь заключенных
насколько возможно близкой к порядку обыкновенной
жизни: он предоставлял им испытывать всю ту долю добра
или зла, какая естественно вытекала из их собственного
поведения, — принцип, который он справедливо считает
единственным верным принципом. Каковы же были
результаты этого? Крайняя испорченность ссыльных
острова Норфолка была известна: на предыдущих страницах мы
говорили о некоторых из ужасных страданий, которым
подвергались эти несчастные. Но капитан Мжоночи, имея
дело с этими самыми деморализованными из
преступников, достиг в высшей степени благоприятных результатов.
«В четыре года, — говорит он, — я отпустил в Сидней 920
человек, осужденных во второй раз: из лиц этих только 20
человек, или 2 %, были снова осуждены до января 1845 г.»;
между тем как в то же самое время на Ван-Дименовой
Земле, где с преступниками обращаются иначе, обыкновенная
пропорция таких вновь осуждаемых составляет 9 %.
«Капитан Мжоночи, — пишет Гаррис в своих Convicts and
Settlers, — сделал для исправления этих несчастных и для
улучшения их физических условий больше, нежели мог бы
1 фежде ожидать самый пылкий практический ум.» Другой
( >чевидец говорит, что «ни одной системе никогда не
удавалось исправление массы людей в такой степени». «Как
I iacTop острова и судья в течение двух лет, я могу сказать
I юложительно, что никогда не бывало так мало преступле-

1098
Герберт Спенсер
ний», — пишет достопочтенный Б. Найлор. Томас Диксон,
главный суперинтендант ссыльных в Западной Австралии,
который ввел там отчасти эту систему в 1856 г., утверждает,
что не только сумма работ, исполненных при этой
системе, была необыкновенно велика, но и что «хотя характеры
некоторых из сосланных вовсе не отличались до того
времени хорошими качествами (многие из них были люди,
совершившие в Англии по несколько преступлений),
перемена, происшедшая в них, как в этом, так и во всех
других отношениях, была действительно крайне
замечательна». Если таковы были результаты, когда система эта
проводилась еще несовершенно (правительство постоянно
отказывалось дать какую-нибудь определенную силу
маркам, как средству освобождения), то чего можно бы было
ожидать, если б принципам и средствам этой системы
дано было полное влияние?
Кажется, однако, что из всех доказательств в пользу
этой системы самое решительное представляет тюрьма
в Валенсии. При назначении в 1835 г. полковника Монте-
зиноса начальником этой тюрьмы «среднее число людей,
совершивших преступление вторично, доходило до 30 и
35 % в год — почти такое же, как в Англии и других
европейских странах. Но успех его системы был таков, что в
последние три года там не было даже и одного человека,
подвергнувшегося вторичному осуждению, а за десять
предшествовавших лет количество их средним числом не
превышало и 1 %». Каким же образом произошла такая
удивительная перемена? Уменьшением стеснения
свободы и дисциплиной труда. Следующие извлечения, взятые
наудачу из книги Госкинса «Account of the Public Prison at
Valencia», могут доказать это:
«Когда осужденный вступает в тюрьму, на нем надеты
цепи, но, по просьбе его к начальнику тюрьмы, они
снимаются с него, если преступник ведет себя хорошо».
«В тюрьме содержится до тысячи заключенных, но я
в целом заведении не видел больше трех или четырех
сторожей, надзиравших за ними. Говорят, что при
заведении состоит всего дюжина старых солдат и вовсе нет
каких-либо запоров или замков, которые трудно бы
было сломать; по-видимому, никаких предосторожностей,
кроме тех, какие принимаются в частных домах, нет».
«Когда осужденный поступает в тюрьму, его спраши-

Опыты научные, политические и философские Ю99
вают, каким ремеслом или работой он желает
заниматься или чему он хочет учиться, и представляется на выбор
более сорока различных занятий... там есть ткачи и
прядильщики всякого рода... кузнецы, башмачники,
корзинщики, канатчики, столяры, токари, делающие очень
хорошенькие вещи из красного дерева; есть также
печатная машина, весьма усердно работающая».
«Всякого рода работы внутри заведения, как-то:
починка, переделка, очистка — исполняются
заключенными. Все они очень почтительны в обращении, и я
никогда не видел заключенных, отличающихся таким
хорошим видом; нет сомнений, что полезные занятия (так же
как и внимательное обращение) изменили к лучшему их
наружность... кроме сада для прогулок, усаженного
померанцевыми деревьями, есть также для развлечения
птичий двор с фазанами и другими разнообразными
породами птиц, прачечные, где заключенные моют свое
платье, и лавка, где они могут, если хотят, покупать табак
и разные другие мелочи на четвертую часть
заработанных ими денег, которая выдается им на руки. Другая
четверть денег сберегается ко времени их выхода из
тюрьмы; остальная же половина идет на заведение, и суммы,
собираемой таким образом, часто достаточно на все
издержки, без всякого пособия от правительства».
Таким образом, успех, который Госкино, считает
«истинным чудом», достигается посредством системы, всего
ближе подходящей к требованиям абстрактной
нравственности, на которые мы указывали. Заключенные живут
почти исключительно, если не совершенно, на свои
средства. Их не подвергают ни беспричинным наказаниям,
ни излишним ограничениям. Им приходится самим
зарабатывать себе все необходимое для жизни, но зато им
разрешают все удовольствия, совместимые с их положением
как арестантов: так как основным принципом, говоря
словами полковника Монтезиноса, признается
«предоставление такого простора свободной деятельности
заключенных, какой только допустим при тюремном режиме».
Им позволяют поэтому (мы нашли, что и справедливость
требует того же) жить сносно, как только они могут, с
теми лишь ограничениями, какие необходимы для безопас-
I юсти их сограждан.
Нам представляется весьма многозначительным такое

1100
Герберт Спенсер
тесное соответствие между априорными заключениями
и результатами опытов, сделанных помимо этих
соображений. С одной стороны, ни в указанных нами учениях
чистой морали, ни в сделанных из них дальнейших
заключениях не говорится чего-либо об исправлении
преступников: мы касались исключительно прав граждан
и осужденных в их взаимных отношениях. С другой
стороны, авторы улучшенных тюремных систем, описанных
выше, задавались одною лишь целью исправления
преступников, оставляя в стороне вопрос о справедливых
притязаниях общества и тех, кто перед ним провинился.
И однако пути, приведшие к такому поразительному
уменьшению преступности, оказываются теми путями,
которые особенно отвечают требованиям и отвлеченной
справедливости.
Действительно, можно путем дедукции показать, что
система наиболее справедливая есть одновременно
наилучшая для исправления преступника. Внутренний опыт
каждого из нас подтвердит, что чрезмерное наказание
порождает не раскаяние, а ненависть и негодование. Покуда
преступник терпит лишь то, что естественно вытекает из
его дурного поведения: покуда ему ясно, что его ближние
сделали только то, что было необходимо для их
самообороны, у него нет основания к гневу; он привыкает
смотреть на свое преступление и на наказание как на причину
и действие. Но раз ему приходится испытывать
беспричинные страдания, сознание несправедливости
зарождается в нем. Он видит в себе обиженного. Он затаивает в
душе злобу против всех виновников этого сурового
обращения. Охотно забывая при всяком удобном поводе ущерб,
который другие понесли от него, он вместо того
привыкает к сознанию несправедливости, какую ему приходится
терпеть от других. Питая при этих условиях чувство мести
скорее, чем чувство примирения, он возвращается в
общество не лучшим, а худшим, чем он был; и если он не
совершает новых преступлений (что далеко не всегда бывает
так), то его удерживает мотив самого низкого свойства —
страх. Далее, дисциплина труда, которой подчиняются
осужденные при господстве истинно справедливой
системы, есть именно то, что и требуется. Говоря вообще,
необходимые потребности нашего существования в обществе
побуждают нас всех трудиться. Большинству из нас
достаточно этих импульсов; но у некоторых отвращение к труду

Опыты научные, политические и философские Ц01
не может быть побеждено так просто. Не работая, но
нуждаясь в средствах к жизни, они склонны искать их на
незаконных путях и этим навлекают на себя законные кары.
Класс преступников вербуется по большей части из
праздных элементов; праздность — источник преступности;
отсюда вытекает, что успешным будет лишь тот тюремный
режим, который искореняет праздность. Раз нет налицо
естественных побуждений к труду, необходимо поставить
преступника в положение, при котором этот стимул
является неизбежно. Это и достигается именно при
защищаемой нами систем. Действие состоит в том, что люди,
по природе своей плохо приноровленные к условиям
общественной жизни, подчиняются принуждению в новой
обстановке и должны бывают приспособиться к
требованиям общежития, имея, в противном случае, перед собой
альтернативу голода. Наконец, не забудем и того, что
режим этот, предписанный абсолютной моралью,
спасителен не потому только, что основан на труде, но и потому,
что труд этот добровольный. Как мы показали,
справедливость требует, чтобы заключенному предоставлено было
самому содержать себя; то есть он должен иметь
возможность работать — больше или меньше и, сообразно этому,
испытывать довольство или голод Поэтому, когда под
воздействием этой хотя и суровой, но натуральной шпоры
преступник начинает проявлять себя, он делает это, как он
желает. Процесс развития в нем трудовых привычек есть
в то же время процесс усиления контроля его над самим
собой: а это именно и нужно, чтобы ему сделаться
хорошим гражданином. Заставлять его работать путем
внешнего принуждения не привело бы ни к чему: потому что,
когда ему вернут свободу и когда принуждение не будет
тяготеть над ним, он окажется тем же, чем был раньше.
Стимул должен быть внутренним, чтобы можно было
его унести с собой из тюрьмы Не важно, что вы заставляете
заключенного работать; он сам себя должен принуждать
к этому. А это он сделает только в том случае, если
поставить его в условия, предписываемые справедливостью.
Мы находим, таким образом, третью категорию
доводов. Психология подтверждает наше заключение. Выше
мы изложили данные разнообразных опытов, сделанных
людьми, не думавшими проводить какую-либо
политическую или этическую теорию; мы нашли, что
установленные опытным путем факты вполне совпадают не только

1102
Герберт Спенсер
с выводами абсолютной морали, но и с указаниями науки
о духе. Мы думаем, что подобное сочетание разных
способов доказательства неотразимо.
Теперь, пользуясь тем же методом, какому следовали
до сих пор, мы попытаемся рассмотреть путь,
способствующий развитию улучшенных систем, входящих
постепенно в употребление.
Справедливость требует, чтобы преступник
ограничивался, лишь насколько это необходимо для безопасности
общества, но не больше. Смысл этого требования не
представляет затруднений в том, что касается качества
стеснений; зато значительными трудностями обставлено
решение вопроса о длительности заключения. Невозможно
усмотреть непосредственно, как долго следует держать
преступника в несвободном состоянии, чтобы общество
было застраховано от дальнейших на него посягательств.
Срок длинней необходимого причиняет действительный
ущерб преступнику, срок меньше против необходимого
создает ущерб для общества — потенциальный. Однако
если нет твердого руководства, то мы впадем всякий раз
в ту или другую крайность.
В настоящее время продолжительность уголовных
наказаний определяется способом совершенно
эмпирическим. За преступление с определенными
техническими признаками парламентские акты назначают ссылку
и тюремное заключение с обозначением наибольшего
и наименьшего сроков: эта относительно определенная
длительность наказания произвольно устанавливается
законодателями под наитием их морального
настроения. В пределах границ, означенных в законе, судьи
осуществляют свою дискреционную власть; и, решая, как
долго лишение свободы должно длиться, они
руководствуются отчасти специальной физиономией
преступления или обстоятельствами, при которых оно совершено,
отчасти внешностью и поведением обвиняемого или
аттестацией, какую ему дают. Заключение, к которому
приходит судья на основании этих данных, зависит в
значительной степени от его личности, от его моральных
склонностей и взглядов на поведение людей. Таким
образом, способ определения срока уголовных
ограничений от начала до конца не более как ряд догадок. А как
дурно влияет подобная система догадок, тому мы имеем
массу доказательств. Проще всего иллюстрируется это

Опыты научные, политические и философские ЦОЗ
«судейской справедливостью», вошедшей в поговорку;
а решения высшего уголовного суда часто грешат в
двояком направлении — или несправедливой строгостью,
или излишней мягкостью. Ежедневно случается, что
совершенно пустячные проступки караются
продолжительным тюремным заключением, а очень часто наказания так
несоответственно малы, что стоит лишь освободить
преступника из-под стражи, как он уже совершает новые
преступления.
Спрашивается теперь, можем ли мы из принципов
справедливости почерпнуть на место этого чисто
эмпирического и столь неудовлетворительного метода другой,
который давал бы возможность в большей степени
согласовывать меру наказания с надобностью. Нам кажется, что
да. Мы убеждены, что, следуя заветам справедливости, мы
придем к методу, в высокой степени объективному,
благодаря чему уменьшится возможность ошибок,
проистекающих из личного суждения и чувств.
Мы видели, что если выполнять требования
абсолютной морали, то каждого преступника следует
принуждать к возвращению либо возмещению отнятого им. В
огромном количестве случаев это влечет за собой
лишения свободы на известный срок пропорционально
размерам нарушения. Конечно, для преступника, обладающего
большими средствами, принуждение к возврату или
возмещению составило бы лишь слабое наказание. Хотя
в этом сравнительно редком случае цель не достигается,
поскольку дело касается воздействия на самого
преступника, по отношению к подавляющему большинству
преступников, людей бедных, указанная мера оказывается
действенной.
Сроки лишения свободы назначаются большие или
меньшие, сообразно размерам причиненного ущерба и
тому, был ли преступник человеком праздным или рабочим.
Хотя между злом, какое виновный совершил, и его
нравственной низостью нет постоянной и точной пропорции,
тем не менее размеры ущерба, по общему правилу, могут
определять потребную меру наказания лучше, нежели
парламентское большинство и гадания судей.
Но руководящая нить на этом не прерывается. Попытка
идти еще дальше по пути строгой справедливости
показывает нам возможность еще более близкого соответствия
кары преступлению. Когда, принудив преступника к воз-

1104
Герберт Спенсер
мещению, мы требуем еще достаточной гарантии того,
что не будет дальнейших посягательств на общество,
и когда мы принимаем определенную гарантию как
достаточную, мы открываем дорогу объективному
определению срока ограничения свободы. Наши законы в
некоторых случаях уже довольствуются поручительством за
будущее хорошее поведение. Тут уже ясно стремятся различать
более порочных и менее порочных, так как, по общему
правилу, трудность найти поручителя прямо
пропорциональна недостаткам характера. Наша мысль состоит в том,
что систему эту, ныне ограниченную специальными
видами преступлений, надо сделать общеобязательной. Но
изложим это подробнее.
Во время судебного разбирательства обвиняемый
приглашает свидетелей для дачи показаний относительно его
предыдущего поведения и о том, обладал ли он сносным
характером. Данное таким образом свидетельство говорит
больше или меньше в его пользу, сообразно почтенности
свидетелей, их числу и свойству показаний. На основании
всех этих данных судья делает заключение о наклонностях
преступника и сообразует с этим длительность наказания.
Спрашивается, не можем ли мы утверждать, что если бы
господствующее мнение о характере виновного
определяло приговор непосредственно, а не посредственно, как
теперь, то это было бы большим улучшением? Ясно, что
оценка, сделанная судьей на основании свидетельств,
должна уступать в точности оценке, сделанной соседями
и хозяевами преступника. Ясно опять-таки, что мнение,
выраженное этими соседями и хозяевами со
свидетельской скамьи, заслуживает меньше веры, чем их же мнение,
когда оно влечет за собой для них серьезную
ответственность.
Желательно, чтобы содержание приговора
определялось теми, чье суждение о преступнике основано на
продолжительном опыте; и чтобы искренность суждения
подкреплялась готовностью действовать согласно
такому суждению.
Но как сделать это? Был предложен путь весьма
простой*. Когда заключенный выполнил свою обязанность
репутации или компенсации, одному из знавших его надо
дать возможность освободить его из тюрьмы, представив
Идеей этой мы обязаны покойному Mr. Octavius H. Smith.

Опыты научные, политические и философские Ц05
достаточное обеспечение как ручательство за его
хорошее поведение. Эта комбинация допустима всякий раз не
иначе как с официального разрешения; в таком
разрешении может быть отказано в случае
неудовлетворительного поведения преступника; лицо, представляющее залог,
должно быть надежным и состоятельным, — все это
предполагается само собой; затем следует удовлетвориться
поручительством в определенной сумме со стороны
лица, освобождающего заключенного, или же
обязательством на известный срок возмещать всякий ущерб, какой
могут потерпеть от выпущенного на волю арестанта его
сограждане.
Несомненно, этот план покажется рискованным. Мы
приведем, однако, доводы в пользу безопасности его
применения, более того, мы найдем фактические
подтверждения успешности плана, очевидно, более опасного.
При указанной комбинации освободитель и
виновный становятся обыкновенно друг к другу в отношения
хозяина и наемника. Лицо, условно выпускаемое из
тюрьмы, охотно согласится получать вознаграждение
меньшее, чем обыкновенно полагается в данном занятии;
поручитель же поощряется той экономией, какую он
нагоняет; сверх того, он находит таким путем гарантию
против взятого им на себя риска. Работа за меньшую плату
и нахождение под надзором хозяина все еще составляют
для преступника источник известных умеренных
ограничений. И если, с одной стороны, его поощряет к
хорошему поведению сознание, что хозяин во всякое время
может разорвать условие и вернуть его властям, то, с другой
стороны, от слишком строгого хозяина он может
избавиться решением возвратиться в тюрьму и быть там до
истечения срока.
Заметим далее, что добиться этого условного
освобождения будет тем труднее, чем значительнее совершенное
преступление. Виновные в гнусных злодеяниях всегда
останутся в тюрьме; никто не решится ответствовать за их
поведение. Тем, кто вторично попадает в тюрьму, придется
ждать поручителя гораздо дольше, чем в первый раз;
причинив однажды убыток лицу, за них обязавшемуся, они не
должны иметь возможности повторить это вскорости:
второй раз им поверят лишь после долгого периода
хорошего поведения, засвидетельствованного тюремными
властями. Наоборот, легко найдут заступников совершившие

1106
Герберт Спенсер
маловажные проступки и отличавшиеся обыкновенно
хорошим поведением; а лица, совершившие деяния, сами по
себе простительные, освобождались бы сейчас же после
возмещения убытков. Сверх того, описанная нами
система всегда уместна в случае осуждения невинных, а также в
случае исключительных преступлений, совершаемых
людьми безусловно нравственными. Таким образом, был
бы создан корректив для неправильных судебных
вердиктов и для ошибок в оценке преступности; а неоспоримые
достоинства нашли бы награду в ослаблении
несправедливых тягот.
Еще очевидное преимущество — продолжительная
трудовая дисциплина для тех, кто в ней особенно
нуждается. Вообще говоря, прилежные и искусные работники,
которые всегда были бы полезными членами общества,
если проступки их незначительны, скоро найдут
предпринимателей, готовых за них поручиться. Лица же,
принадлежащие к преступному классу, отличающиеся
праздностью и распущенностью, оставались бы долгое время
в заключении, так как ни один хозяин не рискнул бы
ответствовать за них, пока у них не выработается известное
трудолюбие под влиянием постоянной необходимости
содержать самому себя в тюрьме.
Таким образом, мы имели бы объективное мерило не
только срока заключения, необходимого для
общественной безопасности, но также и срока, нужного иным
арестантам для того, чтобы приучиться к труду; в то же время
нам даются средства к исправлению разных недостатков
и преувеличений настоящего порядка вещей. Для
практического осуществления нашего плана требуется
расширить степень участия жюри в судебном разборе. В
настоящее время известное число сограждан обвиняемого
призываются государством дать ответ: виновен он или
невиновен? Судье же предоставляется на основании
уголовных законов определить, какое наказание он
заслуживает, если виновен. При комбинации, нами описанной,
решение судьи может быть изменено жюри, составленным
из соседей виновного. И это естественное жюри,
которому, благодаря знакомству с обвиняемым, легче составить
мнение о его деянии, будет действовать осторожно,
сознавая тяжесть ответственности; потому что тот из их числа,
который возьмет на себя условное освобождение, делает
это на свой страх.

Опыты научные, политические и философские Ц07
Заметим, что все доводы, подтверждающие
безопасность и преимущества «посредствующей системы»,
говорят с еще большей силой о безопасности и преимуществах
системы, какую мы предлагаем взамен названной. То, что
мы описали, есть не что иное, как «посредствующая
система», с заменой ее искусственной формы естественной
и искусственных испытаний естественными. Если, как это
показал на деле капитан Крофтон, безопасно давать
условную свободу арестанту за его хорошее поведение в тюрьме
в течение известного срока, то, очевидно, условное
осуждение еще безопаснее, если оно зависит не от одного
только хорошего поведения на глазах у тюремщиков, но и от
репутации, какую осужденный снискал всей своей
прежней жизнью. Если безопасно основываться на суждениях
должностных лиц, чьи сведения о поведении преступника
сравнительно ограничены и которые не ответствуют за
ошибочность своих суждений, тем безопаснее
(предполагая, что и власти не оспаривают этого) доверять суждению
того, кто не только имел возможность лучше знать
виновного, но еще готов понести убыток в случае превратности
своего мнения.
Далее, надзор, устанавливаемый «посредствующей
системой» над каждым условно освобожденным,
осуществить легче, когда осужденный уходит к кому-нибудь,
живущему в одном с ним округе, а не за его пределы к
незнакомому хозяину; в первом случае облегчается и
собирание сведений о дальнейшей судьбе условно
освобожденного. Все говорит за целесообразность
изложенного метода. Если по рекомендации начальства хозяева
брали к себе крофтоновских арестантов и
«неоднократно приходили за другими, благодаря отличному
поведению законтрактованных в первый раз», то еще лучше
должна действовать система, при которой «делать все,
чтобы хозяева могли ознакомиться с прошлой жизнью
арестанта», не надо, так как это прошлое им уже
известно.
В заключение, не забудем и того, что только такая
система тюремного заключения, считаясь в должной мере
с требованиями общественной безопасности, в то же
время вполне справедлива по отношению к
преступнику. Мы видели, что ограничения, налагаемые на него,
оправдываются абсолютной справедливостью лишь в
объеме, нужном для предупреждения дальнейших пося-

1108
Герберт Спенсер
гательств на сограждан; а если последние идут в
репрессии далее этой черты, они нарушают его право. Отсюда,
после того как заключенный выполнил обязанность
реституции, загладил, насколько возможно, причиненное им
зло, общество обязано так или иначе охранить в должной
мере своих членов от дальнейших посягательств. И если,
в чаянии выгоды или по другому мотиву, какой-нибудь
гражданин, достаточно зажиточный и заслуживающий
доверия, берет на свою ответственность безопасность
общества, оно должно соглашаться на такое
предложение. Чего оно имеет право требовать — так это
достаточности гарантии против могущих случиться
правонарушений, что, конечно, не может иметь места в случае
самых тяжких злодеяний. Никакой залог не вознаградит
за убийство; поэтому, когда речь идет о таких важных
преступлениях, общество с полным основанием не
согласится ни на какую гарантию, если даже кто вопреки
вероятиям предложит ее. Таков, стало быть, наш кодекс
этики тюрем. Вот идеал, который мы должны постоянно
иметь в виду при изменениях нашей уголовной
системы. Еще раз повторим сказанное вначале, что
осуществление подобного идеала целиком зависит от прогресса
цивилизации. Пусть никто не вынесет впечатления,
будто мы считаем непосредственно выполнимыми на
практике все эти требования чистой справедливости. Они
исполнимы отчасти; полное же их осуществление в
настоящее время представляется нам весьма
маловероятным. Число преступников, низкий уровень
просвещения, недостатки правительственной машины, а прежде
всего трудность найти должностных лиц, достаточно
образованных, порядочных и выдержанных, — вот
препятствия, которые долго еще будут стоять на пути той
сложной системы, какую предписывает мораль. И мы
подчеркиваем еще раз, что самая суровая уголовная
система оправдывается с этической точки зрения, если она
хороша, насколько это допускается обстоятельствами
времени. Если система, теоретически более
справедливая, не служит достаточной угрозой злоумышленникам
или практически неприложима за недостатком людей,
в достаточной мере справедливых, честных и гуманных;
если с уменьшением строгостей уменьшится и
общественная безопасность, — то, несмотря на все жестокости,
действующая система, по существу дурная, оказывается

Опыты научные, политические и философские Ц09
формально хорошей. Как уже сказано, она есть
наименьшее зло, следовательно, надо признать ее относительную
справедливость.
Тем не менее, как мы уже пытались показать, для нас
крайне важно, рассуждая об относительно справедливом,
иметь постоянно в виду абсолютно справедливое.
Совершенно верно, что в этом переходном
положении наши понятия о конечных задачах находятся под
влиянием опыта, какой дается достижением целей
ближайших; но не менее верно и то, что эти ближайшие цели
не могут быть определены без знания конечных задач.
Прежде чем сказать, что хорошо по условиям времени,
мы должны сказать, что вообще хорошо; вторая идея
заключает в себе первую. У нас должно быть определенное
знамя, неизменное мерило, надежная нить; иначе
непосредственные внушения политики собьют нас с пути
и мы скорее уклонимся от истины, чем придем к ней.
Приведенные факты подтверждают это заключение. В
вопросе о тюремной дисциплине, как и в других случаях,
действительность обнаруживает всю глубину нашего
заблуждения, порожденного упорным нежеланием считаться
с основными началами и приверженностью к
чрезмерному эмпиризму. Хотя, по временам, много зла проистекало
для цивилизации из попыток сразу осуществить
безусловную справедливость; но еще большая сумма бедствий
причинена более обычным забвением абсолютной
справедливости. Отжившие учреждения держались из века
в век гораздо долее, чем это было бы при иных условиях,
а справедливые реформы без всякой нужды
откладывались. Не пора ли нам извлекать пользу из уроков
прошлого?
Postscriptum. После напечатания этого опыта в I860 г.
опубликованы были новые данные, подкрепляющие
сделанные здесь заключения. Dr. F. S. Monat, покойный
генеральный инспектор тюрем в Нижнем Бенгале, в ряде
брошюр и статей, начиная с 1872 г., приводит факты из
собственного опыта, вполне гармонирующие с вышеизложенной
аргументацией. Говоря о трех главных системах тюремного
режима, «основанных на противоположных теориях», он
замечает:
«По самой старой из них, тюрьма должна наводить
ужас на злоумышленников жестокостью наказания,
которые налагаются в таком количестве, какое только

1110
Герберт Спенсер
возможно без прямого ущерба для здоровья и без
опасности для жизни. Вторая, основанная на
постепенности, система не считает целью прямое причинение
страданий; она позволяет арестанту выслуживать себе
свободу и смягчение приговора отличным поведением
в тюрьме. Третья и, по моему крайнему разумению,
лучшая система ставит себе задачей — превратить каждую
тюрьму в школу труда; работа служит здесь орудием
наказания, дисциплины и исправления» (Prison Industry in
its Primitive, Reformatory and Economic Aspect. London,
Nov. 1889).
В своей брошюре «Prison System of India»,
напечатанной в 1882 г., Dr. Monat утверждает: «Производительный
тюремный труд служил действительным средством
наказания и исправления, так как все годное время
преступники проводят за несвойственными им и насильственными
занятиями; они учатся зарабатывать себе хлеб честным
трудом по освобождении; в них укореняются привычки
труда и порядка взамен беспорядочности и праздности,
этих источников порока и преступлений; государству
возвращаются целиком или отчасти издержки уголовной
репрессии, благодаря обязательному труду целой группы
людей, дотоле непроизводительных, и, таким образом,
снимается та часть бремени общества, которое оно
теперь принуждено носить.
Экономические соображения, приводимые против
оплачиваемого труда преступников, не выдерживают
критики; а если и признать их силу с точки зрения некоторых
незначительных общественных групп, то ведь интересы
меньшинства должны быть принесены в жертву общему
благосостоянию».
Еще раз, в статье, озаглавленной «Prison Discipline and
its Results in Bengal», помещенной в Journal of the Society of
Arts за 1872 г., Dr. Monat, вслед за описанием выставки
тюремных изделий, бывшей в Калькутте в 1856 г., настаивает
на том, что «каждый приговоренный к работам арестант
должен уплачивать государству всю стоимость его
содержания в тюрьме ...и что из тюрьмы надо по возможности
делать школы труда; при такой системе лучше, чем при
любой иной, наказание преступника сочетается с
охраной общества». Далее он показывает, каковы были
результаты этой системы:
«Чистая прибыль, вырученная с работ преступников,

Опыты научные, политические и философские ЦЦ
занимавшихся ремеслами, за вычетом издержек
производства, в круглых цифрах была:
1855-56
1856-57
1857-58
1859-60
1860-61
1861-62
1862-63
1863-64
фунт стер.
11019
12 300
10 841
14 065
23 124
54 542
30 604
54 542
1864-
1865-
1866
1867
1868
1869
1870
-65
-66
фунт стер.
32 988
35 543
14 287
41 168
56 817
46 588
45 274
Итого около полумиллиона. В 1866 г. отчетных
месяцев только восемь, потому что с истечением
официального года 30 апреля ввели общий календарный счет.
Имея достаточно места и времени, я мог бы доказать
вам со всевозможной подробностью, что каждый ловкий
работник, занимавшийся ремеслом, зарабатывал в
среднем гораздо больше, чем стоило его содержание; что пять
из порученных мне тюрем в разное время содержали себя
сами, и что одна из них, большая рабочая тюрьма в Алипо-
ре, предместье Калькутты, в течение последних десяти лет
подряд давала много больше, чем шло на нее».
Dr. Monat занимал место главного инспектора тюрем
в Нижнем Бенгале 15 лет; в течение этого времени через
его контроль прошло приблизительно 20 000 арестантов;
мне кажется, эти наблюдения достаточно обширны, и
система, подкрепленная таким опытом, достойна быть
принятой. К несчастью, люди пренебрегают опытом, который
не согласуется с их отсталыми воззрениями.
Раз как-то я высказал парадокс, что люди идут прямо
лишь после всевозможных попыток идти криво: причем
допускали это с ограничениями.
Однако недавно я заметил, что парадокс этот иногда не
соответствует истине. Из некоторых примеров я увидел,
что, когда люди наконец набредут на правильный путь,
они часто умышленно сворачивают опять на ложный.

1112
Герберт Спенсер
V
ЭТИКА КАНТА
(Этот опыт, появившийся первоначально
в «Fortnigtly Review» за июль 1888, вызван
нападками на меня в предшествующих номерах
журнала, в которых система этики Канта
ставилась незримо выше системы, защищаемой
мною. Последний отдел печатается теперь
в первый раз)
Если бы Кант, высказывая свое часто цитируемое
изречение, в котором он человеческую совесть
сопоставляет с небесными звездами, как две вещи,
внушающие ему наибольшее уважение, лучше знал человека, он
выразился бы, вероятно, несколько иначе. Не то чтобы
человеческая совесть не представляла действительно
нечто само по себе удивительное, каков бы ни был ее
предполагаемый генезис, но характер внушаемого ею
нам удивления может быть весьма различен сообразно
тому, признаем ли мы ее сверхъестественным образом
данною или же предполагаем ее естественным
образом развившеюся. Знакомство с человеком в том
широком смысле, какой предполагается антропологией,
было во времена Канта незначительно. Описаний
путешествий было сравнительно немного, и
заключавшиеся в них факты касательно человеческого ума
у различных рас не были еще надлежащим образом
сопоставлены и обобщены. В наше время понятие
совести, изучаемое индуктивным путем, не имеет уже ни
того универсального смысла, ни того единства, которые
присваивает ему кантовское положение. Дж. Леббок
говорит:
«В самом деле, как мне кажется, о низших
человеческих расах можно сказать, что они лишены идеи

Опыты научные, политические и философские Ц13
справедливости... мысль, что могут существовать
человеческие расы, совершенно лишенные
нравственного чувства, была совершенно
противоположна тем предвзятым идеям, с которыми я приступил
к изучению жизни дикарей, и я пришел к этому
убеждению лишь мало-помалу и даже с неохотою»
(Начала цивилиз. Пер. под ред. Корончевского, Спб., 1876,
стр. 295).
Но обратимся теперь к фактам, на которых
основывается это убеждение, — к фактам, которые мы почерпнем из
отчетов путешественников и миссионеров.
Восхваляя своего умершего сына, Tui Thakau,
предводитель племени Фиджи, заговорил в заключение об его
отважности и необыкновенной жестокости, ибо он был
в состоянии убить свою собственную жену, если она его
оскорбила, и тут же съесть ее. (Western Pacific. J. E. Erski-
ne, p. 248.)
«Пролитие крови для него не преступление, а
доблесть; быть признанным убийцей составляет для
фиджийцев предмет ненасытного их честолюбия» (Fiji and
the Fijians Rev. T. Williems, I, p. 112).
«Печальный факт представляет то, что когда они
(зулусские мальчики) достигнут известного, впрочем
очень раннего, возраста, они получают право, в
случае если мать захочет их наказать, тут же убить ее»
(Travels and Adventures in Southern Africa, g. Thompson.
II, p. 418.)
«Убийство, прелюбодеяние, воровство и т. п.
преступления не считаются здесь (Золотой Берег)
грехом» (Description of the Coast of Guinioa. W. Bosman,
p. 130).
«Укоры совести ему незнакомы (Вост. Африка).
Единственное, что его пугает после совершения какого-
либо предательского убийства, — это посещение
гневной тени убитого» (Lake Regions of Central Africa. RF.Bur-
ton, II, p. 336).
«Я никак не мог объяснить им (обитателям Вост.
Африки) существование доброго начала» (The Albert N'ian-
zat. J. Baker, i, стр. 241).
«Члены племени дамара убивают бесполезных и
бессильных людей; даже сыновья удушают своих отцов, ког-

1114
Герберт Спенсер
да те заболевают» (Narrative of an Explurer in Tropical
South Africa. F. Galton, p. 112).
♦Племя дамара, по-видимому, не имеет ясных
понятий о добре и зле» (Ibid, р. 72.)
Приведенным здесь фактам мы могли бы
противопоставить факты обратного характера. Как
противоположную крайность мы приведем несколько восточных
племен — язычников, как их называют, обнаруживающих
добродетели, которые западные нации, называющиеся
христианскими, только проповедуют. В то время как
европейцы жаждут кровной мести почти так же, как самые
первобытные из дикарей, существует несколько
скромных племен, живущих в горах Индостана, которые, как,
например, депчасы, «удивительно легко прощают
обиды»*. Кэмпбелл приводит «примеры сильно развитого
чувства долга у этих дикарей»**. Те черты, которые мы
считаем присущими христианскому учению,
проявляются в самой высокой степени в племени арафуров
(папуасы), которые «живут в полном мире и братской
любви между собой»***; так что власть у них существует
только номинально. Что касается различных индийских
горных племен, как, например, санталы, соурасы, мариа-
сы, лепчасы, бодосы и дималы, то различные
наблюдатели многократно свидетельствуют о них, что «это самый
честный народ, какой я только встречал****,
«преступления и уголовные кары им совершенно незнакомы»*****,
«симпатичной чертой их характера является их
полнейшая добросовестность»******, «они отличаются
необыкновенною добросовестностью и честностью»*******, «они
удивительно честны» , «честны и верны на деле и на
Campbelljournal of the Ethnological Society, July, N. S. vol. I,
1869, p. 150.
Ibid, p. 154.
Д-р Кольф (Kolff. Voyages of the Dutch brig «Dourga»).
W. W. Hunter, Annals of Rural Bengal, p. 248.
Ibid, p. 217.
Dr. I. Shortt, Hill Ranges of Southern India, pt. Ill, p. 38.
Glasfind, Selections from the Records of Government of
India (For. departm.), XXXIX, p. 41.
Campbell, Journal of the Ethnological Society, N. S. vol. I,
1869, p. 150.
**
***
****
*****
******
*******
********

Опыты научные, политические и философские Ш5
словах»* Независимо от расы мы встречаем эти черты
вообще в людях, которые продолжительное время
пользовались миром (однородный антецедент), будь то якуны
полуострова Малакка, которые никогда еще, насколько
известно, ничего не украли, даже самого ничтожного
пустяка** или госы (в Гималаях), среди которых достаточно
сомнения в чьей-нибудь честности или правдивости,
чтобы приговорить человека к самоуничтожению***. Так что
в отношении совести эти некультурные народы
настолько же превосходят среднего европейца, насколько
культурные европейцы превосходят грубых варваров,
описанных нами выше.
Если бы эти и другие подобные им факты известны
были Канту, они не могли бы не повлиять на его
представление о человеческом духе и, следовательно, на его
этические воззрения. Уверенный в том, что один предмет его
благоговения — звездный мир — есть результат эволюции, он
мог бы, под влиянием фактов, подобных
вышеприведенным, предположить, что и другой объект его
благоговения — человеческая совесть — подвергалась некоторой
эволюции и имеет, следовательно, реальную, отличную от
кажущейся природу.
Но нынешние ученики Канта не имеют права на то
оправдание, которого заслуживает их учитель. Они
окружены мириадами фактов различного рода, которые должны
бы заставить их, по крайней мере, призадуматься над
этим вопросом. Вот некоторые из них.
Хотя в противоположность дикарю, предполагающему
все именно таким, каким оно ему представляется, химики
давно уже знали, что различные вещества, кажущиеся нам
простыми, в действительности оказываются сложными и
часто даже чрезвычайно сложными, тем не менее, до Гум-
фри Дэви даже химики были убеждены, что некоторые
тела, противостоявшие всем известным способам
разложения, должны быть причислены к элементам. Но Дэви,
подвергнув щелочи действию не применявшейся до тех пор
силы, доказал, что это окислы металлов; предположив то
же самое относительно земель, он таким же путем доказал
и их сложность. Здравый смысл не только дикаря, но также
В. Н. Hodgson, Journal of the Asiatic Society of Bengal, XVIII, p. 745.
Достоп. Фавр, Journal of the Indian Archipelago, II, p. 266.
Полк. Дальтон, Descriptive Ethnology of Bengal, p. 206.

1116
Герберт Спенсер
и культурного человека оказался неправым. Более
широкое знание, по обыкновению, привело к большей
скромности, и со времен Дэви химики стали питать меньше
доверия к тому, что так называемые элементы действительно
простые тела, и, наоборот, постоянно возрастающий
многообразный опыт заставляет ученых все более и более
подозревать их сложность.
Как земледельцу, который выкапывает известняк из
земли, так и плотнику, который пользуется им в своей
мастерской, известняк представляется самой простой
вещью в мире, и 99 человек из 100 согласились бы вполне
с ними. Между тем кусок известняка по своему строению
чрезвычайно сложен. Микроскоп показывает нам,
во-первых, что известняк состоит из мириад раковинок
Foraminifera, во-вторых, что он заключает в себе не один
только этот род раковин и, наконец, что каждая
мельчайшая раковина, целая или ломаная, состоит из массы
камер, из которых каждая некогда заключала живую особь.
Таким образом, при обыкновенном, хотя и тщательном
осмотре настоящая природа известняка не может быть
открыта, и для того, кто питает абсолютное доверие к
своему глазу, разъяснение истинной его природы покажется
нелепостью.
Возьмем теперь органическое тело, самое несложное
с виду, например картофелину. Разрежьте ее и заметьте,
как бесструктурна ее масса. Но в то время, как наблюдение
простым глазом изрекает такой приговор, лучше
вооруженный глаз наблюдает нечто совершенно отличное; он
открывает прежде всего, что масса картофелины
пронизывается повсюду сосудами сложного строения; далее, что
она составлена из бесчисленного множества единиц,
называемых клетками, из которых каждая имеет стенки,
состоящие из ряда слоев. Далее, что каждая из этих клеточек
заключает в себе известное количество крахмальных
зерен и, наконец, что каждое из этих зерен состоит из
целого ряда концентрических слоев, так что то, что с виду
представляется совершенно простым, на самом деле
оказывается чрезвычайно сложным.
От этих примеров, доставляемых нам объективным
миром, перейдем к примерам, почерпнутым из мира
субъективного, — к некоторым состояниям нашего
сознания. До самого последнего времени человек, которому бы
сказали, что впечатление белизны, получаемое им при

Опыты научные, политические и философские Ш7
взгляде на снег, состоит из комплекса впечатлений,
подобных тем, которые вызываются радугой, счел бы своего
собеседника за сумасшедшего, что сделала бы, впрочем, и
в настоящее время большая часть человеческого рода. Но
со времени Ньютона относительно небольшому числу
людей стало достоверно известно, что это факт
несомненный. Мы не только можем при помощи призмы
разложить белый луч на известное число ярких цветов,
но при помощи соответствующего приспособления
можем снова соединить их в белый цвет: световое
ощущение, представляющееся чрезвычайно простым,
оказывается крайне сложным; те, которые имеют привычку
считать предметы именно такими, какими они им кажутся,
в этом случае так же ошибаются, как и в бесчисленных
других случаях. Другой пример возьмем из области
слуховых ощущений. Отдельный звук, извлеченный из
фортепиано или из трубы, возбуждает в нашем ухе впечатление,
которое представляется однородным, и необразованный
человек с недоверием относится к объяснению, что это
есть сложная комбинация шумов. Прежде всего, тон,
который составляет наиболее основную часть звука,
сопровождается известным числом обертонов, образующих то,
что называется его тембрам: вместо одного звука имеется
их с полдюжины, из которых характер основного
определяется другими звуками. Затем, каждый из этих звуков,
состоя в действительности из целого ряда воздушных волн,
субъективно вызывает в слуховом нерве быстрые ряды
впечатлений. Посредством прибора Гука (Нооке) или
машины Савара (Savart), или, наконец, при помощи сирены
может быть ясно показано, что каждый музыкальный звук
есть продукт последовательно сменяющихся единиц
звука, не музыкальных самих по себе, которые следуют друг
за другом с возрастающей скоростью, производят тоны
прогрессивно увеличивающейся высоты. Здесь,
следовательно, опять под кажущейся простотой скрывается
сугубая сложность.
Большая часть этих примеров иллюзорности
простого восприятия как в объективной, так и в субъективной
области были неизвестны Канту. Если бы он был с ними
знаком, они внушили бы ему, вероятно, другие взгляды
на некоторые из состояний нашего сознания и придали
бы другой характер его философии. Посмотрим же,
какого рода могли бы быть эти изменения в двух его ос-

1118
Герберт Спенсер
новных воззрениях — метафизическом и этическом.
Наше сознание времени и пространства
представлялось ему, как оно представляется обыкновенно и всем
совершенно простым, и эту видимую простоту он принял за
действительную. Если бы он предположил, что, подобно
тому, как кажущееся однородным и неразложимым
сознание звука в действительности состоит из множества
единиц сознания, так и кажущееся однородным и
неразложимым сознание пространства также состоит из целого ряда
единиц сознания, — он пришел бы, по всей вероятности,
к вопросу, не состоит ли всецело наше сознании
пространства из бесчисленного множества пространственных
отношений, подобных тем, которые заключаются в
каждой его части. Найдя, что всякая часть пространства, как
самая большая, так и самая мельчайшая, не может быть
нами ни познана, ни понята иначе, как в каком-либо
отношении к познающему субъекту, и что, кроме представления
расстояния и направления, оно неизменно заключает в
себе отношения левой и правой стороны, верха и низа,
близости и дальности, — он пришел бы, может быть, к выводу,
что наше сознание о том основном явлении, которое мы
называем пространством, было создано в процессе
эволюции путем накопления целого ряда опытов,
зарегистрированных в нашей нервной системе. Придя к такому выводу,
он не высказал бы той массы нелепостей, которые
заключаются в его учении* Так же точно, если бы он, вместо того
чтобы признать, что совесть есть явление простое, потому
что она представляется обыкновенно таковою
внутреннему наблюдению, допустил гипотезу, что она, быть может,
сложного характера, составляя соединенный продукт
множества опытов, произведенных главным образом предками
и увеличенных самим индивидом, он создал бы, может
быть, прочную систему этики. Что привычное из
поколения в поколение ассоциирование страданий с известными
предметами и действиями может создать органическое
отвращение к этим предметам и действиям**, этот факт, будь
он ему известен, мог бы навести его на мысль, что совесть
есть продукт эволюции. И в таком случае его
представление о ней не было бы несовместимым с
вышеприведенными фактами, доказывающими, что у людей различных рас
* См. Основания психологии, § 399.
** См. Основания психологии, § 189 (прим) и § 520.

Опыты научные, политические и философские Ш9
совесть имеет совершенно различный характер. Словом,
как уже сказано было выше, если бы Кант, вместо своего
несообразного убеждения, что небесные тела произошли
путем эволюции, но что ум живых существ, на них или,
по крайней мере, на одном из них обитающих, с
эволюцией ничего общего не имеет, держался мнения, что то и
другое в равной мере обязано своим происхождением
эволюции, он не впал бы в невозможные заблуждения, которые
заключаются в его метафизике, и в неосновательные
утверждения своей этики; к рассмотрению этих последних
мы теперь и перейдем.
Но мы должны прежде сказать несколько слов о
ненормальном рассуждении по сравнению с нормальным.
Знание, которое занимает первое место в смысле
достоверности и которое мы называем точным знанием,
отличается от всякого другого знания своими
определенными количественными предвидениями*. Исходя из
определенных данных и идя шаг за шагом, оно проходит путь,
который дает ему возможность предсказать, при каких
определенных условиях будет иметь место известное
отношение явлений и в каком месте, или в какой момент, или
в каком количестве, или при наличности каких из этих
условий можно будет наблюдать тот или другой результат.
Раз даны элементы какого-либо арифметического
действия, есть уже безусловная уверенность в достоверности
имеющего быть полученным результата, если только в
вычисление не вкрались ошибки, допускающие всегда, при
том методе, о котором здесь идет речь, поправки и
опровержения. Если основания и углы точно измерены, то
отдел геометрии, называемый тригонометрией, дает точное
определение расстояния или высоты предмета,
положение которого требуется определить. Если известно
отношение плеч какого-либо рычага, механика может
определить, какой вес на одном его конце уравновесит указанный
вес на другом. И при помощи этих трех точных наук —
математики, геометрии и механики — астрономия может
предсказать минута в минуту для любого места на земном
шаре начало и конец затмения и насколько оно будет
приближаться к полному. Знание этого рода подтверждается
успешным руководством бесконечного множества
человеческих действий. Отчеты любого промышленника, опера-
См. опыты Тенезис науки.

1120
Герберт Спенсер
ции любой мастерской, плавание любого судна зависят от
достоверности этих знаний. Поэтому метод, которому они
следуют, проверенный на фактах, перечисление которых
превосходит человеческие силы, есть метод, в смысле
точности не могущий быть превзойденным. Но что это за
метод? Какую из этих наук мы ни подвергли бы анализу, мы
встречаем все тот же неизменный процесс установления
положений, отрицание которых немыслимо, и выведение
последовательных, вытекающих из них положений, из
которых каждое отличается тем же самым свойством, что
отрицание его немыслимо. Для развитого сознания (а я
исключаю здесь, разумеется, людей с неразвитыми
умственными способностями) немыслимо представить себе такие
предметы, которые, будучи равны порознь одному какому-
нибудь предмету, в то же время неравны между собой,
точно так же как развитое сознание не может мыслить
действия и противодействия иначе, как равными и прямо
противоположными. Равным образом и всякие потому что и
следовательно, употребляемые в математических
доказательствах, предполагают теорему, члены которой
абсолютно связаны между собою в указанном отношении,
доказательством чего может служить то, что попытка соединить в
сознании члены противоположного предположения
бесплодна. И этот метод доказательства как основных
предпосылок, так и всех звеньев того логического построения,
которое на них возведено, находится постоянно в
действии при проверке каждого вывода. Вывод и наблюдение
сравниваются между собою, и, когда они находятся в
согласии, немыслимо, чтобы вывод не был верен.
Противоположность только что описанному мною
методу, который мы могли бы назвать правильным
априорным методом, представляет тот, который может быть
назван — я едва не сказал — неправильным априорным
методом. Но это недостаточно сильное выражение: он
должен быть назван извращенным априорным методом.
Вместо того чтобы исходить из положения, отрицание
которого немыслимо, он берет своим отправным
пунктом положение, утверждение которого немыслимо, и
делает затем из него выводы. Но он, однако же,
непоследователен: он не следует первоначально выбранному пути.
Выставив вначале недопустимое положение, он не строит
своих аргументов на ряд недопустимых положений. Все
шаги, кроме первого, принадлежат к числу тех, которые

Опыты научные, политические и философские Ц21
считаются обыкновенно правильными. Последующие
следовательно и потому что стоят в обычном
соотношении. Особенность его заключается в том, что во всех
положениях, за исключением первого, читатель должен
принять логическую необходимость сделанного вывода на
том основании, что противоположный немыслим, но он
не должен искать подобного же соответствия логической
необходимости также и в первом положении. Суждение
логического сознания, которое должно быть признано
годным для каждого последующего шага, должно
игнорироваться при первом. Мы переходим теперь к
иллюстрации этого метода.
Первое положение в первой главе у Канта гласит: «Ни
в мире, ни даже вне его, не может быть мыслимо ничего,
что могло бы быть признано без всяких ограничений
добрым, кроме одной только моей доброй воли»*.
И затем на следующей странице находится
нижеследующее определение: «Добрая воля такова не вследствие
того, что она производит или выполняет, — не вследствие
годности ее для достижения той или иной поставленной
себе цели, — а одним своим хотением, т. е. добрая сама по
себе; рассматриваемая сама по себе она по своей
ценности несравненно выше всего того, что когда-либо могло бы
быть посредством ее осуществлено в угоду одной какой-
нибудь склонности или хотя бы даже всех склонностей,
вместе взятых»**. Наибольшее число заблуждений
вызывается привычкой применять слова, не переводя их вполне в
мысль, — употреблять их в общепринятом смысле, не
останавливаясь на том, насколько этот смысл, эти значения
соответствуют им в данном случае. Не удовлетворяясь
неопределенным представлением о том, что понимается
под «доброю волей», постараемся раскрыть настоящее ее
значение. Воля предполагает сознание какой-либо цели.
Исключите из нее всякую мысль о цели, и представление
воли исчезнет. Так как представление о воле необходимо
предполагает какую-либо цель, то качество воли
определяется качеством имеющейся в виду цели. Воля сама по
себе, рассматриваемая независимо от какого бы то ни было
определяющего эпитета, не может быть познана с
нравственной стороны. Она становится познаваемою с нравст-
* Kant S. W. IV. Grandi zur Metaph. d Sitten. 1 Ab. 241.
** Ibid, p. 292.
36 Г. Спенсер

1122
Герберт Спенсер
венной стороны только тогда, когда получает характер
доброй или злой воли в зависимости от предположенной
доброй или злой цели. Тому, кто в этом сомневается, мы
предложили бы попробовать, может ли он мыслить добрую волю,
стремящуюся к дурной цели. Весь вопрос, следовательно,
сводится к значению слова «добрая». Рассмотрим прежде
всего значения, обыкновенно ему придаваемые.
Мы говорим о хорошем хлебе, хорошем вине; под
этими выражениями мы разумеем предметы вкусные и
потому доставляющие удовольствие или предметы, полезные
для здоровья, которые, содействуя здоровью, ведут к
удовольствию. Хороший огонь, хорошее платье, хороший
дом — все эти выражения употребляются нами потому,
что эти предметы или служат комфорту, т. е. нашему
удовольствию, или ласкают наше эстетическое чувство,
следовательно, тоже доставляют нам удовольствие. Это
относится к тем предметам, которые более косвенно служат
нашему благополучию, чем хорошие орудия или хорошие
дороги. Когда мы говорим о хорошем работнике,
хорошем учителе, хорошем докторе, мы опять-таки
подразумеваем под этим успешное содействие благополучию
других. Хорошее правительство, хорошие учреждения,
хорошие законы указывают на преимущества,
доставляемые обществу, среди которого они существуют,
преимущества, равноценные известным родам счастья,
положительного или отрицательного. Между тем Кант говорит,
что добрая воля есть та, которая является доброй сама по
себе, независимо от какой бы то ни было цели. Мы не
должны видеть в ней нечто побуждающее к действиям,
полезным для самого индивида, содействуя ли его здоровью,
повышая ли его культуру или облагораживая его
наклонности, ибо все это в конце концов ведет к счастью и
только потому и поощряется. Мы не должны считать волю
доброй, потому что ее осуществление избавляет друзей от
страданий или содействует развитию их благополучия,
ибо это привело бы нас к заключению, что мы называем
ее доброй ввиду благотворности ее целей. Мы не должны
также, пытаясь составить себе о ней представление,
принимать в соображение содействие ее социальным
улучшениям в настоящем или будущем. Одним словом, мы
должны составить себе идею доброй воли независимо от
какого бы то ни было материала, из которого можно было
бы вообще построить идею доброго; мы должны пользо-

Опыты научные, политические и философские Ц23
ваться этим понятием как лишенным всякого содержания
термином.
Здесь мы имеем пример того метода, который я назвал
выше извращенным априорным методом
философствования: исходной точкой является недопустимое положение.
Кантовская метафизика исходит из утверждения, что
пространство есть «не что иное, как» форма познания —
всецело присущая субъекту, а отнюдь не объекту. Это
положение, буквальный смысл которого ясен, принадлежит к
числу тех, члены которого не могут уложиться в нашем
сознании, ибо ни Канту, ни кому другому не удалось до сих
пор привести к единству представления мысль о
пространстве и о своем «л» так, чтобы первое являлось
атрибутом второго. Здесь же мы видим, что и кантовская этика
точно так же начинает с установления того, что как будто
бы имеет значение, на самом же деле его не имеет, — нечто
такое, что при раз данных условиях не может быть вовсе
мыслимо. Ибо ни Кант, ни кто-либо другой никогда не мог
и не сможет построить представление о доброй воле, если
из слова добрый будет исключена всякая мысль о тех
целях, которые мы под этим именем различаем.
Кант, очевидно, и сам видел, что его утверждение
способно вызвать возражения, ибо он идет им навстречу. Он
говорит «Тем не менее эта идея абсолютного значения
чистой воли, из оценки которой исключено всякое
соображение об ее полезности, представляет нечто настолько
странное, что, несмотря на полное согласие с ней даже
обыкновенного разума (!), должно возникнуть подозрение, что
в основе ее, может быть, таинственно скрывается одна
только выспренняя фантазия» (Kant S. W. IV, Metaph. d.
Sitten, 242. Hartenst). И далее, приготовляясь к защите, он
продолжает: «В отношении к природному строению
организованного существа мы принимаем в качестве
основоположения, что оно не заключает в себе ни одного органа,
для какой бы цели он ни предназначался, который не был
бы вместе с тем наиболее для этой цели пригодным и
приспособленным» (Ibid, р. 243). Если бы даже это
утверждение было вполне верно, основываемый им на нем
аргумент, притянутый, нужно сознаться, немножко издалека,
не обладает достаточною силой для того, чтобы оправдать
предположение о существовании воли, которая может
быть мыслима доброй независимо от какой бы то ни было
хорошей цели. Но к несчастью для Канта, это утверждение

1124
Герберт Спенсер
крайне несостоятельно. В его время оно прошло,
вероятно, без спору, но в наше время очень немногие биологи,
если только такие вообще найдутся, согласятся его
принять. С точки зрения гипотезы отдельных актов творения,
еще возможны кое-какие доводы в пользу этого
положения, но эволюционная гипотеза по самой своей сущности
его совершенно отвергает. Начнем с некоторых более
мелких фактов, противоречащих кантовскому
положению. Возьмем для начала рудиментарные органы,
многочисленные в царстве животных. Представляя собой
органы, бывшие полезными в исчезнувших типах, они
совершенно бесполезны для тех типов, у которых существуют
в настоящее время; к тому же, будучи рудиментарными,
они неизбежно должны быть несовершенными. Помимо
своей бесполезности, они оказываются даже прямо
вредными, потому что на них совершенно бесцельно
затрачивается некоторая доля питательного материала; в других
случаях они вредны уже по одному тому, что являются
помехой для тех или других действий. Затем, кроме
аргумента, вытекающего из факта существования рудиментарных
органов, мы можем привести еще аргумент, основанный
на существовании обширного класса органов
вспомогательных (make-shift). Очевидный пример этого мы имеем
в плавательном органе тюленя, образованном
посредством соединения двух задних конечностей; это орган, явно
мало пригодный по сравнению с таким, который был бы
специально для этой цели создан и который в течение
предшествовавших периодов, вызвавших его изменение,
был, вероятно, очень мало полезен. Но самым
разительным доказательством неверности этого положения
является сравнение какого-либо органа у низшего типа с тем
же самым органом у высшего типа. Например, пищевой
канал у низших типов представляет простую трубку,
существенно одинаковую на всем своем протяжении и
исправляющую во всех своих частях одни и те же функции. У
высшего типа эта трубка дифференцируется: она разделяется
на глотку, пищевод, желудок (или желудки), тонкая и
толстая кишки с различными принадлежащими к ним
железами, выделяющими различные секреты. Но если эту
последнюю форму пищевого канала мы должны рассматривать
как совершенный орган или нечто в этом роде, то что же
скажем мы о первоначальной его форме или о всех
лежащих между этими двумя формами промежуточных фор-

Опыты научные, политические и философские Ц25
мах? Сосудодвигательная система представляет такое же
ясное доказательство. В первоначальном своем виде сердце
есть не что иное, как расширение большой кровеносной
артерии, — сокращающийся мешок У млекопитающих же
сердце имеет четыре камеры с клапанами, при помощи
которых кровь прогоняется через легкие для окисления и
через всю систему — для общих целей организма. Если это
четырехкамерное сердце представляет орган, достигший
полного развития, то что в таком случае представляет
первоначальная форма сердца и вообще сердце у
бесчисленного множества тварей, стоящих ниже высших позвоночных?
Процесс эволюции, очевидно, предполагает постоянное
замещение тварей с менее развитыми органами тварями,
обладающими органами высшего типа; причем остаются
только те из низших, которые способны пережить и занять
места в низших сферах жизни. И это явление наблюдается
не только во всем животном царстве, кончая человеком,
но то же самое происходит и в пределах человеческой расы.
Не только мозг и нижние конечности различных низших
рас являются по сравнению с теми же органами высших рас
малоудовлетворительными, но даже и в высшем
человеческом типе мы видим значительные несовершенства.
Строение паха несовершенно: обусловливаемые этим частые
случаи грыжи были бы устранены, если бы паховые кольца
сменялись в период эмбриональной жизни, когда их
функция уже выполнена. Даже такой наиболее важный орган, как
позвоночный столб, также не вполне еще приноровлен
к вертикальному положению тела. Только при
значительной силе могут быть удержаны без заметных усилий те
мускульные сокращения, которые вызывают S-образный изгиб
и приводят поясничный отдел в такое положение, при
котором осевая линия находится в нем. У маленьких детей,
у мальчиков и девочек, которых заставляют «сидеть прямо»,
а также у слабых и у старых людей спинной хребет
принимает ту выгнутую форму, которая составляет
отличительную черту низших приматов. То же самое относится
и к равновесию головы. Только при помощи мускульного
напряжения, к которому мы в силу привычки становимся
нечувствительными, как наше лицо к ощущению холода,
голова сохраняет свое положение. Как только известные
шейные мускулы ослабевают, голова подается вперед, и при
большой слабости подбородок лежит всегда на груди.
Положение Канта, следовательно, так далеко от исти-

1126
Герберт Спенсер
ны, что справедливым оказалось бы, вероятно,
диаметрально противоположное ему положение. Рассмотрев
бесчисленное множество примеров несовершенства
строения, встречающихся у низших типов и уменьшающихся по
мере восхождения к более высоким типам, не
исчезающих, однако же, окончательно даже и в самых высоких, мы
должны прийти к совершенно основательному
заключению, что эволюция не достигла еще своего предела, что
ничего подобного совершенному органу, по всей
вероятности, не существует. Таким образом, совершенно
исчезает основание для того аргумента, при помощи которого
Кант пытается доказать свое положение о существовании
доброй воли независимо от доброй цели и оставляет его
учение во всей его явной несостоятельности*.
Я нахожу, что в последних трех параграфах оказал Канту слишком
мало и вместе с тем и слишком много справедливости. Слишком
мало — предположив, что его эволюционное воззрение
ограничивается генезисом нашей звездной системы, слишком много —
признав, что он себе нигде не противоречит. Мое знакомство
с трудами Канта чрезвычайно ограниченно. В 1844 г. мне попался
перевод его «Критики чистого разума» (тогда, кажется, только
что вышедший) и прочел несколько первых страниц, на которых
излагается его учение о времени и пространстве. Полнейшее
несогласие с ним в этом вопросе заставило меня отложить книгу.
С тех пор дважды повторялось то же самое, ибо я читатель
нетерпеливый, и, когда я не согласен с основными положениями
какого-либо труда, я не могу продолжать его читать. Я знал, кроме
того, и еще одну вещь. Косвенным путем до меня дошло, что Кант
высказал мысль, что небесные тела образовались путем агрегации
рассеянной материи. Далее этого не шло мое знакомство с
воззрениями Канта, и мое предположение, что его представление об
эволюции остановилось на генезисе Солнца, звезд и планет,
основывалось на том, что его учение о времени и пространстве, как
о формах мышления, предшествующих опыту, предполагало
сверхъестественное происхождение, противоречащее гипотезе
естественного генезиса. Д-р П. Карус (Paul Cams), который
вскоре после появления этой статьи в «Fortnightly Review», в июле
1888 г., предпринял защиту кантовской этики в издаваемом им
американском журнале, «The Open Court», перевел теперь
(4 сент. 1890 г.) в другой защитительной статье много мест из его
«Критики способности суждения», из его «Вероятного
происхождения человечества» и из сочинения «О различных человечес-

Опыты научные, политические и философские Ц27
Одно из положений, заключающихся в 1 -й главе
сочинения Канта, гласит: «Мы видим, что, чем более человек
с развитым умом предается стремлению к наслаждению
жизнью и к счастью, тем более удаляется он от истинного
удовлетворения». Предварительное замечание, которое
можно было бы сделать по поводу этого положения, это
то, что в своей общей форме оно неверно. Я утверждаю,
что оно неверно на основании собственного опыта. В
течение всей жизни было несколько периодов, из которых
каждый длился в среднем более месяца, в течение
которого преследование счастья было моей единственною
целью, причем это преследование увенчивалось каждый раз
успехом. Насколько оно было успешно, можно судить по
тому, что я с радостью согласился бы пережить снова лю-
ких расах», доказывающих, что Кант в своих умозрениях
относительно органических существ был если и не вполне, то отчасти
эволюционистом. Здесь имеется, быть может, некоторое
основание сомневаться в правильности перевода этих мест д-ром Кару-
сом. Если в первой из указанных здесь статей он не смог
разобраться между сознательностью и совестливостью или, как это
имело место в последней из трех статей, он осуждает англичан за
неверный перевод Канта на том основании, что, по их словам,
Кант «утверждает, что время и пространство суть интуиции», что,
однако, совершенно неверно, ибо с ни везде приписывали ему
утверждение, что время и пространство суть формы интуиции, —
это дает право предполагать, не вычитал ли д-р Карус в
каких-нибудь выражениях Канта такие значения, которых они,
собственно, не заключают. Однако общее направление приведенных мест
достаточно уясняет, что Кант должен был признавать широкое,
если и не всеобщее значение естественных причин как условий,
содействующих возникновению органических форм, и это
предположение (которое, как он говорит, «может быть названо
«отважной попыткой разума») он распространял в некоторой
степени до происхождения человека включительно. Тем не менее он не
распространяет теории естественного генезиса до исключения
теории супернатурального генезиса Когда он говорит об
органической наклонности, «которая, в силу мудрости природы, является
как бы приспособленной к тому, чтобы обеспечить существование
видов», и когда далее он говорит «Мы видим, кроме того, что в
него заложено зерно разума, вследствие чего он, по мере развития
этого последнего, предназначен для социальных сношений», — то
он предполагает при этом вмешательство Бога. Это доказывает,

1128
Герберт Спенсер
бой из этих периодов без всяких перемен, чего я, конечно,
не могу сказать о какОхМ бы то ни было периоде моей
жизни, проведенном в ежедневном исполнении
обязанностей. Кант должен бы сказать, что исключительное
преследование того, что различается под именем удовольствий
и развлечений, приводит к разочарованию.
Это, несомненно, верно и по той простой причине,
что оно вызывает переутомление одной группы
способностей, которые при этом истощаются, оставляя в
бездействии другую группу, которая вследствие того не
доставляет нам связанного с ее упражнением удовольствия. Кант
ошибочно предполагает, что к разочарованию приводит
в таком случае «развитой ум»; напротив, это результат
руководства ума неразвитого, ибо культурный разум внуша-
что я был прав, приписывая ему убеждение, что время и
пространство, как формы мысли, являются данными нам свыше. Если б он
составил себе последовательное представление об органической
эволюции, он неизбежно должен бы прийти к пониманию
времени и пространства как субъективных форм, возникающих путем
общения с объективной действительностью.
Эти переведенные д-ром Карусом места доказывают не только,
что Кант имел если не полную, то, по крайней мере, частичную
веру в органическую эволюцию (хотя и не имея представления
о ее причинах), но также и то, что он имел связанное с этим
убеждение, которое для меня особенно важно здесь отметить,
так как оно имело отношение к его теории «доброй воли». Он
с полным одобрением приводит лекцию д-ра Москати,
утверждающего, «что вертикальное положение человеческого тела при
ходьбе несвободно и неестественно», и указывающего
несовершенство внутреннего строения человека и обусловливаемые им
боли; и он не только принимает, но и разъясняет далее его
аргументацию. Если мы имеем здесь ясное допущение или, вернее,
утверждение, что различные органы человеческого тела
недостаточно сообразованы аая исполнения своих функций, то что
значит приведенный выше постулат, что «в нем не найдется ни
одного органа, каково бы ни было его назначение, который не был
бы наиболее годным и наилучше приспособленным для этой
цели»? И что нам делать с аргументацией, для которой этот
постулат служит исходным пунктом? Ясно, что я обязан д-ру Карусу за
то, что он доставил мне возможность доказать, что кантовская
защита теории «доброй воли», как им самим обнаружено,
лишена основания.

Опыты научные, политические и философские Ц29
ет нам, что продолжительное действие одной небольшой
части организма, соединенное с бездействием всего
остального организма, должно привести к
неудовлетворенности.
Но допустим, что мы принимаем положение Канта в
полном его объеме, — каково же его применение? Что
счастье есть то, чего мы должны желать и так или иначе
должны достигать. Ибо если это не так, то что значит тогда
положение, что оно не будет нами достигнуто, если мы
сделаем его непосредственным объектом наших стремлений?
Человек, к которому обратились бы с таким увещанием,
мог бы ответить: «Вы говорите, что я не достигну счастья,
если сделаю его предметом своих стремлений. Допустим,
что я не делаю его объектом своих стремлений; достигну
ли я его в таком случае? Если да, то ваше увещание сводится
к тому, что я скорей достигну его, если буду действовать не
так, как действую, а как-нибудь иначе. Если же нет, то я
одинаково буду лишен счастья, буду ли я действовать по
своему усмотрению или по вашему указанию, и,
следовательно, ничего не выиграю». Пример лучше всего уяснит
дело. Представим себе инструктора, который говорит
учащемуся в стрельбе: «Милостивей государь, вы не
должны направлять свою стрелу прямо в мишень, вы
непременно промахнетесь. Вы должны целить
значительно выше цели, в таком случае вы, может быть, попадете
в мишень». Каков смысл такого совета? Очевидно, тот,
что цель заключается в том, чтобы миновать цель, иначе
не имело бы никакого смысла замечание, что в цель не
попадешь, если будешь прямо в нее целиться, так же как
и то, что нужно целиться выше ее, чтобы попасть в нее.
То же самое относится и к счастью: замечание, что
счастья не найти, если его прямо искать, не имело бы
никакого смысла, если бы счастье не было тем или другим
путем достижимо.
«Нет, в этом есть смысл, — говорят мне. — Точно так же
как возможно, что в цель вообще нельзя попасть, ни целясь
прямо в нее, ни целясь выше, но что можно попасть во что-
нибудь другое, так возможно, что то, что может быть
достигнуто немедленно или по прошествии известного
времени, вовсе не счастье, но нечто другое, и это другое есть
долг.» В ответ на это человек может очень основательно
возразить: «Что же значит в таком случае утверждение
Канта, что человек, который стремится к счастью, не достигает

изо
Герберт Спенсер
истинного удовлетворения? Всякое счастье состоит из
удовлетворения. То "истинное удовлетворение", которое
Кант предлагает нам взамен этого, должно представлять
род счастья, и, чем истиннее удовлетворение, тем лучшим
оно должно быть счастьем, а лучшее должно в общем
значить большее. Если это "истинное удовлетворение" не
значит большее личное счастье в будущем, если и не в
настоящем, в другой жизни, если не в этой, — и если оно не значит
большее счастье, заключающееся в доставлении счастья
другим, тогда, значит, вы предлагаете мне как цель, к
которой я должен стремиться, меньшее счастье вместо
большего, и я отказываюсь от него».
Таким образом, в этом прямом отрицании счастья,
как цели, заключается неизбежное утверждение, что оно
есть цель.
Последнее соображение естественно приводит нас
к другой основной доктрине Канта. Для того чтобы в мое
изложение не вкралась ошибка, мне придется привести
большую цитату.
«Я опускаю здесь все те действия, которые
признаются уже прямо противными долгу, хотя бы они были
в каком-либо отношении полезны, ибо относительно
этих поступков не может быть даже вопроса,
совершены ли они из чувства долга, так как они ему даже
противоречат. Я оставляю также в стороне и те поступки,
которые действительно согласны с долгом, но к которым
люди не имеют непосредственной склонности и
совершают их потому, что их к этому побуждает какая-
либо другая склонность, ибо в таком случае легко
различить, совершено ли это согласное с долгом действие
из чувства долга или из эгоистических побуждений.
Гораздо труднее усмотреть это различие там, где
поступок соответствует долгу, но где субъект, кроме того,
имеет к нему непосредственную склонность.
Например, долг несомненно требует, чтобы лавочник не брал
слишком дорого с неопытных покупателей, и при
значительной торговле умный купец этого и не делает: он
устанавливает определенную цену для всех и каждого,
так что дитя может у него так же хорошо купить, как
и всякий взрослый. Он поступает, следовательно,
со своими покупателями честно, но одного этого
обстоятельства отнюдь не достаточно для того, чтобы за-

Опыты научные, политические и философские 1131
ключить, что он поступает таким образом из чувства
долга и из принципов честности, — его выгода
требовала этого. Чтобы он при этом питал еще
непосредственную склонность к покупателям, в силу которой он
как бы из любви не хочет дать преимущества в цене
одному перед другим, — здесь невозможно допустить.
Следовательно, это действие вызвано не долгом и не
непосредственной склонностью, а только
эгоистическим побуждением.
Напротив, сохранение своей жизни есть долг, и,
кроме того, каждый человек имеет к этому также и
непосредственную склонность. И тем не менее страстная
заботливость, с какою часто большинство людей
относится к сохранению своей жизни, не имеет внутренней
ценности, и максима ее не имеет нравственного
содержания. Они заботятся о своей жизни, хотя и сообразно
долгу, но не по долгу. И напротив, когда несчастья и
безнадежное горе совершенно убили в человеке всякую
любовь к жизни, когда, сильный духом, он, скорее негодуя
на свою судьбу, чем малодушествуя и впадая в уныние,
желает смерти и все-таки поддерживает свою жизнь, не из
любви к ней и не из склонности или страха, но из чувства
долга, — тогда его максима приобретает нравственную
ценность.
Благотворить, где это возможно, — наш долг, и
независимо от этого бывают люди так симпатически
настроенные, что они и помимо побуждений тщеславия
и своекорыстия находят душевное удовольствие в
распространении вокруг себя радости и могут
наслаждаться довольством других, поскольку оно составляет дело рук
их. Но я утверждаю, что подобного рода действия, как бы
они ни были соответственны долгу и симпатичны, не
имеют все же истинной нравственной ценности, но
совершенно равноценны с другими склонностями. (Kant S. W.
Hartenstein. Augs. IV, Met. d. Sitten, p. 245 и ел.).
Я привел это место целиком, чтобы дать возможность
уяснить себе в конечной мере выраженную здесь
доктрину, особенно замечательную в той форме, в какой она
является в последнем заявлении. Рассмотрим теперь ее
значение.
Прежде чем перейти к ее рассмотрению, я, однако
же, замечу, что, располагая достаточным местом, не

1132
Герберт Спенсер
трудно было бы показать, что принятое различие между
чувством долга и склонностью не выдерживает критики.
Уже само выражение чувство долга показывает, что
определяемое им душевное состояние есть чувство, и, как
таковое, оно должно, подобно другим чувствам,
находить удовлетворение в действиях одного рода и
оскорбляться действиями противоположного рода. Если мы
возьмем слово «совесть», которое равнозначно с
чувством долга, то получим то же самое. Обычные выражения
«чуткая совесть», «тупая совесть» указывают на
представление, что совесть есть чувствование, — чувствование,
имеющее свое удовлетворение и неудовлетворение,
побуждающее человека к действиям, которые доставляют
первое и устраняют второе, т. е. создают склонность. На
самом деле совесть или чувство долга есть склонность
сложного рода, что отличает ее от склонностей более
простого рода.
Возьмем, однако, кантовскую дистинкцию в
неизменной форме, но при этом будем иметь в виду его
положение, что действия, какого бы рода они ни были,
совершенные по внутреннему влечению (склонности), не
имеют нравственной ценности и что единственные действия
нравственно ценны суть те, которые внушаются чувством
долга. Для оценки этого положения разберем
приводимый им пример. Так как, согласно требованию Канта, для
суждения о качестве какого-либо действия нужно
предположить его универсальным, то, разбирая
нравственную ценность, как он ее понимает, будем исходить из
такого же предположения. Для большей успешности
нашего труда мы будем принимать, что она проявляется не
только в действиях каждого человека, но и во всех без
исключения действиях каждого человека. Если только Кант
не допускает, что человек может быть нравственно
слишком хорош, мы должны принять, что, чем больше число
поступков, имеющих нравственную ценность, тем лучше.
Поэтому представим себе, что человек ничего не делает
по склонности, но все по чувству долга. Когда он платит
земледельцу, работавшему на него неделю, он делает это
не потому, что не заплатить ему противоречило бы его
склонности, но потому, что понимает, что исполнение
договора есть долг человека. Его заботливость о
престарелой матери вызывается не нежным чувством к ней,
но сознанием сыновней обязанности. Если он свидетель-

Опыты научные, политические и философские 1133
ствует в пользу человека, несправедливо, как ему
известно, обвиненного, то он делает это не потому, что ему
тяжело было бы видеть его несправедливо наказанным,
но просто вследствие нравственной интуиции, которая
внушает ему, что общественная обязанность требует,
чтобы он свидетельствовал. Когда он видит маленького
ребенка, которому угрожает опасность быть
раздавленным, и останавливается для того, чтобы спасти его, он
делает это не потому, что его пугает мысль о неминуемой
смерти ребенка, но потому, что он знает, что спасение
жизни человека есть долг. И так во всем, во всех своих
отношениях, как муж, как друг, как гражданин, он думает
постоянно о том, что предписывает закон нравственного
поведения, и исполняет предписанное, потому что этого
требует закон нравственного поведения, а не потому, что
он таким образом удовлетворяет своему чувству или
своим симпатиям. Но этого мало. Доктрина Канта ведет его
гораздо дальше. Если только те действия, которые
вытекают из чувства долга, нравственно ценны, то мы не
только должны сказать, что нравственная ценность человека
возрастает пропорционально числу подобных действий,
но также и что его нравственная ценность возрастает по
мере того, как чувство долга заставляет его поступать
нравственно не только независимо от своей склонности, но
и вопреки ей. Таким образом, по Канту, наиболее
нравственный человек есть тот, чье чувство долга настолько
сильно, что он воздерживается от обчистки чужого
кармана, хотя ему и очень хочется его обобрать; который
говорит о другом правду, хотя ему и хотелось бы его
оклеветать; который ссужает своего брата деньгами, хотя он
и предпочел бы видеть его в нужде; который зовет к
своему больному ребенку врача, хотя смерть избавила бы его
от того, что он чувствует как обузу. Но что бы мы
подумали о мире, населенном кантовскими типичными
нравственными людьми, — людьми, которые, с одной стороны,
поступая относительно своего ближнего хорошо, делают
это с полным индифферентизмом и отлично знают, что
и другие в отношении их так же поступают, с другой
стороны, поступают хорошо, несмотря на побуждения
дурных страстей поступить иначе, и отлично знают, что
окружены людьми с такими же побуждениями.
Большинство людей скажет, я полагаю, что даже в первом случае
жизнь будет почти невыносимой, а в последнем она ста-

1134
Герберт Спенсер
нет совершенно невыносимой. Если бы такова была
природа человека, Шопенгауэр был бы прав, настаивая на
том, что человеческая порода приведет себя возможно
скоро к уничтожению.
Перейдем теперь к действиям человека, не имеющим,
по Канту, нравственной ценности. Такой человек делает
свое дело, не думая об обязанностях по отношению к жене
и ребенку, но ощущая только удовольствие при виде их
благосостояния; возвращаясь домой, он с наслаждением
смотрит на своего ребенка, как он, краснощекий, с
веселыми глазками, усердно убирает за обе щечки свою порцию.
Когда он отдает лавочнику шиллинг, который тот по
ошибке передал ему при расчете, он не спрашивает, что
предписывает нравственный закон: мысль
воспользоваться ошибкой торговца невыносимо отвратительна для него.
При виде утопающего он бросается на помощь без всякой
мысли об обязанности, только потому, что не может без
ужаса думать об угрожающей человеку смерти. Видя
достойного человека, не находящего занятий, он прилагает
всяческое старание, чтобы найти ему место; он делает это
потому, что сознание затруднительного положения, в
котором находится этот человек, причиняет ему страдание
и потому, что он знает, что окажет этим услугу не только
ему, но и тому, кто его наймет: никакие нравственные
правила не приходят ему при этом в голову. Когда он
навещает больного друга, мягкий тон его голоса и доброта,
сквозящая в чертах его лица, показывают, что он пришел не из
чувства долга, но движимый состраданием и желанием
ободрить больного. Если он принимает участие в каком-
нибудь полезном общественном деле, он делает это не
в силу предписания: «Поступай так, как ты желал бы, чтобы
с тобою поступали», — но потому, что бедствие
окружающих его людей причиняет ему страдание и мысль
уменьшить его доставляет ему удовольствие. И так во всем: он
поступает всегда хорошо не из повиновения какому-нибудь
предписанию, а потому что любит добро само по себе
и для себя. Спросим теперь: кто не желал бы жить среди
подобных ему людей?
Что же нам думать о кантовском понимании
нравственной ценности, если при всеобщем проявлении ее в
поступках людей жизнь стала бы невыносимой, тогда как тот
же самый мир был бы прекрасен, если бы те же действия
вытекали из склонности?

