/
Автор: Моммзен Т.
Теги: история и критика мировой литературы и литературы отдельных стран история рима древний и античный мир римская империя история древнего рима
ISBN: 5-222-00047-8
Год: 1997
Текст
ИСТОРИЯ
РИМА
Теодор
IOMM3EH
ТЕОДОР
МОММЗЕН
РИМА
Книга третья
(продолжение)
ОТ ОБЪЕДИНЕНИЯ ИТАЛИИ
ДО ПОКОРЕНИЯ КАРФАГЕНА
И ГРЕЧЕСКИХ ГОСУДАРСТВ
Книга четвертая
РЕВОЛЮЦИЯ
Ростов-на-Дону
«Феникс»
Москва
«Зевс»
1907
ББК83.3Р7
М74
Теодор Моммзен
М 74 История Рима. В 4 томах. Том второй (кн. III продолжение,
кн. VI). Ростов-на-Дону; Изд-во «Феникс». 1997. — 640 с.
В представленных томах изложение событий доведено до
битвы при Тапсе, т. е. до окончательной победы Цезаря над
республиканцами.
Для широкого круга читателей.
ББК83.3Р7
ISBN 5-222-00047-8
© Оформление, изд-во «Феникс», 1997
mZJEIdJ^SETEI^SSJEIESZS^raSZJSIEIZmiSIEJZm^
КНИГА ТРЕТЬЯ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
ОТ ОБЪЕДИНЕНИЯ ИТАЛИИ
ДО ПОКОРЕНИЯ КАРФАГЕНА
И ГРЕЧЕСКИХ ГОСУДАРСТВ
araiHJHJ
|"шшшнгаа1шаишнш1нгггагахагггЕ1в
эзниэм Занад от заключения мира
с Ганнибалом до конца
Третьего периода
Война с Ганнибалом помешала римлянам распространить свое
владычество вплоть до Альп, или, как уже тогда выражались, вплоть
до пределов Италии, и замедлила устройство и колонизацию
кельтских стран. Само собой было понятно, что римляне будут теперь
продолжать начатое дело с того самого места, на котором они
остановились, и кельты хорошо это сознавали. Уже в течение того года, в
котором был заключен мир с Карфагеном (553), борьба
возобновилась на территории бойев, которым опасность угрожала прежде всех
других; первая победа, одержанная ими над наскоро собранным
римским ополчением, и увещания одного карфагенского офицера по
имени Гамилькар, оставшегося в Северной Италии после экспедиции
Магона, побудили в следующем (554) году к всеобщему восстанию не
только бойев и инсубров, но и лигуров; даже кеноманская молодежь
меньше внимала на этот раз голосу своих осмотрительных вождей,
чем просьбам о помощи, с которыми к ней обращались ее
соплеменники. Из двух «оплотов против галльских нашествий», Плацев дии и
Кремоны, первая была разрушена, так что из ее населения спаслись
не более 2 тыс. чея>, а вторая была обложена неприятелем. Римляне
c*^j Z Е^°
спешно двинули туда легионы на выручку того, что еще можно было
спасти. Под Кремоной дело дошло до большого сражения. Но
искусство и опытность финикийского вождя не могли восполнить
недостатков его армии; галлы не устояли против натиска легионов, и в
числе множества убитых, покрывавших поле сражения, был и
карфагенский офицер. Однако кельты не отказались от борьбы; та же
римская армия, которая одержала победу над Кремоной, была в
следующем (555) году почти совершенно уничтожена инсубрами, главным
образом вследствие беспечности своего начальника, и римляне были
в состоянии снова укрепить Плаценцию не ранее 556 г. Но внутри
союза из объединившихся для этой отчаянной борьбы округов не было
единомыслия; между бойями и инсубрами возникли раздоры5 а кено-
маны не только покинули союзников, но еще купили у римлян
помилование, позорно изменив своим соотечественникам; во время
одного сражения, происходившего между инсубрами и римлянами на
берегах Манчио, они напали на своих прежних боевых товарищей с тыла
и помогли римлянам совершенно их истребить (557). После падения
Кома упавшие духом и всеми покинутые инсубры также согласились
па заключение мирного договора отдельно от других (558). Условия,
которые были предписаны римлянами кеноманам и инсубрам, были
конечно более суровы, чем те, на которых обыкновенно заключались
мирные договоры с членами италийского союза; римляне
постарались упрочить законным путем стену, отделявшую италиков от
кельтов, и постановили, что ни один из граждан, принадлежавших к этим
двум кельтским племенам, никогда не сможет приобрести прав
римского гражданства. Впрочем, эти кельтские округа, находившиеся по
ту сторону По, сохранили свое существование и свой национальный
строй, так что из них образовались не городские общины, а
племенные округа, и они как будто бы не были обложены никакой данью.
Они должны были служить оплотом для римских поселений,
находившихся к югу от По, и не пускать в Италию северян и в
особенности альпийские разбойничьи племена, постоянно предпринимавшие
опустошительные набеги на те страны. Впрочем9 и в этих краях
латинизация делала быстрые успехи; кельтская национальность,
очевидно, не была в состоянии оказывать такое же сопротивление, какое
оказывала национальность цивилизованных сабеллов и этрусков.
Пользовавшийся громкою известностью и умерший в 586 г.
сочинитель латинских комедий Стаций Цецилий был отпущенный на волю
иисубр, а Полибий, объезжавший те страны в конце VI века, уверяет,
быть может не без некоторого преувеличения, что лишь
немногочисленные деревни сохранили там свой кельтский отпечаток. Напротив
того, венеты, по-видимому, дольше сохраняли свою национальность.
Главные усилия римлян в тех странах были направлены
понятным образом к тому, чтобы положить конец нашествиям трансаль-
е^бШ*
пийских кельтов и превратить естественную северную преграду,
отделявшую полуостров от континента, в государственную границу. Страх
перед римским именем проник даже в ближайшие кельтские округа,
расположенные по ту сторону Альп; об этом свидетельствует не только
полная пассивность, с которой там взирали на истребление или
порабощение живших по сю сторону Альп соплеменников, но также
неофициальное неодобрение, которое в ответ на жалобы римских послов
было выражено трансальпийскими округами отдельным толпам
кельтов, попытавшимся поселиться миролюбивым образом на этой
стороне Альп (под этими трансальпийскими округами следует разуметь
главным образом гельветов, живших между Женевским озером и
Майном, и карнов или таврисков, живших в Каринтии и Штирии); о
том же свидетельствует смирение, с которым эти толпы
переселенцев просили римский сенат об отводе им земель, а потом
беспрекословно подчинились строгому приказанию возвратиться за Альпы (в
568 и следующих годах и также в 575) и не воспротивились
разрушению города, который уже начали строить подле Аквилеи. Сенат с
мудрою строгостью не допускал никаких исключений из общего
правила, что Альпийские ворота должны быть заперты для кельтов, и
подвергал тяжелым наказаниям тех римских подданных, которые из
Италии подавали повод для таких попыток к переселению. Одна из
попыток этого рода, предпринятая в малознакомом римлянам,
самом отдаленном уголке Адриатического моря, была причиной
основания крепости в самом крайнем северо-восточном углу Италии,
самой северной италийской колонии — Аквилеи (571—573). Впрочем,
поводом к основанию этой крепости был, кажется, еще более план
Филиппа Македонского вторгнуться в Италию с востока, подобно тому
как Ганнибал вступил в нее с запада. Эта крепость была назначена не
только для того, чтобы навсегда загородить дорогу для иноземцев,
но и для того, чтобы сохранить очень удобно расположенную там для
судоходства бухту и сдерживать морские разбои, еще не совсем
прекратившиеся в тех водах. Основание Аквилеи вызвало войну с ис-
трийцами (576, 577), скоро закончившуюся взятием нескольких
крепостей и падением царя Эпулона и замечательную только тем
паническим ужасом, в который повергла сначала римский флот, а затем и
всю Италию весть о том, будто кучка варваров завладела врасплох
римским лагерем.
Иначе действовало римское правительство в странах по сю
сторону По, которые римский сенат решил присоединить к Италии. Войн,
которых это должно было коснуться в первую очередь,
сопротивлялись с отчаянной энергией. Они даже перешли через По и
попытались снова вызвать инсубров к восстанию (560); один из консулов
был ими осажден в своем лагере и с трудом избежал поражения;
Плаценция также с трудом оборонялась от непрерывных нападений
°<Ш 7Ш*°
ожесточенных туземцев. Под Мутиной наконец произошла
решительная битва; она была продолжительна и кровопролитна, но римляне
одержали победу (561), и с тех пор борьба уже была похожа не на
войну, а на травлю невольников. На территории бойев римский
лагерь скоро сделался единственным убежищем, в котором стала
укрываться лучшая часть населения; победители могли без большого
преувеличения сообщить в Рим, что из нации бойев не осталось никого
кроме детей и стариков. Таким образом, бойи были вынуждены
примириться с тем положением, которое было им предназначено
судьбой. Римляне потребовали уступки половины территории (563); бойи
не были в состоянии этому воспротивиться, и даже на том
сузившемся пространстве, которое осталось в их власти, они скоро исчезли,
слившись со своими победителями*. Когда римляне таким образом
очистили страну от неприятеля, они привели в надлежащий порядок
крепости Плаценцию и Кремону, в которых римские колонисты были
перебиты или разогнаны в течение последних лет борьбы, и
отправили туда новых поселенцев; на бывшей территории сенонов и вблизи
нее были основаны Потенция (подле Реканати, недалеко от Анконы,
(570) и Пизавр (Пезаро, 570); далее на вновь приобретенной
территории бойев были основаны крепости Бонония (565), Мутина (571), Парма
(571); к основанию второй из этих колоний было приступлено еще до
войны с Ганнибалом, которая принудила римлян приостановить
окончательное ее устройство Основание крепостей по обыкновению со-
* По словом Сзрабона, эти италийские бойи были оттеснены
римлянами за Альпы и основали в современной Венгрии подле Штейна на
Ангере и подле Эденбурга колонию, которая была уничтожена во
времена Августа перешедшими через Дунай гетами, оставив за этой
местностью название «бойской пустыни». Этот рассказ совершенно не
согласуется с вполне достоверными рассказами римских летописей, по
которому римляне удовольствовались уступкой половины территории;
чтобы объяснить исчезновение италийских бойев, нет никакой
надобности прибегать к гипотезе насильственного изгнания: ведь и
остальные кельтские племена почти так же быстро и бесследно исчезли из
числа италийских наций, хотя им приходилось менее страдать от войн
и от колонизации. С другой стороны, иные указания дают нам право
думать, что поселившиеся у Нейзидлерского озера бойи происходили
от коренного племени, которое когда-то жило в Баварии и Богемии,
пока не было оттеснено германскими племенами на юг. Но вообще
очень сомнительно, чтобы бойи, жившие подле Бордо, на берегах По
и в Богемии, действительно были отпрысками одного и того же
племени, а не случайно носили сходные названия. Предположение Стра-
бона не имело никакого другого основания кроме сходства имен, на
которое древние писатели нередко необдуманно ссылались, когда им
приходилось говор! 1ъ о происхождении кимвров, венетов и многих
других племен.
°^8^°
провождалось проведением военных шоссейных дорог. Фламиниева
дорога была продолжена от северного конечного пункта у Аримина
вплоть до Плаценции под названием Эми лиевой (567). Кроме того,
дорога из Рима в Арреций, или Кассиева, впрочем, уже много ранее
бывшая муниципальным шоссе, была взята, вероятно, в 583 г.
римской общиной в свое ведение и переустроена заново; но еще в 567 г.
была проведена ветвь от Арреция через Апеннины в Бононию до
соединения с новой Эмилиевой дорогой; этим способом было
установлено более близкое сообщение между Римом и стоявшими на берегах
По крепостями. Результатом этих важных сооружений было то, что
Апеннины перестали служить границей, отделявшей кельтскую
территорию от италийской, и были в этом отношении заменены рекою
По. С тех пор по сю сторону По стало преобладать италийское
городское устройство, а на той стороне реки — кельтское окружное, и если
даже после того еще называли кельтской страной ту территорию,
которая лежит между Апеннинами и По, то это название уже не
соответствовало действительности.
Точно так же поступили римляне и в северо-западной гористой
части Италии, где долины и холмы были заселены преимущественно
лигурским племенем, распадавшимся на многочисленные ветви. Все,
что жило к северу от Арно вблизи реки, было истреблено. Всех более
пострадали апуанцы, которые жили на Апеннинах между Арно и
Магрой и беспрестанно опустошали с южной стороны территорию
Пизы, с другой — территорию Бононии и Мутины. Все, что там
уцелело от римского меча, было переселено (574) в Нижнюю Италию в
окрестности Беневента, и благодаря энергичным мероприятиям
Лигурийская нация, у которой еще в 578 г. пришлось отнимать
завоеванную ею колонию Мутину, была совершенно подавлена в тех горах,
которые отделяют долину По от долины Арно. Крепость Луна,
построенная в 577 г. на бывшей апуанской территории недалеко от
Специи, прикрывала римскую границу от лигуров, точно так же как Ак-
вилея прикрывала ее от трансальпиицев; в то же время она служила
для римлян превосходной гаванью, которая с тех пор сделалась
обычным местом стоянки кораблей, направлявшихся в Массалию и
Испанию. Вероятно, к тому же времени относится шоссирование
прибрежной, или Аврелиевой, дороги, ведшей из Рима в Луну, и поперечной
дороги, которая вела из Лукки через Флоренцию в Арреций, соединяя
дороги Аврелиеву и Кассиеву. С западными Лигурийскими
племенами, жившими на генуэзских Апеннинах и в приморских Альпах, борьба
не прекращалась. Это были беспокойные соседи, обыкновенно
занимавшиеся грабежами и на суше и на море; пизанцам и массалиотам
^приходилось немало страдать от их нашествий и от их корсаров. Од-
'нако, несмотря на непрерывные столкновения, римляне не достигли
там никаких прочных результатов, да, может быть, и не искали их;
°^9Р*а
они, по-видимому, ограничивались желанием иметь кроме
регулярного морского сообщения с трансальпийской Галлией и Испанией
также и регулярное сухопутное сообщение и потому старались очистить
по крайней мере вплоть до Альп ту большую дорогу, которая шла
берегом моря из Луны через Массалию в Эмпории; а по ту сторону
Альп массалиоты должны были заботиться о безопасности римских
кораблей, проходивших вдоль берегов, и путешественников,
направлявшихся сухим путем вдоль морского берега. Внутренняя часть
страны с ее непроходимыми долинами, сгрудившимися скалами, с ее
бедным, но изворотливым и хитрым населением служили для римлян
военной школой, в которой они приучали как солдат, так и офицеров
переносить все трудности военного ремесла. Подобные так
называемые войны велись не только с лигурами, но также и с корсиканцами
и в особенности с жителями внутренней Сардинии, которые мстили
за предпринимавшиеся против них хищнические набеги такими же
набегами на прибрежные страны. Память об экспедиции Тиберия Грак-
ха против сардов (577) сохранилась не столько потому, что он даровал
этой провинции «мир», сколько потому, что он — как сам уверял —
перебил или забрал в плен до 80 тыс. островитян и привез оттуда в
Рим такое множество рабов, что сложилась поговорка: «Дешев, как
сард».
В Африке римская политика в основном сводилась только к
одному столь же недальновидному, сколь и невеликодушному
намерению препятствовать восстановлению могущества Карфагена и
потому постоянно держать этот несчастный город под гнетом и под
страхом нового объявления войны. Что римляне, по-видимому, желали
не устранять, а создавать поводы для раздоров, видно из тех условий
мирного договора, которые хотя и оставляли карфагенянам всю их
прежнюю территорию, но обеспечивали за соседом — Массиниссой —
все владения, когда-либо принадлежавшие ему или его
предшественнику внутри карфагенских границ. То же доказывает возложенное на
карфагенян по мирному договору обязательство не вести войн с
римскими союзниками; так что,, по буквальному тексту этого условия,
карфагеняне не имели даже права прогонять своего нумидийского
соседа из своих собственных бесспорных владений. При таких
договорах и при неопределенности границ, разделявших африканские
владения, положение Карфагена могло быть только до крайности
тяжелым: ему приходилось иметь дело с могущественным и ничем не
стеснявшимся соседом и с верховным властителем, который был в
одно и то же время и третейским судьей и заинтересованной
стороной; однако действительность оказалась еще хуже самых мрачных
ожиданий. Уже в 561 г. на Карфаген было сделано нападение под
самым ничтожным предлогом, и самая богатая часть его владений —
область Эмпории подле Малого Сирта — была частью опустошена
°щ тш°
нумидийцами, а частью даже ими присвоена. Захваты этого рода
постоянно возобновлялись; плоскогорье перешло во власть нумидий-
цев, и карфагеняне лишь с трудом удерживались в самых
значительных городах. Они жаловались в 582 г., что только в течение двух
последних лет у них снова было отнято, в нарушение мирного
договора, семьдесят селений. Посольства отправлялись в Рим одно за
другим; карфагеняне умоляли римский сенат или дозволить им
защищаться с оружием в руках, или назначить третейский суд,
уполномоченный на приведение своего приговора в исполнение, или же заново
определить границы, для того чтобы они раз навсегда знали, как
должны быть велики их потери; в противном случае, говорили они, было
бы лучше принять их в число римских подданных, чем отдавать их
мало-помалу в руки ливийцев. Но римское правительство еще в 554 г.
обещало своему клиенту расширение его владений — естественно, за
счет Карфагена; поэтому оно не имело оснований быть недовольным
тем, что этот клиент сам забирал предоставленную ему долю
добычи; правда, оно иногда старалось сдерживать чрезмерно зарвавшихся
ливийцев, которые теперь щедро отплачивали своим прежним
притеснителям прошлые страдания, но в сущности именно для того,
чтобы досаждать карфагенянам, римляне и дали им такого соседа, как
Массинисса. Все просьбы и жалобы приводили только к тому, что в
Африке появлялись римские комиссии, которые после тщательных
расследований не приходили ни к какому решению, или же во время
переговоров в Риме уполномоченные Массиниссы ссылались на
недостаток инструкций, и решение откладывалось до другого времени.
Лишь терпение финикийцев было в состоянии не только смиренно
выносить такое положение, но даже оказывать властителям с
неутомимой настойчивостью всякие прошенные и непрошенные услуги и
любезности и домогаться благосклонности римлян доставками
хлеба. Однако эта покорность побежденных не была следствием одной
только терпеливости и смирения. В Карфагене еще существовала
партия патриотов, а во главе ее стоял человек, который наводил на
римлян страх всюду, куда бы его ни кинула судьба. Эта партия не
отказалась от намерения возобновить борьбу с Римом и надеялась
воспользоваться столкновением, которое казалось неизбежным
между Римом и восточными державами; а так как грандиозный план Га-
милькара и его сыновей не удался, в сущности, по вине карфагенской
олигархии, то было решено начать приготовления к новой войне с
внутреннего обновления самого отечества. Под благотворным гнетом
несчастья и, конечно, также благодаря ясному и высокому уму
Ганнибала, умевшего властвовать над людьми, были введены
политические и финансовые реформы. Олигархия, переполнившая м*еру
своих преступных безрассудств возбуждением уголовного
преследования против великого полководца за то, что он будто бы с намерением
•ОН &»
упустил случай овладеть Римом и утаил собранную в Италии
добычу, — эта гнилая олигархия была низложена по предложению
Ганнибала и взамен ее была введена демократическая форма правления,
соответствовавшая положению гражданства (до 559 г.). Путем
взыскания недоплаченных и утаенных денег и введения более
правильного контроля финансы были так скоро приведены в порядок, что
оказалось возможным уплатить римскую контрибуцию, не обременяя
граждан никакими чрезвычайными налогами. Римское правительство,
именно в то время собиравшееся прекратить опасную войну с
великим азиатским монархом, следило за этими событиями с понятным
беспокойством; можно было не без основания опасаться, что, в то
время как римские легионы будут сражаться в Малой Азии,
карфагенский флот пристанет к берегам Италии и там вспыхнет вторая ган-
нибаловская война. Поэтому едва ли можно порицать римлян за то,
что они отправили (559) в Карфаген посольство, которому, вероятно,
было приказано потребовать выдачи Ганнибала. Озлобленные
карфагенские олигархи, отправлявшие в Рим беспрестанные доносы на
низвергнувшего их человека, что он ведет тайные сношения с
враждебными Риму государствами, конечно, достойны презрения; но их
предостережения были, по всей вероятности, обоснованы; и хотя
отправка римлянами упомянутого выше посла была унизительным
выражением страха, внушенного могущественному народу простым
карфагенским шофетом, хотя гордому победителю при Заме делает честь
заявленный им в сенате протест против такого унизительного шага,
тем не менее этот страх был вполне обоснован, а Ганнибал был
настолько необыкновенным человеком, что только римские
сентиментальные политики могли долее дозволять ему управлять
карфагенским государством. Он сам едва ли мог быть удивлен такой оценкой
его личности со стороны неприятельского правительства. Так как
последнюю войну вел Ганнибал, а не карфагенское государство, то на
него и должно было обрушиться то, что составляет удел
побежденных. Карфагенянам не оставалось ничего другого, как покориться и
благодарить свою счастливую звезду за то, что быстрое и
благоразумное бегство Ганнибала на восток доставило им возможность
избежать более тяжкого позора и отделаться менее тяжелым, навсегда
изгнав величайшего из своих граждан из отечества, конфисковав его
имущество и приказав срыть его жилище. Таким образом на
Ганнибале целиком оправдалось полное глубокого смысла изречение, что
тот является любимцем богов, кому они ниспосылают и беспредельные
радости и беспредельные страдания. Римскому правительству
следует поставить в вину не столько меры, принятые им против
Ганнибала, сколько то, что да>ье после его удаления оно не перестало
относиться к городу с недоверием и не давало ему покоя. Хотя
политические партии волновались там по-прежнему, но после удаления этого
<*Ш 12^°
необыкновенного человека, едва не изменившего судьбы мира, партия
патриотов имела в Карфагене немного более значения, чем в Этолии
и Ахаии. Из всех замыслов, бродивших тогда в умах жителей
несчастного города, без сомнения, самый разумный заключался в том,
чтобы примкнуть к Массиниссе и превратить этого притеснителя
финикийцев в их защитника. Но ни национальной партии патриотов, ни
той, которая хотела союза-с ливийцами, не удалось захватить власть,
и управление по-прежнему оставалось в руках преданных Риму
олигархов, у которых все заботы о будущем ограничивались старанием
сохранить материальное благосостояние и общинную свободу
Карфагена под римским протекторатом. В Риме, конечно, могли бы на этом
успокоиться. Но ни народная толпа, ни заурядные римские правители
не были в состоянии отделаться от вполне обоснованного страха,
наведенного Ганнибаловской войной; римские купцы с завистью
смотрели на город, который даже после утраты своего политического
могущества вел обширные торговые отношения и обладал
неистощимыми богатствами. Уже в 567 г. карфагенское правительство
вызвалось немедленно произвести все срочные платежи, установленные
мирным договором 553 г.; но так как данническая зависимость
Карфагена была для римлян гораздо важнее самих денег, то они
отклонили это предложение и лишь вынесли из него убеждение, что,
несмотря на все их усилия, город еще не разорен, да и не может быть
доведен до разорения. В Риме снова стали распространяться слухи о
происках вероломных финикийцев. Там толковали то об эмиссаре
Ганнибала Аристоне Тирском, будто бы прибывшем в Карфаген с
целью подготовить граждан к появлению азиатского военного флота
(561), то о тайной ночной аудиенции, которую карфагенское
правительство давало в храме бога-исцелителя послам Персея (581), то о
многочисленном флоте, который сооружался в Карфагене для
македонской войны (583). Как эти, так и другие подобные рассказы могли
быть вызваны по большей мере какими-нибудь легкомысленными
выходками отдельных лиц, тем не менее они послужили поводом
для новых дипломатических придирок со стороны римлян и для
новых захватов со стороны Массиниссы, а убеждение, что только
третья пуническая война может окончательно смирить Карфаген,
укоренилось тем глубже, чем менее было оно обоснованно и разумно.