Опыты научные, политические и философские 1135
Но перейдем теперь от этих косвенных критических
замечаний к прямой критике кантовского принципа, —
того принципа, который часто цитируется как
характерное отличие его этики. Он формулирует его так «Итак,
категорический императив только один и именно:
«Поступай только согласно той максиме твоей воли,
которую ты желал бы вместе с тем видеть в качестве
всеобщего закона» (Kant S. W. Hartenstein. Augs. IV, Met. d.
Sitten., p. 269).
И далее мы снова читаем:
«Поступай согласно тем максимам, которые могут
вместе с тем иметь в качестве всеобщих законов
природы своим объектом самих себя» (Ibid, р. 285).
Здесь мы имеем, следовательно, ясное выражение
того, что определяет характер доброй воли, каковая, как мы
уже знаем, признается существующей независимо от
какой бы то ни было поставленной себе цели. Посмотрим
теперь, как эта теория применяется на практике. Говоря
о человеке абсолютно эгоистичном и в то же время
абсолютно справедливом, Кант влагает ему в уста следующие
слова:
«Пусть каждый будет счастлив, насколько ему
позволяет небо или насколько он может сам сделать себя
счастливым; я ничего у него не отниму и даже не стану ему
завидовать; я только не имею ни малейшего желания
содействовать его благополучию или помогать ему в
нужде! Несомненно, что если бы такой образ мыслей
сделался всеобщим законом природы, человеческий род
отлично мог бы существовать, и даже без сомнения лучше,
чем когда каждый болтает о сочувствии и
благожелательстве и даже при случае старается проявить эти
качества на деле, но зато, где может, обманывает, продает
чужое право или вредит ему каким-либо другим путем.
Но хотя и возможно, чтобы существовал всеобщий
закон природы, соответствующий этой максиме, но
невозможно желать, чтобы такой принцип имел повсюду
значение закона природы. Ибо воля, которая пришла бы
к такому решению, противоречила бы сама себе, так как

1136
Герберт Спенсер
могут явиться случаи, когда человек нуждается в любви
и сочувствии, между тем он в силу такого возникшего из
его собственной воли закона природы лишил бы сам
себя всякой надежды на поддержку7, которую себе желает»
(Kant S. W. Hartenstein. Augs. IV, Met. d. Sitten, p. 271).
В этих строках мы имеем ясную картину поведения,
руководимого в соответствии с максимой Канта; в чем же
состоит это руководство? Оно заключается в
рассмотрении в каждом отдельном случае, какой результат
получился бы, если бы данный образ поведения сделался
всеобщим, и затем в отказе от подобного поведения в случае
негодности предстоящего результата. Но что же в таком
случае делает доктрина доброй воли, которая, как нас
уверяли, существует «без всякого отношения к
ожидаемым от нее результатам» (стр. 20). Добрая воля,
отличительной чертой которой является то, что внушаемые ею
действия желательно видеть всеобщими, в этом частном
случае, как и во всяком другом случае, определяется
соображением о цели, — если не какой-либо специальной и
непосредственной цели, то, во всяком случае, об общей и
отдаленной. И что же в таком случае может удержать нас
от намеченной линии поведения? Сознание, что
результат его, если бы подобное поведение стало всеобщим, мог
бы стать вредным для самого действующего: он может не
найти помощи, когда будет в ней нуждаться. Так что, во-
первых, вопрос должен быть решен путем исследования
вероятных результатов того или другого образа
поведения, во-вторых, этот результат есть счастье или несчастье
для самого индивидуума. Не странно ли, что принцип,
восхваляемый в силу якобы заключающегося в нем
альтруизма, кончает тем, что находит свое оправдание в
эгоизме!
Существенная истина, которую мы должны здесь
отметить, заключается в том, что принцип Канта, признанный
более высоким, чем принцип целесообразности или
утилитаризма, вынужден принять за базис тот же самый
утилитаризм или целесообразность. Как бы то ни было, он не
может избежать необходимости рассматривать счастье
или несчастье, свое личное, или чужое, или то и другое
вместе, как нечто, к чему должно стремиться или чего
должно избегать, ибо в каждом отдельном случае, что
могло бы направить волю в том или другом смысле, если не

Опыты научные, политические и философские 1137
счастье или горе, как предполагаемый результат того или
другого рода поведения, если бы он стал всеобщим? Если
в человеке, подвергнувшемся оскорблению, поднимается
искушение убить обидчика и, следуя кантовским
предписаниям, он предполагает, что желал бы, чтобы все люди,
потерпевшие обиду, убивали своих обидчиков; и если,
представив себе последствия такого образа действия,
испытанные человеческим родом вообще или им самим
в каком-нибудь случае в частности, он удерживается от
искушения, — то что же удерживает его в таком случае?
Очевидно, представление громадности зла, страданий,
лишения счастья, которые были бы этим вызваны. Если,
представив себе свой поступок всеобщим, он убедился бы,
что таким образом увеличивается сумма счастья людей,
указанная задержка не подействовала бы. Отсюда следует,
что поведение, которое гарантируется нам максимой
Канта, есть просто поведение, которое гарантируется
стремлением к счастью личному, или чужому, или к тому
и другому вместе. По своей сущности, если и не по форме,
принцип Канта столько же утилитарен, как и принцип
Бентама. И точно так же оказывается он несостоятельным
в смысле научной этики, так как он не дает метода,
при помощи которого можно было бы определять, будут
ли те или другие действия способствовать счастью или
нет, и предоставляет решать все эти вопросы
эмпирическим путем.

1138
Герберт Спенсер
VI
АБСОЛЮТНАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭТИКА
(Впервые напечатано в The «Nineteenth Century»,
за январь 1890 г. Этот опыт вызван полемикой,
помещенной в «Times» между 7—27 ноября 1889,
как необходимое разъяснение заключающихся
в ней недоумений и извращений;
отсюда встречающиеся в нем намеки. Не желая
увековечивать объяснения личного характера,
опускаю здесь заключавшиеся в первоначальной
редакции этого опыта последние параграфы)
Жизнь на островах Фиджи в ту эпоху, когда там
поселился Томас Уильяме, была, вероятно, более чем
некомфортабельна. Тот, кому приходилось проходить
неподалеку от вытянутых в ряд 900 камней, которыми Ра
обозначил число уничтоженных им человеческих жизней,
должен был предаваться неприятным размышлениям,
а порою и страшным видениям. Человек, потерявший не-
сколфо пальцев в наказание за поруганные правила
приличия или на глазах у которого вождь убивал его соседа за
недостаточно почтительное поведение, и который
вспоминал при этом, как король Таноа вырезал кусок из руки
своего двоюродного брата, сварил и съел в его
присутствии и затем велел изрубить его самого на части, должен
был довольно часто проводить «неприятных 15 минут».
Не могли не испытывать унизительных ощущений и те
женщины, которые слышали воздаваемые Tui Thakau
своему умершему сыну похвалы за жестокость: по его словам,
покойник «мог убить свою собственную жену, если она
его оскорбила, и тут же съесть ее». Счастье не могло быть
общим явлением в обществе, на членах которого лежала
обязанность быть при случае одним из десяти, кровь
которых освящала новый челнок; в обществе, в котором

Опыты научные, политические и философские 1139
убийство даже и безобидного человека почиталось не
преступлением, а доблестью и в котором каждый знал, что
его сосед питает неукротимое честолюбие стать
признанным убийцей. Однако же даже и там должны были
существовать некоторые ограничения права убивать друг друга,
иначе неограниченное убийство всех и каждого привело
бы к искоренению общества.
О степени опасности, грозящей собственности членов
племени билучей (Bilouchis) со стороны хищнических
инстинктов их соседей, свидетельствует тот факт, что «на
каждом поле возводится небольшая башня из глины, где
владелец и его слуга хранят свои продукты». Если
тревожные состояния общества, о которых повествует нам ранняя
история, не обнаруживают с достаточной наглядностью,
насколько обычай присваивания чужой собственности
противодействует социальному процветанию и
индивидуальному комфорту, тем не менее они не оставляют нас в
сомнении относительно их результатов. Вряд ли кто-либо
решится оспаривать вывод, что пропорционально тому,
сколько времени человек вынужден посвящать не
дальнейшему производству, а охране ранее произведенного
от грабежа, идет понижение общей продуктивности, и
обеспечение всех и каждого необходимыми средствами к
жизни становится менее удовлетворительным. Не менее
очевиден и связанный с этим вывод, что, если каждый
человек вздумает простирать за известный предел обычай
удовлетворять свои потребности за счет награбленного
у соседа добра, общество должно распасться: одинокая
жизнь оказывается в таких условиях предпочтительнее.
Один мой умерший приятель, передавая мне события
своей жизни, между прочим, рассказал, что, будучи молодым
человеком, он поселился в качестве комиссионера в
Испании. Раз, не достигнув путем настояний и другими
средствами получения денег с человека, который заказал через
его посредство товар, он прибегнул к следующему
крайнему средству: явился к этому человеку в дом с пистолетом
в руках, — средство оказалось успешным, и деньги были
выплачены. Предположим теперь, что это стало
всеобщим явлением: повсюду договоры приходится
поддерживать более или менее решительными мерами. Представим
себе, что владелец угольных копей в Дэрбишире, посылая
поезд с углем лондонскому торговцу углем, должен всегда
посылать вместе с тем в город отряды углекопов, с тем,

1140
Герберт Спенсер
чтобы задержать его фургоны и выпрячь лошадей, пока он
не уплатит по счету. Представим себе еще, что сельский
рабочий или ремесленник был бы вечно в сомнении
относительно получки в конце недели условленной платы
в полном размере и должен был бы опасаться получения
половины платы или отсрочки ее на полгода. Представим
себе, что в каждой лавке ежедневно происходят потасовки
между продавцом и покупателем, из которых первый
стремится получить деньги, не отдавая товара, а второй —
забрать товар, не отдавая денег. Что произошло бы из всего
этого для общества? Что стало бы с его продуктивными
и распределительными функциями? Был ли бы слишком
поспешным вывод, что промышленная кооперация
(добровольная, по крайней мере) прекратилась бы?
«К чему все эти нелепые вопросы, — спросит
нетерпеливый читатель. — Каждому, разумеется, известно, что
убийство, насилие, грабеж, обман, нарушение договоров и
т. п. идут вразрез с общественным благополучием и
должны подлежать наказанию?» На это я имею многое ответить.
Во-первых, я очень рад, что вопросы эти признаны
нелепыми, потому что это предполагает сознание того, что они
настолько самоочевидны, что нелепо предполагать
возможность какого-либо иного ответа. Во-вторых, я желаю
поставить вопрос не о том, знаем ли мы эти вещи, а как мы
их познаем. Можем ли мы их познать и познаем ли их
путем рассмотрения необходимости их, или мы должны
прибегнуть к «основанным на тщательном наблюдении
и опыте индукциям». Должны ли мы, прежде чем создадим
и утвердим законы против убийства, изучить
общественное благосостояние и индивидуальное благополучие там,
где преобладает разбой, и сравнить, действительно ли
благосостояние и благополучие более развиты там, где
разбой реже? Должны ли мы предоставить грабежу свободу
действия, пока будем заниматься собиранием и
классификацией фактов в странах, где воровство преобладает, и
там, где оно составляет редкое явление, пока индукция не
разъяснит нам, что благоденствия больше там, где всякий
имеет возможность сохранить то, что заработал? И нужно
ли доказывать при помощи громадного ряда фактов, что
нарушение договоров тормозит производство и обмен и,
с другой стороны, ту общую выгоду, которая вытекает из
взаимной зависимости? В-третьих, эти факты, которые,
когда они доведены до крайностей, вызывают социальное
%

Опыты научные, политические и философские Ц41
разложение, а в более скромных размерах препятствует
социальной кооперации и связанной с последнею
выгодой, я привожу с целью поставить вопрос: в чем
заключается общая им всем черта? В каждом из подобных действий
мы видим нарушение чужого права — способ устройства
жизни, прямо препятствующий устройству жизни другого.
Соотношение между произведенными усилиями и
вызванною им выгодой всецело упраздняется или частично
нарушается образом действия другого человека. Если мы
признаем, что жизнь может быть поддержана только
известными активными силами (так как внутренние силы всеобщи,
а внешние существуют у всех, кроме паразитов и
неодушевленных), мы должны также признать, что когда
ассоциируются существа, принадлежащие к одному и тому же роду,
необходимые при этом активные силы должны взаимно
ограничивать друг друга и что наиболее
высокоорганизованная жизнь может явиться только тогда, когда
ассоциированные существа организованы так, чтобы нарочито
сохранять указанные им пределы. Установленные в таком
общем виде ограничения могут, очевидно, быть разделены
на различные специальные виды ограничений,
относящиеся к тому или другому роду поведения. Таковы, по моему
мнению, те априорные истины, которые могут быть
восприняты нами при изучении условий жизни, — аксиомы,
занимающие по отношению к этике место, аналогичное
тому, которое занимают математические аксиомы по
отношению к точным наукам.
Я не хочу этим сказать, что эти аксиомы-истины всем
доступны; ибо для их понимания так же, как и для
понимания более простых аксиом, необходимо известное
умственное развитие и известная умственная дисциплина.
В своем «Treatise on Natural Philosophy» (Трактат о
естествознании) Томсон и Тэт говорят, что «физические
аксиомы являются таковыми только для тех, которые имеют
достаточные познания относительно действия физических
сил, чтобы с первого взгляда видеть их необходимую
истинность». Этот факт несомненный и факт
немаловажный. Мальчишка-пахарь не может составить себе
представление, что действие и противодействие равны и
взаимно противоположны. Прежде всего, ему не достает для
этого достаточно обобщенной идеи действия, он не
объединил еще в одном понятии удар и толчок, удар кулака,
отдачу ружья, притяжение планеты и т. п. Еще меньше обла-

1142
Герберт Спенсер
дает он общею идеей противодействия. И даже имей он
эти две идеи, сомнительно, чтобы при свойственной ему
скудости воображения он оказался в состоянии
усмотреть необходимость их равенства. То же самое относится
и к этим априорным этическим истинам. Если бы
кто-либо из членов того племени рабов на островах Фиджи,
которые рассматривали себя как корм для своих
предводителей, высказал мысль, что настанет, может быть, время,
когда люди не будут пожирать друга друга,
заключающаяся в таком предположении вера в то, что со временем
люди будут питать некоторое уважение к жизни ближнего,
всецело лишенная основания в опыте, была бы признана
годной только для сумасбродного мечтателя.
Доставляемые ежедневным наблюдением факты делают
совершенно очевидным для билучи (Bilouchi), сидящего на карауле
в своей глиняной башне, что обладание собственностью
может быть обеспечено только силой, и его уму вряд ли
даже доступна мысль, что при существовании известных,
всеми признанных границ возможность нападения
устраняется и сторожевая служба на полях становится
бесполезной: только сумасшедший идеалист (если предположить,
что что-либо подобное ему известно) может говорить
о возможности этого, сказал бы он. И даже относительно
нашего предка в феодальную эпоху мы можем
предполагать, что ему, вечно с головы до ног вооруженному и часто
укрывавшемуся в укрепленных местах, мысль о мирном
социальном существовании показалась бы смешной; он вряд
ли в состоянии был бы представить себе существование
признанного равенства, право людей добывать себе
средства к жизни и вытекающее из него воздержание от
посягательств на чужое право. Теперь же, после того как
организованный социальный порядок поддерживался в течение
целого ряда поколений; теперь, когда в своих
повседневных сношениях люди редко прибегают к насилию, платят
обыкновенно что следует и в большинстве случаев
уважают права слабого наравне с правами сильного; теперь,
когда люди воспитываются в представлении, что все
равны перед законом, и ежедневно видят, что судебные
решения вращаются вокруг вопроса, нарушил ли данный
гражданин права другого гражданина или нет, — в уме
современного человека накопился уже достаточный материал
для составления представления о режиме, при котором
действия людей взаимно ограничиваются и при котором

Опыты научные, политические и философские 1143
поддержание гармонии обусловливается уважением к
этим границам. В наше время развилась способность
понимать, что взаимные ограничения необходимы там, где
люди живут в тесном соприкосновении, и что при этом
неизбежно должны явиться определенные виды
ограничений, соответственно различным родам действий. И вместе
с тем стало понятным для некоторых, хотя, по-видимому,
не для многих, что из этого вытекает априорная система
абсолютной политической этики, — система, при которой
люди с одинаковыми свойствами натуры,
организованные так, чтобы добровольно отказаться от посягательства
на чужие права, могут работать сообща, без столкновений
и с наибольшей выгодой для всех и каждого.
«Но люди не похожи друг на друга и вряд ли когда
станут вполне похожими: затем они и не так организованы,
чтобы каждый так же внимательно относился к правам
соседа, как и к своим собственным, и трудно надеяться на это
в будущем. Ваша абсолютная этика представляет поэтому
только идеал, в действительности неосуществимый.» Это
верно. Тем не менее, хоть это так, отсюда отнюдь не
вытекает, что абсолютная политическая этика не нужна;
обратное может быть совершенно наглядно доказано. Аналогия
объяснит нам этот парадокс.
Существует отдел физических наук, называемый
теоретической механикой или абсолютной механикой,
абсолютной в том смысле, что ее положения безусловны. Она
распадается на статику и динамику в их чистом виде,
имеет дело с силами и движениями, рассматриваемыми как
свободные от всех влияний, вытекающих из трения,
сопротивления среды и особых свойств материи. Когда она
не принимает закон движения, она не принимает в
соображение ничего, что модифицирует его проявления. Когда
она формулирует свойства рычага, она говорит о нем,
предполагая его абсолютно негибким и лишенным всякой
плотности, т. е. невозможным рычагом. Ее теория винта
предполагает его свободным от трения; по отношению
к клину принимается абсолютная несжимаемость. Таким
образом, ее истины никогда не проверяются на опыте.
Даже движения небесных тел, которые определяются на
основании ее положений, претерпевают всегда большие или
меньшие пертурбации, что же касается Земли, то выводы,
которые могут быть сделаны, очень значительно
отклоняются от получаемых путем опыта результатов. Несмотря

1144
Герберт Спенсер
на то, эта система идеальной механики необходима для
пользования прикладной механикой. Инженер должен
исходить из ее положений как абсолютно верных, прежде
чем приступить к определению их на основании свойств
употребляемых им материалов. Путь, который прошел бы
снаряд, если бы находился только под влиянием
метательной силы пороха и земного притяжения, должен быть
установлен, хотя такой путь и не существует: но иначе не
может быть сделана поправка на атмосферное
сопротивление. Другими словами, хотя при помощи эмпирического
метода прикладная или относительная механика и может
быть доведена до значительной высоты, она все же не
может достигнуть возможного для нее совершенства без
помощи абсолютной механики. Так и здесь. Относительная
политическая этика, т. е. та, которая трактует о правде
(right) и неправде (wrong) в общественных делах,
находящихся отчасти в зависимости от изменяющихся условий,
не может прогрессировать, не принимая в соображение
правды и неправды, рассматриваемых независимо от
изменяющихся условий, т. е. не может обойтись без
абсолютной политической этики, положения которой,
исходящие из условий, при которых развивается жизнь в
организованных состояниях вообще, не принимают во внимание
специальных условий какого-либо одного
организованного общества.
Заметим здесь истину, которая, по-видимому,
совершенно упускалась до сих пор из виду, а именно, что ряд
дедукций, к которым мы таким образом пришли,
подтверждается чрезвычайно обширной индукцией или
вернее, громадным комплексом широких индукций. Ибо что
же другое представляют законы и юридические системы
всех цивилизованных наций и всех обществ, вышедших
из дикого состояния? В чем заключается смысл того
факта, что все народы пришли к необходимости карать
убийство, и притом карать обыкновенно смертью? Почему
там, где достигнут значительный прогресс, воровство
запрещается законом и влечет за собой наказание? Почему
вместе с ходом прогресса признание договоров
становится общим явлением? И чем объяснить, что среди
высокоцивилизованных народов обман, диффамация и менее
значительные агрессивные действия различного рода
более или менее строго наказываются? Другой причины
нет, кроме громадного единообразия в наблюдениях лю-

Опыты научные, политические и философские 1145
дей, доказавших им, что агрессивные действия,
непосредственно вредные для тех, кто им подвергается,
косвенно вредят также и всему обществу. Из поколения в
поколение укреплялась в них эта истина, и из поколения
в поколение развивали они более детально свои
запрещения. Другими словами, вышеприведенный основной
принцип и вытекающие из него выводы, установленные
a priori, проверены на бесконечном числе фактов a
posteriori. Общая тенденция повсюду направлялась к развитию
далее на практике того, что предписывала теория, к
согласованию системы законов с требованиями
абсолютной политической этики если и не сознательно, то хоть
бессознательно. И разве эта истина не выражается и в
самом названии, даваемом цели, к которой она
стремится, — справедливость или равенство (equalness)?
Равенство чего? На это не может быть ответа без признания —
как бы оно ни было неопределенно — вышеизложенной
доктрины.
Таким образом, вместо того чтобы утверждать, что я
основывался «на длинной цепи дедукций из
отвлеченных этических выводов», следовало бы сказать, что я
основывался на простой дедукции из отвлеченных
этических потребностей, — на дедукции, находящей свое
подтверждение в бесконечном числе наблюдений и опытов
полуцивилизованных и вполне культурных народов
всех времен и стран света. Или вернее, следовало бы
сказать, что, рассматривая существующие повсеместно
ограничения, налагаемые на различные роды агрессивных
действий, и видя в них общий принцип,
устанавливаемый всюду в силу требований организованной жизни, я
стараюсь вывести последствия из этого общего
принципа путем дедукции и, доказав их соответствие,
подтвердить как эту дедукцию, так и те выводы, к.которым
законодатели пришли эмпирическим путем. Этот метод
дедукции, проверенной при помощи индукции, составляет
принадлежность всякой разработанной науки. Я не
думаю, чтобы мне пришлось от него отказаться и изменить
«способ моего мышления» ввиду вызванного им
неодобрения, как бы сурово оно ни было выражено. Должны ли
мы заключить на основании этого, что под громким
названием «абсолютная политическая этика» следует
понимать не более как теорию полезных ограничений,
налагаемых законами на действия граждан, — этическое

1146
Герберт Спенсер
оправдание (warrant) системы законов? Прекрасно;
допустим даже, что я отвечаю на этот вопрос утвердительно
(что неверно), — и в таком даже случае название это было
бы достаточно оправданно. Имея своим главным
предметом все, что подразумевается под словом
«справедливость», что формулируется в виде закона и приводится
в исполнение при помощи законных мер, это название
покрывает собой достаточно большую область. На этом
вряд ли стоило бы останавливаться, если бы не
замечательный дефект мысли, в который мы по привычке легко
везде впадаем.
Говоря о знании, мы совершенно игнорируем то
обыденное, приобретенное нами в детстве знание
окружающих нас предметов, одушевленных и неодушевленных,
без которого мы должны были бы очень скоро
погибнуть, и думаем только о том, гораздо менее важном
знании, которое приобретается в школах и университетах
или из книг и разговоров; как, думая о математике, мы
включаем в это понятие только высшую группу ее истин
и исключаем из нее более простую их группу,
заключающуюся в арифметике, хотя в жизни она гораздо важнее
всех остальных, вместе взятых, — так и когда речь
заходит о политике и политической этике, совершенно
упускаются из виду части их, которые заключают в себе все
основное и давно установленное. Слово «политический»
вызывает представление о партийных спорах, смене
министерств, о будущих выборах или о гом-руле, о местных
потребностях или о движении в пользу 8-часового дня.
Редко вызывается им мысль о законодательных
реформах, об улучшении судебной организации или об
упорядочении полиции. И если рассматриваются вопросы
этики, то непременно в связи с парламентской борьбой,
кандидатскими обещаниями или избирательными правами.
Между тем достаточно вспомнить определение политики
(«та часть этики, которая заключается в управлении
нацией или государством в целях ограждения ее
безопасности, мира и процветания»), чтобы понять, насколько
ходячее представление погрешает против нее, упуская из
виду главную ее часть. Достаточно уяснить себе, какой
относительно громадный фактор в жизни каждого
человека создается безопасностью его личности,
обеспеченностью его дома и имущества и укреплением его прав, чтобы
уразуметь, что тут упускается не только самая большая,

Опыты научные, политические и философские 1147
но именно самая жизненная ее часть. Из этого следует,
что нелепо не представление об абсолютной
политической этике, а игнорирование ее главной сущности. Только
в том случае, если бы признано было нелепым считать
абсолютными запрещения убийства, воровства, обмана
и всех других нарушений чужого права, возможно, было
бы считать нелепостью признание абсолютности той
этической системы, из которой вытекают все эти
запрещения.
Нам остается только еще прибавить, что, помимо
дедукций, проверенных, как мы видели, на обширном
ряде индукций, мы могли бы привести еще дедукции,
не в такой еще степени проверенные, — дедукции,
выведенные из тех же самых данных, но не
подтвержденные достаточно убедительными опытами. Такого рода
дедукции могут быть правильны или неправильны, и я
считаю, что в первом моем труде, написанном сорок лет
назад и давно уже изъятом из обращения, заключается
несколько таких неправильных дедукций. Но отвергнуть
принцип и метод только потому, что несколько дедукций
оказались неправильными, — это было бы почти
равносильно тому, чтобы отвергнуть арифметику из-за ошибок,
встречающихся в некоторых арифметических
вычислениях.
Обращаюсь теперь к вопросу, поставленному выше:
действительно ли под абсолютной политической
этикой не разумеется ничего другого, как только этическое
оправдание (warrant) законодательных систем, —
вопросу, на который я, исходя из понятия о сущности
абсолютной политической этики, отвечал отрицательно.
Теперь же я должен ответить, что она распространяется
также и на другую область, такую же обширную, если и
менее важную. Ибо помимо отношений между гражданами,
как индивидами, существуют еще отношения между
целыми корпорациями граждан и каждым из них в
отдельности, и об этих отношения между государством и
индивидом, так же как и между отдельными индивидами,
высказывает свое суждение абсолютная политическая этика. Ее
суждения об отношениях между индивидами являются
выводами из ее основной истины, что деятельность
каждого отдельного индивида в его стремлении обеспечить
себе средства к жизни может быть справедливо
ограничена только подобною же деятельностью других инди-

1148
Герберт Спенсер
видов, как равноправных с ним (так как этот принцип не
относится к обществам, основанным на рабстве или на
господстве одной расы над другими). Суждения же ее об
отношении между индивидом и государством являются
естественными выводами из другой родственной
истины, что деятельность каждого отдельного гражданина
может быть справедливо ограничена организованным
комплексом граждан лишь постольку, поскольку это
необходимо последнему для обеспечения остальных. Это
дальнейшее ограничение является неизбежным
спутником военного строя и должно длиться до тех пор, пока
рядом с единичными преступными действиями будут
существовать интернациональные преступные
действия. Понятно, что охрана общества представляет цель,
которая должна предшествовать охране его индивидов,
взятых в отдельности, так как охрана каждого индивида
и поддержание его права снискивать себе средства к
существованию зависят от обеспечения безопасности
всего общества. На этом основании находят себе
этическое оправдание ограничения, налагаемые на действия
граждан, потребностями войны и приготовлениями
к ней.
Здесь мы вступаем в круг тех многочисленных и
сложных вопросов, которые трактуются относительной
политической этикой. Указывая первоначально на
контраст, существующий между этими двумя этиками, я
говорил об абсолютной политической этике, или той,
которая должна бы существовать в отличие от
относительной, или той, которая представляет в настоящее время
ближайшую осуществимую к ней ступень; и, если бы
этому различению уделено было достаточное внимания,
не возникло бы никакого разногласия. Здесь мне
остается только прибавить, что устанавливаемые
относительной политической этикой определения изменяются в
зависимости от типа данного общества, который
первоначально определяется степенью необходимости защиты
от других обществ. Там, где международная
враждебность велика и социальной организации приходится
приспособляться к воинственной деятельности, там
и подчинение граждан государству таково, что нарушает
всегда их свободу действий и делает их рабами
государства; где это вытекает из потребностей оборонительной
войны (но не наступательной, однако), там относитель-

Опыты научные, политические и философские 1149
ная политическая этика дает оправдание этому. И
наоборот, по мере ослабления милитаризма уменьшается и
надобность как в том подчинении граждан, которое
необходимо для сплочения их в боевую машину, так и в том
дальнейшем видоизменении его, которое необходимо
для снабжения этой боевой машины всем необходимым
для жизни, и, по мере развития этой перемены, теряет
свою силу и то оправдание подчинения граждан
государству, которое доставляется относительной
политической этикой.
Здесь не место входить в обсуждение этих сложных
вопросов. Достаточно указать на него, как сделано нами
выше. Если я буду иметь возможность дополнить
четвертый отдел моей Этики (Principles of Ethics),
трактующий о «Справедливости», из которого у меня пока
написаны только первые главы, я надеюсь уяснить в
достаточной мере отношение между этикой прогрессивного
состояния и этикой того порядка вещей, который
является целью прогресса, целью, которая должна быть
признана, хотя она и не может быть в настоящее время
достигнута.

1150
Герберт Спенсер
VII
ЧРЕЗМЕРНОСТЬ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА*
(В первый раз напечатано
в «Westminster Review» 1853 г.)
Осмотрительному мыслителю не может не приходить
иногда в голову, что, с точки зрения возможности, его
взгляды на какой-нибудь спорный вопрос вряд ли
правильны. «Тысячи людей вокруг меня имеют о том или ином
вопросе отличные от моих мнения, одни расходятся со мной
совершенно, другие — только в частностях.»
Каждый из них убежден, как и я сам, в истинности
своего мнения; многие из них — люди большого ума, и, как бы
высоко я себя ни ставил, я должен признать их равными
себе и, может быть, даже выше себя. И, в то время как
каждый из нас убежден в своей правоте, большинство из нас,
очевидно, ошибается. Нет ничего невероятного в том, что
и я нахожусь в числе заблуждающихся. Правда, мне трудно
допустить, что это так, но это ничего не доказывает, ибо,
хотя большинство из нас, несомненно, заблуждается, мы
все одинаково не можем этому верить. И раз это так, то не
нелепо ли с моей стороны доверять себе в такой степени?
Оглядываясь на прошлое, я вижу целые нации, секты, вижу
богословов и философов, твердо уверенных в истинности
своих взглядов научных, нравственных, политических,
религиозных, которые мы, однако же, окончательно отверга-
Некоторые из приведенных в этом опыте примеров относятся
к законам и распоряжениям, уже отмененным; на их место
явились многие новые мероприятия, которые можно бы привести
в подкрепление нашей аргументации. Но так как эти перемены
не влияют на сущность наших доводов, так как, с другой
стороны, исправлять статью постоянно в соответствие с ежедневными
фактами повлекло бы за собой вечные изменения, то нам
кажется лучше оставить ее в ее первоначальном виде или, вернее, в том
виде, в каком она была перепечатана в Народной библиотеке
Чэпмана (Chapman Library for the People).

Опыты научные, политические и философские Ц51
ем. И тем не менее их уверенность была не менее сильна,
чем наша, и даже сильнее, если судить по их нетерпимости
по отношению к противникам. Как мало значения имеет,
следовательно, моя личная вера в свою правоту! Все люди
на свете питали такую же уверенность, которая в девяти
случаях из десяти оказалась обманчивой. В таком случае
не будет ли с моей стороны нелепо придавать такое
большое значение своему суждению?
Эти размышления, лишенные, на первый взгляд,
всякого практического значения, тем не менее не остаются без
влияния на некоторые из наших наиболее важных
поступков. В нашей повседневной жизни мы вынуждены
поступать всегда на основании наших личных взглядов, как бы
они ни были неосновательны; хотя везде: в доме, в
конторе, на улице — ежечасно возникают такие случаи, в
которых мы поступаем не колеблясь, понимая, что, если
поступить так или иначе опасно, вовсе не поступать было бы
гибельно, и, таким образом, в нашей частной жизни это
отвлеченное сомнение в действительной важности
нашего суждения не находит себе применения, зато что
касается нашей общественной деятельности, тут мы можем
предоставить ему надлежащий простор. Здесь решение не
имеет такой повелительной силы и вместе с тем и
трудность правильного решения неизмеримо значительнее.
Как бы ясно ни казалось нам наше представление о
последствиях данной меры, применяя вышеупомянутое
рассуждение, мы можем заключить, исходя из человеческого
опыта, что существует много шансов за ошибочность
наших предположений. В этом случае вопрос: не разумнее ли
будет воздержаться от действия? — получает
рациональное основание. Продолжая свою самокритику,
осмотрительный мыслитель может сказать: «Если я так часто
ошибался в своих личных делах, где мне известны были все
данные, то насколько чаще могу я заблуждаться в
политических вопросах, где условия так многочисленны, так
широко захватывают, так сложны и затемнены для нашего
понимания? Я имею перед собой несомненное социальное
зло, а вот и несомненная социальная потребность, и, будь я
уверен, что поступлю правильно, я немедленно приступил
бы к искоренению одного и удовлетворению другого.
Но когда я вспомню, какая масса моих личных планов не
удалась; как мои рассуждения оказались
несостоятельными, выбранные мною исполнители нечестными; как брак

1152
Герберт Спенсер
привел меня к разочарованию; как я довел до нищенства
своих родственников, которым старался помочь; как
тщательно воспитанный мною сын оказался хуже
большинства других детей; как то, против чего я отчаянно боролся,
видя в нем несчастье, принесло мне громадное счастье,
в то время как то, что я страстно преследовал, дало мне
мало удовлетворения, когда я его достиг; как большинством
своих радостей я обязан непредвиденным источникам, —
когда я вспоминаю эти и подобные им факты, я убеждаюсь
в некомпетентности моего разума предписывать что-либо
обществу. И так как при существовании этого зла
общество не только .жило, но и развивалось, и как удовлетворения
своей потребности оно может достигнуть собственными
силами, как оно достигло уже многих других тем или
другим непредусмотренным путем, я подвергаю сомнению
уместность всякого вмешательства».
В нашем политическом поведении заметен большой
недостаток такого смирения. Хотя мы не обладаем уже
более такою самоуверенностью, как наши предки, без
малейшего колебания устанавливавшие в качестве закона
свои мнения по самым разнообразным вопросам, но все
же и у нас еще слишком много веры в свои суждения. Мы
перестали, правда, утверждать непогрешимость наших
теологических взглядов и вследствие этого перестали их
узаконивать, но мы тем не менее продолжаем и поныне
устанавливать в качестве законов целую массу других
верований не менее сомнительного рода. И хотя мы и не
позволяем себе более притеснять людей ради их духовного
блага, мы все еще продолжаем верить в свое право
притеснять их ради их материального блага, не понимая, что то
и другое одинаково бесполезно и ненадежно.
Бесчисленное множество неудачных попыток бессильны, очевидно,
научить нас этому. Возьмите в руки любую газету, и вы,
наверное, найдете в ней передовицу, в которой обличаются
злоупотребления, небрежение или дурное управление
какою-нибудь частью. Загляните в следующий столбец, и вы,
быть может, встретите предложение расширять сферу
государственного вмешательства. Вчера обвинялось в
слишком большой небрежности управление колоний; сегодня
осмеиваются несуразные действия адмиралтейства, завтра
является вопрос: «Не следует ли увеличить число
инспекторов каменноугольных копей?». То утверждают, что
санитарное ведомство бесполезно, то кричат, что контроль над

Опыты научные, политические и философские 1153
железными дорогами недостаточен. В то время как в
ваших ушах еще звучат обличения злоупотреблений
канцлерского суда, когда ваше лицо еще горит негодованием,
вызванным совершенно доказанным беззаконием суда
церковного, вы вдруг слышите предложение установить
«священнослужительство науки». Тут горячо осуждают
полицию за то, что она нелепейшим образом допускает зевак
бить друг друга до смерти, и вы полагаете, что за этим
последует естественный вывод, что правительственный
контроль не заслуживает доверия; и вдруг вместо того, по
поводу аварии какого-нибудь судна, вы встречаете
настоятельное требование назначать правительственных
инспекторов для надзора за тем, чтобы суда всегда имели
наготове для спуска шлюпки. Таким образом, несмотря на
ежедневно возникающие противоречащие этому факты,
ежедневно проявляется уверенность, что парламентского
акта и армии чиновников достаточно для достижения
любой цели. Нигде так ясно не проявляется эта вечная вера
человечества, как здесь. С самого возникновения
человеческого общества обманутое ожидание не переставало
проповедовать: «Не рассчитывайте на законодательство», и,
несмотря на то, вера в законодательство вряд ли с тех пор
уменьшилась.
И если бы еще государство действительно выполняло
хотя бесспорно лежащие на нем обязанности, в этом
заключалось бы некоторое оправдание того рвения, с каким
ему ставятся новые задачи. Если бы не существовало
нареканий на недостатки его правосудия, на бесконечные его
проволочки и непомерную дороговизну, на причиняемое
им разорение вместо восстановления прав, на то, что оно
присваивает себе роль тирана, тогда как ему принадлежит
только роль покровителя; если бы нам не приходилось
слышать о его многосложных нелепостях, о 20 000 статей
закона, которые оно обязывает каждого англичанина
знать и которых ни один англичанин не знает, его
многообразных формах, которые, стремясь предусмотреть
всякую случайность открывают только лишние лазейки. Если
бы оно не доказало своего неразумия всей своей системой
мелких поправок, вызываемых каждым новым актом,
нарушающим бесчисленное множество предшествовавших
актов, или громадной массой последовательных
сборников правил, издаваемых канцлерским судом, до такой
степени видоизменяющих, ограничивающих, распространя-
37 Г. Спенсер

1154
Герберт Спенсер
ющих, уничтожающих и нарушающих одно другое, что
даже законоведы канцлерского суда не могут в них
разобраться; если бы нам не пришлось поражаться такого рода
фактам, что при системе регистрации земель в Ирландии 6
тысяч ф. потрачены были в «отрицательных поисках» для
установления названия одного поместья; наконец, если бы
мы не встречали среди мероприятий государства таких
ужасающих несообразностей, как заключение в тюрьму
голодного бродяги за кражу одной репы, тогда как
колоссальные мошенничества какого-нибудь железнодорожного
дельца остаются безнаказанными; словом, если бы мы
убедились в его годности в качестве судьи и защитника, вместо
того чтобы видеть с его стороны предательские, жестокие
и трусливые действия, — мы имели бы еще некоторое
основание рассчитывать на какие-либо блага от него. Если бы
даже, доказав свою несостоятельность в области
правосудия, государство заявило себя способным деятелем в какой-
либо другой сфере — военной, — например, тут была бы
хоть тень основания для распространения сферы его
деятельности. Предположим, что оно рационально
обмундировало свои войска, вместо того чтобы снабдить их
громоздкими и бесполезными кремневыми ружьями,
варварскими гренадерскими шапками, нелепыми и тяжелыми
ранцами и патронташами и одеждами таких цветов,
которые как бы специально предназначены для того, чтобы
облегчить неприятелю прицел; предположим, что оно
устроило войско хорошо и экономно, вместо того чтобы
держать на жалованье массу ненужных офицеров, создавать
синекуры в виде полковничьих мест с 4-тысячным окладом
в год, пренебрегать заслугами, повышать неспособных;
предположим, что его солдаты пользуются всегда
хорошими помещениями, вместо того чтобы ютиться в бараках,
которые портят людей сотнями, как в Адене; или
обрушиваются на голову своих обитателей, как в Лудиане, где таким
образом погибло 95 человек; предположим, что на войне
оно обнаружило надлежащие административные
способности, вместо того чтобы заставлять полки сражаться на
голодный желудок, без сапог, в лохмотьях, захватывая
собственные инженерные орудия, как это было в индийском
походе; предположим все это, — и тогда наше желание
расширить государственную власть получит некоторое
основание.
И даже если бы, наделав несообразностей во всех дру-

Опыты научные, политические и философские 1155
гих областях, оно в одном хоть случае заявило свое умение;
если бы хоть морское дело было им поставлено на
должную высоту, — доверчивый человек имел бы хоть
некоторое оправдание для своей веры в успешность его действий
в какой-либо новой сфере. Признайте, что все отчеты о
никуда не годных судах, о судах, которые не хотят плавать,
которые приходится удлинять; о судах с негодными
машинами, которые не могут поднимать своего вооружения; о
судах без балласта; наконец; о судах, которые должны идти на
слом; признайте, что все эти известия ложны; признайте
бесстыдными клеветниками тех, которые утверждают, что
Megaera употребила для своего рейса до Капа вдвое больше
времени, чем коммерческие суда; что в течение того же
самого пути на Hydra'e три раза был пожар и пожарные
насосы действовали безостановочно днем и ночью; что
десантное судно «Charlotte» вышло в плавание с запасом
провианта, рассчитанным на 75 дней, а между тем достигло места
своего назначения только по прошествии трех месяцев;
что Harpy с величайшей опасностью для жизни вернулся из
Рио в 110 дней; пренебрегите свидетельствами о семидеся-
тилетних адмиралах, о дилетантской постройке судов, о
дутых счетах адмиралтейства; признайте дело о консервах
Гольднера мифом, мнение профессора Барлоу,
утверждающего, «что, по крайней мере, половина запасных компасов
адмиралтейства представляет совершенный хлам»,
ошибочным; — признайте все это неосновательными
нападками, — и в таком случае защитники расширения
правительственной деятельности будут иметь некоторый фундамент
/1ля своих политических воздушных замков, несмотря на
военное и судебное неустройство.
Но при настоящем положении вещей о них можно
было бы сказать, что они читали навыворот притчу о
талантах. Не деятелям с испытанной, успешной деятельностью
намечают они дальнейшие обязанности, а небрежным
и неискусным работникам. Частная предприимчивость
сделала многое и сделала хорошо. Частная
предприимчивость очистила, осушила и сделала плодородной нашу
страну; она построила города, разработала рудники,
проложила дороги, прорыла каналы, провела железные
дороги; изобрела и усовершенствовала плуг, ткацкие станки,
паровую машину, печатный станок и бесчисленное
множество других машин; построила наши суда, наши
обширные фабрики, наши доки; учредила банки, страховые об-

1156
Герберт Спенсер
щества, создала газетную прессу; избороздила моря
пароходными линиями, землю покрыла целою сетью
телеграфных проволок. Частная предприимчивость привела
земледелие, промышленность и торговлю на ту высоту,
какую они теперь занимают, и продолжает их развивать
с возрастающей быстротой. Тем не менее не доверяйте
частной предприимчивости. С другой стороны,
государство так исполняет свои судебные функции, что одних
разоряет, других вводит в заблуждение и отпугивает тех,
которые наиболее нуждаются в его помощи; национальная
оборона поставлена им так странно и дурно, что
вызывает ежедневные жалобы, нарекания или насмешки, и в
качестве национального управляющего оно получает с
некоторых из наших обширных государственных имуществ
минимальный доход. Тем не менее верьте в государство,
пренебрегите добрым и верным слугой и слуге
бесполезному дайте вместо одного таланта десять.
Говоря без шуток, положение вещей если и не всегда
соответствует приведенному нами сравнению, но в одном
отношении даже превосходит его. Ибо новая работа не
такого же рода, как старая, — она более сложного характера.
Как ни дурно исполняет правительство возложенные на
него обязанности, всякие новые обязанности, которые
будут на него возложены, оно будет исполнять еще хуже.
Охранять своих подданных от каких-либо посягательств,
индивидуальных или национальных, дело прямое и довольно
простое; регулировать непосредственно или
посредственно личные действия этих подданных — бесконечно
сложное дело. Одно дело гарантировать каждому
свободную возможность стремиться к достижению своего
благополучия, другое дело — и дело несравненно более
трудное — осуществить для него это благополучие. Для того
чтобы успешно выполнить первое, государству
приходится только надзирать за действиями граждан, запрещать
нечестные поступки, постановлять решения, когда к нему
обращаются, и принуждать к возмещению убытков. Для того
же чтобы успешно выполнить второе, оно должно стать
вездесущим работником, должно знать нужды каждого
лучше его самого — словом, должно обладать
сверхчеловеческими силой и умом. И даже в том случае, если бы
государство действовало успешно в своей настоящей сфере,
даже и тогда мы не имели бы достаточных гарантий для
расширения этой сферы; но, видя, как плохо оно исполня-

Опыты научные, политические и философские И57
ет те простые задачи, которые мы не можем не возлагать на
него, мы можем, разумеется, питать только очень слабую
надежду на то, что оно выполнит успешно задачи более
сложного порядка.
С какой бы точки зрения мы ни взглянули на этот
вопрос, мы придем к тому же самому выводу. Коли мы под
первою обязанностью государства будем понимать
защиту каждого индивидуума от всех других, в таком случае вся
остальная деятельность государства будет заключаться
в защите каждого индивидуума от себя самого — от его
глупости, его собственной лени,
непредусмотрительности, опрометчивости или других недостатков, его
собственной неспособности сделать то или другое, что должно
быть им сделано. Эта классификация не подлежит спору,
ибо очевидно, что все препятствия, лежащие между
желаниями человека и их удовлетворением, происходят или
вследствие противоречащих желаний других
индивидуумов, или вследствие своей собственной
несостоятельности. Справедливые, хотя и противоречивые желания
других имеют такое же право на удовлетворение, как и его
собственные, следовательно, не могут быть устранены.
Что касается незаконных желаний, то удержание их в
надлежащих границах и составляет обязанность государства.
Следовательно, единственная другая сфера, доступная для
него, есть ограждение индивидуума от свойств его
собственной натуры или, как мы выражаемся, защита его
против него самого. Не останавливаясь на применении этого
и ограничиваясь пока исключительно лишь
соображениями осуществимости, посмотрим теперь, что
представляет это предложение, сведенное к его простейшей форме.
Перед нами люди, одаренные инстинктами, чувствами,
понятиями, которые не направлены на самосохранение.
Надлежащая деятельность каждого из них дает известное
количество удовольствия, бездеятельность — большее
или меньшее количество страдания. Те, которые одарены
этими способностями в надлежащей пропорции,
благоденствуют и размножаются; те, у которых должное
соответствие не соблюдено, вымирают. И всеобщий успех
такой организации человека обнаруживается в том факте,
что при этом условии мир населился и развил сложные
условия приспособления цивилизованной жизни.
Указывают, однако же, на то, что существуют и такие
направления, по которым этот аппарат действует несовершенно.

1158
Герберт Спенсер
Признавая, что он значительно содействует при
добывании человеком средств к жизни, одежды и пищи, при
заключении браков и воспитании потомства и при
учреждении наиболее важных промышленных и коммерческих
предприятий, — в то же время указывают многие нужды,
как, например, чистый воздух, большее распространение
знаний, хорошая вода, безопасность передвижения
и многое другое, что он недостаточно обеспечивает. А так
как эти дефекты постоянны, то к этому прибавляют, что
необходимо принять некоторые дополнительные меры.
Ввиду этого предлагают, чтобы известному числу людей,
выбранных из всей массы и составляющих
законодательный корпус, поручалась забота об этих различных
предметах. Уполномоченные таким образом законодатели
(отличающиеся в общем теми же самыми недостатками
в этом аппарате мотивов, как и все люди вообще), будучи
неспособны выполнять лично свои задачи, должны
исполнять их по полномочию: назначать комиссии, управления,
советы и целые армии чиновников, причем все эти
учреждения должны быть обставлены теми же самыми
несостоятельными людьми, так плохо действующими. Но почему
же его система сложного полномочия должна преуспевать
там, где это не удалось системе простого полномочия?
Промышленные, торговые и филантропические
учреждения, которые создаются гражданами добровольно,
представляют собой органы, непосредственно
уполномоченные; правительственные органы, созданные избранными
законодателями, которые назначают чиновников, —
посредственно уполномоченные органы. При этом
надеются, что благодаря этому процессу двойного
уполномочивания достигнуты будут результаты, недоступные процессу
простого уполномочивания. Где же рациональное
основание для подобного рода надежд? Уж не в том ли, что
законодатели и их агенты способны интенсивнее всех
остальных людей ощущать то зло, которое они призваны
искоренить, те потребности, которые они должны удовлетворить?
Едва ли, так как они по своему положению большею частью
свободны от этих зол и этих нужд. Или быть может, потому,
что первичный мотив заменяется у них вторичным
страхом перед общественным неудовольствием и в конце
концов потерей должности? И это вряд ли для тех менее
значительных выгод, для которых граждане не
организуют прямой помощи, они не организуют и косвенной по-

Опыты научные, политические и философские 1159
мощи путем устранения неудовлетворительных
служащих, особенно когда они не могут легко найти хороших.
Или быть может, эти правительственные агенты из чувства
долга сделают то, чего не сделали бы по какому-либо
другому побуждению? Это, очевидно, единственное
допустимое основание. Аргумент, на котором приходится строить
защитникам активного правительства, заключается в том,
что задачи, для исполнения которых люди не хотят
объединить своих усилий для своей собственной пользы,
будут исполняться назначенной государством частью их,
объединяющей свои усилия для блага остальных.
Общественные деятеля и чиновники, любящие своих ближних
больше, чем себя самих! Филантропия государственных
людей сильнее эгоизма граждан!
Что удивительного в таком случае, что каждый день
увеличивает перечень законодательных промахов? Если
взрывы в шахтах учащаются, несмотря на назначение горных
инспекторов, это является только естественным
последствием этой ложной методы. Если судохозяева Сандерленда
жалуются, что «Акт о морской торговле окончательно
провалился», в то время как другая заинтересованная
сторона — матросы — обнаруживает свое недовольство
обширными стачками, это только подтверждает безумие доверять
более теоретизирующему благодушию, нежели опытному
личному интересу. И эти факты возможны повсюду, и
повсюду встречаются. Правительство, устранив инженеров,
назначает на их места их помощников — комиссию Сюэ-
ра для осушения Лондона. Ламбет посылает
уполномоченных заявить, что он платит большие налоги, не
получая взамен никакой выгоды. Утомленный бесплодным
ожиданием Бетналь созывает митинги для изыскания
«наиболее действенных мер для расширения дренажа в
округе». Из Уантсворта являются жалобщики с угрозами не
вносить налогов, пока не будут удовлетворены их нужды.
Кэмберуэлль предлагает объявить подписку и сделать
необходимое собственными силами. В то же самое время не
двигается также и дело очищения Темзы; еженедельные
отчеты показывают значительное повышение процента
смертности; в парламенте доброжелатели комиссии
располагают для ослабления критики только хорошими
намерениями, и наконец, приведенные в отчаяние
министры радостно хватаются за предлог, чтобы самым
спокойным образом отложить в долгий ящик комиссию со всеми

ибо
Герберт Спенсер
ее планами* В качестве архитектора-наблюдателя
государство вряд ли более преуспело, чем в качестве инженера, как
об этом свидетельствует Строительный акт (Métropolitain
Buildin'gs Act). Вновь построенные дома продолжают и
теперь время от времени обрушиваться. Два месяца тому
назад обрушилось два дома в Бэйсуотере, третий рухнул
недавно близ Пентонвильской тюрьмы, и это несмотря на
предписанные актом толщину, железные сваи и
инспекторов. Тем, которые устанавливали эти мнимые условия
безопасности, не пришло в голову, что можно строить стены,
не связывая вместе обе поверхности так, чтобы внутренняя
могла быть передвинута после осмотра инспектора. Так же
мало предвидели они, что, требуя большего количества
кирпичей, чем признает безусловно необходимым опыт,
они тем самым просто открывали в соответствующей
степени путь к медленному ухудшению его качества**.
Правительственная гарантия безопасности пассажирских судов
оказывается не более надежною, чем гарантия
безопасности построек. Хотя пожар Атагоп'ы был следствием или
плохой конструкции, или плохой нагрузки, она тем не
менее получила перед началом плавания удостоверение
адмиралтейства в годности. Несмотря на официальное
одобрение, Adelaide при первом же плавании обнаружила
целый ряд недостатков, как-то: плохое подчинение рулю,
бесполезные насосы, борта, допускающие в каюту целые
потоки воды, вместилище для угля так близко от печи, что
И крушение этого и других санитарных органов так
окончательно, что в марте 1854 г. несколько филантропов по собственному
почину организовали «Санитарный фонд для Лондона» (Health
Fund for London) ввиду угрожающего нашествия холеры, и
повод для этого чисто частного предприятия тот, что местные
санитарные органы (Local Boards of Health и Boards of Guardians)
бездеятельны вследствие «незнания, во-первых, размеров
опасности; во-вторых, средств, открытых опытом для
противодействия ей и, в-третьих, сравнительной безопасности,
которая может быть этими мерами достигнута».
Buäder замечает, что «изменение правил, касающихся
количества кирпича, не вызвало того улучшения его производства, на
которое мы могли рассчитывать, но так как плохой кирпич
дешевле хорошего, пока дома, построенные из первого, будут так же
легко продаваться, как если бы они были построены из лучшего
сорта, невозможно ожидать улучшения».

Опыты научные, политические и философские Цб1
оно два раза воспламенялось. W. S. Lindsay, судно,
оказавшееся негодным к плаванию, было осмотрено
правительственным агентом, и, если бы не владелец его, могло быть
выпущено в море с большой опасностью для жизни
пассажиров. Другое судно, Melbourne, построенное первоначально
государством, употребив 24 дня на плавание до Лиссабона,
должно было затем войти в док для радикальной починки,
а между тем оно было законным путем осмотрено. И
недавно еще пресловутый Australian перед своей третьей
безуспешной попыткой приступить к плаванию получил, как
нам сказали его владельцы, «полное одобрение
правительственного инспектора». Не более безопасности придает
этот же самый контроль и сухопутным сообщениям.
Железный мост в Честер, увлекший при своем провале целый
поезд на дно реки Ди, был осмотрен правительственными
агентами. Та же самая инспекция не помешала одной из
колонн на Юго-Восточной дороге обрушиться на голову
человеку, высунувшемуся из окна вагона. Взорвавшийся
недавно в Брайтоне локомотив получил за 10 дней перед
этим официальное одобрение. Одним словом, система
надзора не предупредила возрастания несчастных случаев
на железнодорожных путях, которые — это надо
заметить — возникли после появления этой системы.
«Ну хорошо, пусть государство делает промахи. Все,
что оно может сделать, — это стараться делать как можно
лучше. Успевает оно в этом старании — тем лучше, если
нет — и это не беда. Уж конечно, разумнее действовать,
имея все-таки шансы успеть, чем ничего не делать.» На это
можно бы возразить, что результаты законодательного
вмешательства, к несчастью, не только отрицательно
негодны, они часто и положительно вредны. Парламентские
акты не просто проваливаются, — дело обстоит гораздо
хуже. Известная истина, что преследование скорее
благоприятствует, чем вредит, запрещенным учениям, истина,
недавно еще раз подтвержденная запрещенным
сочинением Гервинуса, является только частичным проявлением
той общей истины, что законодательство часто
косвенным путем делает противоположное тому, что оно прямо
стремится сделать. Так оно было и со Строительным
актом (Métropolitain Buildin'gs Act). Как было недавно
единогласно признано делегатами всех приходов Лондона и
заявлено ими сэру Уильяму Молесворту, этот Акт
«содействовал плохому способу возведения построек и послужил

1162
Герберт Спенсер
средством для наполнения предместий столицы целыми
тысячами безобразных лачуг, позорящих
цивилизованную страну». То же самое было и в провинциальных
городах. Ноттингемский Inclosure Act 1845 г., предписавший
как внешний вид имеющих быть построенными домов,
так и величину прилежащего к нему двора или сада,
сделал невозможным постройку домов для рабочего класса
с такой скромной квартирной платой, которая позволила
бы конкурировать с существующими уже домами.
Приблизительный расчет показывает, что вследствие этого
10 тыс. жителей лишены возможности иметь новые
квартиры и должны вместо того ютиться в переполненных
помещениях, негодных для человеческого жилья; таким
образом, заботливо стремясь обеспечить рабочему
населению здоровые условия жизни, закон создал для него еще
худшие условия. То же самое произошло и с актом,
касающимся пассажиров. Ужасные лихорадки, появившиеся
несколько лет тому назад на судах с австралийскими
эмигрантами и вызвавшие на Bourneufe 83 смертных случая,
на Wanota 39, иг Marco Polo 53, на Ticonderogi 104,
появились на судах, отправленных правительством, и возникли
вследствие тесного гружения, разрешенного Passengors
Act'oM* Нечто подобное случилось и с теми
предохранительными мерами, которые установил Акт о морской
торговле (Mercantilue Marine Act). Предписанные для
удостоверения годности капитанов испытания привели к тому,
что утверждались люди поверхностного ума, лишенные
опытности, и устранялись, как мы слышали от одного
судовладельца, люди с многолетней практикой,
испытанной надежности; в результате получилось возрастание
числа кораблекрушений. Точно так же и санитарные
органы (Boards of Health) во многих случаях развили зло, против
которого боролись, как это было, например, в Кройдоне, где
согласно официальному отчету, принятые санитарными
властями меры вызвали эпидемию, поразившую 1600 чел.,
из которых умерло 70. То же самое произошло с актом,
регистрирующим акционерные общества (Joint Stock
Companies Registration Act). Как доказано было Дж. Уильсоном
в его последнем предложении в пользу выборного коми-
Против такого тесного гружения, скажем мимоходом,
протестовало частное торговое общество «Liverpool Schipownerss
Association» во время обсуждения вопроса в парламенте.

Опыты научные, политические и философские ЦбЗ
тета обществ страхования жизни, эта мера, принятая в
1844 г. для охраны против дутых проектов, в
действительности облегчила мошенничества 1845 г. и последующих
годов. Законодательной санкции, установленной в
качестве гарантии добросовестности и так и понимаемой
всеми, ловкие авантюристы добивались без труда для самых
негодных проектов и благодаря этому приобретали
доверие общества, которого бы иначе никогда не добились.
Таким путем возникли буквально сотни позорных
предприятий, которые иначе не могли бы явиться на свет
Божий, и тысячи семей потерпели разорение, чего не
произошло бы без этих законодательных усилий сделать их
более надежными.
Кроме того, если эти сомнительные средства,
применяемые государственными людьми, не увеличивают зла, против
которого направлены, они постоянно вызывают побочные
»иды его, часто более серьезные, чем первоначальное зло.
Общий грех этой эмпирической школы политиков
заключается в том, что они никогда не заглядывают далее
ближайших причин и непосредственных результатов.
Подобно необразованной массе, они обыкновенно
рассматривают каждое явление как продукт одной предшествующей
причины и начало одного последующего явления. Они не
думают о том, что каждое явление есть только звено в
бесконечной цепи звеньев, результат целых мириад
предшествующих явлений и будет иметь свою долю в создании
целых мириад последующих явлений. Вследствие этого
они упускают из виду тот факт, что, нарушая какую-нибудь
естественную цепь последствий, они видоизменяют не
только один ближайший результат, но также и все
дальнейшие результаты, в которые данный результат войдет
в качества частичной причины. Периодический генезис
явлений и взаимодействие каждой отдельной серии
явлений на всякую другую серию явлений создают комплекс
явлений, далеко превосходящий человеческое разумение.
И это наблюдается уже в самых простых случаях.
Прислуга, которая кладет уголь на огонь, видит очень
незначительное число последствий горения, между тем как
человеку науки известно, что тут имеет место множество
явлений. Он знает, что горение вызывает многочисленные
атмосферные течения, посредством которых
передвигаются тысячи кубических футов воздуха внутри и извне. Он
знает, что распространение теплоты вызывает расшире-

1164
Герберт Спенсер
ние и следующее за ним сокращение всех тел,
находящихся в сфере его действия. Он знает, что нагревание
вызывает в особях изменение в ритме дыхания и в обмене
веществ и что эти физиологические изменения должны
повлечь за собой различные побочные результаты. Он знает,
что, если бы он мог проследить во всех их разветвлениях
результаты всех действующих при этом сил механических,
химических, термических, электрических, если бы он мог
перечислить все последующие явления, произведенные
испарением, образованием газов, распространением света,
лучеиспусканием теплоты, ему понадобился бы целый том,
чтобы вместить их всех. И если простое неорганическое
изменение вызывает такие многочисленные и сложные
результаты, как бесконечно многообразнее и сложнее
должны быть окончательные результаты какой-либо силы,
действующей на человеческое общество. При своем
удивительном строении — при взаимной зависимости его членов
относительно удовлетворения своих нужд, при влиянии
каждой единицы на другую не только в отношении к
безопасности и благоденствию, но и в отношении к здоровью,
характеру, культуре — социальный организм не может
быть подвергнут какому-нибудь влиянию в одной своей
части без того, чтобы остальные его части не подверглись
каким-либо изменениям, которые невозможно
предвидеть. Уничтожая пошлину на кирпич, вы замечаете, что
существование ее увеличивало опасность горнозаводских
работ, препятствуя укреплению стен в шахтах и
подземных галереях. Облагая пошлиной мыло, вы, как
оказывается, значительно содействовали употреблению едких
порошков при стирке и, таким образом, совершенно
невольно причинили значительную порчу белья. И так на всяком
шагу вы видите, при внимательном изучении, что, кроме
воздействия на то, на что вы желали действовать, вы
воздействовали еще на целую массу других вещей, из которых
каждая, в свою очередь, воздействовала на другие, и, таким
образом, распространили целую массу нелепостей по
всем возможным направлениям. После того вам нечего
удивляться, что в своем стремлении устранить то или
другое зло законодатели постоянно вызывали побочное зло,
которого вовсе не предвидели. И ни мудрейший человек
Карлейль, никто другой в этом роде не мог бы избегнуть
этого. И хотя причины этого достаточно ясны, когда дело
уже сделано, оно никогда не предвидится заранее. Когда

Опыты научные, политические и философские Цб5
в силу нового закона о бедных приняты были меры для
устройства бродяг в домах призрения (Union houses), вряд
ли предполагали, что таким образом создастся целая
корпорация странствующих бедняков, которые будут
проводить время, переходя от одного дома призрения к другому
по всему государству. Когда в давно прошедшие времена
назначена была плата от прихода за содержание
незаконных детей, тогда отнюдь не имелось в виду, что в
результате такой меры окажется, что семья, в которой имеются
такие дети, будет со временем считаться пользующейся
некоторым преимуществом и что их мать будет завидной
партией; не предвидели также государственные люди и
того, что своим законом о месте жительства они создадут
печальное неравенство платы в различных округах и
вызовут такую систему очистки коттеджей, которая приведет
к переполнению комнат и к соответствующему
нравственному и физическому вырождению. Английский закон о во-
довместимости был издан просто с целью урегулировать
способ измерения. Создатели его упустили, однако же,
из виду, что на самом деле они содействовали «успешной
и принудительной постройке негодных судов» и что
«обойти закон, т. е. построить сносное судно, несмотря на
этот закон, было верхом искусства, доступного
английскому кораблестроению»*.
Придать большую надежность коммерческим
предприятиям — вот единственная цель закона о
товариществах. Однако же теперь мы находим, что неограниченная
ответственность, налагаемая им, является серьезной
помехой для прогресса; на практике он не допускает
ассоциации мелких капиталистов, он является большим
препятствием для постройки улучшенных жилищ для народа; он
препятствует установлению лучших отношений между
рабочими и нанимателями и, лишая рабочий класс
хорошего помещения для его сбережений, препятствует
развитию предусмотрительности и поощряет пьянство. И
таких благонамеренных мер, создающих непредвиденное
зло, масса — например: разрешительный закон,
вызывающий порчу пива; система предоставления преступникам
льгот, поощряющая людей к совершению преступлений;
полицейское распоряжение, загоняющее разносчиков
Лекция, читанная в Королевском институте И. С. К. Росселем
(I. Scott Russe! Esq.) On Wave-line ships and Jachts, 6 февр. 1852.

1166
Герберт Спенсер
в рабочий дом. И ко всем этим прямым и ближайшим
недостаткам присоединяются еще более отдаленные и менее
резко бросающиеся в глаза дефекты, которые показались
бы нам еще более серьезными, если бы мы могли оценить
их суммарный результат. Вопрос, однако, не столько в том,
возможно ли для правительства при наибольшем
напряжении умственных сил достигнуть всех предлежащих ему
разнообразных целей, сколько в том, вероятно ли их
достижение. Это менее вопрос возможности, нежели доброй
воли. Допустим безусловную компетентность государства
и посмотрим, насколько можно в таком случае
рассчитывать на удовлетворительные результаты его деятельности.
Посмотрим прежде всего, какова та движущая сила,
которая приводит в движение законодательную машину, и
вникнем, соблюдается ли при этом та разумная экономия
сил, которая существовала бы при других условиях.
Так как неизбежным стимулом какого-либо действия
для каждого индивидуума является какое-либо желание,
то и каждый социальный орган, к какому бы роду он ни
принадлежал, должен направляться в своих действиях в
качестве мотива некоторым агрегатом желаний. Люди в
своей коллективной деятельности не могут произвести
никакого результата, который не коренился бы в каком-нибудь
общем им аппетите, чувствовании, вкусе. Если бы они не
любили мяса, не было бы ни торговцев скотом, ни Сми-
фильда, ни распределяющей организации мясников.
Оперы, филармонические общества, песенники и уличные
шарманщики вызваны к жизни нашей любовью к музыке.
Посмотрите торговую адресную книгу, возьмите
путеводитель по Лондону, прочтите указатель железных дорог
Брадшау, отчеты ученых обществ, объявления о новых
книгах, и в самом объявлении, как и в предметах, которые
оно описывает, вы имеете целый ряд продуктов
человеческой деятельности, стимулированной человеческими
желаниями. Благодаря этому стимулу возникают учреждения
как самые колоссальные, так и самые ничтожные, самые
сложные, как и самые простые: органы национальной
обороны и заведения для очистки дорог, для ежедневного
распределения писем и для собирания остатков угля из тины
на берегах Темзы, органы, служащие для всякого рода
целей, — от пропаганды христианства до покровительства
животных, от производства хлеба для целой нации до
заготовления крестовника для содержимых в клетках певчих

Опыты научные, политические и философские Цб7
птиц. Но если этот комплекс желаний индивидуумов
составляет ту движущую силу, которая приводит в действие
всякий социальный орган, то перед нами является вопрос:
какой род организации является наиболее выгодным? Так
как организация сама по себе никакой силы не имеет,
представляя из себя только орудие, то наша задача
заключается в том, чтобы найти наиболее выгодное орудие, т. е.
такое, которое при наименьших издержках расходует
наименьшее количество движущей силы, орудие, наименее
подверженное порче и возможно легче поправимое.
Спрашивается теперь: из двух описанных выше родов
социального механизма — добровольного и
правительственного — который лучше?
Из самой формы вопроса ясно вытекает
предполагаемый опыт: наилучший механизм тот, который заключает
в себе наименьшее число. Народная поговорка «Если
хочешь, чтобы было хорошо сделано, — делай сам»
заключает в себе истину, одинаково приложимую как к
политической, так и к частной жизни.
Испытанный факт, что ведение сельского хозяйства
посредством управляющего приносит убытки, тогда как
хозяйство при помощи арендатора дает барыши,
составляет опыт, который в истории нации подтверждается еще
лучше, чем в хозяйственной книге землевладельца. Эта
передача силы от избирателей к членам парламента, от этих
последних к исполнительному органу, от него к
управлению, от управления к инспекторам, а от них через их
подчиненных к действительным работникам, — такая работа
при посредстве целого ряда рычагов, из которых каждый
поглощает, через трение и инерцию, часть движущей
силы, настолько же дурна по своей сложности, насколько
непосредственная деятельность ассоциаций
индивидуумов, частных обществ и свободно созданных учреждений
хороша в силу своей простоты. Для того чтобы оценить
в полной мере этот контраст, нужно сравнить действие
этих двух систем в их деталях.
Официальная деятельность обыкновенно бывает
медленна. Когда неправительственные органы мешкают,
общество имеет против этого средство: оно отказывается от
их услуг и находит взамен более расторопных. Такая
дисциплина научает все частные учреждения торопиться;
но против проволочек в государственных департаментах
не так-то легко действовать. По отношению к долгим, как

1168
Герберт Спенсер
жизнь, тяжбам канцлерского суда приходится
вооружиться терпением; появления каталогов музея нужно смиренно
ждать. В то время как сам народ задумывает, строит и
наполняет в продолжение нескольких месяцев Хрустальный
дворец, законодательное собрание целых двадцать лет
употребляет на постройку для себя нового здания. В то
время как частные лица печатают и распространяют по
всему королевству парламентские прения в течение
нескольких часов после того, как они имели место, таблицы
департамента торговли (Board of Trade) правильно
публикуются месяц и даже более спустя. И так во всем. Вот
санитарное управление (Board of Health), которое с 1849 г.
собирается закрыть столичные кладбища и до сих пор еще
не сделало этого и которое так долго дремало над
проектами кладбищ, что «London Necropolis Company» взяла это
дело из его рук Вот владелец привилегии, который 14 лет
переписывался с главным штабом в Лондоне, прежде чем
получил окончательный ответ относительно
употребления в войске его усовершенствованной обуви. Вот
плимутский командир порта, который только через 10 дней после
крушения «Amazon'bi» собрался снарядить поиски за
пропавшими шлюпками.
Официализм, кроме того, нелеп. При обычном
течении вещей каждый гражданин стремится к наиболее
подходящей для него функции. Люди, хорошо знакомые с
делом, за которое берутся, преуспевают и, в среднем выводе,
возвышаются сообразно своей успешности, тогда как
человека незнающего общество живо распознает, перестает
к нему обращаться, вынуждает его, таким образом,
предпринять что-нибудь более легкое и в конце концов делает
его полезным. Совершенно другое видим мы в
государственных органах. Тут, как всякому известно, решающим
моментом является не заслуга, а происхождение, возраст,
интриги с заднего крыльца и угодливость. Известный в
семье «дурень» находит легко место в церковной иерархии,
если «семья» имеет хорошие связи. Юнец, слишком мало
образованный для какой бы то ни было профессии,
отлично годится в офицеры. Седые волосы или титул
гораздо лучше обеспечивают повышение во флоте, чем талант.
И можно положительно сказать, что способный человек
часто убеждается, что на государственной службе
превосходство является помехой: что его начальникам докучают
предлагаемые им улучшения, их оскорбляет предполагае-

Опыты научные, политические и философские Цб9
мое в нем критическое к ним отношение. И таким
образом, выходит, что законодательная машина не только
сложна, но что она, кроме того, построена из низшего
качества материала. Вот причина промахов, о которых мы
ежедневно читаем, вроде снабжения адмиралтейства из
королевских лесов негодным для употребления лесом;
причина неудачной администрации помощи во время
голода в Ирландии, помощи, согнавшей земледельцев с
полей и уменьшившей последующую жатву на целую
четверть*, регистрации патентов в трех различных
учреждениях, из которых ни одно не имеет перечня их. И эти
несообразности дают себя знать везде и повсюду, начиная
с неудачной вентиляции здания палаты общин и кончая
The London Gazette, неизменно являющейся дурно
сфальцованной.
Еще одной характерной чертой официализма является
его расточительность. В главных своих частях — в войске,
флоте и духовном ведомстве — он держит гораздо более
служащих, чем нужно, и выдает некоторым из этих
бесполезных людей огромные оклады. Работа, сделанная
комиссией Сюэра, стоила, по словам сэра Б. Голла (Sir В. Hall),
от 300 до 400 % сверх предложенной суммы, в то время как
расходы по управлению достигли 30,40 и даже 45 % всего
расхода. Поверенные Рамсгэт Гарбур (Ramsgate Harboug)
порта, на устройство которого потребовалось целое
столетие, тратят 18 тыс. ф. на то, для чего оказалось
достаточным 5 тыс. ф. Санитарное управление (The Board of
Health) требует теперь новых исследований всех городов
под его контролем в целях дренажа, что, как
свидетельствует м-р Стефенсон и как знает каждый новичок в
инженерном деле, составляет совершенно бесполезную трату
денег. Эти правительственные органы не подвержены ни
одному из тех влияний, которые вынуждают частные
предприятия к экономии. Торговцы и торговые
предприятия выигрывают, доставляя публике случай
воспользоваться дешевизной. Те, которым это не под силу, постоянно
вытесняются первыми. Они не могут обременять нацию
результатами своей расточительности, и это удерживает
их от расточительности. В предприятиях, которые
должны приносить доход, нельзя тратить 48 % из капитала на
надзор, как в инженерных управлениях правительства
См. отчет майора Ларкома.

1170
Герберт Спенсер
Индии; зная это, железнодорожные компании в Индии
стараются, чтобы расход по содержанию администрации
не превышал 8 %. Лавочник не оставляет вне своего счета
ничего подобного тем 6 млн ф., которые парламент
разрешает отчислять по дороге к казначейству. Осмотрите
любую фабрику, и вы увидите, что суровая
альтернатива — процветание или разорение — предписывает беречь
каждый пенни; сходите в любое из национальных
адмиралтейств, и на все ваши замечания по поводу той или
иной очевидно бесполезной траты вам беспечно ответят
ходячей фразой: «Казна все терпит».
Неумение приспособляться — вот еще один из грехов
официализма. В противоположность частным
предприятиям, которые быстро видоизменяют свои действия в
зависимости от новых условий, в противоположность как
лавочнику, который быстро находит способ
удовлетворить всякое новое требование, так и железнодорожной
компании, удваивающей число поездов для передвижения
специального скопления пассажиров, казенная машина
при самых различных обстоятельствах продолжает тянуть
обычную лямку с обычной медлительностью. По самой
своей природе она приспособлена только для средних
требований и неизбежно оказывается несостоятельной
при каких-нибудь требованиях, выходящих из
обыкновенных рамок Вы не можете ступить шагу без того, чтобы
этот контраст не поразил вас снова. Если это лето вы
видите, как бочки для поливки улиц едут предписанным им раз
навсегда путем, не обращая почти никакого внимания на
условия погоды, — сегодня они поливают мокрые уже
и без того дороги, завтра они посылают те же потоки,
ни на каплю не увеличенные, на дороги, покрытые пылью.
Если это зима, число метельщиков не изменяется
сообразно количеству грязи, и, если случится сильный снег, улицы
остаются целую почти неделю в невозможном виде, и даже
в центре города не принимается никаких необходимых
в данном случае мер. Последняя снежная метель
подчеркнула резкое различие, существующее между обоими
родами учреждений в отношении воздействия того и другого
на омнибусы и кебы. Не завися от установленного законом
тарифа, омнибусы припрягли добавочных лошадей и
повысили проездную плату. Кебы, которые ограничены в
своей таксе парламентским актом, обнаружившим и здесь
свою обычную недальновидность и потому не предусмот-

Опыты научные, политические и философские 1171
ревшим данного рода случая, отказались от своих стоянок,
покинули свои биржи и станции, предоставили
несчастным пассажирам тащиться как знают домой с багажом на
руках и таким образом оказались бесполезными в такое
время, когда они наиболее нужны. И не только это полное
отсутствие отзывчивости и приспособляемости официа-
лизма причиняет серьезные неудобства, — это вместе
с тем создает и большую несправедливость. В данном
случае, например, с кебами получилось то, что после
вступления в силу нового закона старые кебы, продававшиеся
раньше по 10—12 ф., теперь не могут быть проданы и идут
на слом; таким образом государство отняло у владельцев
кебов часть их капитала. Точно так же и недавно принятый
билль о табаке для Лондона, применяющийся только в
известном, точно определенном, районе, привел в
результате к тому, что один фабрикант облагается налогом в то
время, как его конкурент свободен от него, потому что
работает в расстоянии У4 мили от первого; таким образом,
как нам известно из достоверных источников, закон дает
одному преимущества перед другим на 1500 ф. в год. Этот
факт может служить типичным представителем того
бесконечного вреда, различного по степени, который
неизбежным образом влечет за собой вмешательство закона.
Такой живой, постоянно развивающийся организм, как
общество, помещенный между аппаратами по мертвым,
механическим формулам, не может не быть стесненным
и сдавленным. Единственные органы, могущие служить
ему с успехом, суть те, в которых ежечасно бьет его пульс
и которые изменяются вместе с ним.
Как неизбежно официализм подвергается
нравственной порче — это известно всем и каждому. Лишенные
таких антисептических средств, как свободная конкуренция,
не завися в своем существовании, подобно тому как
зависят частные несубсидированные учреждения, от
необходимости поддерживать в себе интенсивную жизненность,
все казенные учреждения приходят в инертное,
пресыщенное состояние, от которого до болезни только один
шаг. Жалованье служащими получается в них независимо
от усердия, проявляемого при исполнении обязанностей,
выдача его продолжается и тогда, когда обязанности
совершенно прекратились, и потому становится настоящей
премией для родовитых лентяев и поощряет людей к
клятвопреступлению, к взяточничеству, к симонии. Правители

1172
Герберт Спенсер
Восточной Индии избираются не в силу их особенных
административных способностей, они покупают голоса
путем обещаний своего покровительства в будущем, —
покровительства, которого многие добиваются и которое
оказывается с полнейшим пренебрежением к интересам
сотни миллионов людей. Регистраторы духовных
завещаний не только зарабатывают в год несколько сот фунтов за
работу, которую их плохо оплачиваемые
уполномоченные делают только наполовину, — они очень часто
завладевают и иными доходами, и это после неоднократных
выговоров. Повышения в адмиралтействе являются
результатом не действительных заслуг, а политического
фаворитизма. Чтобы иметь возможность жить роскошно,
духовенство проповедует то, чему не верит само; епископы
составляют неверные отчеты о своих доходах, и при своем
избрании в братства хорошо обеспеченные священники
часто дают клятву быть pauper, pius et doctus. И эта
продажность ежедневно проявляется везде и во всем, начиная от
инспектора, который не замечает злоупотреблений,
потому что глаза его закрыты подарком арендатора, и кончая
первым министром, который раздает прибыльные
должности своим родственникам, и все это вопреки
неодобрению общества и вопреки постоянным попыткам
прекратить такой порядок вещей. Как совершенно верно заметил
однажды один чиновник, прослуживший 25 лет: «Где
правительство, там низость». Это представляет неизбежный
результат нарушения прямой связи между полученной
выгодой и произведенной работой. Ни одно некомпетентное
лицо не рассчитывает посредством подарка Timesy
получить постоянное место в каком-нибудь торговом
предприятии. Но там, где, как в государственных учреждениях,
личные интересы чиновников роли не играют, где
назначение зависит от человека, который ничего не теряет от
неудачного выбора, там подарок имеет большую силу. И та
же самая нравственная порча замечается во всех
социальных учреждениях, в которых исполненная обязанность
и полученное вознаграждение не идут рука об руку, как,
например, в больницах, в общественных богадельнях,
в субсидированных школах; и это зло пропорционально
степени нарушения правильного соотношения между
обязанностью и доходом. Поэтому-то оно и неизбежно в
государственных учреждениях. В промышленных
предприятиях это редко имеет место, и если когда и проявляется,

Опыты научные, политические и философские 1173
то инстинкт самосохранения скоро находит против него
лекарство.
Ко всему, что сказано было выше, прибавьте еще, что
в то время как частные предприятия являются по своему
характеру предприимчивыми и прогрессивными,
государственные учреждения неизменны и несомненно структив-
ны. На изобретательность официализма никто и не
рассчитывает; чтобы он вышел из своей механической
рутины, стал вводить улучшения, да еще с большой затратой
мыслительной силы и гибкости, без расчета на выгоду,
этого нельзя и думать. Но он не только неподвижен, — он
противодействует каждому улучшению как в себе, так и во
всем, с чем связан. До сегодняшнего времени все судейские
упорно противодействовали реформе закона, так как суды
в графствах уничтожили их практику. Университеты
сохраняли свой старый curriculum целые сотни лет после
того, как он уже перестал быть годным, и борются еще и
теперь против устрашающей их перестройки. Против всякого
улучшения, вводимого в почтовом ведомстве, энергично
восставали почтовые власти. М. Уистон (Whiston) мог бы
порассказать, как силен консерватизм в церковных
грамматических школах. Противодействия официализма не
могут сломить даже вытекающие из него тяжелые
последствия. Доказательством этого может служить тот факт, что
хотя, как уже упомянуто было выше, проф. Барлоу (Barlow)
донес в 1820 г., что из бывших в то время в запасе в
адмиралтействе компасов «по крайней мере, половина
представляет никуда негодный хлам», тем не менее, несмотря
на постоянно грозящую опасность кораблекрушений,
вызываемую таким состоянием компасов, «в промежуток
времени между 1838 и 1840 годом сделано в этом отношении
очень мало улучшений»*. Этот официальный
обструкционизм нелегко уступает даже перед сильным
общественным мнением, о чем свидетельствует тот факт, что, хотя
девять десятых населения в течение целого ряда
поколений осуждали систему церковного управления,
обогащающую лентяев и бездельников и доводящую до голода
работников, и хотя неоднократно назначались комиссии
для ее преобразования, она в существенном осталась
неизменной и до сих пор. Несмотря на то, что начиная
с 1818 г., делалась масса попыток улучшить скандальное
«Rudimentary Magnetism» сэра В. Сноу Гаррисс, ч. III, стр. 145.

1174
Герберт Спенсер
хозяйничанье в благотворительных учреждениях и что
в течение 10 лет вопрос этот раз десять в год разбирался
в парламенте, причем предлагались различные меры для
искоренения таких порядков, злоупотребления эти
продолжают существовать в полном своем объеме и поныне.
И эти официальные учреждения не только
противодействуют реформам, касающимся их самих, они задерживают
также реформы, относящиеся к другим областям. Защищая
свои собственные интересы, духовенство задерживает
закрытие городских кладбищ. Как мог бы подтвердить
м-р Линдсэй, правительственные эмиграционные агенты
мешают применению железа при постройке парусных
судов. Акцизные чиновники противодействуют улучшениям
в процессах, за которыми наблюдают. Органический
консерватизм, проявляющийся в ежедневном образе действия
всех людей, представляет из себя препятствие, которое
в частной жизни мало-помалу побеждается личными
интересами. Стремление к выгоде научило в конце концов
фермеров, что глубокий дренаж полезен, хотя он и берет
много времени. Фабриканты научаются в конце концов
наиболее экономическому способу пользования
паровыми машинами, хотя это им долго и не удавалось. Но на
государственной службе, где личные интересы в борьбу не
вступают, этот консерватизм обнаруживается во всей
своей силе и производит результаты столько же бедственные,
сколько и нелепые. В течение целого ряда десятилетий
после того, как ведение книги сделалось всеобщим обычаем,
счета в казначействе еще производились посредством
зарубок на палках. В смете на текущий год фигурирует такая
статья: «Заправка масляных ламп в главном штабе». После всего
вышесказанного кто же может колебаться между
казенными и свободно возникающими учреждениями? Первые
медлительны, нелепы, расточительны, не умеют
приспособляться, развращены и обструктивны; может ли
какой-нибудь недостаток в других учреждениях уравновесить все
эти? Правда, торговля имеет свои мошенничества,
спекуляция свое безумие. Все это грехи, неизбежно
порождаемые существующим несовершенством человеческой
природы. Но вместе с тем верно и то, что эти несовершенства
человеческой природы разделяются и государственными
чиновниками, и, не сдерживаемые в них тою же строгою
дисциплиной, они, возрастая, ведут к гораздо худшим
результатам. Раз мы имеем дело с расой, имеющей некото-

Опыты научные, политические и философские 1175
рую наклонность к дурным поступкам, — спрашивается,
следует ли организовать общество, состоящее из
подобного рода людей так, чтобы дурной поступок
непосредственно влек за собой наказание или чтобы наказание только
косвенно было связано с дурным поступком. Какое
общество будет наиболее нормальным: такое, при котором
деятели, дурно исполняющие свои обязанности, несут
немедленное наказание ввиду утраты покровительства
общества; или же такое, где такие деятели могут пострадать только
тогда, если будет пущен в ход целый аппарат митингов,
петиций, избирательных собраний, парламентских
решений, министерских советов и канцелярской переписки?
Не вправе ли мы назвать нелепой утопией надежду, что
люди будут лучше поступать, если наказание будет более
далеким и неопределенным, чем когда оно тут же под
рукой и неизбежно? Между тем это и есть та надежда,
которую бессознательно лелеет большинство политических
прожектеров. Прислушайтесь к их планам, и вы увидите,
что они совершенно уверены, что все, что они предлагают
сделать, непременно так и будет сделано приставленными
для этого людьми. Что чиновники вполне надежны — это
их первый постулат. Не подлежит сомнению, что, если бы
можно было бы обеспечить себя хорошими
чиновниками, многое можно было бы сказать в пользу официализма,
так же точно, как деспотизм имел бы свои преимущества,
если бы возможно было гарантировать, что деспот будет
хорош.
Но если мы хотим взвесить надлежащим образом
разницу между искусственным и естественным способом
осуществления социальных нужд, мы не должны
останавливаться на рассмотрении только лишь недостатков
одного, нужно вникнуть также в достоинства другого. Их
много, и они значительны. Посмотрите прежде всего, как
каждое частное предприятие непосредственно связано
с потребностью в нем и сколь невозможным становится
для него существование при отсутствии этой
потребности. Ежедневно возникают новые отрасли
промышленности, новые товарищества. Если они служат какой-нибудь
потребности, действительно существующей в обществе,
они пускают корни, растут. Если нет — они умирают
вследствие отсутствия питания, и для этого не требуется
ни специальной агитации, ни парламентского акта, как
и для всякой естественной организации: нет для такой ор-

1176
Герберт Спенсер
ганизации соответствующих функций, и, не получая
питания, она погибает. И не только новые учреждения
исчезают, когда они становятся излишни, но и старые
прекращают свое существование, когда проходит надобность
в них. В противоположность общественным
учреждениям, в противоположность департаменту герольдии,
который продолжает существовать целые столетия после того,
как герольдия утратила всякое значение, в
противоположность духовным судам, которые продолжают процветать
при целом ряде поколений, которым они стали уже
ненавистны, — эти частные предприятия исчезают, как только
перестают быть полезными. Широко распространенная
система дилижансов перестает существовать, как только
явилась на смену более совершенная железнодорожная
система сообщения. И самое учреждение не только
перестает существовать само и освобождает капиталы, но и
самый составлявший его материал разбирается и идет в
дело. Кучера, сторожа и весь остальной персонал
применяют свои силы на каком-нибудь другом поприще; они не
обременяют по двадцати лет учреждения, подобно
чиновникам на пенсии какого-либо упраздненного
государственного департамента. Кроме того, обратите внимание,
сколь неизбежно все эти свободные учреждения
приспособляются к своей работе. Успешность какой-либо
работы предполагает предшествующую ей выучку — это закон,
общий для всех организованных существ. Верно не
только то, что молодой купец должен начать свою карьеру
с того, что носит письма на почту, равно как и хороший
трактирщик начинает с должности лакея; не только верно
то, что в процессе развития ума прежде являются
восприятия тождества и несходства, затем восприятия числа
и что без этого немыслимы были бы арифметика, алгебра
и высшая математика, — но верно и то, что не существует
такой части организма, которая не начинала бы с какой-
нибудь простой формы, с какой-нибудь незначительной
функции и не проходила бы через целый ряд фазисов
последовательной сложности, прежде чем достигнуть своей
конечной стадии. Сердце вначале представляет простую
сокращающуюся трубочку; мозг начинается в виде
незначительного расширения спинномозгового канала. Этот
закон одинаково распространяется и на социальный
организм. Для того чтобы работать как следует, нужно,
чтобы специальный аппарат не был придуман и пущен в ходе

Опыты научные, политические и философские 1177
законодателями, он должен постепенно развиваться из
своего зародыша; всякое последовательное прибавление
к нему должно быть хорошо испытано и одобрено
прежде, чем совершить новое прибавление, и только путем
такого экспериментального процесса может быть создан
аппарат, действующий успешно. Надежный человек,
которому доверяют для хранения денежные суммы,
незаметным образом полагает начало обширной банковой
системе, с ее записями, чеками, счетами, с ее сложными
операциями и ликвидационной конторой. Вьючные лошади,
затем телеги, затем омнибусы, затем паровые вагоны,
движущиеся по обыкновенным дорогам, и, наконец, паровые
вагоны со специально устроенными для них дорогами —
таков медленный генезис наших настоящих средств к
передвижению. Нет такой отрасли промышленности,
которая не создала бы для себя целого аппарата, состоящего из
фабрикантов, маклеров, путешествующих агентов и
мелочных торговцев, и создала этот аппарат с такою
постепенностью, что нет возможности проследить все
последовательные ступени его развития. То же самое и с
организациями другого рода. Зоологический сад начинает
свое существование в виде частной коллекции,
собранной несколькими натуралистами. Лучшая ремесленная
школа — на фабрике Прайса (Англия) — начала свое
существование с полдюжины мальчиков, собиравшихся по
окончании работы вокруг ящиков от свечей и учившихся
писать старыми перьями. Нужно также заметить, что в
результате такого способа роста эти свободно
возникающие предприятия расширяются сообразно надобности
в них. Тот же самый стимул, который вызывает их к жизни,
заставляет их посылать свои разветвления всюду, где
существует потребность в них. Не то в государственных
учреждениях: там предложение не является так быстро к услугам
спроса. Учредите какое-нибудь управление и штат
служащих в нем, определите их обязанности и предоставьте
такому органу укрепляться в течение 25—50 лет, и вы
увидите, что вы будете не в силах расширить их функции без
специального парламентского акта, который получается
только с трудом и со значительной тратой времени.
Недостаток места не позволяет нам распространяться
долее о превосходстве того, что натуралисты назвали бы
экзогенным родом учреждений, перед эндогенным. Но с
указанной нами точки зрения дальнейшая разница между

1178
Герберт Спенсер
их характеристическими чертами достаточно очевидна.
Отсюда объяснения и того факта, что в то время, как один
разряд средств все более и более падает, создавая более
зла, нежели им устраняется, другой род все более и более
преуспевает и постоянно улучшается. Сколь ни сильной
кажется, на первый взгляд, государственная машина, она
на каждом шагу разочаровывает нас. Сколь ни ничтожны
первые их шаги, частные усилия ежедневно достигают
результатов, удивляющих мир. И не только потому, что
акционерные общества делают так много, не только потому,
что благодаря им вся страна покрылась сетью железных
дорог в такой промежуток времени, в который
адмиралтейство может построить только одно стопушечное судно,
но потому, что казенные учреждения побеждаются
единичными индивидуумами. Часто приводимый факт, что
академия с ее 40 членами работает 56 лет над
составлением французского словаря, тогда как доктор Джонсон один
составил английский словарь в 8 лет, — этот факт после
всех необходимых оговорок относительно разницы
работы, этот факт вряд ли имеет себе равных. Великое
санитарное desideratum — приведение Нью-Ривера к Лондону,
за которое тщетно принималось самое богатое в мире
общество, исполнено единичною личностью — сэром Гью
Мидлтон (sir Hugh Myddleton). Первый канал в Англии —
работа, наиболее, казалось бы, подходящая для
правительства, работа, для которой оно являлось как бы
единственным компетентным исполнителем, была предпринята
и исполнена в качестве частного предприятия также
одним лицом — герцогом Брайджуотерским (Duke of Bridge-
water). Своими единичными трудами Уильям Смит
пополнил геологическую карту Великобритании — труд
великий, в то время как артиллерийское ведомство (Ordnance
Survey) — правда, очень трудолюбивое и точное
учреждение — работает уже над нею каких-нибудь 50 лет и вряд ли
окончит ее раньше как лет через 25. А Говард и европейские
тюрьмы, Бианкони и путешествие в Ирландии, Вагторн
и дорога в Оберланд, Дарган и Дублинская выставка — разве
все эти факты не представляют поразительного контраста?
В то время как частное лицо, м-р Денизон, строит
образцовые дома, в которых смертность значительно ниже
среднего числа, государство строит бараки, в которых смертность
значительно превышает среднее число даже среди самого
несчастного городского населения, — бараки, хотя и пере-

Опыты научные, политические и философские 1179
полненные людьми, состоящими под медицинским
надзором, но которые тем не менее представляют
ежегодную смертность, достигающую 13,6; 17,9 и даже 20,4 на
тысячу, хотя в то же самое время смертность среди
горожан того же возраста и в той же местности не превышает
9-П на 1000*.
В то время как государство потратило значительные
суммы в «Parkhurst'e» в своих усилиях исправления
малолетних преступников, которых оно, однако же, не
исправило, м-р Эллис берет 15 самых худших молодых воров
в Лондоне — воров, которых полиция считает
неисправимыми, — и исправляет их всех. Рядом с эмиграционным
управлением, под ферулой которого переселенцы гибнут
тысячами от лихорадки вследствие скученности на судах
и с разрешения которого плавают суда, представляющие,
подобно «Washington'y», притоны мошенничества,
жестокости, тирании и распущенности, стоит основанное
миссис Чисгольм общество «Family Colonisation Loan Society»,
которое создает для эмигрантов условия не только не хуже
прежних, но гораздо лучшие; оно не деморализует людей
теснотой помещений, но исправляет их мягкими мерами;
оно не приводит их посредством своей
благотворительности к пауперизму, но, напротив, поощряет к
предусмотрительности, и не увеличивает собою налогов, но,
напротив, само себя содержит. Вот урок для любителей
правительственной деятельности. Государство, превзойденное
трудолюбивым башмачником! Государство,
превзойденное женщиной!
Еще разительнее становится этот контраст между
государственной и частной деятельностью, когда мы
подумаем, что одна постоянно восполняется другою, даже и в тех
областях, которые неизбежно ей предоставляются.
Оставив в стороне военную и морскую части, в которых многое
исполняется частными подрядчиками, состоящими на
казенном жалованье, оставив также в стороне церковь,
которая расширяется постоянно не в силу предписаний
закона, а путем добровольных усилий; наконец, оставив в
стороне и университеты, где настоящее преподавание ведется
не чиновниками на жалованье, а частными тюторами,
посмотрим, как работает наша судебная система. Законни-
* Statistical Reports on the Sickness, «Mortality and Invaliding
amongst the Troops», 1853.

1180
Герберт Спенсер
ки постоянно твердят нам, что кодификация у нас
невозможна, и многие настолько просты, что верят этому.
Заметим мимоходом, что то, чего правительство со всеми
своими чиновниками не в силах сделать для парламентских
актов вообще, то сделано для 1500 таможенных актов в
1825 г. энергией единичного лица, м-ра Дикона Юма
(Deacon Hume), и посмотрим, каким образом восполняется
недостаток сводной системы закона. Приготовляясь к
адвокатской профессии и затем к должности судьи, студенты-
юристы должны целыми годами работы приобретать
знакомство с этой обширной массой неорганизованного
законодательства, и эта организация, которой они ее
подвергают и которая считается непосильной для
государства, считается в то же время по силам каждого студента
(какой сарказм по адресу государства!), который должен
произвести ее для своего собственного употребления. Каждый
судья может кодифицировать для себя, а «соединенная
мудрость» не может. Но каким образом, однако, делает это
каждый судья? Благодаря частной предприимчивости
людей, приготовивших ему дорогу; благодаря частным
кодификациям Блакстона (Blackstone), Кока (Coke) и др.,
благодаря сводам законов о товариществе, о
несостоятельности, о патентах, своду законов, относящихся к женщинам
и всему тому, что ежедневно появляется в печати,
обобщениям частных случаев и целыми томами отчетов — все это
продукты частной, неофициальной предприимчивости.
Устраните всю эту частичную кодификацию, сделанную
отдельными частными лицами, и государство пребывало
бы в полнейшем неведении своих собственных законов!
Если бы несуразность законодателей не была исправлена
частными усилиями, отправление правосудия было бы
невозможно!
Где же в таком случае основание для постоянно
предлагаемого расширения законодательной деятельности?
Если, как мы это видели в одном обширном классе
случаев, правительственные меры не исцеляют даже
вызываемого ими самими зла; если, в другом обширном классе
явлений, они ухудшают это зло вместо того, чтобы его
упразднить; и если, в третьем обширном классе, они, исцеляя
одни недостатки, создают другие и часто еще более
серьезные; и если, наконец, государственная деятельность
постоянно опережается частной деятельностью, причем,
как только что было показано, частной деятельности при-

Опыты научные, политические и философские Ц81
ходится постоянно исправлять недостатки
государственной даже в сфере жизненных функций государства, —
какое же основание, после всего этого, желать расширения
этой деятельности? Защитники ее могут претендовать на
человеколюбие, но никак не на мудрость, если только
мудрость не заключается в пренебрежении к опыту.
«Многие из этих аргументов не относятся к делу, —
возразят мои оппоненты. — Истинная исходная точка
заключается не в том, действительно ли частные лица и
общества действуют успешнее, чем государство, когда вступают
с ним в конкуренцию, а в том, не существует ли таких
социальных потребностей, которые могут быть
удовлетворены только одним государством. Признав даже, что
частная предприимчивость делает многое и делает хорошо,
тем не менее остается справедливым, что мы ежедневно
наблюдаем целую массу нужд, которых она до сих пор не
осуществила и не осуществляет в настоящем. В таких
случаях некомпетентность ее становится очевидной, и,
следовательно, в этих случаях государству следует выступить на
помощь ее бессилию, исполняя свою задачу если и не
всегда хорошо, то, во всяком случае, насколько для него
возможно хорошо.»
Не повторяя вышеприведенных фактов,
показывающих, что государство приносит в таких случаях более
вреда, чем пользы; не останавливаясь даже на том, что в
большинстве приводимых фактов кажущаяся
несостоятельность частной предприимчивости является результатом
предшествующего государственного вмешательства, как
может быть в каждом отдельном случае доказано,
рассмотрим это возражение, оставаясь в пределах, намеченных им
самим. Не было бы надобности в Акте о морской торговле
(Mercantile Marine Act) для предупреждения плохой
постройки судов и дурного обращения с матросами, если бы не
существовали законы о навигации, которые их вызывают,
а если бы исключить все подобные случаи
злоупотреблений или промахов, прямо или косвенно вызванных
существующими законами, осталось бы, вероятно, очень мало
оснований для выставленного выше возражения; но
допустим, что даже в случае, если бы устранены были все
искусственные препятствия, осталось бы еще много
неудовлетворенных нужд, которые свободным усилиям людей вряд
ли удалось бы удовлетворить. Допустим, что это так, и все-
таки надобность в законодательной деятельности спра-

1182
Герберт Спенсер
ведливо остается под сомнением; ибо упомянутое
возражение основывается на предположении, ни на чем не
основанном, что социальные органы будут и тогда
действовать точно так же, как и теперь, и не произведут никаких
других результатов, кроме тех, которые мы теперь можем
предвидеть. Такова уж привычка этой школы мыслителей
делать ограниченный человеческий разум мерилом
явлений, которые могут быть постигнуты в полном объеме
только всеведением. То, к чему они не видят путей, не
может, по их понятиям, иметь места. Хотя общество,
развиваясь из поколения в поколение, достигло ступеней, никем
не предвиденных, тем не менее у них нет, однако же,
действительной веры в развитие, которого они не
предусматривают. Парламентские прения представляют собою
тщательное взвешивание вероятностей, данными для которых
служат вещи, как они есть. Между тем каждый день
прибавляет какие-либо новые элементы к вещам, как они есть,
и таким образом постоянно являются, по-видимому,
невозможные результаты. Кто несколько лет назад
предполагал, что изгнанник Лейстер-сквера сделается вскоре
императором французов? Кто мечтал о свободной торговле
при министерстве лендлордов? Кому снилось, что
население Ирландии само найдет средство против излишней
скученности, как оно нашло его теперь? В отличие от
социальных перемен, возникающих естественными путями,
многое возникает обыкновенно такими способами,
которые здравому смыслу представляются невозможными.
Лавка цирюльника не казалась особенно подходящим
местом для возникновения хлопчатобумажной мануфактуры.
Никому и в голову не приходило, что начало важным
сельскохозяйственным улучшениям будет положено купцом
из Лиденголл-стрита. Фермер, конечно, последний
человек, от которого можно было ожидать изобретения
винтового движения пароходов. Открытие новых
архитектурных родов мы менее всего ожидали бы от садовника. И тем
не менее, хотя каждый день приносит самые неожиданные
перемены самыми странными путями, законодательство
продолжает думать, что все будет именно так, как это
предполагает человеческое предвидение. Хотя и существует
избитое восклицание: «Что бы сказали на это наши деды»,
доказывающее, что удивительные результаты часто являлись
непредвиденными путями и прежде, тем не менее веры
в возможность повторения такого явления как будто не су-

Опыты научные, политические и философские Ц83
ществует. Не разумнее ли было бы предположить такую
вероятность в наших политических расчетах? Не
рациональнее ли будет предполагать, что то, что было в
прошлом, повторится и в будущем?
Эта сильная вера в правительственные органы
сопровождается такой слабой верой в естественные
учреждения (так как эти два явления диаметрально
противоположны), что ввиду прошлого опыта многим показалось
бы нелепым удовлетвориться уверенностью, что
существующие социальные потребности свободным образом
будут удовлетворены, хотя нам и неизвестно как. Между
тем доказательства именно этого пункта возникают
теперь перед их глазами. Примером может служить почти
невероятное, неправдоподобное явление, недавно
имевшее место в южных графствах. Всякий слышал, конечно,
о бедственном положении чулочников — хроническое
зло, продолжающееся уже почти 50 лет. Они
неоднократно обращались к парламенту с петициями, в которых
взывали о помощи; законодательная палата делала не раз
попытки помочь делу, но эти попытки не увенчались
успехом. Беда казалась непоправимою. Вдруг, года два или три
тому назад, введена была круговая вязальная машина, —
машина, неизмеримо превосходящая в смысле
продуктивности прежнюю чулочную машину, но могущая вязать
только паголенки, а не носки. Рабочие Лейстера и
Ноттингема, несомненно, с большой тревогой встретили
новую машину, ожидая от нее ухудшения своего
бедственного положения. Между тем вышло наоборот — машина
поправила его совершенно. Удешевив производство, она так
неимоверно повысила потребление, что старые чулочные
машины, из которых прежде половина была в
бездействии за недостатком работы, теперь все в ходу: они
приделывают носки к паголенкам, которые вырабатываются на
новой машине. Каким безумцем сочли бы человека,
который ждал бы спасения от такой причины! Если мы теперь
от непредвиденного устранения недостатков перейдем
к непредвиденному осуществлению нужд, мы увидим то
же самое. Ни один человек не угадал в электромагнитном
открытии Эрстеда зерно нового органа для поимки
преступников и для облегчения сношений. Никто не думал,
что железные дороги сделаются со временем средством
для распространения дешевой литературы. Никто не
предполагал, когда Художественное общество (Society of

1184
Герберт Спенсер
Arts) задумало международную выставку фабричных
изделий в Гайд-парке, что результатом этого явится место для
развлечения и просвещения народа в Сиденгаме.
Но есть еще более глубокий ответ на воззвания
нетерпеливых филантропов. Дело в том, что мы не только
можем спокойно положиться на то, что социальная жизнь
выполнит мало-помалу всякое, хотя бы самое
преувеличенное, требование спокойно и свободно; дело даже не
в том, что такое естественное выполнение будет
непременно успешным, это не будет положенная сверху заплата,
как при искусственном выполнении, — дело в том, что,
пока оно не будет исполнено таким естественным образом,
оно совсем не должно быть исполнено. Для многих это
покажется странным парадоксом, но мы надеемся очень
скоро доказать, что это совершенно справедливо.
Выше было замечено, что сила, приводящая в движение
всякий социальный организм — правительственный,
торговый или какой бы то ни было другой, — есть скопление,
аккумуляция личных желаний. Как не может быть
индивидуального действия без существования желания, так,
сказали мы, не может быть и социального действия без
существования соответствующего агрегата желаний. К этому нам
остается здесь еще прибавить, что как существует общий
для индивидуумов закон, что более сильные желания, т. е.
соответствующие наиболее существенным функциям,
удовлетворяются раньше и, в случае нужды, даже в ущерб
более слабым и менее важным, так и для общества должен
быть общий закон, что главные потребности социальной
жизни, необходимые для существования народа и его
размножения, будут удовлетворяться при естественном
порядке вещей, ранее менее настоятельных. Как частный
человек обеспечивает себе прежде всего питание, затем
одежду и кров и тогда только женится и, если это ему по
силам, обзаводится затем коврами, фортепиано, винами,
нанимает слуг и дает званые обеды, так и в процессе
социальной эволюции мы видим сначала приспособление для
защиты от врагов и для более успешной охоты;
мало-помалу является такое политическое устройство, какое
необходимо для поддержания существования этих комбинаций;
впоследствии под давлением усиленного требования на
пищу, одежду, жилища возникает разделение труда; а когда
обеспечены все животные потребности, вырастают мало-
помалу литература, наука и искусства. Не ясно ли, что эти

Опыты научные, политические и философские Ц85
последовательные эволюции протекают в порядке,
соответствующем их относительной важности? И разве не
ясно опять-таки, что, являясь продуктом некоторого
агрегата желаний, каждая из них должна являться сообразно
своей важности, если существует закон для индивидуумов,
что самое сильное желание соответствует наиболее
необходимым действиям? Не ясно ли, наконец, что порядок
относительной важности будет более однообразно
соблюдаться в социальной деятельности, чем в индивидуальной,
так как личные идиосинкразии, нарушающие этот
порядок в последнем случае, в первом взаимно
уравновешиваются? Если кому-нибудь это неясно, пусть возьмет книгу,
описывающую жизнь на золотых приисках. Там он найдет
весь этот процесс в малом масштабе. Он увидит, что, так
как золотоискатели должны есть, им приходится давать
такие цены за съестные припасы, чтобы выгоднее было
держать лавку, чем искать золото. Так как лавочникам нужен
товар, они платят громадные деньги за его провоз из
ближайшего города, и находятся люди, которые, видя, что на
этом можно разжиться, делают это своею
специальностью. Таким образом, является спрос на телеги и лошадей;
высокие цены собирают их со всех сторон, а за ними
являются и колесники, и шорники. Кузнецы, точащие кирки,
доктора, необходимые для лечения лихорадки, получают
непомерные цены сообразно надобности в них и
стекаются вследствие этого туда в соответствующем числе. Сейчас
же является недостаток в товарах, нужно привозить их из
других стран. Матросам приходится давать увеличенную
плату, чтобы они не бежали с кораблей и не предпочли
сделаться рудокопами; это вызывает увеличение расходов
на фрахт; более высокий фрахт скоро привлекает новые
суда и, таким образом, быстро создается целая
организация для снабжения приисков товарами со всех концов
света. Всякая фаза этой эволюции является в порядке
потребностей в ней или, как мы говорим, в порядке постепенной
интенсивности желаний, которым служит. Всякий человек
занимается тем, что, по его мнению, лучше оплачивается-,
то, что лучше оплачивается, есть то, за что другие больше
дают, то, за что они больше дают, есть то, чего они при
данных условиях больше всего желают. Отсюда следует, что
последовательность будет заключаться в переходе от
более важного к менее важному. Требование, которое в
какой-либо момент остается неисполненным, должно
призе г. Спенсер

1186
Герберт Спенсер
надлежать к такому роду, за исполнение которого люди не
хотят платить настолько дорого, чтобы кому-нибудь было
выгодно исполнять его, т. е. это должно быть менее
нужное требование, чем все другие, за исполнение которых
они согласны платить больше и потому должны ждать,
пока будут сделаны более нужные вещи. Теперь не ясно ли,
что тот же закон действует и во всяком обществе? И не
верно ли будет для более поздних фазисов социальной
эволюции, как и для более ранних, что при свободном
течении вещей менее важные нужды будут подчинены более
важным?
В этом и заключается подтверждение кажущегося
парадокса, что, прежде чем какая-либо общественная
потребность найдет свободное удовлетворение, она не
должна вовсе удовлетворяться. Из этого должен быть
сделан вывод как для нашего усложненного состояния, так
и для более простых, что то, что не сделано, есть вещь,
от исполнения которой люди не могут выиграть так
много, как от исполнения других вещей, и, следовательно,
вещь, исполнение которой для общества не так
желательно, как исполнение других вещей, а отсюда неизбежно
следует, что искусственно вызванное исполнение такого
рода вещей влечет за собой небрежение к более важным
предметам, которые были бы в это время сделаны, а это
значит: более важным требованием жертвовать в пользу
менее важного.
«Но, — скажут нам, быть может, на это, — если
правительство, представительное правительство по крайней
мере, действует так же, подчиняясь известному агрегату
желаний, почему же мы не можем ожидать и в этом случае
нормального подчинения менее нужного более
нужному?» На это я скажу, что, хотя правительство и имеет
некоторую наклонность следовать этому порядку, хотя
первичные потребности для общественной обороны и личной
охраны, из которых вырастает правительство,
удовлетворяются этими органами в надлежащей
последовательности, причем то же самое было, по всей вероятности, и с
некоторыми другими ранними и простыми потребностями,
тем не менее, когда эти потребности перестают быть
немногочисленными, всеобщими и сильными, но подобно
тем, исполнение которых выпадает на долю позднейших
стадий цивилизации, становятся многочисленными,
частичными и умеренными, суждению правительства нельзя

Опыты научные, политические и философские Ц87
ииолне доверять. Из громадного числа менее важных
потребностей, физических, интеллектуальных и
нравственных, ощущаемых в различной степени как отдельными
классами, так и всей массой в целом, в каждом отдельном
случае выбрать наиболее настоятельную потребность —
это задача, которая не по силам ни одному правительству.
11и один человек, или хотя бы их было несколько,
надзирая за обществом, не может видеть, что для него наиболее
11еобходимо; обществу должна быть предоставлена
свобода почувствовать, в чем оно более всего нуждается.
Способ решения должен быть экспериментальный, а не
теоретический. Предоставленные изо дня в день свободному
испытыванию бедствий и неприятностей всякого рода,
и различной степени воздействующих на них, граждане
постепенно приобретают к ним отвращение
пропорционально их размерам и соответствующее желание
освободиться от них, которое при свободном поощрении проти-
нодействующих факторов должно перейти в устранение
I ic-рвоначально наибольшей несообразности. И как бы
неправильны ни были эти процессы (мы признаем, что
привычки и предрассудки людей создают множество
аномалий, реальных или кажущихся), они все-таки гораздо
более надежны, чем суждения законодателей. Кто в этом
сомневается, того мы можем убедить примерами, а для
того чтобы придать последним наибольшую
доказательность, мы остановимся на случае, в котором правящая
ил деть считается наиболее компетентным судьей. Мы
гоне >рим о наших путях сообщения.
Думают ли те, которые утверждают, что железные
дороги были бы лучше построены, если бы за дело взялось пра-
иительство, что при этом был так же однообразно
соблюден постепенный, в смысле сравнительной важности
линий, порядок, как это было, когда дело велось частною
предприимчивостью. Стимулированная расчетом на
громадное движение, — движение, превосходившее
тогдашние средства передвижения, первая железнодорожная
линия пролегла между Ливерпулем и Манчестером. За ней
I к >следовал Grand Junction и линия, соединяющая Лондон
( Бирмингемом (теперь вошедшая в цепь дорог London
;incl North Western); за нею — the great Western, the south
lästern, the Eastern Counties, the Midland. После того наши
капиталисты начали заниматься побочными линиями
II ветками. Как и надо было ожидать, железнодорожные об-

1188
Герберт Спенсер
щества проводили прежде всего наиболее необходимые и,
следовательно, наилучше оплачивающиеся линии,
повинуясь тому же самому импульсу, который побуждает
земледельца искать высокой платы предпочтительно перед
низкой. Чтобы правительство выбрало в этом случае лучший
порядок, вряд ли возможно предполагать, потому что тут
именно и следовали самому лучшему порядку, но что
выбран был бы худший, это подтверждается всеми
доказательствами, которыми мы располагаем. За недостатком
материала для прямой параллели мы приведем случаи
неблагоразумного проведения дорог в Индии и колониях.
Как пример усилии государства к облегчению сообщения
приведем тот факт, что, в то время как наши правители
жертвовали сотнями жизней и потратили несметные
сокровища на отыскание северо-западного прохода,
который был бы бесполезен, если бы был найден, исследование
Панамского перешейка и проведение на нем железных
дорог и каналов они предоставили частным обществам. Но,
не останавливаясь долго на этом косвенном примере, мы
ограничимся одним лишь образчиком устроенного
правительством торгового канала у нас дома — Каледонским
каналом. До настоящего времени (1853) эта общественная
работа стоила более миллиона фунтов. Теперь он уже
много лет как открыт, и правительство в лице своих
надсмотрщиков постоянно озабочено получением от него дохода.
В результате получилось, как видно из сорок седьмого
ежегодного отчета, вышедшего в 1852 г. годового дохода 7909 ф.,
расхода 9,261 ф. — дефицит 1352 ф. Было ли когда такое
значительное предприятие с таким плачевным
результатом построено каким-нибудь частным обществом?
Но если правительство оказывается таким плохим
судьей в вопросе об относительной важности социальных
потребностей даже и тогда, когда эти потребности
принадлежат к одному и тому же роду, как мало значения
может иметь его суждение там, где они принадлежат к
различным родам. Если даже там, где достаточная доля ума
могла бы направить их на истинный путь, законодатели
и их чиновники действуют так плохо, то что же было бы
там, где никакой ум, как бы он ни был велик, не мог бы им
помочь, где им пришлось бы выбирать между целой
массой нужд, физических, интеллектуальных, нравственных,
которые не допускают прямого сравнения, и как
бедственны должны бы быть результаты, если бы они осущест-

Опыты научные, политические и философские Ц89
вили свои ошибочные решения. Если кто-нибудь
нуждается в более подробных доказательствах, пусть прочтет
следующий отрывок из последней серии писем,
печатавшихся не очень давно в «Morning Chronicle» по поводу
положения земледелия во Франции. Высказав мнение, что
французское сельское хозяйство отстало на несколько
столетий от английского, автор письма продолжает:
«Две причины тут главным образом виновны.
Во-первых, как ни странно это может показаться, в стране, в
которой две трети населения земледельцы, земледелие у нас
совсем не в почете. Просветите хотя бы в самой слабой
степени умственные способности француза, и он
побежит в город так же неотразимо, как стальная игла к
магниту. У него нет земледельческих вкусов, никакого
пристрастия к земледельческим привычкам. Любитель-земледелец
француз представлял бы из себя удивительное зрелище.
К тому же эта национальная наклонность прямо
поощряется централизационной системой правительства —
множеством чиновников и их жалованьем. Люди
высокоэнергичные и даровитые собираются со всех концов Франции
в Париж; здесь они стараются добиться высоких
должностей. Из каждого из сорока восьми департаментов люди
менее энергичные и даровитые стремятся в свои chef-
lieu — провинциальные столицы; там они стремятся
сделаться маленькими чиновниками. Спуститесь ниже,
возьмите еще более низкую ступень — и вы получите тот же
самый результат. Как департамент относится к Франции,
так округ относится к департаменту и община к округу.
Все, у кого есть голова на плечах или которые
воображают, что она у них есть, стремятся в город в погоне за
местом. Все те, которые считают себя сами или считаются
другими слишком глупыми для всех других профессий,
остаются дома возделывать поля, разводить скот и
подчищать виноградники точно так же, как их предки делали
это целые столетия до них. Таким образом, в стране
совсем не остается даровитых людей. Все количество
энергии, знаний и дарований страны скучено в городах.
Уезжайте из города, и в большинстве случаев вы не встретите
ни одного образованного или благовоспитанного
человека, пока не придете в другой город; все, что лежит между
ними, — полнейшее умственное ничтожество». («Morning
Chronicle», август, 1851).

1190
Герберт Спенсер
С какою целью происходит это постоянное отвлечение
способных людей от земледельческих округов? С целью,
чтобы было достаточно чиновников для выполнения той
массы нужд, которые французские правительства считали
нужным осуществить: доставлять развлечение,
разрабатывать руду, строить дороги и мосты, возводить
многочисленные здания, печатать книги, покровительствовать
искусствам, контролировать такую-то торговлю, наблюдать
за такой-то мануфактурой — словом, исполнять всю ту
1001 задачу, которую берет на себя во Франции
государство. Для того чтобы возможно было иметь потребную для
этого армию чиновников, земледелие должно оставаться
втуне. Для того чтобы некоторые социальные
потребности лучше удовлетворялись, главная социальная
потребность остается в пренебрежении. Истинный фундамент
национальной жизни подкапывается для того, чтобы
приобрести несколько несущественных преимуществ. Не
правы ли мы были, утверждая, что, пока какая-нибудь
потребность не находит свободного удовлетворения, она не
должна быть удовлетворяема?
Здесь мы можем убедиться в тесном родстве между
фундаментальной нелепостью, заключающейся в этих
проявлениях государственного вмешательства, и
нелепостью, недавно проявленной агитацией в пользу свободы
торговли. Эти официальные способы осуществления
целей, которые иначе могли бы не осуществиться, носят все
более или менее скрытую форму протекционистской
гипотезы. Та же самая близорукость, которая в области
торговли предписывает налоги и ограничения, в социальных
делах вообще предписывает эти многочисленные
администрации, и те же критические замечания одинаково
относятся ко всем этим приемам.
Ибо разве ошибка, искажающая всякий закон,
имеющий целью искусственное поддержание какой-нибудь
отрасли промышленности, не заключается существенно
в том, о чем мы только что говорили, а именно в
непонимании того факта, что, если заставлять людей делать одно
дело, они неизбежно оставят несделанным другое?
Государственный человек, который считал разумным
покровительствовать шелкам английским против французских,
находился под влиянием идеи, что поддерживаемое
таким образом производство составляет прямой выигрыш
для нации.

Опыты научные, политические и философские Ц91
Он не сообразил, что люди, которые работают в этом
производстве, могли бы делать что-нибудь другое, и так как
они могли бы обходиться при этом без помощи
государства, то работали бы с большей выгодой. Землевладельцы,
которые так заботливо охраняли свою пшеницу от
иностранной конкуренции, не вникли надлежащим образом в тот
факт, что, если их поля не в состоянии производить
пшеницу на таких экономических основаниях, которые сделали
бы невозможной конкуренцию с нею иностранной
пшеницы, это доказывает только, что они производят
несоответствующий род злака вместо того, который должны бы
производить, и, следовательно, обрабатывают свою
землю с относительною потерей. Во всех тех случаях в
которых, посредством ограничительных мер поддерживается
производство, которое без этого условия не могло бы
существовать, помещенному в него капиталу дается
направление менее продуктивное, чем какое-либо другое, по
которому он бы естественным образом направился. Так,
для поддержания некоторых занятий, пользующихся
покровительством государства, люди отвлекаются от более
выгодного дела.
Ясно, следовательно, как это указано было уже выше,
что то же самое поверхностное понимание проявляется
во всех случаях государственного вмешательства,
относятся ли они к промышленности или к какой бы то ни было
другой деятельности. Занимая людей осуществлением той
или другой потребности, законодатели не понимают, что
они тем самым препятствуют осуществлению
какой-нибудь другой потребности. Они обыкновенно принимают,
что всякое предложенное благое дело, найдя поддержку,
становится чистым благом, тогда как оно есть благо,
достижимое только путем подчинения какому-нибудь злу,
которое было бы в противном случае устранено.
Благодаря такому заблуждению они отвлекают его труд к невыгоде
для него. Как в промышленности, так и в других вещах труд
сам лучше всякого правительства найдет для себя
наиболее выгодное применение. Собственно говоря, обе задачи
тождественны. Разделение на коммерческие и
некоммерческие дела совершенно поверхностно. Все действия,
происходящие в человеческом обществе, подходят под одно
обобщение — человеческие старания, служащие
человеческим потребностям. Происходит ли это служение путем
процесса покупки и продажи или каким-либо другим пу-

1192
Герберт Спенсер
тем, это не имеет значения, поскольку дело идет об общем
законе. Во всех случаях должно быть верно одно: более
сильные потребности найдут удовлетворение раньше
более слабых, и доставить более слабым потребностям
удовлетворение прежде, чем они найдут его естественным
путем, значит сделать это за счет более сильных. К
громадному положительному вреду, причиняемому слишком
ревностным стремлением законодательствовать, нужно
присоединить еще не менее значительный
отрицательный вред, который, несмотря на свои размеры, ускользнул
от внимания даже наиболее дальновидных людей. В то
время как государство занимается тем, чем не должно
было бы заниматься, оно оставляет, как неизбежное
следствие этого, несделанным то, что должно бы делать. Так как
время и деятельность человеческая в своих размерах
ограничены, то отсюда естественно следует, что, греша
чрезмерным деланием, законодатели грешат в то же время
и неделанием. Пагубное вмешательство влечет за собой
гибельное небрежение, и так оно всегда и должно быть, раз
законодатели не вездесущи и не всемогущи. По самой
природе вещей орган, служащий двум целям, не может
исполнять обе совершенным образом, частью потому, что,
исполняя одно, он не может исполнять в то же самое время
и другое, частью же потому, что его пригодность для обеих
целей доказывает неполную приспособленность для
каждой из них. Как было очень удачно сказано по этому
поводу: лезвие, предназначенное для бритья и для резания,
наверное, не будет брить так хорошо, как бритва, и резать так
хорошо, как нож Академия живописи, которая должна бы
вместе с тем быть и банком, выставляла бы, наверное,
очень плохие картины и учитывала бы очень плохие
векселя. Газовое общество, которое было бы при этом и
обществом распространения грамотности среди детей,
освещало бы, по всей вероятности, очень плохо улицы и дурно
учило бы детей* И если какое-нибудь учреждение берет на
себя не две функции, а целую массу их, если
правительство, задача которого защищать своих граждан от
посягательств на их права со стороны своих и чужеземцев, берет
на себя также распространять христианство, заниматься
благотворительностью, учить с детьми уроки,
устанавливать цены на съестные припасы, наблюдать за угольными
«Edinburgh Review», апрель, 1839.

Опыты научные, политические и философские 1193
копями, управлять железными дорогами, иметь надзор за
постройками, определять таксу для кебов, следить за
выгребными ямами, прививать детям оспу, переселять
эмигрантов, предписывать часы для работы, осматривать
жилые дома, свидетельствовать познания капитанов
торговых судов, снабжать книгами общественные библиотеки,
читать и разрешать драматические произведения,
инспектировать пассажирские суда, следить за тем, чтобы мелкие
квартиры снабжались водой, регулировать бесконечную
массу вещей, от банковых квитанций и до лодочной таксы
на Серпентине, — не ясно ли, что ее главная обязанность
должна быть дурно исполнена пропорционально тому
многообразию всякого дела, которое оно само себе
навязывает?
Разве его время и энергия не растрачиваются на
проекты, расследования, преобразования, на прения и ссоры
в ущерб его существенной задаче? И разве беглый взгляд
на эти прения не подтверждает этот факт и не
подтверждает того, что, пока парламент и общество заняты этими
пагубными препирательствами, этими утопическими
надеждами, единственное, что на потребу, остается всегда
несделанным?
Здесь-то и заключается ближайшая причина наших
судебных безобразий. В нашем стремлении уловить призрак
мы упускаем существо. В то время как все мы у домашнего
очага, в клубе и таверне заняты разговором о хлебных
законах, о церковном вопросе, о воспитании детей, о законах,
о бедных, которые все подняты не в меру усердным
законодательством, вопросы правосудия почти не привлекают
внимания, и мы ежечасно подвергаем себя возможности
быть притесненными, обманутыми, ограбленными.
Учреждение, в котором попавший в руки воров человек должен
бы найти защиту и помощь, отсылает его к адвокатам и
целому легиону юристов-чиновников и опустошает его
кошелек на повестки, копии, вызов свидетелей, штрафы за
неявки в суд, всякого рода пошлины и бесчисленные
издержки, втягивает его в целую сеть общих судов, канцелярских
судов, исков, встречных исков и апелляций и часто
разоряет там, где должно бы помочь. Между тем созываются
митинги, пишутся руководящие статьи, собираются голоса,
составляются общества, ведется агитация не для
устранения этого огромного зла, но частью чтобы упразднить
введенные нашими предками поводы гибельного вмешатель-

1194
Герберт Спенсер
ства государства, частью чтобы установить новые для него
поводы. Не ясно ли, что такое роковое небрежение
существенными интересами есть результат этой дурно понятой
услужливости правительства? Предположите, что охрана,
внутренняя и внешняя, составляет единственную
признанную функцию правящей власти, — возможно ли допустить,
чтобы в таком случае отправление правосудия у нас было
в таком плачевном состоянии, в каком оно находится
теперь? Может ли кто-нибудь себе представить, что, если бы
при выборе в парламент решающее значение
принадлежало обыкновенно вопросам судебной реформы, наша
судебная система была бы до сих пор, как ее называет сэр Джон
Ромили, «технической системой, изобретенной для
создания издержек»? Можно ли сомневаться в том, что, если бы
надлежащая защита личности и собственности была
постоянным лозунгом избирательных собраний, мы не были
бы все еще в сетях канцелярского суда, который держит
в своих когтях более чем на 200 миллионов собственности,
с его тяжбами, которые длятся пятьдесят лет, пока все
капиталы не уйдут на оплату пошлин; который поглощает на
свои издержки ежегодно два миллиона? Посмеет ли кто-
нибудь утверждать, что, если бы избирательные собрания
происходили всегда на почве принципов судебной
реформы и против судебного консерватизма, церковные суды
(Ecclesiastical Courts) продолжали бы целые столетия
жиреть от достояния вдов и сирот? Это вопросы, граничащие
с нелепостью. Ребенок может понять, что при
существующем всеобщем знакомстве с развращенностью судов и
всеобщим отвращением к судебным безобразиям им давно
был бы положен конец, если бы отправление правосудия
стало постоянным политическим вопросом. Если бы ум
народа не был всегда предубежден, невозможно было бы,
чтобы человек, упустивший представить возражение против
векселя в надлежащий срок, просидел в тюрьме пятнадцать
лет за неявку в суд, как это случилось с м-ром Джемсом
Тейлором. Было бы невозможно, чтобы присяжным клеркам
при уничтожении их синекур оставлен был в виде
вознаграждения их громадный доход не только до конца жизни,
но и семь лет после смерти, что составило в общем расход
в 700 тыс. ф. Если бы деятельность государства
ограничивалась оборонительной и судебной функциями, не только
народ но и сами законодатели восстали бы против
злоупотреблений. Если бы сфера деятельности, а также число слу-

Опыты научные, политические и философские 1195
чаев отличиться были сужены, все мысли, ловкость и
красноречие, которые члены парламента тратят теперь на
неосуществимые планы и фактические жалобы, были бы
употреблены на то, чтобы сделать правосудие
безукоризненным, верным, скорым и дешевым. Сложной нелепости
нашего судебного жаргона, недоступного для
непосвященных и самими посвященными толкуемого в самых
различных смыслах, был бы скоро положен конец. Нам не
приходилось бы больше слышать о парламентских актах, так
несуразно изложенных, что они требуют целой дюжины
процессов и судебных решений прежде, чем даже
законники поймут, как их применять. Не существовало бы и таких
нелепых мер, как Ликвидационный железнодорожный акт
(Railway Winding-up Act), который, хотя и изданный в
1846 г. для заключения счетов, дутых и безумных затей,
оставляет их несведенными до 1854 г., — акт, который даже
при наличности капитала отказывает в уплате долга
кредиторам, права которых давным-давно признаны. Не
предоставлено было бы также и законникам поддерживать и
усложнять нынешнюю цельную систему земельных прав,
которая помимо вызываемых ею постоянно тяжб и потерь
обесценивает поместья, препятствует свободному притоку
к ним капиталов, задерживает развитие земледелия и
мешает таким образом улучшению положения земледельцев
и процветанию края. Словом, прекратились бы
развращенность, нелепость и судебный террор, и люди стали бы
прибегать к покровительству той самой силы, от которой бегут
теперь, как от врага.
Теперь мы видим, как громадно то отрицательное зло,
которое присоединяет к описанному выше
положительному злу эта политика вмешательства! Сколько обид
терпят теперь люди, от которых они были бы без этого
свободны! Кто не переносил лучше обиду, чем рисковать
крупными судебными издержками? Кто не отказывался от
своих законнейших прав, чтобы только не «бросать
хорошие деньги вслед дурным»? Кому не приходилось платить
по неправильным искам, чтобы только не судиться? Один
может указать на утраченную его семьей собственность за
недостатком средств или мужества бороться за нее.
Другой может назвать нескольких родственников,
разоренных благодаря судебной тяжбе. Тут вам указывают
законника, разбогатевшего от трудовых грошей неимущего или
сбережений угнетенного. Там бывший когда-то богатый

1196
Герберт Спенсер
торговец, доведенный судебными беззакониями до
рабочего дома или больницы для умалишенных. Недостатки
нашей судебной системы искажают всю нашу социальную
жизнь, делают почти каждую семью беднее, чем она была
бы, мешают почти каждой сделке, доставляют ежедневные
заботы каждому промышленнику. И всю эту трату
имущества, времени, спокойствия, комфорта люди спокойно
переносят, поглощенные преследованием планов, которые,
в свою очередь, приносят им новые беды.
И этого еще мало. Нетрудно доказать с полной
ясностью, что многие из тех дефектов, которые вызывают всегда
нарекания и для устранения которых громко требуют
специальных парламентских актов, сами вызваны нашей
злополучной судебной системой. Например, всем хорошо
известно, что те санитарные безобразия, из которых наши
агитаторы в области санитарии составляют свой
политический капитал, в своей наиболее интенсивной форме
встречаются в местах, с давних пор находящихся в
ведении канцлерского суда, и не раз причиняли, таким
образом, разорение; между тем они не могли бы существовать,
если бы не невероятные судебные безобразия. Точно так
же было доказано, что известные бедствия Ирландии,
бывшие предметом бесконечного ряда законодательных мер,
главным образом вызваны несправедливостями
земельного владения и сложностью системы наследственного
права. Система эта повлекла за собой такие последствия, как,
например, прекращение продажи, что на практике
сделало невозможными какие бы то ни было улучшения; в
результате земледельцы дошли до крайности, до рабочего
дома и в конце концов потребовался законодательный акт
(Incumbered Estates Act) для того, чтобы рассечь гордиевы
узлы этой системы и сделать возможною настоящую
обработку земли. Невнимание к правосудию является также
виною железнодорожных катастроф. Если бы государство
исполняло свои истинные функции, облегчая пассажирам
нарушение договора в случае запаздывания поезда, оно
сделало бы более для предупреждения несчастных
случаев, чем может сделать самая тщательная инспекция, или
наиболее хитро устроенный контроль, ибо
общеизвестный факт, что первоначальная причина всех несчастных
случаев — недостаток точности. В случае дурной
постройки дома тоже ясно, что дешевый, строгий и верный суд
сделал бы строительные законы излишними. Ибо разве чело-

Опыты научные, политические и философские 1197
век, выстроивший дом из плохих материалов, дурно
сложенных, и скрывший это под обоями и штукатуркой,
чтобы продать как хорошую постройку, разве такой человек
не виновен в мошенничестве? И разве закон не должен бы
признавать в этом случае наличие мошенничества, как
и в аналогичном случае продажи испорченной лошади?
И разве строители не перестали бы мошенничать, если бы
законная помощь была легкая, быстрая и верная? То же
самое и в других случаях: все те неустройства, для
устранения которых люди постоянно взывают к надзору
государства, возникают вследствие неисполнения им его
истинной обязанности.
Из этого видно, как эта пагубная политика сама себя
усложняет. Это вмешивающееся во все государство не только
не исцеляет причиняемого им зла, не только усугубляет
оно некоторые из существующих уже бед и создает новые
бедствия, еще более значительные, чем старые, но вместе
с тем оно еще подвергает людей притеснению, грабежу,
разорению, которые обрушиваются на них вследствие
того, что правосудие не отправляется надлежащим образом.
И не только прибавляет к положительному злу это
громадное отрицательное, но это последнее, поддерживая
многие социальные злоупотребления, которые иначе не
существовали бы, создает новые случаи для вмешательства,
действующие, в свою очередь, тем же самым путем. И таким
образом, как и всегда, «дурные вещи становятся сильными
благодаря злу».
Перечислив все эти фундаментальные основания
к осуждению государственной деятельности во всех
областях, кроме той, в которой она, согласно универсальному
опыту, безусловно необходима, может показаться
излишним останавливаться на второстепенных основаниях.
Если бы такое возражение было нам сделано, мы могли бы,
ссылаясь на книгу М. Линдсея «Навигация и торгово-мор-
ские законы» (Navigation and Mercantile Marine Law),
сказать многое о сложности, к которой в конце концов ведет
этот процесс нагромождения распоряжений на
распоряжения, из которых каждое обусловливается
предшествующим и посредством вызываемых им недоумений,
разногласий и замедлений значительно стесняет нашу
социальную жизнь. Кое-что можно было бы также добавить по
поводу смущающих влияний того «большого
заблуждения», как его называет Гизо, — «веры в верховную силу по-

1198
Герберт Спенсер
литического механизма», заблуждения, которому Гизо
приписывает отчасти последнюю Французскую
революцию и которое укрепляется при каждом новом
вмешательстве. Но, оставляя в стороне все это, остановимся на
минутку на вызываемом этим государственным надзором
расслабление нации.
Энтузиасты-филантропы, настойчиво домогаясь
какого-нибудь парламентского акта для устранения такого-то
зла или поддержания такого-то блага, считают банальным
и искусственным возражение, что, делая для народа то, что
ему самому должно быть предоставлено делать, приносят
ему нравственный вред. Они слишком живо представляют
себе пользу, которая должна, по их мнению, получиться
благодаря этому акту и которая есть нечто положительное,
что легко может быть ими представлено. Они не
понимают рассеянного, невидимого и медленно накопляющегося
действия, производимого на народный ум, и потому не
верят в него, или если они признают его, то считают его
нестоящим внимания. Между тем если бы они только
вспомнили, что национальный характер складывается
постепенно под влиянием ежедневного воздействия условий,
ежедневный результат которых кажется настолько
ничтожным, что не стоит и упоминания, — они поняли бы,
что то, что кажется ничтожным, когда его рассматривают
в отдельности, может быть значительным, когда
рассматривается в целом. Или если бы они пошли в детскую и
проследили бы, как повторные действия, из которых каждое
в отдельности кажется незначительным, создают в конце
концов привычку, которая будет влиять на всю
последующую жизнь ребенка, — это напомнило бы им, что всякое
действующее на человека влияние имеет свое значение,
и при некоторой продолжительности значение серьезное.
Легкомысленная мать, постоянно уступающая
требованиям ребенка: «мама, завяжи мой передник», «мама, застегни
мой башмачок» и т. п., — не верит, что каждая такая уступка
приносит свой вред, но более рассудительный
наблюдатель знает, что такая политика, если она вдобавок будет
распространяться и на другие вещи, с течением времени
приведет к неспособности. Учителя старой школы,
указывавшие своим ученикам выход из всякого затруднения,
не понимали, что они создают таким образом склад ума,
сильно противодействующий успеху в жизни.
Современный учитель, наоборот, побуждает своего ученика выхо-

Опыты научные, политические и философские 1199
дить собственными силами из затруднений, убежденный,
что, поступая таким образом, он подготовляет его к борьбе
с теми затруднениями, которые в дальнейшей жизни ему
придется побеждать самостоятельно, и находит
подтверждения для этого своего убеждения в том факте, что
большая часть людей, наиболее успевших в жизни, люди
самостоятельные. Но ясно ли, что это соотношение между
воспитанием и успехом применяется и к нации? Разве нация
не состоит из людей и разве люди не подчинены тем же
самым законам модификации в зрелых годах, как и в
детстве? Разве не верно относительно пьяницы, что всякая
попойка прибавляет новое звено к сковывающей его цепи?
Или относительно промышленника, что всякое
приобретение обостряет аппетит к новым приобретениям? Или
относительно бедного, что, чем более вы ему помогаете,
тем более он нуждается? Или что деловой человек, чем
более у него дела, тем более успевает сделать? И не следует ли
из этого, что, если каждый индивидуум подвержен этому
процессу приспособления к условиям, то же самое
относится и к целой нации, и что именно, чем менее члены ее
пользуются помощью со стороны внешней силы, тем
более развивается в них самодеятельность, а чем более они
пользуются чужой помощью, тем более становятся
беспомощными? Не нелепо ли игнорировать эти результаты
только потому, что они не прямо вытекают и
непосредственно невидимы? Как бы медленно они ни развивались,
они неизбежны. Мы так же мало можем устранить закон
человеческого развития, как и закон тяготения, и, пока они
остаются неизмененными, неизменно должны являться
и те же результаты.
Если нас спросят, в каких именно направлениях
проявляется эта утверждаемая нами беспомощность,
порождаемая избытком государственной опеки, мы ответим, что
она сказывается в замедленном развитии всех социальных
функций, требующих от народа доверия к себе, в робости,
которая боится всякого нового неизвестного еще
затруднения, в беспечном довольстве существующим порядком
вещей. Пусть человек, хорошо изучивший быструю
эволюцию, имевшую место в Англии, где правительство
сравнительно мало приходило на помощь людям, ознакомится
с беспримерным прогрессом, расцветшим в Соединенных
Штатах, населенных людьми самостоятельными —
ближайшими потомками самодеятельных же людей; пусть та-

1200
Герберт Спенсер
кой человек, говорим мы, отправится на континент и
сравнит с ними относительно медленный прогресс,
имеющий там место, и который был бы еще медленнее, если
бы не английская предприимчивость. Пусть он
отправится в Голландию, где он увидит, что, хотя голландцы
ежегодно заявляли себя хорошими механиками и имели
громадную опытность в гидравлических работах, Амстердам
не имел достаточного количества воды, пока за дело не
взялась английская компания. Пусть он отправится в
Берлин — и узнает, что готовящийся там к исполнению
проект водоснабжения, подобный существующему в
Лондоне уже десятки лет, представлен английской фирмой и
будет исполняться при помощи английских капиталов и под
наблюдением англичан. Если он направит свои стопы
в Вену, он узнает, что, подобно другим континентальным
городам, Вена освещается английским газовым
обществом. Если он поедет на пароходе по Роне, Луаре, Дунаю, он
увидит, что пароходное сообщение на этих реках
заведено англичанами. Если он обратится к железным дорогам
в Италии, Испании, Франции, Швеции, Дании, то узнает,
сколько из них в распоряжении у англичан или
воспользовалось значительной поддержкой английских капиталов,
сколько из них построено английскими подрядчиками
или английскими инженерами. Он узнает при этом также,
что там, где железные дороги строились казной, как,
например, в России, там призывались на помощь энергия,
настойчивость и практический талант, развитый в Англии
и в Соединенных Штатах. И если этих доказательств
прогрессивности самостоятельной расы и неподвижности
отечески опекаемых для него недостаточно, мы можем
посоветовать ему познакомиться с многотомным
путешествием по Европе г. Лэнга (Laing) — там он может изучить
этот контраст в деталях. Но что же является причиной
этого контраста? Согласно естественному закону,
способность к самопомощи создается всегда привычкой к
самопомощи и, при прочих равных условиях, недостаток этой
способности должен был явиться всегда как результат
недостатка спроса на него. Разве эти два предшествующих
условия с их двумя последствиями не согласуются с
фактами, представляемыми нам Англией и Европой? Разве
обитатели той и другой несколько столетий тому назад не
стояли приблизительно на одной линии в отношении к
предприимчивости? Разве Англия не была тогда позади Европы

Опыты научные, политические и философские 1201
в своей промышленности, в своей колонизации, в своей
торговле? И разве та сравнительно громадная перемена,
которая произошла в Англии в этом отношении, не
совпала с той сравнительно большой степенью
самостоятельности, к которой она за это время привыкла? И разве одно
не было причиной другого?
Того, кто в этом сомневается, мы попросили бы
указать более вероятную причину; тот, кто это признает,
должен также признать, что вопрос о расслаблении нации
постоянной помощью государства отнюдь не пустое
соображение, — оно имеет, напротив, большой вес. Он
должен признать, что общая задержка национального роста
представляет собою зло гораздо более значительное, чем
все специальные выгоды, которые могут быть при этом
получены, — они его не уравновесят. И если,
ознакомившись с этим знаменательным фактом — с
распространением англичан по земному шару, он убедится в отсутствии
параллельного ему успеха у континентальных рас, если он
вдумается в то, что эта разница должна главным образом
зависеть от различия характеров, которое, в свою очередь,
главным образом является результатом различного
воспитания, он поймет, что политика, преследуемая в этом
вопросе, играет, быть может, значительную роль в
определении окончательной судьбы нации.
Мы не думаем, разумеется, что этот аргумент изменит
воззрения тех, которые возлагают свое упование на
законодательство. Предшествующие доводы будут иметь
некоторый вес в глазах людей с известным образом
мыслей; для людей другого образа мыслей они будут мало
значить и даже вовсе не будут иметь значения. Не больше
значения имело бы для них и нагромождение подобных
доводов. Истина, которой научает нас опыт, имеет свои
пределы. Поучительным может быть только тот опыт,
который может быть оценен, а оценка опыта,
превосходящая известную степень сложности, становится
недоступною для большинства. И это относится к большинству
социальных явлений. Если мы вспомним, что в течение
двух тысячелетий человечество устанавливало законы
для промышленности, которые беспрестанно подавляли
одни отрасли и убивали своим покровительством другие,
и что люди хотя и имели постоянно доказательство этого
перед своими глазами, только теперь поняли, что
действовали все время ошибочно, да и теперь поняли это толь-

1202
Герберт Спенсер
ко немногие из них, — если мы вспомним все это, то
убедимся, что и постоянно повторяющийся, непрерывно
накопляющийся опыт бессилен там, где отсутствуют
соответствующие умственные состояния для его усвоения.
И даже когда он уже усвоен, это усвоение очень неполно.
Истина, которой они поучают, понимается только
наполовину даже теми, которые, как обыкновенно полагают,
понимают ее лучше всех других. Например, Роберт Пиль,
высказываясь в одном из своих последних спичей о
невероятно возросшем потреблении, вызванном свободной
торговлей, говорит:
«И если только вы можете продолжить это
потребление, — если при помощи Провидения вы посредством
своего законодательства сможете поддержать спрос на
труд и привести к процветанию вашу торговлю и
мануфактуру, вы не только увеличиваете сумму человеческого
счастья, но и даете земледельцам этой страны лучший
случай воспользоваться этим увеличенным спросом,
который не может не содействовать их благоденствию».
(Times, 22 февр. 1850.) Таким образом, процветание, в
действительности вызванное полным невмешательством
законодательства, приписывается особому роду
законодательства. «Вы можете поддержать спрос, — говорит он, — вы
можете доставить торговле и промышленности
процветание.» Хотя факты, которые он приводит, доказывают,
что они могут достигнуть этого, только воздерживаясь от
всяких действий. Существенная истина во всем этом
вопросе, что закон причинил громадный вред и что это
процветание вызвано не законом, а как раз отсутствием
закона, не понята; и эта вера в законодательство вообще,
которая должна бы быть сильно поколеблена этим
опытом, остается, по-видимому, в прежней силе. Палата
лордов, например, не веря, очевидно, в зависимость
предложения и спроса, постановила недавно следующее правило:
«Перед первым чтением билля, касающегося каких-либо
работ, при производстве которых требуется
принудительное отчуждение 30 или более домов, населенных
рабочим классом в каком бы то ни было приходе или месте,
предприниматели должны представлять в бюро
парламентского клерка заявление о числе домов, описание их
и их положение, указать число людей (насколько оно
может быть определено), имеющих быть выселенными,
и предложены ли в билль и какие именно меры для уст-

Опыты научные, политические и философские 1203
ранения затруднений, которым могут быть этим
перемещением вызваны». И если в сравнительно простых
соотношениях промышленности указания опыта остаются
в течение многих веков незамеченными и так мало
понимаются, когда бывают наконец замечены, трудно
надеяться, чтобы там, где слиты все социальные явления —
нравственные, интеллектуальные и физические, могло
быть достигнуто в скором времени надлежащее
понимание, верная оценка обнаруживающихся при этом истин.
Пока еще факты не признаются фактами. Как алхимики
приписывали свои последовательные неудачи
несоразмерности составных частей, недостаточной чистоте
материала или слишком высокой температуре, но никогда
не несостоятельности своих приемов или
неосуществимости своих целей, так и поклонники законодательства
всякую неудачу в государственной деятельности
объясняют как последствие такого-то пустого недосмотра или
такой-то незначительной ошибки, которые в будущем
будут все устранены. Сделав себя независимыми от
фактов, они спокойно противостоят целым залпам из них.
Верно то, что эта вера в правительство до известной
степени органическая, и человек должен ее перерасти — это
единственное, что может ее ослабить. С того момента,
когда вождей считали полубогами, в человеческом уме
шло постепенное понижение оценки их силы. Это
понижение продолжается и поныне, ему предстоит еще
продолжительный путь. Не подлежит сомнению, что всякое
приращение доказательств усиливает его до некоторой
степени, хотя и не так сильно, как первоначально
кажется. И лишь постольку, поскольку оно видоизменяет
характер, оно имеет постоянное влияние. Ибо, хотя
умственный тип и остается без перемен, устранение какого-
нибудь одного заблуждения неизбежно сопровождается
развитием других заблуждений того же рода. Суеверие
медленно умирает, и мы боимся, что эта вера во
всемогущество правительства не представит собою исключения
в данном отношении.

1204
Герберт Спенсер
VIII
ПРЕДСТАВИТЕЛЬНОЕ ПРАВЛЕНИЕ
И К ЧЕМУ ОНО ПРИГОДНО?
(Впервые было напечатано
в «Westminster Review» за октябрь 1857 г.)
Шекспировское сравнение невзгоды с такой «жабой,
которая безобразна и ядовита, но тем не менее носит в
голове драгоценный алмаз» вполне применимо и к
неприятным истинам. Факт, сурово разбивающий дорогую нам
иллюзию, сначала отталкивает нас, но мы скоро замечаем,
что этот факт содержит в себе зародыш спасительной
веры. Каждый из личного опыта знает, что нередко взгляд,
который вы долго боялись признать справедливым,
потому что с виду он противоречил всему, что вы привыкли
считать хорошим, и с которым наконец должны были
согласиться ввиду его неотразимой убедительности, в конце
концов приводит к самым благим результатам. Так бывает
с самопознанием: мы терпеть не можем открывать в себе
недостатки, но мало-помалу убеждаемся, что лучше знать
их и быть настороже, чем игнорировать их. Так бывает
с переменами веры: доводы, разбивающие наши суеверия,
волнуют нас, но, подведя им итоги, мы видим, что новые
убеждения, к каким мы пришли, более здравы и разумны,
чем наши прежние. Так бывает и в политике: когда
наступила минута просветления, мы чувствуем благодарность
к тому, кто разрушил наши политические воздушные
замки, как ни ненавистен он казался нам раньше. Верить в
истину всегда лучше, чем заблуждаться; мало того, факты,
с виду отталкивающие, как оказывается, всегда входят
в состав чего-нибудь гораздо лучшего, чем идеал,
ниспровергнутый им. Примеров тому можно бы привести
множество; мы, со своей стороны, прибавим к примерам уже
известным еще один.
Мы, англичане, почти все поголовно убеждены, что
наш способ составления и применения законов обладает

Опыты научные, политические и философские 1205
всеми возможными достоинствами. Злополучная фраза
принца Альберта: «Представительная форма правления
переживает период испытания» — вызвала общее
негодование: мы находим, что испытание давно окончено и дало
результаты во всех отношениях благоприятные. Частью
по неведению, частью потому, что нам внушали это с
детства, частью из патриотизма, заставляющего каждую
нацию гордиться своими учреждениями, мы твердо веруем
в безусловное превосходство нашей формы политической
организации. И, однако же, враждебно настроенный
критик может указать в ней несомненно присущие ей
недостатки, которые, если верить защитникам деспотизма,
гибельно отражаются на ее действии.
Вместо того чтобы опровергать эти доводы или
уклоняться от них, не лучше ли спокойно исследовать,
справедливы ли они и, если справедливы, к какому заключению
они ведут, если, как думает большинство из нас,
правительство, составленное из представителей народа, лучше
всякого другого, почему же нам не выслушать терпеливо
возражений наших противников? Ведь мы заранее уверены,
что они окажутся или несостоятельными, или не
настолько вескими, чтобы существенно подорвать вашу веру в его
достоинства. Если наша политическая система обоснована
хорошо, критика только подчеркнет ее хорошие стороны,
выяснит ее ценность, даст нам более высокое понятие о ее
свойствах, значении и назначении. Поэтому, отбросив все
предвзятые мнения, станем вполне на точку зрения наших
антагонистов и перечислим, ничего не опуская, ее изъяны,
нелепости и недостатки.
Не ясно ли, что правительство, состоящее из многих
индивидуумов, которые разнятся между собою по
характеру, воспитанию и стремлению и принадлежат к
различным классам, питающим взаимно враждебные идеи и
чувства, притом находятся, каждый в отдельности, под
влиянием образа мыслей своих избирателей, — не ясно ли, что
такое правительство представляет собою весьма
неудобный аппарат для управления общественными делами?
Изобретая машину, мы стараемся, чтобы в ней было как
можно меньше частей, чтобы каждая из этих частей
соответствовала своему назначению, чтобы они были хорошо
соединены одна с другою и работали дружно и ровно для
общей цели. В устройство же нашей политической
машины легли принципы совершенно противоположные.

1206
Герберт Спенсер
В ней чрезвычайно много частей, и число их растет
дополнительно свыше всякой меры. Они не приспособлены
каждая в отдельности для своих специальных функций.
Их не стараются подогнать, приладить одну к другой;
напротив, выбирают такие, которые заведомо не подходят
одна к другой. В результате они не работают и не могут
работать дружно, — это факт, очевидный всякому. Если бы
кто-нибудь задался мыслью устроить прибор для
медленной неискусной работы, он едва ли мог бы решить задачу
удачнее. Уже сама многочисленность частей служит
помехой делу; другая, и очень крупная, помеха —
несоответствие их между собою; частая смена частей также вредит
делу; но больше всего вредит ему то, что части не подчинены
своим функциям, так как личное благополучие
законодателя не зависит от успешного выполнения им своих
политических обязанностей.
Эти недостатки присущи самой природе наших
учреждений и не могут не вести к прискорбным последствиям.
Доказательств можно привести сколько угодно, черпая их
как из текущей истории нашей центральной
представительной власти, так и из истории местных
представительных организаций — публичных и частных. Прежде чем
изучать зло, взятое в крупном масштабе в нашем
законодательстве, рассмотрим некоторые из вышеупомянутых
недостатков в их меньших и простейших проявлениях.
Мы не будем распространяться о малоуспешной
деятельности выборной администрации в области
коммерческих предприятий. Избранные акционерами директора
правления сплошь и рядом оказываются недостойными
доверия; свежий пример тому — недавние крахи
акционерных банков: во всех этих случаях наглядно выказались
нерадивость и нечестность заправил, интересы которых
не совпадали с интересами вверенного им дела. Мы могли
бы пойти дальше и найти подтверждение той ее истины
в деятельности железнодорожных правлений: указать на
неблаговидные поступки членов этих правлений, на
беспечность их, позволяющую безнаказанно мошенничать
таким господам, как Робсон и Редпат; на необдуманность и
нерасчетливость, постоянно проявляющиеся в открытии
не дающих дохода ветвей и линий. Но этого рода факты и
без того достаточно известны.
Перейдем поэтому к менее известным примерам.
Для начала возьмем хотя бы такие учреждения, как ремес-

Опыты научные, политические и философские 1207
ленно-учебные Institutions Mechanics. В теории все
обстоит как следует. Мастеровым нужны знания;
благожелательные люди из среднего сословия готовы помочь им в
приобретении этих знаний; вот первоначальная почва дела.
Соединив свои средства и силы, они рассчитывают
получить много преимуществ в смысле знаний и пр.,
недоступных им при других условиях. А так как все участники
заинтересованы в достижении намеченных целей, а
распорядители и заведующие избираются всеми ими сообща,
предполагается, что результаты не могут не
соответствовать ожиданиям. Однако же в большинстве случаев на деле
выходит иное. Равнодушие, глупость, партийный дух и
религиозные несогласия почти неизменно
противодействуют всем усилиям лиц, преданных делу. Обыкновенно
считают нужным избрать в председатели какую-нибудь
видную местную особу; лицо это по большей части не блещет
умом, зато пользуется большим авторитетом, или же оно
богато и может сделать значительный вклад что более чем
восполняет вышеупомянутый недостаток. При выборе
вице-председателей придерживаются тех же взглядов: один-
два священника, несколько соседних сквайров, буде
таковые имеются, экс-мэр, два-три альдермэна*, с полдюжины
фабрикантов и зажиточных торговцев и, в дополнение
к ним, самая разношерстная компания. В комитете тоже
выбирают больше за общественное положение и
популярность, чем за ум и годность к кооперации. Ввиду таких
несообразностей, разногласия возникают очень легко.
Масса членов желают выписать ту или другую книгу, но не
решаются из боязни оскорбить клерикалов. Из уважения
к предрассудкам некоторых должностных лиц и
помещиков, фигурирующих в числе товарищей вице-председателя,
оказывается неудобным пригласить лектора, вообще
популярного и вполне подходящего, потому только, что он
придерживается крайних политических и религиозных
взглядов. Выбор газет и журналов для читальни также является
обильным источником споров. Стоит кому-нибудь
предложить, чтобы читальня была открыта по воскресеньям,
считая это за великое благодеяние для тех, ради кого она
основана, как тотчас возникают жестокие пререкания, которые
легко могут окончиться выходом из числа членов части
побежденных.
Члены городского правления.

1208
Герберт Спенсер
Другое яблоко раздора — вопрос о развлечениях.
Существует ли общество исключительно для того, чтобы
поучать, или же в его задачу входит и доставлять
удовольствия? По поводу буфета также могут возникнуть пререкания.
Короче говоря, глупость, предрассудки, партийный дух,
ссоры и споры нередко приводят к тому, что те, кому
следовало бы заправлять делом, уходят, отряхнув прах от ног
своих, и власть остается в руках клики, которая,
придерживаясь скучной золотой середины, никого не
удовлетворяет. Вместо того чтобы достигнуть процветания, под
управлением какого-нибудь хорошего делового человека, для
которого это совпадало бы с его личными интересами,
общество теряет престиж и приходит в упадок Оно почти
перестает быть тем, чем его предполагали сделать, т. е.
обществом ремесленников, и становится немногим лучше
буржуазного клуба, который держится не потому, что члены
его тесно сплочены между собою, но потому, что в него
постоянно вступают новые члены взамен отпадающих
старых. Тем временем цель, которая первоначально имелась
в виду, достигается другими путями, благодаря частным
предпринимателям. Дешевые газеты и издания,
рассчитанные на средства и вкусы рабочих классов, дешевые
кофейни и читальни, открываемые с целью барышей, — вот
главные орудия распространения культуры.
Не лучше проявила себя представительная власть
и в аналогичных обществах более высокого пошиба —
литературных, философских и т. п. После первого взрыва
энтузиазма очень скоро начинаются раздоры,
обусловленные рознью классов и сект; в конце концов одна какая-
нибудь партия берет верх, а результатом этого является
плохое распорядительство и апатия. Абоненты жалуются,
не получая того, что им нужно, и один за другим
переходят в частные клубы для чтения.
Перейдя от неполитических к учреждениям
политическим, мы могли бы, будь у нас больше места, привести не
мало примеров из деятельности старинных попечи-
тельств о бедных или же современных опекунских
советов, но, оставив в покое те и другие, мы ограничимся
примерами из местных форм правления, преобразованными
муниципальными общинами (corporations).
Если, оставив в стороне все прочие доказательства
и позабыв, что в новых учреждениях порча не могла еще
укорениться глубоко, мы станем судить об этих общинах

Опыты научные, политические и философские 1209
только по тем улучшениям, которые они произвели в
городе, мы должны будем признать их деятельность
полезною. Но, не говоря уже о том, что подобными
улучшениями мы обязаны скорее устранению препятствий и тому
самому духу прогресса, в силу которого везде появились
железные дороги и телеграфы, чем положительным
качествам новых городских правлений; даже не настаивая на
этом факте, следует заметить, что выполнение
общественных работ в большом количестве вовсе еще не есть
достаточное доказательство. Имея возможность в любой момент
собрать необходимые капиталы, — возможность,
ограничиваемую только возмущением лиц, платящих налоги, —
в цветущих, быстро разрастающихся городах не трудно
проявить предприимчивость и энергию. Не об этом надо
спрашивать, а о том, ведут ли муниципальные выборы
к избранию людей, наиболее пригодных для дела?
Хорошо ли выполняет возложенную на нее задачу
составленная таким путем администрация и соблюдает ли она при
этом необходимую экономию? Хватает ли у нее здравого
смысла не предпринимать ничего бесполезного или
невыгодного для города? Вот какие вопросы надо ставить,
и на эти вопросы ответы получаются далеко не
удовлетворительные.
Городские советы не отличаются ни
интеллигентностью, ни высокой нравственностью. Многие вполне
компетентные люди находят, что в среднем состав членов их
и по развитию ниже состава прежних корпораций. Всем
известно, что при выборах наибольшее внимание
обращается на политические взгляды. Намечая кандидата, первым
делом спрашивают не о том, обладает ли он знаниями,
здравым суждением и деловитостью, не о том, пригоден ли
он для дела, которое предполагается ему доверить, но о
том, виг он или тори. Даже и в том случае, когда его
политическая благонадежность несомненна, избрание его
обусловливается не столько его испытанной честностью
и способностями, сколько его дружеским отношением
к господствующей партии. Несколько местных магнатов,
часто встречающихся, например, в лучшей местной
гостинице, куда их тянет столько же общность мнений, сколько
и застольная дружба, сходятся вместе, обсуждают заслуги
всех тех, чьи имена на виду, и выбирают среди них
наиболее подходящих. За стаканом грога решается всегда на
практике выбор кандидатов, а следовательно, и результат

1210
Герберт Спенсер
самих выборов. Предпочитаются, само собой, те, на кого
легко влиять, кто готов подчинить свои личные взгляды
политике партии. Люди, чересчур независимые для этого,
слишком дальновидные, чтобы выдвигать на первый план
интересы минуты, или слишком утонченные, чтобы
якшаться с «веселыми и добрыми малыми», командующими
городом, остаются в стороне, несмотря на то что они зсех
нужнее и пригодней для дела. Частью благодаря этим
подпольным интригам, частью потому, что люди, изведавшие
их, с отвращением отказываются от должностей, которые
им предлагают, лучшие люди в городе обыкновенно не
входят в состав совета. Замечательно, что в Лондоне самые
уважаемые купцы не имеют никакого касательства к
городскому управлению. В Нью-Йорке «лучшие граждане до сих
пор тратят силы на частные предприятия,
административная же власть и обязанности отданы в другие руки». Итак,
никто не станет утверждать, будто в сфере городского
управления представительный режим выдвигает на первый
план людей наиболее способных и почтенных.
Низкий уровень развития членов представителей само
собой является помехой энергичному и экономному
ведению дел; другая помеха — постоянное давление со
стороны партий и личные интересы. При назначении
городского инспектора (surveyor) нередко интересуются не
специальной подготовкой кандидата, а тем, вотировал ли он на
последних парламентских выборах за популярного
кандидата; естественное следствие этого — плохая канализация.
Нужно ли построить новое общественное здание —
объявляется конкурс, представляются планы, будто бы
анонимные, но это только одна видимость, на самом деле
нетрудно добраться до имени автора. М-р Т., эсквайр, имеющий
в совете влиятельного родственника, заранее уверен в
успехе и не ошибется в своих ожиданиях, хотя ни один из
судей не остановился бы на плане м-ра Т., будь здание его
собственное. Броун уже несколько лет служит в городском
совете и принадлежит к господствующей клике; у него есть
сын доктор; указом парламента предписывается иметь в
городе санитарного чиновника; Броун заранее ведет
переговоры со своими товарищами, собирает голоса и в конце
концов добивается того, что место отдают его сыну, хотя
сын его далеко не самый подходящий врач в этом городе.
То же происходит при выборе лиц, которым поручается та
или другая работа для города. Вечно портящиеся город-

Опыты научные, политические и философские 1211
ские часы, ватерклозеты, рекомендованные врачебным
бюро, но которые внушают отвращение (мы приводим
факты), достаточно доказывают, что глупость,
фаворитизм и всякие побочные соображения неизбежно
тормозят дело. Низкий уровень развития представителей, а через
это и назначаемых ими, в соединении с преследованием
личных интересов и разделенной ответственностью,
неизменно препятствует удовлетворительному выполнению
обязанностей.
Расточительность, заметно проявляемая в последнее
время всеми муниципалитетами, развилась главным
образом вследствие того, что городские правления берутся не за
свое дело и предпринимают там вещи, за которые им вовсе
не следовало бы браться; во многих случаях виной этому
опять-таки выборное начало. Система несения
домохозяевами городских платежей вводит в заблуждение низший
класс обывателей, воображающих, что бремя городских
налогов совсем не падает на них. Ввиду этого они
одобряют новые и крупные траты, находя их выгодными для себя,
так как они открывают новый заработок. А так как они
составляют большинство избирателей, то расточительность
входит в моду, и люди, гонящиеся за популярностью,
наперебой друг перед другом вносят новые проекты,
требующие затрат. Один из членов совета, не вполне уверенный,
что его изберут на будущих выборах, предлагает завести
общественные сады; многие в душе не одобряют
предложения, но не восстают против него, тоже памятуя о будущих
выборах. Другой член совета, лавочник, поднимает вопрос
о городских банях и прачечных, хорошо зная, что от этого
не пострадает его торговля. Так и во всем: лично каждый не
заинтересован непосредственно в экономном
расходовании городских сумм, но и это идет вразрез со столькими
косвенными интересами, что вряд ли он способен быть
надежным хранителем общественного кошелька.
Таким образом, ни в смысле высокого достоинства
избираемых представителей, ни в смысле энергичной и
полезной деятельности или избегания ненужных затрат наши
городские правления не могут быть признаны
удовлетворительными. И если так скоро после реформы недостатки эти
бьют в глаза, тем более наглядно проявляются они там, где
успели уже развернуться вполне; пример тому — Нью-Йорк
По словам тамошнего корреспондента Times'^, жители Нью-
Йорка платят «более полутора миллиона стерлингов нало-

1212
Герберт Спенсер
гов, взамен чего имеют скверно вымощенные улицы,
полицию хотя и лучше прежней, но далеко не такую бдительную,
как бы следовало, кучи грязи повсюду, отвратительных
извозчиков, хуже которых нет ни в одной столице, и ничем не
защищенную от непогоды деревянную пристань для
выгрузки товаров».
Теперь, бегло ознакомившись с положением дела в
учреждениях второстепенной важности, возьмем нашу
центральную власть и попробуем исследовать ее более
детально. Недостатки, свойственные представительному режиму,
выражаются здесь гораздо ярче. Здесь более
многочисленный состав правителей порождает еще больше сумбура,
беспорядков и проволочек Классовые различия,
несходство целей, стремлений и предрассудков проявляются здесь
разнообразнее и в более широком масштабе отсюда —
множество разногласий. Прямые последствия от
проведения той или другой меры, имеющиеся в виду для каждого
отдельного законодателя, отдалены и ничтожны;
побочные же соображения, влияющие на него, многочисленны
и сильны; отсюда — явная склонность преследовать
личную выгоду в ущерб общему благу. Однако начнем
сначала—с самих избирателей.
Теория гласит, что, если гражданам, непосредственно
заинтересованным в том, чтобы иметь хорошее
правительство, дать политические права, они изберут в
правители мудрейших и лучших. Принимая во внимание, как они
страдают от плохого заведывания общественными
делами, считают очевидным, что у них должно быть желание
избрать наилучших представителей; затем принято
думать, что для умения выбрать таких представителей
достаточно самого обыкновенного здравого смысла. Что же
говорит опыт? Подтверждает он эти предположения или,
наоборот, противоречит им? Часть избирателей, и довольно
значительная, не имеет, или почти не имеет желания
пользоваться своими правами. Не мало лиц, внесенных
в списки, кичатся тем, что не вмешаются в политику, что
у них хватает здравого смысла не совать своего носа в то,
что, как они говорят, до них не касается.
Есть много других лиц, так мало интересующихся
выборами члена парламента, что они даже не считают
нужным подавать свой голос. Опять-таки значительная часть
избирателей, особенно лавочников, настолько
равнодушна к результатам выборов, что вотирует, сообразуясь с же-

Опыты научные, политические и философские 1213
ланием угодить своим лучшим клиентам или, по крайней
мере, не оскорбить их. Еще больше таких, для которых
небольшая сумма денег или даже возможность накачаться
пивом ad libitum перевешивает всякое желание
независимо воспользоваться своими политическими правами,
если оно имелось. Люди, сознающие необходимость честно
пользоваться своим разумением при выборе
законодателей и подавать голоса по совести, составляют лишь
меньшинство, и желания этого меньшинства гораздо менее
влияют на выбор кандидата, чем незаконные побуждения,
руководящие остальными. Таким образом, здесь теория
не подтверждается практикой.
Переходим к интеллигентности избирателей. Даже
предположив, что в массе их существует достаточно
сильное и сознательное желание избрать наилучших
правителей, можем ли мы сказать с уверенностью, что они способны
выбрать из своей среды мудрейших, что такая задача им по
силам? Прислушайтесь к беседе фермеров на рынке и
скажите, много ли в ней слышится ума, который необходим для
того, чтобы оценить ум в другом человеке? Прочтите
эффектные речи, произносимые на избирательных митингах,
и вы оцените по достоинству умственное развитие тех, кого
можно привлечь такими речами. Даже среди избирателей
высшего разряда вы сталкиваетесь на каждом шагу с
поразительным политическим невежеством: с идеями вроде того,
что постановлением парламента можно сделать все, что
угодно; что ценность золота можно установить законом,
что с помощью законов о бедных можно уничтожить
нищету и т. д. и т. д. Спуститесь ступенькой ниже, вы наткнетесь
на признаки еще большего невежества и непонимания: вас
будут уверять, что изобретение машин повредило рабочим,
что расточительность «идет на пользу торговле» и т. п.
Еще ниже, в самом обширном и многочисленном
разряде избирателей, где многие находят, что не стоит
подавать голос, так как лично они мало заинтересованы в том,
чтобы иметь хорошее правительство, где этот личный
интерес перевешивается страхом потерять выгодного
покупателя или легко уступает подкупу, — вы окунетесь в
непроходимую, почти безнадежную тупость. Карлейль говорил,
что народ — это «двадцать семь миллионов населения,
по большей части дураков»; не заходя так далеко, мы все же
должны сознаться, что умом эти миллионы наделены
довольно скупо.