В то время как могущество финикийцев в избранной ими стране
приходило в такой упадок, в каком оно уже давно находилось в их
отечестве, рядом с ними вырастало новое государство. Побережья
Северной Африки были с незапамятных времен, точно так же как и в
наше время, заселены народом, который называет себя шилахами,
или тамагзитами; греки и римляне называли его номадами, или ну-
мидийцамя, т.е. кочевниками, арабы — берберами, называя его,
однако, также пастухами (schawie), а мы привыкли его называть бербе-
рами, или кабилами. Судя по тому, что нам известно о его языке,
этот народ не находился в племенном родстве ни с какой другой
знакомой нам нацией. Во времена карфагенян эти племена — за
исключением тех, которые жили поблизости от Карфагена или у берегов
моря, -— не только сохраняли свою независимость, но упорно
держались своего прежнего образа жизни пастухов и наездников, который
и до сих пор ведут жители Атласа. Впрочем, им не были совершенно
незнакомы ни финикийский алфавит, ни финикийская цивилизация,
и нередко случалось, что шейхи берберов воспитывали своих сыновей
в Карфагене и вступали в родственные связи с знатными
финикийскими семействами. Римская политика не стремилась к приобретению
непосредственных владений в Африке; она предпочла создать там такое
государство, которое было недостаточно сильно, чтобы не нуждаться
в покровительстве Рима, но достаточно сильно, чтобы ослаблять
могущество Карфагена, после того как это последнее было ограничено
африканской территорией, и чтобы отнимать всякую свободу
движения у обреченного на пытку города. Римляне нашли в туземных
владетелях то, чего искали. Перед началом Ганнибаловской войны севе-
ро-африканскими туземцами управляли три верховных царя, каждый
из которых имел право требовать выполнения военной повинности от
множества других подвластных ему правителей; то были: царь
мавров Бокхар, властвовавший от берегов Атлантического океана до реки
Молохата (теперешней Млуйи на мароккско-французской границе),
царь массесилиян Сифакс, властвовавший от той реки до так
называемого Пробуравленного мыса (Семимысье между Джиджели и
Боной), в теперешних провинциях Оранской и Алжирской, и царь мас-
силиян Массинисса, властвовавший от Пробуравленного мыса до
карфагенской границы, в теперешней провинции Константине. Самый
могущественный из них — царь Сиги Сифакс — был побежден во
время последней войны Рима с Карфагеном и отправлен пленником в
Италию, где кончил жизнь в заключении; его обширные -владения
перешли в основной части к Массиниссе; хотя сын Сифакса Вермина
сумел своими униженными просьбами склонить римлян к возврату
небольшой части отцовских владений (554), однако он не был в
состоянии отбить у старейшего римского союзника роль главного
притеснителя карфагенян. Массинисса сделался основателем нумидийского
царства, и нельзя сказать, чтобы выбор или случай часто ставили так
удачно настоящего человека на настоящее место. Физически
здоровый и гибкий до самой глубокой старости, он был воздержан и трезв,
как араб, и способен выносить всякие лишения, мог простоять с утра
до вечера на одном месте и пробыть сутки в седле, а среди
испытанных им в молодости превратностей фортуны и на полях сражений в
Испании вел себя как отличный солдат и как опытный полководец;
он также был мастером в более трудном искусстве поддерживать дис-
°ш ит°
циплину в многочисленном семействе и порядок в стране; он был
одинаково способен пасть с безусловной преданностью к стопам
могущественного покровителя и беспощадно раздавить под ногами
слабого соседа; вдобавок ко всему он был хорошо знаком с положением
дел в Карфагене, где был воспитан и где ему был открыт доступ в
самые знатные семьи, и его сердце было полно жгучей африканской
ненависти к тем, кто когда-то притеснял и его самого и его нацию;
этот замечательный человек сделался душою возрождения своей
нации, которая, по-видимому, уже приходила в упадок и как
добродетели, так и пороки которой, казалось, воплотились в его лице. Счастье
благоприятствовало ему во всем и даже в том, что дало ему
достаточно времени для достижения его цели. Он умер на девяностом году
своей жизни (516—605) и на шестидесятом году царствования,
вполне сохранив до последней минуты свои физические и умственные
силы; он оставил после себя годовалого сына и славу самого
энергичного человека, самого лучшего и самого счастливого из всех царей
его времени.
Мы уже говорили о том, с каким расчетом римляне выказывали
явное пристрастие к Массиниссе всякий раз, как им приходилось
разрешать касавшиеся Африки дела, и как усердно и неуклонно
пользовался Массинисса данным ему безмолвным дозволением увеличить
свои владения за счет карфагенян. Вся внутренняя часть страны вплоть
до границы пустыни как бы сама собой перешла в руки туземного
властителя, и даже верхняя долина Награда (Медшерды) подпала под
власть царя вместе с богатым городом Вагой; но и на побережье к
востоку от Карфагена он завладел старинным сидонским городом
Большим Лептисом и некоторыми другими пунктами, так что его
владения простирались от границ Мавритании до границ Киренаики;
со всех сторон окружая территорию карфагенян, они повсюду сильно
стесняли финикийцев. Не подлежит сомнению, что он смотрел на
Карфаген как на свою будущую столицу; уже самое существование в
Карфагене ливийской партии достаточно знаменательно. Но
уменьшение территории не было единственной бедой, от которой страдали
карфагеняне. Великий царь сделал из бродячих пастухов совершенно
другой народ. По примеру царя, который стал обрабатывать поля на
огромных пространствах и оставил каждому из своих сыновей
большие пахотные земли, его подданные тоже стали вести оседлую жизнь
и заниматься хлебопашеством. Как своих пастухов он превращал в
граждан, так и свои шайки грабителей он превратил в солдат,
которых Рим считал достойными сражаться наряду с легионерами; он
оставил своим преемникам наполненную казну, хорошо
дисциплинированную армию и даже флот. Его резиденция — Цирта
(Константина) — сделалась оживленной столицей могущественного государя и
средоточием финикийской цивилизации, о процветании которой очень
<*Ш15^=>
заботились при дворе берберского царя, конечно, не без расчетов на
будущее карфагено-нумидийское царство. Ливийская национальность,
до того времени угнетавшаяся, возвысилась в своих собственных
глазах, и даже в такие старинные финикийские города, как Великий Леп-
тис, стали проникать туземные нравы и язык. Под эгидой Рима
берберы стали сознавать, что они не ниже финикийцев и даже выше их;
карфагенским послам пришлось услышать в Риме, что они в Африке
пришельцы и что страна принадлежит ливийцам. Финикийская
национальная цивилизация северной Африки, сохранившая свою
жизненность и силу даже в нивелирующую эпоху империи, была гораздо
более делом Массиниссы, чем карфагенян.
Находившиеся в Испании греческие и финикийские приморские
города, как например Эмпории, Сагунт, Новый Карфаген, Малака,
Гадес, подчинились римскому владычеству тем охотнее, что сами не
были в состоянии защищаться от туземцев; по той же причине и Мас-
салия, хотя она была гораздо более значительным и более способным
к самозащите городом, поспешила обеспечить себя могущественным
покровителем, примкнув к Риму, для чего она со своей стороны
могла быть очень полезна в качестве промежуточной станции между
Италией и Испанией. Зато местное население причиняло римлянам
бесконечные заботы. Правда, нельзя сказать, чтобы в Испании вовсе
ее было зачатков национально-иберийской цивилизации, хотя об
особенностях этой цивилизации мы, конечно, не можем составить себе
ясного представления. Мы находим у иберов широко
распространенную национальную письменность, которая разделялась на две
отрасли — на ту, которая принадлежала долине Эбро, и на ту, которая
принадлежала Андалузии, — а каждая из этих отраслей, вероятно, также
имела разнообразные разветвления; происхождение этой
письменности, по-видимому, должно быть отнесено к очень ранней эпохе и
находилось в связи скорее с древнегреческим алфавитом, чем с
финикийским. О турдетаиах (живших неподалеку от Севильи)
даже.дошли до нас сведения, что у них были очень старинные песни, книга
законов, состоявшая из 6 тыс. стихов, написанных метрическим
размером, и даже исторические записи; конечно, этот народ был самым
цивилизованным из всех испанских племен, а вместе с тем и
наименее воинственным, так как вел войны всегда с помощью чужеземных
наемников. К этой же стране, конечно, следует отнести и рассказы
Полибия о цветущем состоянии земледелия и скотоводства в
Испании, отчего за отсутствием вывоза хлеб и мясо были там баснословно
дешевы, и о великолепных царских дворцах с золотыми и
серебряными кувшинами, наполненными «ячменным вином». И те элементы
культуры, которые были занесены римлянами, были охотно
усвоены, по крайнем мере некоторой частью испанцев, так что латинизация
была подготовлена в Испании ранее, чем в какой-либо другой из за-
морских провинций. Так, например, уже в ту эпоху было усвоено
туземцами употребление теплых ванн по италийскому способу. И
римские деньги, кажется, не только вошли в Испании в употребление
ранее, чем где-либо вне Италии, но даже послужили образцами для
чеканки испанской монеты, что в некоторой мере объясняется
богатством местных серебряных рудников. Так называемое «осканское
серебро» (теперешняя Гуэска в Арагонии), т. е. испанские динарии с
иберийскими надписями, упоминалось еще в 559 г., а начало его
чеканки не может быть отнесено к гораздо более поздней эпохе уже
потому, что форма чеканки заимствована от древнейших римских
динариев. Но если в южных и восточных провинциях нравы туземцев
были настолько подготовлены к принятию римской цивилизации и
римского владычества, что последние не встретили там нигде
серьезного сопротивления, то западные и северные провинции и вся
внутренняя часть страны были, напротив того, населены
многочисленными более или менее варварскими племенами, которые не были
знакомы ни с какой цивилизацией (так, например, в Иытеркации еще около
600 г. не было известно употребление золотой и серебряной монеты)
и столь же плохо уживались друг с другом, как и с римлянами.
Характерной особенностью этих вольных испанцев был рыцарский дух
мужчин и в одинаковой мере женщин. Отпуская сына на войну, мать
воодушевляла его рассказами о подвигах его предков, а самая
красивая из девушек предлагала себя в жены самому храброму из мужчин.
Поединки были в обычае; они возникали как из соперничества в
храбрости, так и для разрешения гражданских тяжб; этим способом
разрешались даже споры между родственниками владетельных князей о
правах наследства. Также нередко случалось, что какой-нибудь
прославившийся воин подходил к радам неприятельской армии и
вызывал противников на бой, называя их по именам; побежденный
передавал в этих случаях победителю свой плащ и свой меч и потом
нередко пользовался его гостеприимством. Через двадцать лет после
окончания ганнибаловской войны небольшая кельтиберская община
Комплега (недалеко от истоков Тахо) отправила к римскому
главнокомандующему послов с требованием прислать ей за каждого
убитого человека лошадь, плащ и меч, предупреждая, что иначе ему будет
плохо. Испанцы так дорожили своею военного честью, что нередко не
переживали позора быть обезоруженными; тем не менее они готовы
были следовать за всяким вербовщиком и рисковать своей жизнью
из-за чьей бы то ни было ссоры; характерным для их нравов является
следующее требование, с которым один римский полководец,
хорошо знакомый с местными обычаями, обратился к сборищу кельтибе-
ров, воевавших против римлян в качестве наемников турдетанов: или
разойтись по домам, или поступить па службу к римлянам за
двойное жалованье, или назначить день и место для сражения. Если не
*а I? &
появлялось никаких вербовщиков, то испанцы организовывали на сбой
собственный счет вольные дружины, для того чтобы грабить мирных
жителей и даже брать города — совершенно так же, как это делалось
в Кампании. До чего дики и ненадежны были внутренние страны,
видно, например, из того, что ссылка на жительство к западу от Кар-
тагены считалась у римлян за тяжелое наказание и что, когда в стране
возникали волнения, римских комендантов Дальней Испании
сопровождал конвой, доходивший до 6 тыс. чел.; еще нагляднее это
подтверждается своеобразием сношений между греками, жившими в
двойном греко-испанском городе Эмпориях, у восточной оконечности
Пиренеев, и их испанскими соседями. Греческие колонисты, жившие
на конце полуострова, отделенного от испанской части города
стеною, каждую ночь высылали третью часть своей гражданской стражи
на охрану этой стены, а у единственных ворот постоянно находилось
одно из высших должностных лиц для надзора за охраной; ни один
испанец не смел входить в греческий город, а греки доставляли
туземцам свои товары не иначе, как большими партиями и под
сильным конвоем.
Этих беспокойных и воинственных туземцев, в которых жил дух
Сида и Дон-Кихота, предстояло римлянам обуздать и приучить к
более мягким нравам, В военном отношении задача эта была нетрудна.
Что испанцы не были такими противниками, которыми можно было
пренебречь, они доказали не только в битвах за стенами своих
городов или под предводительством Ганнибала, но и самостоятельно на
полях сражений: своими короткими обоюдоострыми мечами,
которые впоследствии были заимствованы у них римлянами, и своими
грозными штурмовыми колонками они нередко приводили в
замешательство даже римские легионы. Если бы они были способны
ввести у себя военную дисциплину и политическое единомыслие, они,
может быть, были бы в состоянии избавиться от владычества
иноземцев; но их храбрость была не столько солдатской
неустрашимостью, сколько партизанской отвагой, и у них вовсе не было
политического такта. Поэтому в Испании никогда дело не доходило ни до
серьезной борьбы, ни до водворения внутреннего спокойствия, как
впоследствии правильно укорял испанцев Цезарь; они никогда не желали
быть спокойными в мирное время и мужественными в военное.
Насколько легко было римскому полководцу справляться с толпами
инсургентов, настолько же трудно было римскому государственному
деятелю приискать надлежащие средства, чтобы утвердить в
Испании внутреннее спокойствие и цивилизовать ее: так как единственное
средство, которое могло бы привести к этой цели, — обширная
латинская колонизация — было несогласно с общим направлением
римской политики в ту эпоху, то римскому полководцу приходилось
ограничиться одними паллиативными мерами. Территория, которая была
сШ 18 Ш*>
приобретена римлянами во время войн с Ганнибалом, издавна
распадалась на две части — на бывшие карфагенские владения,
заключавшие в себе теперешние провинции Андалузию, Гренаду, Мурсию и
Валенсию, и на земли вдоль Эбро, или теперешнюю Аррагонию и
Каталонию, где постоянно находилась во время последней войны
главная квартира римской армии; из этих владений образовались две
римские провинции — Дальняя и Ближняя Испания. Ту внутреннюю часть
страны, которая приблизительно соответствовала современным
обеим Кастилиям и которую римляне называли общим именем Кельти-
берии, римское правительство старалось мало-помалу совершенно
покорить, в то время как по отношению к жителям западных стран, а
именно к жившим в теперешней Португалии и испанской Эстрамаду-
ре лузитанцам, оно довольствовалось тем, чтобы не допускать их до
вторжений в римские владения, а с племенами, жившими на
северном побережье, с каллеканами, астурами и кантабрами, пока еще не
вступало ни в какие сношения. Но без постоянной оккупационной
армии не было возможности ни сохранить, ни упрочить за собою
сделанных приобретений, так как начальник Ближней Испании должен
был ежегодно усмирять кельтиберов, а начальник Дальней Испании —
ежегодно отражать нападения лузитанцев. Поэтому было
необходимо постоянно содержать в Испании римскую армию в составе
четырех сильных легионов, или почти 40 тыс. чел.; кроме того, очень
часто приходилось созывать местные ополчения для усиления войск в
занятых римлянами странах. Это было очень важно в двух
отношениях: военное занятие края становится здесь впервые постоянным —
по крайней мере в столь широких размерах, а вследствие того
становится постоянной и военная служба. Старинная римская система
посылать войска только туда, куда их призывали временные
требования военных действий, и кроме очень трудных и важных войн не
держать призванных к службе людей под знаменами долее одного
года оказалась несовместимой с желанием удержать в своей власти
беспокойные, отдаленные и лежащие за морем испанские провинции;
не было никакой возможности выводить оттуда войска и даже было
опасно отпускать их в большом количестве. Римские граждане
начали понимать, что владычество над другим народом мучительно не
только для раба, но и для господина, и стали громко роптать на
ненавистную военную службу в Испании. Когда новые
главнокомандующие вполне обоснованно воспротивились замене целых корпусов
новыми, солдаты стали бунтовать и грозить, что, если им не дадут
увольнения, они возьмут его сами. Что же касается самих войн, которые
велись в Испании римлянами, то они имели лишь второстепенное
значение. Они начались еще с отъезда Сципиона и не прекращались в
течение всей войны с Ганнибалом. После заключения мира с
Карфагеном (553) борьба прекратилась и на полуострове, но лишь на хорот-
■^19^»
кое время. В 557 г. в обеих провинциях вспыхнуло всеобщее
восстание; начальник Дальней Испании был поставлен в очень
затруднительное положение, а начальник Ближней Испании был
окончательно побежден и сам убит. Пришлось серьезно приняться за эту войну,
и хотя способный претор Квинт Минуций устоял в первую минуту
опасности, сенат все-таки решил в 559 г. отправить в Испанию самого
консула Марка Катона. Действительно, когда Катон высадился в
Эмпориях, вся Ближняя Испания уже оказалась наводненной
инсургентами, а во власти римлян оставались только этот портовый город
и несколько крепостей внутри страны. Дело дошло до сражения
между инсургентами и консульской армией, в котором после упорной
рукопашной борьбы победили в конце концов римское военное
искусство и сбереженный резерв. Вслед за этим вся Ближняя Испания
изъявила покорность, на которую, однако, никак нельзя было полагаться,
так как восстание снова вспыхнуло, лишь только разнесся слух об
отъезде консула в Рим. Этот слух оказался ложным. Катон быстро
справился с вторично взбунтовавшимися общинами и продал все их
население в рабство, затем он приказал разоружиться всем испанцам
в Ближней провинции и разослать всем городам от Пиренеев до
Гвадалквивира предписание снести в один и тот же день их стены. Никто
не знал, как далеко простиралась та территория, к которой
относилось это предписание, а договариваться не было времени; большая
часть общин повиновалась, а из немногих, не исполнивших
приказания, большая часть повиновалась приказанию лишь только под их
стенами появлялась римская армия, не ожидая штурма. Эти
энергичные меры, конечно, привели к прочным результатам. Тем не менее
почти ежегодно приходилось приводить в «мирной провинции» в
покорность то жителей какой-нибудь горной долины, то какой-нибудь
стоявший в горах замок, а непрерывные вторжения лузитанцев в
Дальнюю провинцию иногда оканчивались для римлян тяжелыми
поражениями; так, например, в 563 г. одна римская армия после тяжелых
потерь была принуждена покинуть свой лагерь и спешно удалиться в
более спокойные места. Только победа, одержанная над лузитанцами
в 565 г. претором Луцием Эмилием Павлом*, и вторая, еще более
* На медной доске, недавно найденной недалеко от Гибралтара и в
настоящее время хранящейся в парижском музее, можно прочесть
следующий декрет этого наместника: «Эмилий, сын Луция,
главнокомандующий, постановил, что живущие в Ласкутанской башне (известной
по монетам и упоминаемой у Плиния, 3, 1, 15, но неизвестно где
находившейся) рабы гастанцев (Hasta regia, недалеко от Херес-де-ла-Фрок-
тера) должны быть отпущены на свободу. Землею и поселением,
которыми они теперь владеют, они должны владеть и впредь, кока это
будет угодно римскому народу и римскому сенату. Дано в лагере 12
января 564 и 565 гг. от основания Рима» [L. Aimilius. L. f. inpeirator
«т 20^
значительная победа, одержанная над ними в 569 г. по ту сторону
Тахо храбрым претором Гаем Кальпурнием, доставили на некоторое
время спокойствие. Владычество римлян над кельтиберскими
племенами в Ближней Испании, бывшее до того времени почти только
номинальным, было несколько упрочено Квинтом Фульвием Флакком,
который после одержанной над ними в 573 г. большой победы
привел в покорность по крайней мере самые ближние из округов, и в еще
большей степени преемником Флакка Тиберием Гракхом (575, 576),
который силою привел в покорность триста испанских поселений, но
достиг еще более удовлетворительных успехов своим уменьем
применяться к нравам этой простодушной и гордой нации. Он привлекал
знатных кельтиберов на службу в римской армии и этим способом
приобретал себе приверженцев; он раздавал бродячему люду земли и
собирал его в города (испанский город Гракуррис был назван по
имени этого римлянина), чем значительно ослабил привычку к
бандитизму; он старался урегулировать отношения отдельных племен к Риму,
заключая с ними справедливые и разумные договоры, чем по мере
возможности устранял поводы для новых восстаний. Вспоминая о
нем, испанцы благословляли его имя, и с тех пор в стране
водворилось относительное спокойствие, хотя кельтиберы еще не раз
содрогались под тяжестью римского ига.
Система управления обеими испанскими провинциями имела
некоторое сходство с той, которая была введена в Сицилии и Сардинии,
но не была вполне ей тождественна. И здесь и там высшее
управление находилось в руках двух добавочных консулов, которые были
назначены первый раз в 577 г.; в том же году были урегулированы
границы и окончательно организованы новые провинции. Бэбиевым
законом (573) разумно предписывалось, чтобы испанские преторы
назначались на два года; но отчасти вследствие того, что число
людей, добивавшихся высших должностей, постоянно увеличивалось, и
еще более вследствие того, что сенат из недоверия опасался
усиливать влияние должностных лиц, это постановление не строго
исполнялось; кроме редких исключений римские наместники ежегодно
менялись и в Испании, что было крайне неудобно ввиду отдаленности
этой провинции и слишком большого срока, который требовался для
ознакомления с местными условиями. Подвластные общины были
все обложены податями; но вместо собиравшихся в Сицилии и
Сардинии десятин и пошлин римляне, по примеру карфагенян, облагали
decreivit, utei quei Hastensium serve! in turri Lascutana habitarent, leiberei
essent. Agrum oppidumqu(e) quod ea tempestate posedisent, item possidere
habereque, iousit, dum poplus senalusque Romanus vellet. Act. in castreis a.
d. XII k. Febr.]. Это — древнейший римский письменный документ,
дошедший до нас в подлиннике; он был составлен тремя годами ранее
известного постановления консулов 568 г. относительно вакханалий.