1214
Герберт Спенсер
Странно было бы, если бы они оказались способными
выбрать себе вполне пригодных руководителей; очевидно,
что они в этом не успевают. И действительно, как мы
сейчас увидим, выбор их оказывается нелепым, если даже
судить о нем с точки зрения простого здравого смысла.
Всего безопаснее доверяться тем, чьи интересы
совпадают с нашими собственными, — это очевидная истина;
и наоборот, крайне опасно полагаться на тех, чьи
интересы расходятся с нашими. Все меры предосторожности,
которые мы принимаем в делах с другими людьми, все
законные обеспечения — только доказательства той же истины.
Мы не довольствуемся уверениями. Если человек
поставлен в такое положение, что личные мотивы могут
побудить его не сдержать своих обещаний, мы стараемся, вводя
искусственный мотив (страх законной ответственности),
устроить так, чтобы в его интересах было исполнить
обещанное. Все наши деловые приемы, вплоть до обычая
брать расписку в получении денег, свидетельствуют о том,
что, ввиду повсеместного господства эгоизма, было бы
крайней неосторожностью ожидать, что люди будут
ставить ваши права на одну доску со своими собственными,
несмотря на все уверения и клятвы в противном. Надо бы
думать, что та капля здравого смысла, которой все же
наделено большинство избирателей, заставит их считаться
с этим фактом и при выборе своих представителей. Но на
деле выходит иное. Согласно тому же факту, теория нашей
конституции гласит, что три элемента, входящих в состав
законодательной власти, преследуют каждый свои
собственные цели, — история показывает, что король, лорды
и палата общин все время именно это и делали, одни
более, другие менее явно; наши же избиратели на каждых
выборах проявляют уверенность, что интересы их будут так
же соблюдены в руках у титулованных депутатов, как
и в руках лиц одного с ними сословия. Хотя своей
решительной оппозицией биллю о реформе аристократия ясно
показала, как жадно она цепляется не только за свою
законную, но и за незаконную власть; хотя проведением
и упорным поддерживанием хлебных законов она
доказала, что общественное благо значит для нее очень немного
в сравнении с ее личными выгодами; хотя она всегда
бдительно и ревниво оберегала малейшие свои привилегии,
справедливые или несправедливые (как свидетельствует
недавно заявленная в палате лордов жалоба, что Акт о мор-

Опыты научные, политические и философские 1215
ской торговле (Mercantile Marine Act) обязывает лордов-
помещиков документально обосновывать свои права при
требовании обломков кораблей, выброшенных морем на
принадлежащие им берега, которыми раньше они
завладевали просто в силу обычая); хотя она всегда и всюду, как
и следовало ожидать, преследует только свои
собственные интересы, — тем не менее, избиратели находят, что
члены аристократии вполне пригодны для того, чтобы
быть представителями народа. В нынешней палате общин
насчитывается 98 ирландских пэров и сыновей
английских пэров, 66 лиц, состоящих с пэрами в кровном
родстве; 61 — связанных с пэрами узами свойства: итого 231
таких членов парламента, которые по интересам своим,
или симпатиям, или тому и другому ближе к дворянству,
чем к народу. Иные благодушные политики найдут точку
зрения, на коей основана эта критика, узкой и полной
предрассудков; к этому мы вполне приготовлены. В ответ
им мы скажем только, что они и друзья их вполне
признают справедливость нашей доктрины, когда это
оказывается для них удобным. К чему им стараться о том, чтобы
представители городов не взяли верх над
представителями графств, если они не думают, что каждая общественная
группа будет заботиться только о собственном
благополучии? Или какой довод можно привести в пользу
предложения лорда Джона Русселя о представительстве
меньшинства, если не тот, что люди — дай им только возможность —
непременно пожертвуют чужими интересами ради своих
собственных? Или почему высший класс так ревниво
старается сдержать туго натянутой вожжой растущее
могущество низших слоев, как не благодаря сознанию, что
добросовестные представители этих слоев будут менее
почтительны к привилегиям знати, чем она сама? Если теория
конституции сколько-нибудь разумна, члены палаты
лордов должны принадлежать к пэрам, а члены палаты
общин — к народу. Одно из двух: или конституционная
теория — чистейший вздор, или выбор лордов в
представители от народа доказывает глупость избирателей.
Этим, однако, дело не ограничивается; та же глупость
дает и другие результаты, столь же нелепые. Что вы
сказали бы о человеке, который позволяет своим слугам так же
полновластно распоряжаться в его доме, как и он сам? Что
бы вы сказали об акционерах железнодорожной
компании, избравших в число директоров правления секретаря,

1216
Герберт Спенсер
механика, начальника станции, начальника движения
и т. п.? Конечно, подивились бы только их глупости,
предсказывая, что личные выгоды господ служащих нередко
будут перевешивать в них заботу о благосостоянии всей
компании. А избиратели, поставляющие членов
парламента, на каждом шагу впадают в ту же ошибку, ибо что же
такое офицеры армии и флота, как не слуги нации,
находящиеся по отношению к ней в таком же положении, как
служащие железнодорожной компании — к акционерам?
Разве они служат не общественному делу? Разве не
общество платит им жалованье? И разве интересы их не
расходятся с интересами общества, как всегда интересы
служащих с интересами хозяина? Неудобство принимать в
состав законодательной власти представителей власти
исполнительной сказывается на каждом шагу, и
парламент неоднократно пытался противодействовать ему
различными постановлениями. Перечисляя лиц, не
имеющих права быть членами палаты общин, Блэкстон
говорит: «Никто из состава заведующих сбором пошлины
и налогов, установленных с 1892 г., за исключением
комиссаров государственного казначейства-, ни один из
нижепоименованных чиновников, а именно: заведующих
призами, транспортами, больными и ранеными людьми,
винными патентами, постройкой судов и поставкой
съестных припасов, секретари или приемщики призовых
судов, контролеры-счетчики в армии, губернаторы,
вице-губернаторы колоний, служащие на Майорке и Гибралтаре,
акцизные и таможенные чиновники, клерки и младшие
чиновники различных отделений государственного
казначейства, суда при государственном казначействе,
флота, интендантства, адмиралтейства, платежной кассы
армии и флота, государственные чиновники, ведающие
торговлей солью, гербовыми марками, апелляциями, выдачей
патентов на торговлю вином, извозчичью биржу,
коробейников и разносчиков, и никто, занимающий
какую-либо коронную должность, установленную с 1705 г., не
имеет права ни быть избранным в парламент, ни заседать
в нем».
В этот список, наверное, были бы включены и
офицеры армии и флота, если б они не представляли собой
корпорации могущественной и близкой к правящим сферам.
Позволять слугам общества составлять законы для
общества — очевидно, плохая политика; это бьет в глаза, это не

Опыты научные, политические и философские 1217
раз признавалось официально постановлениями вроде
вышеприведенного; но избиратели, народ в широком
смысле слова, как будто совсем забыли об этом. На
последних общих выборах были избраны 9 флотских офицеров,
46 офицеров армии, состоящих на действительной
службе, и 51 отставных, которые, в силу воспитания, дружеских
связей и esprit de corps, держатся одинаковых взглядов со
своими товарищами, — всего 106 человек, не считая 64
офицеров гвардии и милиции, у которых симпатии и
стремления почти те же. Если вы не придаете особого значения
этому вторжению должностных лиц в парламент в таких
широких размерах, советуем вам заглянуть в списки
деления голосов. Исследуйте, какую роль сыграла эта группа
депутатов в удержании системы захвата (purchase system).
Проверьте, не она ли ставит на пути солдата все новые
и новые препятствия к возвышению, хотя и ранее
имевшиеся преграды были почти непреодолимы. Посмотрите, как
она стоит за сохранение отживших приемов, форм и
постановлений, породивших неудачи последней войны.
Подумайте хорошенько, не она ли старалась замять дело и
прекратить следствие, начатое по поводу крымских хищений,
не она ли содействовала обелению виновных. Опыт щедро
подтверждает то, что предугадывал здравый смысл: каста
военных, несмотря на все недавние невзгоды, скандалы
и негодование общества, вопиющего о реформе армии,
пользуется таким огромным влиянием, что реформа не
могла пройти; несмотря на все это, наши избиратели так
глупы, что посылают в парламент ничуть не меньше
офицеров, чем прежде!
Но и здесь еще не конец всем несообразностям,
происходящим на выборах. Мы стоим за общий принцип,
признанный и толкователями конституции, учившими, что
законодательная и исполнительная власть должны быть
разделены, а выборы грешат против этого общего
принципа, и не только в этом, а еще и в других отношениях,
хотя и не так буквально, как в только что приведенном
примере. Номинально юристы не состоят на службе у
правительства и на жалованье у государства, но на практике они
входят в состав организации исполнительной власти.
В механизме отправления правосудия они играют далеко
не последнюю роль. Работа этого механизма доставляет
им заработок; для благополучия их не столь важно, чтобы
было удовлетворено правосудие, сколько нужно, чтобы
39 Г. Спенсер

1218
Герберт Спенсер
при удовлетворении его была соблюдена их выгода. Как
интересы офицеров обособлены от интересов армии
и нередко даже идут с ними вразрез, так и у адвокатов
и стряпчих есть свои интересы, нередко прямо
враждебные скорому и дешевому исполнению закона. И
замечательно, что эти враждебные делу интересы всегда берут
перевес над другими, и настолько сильный, что
некоторые юристы утрачивают даже способность смотреть на
вещи с какой-либо иной точки зрения, кроме
профессиональной. Мы своими ушами слышали, как один стряпчий
с негодованием говорил об убытках, нанесенных его
собратьям по профессии парламентским Актом о судах
(County Courts Act), конечно рассчитывая на полное
сочувствие со стороны своих слушателей, хотя и не
принадлежавших к этой профессии! Если, как всем известно, у
юристов совесть не из особенно чутких, нужно ли посылать
их в парламент для того, чтобы составлять законы,
которые, между прочим, они же сами будут и применять,
причем могут быть затронуты и личные их интересы?
Неужели адвокаты, сплошь и рядом взимающее плату за то, чего
они не сделали, и стряпчие, требующие такой
непомерной платы за свои услуги, что для них понадобилось
установить особую таксу, определяемую специальным
учреждением, — неужели эти господа так неподкупны, что их не
опасно назначить на ответственный пост, где иной раз
соблазняются и самые бескорыстные? Тем не менее в
данный момент в палате общин заседает 98 юристов, из них
человек 60 практикующих, остальные — удалившиеся от
дел, но, несомненно, сохранившие взгляды и понятия,
усвоенные ими в продолжение своей профессиональной
карьеры.
Эта критические заметки относительно поведения
избирателей вовсе не обязывают нас прийти к выводу, что
ни один человек, принадлежащий к аристократии или
чиновничеству, не должен быть избираем в парламент.
Безопаснее было бы применять и в этих важных случаях
общий принцип, который, как мы видели выше, сам
парламент признал и узаконил для случаев маловажных. Мы не
станем, однако, утверждать, чтобы при случае нельзя было
сделать исключение там, где на это есть основание. Мы
стремимся только доказать, что невыгодно, неполитично
избирать в парламент такой огромный процент членов,
принадлежащих к правящим классам, — классам, интере-

Опыты научные, политические и философские 1219
сы которых расходятся с интересами общества в
широком смысле слова. Мало того, что больше трети всего
состава правящего класса входит в состав законодательной
власти, образуя отдельную палату; надо было еще и в
палату общин насажать моряков, юристов и военных, т. е.
людей, которым выгодно заодно с аристократией
поддерживать существующий строй, а ведь таких членов там почти
половина: это наглядно показывает несостоятельность
избирателей. Из 654 человек, ныне* составляющих
нижнюю палату, только 250 достойных, с классовой точки
зрения, или хотя бы только допустимых (ибо мы
включили сюда многих и таких членов, которые имеют спорные
права на избрание); это свидетельствует о чем угодно,
только не о здравом уме народа. В учреждение,
основанное для защиты интересов английского народа, этот
народ пусть посылает лишь таких представителей, интересы
которых совпадают с его интересами, а не две трети тех,
чьи интересы расходятся с его собственными; это неумно
до невероятия и уже никак не говорит в пользу теории
представительства.
Если у массы не хватает ума даже на то, чтобы выбрать
представителей, наиболее подходящих по положению
и роду занятий, тем менее способна она избирать людей
соответствующего характера и способностей. Не трудно
разглядеть, кто легче поддастся искушению поставить на
первый план частные выгоды; но очень трудно разобрать,
кто умен. Тот, кому не удалось первое, наверное, окажется
несостоятельным и во втором. Чем выше ум, тем менее
доступен он оценке невежд. Популярны только те деятели
и писатели, которые недалеко ушли от массы и потому
понятны для нее; тот же, кто далеко опередил толпу и стоит
в стороне от нее, никогда не бывает популярен. Правильная
оценка предполагает некоторую общность мысли. «Только
тот, кто сам чего-нибудь стоит, распознает достоинство
в другом... Наиболее достойный, при выборах посредством
всеобщей подачи голосов, имел бы не много шансов... Увы,
когда евреев спросили об Иисусе Христе: "Чего
заслуживает Он?" — не было ли ответом их: "Крестной смерти!"».
Теперь пророков не побивают камнями, но и не признают их.
Недаром говорит Карлейль: «если из десяти человек девять
явные глупцы, что составляет обыкновенную пропорцию,
* В 1857 г.

1220
Герберт Спенсер
каким образом можете вы рассчитывать, что, эти десять
человек, кладя свои шары в избирательный ящик, подадут
голос непременно за мудреца?.. Смею вас уверить, что, если
миллион тупиц примутся, с авторитетным видом, разбирать
человека, которого вы называете гением или благородной
душой, обсуждать его характер и качества, его достоинства
и недостатки, ничего, кроме нелепостей, они не наговорят,
хотя бы судили и рядили до скончания века».
«Так что если даже избиратели удовольствовались
избранием человека, всеми признанного умным и
дальновидным, не прилагая к нему для испытания мерку
собственных суждений и взглядов, — все же у них было бы мало
шансов напасть на самого лучшего. А при тех условиях,
при каких это делается, они и подавно должны избирать
далеко не лучших. Их депутат будет настоящим
представителем заурядной глупости.»
Посмотрим же теперь на это собрание избранных
народом представителей. Мы уже отметили, что оно
составлено неудачно, в смысле соблюдения интересов народа;
что касается интеллигентности избранных лиц, мы уже
видели, какие качества предполагает в них теория. Не
мешает, однако, присмотреться к ним ближе с этой
последней точки зрения.
Прежде всего, посмотрим, за какое дело они берутся?
Заметьте, мы говорим не о том, что им следовало бы делать,
не о том, что они намереваются и пытаются делать.
Область их деятельности захватывает собой почти все, что
творится в обществе. Они изобретают меры,
предупреждающие взаимные насилия между гражданами и
обеспечивающие каждому спокойное владение своей
собственностью. Им принадлежит и другая функция, также
необходимая в настоящей стадии существования человечества, —
функция защиты нации, взятой в целом, против
вторжений извне. Помимо всего этого, они берут на тебя
удовлетворение несчетных нужд, искоренение несметного
количества зол, надзор за бесчисленным множеством дел.
Из различных верований и взглядов на Бога, творение,
будущую жизнь и т. д. они берутся выбрать самые верные
и уполномочивают целую армию священников
ежеминутно внушать их народу. Они берутся устранить нищету,
происходящую от недостатка предусмотрительности; ус-

Опыты научные, политические и философские 1221
танавливают minimum, который каждый плательщик
налогов обязан уделять на дела благотворительности, и
заведуют распределением добытых таким образом сумм. Находя,
что эмиграция при естественных условиях идет
недостаточно быстро, они добывают средства и всячески
покровительствуют переселению части рабочих классов в
колонии. Видя, что социальные потребности не вызывают
достаточно быстрого расцвета знания, и будучи уверены, что
они-то уж знают, какое знание всего нужнее, они тратят
общественные деньги на постройку школ и плату
учителям, печатают и издают учебники для государственных
школ (State-schoolbooks); держат особых чиновников,
надзирающих за тем, чтобы преподавание велось сообразно
программам. Они принимают на себя роль врача и
требуют, чтобы лечились одобренными или специфическими
средствами, и, во избежание заражения натуральной
оспой, подвергались заболеванию оспой телячьей. Они берут
на себя роль моралистов и решают, какие драмы можно
ставить на сцене и какие нельзя. Не будучи художниками,
они поощряют открытие рисовальных школ, поставляют
туда преподавателей и модели, в Мальборо-Гоузе они
диктуют законы хорошего вкуса и осуждают дурной. Через
посредство подчиненных им городских советов они
снабжают публику приспособлениями для мытья тела и платья,
они же, случается, заведуют фабрикацией и прокладкой га-
зо- и водопроводных труб, заботы о сточных трубах
и ямах принадлежат также им, они же открывают
публичные библиотеки и общественные сады. Мало того, они же
определяют, как строить дома и суда, они принимают
меры к обеспечению безопасного движения по железным
дорогам, они же постановляют, в какой час должны быть
закрыты трактиры и какую плату имеют право требовать
с вас извозчики, они надзирают за чистотой
меблированных комнат, распоряжаются устройством кладбищ,
определяют, сколько часов должно работать на фабриках. Если
им кажется, что тот или другой социальный процесс идет
недостаточно быстро, они ускоряют его, если что-нибудь
растет не в том направлении, какое им кажется наиболее
желательным, они изменяют направление роста, пытаясь
таким образом осуществить какой-то неопределенный
идеал общественной жизни.
Такова задача, которую они берут на себя. Теперь,
позвольте спросить, какими же данными обладают они для

1222
Герберт Спенсер
выполнения этой задачи? Предполагая, что возможно
выполнить все вышесказанное, какие же знания и
способности требуются от тех, кто будет выполнять это? Чтобы с
успехом предписывать законы обществу, необходимо знать
устройство этого общества, принципы, на которых оно
зиждется, естественные законы его прогресса. Если
правительство не имеет точного и правильного понятия о
сущности социального развития, оно непременно будет
делать крупные ошибки, поощряя одни перемены и пресекая
другие. Если оно недостаточно усвоило себе взаимную
независимость многих функций, которые, будучи взяты
вместе, составляют жизнь нации, ему грозят многие
непредвиденные бедствия, так как оно может высчитать, насколько
расстройство одной функции отразится на отправлении
других. Иначе говоря, оно должно быть хорошо
ознакомлено с социологией — наукой, включающей все остальные
и превосходящей всех их сложностью.
Посмотрим же теперь, насколько удовлетворяют этому
требованию наши законодатели? Проявляется ли это
знакомство в их деятельности? Приближаются ли они хоть
сколько-нибудь к этому знакомству? Мы не сомневаемся,
что многие из них — знатоки в классической литературе,
многие из них писали отличные стихи по латыни и
способны наслаждаться греческой трагедией; но между
памятью, исправно хранящей слова, сказанные две тысячи лет
назад, и дисциплинированным умом, подсказывающим
человеку, как держать себя со своими современниками,
общего еще очень мало. Правда, изучая языки древних
народов, изучаешь отчасти и историю их, но ввиду того, что эта
история повествует главным образом о битвах, договорах,
переговорах и вероломствах, она бросает не особенно
много света на социальную философию, из нее трудно вывести
даже простейшие принципы политической экономии.
Точно так же мы не сомневаемся, что изрядный процент членов
парламента — прекрасные математики, а математическое
образование ценно, так как оно дисциплинирует ум. Но
политические проблемы не поддаются математическому
анализу, и все познания в этой области не много помогут при
законодательстве. Мы ни на минуту не позволим себе
усомниться, что господа офицеры, заседающие в
парламенте, вполне компетентные судьи в вопросах
фортификации стратегии и полковой дисциплины, но мы не видим,
чтобы это могло помочь им выяснить себе причины и спо-

Опыты научные, политические и философские 1223
собы устранения народных бедствий. Мало того,
принимая во. внимание, что война воспитывает в человеке
антиобщественные чувства, а военный режим по
необходимости должен быть деспотичен, мы склонны думать, что
воспитание и привитые с детства привычки делают офицера
скорее непригодным, чем пригодным, к руководительству
свободными гражданами.
Многие юристы, посаженные в парламент, бесспорно
могут похвалиться обширным знакомством с законами,
и можно бы думать, что эти знания пригодятся им при
служении делу, к которому они призваны.
Но и юридическое образование не дает глубокого
знания социологии; за исключением тех случаев, когда оно
не только техническое, когда оно сопровождается
знакомством со всеми многообразными последствиями
применения различных законов в прошлом и настоящем (на
что ни один юрист не может претендовать). Близкое
знакомство с законами так же мало подготовляет к
рациональному составлению законов, как, например, знание
всех секретных средств, когда-либо применявшихся
человечеством, к рациональному лечению. Словом, ни в ком
из представителей законодательной власти мы не
находим надлежащей подготовки. Один — талантливый
романтик, другой — разбогатевший строитель железных
дорог; этот нажил большое состояние торговлей; тот
известен придуманными улучшениями в области земледелия;
но ни один из этих талантов не пригоден для надзора за
общественными течениями и согласования их. Из многих
лиц, прошедших среднюю школу и университет, включая
сюда премированных светил Оксфорда и Кембриджа, нет
ни одного, прошедшего школу, необходимую для
хорошего законодателя. Ни один не обладает надлежащими
познаниями в науке вообще, достигающей своей
кульминационной точки в науке о жизни, которая, в свою
очередь, одна только может послужить базисом для науки об
обществе.
Ибо все явления, составляющие жизнь нации, суть
явления жизни вообще и управляются законами жизни — это
главная тайна, которая кажется еще более сокровенной
оттого, что они говорят открыто. Рост, упадок, порча,
улучшение, вообще все перемены, происходящие в
политическом организме, обусловливаются действиями
человеческих существ, а все действия человеческих существ

1224
Герберт Спенсер
строго подчинены законам жизни вообще и не могут быть
правильно поняты без понимания этих законов.
Смотрите же, какое чудовищное несоответствие между
целью и средствами. С одной стороны, бесчисленные
трудности самого дела; с другой — полная
неподготовленность тех, кто берется за него. Надо ли удивляться, что
издаваемые законы не достигают цели? Не естественно ли,
что каждая новая сессия занимается главным образом
разбирательством жалоб, исправлением и отменой прежних
законов. И можно ли ожидать чего-нибудь другого, когда
дебаты позорятся нелепыми выходками чуть не в духе Кэ-
да*. Если даже не предъявлять таких высоких требований,
как вышеуказанные, и то непригодность к делу
большинства депутатов бьет в глаза. Стоит окинуть взглядом эту
разношерстную компанию дворян, баронетов, сквайров,
купцов, адвокатов, инженеров, солдат, моряков,
железнодорожных тузов и т. д. и спросить себя, насколько их
прошлая жизнь могла подготовить их к многосложному делу
законодательства, чтобы сразу понять, что в этой области
они совершенно некомпетентны. Можно подумать, что вся
наша система построена на изречениях какого-то
политического Догберри: «Исцелять трудно; управлять легко.
Знание арифметики не дается без труда; знание общества
приходит само собой. Чтобы уметь делать часы, нужно долго
учиться; но для того, чтобы составлять законы, учиться
совсем не нужно. Чтобы хорошо заведовать магазином, нужно
умение, но для управления народом не требуется никакой
подготовки». Если бы нас посетил теперь новый Гулливер
или, как BMicromegas'e Вольтера, обитатель другой
планеты, он, вероятно, отозвался бы о наших политических
учреждениях приблизительно в таком роде: «Я нашел, что
англичане управляются сборищем людей, будто бы
воплощающих в себе "коллективную мудрость". Это сборище,
в соединении с некоторыми другими начальствующими
лицами, которые, однако же, на практике, кажется,
подчинены ему, обладает неограниченной властью. Наблюдая
его, я пришел в большое недоумение. У нас принято точно
определять обязанности известного установления и,
главное, следить за тем, чтобы оно не уклонялось от
намеченных для него целей. Но здесь и в теории и на практике
английское правительство может делать, что ему вздумается.
Предводитель восстания 1849 г.

Опыты научные, политические и философские 1225
Хотя в общепринятых правилах и обычаях англичане
признают право собственности священным, хотя нарушение
этого права считается одним из важнейших преступлений,
хотя закон так ревниво охраняет его, что наказывает даже
за кражу репы, — их законодатели сплошь и рядом сами
нарушают это право. Они без церемонии пользуются
деньгами граждан для осуществления задуманных ими
планов, хотя бы планы эти вовсе не входили в
соображения тех, по чьей милости они облечены властью, хотя
большинство граждан, деньгами которых пользуются эти
господа, даже не принимали участия в облечении их
властью. Каждый гражданин владеет своей собственностью
только до тех пор, пока она не понадобится 654 депутатам.
Мне сдается, что ныне отвергнутая, но некогда бывшая
в большом ходу между ними доктрина «божественных
прав королей" просто-напросто превратилась в доктрину
"божественных прав парламента".
Вначале я был склонен думать, что на Земле все
устроено совсем иначе, чем у нас. Здешняя политическая
философия предполагает, что поступки не сами по себе
хороши или дурны, но делаются хорошими или дурными в силу
решения большинства делателей закона (law-makers).
Для нас очевидно, что раз известное количество существ
живут вместе, они обязательно должны, в силу уже своей
природы, поставить себе известные основные условия,
без соблюдения которых невозможна дружная совместная
работа; и о том, кто нарушает эти условия, мы говорим, что
он поступает дурно. Английские же законодатели нашли
бы нелепым предложение регулировать поведение
граждан, руководствуясь такими отвлеченными
соображениями. Я спросил как-то одного члена парламента, могла ли
бы палата большинством голосов узаконить убийство. Он
сказал: "Нет!" Я спросил, нельзя ли тем же способом
освятить разбой. Он сказал: "Не думаю". Но я не мог заставить
его понять, что, если разбой и убийство сами по себе
дурны, и даже парламентский указ не может сделать их
лучшими, значит, и все деяния людские должны быть хороши
или дурны сами по себе, независимо от авторитета закона,
и там, где правда закона не гармонирует с внутренней
правдой, сам закон преступен. Впрочем, и среди англичан
некоторые думают одинаково с нами. Вот что пишет один
из их замечательных людей (не заседающий в собрании
нотаблей): "Все парламенты, Вселенские Соборы, конгрес-

1226
Герберт Спенсер
сы и иные сборища, где восседает коллективная мудрость,
ставили себе всегда одну задачу — возможно лучше
проникнуться волей Предвечного, возможно точнее
исследовать Его законы... Тем не менее в наше время, благодаря
путанице, происходящей от всеобщей подачи голосов и
прений, мало-помалу по свету распространилась идея или,
вернее, молчаливая догадка о противоположном. И теперь
находятся жалкие человеческие существа, глубоко
уверенные, что раз мы «вотировали» то или другое, так оно
отныне и быть должно... Люди дошли до того, что воображают,
будто законы Вселенной, подобно законам
конституционных государств, утверждаются голосованием. Это
праздная фантазия. Законы Вселенной основаны на
неизменном от века соотношении вещей между собою; они не
могут быть утверждены или изменены голосованием, и, если
английские законы не представляют собою точного
подражания им, они должны усиленно стремиться к тому,
чтобы сделаться таковыми".
Но я нашел, что английские законодатели,
высокомерно презирая все такие протесты, упорствуют в своем supra-
атеистическом убеждении, будто указом парламента, при
должной поддержке со стороны государственных
чиновников, можно достигнуть чего угодно; они даже не
спрашивают, согласуемо ли то, чего они добиваются, с законами
природы. Я забыл спросить, как они полагают, можно ли
силой парламентского декрета сделать полезными или
вредными для здоровья различные сорта пищи.
Одно поразило меня: у членов палаты общин прекурь-
езная манера судить о способностях человека. Ко многим,
выражавшим весьма резкие мнения, говорившим
плоскости, пошлости или проповедывавшим отжившие суеверия,
они относились очень учтиво. Даже величайшие
цельности, вроде речи одного из министров, объявившего
несколько лет тому назад, что свободная торговля противна
здравому смыслу, они проглатывали молча. Но я сам был
свидетелем, как один из них, по-моему говоривший очень
разумно, ошибся в произношении, вследствие чего
исказился смысл фразы, и был осыпан градом насмешек. Они
охотно мирятся с тем, что член парламента ничего или
почти ничего не смыслит в деле, к которому призван;
но неведение в вещах не важных они не прощают.
Англичане кичатся своей практичностью — презирают
теоретиков, хвастают тем, что руководствуются исключи-

Опыты научные, политические и философские 1227
тельно фактами. Прежде чем издать или изменить закон,
они имеют обыкновение созывать следственную
комиссию, которая собирает сведущих по данному предмету
людей и предлагают им тысячи вопросов. Эти вопросы
вместе с ответами печатаются в виде солидных размеров книги
и рассылаются всем членам парламента; мне говорили,
что на собирание и рассылку таких материалов тратится
до 100 000 ф. ежегодно. Тем не менее мне показалось, что
министры и представители английского народа упорно
держатся теорий, давно опровергнутых самыми
убедительными фактами. Они высоко ценят мелкие
подробности в показаниях и оставляют без внимания крупные
истины. Так, например, опыт многих веков показал, что
государство почти всегда оказывается дурным хозяином.
Государственные имения управляются так плохо, что
нередко приносят убыток вместо дохода.
Правительственные верфи все до одной стоят бешеных денег и не
достигают своей цели. Судопроизводство так дурно поставлено,
что большинство граждан предпочитают нести серьезные
потери, чем рисковать разориться на судебную волокиту.
Бесчисленные факты доказывают, что правительство —
худший хозяин, худший торговец и худший фабрикант,
вообще плохой распорядитель, чем бы ему ни пришлось
распоряжаться. Обилие таких фактов само по себе
достаточно убедительно; в последнюю войну халатность и
неумение наших чиновников проявились ярко и
многообразно, — но все это ничуть не поколебало веры в то, что
каждое новое учреждение будет выполнять возложенные
на него обязанности вполне успешно. Законодатели,
воображая себя людьми практическими, цепляются за
общедоступную теорию общества, управляемого чиновниками,
несмотря на подавляющую очевидность
несостоятельности такого режима.
Больше скажу: эта вера положительно укрепляется
и растет, и государственные люди Англии, эти
приверженцы фактов, не хотят видеть, что сами факты
свидетельствуют против них. В последнее время так и
сыплются предложения подчинить то или другое
государственному контролю. И что всего удивительнее, еще недавно
представительное собрание совершенно серьезно
слушало речь одного из членов — лица в глазах собрания
высокоавторитетного, утверждавшего, что государственные
мастерские обходятся дешевле частных. Здешний первый

1228
Герберт Спенсер
министр, отстаивая недавно открытый оружейный завод,
сказал, что в одном из арсеналов выделываются
метательные снаряды не только лучшего качества, чем имеющиеся
в продаже, но и стоящие втрое дешевле, и прибавил: "Так
было бы и во всем". Англичане, как народ торговый,
должны бы знать, какой процент прибыли идет в пользу
фабриканта, на чем и насколько он может соблюдать
экономию, и тот факт, что они выбрали главным своим
представителем человека, ничего не понимающего в этих вещах,
поразил меня как удивительный результат
представительной системы.
Больше я уже ни о чем и не спрашивал, ибо мне стало
очевидно, что, если в парламенте заседают мудрейшие, —
английский народ не может быть назван мудрым».
Итак, нельзя назвать представительное правление
удачной выдумкой, по крайней мере что касается
подбора членов. Люди, поставленные у кормила власти,
оказываются далеко не самыми приспособленными ни в
смысле общности их интересов с интересами избирателей,
ни в смысле образования и ума. В результате, частью
поэтому, частью по причине своей сложности и
неуклюжести, громоздкий механизм представительной власти
служит административным целям далеко не успешно. В этом
отношении он значительно уступает монархической
власти. В той, по крайней мере, есть простота, всегда
способствующая успешному действию. Это — одно
преимущество, а другое — то, что власть находится в руках
человека, прямо заинтересованного в хорошем заведовании
народными делами, так как от этого зависит удержание
им власти, — мало того, сама его жизнь. Монарх в
собственных интересах выбирает мудрейших советников,
презирая классовые различия. Для него важно иметь
наилучшую помощь, и он не может допустить, чтобы
предрассудки встали между ними и талантливым человеком,
встреченным им на пути. Примеров тому сколько угодно.
Французские короли выбирали себя в помощники
Ришелье, Тюрго, Мазарини. У Генриха VIII был советником
Вольсей, у Елизаветы — Бурлей, у короля Иакова — Бэкон,
у Кромвеля — Мильтон. И все это были люди иного
калибра, чем те, которые держат бразды правления при
нашем конституционном режиме. У самодержца такие важ-

Опыты научные, политические и философские 1229
ные побудительные причины утилизировать ум и
способности, где бы они ни встретились, что он, подобно
Людовику XI, будет советоваться даже со своим
цирюльником, если тот окажется с царем в голове. Он не только
выбирает умных министров и советников, но старается
и на низшие должности назначать людей компетентных.
Наполеон производил в маршалы простых солдат и
своим успехом был в значительной степени обязан своему
умению подмечать и готовности награждать заслугу. Еще
недавно мы видели то же в России: вспомним, как быстро
выдвинулся талантливый инженер Тотлебен и как дорого
нам обошлось его искусство при защите Севастополя.
Яркий контраст этому мы видим в нашей собственной
армии, где гений остается в тени, между тем как тупиц
осыпают почестями; где богатство и кастовая гордость почти
не дают хода плебею; где зависть и соревнование между
состоящими на службе у королевы и у компании
препятствуют успехам высшей команды. Мы видим, что система
представительства не дает хороших результатов ни в
области законодательной, ни в области исполнительной
власти. Разительное противоречие между действиями
двух различных форм правления видим в отчете
Севастопольского комитета о поставке бараков в крымскую
армию: оказывается, что в сношениях своих с английским
правительством поставщик бараков сплошь и рядом
натыкался на колебания, проволочки и грубость
чиновников; и наоборот, поведение французского правительства
отличалось решительностью, быстротой действий,
трезвым отношением к делу и большой учтивостью. Все это
показывает, что, с точки зрения администрации,
самодержавная власть самая лучшая. Если вы желаете иметь
хорошо организованную армию; если вы желаете иметь
санитарный департамент, департамент народного
просвещения и благотворительности делового пошиба; если
вы желаете, чтобы государственные чиновники на деле
руководили обществом, — у вас нет иного выхода, как
принять систему полной централизации, которую мы
называем деспотизмом.
По всей вероятности, несмотря на намеки,
рассеянные вначале, многие удивлялись, читая предыдущие
страницы. Многие, пожалуй, даже взглянули лишний раз на

1230
Герберт Спенсер
обложку, чтобы убедиться, не взяли ли они по ошибке
вместо Westminster Review номер какого-нибудь другого
журнала; а иные, читая, не скупились и на бранные
эпитеты по адресу автора за кажущуюся измену убеждений.
Такие пусть не тревожатся. Мы ни на йоту не отступили
от символа веры, приведенного в нашем prospectus'^.
Напротив, мы по-прежнему стоим за свободные
учреждения, и наша с виду враждебная критика, если
возможно, только усилила в нас приверженность к этим
учреждениям.
Подчинение нации одному человеку не есть
нормальный порядок вещей; он пригоден для испорченного
нездорового человечества, но его необходимо перерасти,
и чем скорее, тем лучше. Инстинкт, который приводит к
такому общественному строю, не благородный
инстинкт. Назовите его «поклонением героям», и он
покажется достойным уважения. Назовите его настоящим
именем — слепой боязнью, страхом перед силой, все
равно какой, но особенно перед силой грубой, — и вы
поймете, что тут нечем восхищаться. Вспомните, что в
младенческие дни человечества тот же инстинкт заставлял
обоготворять вождя людоеда, петь хвалы ловкому вору;
справлять тризны по кровожадным бойцам; с
благоговением отзываться о людях, посвятивших всю жизнь свою
мести; воздвигать алтари тем, кто зашел всех дальше в
пороках, позорящих человечество, — и иллюзия исчезнет.
Прочтите о том, как во времена владычества этого
инстинкта сотни людей приносились в жертву на могиле
умершего короля; как у алтарей, воздвигнутых в честь
героев, убивали пленных и детей, чтобы удовлетворить их
традиционной страсти к человеческому мясу; как этот
инстинкт породил верность подданных своим
государям, в силу которой стали возможны бесконечные
набеги, битвы, резня и всякого рода ужасы; как беспощадно
умерщвлял он тех, кто отказывался пресмыкаться в прахе
у ног его идолов; — прочтите все это, и чувство
благоговения перед героями уже не покажется вам таким
высоким и благородным. Посмотрите, как в позднейшее время
тот же инстинкт идеализирует не только лучших, но и
худших монархов, с восторгом приветствует убийц,
рукоплещет вероломству, сгоняет толпы любоваться
процессами, парадами и церемониями, которыми старается
поддержать свой авторитет обессилившая власть, — и он

Опыты научные, политические и философские 1231
покажется вам даже совсем не похвальным. Автократия
предполагает низменность натуры как в правителе, так
и в подданном: с одной стороны, холодное, безжалостное
принесение в жертву чужих желаний и воли своим
желаниям и воле; с другой — низкое, трусливое отречение от
прав человека. Об этом свидетельствует самый наш язык.
Слова: достоинство, независимость и другие,
выражающие одобрение, — не предполагают ли натуры,
неспособной к такого рода поклонению? Слова: тиранический,
произвольный, деспотичный — укоризненные эпитеты;
а слова: раболепство, низкопоклонство, заискивание —
презрительные. Слово рабский выражает осуждение,
а раболепный, т. е. рабоподобный, — мелочность, низость
души. Слово villain (холоп), вначале означавшее просто
крепостного, постепенно сделалось термином,
синонимом всего презренного. Таким образом, в формах языка
невольно воплотилось отвращение к тем, в ком ярче
других проявляется инстинкт подчинения; уже это само по
себе доказывает, что с таким инстинктом всегда
соединяются дурные наклонности. Он породил бесчисленные
преступления. На нем лежит вина за мученичество и казни
благородных личностей, отказывавшихся покориться,
за ужасы Бастилии и Сибири. Он всегда был бичом знания,
свободной мысли, истинного прогресса. Он во все времена
поощрял пороки придворных и вводил в моду эти пороки
среди низших классов населения. По его милости в
царствование Георга IV еженедельно в десятках тысяч церквей
возносилась к небу заведомая ложь, в форме молитвы
о здравии «благочестивейшего и милостивейшего
короля». Углубитесь ли вы в чтение летописей далекого
прошлого; — обратите ли взор свой ко многим еще
нецивилизованным расам, рассеянным по земле; начнете ли
сравнивать между собой ныне существующие
европейские нации, — вы везде увидите, что подчинение
авторитету ослабевает по мере роста умственного развития
и нравственности. От времен древнего почитания
воинов и до современного холопства инстинкт этот всего
сильнее был развит там, где природа человеческая была
всего ниже.
На такое отношение между варварством и
честностью «слуга и истолкователь природы» наталкивается на
каждом шагу. Подчинение многих одному есть
общественная форма, необходимая для людей, пока натуры их

1232
Герберт Спенсер
дики или антиобщественны; чтобы такая форма могла
удержаться, необходимо, чтобы эти многие страшно
боялись одного. Их поведение в отношении друг друга
таково, что поддерживает между ними постоянный
антагонизм, опасный для единства обществ; прямо
пропорционально этому антагонизму их почтение к
сильному, решительному, жестокому вождю,
единственному человеку, способному обуздать эти вспыхивающие,
как порох, натуры и удержать их от взаимного
истребления. В среде таких людей никакая форма свободного
правления невозможна. Пока народ дик, им должен
управлять суровый деспот, а чтобы такой деспотизм мог
держаться, необходимо суеверное поклонение деспоту.
Но, по мере того как дисциплина общественной жизни
изменяет характер народа; по мере того как старые
хищнические инстинкты от недостатка практики
ослабевают, а вместо них развиваются различные формы
сочувствия, — этот суровый закон становится менее
необходимым, авторитет правителя умаляется и страх
перед ним исчезает. Из бога или полубога он постепенно
превращается в самого обыкновенного смертного,
которого можно критиковать, осмеивать, изображать
в карикатурном виде. Достижению такого результата
способствуют различные влияния. Накопляющиеся
знания постепенно развенчивают правителя, лишают
его вначале присвоенных ему сверхъестественных
атрибутов. Развивающаяся наука расширяет умственный
кругозор человека, дает ему понятие о величии
творения, о неизменности и непреодолимости Вездесущей
Причины, в сравнении с которой всякая человеческая
власть кажется ничтожной, и свое прежнее
благоговение перед великим человеком мы переносим на
Вселенную, которой этот великий человек составляет
лишь незначительную частицу. Рост населения, из
среды которого всегда выдвигается известный процент
людей великих, делает то, что великие люди
появляются чаще, и, чем больше их, тем меньше питают уважения
к каждому из них в отдельности: они как бы умаляют
один другого. В обществе оседлом и организованном
его благосостояние и прогресс все менее и менее
зависят от кого бы то ни было. В первобытном обществе
смерть вождя может совершенно изменить положение
дел, но в таком обществе, как наше, кто бы ни умер, все

Опыты научные, политические и философские 1233
продолжает идти своим чередом. Таким образом, в силу
многих причин и влияний самодержавная власть, в
области ли политики или чего другого, постепенно
ослабевает. Недаром сказал Теннисон: «The individual withers,
and the world is more and more»*. Это справедливо не
только в том смысле, в каком оно сказано, но и в более
высоком.
Далее, надо заметить, что когда неограниченное
господство выдающихся людей перестает быть
необходимостью, когда суеверный страх, которым держалось это
господство, исчезает, становится невозможным
возводить великих людей на вершину. В первобытной стадии
общественной жизни, где сила — право, где война —
дело жизни, где качества, необходимые правителю для
того, чтобы обуздывать подданных и побеждать врагов,
суть телесная сила, мужество, хитрость, воля, — легко
выискать лучшего или, вернее, он сам выищется. Свойства,
делающие его наиболее пригодным к тому, чтобы
господствовать над окружающими дикарями, — те самые,
с помощью которых он приобрел над ними господство.
Но для более сложного строя жизни, цивилизованного
и сравнительно мирного, эти качества уже непригодны,
да если бы и были пригодны, организация общества
такова, что обладателя их не допустят добраться до
вершины. Для управления оседлым цивилизованным
обществом нужны не страсть к завоеваниям, но желание
общего блага; не вековечная ненависть к врагам, но
спокойная справедливость и беспристрастие; не умение
маневрировать, но проницательность философа. Но как
найти человека, обладающего всеми этими качествами
в самой высокой степени? Обыкновенно, он не
рождается наследником престола, а выбрать его из тридцати
миллионов населения — нет такого безумца, который
допустил бы, что это возможно. Мы уже видели, как мало
люди способны оценивать по заслугам ум и
достоинство; лучшая иллюстрация тому — парламентские
выборы. Если несколько тысяч избирателей не могут выбрать
из среды своей самых умных и даровитых, тем менее
могут сделать это миллионы. По мере того как
общество становится многолюдным, сложным и мирным, по-
Индивидуум хиреет; мир приобретает все больше и больше
значения.

1234
Герберт Спенсер
литическое главенство лучших людей становится
невозможным.
Но если бы даже отношение между самодержцем
и рабом было нравственно здоровым, если бы даже
самодержцами были вполне пригодные к этому люди, —
все же мы утверждали бы, что такая форма правления
нехороша. Мы утверждали бы это не только на том
основании, что самоуправление имеет большое
воспитательное значение, — мы утверждали бы это с той точки
зрения, что один человек, как бы он ни был умен и добр,
непригоден к тому, чтобы единолично руководить
действиями созревшего и смешанного общества; что при
самых лучших намерениях доброжелательный деспот
весьма легко может натворить массу бед, которые, при
другом порядке вещей, были бы невозможны. Возьмем
случай, наиболее благоприятный для тех, кому хотелось
бы отдать верховную власть в руки достойнейших.
Возьмем образцового героя Карлейля — Кромвеля. В нравах
и обычаях той эпохи, когда возник пуританизм, было,
несомненно, многое, способное внушить отвращение.
Пороки и безумства отживающего католицизма,
отчаянно боровшегося за свое существование, были бесспорно
достаточно сильны, чтобы породить в виде реакции
аскетизм. Но дело в том, что люди не меняют своих привычек
и удовольствий сразу-, это не в порядке вещей. Чтобы
добиться прочных результатов, надо воздействовать
постепенно. Лучшие вкусы, более высокие стремления надо
развивать, а не навязывать насильственно, извне. Если вы
отнимете у человека наслаждения низшего порядка,
не заменив их более высокими, — быть беде, так как
известная доля наслаждений — необходимое условие
здорового существования. Что бы ни проповедовала
аскетическая мораль, удовольствие и боль — побудительные и
сдерживающие импульсы, с помощью которых природа
охраняет существование своих детей. Презрительный
эпитет «свиной философии» не изменит вечного факта:
страдание и горе по-прежнему будут торной дорогой к
смерти, а счастье — добавочной жизнью и жизнедателем.
Но негодующие пуритане не понимали этого и с
чрезмерным усердием фанатиков старались искоренять
наслаждение во всех его видах. Добившись власти, они
запретили не только сомнительные развлечения, но
заодно уж и всякие. И ответственность за все это падает на

Опыты научные, политические и философские 1235
Кромвеля, ибо в каждом данном случае он или сам
вводил репрессалии, или допускал их и поддерживал.
Каковы же были последствия этого насильственного
обращения людей к добродетели? Что произошло после смерти
сильного духом человека, который воображал, что он
помогает Богу «привести всех к покаянию»? Страшная
реакция, повлекшая за собою один из самых гнусных
периодов нашей истории. В начисто убранный и выметенный
дом вошли «семь бесов, злейших первого» и основались
в нем прочно. В течение нескольких поколений
нравственный уровень англичан все понижался. Порок
прославлялся; добродетель осмеивалась; брак сделался
предметом издевательства для драматических писателей;
процветали богохульство и сквернословие всякого рода;
высшие стремления угасли, целый век был испорчен
вконец. Только с воцарением Георга III жизненный масштаб
английского народа несколько повысился. И этим веком
деморализации мы в значительной степени обязаны
Кромвелю. Можно ли после этого считать за благо
владычество одного человека, как бы сам он ни был хорош и
честен?
Нам остается еще заметить, что там, где
политическое главенство великих людей перестает существовать
явно, оно продолжает существовать в скрытой и более
благодетельной форме. Не ясно ли, что в наши дни
мудрый диктует законы миру, и если не он сам, так другие
заставляют исполнять эти законы. Адам Смит, сидя в
своей комнате у камина, произвел больше перемен, чем
многие первые министры. Генерал Томсон, выковавший
оружие для борьбы с проектируемым хлебным законом
(Corn-Law), Кобден и Брайт, сражавшиеся этим оружием,
двинули вперед цивилизацию гораздо сильнее многих
скипетроносцев. Как ни неприятен этот факт
государственным людям, отрицать его невозможно. Кто
припомнит благодетельные последствия свободы торговли
и присоединит к ним еще более важные результаты,
которых следует еще ожидать, тот поймет, что эти люди
положили начало более серьезному перевороту, чем кто
бы то ни было из современных монархов. В наше время
истинные властители — люди, вырабатывающие новые
истины и внушающие их своим ученикам; они —
«негласные законодатели» — действительные короли. Таким
образом, все добро, которое могут нам сделать великие

1236
Герберт Спенсер
люди, остается при нас, а зло, сопряженное с этим,
избегнуто.
Нет, времена старого режима прошли. Подчинение
многих одному сделалось, по крайней мере для нас,
ненужным, противным и невозможным. Поклонение героям
было хорошо в свое время, но не в наше, оно отжило свой
век, и, к счастью, никакие воззвания, хотя бы самые
красноречивые, не могут вернуть его к жизни.
Перед вами как бы два непримиримых положения, два
взаимно уничтожающих довода. Вначале мы критиковали
представительное правительство, осуждая его; затем
критиковали монархическую власть и осудили ее еще строже;
одно, по-видимому, исключает другое.
Тем не менее парадокс этот легко объяснить. Вполне
возможно признавать все то, что было нами сказано о
недостатках представительной власти, и в то же время
утверждать, что это все-таки лучшая форма правления. Мало
того, из самих фактов, по-видимому свидетельствующих
против нее, вполне возможно вынести еще более
глубокое убеждение в ее превосходстве.
Ибо все сказанное нами вовсе не доказывает ее
непригодности как средства обеспечить справедливость
в отношениях между отдельными личностями и
сословиями. Есть множество доказательств тому, что
поддержание справедливости в отношениях подданных между
собою, составляющее существенную задачу правящей
власти, лучше всего обеспечено, когда эта власть вышла
из народа, несмотря на все недостатки, которые могут
быть ей присущи. В исполнении главной и важнейшей
функции правительства представительная власть
оказывается наилучшей как в силу своего происхождения,
так и в теории и по результатам. Рассмотрим факты
с этих трех точек зрения. В Испании, Англии,
Франции — везде народные силы сплачивались для того,
чтобы положить предел королевской тирании, иначе
сказать, королевской несправедливости. По
древнейшим сведениям об испанских кортесах, их дело было
давать советы королю, а его долг — следовать этим
советам. Они подавали петиции (челобитные), увещевали,
приносили жалобы на обиды и требовали
удовлетворения. Король, согласившись на их требования, давал
клятву исполнять их, и тогда было постановляемо, что
всякий королевский указ, противоречащий таким путем

Опыты научные, политические и философские 1237
создавшимся статутам, будет «почитаем, как веление
короля, но не будет исполняться, как противный правам
и привилегиям подданного». Из всего этого очевидно, что
кортесы поставили себе социальной задачей
восстанавливать справедливость там, где она была нарушена
королем или другими лицами; что король не имел
привычки держать данное слово, и необходимо было
прибегать к известным мерам для того, чтобы принудить
его выполнять свои обещания. В Англии находим
аналогичные факты. Бароны, обуздавшие тиранию короля
Иоанна, были, в сущности, экспромтом собранными
представителями нации, хотя официально не носили
этого наименования. Их требование, чтобы правосудие не
продавали, не отказывали в нем и не медлили с ним,
достаточно показывает, какие виды социального зла
побудили их взять власть в свои руки. В старые времена
рыцари и депутаты от городов (burgesses), собираемые
королем в расчете на материальную поддержку с их стороны,
в свою очередь жаловались ему на обиды и притеснения,
требуя удовлетворения, т. е. правосудия, и до тех пор,
пока справедливость не была восстановлена, отказывали
королю в помощи. Из этого мы видим как то, что
необходимо же было как-нибудь ограждать себя от беззаконий,
чинимых самодержавной властью, так и то, что для этой
цели всего пригоднее представительные учреждения.
Дальнейший рост власти народа, последние завоевания,
сделанные им, имели своим источником именно
требование лучших законов — уменьшение сословных
привилегий, сословных льгот и несправедливостей; обильное
доказательство этому можно найти в их речах,
произнесенных во время агитаций по поводу билля о реформе
{Reform-bill). Во Франции представительная власть
опять-таки приняла определенную форму под
давлением невыносимого гнета свыше. Когда века насилий и
поборов довели народную массу до нищеты; когда по всей
стране виднелись лишь исхудалые, изнуренные лица,
а полуживых от голода жалобщиков вздергивали на
«виселицы сорок футов вышиной»; когда Франция,
благодаря требованиям и жестокостям никуда не годных
королей и кровопийц-дворян была на краю гибели, —
спасение явилось в лице собрания депутатов, избранных
народом.
Предполагается, что a priori представительная власть

1238
Герберт Спенсер
способна к выработке справедливых законов; это
доказывается и тем единодушием, с каким испанцы,
англичане и французы, в конце концов, обратились к этой форме
власти, и, в позднейшее время, попытками других
европейских наций сделать то же. Рассуждают очень просто:
ясно, что в большинстве случаев человек будет сам
лучше оберегать свои интересы, чем другие будут оберегать
их за него. Ясно также, что когда нужно выработать
правила, затрагивающие интересы многих, эти правила
будут всего справедливее, если при выработке их будут
присутствовать и принимать в ней одинаковое участие
все заинтересованные. Далее, ясно, что, когда этих
заинтересованных так много и они так разбросаны, что им
физически невозможно всем принимать участие в
выработке таких законов и правил, самое лучшее будет, если
жители каждой местности изберут из своей среды кого-
нибудь, кто бы говорил за них, отстаивал их интересы,
словом, был их представителем. Основной принцип
таков: общее благо всего надежнее обеспечено, когда
каждый заботится о собственном благе, и этот принцип
проводится в дело по возможности прямолинейно.
Изучение истории и человеческой природы убеждает нас,
что одному человеку нельзя вверить интересы целой
нации, если его собственные, действительные или
воображаемые, интересы расходятся с ними. Оттуда же черпаем
заключение, что от небольшой группы, составляющей
часть нации, например от дворян, нельзя ожидать, чтобы
они особенно пеклись о благе народа, в широком
смысле слова, и ставили его интересы выше своих
собственных. Далее, мы тем же путем убеждаемся, что только
равномерное распределение политической власти между
всеми служит надежной охраной общему благу. Именно
в силу этого убеждения люди обращались к
представительной власти, поддерживали ее и расширяли круг ее
деятельности. От старинных повесток (циркуляров,
writs), в которых говорилось, что справедливость
требует, чтобы законы, одинаково всех касающиеся, были
всеми одобрены, вплоть до тех доводов, которые приводят
лица, лишенные гражданских прав, требуя доли участия
в политической власти, — теория везде одна и та же.
Заметьте, нигде ни слова о высокой мудрости или
административной умелости такого собрания. С начала до
конца имеется в виду одна цель: справедливость. Будем ли

Опыты научные, политические и философские 1239
мы рассматривать вопрос с отвлеченной точки зрения,
станем ли исследовать различные взгляды на него от
древних и до наших дней, — и там и здесь мы найдем, что
в теории представительная власть считается лучшим
способом обеспечить справедливые общественные
отношения.
А разве результаты не оправдывают теории? Не
удалось ли нашему парламенту после долгой борьбы
обуздать бесчинство королевской власти и отстоять права
подданного?* Не пользуемся ли мы, англичане, при
нашей форме правления сравнительной безопасностью
и правосудием так, что другие нации взирают на нас
с завистью? Когда Франция избрала учредительное
собрание, не было ли последствием этого освобождение
народа от тягот, угнетавших его (уничтожение
десятины, подати, платимой сеньору, налога на соль,
чрезмерно строгих постановлений, оберегающих дичь, и т. д.),
отмена множества феодальных льгот и привилегий,
освобождение рабов во французских колониях? А у нас
самих расширение нашей избирательной системы,
выразившееся в билле о реформах, не имело ли
благодетельных последствий и не повело ли к более
совершенному строю, как о том свидетельствуют отмена
хлебных законов и уравнение пошлин, платимых за ввод во
владение наследством, полученным по закону и по
завещанию? Такие доказательства неоспоримы. И a priori
и a posteriori ясно, что представительная власть
наиболее способна издавать и поддерживать справедливые
законы.
И заметьте, что все выставленные нами возражения
почти не говорят против представительной власти, пока
она не выходит за пределы этой сравнительно
ограниченной функции. По своей посредственной
интеллигентности избранные депутаты не в состоянии
направлять и регулировать сложные и многочисленные
процессы, из которых складывается национальная жизнь;
но у них достаточно ума, чтобы установить и
поддерживать простые принципы справедливости,
обусловливающие собой доброе поведение граждан в отношении друг
История этой борьбы изложена для русских читателей в книге
А Быковой «Рассказы из истории Англии». Спб. Изд. Д.
Алексеева, 1900 г.

1240
Герберт Спенсер
к другу. Эти принципы таковы, что главные их
применения доступны пониманию самого дюжинного человека.
Как ни туп средний избиратель, он все же видит
необходимость постановлений, предупреждающих грабеж
и убийство; он понимает пользу закона, требующего
уплаты долгов; он способен понять и необходимость мер,
препятствующих сильному тиранить слабого, и оценить
справедливость судебной системы, одинаковой как для
богатых, так и для бедных. Средний избиратель может
быть сам по себе человек недалекий, но под
руководством своих более умных сотоварищей он все же сумеет
придумать способы применения этих ограничительных
мер или, вернее, сумеет поддерживать уже
установленный порядок, постепенно выработанный его
предшественниками и, со своей стороны, делать кое-что для
усовершенствования его в том направлении, где это
представляется явно необходимым. Правда, даже и этим
ничтожным требованиям избиратели и депутаты
удовлетворяют не вполне. Правда, избиратели бывают иногда
слепы к самой ощутимой истине: они не понимают,
например, что во избежание законов,
покровительствующих дворянству в ущерб остальным членам общества,
не следует выбирать депутатов из дворян; но там, где
несправедливость таких сословных законов бьет в глаза, —
например, как это было с хлебными законами — у них
хватает и здравого смысла прибегнуть к решительным
мерам и отменить пристрастный закон. Правда, у
большинства законодателей не хватает проницательности,
чтобы понять, что большинство зол, которые они
стараются исцелить путем официального надзора и
руководительства, исчезли бы сами собой при скором, надежном
и дешевом суде; однако же закон о судебных
учреждениях в графствах (County-Courts-Acf) и другие недавно
введенные реформы показывают, что они, в сущности,
сознают важность более целесообразного отправления
правосудия.
Таким образом, невысокий уровень
интеллигентности, по необходимости отличающий
представительное правительство, делает его неспособным к
сложному делу регулирования всей жизни нации, но не делает
его неспособным к отправлению сравнительно
несложных обязанностей охраны граждан. Притом же
ясно, что по отношению к этой главной функции пра-

Опыты научные, политические и философские 1241
вительства интересы граждан и представителей
совпадают гораздо более, чем по отношению ко многим
другим функциям, принимаемым на себя правительством.
Для отдельно взятого члена парламента не особенно
важно, чтобы учителя, проповедники, санитарные
чиновники, распределители пособий бедным и другие
государственные чиновники хорошо исполняли свои
обязанности; но для него очень важно, чтобы жизнь
и собственность его были ограждены от насилия, а
следовательно, он, по всей вероятности, больше будет
заботиться о том, чтобы правосудие было хорошо
поставлено, чем о хорошей постановке дела в других
областях государственной жизни. Кроме того, сложность,
несоответствие частей и общая тяжеловесность
механизма, лишающая представительную власть
подвижности и решительности, необходимых для отеческого
надзора и руководства делами тридцати миллионов
граждан, не отнимают у него возможности издавать
и поддерживать постановления, препятствующие этим
гражданам вредить друг другу. Ибо принципы
справедливости не только просты, но и неизменны, и, раз они
в главных чертах уже вылились в известную форму,
правительству остается только развивать и
совершенствовать свои законы да изобретать принудительные
меры к выполнению их, а для этого представительная
власть, при всей медлительности и запутанности
своего действия, не непригодна. Таким образом,
происхождение, теория и результаты показывают, что
представительная власть лучше всего обеспечивает
справедливость в отношениях между классами и отдельными
личностями; возражения же против нее, столь веские,
когда дело идет о других пунктах ее деятельности в
обществе, в этом самом существенном пункте не говорят
против нее.
Таким образом, мы пришли к решению парадокса,
к примирению двух, по-видимому, противоречащих
положений. На вопрос: к чему пригодно представительное
правление? — мы отвечаем: оно пригодно, чрезвычайно
пригодно и более всех других пригодно именно к тому,
что является настоящей задачей всякого правительства.
Оно непригодно, совершенно непригодно, особенно
непригодно для делания того, чего правительство вообще
делать не должно.

1242
Герберт Спенсер
Остается еще один пункт. Выше мы сказали, что
представительная власть, несмотря на свои бьющие в глаза
недостатки, не только лучшая форма власти, но что и в самих
недостатках ее можно найти доказательства ее
превосходства. Заключение, к которому мы только что пришли,
доказывая, что эти недостатки мешают ей делать то, чего
правительство и не должно делать, уже доставило нам ключ
к пониманию этого, на первый взгляд, странного
уверения. Но здесь не худо будет дать нашим словам более
подробное разъяснение. Это приводит нас уже к чисто
научной стороне предмета.
Постоянно возрастающая сложность,
характеризующая прогрессирующие общества, есть результат
умножения числа различных частей, исполняющих различные
функции. В настоящее время доктрина разделения труда
до известной степени уже усвоена большинством; всем
известно, что в силу этого разделения труда каждый
ремесленник, фабрикант, каждый город и округ
мало-помалу суживают круг своей деятельности и наконец
ограничиваются одним видом труда. Занимающиеся изучением
устройства живых организмов находят, что процесс
развития всегда однообразен и сводится к тому, что каждый
орган постепенно получает свою определенную и
ограниченную функцию; так что и здесь шаг за шагом
происходит усовершенствованное «физиологическое
разделение труда». В нашей статье «Прогресс, его закон и
причина», помещенной в I томе Опытов, мы уже указывали на
то, что возрастающая специализация функций,
замечаемая во всех организмах, как индивидуальных, так и
общественных, есть одно из проявлений более общего
процесса, обнимающего всю природу, как органическую, так
и неорганическую.
Но эта специализация функций, составляющая закон
всякой организации, имеет двоякое действие. По мере
того как каждая часть приспособляется к своей
специальной функции, она становится менее способной к
выполнению других функций. Приспособиться к чему-нибудь
одному значит сделаться менее приспособленным ко
всему другому. Здесь у нас нет места пояснить эту истину
примерами. В любом новейшем сочинении по
физиологии читатель найдет множество подтверждении тому из
области эволюции живых организмов, а в сочинениях по-
литико-экономов ряд иллюстраций из истории эволю-

Опыты научные, политические и философские 1243
ции обществ. Здесь мы хотим только сказать, что
правительственный орган политического тыла подтверждает
своим примером эту истину наравне с другими органами.
В силу этого общего закона правительство,
приспособляясь к своей специальной функции, должно в то же время
утрачивать способности, необходимые для выполнения
других функций.
Но это уже, как мы сказали, относится к области
чистой науки. Первая и самая существенная обязанность
правительства — защищать подданных от нападений врагов
внешних и внутренних. В низших, неразвитых формах
общества, где дифференциация частей и специализация
функций имеются лишь в слабой степени, эта
существенная обязанность выполняется крайне несовершенно
и притом осложнена еще множеством других
обязанностей: правительство надзирает за поведением всех — как
индивидуумов, так и общества, — регулирует одежду,
пищу, омовения, цены, торговлю, религию — словом,
пользуется неограниченной властью. По мере того как
общество получает лучшее устройство, более
приспособленное к выполнению его главной функции, ограничивается
и власть его и возможность заниматься другими делами.
Возрастающая способность к выполнению истинного
своего долга влечет за собой уменьшение способности
выполнять все другие виды деятельности. К этому
заключению, составляющему вывод из общего закона
организации, мы пришли уже раньше путем индуктивного
рассуждения. Мы видели, что и в теории, и на практике
представительная форма власти лучше всякой другой
обеспечивает интересы справедливости. Мы видели
также, что во всех других отношениях и в теории, и на
практике эта форма власти худшая. Теперь оказывается, что
эта последняя характерная черта представляет собой
неизбежную спутницу первой. Несостоятельность во
многих отношениях, по-видимому сильно говорящая не
в пользу представительной власти, есть лишь
неизбежное следствие ее более полного приспособления к
своему настоящему делу и в этом смысле сама по себе служит
указанием, что мы имеем дело с формой власти,
наиболее свойственной высокоразвитым и прогрессирующим
обществам.
Не думаем, однако, чтобы это соображение было
оценено по достоинству теми, кого оно ближе всего касает-

1244
Герберт Спенсер
ся. Такие отвлеченные истины редко нравятся сенатам;
об описанной нами метаморфозе не упоминается у
Овидия; история, по крайней мере до сих пор написанная,
тоже не говорит о ней. Никакого намека на нее вы не
найдете в Синих книгах* и докладах различных
комиссий. Она не доказана и не засвидетельствована
статистикой. Очевидно, у нее мало шансов быть признанной
«практиками» — законодателями. Но немногим
избранным, занимающимся изучением собственно
социологии, мы рекомендуем обратить внимание на этот общий
факт, как на имеющий весьма важное значение. Тот, кто
имеет понятие об общих законах жизни и знает, что эти
общие законы управляют всеми социальными
явлениями, поймет, что это двойственное изменение характера
прогрессирующих правительств заключает в себе ответ
на первый из всех политических вопросов. Он поймет,
что специализация, в силу которой прогрессирующее
правительство становится более способным к
выполнению одной функции, теряя в то же время способность
к выполнению других, ясно указывает истинные
границы обязанностей государства. Он поймет, что, даже
помимо всех других доказательств, один этот факт
достаточно определяет, в чем заключается истинная сфера
законодательства.
Сборники парламентских документов.

Опыты научные, политические и философские 1245
IX
ВМЕШАТЕЛЬСТВО ГОСУДАРСТВА
В ДЕНЕЖНЫЕ И БАНКОВСКИЕ ДЕЛА
(Впервые напечатано в «Westminster Review»,
январь 1858 г.)
Взаимное доверие между отъявленными
мошенниками, не имеющими, как говорится, ni foi, ni loi, невозможно.
Между людьми безусловной честности взаимное доверие
должно быть безгранично. Это истины, не требующие
доказательств. Представьте себе нацию, состоящую только
из лгунов и воров, и всякие сделки между ее членами
должны будут по необходимости совершаться или путем
прямого обмена вещами, или при помощи денежных знаков,
имеющих непосредственную ценность. Все то, что имеет
вид платежного обещания, не может в среде этой нации
заменить действительного платежа, так как в
предположении, что подобные обещания не будут выполнены,
никто не захотел бы принимать их. С другой стороны,
представим себе нацию, состоящую из людей безусловно
честных, людей, столько же охраняющих права других, как
и свои собственные, и почти все торговые сделки между ее
членами могут совершаться путем отметки по банкирским
книгам их обоюдных долгов и претензий. В
предположении, что ни один человек не выпустит долговых
обязательств более, нежели сколько могут покрыть его
имущество и долговые претензии, все бумаги будут иметь ход в
той цене, какую они представляют. В таком случае монета
будет требоваться лишь в качестве мерила ценности и с
целью облегчать мелочные сделки, для которых она
физически всего удобнее. Все это мы признаем за истины
вполне очевидные.
Из вышесказанного следует, что в среде нации, не
вполне честной и не вполне бесчестной, может
существовать и существует смешанная денежная система,
представляющая частью знаки непосредственной ценности, час-

1246
Герберт Спенсер
тью знаки кредитные. Соотношение между количествами
этих двух родов знаков определяется совокупностью
различных причин.
В том предположении, что законодательство не
вмешивается и не нарушает естественного соотношения или
равновесия между монетой и бумажными знаками,
пропорция той и другой категории знаков будет зависеть, как
видно из вышеизложенного, от степени совестливости
народа. Каждый гражданин научается ежедневным
опытом, кому из граждан можно довериться и кому нельзя.
Ежедневный опыт указывает также, как далеко подобное
доверие может простираться. Из личной опытности и из
общего мнения, возникающего из опыта других, всякий
в состоянии убедиться более или менее точно, какой
кредит может быть оказан без риска. Если люди убеждаются,
что соседи их мало заслуживают доверия, то лишь весьма
малое количество платежных облигаций может
поступить в обращение. Наоборот, обращение платежных
обещаний будет значительно, если люди убедятся, что
исполнение торговых обязательств довольно верно. Таким
образом, первоначальным регулятором кредитной системы
является степень честности, свойственной обществу;
второй регулятор есть здесь степень осторожности.
При одинаковости прочих условий очевидно, что в среде
людей пылких, предприимчивых платежные обещания
будут приниматься охотнее и будут обращаться более
легко, нежели между людьми осторожными. Два лица,
обладающие совершенно равной опытностью по отношение
к торговому риску, будут при совершенно однородных
обстоятельствах открывать кредит или отказывать в нем
сообразно опрометчивости или осмотрительности
каждого из них. Две нации, различающиеся степенью
свойственной им осторожности, представят такое же различие
в относительных количествах банковых билетов и
векселей, обращающихся в их среде. Можно даже сказать, что
контраст между результатами будет в этом случае резче
контраста между причинами, их вызвавшими.
Господствующая опрометчивость, делая каждого гражданина
склонным открывать кредит сверх меры, развивает в нем также
сверх меры и готовность обращать свой собственный
капитал на рискованные предприятия, а последствием
этого бывает чрезмерное требование кредита от других
граждан. Тогда одновременно обнаруживается и усилен-

( )пыты научные, политические и философские 1247
I к )с требование кредита, и ослабление преград для него, и,
следовательно, возникает несоразмерное количество
бумажных денежных знаков. Наглядный пример подобных
национальных свойств и их последствий представляют
нам Северо-Американские Соединенные Штаты.
К этим сравнительно постоянным нравственным
причинам, от которых зависит обычное в среде общества со-
( )тношение между действительными и условными
деньгами, должно присовокупить еще некоторые преходящие
нравственные и физические причины, которые
производит временные изменения в помянутом соотношении.
Осторожность народа подвержена большим или меньшим
колебаниям. В пору мании железных дорог и при
некоторых других лихорадочных увлечениях мы видим, как
безрассудные ожидания овладевают целой нацией и
побуждают членов ее открывать кредит и пользоваться им почти
вовсе без расчета. Но главнейшие причины временных
колебаний суть те, которые непосредственно поражают
производительно затраченный капитал. Войны, неурожай
хлеба, а равно потери всякого рода, порождаемые
бедствиями других наций, обедняя общину, неизбежно ведут к
увеличению количества платежных облигаций
сравнительно с количеством действительных платежей. Что
остается делать гражданину, который вследствие этих причин
становится неспособным выполнить свои обязательства?
Что остается предпринять торговцу, у которого круг
покупателей сильно уменьшился вследствие высоких цен на
хлеб, или фабриканту, у которого товар лежит в складах
непроданным, или негоцианту, иностранные
корреспонденты которого оказываются несостоятельными? Так как
приход с дела оказывается недостаточным для покрытия
обязательств, сроки которых уже наступили, то каждому из
них приходится или изыскивать другие способы расчета,
или прекратить платежи. Но, прежде чем прекратить
платежи, всякий, конечно, постарается принести временные
жертвы — предложить возможно выгодные условия лицу,
которое согласится доставить необходимые средства
расплаты. Если можно представить обеспечение банкиру
и сделать заем, хоть и за высокий процент, — хорошо. Если
нет, придется, может быть, заложить собственность на
долгий срок лицу, пользующемуся кредитом: оно выдаст
векселя или прикажет своему банкиру выплатить
условленную сумму. Во всяком случае, появляются на рынке но-

1248
Герберт Спенсер
вые платежные обещания; если же затруднения
улаживаются путем аккомодационных векселей, результат
оказывается тот же. И количество появляющихся в обращении
платежных обещаний возрастает пропорционально числу
граждан, принужденных прибегнуть к тому или другому из
указанных способов. Если мы приведем это положение
к его общим началам, оно получит характер полной
очевидности. Именно: все банковые билеты, чеки, векселя
и пр. суть не что иное, как формы денежных требований,
какие бы ни были технические различия между этими
формами обязательств; различия, на которых
приверженцы «денежного» или «кредитного принципа» основывают
свои учения* подходят под общее определение. При
обыкновенном порядке вещей масса богатства, находящегося
в руках или в распоряжении деловых людей, оказывается
достаточной для выполнения этих обязательств, когда они
представляются к платежу: обязательства эти
удовлетворяются или соответствующей ценностью в монете, или
выдачей взамен одних денежных требований других таких же
требований, обращенных к учреждению несомненно
состоятельному. Но может случиться, что масса богатства,
находящегося в руках общества, значительно
уменьшилась. Предположим, что заметная доля необходимых
предметов или монеты, составляющей наиболее ходячую
равноценность этих предметов, отправлена вон из страны
с целью содержать армию или оказать помощь другому
государству, или же, предположим, что урожаи хлеба и
картофеля весьма скудны. Предположим, одним словом, что
в данное время нация обеднела. Что от этого происходит?
Очевидно, что часть денежных требований не может быть
удовлетворена. А что может произойти от подобного
неудовлетворения требований? Может случиться, что люди,
не имеющие средств удовлетворить эти требования,
или объявят себя несостоятельными, или покроют свои
обязательства выдачей, прямо или косвенно, взамен их,
Приверженцы так называемого «денежного» или «кредитного
принципа» (currency principle) стараются доказать, что «когда
дозволено выпускать банковые билеты, число билетов,
находящихся в обращении, должно быть всегда совершенно равно
количеству монеты, которая находилась бы в обращении, если бы
билеты не существовали», (см. «Основания политической
экономии» Г. Г. Маклеода, пер. М. П. Веселовского, стр. 569).

Опыты научные, политические и философские 1249
других обязательств на свои товарные запасы, дома или
земли. Это означает, что подобные обязательства, при
недостатке подвижного (или оборотного) капитала для их
удовлетворения, покрываются обязательствами,
выданными на капитал неподвижный (или основной). Денежные
требования, которые при ликвидации должны были бы
исчезнуть из обращения, тут снова появляются в иной
форме, и, таким образом, количество бумажных денежных
знаков увеличивается. Если война, голод или другая
причина обеднения продолжают действовать, тот же самый
процесс повторяется снова. Люди, у которых нет
неподвижного капитала для дальнейшего закладывания,
делаются несостоятельными; те же, у которых неподвижный
капитал еще оказывается, продолжают операцию залога
и этим путем увеличивают количество платежных
обещаний, находящихся в обращении. Очевидно, что, если
члены общества, годовые доходы которых едва превышают
цифру годовых денежных платежей, внезапно лишатся
части этих доходов, они должны в соразмерности задолжать
друг другу, и тогда документы, выражающее эти долговые
обязательства, должны, в соответствующей мере,
умножаться.
Это априористическое заключение вполне
согласуется с опытом торговой практики. Последнее столетие
неоднократно представляло доказательства истины этого
вывода. После громадного вывоза золота в 1795—96 гг.
в Германию на военные займы и в уплату по векселям,
выданным на государственное казначейство британскими
заграничными агентами, после огромных ссуд,
сделанных английским банком правительству под влиянием
нравственных побуждений, в обращении оказалось
чрезмерное количество банковых билетов. В 1796—97 гг.
обнаружились банкротства провинциальных банков; в
Лондоне проявилась паника, и на Английский банк, фонд
которого почти истощился, сделан был натиск. Платеж
звонкой монетой был прекращен, и таким образом
правительство разрешило отказ в покрытии
платежных'обещаний. В 1800 г. дальнейшие разорения, причиненные
дурным урожаем, в соединении с допущенной законом
11сразменностью банковых билетов, вызвали столь
значительное умножение последних, что они упали в цене.
В мирное время 1802 г. страна немного устроила свои
дела, и Английский банк был бы в состоянии покрыть свои
■10 I Спенсер

1250
Герберт Спенсер
обязательства, если бы правительство дозволило это. При
возобновлении войны явление это повторилось; то же
происходило и в позднейшее время — всякий раз, когда
общество, увлекаясь безрассудными надеждами,
обращало несоразмерную часть своего капитала в неподвижную
форму. Мы имеем также и более наглядные пояснения, —
пояснения внезапного прекращения торговых неудач
и банкротств вследствие внезапного увеличения массы
кредитных знаков. Когда в 1793 г. наступило общее
расстройство дел, вызванное преимущественно
неудовлетворительной банковой системой, развившейся в провинциях,
вследствие монополии Английского банка, когда натиск,
достигнув Лондона, так усилился, что напугал директоров
банка и заставил их сократить выпуски, вызывая через то
новые сильнейшие банкротства, — правительство (с целью
смягчить зло, косвенно созданное самим
законодательством) решилось выпустить билеты казначейства для лиц,
которые могли представить соответствующие обеспечения.
Этой мерой правительство давало возможность
стесненным гражданам отдать неподвижные капиталы в залог
под равноценные государственные платежные обещания,
с помощью которых они могли удовлетворить
поступившие на них требования. Мера эта имела волшебное
действие. Билетов казначейства потребовалось только на сумму
2 202 000 ф. ст. Одно лишь сознание, что сделать заем
представляется возможным, делало во многих случаях
само заключение займа излишним. Паника быстро
рассеялась. Заключенные займы были очень скоро покрыты.
В 1825 г., когда Английский банк, усилив панику
чрезвычайной сдержанностью своих выпусков, опять внезапно
изменил свою политику и в четыре дня выдал под
разного рода обеспечения билетов на сумму 5 000 000 ф. ст.,
паника разом миновала.
При этом надо указать на две важные истины. Мы
сейчас видели, что подобные расширения бумажного
денежного обращения, естественно возникающие в пору
обеднения народа или торговых затруднений, оказываются
в высшей степени спасительными. Выпуск обязательств
будущего платежа, когда не существует наличности для
немедленной расплаты, есть одно из средств, смягчающих
народные бедствия. Весь этот процесс сводится к отсрочке
торговых обязательств, не могущих быть
удовлетворенными немедленно. Вопросы, возникающее при этом, суть еле-

Опыты научные, политические и философские 1251
дующие: все ли негоцианты, фабриканты, торговцы и т. д.,
которые вследствие неблагоразумных затрат, войны,
голода и убытков по заграничным операциям лишены, до
некоторой степени, средств уплатить предъявленные им
требования, должны быть допускаемы к залогу принадлежащего
им основного капитала, или же, при недопущении
обязательств на этот неподвижный капитал, должны они быть
объявлены несостоятельными? С одной стороны, если им
будет дозволено воспользоваться кредитом, который
охотно оказывается со стороны их сограждан под
предлагаемые им ценности, то многие из них успеют преодолеть
затруднения: благодаря постепенному накоплению новых
капиталов они будут в состоянии мало-помалу уплатить
свои долги в полной сумме. С другой стороны, если они
будут объявлены несостоятельными, увлекут за собой других,
которые, в свою очередь, повлекут за собой новые
банкротства, — все кредиторы понесут страшные потери. При этом
имущества, продаваемые на огромные суммы и во что бы
то ни стало в такую пору, когда оказывается сравнительно
мало людей, могущих делать покупки, будут отчуждаться не
иначе как с явным убытком, и, следовательно, люди,
которые в год или два могли бы получить удовлетворение в пол-
I юй сумме, должны будут довольствоваться 10 шиллингами
лл фунт стерлингов. К этому злу присоединяется зло еще
оолее сильное — вред, нанесенный общественному
устройству. Множество учреждений, занимающихся
приводом, производством и распределением продуктов,
совершенно уничтожаются при этом; десятки тысяч людей оста-
io гея без занятий, и, прежде чем та или другая фабрика
успеет возобновить производство, много времени будет
I к перяно, много труда будет потрачено и много возникнет
новых бедствий. Но между этими двумя решениями какой
( делать выбор? Предоставьте естественному процессу вра-
• ieir.ii шя идти своим путем, и зло будет или обойдено в зна-
чптсльной мере, или распределится незаметным образом
ил значительный период времени. Приостановите этот
процесс, и все зло, падая разом на общество, вызовет
попек >ду разорение и нищету.
Вторая важная истина состоит в том, что усиление об-
I мщения платежных обещаний, причиняемое абсолютным
мни относительным обеднением, приводится опять к
нормальным пределам, лишь только потребность в
расширении минует. Особенности подобных обстоятельств пред-

1252
Герберт Спенсер
полагают уже, что всякий, кто заложил свой неподвижный
капитал с целью приобретения средств покрыть свои
обязательства, совершил эту сделку на весьма невыгодных
условиях; поэтому все такие люди чувствуют непреодолимое
стремление освободить имущество из-под залога как
можно скорее. Всякий, кто в пору коммерческих затруднений
делает заем из банка, должен платить весомые проценты.
Поэтому, лишь только наступает счастливая пора и барыши
его начинают увеличиваться, он с радостью спешит
избавиться от этого тяжелого налога, уплачивая взятую ссуду;
причем он возвращает банку такое же количество его
платежных обещаний, какое получил оттуда прежде, и таким
образом обращение билетов уменьшается настолько,
насколько оно увеличилось от первоначальной сделки.
Рассматриваемый независимо от технических различий
банкир исполняет в этом случае обязанность агента, именем
которого торговцы выдают обращающиеся денежные
обязательства на принадлежащие им имущества. Агент этот
известен уже публике как лицо, выдающее обязательства на
капитал частью подвижный, частью неподвижный, —
обязательства, имеющие постоянный характер и представляющие
по своим размерам полные удобства. В описанных выше
особых обстоятельствах агент выпускает больше таких
обязательств, под обеспечение передаваемых в его распоряжение
капиталов, имеющих свойство неподвижности. Его
клиенты закладывают свои имущества через его посредство,
вместо того чтобы совершать эту сделку прямо от своего
имени, — ради больших удобств, которые доступны ему
и недоступны его клиентам. Но так как банкир требует за
содействие и принимаемый на себя риск известной платы,
то клиенты стараются как можно скорее выкупить свои
имущества и покончить временные сделки, вследствие чего
масса обращающихся кредитных знаков уменьшается.
Из этого мы убеждаемся, что баланс смешанной
денежной системы заключает в себе, при всякого рода
обстоятельствах, элементы для поддержания равновесия.
Оставляя в стороне соображения о физических
удобствах, мы видим, что среднее отношение бумаг к монетам
зависит, во-первых, от степени взаимного доверия,
развитого в народе, и, во-вторых, от степени благоразумия,
свойственного народу. Когда вследствие необычайного
развития благосостояния необычайно увеличивается
количество торговых сделок, то в соответствующей мере

Опыты научные, политические и философские 1253
увеличивается и количество знаков, как металлических,
так и бумажных, выпускаемых для удовлетворения
возникающих требований. Когда же вследствие войны, голода
или чрезмерных затрат масса богатства, находящегося
в руках граждан, оказывается недостаточной для уплаты
их долговых претензий друг к другу, количество
обращающихся долговых документов начинает увеличиваться по
отношению к количеству золота; затем, по мере
ликвидации возросших таким образом долгов, масса документов
начинает опять уменьшаться.
Что эти регулирующие сами себя процессы действуют
не вполне совершенно — это не подлежит ни малейшему
сомнению. В человечестве, преисполненном
несовершенств, они не могут действовать иначе, как
несовершенно. Люди, которые бесчестны, опрометчивы или глупы,
неизбежно несут наказания за свою бесчестность,
опрометчивость или глупость. Тому, кто воображает, что помощью
какого-либо патентованного законодательного механизма
общество порочных граждан может быть приведено к од-
I юму уровню действий с обществом хороших граждан, мы
11С станем доказывать противного. С тем, кто думает, что
действия людей, лишенных честности и
предусмотрительности, могут с помощью каких-либо хитро придуманных
парламентских актов быть направлены таким образом,
чтобы дать результаты честности и дальновидности, нам
нечего рассуждать. Если найдутся люди (и мы полагаем,
что их не мало), которые убеждены, что в пору
коммерческих затруднений, возникающих от обеднения или других
естественных причин, зло может быть устранено одним
росчерком министерского пера, — то мы не станем
доказывать им, что это невозможно. Пусть они думают как
хотят; но истина, что правительство не может выполнить ни
( >дну из этих задач, несомненна. Правительство, как мы
постараемся доказать, может только породить и в некоторых
случаях порождает коммерческие бедствия. Мы
постараемся также показать, что оно может усилить и в
некоторых случаях действительно усиливает промышленные
бедствия, вызванные другими причинами. Но если оно
может создать затруднения или усилить их, то, с другой
стороны, оно не в состоянии предупредить их.
Все, что правительство должно делать в подобных
случаях, — это отправлять свою обычную обязанность:
охранять правосудие. Обеспечение заключаемых обязательств

1254
Герберт Спенсер
есть одна из функций, входящих в его общую функцию —
охранение прав граждан. А в числе обязательств,
выполнение которых оно призвано обеспечивать, заключаются
и обязательства, выражаемые в кредитных документах,
векселях, чеках и банковых билетах. Если кто-либо выдает
обещание платежа по востребованию или в определенный
срок и не исполняет этого обещания, то правительство,
в силу своей покровительственной роли, должно по
требованию кредитора понудить исполнение обещания, во что
бы это ни обошлось должнику, и если не вполне, то хотя
в той мере, в какой средства должника допускают это.
Обязанность правительства по отношению к денежным
знакам заключается так же, как и в других случаях, в суровом
применении законов о банкротстве ко всем, кто заключает
обязательства, которых не в состоянии выполнить. Если
оно слишком ослабит взыскание, являются
злоупотребления; если оно усилит взыскание через меру — тоже.
Взглянем на факты.
Если бы мы могли привести здесь в подробности
историю Английского банка, показать, что привилегии,
заключающиеся в первой его хартии, были подкупом, на
который решилось несчастное правительство из крайней
необходимости заключить значительный заем, и что вскоре
затем состоялся закон, запрещавший составление
банкирских товариществ более нежели из шести лиц, с целью
предупредить выпуск билетов Компании Южного моря
и тем охранить банковую монополию; если б мы
представили, как правительственные льготы, расточавшиеся
банку, сопровождались новыми претензиями со стороны
банка к правительству; если б мы изобразили все это в
подробности, — мы увидели бы, что банковое законодательство,
на первых порах его, было организованным нарушением
справедливости. Не восходя к слишком отдаленному
периоду, начнем с происшествий, ознаменовавших конец
прошлого столетия. Наши правители того времени
вовлеклись в войну — с достаточными причинами или нет, мы не
будем о том распространяться. Они выдали огромные
суммы золота своим союзникам. Они требовали
значительных ссуд от Английского банка, который не осмеливался
отказать. Таким образом они вынудили банк к
чрезмерному выпуску билетов. Другими словами, они столь
значительно сократили подвижный капитал общества, что
обязательства не могли исполняться, а громадное количество

Опыты научные, политические и философские 1255
платежных обещаний заняло место действительных
платежей. Скоро после того исполнение этих обещаний
сделалось столь затруднительным, что было даже запрещено
законом, т. е. платеж звонкой монетой был приостановлен.
В этих последствиях — в обеднении народном и в
обусловленном им ненормальном состоянии денежного
обращения — государство является ответственным. Какая доля
упреков ложится на правящие классы и какая доля на народ,
в обширном смысле мы не беремся определять. Нам
необходимо только заметить, что бедствие возникло из
действий правительственной власти. Когда в 1802 г., после
кратковременного мира, общественный капитал снова возрос
до того, что выкуп платежных обещаний сделался возмож-
11ым, Английский банк с нетерпением желал начать
операцию обмена; но законодательная власть произнесла свое
veto. Таким образом, вредные последствия системы
неразменных денежных знаков продолжали существовать после
того времени, когда они могли бы по естественному ходу
вещей быть устранены. Еще гибельнее были другие по-
с ледствия правительственного вмешательства. Когда пла-
it-ж звонкой монетой был прекращен, правительство, вме-
i то того чтобы охранять обязательную силу договоров,
мл время само подорвало эту силу, говоря банкирам: «Вы
не: обязаны расплачиваться монетой по платежным
обещаниям, которые вы выпускаете». Таким образом
естественные преграды излишнему увеличению платежных
обещаний были устранены. Что же из этого вышло? Банки,
не будучи обязаны разменивать свои билеты на звонкую
M* >пету и без затруднения получая из Английского банка
массы его билетов в обмен на неподвижные ценности,
стали производить ссуды до каких угодно размеров. Так как
• m нки не были вынуждены возвышать учетный процент
< ( >размерно уменьшению находившегося в их
распоряжении капитала и так как они получали прибыль от всякого
ийма (билетами) под обеспечение неподвижными капи-
I алами, то развились ненормальная легкость в
совершении займов и ненормальное желание делать ссуды. Так вы-
1М.ШЫ были безрассудные спекуляции 1809 г., —
спекуляции, которые не только поддерживались описанными
< к >< тоятельствами, но в значительной степени были прямо
тикты чрезмерными выпусками билетов. Такие выпуски,
испою очередь, неестественно возвышая цены, усиливали
кажущуюся выгодность помещения капиталов. Не следует

1256
Герберт Спенсер
забывать, что все это случилось в такую пору, когда
по-настоящему должна была бы господствовать самая строгая
бережливость, в пору разорения страны от
продолжительных войн, в пору, когда без заблуждений, порожденных
законодательством, проявилась бы коммерческая
сдержанность и осторожность. В тот именно момент, когда долги
общества достигли небывалых размеров, оно было
увлечено к еще более сильному увеличению долговых
обязательств. После этого становится понятным, что и
постепенное увеличение количества платежных обещаний, и
падение их в цене, и торговые бедствия, возникшие из такого
порядка вещей в 1814—1816 гг., когда девяносто
провинциальных банков обанкротилось, а еще большее число
закрылось, — все это было создано самим же государством,
частью вследствие войны, которая — была ли она необходима
или нет — велась правительством, а частью вследствие
вмешательства в дело обращения денег.
Прежде чем перейдем к позднейшим фактам, укажем
мимоходом на подобное же искажение денежной
системы, возникшее еще до того в Ирландии. При разборе дела
парламентской комиссии в 1804 г. м-рКолъвилъ, один из
директоров Ирландского банка, заявил, что до
обнародования запретительного билля этому банку, — билля,
которым платеж звонкой монетой был приостановлен,
директора в случае возрастания требований на выдачу золота
обыкновенно прибегали к сокращению выпуска билетов.
Говоря деловым языком, это значит, что они при
достаточно сильном требовании возвышали учетный процент, а
через то увеличивали получавшуюся ими прибыль и
предупреждали опасность банкротства. В течение этого
периода, не испытавшего еще регламентации, сумма
обращавшихся билетов составляла от 600 000 до 700 000 ф. ст.
Но лишь только закон взялся обеспечить банк против
опасности банкротства, масса билетов стала быстро
возрастать и очень скоро достигла 3 000 000 фунтов.
Результаты, заявленные перед комиссией, были следующие:
вексельный курс на Англию значительно упал; тотчас же вся
доброкачественная монета была вывезена в Англию;
вместо нее в Дублине (где нельзя было выпускать мелких
билетов) появилась низкопробная монета, уменьшенная
в ценности почти на пятьдесят процентов, в других же
местах показались векселя, сроком на двадцать один день
выпускавшиеся людьми всех сословий и на всякие суммы,

Опыты научные, политические и философские 1257
даже на шесть пенсов. Это чрезвычайное размножение
мелких векселей было вынуждено невозможностью
производить иным путем розничную торговлю после того, как
серебряная монета исчезла из обращения. Во всех этих
бедствиях виновата была опять законодательная власть. Массы
«серебряных билетов» возникли вследствие вывоза
серебра; вывоз серебра причинен был крайним падением
вексельного курса на Англию; это падение произошло от
чрезмерного выпуска билетов Ирландским банком, а этот
чрезмерный выпуск зависел от признанной законом не-
разменности билетов. Хотя эти факты давно уже были
приведены комиссией палаты общин, защитники так
называемого «денежного принципа» еще и теперь
ослеплены до того, что указывают на это умножение
шестипенсовых платежных обещаний, как на доказательство вреда
нерегулированной денежной системы.
Возвращаясь к Английскому банку, перейдем прямо к акту
1844 г. Будучи еще протекционистом, веруя еще в
благодетельную силу закона, направляющего торговлю, сэр Роберт
Пиль задумал предупредить повторение денежных кризисов,
какие случились в 182 5,1836 и 1839 гг. Упуская из виду ту
истину, что если денежный кризис не причинен
вмешательством законодателей, то он возникает или от абсолютного
обеднения, или же от разорения, производимого
рискованными и чрезмерными затратами, и что против
человеческого неблагоразумия так же, как и против атмосферической
невзгоды, не существует лекарства, — он отважно
провозгласил, что «лучше предупредить пароксизм, нежели усиливать
его», и предложил банковый акт 1844 г. как меру
предупредительную. Как беспощаден был приговор природы над этим
наследием протекционизма, мы знаем все. Денежная
подвижная скала была, такой же ошибкой, как и ее первообраз*.
Под этим первообразом разумеется échelle mobile,
примененная в торговле хлебом. Опыты подобной системы, имеющей
целью в обыкновенные годы обеспечить на национальном рынке
всю хлебную торговлю, производились в Англии еще в XYII, а во
Франции в XVIII в.; но полного развитая она достигла в эпоху
Реставрации.
Акт 1841 г. ограничил выпуски билетов Английского банка
определенной суммой публичных ценностей в 14 000 000 ф. ст. с тем,
чтобы каждый билет, выпускаемый сверх этой суммы, был
обеспечен металлом (Прим. пер.)

1258
Герберт Спенсер
Не далее как 3 года спустя возник первый из тех денежных
кризисов, которые должны были быть предупреждены
указанными мерами. Чрез 10 лет произошел второй такой
же кризис. И в обоих случаях предупредительная мера до
того усилила зло, что временная отмена акта сделалась
безотлагательной необходимостью.
Казалось бы, что даже и при отсутствии подобных
фактов всякий должен бы понять, что посредством
парламентского акта невозможно помешать безрассудным
людям совершать безрассудные поступки; а если нужны такие
факты, то казалось бы, что история нашей торговли до
1844 г. представляет их достаточно. Но суеверное
благоговение перед правительственными актами не хочет знать
таких фактов. И мы не сомневаемся, что даже и теперь,
когда несостоятельность подобных средств против
спекуляции выказалась уже дважды и самым наглядным образом;
когда опыт показал, что последние торговые катастрофы
не имели ничего общего с выпуском банковых билетов,
а напротив, как видно из примера Западного
Шотландского банка, случились в пору сокращенных выпусков; когда
в Гамбурге, где «денежный принцип» был проведен с
буквальной точностью, кризис обнаружился сильнее, чем во
всех других местах, — даже и теперь остается еще много
людей, верующих в действительность предупредительных
мер, придуманных сэром Робертом Полем. Как мы уже
заметили, меры Пиля не только не принесли пользы, но даже
усилили панику, для предупреждения которой были
предназначены. Иначе и быть не могло. Мы показали уже в
начале статьи, что увеличение количества платежных
обещаний, являющееся в пору разорения, причиняемого войной,
голодом, чрезмерными затратами или убыточными
заграничными операциями, есть благодетельный смягчающий
процесс — род отсрочки действительных платежей до тех
пор, пока они сделаются возможными, — средство,
предупреждающее всеобщее банкротство, естественный акт
самосохранения. Мы показали, что таков не только
априористический вывод; что многие факты из нашей торговой
истории объясняют и доказывают естественность,
благотворность и необходимость поддерживаемой нами
теории. Если б этот вывод нуждался в подкреплении
дальнейшим опытом, мы могли бы привести в пример
позднейшие события в Гамбурге. В этом городе нет в обращении
билетов, кроме таких, равноценность которых, заключаю-

Опыты научные, политические и философские 1259
щаяся в драгоценных металлах или камнях, хранится
в банке; там никто не может получить, как у нас, банковые
платежные обещания в обмен на кредитные бумаги.
Отсюда произошло, что, когда гамбургские купцы, не получая
переводов из-за границы, внезапно лишились средств к
покрытию своих обязательств, причем закон не давал им
возможности достать банковых платежных обещаний под
залог имущества, — банкротство поразило их поголовно.
И что же случилось впоследствии? Чтобы предупредить
общее разорение, правительство вынуждено было
постановить, что все векселя, которым наступили уже сроки
платежа, должны воспользоваться еще месячной льготой и что
немедленно должен быть учрежден государственный
учетный банк для выпуска государственных платежных
обещаний, с обеспечением другими процентными бумагами.
Из этого видно, что правительство, разорив сначала своим
запретительным законом целую массу негоциантов, было
принуждено узаконить такую отсрочку платежей,
которая — не будь даже этого закона — совершилась бы сама
собой, в силу естественных причин. При этом новом под-
тсрждении априористического вывода можно ли еще
сомневаться, что наши последние коммерческие
затруднения были только усилены актом 1814 г.? Не известно ли
всем и каждому в Сити, что прогрессивно возраставшее
требование на аккомодационные сделки обусловливалось
в значительной степени убеждением, что вследствие
банкового акта скоро не будет вовсе никаких аккомодаций?
Не известно ли каждому лондонскому негоцианту, что его
соседи, имевшие векселя, которым наступали сроки,
предвидя, что при наступлении этих сроков банк будет
производить учет за более высокие проценты или не будет
учитывать вовсе, старались вперед реализовать эти векселя?
Не известен ли всем и каждому тот факт, что подобное
стремление собирать деньги не только сделало натиск на
банк более сильным, нежели было бы при других
обстоятельствах, но, извлекая из обращения как золото, так и
билеты, сделало банковые выпуски на время бесполезными
для публики? Не случилось ли при этом то же, что было
в 1793 и 1820 гг., т. е. не оказалось ли, что лишь только
запретительная мера была отмечена, как одно сознание, что
займы могут быть заключены, предупредило потребность
в действительном их применении? И в самом деле, один
уже тот факт, что с отменой акта внезапно исчезла и пани-

1260
Герберт Спенсер
ка, не служит ли достаточным доказательством, что акт
был в значительной мере причиной возникновения
паники? Посмотрим еще на дальнейший результат
законодательного вмешательства. При обыкновенных
обстоятельствах акт сэра Роберта Пиля, обязывая Английский банк,
а отчасти и провинциальные банки держать в запасе
больше золота, нежели они стали бы держать при других
условиях, возложил на нацию налог, сообразный процентам
с той доли золотой монеты, которая превышала
потребность, — налог, который в течение последних тринадцати
лет, по всей вероятности, достигал нескольких миллионов.
Таким образом, в двух случаях, когда возникали кризисы,
которые должны бы были быть предупреждены, акт, усилив
натиск на банк, довел до банкротства много почтенных
фирм, которые иначе удержались бы, и усугубил бедствия
не только торгового, но и рабочего населения. Поэтому он
дважды был отменяем именно в такую пору, когда
благодетельное влияние его должно бы было выказаться наиболее
сильно. Этот акт вел к напрасным расходам,
злоупотреблениям и банкротствам. Между тем господствующее
заблуждение еще столь сильно, что акт, по всей вероятности,
будет удержан! «Но, — спрашивают наши противники, —
неужели же можно дозволить банку выпустить все золото за
пределы страны, не полагая этому никакой преграды?
Неужели можно допустить до такой степени истощить запас
золота, чтобы подвергнуть риску разменность банковых
билетов? Неужели следует дать средства банку
беспрепятственно увеличивать выпуски билетов и создавать таким
образом систему обесцененных бумажных денежных
знаков?»
В пору господства теории свободной торговли как-то
странно давать ответы на подобные вопросы, и, если б
само законодательство не путало фактов и идей,
непростительно было бы делать такие вопросы.
Во-первых, господствующее убеждение, что отлив
золота из страны составляет (по самой сущности своей и во
всех случаях) зло, есть не что иное, как род
политического суеверия, возникшего частью из старинного поверья,
что богатство заключается исключительно в деньгах, а
частью — из условий искусственно созданного
законодательством порядка вещей, при котором отлив золота
являлся действительно признаком искаженной денежной
системы, — мы разумеем период прекращения размена

Опыты научные, политические и философские 1261
билетов. Когда закон уничтожил миллионы договоров,
охрана которых лежала на прямой его обязанности; когда
он освободил банкиров от уплаты монетой по их
обязательствам и сделал ненужными запасы золота,
предназначавшиеся для платежей; когда он устранил, таким образом
эту естественную преграду чрезмерным выпускам и
обесцениванию билетов; когда он приостановил отчасти
внутренний спрос на золото, который всегда соперничает
и балансируется иностранным спросом, — естественным
последствием этого должен был явиться чрезмерный
отлив золота. Мало-помалу оказалось, что отлив золота был
результатом чрезмерного выпуска билетов и что
сопровождавшая этот выпуск высокая цена золота при платеже
за него билетами выражала обесцененье билетов. Тогда-то
и выработалась доктрина, которая учит, что
неблагоприятное положение иностранных вексельных курсов,
доказывая отлив золота, указывает на чрезмерное обращение
билетов и на то, что выпуски билетов должны быть
обусловливаемы состоянием вексельных курсов
Так как подобное неестественное положение денеж-
1 юй системы держалось целую четверть столетия, то
доктрина, обусловливающая эту систему, успела упрочить за
собой место в общественном мнении. Заметим при этом
одно из многочисленных вредных влияний
законодательного вмешательства. Искусственный прием, годный
только для положения, созданного искусственно же,
пережил момент возвращения к естественному порядку
вещей, через что понятия людей о денежной системе
усвоили себе хроническую запутанность.
Дело в том, что если в период узаконенной неразмен-
мости банковых билетов отлив золота может доказывать
и часто действительно доказывает чрезмерный выпуск
билетов, то при обыкновенных обстоятельствах отлив
золота имеет очень мало или даже вовсе не имеет связи
с выпуском билетов и обусловливается чисто торговыми
I фичинами. И такой отлив золота, обусловленный
торговыми причинами, не только не представляет вреда, но,
напротив, бывает хорошим признаком. Оставляя в стороне
такие явления, как вывоз золота для вспомоществования
иностранным армиям, причинами отлива его следует
принять или действительное переполнение рынка
товарами всякого рода, включая и золото (что и влечет за
собою посылку золота за пределы страны для помещения

1262
Герберт Спенсер
капитала за границей), или же крайнее изобилие в самом
золоте в сравнении с другими главнейшими товарами.
И если в последнем случае отлив золота доказывает
абсолютное или относительное обеднение нации, то он служит
в то же время и средством, смягчающим вредные
последствия такого обеднения. Посмотрим на этот вопрос с точки
зрения политической экономии, и тогда мы убедимся
в очевидности этой истины. Нация для своего домашнего
обихода и потребления нуждается в известных
количествах товаров, к числу которых принадлежит и золото. Все
эти товары и в отдельности, и в совокупности подвержены
истощению или от дурных неурожаев, или от
опустошений, причиненных войною, или от убытков по
заграничным оборотам, или от чрезмерного отвлечения труда или
капитала в каком-либо специальном направлении. Когда
проявляется таким образом недостаток в каком-либо из
главнейших товаров, что может служить врачующим
средством? Товар, который оказывается в излишестве (если же
излишества нет, то тот, без которого легче обойтись),
вывозится в обмен на добавочное количество недостающего
товара. И действительно, вся наша заграничная торговля, в ее
полном составе, как при обыкновенных, так и при
чрезвычайных обстоятельствах состоит в подобном процессе.
Когда же случается, что товар, который может быть
отпущен, не требуется за границу, или (как было недавно) что
главный иностранный потребитель на время лишился
возможности покупать, или, наконец, что товар, без которого
мы наиболее легко можем обойтись, есть золото, тогда
само золото начинает вывозиться в обмен на предметы, в
которых мы наиболее нуждаемся. Какую бы форму ни
приняла подобная сделка, она, в сущности, не что иное, как
приведение предложения различных родов товаров в
соответствие со спросом на них. Факт, что золото вывозится,
служит лишь доказательством, что потребность в золоте
менее ощутима, чем в других предметах. При таких
обстоятельствах отлив золота будет продолжаться и должен
продолжаться до тех пор, пока других предметов будет
столь много, а золота окажется столь мало, что спрос на
золото сравняется со спросом на другие предметы. Тот,
кто вздумает помешать этому процессу, будет так же
благоразумен, как скряга, который, видя, что семья осталась
без хлеба, предпочитает уморить ее с голоду, чем открыть
свой кошелек

Опыты научные, политические и философские 12бЗ
Другой вопрос, делаемый нашими оппонентами,
состоит в следующем: «Должно ли дозволять банку истощать
его металлический фонд до того, что разменность билетов
могла подвергнуться риску?». Этот вопрос столь же
малооснователен, как и первый. На него можно отвечать
другим вопросом, поставленным несколько шире: «Должно ли
допускать негоцианта, фабриканта или торговца
затрачивать принадлежащие им капиталы таким образом, чтобы
исполнение принятых ими на себя обязательств
подверглось риску?». Если на первый вопрос следует отвечать
«нет», то такой же ответ должно дать и на второй. Если на
второй вопрос ответом должно быть «да», то такой же
ответ следует дать и на первый. Всякий, кто предположил бы,
что правительство должно наблюдать за операциями
каждого торговца с тем, чтобы обеспечить состоятельность
расчета по каждой денежной претензии, которой
наступит срок, мог бы также требовать, чтобы и банкиры были
под подобным контролем. Но если никому не приходит
в голову домогаться первого, то чуть ли не все готовы
уверять, что последнее необходимо. Есть люди, которые, по-
видимому, воображают, что банкир благодаря своим
занятиям приобретает какую-то непонятную наклонность
разоряться и что в то время, как торгующие другими
предметами удерживаются от увлечений страхом банкротства,
люди, торгующие капиталом, испытывают такое
непреодолимое желание появиться на страницах газетных
объявлений о несостоятельных должниках, что один только
закон в состоянии удержать их от удовлетворения этого
желания! Нет, кажется, надобности доказывать, что
нравственная узда, действующая на других людей, должна
действовать и на банкиров. Если же нравственные побуждения
недостаточны для обеспечения полной безопасности,
то можно быть уверенным, что никакие самые искусные
законодательные уловки не в состоянии заменить эти
побуждения с большим успехом. Господствующее мнение,
что если дать банкирам свободу, то они могли бы и
действительно стали бы выпускать билеты до безграничного
количества, есть одно из нелепых заблуждений, —
заблуждение, которое, однако, не возникло бы, если б сам закон не
вызвал чрезмерных выпусков бумаг. Дело в том, во-первых,
что банкир не может увеличить выпуск билетов по своему
произволу. Единогласное свидетельство банкиров,
опрошенных различными парламентскими комиссиями, убеж-

1264
Герберт Спенсер
дает, что «количество делаемых ими выпусков
исключительно обусловливается размерами местных оборотов
и ходом торговых дел известного околотка» и что билеты,
выпущенные сверх потребности в них, «тотчас же
возвращаются в банк». Во-вторых, банкир, вообще говоря, не
пожелает выпустить билетов более, нежели позволяет
безопасность: он предвидит, что если его платежные
обещания, находящиеся в обращении, значительно превышают
его средства к удовлетворению их, то он неизбежно
рискует быть вынужденным к прекращению платежей, —
результат, которого он столько же страшится, как и другие
люди. Если б потребовались факты для доказательства
этого, можно бы привести в пример историю двух банков:
Английского и Ирландского. Оба эти банка, пока
правительство не вмешивалось в их дела, обыкновенно соразмеряли
свои выпуски с количеством металлического фонда, и нет
сомнения, что они и впредь были бы не менее
благоразумны, если б не утвердившееся в них сознание, что они могут
опираться на государственный кредит.
На третий вопрос: «Следует ли допускать, чтобы банки
выпускали билеты в таком количестве, которое бы
причиняло обесценение?» — ответ, в сущности, дан уже в двух
первых. Обесценения билетов не может быть до тех пор,
пока они обмениваются на золото по востребованию.
До тех же пор, пока правительство, сознавая свою
обязанность, настаивает на исполнении договоров, перспектива
банкротства всегда будет служить к предупреждению
таких выпусков, которые бы подвергли сомнению
возможность размена билетов на монету. Пугало обесценения
вовсе не существовало бы, если бы не неудачные
вмешательства правительства. На примере Америки, где являлось
подобное обесценение, мы видим, что виновато в нем
одно правительство. Оно не настаивало на исполнении
договоров, не признавало тотчас банкротами тех, кто был
несостоятелен к платежу по билетам металлом, и если
полученные нами сведения верны, то даже смотрело сквозь
пальцы на оскорбления лиц, приносивших билеты для
оплаты*. Во всех других случаях правительства сами играли
Писано в 1858 г., когда «greenbacks»** не были еще известны.
Greenbacks называются неразменные билеты, выпущенные в
последнюю войну. Задняя сторона их зеленая, от этого они и
получили свое название. (Прим. ?гер.)

Опыты научные, политические и философские 12б5
главную роль. Так, обесцененные бумажные деньги во
Франции во времена революции были бумаги
государственные; то же самое было в Австрии и в России. Все
обесцененные бумаги, которые встречались у нас в
Великобритании, были во всех отношениях и в полном смысле
бумагами государственными. В 1795—96 гг. никто другой как
правительство вынудило чрезмерный выпуск билетов
Английского банка, приведший к прекращению платежей
звонкой монетой. В 1802 г. правительство же запретило
возобновление размена, когда Английский банк желал
восстановить его. То же правительство в течение четверти
столетия поддерживало неразменность билетов, которые
вследствие того чрезмерно увеличились числом и упали
в цене. Полное искажение системы было приготовлено
государственным вмешательством и упрочено
государственной санкцией. Между тем теперь государство приходит
в благородное негодование при виде преступления,
совершенного его же подстрекательствами! Придумав свалить
грех на плечи своих орудий, государство важным тоном
укоряет банкиров в их проступках и с серьезным видом
придумывает меры к тому, чтобы проступки эти не
повторялись!
Итак, мы утверждаем, что ни для отвращения вывоза
золота, ни для охраны против чрезмерных выпусков билетов
вмешательство законодательной власти не может быть
признано пригодным средством. Если правительство
возьмется энергически за применение закона о всякого рода
пссостоятельностях, то собственный интерес банкиров
и торговцев сделает все остальное: зло, возникающее из
отсутствия торговой честности и торгового благоразумия,
принадлежит к числу таких неблагоприятных влияний,
которые вмешательство закона может только усилить,
а никак не предупредить. Позвольте Английскому банку,
вместе со всеми другими банками, руководствоваться
лишь условиями их собственной безопасности и их
собственных выгод, и из этих соображений возникнет именно
столько умеряющей силы, сколько нужно для ограничения
отлива золота или выпуска билетов: вот единственная
преграда, которая с пользой может быть противопоставлена
спекулятивной деятельности. Когда какое-либо
обстоятельство ведет публику к усиленному черпанию денежных
средств из банков, тотчас же обнаруживается повышение
учетного процента, предписываемое как желанием полу-

1266
Герберт Спенсер
чить более прибылей, так и желанием избегнуть опасного
истощения банковых средств. Такое повышение учетного
процента предупреждает чрезмерные требования,
ограничивает чрезмерное увеличение обращения билетов,
останавливает спекулянтов от заключения дальнейших
обязательств и, если золото еще вывозится, уменьшает выгоды
вывоза. Дальнейшие повышения учетного процента
усиливают те же самые последствия, пока наконец никто не
станет требовать учета, кроме лиц, которым угрожает
прекращение платежей. Тогда увеличение кредитных знаков
прекращается, а отлив золота, если он еще продолжался,
останавливается вследствие домашнего спроса,
превышающего требования из-за границы. Если же в пору
коммерческих затруднений и под влиянием соблазна
воспользоваться высоким учетом банки допускают, чтобы масса их
билетов достигла несколько опасной цифры, то действия
их оправдываются необходимостью. Операция эта, как
уже упомянуто выше, состоит в том, что банки под залог
надежных ценностей ссужают своим кредитом торговцев,
которые без этой ссуды объявили бы себя банкротами.
Никто не станет отрицать, что банки должны принимать на
себя некоторый риск, чтобы спасти от неминуемого
разорения массы людей вполне состоятельных. Кроме того,
во время кризиса, который таким образом
предоставляется своему естественному ходу, действительно наступает то
нравственное очищение торговой сферы, которое,
по мнению многих, может быть достигнуто лишь при
содействии какого-либо парламентского акта. При
описанных обстоятельствах люди, имеющие надежные ценности
для залога, получат банковую ссуду; люди же, торговавшие
без капитала или свыше своих средств, не имея в руках
надежных ценностей, не получат ссуды и должны будут
объявить себя банкротами. При господстве системы свободы
хорошее само выработается из массы дурного, тогда как
существующие ограничения банковых операций
стремятся к тому, чтобы уничтожить и хорошие и дурные
элементы вместе.
Таким образом, мнение, будто необходима особая
регламентация для предупреждения неразменности и
обесценения билетов, совершенно несправедливо.
Несправедливо, что банкиры при отсутствии законодательного
контроля достигли бы отлива золота из страны до самых крайних
пределов. Несправедливо, будто бы «кредитные теоретики»

Опыты научные, политические и философские 12б7
открыли на политическом организме такое место, которое
без употребления правительственных вяжущих средств
угрожало бы истечением кровью и смертью.
То, что нам остается еще сказать об общем вопросе,
может быть с большим удобством выражено совокупно
с объяснениями, касающимися провинциальных и
акционерных банков, к которым мы намерены теперь перейти.
Так как правительство, чтобы охранить монополию
Английского банка, постановило, что товарищество,
состоящее более чем из шести лиц, не может заниматься
банкирским делом, и так как Английский банк отказался учредить
конторы или отделения свои в провинциях, то из этого
произошло, что в течение второй половины минувшего
столетия, когда промышленность быстро развивалась
и в банках встречалась крайняя потребность, многие
частные торговцы, содержатели лавок и другие лица начали
выпускать билеты с оплатой по востребованию. И когда из
четырехсот мелких банков, которые возникли таким
образом менее чем за в пятьдесят лет, большая часть закрылась
при первых же неблагоприятных обстоятельствах (что
повторялось и впоследствии, когда в Ирландии, где
монополия Ирландского банка была подобным же образом
охраняема, из пятидесяти частных провинциальных банков
обанкротились сорок); когда, наконец, сделалось
известным, что в Шотландии, где закон не ограничивал состава
товариществ, в целое столетие едва ли представился один
случай банкового банкротства, — законодатели решились
уничтожить запрещение, приведшее к столь гибельным
последствиям. Сделав, по выражению Милля, из
основания надежных банковых учреждений своего рода
наказуемое нарушение закона, удерживая в течение ста двадцати
лет постановление, которое сначала было крайне
неудобно, а потом привело к разорениям, повторявшимся
несколько раз, правительство в 1826 г. разрешило свободное
учреждение акционерных банков. И свободу эту
простодушная публика, не умеющая проводить границу между
прямой пользой и отсутствием вреда, считала за великое
благодеяние.
Эта свобода не лишена была известных ограничений.
Ьудучи в прежнее время (из желания охранить права
своего protégé, Английского банка) равнодушным к банковой
состоятельности общества в обширном смысле,
государство, подобно кающемуся грешнику, который вдается

1268
Герберт Спенсер
в аскетизм, сделалось вдруг чрезвычайно взыскательно
в этом отношении и решилось раздавать от себя
гарантии, вместо того чтобы искать естественной гарантии
в меркантильной опытности самой публики. Обращаясь
к лицам, желавшим поступить в пайщики банка, оно
говорило: «Вы не должны соединяться на тех обнародованных
во всеобщую известность условиях, которые вы
признаете для себя выгодными; вы не должны пользоваться той
степенью доверия, которая естественно вам
принадлежит, в силу упомянутых условий». Обращаясь к публике,
оно говорило: «Вы не должны доверять той или другой
ассоциации в такой мере, в какой признаете ее достойной
доверия, смотря по свойствам ее членов или по ее
внутренней организации». Обращаясь к обеим сторонам, оно
говорило: «Вы будете пользоваться от меня неизменной
охраной».
Какие же были результаты такого образа действий?
Всякий знает, что правительственные гарантии оказались
далеко не безгрешными. Всякий знает, что эти банки с
правительственным устройством отличались характером
неустойчивости. Всякий знает, как доверчивые граждане — с
благоговением перед законодательной силой, которая не
ослабевает, несмотря на беспрестанные разочарования, —
безгранично отдались этим обеспечениям и, не руководясь
уже своими собственными соображениями, вовлечены
были в разорительные предприятия. Вред замены
искусственными гарантиями естественных обеспечений, — вред,
который всякому проницательному человеку давно уже
бросался в глаза, сделался вследствие недавних катастроф
очевидным для каждого.
Начиная настоящую статью, мы намерены были
остановиться на этом предмете. Хотя образ действий,
приведший акционерные банки к банкротству, был
неоднократно описываем вскоре после случившихся событий, но мы
приведем очевидное из всего этого заключение. Хотя
в трех отдельных торговых обозрениях газеты Times было
объясняемо, что «полагаясь на окончательную
ответственность со стороны громадной массы ослепленных
пайщиков, учетные дома снабжали кредитом эти банки
безгранично, смотря не столько на достоинство представляемых
векселей, сколько на обеспечение, заключающееся в
делаемой банком бланковой надписи», однако ни в одном из
этих обозрений не выставлялось на вид, что, не будь зако-

Опыты научные, политические и философские 12б9
на о неограниченной ответственности, эти опрометчивые
обороты не могли бы производиться. Впоследствии эта
истица была признана как парламентом, так и
журналистикой, и более распространяться об этом нечего. Мы
прибавим только, что если б не существовал закон о
неограниченной ответственности, то лондонские учетные дома не
дисконтировали бы дурных векселей; что в таком случае
провинциальные акционерные банки не открыли бы
столь обширного кредита несостоятельным спекулянтам
и что, следовательно, банки эти не подверглись бы
разорению. Из этого очевидно, что банкротства, постигшие
акционерные банки, были бедствиями, вызванными
законодательством.
Мера, имевшая целью обеспечить провинциальную
публику от опасных увлечений, состояла в ограничении
обращения провинциальных банковых билетов. Акт
1844 г., установив подвижную шкалу для выпусков
Английского банка, определил в то же время maximum выпуска
билетов провинциальными банками и запретил
дальнейшее открытие выпускных банков (banks-of-issue). Мы не
имеем возможности распространяться здесь о
последствиях этого запрещения, которое должно было тяжело
лечь на тех особенно осторожных банкиров, которые в
течение двенадцати недель, предшествовавших 27 апреля
1844 г., сократили свои выпуски на случай неожиданных
событий, тогда как оно открывало полную свободу тем
банкирам, которые в течение этого периода были наименее
осмотрительны. Все, что мы можем заметить здесь, это то,
что строгое ограничение провинциальных выпусков край-
I le низким максимумом (а низкий максимум был
установлен преднамеренно) предупреждает проявление тех
частных расширений обращения банковых билетов, которые,
как мы показали уже, должны иметь место в периоды
торговых затруднений. Кроме того, трансферт всех
известных требований на Английский банк, как на
единственный центр, из которого могут быть добыты чрезвычайные
средства, сосредоточивает стеснение в одном пункте,
тогда как иначе оно распределилось бы по разным пунктам —
и через то вызывает панику.
Не прибавляя ничего более о неполитичности этой
меры, обратим внимание на ее мелочность. Как
предохранительное средство удержать разменность
провинциальных банковых билетов, мера эта бесполезна, если только

1270
Герберт Спенсер
она не предупреждает банковых банкротств; а что она не
в состоянии выполнить последней задачи, не подлежит
сомнению. Если она уменьшает вероятность банкротств,
причиняемых чрезмерным выпуском билетов, то зато
усиливает возможность банкротств от других причин. Как
должен был поступать провинциальный банкир, выпуски
которого актом 1844 г. доведены до более низкого уровня,
нежели тот, на котором он остановился бы при
несуществовании подобного закона? Если он, при отсутствии этого
закона, намерен был выпустить билетов больше, нежели
имеет право по закону, и если резерв его, по его мнению,
значительнее того, какой нужен для обеспечения
дозволенных законом выпусков, то ясно, что ему оставалось
только увеличить свои операции в других направлениях.
Излишек находящегося у него капитала не должен ли был
возбуждать его, или входить в более обширные
спекуляции от своего лица, или допускать своих клиентов
выдавать на него обязательства далее того предела, какой он
назначил бы при других обстоятельствах? Если при
отсутствии запрещения его неосмотрительность привела бы его
к риску банкротства от чрезмерных выпусков билетов,
то при настоящих обстоятельствах не может ли то же
самое качество вовлечь его в опасность банкротства от
чрезмерного развития банкового дела? А один из этих видов
банкротства не так же ли гибелен для разменности
билетов, как и другой вид?
При настоящих обстоятельствах дело представляется
даже в худшем положении? Есть основание предполагать,
что при такой протективной системе банкиры
вовлекаются в еще более опасные предприятия. Они закладывают
свой капитал путями менее прямыми, нежели выпуск
билетов, и легко доходят, именно вследствие меньшей
притязательности этого процесса, до больших затрат и увлечений,
чем дошли бы при иных условиях. Торговец,
обращающийся за помощью к своему банкиру в пору коммерческих
затруднений, часто получает такой ответ: «Я не могу сделать
вам прямой ссуды, потому что роздал уже ссуды на ту
сумму, на какую был в состоянии; но, зная вас за надежного
человека, я ссужу вам мое имя. Вот моя акцептация на сумму,
которую вы требуете; в Лондоне всякий примет этот
вексель к учету». Теперь, так как займы, сделанные этим путем,
не влекут за собой столь же непосредственной
ответственности, как займы, сделанные в форме билетов (потому что

Опыты научные, политические и философские 1271
они не подлежат немедленной оплате и не предполагают
возможности приступа к банку), то банкир чувствует
искушение расширить свои обязательства этим путем гораздо
далее, чем он решился бы в том случае, если б закон не
вынуждал его избрать новый канал для открытия кредита.
Обстоятельства последнего времени доказывают с
полной очевидностью, что эти окольные дороги к открытию
кредита занимают место путей, на которые
распространилось запрещение, и что такие окольные дороги гораздо
опаснее путей запрещенных. Не известно ли всем и
каждому, что опасные формы бумажного денежного
обращения развились до небывалых размеров именно со
времени издания акта 1844 г.? Не представляют ли журналы и
парламентские трения ежедневно указания на это
обстоятельство? И причина этого явления не ясна ли для
каждого до совершенной очевидности?
Уже путем априористических выводов можно бы было
убедиться, что таков будет результат принятых мер.
Прежде уже доказано, что масса обращающихся в данное время
билетов определяется, при отсутствии постороннего
вмешательства, размерами производимой торговли —
количеством предстоящих платежей. Не раз было заявлено
перед парламентской комиссией, что когда какой-нибудь
местный банкир сокращает свои выпуски, то он вызывает
через то усиленные выпуски со стороны соседних
банкиров. В прежнее время неоднократно были приносимы
жалобы на то, что, когда Английский банк, руководясь
осторожностью, извлекал часть своих билетов из обращения,
провинциальные банкиры немедленно увеличивали свои
выпуски до соответственных размеров. Неужели же не
понятно, что такое соотношение, существующее между
двумя родами банковых билетов, существует также между
банковыми билетами и другими видами бумажных
денежных знаков? Как уменьшение билетов одного банка ведет
только к увеличению билетов других банков, точно так же
и искусственное ограничение обращения банковых
билетов вообще ведет лишь к увеличению какого-либо другого
рода платежных обещаний. И не понятно ли, что этот
новый род обязательств, в силу их новизны и
неустойчивости, представляет разряд менее безопасный? Каков же из
:ггого логический вывод? Над векселями, чеками и
другими бумагами, составляющими в совокупности девять
десятых бумажных знаков королевства, правительство не

1272
Герберт Спенсер
имеет и не может иметь никакого контроля. Затем,
ограничение, налагаемое правительством на остальную одну
десятую, искажает прочие девять десятых, вызывая
чрезмерное развитие новых форм кредита, — форм, которые,
по указанию опыта, наиболее опасны.
Таким образом, вмешательство правительства,
переходящего за пределы своих истинных обязанностей, ведет
только к затруднениям, расстройству и плутням. Как уже
говорилось, размеры кредита, какой люди намерены открыть
друг другу, определяются единственно характером людей,
их направлением, их обстоятельствами. Если
правительство запретит одну форму кредита, люди найдут другую,
по всей вероятности худшую. Будет взаимное доверие
людей благоразумно или неблагоразумно, оно найдет для себя
выход. Попытка стеснить это доверие законом есть лишь
повторение старой истории о попытке вычерпать море.
Не следует упускать из виду, что, не будь этих более
чем бесполезных государственных гарантий — всюду
возникли бы известные естественные гарантии, которые
положили бы действительные преграды чрезмерному
развитию кредита и духа спекуляции. Не будь попытки
упрочить безопасность посредством закона, очень может
быть, что при стесненных торговых обстоятельствах
банки соперничали бы один с другим в упрочении доверия
публики, старались бы превзойти один другого успехами
в приобретении этого доверия. Рассмотрим положение
вновь возникшего акционерного банка с ограниченной
ответственностью, не стесненного законодательной
регламентацией. Он не в состоянии ничего начать делать
прежде, чем успеет заслужить хорошее о себе мнение. На
этом пути предстоит много затруднений. Организация его
еще не изведана, и есть основание полагать, что на первых
порах торговое сословие отнесется к нему недоверчиво.
Поле деятельности уже занято прежними банками, с
установившимися связями и репетицией. Вне обыкновенных
условий удовлетворения существующим требованиям ему
предстоит искать поборников системы, которая может
оказаться менее надежной, чем прежняя. Как же он этого
достигнет? Очевидно, что он должен найти какое-либо
особое средство внушить обществу доверие к себе. Из
числа многих банков, находящихся в подобных
обстоятельствах, может быть, найдется один, который нападет
на такое средство. Может случиться, например, что такой

Опыты научные, политические и философские 1273
банк всеми лицами, вклады которых превысят 1000 ф. ст.,
даст право рассматривать свои книги, удостоверяться
время от времени в положении своих обстоятельств и затрат.
Такая система принята уже многими частными торговцами
как способ внушить доверие лицам ссужающим их
деньгами; система эта при действии соперничества могла бы
развиться до значительных размеров. Мы предложили на эту
тему вопрос лицу, долго и с успехом управлявшему
акционерным банком, и он отвечал нам, что подобные приемы
легко могли бы установиться, присовокупив, что при
таких условиях вкладчик фактически становился бы
пайщиком с ограниченной ответственностью.
Если бы подобная система упрочилась, она явилась бы
двойным оплотом против неосторожного ведения дел.
Одно лишь сознание, что всякое увлечение с его стороны
сделается известным главным клиентам, не допускало бы
банковое управление предаваться увлечениям. С другой
стороны, и спекулянт не решался бы сделать слишком большой
долг, если б он знал, что существование этого долга
сделается известным и что от этого может потерпеть его кредит.
И ссужающий и занимающий деньги одинаково
удерживались бы от безрассудных предприятий. Для достижения
этой цели достаточно было бы очень несложного надзора.
Обязанность эту могли бы исполнить один или два
вкладчика, при убеждении, что одна лишь возможность
обнаружения злоупотреблений удержит распорядителей в
границах благоразумия.
Если же кто-либо стал бы утверждать (а такие люди,
может быть, и найдутся), что подобное наблюдение не
привело бы ни к чему; если б кто-либо поддерживал мнение, что
имея в своих руках гарантии безопасности, граждане не
воспользуются ими, по-прежнему будут слепо доверять
директорам и открывать безграничный кредит уважаемым
именам, — то на это мы ответим, что такие граждане
заслуживают, чтобы самые пагубные последствия пали на них
всей своей тяжестью. Если они не умеют воспользоваться
выгодами предлагаемой им гарантии, то пусть и несут за
то ответственность. Мы не в состоянии оправдать ту
неуместную филантропию, которая старается предохранить
глупцов от заслуживаемого ими наказания. Кто защищает
людей от последствий, причиняемых их глупостью, тот
в окончательном результате сделает то, что свет
переполнится глупцами.

1274
Герберт Спенсер
Скажем в заключение несколько слов относительно
положения, принятого нашими оппонентами. Оставляя
в стороне постановления об акционерных банках, на
которые глаза публики теперь, к счастью, уже открыты, и
возвращаясь к банковой хартии, с ее теорией регулирования
денежного обращения, мы хотя и не желали бы, но должны
представить приверженцев этой теории в не совсем
выгодном свете. Их обычная политика состоит в том, чтобы
изображать всякий антагонизм равносильным увлечению
в самые грубые заблуждения. Они обыкновенно
допускают одну лишь альтернативу — или их собственный догмат,
или такую дикую доктрину, о которой нельзя и говорить
серьезно: «Держитесь нашей партии, иначе вы
анархисты» — вот сущность их выводов.
В каждом споре об этом предмете оппоненты наши
очень смело уверяют, что они защитники «принципа»,
на возражения же, делаемые им, отвечают упреком в
«эмпиризме». Мы, однако, не находим ничего эмпирического
в том выводе, что обращение банковых билетов должно
регулироваться точно таким же образом, как и обращение
других кредитных знаков. Мы не усматриваем ничего
«эмпирического» в замечании, что естественная охрана,
заключающаяся в предвидении банкротства, удерживая
купца от выдачи слишком большого числа платежных
обещаний на известные сроки, точно так же удержит и банкира
от выдачи сверх меры платежных обещаний по
востребованию. В нем же заключается «эмпиризм» человека,
который доказывает, что личные свойства и обстоятельства
людей определяют количество кредитных обязательств,
находящихся в обращении, и что денежное расстройство,
которое по временам вызывается ненадежными
характерами и изменчивыми обстоятельствами, может быть
только усиливаемо, а никак не устраняемо
правительственными врачеваниями. С другой стороны, мы не можем понять,
в силу какого «принципа» обязательство, написанное на
банковом билете, должно быть рассматриваемо не так, как
всякий другой договор. Мы не можем признать такого
принципа, который требует, чтобы правительство
контролировало дела банкиров, не допуская их до заключения
обязательств, превышающих их средства, — и который не
требует от правительства того же самого в отношении
к другим торговым людям. Для нас непостижим такой
«принцип», который позволяет Английскому банку выпус-

Опыты научные, политические и философские 1275
тить билетов на 14 000 000 ф. ст. с обеспечением
государственным кредитом — и который не дает разрешения на
пользование этим кредитом свыше упомянутой суммы, —
«принцип», который говорит, что билеты на 14 000 000 ф. ст. могут
быть выпущены без обеспечений золотом, но настаивает
в то же время, что за всякий фунт свыше этой суммы могут
быть выпускаемы билеты лишь с непременным
обеспечением их размена. Любопытно видеть, как из этого
«принципа» сделан был вывод, что средний размер обещания
билетов по каждому провинциальному банку, в течение
двенадцати недель 1844 г., был именно тот размер,
который оправдывался капиталом банка. Не усматривая здесь
никакого «принципа», мы находим, напротив, что как сама
мысль, изложенная выше, так и ее применение отличаются
вполне эмпирическим характером.
Еще более удивительно уверение этих «кредитных
теоретиков», будто бы их доктрины — те же доктрины
свободной торговли. В законодательной сфере лорд Оверстон,
а в журналистике «Saturday Review» поддерживали, между
прочим, это мнение. Причислять к мерам свободной
торговли то, что имеет явной целью ограничить свободные
действия обмена, значит допускать невероятное
противоречие в понятиях. Вся система законодательства о
кредитных знаках имеет от начала до конца запретительный
характер, она имеет этот характер и по духу, и в частностях.
Можно ли назвать законом свободной торговли такой
закон, который запрещает учреждение выпускных банков на
пространстве шестидесяти пяти миль от Лондона? или
такой, который говорит, что только имеющий
правительственную привилегию может выдавать платежные обещания
по востребованию? или такой, который в известный
момент становится между банкиром и его клиентом и
произносит veto против дальнейшего обмена между ними
кредитных документов? Если б случилось, что два купца пожелали
войти между собой в сделку, и если б в то самое время, как
один из них собирался выдать другому вексель в обмен за
купленные им товары явился бы чиновник, который
остановил бы покупщика замечанием, что, рассмотрев его
большую книгу, он не находит осторожной предполагаемую им
покупку и что закон, во имя принципа свободной торговли,
уничтожает эту сделку, — если б все это случилось, что
сказали бы обе стороны? Если в этом примере вместо
шестимесячных платежных обещаний мы поставим платежные обе-

1276
Герберт Спенсер
щания по востребованию, то он в равной степени
применяется к сделке между банкиром и его клиентом.
Правда, что «кредитные теоретики» находят очень
сильное оправдание в том факте, что в числе их оппонентов есть
защитники различных несбыточных планов и
изобретатели постановлений, столь же протекционных по духу, как
и их собственная теория. Правда, что в рядах их есть
защитники неразменных «трудовых билетов» и люди,
старающиеся доказать, что в пору торговых затруднений банки не
должны возвышать учетного процента. Но оправдывает ли
этот факт беспощадный укор, обращенный из этого лагеря
к лицу антагонистов, ввиду того явления, что против
Банкового акта восставали высшие авторитеты в политической
экономии? Неужели защитники «кредитного принципа» не
знают, что в числе их противников являются: Торнтон,
давно известный писатель по части денежных вопросов; Тук
иНъюмарч, отличившиеся многотрудными
исследованиями кредитной системы и цен; Фуллартон, которого
сочинение «Regulation of Currencies» есть мастерское
произведение; Миклеод, которого книга* изображает бесконечные
несправедливости и нелепости, ознаменовавшие монетную
историю Англии; Джемс Вильсон, член парламента,
который в знании торгового, денежного и банкового дела не
встречает себе соперников; Джон Стюарт Милль, стоящий
в передовом ряду и как философ и как экономист? Неужели
«кредитные теоретики» не понимают, что мнимое различие
между банковыми билетами и другими кредитными
документами, различие, составляющее основу Банкового акта
(в подкрепление которого сэр Роберт Пиль мог привести
лишь слабый авторитет лорда Ливерпуля), отвергается не
только вышеупомянутыми авторитетами, но иГоасиссоном,
профессором Шторхом, доктором Траверсом Твиссом и
известными французскими экономистами Жозефом Гарнье и
Мишелем Шевалье?** Разве они не знают, что против них
стоят и глубокомысленные мыслители, и терпеливые
труженики? Если они этого не подозревают, то пора же им
приняться за изучение предмета, о котором они пишут с видом
знатоков. А если они это знают, то не мешало бы им
показывать несколько больше уважения к своим противникам.
* «Основные начала политической экономии» Пер. М. П. Веселов-
ского. Спб., 1865.
** См. Tooke's «Bo?ik Charter Act of 1844» etc.

Опыты научные, политические и философские 1277
X
ПАРЛАМЕНТСКАЯ РЕФОРМА:
ОПАСНОСТИ
И ПРЕДОХРАНИТЕЛЬНЫЕ МЕРЫ
(Впервые напечатано в «Westminster Review»
за апрель 1860 г.)
Тридцать лет тому назад страх грядущих зол волновал
не мало умов в Англии. Инстинктивная боязнь перемены,
с виду оправдываемая вспышками народной жестокости,
вызывала в воображении многих призрак анархии,
которая непременно должна наступить вслед за проведением
билля о реформе. Среди фермеров царил хронический
ужас: они боялись, как бы новоиспеченные участники
политической власти как-нибудь не присвоили себе всех
выгод, даваемых скотоводством и земледелием. Владельцы
замков и больших поместий говорили о мелких
собственниках, т. е. годовой доход которых равняется 10 ф. ст., что
проявляет юридически условие избирательного права
{ten-pound house holders) в таком духе, как будто те
составляли армию хищников, грозящих разграбить и
опустошить их владения. Были и среди горожан такие,
которые рассматривали отмену старых укоренившихся зол
как переход правления в руки черни, что для них, в свою
очередь, было равносильно грабежу. Даже в парламенте
выражались иногда подобные опасения, как, например,
устами сэра Роберта Инглиза, позволившего себе
намекнуть, что национальный долг, пожалуй, и не будет
признаваться обязательным, если предполагаемая мера
сделается законом.
Может быть, и теперь есть люди, испытывающие
подобные же страхи при мысли о предстоящей перемене,
полагающие, что рабочие и вообще люди низшего
сословия, заполучив власть, сейчас же наложат руки на
собственность. Мы надеемся, однако, что столь неразумно
бьющие тревогу составляют лишь незначительную часть

1278
Герберт Спенсер
нации. Не только либеральная партия, но и
консервативная понимает народ лучше и правильнее тех, кто строит
такие мрачные предположения. Многие представители
высшего и среднего классов признают тот факт, что в
общем, если сравнить критически, поведение богатых людей
в смысле честности ничем не отличается от поведения
бедняков. Виды и степени соблазнов, которым
подвергаются эти два слоя общества, различны, но нравственные
устои того и другого, в сущности, одинаковы. Неуважение
к правам собственности, проявляющееся среди народа,
в широком смысле слова, в прямой форме, т. е. в виде
мелких краж, в более богатой среде проявляется
косвенными путями, в различных формах, однако ж не менее
гнусных и часто гораздо более убыточных для
сограждан. Торговцы оптом и в розницу сплошь и рядом
совершают нечестные поступки, от обмеривания и
обвешивания до злостного банкротства включительно, —
некоторые из видов мошенничества были нами указаны в нашей
статье «Торговая нравственность» {Morals of the Trade).
Плутни на скачках, подкуп избирателей, неуплата по
счетам поставщиков, барышничество железнодорожными
акциями; непомерно высокие цены, назначаемые
помещиками за землю при продаже ее железнодорожным
компаниям; подкуп и лихоимство при проведении через
парламент частных биллей — все эти и другие примеры
в том же роде показывают, что в высшем слое общества
недобросовестность — явление не менее обычное, чем
в низшем, хотя проявляется она и в иных формах; что
процентное отношение в обоих случаях одинаково
велико и что в смысле результатов оно такое же, если не
большее зло.
А раз факты доказывают, что в смысли честности
намерений один класс стоит другого, неразумно
противиться распространению льготы на низший класс на
том основании, что это грозит прямой опасностью
собственности. Предполагать, что земледельцы и
ремесленники в своей массе, пользуясь своей политической
властью, будут сознательно несправедливы к своим
более богатым согражданам, на это у нас не больше
оснований, чем полагать, что эти более богатые сограждане
уже теперь сознательно совершают легальные
несправедливости по отношению к ремесленникам и
земледельцам.

Опыты научные, политические и философские 1279
В чем же тогда опасность? Чего бояться? Если владение
землей, домами, железными дорогами, капиталами и
всякой иной собственностью и тогда будет обеспечено в той
же степени, как и теперь, с какой же стати бояться
злоупотребления новыми политическими правами? И каких,
собственно, злоупотреблений есть разумное основание
бояться?
О том, как могут злоупотреблять своими
политическими правами те, кого предполагается наделить ими, мы
можем судить по тому, как злоупотребляли ими те, которые
обладали ими раньше.
Чем характеризовалось в главных чертах правление
доныне господствовавших классов? — Нельзя сказать,
чтоб эти классы искали всегда своей прямой выгоды
в ущерб другим, но нередко они вырабатывали меры,
косвенно выгодные для них. Добровольное
самопожертвование являлось исключением; руководящее же правило
было: законы должны оберегать частные интересы, все
равно, в ущерб или не в ущерб интересам общественным.
По справедливости, землевладелец имеет не больше прав
на имущество недоимщика-арендатора, чем всякий
другой кредитор, однако же землевладельцы, составляющие
большинство законодателей, издавали законы, дающие
им преимущество перед всеми другими кредиторами
и обеспечивающие получение ренты. Пошлина,
взимаемая правительством за ввод во владение наследством,
перешло ли оно по закону или по завещанию, по
справедливости должна бы ложиться тяжелее на более богатых, чем
на сравнительно бедных, и на недвижимое имущество
тяжелей, чем на движимое; однако же законом установлено
обратное; закон этот держался очень долго и до
известной степени остается в силе еще теперь. Право
представления кандидатов на духовные должности идет
совершенно вразрез с духом закона; однако же право это было
утверждено парламентом и ревниво отстаивается доныне,
причем вовсе или почти не принимается в расчет благо
тех, для кого, собственно, существует церковь. Чем, как не
влиянием личных мотивов, можно объяснить то
обстоятельство, что в вопросе о покровительстве земледелию
класс землевладельцев и подвластных им лиц резко
разошелся во мнениях с другими классами, хотя факты для
всех были одни и те же? Если нужно, можем привести еще
более яркий пример: оппозиция англиканского духовен-

1280
Герберт Спенсер
ства отмене хлебных законов. Профессиональные
проповедники справедливости и милосердия, постоянно
осуждающие эгоизм и воображающие, что подают пример
высокого самоотвержения, настолько, однако же, доступны
влиянию мирских расчетов и соображений, что, когда им
показалось, что интересы их в опасности, они почти
единодушно воспротивились предлагаемой перемене. Из
десяти с лишним тысяч друзей ex officio бедняков и
нуждающихся только один (преподобный Томас Спенсер)
принял деятельное участие в борьбе против налога, которым
был обложен хлеб крестьянина ради обеспечения ренты
землевладельцу.
Вот пример того, какими путями люди, стоящие у
кормила власти, в наше время добиваются того, что выгодно
для них в ущерб другим. Надо полагать, что и всякая
общественная группа, получившая преобладание вследствие
политической перемены, действовала бы аналогичными
способами, жертвуя ради собственного блага благом
других. Мы не видим причины думать, чтобы низшие классы
были, по существу, менее добросовестны, чем высшие,
но точно так же не видим и основания считать низшие
классы более добросовестными. Мы утверждаем, что во
всех обществах и во все времена уровень нравственности
был в общей сложности одинаков для всех сословий; и
потому нам кажется ясным, что, если богатые при случае
издают законы, несправедливо покровительствующие им
преимущественно перед всеми прочими, бедные, будь
власть на их стороне, делали бы то же самое. Не совершая
заведомых несправедливостей, они бессознательно
руководились бы личными соображениями, и
законодательство наше, блуждавшее до того в одном направлении, опять
стало бы блуждать в другом.
Распространенные в среде рабочих взгляды и мнения
только подтверждают этот абстрактный вывод. Чего
теперь желают рабочие классы, того они, надо полагать,
и добивались бы, если бы правительственная реформа
отдала власть в их руки. Судя по этим ходячим взглядам, они,
несомненно, добивались бы или помогли бы добиться
многих вещей, весьма желательных. Вопросы, вроде
вопроса о церковном налоге {Church-rates), были бы
решены давным-давно, если бы политические права
распространялись на большее количество лиц. Сильно возросшее
влияние народа непременно сказалось бы на упорядоче-

Опыты научные, политические и философские 1281
нии отношений между группой, исповедующей религию,
установленную государством, и между остальной частью
общества. Были бы уничтожены и другие остатки
сословного классового законодательства. Но, помимо идей,
способных вызвать перемены, неоспоримо благодетельные,
рабочие классы лелеют и другие, которые не могут быть
осуществлены без грубой несправедливости по
отношении к другим классам и — в будущем — без вреда для
самих рабочих. Так, например, все они питаюТвражду к
капиталистам. До сих пор еще как между земледельческими
рабочими, так и между жителями городов сильно
распространено убеждение, будто машины приносят только
вред рабочим, причем выказывается желание не только
устанавливать число рабочих часов, но и регулировать
все отношения между нанимателями и наемниками.
Рассмотрим вкратце факты.
Когда, присоединив еще одно ошибочное воззрение
к несчетному числу таких же, внушенных ею народу,
законодательная власть приняла билль о десятичасовом
рабочем дне и тем самым признала, что ограничивать
продолжительность работы есть обязанность государства, в среде
рабочих классов естественно возникло желание добиться
дальнейших улучшений своей участи тем же путем.
Первым результатом этого явилась весьма крупная стачка
«соединенных механиков» (Amalgamated Engineers). Устав
этого союза имеет целью ограничить различными
способами предложения труда. Членам его не дозволяется
работать более определенного числа часов в неделю; плата
должна быть не ниже установленной. Никто не может
быть принят в союз, не заработав себе на то права
«пробной» службой (probationary servitude). Союз ведет строгую
регистрацию своих членов; отмечаются все перемены
в жизни рабочего: брак, потеря одного места, переход на
другое, — и малейшее упущение в доставке сведений
наказывается штрафом. Совет решает безапелляционно все
дела, частные и общественные. Какая тирания царит в союзе
видно из того, что члены наказываются за сообщение
посторонним каких бы то ни было сведений о делах союза,
за порицание действий другого члена, за оправдание
поведения оштрафованных и т. д. Обеспечив такими
принудительными мерами единодушие в своей среде, члены союза
путем долгого и упорного воздействия на своих хозяев
вынудили их согласиться на множество различных уступок,
41 Г. Спенсер

1282
Герберт Спенсер
по их мнению выгодных лишь для механиков. Позднее мы
видим, как те же результаты были достигнуты такими же
средствами во время стачки рабочих строителей
(operative builders). В одной из первых прокламаций, изданных
стачечниками, они заявили, что «имеют одинаковое с
другими право на общественное сочувствие, проявляющееся
теперь в широких размерах и направленное к тому, чтобы
сократить число рабочих часов», — чем разом выяснили
и обольщение свое, и источник этого обольщения. Веря,
как тому научил их верить парламентский акт, что
отношение между количеством выполняемого труда и
получаемой за него платой не естественное, а искусственное, они
требовали, чтобы плата осталась та же, а число рабочих
часов с десяти было уменьшено до девяти. Они
рекомендовали хозяевам на будущее время принимать это в расчет при
составлении контрактов, говоря, что они «питают полную
уверенность в том, что желание их неизбежно
осуществится», — учтивый намек на то, что хозяева должны будут
уступить могуществу их организации. В ответ на угрозу
подрядчиков прекратить работы им напоминали, что
ответственность за причиненное таким путем общественное
бедствие ляжет на них же. Когда разрыв наконец
совершился, стачечники пустили в ход все уже выработанные
меры, чтобы вынудить подрядчиков уступить, и добились
бы своего, если бы противники их, уверенные, что уступка
будет равносильна разорению, не соединились для такого
же дружного и единодушного отпора. Уже в течение
нескольких лет перед тем подрядчики и архитекторы
уступали многим сумасбродным требованиям рабочих, и
требования эти, предъявленные им, были только логическим
следствием предыдущего. Если б подрядчики согласились
укоротить рабочий день и отменить систематические
прибавочные работы, т. е. если бы выполнили то, чего от
них добивались, рабочие вряд ли остановились бы на
этом. Успех сделал бы их еще более требовательными,
и чем дальше, тем больше бы ширилась и росла пагубная
борьба труда с капиталом.
Наиболее совершенным образцом промышленной
организации во вкусе рабочих, вероятно, является союз
работников печатного дела {Printers Union). За исключением
служащих в редакции Times'a и еще в одном большом
деле, где владельцы сумели отстоять свою независимость,
все наши наборщики, тискальщики и т. д. входят в состав

Опыты научные, политические и философские 1283
союза, регулирующего все отношения между
нанимателем и наемником. Существует установленная плата за
набор — столько-то за тысячу букв хозяин не может дать,
а наборщик не имеет права принять меньшей платы.
За печатание также установлена плата, и, кроме того,
определено количество экземпляров, меньше которого вы
не можете напечатать, не заплатив за несделанную работу.
Наименьшее число экземпляров — 250; если вам нужно
всего 50, вы все равно должны платить за 250, а если
нужно 300 — за 500. Помимо регулирования цен и порядка
печатания, союз работников печатного дела заботится
еще и о том, чтобы уменьшить конкуренцию,
ограничивая число учеников, поступающих в типографию. Эта лига
так хорошо организована, что хозяева вынуждены были
I юкоряться. Нарушение правил в какой-либо книгопечат-
I ie ведет за собой стачку всех служащих, а так как их
поддерживает весь союз, хозяину обыкновенно приходится
уступить.
И в других отраслях промышленности рабочие
держались бы, если б могли, той же ограничительной
системы, что наглядно доказывают часто повторяемые
попытки в этом направлении. В стачках лудильщиков,
жестянщиков (Tin-plate-workers), ткачей г. Ковентри, механиков,
оашмачников, строителей, — всюду обнаруживается
явное стремление к регулированию заработной платы,
числа рабочих часов и разных других условий труда, словом,
к уничтожению вольного договора между наемником
и нанимателем. Если бы рабочие повсюду добились свое-
I ( ), все отрасли промышленности были бы до того
стеснены, что пришлось бы поднять цены на продукты
производства, что легло бы тяжким бременем на те же
рабочие классы. Каждый производитель, находящийся под
покровительством своего союза во всем, что касается его
I фофессии, платил бы крайнюю цену за каждый
покупаемый им продукт, благодаря тому что и другие рабочие
I к >льзуются подобным же покровительством. Короче го-
моря, мы опять вернулись бы к старой (только в новой
форме) и вредной системе взаимного обложения
(taxation). В результате — уменьшение способности конкури-
I х жать с другими нациями и подрыв нашей иностранной
торговли.
От подобных результатов следует предостерегать.
Ile рискованно ли дать политическую власть людям, кото-

1284
Герберт Спенсер
рые держатся таких ошибочных взглядов на основы
общественных отношений и упорно стремятся провести
свои взгляды в жизнь? Это становится вопросом
серьезным. Люди, подчиняющие свою свободу, как частных лиц,
деспотическим постановлениями рабочих союзов, вряд
ли достаточно независимы, чтобы хорошо
воспользоваться своей свободой политической. Кто до такой
степени плохо понимает истинный смысл свободы и
допускает, что отдельная личность или корпорация имеет право
запретить наемнику и нанимателю заключать между
собой договоры, какие им угодно, тоже, по нашему
мнению, почти не способен оберегать и свою собственную
свободу, и свободу своих сограждан. Если понятия о
честности так смутны, что люди считают долгом
повиноваться приказаниям вождей союзов, отказываясь от
права лично располагать своим трудом и ставить свои
собственные условия; если, повинуясь этому извращенному
чувству долга, они рискуют жизнью своих семейств,
заставляя их голодать; если они называют «гнусным
правилом» (odious document) простое требование, чтобы
хозяин и работник были свободны заключать между собою
какие им угодно договоры; если чувство справедливости
в них так притупилось, что они способны даже бить,
лишать работы, морить голодом, даже убивать своих же
собратьев, восстающих против диктатуры союза и
отстаивающих свое право продавать свой труд кому угодно и по
вольной цене, — словом, они доказали, что способны быть
рабами и в то же время тиранами, мы смело можем
погодить с распространением на них привилегий
политических прав.
Цели, которых рабочие давно уже стремятся
достигнуть с помощью частных организаций, — те же самые
цели, каких они старались бы достигнуть, будь у них в руках
политическая власть, путем общественных
постановлений. Раз в таких вопросах, как вышеуказанные, убеждения
их так прочны и решимость так сильна, что они
систематически подвергают себя крайним лишениям в надежде
добиться своего, — мы имеем полное основание ожидать,
что такие взгляды под давлением такой решимости,
скоро вылились бы в форму закона, если бы рабочие стояли
у кормила власти. Для рабочих вопросы, касающиеся
регулирования труда, представляют живейший интерес.
Для кандидата в парламент лучший способ заручиться их

Опыты научные, политические и философские 1285
голосами — поддакивать им в этих вопросах. Нам скажут,
что дурных результатов можно опасаться только в том
случае, если рабочие получат численный перевес в среде
избирателей; на это можно возразить, что нередко,
при двух приблизительно равносильных политических
партиях, результаты выборов определяет третья,
значительно меньшая. Припомним, что рабочие союзы в
Англии насчитывают до 600 000 членов и владеют капиталом
в 300 000 ф. ст.; припомним, что эти союзы обыкновенно
помогают друг другу и даже соединены в одно целое —
ассоциацию рабочих вообще; припомним, что все они
превосходно организованы и безжалостно пользуются своею
властью над членами: во многих городах совместное
воздействие их непременно должно иметь решающее
влияние на результат общих выборов, хотя бы в каждом
данном случае рабочие составляли лишь небольшую часть
избирателей. Какого влияния может достигнуть
небольшая, но сплоченная группа, нам это уже показали
ирландцы в палате общин и еще нагляднее ирландские
эмигранты в Америке. Организация рабочих союзов не менее
совершенна; не менее сильны и побуждения, руководящие
их членами. Судите же сами, как велико должно быть их
влияние.
Правда, в городских советах и земледельческих
округах класс ремесленников не имеет никакой власти; правда
и то, что антагонизм между ними и земледельцами всегда
будет ставить им преграды на пути к достижению цели.
Зато, с другой стороны, в этих вопросах за рабочих будут
стоять многие, не принадлежащие к рабочему классу.
Множество мелких торговцев и других, так же мало
обеспеченных материально людей, будут заодно с ними добиваться
урегулирования отношений между трудом и капиталом.
И средних классах также найдется не мало
доброжелательных людей, незнакомых с политической экономией и
уверенных, что рабочие правы в своих стремлениях. Возможно,
что даже и среди землевладельцев они встретят поддержку.
1к:помним, как враждебно относились землевладельцы в
парламенте к интересам фабрикантов во время агитации
из-за десятичасового рабочего дня, и мы убедимся, что
деревенские сквайры очень и очень способны
поддерживать рабочих в издании постановлений,
неблагоприятных для нанимателей. Правда, чувство раздражения,
руководившее ими, тогда до известной степени угасло.