<*€! 21 т*
отдельные города и племена определенной денежной контрибуцией
или иными повинностями, которые сенат запретил в 583 г.
взыскивать силой оружия вследствие жалоб, поступавших от испанских
общин. Хлеб доставлялся там не иначе, как за деньги; сверх того
наместник не имел права требовать больше одной двадцатой доли урожая
и вследствие вышеупомянутого распоряжения высших властей
должен был при установлении цен принимать в соображение и интересы
поставщиков. Напротив того, обязанность испанских подданных
поставлять римским армиям вспомогательные войска имела там
гораздо более важное значение, чем, например, в мирной Сицилии, и
точно регулировалась отдельными договорами. Испанским городам, по-
видимому, часто предоставлялось право чеканить серебряную монету
по римскому образцу, и римское правительство вовсе не старалось
удерживать там за собой такое же исключительное право чеканки,
каким пользовалось в Сицилии. В Испании оно повсюду нуждалось в
своих подданных и потому относилось к ним со всевозможной
снисходительностью, и когда вводило провинциальное устройство и когда
применяло его к делу. К числу тех общин, к которым Рим относился
с особенной благосклонностью, принадлежали большие приморские
города, основанные греками, финикийцами и самими римлянами, как-
то: Сагунт, Гадес, Тарракон, которые в качестве естественных
оплотов римского владычества на полуострове были допущены к союзу с
Римом. В общем как в военном, так и в финансовом отношении
Испания была для римской общины скорей бременем, чем выгодным
приобретением, и потому сам собой возникает вопрос, почему
римское правительство, в политическую систему которого в то время еще
не входило приобретение заморских владений, не отказалось
добровольно от такого обременительного владычества. На это, без
сомнения, значительную долю влияния оказали торговые сношения и
желание удержать в своем владении богаты^ железные рудники и еще
более богатые, с древних пор славившиеся даже на дальнем Востоке,
серебряные рудники1*, которые Рим взял подобно Карфагену в свое
пользование и разработка которых была организована Марком Като-
ном (559); но главная причина, почему полуостров был удержан в
непосредственном владении римлян, заключалась в том, что там
вовсе не было таких государств, как массалиотская республика в
кельтской стране или иумидийское царство в Ливии, и в том, что отказаться
от обладания Испанией значило предоставить всякому
предприимчивому воину возможность восстановить там испанское царство Барки-
дов.
* 1 книга Маккавеев, 8, 3: «Иуда слышал о том, что сделали римляне в
испанской стране, для того чтобы завладеть тамошними серебряными
и золотыми рудами».
шшш: Восточные государства и
вторая македонская война
Дело, которое было начато царем Александром Македонским за
сто лет до того времени, когда римляне приобрели первый клочок
земли, в тех странах, которые он считал своею собственностью, —
это дело впоследствии не уклонялось от своей основной цели
эллинизировать Восток, но с течением времени изменилось и разрослось в
создание особой системы эллинско-азиатских государств.
Непреодолимое влечение греческой нации к переселениям и основанию
колоний, когда-то заманившее ее торговцев в Массалию и Кирену, на
берега Нила и Черного моря, крепко держало теперь в ее руках то, что
было приобретено великим царем. Греческая цивилизация мирно
водворялась в старинном царстве Ахеменидов под охраной македонского
оружия. Военачальники, наследовавшие великому полководцу, стали
мало-помалу уживаться друг с другом, и между ними установилась
система равновесия, обнаружившая некоторую регулярность даже в
своих колебаниях. Из входивших в эту систему трех важнейших
государств — македонского, азиатского и египетского — Македония была
при Филиппе V (вступившем на престол в 534 г.), по крайней мере с
внешней стороны, тем же, чем она была при отце Александра
Филиппе II, — хорошо округленным военным государством с
находившимися в порядке финансами. На северной границе было
восстановлено прежнее положение дел, после того как оттуда скатились
волны галльского наводнения; пограничная стража без большого
труда, по крайней мере в обычное время, сдерживала илларийских вар-
<*Ш23^°
варов. На юге Греция не только находилась в зависимости от
Македонии, но большею частью входила в ее состав: вся Фессалия в самом
обширном смысле этого названия, от Олимпа до Сперхия и до
полуострова Магнезии, большой и важный остров Эвбея, Локрида,
Дорида и Фокида, наконец. Аттика и несколько отдельных пунктов в
Пелопоннесе, как например мыс Суний, Коринф, Орхомен, Герея, Три-
филийская область, а в особенности «тройные оковы эллинов» — три
важные крепости: Деметриада в Магнезии, Халкида на Эвбее и
Коринф, — все эти страны и города находились в настоящей
подданнической зависимости от Македонии и были заняты македонскими
гарнизонами. Но главной опорой для могущества этого государства
служила коренная македонская земля. Правда, население этой обширной
страны было крайне немногочисленно; при напряжении всех своих
сил Македония едва была в состоянии набрать столько солдат,
сколько их насчитывалось в двух легионах, составлявших обыкновенную
консульскую армию, и не подлежит никакому сомнению, что в то
время страна еще не успела восполнить убыль населения, которая была
последствием походов Александра и галльского нашествия. Но в
собственно Греции нравственные и политические силы нации были
надломлены, народ уже кончил свое существование, и ничто не
привязывало его к жизни; даже лучшие люди проводили время или за
чашей вина, или с рапирой в руках, или за учеными занятиями. На
Востоке и в Александрии греки сеяли благотворные начала среди
густого местного населения и вводили там свой язык и свое
краснобайство, свою науку и свою лжеученость, но они были столь
немногочисленны, что могли с трудом поставлять местному населению
офицеров, государственных людей и школьных наставников и не были в
состоянии образовать средний класс чисто греческого типа хотя бы
только в городах. Наоборот, в Северной Греции еще уцелела в
значительной мере та здоровая народная сила, которая породила
марафонских героев. Этим объясняется, почему македоняне, этолийцы и акар-
нанцы так самоуверенно выдавали себя повсюду, где они появлялись
на Востоке, за людей высшего закала и почему их действительно
принимали там за таковых, вследствие чего они играли выдающуюся роль
при дворах Александрии и Антиохии. Характерен рассказ о том
александрийце, который долго жил в Македонии, усвоил там местные
нравы и местную манеру одеваться и по возвращении на родину
считал самого себя человеком, а александрийцев рабами. Эта жизненная
крепость и этот неослабевавший национальный дух были особенно на
пользу македонскому государству как самому могущественному и
самому благоустроенному из всех северных греческих государств.
Конечно, и там абсолютизм взял верх над старинным, до некоторой
степени сословным устройством; но отношения между властителем
и подданным были нисколько не похожи на те, какие существовали в
Азии и Египте, и народ еще чувствовал себя самостоятельным и сзо-
<*Щ 24^
бодным. Из всех древних народов ни один не стоял так близко к
римлянам, как македоняне, и по упорству, с которым они боролись
против всякого внешнего врага, кто бы он ни был, и по непоколебимой
верности к родине и к наследственному правителю, и по
мужественной стойкости во времена самых тяжелых бедствий; поразительно же
быстрое возрождение государства после галльского нашествия
покрыло вечной славой как правителей, так и народ, которым они
управляли. Второе из трех великих государств — азиатское — было не чем
иным, как поверхностно преобразованной и эллинизированной
Персией, царством «царя царей» — как обыкновенно называл себя его
властитель, верно выражавший в этом названии как свое
высокомерие, так и свое бессилие, — с такими же притязаниями на
владычество от Геллеспонта до Пенджаба и с таким же лишенным всякого
прочного единства внутренним устройством, собранием более или
менее зависимых государств, непокорных сатрапий и полусвободных
греческих городов. В Малой Азии, номинально причислявшейся к
царству Селевкидов, все северное побережье и большая часть
восточного внутреннего материка были фактически во власти туземных
династий или проникших туда из Европы кельтских орд; значительная
часть западных стран находилась во власти пергамских царей, а
острова и приморские города частью принадлежали египтянам, частью
были свободны, так что у великого царя там оставалось немного
больше, чем внутренние Киликия, Фригия и Лидия, и огромное число
недействительных титулов на владения вольными городами и
царствами — совершенно аналогично той власти, какой когда-то
облечены были германские императоры за пределами их наследственных
владений. Это царство истощало свои силы в тщетных попытках
вытеснить египтян из прибрежных стран, в пограничных распрях с
восточными народами, парфянами и бактрийцами, в ссорах с
поселившимися в Малой Азии на ее беду кельтами, в непрестанных усилиях
сдерживать стремления восточных сатрапов и малоазиатских греков
к независимости и в семейных раздорах или восстаниях
претендентов; хотя ни одно из основанных Диадохами царств не избежало ни
таких восстаний, ни вообще тех ужасов, к которым обыкновенно
приводит абсолютная монархическая власть в эпоху своего упадка, но
бедствия этого рода были в азиатском царстве более пагубны, чем
где-либо, потому что при непрочности внутренней государственной
связи они обыкновенно имели последствием отпадение некоторых
провинций на более или менее продолжительное время. В
противоположность Азии Египет был прочно сплоченным единым государством,
в котором государственная мудрость первых Лагидов, искусно
воспользовавшаяся древними национальными и религиозными
преданиями, создала вполне абсолютную монархическую власть и где даже
самые возмутительные злоупотребления правителей никогда не
вызывали стремлений ни к эмансипации, ни к отпадению. Этот абсолю-
оШ2й Ш*>
тизм не имел ничего общего с национальным роялизмом македонян,
который был основан на чувстве собственного достоинства и служил
для него политическим выражением. В Египте население было
совершенно пассивно: там все сосредоточивалось в столице, а эта столица
целиком зависела от царского двора; поэтому вялость и леность
правителей парализовали там жизнь государства еще более, чем в
Македонии и в Азии; и наоборот, эта государственная машина
оказывалась в высшей степени полезной в руках таких людей, как Птолемей I
и Птолемей Эвергет. Египет обладал тем преимуществом перед
своими двумя великими соперниками, что египетская политика не
гонялась за призраками, а преследовала ясные и достижимые цели.
Македония, родина Александра, и Азия — страна, где Александр воздвиг
свой трон, — не переставали считать себя наследницами основанной
Александром монархии и более или менее настойчиво заявляли
притязания если не на ее восстановление, то по крайней мере на то,
чтобы быть ее представительницами. Лагиды никогда не пытались
основать всемирную монархию и не мечтали о завоевании Индии, но зато
они перетянули из финикийских портовых городов в Александрию
всю торговлю, какая велась между Индией и Средиземным морем;
они сделали Египет первой торговой и морской державой той эпохи и
владыкой над восточным бассейном Средиземного моря вместе с его
берегами и островами. Показатель, что Птолемей III Эвергет
добровольно возвратил Селевку Каллинику все свои завоевания вплоть до
портового города Антиохии. Отчасти благодаря такой политике,
отчасти благодаря выгодному географическому положению Египет
занял по отношению к обеим континентальным державам такую
временную позицию, которая была чрезвычайно удобна и для обороны и
для нападения. В то время как враг и после удачных военных
действий едва ли был в состоянии серьезно угрожать Египту, который
был со всех сторон почти недоступен для сухопутных армий,
египтяне, нападавшие с моря, смогли утвердиться не только в Кирене, но и
на Кипре и на Цикл ад ах, на берегах Финикии и Сирии, вдоль всего
южного и западного побережья Малой Азии и даже в Европе в Херсо-
несе Фракийском. Александрийское правительство постоянно имело
перевес над своими противниками как держава, располагавшая
большими денежными средствами благодаря тому, что оно
эксплуатировало плодоносную долину Нила в непосредственную пользу
государственной казны и ввело у себя такое финансовое хозяйство, которое
умело искусно извлекать материальные выгоды и было столь же
беспощадно, сколь и предусмотрительно. Наконец, Лагиды с разумной
щедростью поддерживали стремления того времени к серьезным
исследованиям во всех сферах знания и мышления, а эти исследования
умели сдерживать в таких пределах, что они не сталкивались с
основными принципами абсолютной монархии и даже соответствовали ее
интересам; этим Лагиды не только приносили непосредственную
<Щ2$Ш*>
пользу государству, в котором строительство кораблей и машин
носило на себе следы благотворного влияния александрийских
математиков, но и обращали в служанку александрийского двора эту новую
духовную силу, самую значительную и самую возвышенную из тех,
которые сохранила в себе эллинская нация после своего
политического раздробления, — конечно, в той мере, в какой эта сила
соглашалась прислуживаться. Если бы царство Александра не разрушилось,
греческое искусство и греческая наука нашли бы в нем такое
государство, которое было бы достойно и способно приютить их у себя; но
теперь, когда нация превратилась в груду обломков, в ней буйно
развился ученый космополитизм, для которого скоро сделалась
магнитом Александрия, где научные средства и коллекции были
неисчерпаемы, где цари сочиняли трагедии, к которым министры писали
комментарии, и где процветали учебные заведения и академии. Из
всего сказанного видно, каковы были взаимоотношения трех великих
держав. После того как морская держава, господствовавшая над
берегами и монополизировавшая море, достигла первого важного
успеха — политического отделения европейского континента от
азиатского, она должна была стремиться к ослаблению обоих великих
континентальных царств и к охране всех мелких государств, между тем как
Македония и Азия, несмотря на свое взаимное соперничество, видели
в Египте общего врага и потому действовали или по крайней мере
должны были бы действовать против него общими силами.
На сношения Востока с Западом имели лишь косвенное влияние
те второстепенные государства, ряд которых тянулся от южной
оконечности Каспийского моря до Геллеспонта, занимая внутренние
страны Малой Азии и ее северные берега, а именно: Атропатена (в
теперешнем Азербайджане, к юго-западу от Каспийского моря),
Армения, Каппадокия внутри малоазиатского материка, Понт на
юго-восточном и Вифиния на юго-западном побережье Черного моря. Все
это были осколки великого персидского царства, где властвовали
восточные, большею частью староперсидские династии; особенно
отдаленная гористая Атропатена служила настоящим убежищем для
старинной персидской национальности, над которым бесследно
пронеслась даже гроза александровского нашествия; все эти государства
находились в одинаково непрочной внешней зависимости от той
греческой династии, которая заменила или желала заменить великих царей.
Более важное влияние на общее положение дел имело кельтское
государство, образовавшееся внутри Малой Азии. Там5 между Вифи-
вией, Пафлогонией, Каппадокией и Фригией, поселились три
кельтских племени — толистоаги, текстосаги и трокмы, однако в связи с
этим не отказавшиеся ни от своего родного языка, ни от своих
обычаев, ни от своего государственного строя, ни от привычки заниматься
разбоями. Двенадцать тетрархов, каждый из коих стоял во главе
одного из четырех кантонов, на которые делились владения каждого из
<^21Ш°
трех племен, составляли вместе с советом из трехсот членов высшую
национальную власть и собирались на «священном месте»
(Drunemetum), главным образом для того чтобы постановлять
смертные приговоры. Азиатам казались странными эти кельтские
окружные учреждения и отвага, и наемно-солдатские нравы северных
пришельцев, которые то доставляли своим невоинственным соседям
наемников, то на собственный счет грабили или опустошали окрестные
страны. Эти дикие, но сильные варвары наводили всеобщий страх не
только на жившие вокруг них изнеженные народы, но даже на
азиатских великих царей, которые наконец согласились платить им дань,
после того как несколько азиатских армий было уничтожено
кельтами, а царь Антиох I Сотер пал в бою, сражаясь с ними (493).
Один богатый пергамский гражданин по имени Аттал был
обязан отважной и успешной борьбе с этими галльскими ордами тем,
что получил от своего родного города царский титул, который мог
передать по наследству своим потомкам. Этот новый двор был в
малом масштабе тем же, чем в большем был александрийский; здесь
также обращали главное внимание на извлечение материальных
выгод и оказывали покровительство искусствам и литературе, а
правительство держалось осмотрительной и трезвой кабинетной политики,
стремившейся частью к ослаблению обоих опасных континентальных
соседей, частью к основанию в западной части Малой Азии
самостоятельного греческого государства. Полная государственная казна
много способствовала росту значения этих пергамских властителей; они
давали сирийским царям взаймы значительные суммы, уплата
которых впоследствии сыграла некоторую роль в числе поставленных
Римом мирных условий; этим способом приобретались даже новые
владения; так, например, Атталу была продана за 30 талантов (51 тыс.
талеров) Эгина, которая была отнята в последнюю войну
соединенными силами римлян и этолийцев у союзников Филиппа — ахейцев —
и по договору досталась этолийцам. Однако, несмотря на блеск двора
и на царский титул правителя, пергамская община постоянно носила
на себе какой-то городской характер, да и в своей политике
обыкновенно действовала заодно с вольными городами. Сам Аттал — этот
Лоренцо Медичи древности — оставался в течение всей своей жизни
богатым гражданином, и семейная жизнь Атталидов, в которой и после
принятия царского титула по-прежнему царили единодушие и
искренность, резко отличалась от беспутного и позорного образа жизни
других более родовитых династий. В европейской Греции кроме римских
владений на восточном побережье, из которых в самых
значительных, как например в Керкире, как будто бы имели постоянное
местопребывание римские должностные лица, и кроме собственно
Македонской области свою собственную политику были более или менее в
состояний еще проводить: в северной Греции эпироты, акарнанцы и
этолийцы, в средней Греция беот"*шч и афчняне, в Пелопоннес? 2хен-
«^££3»
цы, лакедемоняне, мессенцы к элейцы. Из этих племен эпироты, акар-
нанцы и беотийцы были во многих отношениях связаны с
Македонией, в особенности акарнанцы, потому что только покровительство
македонян могло избавить их от угнетения, которым им грозили это-
лийцы; но ни одно из них не имело большого значения. Внутреннее
устройство было повсюду различно; примером тому, что там отчасти
творилось, может служить хотя бы то, что у беотийцев, которые,
впрочем, более всех страдали в этом отношении, вошло в обычай
завещать ассоциациям общественных трапез всякую собственность, на
которую не было наследников по прямой нисходящей линии, а со
всякого, кто желал быть выбранным на государственную должность,
в течение многих десятилетий брали обязательство, что он не
дозволит никакому кредитору и по меньшей мере кредитору-иностранцу
взыскивать должные ему деньги. Афиняне находили в Александрии
защиту против Македонии и жили в тесном союзе с этолийцами; они
также были совершенно бессильны, и только ореол аттического
искусства и поэзии возвышал этих недостойных наследников
блестящего прошлого над рядом мелких городов такого же типа. Более прочно
было могущество этолийского союза; северогреческая народность еще
не утратила там своей силы, но заразилась нравственной
распущенностью и своеволием; там существовал государственный закон, по
которому этолиец мог служить наемником против всякого другого
государства, даже против такого, которое находилось в союзе с Это-
лией; и когда остальные греки настоятельно просили отменить такое
безобразное постановление, зтолийский совет отвечал им, что скорее
можно выжить этолиицев из Этолии, чем исключить это
постановление из местного законодательства. Этолийцы могли бы принести
много пользы греческой нации, если бы не причиняли ей большого
вреда этим организованным разбойничьим промыслом, своей
упорной враждой с ахейским союзом и своей пагубной оппозицией против
великой македонской державы. В Пелопоннесе ахейский союз
соединил лучшие элементы собственно Греции в один союз, для которого
служили основами цивилизации, национальности и миролюбивая
готовность к борьбе. Но цветущее состояние и в особенности
обороноспособность союза, несмотря на его расширение, были подорваны
дипломатическим эгоизмом Арата, который втянул ахейский союз в па-
губные ссоры со Спартой и причинил ему еще более вреда тем, чго
вызвал вмешательство македонян в дела Пелопоннеса; этим путем
Арат совершенно подчинил ахейский союз верховной власти
македонян, так чго с тех пор в главных ахейских крепостях стояли
македонские гарнизоны и там ежегодно приносилась присяга в верности
Филиппу. Более слабые келопонкгсские государства — Элида^ Мессена
и Спарта — руководствовались в своей политике старинной враждой
к ахейскому союзу, которая питалась раздорами из-за границ; они
держали сторону этолиицев против македонян, потому что ахейцы
<*Ш29^°
были в союзе с Филиппом. Между этими государствами приобрело
некоторое значение только спартанское солдатское царство,
перешедшее после смерти Маханида в руки некоего Набиса; этот Набис с
постоянно возраставшей дерзостью искал опоры в бродягах и
странствующих наемниках, которым раздавал не только дома и поля, но
даже жен и детей спартанских граждан; он старательно поддерживал
эти связи и, владея несколькими местечками на острове Крите,
вступил в союз с этим главным притоном наемников и пиратов, для того
чтобы сообща заниматься морскими разбоями. Его хищнические
набеги на суше и его корабли, занимавшиеся морскими разбоями подле
мыса Малеи, наводили страх на все окрестные страны; его самого
ненавидели за низость и жестокость; но его владычество
расширялось, и около того времени, когда происходила битва при Заме, ему
даже удалось завладеть Мессеной. Наконец из всех второстепенных
государств самыми независимыми были вольные греческие торговые
города, разбросанные по европейским берегам Пропонтиды, по всему
малоазиатскому побережью и по островам Эгейского моря; они
представляют самую светлую сторону в этом смутном разнообразии
эллинской государственной системы, в особенности те три города,
которые снова стали пользоваться полной свободой после смерти
Александра, и благодаря оживленной морской торговле достигли
немаловажного политического значения и даже значительного расширения
своих владений; царица Босфора Византия, обязанная своим
богатством и могуществом транзитным пошлинам и обширной торговле
хлебом, которую она вела на берегах Черного моря, Кизик на
азиатском берегу Пропонтиды, колония и наследник Милета,
находившийся в самой тесной связи с пергамским двором, и наконец прежде
всего Родос. Тотчас после смерти Александра родосцы изгнали
стоявший у них македонский гарнизон и благодаря их выгодному для
торговли и мореплавания положению превратились в посредников
торговых сношений во всем восточном бассейне Средиземного моря; их
превосходный флот и мужество их граждан, блистательно
доказанное знаменитой осадой в 450 г., дали им возможность сделаться не
только осмотрительными и энергичными представителями
нейтральной торговой политики, но и ее защитниками в ту эпоху
непрекращавшейся взаимной вражды; так, например, они силой оружия
заставили Византию пропускать их корабли через Босфор без взыскания
пошлин и не дозволили пергамским династам запереть вход в Черное
море. С другой стороны, они по мере возможности старались
избегать сухопутных войн, хотя и приобрели довольно значительные
владения на противоположном карийском берегу, а если им это не
удавалось, то вели их с помощью наемных солдат. Они повсюду заводили
дружеские сношения — в Сиракузах, в Македонии, в Сирии и
особенно в Египте — и пользовались большим уважением при иностранных
дворах, так что во время войн между великими державами нередко
-°шш fP°
случалось, что эти последние прибегали к их посредничеству.
Совершенно особым, однако, расположением их пользовались греческие
приморские города, разбросанные в огромном числе по берегам пон-
тийского, вифинского и пергамского царств и также на отнятых
Египтом у Селевкидов малоазиатских берегах и островах, как, например,
Синоп, Гераклея Понтийская, Киос, Лампсак, Абидос, Митилена,
Хиос, Смирна, Самос, Галикарнасс и многие другие. Все эти города
были в сущности свободны, так как их зависимость от верховных
властителей страны выражалась только в испрашивании
подтверждения их привилегий и самое большее в уплате умеренной дани, и, если
со стороны династов предъявлялись какие-нибудь неумеренные
притязания, они отстаивали свои права или хитрой уступчивостью, или
силой. В этих случаях их главными защитниками были родосцы,
которые, например, оказали энергичную поддержку Синопу против Мит-
ридата Понтийского. В какой мере вольности этих малоазиатских
городов упрочились среди раздоров и благодаря именно распрям между
монархами, видно, например, из того факта, что несколько лет
спустя между Антиохом и римлянами шел спор не о том, должны ли эти
города пользоваться свободой, а о том, должны ли они испрашивать
у царя подтверждения своих хартий. Как по своим своеобразным
отношениям к местным верховным властителям, так и по всему
остальному этот союз городов был настоящей Ганзой, во главе которой
стоял Родос, вступавший с другими государствами в переговоры и
заключавший с ними условия как за себя, так и за своих союзников.
Там отстаивались городские вольности от монархических притязаний,
и, в то время как вокруг городских стен бушевали войны, там
благодаря сравнительно более обеспеченному внутреннему спокойствию
поддерживался гражданский дух, развивалось гражданское
благосостояние и процветали искусства и науки, которые не чувствовали на
себе гнета своевольной солдатчины и не заражались тлетворной
придворной атмосферой.
Так обстояло дело на Востоке в то время, когда рухнула преграда,
отделявшая его от Запада, и когда восточным державам, и прежде
всех других Филиппу Македонскому, пришлось вмешаться в
западные дела. Как это случилось и как велась первая македонская война
(540-—549), уже отчасти было рассказано ранее; вместе с тем нами
уже было указано, что мог бы сделать Филипп, если бы принял
участие в Ганнибаловской войне, и как мало сбылось из всего того, чего
был вправе ожидать и на что был вправе рассчитывать Ганнибал. Тогда
еще раз подтвердилось на деле, что абсолютная наследственная
монархия — самая пагубная из всех азартных игр. Филипп не был тем
человеком, какой был в то время нужен для Македонии, но он не был
и полным ничтожеством. Это был настоящий царь и в лучшем и в
худшем смысле этого слова. Основной присущей ему чертой было
стремление к неограниченной и нераздельной власти; он гордился
0^31 ^°
своей порфирой, но гордился и имел право гордиться не ею одной.
Он выказывал не только храбрость солдата и сметливость
полководца, но и высокий ум в управлении государственными делами всякий
раз, как была задета честь Македонии. Щедро одаренный и здравым
смыслом и остроумием, он располагал к себе всякого, кого хотел, и
особенно самых даровитых и образованных людей, как, например,
Фламинина и Сципиона; он был приятным собеседником за кубком
вина и был опасен для женщин не одним только высоким саном. Но
вместе с тем это был один из самых кичливых и самых нечестивых
людей, каких породил его наглый век. Он имел обыкновение
говорить, что никого не боится, кроме богов, но давал повод думать, что
это были те же боги, которым постоянно приносил жертвы
начальник его флота Дикеарх, — безбожие (Asebeia) и беззаконие (Paranomia).
Для него не была священной жизнь его советников и тех, кто
помогал ему приводить в исполнение его замыслы, а свою злобу на
афинян и на Аттала он удовлетворил уничтожением замечательных
памятников и знаменитых произведений искусства; ему приписывается
политическое правило, что умертвивший отца должен умертвить и
его сыновей. Он, быть может, и не находил наслаждения в
жестокости, но был совершенно равнодушен к чужой жизни и к чужим
страданиям, и в его непреклонном и черством сердце не было места для
той непоследовательности, которая одна только делает людей
терпимыми. Он так решительно и так резко объявил во всеуслышание, что
неограниченного монарха не могут связывать никакие обещания и
никакие требования нравственности, что именно этим создал для
своих замыслов самые непреодолимые препятствия. Ему нельзя
отказать ни в проницательности, ни в энергии, но с этими качествами
странным образом соединялись нерешительность и беспечность; это
объясняется отчасти тем, что он был призван к неограниченной
власти, когда ему было только семнадцать лет, и что его неистовые
выходки против всякого, кто препятствовал его самовластию
возражениями или неприятными советами, оттолкнули от него всех
самостоятельных советников. Трудно решить, что творилось в его душе,
когда он так вяло и так бесславно вел первую македонскую войну, —
было ли то от беспечности, происходящей от высокомерия, которое
напрягает все свои силы лишь ввиду неминуемой опасности, или же
от равнодушия к не им самим задуманному плану военных действий
и зависти к славе Ганнибала, помрачавшей его собственную.
Конечно, по тому, как он действовал впоследствии, в нем уже нельзя было
узнать того самого Филиппа, чья медлительность разрушила план
Ганнибала.
Филипп заключил в 548—549 гг. мирный договор с этолийцами
и римлянами с серьезным намерением жить в мире с Римом и
посвятить себя исключительно восточным делам. Не подлежит сомнению,
что он был недоволен столь быстрым поражением Карфагена; нет
отпт*
ничего невозможного и в том, что Ганнибал рассчитывал на
вторичное объявление Македонией войны и что Филипп тайком усилил
последнюю карфагенскую армию, прислав ей наемников. Но
сложнейшие комбинации, в которые Филипп тем временем впутался на
Востоке, так же как и способ присылки Карфагену подкреплений и в
особенности полное молчание римлян об этом нарушении мирного
договора, в то время как они искали поводов для войны, — все это ясно
доказывает, что Филипп возсе не имел намерения наверстать в 551 г.
то, что ему следовало сделать десятью годами ранее. Он устремил
свои взоры в совершенно другую сторону. Египетский царь Птолемей
Филопатор умер в 549 г. Против его преемника, пятилетнего
Птолемея Эпифана, объединились царь Македонии Филипп и царь Азии
Антиох с намерением вполне насытить старинную ненависть
континентальных монархий к морской державе. Предполагалось
раздробить египетское государство: Египет и Кипр должны были достаться
Антиоху, а Кирена, Иония и Циклады — Филиппу. Совершенно в
манере Филиппа, пренебрегавшего всякими приличиями, цари
начали войну не только без всякого к ней повода, но даже без всякого
благовидного предлога, «совершенно так, как большие рыбы
пожирают маленьких». Впрочем, расчет союзников и в особенности Филиппа
был верен. Египет был настолько занят обороной против своего
ближайшего соседа в Сирии, что его малоазиатские владения и Циклады
оставались совершенно беззащитными, когда Филипп напал на них
как на свою долю общей добычи. В тОхМ самом году, когда Карфаген
заключил с Римом мир (553), Филипп посадил десантные войска на
сооруженные подвластными ему городами корабли и приказал этим
кораблям направиться вдоль фракийского побережья. Там была
отнята у этолийского гарнизона Лизимахия и был занят Перинф,
находившийся под протекторатом Византии. Этим Филипп нарушил мир с
византийцами и во всяком случае испортил добрые отношения с это-
лийцами, только что заключившими с ним мирный договор.
Морской переезд в Азию был совершен без всяких затруднений, потому
что царь Вифинии Прузий находился в союзе с Македонией; в
награду за это Филипп помог Прузию овладеть находившимися на его
территории греческими торговыми городами. Калхедон добровольно
покорился. Киос оказал сопротивление, но был взят приступом и
разрушен до основания, а его жители были обращены в рабство; это была
бесцельная жестокость, о которой сожалел сам Прузий, желавший
получить этот город в целости, и которая возбудила глубокое
негодование во всем эллинском мире. Всех более были оскорблены этолий-
цы, чей стратег командовал в Киосе, и родосцы, чьи предложения
посредничества были вероломно и презрительно отвергнуты царем.
Но и независимо от этого интересы всех греческих торговых городов
оказались поставленными на карту. Они не могли примириться с
мыслью, что слабые и почти только номинальные узы египетского
2. История Рима. т. 2
°^ЗЗШ»
владычества будут заменены македонским деспотизмом, с которым
никак не могли бы ужиться ни городское самоуправление, ни свобода
торговых сношений; а страшная участь, постигшая жителей Киоса,
свидетельствовала о том, что дело шло уже не о праве утверждать
городские хартии, а о жизни или смерти для каждого и для всех.
Лампсак уже пал, а с Фазосом произошло то же, что и с Киосом;
поэтому следовало торопиться. Храбрый родосский стратег Феофи-
лиск стал убеждать своих сограждан защищаться общими силами от
общей опасности и не допускать, чтобы города и острова становились
поодиночке добычей врага. Родос решил последовать этому совету и
объявил Филиппу войну. К нему присоединилась Византия; тоже
сделал личный и политический враг Филиппа, престарелый пергамский
царь Аттал. В то время как флот союзников собирался у берегов Эолии,
Филипп отрядил часть своих кораблей для овладения Хиосом и
Самосом. С остальными кораблями он сам появился перед Пергамом и
безрезультатно блокировал этот город; ему пришлось
удовольствоваться тем, что ничто не мешало ему рыскать по равнине и разрушать
храмы в доказательство македонской храбрости. Он внезапно
покинул эту страну и отплыл с намерением соединиться со своей
эскадрой, стоявшей подле Самоса. Но родосско-пергамский флот пошел
вслед за ним и принудил его принять сражение в Хиосском проливе.
Македонские палубные суда были менее многочисленны, чем
неприятельские, но их открытые лодки восполняли это неравенство, а
солдаты Филиппа дрались с большим мужеством; тем не менее он был
побежден. Почти половина его палубных судов, а именно двадцать
четыре, была частью потоплена, частью взята неприятелем; 6 тыс.
македонских матросов и 3 тыс. солдат погибли вместе с адмиралом
Демократом, 2 тыс. были взяты в плен. Союзникам эта победа
стоила не более 800 чел. и 6 парусных судов. Но из союзных
предводителей Аттал был отрезан от своего флота и принужден посадить свой
адмиральский корабль на мель подле Эритры, а Феофилиск
Родосский, который своим гражданским мужеством возбудил войну и своею
храбростью доставил союзникам победу, умер на другой день от ран.
Затем флот Аттала возвратился домой, а родосский флот остался на
некоторое время подле Хиоса; поэтому Филипп, ошибочно
приписывавший себе победу, мог продолжать свой путь и направиться к
Самосу с целью завладеть карийскими городами. У карийских берегов,
подле небольшого острова Лады, перед милетской гаванью,
родосцы, на этот раз уже без поддержки со стороны Аттала, снова
вступили в бой с македонским флотом, находившимся под командой Герак-
лида. Победа, которую опять приписывали себе обе стороны, была,
по-видимому, одержана македонянами, так как родосцы отступили к
Мивдосу и оттуда к Косу, между тем как македоняне заняли Милет,
а македонская эскадра, находившаяся под начальством этолийца Дике-
арха, завладела Цикладами. Тем временем Филипп был занят завое-
<^мт°
ванием родосских владений и греческих городов на карийском
материке; если бы он пожелал напасть на самого Птолемея и не
предпочел ограничиться захватом своей доли добычи, то он уже мог бы
помышлять в то время о походе на Египет. Хотя в Карий македоняне не
нашли никакой неприятельской армии и Филипп мог
беспрепятственно пройти из Магнезии в Милазу, но там каждый город был
крепостью, и осадная война затянулась, не принося и не обещая
значительных результатов. Лидийский сатрап Зевксис поддерживал союзников
своего государя так же слабо, как слабо вступался Филипп за
интересы сирийского царя, а греческие города оказывали содействие только
из страха или по принуждению. Снабжение армии продовольствием
становилось все более и более затруднительным; Филиппу
приходилось грабить тех, кто прежде добровольно доставлял ему провиант, и
затем снова обращаться к ним с просьбами, а эта было вовсе не в его
характере. Так прошло хорошее время года, а тем временем родосцы
усилили свой флот, к которому снова присоединился флот Аттала,
так что на их стороне оказался решительный перевес морских сил.
Они, по-видимому, уже были в состоянии отрезать царю отступление
и принудить его остаться на зимних квартирах в Карий, между тем
как его возвращения в Македонию настоятельно требовали домашние
дела и в особенности опасность вмешательства со стороны этолийцев
и римлян. Филипп понял опасность своего положения; он оставил
гарнизоны — в общей сложности до 3 тыс. чел. — частью в Мирине с
целью угрожать Пергаму, частью в небольших городках вокруг Ми-
лазы — в Яссе, Баргилии, Эвроме, Педазе — с целью обеспечить
обладание превосходной гаванью и местом высадки в Карий;
благодаря небрежности, с которой союзники стерегли морег ему удалось
достигнуть с флотом берегов Фракии и еще до наступления зимы
553/54 г. возвратиться домой.
Действительно, на Западе собиралась против Филиппа гроза,
которая не давала ему возможности продолжать ограбление
беззащитного Египта. Смуты на Востоке начали беспокоить римлян,
заключивших в том же году мир с Карфагеном на продиктованных ими
самими условиях. Не раз утверждалось, будта немедленно после
завоевания Запада ими было приступлено к завоеванию Востока; но
зрелое обсуждение должно привести нас к более обоснованным
выводам. Лишь тупоумная недобросовестность в состоянии не признать,
что в то время Рим вовсе не стремился к владычеству над
государствами Средиземного моря и желал только одного — иметь в Африке
и Греции безопасных соседей; а Македония сама по себе вовсе не была
опасной для Рима. Ее силы, конечно, не были незначительны, и вполне
очевидно, что римский сенат неохотно согласился в 548—549 гг. на
заключение мирного договора, оставлявшего за ней все ее прежние
владения. Но до какой степени были ничтожны опасения, которые
Македония внушала или была в состоянии внушить Риму, всего яс-
2*
<*Ш35Ш*
нее видно по незначительному числу войск, с которыми Рим вел
следующую войну и которым, однако, никогда не приходилось иметь
дела с более многочисленной неприятельской армией. Сенат,
конечно, охотно унизил бы Македонию, но он находил, что это унижение
было бы куплено слишком дорогой ценой, если бы из-за него
римским войскам пришлось вести в Македонии сухопутную войну;
поэтому немедленно вслед за удалением этолийцев он добровольно
заключил мир на основании status quo. Следовательно, нет никакого
основания утверждать, будто римское правительство заключило этот мир
с твердым намерением возобновить войну при удобном случае, и не
подлежит никакому сомнению, что в то время война с Македонией
была бы в высшей степени неудобна для римлян, так как силы
государства были доведены до крайнего истощения, и римское
гражданство с крайней неохотой согласилось бы на вторую заморскую войну.
Но этой войны уже нельзя было избегнуть. Еще можно было бы
ужиться с таким соседом, каким было македонское государство в
549 г., но нельзя было допустить, чтобы оно присоединило к своим
владениям лучшую часть малоазиатской Греции и важный город Ки-
рену и угнетало нейтральные торговые государства, удваивая этим
свои силы. К тому же падение Египта и унижение, а может быть, и
завоевание Родоса нанесли бы тяжелые раны торговле как
сицилийской, так и италийской, да и вообще разве можно было спокойно
смотреть, как италийская торговля с Востоком ставилась в зависимость от
двух больших континентальных держав? Сверх того, долг чести
обязывал римлян вступиться за их верного союзника в первой
македонской войне Аттала и не допускать, чтобы Филипп, уже
предпринявший осаду его столицы, отнял у него и его владения и его подданных.
Наконец, притязания Рима на роль покровителя всех эллинов не были
пустой фразой: жители Неаполя, Региона, Массалии и Эмпорий
могли засвидетельствовать, что это покровительство осуществлялось на
деле, и нет никаких сомнений в том, что в то время римляне
находились с греками в более тесной связи, чем какая-либо другая нация, и
лишь в немного менее тесной, чем эллинизированные македоняне.
Было бы странно оспаривать у римлян право чувствовать себя
оскорбленными как в их человеческих, так и в их эллинских симпатиях
теми злодействами, которые были совершены над жителями Киоса и
Фазоса. Таким образом, все побудительные причины, и
политические, и торговые, и моральные, заставляли римлян вторично
предпринять войну с Филиппом, которая была одной из самых справедливых
войн, когда-либо веденных Римом. Сенату делает большую честь то,
что он немедленно принял окончательное решение и приступил к
нужным приготовлениям, не обращая внимания ни на истощение
государства, ни на непопулярность такого объявления войны. Еще в 553 г.
появился в восточных водах пропретор Марк Валерий Левин с
сицилийским флотом, состоявшим из 38 парусных судов. Однако прави-
*Ш36Ш*
тельство затруднялось приисканием благовидного предлога для
войны, который был ему нужен, для того чтобы оправдать его образ
действий во мнении народа, хотя оно, быть может, и не придавало,
как и Филипп, большой важности законному мотивированию
военных действий. Что Филипп посылал подкрепления карфагенянам,
после того как заключил мир с Римом, очевидно, не могло быть
несомненно доказано. Но жившие в Иллирии римские подданные уже
давно жаловались на захваты со стороны македонян. Еще в 551 г.
римский посол во главе иллирийского ополчения выгнал войска
Филиппа из Иллирийской области, а сенат по этому случаю объявил в
552 г. царским послам, что если Филипп ищет повода для войны, то
найдет его ранее, чем это ему желательно. Однако эти захваты были
лишь последствием той дерзкой бесцеремонности, с которой Филипп
обыкновенно обходился со своими соседями; если бы римляне
завели по этому поводу переговоры, то все кончилось бы униженными
извинениями и предложением удовлетворения, а не объявлением
войны. Со всеми участвовавшими в восточной войне государствами
римская община была в номинальной дружбе и могла бы защитить их от
сделанного на них нападения. Но Родос и Пергам, конечно, не
замедлившие обратиться к римлянам за помощью, были формально
нападающей стороной, а Египет, хотя и отправил к римскому сенату
послов из Александрии с просьбой принять под свою опеку малолетнего
царя, однако, по-видимому, не торопился вызвать непосредственное
вмешательство римлян, которое вывело бы его из тогдашнего
затруднительного положения, но вместе с тем и проложило бы великой
западной державе путь в Восточное море; важнее же всего было то,
что помощь Египту следовало оказать прежде всего в Сирии; это
втянуло бы Рим в одновременную войну и с Азией и с Македонией, а
этого, естественно, старались избежать, тем более что римское
правительство приняло твердое решение не вмешиваться во всяком
случае в азиатские дела. Не оставалось ничего другого, как пока
отправить на Восток посольство частью с целью добиться от Египта того,
что было нетрудно при тогдашнем положении дел — изъявления
согласия на вмешательство римлян в греческие дела, — частью с делью
устранить от участия в войне Антиоха, пожертвовав ему Сирией,
частью с целью ускорить разрыв с Филиппом и образовать против него
коалицию мелких малоазиатских государств (в конце 553 г.). В
Александрии послы без труда достигли того, чего желали: египетскому
двору не представлялось никакого другого выбора, и потому он был
вынужден с благодарностью принять Марка Эмилия Лепида,
который был прислан сенатом с поручением отстаивать в качестве
«царского опекуна» интересы малолетнего монарха, насколько это было
возможно без положительного вмешательства в дела управления. Что
же касается Антиоха, то он не отказался от союза с Филиппом и не
дал римлянам тех успокоительных обещаний, каких они желали; но
<*^37^»
вследствие ли собственной пассивности или вследствие заявления
римлян о нежелании вмешиваться в сирийские дела он продолжал
преследовать в этой стране свои цели, а от участия в том, что
делалось в Греции и в Малой Азии, устранился.
Между тем наступила весна 554 г., и война возобновилась.
Филипп устремился прежде всего снова во Фракию и завладел там
всеми приморскими городами —- Маронеей, Экосом, Элеосом и Сесто-
сом; он старался предохранить свои европейские владения от высадки
римлян. Затем он капал на азиатском берегу на Абидос,
приобретение которого имело для него особую важность, так как, владея и Се-
стосом и Абидосом, он мог бы войти в более близкие сношения со
своими союзником Антиохом и уже не имел бы основания опасаться,
что флот союзников преградит ему путь в Малую Азию или из Малой
Азии. Этот флот стал господствовать в Эгейском море, с тех пор как
оттуда удалилась более слабая македонская эскадра; Филипп
ограничил свои военные действия на море тем, что поддерживал сообщения
с гарнизонами, оставленными на трех Цикладских островах —
Андросе, Кифносе и Паросе, и стал строить каперские суда. Родосцы
направились к Хиосу, а оттуда к Тенедосу, где к ним присоединился со
своей эскадрой Аттал, простоявший в течение всей зимы подле Эги-
ны и проводивший свое время в том, что слушал декламацию
афинян. Союзники, конечно, могли бы прийти на помощь к геройски
оборонявшимся абидосцам, но они не двинулись с места, и город,
после того как все способные носить оружие люди пали в борьбе под
стенами города и многие из жителей сами лишили себя жизни после
капитуляции, наконец был вынужден сдаться на милость
победителя. А эта милость заключалась в том, что абидосцам был дан
трехдневный срок на то, чтобы они сами лишили себя жизни, В лагере
под Абидосом застало царя римское посольство, которое после
окончания своих дел в Сирии и Египте объехало мелкие греческие
государства и подготовило их к исполнению задуманного плана; оно
исполнило возложенное на него сенатом поручение объявить царю, что
он впредь не должен нападать ни на одно из греческих государств,
должен возвратить отнятые у Птолемея владения и подчиниться
решению третейского суда относительно возмещения убытков,
причиненных им жителям Пергама и Родоса, Но сенат не достиг своей
цели — принудить царя к формальному объявлению войны; римский
посол Марк Эмилий не добился от Филиппа ничего кроме хитрого
ответа, что он прощает все сказанное молодому и красивому
римлянину за эти его три качества. Тем временем повод для войны,
которого так ждали римляне, явился совсем с другой стороны. В своем
безрассудном и бесчеловечном тщеславии афиняне предали смертной
казни двух несчастных акарнанцев, которые, сбившись с пути,
нечаянно попали на их мистерии. Когда акарнанцы в своем понятном
раздражении обратились к Филиппу с требованием доставить им удов-
<^38^>
летворение, он не мог отказать самым верным из своих союзников в
таком справедливом требовании; он позволил им набрать в
Македонии солдат и, присоединив этих новобранцев к их собственному
войску, вторгнуться в Аттику без предварительного объявления войны.