1286
Герберт Спенсер
Притом же, надо надеяться, что они с тех пор поумнели.
Но все же, памятуя прошлое, надо и это принимать в
расчет.
Итак, вот одна из опасностей, которая может повлечь
за собой распространение избирательного права.
Опасаться прямых нарушений прав собственности нелепо,
но это вполне основательные опасения, что права эти
могут быть нарушены косвенным путем, что закон может
сдавить в железных тисках и рабочего, и капиталиста,
запрещая одному распоряжаться по произволу своими
деньгами, а другому продавать свой труд по вольной цене.
Мы не подготовлены настолько, чтобы сказать, какой
именно степенью расширения представительства могут
быть обусловлены подобные результаты. Мы не беремся
и высчитывать, насколько возрастет влияние рабочих,
если льгота будет распространена на лиц, имеющих ценз
в 5—6 фунтов, как не беремся и решать, хватит ли
противных сил на то, чтобы парализовать это влияние. Мы
просто хотели указать на одну из опасностей, о которых не
следует забывать, — возможность в области
промышленности издания постановлений пристрастных и
несправедливых.
Обратимся теперь к другой опасности, отличной от
предыдущей, но родственной ей. Распространение
законодательства на не подлежащую ему область,
перепроизводство законодательства (pverlegislatiorì), стесняющее
обмен труда и капитала, есть зло; другое зло — когда
законодательство через посредство государства, старается
обеспечить обществу выгоды, которые труд и капитал
должны бы доставлять ему сами по себе. А между тем лица,
стоящие за такое превышение законодательной власти
в одном случае, обыкновенно стоят за него и в другом; это
естественно, хотя и печально. Люди, ведущие трудовую
жизнь, мало скрашенную наслаждением, охотно внимают
учению, требующему, чтобы государство снабжало их
различными положительными преимуществами и
удовольствиями. Нельзя ожидать, чтобы достаточно
натерпевшийся бедняк относился особенно критически к тем,
кто сулит ему даровые удовольствия. Как утопающий
хватается за соломинку, так тот, чья жизнь — тяжелое бремя,
хватается за что угодно, если ему светит оттуда хоть
призрачный луч надежды на получение маленькой доли
счастья. Поэтому мы не должны порицать рабочие классы за

Опыты научные, политические и философские 1287
то, что они охотно слушают социалистов и веруют в
«верховное могущество политического механизма» (political
machinery).
Да и не одни рабочие классы поддаются таким
иллюзиям. К несчастью, их поддерживают и даже до известной
степени вводят в заблуждение люди, стоящие выше их.
И в парламенте, и вне его многие доброжелатели рабочих
из высших и низших слоев общества являются
деятельными проповедниками ложных учений. Во все времена
издавалось и издается много законов, основанных на ложном
убеждении, будто обязанность государства не только
заботиться о том, чтобы в битве жизни люди боролись
честным оружием, но и помогать каждому бороться, причем
издержки на это покрываются деньгами, вынутыми
предварительно из его собственного или из чужого кармана.
Стоит заглянуть в газеты, чтоб убедиться, что за стенами
палат ведется деятельная агитация в пользу дальнейшего
развития той же политики, и что агитация эта грозит
с каждым днем усиливаться. Целый ряд разнообразных
примеров этого можем почерпнуть из деятельности Чэд-
викской (Chadwick) и Шэфтсбёрийской школ. В
протоколах общества, нелепо титулующего себя «Национальной
ассоциацией покровительства социальной науке» (Nation-
cd Association for the Promotion of social science), находим еще
более многочисленные образцы действия этих пагубных
заблуждений.
Говоря, что рабочие классы вообще и класс
ремесленников в частности питают сильную склонность к
социалистическим утопиям, в чем их, к несчастью,
поддерживают и поощряют многие, кому следовало бы быть умнее,
мы говорим не наобум. Мы не делаем выводов a priori
касательно доктрин, которые легко могут прийтись по вкусу
людям в их положении, и руководимся не только
указаниями, почерпнутыми из газет. В нашем распоряжении
прочный базис фактов, которые нам дает деятельность
преобразованных муниципальных учреждений. Эти
учреждения год от году расширяли свои функции, и
вытекающие отсюда местные налоги в некоторых случаях
окалывались до того тяжелы, что вызывали реакцию против
политической партии, ответственной за реформу.
Городские советы, вначале почти исключительно состоявшие
из вигов, за последнее время переполнены
консерваторами, и это благодаря усилиям состоятельных классов, наи-

1288
Герберт Спенсер
более страдавших от муниципальной расточительности.
Кому же могла быть по душе такая расточительность?
Беднейшей части избирателей. Кандидаты в городские
советы не нашли лучшего средства привлечь на свою сторону
большинство голосов, как затевая разные местные
сооружения. Стоило предложить выстроить бани и прачечные
на городской счет, чтобы сделаться популярным.
Предложение поддерживать общественные сады на средства,
собранные путем местных налогов, было встречено
большинством рукоплесканиями. То же было и с проектом
учреждения бесплатных библиотек. Он, конечно, был
принят сочувственно как рабочими, так и людьми,
желавшими к ним подладиться. В наших фабричных городах
сплошь и рядом устраиваются дешевые концерты; если
бы кто-нибудь, воспользовавшись этой идеей, предложил
угощать рабочих музыкой на общественный счет, его,
несомненно, провозгласили бы другом народа. То же и со
всеми социалистическими затеями, которым нет счета
и нет конца.
А раз муниципальные правления, в которых
представительство поставлено весьма широко, обнаруживают
такие тенденции, не следует ли заключить, что и
центральная власть, основанная на более широком, чем
ныне, базисе представительства, проявила бы подобные же
стремления? Мы имеем тем более оснований бояться
этого, что люди, стоящие за многообразное
вмешательство государства в общественные дела, обыкновенно
поддерживают тех, кто добивается законов,
регулирующих труд. Эти две доктрины родственны одна другой,
и поддерживают их в значительной степени одни и те
же лица. Соединившись вместе, эти две партии будут
очень могущественны, а так как к ним нередко будут
взывать кандидаты, согласные с ними по обоим
пунктам, они, хотя бы и составляя меньшинство, могут
получить более сильное, чем следует, представительство
в законодательной власти. В такой, по крайней мере,
форме рисуется нам опасность. Руководимые
филантропами, которых симпатии сильнее их умов, рабочие
классы, по всей вероятности, будут содействовать
перепроизводству законов не только агитацией в пользу
регламентации промышленности, но и различными
другими способами. Как далеко должно зайти расширение
избирательного права, чтобы опасность стала серьез-

Опыты научные, политические и философские 1289
ной, — этого мы определять не беремся; здесь, как и
раньше, мы просто имели в виду указать возможный
источник зла.
Какими же мерами можно предупредить это? Прежде
всего не теми, какие, по всей вероятности, будут приняты.
Для избежания зол, которые грозит повлечь за собой
надвигающаяся политическая перемена, будут, как водится,
прибегать к паллиативам вроде мелких ограничений,
условий и т. д. В таких случаях обыкновенно стараются не
высушить источник зла, а лишь преградить ему путь
плотиной. Мы не верим в такие средства. Единственной
надежной гарантией была бы перемена убеждений и
побуждений. Но чтобы произвести такую перемену, нет иного
средства, как дать ощутимо почувствовать
заинтересованным лицам, до какой степени пагубно отражается на них
чрезмерное законодательство. «Как же это сделать?» —
спросит читатель. Для этого надо лишь то, чтоб причины
и следствия находились в их естественных соотношениях
и чтобы было устранено все, что теперь мешает людям
видеть ту реакцию, какую влечет за собой всякое действие
законодателя.
В данный момент расширение общественной
администрации популярно главным образом потому, что народу
не внушены правильные понятия, что он не видит
определенной связи между предлагаемыми ему выгодами и теми
расходами, которыми придется окупать эти выгоды.
Народ знает по личному опыту, что всякое новое
учреждение с новым штатом служащих и некоторым денежным
фондом в своем распоряжении приносит ему известные
степени выгоды и удобства; в этом он убедился
непосредственно; но что за издержки расплачивается нация, а
следовательно, и он сам и каким образом это делается —
этого он не знает, ибо непосредственного опыта у него нет.
Финансовое управление устраивается так, что
возрастание общественных затрат и усиление тягот, которые
несет всякий трудящийся, как будто не имеют между собою
ничего общего, и, разъединяя эти две идеи, поддерживает
в народе ошибочную веру в то, что закон может давать что
бы то ни было даром. Это, очевидно, и есть главная
причина вышеуказанной муниципальной расточительности.
Трудящийся элемент в наших городах пользуется общест-

1290
Герберт Спенсер
венной властью, хотя в большинстве случаев и не несет
общественных тягот, или, вернее сказать, они не ложатся
на него прямо. За небольшие дома в местечках все налоги
платит обыкновенно землевладелец; в последние годы,
в видах экономии и удобства, установился такой порядок,
что даже и налог в пользу бедных землевладелец платит за
всех своих арендаторов. Вначале это делалось по
добровольному соглашению, но теперь это признано
обязательным, причем домовладельцу, ввиду того что он
вносит всю сумму налога сразу, избавляя власти от труда
и хлопот собирания его по частям, делается скидка,
соответственно числу ферм. Предполагается, что внесенную
за арендаторов сумму он получит обратно в ренте. Таким
образом, большинство муниципальных избирателей,
не платя особо местных налогов, не получают
постоянных напоминаний о связи и зависимости между
общественными тратами и их личными издержками. А
благодаря этому во всякой местной затее, хотя бы она была
сумасбродна и стоила бешеных денег, население видит
чистый выигрыш для себя, если только эта затея мало-
мальски для него выгодна. Порешили, например,
перестроить городскую ратушу. В этом вовсе нет надобности,
но решение одобрено и принято большинством. «Для
торговли это хорошо, а нам ничего не стоит» — вот
довод, который смутно мелькает в голове каждого и является
решающим. Если кто-нибудь предложит купить соседний
участок и превратить его в общественный парк, рабочие,
разумеется, будут поддерживать его; приобретение места
для даровых прогулок — чистая для них выгода, а что из-
за этого могут увеличить налоги, это их не касается. Таким
образом, по необходимости возникает тенденция
расширять поприще общественной деятельности и умножать
общественные расходы. Охотники за популярностью
добиваются ее, ходатайствуя о разных сооружениях и
начинаниях, которые должны быть выполнены городом.
Политика у всех одна и та же, а люди, не одобряющие ее,
не смеют энергично протестовать из страха потерять
свои места на будущих выборах. В результате — местные
администрации неизбежно получают анормальное
развитие.
Если б налоги раскладывались на всех избирателей
и взимались с каждого непосредственно, этому
муниципальному коммунизму был бы нанесен жестокий удар;

Опыты научные, политические и философские 1291
в этом, надо полагать, не усомнится никто. Если б каждый
мелкий обыватель убедился, что каждая новая затея
городских властей обходится ему в несколько лишних пенсов
расхода на фунт, он начал бы соображать, высчитывать,
стоит ли полученная выгода заплаченной за нее цены,
и нередко приходил бы к отрицательному заключению.
Он задался бы вопросом, не мог ли бы он, вместо того
чтобы позволять местному правлению предоставлять ему
какие-то отдаленные выгоды в обмен на известную сумму
денег, — не мог ли бы он за та же самые деньги получить
сейчас же и большие выгоды, и в большинстве случаев нашел
бы, что это вполне возможно. Мы не беремся судить, как
далеко может простираться влияние подобных
соображений, но можем с уверенностью сказать, что оно будет
благодетельно. Всякий согласится, что обывателю следует
беспрестанно напоминать о зависимости между тем, что
для него делается городом, и величиной суммы, которая
с него взимается в пользу города. Нельзя отрицать, что
привычка постоянно иметь в виду эту зависимость
удержала бы в должных границах деятельность многих
муниципальных правлений.
То же самое и с центральной властью. Здесь причины
и следствия еще более разобщены между собою, и
общественные предприятия, на первый взгляд, не имеют
ничего общего с расходами, которые из-за них несут граждане.
Налоги собираются таким незаметным образом, такими
разнообразными и неуловимыми путями ложатся на
массу, что массе едва ли возможно реально представить тот
факт, что суммы, выдаваемые правительством на
содержание школ, на эмиграцию, на контроль и надзор за
рудниками, заводами, железными дорогами, судами и т. д.,
по большей части взяты из ее же кармана. Наиболее
интеллигентные понимают это как отвлеченную истину,
но истина эта не настолько ясна для них и памятна им,
чтобы она могла влиять на их действия. Иное дело, если
бы налоги были прямые и стоимость каждого нового
государственного предприятия давала бы себя чувствовать
каждому обывателю добавочным сбором. Тогда все, путем
личного и часто повторяющегося опыта, убедились бы
в том, что каждый раз, как государство даст вам
что-нибудь одной рукой, оно что-нибудь отнимает у вас другой;
эта истина сделалась бы всем ясной, и уж не так легко
было бы распространять в обществе нелепые иллюзии на-

1292
Герберт Спенсер
счет могущества и обязанностей правительства. Всякий
придет к тому же заключению, если только припомнит,
как принято объяснять введение косвенных налогов:
без них де не хватало бы денег на поддержание
государственного бюджета. Государственные люди понимают, что,
если бы, вместо того чтобы брать с обывателя немножко
здесь и немножко там, притом так, чтобы он этого или не
замечает, или сейчас же забывает об этом, с него
потребовали всю сумму разом, он вряд ли был бы в состоянии
уплатить ее. Недовольство и ропот возросли бы до пределов
совсем нежелательных. Не обошлось бы, конечно, и без
принудительных мер, да и с их помощью не удалось бы
собрать всей суммы налога, так как огромное
большинство обывателей нерасчетливы и не способны копить. И
полученного далеко не хватало бы на расходы, признанные
необходимыми. Всякий, кто согласен с этим, должен
поневоле признать, что при системе прямого обложения
возникновение новых ведомств, влекущее за собой новые
траты, встречало бы со всех сторон отпор. Вместо того
чтобы умножить функции государства, возникла бы
тенденция сократить их количество.
Итак, вот одна из предохранительных мер.
Пропорционально понижению избирательного ценза надо
приближаться к системе прямого обложения. Перемены нужны
не в том направлении, какое открывает Compound-Housh-
olders-Act 1851 г., устраняющий необходимость для
избирателя ранее подачи голоса уплатить налог в пользу
бедных, но в направлении прямо противоположном. С
властью распоряжаться государственным доходом должно
быть неразрывно связано сознательное внесение своей
доли в этот доход. Вместо того чтобы уменьшать прямые
налоги, как того желают многие, следует, наоборот,
распространить их на низшие и более многолюдные классы
в той мере, Bf какой эти классы наделены политической
властью.
Это наше предложение, по всей вероятности, не
придется по вкусу политикам. Не в природе человека
одобрять такую систему, которая стремится ограничить его
власть; это не в порядке вещей. Мы знаем также, что
значительное расширение прямого обложения будет в
данный момент сочтено невозможным; пока мы еще не
имеем и данных, чтобы доказать противное. Но это еще не
причина восставать против уменьшения косвенных и уве-

Опыты научные, политические и философские 1293
личения прямых налогов, насколько позволяют
обстоятельства. И если бы, когда первые уменьшатся, а вторые
возрастут до высшей степени, возможной при данных
условиях, — если бы с того момента правительство
поставило себе за правило все добавочные суммы дохода
собирать путем прямых налогов, это было бы действительно
надежным оплотом против одного из зол, которое,
по всей вероятности, повлечет за собою дальнейшее
расширение политических прав.
Однако же этим не предотвратить другого указанного
нами зла, а бояться его также есть разумное основание.
Постоянные напоминания о связи между деятельностью
государства и окупающими ее налогами помешали бы
росту тех государственных учреждений (agencies),
которые берутся снабжать граждан положительными
удобствами и удовольствиями, но не ограничили бы
отрицательных и не связанных с затратами вторжений закона
в жизнь — стеснения индивидуальной свободы граждан,
пагубного вмешательства в отношения между трудом
и капиталом. Против этой опасности единственное
средство — распространение более здравых понятий между
рабочими и, как результат этих более здравых понятий, —
нравственный прогресс рабочих классов. «Иными
словами, надо воспитать народ», — скажет читатель. Да,
воспитать его необходимо, но это не то воспитание, в пользу
которого ратует большинство. Обыкновенное школьное
обучение вовсе не подготовляет к правильному
пользованию политическими правами. Лучшее доказательство —
тот факт, что ремесленники, ошибочные воззрения
которых всего больше грозят опасностью, являются в то же
время наиболее образованным классом рабочего
населения. Распространение образования в том виде, в каком
оно теперь дается народу, не только не обещает быть
предохранительным средством, но, наоборот, грозит
увеличить опасность. Поднимая рабочие классы вообще на
уровень культурности ремесленников, мы рискуем не
уменьшить, а скорее увеличить их способность
причинять политический вред. Ходячая вера в то, что умение
читать, писать и считать делает человека гражданином,
кажется нам совершенно неосновательной, как и вообще
ожидание множества различных благ от
первоначального обучения. Между умением сделать грамматический
разбор фразы и правильным пониманием причин, обуслов-

1294
Герберт Спенсер
ливающих высоту вознаграждения, нет никакой связи.
Таблица умножения не поможет рассмотреть
несостоятельность доктрины, гласящей, что уничтожение
собственности полезно для торговли. От долгой практики
можно сделаться отличным каллиграфом, ничуть не
научившись понимать тот парадокс, что с введением машин
увеличивается число рабочих, употребляемых в той или
другой отрасли производства. Точно так же не доказано,
что обрывки геометрии, астрономии и географии
помогают делать правильную оценку свойствам и
побуждениям парламентских кандидатов. В сущности, стоит только
сопоставить данные и ожидаемые от них следствия,
чтобы убедиться, как несостоятельна вера в связь между
ними. Когда мы хотим сделать из девочки музыкантшу, мы
сажаем ее за фортепьяно; мы не даем ей в руки
рисовальных приборов и не ждем, что музыкальная техника
придет вместе с умением владеть карандашом и кистью.
Заставить мальчика корпеть над книгами законов — крайне
нерациональный способ готовить его в инженеры. И в
этих и в других случаях мы ждем хороших результатов
только при условии, что у человека была хорошая
подготовка к известной функции, в смысле изучения и
управления во всем, что касается этой функции. Как же можно
ожидать, что человек будет хорошим гражданином, если
полученная им подготовка не имеет ничего общего с
обязанностями гражданина? Нам могут ответить, что, научив
рабочего читать, мы дали ему доступ к источникам
знания, из которых он может почерпнуть умение
пользоваться своими избирательными правами; что изучение других
предметов изощряет его способности и делает его
лучшим судьей в политических вопросах. Это верно, и сама
тенденция, несомненно, хороша. Но что, если книги,
которые он читает, только подтверждают усвоенные им
ошибочные понятия? Что, если существует целая литература,
взывающая к его предрассудкам, снабжающая его
лживыми доводами в пользу предварительных идей, за которые
тот, само собой, спешит схватиться? Что, если он отвергает
в науке все, клонящееся к тому, чтобы лишить его заветных
иллюзий? Не должны ли мы признать, что образование,
только помогающее рабочему укрепляться в своих
заблуждениях, делает его скорее непригодным, чем пригодным,
быть гражданином? Разве тред-юнионы не лучшее
доказательство этому?

Опыты научные, политические и философские 1295
Как мало так называемое образование подготовляет
к пользованию политической властью, об этом можно
судить по некомпетентности лиц, получивших высшее
образование, какое только можно у нас получить. Оглянитесь
назад, на ошибки вашего законодательства; припомните,
что люди, совершавшие их, по большей части кончили
университет с ученой степенью, и вы должны будете
сознаться, что близкое знакомство со всеми отраслями
знания, которые наше цивилизованное общество считает
ценными, может идти рука об руку с глубочайшим
невежеством в области социологии. Возьмите юного члена
парламента, только что вышедшего из Оксфорда или
Кембриджа, спросите его, что, по его мнению, должен делать
закон и почему он должен это делать? Или чего он не
должен делать, и на каком основании? И сразу обнаружится,
что ни знакомство его с Аристотелем, ни чтение Фукиди-
да не подготовили его к ответу на тот первый вопрос,
решение которого обязательно для законодателя. Довольно
одного примера, чтоб показать, насколько образование,
обыкновенно получаемое у нас, отличается от того,
которое необходимо для законодателей, а следовательно,
и для тех, кто избирает их: мы говорим об агитации
в пользу свободы торговли. Короли, пэры, члены
парламента, по большей части получившие образование в
университетах, подрезали крылья торговле, стесняли ее по-
кровительствами, запрещениями и премиями. Целый век
держались у нас законодательные постановления, вред
которых ясен для каждого, даже не особенно умного,
человека. А между тем за эти столетия из всех
высокообразованных законодателей нашей нации не нашлось ни
одного, который бы понял их пагубность. Свет был пролит на
дело не ученым, посвятившим себя общепринятой науке,
но человеком, вышедшим из коллегии без диплома и
посвятившим себя изысканиям, которыми не занимались
в учебных заведениях. Адам Смит сам, по собственной
инициативе, рассмотрел хозяйственные явления в жизни
общества, производительные и распределительные
деятельности, проследил их сложную взаимную зависимость
и, таким образом, вывел общие руководящие принципы
для политики. И после него люди, которые лучше всех
поняли и оценили возвещенные им истины и настойчивой
популяризацией их заставили в них уверовать
общество, — эти люди также не имели ученых степеней и дипло-

1296 Герберт Спенсер
мов. И наоборот, люди, прошедшие обязательный
curriculum, оказывались обыкновенно упорнейшими и
жесточайшими противниками перемен, предписываемых
политической экономией. В такой крайне важной области
поборниками правильного законодательства были люди,
которым недоставало так называемого «хорошего
образования», а противниками его, и притом в огромном
большинстве, люди, получившие его!
Истина, за которую мы стоим и которой так странно
пренебрегают другие, в сущности, почти труизм. Разве не
подразумевает вся наша теория воспитания, что для
политической власти необходима специальная подготовка,
необходимо политическое образование? Для того чтобы
образование могло руководить гражданином в его
общественной деятельности, оно обязательно должно знакомить
его с результатами этой деятельности.
Итак, второе и надежное предохранительное средство
есть распространение не специально технических и
разношерстных знаний, которое так ярко пропагандируется
у нас, но распространение политических знаний или,
говоря точнее, знания социологии. Главное — установить
правильную теорию правления, правильное понимание
назначения законодательства и его границ. Этого вопроса
наши политики обыкновенно совсем не затрагивают
в своих прениях, а между тем этот вопрос важнее какого
бы то ни было другого. Изыскания, над которыми
политики теперь смеются, называя их умозрительными и
непрактичными, когда-нибудь будут признаны несравненно
более практичными, чем исследования, ради которых они
по целым дням корпят над Синими книгами и о которых
препираются по ночам. Разглагольствования, каждое утро
наполняющие столбцы Таймса, — вздор и пустяки в
сравнении с основным вопросом: в чем, собственно, сфера
действия правительства? Прежде чем обсуждать, каким
образом закон должен урегулировать то или другое,
не умнее ли будет задать себе сначала вопрос подлежит
ли это вмешательству закона? — и, прежде чем ответить на
этот вопрос, поставить несколько более общих вопросов:
что должен делать закон и чего он не должен затрагивать?
Если законодательство вообще имеет границы, точное
определение этих границ несомненно должно иметь
гораздо более серьезные последствия, чем тот или другой
парламентский акт, и, следовательно, само по себе не-

Опыты научные, политические и философские 1297
сравненно более важно. Раз имеется в виду опасность
злоупотребления политической властью, в высшей степени
важно объяснить народу, для каких целей исключительно
следует пользоваться этой властью.
Если бы высшие классы понимали свое положение,
они, надо полагать, сообразили бы, что распространение
в обществе здравых понятий по этому вопросу ближе чем
что бы то ни было, затрагивает их благополучие и благо
нации вообще. Влияние народа неизбежно будет
возрастать. Если власть перейдет в руки масс раньше, чем она
усвоит себе более правильные взгляды на общественный
строй и законодательство, результатом этого будет весьма
прискорбное вмешательство закона в отношения труда
и капитала и столь же пагубное расширение
государственной регламентации. А отсюда произойдет огромный
ущерб: во-первых, нанимателям, во-вторых, наемникам и,
наконец, всей нации. Если можно вообще предупредить
это зло, его можно предупредить только одним путем:
прочно укоренив в обществе убеждение, что функции
государства имеют определенные границы и что границ
этих ни в каком случае не следует переступать.
Научившись распознавать эти границы высшие классы должны
употребить все средства, чтобы сделать их ясными и для
народа.
В нашей статье «Представительное правление и к чему
оно пригодно» мы поставили себе задачей показать, что,
если представительное правительство, по самой природе
своей, более всякого другого пригодно к отправлению
правосудия и обеспечению справедливости в
отношениях граждан между собою, — оно, в силу той же природы
своей, менее всякого другого пригодно к выполнению
различных добавочных функции, которые обыкновенно
берет на себя правительство. На вопрос: «К чему пригодно
представительное правление?» — мы ответили: «Оно
пригодно, чрезвычайно пригодно, более всех других
пригодно именно к тому, что является настоящей задачей
всякого правительства; и непригодно, совершено непригодно,
особенно непригодно для делания того, чего
правительство вообще не должно делать».
К этой истине можно присоединить еще одну. По мере
того как власть становится представительной и более

1298
Герберт Спенсер
приспособленной к охранению прав граждан, она
становится не только непригодной для других целей, но прямо-
таки опасной. Приспособляясь к своей главной и самой
существенной функции, правительство утрачивает
способность выполнять другие функции не только потому,
что сложность его состава служит помехой его
административной деятельности, но и потому еще, что при
выполнении других функций оно поддается пагубному влиянию
классовых интересов. Пока оно ограничивается
предупреждением всяких насилий и нападений одного
индивидуума на другого и защитой нации в целом от внешних
врагов, чем шире его базис, тем лучше; ибо все люди
одинаково заинтересованы в обеспечении жизни,
собственности и свободы пользоваться своими способностями.
Но как только оно берется доставлять гражданам
положительные выгоды или вмешивается в специальные
отношения между классами, тотчас же, по необходимости,
возникает повод к несправедливости. Ибо в таких случаях
непосредственные интересы классов не могут быть одинаковы.
А потому мы повторяем, что, по мере расширения
представительства, сфера правительственных начинаний должна
быть ограничиваема.
Postscriptum. После того как были написаны эти
страницы, лорд Джон Руссель внес билль о реформе (Reform-
Bill). Здесь не мешает сказать об этом билле несколько
слов, в применении к общим принципам, за которые мы
ратуем.
Понижение избирательного ценза для сельских
жителей встретит одобрение большинства, за исключением
тех, чье незаконное влияние благодаря этому,
уменьшится. Присоединение к избирателям земледельческих
округов класса, менее непосредственно зависящего от
крупных землевладельцев, не может не иметь
благодетельных последствий. Даже если бы вначале это и не оказало
заметного влияния на выбор представителей, оно все же
будет хорошим стимулом к политическому воспитанию
и вытекающим отсюда выгодам в будущем. О
перераспределении мест мало что можно сказать, кроме того
разве, что, хоть от этого еще далеко до правильного хода
вещей, в настоящее время, пожалуй, и нельзя сделать
ничего большего.

Опыты научные, политические и философские 1299
Правильно ли установлены границы избирательного
ценза для городов — это вопрос очень спорный. Всякий,
кто рассмотрит обе стороны его и взвесит факты,
говорящие за и против, вероятно, почувствует некоторое
колебание. Будучи убеждены, что везде и во всем следует
руководиться идеей абстрактной справедливости, хотя бы
и с большими ограничениями, мы были бы очень рады по
возможности приблизиться к ней; ибо очевидно, что
только с отменой несправедливых исключений в области
политических прав исчезнут и вытекающие отсюда
политические несправедливости. Тем не менее мы убеждены,
что формы, необходимые для свободы сами по себе, не
создадут реальной свободы при отсутствии
соответственного национального характера точно так же, как самый
совершенный механизм не станет работать при отсутствии
движущей силы. По-видимому, есть основание думать, что
в каждый данный период времени существует известная
определенная норма свободы, к которой способен народ,
и всякое расширение ее с одной стороны неминуемо
влечет за собой ограничение ее с другой. Французская
республика обнаруживает, пожалуй, не больше уважения
к правам личности, чем вытесненный ею деспотизм,
а французы избиратели пользуются своей свободой
только для того, чтобы снова впасть в рабство. В Америке путы,
налагаемые государством, заменены оковами
общественного мнения, и граждане там во многих отношениях
более стеснены, чем у нас. Если нужно доказательство тому,
что равенство прав на представительство еще
недостаточная гарантия свободы, мы имеем его в тех же тред-
юнионах; организация их чисто демократическая, и
между тем строгость и беззастенчивость их в отношении
членов недалеко ушли от неаполитанской тирании. Если
истинная цель состоит в том, чтобы добиться настолько
большой свободы, какая только доступна для индивида,
если средство, ведущее к этой цели, как обыкновенно
думают, заключается в том, чтобы открыть массе доступ к
политической власти, то, рассматривая дальнейшие степени
понижения ценза, надо прежде всего поставить перед
собою вопрос: повысится ли от этого средний уровень
свободы граждан? Будет ли иметь каждый в отдельности
большую, чем прежде, свободу по-своему добиваться
намеченных себе в жизни целей? В данном случае вопрос надо
ставить так не будет ли добро, которое могут принести

1300
Герберт Спенсер
обладатели ценза в 7,6 или 5 фунтов, содействуя
устранению существующих несправедливостей, отчасти или
всецело парализовано злом, которое они же могут
причинить, вводя несправедливости иного рода? Desideratum
есть такое умножение числа избирателей, какое
возможно допустить, не давая возможности народу приводить
в исполнение свои обманчивые схемы чрезмерной
государственной регламентации. Главное — определить,
будет ли предлагаемое нам увеличение числа избирателей
больше или меньше, чем нужно. Рассмотрим вкратце
факты.
Цифры, приводимые лордом Русселем, показывают,
что новый разряд избирателей будет состоять главным
образом из ремесленников, а большинство
ремесленников, как мы уже видели, соединены в одно целое общим
желанием урегулировать отношения труда и капитала.
Лорд Руссель ошибается: как класс, они далеко не «вполне
пригодны к свободному и независимому пользованию
политическими правами (franchise)». Наоборот, они
более, чем всякий другой класс, стеснены в своих действиях.
Они — рабы авторитетов, ими же и поставленных.
Зависимость фермеров от помещиков и рабочих от хозяев далеко
не так велика; ибо каждый из них может перенести свой
труд или капитал в другое место. Кара же за
неповиновение правилам рабочих союзов настигает виновного, где
бы он ни был. А следовательно, надо ожидать, что масса
новоиспеченных городских избирателей (borough electors)
будет действовать единодушно, по предписаниям
центрального правления соединенных рабочих союзов. Мы
только что получили известие, подтверждающее наши
догадки. Только что опубликован адрес, поднесенный всем
английским рабочим конференцией строительных
ремесел (Conference of the Building Trades): рабочих благодарят
за поддержку; советуют держаться той же организации;
предсказывают в будущем успешное достижение целей
и намекают, что пора возобновить агитацию в пользу
девятичасового рабочего дня. Итак, мы должны быть готовы
к тому, что индустриальные вопросы скоро сделаются
очередными и руководящими, ибо для ремесленников они
представляют более жгучий интерес, чем всякие другие.
И можно с уверенностью сказать, что ими будет
определяться большинство избраний.
Сколько же именно? Местах в тридцати новый разряд

Опыты научные, политические и философские 1301
избирателей составит численное большинство; действуя
единодушно, они непременно возьмут верх над уже
имеющимися ныне избирателями, даже предполагая, что
партии, враждующие теперь между собою, соединятся.
В полдюжине других мест новоиспеченные избиратели
составят возможное большинство, т. е. возьмут верх, если
только местные либералы и консерваторы не сплотятся
и не будут действовать вполне единодушно, что
маловероятно. В городах приблизительно пятидесяти число
избирателей возрастет в полтора раза и больше; иначе
говоря, новая партия будет иметь возможность выбирать
между двумя уже имеющимися партиями и, конечно,
поддержит ту, которая обещает оказывать наиболее
содействия планам ремесленников. Нам возразят, что для этого
надо предположить, что весь новый разряд избирателей
состоит из ремесленников, чего нет на самом деле. Это
правда. Но с другой стороны, надо взять в расчет, что
среди домохозяев с цензом в 10 ф. есть много
ремесленников, а вольные граждане (freemen) почти сплошь те же
ремесленники; а следовательно, общее число
ремесленников в каждой отдельной группе избирателей будет не
меньше, чем мы предполагаем. Если же принцип тред-
юнионистской организации будет целиком применен
к делу выборов, что, по нашему мнению, непременно и
будет, под давлением его окажутся 80—90 городов, которые
могут посадить в парламент от 100— 150 представителей,
предполагая, что найдется такое количество подходящих
кандидатов.
Но ведь представители сельских общин не подлежат
и не будут подлежать влиянию рабочих союзов;
следовательно, надо ожидать антагонизма между ними и
избирателями-ремесленниками; такой же антагонизм могут
обнаружить и небольшие местечки. Возможно, однако же,
что землевладельцы, раздраженные возрастающей
властью богатого купечества, с каждым годом нагоняющего
их, предпочтут примкнуть не к нанимателям, но к
наемникам, а за ними и все, кто подвластен им. Так в былые
времена дворяне, соединившись с народом, восставали
против королей или короли вместе с народной массой
шли против дворян. Но оставим в стороне эти отдельные
возможности. В данный момент есть полное основание
думать, что сельские избиратели по вопросам
промышленности станут в оппозицию с городскими. Значит, во-

1302
Герберт Спенсер
прос надо ставить так: нельзя ли обеспечить выгоды,
проистекающие от дарования права голоса большему
количеству граждан, — а выгоды эти, несомненно, будут
велики, — поставив в то же время преграду сопутствующим им
пагубным тенденциям? Возможно, что эти новые
избиратели-ремесленники будут иметь большую силу делать
добро, тогда как власть их приносить вред будет в
значительной степени парализована. Но это следовало бы еще
хорошенько обсудить.
Один только вопрос не возбуждает в нас никаких
колебаний, а именно вопрос об уплате налогов как
необходимом условии (ratepaying qualification). Из ответа лорда
Русселя м-ру Брайту и позднее, из ответа его же м-ру
Стилю, мы видим, что этот пункт предполагается оставить без
изменений, т. е. что избиратели с цензом в 6 ф. будут
сравнены с избирателями 10-фунтового ценза. В 1851 г. Сот-
pound-Householders-Acf ом, о котором мы уже упоминали,
постановлено было, что нанимателей домов в 10 ф., за
которых налоги уплачивают их хозяева, если они уплатили
однажды налог подлежащим властям, на будущее время
должно рассматривать как плательщиков налогов, и,
соответственно этому, они должны получить право голоса.
Иными словами, условие платы налогов является
номинальным: на практике так оно и выходит; доказательством
служит тот факт, что в Манчестере по выходе этого акта
сразу прибавилось 4000 избирателей.
Удерживать это постановление и продолжать
действовать в том же духе мы считаем безусловно вредным. Мы
уже доказали, что по мере усиления власти народа
необходимо приближаться к системе прямого обложения, и,
следовательно, отмена уплаты налогов, как
необходимого условия для получения права голоса, есть шаг назад,
в смысле уменьшения личного опыта избирателя
касательно расходов на общественное управление. Но это
вовсе не единственное основание для неодобрения.
Поставленная условием уплата налогов есть надежное
испытание, — испытание, отделяющее в среде рабочих классов
более достойных от менее достойных. Мало того, таким
путем подбираются люди наиболее пригодные к
пользованию правом голоса, обладающие специальными
умственными и нравственными качествами, необходимыми
для разумного политического поведения. Какие
умственные свойства предполагает подобное поведение? Прежде

Опыты научные, политические и философские 1303
всего, умение мысленно представлять отдаленные
последствия. Демагоги легко вводят в заблуждение именно
тех людей, которые видят перед собой лишь ближайшие
результаты и не принимают в расчет отдаленных, хотя
бы им и указывали на них; результаты эти
представляются им смутными, туманными, теоретическими и не
отвращают их от желания вцепиться зубами в обещанную
кость. Наоборот, мудрый гражданин представляет себе
грядущие беды так же ясно, как если бы они стояли у него
перед глазами, и страх перевешивает в нем соблазн
данного момента. Соответственно этим двум
характеристикам, обязательное условие уплаты налогов делит
арендаторов на два разряда: одни предоставляют платить за себя
хозяевам и лишаются права голоса; другие сами
уплачивают налоги, чтобы получить это право; одни не способны
противиться искушениям, не способны откладывать
и предпочитают лишиться права голоса, чем подвергать
себя неудобству периодической уплаты налогов; другие
противятся соблазну и делают сбережения, между
прочим, с целью уплатить налоги и сделаться избирателями.
Исследуем эти характерные черты, дойдем до
источников их, и мы убедимся, что в большинстве случаев
человек, непредусмотрительный в денежном отношении,
будет непредусмотрителен и в области политики, и,
наоборот, между людьми расчетливыми в житейском смысле
найдется много недурных политиков. А потому было бы
безумием отменить постановление, благодаря которому
население само собой распадается на два разряда —
людей, добивающихся гражданских прав, и людей,
добровольно их теряющих.

1304
Герберт Спенсер
XI
«КОЛЛЕКТИВНАЯ МУДРОСТЬ»
(Впервые напечатано в «The Reader»
от 15 апреля 1865 г.)
Для суждения о том, в какой мере человек обладает
способностями законодателя, определенного критерия
не существует. Мы редко узнаем, насколько близки или,
напротив, далеки от цели расчеты наших
государственных людей: медленность и сложность социальных
реформ не допускают точного сравнения достигнутых ими
результатов с составленными заранее предположениями.
В некоторых случаях, однако же, нам представляется
возможным оценить в полной мере мудрость парламентских
решений. Одно из них, имевшее место несколько недель
тому назад, дает нам мерило для суждения об их
законодательных способностях, и мерило это настолько
знаменательно, что мы не можем умолчать о нем.
По самому краю Котсуольда, как раз над долиной
Северна, расположены ключи, которые, вследствие своего
положения у самого длинного из целой сотни потоков,
образующих своим слиянием Темзу, названы, в силу
некоторой поэтической фикции, «источниками Темзы».
Имена, даже и в том случае, когда они являются поэтическими
фикциями, наводят на заключения, а заключения, хотя
и выведенные не из фактов, а из слов, одинаково
способны влиять на наш образ действия. Таким образом
случилось, что, когда недавно образовалось общество, чтобы
снабжать Чельтенгам и некоторые другие соседние
пункты водой из этих источников, это вызвало сильную
оппозицию. Times поместил статью под заглавием
«Угрожающее исчезновение Темзы» (Threatened Absorption of the
Thames), в которой сообщалось, что сделанное этой
компанией парламенту предложение «вызвало в городе
Оксфорде некоторое смущение, которое распространится,
несомненно, по всей долине Темзы» и что «подобная мера
в случае ее осуществления уменьшит количество воды

Опыты научные, политические и философские 1305
в этой благородной реке на миллион галлонов в день».
Миллион — слово, устрашающее и внушающее мысль
о чем-то необъятном. Между тем переведение этих слов
в мысль успокоило бы, может быть, страхи сотрудника
Times'^. Рассчитав, что миллион галлонов воды можно
было бы заключить в пространство в 50 куб. футов емкости,
он убедился бы, что благородство Темзы не слишком бы
пострадало от такой потери: дело в том, что течение
Темзы выше того места, где на него влияет морской прилив,
в течение 24 часов дает такое количество воды, которое
в 800 раз превышает указанную выше цифру!
При вторичном чтении билля об утверждении этого
вновь проектированного водопроводного общества в
палате общин стало очевидным, что воображение наших
правителей находится приблизительно под таким же
давлением фраз вроде: «источники Темзы», «миллион
галлонов ежедневно», как и воображение невежд. Хотя
количество воды, которым предполагалось воспользоваться,
относится к количеству, протекающему по Теддингтонскому
шлюзу, приблизительно как 1 ярд к полумиле, многие
члены полагали, что такая потеря будет серьезным
несчастьем для страны. Не существует достаточно точного способа
измерения, чтобы открыть разницу между Темзой, как она
есть, и Темзой минус Сернейские ключи; несмотря на то,
в палате серьезно утверждалось, что при предполагаемом
уменьшении количества воды в Темзе «отношение
содержания сточной к чистой было бы значительно увеличено».
Отнять у 12 часов одну минуту — вот пропорция, которая
соответствовала бы тому количеству воды, которое желало
отнять у Темзы население Чельтенгама. Тем не менее
палата общин постановила, что предоставить его Чельтенгаму
значило б «лишить города, расположенные по берегам
Темзы, принадлежащих им прав». Хотя из количества воды,
проносимой Темзой мимо этих городов, 999 из 1000
частей не утилизируются, тем не менее наши законодатели
считали великою несправедливостью, если бы одна или
две из этих частей были присвоены обитателями города,
жители которого могут иметь теперь ежедневно только
четыре галлона гнилой воды на душу!
Но это очевидное неумение составить себе
соответствующее истинным количественным отношением
представление о причинах и следствиях какого-либо явления
обнаружилось еще более разительным образом. Многие

1306
Герберт Спенсер
члены утверждали, что общество Thames Navigation
Commissioners воспротивилось бы этому биллю, если бы оно
не обанкротилось раньше, и эта гипотетическая
оппозиция, как оказалось, имела в глазах членов большой вес.
Если можно доверять газетным известиям, палата общин
серьезно отнеслась к утверждению одного из своих членов,
что в случае отвлечения Сернейских ключей «образуются
отмели и перекаты», и даже пророческое заявление, что
объем и сила течения Темзы серьезно пострадают от
потери 12 гал. в секунду, не вызвало, по-видимому, ни смеха,
ни выражений удивления! Все количество воды,
доставляемое этими ключами, могло бы быть приносимо потоком,
текущим через трубу в 1 ф. в диаметре при скорости, не
превышающей две мили в час. И между тем, когда
заявлялось, что судоходность Темзы серьезно пострадает от
такой потери, это никому не показалось смешным. Напротив,
палата отвергла билль о чельтенгамском водопроводе
большинством 118 против 88. Правда, что все эти данные
не были тогда подобным образом сопоставлены. Но что
удивительно, даже и при отсутствии специального
сравнения, и что при этом не бросилось сразу в глаза, вода
ключей, орошающая как-нибудь несколько квадратных
миль, может представлять только бесконечно малую часть
воды, вытекающей из бассейна Темзы и
распространяющейся на пространство многих тысяч квадратных миль.
Сам по себе этот вопрос не имеет большого значения; он
занимает нас только лишь как пример законодательной
мудрости. Вышеуказанное решение этого вопроса
представляет собою один из тех небольших пунктов, с
которых открывается вид на большое пространство, и этот
вид неутешителен. На примере очень простого вопроса
здесь обнаруживается почти невероятная неспособность
представить себе соотношение между причиной и ее
следствиями; между тем задача собрания, обнаружившего
такую неспособность, заключается именно в решении
вопросов, касающихся причин и результатов чрезвычайно
сложного рода. Все процессы, имевшие место в
человеческом обществе, возникают вследствие совпадения и
столкновения человеческих действий, характер и размеры
которых определяются человеческой природой в ее
настоящем состоянии. Они являются настолько же результатом
естественной причинности, как и все другие результаты,
и точно так же предполагают определенные количествен-

1308
Герберт Спенсер
стоит ведь из сливок нации, — мы возразили бы на это,
что тут возможны два заключения, имеющих важное
практическое значение. Во-первых, мы убеждаемся,
насколько пресловутая интеллектуальная культура наших
высших классов недостаточна для того, чтобы дать им
возможность сделать более или менее правильный вывод
даже из простых явлений, не говоря уже о сложных. Во-
вторых, мы можем сделать еще и тот вывод, что если
последствия тех сложных явлений, которые имеют место
в человеческих обществах и которые представляют такие
значительные трудности, так мало им доступны, то их
вмешательство в подобного рода вопросы было бы
полезно ограничить.
В особенности в одном направлении считали бы мы
разумным положить предел расширению их
законодательной деятельности. Недавно высказано было
предположение, что образование такого класса народа, который
якобы делит, как с пренебрежением говорят, свои силы
между работой и посещением церкви, следовало бы
подчинить контролю того класса, относительно которого
с такою же справедливостью можно было бы сказать, что
он делит свои силы между клубом и охотой. Такой проект
вряд ли много обещает в будущем. Если вспомнить, что
в течение последнего полстолетия наше общество было
преобразовано именно по идеям этого предполагаемого
ученика, причем ему пришлось преодолеть упорное
противодействие своего предполагаемого учителя, — такая
комбинация вряд ли покажется удачной. И если она не
предполагает такую же с первого взгляда, то еще менее
благоприятною станет она тогда, когда будет поставлен
на очередь вопрос о компенсациях в данном случае этого
предполагаемого учителя. Британская интеллигенция,
пропущенная, во-первых, сквозь наши университеты и,
во-вторых, перегнанная еще раз в палаты общин, есть
продукт, все же требующий еще очень серьезного
улучшения в качественном отношении. Было бы очень грустно,
если бы нынешний способ производства этой
интеллигенции получил распространение и был прочно
установлен навсегда.

Опыты научные, политические и философские 1309
XII
ПОЛИТИЧЕСКИЙ ФЕТИШИЗМ
(Первоначально напечатано В «The Reader»
от 10 июня 1865 г.)
Европейцу представляется чем-то поразительным, что
индус, прежде чем приняться за дневную работу, молится
импровизированному богу, слепленному им же самим
в несколько минут из глины. Мы читаем с изумлением,
почти с недоверием, о молитвах, предполагаемая сила
которых зависит от ветра, приводящего в движение листки,
где эти молитвы написаны. Когда нам говорят о том, что
иной житель Азии, недовольный своими деревянными
божками, опрокидывает и бьет их, это вызывает в нас
смех и удивление.
Но чему же здесь удивляться? Того же рода
предрассудки мы видим каждый день и в тех людях, с, которыми мы
живем; правда, предрассудки не столь резкие, но по
существу того же характера. Есть и такие идолопоклонники,
которые хотят и не мастерят объектов своего поклонения
из мертвого вещества, но которые, вместо этого, берут
в качестве сырого материала живых людей, которые
укладывают известную массу их в некоторую особенную
форму, и думают, что после такой формовки у человечества
появляются силы и свойства, каких до того времени не
было. И в том и в другом случае сырой материал
насколько возможно маскируется. При помощи прикрас
декоративного характера дикарь помогает своей уверенности,
что перед ним нечто более чем простое дерево. Точно так
же и гражданин придает политическим учреждениям,
созданию которых он способствовал, столь внушительные
внешние атрибуты и названия, выразительно говорящие
о власти, что его уверенность в ожидаемых от них
благодеяниях усугубляется. То же сияние «божественного
величия», которым окружены короли, хотя сияние и не столь
яркое, окружает и всех начальствующих лиц, до самых
низких ступеней их, так что в глазах народа даже простой

1310
Герберт Спенсер
полицейский, одетый в форменное платье, является
облеченным особою непостижимою властью. Даже более того,
символы власти совершенно отжившие тоже вызывают
благоговение даже у тех, кто хорошо понимает, что они
уже отжили свое время. Людям кажется, что в формуле
закона заключается какая-то особая сила, которая обладает
способностью связывать людей, и что
правительственный штемпель тоже не лишен такой сверхъестественной
силы. Эти два вида идолопоклонства походят один на
другой еще вот в каком отношении: в том и в другом случае
вера, несмотря на вечные разочарования, держится в душе
очень упорно. Трудно понять, каким образом
идолопоклонник, избив резное изображение своего бога за
неисполнение какого-нибудь желания, снова потом
поклоняется ему и испрашивает милостей от него. Мы можем
успокаивать себя тем, что, в свою очередь, и все идолы
нашего политического пантеона терпят наказания за то,
что не оправдали возлагавшиеся на них надежды, и тем не
менее на них все же продолжают смотреть с полной
надеждой, что в будущем обращенные к ним молитвы будут
услышаны. В любой почти газете то и дело доказывается
бестолковость, мешковатость, испорченность,
бесчестность официализма в том или ином его проявлении. По
всей вероятности, в половине передовых статей, какие
пишутся, речь идет о какой-либо полнейшей официальной
ошибке, возмутительной проволочке, поразительной
подкупности, огромной несправедливости, невероятной
расточительности в официальных сферах. И, однако, за таким
бичеванием, в котором постоянно находит исход
обманутое ожидание, следует непосредственно возобновление
прежней веры: если такие-то благодеяния еще не имели
место, на них продолжают надеяться и продолжают
молить о новых. Что ни день, то новые доказательства, что
старые правительственные механизмы сами по себе
инертны, и если, по-видимому, они имеют силу, то
обязаны ею общественному мнению, приводящему в движение
их части; тем не менее одновременно с этим, тоже
каждый день, нам то и дело предлагаются новые
государственные механизмы, устроенные по шаблону старых. Эта
неисчерпаемая доверчивость наблюдается и среди людей
самой широкой политической опытности. Лорд Пальмер-
стон, который, вероятно, знает свою публику лучше,
нежели кто-либо иной, между прочим, сказал, отвечая на за-

Опыты научные, политические и философские 1311
прос в палате: «Я вполне убежден, что ни одно лицо,
принадлежащее к правительству, все равно, — в высшем или в
низшем управлении, — не позволило бы себе нарушить
доверие в каком-либо деле, ему порученном». Утверждать
подобную вещь перед лицом бесконечного числа обличительных
фактов лорд Пальмерстон мог лишь потому, что ему было
прекрасно известно, до какой степени вера людей в офици-
ализм могущественнее, чем противоречащая ей
действительность. В каких же случаях оправдываются надежды,
возлагаемые на деятельность государства? Можно было
бы подумать, что основные интересы людей побудят их
воспользоваться вездесущим государственным аппаратом,
например, в целях правосудия; но на деле выходит не так
С одной стороны, мы видим несправедливо осужденных,
невиновность которых позднее доказывается и которым
«прощают» преступление, им не совершенное; и это — их
утешение после незаслуженного страдания. С другой
стороны, лорд-канцлер смотрит на тяжкие проступки иных
сквозь пальцы, если ущерб, причиненный этими
проступками, частью возмещен: более того, лорд-канцлер
хлопочет о назначении преступнику пенсии. Один человек,
действительно провинившийся, вознаграждается, тогда как
другому, чья невиновность доказана, не возмещают ни
перенесенных им страданий, ни имущественных убытков!
Если эта удивительная несообразность и не очень часто
проявляется в делах официального правосудия в форме
такого резкого контраста, то частями она обнаруживается
в бесконечном ряде случаев.
Мальчишка крадет на два пенса плодов — его ждет
тюремное заключение; тысячи фунтов стерлингов
переходят из государственных касс в карман частного лица — за
это оно не несет никакого наказания. Но ведь это
аномалия? В том-то и дело, что нет! Это — узаконенная форма
для массы судебных решений. Теоретически
государство — защитник прав своих подданных; на практике же
оно постоянно действует как нападающая сторона. По
общепризнанному принципу правосудия, всякий истец,
начавший несправедливое судебное преследование, обязан
возместить судебные издержки ответчика: государство же
по сие время упорно отказывается покрывать судебные
издержи граждан, несправедливо привлеченных им к
судебной ответственности. Больше того: оно сплошь и
рядом пыталось добиваться обвинения с помощью преступ-

1312
Герберт Спенсер
ных средств. Некоторые из наших современников,
вероятно, еще помнят, как в процессах, преследующих
акцизные нарушения, государство подкупало присяжных: когда
выносился приговор в пользу государства, присяжные
получали двойное вознаграждение, — это вошло в обычай;
а чаще всего дело кончалось лишь тогда, когда адвокат
ответчика, в свою очередь, тоже давал обещание вдвойне
вознаградить присяжных, если их вердикт будет в пользу
его клиента!
И не в одних только высших сферах судебной
администрации зло официального отношения к делу всегда и во
все времена так явно бросалось в глаза, что даже вошло
в поговорку; оно проявлялось не только в судебной
волоките, способной отравить жизнь человека; не только в
разорительных судебных издержках, благодаря которым
самое слово «канцелярия» стало каким-то пугалом; не только
в процессах коммерческих судов, — процессах, которые
всегда вели за собой такие чудовищные издержки, что
кредиторы бегали от судей хуже чем от чумы; проявлялось не
только в сомнительном характере самих тяжб, благодаря
которому лучше согласишься вынести грубейшую
несправедливость, лишь бы избежать еще худшей
несправедливости во имя закона, так как последний результат, столь
же вероятен, как и первый, — но проявлялось всюду, в
самых низших сферах судебной администрации, где
ежедневно можно наблюдать множество промахов и
нелепостей. Кому не известны ходячие насмешки, сочиненные
на полицию? Что могут нам возразить на это? Что в такой
массе людей, несомненно, должны быть и нечестные,
и неспособные? Да, но в таком случае, по крайней мере, те
распоряжения, которые идут к этим людям сверху,
должны быть справедливы и обдуманны. Однако одного
взгляда достаточно, чтобы убедиться, что на деле это вовсе не
так. Возьмем, для примера, хорошо всем знакомую
историю с телеграммой, отправленной по крайне важному
и безотлагательному делу одним ирландским
административным учреждением; ничтожный расход на эту
телеграмму был занесен в отчет, который представляется
в главное управление в Лондоне; там это вызвало
возражение; возникла длинная переписка, прежде чем
последовало разрешение на отпуск требуемой суммы, и то с
оговоркой, что впредь таких утверждений даваться не будет, если
на подобный расход предварительно не будет испрошено

1314
Герберт Спенсер
почему он не находит нужным вмешаться, он вам ответит,
что он не получал на это приказаний. Неправда ли, милый
контраст! Если вы недобросовестный торговец, то вы
можете смело собрать вокруг себя на тротуаре небольшую
толпу, не опасаясь, что вы получите выговор за задержку
движения. Если вы честны, вас оттолкнут далеко от края
тротуара, как докучную помеху; оттолкнут куда? — на
нечестную дорогу.
Такая беспомощность официальной машины в тех
случаях, когда дело идет о нашей защите от
несправедливости, по-видимому, должна была бы заставить нас
относиться скептически к другим ее предначертаниям. Уж
если в деле судебной защиты и полицейской охраны, в
котором свои же неотложные интересы должны побуждать
граждан требовать от официальной машины
правильного функционирования; уж если здесь эта машина, в
теории являющаяся защитником гражданина, становится так
часто его врагом; если слова «прибегать к закону» звучат
для нас равносильно фразе «обеднеть» и, может быть,
даже «разориться окончательно», — то, разумеется, в других
делах, где наши интересы, поставленные на карту, менее
настоятельны, никак уж нельзя ждать, чтобы официальная
машина оказалась на высоте своего положения. Но такова
сила политического фетишизма! Ни упомянутый ряд
опытов, ни другие, им подобные, которыми нас дарит каждое
административное учреждение, не могут поколебать
всеобщей веры. Несколько лет тому назад обществу были
предъявлены факты относительно употребления
капитала Гринвичского госпиталя: оказалось, что только одна
треть этого капитала шла на призреваемых
моряков-инвалидов, две же остальные уходили на издержки по
администрации: но ни этот факт, ни другие, ему подобные,
не помешают нам создавать все новые административные
учреждения. Притча о людях, которые фильтровали воду,
чтоб удалить из нее едва заметную мошкару, и в то же
время не замечали, как глотали в ней целых верблюдов, как
нельзя более подходит к действиям официальной
машины. Полюбуйтесь, с какой тщательностью здесь относятся
к мелочам бюджета, как все сортируется, раскладывается
по небольшим пакетам, перевязанным красной лентой,
и в то же время по какой-то необъяснимой
безалаберности целый департамент, и притом такой, как департамент
по выдаче патентов и привилегий, оставляется совершен-

Опыты научные, политические и философские 1315
но без контроля. Разумеется, это ничуть не мешает
раздаваться голосам, предлагающим ввести в торговых
компаниях отчетность наподобие правительственной.
Общество узнает, нисколько, однако, не теряя от этого своей
веры, такие невероятные нелепости, которых, казалось
бы, не могло создать даже и самое больное воображение!
Возьмем, например, практикующийся в
правительственных учреждениях, как обнаружилось недавно, порядок
поощрения служащих: чиновник одного из отделений
департамента занимает по смерти своего начальника его
место; новый пост, конечно, налагает на него новые,
более сложные обязанности, но жалованья ему не
прибавляют, в то же время в другом отделении чиновник,
ответственность которого ничуть не увеличилась, получает
прибавку содержания из образовавшихся таким путем
остатков.
Мы никогда не кончили бы, если б вздумали
перечислять все такие промахи и нелепости: это наследство,
переходящее от поколения к поколению; ни комиссии, ни
отчеты, ни дебаты ничего с этим поделать не могут. И в то же
время каждый год приносит новую жатву проектов в
области административных начинаний, и с каждым новым
проектом общество снова и снова рассчитывает получить
наконец-то, чего оно от этого проекта ждет. А возьмем
между тем армию — в ней царит система производства,
которую нельзя назвать иначе, как организованным
торжеством невежества, но которая тем не менее продолжает
действовать вопреки постоянным нападкам; возьмем
адмиралтейство — ни для кого не тайна, что его
организация никуда не годна и что все его поступки способны
только вызывать смех; возьмем церковь — она цепляется
за давно отжившие формы, вопреки общественному
мнению, которое их отвергает, — и, несмотря на все это,
с каждым новым днем все настоятельнее и настоятельнее
раздаются требования о необходимости распространять
законодательные определения на новые области. Что
нужды, что наши строительные законы повели лишь к
постройке менее прочных домов, чем прежде; что нужды,
что инспекция каменноугольных копей бессильна
предупредить взрывы рудничного газа, что нужды, что введение
инспекции на железных дорогах, лишь увеличило число
катастроф на этих дорогах; среди нас, будто на смех всем
таким неудачам и многим другим, свидетелями которых

1316
Герберт Спенсер
мы постоянно бываем, царит и продолжает царить то, что
Гизо так удачно называет «грубым обольщением, верою
в верховное могущество политического механизма».
Великую услугу оказал бы обществу тот, кто взял бы на
себя труд проанализировать законы, изданные... ну хотя
бы за последние 50 лет; кто сравнил бы результаты,
ожидавшиеся от этих законов, с результатами, действительно
полученными. Для того чтоб написать такую полную
откровений и в высшей степени поучительную книгу,
достаточно было бы привести мотивы, вызвавшие то или
другое законодательное определение, и показать,
сколько зла, подлежащего теперь устранению, было
порождено предыдущими мероприятиями. При этом для
исследователя было бы всего труднее, разумеется, удержаться
в должных рамках при повествовании, которое легко
может сделаться бесконечным, о розовых надеждах, всегда
кончавшихся неожиданными крушениями. В заключение
было бы очень полезно указать, насколько выигрывал тот
воздержанный законодатель, который после ряда
убедительных уроков решился наконец раз навсегда
прекратить свои законодательные попытки.
Не думайте, однако, чтобы и подобная сводка фактов,
при всем богатства и поучительности содержания, могла
хоть сколько-нибудь повлиять на изменение среднего
уровня умов. Политический фетишизм будет жить, доколе
люди будут лишены научного образования, доколе они
будут считаться лишь с ближайшими причинами, не ведая
о причинах более отдаленных и более общих, которые
двигают первыми. И пока то, что теперь называют
образованием, не будет свергнуто настоящим образованием,
цель которого объяснить человеку сущность мира, в
котором он живет, до тех пор новые политические иллюзии
будут расцветать на иллюзиях погибших. Но и теперь уже
есть избранные умы — и ряды их все пополняются, — умы,
для которых вышеупомянутая книга не прошла бы
бесследно; для них-то и стоило бы ее написать.

Опыты научные, политические и философские 1317
XIII
СПЕЦИАЛИЗАЦИЯ УПРАВЛЕНИЯ
(Эта статья в первый раз была напечатана
в «The Fortnightly Review», Deu., 1871)
Что рыбу труднее достать на берегу моря, чем в
Лондоне, — это факт, хотя и противоречащий здравому смыслу,
но тем не менее несомненный. Не менее несогласным со
здравым смыслом является и тот факт, что в Западной
Шотландии, изобилующей быками, за мясом приходится
посылать за 200 или 300 миль в Глазго. Правители,
которые под влиянием здравого смысла стремились подавить
те или другие мнения, запрещая содержащие их книги,
не думали, что запрещение этих книг повлечет за собой
распространение этих мнений; точно так же и правители,
которые, руководясь здравым смыслом, запрещали
взимать большие проценты и не помышляли, что они делают
таким образом условия займа еще более тягостными для
заемщиков. Человек, который в тот момент, когда
книгопечатание заменило переписывание книг, предсказал бы,
что число лиц, занимающихся книжным делом,
вследствие этого увеличится, был бы признан абсолютно
лишенным здравого смысла. Таким же показался бы и человек,
который в эпоху замены экипажей железными дорогами
сказал бы, что число лошадей, которое понадобится для
перевозки пассажиров и груза со станции и на станцию,
превысит число их, замещенное паровозами. Таких
примеров можно бы было привести бесчисленное
множество. Те, которые помнят, что самые простые явления
производят действия, часто в высшей степени отличные от
тех, какие при этом ожидались, поймут, как часто это
должно иметь место среди явлений сложных. Что
воздушный шар поднимается от действия той же силы, которая
вызывает падение камня; что таяние льда может быть
значительно задержано посредством завертывания его в
одеяло; что самый простой способ воспламенить калий это
бросить его в воду, — все это истины, которые человеку,

1318
Герберт Спенсер
знакомому только с внешнею стороной предметов,
покажутся очевидными нелепостями. И если даже тогда, когда
факторы немногочисленны и несложны, результаты
могут абсолютно противоречить кажущейся возможности,
тем более могут они часто разниться там, где факторы
многочисленны и взаимно связаны. Французское
изречение по поводу политических событий: «Всегда случается
то, чего не ожидаешь», — изречение, которое французы
в последнее время не раз подтверждали на деле, должно
бы постоянно иметься виду у законодателя и у тех,
которые стремятся ускорить законодательную деятельность.
Остановимся на минуту и рассмотрим ряд, по-видимому,
невозможных результатов, созданных социальными
силами.
Вплоть до последнего времени думали, что язык —
сверхъестественного происхождения. Что этот
разработанный аппарат символов, столь удивительно
приспособленный для передачи мыслей от одного ума к другому,
есть дар чудесный, это казалось бесспорным. Люди не
могли себе представить, каким путем могли явиться эти
многосложные соединения слов различного порядка,
рода и вида, с их формой, делающей их способными
соединяться между собою и составлять вечно новые
комбинации, вполне точно передающие любую идею по мере ее
возникновения. Гипотеза, что и язык слагался медленно
и постепенно в общем процессе эволюции из
постоянного употребления знаков, первоначально главным образом
химических, затем частью мимических, частью
вокальных и, наконец, уже только вокальных, — эта гипотеза
никогда не приходила в голову людям на ранних ступенях
цивилизации; когда же она наконец пришла им в голову,
они сочли ее слишком чудовищною нелепостью. Между
тем эта чудовищная нелепость оказалась истиной.
Эволюция языка, теперь уж достаточно изученная, показывает
нам, что все отдельные слова, все выдающиеся черты
структуры речи имели естественный генезис, и
дальнейшие исследования ежедневно приносят нам новые и
совершенно очевидные доказательства того, что этот
генезис с самых первых шагов был явлением вполне
естественным, и не только естественным, но и самопроизвольным.
Ни один язык не был создан по искусственно
составленной схеме каким-нибудь правителем или какой-нибудь
законодательной коллегией. Не на съезде ученых изобре-

Опыты научные, политические и философские 1319
тались части речи и устанавливались правила для их
потребления. Мало того, начавшись без всякого
юридического основания или установленной власти, этот процесс
продолжался сам собой, и ни один человек того не
заметил. Только под влиянием потребности во взаимном
общении, в обмене мыслей и чувств, только из личных целей
люди мало-помалу развивали речь, абсолютно упуская из
виду, что они делают не только то, чего требуют их
личные интересы. И это бессознательное отношение
продолжается даже и теперь. Возьмите все население земного
шара, и вы вряд ли найдете одного человека из миллиона
людей, который знал бы, что в своей повседневной речи
он продолжает далее тот самый процесс, при помощи
которого развился язык.
Я начинаю, таким образом, прямо с основного пункта
той аргументации, которую намереваюсь привести дальше.
Останавливаясь на минуту на этом примере, я имел
главным образом в виду показать, насколько результаты
социологических процессов превосходят все представления не
только так называемого здравого смысла, но даже и
представления развитого здравого рассудка; и что даже те,
которые до самой высокой степени развили в себе «научное
употребление воображения», не в состоянии их
предвидеть. Но главным образом мне хотелось показать, как
поразительны результаты, достигнутые косвенным и
бессознательным образом кооперацией людей, просто занятых
преследованием своих личных целей. Перейдем теперь
к специальному предмету этой статьи.
Я с большим сожалением следил за той поддержкой,
какую оказывал своим заслуженным высоким
авторитетом проф. Гёксли школе политиков, которая вряд ли
нуждается в поддержке, потому что у нее так мало
противников. Я сожалею об этом тем более, что до сих пор люди,
подготовленные к изучению социологии
предварительным изучением биологии и психологии, почти не
высказывались по данному вопросу, и то, что проф. Гёксли,
который в силу как своей общей эрудиции, так и специальных
познаний наиболее подготовлен судить об этом вопросе,
пришел к выводам, изложенным в последнем номере
«Fortnightly Review», подействует обескураживающим
образом на небольшое число лиц, пришедших к
противоположным взглядам. Но как бы я ни сожалел об открытом
противодействии проф. Гёксли обшей политической док-

1320
Герберт Спенсер
трине, мною исповедуемой, я не имею здесь в виду
возражать на его доводы вообще; меня удерживает от этого
частью нежелание останавливаться на пунктах разногласия
с человеком, которого я так глубоко уважаю, частью же
сознание, что то, что я выскажу, будет повторением главным
образом того, что было мною уже раньше так или иначе
высказано. На одном только вопросе я считаю себя
обязанным остановиться. Проф. Гёксли молчаливо
вопрошает меня и ставит, таким образом, передо мной
альтернативу, выход из которой для меня очень неприятен. Не
отвечая на его вопросы, я тем самым позволяю заключить,
что не имею на него ответа и что, следовательно,
доктрина, которую я исповедую, не выдерживает критики;
приходится, следовательно, дать на этот вопрос
соответствующий ответ. Как это мне ни неприятно, я вижу, что как
общественные, так и личные интересы требуют, чтобы я
сделал это.
Если бы я имел возможность полнее разработать свою
статью, на которую ссылается проф. Гёксли, вопрос не
был бы, может быть, вовсе поднят. Эта статья заключается
следующими словами: «Мы намеревались высказать здесь
некоторые замечания относительно различных типов
социальной организации, а также сказать несколько слов
о социальных метаморфозах, но мы достигли уже
указанных нами здесь границ». Это дальнейшее развитие
понятий, которые я имею в виду изложить в «Основаниях
социологии», я должен наметить здесь в кратких чертах,
чтобы сделать свой ответ достаточно понятным. Мне
придется при этом сказать многое, что было бы совершенно
излишне, если бы этот ответ предназначался
исключительно только для проф. Гёксли, — в таком случае
достаточно было бы легких намеков на общие явления
организации, с которыми он неизмеримо более знаком, чем я.
Но так как убедительность моего ответа должна быть
отдана на суд обыкновенного читателя, то этот последний
должен быть снабжен необходимыми для этого данными,
причем точность моего изложения подлежит контролю
проф. Гёксли.
Первоначальная дифференциация в структурах
организмов, как она обнаруживается в истории каждого
отдельного организма, так же как и в истории всего
органического мира в его целом, есть дифференциация на
части внешние и внутренние, — на части, поддерживаю-

Опыты научные, политические и философские 1321
щие непосредственное общение с окружающею средой,
и части, не находящейся в непосредственном с нею
общении. Мы видим это как в тех мельчайших низших
формах, неправильно, хотя и удобопонятно называемых
иногда одноклеточными, так и в наиболее развитом
отделе существ, которые на основании серьезных
соображений рассматриваются как агрегаты существ более
низких. У этих сложных организмов различают две
оболочки — эндодерму и эктодерму, мало отличающиеся одна
от другой, из них одна служит для образования
пищеварительного мешка, другая является внешней оболочкой
тела. Согласно описанию их, данному проф. Гёксли в его
Oceanic Hydrozoa, эти слои представляют обыкновенно,
если и не всегда, так как существуют исключения,
особенно между паразитами, органы питания и органы
внешних сношений. В зародышах высших типов каждый
из этих слоев делается двойным, благодаря
присоединению образовавшегося между ними и расщепившегося на
два средних слоя; из внешнего двойного слоя
развивается вся внешняя оболочка тела, с его конечностями,
нервной системой, органами чувств, мышцами и т. д., тогда
как из внутреннего двойного слоя развивается пищевой
канал, с его придаточными органами, а также сердце
и лёгкие. Хотя в высших типах эти две системы органов,
поглощающих и расходующих пищу, настолько связаны
разветвлением кровеносных сосудов и нервов, что это
деление не может быть точно проведено, но в целом все
же вышеизложенный контраст остается в силе.
Следовательно, уже в самом начале возникает это разделение,
которое предполагает одновременно кооперацию
и антагонизм: кооперацию — так как в то время как
наружные органы доставляют внутренним пищу в сыром
виде, внутренние органы перерабатывают и
доставляют наружным органам материал готовый, который дает
им возможность исполнять свое назначение;
антагонизм — потому что каждая система органов,
существующих и развивающихся за счет этого переработанного
материала, не может присвоить себе какую-либо часть
общего запаса, не уменьшая на такую же величину
запас, нужный для других частей. Эта общая кооперация
и этот общий антагонизм усложняются специальными
кооперациями и специальными антагонизмами, как
только две большие системы органов достигают извест-

1322
Герберт Спенсер
ной степени развития. Первоначально простой
пищевой канал, дифференцируясь на различные части,
становится агрегатом структур, которые благодаря
кооперации лучше исполняют свои функции, между
которыми тем не менее возникает антагонизм, так как каждая
из них должна восстановить свои потери и приобрести
материал для дальнейшего развития за счет общего
запаса питания, необходимого для них всех. Точно так
же, когда наружная система развивает специальные
органы чувств и конечности, между ними также
возникают вторичные виды кооперации и вторичные виды
антагонизма. Разнообразие комбинаций их действий
успешнее обеспечивает питание; но вместе с тем
деятельность каждой отдельной группы мышц или нервов
вызывает трату некоторой части питательного
материала, предназначенного для внешних органов, и
происходит за счет всего организма. Таким образом,
общий план строения как в целом, так и в деталях
заключается одновременно в комбинации и расчленении.
Все органы объединяются на почвы служения
интересам организма, в состав которого входят, но при этом
все они имеют и свои специальные интересы и
конкурируют один с другим из-за распределения между
ними крови.
Форма управления, контроля и координации
развивается вместе с развитием этих систем органов; наконец,
появляются две управляющие системы. Возникает общее
различие между двумя управляющими системами,
принадлежащими к двум большим системам органов.
Вопрос, образовалась ли внутренняя управляющая система
первоначально из внешней или нет, здесь не важен:
в развитом состоянии она в значительной мере
независима*.
Если мы рассмотрим их соответственные функции,
Здесь и в дальнейшем изложении я имею в виду управляющие
системы Vertebrata потому, что их соотношения в этом большом
отделе животного царства гораздо лучше изучены, а не потому, что
подобных соотношений не существовало также и в других отделах
его. Например, в большом отделе Annulosa эти управляющие
системы представляют отношения для нас в высшей степени
поучительные. Ибо в то время, как низшие Annulosa имеют только одну
систему нервных узлов, высший их тип (как, напр., моль) имеет

Опыты научные, политические и философские 1323
мы поймем происхождение этого различия. Для того
чтобы внешние органы могли успешно кооперировать в
целях захватить добычу, избежать опасности и т. д.,
необходимо, чтобы они находились под такой властью, которая
была бы способна направлять их соединенные действия
то так, то иначе, в зависимости от изменения внешних
обстоятельств. Необходимо в каждый данный момент
быстрое применение к более или менее новым условиям, и,
следовательно, нужен сложный централизованный
нервный аппарат, которому все эти органы быстро и
безусловно повиновались бы. Управляющий центр, необходимый
для внутренней системы органов, другого рода и гораздо
проще. Когда приобретенная внешними органами пища
уже попала в желудок, необходимая кооперация
внутренних органов, хотя и изменяется несколько в зависимости
от количества или рода пищи, тем не менее представляет
общее единообразие и должна происходить более или
менее одинаково, каковы бы ни были внешние условия.
В каждом случае пища должна превратиться в кашицу,
перемешанную с различными растворяющими
выделениями и передвигаемую по известному пути, на котором та
часть ее, которая служит для питания, задерживается
поглощающими поверхностями. Для того чтобы эти
процессы совершались успешно, участвующие в них органы
должны быть снабжены годною для этого кровью; для этой
цели сердцу и лёгким приходится работать с большею
силой. Эта кооперация внутренних органов, происходящая
со сравнительным единообразием, регулируется нервной
системой, в значительной мере независимой от той более
высокой и более сложной нервной системы, которая
управляет органами внешними. Акт глотания, конечно,
главным образом происходит при помощи высшей нервной
системы, но проглоченная пища раздражает одним своим
присутствием местные нервы, посредством этих послед-
нервную систему, управляющую внутренними органами, а также
более ясную систему, управляющую органами внешнего
сношения. И этот контраст аналогичен одному из контрастов между
культурным и некультурным обществом, ибо в то время, как у
некультурных и малокультурных существует только простая система
управляющих органов (agereus), у вполне цивилизованных, как мы
вскоре увидим, существуют две системы управляющих органов
(ageneus) соответственно внешней и внутренней структурам

1324
Герберт Спенсер
них местные нервные узлы и косвенно, через нервные
сплетения с другими узлами, возбуждает все остальные
внутренние органы к кооперативной деятельности.
Правда, функции симпатической или узловой нервной
системы, или «нервной системы органической жизни», как ее
иначе называют, не вполне исследованы. Но раз мы
положительно знаем, что некоторые из ее сплетений, как
например, сердечные, представляют те центры местной
стимуляции и координации, которые могут действовать
самостоятельно, хотя и находятся под влиянием высших
центров, мы можем смело заключить, что другие и более
обширные сплетения, распространенные между
внутренностями, тоже являются такими местными и в
значительной степени независимыми центрами; тем более что
нервы, которые они посылают к внутренностям для
соединения со многими второстепенными узлами, рассеянными
среди них, значительно превосходят в количестве
сопровождающие их цереброспинальные волокна, и
предполагать, что-либо другое значило бы оставить открытым
вопрос: в чем заключаются их функции? — а равно и вопрос:
каким образом совершаются эти бессознательные
координации внутренностей? Нам остается только
исследовать род кооперации, существующей между этими двумя
нервными системами. Эта кооперация является
одновременно и общей и частной. Общая кооперация — это та,
при помощи которой каждая система органов получает
возможность возбуждать к деятельности другую систему
органов. Пищевой канал вызывает посредством
известных нервных сплетений высшей нервной системы
ощущение голода и побуждает таким образом делать усилия,
какие необходимы, чтобы добыть пищу. И обратно:
действие нервно-мышечной системы или, по крайней мере, ее
нормальная деятельность посылает внутрь сердечным
или иным сплетениям целый ряд стимулов,
возбуждающих деятельность внутренностей. Специальная
кооперация — та, при помощи которой одна система как бы
сдерживает косвенным образом другую систему. Волокна
симпатической нервной системы сопровождают каждую
артерию на всем протяжении органов внешнего
сношения и обусловливают ее сокращение; обратное действие
вызывается некоторыми цереброспинальными
волокнами, сплетающимися с симпатическим нервом во
внутренней полости; блуждающий и другие нервы производят за-

Опыты научные, политические и философские 1325
держивающее действие на сердце, кишечник,
поджелудочную железу и т. д. Несмотря на некоторые
сомнительные подробности, интересующий нас здесь факт
достаточно очевиден. Соответственно двум системам органов,
существуют две нервные системы, в значительной мере
независимые одна от другой, и если не подлежит сомнению,
что высшая система воздействует на низшую, то также
несомненно и то, что низшая очень сильно влияет на
высшую. Сдерживающее действие симпатической нервной
системы на кровообращение при помощи
нервно-мышечной системы неоспоримо; таким образом, становится
возможным то, что при усиленной работе внутренних
органов нервно-мышечная система утомляется в такой
значительной степени*.
Дальнейший факт, интересующий нас здесь,
заключается в том контрасте, который представляет у различных
родов животных степень развития этих двух больших
систем, которые соответственно обусловливают внешние
и внутренние функции. Существуют такие активные суще-
Идя навстречу возражению, которое будет мне, может быть,
сделано, что опыты Бернара, Людвига и др. относительно некоторых
желез показывают, что нервы цереброспинальной системы
управляют выделительным процессом, я хотел бы высказать, что
как в этих случаях, так и во многих других, в которых изучены
были относительные функции цереброспинальных нервов и
симпатической нервной системы, брались органы, в которых ощущение
является или стимулом деятельности, или сопутствующим ему
фактором, и что поэтому эти случаи не позволяют нам делать
заключений применительно к случаям, где речь идет о внутренних
органах, которые при нормальном состоянии исполняют свои
функции без ощущений. Возможно даже, что функции
симпатических волокон, сопровождающих артерии внешних органов,
играют просто вспомогательную роль по отношению к
центральным частям симпатической системы, которые возбуждают и
регулируют работу внутренних органов, — вспомогательную в том
смысле, что они задерживают прилив крови к внешним органам
в тех случаях, когда она необходима внутренним;
цереброспинальная система производит задержку (кроме ее действия на
сердце), действующую в обратном смысле. И возможно, что это
есть способ поддержать ту конкуренцию из-за питания, которая
возникает, как мы видели с самого начала, между этими двумя
большими системами органов.

1326
Герберт Спенсер
ства, у которых органы движения, органы чувств, вместе
с комбинирующим их действия нервным аппаратом,
занимают значительное место по сравнению с органами
питания и их придатками, и в то же время существуют
такие малоактивные создания, в которых те же органы
внешних сношений занимают очень незначительное место
сравнительно с органами питания. И что еще
замечательно и для нас особенно поучительно — это то, что тут часто
имеет место метаморфоза, характерной чертой которой
является значительное изменение в соотношении этих
двух систем, — метаморфоза, сопровождающая глубокое
изменение в образе жизни. Наиболее обычная
метаморфоза иллюстрируется очень разнообразно миром насекомых.
В течение личиночного периода в жизни бабочки ее
органы питания значительно развиты, тогда как внешние
органы развиты очень мало, а когда затем, во время периода
покоя, внешние органы претерпевают громадное
развитие, делающее возможным деятельное и многообразное
приспособление насекомого к окружающему миру,
пищеварительная система становится сравнительно
незначительной. С другой стороны, у низших беспозвоночных
наблюдается очень обычная метаморфоза противоположного
характера. Молодой индивидуум с совершенно ничтожной
пищеварительной системой, но снабженный
конечностями и органами чувств, свободно плавает по всем
направлениям. Затем он устраивается в таком месте, где можно
находить пищу, не прибегая к движениям, теряет в
значительной степени свои внешние органы, развивает систему
внутренних органов и, по мере роста, принимает вид,
чрезвычайно мало напоминающий первоначальный вид,
приспособленный почти исключительно к питанию
и размножению.
Но обратимся теперь к организму социальному и к тем
аналогиям в строении и функциях, которые могут быть
в нем прослежены. Понятно, что аналогии между
явлениями, которые представляет собою индивидуум, т. е. агрегат
физически связный, и явлениями, которые представляют
физически несвязный агрегат индивидуумов,
распространенных на большом пространстве, не может быть видимой
или ощутимой; здесь возможна только аналогия между
системами, между методами организации. Существующие
аналогии являются продуктом несомненной общности обеих
организаций: в той и другой существует взаимная зависи-

Опыты научные, политические и философские 1327
мость частей, что и составляет зерно всякой организации.
Этим определяется и параллелизм между организмом
индивидуальным и социальным. Понятно, что этот
параллелизм сопровождается и глубокими различиями между
агрегатами. Одно из основных различий заключается в том,
что, в то время как в индивидуальном организме есть
только один центр сознания, способный ощущать
удовольствия или страдания, в организме социальном этих центров
столько же, сколько в нем заключается индивидуумов, а
самый их агрегат не чувствует ни удовольствия, ни
страданий, — обстоятельство, коренным образом изменяющее
их цели.
Рассмотрим же теперь вышеупомянутый параллелизм.
В обществе, как и в индивидууме, имеется ряд структур,
делающих его способным воздействовать на
окружающую среду, как, например, приспособления для нападения
и защиты, армия, флот, укрепленные и снабженные
гарнизоном пункты. И вместе с тем общество имеет
организацию промышленную, поддерживающую все те
процессы, которые создают жизнь нации. И хотя обе системы
органов — системы внешней и внутренней деятельности — и
не находятся между собой в совершенно таком же
отношении, как внешние и внутренние органы животного, так
как промышленные органы в обществе людей сами
снабжают себя сырыми материалами, вместо того чтобы
получать их от внешних органов, они тем не менее связаны
отношением в другом смысле аналогичным. Тут сразу
открываются перед нами явления как кооперации, так и
антагонизма. При помощи системы оборонительной
промышленная система получает возможность поддерживать
свои функции, не испытывая вреда со стороны внешних
врагов, и, с другой стороны, при помощи промышленной
системы, снабжающей ее материалом для питания,
оборонительная система получает возможность
поддерживать эту безопасность. И в то же самое время эти две
системы находятся во взаимном антагонизме, так как обе
в своем существовании зависят от общего для них обеих
запаса продуктов. Далее, в социальном, как и в
индивидуальном, организме эта первичная кооперация и
первоначальный антагонизм подразделяются на вторичные виды
кооперации и антагонизма. Присматриваясь к
промышленной организации, мы замечаем, что земледельческая
и мануфактурная отрасли взаимно помогают одна другой

1328
Герберт Спенсер
посредством обмена своих продуктов, но в других
отношениях находятся между собою в антагонизме, так как
каждая стремится взять наибольшую сумму продуктов,
принадлежащую другой, в обмен на свои собственные
продукты. То же самое замечается и во всех областях
мануфактурной деятельности. Из общего дохода, получаемого
Манчестером за свои товары, Ливерпуль старается
захватить возможно большую долю за доставляемый им сырой
материал, Манчестер стремится дать возможно меньше,
и оба они в то же самое время кооперируются в снабжении
остальной части общества необходимыми для него
ткацкими фабрикатами, причем опять-таки стараются
получить от него общими силами возможно больше за свои
товары.
Таков, с теми или другими изменениями, обычный ход
вещей во всех отраслях промышленной организации.
Побуждаемые своими собственными потребностями или
потребностями своих детей, и единичные личности, и
более или менее агрегированные группы их быстро
открывают у своих сограждан какую-нибудь,
неудовлетворенную потребность и охотно удовлетворяют ее в обмен на
удовлетворение своих собственных потребностей, и
действие этого процесса неизбежно ведет к тому, что самая
сильная потребность, удовлетворение которой
оплачивается лучше других, привлекает наибольшее число
работников, так что при этом получается постоянное
уравновешивание потребностей и служащих для их
удовлетворения приспособлений.
Мы переходим теперь к регулятивным структурам,
управляющим действиями этих двух кооперирующих
систем. Как в индивидуальном организме, так и в социальном
внешние части находятся под строгим контролем центра.
Для приспособления к изменчивым и неожиданным
переменам в окружающей среде внешние органы должны
быть способны к быстрым комбинациям как
оборонительного, так и наступательного характера, а для того
чтобы действия их могли быстро комбинироваться
сообразно каждому возникающему требованию, эти органы
должны быть всецело подчинены высшей
исполнительной власти: армии и флот должны управляться
деспотически. Совершенно другое дело регулятивный аппарат,
потребный для промышленной системы. Система,
поддерживающая питание общества, как и система внутренних

Опыты научные, политические и философские 1329
органов питания индивидуума, имеет регулятивный
аппарат, в значительной степени отличающийся от того,
который управляется внешними органами. Не в силу
правительственного указа сеет фермер столько-то пшеницы
и столько-то ячменя или делит свою землю в надлежащем
отношении на пашню и луга. Не по телеграмме «Ноте
Office'a» изменяется производство шерстяных изделий
в Лидсе так, чтобы оно точно соответствовало
существующим запасам и ожидаемому количеству шерсти. Стеф-
фордшир производит надлежащее количество гончарных
изделий, Шеффилд — ножовый товар с быстротой,
соответствующей спросу, также без всякого поощрения или
задержки со стороны законодательной власти.
Получаемые фабрикантами и фабричными центрами импульсы
к усилению или сокращению производства совершенно
другого происхождения. Они побуждаются к усилению
или сокращению размеров своей деятельности частью
прямыми заказами распределителей, частью косвенными
указаниями, заключающимися в отчетах о состоянии
рынка на всем пространстве государства. Регулятивный
аппарат, благодаря которому эти промышленные органы
дружно кооперируют, действует приблизительно так, как
симпатическая нервная система у позвоночного
животного. Между большими центрами производства и
распределения существует система сообщения, побуждающая
или задерживающая их деятельность сообразно
изменяющимся обстоятельствам. Между главнейшими
провинциальными городами и Лондоном существует ежечасная
передача известий, в зависимости от которых
изменяются цены, заказываются товары, переводится с места на
место капитал, смотря по тому, где больше надобность в нем.
Все это происходит без всякого министерского надзора,
без предписания со стороны тех исполнительных
центров, которые комбинируют действия внешних органов.
Существует, однако же, один чрезвычайно важный род
влияния, которое эти высшие центры производят на
различные виды промышленной деятельности, а именно:
задерживающее влияние, предупреждающее агрессивные
действия прямого или косвенного характера.
Необходимое условие, при котором только и возможно нормальное
течение продуктивного и распределительного процесса:
где происходит работа или трата, там должен быть
пропорциональный приток материала для восстановления.