В сущности это не было настоящей войной, и предводитель
македонских солдат Никанор даже повернул свои войска назад, лишь только
к нему обратились с угрозой римские послы, находившиеся в то
время в Афинах (в конце 553 г.). Но было уже поздно. Из Афин было
отправлено в Рим посольство с известием о нападении Филиппа на
старинных римских союзников, а из того, как было принято это
посольство сенатом, Филипп понял, что его ожидало; поэтому он еще
весной 554 г. приказал своему главнокомандующему в Греции Фи-
локлету опустошить Аттику и как можно теснее обложить Афины.
Теперь у сената было то, что было ему нужно, и он мог внести
летом 554 г. в народное собрание предложение об объявлении
Македонии войны «за нападение на государство, находившееся в союзе с
Римом». Это предложение было в первый раз отвергнуто почти
единогласно; безрассудные или упрямые народные трибуны жаловались
на то, что сенат не дает покоя гражданам; но война была необходима
к в сущности уже началась, так что сенат уже не мог отступить.
Путем убеждений и уступок добились от гражданства согласия;
замечательно, что эти уступки были сделаны в основном за счет союзников.
Наперекор прежним правилам римского правительства из
находившихся на действительной службе союзных контингентов были взяты
20 тыс. чел. для содержания гарнизона в Галлии, Нижней Италии,
Сицилии и Сардинии, а все гражданские войска, состоявшие на
службе со времени Ганнибаловской войны, были распущены; из этих войск
должны были принять участие в македонской войне только
добровольцы, которые, как оказалось впоследствии, шли на войну
большею частью поневоле, что и вызвало осенью 555 г. опасный военный
бунт в лагере подле Аполлонии. Из вновь призванных к военной
службе людей было сформировано шесть легионов; по два легиона было
оставлено в Риме и Этрурии и только два были переправлены из Брун-
дизия в Македонию под начальством консула Публия Сульпиция Галь-
бы. Таким образом, еще раз наглядно подтвердилось, что для
сложных и затруднительных международных сношений, в которые был
вовлечен Рим своими победами, уже не годились собрания
самодержавного гражданства с их недальновидными и зависевшими от
случайностей постановлениями и что бестолковое вмешательство этих
собраний в дела государственного управления вело к опасным
изменениям необходимых военных мероприятий и к еще более опасному
оскорблению латинских союзников.
Положение Филиппа было очень затруднительно. Те восточные
государства, которые должны были бы соединенными силами
воспротивиться всякому вмешательству римлян в их дела и которые при
<*т№Ш°
других обстоятельствах, быть может, действительно стали бы
действовать сообща, до такой степени перессорилось между собой,
главным образом по вине Филиппа, что или вовсе не были расположены
противиться римскому нашествию или даже были готовы помогать
римлянам. Азия, естественная и главная союзница Филиппа, была
оставлена им в пренебрежении; сверх того, ее деятельному
вмешательству препятствовали ее распри с Египтом и сирийская война.
Интересы Египта настоятельно требовали, чтобы римский флот не
проникал в восточные моря; находившееся в Риме египетское
посольство даже в то время очень ясно намекало на то, что александрийский
двор очень охотно избавил бы римлян от труда вмешиваться в дела
Аттики. Но заключенный между Азией и Македонией договор о
разделе Египта заставил это важное государство отдаться в руки римлян
и формально заявить, что оно будет вмешиваться в дела европейской
Греции не иначе, как с одобрения римлян. В таком же, но еще более
стесненном положении находились греческие торговые города, во главе
которых стояли Родос, Пергам и Византия; при других
обстоятельствах они, без сомнения, сделали бы все, что могли, чтобы не
допустить римлян в Восточное море; но жестокая и разрушительная
завоевательная политика Филиппа принудила их к неравной борьбе, в
которую они должны были из самосохранения всеми силами стараться
вовлечь и италийскую державу. Римские послы, которым было
поручено организовать в собственно Греции новую коалицию против
Филиппа, нашли, что страна уже значительно к этому подготовлена
самим неприятелем. Из принадлежавших к антимакедонской партии
спартанцев, элейцев, афинян и этолийцев Филипп, быть может, и
успел бы привлечь последних на свою сторону, так как мир 548 г.
образовал глубокую и еще ничем не заделанную трещину в их
дружественном союзе с Римом; но помимо старинных противоречий между
этими двумя государствами, вызванных тем, что Македония отняла
у этолийского союза фессалийские города Эхин, Лариссу, Кремасту,
Фарсал и фтиотийский город Фивы, этолийцы были озлоблены
против Филиппа за изгнание этолийских гарнизонов из Лизимахии и
Киоса. Если же они долго не решались примкнуть к составлявшейся
против Филиппа коалиции, то причиной этого были главным
образом их разногласия с Римом. Еще более опасно было для Филиппа
то, что из греческих государств, интересы которых были тесно
связаны с интересами Македонии, т. е. среди эпиротов, акарнанцев, бео-
тийцев и ахейцев, за Филиппа непоколебимо стояли только акарнан-
цы и беотийцы. С эпиротами римские послы вели переговоры не без
успеха; так, например, царь афаманов Аминандр прочно примкнул к
Риму. Даже среди ахейцев Филипп многих оттолкнул от себя
умерщвлением Арата и вообще снова дал простор более свободному
развитию ахейского союза; он преобразовал свою армию под руководством
Филопемена (502—571, впервые назначенного стратегом в 546 г.);
о^З 40fP°
удачные войны со Спартой снова внушили ему веру в собственные
силы, и он уже не подчинялся со слепым доверием требованиям
македонской политики, как во времена Арата. Во всей Элладе только
ахейский союз смотрел на эту войну с беспристрастной и
национально-эллинской точки зрения, так как не ожидал от стремлений
Филиппа к завоеваниям ни пользы, ни непосредственного вреда; он
понимал то, что вовсе нетрудно было понять — что эллинская нация сама
отдавала себя таким образом в руки римлян даже прежде, чем они
этого пожелали; поэтому он попытался взять на себя роль
посредника между Филиппом и родосцами, но было уже поздно. Тот
национальный патриотизм, который когда-то прекратил войну между
союзниками, и был главной причиной первой войны между
Македонией и Римом, уже угас; посредничество ахейцев не имело успеха, и
Филипп напрасно объезжал города и острова, стараясь снова
воодушевить нацию, — то было возмездием за Киос и Абидос. Ахейцы,
которые не имели возможности что-либо изменить и не были в
состоянии чем-либо помочь, остались нейтральными.
Осенью 554 г. консул Публий Сульпиций Гальба высадился
против Аполлонии со своими двумя легионами и 1000 нумидийских
всадников; он привез с собою даже слонов, которые принадлежали к
захваченной у карфагенян добыче; узнав об этом, царь поспешно
вернулся от берегов Геллеспонта в Фессалию. Однако частью по причине
позднего времени года, частью по причине болезни римского
главнокомандующего в течение того года не было ничего предпринято на
суше кроме усиленной рекогносцировки, во время которой были
заняты окрестные местечки, и между прочим македонская колония Ан-
типатрия. На следующий год было подготовлено нападение на
Македонию при содействии северных варваров — тогдашнего владетеля
Скодры Плеврата и дарданского владетеля Батона, которые, понятно,
поспешили воспользоваться таким удобным случаем. Более
значительны были операции, предпринятые римским флотом, состоявшим
из 100 палубных и 80 легких судов. В то время как остальные корабли
оставались на зимней стоянке подле Керкиры, одна часть флота
отправилась под командой Гая Клавдия Центона в Пирей с целью
помочь афинянам. Найдя территорию Аттики уже достаточно
защищенной от вылазок коринфского гарнизона и от македонских корсаров,
Центон отправился далее и внезапно появился перед эвбейской Хал-
кидой, главным плацдармом Филиппа в Греции, где находились его
склады и запасы оружия и содержались военнопленные, а местный
комендант Сопатер всего менее ожидал нападения римлян.
Незащищенные городские стены перешли в руки нападающих, гарнизон был
перебит, пленникам была дана свобода, а запасы были сожжены; но
у Центона было так мало войск, что он не был в состоянии удержать
за собой эту важную позицию. Известие об этом нападении привело
Филиппа в бешенство; он немедленно выступил из фессалийского
<*Ш41Ш*>
города Деметриады в Халкиду и, не найдя там никаких других следов
неприятеля кроме пожарища, пошел далее на Афины с целью
отплатить злом за зло. Но попытка овладеть городом врасплох не удалась;
приступ также не имел успеха, хотя царь и подвергал опасности свою
собственную жизнь; приближение Гая Клавдия из Пирея и Аттала из
Эганы принудило Филиппа удалиться. Однако Филипп еще
оставался какое-то время в Греции, но его успехи и политические и военные
были одинаково незначительны. Он тщетно убеждал ахейцев взяться
за оружие, чтобы оказать ему содействие; также безуспешны были
его нападения на Элевзис и: на Пирей и вторичное нападение на
Афины. Ему не оставалось ничего другого, как удовлетворить свою злобу
позорным опустошением края и истреблением деревьев Академии и
затем возвратиться на север. Так прошла зима. Весной 555 г.
проконсул Публий Сульпиций покинул свой зимний лагерь в намерении
повести свои легионы из Аполлонии кратчайшим путем в собственно
Македонию. Этому главному наступлению с запада должно было
содействовать вспомогательное наступление с трех сторон: с севера —
вторжение дар данов и иллирийцев, с востока — нападение
соединенного римского флота и флота союзников, собравшегося у Эгины, и,
наконец, с юга — вторжение афаманов и этолийцев, если бы удалось
склонить этих последних к участию в войне. Гальба перешел через
горы, которые пересекает река Апсос (теперешняя Бератино), прошел
по плодородной Дассаретской равнине, достиг горной цепи,
отделяющей Иллирию от Македонии, и, перейдя через эти горы, вступил на
территорию собственно Македонии. Филипп выступил навстречу;
однако на обширной и слабо заселенной македонской территории
противники несколько времени тщетно искали друг друга; наконец, они
сошлись в Линкестийской провинции, на плодородной, но
болотистой равнине, недалеко от северо-западной македонской границы, и
стали лагерем на расстоянии не более 1 тыс. шагов один от другого.
После того как Филипп стянул к себе отряды, отправленные для
защиты северных горных проходов, его армия насчитывала
приблизительно 20 тыс. пехотинцев и 2 тыс. всадников; римская армия почти
равнялась с ней по численности. Но на стороне македонян было то
важное преимущество, что они были у себя дома, хорошо знали все
пути и тропинки, без большого труда получали провиант и стали
лагерем так близко от римлян, что эти последние не осмеливались
предпринимать фуражировки на дальнем расстоянии. Консул
неоднократно пытался вступить в решительное сражение, но царь упорно
уклонялся от битвы, а стычки между легкими отрядами хотя иногда и
кончались в пользу римлян, но ничего не изменяли в положении дел.
Гальба был вынужден покинуть свою лагерную стоянку и занять
новую, подле Октолофа, в полутора милях далее, надеясь, что там ему
будет не так трудно добывать провиант. Но и там отряды,
посылавшиеся для фуражировки, уничтожались легкими войсками и конни-
<*Ш42^°
цей македонян; легионы были принуждены выходить к ним на
помощь и однажды прогнали назад в лагерь зашедший слишком далеко
вперед македонский авангард, который понес при этом значительные
потери; в этом сражении сам царь был сбит с лошади и спасся только
благодаря доблестному самоотвержению одного из всадников. Из этого
опасного положения римляне были выведены более успешным
нападением, предпринятым союзниками по настоянию Гальбы, или,
вернее, слабостью македонской армии. Хотя Филипп набрал в своих
владениях столько рекрутов, сколько мог, и хотя он принимал к себе на
службу римских дезертиров и разных наемников, он все-таки не был
в состоянии набрать никакой другой армии кроме той, какую сам
привел против римлян (не считая гарнизонов, стоявших в Малой Азии и
во Фракии), да и для того, чтобы организовать ту армию, ему
пришлось оставить незащищенными северные горные проходы и Пела-
гонскую область. Для защиты восточного побережья он рассчитывал
частью на организованное им опустошение островов Скиафса и Пепа-
рефса, которые мощи бы служить пристанищем для
неприятельского флота, частью на занятие Фазоса и побережья и на флот, стоявший
подле Деметриады под командой Гераклида. Для защиты южной
границы ему пришлось поневоле полагаться на более чем сомнительный
нейтралитет этолийцев. Но этолийцы внезапно присоединились к
составленной против Македонии коалиции и немедленно вторглись
вместе с афаманами в Фессалию; в то же время дарданы и иллирийцы
наводнили северные провинции, а римский флот, выступивший из
Керкиры под начальством Луция Апустия, появился в восточных
водах, где к нему присоединились корабли Аттала, родосцев и истрий-
цев. Тогда Филипп добровольно покинул свою позицию и отступил в
восточном направлении; но трудно решить, почему он так поступил —
потому ли, что нужно было отразить, по всей вероятности,
неожиданное вторжение этолийцев, потому ли, что он надеялся увлечь вслед
за собой и погубить римскую армию, или же потому, что он
намеревался выбрать одну из этих двух целей, смотря по обстоятельствам.
Он совершил свое отступление так искусно, что Гальба, отважно
решившийся преследовать его, потерял его след; Филипп успел
достигнуть окольными путями ущелья, отделяющего Линкестийскую
область от Эордейской, и занял его с намерением ожидать там
прибытия римлян и приготовить им жаркую встречу. Но длинные
македонские копья оказались негодными к употреблению в лесистой и
неровной местности; македоняне были частью обойдены римлянами,
частью разбиты и понесли большие потери людьми. Впрочем, несмотря
на то, что армия Филиппа уже не была в состоянии после этого
неудачного сражения воспротивиться дальнейшему наступлению
римлян, эти последние сами не захотели подвергать себя новым
неизвестным опасностям в непроходимой неприятельской стране и
возвратились в Аполлонию, предварительно опустошив плодородные страны
<^43^>
Верхней Македонии — Эордею, Элимею, Орестию, — завладев самым
значительным из городов Орестии Келетроном (теперешней Касто-
рией на полуострове озера, носящего такое же название), который
добровольно отдался в их руки; это был единственный из
македонских городов, отворивший свои ворота перед римлянами. В
Иллирийской области, у верхних притоков Апсоса, римляне взяли приступом
город дассаретов Пелион и оставили в нем сильный гарнизон с целью
сделать из него опорный пункт на случай нового вторжения в
Македонию. Филипп не препятствовал отступлению римской армии, а
двинулся форсированным маршем против этолийцев и афаманов,
которые в уверенности, что царь занят борьбой с легионами,
воспользовались этим временем, чтобы беспощадно опустошать богатую долину
Пенея; он нанес им полное поражение, и те из них, которые не легли
на поле сражения, были принуждены спасаться врассыпную по
хорошо им знакомым горным тропинкам. Боевые силы союзников очень
уменьшились как вследствие этого поражения, так и вследствие того,
что египетское правительство деятельно набирало для себя рекрутов в
Этолии. Дарданы были без большого труда и со значительными
потерями прогнаны назад за горы начальником легких македонских
отрядов Афенагором. Римский флот также не достиг никаких
значительных результатов; он выгнал македонский гарнизон из Андроса,
заходил на Эвбею и на Скиаф и попытался завладеть Халкидским
полуостровом, но это нападение было отражено македонским
гарнизоном при Менаде. Остальная часть лета была употреблена на то,
чтобы завладеть Ореосом на Эвбее, но взятие этого города очень
замедлилось вследствие энергичного сопротивления македонского
гарнизона. Слабый македонский флот стоял под командой Гераклида в
бездействии подле Гераклеи и не осмеливался оспаривать у неприятелей
владычества на море. Эти последние рано отправились на свои
зимние стоянки — римляне в Пирей и Керкиру, а родосцы и пергамцы к
себе домой. В общем итоге Филипп мог быть доволен исходом этой
кампании. После крайне трудного похода римские войска стояли
осенью на том самом месте, откуда они выступили весной; если бы это-
лийцы не предприняли вовремя своего вторжения в Македонию и если
бы римляне не одержали неожиданной победы близ ущелья Эордеи,
быть может, ни один римский солдат не возвратился бы на родину.
Наступление, предпринятое с четырех сторон, нигде не достигло
своей цели, и не только владения Филиппа были совершенно очищены
осенью от неприятеля, но Филипп даже был в состоянии напасть,
хотя и безуспешно, на принадлежавший этолийцам укрепленный
город Фаумаками, расположенный на границе Этолии и Фессалии и
господствовавший над Пенейской равниной. Если бы Антиох, о
прибытии которого Филипп тщетно молил богов, присоединился к нему
для следующей кампании, то он мог бы ожидать больших успехов.
На короткий миг показалось, что Антиох готов исполнить это
желаем 44 ^°
ние: его армия появилась в Малой Азии и заняла несколько местечек
во владениях царя Аттала, который стал просить римлян о помощи.
Но римляне поспешили устранить всякий повод для разрыва с
великим царем; они отправили к нему послов, которые убедили его
очистить территорию Аттала. С этой стороны Филиппу не на что было
надеяться. Удачный исход последней кампании до такой степени
усилил отвагу и самоуверенность Филиппа, что весной следующего (556)
года он сам стал действовать наступательно, предварительно упрочив
нейтралитет ахейцев и преданность македонян тем, что пожертвовал
несколькими укрепленными пунктами и ненавистным адмиралом
Гераклидом; он вторгся во владения атинтанов с намерением
ycfроить хорошо укрепленный лагерь в той узкой теснине, где река Аоос
(Viosa) извивается между горами Эропосом и Асмаосом. Против него
стала лагерем усиленная вновь присланными подкреплениями
римская армия, находившаяся сначала под начальством прошлогоднего
консула Публия Виллия, а с лета 556 г. под начальством выбранного
на этот год консулом Тита Квинкция Фламинина. Этот последний
был очень даровитый человек, только что достигший
тридцатилетнего возраста; он принадлежал к молодому поколению, которое
начинало отбрасывать вместе с обычаями прадедов и их устарелый
патриотизм и которое хотя еще не перестало заботиться о своем отечестве,
но было еще более занято самим собою и эллинизмом. Искусный
военачальник и еще более искусный дипломат, он во многих
отношениях отлично подходил для решения сложных греческих вопросов;
однако, быть может, и для Рима и для Греции было бы лучше, если
бы выбор пал на человека, менее проникнутого эллинскими
симпатиями, и если бы туда был послан такой главнокомандующий, которого
нельзя было бы ни подкупить хитрою лестью, ни оскорбить
язвительными насмешками, которого литературные и художественные
реминисценции не заставляли бы забывать об убожестве эллинского
государственного строя и который обходился бы с Элладой так, как
она того стоила, а римлян избавил бы от погони за
неосуществимыми идеалами. Немедленно вслед за своим прибытием на место
новый главнокомандующий имел с царем личное свидание, во время
которого две армии стояли в бездействии одна против другой.
Филипп предложил заключить мир; он соглашался возвратить все, что
было им завоевано, а относительно убытков, причиненных им
греческим городам, изъявил готовность подчиниться справедливому
третейскому приговору; но переговоры были прерваны вследствие его
отказа уступить старинные македонские владения, в особенности
Фессалию. В течение сорока дней стояли обе армии в теснине Аооса:
Филипп не отступал, а Фламинин не решался ни вести свои войска на
приступ, ни оставить царя на его крепкой позиции и пуститься в
такую же экспедицию, какая была предпринята в предшествовавшем
году. Римского главнокомандующего вывела тогда из затруднения
<*i!45 Ш°
измена нескольких знатных эпиротов, в особенности Харопса, до того
времени постоянно державших сторону македонян. Они привели по
горным тропинкам римский отряд из 4 тыс. пехотинцев и 300
всадников на высоты, господствовавшие над македонским лагерем, а когда
консул напал вслед за тем на неприятельскую армию с фронта, этот
отряд спустился с высот и своим неожиданным нападением решил
исход сражения. Филипп был принужден покинуть лагерь и окопы и
лишился почти 2 тыс. чел.; он поспешно отступил к Темпейскому
ущелью, через которое шел путь в собственно Македонию. Он
отказался от всех своих владений, кроме крепостей, и сам стал разрушать
фессалийские города, которые не был в состоянии защищать; только
Феры заперли перед ним ворота и тем избежали гибели. Частью
вследствие этих успехов римского оружия, частью под влиянием
дипломатической обходительности Фламинина эпироты прежде всех
отказались от союза с Македонией. При первом известии о победе римлян
афаманы и этолийцы вторглись в Фессалию, а вслед за ними скоро
вступили туда и римляне; ничем не защищенные равнины были без
большого труда заняты неприятелем; но укрепленные города,
которые были преданы Македонии и получили от Филиппа
подкрепления, сдавались лишь после упорного сопротивления, и некоторые даже
устояли против более сильного противника; к числу этих последних
принадлежал Атракс, на левом берегу Пенея, где в пробитой
неприятелем бреши взамен стены стояла фаланга. За исключением этих фее-
салийских крепостей и территории верных акарнанцев вся Северная
Греция была в руках коалиции. Напротив того, юг в основной своей
части был еще во власти македонян благодаря крепостям Халкиде и
Коринфу, поддерживавшим между собою сообщение через
территорию преданных Македонии беотийцев, и нейтралитету Ахаии. Так как
в этом году было уже поздно для вторжения в Македонию, то Фла-
минин решился направить свое сухопутное войско и свой флот
против Коринфа и ахейцев. Римский флот, к которому снова
присоединились родосские и пергамские корабли, занимался до того времени
завоеванием двух маленьких городков Эвбеи ^- Эретрии и Кариста —
в надежде найти там хорошую добычу, но как оба эти города, так и
Ореос были покинуты римлянами и снова заняты македонским
комендантом Халкиды Филоклесом. Союзный флот направился оттуда
к восточной гавани Коринфа Кенхреям с целью угрожать этой
сильной крепости. С другой стороны, Фламинин вступил в Фокиду и
завладел всей страной, в которой только Элатея выдержала довольно
продолжительную осаду; там и особенно в Антикире у Коринфского
залива были выбраны места для зимней стоянки. Когда ахейцы
увидели с одной стороны приближавшиеся к их владениям римские
легионы, а с другой стороны уже подошедший к их берегам римский
флот, они отказались от своего, делавшего им честь в моральном
отношении, но политически уже ставшего невозможным
нейтралитет 46 Ш*
та; после того как послы от самых преданных Македонии городов —
от Диме, Мегалополя и Аргоса — удалились с местного собрания,
последнее решило присоединиться к составленной против Филиппа
коалиции. Киклиад и вместе с ним другие вожди македонской партии
покинули свое отечество; войска ахейцев немедленно объединились с
римским флотом и поспешили обложить с суши Коринф, который
служил оплотом владычеству Филиппа над ахейцами и был обещан
римлянами этим последним в награду за их присоединение к
коалиции. Однако македонский гарнизон, в котором было 1300 чел. и
который состоял большею частью из италийских перебежчиков, упорно
защищал почти неприступный город; кроме того, туда прибыл из Хад-
киды Филоклес с отрядом в 1500 солдат; он не только освободил
Коринф от осады, но даже проник во владения ахейцев и при содействии
преданных Македонии граждан завладел Аргосом. Однако наградой
за такую преданность было то, что царь подчинил верных аросцев
жестокому режиму спартанца Набиса. Филипп надеялся, что после
вступления ахейцев в римскую коалицию ему удастся привлечь на
свою сторону Набиса, который был до того времени союзником
римлян. Этот последний только потому был в союзе с римлянами, что
был врагом ахейцев и даже вел с ними в 550 г. войну. Но дела
Филиппа были в таком отчаянном положении, что уже никто не
обнаруживал намерения брать его сторону. Хотя Набис и принял от
Филиппа Аргос, но изменил изменнику и остался в союзе с Фламинином,
который ввиду неудобства иметь союзниками два воюющих между
собою государства сумел пока что склонить спартанцев и ахейцев к
заключению перемирия на четыре месяца.
Наконец наступила зима. Филипп снова воспользовался этим
временем года, для того чтобы добиться не слишком обременительных
мирных условий. На конференцию, происходившую в Никее у Ма-
лийского залива, царь явился лично и постарался прийти с
Фламинином к соглашению: он гордо и искусно отклонил дерзкие требования
мелких владетелей, стремясь добиться сносных условий от римлян, к
которым относился с подчеркнутым уважением как к единственным
противникам, равным ему но достоинству. Фламинин был
достаточно образован, для того чтобы оценить все, что было для него
лестного в вежливости побежденного противника к нему самому и в
высокомерном обхождении Филиппа с римскими союзниками, которых
римляне научились презирать не менее царя; но полномочия Флами-
нина не простирались настолько, чтобы он мог исполнить желание
царя; он согласился на двухмесячное перемирие в вознаграждение за
уступку Фокиды и Локриды, а относительно главных пунктов
предоставил Филиппу обратиться к римскому правительству. Римские
сенаторы уже давно сошлись в убеждении., что от Македонии следует
требовать уступки всех ее внешних владений; поэтому, когда в Рим
прибыли послы Филиппа, им был предложен только один вопрос:
*Ш47Ш»
уполномочены ли они отказаться от всей Греции и в особенности от
Коринфа, Халкиды и Деметриады; а когда они ответили на это
отрицательно, то переговоры были немедленно прерваны и было решено
продолжать войну с неослабевающей энергией. При содействии
народных трибунов сенаторам удалось отклонить связанную со столь
большими неудобствами перемену главнокомандующего и продлить срок
службы Фламинина; ему были посланы значительные подкрепления,
а двум прежним главнокомандующим, Публию Гальбе и Публию
Виллию, было приказано состоять в его распоряжении. Филипп
также решил еще раз попытать счастья на поле сражения. Чтобы
обеспечить себя со стороны Греции, где против него восстали все
государства, кроме акарнанцев и беотийцев, он довел коринфский гарнизон
до 6 тыс. чел., а сам, напрягая последние силы истощенной
Македонии и набирая в фалангу мальчиков и стариков, составил таким
образом армию, в которой было 26 тыс. чел., в том числе 16 тыс.
македонских фалангитов. Так началась четвертая кампания 557 г. Флами-
нин отправил часть своего флота против акарнанцев, которые были
осаждены в Левкадии; в собственно Греции он хитростью завладел
главным городом Беотии Фивами и этим принудил беотийцев, хотя
бы номинально, примкнуть к союзу против Македонии.
Довольствуясь тем, что ему удалось прервать сообщение между Коринфом и
Халкидой, он двинулся на север, где только и можно было довести
войну до конца. Чтобы устранить серьезные затруднения, с
которыми было сопряжено снабжение армии продовольствием в
неприятельской и большею частью пустынной стране и которые уже не раз
препятствовали продолжению военных действий, римскому флоту было
приказано сопровождать армию вдоль берегов и подвозить ей
съестные припасы, доставлявшиеся из Африки, Сицилии и Сардинии.
Впрочем, развязка наступила ранее, чем мог предполагать Фламинин.
Нетерпеливый и самонадеянный Филипп не стал выжидать
приближения неприятеля к македонской границе; он собрал свою армию подле
Диона, двинул ее через темпейские теснины в Фессалию и встретился
в окрестностях Скотуссы с шедшей навстречу неприятельской
армией. Обе армии, македонская и римская, из которых последняя была
усилена вспомогательными войсками аполлониатов и афаманов,
присланными от Набиса критянами и особенно многочисленными
отрядами этолийцев, были почти равны по своему численному составу; в
каждой из них насчитывалось до 26 тыс. чел.; но у римлян была
более многочисленная конница, чем у македонян. Перед Скотуссой на
нагорной равнине Карадага в один пасмурный дождливый день
римский авангард неожиданно столкнулся с неприятельским авангардом,
который занимал возвышавшийся между двумя лагерями высокий и
крутой холм, называвшийся Киноскефалами. Римляне были сначала
принуждены отступить на равнину; но, получив из лагеря в
подкрепление легкие войска и превосходный отряд этолийской конницы, они
<*^48Ш»
в свою очередь оттеснили македонский авангард и заставили его
отступить за гору. Но там македонян поддержали вся их конница и
большая часть легкой пехоты; неосторожно зашедших слишком далеко
вперед римлян они преследовали почти до самого лагеря, так что те
понесли большие потери и обратились бы в настоящее бегство, если
бы этолийская конница не поддерживала на равнине бой до той
минуты, когда Фламинин прибыл с наскоро построившимися легионами.
Царь уступил желанию своих победоносных войск, неотступно
требовавших продолжения битвы, и спешно двинул свои
тяжеловооруженные войска в бой, которого не ожидали в этот день ни сами
главнокомандующие, ни их солдаты. Ему важно было занять холм, на
котором в то время вовсе не было войск. Правое крыло фаланги прибыло
туда под предводительством самого царя достаточно рано, чтобы
успеть беспрепятственно построиться на возвышении в боевом
порядке; но левое крыло было еще позади, когда легкие македонские
войска, обращенные в бегство легионами, устремились вверх на холм.
Филипп быстро отодвинул бегущих мимо фаланги в центр своей
армии и, не дожидаясь прибытия на левый фланг Никанора с другой
медленно приближавшейся половиной фаланги, приказал стоявшей
на правом фланге фаланге спуститься с холма с опущенными
копьями на легионы и в то же время вновь построившейся легкой пехоте
обойти легионы и напасть на них с фланга. Атака, произведенная
фалангой с удобного места, опрокинула римскую пехоту, и левое крыло
римлян было совершенно разбито. На другом фланге Никанор,
увидев, что царь идет в атаку, приказал своей половине фаланги спешить
вслед за ним; в результате она пришла в расстройство, и, в то время
как ее передние ряды поспешно сбегали с горы вслед за
победоносным правым крылом, еще более прежнего приходя в расстройство
вследствие неровностей местности, ее задние ряды только взбирались
на гору. При таких обстоятельствах правое крыло римлян легко
справилось с левым неприятельским крылом; одних слонов, стоявших на
этом правом крыле, было достаточно для того, чтобы произвести
опустошение среди беспорядочных толп македонян. Пока там
происходило страшное кровопролитие, один отважный римский офицер
собрал двадцать рот и устремился с ними на победоносное македонское
крыло, которое, преследуя римское левое крыло, зашло так далеко
вперед, что римское правое оказалось у него в тылу. Фаланга не была
в состоянии обороняться против нападения с тыла, которое и решило
исход сражения. Так как обе фаланги были приведены в полное
расстройство, то неудивительно, что македоняне потеряли 13 тыс. чел.
частью взятыми в плен, частью убитыми; впрочем, число убитых было
более значительно потому, что римским солдатам не был знаком
македонский знак сдачи в плен — поднятие вверх копья; потери
победителей были незначительны. Филипп спасся бегством в Лариссу,
сжег все свои бумаги, чтобы никого не компрометировать, очистил
о^49^>
Фессалию и возвратился на родину. Одновременно с этим
решительным поражением македоняне терпели неудачи всюду, где еще
оставались их гарнизоны; родосские наемники разбили стоявший в Карий
корпус и принудили его запереться в Стратоникее; стоявший в
Коринфе гарнизон был разбит Нмкостратом и его ахейцами и понес
большие потери; акарнанская Левкадия была взята приступом после
геройского сопротивления. Филипп был окончательно побежден; его
последние союзники., акарнанцы, покорились римлянам, когда
узнали о битве при Киноскефалах.
Установление мирных условий вполне зависело от произвола
римлян; они воспользовались своей властью, не злоупотребляя ею.
Можно было совершенно уничтожить бывшее царство Александра;
такое пожелание было настойчиво высказано этолийцами на
конференции союзников. Но разве тогда не была бы разрушена преграда,
защищавшая эллинскую цивилизацию от фракийцев и кельтов? Разве
во время только что окончившейся войны не был совершенно
разрушен фракийцами цветущий город фракийского Херсонеса Лизима-
хия? Это было серьезным предостережением для будущего. Флами-
нин, близко знакомый с отвратительными распрями греческих
государств, не мог согласиться на то, чтобы римская великая держава
взяла на себя роль палача для удовлетворения гнева этолийского
союза, — даже если бы его эллинские симпатии не говорили в пользу
тонкого и рыцарственного царя, а его национальная гордость не была
оскорблена хвастовством этолийцев, называвших себя
«победителями при Киноскефалах», Он отвечал этолийцам, что не в обычаях
римлян уничтожать побежденных, но что этолийцы — полные хозяева
своих действий и им никто не мешает покончить с Македонией, если
у них на это хватит сил, С царем римляне обходились самым
вежливым образом, а когда Филипп объявил готовность подчиниться ранее
предъявленным ему требованиям, то Фламинин согласился
заключить продолжительное перемирие, с тем чтобы ему была уплачена
некоторая сумма денег и выданы заложники, в числе которых
должен был находиться и сын Филиппа Димитрий; заключение этого
перемирия было крайне необходимо для Филиппа, чтобы изгнать из
Македонии дарданов.
Окончательное приведение в порядок запутанных греческих дел
было возложено сенатом на комиссию из десяти лиц, головою и
душою которой был все тот же Фламинин. Она продиктовала Филиппу
такие же условия, какие были продиктованы раньше Карфагену, Царь
лишился всех своих внешних владений в Малой Азии, Фракии,
Греции и на островах Эгейского моря; но собственно Македония осталась
нетронутой, за исключением небольших пограничных земельных
участков и округа Орестов, который был объявлен вольным; такое
исключение было крайне нежелательно для Филиппа, но римляне были
принуждены это потребовать, потому что ввиду мстительности Фи-
^50Ш»
липпа нельзя было оставлять на его произвол отложившихся от него
прежних подданных. Сверх того, Македония обязалась не заключать
никаких внешних союзов без ведома Рима, не отправлять никаких
гарнизонов за пределы своих владений, не предпринимать никаких
войн вне Македонии с цивилизованными государствами и вообще с
римскими союзниками, содержать не более пятитысячной армии, вовсе
не содержать слонов и довольствоваться пятью палубными
кораблями, а остальные отдать римлянам. Наконец Филипп вступил с
римлянами в союз, который обязывал его доставлять по требованию
римского правительства вспомогательные войска, — и действительно,
вслед затем македонские войска стали сражаться вместе с
легионами. Кроме того, Филипп уплатил контрибуцию в 1 тыс. талантов
(1700 тыс. талеров). После тога как Македония была доведена до
совершенного политического ничтожества и ей была уделена только такая
доля ее прежнего могущества, какая была необходима, римляне
занялись устройством тех владений, которые были им уступил царь.
Как раз в то время они только что узнали на опыте в Испании; что
приобретение заморских провинций представляет весьма
сомнительные выгоды, и так как они начали эту войну вовсе не с целью
приобрести новые владения, то они ничего не ваяли из военной добычи и
этим заставили своих союзников быть умеренными в их требованиях.
Они решили объявить свободными все греческие государства, до тех
пор находившиеся под властью Филиппа, и Фламинину было
поручено прочесть составленный в этом смысле декрет перед собравшимися
на истмийских играх греками (558). Серьезные люди, конечно, могли
бы спросить: разве свобода — такое благо, которое можно дарить, и
разве она имеет какую-нибудь цену без единства и единения всей
нации? Тем не менее радость была велика и искренна, как и намерение
сената даровать свободу*. Исключение составили только иллирийские
земли к востоку от Эпидамна; они достались владетелю Скодры Плев-
рату, вследствие чего это маленькое государство, наказанное в
предшествовавшем поколении римлянами за разбои на суше и на море,
снова сделалось одним из самых могущественных в тех краях; кроме
того, были исключены некоторые округа западной Фессалии,
которые были заняты войсками Аминандра и оставлены в его власти, а
также три острова — Парос, Скирос и Имброс, — отданные афинянам
в награду за все вынесенные ими бесчисленные беды и за еще б>лее
многочисленные благодарственные послания и всякого рода
проявления учтивости. Что родосцы сохранили свои владения в Карий и что
Эгина была оставлена во власти пергамцев, понятно само собой.
Другие союзники были награждены лишь косвенно вступлением вновь
* До нас дошли золотые статиры (монеты) с головой Фламинина и
надписью: F. Quincti [us], чеканено в управление освободителями эллинов
в Греции. Характерна вежливость, побудившая употребить в этом
случае латинский язык.
от и т°
освободившихся городов в различные союзы. Всего лучше обошелся
Рим с ахейцами, хотя они и позже всех присоединились к коалиции
против Филиппа; причиной этого, по-видимому, было то вполне
понятное соображение, что это союзное государство было наиболее
организованным и наиболее достойным уважения из всех греческих
государств. В ахейский союз были включены все прежние владения
Филиппа в Пелопоннесе и на Коринфском перешейке и, стало быть, сам
Коринф. С этолийцами же Рим не очень церемонился; они были
принуждены принять в свою симмахию фокидские и локридские города,
но их намерение включить туда же Акарнанию и Фессалию было
частью решительно отклонено, частью отложено на неопределенное
время, а из фессалийских городов были организованы четыре
небольших самостоятельных союза. Родосскому союзу городов было на
пользу освобождение островов Фазоса и Лемноса и фракийских и
малоазиатских городов. Труднее было привести в порядок внутренние
дела Греции, т.е. урегулировать взаимные отношения греческих
государств и положение каждого из этих государств в отдельности.
Прежде всего было необходимо положить конец войне между
спартанцами и ахейцами, которая не прекращалась с 550 г. и в которой
римляне, естественно, приняли на себя роль посредников. Но
неоднократные попытки склонить Набиса к уступчивости и главным
образом к возврату отданного ему Филиппом ахейского союзного города
Аргоса остались безуспешными; этот своевольный маленький
хищник, рассчитывавший на озлобление этолийцев против римлян и на
вторжение Антиоха в Европу, упорно отказывался от уступки Аргоса;
тогда Фламинину не осталось ничего другого, как объявить ему на
собравшемся в Коринфе совете от имени всех эллинов войну и
напасть на Пелопоннес (559) с флотом и с армией из римлян и
союзников, в состав которой также входили присланные Филиппом
вспомогательные войска и отряд лакедемонских эмигрантов, находившийся
под начальством законного спартанского царя Агезиполя. С целью
немедленно одолеть противника громадным численным перевесом
военных сил римляне двинули против него не менее 50 тыс. чел. и,
минуя все другие города, приступили прямо к осаде столицы; тем не
менее они не достигли желаемых результатов. Набис собрал
значительную армию до 15 тыс. чел., включая 5 тыс. наемников, и
упрочил свое владычество системой террора, предавая смертной казни всех
подозрительных ему офицеров и местных жителей. Даже когда он
сам после первых успешных действий римской армии и римского
флота решился уступить и изъявил согласие принять поставленные
Фламинином сравнительно выгодные условия, то предложенный
римским главнокомандующим мир был отвергнут «народом», т.е.
сбродом тех бандитов, которых Набис поселил в Спарте и которые не без
основания опасались, что им придется отвечать перед римлянами за
их прошлое, и сверх того были введены в заблуждение ложными слу-
<*Ш2^>
хами о характере мирных условий и о приближении этолийцев и
азиатов; тогда война возобновилась. Дело дошло до битвы под стенами
столицы, во время которой римляне пошли на приступ; они уже
взобрались на городские стены, когда их принудил отступить пожар,
охвативший занятые ими улицы. Но в конце концов это безрассудное
сопротивление прекратилось. Спарта сохранила свою независимость;
ее не заставили ни принять назад эмигрантов, ни примкнуть к
ахейскому союзу; даже существовавшая там монархическая система
управления и сам Набис остались неприкосновенными. Зато Набис был
принужден отказаться от всех своих внешних владений — от Аргоса, от
Мессены, от критских городов и от всего побережья; он обязался не
заключать союзов и не вести войн с другими государствами, не
содержать никаких других кораблей кроме двух открытых лодок,
возвратить всю награбленную добычу, выдать римлянам заложников и
уплатить военную контрибуцию. Спартанским эмигрантам были
отданы города на берегах Лаконии, и этой новой народной общине,
назвавшейся общиной «вольных лаконцев» в противоположность
монархически управлявшимся спартанцам, было приказано вступить в
ахейский союз. Эмигранты не получили обратно своего имущества,
так как вознаграждением за него считалась отведенная им
территория; но было постановлено, чтобы жены и дети не удерживались
насильно в Спарте. Хотя ахейцы приобрели в результате всего этого
кроме Аргоса и «вольных лаконцев», они все-таки остались
недовольны; они ожидали устранения страшного и ненавистного Набиса;
возвращения эмигрантов и распространения ахейской симмахии на весь
Пелопоннес. Однако всякий беспристрастный человек не может не
согласиться, что Фламинин уладил эти трудные дела настолько
разумно и справедливо, насколько это было возможно там, где
сталкивались интересы двух политических партий, предъявлявших
неразумные и несправедливые требования. При старой, глубоко укоренившейся
вражде между спартанцами и ахейцами включить Спарту в ахейский
союз значило бы подчинить Спарту ахейцам, а это было бы и
несправедливо и неблагоразумно. Возвращение эмигрантов и полное
восстановление режима, упраздненного еще за двадцать лет перед тем, лишь
заменили бы одну систему террора другою; принятое Фламинином
решение было справедливо именно потому, что оно не удовлетворяло
ни одну из двух крайних партий. Наконец он как будто бы достаточно
позаботился о том, чтобы спартанцы прекратили разбои на море и на
суше и чтобы их система управления, какова бы они ни была, не
могла причинять вреда никому кроме них самих. Фламинин, который
хорошо знал Набиса и которому, конечно, было небезызвестно, как
было бы полезно устранить этого человека, не сделал этого,
возможно, потому, что хотел скорее довести дело до конца и не желал
омрачать свой блестящий успех новыми осложнениями, конца которым
нельзя было бы предвидеть; нет ничего невозможного и в том, что
°^53^>
он, кроме того, надеялся найти в Спарте противовес могуществу
ахейского союза в Пелопоннесе. Впрочем, первое предположение касается
предмета второстепенной важности, а против второго можно
возразить, что римляне едва ли могли дойти до того,' чтобы страшиться
могущества ахейцев. Таким образом, между мелкими греческими
государствами был восстановлен мир хотя бы внешне. Но и
внутреннее устройство отдельных общин причинило римскому посреднику
немало хлопот. Беотийцы открыто высказывали свои симпатии к
Македонии даже после того, как македоняне были совершенно
вытеснены из Греции; когда Фламинин разрешил по их просьбе
возвратиться их соотечественникам, которые состояли на службе у
Филиппа, они выбрали главою беотийского союза самого энергичного из
сторонников Македонии, Брахилла, и, кроме того, всякими
способами раздражали Фламинина. Он все выносил с беспримерным
терпением; однако преданные римлянам беотийцы хорошо знали, что их
ожидает после удаления римлян, поэтому они решили лишить жизни
Брахилла, и Фламинин, к которому они сЪчли своим долгом
обратиться за разрешением, не ответил отказом. Поэтому Брахилл был
умерщвлен; в отмщение за это беотийцы не удовольствовались
преследованием убийц, а стали поодиночке убивать проходивших по их
владениям римских солдат и таким образом перебили их до 500. Это
наконец вывело Фламинина из терпения, он наложил на беотийцев
ценю в один талант за каждого убитого солдата и, та^ как они не
уплатили этих денег, собрал стоявшие поблизости войска и осадил
Коронею (558). Тогда беотийцы стали молить о пощаде, и
Фламинин, внявший просьбам ахейцев и афинян, простил виновных,
удовольствовавшись уплатой незначительной пени; и после того
приверженцы македонян продолжали оставаться в этом маленьком
государстве во главе управления, но к их ребяческой оппозиции римлянеют-
носились с долготерпением людей, сознающих свое могущество. Й в
остальной Греции Фламинин ограничился тем, что старался влиять
на внутреннее устройство вновь освободившихся общин, насколько
это было возможно, без насильственных мер: он предоставлял места
в высшем совете и в суде богатым, ставил во главе управления
людей, принадлежавших к антимакедонской партии, и вовлекал
городские общины в интересы Рима тем, что обращал в общественную>о-
родскую собственность, все, что по праву завоевания должно было
перейти в собственность |щмлян. Весной 560 г. эта работа была
окончена: Фламинин еще раз собрал в Коринфе представителей от всех
греческих общин, убеждал их разумно и умеренно пользоваться
дарованной им свободой и просил у них единственного вознаграждения
для римлян — присылки в тридцатидневный срок тех италийских
пленников, которые были проданы в Грецию в рабство во время
войны с Ганнибалом. Вслед затем он очистил последние крепости, в
которых еще стояли римские гарнизоны, — Деметриаду, Халкиду вме-
«*Ш54^>
сте с зависевшими от нее небольшими фортами на Эвбее и Акроко-
ринф, — и таким образом опроверг на деле ложное утверждение это-
лийцев, будто Рим унаследовал от Филиппа оковы Греции; он
возвратился в свое отечество со всеми римскими войсками и
освобожденными пленниками.