1330
Герберт Спенсер
И обеспечение этого не менее важно, чем обеспечение
исполнения договоров. Совершенно аналогично тому, как
физический орган, исполняющий свои функции и не
получающий соответственного притока крови, должен
прийти в упадок, причем и весь организм страдает, так
и промышленный центр, выработавший и выславший
свой специальный товар и не получивший в обмен
соответствующего количества других товаров, должен прийти
в упадок. Если мы спросим, какое необходимое условие
для предупреждения этого местного расстройства
питания и упадка, мы увидим, что оно заключается в том, чтобы
взаимные соглашения неукоснительно приводились в
исполнение, товары оплачивались по условленным ценам
и правосудие надлежащим образом отправлялось.
Еще один выдающийся параллелизм должен быть здесь
описан, а именно тот, который существует между
метаморфозами, имеющими место в обоих вышеупомянутых
случаях. Эти метаморфозы аналогичны в том отношении,
что обе представляют изменения во взаимных
соотношениях внешней и внутренней системы органов, а также
и в том, что происходят при аналогичных условиях. С
одной стороны, мы видим простой тип маленького
общества — это кочующая ватага дикарей, — тип по своей
организации совершенно хищнический. Он представляет не
что иное, как кооперативную структуру для военных
целей: промышленная часть почти совершенно отсутствует
и, поскольку существует, представлена исключительно
женщинами. Когда кочующее племя становится оседлым,
начинает обнаруживаться и промышленная организация,
особенно там, где посредством завоеваний приобретен
класс рабов, который может быть принужден к работе.
Тем не менее хищнический строй еще долго сохраняет за
собой господство. За исключением рабов и женщин, все
политическое целое состоит из частей, организованных
для нападения и защиты, и действует успешно
соответственно тому, насколько власть над ним централизована.
Общества подобного рода, продолжая подчинять себе
соседние общества и развивая довольно сложную
организацию, тем не менее сохраняют преобладающий
хищнический тип, при котором промышленные структуры
возникают в таком именно количестве, какое необходимо для
поддержания существования структур, служащих для
нападения и защиты. Прекрасный пример последнего типа

Опыты научные, политические и философские 1331
представляет Древняя Спарта. Отличительные черты
подобного социального типа следующие: каждый член
господствующей расы есть воин; война составляет главное
дело жизни; каждый член подчинен строгой дисциплине,
приспосабливающей его для этого дела;
централизованная власть управляет всеми видами социальной
деятельности до подробностей повседневной жизни человека
включительно, и, наконец, благосостояние государства —
все, и индивидуум живет только для его пользы. Эти черты
сохраняются до тех пор, пока окружающие общества по
своему характеру продолжают требовать и поддерживают
в действии воинствующую организацию. Когда, благодаря
главным образом завоеваниям и образованию крупных
агрегатов, воинственная деятельность становится менее
постоянной и война перестает быть занятием каждого
свободного человека, тогда начинают брать верх
промышленные структуры. Не останавливаясь в подробностях
на этом переходном моменте, достаточно взять как
образец мирного или промышленного типа Северо-Амери-
канские Штаты до последней войны. Тут военная
организация уже совершенно исчезла: редкие местные сборы
милиции превратились в увеселительные сборища, и все,
что имеет отношение к военному делу находится во
всеобщем презрении. Отличительные черты мирного или
промышленного типа следующие: центральная власть
сравнительно слаба, она почти вовсе не вмешивается в
частные действия индивидуумов и, наконец, государство не
представляет уже нечто такое, для блага чего существуют
отдельные лица; напротив, оно само должно служить на
пользу этих отдельных лиц.
Нам остается только еще прибавить, что эта
сопутствующая развитию культуры метаморфоза очень быстро
регрессирует, как только внешние условия перестают быть
для нее благоприятными. Во время последней войны в
Америке похвальба м-ра Сэуорда (Seward) — «мне
достаточно прикоснуться к этому колокольчику, и каждый
человек в самом отдаленном штате станет пленником
государства» (похвальба не пустая, вызвавшая горячее одобрение
со стороны многих членов республиканской партии) —
показывает нам, как быстро рядом с развитием
воинствующей деятельности стремится к осуществлению и полез-
11ый для нее тип централизованной структуры и как скоро
нарождаются соответствующие чувства и идеи. Наша соб-

1332
Герберт Спенсер
ственная история с 1815 г. представляет двойной пример
такого рода метаморфозы. В течение тридцатилетнего
мирного периода воинствующая организация
сократилась, воинственные чувства значительно охладели, в то же
время быстро расцвела промышленная деятельность;
признание индивидуальных прав граждан получило
большую определенность, и многие ограничительные и
деспотические постановления совершенно исчезли. И
обратно: со времени оживления воинственной
деятельности и воинственного строя на континенте возродилась
и наша собственная организация, служащая для защиты
и нападения, и более резко обозначилось стремление
к усилению центральной власти, обычно
сопровождающее этот строй.
Закончив это несколько длинное вступление, я готов
приступить к ответу на поставленный мне вопрос.
Процитировав некоторые места из того моего опыта
(«Социальный организм»), который я несколько пополнил на
предшествующих страницах, и высказав некоторое согласие
с моими мнениями, — согласие, которое я высоко ценю,
так как оно исходит от такого авторитетного судьи, проф.
Гёксли приступает со свойственной ему тонкостью к
анализу несоответствия, существующего якобы между
некоторыми приведенными в этом опыте аналогиями и моей
доктриной об обязанностях государства. Ссылаясь на одно
место в моей статье, в котором я излагаю функции
индивидуального ума, как «уравновешивающего интереса
жизни — физические, умственные, моральные, социальные»,
и сравнивая их с функциями парламента,
«уравновешивающего интересы различных классов общества»,
присовокупляя, что хороший парламент тот, в котором партии
разделяются соответственно этим различным интересам
так, что их соединенное законодательство дарует каждому
классу столько, сколько совместимо с правами других
классов», проф. Гёксли говорит:
«Все это представляется совершенно справедливым,
но если сходство между физиологическим и
политическим организмом может служит указанием не только того,
что последний представляет, и как стал тем, что он есть,
но также чем он должен быть и чем стремится стать, я не
могу не думать, что истинный смысл данной аналогии
глубоко противоречит отрицательному взгляду на
функцию государства.

Опыты научные, политические и философские 1333
Представим себе, что, согласно этому взгляду, каждая
мышца стала бы утверждать, что нервная система не
имеет права вмешиваться в ее сокращения, за исключением
тех случаев, когда они являются помехой для сокращения
других мышц, или что каждая железа настаивала бы на
своем праве выделять секрет, поскольку это не мешает
выделениям других желез; представим себе далее, что каждая
клеточка пользуется полною свободой следовать своим
"интересам" и что laisser faire сделалось всеобщим
законом, — что станется в таком случае с физиологическим
организмом?».
Первое, что я замечу на этот вопрос, это то, что, если
бы я придерживался доктрины Прудона, который прямо
называет себя «анархистом», и если бы наряду с этой
доктриной я высказывал вышеизложенную теорию
социального строя и его функций, непоследовательность,
доказываемая этим вопросом, была бы очевидна и вопрос
должен бы быть признан не имеющим ответа. Но так как я не
разделяю мнений Прудона и считаю, что в пределах своих
истинных границ правительственные действия не только
законны, но и в высшей степени важны, я не понимаю,
какое отношение я имею к вопросу, который по смыслу
своему предполагает с моей стороны отрицание законности
и важности правительственной деятельности. Я не только
утверждаю, что ограничительная власть государства по
отношению к отдельным индивидуумам, корпорациям
или классам индивидуумов необходима, но утверждал
даже, что она должна быть более реальна, должна быть
шире, чем в настоящее время*. А так как выполнение такого
контроля предполагает существование соответствующего
контролирующего аппарата, то вопрос, что случилось бы,
если бы действия этого контролирующего аппарата были
воспрещены, не может поставить меня в затруднительное
положение. По поводу этого общего взгляда на вопрос я
должен еще заметить, что, сравнивая национальное
совещательное собрание с совещательною ролью нервного
центра у позвоночного животного, как соответственно
уравновешивающих интересы общества и индивидуума,
причем оба действуют посредством процесса
представлений, я не отождествляю эти два ряда интересов, ибо в об-
* См. Social static, eh. XXI, «The Duty of the State». См. также опыт
«Чрезмерность законодательства».

1334
Герберт Спенсер
ществе (по крайней мере, мирном) эти интересы
относятся главным образом к внутренним действиям, тогда
как в живом индивидууме они имеют дело
преимущественно с действиями внешними. Те «интересы», о которых
я здесь говорю, которые, по моему мнению,
уравновешиваются представительным правящим органом, это те
противоречивые интересы различных классов и различных
индивидуумов, уравновешивание которых заключается
только в предупреждении агрессивных действий и в
отправлении правосудия.
От этой общей постановки вопроса, не касающейся
меня, я перехожу теперь к более специальной постановке его,
которая меня действительно касается. Разделяя действия
правящих структур как в индивидуальных, так и в
политических организмах на положительно-регулятивные и
отрицательно-регулятивные, т. е. на такие, которые
возбуждают и направляют, в отличие от тех, которые только
задерживают, я должен сказать, что если бы мне здесь
предложили вопрос: что случится, если контролирующий
аппарат перестанет действовать? — я должен бы был дать два
совершенно противоположных ответа, смотря по тому, какая
из этих двух систем органов имеется при этом в виду. Если
бы в индивидуальном организме каждая мышца в
отдельности стала независимой от совещательных и
исполнительных центров, из этого возникло бы совершенное
бессилие: при отсутствии мышечной координации
невозможно было бы стояние на ногах, еще менее — воздействие на
окружающую среду, и организм стал бы добычей первого
встречного врага. Для того чтобы надлежащим образом
комбинировать действия этих внешних органов, большие
нервные центры должны исполнять функции, имеющие
одновременно положительно-регулятивный и
отрицательно-регулятивный характер — они должны предписывать
действия и задерживать их. То же самое относится и к
внешним органам политического организма. Для того
чтобы сделать возможными те быстрые комбинации и
приспособления, которые необходимы ввиду изменчивых
действий внешних врагов, нужно, чтобы структуры, служащие
для защиты и нападения, деспотически управлялись
центральною властью. Но если, вместо того чтобы спрашивать,
что случилось бы, если бы внешние органы в том и другом
случае были освобождены от контроля больших правящих
центров, мы спросим, что случилось бы, если бы внутрен-

Опыты научные, политические и философские 1335
ние органы (промышленные коммерческие организации
в одном случае, питательные и распределительные — в
другом) были лишены подобного контроля, ответ получился
бы иной. Оставим в стороне дыхательную и некоторые
другие менее важные служебные части индивидуального
организма, не имеющие аналогичных частей в социальном
организме, и ограничимся рассмотрением поглощающих,
обрабатывающих и распределяющих структур, которые
встречаются в обоих. Мне кажется, можно было бы с
успехом утверждать, что как в одном, так и в другом случае они
не нуждаются в положительно-регулятивном контроле со
стороны больших правящих центров, а только в
отрицательно-регулятивном. Но обратимся к фактам*.
Пищеварение и кровообращение совершаются в
полном порядке у лунатиков и идиотов, хотя высшие нервные
центры у них расстроены или в некоторых своих частях
даже совершенно отсутствуют. Жизненные функции не
прекращаются во время сна, они становятся только менее
интенсивными, чем тогда, когда мозг бодрствует. В
детстве, когда цереброспинальная система почти бессильна
и не в состоянии выполнять даже таких простых
действий, как управление сфинктерами, функции внутренних
органов деятельны и правильны, и даже у взрослого
остановка мозговой деятельности, проявляющаяся
нечувствительностью, или даже общий паралич спинной мозговой
системы, вызывающий неподвижность всех конечностей,
не останавливают этих функций в течение довольно
продолжительного времени, хотя они и начинают неизбежно
ослабевать за отсутствием спроса, который предъявляет-
Во избежание возможного недоразумения по поводу терминов
положительно-регулятивный и отрицательно-регулятивный
позволю себе пояснить их несколькими краткими примерами.
Если человек владеет землей, а я обрабатываю ее для него всю
или только некоторую часть ее или научаю его способам
обработки ее, мои действия положительно-регулятивны, но если,
предоставляя его хозяйство всецело его собственным силам и
разумению, я только удерживаю его от захвата чужой жатвы или
нарушения чужих границ или засорения чужого поля, мои
действия отрицательно-регулятивные. Между обеспечением
человеку его целей или поддержкой его в достижении их и
удержанием его, когда он при этом врывается в жизнь других граждан,
разница весьма значительная.

1336
Герберт Спенсер
ся к ним со стороны активной системы внешних органов.
Зависимость этих внутренних органов от положительно-
направляющего контроля высших нервных центров так
незначительна, что их самостоятельность становится
иногда очень неудобной. Никакое предписание,
посланное внутренним органам, не в силах остановить понос;
точно так же, когда неудобоваримое блюдо ускоряет
ночью кровообращение, вызывая бессонницу, никакое
веление мозга не может заставить сердце биться спокойнее.
Не подлежит сомнению, что эти жизненные процессы
значительно видоизменяются под влиянием общего
возбуждения и задержки со стороны цереброспинальной
системы, но что они в очень значительной степени
независимы, это не может, мне кажется, подлежать сомнению.
Тот факт, что перистальтические движения кишечника
могут продолжаться после перерезки его нервных
волокон и что сердце (у хладнокровных позвоночных, по
крайней мере) продолжает пульсировать еще некоторое
время после отделения его от туловища, ясно показывает,
что свободная деятельность этих жизненных органов
служит потребностям всего организма в целом, независимо
от действия его высших регулирующих центров. И это еще
более подтверждается произведенными под руководством
Людвига опытами Шмулевича (если только этот факт
достоверен), показывающими, что при выбранных
надлежащим образом условиях выделение желчи может быть
поддержано еще некоторое время в вырезанной печени
только что убитого кролика, если через нее продолжает
проходить кровь. Есть ответ, и, как мне кажется, ответ
достаточно удовлетворительный, даже и на коренной
вопрос. «Допустим, что каждая отдельная клетка свободна
следовать своим собственным интересам и что laisser aller
господствует над всем, — что станет в таком случае с
физиологическим организмом?» Ограничивая
вышеупомянутым образом круг этого вопроса теми органами и частями
органов, которые ведают жизненные процессы, мнение,
утверждающее, что хотя они преследуют свои отдельные
«интересы» (ограниченные здесь ростом и
размножением), но благополучие всего организма достаточно
обеспечено, мне кажется очень правдоподобным. Согласно
опытам Гунтера, произведенным над коршунами и чайками,
та часть пищевого канала, которой приходится
перемалывать более твердую пищу, чем та, какою обыкновенно

Опыты научные, политические и философские 1337
питается животное, приобретает более толстую и
твердую внутреннюю оболочку. Когда сужение кишечника
препятствует прохождению содержимого, мышечные
стенки участка, лежащего выше этого места, утолщаются
и проталкивают содержимое с большей силой. Если на
каком-нибудь участке кровеносной системы
кровообращение встречает серьезное препятствие, то при этом
обыкновенно происходит гипертрофия сердца или
уплотнение его мышечных стенок, дающие ему возможность
гнать кровь с большею энергией. Точно так же и желчный
пузырь утолщается и усиливает свою деятельность, когда
закупоривается проток, через который изливается его
содержимое. Все эти изменения происходят совершенно
независимо от мозга, помимо каких бы то ни было его
предписаний без всякого сознания о течении этих
процессов. Они вызываются ростом или размножением или
приспособлением местных единиц (будут ли то клетки
или волокна), порождаемыми усилением или изменением
выпадающей на их долю деятельности. Единственное
условие, которое непременно должно предшествовать
этому произвольному приспособительному изменению, это
то, что эти местные единицы должны быть снабжены
усиленным притоком крови сообразно их усиленной
деятельности, — требование, соответствующее тому, которое
в обществе гарантируется справедливостью, а именно что
больший труд должен вести за собою большую плату.
И если бы понадобилось прямое доказательство того, что
система органов, свободно выполняя свои отдельные,
независимые функции, содействует тем самым благу всего
агрегата, в состав которого она входит, мы найдем его
и обширном классе существ, которые совершенно лишены
11срвной системы и тем не менее обнаруживают, по
крайней мере некоторые из них, значительную степень актив-
I юсти. Прекрасный пример этого представляют
океанические Hydrozoa. Несмотря на «многочисленность и
сложность органов у некоторых из них», эти животные не
имеют нервных центров, т. е. лишены регулирующего
аппарата, который координировал бы действия их органов.
Один из высших видов группы заключает в себе
различные части, которые носят название цёносарка, полипита,
щупалец (tentacula), гидроциста, nectocalyces, genocalyces
и т. д., и каждая из этих различных частей заключает в
себе множество частично независимых единиц — нитевид-

1338
Герберт Спенсер
ные клетки, реснитчатые клетки, сокращающиеся волокна
и т. д., так что весь организм в целом представляет группу
разнородных групп, из которых каждая, в свою очередь,
есть более или менее разнородная группа. При отсутствии
нервной системы устройство неизбежно должно быть
таково, что различные единицы и различные группы
единиц, имеющие каждая в отдельности свою собственную
жизнь, без всякого положительного контроля со стороны
остальных, в силу своего устройства, а также
относительного положения, в котором она развивалась,
способствуют существованию как друг друга, так и всего агрегата
в целом. И если такова деятельность ряда органов, не
связанных нервными волокнами, то тем более это возможно
по отношению к ряду органов, которые, подобно
внутренним органам у высших животных, имеют
специальную систему нервных путей для возбуждения друг друга
к совместной деятельности.
Обратимся теперь к тем параллельным явлениям,
которые наблюдаются в социальном организме. И в нем, как
в индивидуальном организме, мы видим, что, в то время
как система внешних органов должна быть строго
подчинена большому правящему центру, регулирующему ее
в положительном смысле, система внутренних органов не
нуждается в подобном положительном регулировании.
Производство и обмен, которыми поддерживается
национальная жизнь, действуют одинаково успешно как тогда,
когда парламент заседает, так и тогда, когда он не
заседает. В то время когда министры охотятся на тетеревов или
гоняют зайцев, Ливерпуль продолжает свой импорт,
Манчестер фабрикует, Лондон распределяет, и все идет своим
обычным порядком. Все, что необходимо для
нормального выполнения этих внутренних социальных функций, —
это чтобы сдерживающая или запрещающая структуры
оставались в действии: ибо деятельность всех этих
отдельных индивидуумов, корпораций, классов должна
быть направлена так, чтобы не нарушать известных
условий, необходимых при одновременном существовании
других деятельностей. Пока порядок не нарушен и
исполнение договоров повсеместно обеспечено, пока для
каждого гражданина в отдельности для всякой комбинации
граждан в целом обеспечено полное условленное
удовлетворение за произведенную работу или изготовленный
товар, пока каждый может пользоваться трудами своих

Опыты научные, политические и философские 1339
рук, не нарушая подобных же прав других граждан, — эти
функции успешно будут выполняться, и, несомненно,
более успешно, чем при всяком другом способе
регулирования. Для того чтобы вполне убедиться в этом факте,
достаточно рассмотреть происхождение и деятельность
главнейших промышленных структур. Мы остановимся
только на двух из них, наиболее разнородных по своей
природе.
Первая из этих структур та, при помощи которой
производятся и распределяются предметы питания. В
четвертой вступительной лекции в курс политической
экономии (Introductory Lectures on Political Economy)
архиепископ Уэтли (Whately) замечает:
«Многие из наиболее важных предметов
производятся совместной деятельностью лиц, которые никогда
о них и не думают и не имеют ни малейшего сознания
0 своем участии в общей деятельности: и это происходит
с такой точностью, полностью и правильностью, с какою
вряд ли могла бы сравниться самая деятельная
доброжелательность, руководимая величайшею человеческой
мудростью».
И далее, в подкрепление своей мысли, он прибавляет:
«Пусть кто-нибудь вдумается в задачу ежедневного снабже-
1 шя разнообразным провиантом такого города, как
Лондон, с его миллионным населением». Он указывает затем
на те многочисленные и серьезные затруднения,
сопряженные с неаккуратным подвозом запасов, способностью
к порче многих из них, с колеблющимся числом
потребителей, разнородностью их требований, изменчивостью
запасов и необходимостью сообразоваться с размером
потребления и, наконец, со сложностью распределительного
процесса, который должен доставлять каждому семейству
потребное количество этих многочисленных товаров.
Рассмотрев все эти бесчисленные трудности, Уэтли
завершает свою картину так
«И между тем эта задача исполняется лучше, чем она
могла бы выполняться при самом большом усилии
человеческого ума, и исполняется посредством деятельности
людей, из которых каждый думает только о своих насущных
интересах, — людей, которые, имея перед глазами цель
своекорыстную, исполняют каждый свою роль с тщатель-
11остью и усердием и бессознательно соединяются между
собой для применения наиболее разумных средств и для

1340
Герберт Спенсер
осуществления задачи, обширность которой поразила бы
их, если бы они над ней задумались».
Но хотя широко распространенная и сложная
организация, при помощи которой производятся,
перерабатываются и распределяются по всему государству различные
роды съестных припасов, и является результатом
естественного развития, а не государственного установления;
хотя государство не определяет, где и в каком количестве
следует разводить скот и сеять хлеб, и не устанавливает на
них цены с тем, чтобы запас не был израсходован прежде,
чем явился новый; хотя оно ничего не сделало для того
значительного улучшения в качестве, которому
подверглись с течением времени съестные припасы, и не ему
принадлежит заслуга устройства того
усовершенствованного аппарата, при помощи которого хлеб, мясо и молоко
являются к нам ежедневно с такой же правильностью,
с какою совершается сердцебиение; — тем не менее,
государство не играло при этом исключительно пассивной
роли: время от времени оно причиняло большой вред.
Эдуард I, запретивший всем городам давать пристанище
скупщикам (forestallers), и Эдуард VI, объявивший
преступлением покупку зерна с целью перепродажи его,
препятствовали тем самым процессу, при помощи которого
потребление приноравливается к предложению, и
сделали все, что было в их силах для того, чтобы вызвать в
стране неизбежное чередование изобилия и голода. То
же самое было и с многочисленными законодательными
попытками регулирования той или другой отрасли
торговли съестными припасами, до печальной памяти
хлебных законов включительно. Поразительной успешностью
этой организации мы обязаны частной
предприимчивости, тогда как расстройством ее мы обязаны положительно-
регулятивной деятельности государства. В то же время
государство не исполнило надлежащим образом своей
отрицательно-регулятивной деятельности, необходимой
для поддержания порядка в этой организации. Мы все еще
не имеем быстрого и безвозмездного способа нарушения
договора, как скоро торговец продает под видом
требуемого товара нечто, не соответствующее ему по качеству.
Как на второй наш пример укажем на организацию
передачи исков и долгов, чрезвычайно облегчающую
торговлю. Банки не были придуманы правителями или их
советниками. Они развивались очень медленно из частных еде-

Опыты научные, политические и философские 1341
лок торговцев между собою. Основателями их были люди,
которые ради безопасности держали свои деньги у
золотых дел мастеров и брали от них расписки; эти золотых
дел мастера начали отдавать под проценты доверенные
им деньги, выплачивая в то же время более низкий
процент собственникам их. Когда, как это вскоре случилось,
расписки в силу передаточных надписей стали
переходить из рук в руки, это положило начало банковскому
делу, развивавшемуся с этого момента все шире и шире,
несмотря на многочисленные помехи. Банки возникли в
силу того же самого стимула, который породил и все
остальные роды торговых предприятий.
Многочисленные формы кредита постепенно дифференцировались из
первоначальной его формы, и банковая система,
развившаяся и усложнившаяся, объединилась вместе с тем
посредством самопроизвольного процесса в одно целое.
Ликвидационная контора (Clearing house),
представляющая собою место для сведения счетов между банкирами,
возникла сама собою из стремления к сбережению
времени и денег. И когда в 1862 г. Дж. Леббоку удалось — не в
качестве законодателя, а в качестве банкира —
распространить преимущества этого учреждения на
провинциальные банки, объединение стало настолько полным, что
в настоящее время сделка между любыми коммерсантами
на пространстве всего государства может быть совершена
путем записи и сведения баланса в банковых книгах. Эта
естественная эволюция, скажем мимоходом, достигла
более высокой степени развития у нас, в Англии, нежели там,
где положительно-регулятивный контроль государства
выражен более резко. Во Франции нет ликвидационной
конторы; так широко распространенный у нас способ
платежа посредством чеков там очень мало в ходу и
притом в очень несовершенной форме. Я не хочу этим
сказать, что государственная власть в Англии была только
пассивной зрительницей этой эволюции. К несчастью,
она с самого начала имела сношения с банками и
банкирами, и не к пользе как этих последних, так и всего
населения вообще. Первый депозитный банк был в некотором
смысле государственным банком: купцы из
предосторожности хранили свои деньги на монетном дворе в Тоуэре.
I Io когда Карл I самовольно присвоил себе их собствен-
I юсть и вернул ее лишь по принуждению и только много
иремени спустя, он разрушил их доверие. Карл II, вступав-

1342
Герберт Спенсер
ший для поддержания государственных дел в постоянные
сделки с наиболее богатыми из частных банкиров, также
нанес значительный удар банковой системе в том виде,
в каком она тогда существовала: собрав в казначейство
около полутора миллиона, принадлежавших этим
банкирам денег, он украл их и тем самым разорил целую массу
негоциантов, довел до нищеты 10 тыс. вкладчиков и
вызвал целый ряд помешательств и самоубийств. Хотя
результаты сношений государства с банками в
последующие времена и не были столь же зловредными, они тем не
менее причинили вред косвенным путем и, может быть,
даже в более сильной степени, чем прежде. Так, в награду
за заем государство даровало Английскому банку
специальные привилегии; в отплату за увеличение суммы займа
и продление срока его банку предоставлено было
дальнейшее сохранение этих привилегий, самым сильным
образом противодействовавших развитию банкового дела.
Но это не все: государство поступило еще хуже.
Принудительным выпуском кредитных билетов оно привело
Английский банк на край банкротства, а потом
уполномочило его не платить по своим обязательствам. Еще более:
оно запретило Английскому банку выполнять свои
обязательства, когда банк хотел это сделать. Бедствия,
порожденные положительно-регулятивным воздействием
государства на банки, слишком многочисленны и не могут
быть здесь перечислены. О них можно прочесть в
сочинениях Тука, Ньюмарча, Фуллертона, Маклеода, Вильсона,
Д. Ст. Милля и др. Упомянем здесь только, что, в то время
как частные предприятия граждан, направленные к
достижению личных целей, развили огромный
коммерческий аппарат, чрезвычайно содействовавший всему
коммерческому развитию, действия правительства
неоднократно нарушали его в очень значительной степени и,
причиняя, с одной стороны, громадное зло своим
положительно-регулятивным воздействием, с другой —
причиняли не меньшее зло, хотя и другого рода, своими
неудачными действиями в смысле
отрицательно-регулятивном. Единственной же задачи, которую могли исполнить,
они не исполнили: они не настаивали достаточно
последовательно на исполнении договоров между банкирами
и их клиентами, перед которыми те принимают на себя
обязательства.
Между этими двумя видами торговли — торговлей съе-

Опыты научные, политические и философские 1343
стными припасами и торговлей деньгами — могут быть
размещены все остальные виды ее, подобным же образом
возникшие и организованные и точно так же до поры до
времени расстраиваемые вмешательством государства.
Но оставим их в стороне и перейдем теперь от
положительного метода разъяснения к методу сравнительному.
Если нас спросят, действительно ли свободная кооперация
людей, преследуя личные интересы, в то же время служит
достижению общего блага, мы можем найти указания для
решения этого вопроса в сравнении результатов,
достигнутых в странах, где свободная кооперация была наиболее
деятельна и наименее стеснена, с теми результатами, к
которым пришли в странах, где свободная кооперация
пользовалась меньшим доверием, чем государственная
деятельность. Для доказательства достаточно будет привести два
примера, заимствованные из жизни двух выдающихся
европейских наций.
В 1747 г. во Франции учреждена была Ecole des Ponts et
Chaussées для подготовки гражданских инженеров;
в 1795 г. возникла Ecole Polytechnique, которая ставила
себе между прочим задачею общую научную подготовку тех
лиц, которые должны были впоследствии получить более
специальное образование в качестве гражданских
инженеров. Принимая в соображение эти две даты, мы имеем
право сказать, что в течении целого столетия Франция
имела учрежденные и поддерживаемые государством
заведения для подготовки искусных работников в этой
области — двойную железу, если можно так выразится,
для выделения, в интересах общего блага, искусных
инженеров. В Англии мы до последнего времени не имели
учреждений для подготовки гражданских инженеров.
Совершенно бессознательно, помимо всякого намерения,
мы предоставили эту область действию закона спроса
и предложения, — закона, который, по-видимому,
встречает теперь по отношению к образованию не более
признания, чем в прежнее время, в дни налогов и ограничений,
по отношению к торговле. Но это только между прочим.
Мы хотим здесь лишь напомнить, что наши Бриндлей,
Смитон, Ренни, Тельфорд и все остальные вплоть до
Георга Стефенсона приобрели свои познания без помощи или
надзора государства. Сравним теперь результаты,
полученные в этих двух государствах. Недостаток места не
позволяет нам произвести детальное сравнение, прихо-

1344
Герберт Спенсер
дится удовлетвориться результатами, проявившимися
в последнее время. Железные дороги возникли впервые
в Англии, а не во Франции и распространялись у нас
быстрее, чем в этой стране. Многие железные дороги во
Франции проводились по планам, составленным английскими
инженерами, и управлялись этими последними. Первые
железные дороги во Франции строились английскими
подрядчиками, и английские локомотивы служили
моделями для французских производителей. Первый
французский труд о паровых двигателях, появившийся около
1848 г. (по крайней мере, я имел издание этого года),
принадлежал перу графа Памбура, изучавшего это дело в
Англии, и сам труд его состоял исключительно из
чертежей и описаний машин, построенных английскими
мастерами.
Второй пример нам доставляет та образцовая нация,
которую нам так часто в последнее время ставят в пример
как образец, достойный подражания. Попробуем
сопоставить Лондон и Берлин в отношении одного
приспособления, имеющего первостепенную важность для удобства
и здоровья граждан. Когда в начале 17 в. источники и
местные акведуки вместе с водовозами не могли
удовлетворить потребности Лондона в воде и когда проявлявшийся
с давних пор недостаток воды не мог ни заставить
городскую общину перейти от составления планов к делу,
ни побудить центральное правительство прийти на
помощь населению, тогда дело проведения Нью-Ривера
к Ислингтону взял в свои руки купец Гью Мидлтон. Когда
он сделал уже наполовину свое дело, к нему
присоединился король, но не в качестве правителя, а в качестве
спекулянта, рассчитывающего на выгодное помещение
капитала, и его преемник впоследствии воспользовался его
долей после того, как образовалась New River Company,
закончившая устройство распределительной системы.
С течением времени образовались новые водопроводные
компании для утилизации других источников, давшие
Лондону запас воды, возраставший вместе с ростом
города. Теперь посмотрим, что происходило в то же самое
время в Берлине? Явилась ли там в 1613 г., когда Гью Мидлтон
завершил свое дело, столь же успешная система? Отнюдь
нет. Прошел 17-й век, прошел и 18-й, наступила, наконец,
и половина 19-го, а Берлин все еще не имел
водоснабжения, подобного лондонскому. Что же тогда случилось?

Опыты научные, политические и философские 1345
Сделало ли наконец отеческое правление то, что давно
должно было сделать? Нет. Соединились ли, наконец,
граждане с целью устроить это в высшей степени
желательное дело? Еще раз — нет! Оно было в конце концов
исполнено гражданами другой нации, более
привычными соединять свои усилия для достижения личных
интересов, служащих вместе с тем и общему благу. В 1845 г.
образовалась английская компания для устройства в
Берлине надлежащего водоснабжения, и потребные для этого
работы были исполнены английскими подрядчиками —
Фоксом и Крамптоном.
Если мне скажут, что крупные предприятия древних
народов вроде акведуков, дорог и т. п. могут служить
примером того, что и государство может выполнять подобные
задачи, или что сравнение между ранним развитием
внутреннего судоходства на материке и позднейшим
появлением его у нас в Англии, противоречит нашему
утверждению, — я отвечу, что, несмотря на кажущееся
несоответствие, и эти факты согласны с вышеизложенной общей
доктриной. Пока преобладает воинственный социальный
тип и промышленная организация еще мало развита,
существует только один координирующий фактор для
регулирования обоих видов деятельности, как это происходит
у низших типов индивидуальных организмов, что мы
видели и выше. И только тогда, когда достигнут уже
значительный прогресс в том процессе метаморфозы, который
развивает промышленную организацию насчет милитар-
ного строя и который создает вместе с тем существенно
независимый координирующий фактор для
промышленных структур, — только тогда свободные кооперации для
разнообразных целей внутренней жизни начинают
превосходить в смысле успешности деятельность
центрального правящего органа.
Нам возразят, быть может, что действия индивидуумов,
вызванные нуждой и поощряемые конкуренцией,
несомненно достаточно сильны для удовлетворения
материальных потребностей, но не для достижения других
целей. Я не вижу, чтобы подобное положение находило себе
подтверждение в фактах. Достаточно беглого взгляда,
чтобы убедиться, что не менее многочисленны
возникшие подобным же образом приспособления для
удовлетворения наших высших потребностей. Тот факт, что
изящные искусства расцвели у нас не так пышно, как на
43 Г. Спенсер

1346
Герберт Спенсер
материке, объясняется скорее свойствами национального
характера, поглощением энергии другими видами
деятельности и угнетающим влиянием хронического
аскетизма, нежели отсутствием благоприятствующих
факторов: последние в избытке создаются индивидуальными
интересами. Наша литература, в которой мы никому не
уступаем, ничем не обязана государству. Та поэзия,
которая имеет непреходящее значение, есть поэзия, созданная
без поощрения со стороны государства, и, хотя мы и
имеем обыкновенно и поэта-лауреата, получающего
вознаграждение за сочинение верноподданнических стихов, мы
можем тем не менее сказать, — ничего не отнимая у ныне
здравствующего лауреата — оглядываясь на ряд наших
поэтов, что поэзия ничего не выиграла от
покровительства государства. То же самое можно сказать и
относительно других литературных форм: они также ничем не
обязаны покровительству государства. Они и созданы потому,
что в обществе существовал вкус к ним-, этот вкус,
продолжая существовать, служит постоянным стимулом для
творчества, и между массой ничтожных произведений
появляется также и многое такое, что не могло бы быть
лучше и при существовании академического или какого-
либо иного надзора. И то же самое относится и к
биографии, истории, научным трудам и т. д. Еще более
поразительный пример фактора, вызванного к жизни
потребностями нематериального характера, представляет газетная
пресса. Каков был генезис этого удивительного
приспособления, дающего нам ежедневно краткий обзор
мировой жизни за предшествующий день? Что содействовало
объединению всех этих издателей, их товарищей,
сотрудников, фельетонистов, репортеров, сообщающих нам
о парламентских прениях, публичных митингах,
судебных заседаниях и полицейских происшествиях; этих
музыкальных, театральных и художественных критиков,
этих корреспондентов со всех концов мира? Кто
придумал и довел до совершенства эту систему, которая в 6
часов утра дает жителям Эдинбурга отчет о прениях в палате
общин, окончившихся в 2—3 часа ночи, и в то же самое
время рассказывает им о происшествиях, случившихся
накануне в Америке? Это не государственное
изобретение, не им оно и вызвано к жизни. Законодательство не
содействовало ни малейшим образом ее
усовершенствованию или развитию этой системы. Напротив, она вырос-

Опыты научные, политические и философские 1347
л а вопреки целой массе помех, воздвигаемых на ее пути
государством, вопреки бесконечному ряду испытаний,
которым последнее ее подвергало. Долгое время
запрещалось печатание отчетов о парламентских прениях: в
течение целого ряда десятилетий газеты подвергались гнету
цензурных мероприятий и преследований всякого рода,
» течение значительного периода времени действующие
законы не допускали дешевой прессы и сопутствующего
ей просветительного влияния.
От военного корреспондента, письма которого дают
моюющим нациям единственные достоверные отчеты
0 том, что делается на театре войны, до
мальчишки-газетчика, разносящего третье издание с только что
полученными телеграммами, — вся организация является
продуктом свободной кооперации частных лиц, стремящихся
к удовлетворению своих личных интересов, удовлетво-
1 )ист в то же время интеллектуальным потребностям сво-
пх сограждан, по крайней мере, не малому числу из них,
стремясь также приносить пользу своим согражданам
и сообщая им более ясные представления и более
возвышенные понятия. И даже более. В то время как пресса
ничем не обязана государству, последнее в неоплатном
долгу перед прессой, без которой оно на каждом шагу
терпело бы задержки в исполнении своих функций. Тот
фактор, который государство когда-то изо всех сил
стремилось уничтожить, деятельности которого оно на каж-
д( )м шагу воздвигало препятствия, дает теперь
правители м — известия, предваряющие их депеши членам
парламента, — руководящее знакомство с общественным
мнением и возможность, сидя на своих скамьях в палате
( ющин, обращаться к своим избирателям и, наконец,
обеим законодательным палатам — полный отчет об их
действиях.
Я не вижу поэтому, каким образом может явиться
сомнение относительно пригодности возникших таким
образом факторов. Та истина, что при взаимной
зависимости, создаваемой социальной жизнью, неизбежно
возникают такие условия, при которых каждый, работая для
собственной пользы, служит вместе с тем интересам
других, была, по-видимому, долгое время одним из тех
открытых секретов, которые остаются секретами именно
благодаря тому, что для всех открыты. До сих пор еще
очевидность этой истины вызывает, как кажется, недостаточно

1348
Герберт Спенсер
ясное сознание всего ее значения. Факты показывают нам,
что, если бы даже не существовало между людьми других
форм свободной кооперации, кроме тех, которые
порождаются личными интересами, можно было бы с
достаточным основанием утверждать, что при
отрицательно-регулятивном контроле центральной власти эти интересы
выработали бы в соответствующей последовательности
приспособления, необходимые для удовлетворения всех
социальных нужд и для нормального отправления всех
существенных социальных функций.
Существует, однако же, особый вид свободной
кооперации, возникающий, подобно всем прочим, независимо
от государственной деятельности и играющий
значительную роль в удовлетворении некоторых родов
потребностей. Как ни обычен этот вид свободной кооперации, он
упускается обыкновенно из виду в социологических
исследованиях. Как из газетных статей, так равно и из
парламентских прений можно было бы заключить, что, помимо
силы, заключающейся в своекорыстной деятельности
человека, не существует никакой другой социальной среды,
кроме правительственной. Как будто бы нарочно
закрывают глаза на тот факт, что кроме своекорыстных
интересов люди имеют также интересы сочувствия, и эти
последние, действуя в каждой личности, сообща создают
результаты вряд ли менее значительные, чем те, которые
вызываются эгоистическими интересами. Правда, на
ранних ступенях социальной эволюции, пока социальный
тип имеет преобладающий милитарный характер,
созданные таким образом учреждения еще не существуют;
в Спарте было, вероятно, очень немного, а, может быть,
и вовсе не было филантропических учреждений. Но по
мере возникновения социальных форм,
приближающихся к мирному типу, — форм, при которых развивается
промышленная организация, и деятельность людей
принимает характер, не иссушающий постоянно их
симпатических чувств, структуры, порождаемые этими чувствами,
увеличиваются в числе и значении. К эгоистическим
интересам и созданным ими кооперациям присоединяются
альтруистические интересы с соответственными
кооперациями, и чего не делают одни, то делается другими. Тот
факт, что в своем изложении опровергаемой им
доктрины проф. Гёксли не указывает на действия
альтруистических чувств, как дополняющие действия чувств эгоис-

Опыты научные, политические и философские 1349
тических, удивляет меня тем более, что сам он
обнаруживает в такой высотой степени эти чувства и своею
собственной жизнью доказывает, каким сильным
социальным фактором они могут стать. Пользуясь полезным
выражением Конта, бросим беглый взгляд на результаты,
созданные у нас индивидуальным и коллективным
«альтруизмом».
Я не буду останавливаться, несмотря на то что и здесь
обнаруживаются некоторые следы этих чувств, на тех
многочисленных учреждениях, которые дают людям
возможность уравновешивать свои шансы в жизни, как то
страховые общества, обеспечивающие против бедствий,
порождаемых преждевременной смертью, несчастными
случаями, огнем, крушениями, ибо происхождение их по
преимуществу меркантильное и эгоистическое. Я
ограничусь также только упоминанием о тех многочисленных
кружках взаимопомощи, возникших среди рабочего
класса в силу свободной инициативы, в целях взаимной
помощи на случай болезни и приносящих, несмотря на свои
недостатки, очень значительную пользу, — ибо и они,
хотя заключают в себя более значительный элемент
симпатии, тем не менее поддерживаются главным образом
своекорыстным расчетом. Оставим их в стороне и обратимся
к организациям с более резко выраженным
альтруистическим характером, и прежде всего к тем, которые служат
религиозным интересам. Если мы в Шотландии и Англии
исключим из этой области все то, что не установлено
законом: в Шотландии — епископальную церковь,
свободную церковь, соединенных пресвитерианцев и другие
диссентерские корпорации; в Англии — методистов, инде-
пендентов и различные менее значительные секты; если
мы от государственной церкви отнимем все то, что было
внесено в нее за последнее время добровольным усердием,
особенно заметным благодаря появившимся повсюду
новым храмам; затем, если мы и из остальной ее части
исключим еще ту энергию, которую возбудило в ней в
течение последнего столетия соревнование с диссентерами, —
мы последовательно доведем ее до того унизительного,
инертного состояния, в котором застал ее Джон Уэслей.
И вы убедитесь тогда, что более половины организации
и неизмеримо более половины ее функций не
правительственного происхождения. Взгляните на бесчисленные
учреждения для облегчения человеческих бедствий —

1350
Герберт Спенсер
больницы, даровые лечебницы, богадельни, на различные
благотворительные общества, которых в одном Лондоне
насчитывается около 600—700. Начиная с нашего
громадного св. Фомы (st. Thomas), превосходящего размерами
сам дворец законодательства, до обществ Доркаса и
сельских кружков, заботящихся об одеянии неимущих, мы
имеем целую массу благотворительных учреждений,
разнообразных по роду и многочисленных по количеству,
которые поддерживают, быть может даже слишком
широко, установленное законом учреждение, и сколько бы
вреда рядом с добром они иногда ни причиняли, они
принесли его все же гораздо менее, чем закон о бедных до его
изменения в 1834 г. Наряду с этим существуют и более
яркие примеры значения подобных учреждений, как,
например, Anti-Slavery Society, общество, поставившее себе
целью борьбу против рабства и добившееся его
уничтожения, несмотря на чрезвычайно сильную оппозицию
в парламенте. Если мы станем искать примеры более
близкие нам по времени, мы найдем их в быстрых и
успешных действиях во время безработицы на
хлопчатобумажных фабриках в Ланкашире, так же как и в
организации помощи в прошлом году в разбитой и разоренной
Франции. И наконец, взгляните на нашу образовательную
систему как она существовала вплоть до последнего
времени. За исключением тех школ, которые открываются
людьми для личных выгод, все остальные школы и
колледжи были открыты или поддерживались частными лицами
в интересах своих сограждан или их подрастающего
поколения. За исключением тех немногих школ, которые
были в большей или меньшей мере основаны королями,
многочисленные субсидированные школы, рассеянные
по всему государству, возникли благодаря
альтруистическим чувствам (поскольку, впрочем, основатели их не
руководились желанием приуготовить себе тепленькое
местечко на том свете). И когда, несмотря на все эти
приспособления для распространения просвещения, бедный
попал почти всецело под власть богатого, откуда явилось
спасение? Возникла новая альтруистическая
организация, поставившая себе целью просвещение народа,
поборовшая противодействие духовенства и правящего
класса, принудившая их выступить на путь соревнования и
создавать подобные же альтруистические организации,
пока система школ, местных и общих, церковных, диссен-

Опыты научные, политические и философские 1351
терских и светских, не привела народную массу из
состояния почти полного невежества к такому, при котором
почти вся она обладает некоторыми зачатками знания.
Не будь этих свободно развившихся органов, и
невежество было бы у нас всеобщим явлением. И эти возникшие
в силу одной только частной инициативы органы,
эгоистического или альтруистического происхождения,
создали не только то знание, которым обладает теперь народ
и промышленный класс, и даже не только знание тех,
которые сочиняют книги и пишут руководящие статьи,
но также и знание людей, которые в качестве министров
и законодателей правят страной. Между тем теперь, как
это ни странно, наша интеллигенция с пренебрежением
относится к своим отцам и презирает тех, которым
обязана своим существованием и самым сознанием своего
собственного значения, как будто бы они не сделали и не
могли сделать ничего ценного! Прибавлю еще один
только факт. Этим свободным органам мы обязаны не одною
только учебной организацией и плодотворными
результатами ее на поприще народного просвещения, — им же
мы обязаны также и значительным прогрессом культуры
в качественном отношении, прогрессом, который в
последнее время, к счастью, начинает уже сказываться.
Распространение научного образования и научного духа
создано не законами и чиновниками. Наши ученые
общества возникли благодаря свободной кооперации людей,
заинтересованных в накоплении и распространении тех
истин, которые составляют предмет их занятий. Хотя
Британская ассоциация и получала время от времени
незначительные субсидии, но вызванные ими научные
результаты очень незначительны по сравнению с
результатами, достигнутыми помимо такого рода поддержки.
Убедительное доказательство могущества возникающих
подобным образом учреждений и представляет нам
история Королевского института. Являясь продуктом
альтруистической кооперации, он имел целый ряд выдающихся
профессоров, как-то: Юнг, Дэви, Фарадей и Тиндаль, и
вызвал такой ряд блестящих открытий, в сравнение с
которыми не могут идти открытия какого бы то ни было
поддерживаемого государством учреждения.
Итак, я полагаю, что люди, вынужденные, в силу
условий существования гражданского общества, искать
удовлетворения своих потребностей путем удовлетворения

1352
Герберт Спенсер
потребностей своих сограждан и побуждаемые чувствами,
развившимися в них под влиянием социальной жизни,
служат чужим потребностям независимо от своих
собственных, находятся под влиянием двух родов сил, соединение
которых вполне достаточно для поддержания полезной
деятельности во всех ее видах. Факты, как мне кажется,
вполне подтверждают мой взгляд. Правда, что apirori человек
вряд ли счел бы возможным, чтобы люди могли достигать
подобных результатов при помощи бессознательных
коопераций, так же точно, как ему трудно было бы представить
себе apirori, что такой же бессознательной кооперации
обязан своим развитием и человеческий язык Но
рассуждение a posteriori, самое надежное, когда факты у нас
налицо, убеждает нас, что это так, что люди действительно
могут совершать подобное, что они совершили уже в
прошлом много поразительного и в будущем совершат, может
быть, еще больше. Я думаю, что вряд ли какое-либо научное
обобщение имеет более широкий индуктивный базис, чем
наш взгляд, что эти эгоистические и альтруистические
чувства представляют собою своего рода силы, соединение
которых способно вызвать к жизни и поддерживать все те
виды деятельности, которые создают здоровую, нормальную
национальную жизнь, — при одном только условии, чтобы
они были подчинены отрицательно-регулятивному
контролю центральной власти, чтобы весь в совокупности
агрегат индивидуумов, действуя посредством закона и
исполнительных органов в качестве его агентов, налагал на
каждого индивидуума, на каждую группу индивидуумов те
ограничения, которые необходимы для предупреждения
прямых или косвенных агрессивных действий.
В дополнение к моей аргументации здесь не лишнее
будет показать, что громадное большинство тех зол,
для пресечения которых призывается на помощь
государственная власть, возникает, непосредственно или
косвенно, благодаря тому, что последняя не исполняет
надлежащим образом своих отрицательно-регулятивных функций.
Начиная с траты, может быть, 100 миллионов
национального капитала на непроизводительные железнодорожные
линии, траты, за которые ответственна законодательная
власть, так как она разрешила нарушение контрактов
первоначальных собственников* и кончая железнодорожны-
См. опыт «Нравственность и политика железных дорог».

Опыты научные, политические и философские 1353
ми катастрофами и сопровождающими их смертельными
случаями, вызванными небрежностью, которая никогда
I le достигла бы своих настоящих размеров, если бы
существовал достаточно легкий способ нарушения договора
между компанией и пассажиром, — почти все недостатки
железнодорожного хозяйства возникли благодаря
бездеятельности правосудия. Итак, везде и всюду мы видим одно
и то же: если бы ограничительная деятельность
государства была быстра, успешна и безвозмездна для
потерпевших, почти все доводы в пользу положительной
деятельности государства исчезли бы сами собою. Теперь с моей
стороны, будет уместно перейти к следующим
замечаниям но поводу названия, данного этой теории
государственной деятельности. Возможно, что название
«административный нигилизм» вполне соответствует
высказанному В. Гумбольдтом взгляду: я незнаком с его трудом. Но я
решительно не вижу, каким образом оно может выражать
защищаемую мною доктрину; точно так же не усматриваю
и того, чтобы ей вполне соответствовало другое, более
положительное, название — «полицейское государство». По-
11ятие о полицейском государстве не заключает в себе по-
I штия об организации для целей внешнего
покровительства. Я же вполне признаю, что до тех пор, пока каждая нация
занимается грабежом, все другие нации должны быть
настороже, чтобы посредством армии, или флота, или того
и другого вместе в случае надобности отразить нападение
грабителей. Между тем название полицейского
государства, в обычном своем значении, не обнимает собою этих
I юобходимых в борьбе с внешними врагами приспособле-
пий для нападения и защиты. С другой стороны, оно не
покрывает и всей относящейся сюда области. Выражая
собою совершенно определенно представление об
организации, необходимой для предупреждения и наказания
уголовных нарушений, оно совершенно исключает
представление о не менее важной организации для
противодействия нарушениям гражданского характера, —
организации, в высшей степени существенной при
надлежащем исполнении отрицательно-регулятивных функций.
Хотя полицейская власть может быть рассматриваема как
подразумеваемая поддержка для решений во имя закона
по всем вопросам, возникающим в судах nisi prius, но так
как полицейская власть здесь редко проявляется видимым
образом, то название «полицейское государство» не ука-

1354
Герберт Спенсер
зывает на эту очень важную часть отправления
правосудия. Я не только не стою за политику laissez-faire в том
смысле, какой обыкновенно придается этим словам,
но защищаю более деятельную власть той категории,
которую я различаю как отрицательно-регулятивную. Одна
из причин, почему я настаивал на исключении
государственной деятельности из других областей, заключается
в том, чтобы сделать ее более успешной в ее настоящей
сфере. И я старался показать, что неудовлетворительное
исполнение государством его обязанностей в пределах
его настоящей сферы продолжается и до сих пор, потому
что его время тратится главным образом на исполнение
фиктивных обязанностей*. Существует целый ряд фактов,
как, например, в случае банкротства, — трата трех
четвертей, а иногда и более, имущества несостоятельного
должника на расходы; вынуждение кредиторов под опасением
проволочки и незначительности размера платежей при
окончательном расчете принимать всякое предложение,
как бы оно ни было невыгодно; в силу таких условий
оказывается, что закон о банкротстве предоставляет как бы
премию мошенникам, — все это факты, которые давно
прекратили бы свое существование, если бы граждане
сосредоточили свое внимание на установлении
надлежащей судебной системы. Если бы надлежащее исполнение
государством его существеннейших функций составляло
решающий вопрос при выборах, нам не приходилось бы
видеть, — что теперь не редкость — как дрожащий от
холода поселянин, крадущий колья из чужого палисадника,
чтобы нагреть свой коттедж, или голодный рабочий,
укравший что-нибудь из чужого огорода, подвергаются
каре, превосходящей по своей строгости древнееврейские
наказания, тогда как громадные финансовые мошенничества,
разоряющие тысячи людей, остаются безнаказанными.
Если бы отрицательно-регулятивная деятельность
государства в вопросах внутреннего управления имела
преобладающее значение в умах людей как в сфере законодателей, так
и вне ее, то образ действий, которому подверглись недавно
г-да Уолкер из Корнгилля, был бы невозможен:
обокраденные на сумму в 6 тыс. ф., потратив 950 ф. на награды за
открытие и преследование воров, они не могут добиться
возвращения им их собственности, найденной на ворах: та-
См. опыт «Чрезмерность законодательства».

Опыты научные, политические и философские 1355
ким образом они несут на себе издержки по отправлению
правосудия, тогда как Лондонская корпорация наживает
на их потере 940 ф. Вышеизложенный взгляд
основывается именно на том, что, по моему мнению, эти вопиющие
злоупотребления и упущения, характеризующие
состояние нашего правосудия, требуют исцеления прежде всех
других зол и что это исцеление может идти только рука об
руку с постепенным сведением внутренних функций
государства исключительно к отправлению правосудия. Все
организации, к какому бы роду они не принадлежали,
иллюстрируют для нас тот закон, что успешность какой-
либо деятельности может идти только рука об руку со
специализацией как строения, так и функций, —
специализацией, которая неизбежно предполагает
сопутствующее ей ограничение. Как я уже говорил в другом месте,
развитие представительного строя есть развитие такого
типа правления, который наиболее приспособлен к
такому отрицательно-регулятивному контролю и менее всех
других годится для положительно-регулятивной власти*,
»то учение, утверждающее, что, в то время как отрицатель-
I ю-регулятивная власть должна расширяться и улучшаться,
положительно-регулятивная должна постепенно
сокращаться, и что одна перемена предполагает другую, может
быть по справедливости названо учением о специализации
управления, если говорить о нем с точки зрения
администрации. Я сожалею, что характер моего изложения привел
к неверному истолкованию этого учения. Или я не
объяснил своей мысли надлежащим образом, что меня
удивляет, или место, потребное для того, чтобы доказать, что не
входит в обязанности государства, настолько превышает
место, которое приходится употребить для определения
его обязанностей, что эти последние производят очень
слабое впечатление. Как бы то ни было, но тот факт, что
проф. Гёксли так истолковал мой взгляд, доказывает, что
он нуждается в более полном разъяснении, ибо, если бы он
понял меня согласно моей мысли, он не подвел бы, как
мне кажется, моего положения под такую рубрику и не
счел бы нужным возбудить вопрос, на который я здесь дал
посильный ответ.
Postscriptum. После окончания этой статьи до моего
сведения дошел заслуживающий некоторого внимания
См. опыт «Представительное правление».

1356
Герберт Спенсер
факт, относящийся к вопросу о деятельности государства.
Существует, по крайней мере, одна область, в которой
государство преуспевает, — это почтовое ведомство. И это
последнее приводится иногда как доказательство
превосходства государственного управления над частным.
Я не подвергаю сомнению удовлетворительность
нашего почтового устройства и не думаю утверждать, что
эта отрасль государственного управления, в настоящее
время хорошо поставленная, могла бы быть с пользою
изменена. Возможно, что тип нашего социального строя
настолько уже в этом отношении установился, что
радикальная перемена была бы невыгодна для нас. По
отношению к тем, которые придают большое значение такому
успеху, я ограничился лишь замечанием, что успехи,
приведшие наше почтовое ведомство к таким почтенным
результатам, не были созданы правительством, напротив, —
они были ему навязаны извне. В доказательство я сослался
на то, что система почтовых карет (mail-coach) была
создана частным предпринимателем Пальмером и должна
была при своем возникновении преодолеть
официальную оппозицию; что реформа, предпринятая мэром Роу-
ландом Гиллем (Rowland-Holl), была проведена
наперекор мнению чиновников; далее я указал на то, что и при
теперешнем положении почтового ведомства многое
в нем делается частными предпринимателями, что
правительство для большинства своих внутренних
сообщений прибегает к помощи железнодорожных компаний,
для внешних сообщений — к пароходным обществам,
ограничиваясь местным собиранием и распределением
почтового материала.
Что касается общего вопроса, смогла ли бы частная
предприимчивость, в отсутствии существующей
почтовой системы, создать свою систему, настолько же или
еще более успешную, я могу сказать только то, что
аналогичные явления, которые представляет нам наша
газетная система с ее успешной организацией продажи газет,
служат нам ручательством в этом случае. И только
недавно я убедился не только в том, что частная
предприимчивость вполне способна создать нечто подобное, но и что,
если бы не формальное запрещение, она сделала бы
давно то, что государство сделало только недавно. Вот
доказательство:
«Облегчение корреспонденции между различными

Опыты научные, политические и философские 1357
частями Лондона не входило первоначально в число
задач почтового ведомства. Но в царствование Карла II один
предприимчивый гражданин Лондона, Виллиам Докрей,
учредил, с большими издержками, городскую почту,
которая доставляла письма и посылки шесть или восемь раз
в день в бойкие и многолюдные улицы близ биржи и
четыре раза в день в предместья столицы... Лишь только
сделалось ясным, что спекуляция будет выгодною, герцог
Йоркский тотчас же восстал против нее, как против
нарушения его монополии, и судебные места постановили
решение в его пользу!» (Маколей. Ист. Англии И. Полн. собр.
соч., VI, стр. 382 и ел.).
Таким образом, оказывается, двести лет тому назад
частная предприимчивость создала местную почтовую
систему, в отношении дешевизны и частоты
распределения подобную той, которая основана недавно и
превозносится как продукт государственной деятельности. Судя
по результатам, достигнутым частного
предприимчивостью в других областях, в которых она точно так же
начинала с малого, мы можем заключить, что начатое таким
образом дело распространилось бы по всему
королевству, сообразно существующей в нем потребности и
насколько позволили бы обстоятельства. Следовательно,
мы и в этом отношении ничем не обязаны государству;
напротив, мы имеем основание предполагать, что при
отсутствии правительственного запрещения мы
давным-давно имели бы почтовую организацию, подобную
нынешней.
Postscriptum. Когда настоящий опыт был перепечатан
в третьей серии моих «Опытов научных, политических и
философских», я включил в предисловие к нему
несколько объяснений, относящихся к ответу проф. Гёксли. За
отсутствием этого предисловия, теперь уже
несвоевременного, я нахожу эту приписку наиболее подходящим
местом для этих разъяснений. Поэтому привожу их
здесь:
«Выскажу здесь несколько слов по поводу краткого
возражения на мои доводы, сделанного проф. Гёксли
в предисловии к его книге, озаглавленной "Critiques et
Adresses". В ответ на приведенные им основания,
заставляющие его, по его словам, настаивать на том, что
название "административный нигилизм" вполне
соответствует изложенной мною под названием "отрицательно-ре-

1358
Герберт Спенсер
гулятивной" системе, я мог бы с таким же правом
спросить, соответствует ли название "этический нигилизм"
тому, что осталось бы от десяти заповедей, если бы
исключить из них все положительные предписания. Если
восемь заповедей, которью все по существу или
буквально подходят под рубрику: "ты не должен", составляют
ряд правил, который вряд ли может быть назван
нигилистическим, то я положительно не могу себе представить,
каким образом может быть названа этим именем
административная система, ограниченная подкреплением
такого ряда правил, особенно если к наказанию за
убийство, воровство, прелюбодеяние и лжесвидетельство она
прибавляет наказание за все менее значительные
нарушения, начиная с самоуправства, нарушения договора
и кончая нарушением спокойствия соседей.
Относительно второго существенного вопроса, поскольку
ограничение внутренних функций государства исключительно
только отрицательно-регулятивными согласно с тою
теорией социального организма и его органов власти,
которую я защищаю, я имею право сказать, мне кажется, что
несостоятельность моего возражения пока еще не
доказана. Мне молчаливо предложен был вопрос, как
согласить аналогию, проведенную мною между
государственной организацией, управляющей действиями
политического организма, и теми нервными организациями,
которые управляют органическими действиями живого
индивидуума, с моим убеждением, что социальные
деятельности в главном взаимно согласуются. Я ответил
следующее: я признаю необходимыми
положительно-регулятивные функции государства в отношении к средствам
нападения и обороны, необходимые в интересах
национального самосохранения в течение хищнического
фазиса социальной эволюции; и я не только признаю
важность его отрицательно-регулятивных функций в
отношении внутренней социальной работы, но и настаивал
на том, чтобы они исполнялись более успешно, чем до
сих пор. Тем не менее, признавая, что внутренняя
социальная работа должна подчиняться тому
сдерживающему воздействию государства, которое заключается в
предупреждении агрессивных действий граждан, прямых
или косвенных, я утверждал, что координация этих
внутренних социальных деятельностей исполняется
другими органами другого рода. Я старался доказать, что эти

Опыты научные, политические и философские 1359
два утверждения не противоречат друг другу, показывая,
что в индивидуальном организме эти жизненные
процессы, соответствующие процессам, составляющим
жизнь нации, также регулируются существенно
независимой нервной системой. Проф. Гексли напоминает
мне, что новейшие исследования все более
подтверждают влияние цереброспинальной нервной системы на
процессы органической жизни, чему можно бы, однако,
противопоставить возрастающую очевидность влияния
симпатической нервной системы на цереброспиналь-
11ую. Но, признавая указанное им влияние (которое
соответствует тому влиянию правительства, какое я считаю
необходимым), я полагаю, что мои положения не
опровергнуты, поскольку очевидно, что внутренние органы,
управляемые своей собственной нервной системой,
могут поддерживать жизненные функции и тогда, когда
контроль цереброспинальной системы существенно
задержан, например сном, действием анестезирующих
средств или какими-либо другими причинами,
вызывающими нечувствительность; они подтверждаются также
и тем, что значительная степень координации может
существовать даже между органами существа, совершенно
лишенного нервной системы».

1360
Герберт Спенсер
XIV
ОТ СВОБОДЫ К РАБСТВУ
(Впервые напечатано в качестве введения
к сборнику антисоциалистических опытов,
вышедшему в начале 1891 г. под заглавием:
«В защиту свободы»)
Суждения здравого смысла об общественных явлениях
нередко оказываются в резком противоречии с фактами:
так, например, меры, направленные к изъятию из
обращения той или другой книги, усиливают ее распространение
в публике; попытки ограничить ростовщичество только
ухудшают положение должников, принуждая их платить
еще более высокие проценты; некоторые продукты
оказывается всего труднее достать на месте их производства
и т. п. Одним из наиболее любопытных примеров этого
рода является тот факт, что чем больше улучшается
порядок вещей, тем громче становятся жалобы на его
недостатки.
В те дни, когда народ не имел никаких политических
прав, жалобы на его порабощение слышались очень
редко; когда же свободные учреждения в Англии достигли
такой высокой степени развития, что наш политический
строй сделался предметом зависти народов
континента, — нарекания на аристократический образ правления
все росли и росли, пока не привели к значительному
расширению прав и привилегий граждан, после чего вскоре
начались новые жалобы на дурное положение вещей,
вытекающее из того, что вышеупомянутое расширение
недостаточно. Если мы припомним, как обращались с
женщиной в эпоху варварства, когда она таскала на себе
тяжести и выполняла все работы, а в пищу получала только
объедки, остававшиеся после мужчин; если проследим,
далее, ее положение от средних веков, когда она
прислуживала мужчинам за трапезой, и до наших дней, когда во
всех наших общественных начинаниях требования жен-

Опыты научные, политические и философские 13б1
щин всегда выдвигаются на первый план, — мы увидим,
что в пору наихудшего отношения к женщине, она, по-
видимому, наименее сознавала, что к ней относятся
дурно; теперь же, когда ей живется лучше, чем когда бы то ни
было, ее недовольство своим положением все растет,
и она заявляет о нем с каждым днем все громче, причем
самые громкие вопли несутся из женского «рая» —
Америки. Сто лет тому назад едва ли можно было найти хоть
одного человека, который бы при случае не напивался
допьяна, а неспособность выпить бутылку-другую вина
вызывала общее презрение, но тогда не возникало никакой
агитации против пьянства; теперь же, когда за последние
пятьдесят лет добровольные усилия общества трезвости,
в связи с более общими причинами, привели людей
к сравнительной трезвости, раздаются громкие
требования законов для предупреждения гибельных последствий
торговли крепкими напитками. То же самое с
образованием. Несколько поколений назад умение читать и
писать на практике ограничивалось высшими и средними
классами населения; требования элементарного
образования для рабочих никем не высказывались, а если и
высказывались, то вызывали только смех; но когда, при
наших дедах, стала распространяться, по почину немногих
филантропов, система воскресных школ, за которыми
последовало учреждение приходских (day-schools),
вследствие чего лица, умеющие читать и писать, переста-
ли составлять исключение в массе, а спрос на дешевую
литературу сильно возрос, — тогда начали кричать, что
народ гибнет от невежества и что государство должно не
только воспитывать народ, но и насильно давать ему
образование.
То же самое замечается и относительно пищи,
одежды, жилища и жизненных удобств населения. Во всех
этих отношениях положение его с течением времени
несомненно улучшается. Не говоря уже о первобытной
варварской эпохе, прогресс сразу бросается в глаза, если
сравнить время, когда большинство крестьян питалось
ячменным или ржаным хлебом и овсяной мукой, — с
нынешним, когда везде распространено потребление
белого пшеничного хлеба; или дни, когда носили грубые
одежды до колен, а ноги оставались голыми, — с нашими,
когда у работника, как и у хозяина, все тело прикрыто
платьем, состоящим из двух и более слоев ткани; древ-

1362
Герберт Спенсер
нюю эпоху лачуг в одну горницу без печной трубы или
XV век, когда даже в помещичьих домах стены были по
большей части не обшиты панелями и не
оштукатурены, — с нашим, когда в любом крестьянском коттедже не
меньше двух комнат, а в домах ремесленников
обыкновенно их несколько, причем всюду имеются печи,
камины, окна со стеклами, большею частью также обои и
крашеные двери. Стоит провести такого рода параллель,
и достигнутый в этом отношении прогресс, повторяем,
становится очевиден.
Еще рельефнее выступает прогресс, совершающийся
на наших глазах. Кто оглянется на 60 лет назад, когда
пауперизм и нищенство имели гораздо большие размеры,
чем ныне, тот будет поражен сравнительной
обширностью и роскошной отделкой новых домов, занимаемых
рабочими улучшением одежды; как рабочих, которые по
воскресеньям носят платья из тонкого сукна, так и
женской прислуги, соперничающей в нарядах со своими
госпожами; повышением уровня потребностей, ведущих
к повышению спроса на пищу лучшего качества среди
трудящегося люда, — все результат двоякой перемены:
повышения заработной платы и удешевления жизненных
припасов, с одной стороны, и перераспределения
налогов, облегчившего низшие классы за счет высших, —
с другой. Такой наблюдатель будет поражен также
контрастом междутой ничтожной ролью, какую играл в глазах
общества вопрос о благосостоянии народа тогда, и тем
огромным значением, какое ему придается теперь, когда
и в парламенте и вне его планы облагодетельствования
народной массы являются обычными темами для
обсуждения и от каждого более или менее состоятельного
человека ждут участия в каком-либо филантропическом
предприятии. И, однако же, в то время как прогресс в области
духовной и физической жизни масс совершается
значительно быстрее, чем когда-либо прежде, а понижение
процента смертности показывает, что в общем жизнь
стала не так трудна, — именно в это время все громче и
громче раздаются голоса, твердящие, что зло слишком велико
и ничто не может помочь горю, кроме разве социальной
революции. При наличии очевидного улучшения жизни,
в связи с ее увеличенной продолжительностью, которая
уже сама по себе достаточно убедительный признак
общего улучшения, все с большей настойчивостью заявля-

Опыты научные, политические и философские 13бЗ
ют, что дело обстоит совсем скверно, что общество
необходимо разрушить до основания и перестроить его по
новому плану, и здесь, как и в вышеприведенных примерах,
чем меньше становится зло, тем чаще и громче на него
жалуются; и чем больше выясняется могущество
естественных причин, тем более возрастает уверенность в их
бессилии.
Это не значит, что зло, подлежащее врачеванию,
незначительно. Да не подумает никто, что, подчеркивая
вышеуказанный парадокс, мы хотим умалить страдания,
выпадающие на долю большинства людей. Участь
огромного большинства людей всегда была и остается такой
печальной, что тяжело и думать о ней. Бесспорно,
существующий тип социальной организации не может
удовлетворить человека, который любит ближнего и желает ему
блага; бесспорно и то, что проявления человеческой
деятельности, сопровождающие этот тип организации,
далеки от совершенства. Строгость классовых различий
и поразительное неравенство средств противоречат
тому идеалу человеческих отношений, который любит
себе рисовать благожелательно настроенное
воображение; а средний уровень человеческого поведения, под
давлением и воздействием общественной жизни, как она
сложилась ныне, во многих отношениях непригляден.
Правда, многие противники свободной конкуренции
странным образом игнорируют проистекающие от нее
огромные блага — забывают, что большая часть
продуктов и приспособлений, отличающих цивилизованное
состояние от дикого и делающих возможным
существование значительного населения на небольшом
пространстве, появились и усовершенствовались благодаря борьбе за
существование; правда, они игнорируют тот факт, что
каждый человек, страдая в качестве производителя от
понижения цен вследствие конкуренции, в то же время
выигрывает как потребитель, от удешевления всего, что ему
приходится покупать; правда, они усиленно
подчеркивают дурные стороны конкуренции и умалчивают о
хороших, тем не менее нельзя отрицать, что зло велико и
является значительным противовесом выгодам. Весь строй
нашей жизни поощряет ложь и нечестность. Он вызывает
бесчисленные обманы и надувательства всякого рода
и дешевые имитации, во многих случаях вытесняющие
с рынка подлинные продукты: он приводит к употребле-

1364
Герберт Спенсер
нию фальшивых мер и весов, он создает подкупы,
наблюдаемые в большинстве торговых отношений, начиная от
отношений фабриканта к покупателю и кончая
отношениями лавочника к прислуге; обман поощряется в такой
мере, что, если приказчик не умеет правдоподобно лгать,
его бранят; и очень часто добросовестному купцу
приходится выбирать между злоупотреблениями,
практикуемыми его конкурентами, и банкротством, от которого
пострадают его кредиторы. Кроме того, мошенничества более
крупных размеров, обычные в коммерческом мире и
ежедневно обнаруживаемые на суде и в газетах, в
значительной мере вызываются, с одной стороны, постоянным
гнётом, который оказывает конкуренция на высшие
индустриальные классы; с другой — необузданной роскошью,
которую они вынуждены поддерживать как наглядное
доказательство их успехов в коммерческой борьбе. К этому
ряду мелких зол следует присоединить то большое зло,
что при такой системе распределение доходов
совершается крайне непропорционально, и на долю тех, кто
надзирает и регулирует, приходится слишком значительная
часть сравнительно с тем, что получают действительно
работавшие.
А потому пусть никто не толкует вышеприведенных
наших слов в том смысле, что мы придаем слишком
мало значения недостаткам нашего основанного на
конкуренции строя, который мы еще 30 лет назад
описывали и порицали* Но речь идет не об абсолютном зле, а об
относительном: о том, действительно ли зло, от
которого мы страдаем теперь, больше того, с каким пришлось
бы мириться при другом общественном строе; и
действительно ли усилия, направленные к уменьшению зла
по принятому до сих пор пути, имеют больше шансов на
успех, чем если бы они были направлены совершенно
иначе.
Этот-то вопрос мы и намерены рассмотреть; прежде
всего мы должны извиниться, что начинаем с изложения
довольно известных — по крайней мере, для некоторых —
истин, прежде чем приступить к выводам, менее
общеизвестным.
Говоря вообще, каждый человек работает, чтобы
избежать страданий. В одном случае стимулом является воспо-
См. опыт: «Торговая нравственность».