Только при достойной всяческого презрения недобросовестной и
вялой сентиментальности можно отрицать то, что римляне вполне
серьезно желали освобождения Греции и что грандиозно задуманный
план привел к сооружению столь жалкого здания только потому, что
эллинская нация дошла до полного нравственного и политического
разложения. То, что могущественная нация внезапно даровала
полную свободу стране, которую привыкла считать своей
первоначальной родиной и святилищем своих духовных и высших стремлений, и,
освободив каждую из ее общин от обязанности платить иноземцам
дань и содержать иноземныелрмии, доставила им полную
самостоятельность, было немаловажной заслугой; только слабоумие может
усматривать в этом образе действий не что иное, как политический
расчет. Расчет такого рода не препятствовал римлянам приступить к
освобождению Греции, но совершилось оно благодаря тем
эллинским симпатиям, которыми именно в то время чрезвычайно сильно
увлекался Рим и в особенности сам Фламинин. Если римлян и можно
в чем-либо упрекнуть, то именно в том, что всем им и в особенности
Фламинину, сумевшему заглушить вполне основательные опасения
сената, очарование эллинского имени мешало сознавать все жалкое
ничтожество тогдашнего греческого государственного строя,
вследствие чего они не изменили прежних порядков в греческих общинах,
которые и в своих внутренних делах и в своих сношениях с соседями
постоянно увлекались сильными антипатиями и потому не умели ни
действовать, ни жить спокойно. При тогдашнем положении дел
следовало раз навсегда положить конец этой столь же жалкой, сколь и
вредной свободе; слабодушная политика чувств, несмотря на
кажущуюся гуманность, причинила гораздо более вреда, чем можно было
бы ожидать от самой строгой оккупации. Так, например, в Беотии
римлянам пришлось если не поощрить, то допустить политическое
убийство, потому что, решившись вывести свои войска из Греции,
римляне уже не могли удерживать преданных Риму греков от того
самоуправства, которое было в обычаях их родины. Но и сам Рим
пострадал от последствий таких полумер. Ему не пришлось бы вести
войну с Антиохом, если бы он не сделал политической ошибки,
освободив Грецию, а эта война не была бы для него опасной, если бы он
не сделал военной ошибки, выведя свои гарнизоны из главных
крепостей на европейской границе. У истории есть своя Немезида для
всякого заблуждения — и для бессильного стремления к свободе и для
неблагоразумного великодушия.
<*^55Р»
ssmss Война с Антиохом
Азиатским
В азиатском царстве корону Селевкидов носил с 531 г. царь
Антиох III — правнук основателя династии. И он подобно Филиппу
вступил на престол девятнадцати лет, а в своих первых кампаниях на
Востоке выказал такую энергию и предприимчивость, что мог
называться на языке придворных великим, не вызывая этим слишком
колких насмешек. Не столько благодаря своим дарованиям, сколько
благодаря вялости противников и в особенности египетского царя Фило-
патора, ему удалось до некоторой степени восстановить целость
монархии и снова присоединить к своим владениям сначала восточные
сатрапии Мидию и Парфию, а потом и особое царство, основанное
Ахеем в Малой Азии по сю сторону Тавра. Его первая попытка отнять
у египтян совершенно необходимое ему сирийское побережье была
отражена Филопатором, который нанес ему сильное поражение при
Рафии в год Тразименской битвы; после того Антиох остерегался
возобновлять борьбу с Египтом, пока там восседал на троне государь,
хотя бы и не отличавшийся энергией. Но после смерти Филопатора
(549), по-видимому, настал момент, когда можно было покончить с
Египтом; с этой целью Антиох вступил в союз с Филиппом и
устремился на Келесирию, между тем как Филипп напал на малоазиатские
города. С вмешательством римлян в эту войну ввиду общего
положения дел и вышеупомянутого союза следовало ожидать, что Антиох
будет действовать против римлян заодно с Филиппом. Но Антиох не
был^ достаточно дальновиден, для того чтобы немедленно всеми
силами воспротивиться какому бы то ни было вмешательству римлян в
восточные дела; ему нетрудно было предвидеть, что македоняне
будут побеждены римлянами, и он полагал, что ему будет гораздо
выгоднее воспользоваться победой римлян, для того чтобы не делить с
Филиппом египетские владения, а приобрести их для одного себя.
Несмотря на близкие сношения Рима с александрийским двором и с
царственным питомцем, римский сенат вовсе не имел намерения
сделаться на самом деле тем, чем себя называл — «защитником» этого
питомца; он твердо решил вмешиваться в азиатские дела только в
случае крайней необходимости и не распространять римского
владычества далее Геркулесовых столбов и Геллеспонта; поэтому он не
мешал великому царю действовать так, как тому заблагорассудится.
И сам Антиох едва ли серьезно помышлял о завоевании собственно
Египта, которое было более легко на словах, чем на деле; но он
вознамерился отнять у Египта одно за другим его внешние владения и
прежде всего напал на то, чем владели египтяне в Киликии, Сирии и
Палестине. Большая победа, одержанная им в 556 г. над египетским
полководцем Скопасом у горы Паниона, недалеко от истоков
Иордана, не только совершенно отдала в его руки всю эту область вплоть до
границ собственно Египта, но так напугала египетских опекунов
юного царя, что они поспешили удержать Антиоха от вторжения в
Египет, согласившись на заключение мира, которое скрепили помолвкой
своего питомца с дочерью Антиоха Клеопатрой. После того как была
достигнута эта ближайшая цель, Антиох отправился в следующем
году (это был год битвы при Киноскефалах) с сильным флотом из
100 палубных и 100 открытых судов в Малую Азию с целью занять
прежние египетские владения на южных и западных берегах Малой
Азии, так как эти области, находившиеся фактически в руках
Филиппа, были, по всей вероятности, уступлены египетским правительством
по мирному договору Антиоху, в пользу которого это правительство
отказалось от всех внешних владений Египта; кроме того, Антиох
намеревался снова подчинить своей власти малоазиатских греков.
Одновременно в Сардах была собрана сильная сухопутная армия. Это
предприятие было направлено косвенным образом против римлян,
которые с самого начала потребовали у Филиппа, чтобы он вывел
свои гарнизоны из Малой Азии, возвратил родосцам и пергамцам их
владения и не посягал на старинную конституцию вольных городов, а
теперь всем этим намеревался завладеть вместо Филиппа Антиох.
Теперь стала грозить Атталу и родосцам со стороны Антиоха точно
такая же опасность, какая побудила их за несколько лет перед тем
начать войну с Филиппом; понятно, что они постарались склонить
римлян к такому же участию в этой новой распре, какое они
принимали в только что окончившейся войне. Уже в 555/56 г. Аттал просил у
римлян военной помощи против захватившего его владения Антиоха,
о<^57Ш»
пока войска Аттала были заняты в римской войне. Родосцы
действовали с большей энергией: когда флот Антиоха поплыл весной 557 г.
вдоль берегов Малой Азии в направлении к северу, они объявили царю,
что если его флот перейдет за черту Хелидонских островов (у берегов
Ликии), то они примут это за объявление войны; когда же Антиох не
повернул после этого заявления назад, то родосцы, ободренные
только что полученным известием о битве при Киноскефалах, тотчас
начали войну и действительно защитили от Антиоха важнейшие города
Карий — Кавнос, Галикарнас, Миндос и остров Самос. А что
касается полусвободных городов, то хотя большая их часть и покорилась,
но некоторые из них, а именно важные города Смирна, Александрия,
Троада и Лампсак, ободрились при известии об одержанной над
Филиппом победе; они оказали сопротивление сирийцу и присоединили
к просьбам родосцев свои настоятельные мольбы о помощи. Не
подлежит никакому сомнению, что Антиох, насколько он вообще был
способен принять какое-нибудь решение и твердо его держаться, уже
тогда решил не только приобрести владения египтян в Азии, но
также предпринять завоевания в Европе и потому если не искать войны с
Римом, то и не уклоняться от нее. Поэтому у римлян было полное
основание исполнить просьбу своих союзников и немедленно
вмешаться в азиатские дела; но они обнаружили мало к тому охоты. Они не
принимали никакого решения, пока не была окончена македонская
война, и не оказали Атталу иной защиты кроме дипломатического
посредничества, которое, впрочем, оказалось вначале успешным; даже
после того как они победили Филиппа, они ограничились
заявлением, что Антиох не должен присваивать себе города, прежде того
находившиеся во власти Птолемея и Филиппа; в римских
государственных актах фигурировала вольность азиатских городов Мирины,
Абидоса, Лампсака* и Киоса; но римляне не сделали ни малейшего шага
к осуществлению своих требований и не помешали царю Антиоху
воспользоваться удалением македонских гарнизонов из тех городов и
заменить эти гарнизоны своими собственными. Они дошли даже До
* Из недавно найденного декрета города Лампсака (Mitt, des arch. Inst, in
Athen, 6, 95) видно, что после поражения Филиппа жители Лампсака
отправили к римскому сенату послов с просьбой, чтобы в договор,
заключенный между Римом и царем (Филиппом), был включен их
город (1); эта просьба, по крайней мере по словам просителей, была
уважена сенатом, и им было объявлено, что относительно всего
остального они должны обратиться к Фламинину и к десяти
уполномоченным. У Фламинина послы выпрашивали в Коринфе гарантии для
их государственного устройства и «письма к царям». Фламинин дал
им такие письма, относительно их содержания мы не имеем никаких
точных сведений, кроме того, что в декрете говорится об успехе
посольства. Но если бы сенат и Фламинин формально и положительно
гарантировали автономию и демократические учреждения Лампсака,
о^58^*>
того, что не препятствовали Антиоху высадиться в 557 г. в Европе и
вторгнуться во фракийский Херсонес, где он завладел Сестом и Ма-
дитом и пробыл довольно долго для наказания фракийских варваров
и для восстановления разрушенной Лизимахии, из которой он
намеревался сделать главный укрепленный город и столицу вновь
организованной сатрапии Фракии. Фламинин, от которого зависело
устройство этих дел, посылал к царю в Лизимахию послов, толковавших о
неприкосновенности египетских владений и о свободе всех эллинов;
но из этого ничего не вышло. Царь со своей стороны говорил о своих
бесспорных правах на старинные владения Лизимаха, завоеванные
его предком Селевком, уверял, что он не имел намерения
завоевывать новые страны, а лишь желал оградить неприкосновенность
своих наследственных владений и отклонил римское вмешательство в
его распри с подвластными ему малоазиатскими городами. К этому
он мог бы с полным правом добавить4, что он уже заключил мир с
Египтом и что, стало быть, римляне не имеют никакого формального
основания для вмешательства*. Царь внезапно уехал в Азию,
вследствие того что было получено ложное известие о смерти юного
египетского царя; это известие побудило его составить новый план
высадки на Кипре или даже в Александрии. Отъезд прервал
переговоры, прежде чем они окончились; поэтому они не привели ни к каким
результатам. В следующем (559) году Антиох снова прибыл в
Лизимахию с усиленным флотом и с армией й занялся устройством новой
сатрапии, которую он предназначал свбему сыну Селевку; в Эфес к
нему приехал спасшийся бегством из Карфагена Ганнибал, и
чрезвычайно почетный прием, оказанный им Ганнибалу, был чем-то вроде
формального объявления войны римлянам. Тем не>*енее Фламинин
еще весной 560 г. вывел из Греции все римские гарнизоны. При
тогдашнем положении дел это было по меньшей мере грубой ошибкой,
если не преступным нарушением своих собственных добрых
намерений; не подлежит сомнению, что Фламинин только поверхностно
зато в декрете едва ли стали бы подробно излагать содержание
вежливых ответов, данных послам римскими военачальниками, которых
просили о ходатайстве перед сенатом. В этом документе также
достойны внимания, без сомнения, основанное на троянской легенде
«братство» жителей Лампсака с римлянами и успешное обращение жителей
Лампсака к посредничеству римских союзников и друзей-мессалиотов;
этих последних связывала с жителями Лампсака общность
происхождения их предков из города Фокеи.
* Положительное свидетельство Иеронима, который относит к 556 г.
помолвку сирийской принцессы Клеопатры с Птолемеем Эпифаном в
связи с указаниями Ливия (33,40) и Аппиана (Syr., 3) и с
действительно состоявшимся в 561 г. бракосочетанием, не позволяет сомневаться
в том, что вмешательство римлян в египетские дела в этом случае не
имело формального основания.
°^59^>
сыпал готовое вспыхнуть пламя восстания и войны, и именно
потому, что хотел возвратиться домой с ничем не омраченной славой
полководца, который довел войну до конца и освободил Элладу. Он, быть
может, и был прав, считая политическими ошибками как всякую
попытку подчинить Грецию непосредственному римскому владычеству,
так и вмешательство в азиатские дела; но находившаяся в состоянии
брожения оппозиция в Греции, бессильное высокомерие азиата и
пребывание в главной квартире сирийской армии ожесточенного врага
римлян, уже раз вооружившего весь Запад против Рима, — все это
были ясные указания на предстоявшее новое восстание эллинского
Востока с целью хотя бы освободить Грецию от римского
протектората и поставить ее под протекторат враждебных Риму государств, а
после того как эта цель будет достигнута, идти и далее по тому же
пути. Ясно, что Рим не мог этого допустить. Однако Фламинин не
обратил никакого внимания на все эти несомненные признаки
предстоявшей войны; он вывел из Греции гарнизоны, но в то же время
предъявил царю Азии такие требования, для поддержания которых
не намеревался двинуть свою армию; таким образом, он
предпринимал на словах слишком много, а на деле слишком мало и приносил в
жертву личному тщеславию долг полководца и гражданина, стараясь
доказать, что он доставил Риму мир, а жившим в обеих частях света
грекам — свободу.
Антиох воспользовался этой неожиданной проволочкой, для того
чтобы укрепить свою власть внутри своих владений и свои связи с
соседями, прежде чем начинать войну, на которую он со своей
стороны уже решился; эта решимость усиливалась в нем, по мере того как,
по-видимому, ослабевала энергия его противника. В 561 г. он выдал
свою дочь Клеопатру за юного египетского царя; хотя египтяне
впоследствии и утверждали, что он по этому случаю обещал своему зятю
возвратить все отнятые у него провинции, но это едва ли согласно с
истиной; как бы то ни было, а эти провинции фактически оставались
в руках сирийского царства*. Эвмену, который в 557 г. наследовал от
своего отца Аттала пергамский трон, Антиох обещал возвратить
отнятые у него города и выдать за него замуж одну из своих дочерей,
если он откажется от союза с Римом. Он также выдал одну из своих
дочерей за каппадокийского царя Ариарафа; галатов он склонил на
* Об этом мы имеем свидетельство Полибия (28, 1), которое вполне
подтверждается позднейшей историей Иудеи; Евсевий (стр. 117, изд.
May) впадает в заблуждение, когда говорит, что Филометор был
обладателем Сирии. Правда, около 567 г. сирийские арендаторы податей
производили свои денежные взносы в Александрии (Иосиф, 12, 4, 7),
но это без сомнения делалось без нарушения верховных прав
завоевателя только потому, что эти доходы составляли приданое Клеопатры;
вероятно, именно это и было причиной возникших впоследствии
споров.
о^60^>
свою сторону подарками, а беспрестанно бунтовавших писидийцев и
некоторые другие мелкие племена усмирил силою оружия.
Византийцам он даровал обширные привилегии; в отношении
малоазиатских городов он объявил, что готов признать независимость таких
издавна вольных городов, как Родос и Кизик, а остальным городам он
заявил, что удовлетворится лишь формальным признанием
верховной власти; он даже намекнул на свою готовность подчиниться
третейскому решению родосцев. В европейской Греции он с
уверенностью рассчитывал на этолийцев и надеялся, что Филипп снова возьмется
за оружие. Царь даже одобрил план Ганнибала стать во главе
предоставленных в его распоряжение 100 парусных судов и сухопутной
армии из 10 тыс. пехотинцев и 1 тыс. всадников и с этими военными
силами сперва начать в Карфагене третью пуническую войну, а затем
в Италии предпринять вторую Ганнибаловскую войну; в Карфаген уже
были отправлены тирские эмиссары, чтобы подготовить там
восстание против римлян. Наконец возлагались надежды и на успехи
испанского восстания, которое достигло своего кульминационного
пункта именно в то время, когда Ганнибал удалился из Карфагена. В то
время как нападение на римлян подготовлялось издалека и в самых
широких размерах, замешанным в это предприятие эллинам
приходилось играть в нем самую незначительную роль; но они по своему
обыкновению больше всех задирали нос и проявляли наибольшее
нетерпение. Недовольные и самоуверенные этолийцы уже начали
убеждать себя в том, что Филиппа победили они, а не римляне, у них
недоставало терпения дождаться вступления Антиоха в Грецию. Их
политику характеризует ответ, данный их стратегом Фламинину, когда
этот последний изъявил желание получить копию объявления войны
Риму; стратег отвечал, что он сам передаст ее Фламинину, когда
армия этолийцев станет лагерем на берегах Тибра. Этолийцы, взявшие
на себя роль посредников между сирийским царем и греками,
обманывали обе стороны, уверяя царя, что все эллины протягивают к нему
руки как к своему настоящему избавителю, и рассказывая всякому,
кто был расположен их слушать в Греции, что высадка царя
состоится ранее того времени, чем она действительно состоялась. Этим
способом им удалось склонить простодушного Набиса к восстанию
против римлян и начать в Греции войну весной 562 г., т. е. через два
года после удаления Фламинина; но этим они не достигли своей цели.
Набис устремился на Гифион, принадлежавший к числу тех городов
вольных лаконцев, которые перешли к ахейцам по последнему
мирному договору, и овладел им, но опытный в военном деле стратег
ахейцев Филопемен разбил его подле Барбосфенских гор; только
четвертую часть своей армии тиран привел назад в свою столицу, где его
окружил со всех сторон Филопемен. Так как это начало военных
действий не могло привлечь Антиоха в Европу, то этолийцы решили сами
завладеть Спартой, Халкидой и Деметриадой в надежде, что завоева-
<*Ш1 Р*>
ние этих важных городов ускорит отплытие царя в Грецию. Чтобы
захватить прежде всего Спарту, был придуман следующий способ:
этолиец Алексамен должен был вступить туда с отрядом из 1 тыс.
чел. под предлогом доставки подкреплений; затем он должен был
устранить Набиса от управления и завладеть городом. Это удалось в
том отношении, что Набис был убит на военном смотре; но когда
этолйицЫ вслед затем рассеялись по городу с целью грабежа,
лакедемоняне успели собрать свои военные силы и перебили всех этолййцев
до последнего человека. После того город склонился на убеждения
Филопемена и вступил в ахейский союз. После того как этолийцы не
только потерпели в этом похвальном предприятии заслуженную
неудачу, но даже достигли совершенно противоположного результата,
соединив почти весь Пелопоннес в руках враждебной партии, они
имели немного более успеха и в Халкиде: римские приверженцы
успели вовремя/созвать туда для борьбы с этолийцами и с халкидскими
изгнанниками преданных Риму граждан Эретрии и Кариста с острова
Эвбеи. Напротив того, этолийцам удалось завладеть Деметриадой
благодаря тому, что магнеты, которым достался этот город, не без
основания опасались, что он обещан римлянами Филиппу в
вознаграждение за помощь, оказанную против Антиоха; вдобавок к этому
несколько эскадронов этолийской конницы успели проникнуть в
город под предлогом, что они составляют конвой вождя антиримской
оппозиции Эврилоха, которому было предложено возвратиться из
изгнания. Таким обр^ом, магнеты частью добровольно, частью
поневоле перешли на сторону этолййцев, которые не преминули
похвастаться этим успехом перед Селевкидами.
Антиох решился начать войну. Как ни старались замедлить
разрыв с Римом путем дипломатических паллиативных мер через
посредство послрв, его уже нельзя было избегнуть. Еще весной 561 г.
Фламинин, который по-прежнему имел в сенате решительное
влияние на все, что касалось восточных дел, объявил царским послам
Мениппу и Гегезианаксу римбкий ультиматум: или удалиться из
Европы и распоряжаться в Азии по своему произволу, или удержать за
собой Фракию и признать римский протекторат над Смирной, Ламп-
саком и Александрией — Троадой7. В Эфесе, который служил для царя
главной крепостью и постоянной квартирой в Малой Азии, те же
римские требования были весной 562 г. предметом переговоров между
Антиохом и присланными от сената послами Публием Сульпицием и
Публием Виллием, но обе стороны разошлись в полном убеждении,
что мирное соглашение уже невозможно. С этого момента в Риме
было решено начать войну. Римскиц/флот из 30 парусных судов и с
3 тыс. десантных войск, находившийся под начальством Авла Ати-
лия Серрана, появился летом 562 г. перед Гифионом, где его
прибытие ускорило заключение договора между ахейцами и спартанцами;
на восточных берегах Сицилии и Италии были поставлены сильные
от2Ш*
гарнизоны, чтобы предотвратить попытку высадки; к осени
ожидалось в Греции прибытие римской сухопутной армии. По поручению
сената Фламинин объехал с весны 562 г. Грецию, для того чтобы
противодействовать интригам враждебной партии и по мере
возможности загладить несвоевременное удаление римских войск из Греции. У
этолийцев дело уже дошло до того, что их совет решил формально
объявить Риму войну; зато Фламинину удалось сохранить Халкиду
для римлян, поставив там гарнизон из 500 ахейцев и 500 пергамцев.
Затем он попытался склонить на свою сторону и Деметриаду, но маг-
неты колебались. Хотя Антиоху еще не сдались некоторые из
малоазиатских городов, которыми он пытался завладеть, прежде чем
начать войну с римлянами, но он уже не мог долее откладывать
высадку; иначе римляне могли бы снова приобрести в Греции такое же
преобладающее влияние, от какого отказались за два года перед тем,
выведя оттуда свои гарнизоны. Антиох собрал все корабли и войска,
какие тогда были у него под рукою, — а именно 40 палубных
кораблей и 10 тыс. пехотинцев с 500 всадниками и 6 слонами, — и
двинулся из фракийского Херсонеса в Грецию; он высадился там осенью
562 г. подле Птелеона в Пагазейском заливе и немедленно занял
близлежащую Деметриаду. Около того же времени высадилась подле
Аполлонии двадцатипятитысячная римская армия под начальством
претора Марка Бэбия. Таким образом, война была начата с обеих
сторон.