Опыты научные, политические и философские 13б5
минание о муках голода, в другом — вид плети в руках
надсмотрщика. Непосредственный руководитель — страх —
вызывается в человеке представлением о наказании, будет
ли оно причинено физическими условиями или
человеческой волей. Он должен иметь господина, будь то
природа или его ближний. Если над ним властвует безличная
природа, мы говорим, что он свободен; когда же он
находится под личным воздействием другого человека,
стоящего выше его, мы зовем его, смотря по степени
зависимости, рабом, крепостным, вассалом. Мы оставляем,
конечно, в стороне незначительное меньшинство лиц,
получающих средства к жизни по наследству; это —
общественный элемент случайный, не необходимый. Мы
говорим лишь о том огромном большинстве людей, как
образованных, так и необразованных, которые содержат
себя трудом, физическим или умственным, и трудятся
либо по доброй воле, никем не принуждаемые, имея в виду
лишь выгоды и невыгоды, естественно вытекающие из их
действий, либо по принуждению, поневоле,
побуждаемые мыслью о выгодах и невыгодах, создаваемых
искусственно.
Люди могут работать совместно, обществом, точно
так же добровольно или по принуждению; эти две формы
власти во многих случаях сливаются, но по существу
своему противоположны. Употребляя слово кооперация
в широком смысле, а не в том ограниченном, какой ему
обыкновенно придают теперь, можно сказать, что
общественная жизнь должна быть построена либо на
добровольной, либо на принудительной кооперации; или же,
выражаясь словами сэра Генри Мэна, людей должна
соединять или система договора, или система status, т. е.
система, при которой индивиду предоставлена полная
возможность достигать наилучшего, чего он может
достигнуть собственными усилиями, причем успех или неудача
зависят от его способностей и умения; или такой режим,
где каждый имеет свое определенное место, несет
обязательный труд и получает определенную долю пищи,
одежды и крова.
Система добровольной кооперации и есть система,
положенная в основу современной промышленности во
всех цивилизованных государствах. В простейшей форме
мы видим ее на всякой ферме, где рабочие, получающие
жалованье от самого фермера и исполняющие непосред-

1366
Герберт Спенсер
ственно его приказания, вольны оставаться или уходить,
когда им угодно.
Пример более сложной формы представляет любое
промышленное предприятие, в котором имеются
разные степени подчинения: во главе предприятия стоят
хозяева, затем управляющие и конторщики, еще ниже —
надсмотрщики и десятники и, наконец, рабочие разных
категорий. В обоих случаях мы видим совместный труд
или кооперацию между хозяином и работниками с
целью получения там жатвы, здесь — обработанных
продуктов. Одновременно с этим существует гораздо более
широкая, хотя и бессознательная кооперация
участников одного предприятия с участниками всех других —
иначе говоря, со всеми трудящимися членами общества.
Ибо в то время как каждый предприниматель и каждый
рабочий в отдельности заняты своей специальной
отраслью труда, другие предприниматели и рабочие
производят другие предметы житейского обихода,
необходимые как для себя, так и для него. Отличительная черта
этой добровольной кооперации — всех ее форм, от
самых простых и до самых сложных, — заключается в том,
что все участники ее работают вместе в силу
соглашения. Тут никто не навязывает условий и не принуждает
подчиняться им.
Правда, в некоторых случаях наниматель предлагает,
а наемник принимает условия неохотно, говоря, что его
вынуждают так поступать обстоятельства. Но что такое
обстоятельства? В одном случае — это полученный заказ
или заключенный контракт, которые не могут быть
выполняемы без уступок с его стороны; в другом — он
соглашается на более низкую плату, чем желал бы, потому
что иначе ему негде будет взять денег на пищу и топливо.
Общая формула не говорит: «Сделай это, иначе я
заставлю тебя», но говорит: «Сделай это или же уходи и пеняй
на себя».
С другой стороны, примером принудительной
кооперации может служить армия — не столько наша
английская армия, куда поступают на службу на известный срок
и по договору, сколько континентальные, состоящие из
солдат, вербуемых по набору. Здесь ежедневные занятия
в мирное время, чистка и уборка, парады, учения,
караулы и прочее, а также различные маневры в лагере и на
поле битвы производятся по приказу начальства, так что

Опыты научные, политические и философские 13б7
у солдата не остается никакой возможности выбора.
Общий для всех закон — это безусловное подчинение
низшего чина высшему, начиная от простого солдата до
обер- и штаб-офицеров. Сфера индивидуальной воли ог-
-^раничена волей начальства. Нарушения субординации
влекут за собой, смотря по тяжести проступка, лишение
отпуска, сверхурочные занятия, карцер, розги, наконец,
высшую кару — расстрел. Тут нет уговора повиноваться
в пределах определенных обязанностей, под страхом
лишения места; тут просто говорят: «Делай все, что тебе
велят, иначе тебе угрожают страдания, а может быть,
и смерть».
Эта форма кооперации, воплощаемая армией, в
прежние времена'была формой кооперации, обнимавшей
собой все гражданское общество. Хронические войны везде
и во все времена порождали военный тип организации не
только войска, но и мирной общины. Пока общества ведут
между собою деятельную борьбу и война считается
единственным занятием, достойным мужчины,
общество представляется как бы армией в состоянии покоя
и армия — мобилизованным.обществом; элементы же,
не принимающие участия в боях, — рабы; женщины
и крепостные составляют как бы интендантство.
Естественно поэтому, что в отношении массы лиц последнего
разряда применяется дисциплина, по существу
тождественная с военной, хотя и менее выработанная. Раз при
таких условиях войско является правящим сословием,
а остальные элементы общества не способны к
сопротивлению, естественно, те, кому подчинено войско,
подчинят себе и несражающиеся элементы, и
принудительный режим будет приложен к ним с теми лишь
изменениями, какие вытекают из различия обстоятельств.
Военнопленные становятся рабами; бывшие вольные
хлебопашцы в завоеванной стране — крепостными.
Вожди небольших племен становятся в зависимости от
вождей больших; мелкие землевладельцы-дворяне делаются
вассалами крупных и так далее в восходящем порядке:
все это потому, что общественная иерархия власти по
существу своему однородна с иерархией власти военной
организации.
И в то время как рабы имеют дело с принудительной
кооперацией в ее элементарной форме, та же система
отчасти господствует и над всеми прочими высшими слоя-

1368
Герберт Спенсер
ми. Клятва верности, приносимая каждым своему
сюзерену, гласит: «Я — твой слуга».
Повсюду в Европе, и в особенности у нас, в Англии,
этот тип принудительной кооперации постепенно
утрачивал силу, уступая шаг за шагом место кооперации
добровольной. Как только война перестала быть главной
задачей жизни, социальный строй, порожденный войной
и к ней приноровленный, стал мало-помалу изменяться,
переходя в строй иного рода, созданный промышленной
жизнью и наиболее выгодный для интересов
промышленности. Пропорционально уменьшению части общества,
преданной наступательным и оборонительным
действиям, росла часть, посвятившая себя производству и
распределению. Увеличиваясь численно, выигрывая в силе,
чувствуя себя в городах менее под властью военного сословия,
это промышленное население построило свою жизнь на
началах добровольной кооперации. Само собой,
муниципалитеты и цехи, проникнутые отчасти идеями и правами
военного типа общества, вносили в свои постановления
известную долю принудительности; тем не менее
производство и распределение совершались преимущественно
на основании договора — по соглашению — как между
продавцами и покупателями, так и между хозяевами и
рабочими.
Как только эти социальные отношения и формы
деятельности стали господствующими среди городского
населения, они стали влиять и на все общество в целом:
принудительная кооперация все более и более
расшатывалась благодаря тому, что явилась возможность откупаться
деньгами от военных и гражданских повинностей; вместе
с тем расшатывались сословные перегородки и
уменьшалось значение классовых различий. Мало-помалу, когда
ослабела власть промышленных корпораций, равно как
и власть одного сословия над другим, добровольная
кооперация сделалась общим принципом.
Купля-продажа стала обязательной для получения
какого бы то ни было рода услуг, точно так же как и для
приобретения товаров всякого рода.
Жизненные тяготы, порождая недовольство
условиями жизни, постоянно поддерживают и возбуждают в нас
желание изменить свое положение. Всякому известно, как
утомительно продолжительное пребывание в одной и той
же позе; всякому приходилось замечать, как самое удоб-

Опыты научные, политические и философские 13б9
ное кресло, в котором вы сначала чувствовали себя
превосходно, после нескольких часов сидения становится
настолько невыносимым, что вы охотно меняете его на
жесткий стул, которым раньше пренебрегали. То же
происходит и с общественными организациями.
Освободившись после долгой борьбы от суровой дисциплины
старого режима и заметив, что, при всех относительных
достоинствах нового режима, и оно не лишено неудобств
и недостатков, люди снова начинают испытывать
недовольство, вызывающее в них желание попробовать
другую систему, которая если не по форме, то по существу
оказывается тою же, от которой предшествующие
поколения с великой радостью избавились.
Ибо, как только общество отказывается от режима,
основанного на взаимном договоре, оно, по необходимости,
должно принять режим status'*. Раз оставлена
добровольная кооперация, она должна быть заменена принудитель-
I юй. Без организации труд обойтись не может, какая-нибудь
организация труда должна существовать: если не возникшая
путем соглашения при условии свободной конкуренции,
гак навязанная высшей властью!
При всем внешнем различии между старым порядком,
при котором рабы и крепостные работали на своих
хозяев, подчиненных баронам, которые, в свою очередь, были
вассалами герцогов или королей, — и новым строем, к
которому теперь стремятся, в котором рабочие работают
небольшими группами под наблюдением
надсмотрщиков, подчиненных старшим надзирателям, подчиненным,
и свою очередь, местным управляющим, опять-таки
поставленным в зависимость от окружных,
непосредственно получающих распоряжения от центрального
правительства, — оба, по существу, основаны на одном и том же
принципе. Как в том, так и в другом строе должны
существовать установленные степени и вынужденное
подчинение низших степеней высшим. Это — истина, с которой
коммунисты и социалисты недостаточно считаются.
Недовольные существующим порядком вещей, где каждый
заботится о себе и все вместе о том, чтобы никто не плуто-
нал, они считают, что было бы несравненно лучше для
иссх, если бы все сообща заботились о каждом в
отдельности, — но не останавливаются на мысли о том, при
помощи какого механизма можно осуществить это? Если
каждый явится предметом забот всех, взятых вместе, то эти

1370
Герберт Спенсер
все, объединенные в одно целое, неизбежно должны
иметь в своем распоряжении необходимые на это
средства. То, что дается каждому в отдельности, должно быть
взято из накопленного общими силами; а потому все
непременно потребуют от каждого соответствующего взноса;
должно определить его долю участия в составлении
общественного капитала, т. е. в производстве, взамен чего
он получит содержание. Значит, для того чтобы быть
обеспеченным, он должен отказаться от независимости и
повиноваться тем, кто указывает ему, что ему делать, когда, где
и кто даст ему его долю пищи, одежды и жилья. Раз
конкуренция устранена, а вместе с ней — купля-продажа, не
может быть уже добровольного обмена данного количества
труда на данное количество продукта; соотношение
между тем и другим определяется установленными
должностными лицами и становится обязательным. Свобода
выбора отсутствует как при выполнении труда, так и при
получении вознаграждения, каково бы оно ни было, ибо
рабочий не может по желанию отказаться от места и
предложить свой труд в другом месте. При этой системе он
может быть принят в другом месте не иначе как по
распоряжению властей. Ясно, что раз установился такой порядок
вещей, член общины, не подчинившийся властям в
одном месте, не мог бы получить работы в другом, ибо этот
порядок вещей немыслим при условии, что каждый
рабочий имеет право произвольно наниматься и уходить.
Отдавая приказы капралам и сержантам, капитаны
промышленности должны исполнять приказания своих полковников,
эти — приказания генералов и так далее, до
главнокомандующего включительно; и повиновение так же обязательно
для всех чинов промышленной армии, как и для чинов
военной. В той и другой правило одно и то же: делай, что
тебе предписано, и получай, что тебе причитается.
«Ну что же, пусть так, — возразит социалист, —
рабочие сами будут выбирать себе должностных лиц, и,
значит, эти последние будут всегда подчинены контролю
управляемой ими массы. Под страхом общественного
мнения они, несомненно, будут действовать справедливо
и честно: в противном случае они будут отставлены от
должностей путем народного голосования, местного или
общего. Не обидно повиноваться властям, когда сами эти
власти подчинены контролю народа.»1 И социалисты
всецело верят в эту привлекательную иллюзию.

Опыты научные, политические и философские 1371
Железо и медь — предметы более простые, чем плоть
и кровь, а мертвое дерево — чем живой нерв; машина,
сделанная из первых материалов, работает более точно, чем
организм, построенный из элементов второго рода,
именно потому, что движущая сила в организме —
энергия живых нервных центров, тогда как машину приводят
в движение неорганические силы: вода или пар. Ясно
отсюда, что гораздо легче предвидеть и рассчитать действие
машины, чем деятельность организма. А между тем как
редко расчет изобретателя относительно действия
нового аппарата* оказывается правильным! Просмотрите
список патентов, и вы увидите, что из пятидесяти
изобретений одно оказывается полезным на практике. Как ни
легко осуществим кажется автору план его изобретения,
на деле какая-нибудь зацепка препятствует ожидаемому
действию и полученный результат далеко не
соответствует ожидаемому. Что же сказать о тех схемах, которые
имеют дело не с мертвыми силами вещества, а со сложными
живыми организмами, с деятельностью, гораздо менее
доступной предвидению и включающей кооперацию
многих подобных организмов. Очень часто им не
понятны даже те единицы, из которых должно сложиться
реорганизованное политическое целое. Каждому из нас
приходится иногда дивиться чьему-либо поведению или даже
поступкам своих родственников, которых он отлично
знает. Если так трудно предвидеть поступки индивида,
возможно ли сколько-нибудь точно определить заранее
действие того или другого общественного строя? Авторы
большинства социальных схем исходят из
предположения, что все будут правильно поступать и судить честно,
будут мыслить, как они должны мыслить, и действовать,
как они должны действовать, и держатся этого взгляда,
невзирая на повседневный опыт, доказывающий, что люди
не делают ни того, ни другого, и забывая, что его
сетования на существующий порядок вещей доказывают его
убеждение в том, что людям как раз недостает того
благоразумия и той честности, которые нужны для
осуществления его плана.
Конституции на бумаге вызывают улыбку на лице
всякого, кто видел их результаты; такое же впечатление
производит и социальная система на бумаге на тех, кто
наблюдал действительные факты. Как далеки были люди,
делавшие Французскую революцию, и главные инициаторы

1372
Герберт Спенсер
установки нового правительственного аппарата от
мысли, что одним из первых действий этого аппарата будет
обезглавливание всех их! Как мало авторы американской
декларации независимости и создатели республики
предвидели тот факт, что несколько поколений спустя
законодательство станет добычей интриганов что оно создаст
обширное поприще для борьбы и конкуренции искателей
мест; что политическая деятельность повсюду будет
загрязнена вторжением в эту сферу чуждого элемента —
баланса, поддерживающего равновесие между партиями;
что избиратели, вместо того чтобы голосовать
самостоятельно, будут представлять собой тысячеголовое стадо,
руководимое несколькими вожаками (bosses), и что сфера
общественной деятельности будет закрыта для людей
достойных, благодаря оскорблениям и клеветам
профессиональных политиков. Так же мало предугадывали события
авторы конституции различных других государств
Нового Света, в которых бесчисленные революции с
поразительным постоянством обнаруживали контраст между
ожидаемыми результатами политических систем и
результатами, достигнутыми в действительности. То же
самое приходится сказать и о предлагавшихся системах
общественного переустройства, поскольку они были
испробованы на практике. За исключением социальных схем,
предписывавших безбрачие, история всех остальных
представляет собою ряд неудач; одно из последних
свидетельств дает нам история Икарийской колонии Кабэ,
рассказанная одним из ее членов, г-жою Флери Робинзон
в «The Open Court», — история последовательно
повторявшихся расколов, распадения на группы, все более и более
мелкие, сопровождавшегося многочисленными случаями
отпадения отдельных членов и закончившегося полным
распадением. Причина неудачи подобных как
общественных, так и политических схем одна и та же.
Развитие путем превращения — универсальный закон,
господствующий как на небесах, так и на земле, в
особенности в органическом мире, и прежде всего среди
животных. Ни одно существо, не исключая самых простых и
ничтожных, не начинает своего бытия в той форме,
какую оно принимает впоследствии, и в большинстве
случаев несходство первичной и позднейшей формы так
велико, что родственная связь их казалась бы совершенно
невероятной, если бы возможность ее не подтверждалась

Опыты научные, политические и философские 1373
ежедневно на любом птичьем дворе и в любом саду.
Более того, многие существа меняют форму по нескольку
раз, причем каждый раз с ними происходит,
по-видимому, полное превращение: например, яичко, личинка,
куколка и окончательная форма (imago). Закон
метаморфозы — общий закон, управляющий развитием как планеты,
так и любого семени, произрастающего на ее
поверхности; этот же закон управляет и обществами, взятыми в
целом, и составляющими их отдельными учреждениями.
Ни одно из них не кончает так, как начало; и разница
между первоначальной и конечной формой бывает так
велика, что вначале переход из одной в другую показался бы
совершенно невероятным. В грубейшей форме
общества — диком племени — вождю повинуются, как
военачальнику в военное время, но лишь только война
прекратилась, он лишается своего выдающегося положения; и даже
там, где непрерывные войны вызвали потребность в
постоянном вожде, этот последний отличается от других
только большим влиянием, в остальном же, так как и все,
сам себе строит хижину, сам добывает себе пищу, сам
делает для себя оружие и домашнюю утварь. Здесь нет и
намека на то, что произойдет с течением времени, когда
путем завоеваний, объединения племен и соединения
образовавшихся таким образом нескольких отдельных групп
в одну сложится наконец нация и первоначальный вождь
превратится в царя или императора, которые с высоты
своего блеска и роскоши деспотически властвуют над
многими миллионами при помощи сотен тысяч солдат
и сотен тысяч чиновников. Когда первые проповедники
христианства, миссионеры, люди скромной внешности
и аскетического образа жизни, странствовали по
языческой Европе, проповедуя забвение обид и воздаяние
добром за зло, никому из них не приходило в голову, что со
временем их преемники составят обширную иерархию,
с огромными земельными владениями по всему свету,
с сановниками церкви, надменность и спесь которых
растет пропорционально их положению, с
воинствующими епископами, самолично водящими в бой своих
ратников, с Папой во главе, с высоты своего величия
повелевающим королями.
То же было и с промышленной системой, которую
многие теперь жаждут устранить. В ее первоначальной
форме не было и намека на фабричную систему или род-

1374
Герберт Спенсер
ственные ей организации труда. Хозяин работал вместе
со своими учениками и одним-двумя наемниками,
отличаясь от них только своим положением главы дома; он
делил с ними стол, кров и сам продавал продукты общего их
труда. Лишь с ростом промышленности стали применять
большее количество рабочих рук, а участие хозяев в
производстве стало ограничиваться общим надзором и
руководством. И уже в новейшее время сложился такой
порядок вещей, где сотни и тысячи человек работают за
известную плату под надзором всякого рода служащих, также
состоящих на жалованье, а высшее руководство
принадлежит одному или нескольким лицам, стоящим во главе
дела. Первоначальные небольшие полусоциалистические
группы производителей, подобные большим семьям или
родам древних времен, мало-помалу распались, не будучи
в состоянии выдержать конкуренцию с более крупными
предприятиями, с лучшим разделением труда; эти
последние совершенно вытеснили первые, ибо они успешнее
служили нуждам общества. Но нам нет надобности
заглядывать далеко назад, в глубь веков, чтобы найти пример
достаточно значительной и непредвиденной
трансформации.
В тот день, когда в Англии впервые вотировали в виде
опыта 30 000 ф. ст. из государственных сумм на нужды
образования, всякий назвал бы идиотом того, кто вздумал бы
предсказывать, что через 50 лет сумма, расходуемая на
этот предмет из средств общегосударственных и
местных, достигнет цифры 10 000 000 ф. ст.; и кто заявил бы,
что вслед за заботами об образовании государство
возьмет на себя попечение о народной одежде и пище, что
родителей и детей, лишенных всякой свободы выбора,
будут принуждать, хотя бы они умирали с голоду, — под
страхом арестов и штрафов — давать и получать то, что
государство с непогрешимой самоуверенностью пока
называет образованием. Повторяем, никому бы не
пришло в голову, что из такого невинного, на первый взгляд,
зародыша вырастет с такой быстротой тиранический
режим, которому смиренно покоряется народ, мнящий себя
свободным.
В общественных отношениях, как и в прочих вещах,
изменение неизбежно. Было бы безумием рассчитывать,
что новые учреждения сохранят в течение долгого
времени характер, приданный им учредителями. Быстро

Опыты научные, политические и философские 1375
или медленно, они преобразуются в учреждения,
несходные с тем, что предполагалось вначале, столь
несходные, что их не узнали бы даже сами их инициаторы.
Какая же метаморфоза предстоит в интересующем нас
случае? Ответ, подсказанный приведенными выше
примерами и подкрепленный разнообразными аналогиями,
очевиден.
Основная черта всякой прогрессирующей
организации — развитие регулятивного аппарата. Для того чтобы
части целого работали сообща, необходимы приборы,
управляющие их действием; и пропорционально
размерам и сложности целого, обилию требований,
подлежащих удовлетворению различными путями, должны
возрастать размеры, сложность и энергия направляющего
аппарата. Что дело обстоит именно так с организмами
отдельных особей — это не нуждается в доказательствах;
но легко видеть, что то же происходит и с
общественными организмами. Помимо регулятивного аппарата, какой
необходим и в нашем обществе для обеспечения
национальной защиты, общественного порядка и личной
безопасности граждан, в социалистическом строе должен
быть еще регулятивный аппарат, заведующий всеми
видами производства и распределения, в том числе
распределением долей всевозможных продуктов между
отдельными местностями, рабочими учреждениями и лицами.
При существующей системе добровольной кооперации,
с ее свободными договорами и конкуренцией, нет нужды
в официальном надзоре за производством и
распределением.
Благодаря спросу и предложению и желанию
обеспечить себе средства к жизни путем служения нуждам
прочих, естественно слагается этот удивительный порядок
вещей, при котором пищевые продукты ежедневно
доставляются каждому обывателю на дом или же ожидают
его в соседних с его домом лавках; к услугам обывателя
повсюду разнообразная одежда; в любом месте можно
иметь готовый дом, обстановку, топливо; сколько угодно
духовной пищи, начиная с грошовых газеток, названия
которых часами выкрикивают на улицах разносчики,
кончая массой еженедельно выходящих романов и менее
обильным количеством научных книг и учебников, —
и все это за незначительную плату. И по всей стране, как
при производстве, так и при распределении, минималь-

1376
Герберт Спенсер
ный надзор оказывается вполне достаточным; все
многообразные удобства и блага жизни, требуемые ежедневно
повсюду, доставляются куда следует, без всякого иного
воздействия, кроме погони за наживой. Вообразите себе
теперь, что эта промышленная система, основанная на
добровольном труде, заменена системой труда
обязательного повиновения, обеспеченного надзором
должностных лиц. Вообразите только, какое множество
чиновников потребуется для распределения всяких благ жизни
среди населения страны, по городам, местечкам и
деревням, что теперь выполняется торговцами! Подумайте,
далее, что еще более сложная администрация потребуется
для исполнения всего того, что теперь делают фермеры,
фабриканты, купцы; что понадобится не только местный
надзор с различными градациями местной власти, но и
центральная администрация с филиальными
отделениями, для правильного распределения всего необходимого
между всеми и в надлежащее время. Прибавьте сюда штаты
чиновников, которые будут заведовать рудниками,
железными и простыми дорогами, каналами; другие штаты,
нужные для заведования ввозом, вывозом и торговым
судоходством; контингенты лиц, обязанных заботиться о
снабжении городов не только водой и газом, но и средствами
передвижения — трамваями, омнибусами и пр., а также
о распределении силы, электрической и иных. Прикиньте
сюда уже имеющуюся администрацию почтового,
телеграфного и телефонного ведомств и, наконец, огромные
штаты служащих в армии и полиции, при помощи
которых будет достигаться принудительное исполнение
предписаний этого огромного объединенного регулятивного
механизма.
Представьте себе все это и задайте себе вопрос:
каково же будет положение простых рабочих? Уже теперь на
континенте, где правительственные организации лучше
выработаны и распоряжаются более властно, чем в
Англии, слышны вечные жалобы на тиранический характер
бюрократии, на высокомерие и грубость ее
представителей. Что же будет, когда не только общественная
деятельность граждан, но и весь их домашний обиход будут
подчинены контролю? Что произойдет, когда разные части
этой огромной армии чиновников, объединенной
интересами, общими всем правителям, интересами власть
имущих по отношению к подвластным, будут иметь под

Опыты научные, политические и философские 1377
рукой необходимую им силу для обуздания всякого
неповиновения, выступая притом в роли «спасителей
общества»? Каково придется всем этим рудокопам и
плавильщикам, землекопам и ткачам, когда все элементы,
в чьих руках управление и надзор, спустя несколько
поколений сольются, и, таким образом, образуется ряд каст
с возрастающим влиянием; когда эти элементы, имея все
в своей власти, привыкнут жить для собственных выгод;
когда, стало быть, сложится новая аристократия, гораздо
более выработанная и лучше организованная, чем
старая? Что делать тогда отдельному труженику, если он не
удовлетворен своим положением: считает, что он
получает меньшую, чем ему следует, долю продуктов, или что
его заставляют работать больше, чем он обязан, или если
он желает взять на себя обязанности, к исполнению
которых он сам себя считает годным, но его начальство
смотрит иначе; наконец, если он желает действовать
независимо, на свой страх? Этой недовольной единице,
единственной во всем огромном механизме, скажут:
покорись или уходи! Самая мягкая кара за
неповиновение — исключение из промышленного союза. Но если,
как предполагают, возникнет международная
организация труда, исключение из промышленной организации
в одной стране будет равносильно исключению
отовсюду, — промышленное отлучение будет означать
голодную смерть.
Что такое положение вещей неизбежно — это
заключение, основанное не на дедукции только, не только на
индуктивных выводах из вышеприведенных данных
прошлого опыта или из аналогий, представляемых
организмами разного рода, но и на повседневном наблюдении
того, что происходит у нас перед глазами. Та истина, что
регулирующий аппарат всегда склонен к усилению своей
власти, иллюстрируется примерами. Возьмем любое
организованное человеческое общество, ученое или иное.
История каждого из них наглядно показывает, как
администрация, постоянная или отчасти меняющая свой состав,
постепенно захватывает в свои руки все большую и
большую власть и направляет по-своему деятельность
общества, встречая лишь незначительное сопротивление даже
и в тех случаях, когда большинство не согласно: боязнь
всего, что сколько-нибудь смахивает на революцию,
удерживает и запугивает большинство. То же самое и в акцио-
44 Г. Спенсер

1378
Герберт Спенсер
нерных компаниях, например железнодорожных.
Предложения директоров правления утверждаются
обыкновенно беспрекословно или после самого поверхностного
обсуждения; а если окажется сколько-нибудь
значительная оппозиция, ее сопротивление непременно будет
сломано подавляющим большинством тех, кто всегда стоит
за существующую власть. Только в случае крайних
непорядков в управлении недовольство акционеров доходит
до желания переменить администрацию.
Не иначе обстоит дело и в обществах, созданных
людьми труда и принимающих интересы последнего
особенно близко к сердцу, в рабочих союзах {trades-unions).
И люди, стоящие во главе правления, становятся
мало-помалу всесильными. Члены этих обществ подчиняются
властям, ими поставленным, даже когда они не одобряют
их образа действий. Они уступают, чтобы не нажить себе
врагов среди своих же собратий, что нередко сопряжено
с потерей места и всякой надежды на заработок.
Последний рабочий конгресс показал нам, что и в этой молодой
организации уже раздаются жалобы на «интриганов»
(tvie-piülers), «вожаков» (bosses) и «несменяемость
должностных лиц». Но если такое верховенство руководителей
наблюдается в обществах весьма недавнего
происхождения, члены которых имели полную возможность отстоять
и обеспечить свою независимость, то какова же будет
власть руководителей давно уже существующих
учреждений, получивших мало-помалу широкую и сложную
организацию, — учреждений, которые контролируют жизнь
отдельной единицы не отчасти только, а целиком?
Нам скажут в ответ: «Против всего этого мы примем
меры. Образование станет достоянием всех; каждый будет
следить зорко за администрацией, и всякое
злоупотребление властью будет тотчас же предупреждено». Ценность
подобных упований была бы незначительна даже и в том
случае, если бы мы не могли воочию видеть причины,
действие которых должно разрушить эти надежды; ибо в сфере
человеческих начинаний самые заманчивые и, казалось бы,
многообещающие планы терпят крушение совершенно
непредвиденным манером. В настоящем же случае крушение
неизбежно должно быть вызвано очевидными причинами.
Деятельность учреждений определяется свойствами
человеческой натуры, а присущие этой натуре недостатки
неизбежно должны повлечь за собой вышеуказанные по-

Опыты научные, политические и философские 1379
следствия. Человеческая натура не в достаточной степени
одарена чувствами, потребными для того, чтобы помешать
росту деспотической бюрократии.
Если бы понадобились косвенные доказательства,
большой материал в этом смысле могло бы доставить
поведение так называемой либеральной партии, — партии,
которая забыла, что лидер не более как представитель
политики заранее известной и принятой, и которая считает
себя обязанной подчиняться той политике, какой решил
держаться лидер без согласия и ведома партии; партии,
до того забывшей основную идею и смысл либерализма,
что она не возмущается, видя попранным право частного
суждения — этот корень либерализма, и называет
ренегатами тех из своих членов, которые отказываются
поступиться своей независимостью. Но мы не станем тратить
время на подбор косвенных доказательств того, что
природа людей в общем не такова, чтобы ставить преграды на
пути развития бюрократической тирании. Достаточно
рассмотреть прямые данные, доставляемые классами,
среди которых идеи социализма наиболее популярны и
которые видят свой прямой интерес в распространении этих
идей, — мы говорим о рабочих классах. Они-то главным
образом и войдут в состав обширной социалистической
организации; их свойствами определится и природа
последней. Каковы же эти свойства, поскольку они
выразились в уже существующих рабочих организациях?
Вместо эгоизма предпринимателей и эгоизма
конкуренции мы теперь имеем дело с бескорыстием системы
взаимопомощи. Насколько же проявляется это
бескорыстие во взаимоотношениях рабочих? Что сказать об
ограничении доступа новых рабочих рук к каждой отрасли
труда или о препятствиях к переходу из низшего разряда
рабочих в высший? В явлениях подобного рода
незаметно альтруизма, — а ведь он-то и должен служить основой
социализма. Напротив, всякий заметит здесь такое же
открытое преследование личных выгод, как и в среде
купцов. Поэтому, если отбросить мысль о внезапном
исправлении людей, придется заключить, что искание частных
выгод будет управлять поступками всех классов,
входящих в состав социалистического общества.
Индифферентное отношение к стремлениям других
сопровождается активным нарушением чужих прав. «Будь
заодно с нами, или мы лишим тебя средств к жизни» — вот

1380
Герберт Спенсер
обычная угроза со стороны любого рабочего союза
рабочим той же отрасли труда, стоящим вне союза. Члены его
ревниво оберегают свою свободу установления размера
заработной платы, однако же они не только отрицают
свободу всякого, кто вздумает не согласиться с ними, но
несогласие с ними считают за преступление. Людей,
настаивающих на своем праве самостоятельно вступить в договор,
они клеймят прозвищем «плутов» и «изменников»; по
отношению к ним проявляют грубость, которая перешла бы
в полную безжалостность, не будь уголовных кар и
полиции. Рядом с таким попранием свободы людей своего
класса замечается стремление давать решительные
предписания классу хозяев: не только условия и порядок работ
должны сообразоваться с этими предписаниям, но нельзя
нанимать кого-либо, кроме тех, кто принадлежит к
данному союзу; более того, в иных случаях угрожает забастовка,
если хозяин войдет в сделку с предприятиями, дающими
работу не членам союза. Не раз рабочие союзы — особенно
недавно возникшие — обнаруживали стремление
навязывать свои требования, нимало не считаясь с правами тех,
кого они понуждают к уступкам. Превратность понятий
и чувств дошла до того, что соблюдение права считается
преступлением, нарушение же его — добродетелью*.
К удивительным заключениям приходят люди, когда они
забывают простой принцип, что каждый вправе стремиться к
достижению своих жизненных целей с ограничениями, обусловленными
исключительно подобными же действиями прочих людей.
Поколение назад мы слышали громкие заявления о «правах на труд»,
т. е. о правах требовать труда; еще и теперь иные считают
общество обязанным доставлять труд каждому в отдельности. Сравните
с этим доктрину, господствовавшую по Франции в эпоху высшего
расцвета монархии, что «право трудиться есть право короля,
которое он может продать, а подданные обязаны купить». Контраст
поразительный; но иногда приходится наблюдать и еще более
поразительные контрасты. Мы присутствуем при возрождении
деспотической доктрины; разница в том лишь, что короля заменяли
рабочие союзы. Действительно, теперь союзы распространяются
повсюду; каждый рабочий должен вносить установленную сумму
в тот или другой союз, — в случае же, если он не сделается членом
союза, у него силой отнимут работу: таким образом, дошло до
того, что право труда принадлежит теперь союзу, и он может это
право продать, а отдельные рабочие обязаны его покупать!

Опыты научные, политические и философские 1381
Параллельно с грозной наступательной политикой
в одном направлении замечается податливость в другом.
Применяя принуждение к находящимся вне союза,
организованные рабочие в то же время вполне подчинены
своим вожакам. Для того чтобы победить в борьбе, они
жертвуют своей личной свободой, свободой своего
суждения и не проявляют недовольства, как бы ни были
безапелляционны предъявляемые к ним вождями требования.
Повсюду мы видим такое подчинение, что целые
организации рабочих единодушно бросают работу или
возвращаются к ней по приказу своих заправил. Они не могут
противиться и круговому обложению для поддержки
стачечников, все равно, одобряют они или нет поступки
последних; наоборот, они должны даже принимать меры
против упорствующих членов их организации, не
принявших участия в сборе.
Эти явления должны наблюдаться при всякой новой
организации общества, и спрашивается: что последует
из этого, когда будут устранены все препятствия,
стесняющие их влияние? В настоящее время отдельные группы
людей, в среде которых мы встречаем указанные
явления, входят в состав общества отчасти пассивного,
отчасти враждебного; независимая пресса имеет
возможность критиковать и осуждать эти группы; они
подчиняются контролю закона, полиции. Если при таких условиях
группы эти вступают на путь, уничтожающий личную
свободу, что же будет, когда обособленные организации,
управляемые раздельными регуляторами, сольются между
собою и охватят собою все общество, управляемое
единой системой таких регуляторов; когда должностные
лица всех категорий, включая и руководителей прессы,
станут частями регулятивной организации, а последняя
будет одновременно создавать законы и приводить их
в исполнение? Фанатические приверженцы социализма
способны на самые крайние меры для осуществления
своих взглядов; подобно безжалостным ревнителям
религии прошлых времен, они считают, что цель
оправдывает средства. А раз установится общая
социалистическая организация, то обширная, широко разветвленная
и объединенная в одно целое корпорация лиц,
руководящих деятельностью общества, получит возможность
применять принуждение беспрепятственно, насколько
это покажется нужным в интересах системы, т. е. в сущ-

1382
Герберт Спенсер
ности, в их собственных интересах, не преминет
распространить свое суровое владычество на все
жизненные отношения действительных работников; и в конце
концов разовьется чиновная олигархия с более
чудовищной и страшной тиранией, чем какую когда-либо
видел свет.
Я позволю себе предупредить ошибочное
заключение. Кто думает, что предыдущее рассуждение
предполагает довольство существующим порядком, тот глубоко
заблуждается. Нынешнее состояние общества
переходное, как и все предшествовавшие. Я надеюсь и верю, что
создастся в будущем общественный строй, столь же
отличный от настоящего, сколь нынешний разнится от
предшествовавшего, — с его закованными в латы
баронами и беззащитными крепостными. В «Социальной
статике» так же как в «Изучении социологии» и в
«Политических учреждениях», ясно выражено желание организации,
более благоприятной счастью массы, чем нынешняя. Моя
оппозиция социализму исходит из убеждения, что он
задержит движение к высшей ступени и вернет худшее
состояние. Только медленное изменение человеческой
природы путем общественной дисциплины, и только
оно одно может создать непрерывное изменение к
лучшему.
Почти все как политические, так и социальные
партии допускают в своих рассуждениях то основное
заблуждение, будто со злом можно бороться
непосредственно действующими и радикальными средствами.
«Стоит вам только сделать это, и зло будет предупреждено.»
«Примите мой план — и нужда исчезнет». «Общественная
испорченность бесспорно уступит такой-то мере.»
Повсюду встречаешь подобную уверенность — явную или
подразумеваемую. Но все-таки предположения
неосновательны. Возможно устранить причины, усиливающие
зло; возможно изменить форму, в какой оно
обнаруживается; но непосредственное врачевание немыслимо.
Постепенно, на протяжении тысячелетий, люди,
размножаясь, принуждены были по необходимости выйти из своей
первоначальной дикости, когда небольшое число их
могло прокормиться первобытным способом, и перейти
в цивилизованное состояние, при котором пропитание,
необходимое огромной массе людей, можно добыть
лишь постоянным трудом. Цивилизованный образ жизни

Опыты научные, политические и философские 1383
требует от человека совершенно других данных, чем
нецивилизованный, и много пришлось претерпеть, чтобы
одно состояние заменить другим. Организация, не
гармонирующая с жизненными условиями, должна была,
по необходимости, порождать несчастье, а эта
организация, которая была унаследована от людей первобытных,
не гармонирует с условиями жизни нынешних людей.
Поэтому-то невозможно сразу создать
удовлетворительный общественный строй.
При наличности нравов и характеров, наполнивших
Европу миллионами солдат то с целью завоевания, то
с целью отмщения, — нравов, побуждающих так
называемые христианские нации, с одобрения десятков тысяч
служителей религии любви соперничать друг с другом в
разбойничьих предприятиях по всему свету, несмотря
на вопли туземцев; в среде людей, нарушающих в
общении с более слабыми расами даже примитивное правило:
жизнь за жизнь, и за одну жизнь берущих несколько, —
невозможно путем какой-либо комбинации создать
гармоничное сообщество. Основа всякой осмысленной
деятельности в обществе — чувство справедливости,
требующее личной свободы и вместе с тем
внимательное к свободе других; а в настоящее время чувство это
существует у людей лишь в очень недостаточной
степени.
Поэтому нужна, прежде всего, долгая непрерывная
дисциплина общественной жизни, где каждый делает
свое дело, относясь с должным вниманием к
аналогичному стремлению других делать свое дело; и где человек
получает все плоды своего труда, но одновременно не
должен взваливать на других невыгоды, какие могут
произойти от его деятельности: разве только они по
доброй воле захотят взять на себя эти невыгоды. Считать,
что возможно обойтись без такой дисциплины, значит
не только потерпеть неудачу, но это может привести
к чему-либо еще худшему, чем то, от чего желательно
избавиться.
Бороться с социализмом следует, значит, главным
образом не в интересах класса предпринимателей,
но еще более в интересах рабочих. Тем или иным путем
производство должно быть регулируемо; и элементы,
регулирующие по самому существу вещей, всегда будут
менее многочисленны, чем действительные производи-

1384
Герберт Спенсер
тели. При добровольной кооперации, как теперь,
элементы, регулирующие производство, преследуя личную
выгоду, берут себе такую долю продукта, какую только
могут; но, как показывают в наши дни успехи рабочих
союзов, эгоизм хозяев находит себе преграду. В
принудительной же кооперации, какую повлечет за собой
социализм, регулирующие элементы, преследующие свои
виды с не меньшим эгоизмом, не натолкнутся уже на
согласное сопротивление свободных рабочих; и власть
их, которой не пригрозят уже отказом работать с целью
вынудить новые условия труда, будет расти,
расширяться и крепнуть, пока не станет совершенно неодолимой.
В конечном результате получится, как я уже отметил,
общество, подобное древнему Перу, на которое страшно
смотреть, где вся масса населения, прихотливо
распределенная по группам в 10, 50, 100, 500 и 1000 человек,
находилась во власти чиновников соответствующих
степеней; прикованные к своим участкам, люди
опекались в своей частной жизни так же, как в
промышленной деятельности, неся бремя труда в интересах
правительственной организации без всякой надежды на
освобождение.

Опыты научные, политические и философские 1385
XV
АМЕРИКАНЦЫ
Разговор с интервьюером и речь, сказанная
автором во время его пребывания
в Северо-Американских Соединенных Штатах
в 1882 г.
Разговор 20 октября 1882 г.
— Отвечает ли то, что вы видели, вашим ожиданиям?
— Оно их далеко превзошло. Несмотря на все что я
читал об Америке, я не имел достаточно ясного
представления о том колоссальном развитии материальной культуры,
которое мне пришлось здесь повсюду наблюдать. Размеры,
богатство и роскошь ваших городов и в особенности
великолепие Нью-Йорка просто поразили меня. Хотя я и не
видел еще чудес вашего Запада, вашего Чикаго, но некоторые
из ваших не столь людных городов, как, например,
Кливленд, поразили меня как результат деятельности одного
только поколения. Обыкновенно, когда мне приходилось
бывать в местах с несколькими десятками тысяч жителей,
где телефоны у каждого под рукой, мне становилось как
будто бы стыдно за отсутствие предприимчивости в наших
городах, в которых часто при 50 и более тысячах жителей
телефоны совершенно отсутствуют.
— Вы усматриваете, я полагаю, в этих результатах
великие преимущества свободных учреждений?
— Вот теперь-то и выступает на сцену одна из
неудобных сторон интервьюирования. Я был в вашей стране
менее двух месяцев, видел относительно небольшую ее
часть и сравнительно мало людей, и между тем вы хотите,
чтобы я высказал вам совершенно определенное мнение
по такому серьезному вопросу.
— Но вы согласитесь, может быть, отвечать с оговоркой,
что вы передаете только лишь свои первые впечатления?
— Ну хорошо, с этим условием я могу ответить, что

1386
Герберт Спенсер
хотя свободные учреждения и были отчасти причиной
вышеуказанного явления, но, во всяком случае, причиной
не главной, как мне кажется. Прежде всего, на долю
американцев выпало беспримерное счастье: у них громадные
минеральные богатства и обширные пространства
девственной почвы, производящей все в изобилии и притом
при самых незначительных расходах на культуру. Само
собою разумеется, что одно уже это обстоятельство
должно было значительно способствовать достижению такого
колоссального результата. Затем, они выиграли также
и в том отношении, что получили в наследство все
искусства, приспособления и методы, созданные другими,
более древними, обществами, оставляя в то же время в
стороне существующие там неудобства. Они имели
возможность выбирать из продуктов всего предшествующего
опыта, присваивая себе все, что хорошо, и отвергая все,
что дурно. Затем, помимо этих благодеяний фортуны,
американцы располагают еще факторами,
заключающимися в них самих. В лицах американцев я замечаю всегда
непреклонную решимость — нечто вроде: «сделай или
умри», — и эта черта характера, в соединении с рабочей
силой, превосходящей силу других народов, создает,
понятно, прогресс, беспримерный по быстроте развития. К тому
присоединилась также и их изобретательность,
поддерживаемая необходимостью экономии труда и так разумно
поощряемая. У нас, в Англии, немало таких безрассудных
людей, которые, вполне признавая, что человек,
работающий руками, имеет справедливое право на продукты
своего труда и если обладает особенным умением, то может
совершенно справедливо воспользоваться своим
преимуществом, в то же время полагают, что если человек
работает головой, может быть, многие годы и, соединяя талант
с настойчивостью, создает какое-либо ценное
изобретение, то выгода от этого по справедливости принадлежит
не ему, а публике. Американцы были в этом отношении
гораздо дальновиднее. Громадный музей патентов,
который я видел в Вашингтоне, красноречиво свидетельствует
об уважении к правам изобретателей, и нация очень
много выигрывает, признавая в этом направлении (хотя
и не во всех остальных) право собственности на
продукты ума. Не подлежит сомнению, что в области
механических приспособлений американцы опередили все
другие нации. Если бы у вас параллельно с вашим материаль-

Опыты научные, политические и философами- | ^87
ным прогрессом развивался в такой же мере и прогресс
более высокого рода, вам ничего большего не оставалось
бы желать.
— Это несколько двусмысленное объяснение. Что вы
хотите этим сказать?
— Вы поймете меня, когда я расскажу вам, о чем я думал
на этих днях. Когда я размышлял над всем, что я у вас видел:
над вашими обширными фабриками и торговыми
заведениями, над кипучей торговлей на ваших уличных тележках
и возвышающихся над вашими головами железных
дорогах, над вашими гигантскими гостиницами и дворцами на
Fifth Avenue, — мне вдруг пришли в голову итальянские
средневековые республики, мне вспомнилось при этом,
что по мере расширения их коммерческой деятельности,
по мере развития искусства, возбуждавшего зависть всей
Европы, возведения княжеских чертогов, которые до
нашего времени не перестают удивлять путешественников,
население их постепенно утрачивало свободу.
— Вы хотите этим сказать, что мы находимся на том
же самом пути?
— Мне думается, что так. Вы сохраняете свободные
формы, но, насколько я могу судить, вы утратили уже
значительную долю самой сущности свободы. Правда, те,
которые вами управляют, не пользуются для этого людьми,
вооруженными кинжалами, они действуют посредством
целой армии людей, вооруженных избирательными
бумажками и так же слепо повинующихся их команде, как
повиновались некогда своим повелителям слуги
феодальных баронов; эта армия дает своим вождям возможность
так же успешно подчинять себе волю большинства и
предписывать обществу свои требования, как это делали
и их прототипы в старину. Не подлежит сомнению,
конечно, что каждый из ваших граждан подает голос за
кандидата, которого желает избрать на ту или другую
должность до президента Штатов включительно, но им
руководит при этом сила, вне его лежащая и почти не
оставляющая ему свободы выбора. «Пользуйтесь вашими
политическими правами, как мы вам указываем, или
откажитесь от них», — такова альтернатива, которая
предлагается вашим гражданам. Политический механизм,
находящийся теперь в действии, весьма мало походит на тот,
который имелся в виду на заре вашей политической жизни.
Тем, которые создавали вашу конституцию, очевидно,

1388
Герберт Спенсер
и не снилось, что двадцать тысяч граждан пойдут к
избирательным урнам под предводительством «хозяина».
На противоположном конце социальной скалы Америка
представляет явление, аналогичное тому, которое имело
место в различных деспотических странах. В Японии, как
вы знаете, перед последней революцией, божественный
правитель, микадо, номинально всемогущий, в
действительности был марионеткой в руках своего первого
министра, шогуна. Мне представляется, что ваш «peuple
souverain» (самодержавный народ) стал почти такою же
марионеткой, говорящей и двигающейся по желанию того,
кто держит в руках нити.
— Так что, республиканские учреждения, по-вашему,
никуда не годятся?
— Вовсе нет; я далек от такого вывода. Лет тридцать
тому назад мне часто приходилось толковать о политике
с одним приятелем, англичанином; я тогда, как и теперь,
всегда защищал республиканские учреждения. Когда мой
приятель в своих возражениях ссылался на их
несостоятельность здесь, у вас, я отвечал всегда, что Америка
получила свою форму правления благодаря счастливой
случайности, а не в силу естественного процесса и что вам
придется вернуться назад для того, чтобы быть потом
в состоянии идти вперед. И все события последнего
времени вполне, как мне кажется, подтвердили этот взгляд,
а то, что я вижу теперь, еще более меня укрепляет в нем.
Америка доказала в небывалом до сих пор масштабе, что
«бумажные конституции» не могут действовать так, как от
них требуется. Истина, впервые выраженная
Макинтошем, что конституции не делаются, а развиваются,
составляющая только часть более обширной истины, что
человеческие общества во всех частях своей организации не
создаются, а развиваются, совершенно разбивает старое
представление, что мы можем создать по своему желанию
ту или другую систему правления; ясно, что если ваш
политический строй был сфабрикован, а не явился как
продукт естественного развития, естественного роста, то он
должен будет развиться в нечто совершенно отличное от
того, что имелось в виду при его создании, нечто
согласное с характером граждан и с условиями жизни данного
общества. Так оно, очевидно, и было у вас. На почве ваших
конституционных форм выросла та организация
профессиональных политиканов, совершенно непредвиденная

Опыты научные, политические и философские 1389
вначале, которая и сделалась в значительной мере силой
правящей.
— Но разве просвещение и распространение
политических понятий не подготовят людей, способных
пользоваться свободными учреждениями?
— Нет. Это составляет главным образом вопрос
характера и только в слабой степени вопрос знания. Что же
касается всеобщего заблуждения относительно
просвещения как панацеи против политических бед, то оно
прекрасно могло бы быть развеяно доказательствами,
ежедневно появляющимися на столбцах ваших газет. Разве
все эти люди, которые управляют и контролируют все
ваши учреждения — муниципальные, федеральные,
государственные, которые орудуют на ваших предвыборных
митингах и собраниях и ведут ваши партизанские войны,
разве все это не образованные люди? А разве их
образование удержало их от участия, или допущения, или, по
крайней мере, терпимости по отношению к подкупу, к
шушуканью с депутатами в преддверии вашего
законодательного собрания, к другим бесчестным приемам, которые
опорочивают деятельность вашей администрации?
Газеты преувеличивают, может быть, все эти явления, но что
сказать против свидетельства преобразователей вашей
администрации, людей, принадлежащих к различным
партиям? Если я верно понимаю, они восстают против
системы — позорной и опасной, по их мнению, которая
выросла под сенью ваших свободных учреждений, и
указывают на пороки, для предупреждения которых
образование оказалось бессильным?
— Понятно, что честолюбивые и бессовестные люди
постараются захватить для себя общественные
должности и находят поддержку для своих эгоистических целей
в образовании. Но разве эти цели не будут расстроены
или, вернее, разве правительство не будет иметь лучших
исполнителей, когда повысится уровень знаний во всем
народе?
— Очень мало. Ходячая теория утверждает, что если
детям объясняют, что то или другое дурно и почему дурно,
то, выросши, они будут поступать хорошо. Но если только
принять в соображение деятельность учителей религии
в течение последних двух тысячелетий, то нам станет ясно,
что вся история, как мне кажется, противоречит этому
выводу, так же точно как и поведение тех образованных лю-

1390
Герберт Спенсер
дей, на которых я указывал выше; и я, право, не знаю,
почему вы ожидаете лучших результатов от масс. Личные
интересы будут направлять и их туда же, куда они направляют
теперь людей, выше их стоящих, и образование, которое
не заставляет теперь последних заботиться об общем
благе более, чем о частном, потом не заставит делать это
и первых. Проистекающая от политической честности
выгода имеет такое общее и такое отдаленное значение, а
часть ее, выпадающая на долю каждого отдельного
гражданина, так неосязательна, что средний гражданин, как бы
он ни был образован, будет обязательно заниматься
своими личными делами и не почтет нужным бороться против
всякого замеченного злоупотребления. Корень зла тут
заключается не в недостатках сведений, а в недостатках
известного нравственного чувства.
— Вы думаете, что люди не имеют достаточно ясного
представления об общественных обязанностях?
— Можно, пожалуй, и так сказать, но тут есть и нечто
другое, более специальное. Вы, может быть, удивитесь,
если я скажу вам, что американцы, по моему мнению, не
имеют достаточно живого сознания своих собственных прав
и в то же самое время, как естественное последствие этого,
и достаточно живого сознания чужих прав, так как эти две
черты органически между собою связаны. Я заметил, что
они терпеливо сносят различные мелкие вмешательства
и предписания властей, которым англичане, напротив,
очень склонны противиться. Я слышал, что живущие здесь
англичане известны своею наклонностью роптать в
подобных случаях, и я в этом не сомневаюсь.
— Разве вы полагаете, что человеку стоит ссориться
из-за всякого пустого посягательства на его права? Мы,
американцы, находим, что это отнимает слишком много
времени, портит кровь и вообще не стоит труда.
— Вот именно это-то я и понимаю под словом
характер. Эта-то легкая готовность подчиняться мелким обидам,
потому что восставать против них скучно, безвыгодно или
непопулярно, и ведет к привычке переносить
несправедливости и к падению свободных учреждений. Свободные
учреждения могут существовать только при поддержке
граждан, и потому каждый из них обязан неукоснительно
протестовать против всякого незаконного действия,
всякой попытки к присвоению верховенства, всякому
превышению власти со стороны должностных лиц, как бы ни-

Опыты научные, политические и философские 1391
чтожно оно ни казалось. Как говорит Гамлет, иногда
«благородно спорить и из-за соломинки», когда эта соломинка
олицетворяет собою принцип. Если американец, как вы
говорите, в таких случаях ставит себе прежде вопрос,
может ли он пожертвовать столько-то времени и труда и
стоит ли ими жертвовать, — путь для испорченности
несомненно открыт Все эти уклонения от более высоких к
более низким формам начинаются с пустяков, и только
непрерывная бдительность может их предупредить. Как
сказал один из ваших старинных государственных людей:
«Свобода покупается ценою постоянной бдительности», —
и эта бдительность требуется гораздо менее по
отношению к внешним покушениям на национальную свободу,
чем по отношению к незаметному росту домашних
вмешательств в область личной свободы. Участвуя в
некоторых частных администрациях, я всегда настаивал на том,
что совершенно неправильно считать, что все обстоит
благополучно, раз нет доказательств противного, —
наоборот, следовало бы считать, что дело обстоит плохо,
пока не будет доказано противное. Вы можете видеть всегда
и везде, что частные корпорации, акционерные банки,
например, страдают от несоблюдения этого принципа, и то,
что относится к этим маленьким и несложным частным
предприятиям, имеет еще более важное значение для
больших и сложных общественных администраций.
Людям внушают, и они этому, я думаю, верят, что «сердце
человеческое в высшей степени обманчиво и безнадежно
испорчено», и, веря этому, они, однако, как это ни странно,
возлагают неограниченное доверие на тех, которым
вверяют те или другие функции. Я не такого дурного мнения
о человеческой природе, но, с другой стороны, и не такого
хорошего, чтобы верить в то, что она и без надзора будет
идти прямым путем.
— Вы раньше намекнули, что американцы, не
отстаивая в достаточной мере в мелких вещах своей
индивидуальности, не питают зато и достаточного уважения в
индивидуальности чужой.
— Разве я это сказал? Вот вам и второе неудобство
интервьюирования. Я должен был оставить это мнение про
себя, раз вы меня о нем не спрашивали; теперь же мне
приходится или сказать то, чего не думаю, что для меня
невозможно, или отказаться отвечать, зная, что моему
молчанию будет придано более значения, чем оно на самом деле

1392
Герберт Спенсер
имеет, или, наконец, войти в подробности, которые могут
даже показаться обидными. Выбираю последнее, как
наименьшее из всех этих зол. Черта, о которой я говорю,
проявляется различным образом и в важных, и в мелких
обстоятельствах жизни. Она проявляется в той
бесцеремонности, с какой ваши газеты обращаются с личностью
граждан, — в расклеивании афиш с сенсационными
заголовками, касающихся ваших общественных деятелей, в
обсуждении деятельности частных лиц и самих их в печати.
У вас существует, кажется, представление, что общество
имеет право вторгаться в частную жизнь граждан сколько
хочет, а это, по-моему, есть своего рода нравственное
воровство. Затем, в более широких размерах, эта черта
проявляется в безвозмездном присвоении чужой
собственности вашими железными дорогами; она же обнаруживается
и в действиях ваших железнодорожных автократов,
не только в захвате ими прав пайщиков, но и господстве
их над вашими судами и над государственным
управлением. Дело в том, что свободные учреждения могут сохранять
свой истинный характер только там, где каждый
гражданин ревниво оберегает свои права и с такою же
ревностною симпатией относится и к чужим правам, — не
посягает на права других, будь то в крупных или мелких вещах,
но и другим не позволит посягать на свои права.
Республиканская форма правления есть наивысшая его форма,
но именно потому-то она и требует для своего
осуществления наивысшего типа человеческой природы, — типа,
пока еще нигде не существующего. Мы не доросли еще до
него, да и вы также.
— Но мы думали, что вы, м-р Спенсер, приверженец
свободного правления в смысле упразднения стеснений
и предоставления людей и вещей самим себе, т. е. того,
что называется laisser faire?
— Это составляет предмет вечного недоразумения со
стороны моих оппонентов. Высказывая порицание
вмешательству государства в различные сферы, в которых
частная деятельность людей должна быть совершенно
свободна, я, однако же, всюду и везде высказывал убеждение, что
в своей специальной сфере, в поддержании справедливых
отношений между гражданами, деятельность государства
должна быть развита и тщательно организована.
— Но, возвращаясь к вашим разнообразным
критическим замечаниям, должен ли я прийти к выводу, что вы не пи-

Опыты научные, политические и философские 1393
таете особенных надежд относительно нашего будущего?
— Относительно вашего будущего пока возможны
только самые неопределенные и общие заключения.
Факторы, находящиеся в действии, слишком многочисленны,
слишком крупны, слишком превосходят всякую меру, как
в смысле количества, так и в смысле интенсивности. До
сего времени мир никогда не видел таких социальных
явлений, какие могли бы идти в сравнение с теми, которые
представляют Соединенные Штаты. Общество,
занимающее колоссальное пространство, сохраняя при этом свою
политическую целость, — это факт до сих пор небывалый.
Это прогрессивное присоединение к государственному
организму обширных групп поселенцев различной крови,
и при том в таких размерах, нигде еще не имели места.
В прежние времена обширные империи, составленные из
различных народностей, образовались путем завоевания
и присоединения. Теперь же ваше обширное сплетение
железных дорог и телеграфов стремится сплотить этот
обширный агрегат штатов таким путем, которым никогда до
сих пор подобные агрегаты не сплачивались. Кроме того,
существуют и другие, менее крупные, кооперирующие
факторы, совершенно непохожие на все те, которые были
известны ранее, и невозможно сказать, что из всего этого
выйдет. Что все это приведет впоследствии к разного рода
затруднениям, даже и очень серьезным, кажется мне в
высшей степени вероятным; но каждая нация имела и будет
иметь свои затруднения. Вы преодолели уже одно большое
затруднение и имеете право надеяться, что справитесь
и с другими. Справедливо, как мне кажется, предположить,
что американская нация как по своей многочисленности,
так и вследствие разнородности своего состава будет еще
долгое время вырабатывать свою окончательную форму,
но эта окончательная форма будет по своему достоинству
очень высока. Один громадной важности результат, мне
кажется, и теперь уже достаточно очевиден. Мы можем
заключить, основываясь на данных биологии, что случайное
смешение родственных разновидностей арийской расы,
составляющей население ваших Штатов, создаст в
будущем более высокий тип человека, нежели существовавший
до сих пор, — тип человека более гибкого, лучше
приспособляющегося, более способного подвергнуться тем
видоизменениям, которые необходимы для создания
совершенной социальной жизни. Я думаю, что, каковы бы ни

1394
Герберт Спенсер
были те затруднения, которые им предстоит побороть,
каковы бы ни были те треволнения, которые им придется
пережить, американцы могут спокойно ждать того времени,
когда они создадут цивилизацию более высокую, чем все
те, какие когда-либо существовали.
II
Речь
Господин Президент и милостивые государи!
Одновременно с вашей благосклонностью меня постигла большая
неблагосклонность судьбы: ибо именно теперь, когда я
нуждаюсь в полном обладании всем доступным мне
красноречием, расстроенное здоровье заставляет меня
опасаться, что я окажусь далеко не на высоте своей задачи. Я
вынужден поэтому просить вас отнести хоть часть
недостатков моей речи на долю крайне расстроенной нервной
системы. Рассматривая вас как представителей всей
американской нации, я понимаю, что случай дает мне
возможность выплатить вашей нации долг благодарности. Я
должен бы начать с того времени, когда, лет двадцать тому
назад, мой высоко-почтенный друг, профессор Юманс,
стремясь к распространению в Америке моих сочинений,
заинтересовал ими гг. Апльтон, которые с тех пор
оказывали мне всегда так много уважения и любезности, и,
наконец, я должен бы перечислить все те доказательства
сочувствия, которыми Америка поощряла меня в борьбе,
бывшей для меня долгое время очень тяжелой. Но, высказав
таким образом вкратце, как глубоко я обязан моим
многочисленным и в большинстве случаев неизвестным мне
друзьям по эту сторону Атлантического океана, я должен
особенно помянуть все то внимание и гостеприимство,
которое было ими оказано во время моего последнего
пребывания здесь или, и еще более, то сочувствие и те
добрые пожелания, для выражения которых многие из вас
совершили столь большой путь с значительным ущербом
времени, которое так дорого для американца. Я могу с
уверенностью сказать, что улучшение здоровья, которое вы
мне с такою сердечностью желаете, будет действительно
в известной мере осуществлено благодаря этим
пожеланиям, так как приятные впечатления содействуют здоровью,
а вы, конечно, не сомневаетесь, что воспоминание об этом
собрании останется для меня навсегда источником прият-

Опыты научные, политические и философские 1395
ных чувствований. Теперь высказав вам, хотя и в коротких
словах, свою искреннюю благодарность, я намереваюсь
поспорить с вами. В немногих словах, сказанных мною по
поводу американских дел и американского характера, я
позволил себе несколько критических замечаний,
которые были приняты гораздо более добродушно, чем я мог,
по справедливости, ожидать; поэтому может показаться
странным, что я опять собираюсь критиковать, тем более
что недостаток, о котором я намерен говорить,
большинству вряд ли даже покажется недостатком. Мне кажется,
что в одном отношении американцы слишком далеко
ушли от дикарей. Я не хочу этим сказать, что они вообще
слишком цивилизованны: в обширных частях населения,
даже в давно населенных областях, не замечается избытка
тех добродетелей, которые необходимы для поддержания
социальной гармонии; особенно на дальнем Западе
действия людей обнаруживают не слишком много той
«мягкости и теплоты», которые, как говорят, отличают
культурного человека от дикаря. Тем не менее в одном отношении
мое утверждение все же справедливо. Вам известно, что
первобытный человек лишен способности применяться
к обстоятельствам. Движимый голодом, опасностью,
местью, он способен к временному напряжению энергии,
но не надолго: его энергия имеет спазматический
характер. Монотонный ежедневный труд для него невозможен.
Совсем другое — человек более цивилизованный. Строгая
дисциплина социальной жизни постепенно развила в нем
способность к постоянным занятиям, так что у нас и еще
более у вас работа стала для многих своего рода страстью.
Этот контраст в характерах имеет еще и другую сторону.
Дикарь думает только об удовлетворении своих
потребностей в настоящую минуту и не заботится об
удовлетворении их в будущем. Американец, наоборот: страстно
преследуя будущие блага, он не замечает того блага, которое
представляет ему сегодняшний день; и, когда это будущее
благо достигнуто, он пренебрегает им, устремляясь снова
в погоню за другим, еще более отдаленным, благом.
Все, что я видел и слышал во время моего пребывания
среди вас, убеждает меня в том, что этот медленный
переход от обычной инертности к постоянной деятельности
достиг крайней своей точки, с которой должно начаться
обратное движение — реакция. Повсюду меня поражал
»ид лиц, на которых написано глубокими чертами, сколь-

1396
Герберт Спенсер
ко тяжелого им пришлось перенести. Меня поразил также
значительный процент людей с седыми волосами, и мои
расспросы подтвердили для меня тот факт, что у вас
волосы седеют лет на десять ранее, чем у нас. Кроме того, в
различных кругах мне приходилось встречать людей,
которые или сами страдали нервным расстройством,
вызванным переутомлением, или могли назвать знакомых,
умерших от переутомления или расстроивших свое
здоровье — некоторые навсегда, другие временно, причем
они должны были потратить продолжительное время
в попытках восстановить его. Я только повторяю мнение
всех наблюдательных людей, с которыми мне
приходилось беседовать по этому вопросу, и утверждаю, что эта
жизнь под высоким давлением принесла населению
громадный вред, систематически подтачивая его организм.
Тонкий мыслитель и поэт, которого вам пришлось так
недавно оплакивать, Эмерсон, в своем опыте о джентльмене
говорит, что первое требование, которое предъявляется
к джентльмену, — это чтобы он был хорошим животным.
И это требование всеобщее — оно распространяется на
человека, на отца, на гражданина. Нам достаточно
толкуют о «презренном теле», и эти фразы побуждают многих
преступать законы здоровья. Но Природа спокойно
устраняет тех, которые так пренебрежительно относятся
к одному из прекраснейших ее произведений и
предоставляет населять мир потомками тех, которые не были
так безумны.
Помимо этого непосредственного вреда, это явление
влечет за собой еще другое косвенное зло.
Исключительная преданность труду приводит к тому, что развлечения
перестают нравиться, и, когда отдых становится наконец
необходимым, жизнь кажется скучною вследствие
отсутствия в ней единственного интереса — интереса к работе.
Ходячее мнение в Англии, что для американца, когда он
путешествует; главное заключается в том, чтобы в
возможно кратчайшее время увидеть возможно больше
видов природы, оказывается распространенным и здесь:
признано, что удовлетворение, доставляемое ему самим
передвижением, поглощает почти всякое другое
удовлетворение. Когда я был недавно на Ниагаре, где мы с
наслаждением провели целую неделю, я узнал от хозяина
гостиницы, что большинство американцев приезжает
туда на один только день. Фруассар, сказавший о современ-

Опыты научные, политические и философские 1397
ных ему англичанах, «что они наслаждаются грустно,
по своему обыкновению», если бы дожил до наших дней,
несомненно, сказал бы об американцах, что они
наслаждаются поспешно, по своему обыкновению. У вас, еще
более, чем у нас, отсутствует то увлечение минутой, которое
необходимо для полного наслаждения, и этому
увлечению мсшает вечно присущее сознание многосложной
ответственности. Таким образом, помимо серьезного
физического вреда, причиняемого переутомлением, оно
создает еще и другое зло, понижая ту ценность, которую
в противном случае представляла бы часть жизни,
посвященная досугу.
Но этим не исчерпывается еще все зло. Ко всему
прочему присоединяется еще вред, причиняемый всем этим
потомству. Поврежденное здоровье отражается на детях,
и вред, причиняемый им таким образом, далеко
превосходит то благо, которое вносит в их жизнь большое
состояние. Когда наука сделает нашу жизнь в должной мере
рациональною, люди поймут, что из всех обязанностей
человека забота о здоровье одна из наиболее важных, и не
только в интересах личного благополучия, но также
и в интересах потомства. Здоровье человека будет
рассматриваться как унаследованное достояние, которое он
обязан передать потомству если и не улучшенным, то, во
всяком случае, не умаленным; люди поймут тогда, что
оставленные в наследство миллионы не могут вознаградить за
слабое здоровье и пониженную способность
наслаждаться жизнью. Затем нужно упомянуть также и о вреде,
причиняемом своим согражданам несправедливым
отношением к конкурентам. Я слышал, что один ваш крупный
торговец прямо старается давить всякого, кто
конкурирует с ним; естественно, что человек, становясь рабом своей
страсти к накоплению, захватывает чрезмерную долю
торговли или вообще профессии, которою занимается,
затрудняет жизнь всем остальным, занимающимся ею,
и исключает из нее многих таких, которые могли бы
заработать себе, благодаря ей, необходимые средства к жизни.
Вот, следовательно, помимо эгоистического мотива, еще
два альтруистических, которые должны бы удерживать от
чрезмерного труда.
Дело в том, что мы нуждаемся в новом жизненном
идеале. Оглянитесь на прошлое или вглядитесь хорошенько
в настоящее, и вы убедитесь, что идеал жизни изменяется

1398
Герберт Спенсер
в зависимости от социальных условий. Всякому известно,
что быть искусным воином составляло высшую цель
у всех более значительных народов древности, как оно
составляет теперь у большинства диких народов. Если мы
припомним, что, по древнескандинавским
представлениям, время на небесах проводится в ежедневных войнах,
причем полученные раны магически исцеляются, мы
увидим, как глубоко может укорениться представление, что
война есть единственное соответствующее человеку
занятие, все же остальное, вся промышленная деятельность,
годится только для рабов и низшего класса людей. Т. е.,
другими словами, когда хроническая борьба между
различными расами вызывает постоянные войны, является
жизненный идеал, соответствующий потребностям этой
борьбы. В современных культурных обществах, особенно
в Англии, еще более в Америке, все это радикально
изменилось. Вместе с ослаблением милитаристской
деятельности и с развитием деятельности промышленной,
занятия, считавшиеся прежде постыдными, стали
пользоваться почетом. Обязанность воевать сменила обязанность
трудиться, и как в одном, так и в другом случае жизненный
идеал так прочно установился, что вряд ли кому приходит
в голову подвергнуть его пересмотру. Промышленная
деятельность, как цель существования, практически
заменила в этом отношении войну.
Суждено ли этому современному идеалу удержаться
в будущем? Не думаю. Раз все остальное подвержено
постоянному изменению, невозможно, чтобы один только
идеал оставался неизменным. Древний идеал
соответствовал эпохе покорения человека человеком и расцвету
сильнейших рас. Современный идеал соответствует
эпохе, господствующею целью которой является покорение
сил природы и подчинение их человеку. Но когда обе эти
цели в существенном будут достигнуты, тогда сложится
идеал, который будет, вероятно, в значительной степени
отличаться от нынешнего. Возможно ли предвидеть
характер этого различия? Я думаю, что да. Лет двадцать тому
назад большой мой друг, а также и ваш, хотя вы его
никогда не видели, Джон Стюарт Милль, прочел вступительную
речь в колледже st.-Andrew по случаю своего назначения
на должность ректора его; эта речь заключала в себе
много замечательного, как все, что исходило из-под его пера,
но в ней сквозило молчаливое признание того, что цель

Опыты научные, политические и философские 1399
жизни — учиться и работать. Мне хотелось тогда
выдвинуть противоположный тезис. Я охотно постоял бы за то,
что жить нужно не для того, чтобы учиться или работать,
а наоборот: учиться и работать нужно для того, чтобы
жить. Знание должно прежде всего служить для
направления нашего поведения при всевозможных
обстоятельствах жизни в таком духе, чтобы сделать наше
существование полным. Всякое другое употребление знания имеет
побочное значение. Вряд ли нужно говорить, что первая
цель работы — доставление материала и средств для
полного существования и что все другие цели работы имеют
только подчиненное значение. Между тем в
представлении людей подчиненное в значительной степени
завладело местом главного. Апостол культуры, как ее
обыкновенно понимают, Мэтью Арнолд, не придает почти никакого
значения тому факту, что первейшее назначение знания
есть правильное регулирование всех действий; а Карлейль,
прекрасный представитель ходячих мнений о труде,
настаивает на его достоинствах, исходя из совершенно
других оснований, а отнюдь не из того, что он поддерживает
существование. Во всех человеческих действиях можно
проследить тенденцию превращать средства в цели.
Всякий может убедиться в этом на примере скупца, который,
находя удовлетворение исключительно в накоплении
денег, забывает, что ценность их заключается единственно
в том, что они доставляют возможность удовлетворения
наших желаний. Еще менее распространено понятие, что
то же самое относится и к труду, посредством которого
накопляются деньги, что промышленность, в смысле ли
физической работы или умственного труда, есть только
средство и что так же неразумно отдаваться ей до отказа
от той полноты жизни, которой она должна служить, как
и неразумно со стороны скупца копить деньги и не
пользоваться ими. Поэтому я думаю, что, когда настоящая
эпоха активного материального прогресса сослужит
человечеству свою службу, наступит более разумное
распределение труда и наслаждения. Одно из оснований для этого
мнения заключается в том, что процесс эволюции во всем
органическом мир вообще дает возрастающий запас
энергии, не поглощенной удовлетворением
материальных потребностей, и обещает еще больший запас в
будущем. Я имею также и другие основания, на которых здесь
не останавливаюсь. Говоря коротко, я могу сказать, что

1400
Герберт Спенсер
нам уже достаточно проповедовали «евангелие труда»,
пора уже проповедовать евангелие досуга (relaxation).
Мой послеобеденный спич вышел совсем не по форме.
Особенно странным покажется то, что, намереваясь
высказать свою благодарность, я говорю нечто сильно
напоминающее проповедь. Но мне казалось, что я не могу
лучше доказать свою благодарность, как посредством
выражения симпатии к вам, которая и внушает мне мои
опасения. Если, как я предвижу, неумеренность в работе
принесет вред главным образом англо-американской
части населения; если в результате ее получится подначива-
ние организма не только у взрослых, но и у детей, на
которых, как я вижу из ваших ежедневных газет, эта
чрезмерная работа также очень дурно влияет; если конечным
следствием всего этого будет исчезновение тех из вас,
которые являются наследниками свободных учреждений
и наиболее к ним подготовлены, — тогда выступит на
сцену новая помеха в процессе выработки того великого
будущего, которое предстоит американской нации. Этим
тревожным мыслям я прошу вас приписать необычный
характер моей речи.
Затем мне остается только проститься с вами.
Отплывая в субботу на germanica, я увезу с собою приятные
воспоминания о сношениях со многими американцами
вместе с сожалением о том, что плохое состояние моего
здоровья помешало мне войти в соприкосновение с большим
числом ваших сограждан.
Postscriptum. Здесь не лишнее будет прибавить
несколько слов относительно причин этой чрезмерной
активности американской жизни, — причин, которые могут
быть отождествлены с теми, которые в последнее время
действовали отчасти и у нас и вызвали аналогичные, хотя
и менее крупные результаты. Генезис этого чрезмерного
поглощения энергии тем более заслуживает внимания,
что он прекрасно иллюстрирует одну общую истину,
которая должна бы всегда присутствовать в сознании
законодателей и политиков, а именно, что косвенные и не
предусмотренные результаты какого-либо действующего
в жизни общества фактора бывают часто, если и не всегда,
обширнее и важнее, чем непосредственные и
предвиденные результаты.
Это высокое давление, тяготеющее над американцами
и наиболее интенсивное в местах, подобных Чикаго, где

Опыты научные, политические и философские 1401
благосостояние и развитие достигли высших пределов,
является, как это признают также и многие
интеллигентные американцы, косвенным результатом их свободных
учреждений, а также отсутствие того классового
различия, которое существует в более старых обществах.
Общество, в котором люди, умирающие миллионерами, так
часто начинали жизнь с бедности и где (перефразируя
французскую поговорку о солдате) всякий
мальчишка-газетчик носит в своей сумке президентскую печать, есть,
по необходимости, общество, в котором все подвержены
погоне за богатством и почестями, — погоне гораздо
более интенсивной, чем та, которая может существовать
в обществе, где все почти вынуждены оставаться в рамках
и том сословии, в котором родились и имеют только
очень слабую возможность приобрести состояние. В тех
европейских обществах, которые в значительной мере
сохранили старый тип устройства (как, например, у нас,
в Англии, вплоть до того момента, когда сильное развитие
индустриализма стало открывать все новые поприща для
производящих и распределяющих классов), так мало
шансов к преодолению препятствий и сколько-нибудь
значительному повышению в общественном положении
или в приобретении богатства, что почти всем
приходится удовлетворяться своим положением ввиду слабой
уверенности в возможности подняться. Замечательно
сопутствующее этому явление: исполняя с некоторой
успешностью, как того требует умеренная конкуренция, свою
ежедневную, сообразную его положению задачу
большинство привыкает довольствоваться теми
удовольствиями, которые доступны в их положении, и то только в
пределах предоставленного им досуга. Иначе дело обстоит
там, где громадное развитие промышленности
значительно увеличивает шансы на успех, и еще более там, где
классовые ограничения ослаблены или совершенно
отсутствуют. Не только потому, что время, занятое ежедневной
работой, поглощает более энергии и мысли, но также
и потому, что сам досуг отнимается посредством прямого
сокращения свободного времени или заботами о своем
деле. Понятно, что, чем больше число людей,
приобретших при таких условиях богатство или более высокое
общественное положение, тем сильнее подстрекает это
остальных; устанавливается повышенный уровень
деятельности, который постоянно продолжает повышаться.

1402
Герберт Спенсер
Общественное одобрение, сопровождающее успех и
становящееся в такого рода обществах наиболее обычным
видом одобрения, все более усиливает стимул к
деятельности. Борьба становится все более и более упорною;
является постоянно возрастающий страх банкротства,
страх быть «оставленным» (left), как говорят американцы:
многозначительное слово, характеризующее расу, в
которой какой-нибудь сильный человек бежит, а другие
сильные стараются поспеть за ним, — слово, говорящее о той
страстной поспешности, с какой каждый переходит от
только что достигнутого успеха к преследованию нового
дальнейшего успеха. По контрасту между англичанами
нашего времени и тем, чем они были лет сто тому назад,
мы можем судить о том, как аналогичные причины
вызвали здесь, и даже в значительной степени, аналогичные
результаты.
И даже те, которых эта интенсивная борьба из-за
богатства и почестей непосредственно не подстрекает,
подвергаются косвенному ее влиянию. Ибо один из ее
результатов заключается в повышении уровня жизни вообще и,
следовательно, в повышении среднего размера общих
расходов. Частью для личного удовольствия, но еще более для
того, чтобы вызвать удивление других, добившиеся
богатства ведут роскошный образ жизни. Чем более
увеличивается их число, тем острее становится их соревнование
в приобретении того внимания, которое общество
посвящает людям, отличающимся расточительностью.
Соревнование распространяется все шире и шире книзу, и,
наконец, для того чтобы считаться «респектабельными»,
люди с относительно небольшими средствами чувствуют
себя обязанными увеличить расходы на квартиру,
меблировку, платье, стол и должны больше работать, чтобы
добыть потребные для этого средства; этот процесс
достаточно ясно проявляется у нас; еще яснее он
обнаруживается в Америке, где расточительность еще значительнее, чем
у нас. Таким образом, оказывается, что, хотя на первый
взгляд и представляется несомненным, что упразднение
всех политических и социальных преград и открытые для
всех поприща деятельности должны приносить одну
только выгоду, из этой выгоды подлежит сделать большой
вычет. Между людьми, добившимися в более старых
обществах трудовой жизнью известного положения, найдутся
многие, которые конфиденциально готовы признаться,

Опыты научные, политические и философские 1403
«что игра не стоит свеч», и которые, видя, как другие
готовятся идти по их стопам, качают головой и говорят: «Если
бы они только знали...». Не принимая во всем объеме такой
пессимистической оценки успеха, мы должны все же
сказать, что обыкновенно стоимость-то свечей и поглощает
значительную долю выигрыша в игре. И то, что в таких
исключительных случаях происходит у нас, в Англии,
проявляется еще чаще в Америке. Доведенная до крайней
степени интенсивности жизнь, которая может быть изображена
как сумма из трех слагаемых — большого труда, большого
барыша, большого расхода, — сопровождается таким
быстрым изнашиванием, которое в значительной степени
уменьшает в одном направлении то, что приобретается
в другом. Все вместе взятое: ежедневное напряжение в
течение многих часов тревоги, наполняющие многие другие
часы; сознание, занятое чувствованиями безразличными
или неприятными, оставляющими сравнительно мало
времени для занятия его приятными впечатлениями, —
стремятся понизить уровень жизни более, чем он
повышается тем удовлетворением, которое вносится успехом
и сопряженными с ним выгодами. Так что может
случиться, как оно часто и бывает, что счастье постепенно
понижается по мере возрастания благосостояния. Несомненно,
что пока ничто не нарушает порядка, это отсутствие каких
бы то ни было политических и социальных ограничений,
открывающее свободный простор борьбе за богатство
и почести, значительно содействует материальному
прогрессу общества — развивает промышленные искусства,
расширяет и улучшает организацию промышленности,
увеличивает благосостояние, но из этого отнюдь не
следует, что оно увеличивает ценность индивидуальной жизни,
как она выражается в среднем состоянии ее самочувствия.
Что это будет так в будущем — это не подлежит сомнению,
но относительно настоящего времени оно, по меньшей
мере, очень сомнительно.
Дело в том, что общество и его члены находятся в
таком состоянии взаимодействия, что, в то время как, с
одной стороны, характер общества определяется
характерами составляющих его членов, с другой — деятельность
его членов (и вместе с теми и их характеры) находится
в зависимости от изменяющихся потребностей
общества, — перемена в одном влечет за собой изменение
другого. Что общественная жизнь в значительной мере воздей-

1404
Герберт Спенсер
ствует на волю членов общества, направляя ее сообразно
своим целям, — это факт, не подлежащий сомнению. То,
что существует в воинствующую стадию жизни, когда
социальный агрегат вынуждает входящие в его состав
единицы к совместным действиям для общей обороны и
жертвует жизнью многих из них для охраны целого, то же самое,
только в другой форме, происходит, как нам теперь
известно, и в течение промышленной стадии. Хотя кооперация
граждан перестала теперь быть принудительной и
сделалась добровольной, но социальные силы заставляют их
осуществлять социальные цели в то время, как они сами,
по-видимому, стремятся только к достижению личных
целей. Человек, работающий над новым изобретением и
думающий только об обеспечении своего личного
благосостояния, в гораздо большей мере служит благосостоянию
общества; для примера приведем контраст между
состоянием, приобретенным Уаттом, и тем благом, которое
доставила человечеству паровая машина. Тот, кто вводит
в употребление новый материал, улучшает какое-нибудь
производство или совершенствует какую-нибудь отрасль
промышленности, делает это с целью опередить своих
конкурентов, но его личный выигрыш при этом
ничтожен по сравнению с тем, что выигрывает общество
вследствие облегчения жизни его членов. Без их ведома или
даже вопреки им, Природа заставляет людей из чисто
личных мотивов осуществлять ее общие цели, — Природа
в смысле одного из наших обозначений конечной
причины вещей, и цель, отдаленная, если не непосредственная,
в смысле высшей формы человеческой жизни.
Тем не менее никакой аргумент, как бы он ни был
убедителен, не может рассчитывать на значительный
успех, — разве только повлияет на одного, другого. Как в
стадию напряженной милитаристской деятельности
невозможно убедить людей, что существует добродетель
более высокая, чем избиение врагов, так в эпоху быстрого
материального роста, требующего безграничного
простора для деятельности каждого члена общества, трудно
убедить, что жизнь имеет более высокое назначение, чем
работа и накопление богатства. До тех пор, пока одним из
наиболее сильных чувств является стремление к
одобрению общества и страх перед его осуществлением, пока
страстная погоня за общественным положением, путем
победы над врагами или устранения конкурентов, про-

Опыты научные, политические и философские 1405
должает быть господствующим явлением и, наконец, пока
страх перед общественным осуждением сильнее страха
перед Божественным правосудием (что доказывается
существованием в христианских обществах обычая
дуэли), — этот чрезмерный труд, одерживаемый
честолюбием, будет, по-видимому, продолжаться с незначительными
только изменениями. Страстное преследование почестей,
сопряженных с успехом, первоначально на войне, в более
позднее время в промышленности, было необходимо для
населения Земли более высокими типами людей и для
покорения ее поверхности и ее сил потребностям человека.
Когда выработка этих потребностей приведет к концу
и когда, следовательно, уменьшится простор для
удовлетворения честолюбия, это последнее займет, вероятно,
со временем менее заметное место среди других мотивов
человеческих действий. Те, которые извлекают из учения
об эволюции ее очевидные выводы и которые верят, что
процесс модификации, приведший жизнь к ее настоящей
высоте, должен продолжать вести все выше и выше, легко
могут предвидеть что «последний дефект благородного
ума» в ближайшем будущем будет постепенно
уменьшаться. Так как сфера стремлений сузится, то и стремление к
одобрению потеряет свой преобладающий характер.
Одновременно может взять верх более высокий идеал жизни.
Когда представление о том, что нравственная красота выше
умственной силы, достигнет всеобщего признания, когда
желание внушать почтение будет в значительной мере
заменено желанием внушать любовь, свойственная нашему
тезису цивилизации погоня за почестями будет
значительно ослаблена. Рядом с остальными преимуществами
может тогда явиться и рациональное распределение труда и
отдыха, и тогда установится и надлежащее равновесие
между относительными правами сегодняшнего и
завтрашнего дня.
Конец третьего и последнего тома Опытов

1406 Герберт Спенсер
СОДЕРЖАНИЕ
Брокгауз и Ефрон. Спенсер 5
TOMI
Предисловие автора к «Опытам научным, политическим
и философским» 14
I. Гипотеза развития 16
II. Прогресс, его закон и причина 22
III. Трансцендентальная физиология 73
IV. Гипотеза туманных масс 113
V. Нелогическая геология 188
VI. Бэн об эмоциях и воле 241
VII. Социальный организм 265
VIII. Происхождения культа животных 307
IX. Нравственность и нравственные чувства 330
X. Сравнительная психология человека 350
XI. Мартино об эволюции 372
XII. Факторы органической эволюции 388
томп
I. Генезис науки 482
II. Классификация наук 549
Приложение к «Классификации наук».
Ответ на критику моей классификации 570
III. О причинах разногласия с философией О. Конта 593
IV. О законах вообще и о порядке их открытия 624
V Значение очевидности 638
VI. Что такое электричество? 644
VII. Милль против Гамильтона. Критерий истины 661
VIII. Философия слога 687
IX. Польза и красота 719
X. Источники архитектурных типов 724

Опыты научные, политические и философские 1407
XI. Грациозность 730
XII. Личная красота 736
XIII. Происхождение и деятельность музыки 749
XIV. Физиологии смеха 798
XV. Ответ критикам 812
XVI. По поводу объяснений профессора Грина 917
ТОМП1
I. Обычаи и приличия 930
II. Нравственность и политика железных дорог 977
III. Торговая нравственность 1038
IV. Этика тюрем 1074
V Этика Канта 1112
VI. Абсолютная политическая этика 1138
VII. Чрезмерность законодательства 1150
VIII. Представительное правление и к чему оно пригодно? 1204
IX. Вмешательство государства в денежные и банковские дела 1245
X. Парламентская реформа: опасности
и предохранительные меры 1277
XI. «Коллективная мудрость» 1304
XII. Политический фетишизм 1309
XIII. Специализация управления 1317
XIV От свободы к рабству 1360
XV. Американцы 1385

Спенсер Герберт
ОПЫТЫ НАУЧНЫЕ,
ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ФИЛОСОФСКИЕ