Все зависело от того, в какой мере осуществится задуманная в
широком масштабе коалиция против Рима, во главе которой должен
был стать Антиох. Что касается намерения возбудить в Карфагене и
Италии войну с римлянами, то при эфесском дворе, как и повсюду,
широким замыслам Ганнибала было суждено сталкиваться с
мелкими интересами торгашей и низкого люда. Для исполнения этих
замыслов не было сделано ровно ничего; только некоторые из
карфагенских патриотов скомпрометировали себя перед римлянами;
карфагенянам не оставалось никакого другого выбора как изъявить свою
безусловную покорность Риму. Камарилья Антиоха не хотела иметь
дела с Ганнибалом; величие этого человека было неудобно для тех,
кто занимался придворными интригами; они прибегали к разным
низким средствам, чтобы отделаться от него; так, например, они
обвинили в тайном соглашении с римскими послами того самого
полководца, именем которого римляне пугали своих детей; а так как
«великий» Антиох подобно всем ничтожным монархам не в меру
дорожил своей самостоятельностью и легко подчинялся посторонним
влияниям именно из опасения сделаться орудием чужой воли, то
интриганам удалось навести его на мудрую мысль: не допускать громкому
имени Ганнибала помрачать его собственную славу; поэтому на
высшем совете было решено впредь пользоваться услугами финикийца
только для второстепенных целей и обращаться к нему только за со-
*^63В»
ветами, конечно, с предвзятым намерением никогда не следовать этим
советам. Ганнибал отомстил всему этому сброду тем, что не
отказывался ни от какого поручения и каждое из них исполнял блестящим
образом. В Азии на стороне великого царя была Каппадокия:
напротив того, царь Вифинии Прузий принял по своему обыкновению
сторону самого сильного. Царь Эвмен остался верен старинной политике
своего дома, которая только теперь должна была принести настоящие
плоды. Он не только с упорством отвергал предложения Антиоха, но
даже настойчиво поощрял римлян к войне, от которой ожидал увели-
ш чения своих владений. Родосцы и византийцы также примкнули к
своим старым союзникам. И Египет принял сторону Рима; он
предложил доставлять припасы и солдат, но его предложение не было
принято римлянами. В Европе самым важным был вопрос о
положении, которое займет Филипп Македонский. Он, быть может,
поступил бы согласно с требованиями разумной политики, если бы
присоединился к Антиоху, не обращая внимания ни на то, что случилось,
ни на то, что могло случиться; но Филипп обыкновенно
руководствовался не политическими соображениями, а своими симпатиями и
антипатиями и ненавидел не столько своего победителя, который
оказал ему внимание и почет, сколько вероломного союзника, который
покинул его во время борьбы с общим врагом, для того чтобы
получить за это свою долю добычи и сделаться для него неприятным
соседом во Фракии. Сверх того Антиох глубоко оскорбил этого
раздражительного человека тем, что стал поддерживать нелепых претендентов
на македонский престол и с парадной пышностью предал земле
побелевшие кости македонян, павших при Киноскефалах. Филипп с
непритворным усердием предоставил все свои боевые силы в
распоряжение римлян. Не менее решительно, чем главная греческая
держава, держалась союза с римлянами и вторая держава — ахейский союз;
из мелких государств держались этого союза фессалийцы и афиняне;
у этих последних Фламинин поставил в цитадели ахейский гарнизон,
который образумил довольно многочисленную партию патриотов.
Эпироты старались по мере возможности ладить с обеими
сторонами. Таким образом, кроме этолийцев и магнетов, к которым частью
присоединились соседние перрэбы, сторону Антиоха держали только
слабый царь афаманов Аминандер, ослепленный безрассудной
надеждой достигнуть македонского престола, беотийцы, у которых
оппозиция против Рима все еще стояла во главе управления, и в
Пелопоннесе элийцы и мессанцы, привыкшие действовать заодно с этолиицами
против ахейцев. Такое начало было неутешительно, и поднесенный
великому царю этолиицами титул главнокомандующего с
неограниченной властью мог быть принят при таком жалком положении дел
за насмешку. Обе стороны, как это обыкновенно случается, обещали
более того, что было сделано: вместо бесчисленных азиатских
полчищ царь привел с собой армию, едва равнявшуюся половине тех рим-
о^ 64 ^
ских армий, которыми обыкновенно командовали консуляры, а
вместо распростертых объятий, с которыми все эллины должны были
встретить своего освободителя от римского ига, две-три кучки клеф-
тов и несколько развращенных общин предложили царю свое
братство.
Антиох бесспорно опередил римлян в собственно Греции. В Хал-
киде стояли гарнизоном греческие союзники римлян, и этот город
отверг первое требование Антиоха о сдаче; но крепость сдалась, когда
Антиох подошел к ней со всеми своими военными силами, и
римский отряд, пришедший слишком поздно с целью занять ее, был
истреблен царем при Делионе. Таким образом, Эвбея была потеряна
для римлян. Еще в течение зимы Антиох пытался склонить на свою
сторону Фессалию при содействии этолийцев и афаманов; он занял
Фермопилы и завладел Ферами и некоторыми другими городами; но
Аппий Клавдий прибыл туда из Аполлонии с отрядом в 2 тыс.чел.,
освободил от осады Лариссу и там укрепился. Антиоху надоел
зимний поход; он предпочел возвратиться на свою приятную главную
квартиру в Халкиде, где проводил время весело и, несмотря на свои
пятьдесят лет и на свои воинственные замыслы, вступил в брак с
хорошенькой халкидянкой. Так прошла зима 562/63 г., в течение
которой Антиох почти ничего не делал, кроме того, что рассылал по
всей Греции письма, или, как выразился один римский офицер, вел
войну чернилами и пером. В начале весны 563 г. высадился подле
Аполлонии римский штаб; в его состав входили:
главнокомандующий Маний Ацилий Глабрион, который был незнатного
происхождения, но был даровитым полководцем, внушавшим страх как врагам,
так и своим собственным солдатам, адмирал Гай Ливии и в числе
военных трибунов победитель Испании Марк Порций Катон и Луций
Валерий Флакк, которые по древнему римскому обыкновению не
считали за унижение служить в армии простыми военными трибунами,
после того как состояли в звании консулов. Они привели с собою
подкрепление кораблями и людьми и между прочим нумидийских
всадников и присланных Массиниссой ливийских слонов; кроме того, они
получили от сената разрешение присоединить к своей армии до 5 тыс.
вспомогательных войск, доставленных внеиталийскими союзниками,
вследствие чего общая численность римских боевых сил дошла почти
до 40 тыс. чел. Царь, отправившийся в начале весны к этолийцам и
предпринявший оттуда бесцельную экспедицию в Акарнанию,
возвратился на свою главную квартиру, лишь только узнал о высадке
Глабриона; теперь он намеревался серьезно начать военные действия.
Но вследствие ли его собственной оплошности или вследствие
оплошности его азиатского наместника он еще не получил никаких
подкреплений, так что мог располагать только той слабой армией, с
которой высадился подле Птелеона осенью предшествовавшего года и
ряды которой уже поредели от болезней и от дезертирства во время ее
3. История Рима. т. 2
<*Ш65 »>
пребывания на негодных зимних квартирах. И этолийцы,
собиравшиеся выставить в поле громадную рать, привели своему
главнокомандующему не более 4 тыс.чел. Римские войска уже начали военные
действия в Фессалии, где их авангард, соединившись с македонской
армией, вытеснил гарнизоны Антиоха из фессалийских городов и
занял территорию афаманов. Вслед за этим авангардом шел консул с
главной армией; все военные силы римлян собрались в Лариссе.
Вместо того чтобы спешно возвратиться в Азию и очистить поле перед
неприятелем, который был сильнее его во всех отношениях, Антиох
решил укрепиться в занятых им Фермопилах и ожидать там
прибытия великой армии из Азии. Он сам стал в главном проходе, а это-
лийцам приказал занять ту горную тропинку, по которой когда-то
удалось Ксерксу обойти спартанцев. Но только половина этолийских
вспомогательных войск подчинилась приказанию
главнокомандующего; остальные 2 тыс. чел. укрылись в близлежащем городе
Гераклее, откуда не принимали в битве никакого участия, кроме того, что
попытались напасть на римский лагерь и ограбить его. Поставленные
на горе этолийцы несли сторожевую службу тоже небрежно и
неохотно; их пост, стоявший на Каллидроме, был захвачен врасплох Като-
ном, а азиатская фаланга, на которую консул напал тем временем с
фронта, рассыпалась, лишь только спустившиеся с высот римляне
напали на нее с фланга. Так как Антиох ни о чем не подумал заранее
и не позаботился о возможности отступления, то его армия была
истреблена частью на поле сражения, частью во время бегства; только
небольшая кучка людей успела укрыться в Деметриаде, а сам царь
успел достигнуть Халкиды, имея при себе 500 чел. Он поспешно
отплыл в Эфес, потеряв все свои европейские владения вплоть до
Фракии и даже лишившись возможности защищать крепости. Халкида
сдалась римлянам, а Деметриада — Филиппу; в вознаграждение за
то, что Филипп отказался по приказанию консула от доведенного уже
почти до конца завоевания города Ламии во фтиотийской Ахаии, ему
было разрешено завладеть не только всеми перешедшими на сторону
Антиоха общинами в собственно Фессалии, но и пограничной этолий-
ской территорией — долопийским и аперантским округами. Все
греческие приверженцы Антиоха спешили заключить мир; эпироты
униженно просили простить их двойственный образ действий; беотийцы
отдались на произвол победителей; элейцы и мессенцы подчинились
ахейцам — первые из них после некоторого сопротивления. Таким
образом исполнилось то, что Ганнибал предсказывал царю, что греки
подчинятся всякому победителю и что на них никак нельзя полагаться.
Даже этолийцы попытались примириться с сильно раздраженными
римлянами, после того как их корпус, укрывшись в Гераклее, упорно
оборонялся и наконец был принужден сдаться на капитуляцию; но
строгие требования римского консула и полученные от Антиоха
деньги вдохнули в них такое мужество, что они еще раз прервали мирные
°^§е^>
переговоры и в течение целых двух месяцев выдерживали осаду в
Навпакте. Город уже был доведен до последней крайности и был
накануне взятия его приступом или сдачи на капитуляцию, когда в дело
вмешался Фламинин, всегда старавшийся предохранять эллинские
общины и от ^лишком горьких последствий их собственных
безрассудств и от строгой взыскательности своих менее склонных к
милосердию товарищей; он уладил заключение перемирия на довольно
сносных для этолийцев условиях. Тогда война, хотя и на время,
прекратилась во всей Греции.
Римлянам предстояла более трудная война в Азии; она казалась
им очень опасной не потому, что их враг был особенно страшен, а
потому, что их пугали дальность расстояния и трудность сообщений с
отечеством; но при недальновидном упорстве Антиоха войну нельзя
было довести до конца иначе, как нападением на владения врага.
Прежде всего нужно было упрочить свое владычество на море. Во время
войны в Греции задача римского флота заключалась в том, чтобы не
допускать сообщений между Грецией и Малой Азией; ему даже
удалось около того времени, когда происходила битва при Фермопилах,
захватить подле Андроса большой азиатский транспорт; теперь он стал
готовиться к перевозке в следующем году римской армии в Азию, а
для этого ему нужно было прежде всего прогнать неприятельский
флот из Эгейского моря. Этот флот стоял в гавани Кисса у южных
берегов той косы Ионии, которая врезается в море напротив Хиоса;
там его и застал римский флот, состоявший из 75 римских, 23 пер-
гамских и 6 карфагенских палубных судов под начальством Гая
Ливия. Родосский эмигрант, сирийский адмирал Поликсенид мог
противопоставить римлянам только 70 палубных судов; но так как
римский флот ожидал еще прибытия родосских кораблей, то он не
уклонился от битвы, полагаясь на превосходство тирских и сидонс-
ких кораблей. Сначала азиатам удалось потопить один из
карфагенских кораблей, но когда дело дошло до абордажа, храбрость римлян
одержала верх, и только благодаря быстроте своих гребных и
парусных судов неприятель отделался потерей 23 кораблей. Еще во время
преследования неприятеля к римскому флоту присоединились 25
родосских кораблей, и таким образом владычество римлян в тех водах
было вдвойне обеспечено. С тех пор неприятельский флот
неподвижно стоял в эфесской гавани; а так как римлянам не удалось вторично
вызвать его на бой, то римские корабли и корабли союзников
разошлись на зиму в разные стороны; римские военные корабли
отправились в канскую гавань, находившуюся вблизи от Пергама. В течение
зимы с обеих сторон делались приготовления для следующей
кампании. Римляне старались склонить на свою сторону малоазиатских
греков; Смирна, упорно отражавшая все попытки царя овладеть
городом, приняла римлян с распростертыми объятиями; римская партия
взяла верх в Самосе, Хиосе, Эритрах, Клазоменах, Фокее, Киме и в
3*
<*Ш67Ш*
некоторых других местах. Антиох решил воспрепятствовать переезду
римлян в Азию; с этой целью он ревностно заботился об усилении
своего флота: Поликсениду он поручил привести в порядок и
увеличить флот, стоявший подле Эфеса, а Ганнибалу — сооружение
нового флота у берегов Ликии, Сирии и Финикии; кроме того, он стянул в
Малую Азию ополчения из всех частей своего обширного царства. В
самом начале следующего (564) года римский флот возобновил свои
операции. Гай Ливии приказал родосскому флоту, на этот раз
прибывшему своевременно и состоявшему из 36 парусных судов, стать
вблизи от Эфеса, чтобы наблюдать за движениями неприятельского
флота, а сам направился с большею частью римских кораблей и с
пергамскими кораблями к Геллеспонту, чтобы, как было ему
поручено, завладеть крепостями и этим подготовить переправу сухопутной
армии. Он уже занял Сестос и довел до полного истощения Абидос,
когда известие о поражении родосского флота заставило его
возвратиться назад. Родосский адмирал Павзистрат не принял всех нужных
предосторожностей, положившись на притворное намерение своего
соотечественника покинуть Антиоха, и был застигнут врасплох в са-
мосской гавани; он сам был убит, а все его корабли, за исключением
пяти родосских и двух косских, были уничтожены; при известии об
этом поражении Самос, Фокея и Кима перешли на сторону Селевка,
который командовал там на суше вместо своего отца. Однако, когда
римские корабли прибыли частью из Каны, частью из Геллеспонта, а
через некоторое время к ним присоединились подле Самоса двадцать
новых кораблей, присланных из Родоса, Поликсенид был снова
принужден запереться в эфесской гавани. Так как он не принял
предложенного ему морского сражения, а, с другой стороны,
незначительное число солдат, находившихся на римских судах, не позволяло
предпринять нападение на суше, то и римскому флоту не оставалось
ничего другого, как занять позиции у Самоса. Одна часть этого флота
была отправлена к берегам Ликии в Патару, частью для того чтобы
предохранить родосцев от нападений, которые предпринимались
против них из той местности, частью и главным образом для того чтобы
не допускать в Эгейское море неприятельский флот, который должен
был привести туда Ганнибал. Эта эскадра не добилась никаких
результатов; известие об этом до такой степени раздражило нового
адмирала Луция Эмилия Регилла, прибывшего из Италии с двадцатью
военными кораблями и заменившего подле Самоса Гая Ливия, что он
двинулся туда со всем своим флотом; уже дорогой его офицеры с
трудом успели объяснить ему, что дело шло главным образом не о
завоевании Патары, а о господстве на Эгейском море, и убедили его
возвратиться в Самос. Между тем на малоазиатском материке Се-
левк предпринял осаду Пергама, а Антиох во главе главной армии
опустошал пергамскую территорию и владения митиленцев на
материке; он надеялся, что успеет покончить с ненавистными Атталида-
<*Ш G8 Ш»
ми, прежде нежели римляне придут к ним на помощь. Римский флот
направился к Элее и к гавани Адрамиттиона, чтобы оказать помощь
римским союзникам, но у адмирала было мало войск, и он не мог
ничего сделать. Пергаму, по-видимому, угрожала неизбежная гибель;
но осада велась так вяло и небрежно, что Эвмену удалось ввести в
город ахейские вспомогательные войска под начальством Диофана;
своими смелыми и удачными вылазками эти войска принудили
удалиться галльских наемников, которым Антиох поручил осаду города.
В южных водах предприятия Антиоха терпели такие же неудачи. Флот,
который был снаряжен Ганнибалом и находился под его начальством,
долгое время задерживался постоянными западными ветрами, а
когда он достиг Эгейского моря, его встретила подле устья Эвримедона,
перед Аспендом (в Памфилии), родосская эскадра под начальством
Эвдама; так эти две эскадры вступили в бой, и превосходство родос-
ских кораблей и родосских флотских офицеров одержало верх над
тактикой Ганнибала и над численным перевесом его кораблей; это было
первое морское сражение и последняя битва, в которых великий
карфагенянин боролся с римлянами. Вслед за этим победоносный родос-
ский флот стал подле Патары и не допустил предполагавшегося
соединения двух азиатских флотов. После того как римско-родосский
флот ослабил себя отправкой пергамских кораблей в Геллеспонт в
подкрепление только что приступившей там к высадке сухопутной
армии, на него в свою очередь напал в Эгейском море, подле Самоса,
Поликсенид, флот которого превышал неприятельский девятью
парусными судами. По неисправленному календарю 23 декабря, а по
исправленному в конце августа 564 г. дело дошло до сражения у Ми-
оннезского мыса, между Теосом и Колофоном; римляне прорвали
неприятельскую боевую линию и совершенно окружили левое
неприятельское крыло, так что 42 корабля оказались частью взятыми, а
частью потопленными. В память об этой победе был воздвигнут на
Марсовом поле храм морским гениям с надписью сатурнийскими
стихами; эта надпись в течение многих столетий возвещала римлянам,
что на глазах царя Антиоха и всей его сухопутной армии флот азиатов
был разбит и римляне «прекратили великую распрю и одолели
царей». С тех пор неприятельские корабли уже не смели показываться в
открытом море и более не пытались препятствовать переправе
римской сухопутной армии.
Для ведения войны на азиатском континенте был выбран в Риме
победитель под Замой; он руководил военными действиями, а
номинальным главнокомандующим был его брат Луций Сципион, не
отличавшийся ни природным умом, ни военными дарованиями.
Стоявшие в Нижней Италии резервы были отправлены в Грецию, а армия
Глабриона — в Азию; когда стало известно, кто будет командовать
этой армией, то 5 тыс. ветеранов, сражавшихся с Ганнибалом,
заявили о желании участвовать б походе, чтобы еще раз сразиться под на-
*^ № 'J>
чальством любимого вождя. По римскому счету в июле, а по
правильному в марте, Сципионы прибыли в армию, чтобы начать
азиатскую кампанию, но их застигла неожиданная неприятность: прежде-
чем отправляться в Азию, им пришлось впутаться в нескончаемую
борьбу с доведенными до отчаяния этолийцами. Сенат, не
одобрявший безграничной снисходительности Фламинина к эллинам,
предоставил этолийцам на выбор — или уплату такой военной
контрибуции, которая была им не по силам, или безусловное изъявление
покорности; это побудило их снова взяться за оружие, и не было
никакой возможности предвидеть, когда окончится эта горная и осадная
война. Сципион устранил это препятствие, заключив шестимесячное
перемирие, и затем двинулся в Азию. Так как один неприятельский
флот был задержан в Эгейском море только блокадой, а другой,
подходивший с юга, мог ежедневно там появиться, несмотря на то, что
была отряжена особая эскадра с приказанием задержать его, то было
признано более благоразумным идти сухим путем через Македонию
и Фракию и затем переправиться через Геллеспонт; там не было
основания ожидать серьезных препятствий, так как на царя Филиппа
Македонского можно было вполне полагаться, царь Вифинии Прузий
находился в союзе с римлянами, а римский флот мог без большого
труда господствовать в проливе. Длинный и трудный путь вдоль
берегов Македонии и Фракии был пройден без больших потерь;
Филипп заботился и о" подвозе провианта и о дружественном приеме со
стороны фракийских дикарей. Однако так много времени было
потрачено на устройство дел с этолийцами и на поход, что римская армия
достигла фракийского Херсонеса лишь незадолго до мионнезской
битвы. Но и в Азии, точно так же как когда-то в Испании и в Африке,
удивительное счастье Сципиона устраняло все препятствия на его пути.
При известии о мионнезской битве Антиох до такой степени
растерялся, что из находившейся в Европе очень сильной и обильно
снабженной провиантом крепости Лизимахии вывел и свой гарнизон и
преданных восстановителю из города жителей, позабыв при этом
вывести свои гарнизоны также из Эноса и Маронеи и уничтожить
свои богатые склады; он не оказал ни малейшего сопротивления
высадке римлян на азиатском берегу, а, проклиная свою судьбу,
оставался все это время в Сардах. Едва ли можно сомневаться в том, что
если бы он защищал Лизимахию, хотя бы только до истечения уже
приближавшегося к концу лета, и придвинул свою многочисленную
армию к берегам Геллеспонта, то Сципион был бы принужден
остаться на зимних квартирах на европейском берегу и был бы постав-
леи в положение, вовсе не обеспеченное ни в военном отношении, ни
в политическом. В то время как высадившиеся на азиатском берегу
римляне стояли несколько дней4© бездействии, пользуясь отдыхом и
ожидая прибытия своего вождя, задержанного исполнением
религиозных обязанностей, в их лагерь прибыли послы великого царя для
мирных переговоров. Антиох предлагал уплатить половину военных
расходов и уступить свои европейские владения и в Малой Азии все
греческие города, перешедшие на сторону римлян; но Сципион
требовал уплаты всех военных издержек и уступки всей Малой Азии. Он
объявил, что предложения царя могли бы быть приняты в то время,
когда римская армия еще стояла перед Лизимахией или когда она
еще не успела переправиться через Геллеспонт, но они недостаточны,
когда конь уже почуял поводья и даже седока. Великий царь
попытался, по восточному обыкновению, купить у неприятельского
главнокомандующего мир за деньги, предложив ему половину своих
ежегодных доходов, но эта попытка, конечно, не имела успеха; за
безвозмездное возвращение своего попавшего в плен сына гордый
римский гражданин отблагодарил царя дружеским советом заключить мир
на каких бы то ни было условиях. Однако на самом деле положение
Антиоха было отнюдь не безнадежно: если бы у него достало энергии
затянуть войну и, отступая внутрь Азии, увлечь вслед за собой
неприятеля, то счастливый исход войны не был бы для него невозможен.
Но Антиох был раздражен, по всей вероятности, рассчитанным
высокомерием своего противника и вообще по вялости своего характера не
был способен к продолжительному и последовательному ведению
военных действий, поэтому он поспешил как можно скорее
подвергнуть натиску легионов свою громадную, но разношерстную и плохо
дисциплинированную армию. Поздней осенью 564 г. римская армия
сошлась с неприятельской в долине Герма, подле Магнезии при Си-
пиле, недалеко от Смирны. У Антиоха было около 80 тыс. чел. и в
том числе 12 тыс. конницы; число римлян, имевших при себе 5 тыс.
ахейцев, пергамцев и македонских добровольцев, далеко не доходило
и до половины этой цифры; но они были так уверены в победе, что
даже не дождались вьпдоровления задержавшегося по болезни в Элее
вождя, вместо которого принял главное командование Гней Доми-
ций. Только для того, чтобы развернуть свою громадную армию,
Антиоху пришлось разделить ее на два строя: в первом стояла масса
легковооруженных войск — пельтасты, стрелки из лука, пращники,
конные стрелки мизян, дагов и элимейцев, арабы на своих
дромадерах и вооруженные косами боевые колесницы; во втором стояла на
обоих флангах тяжелая кавалерия (катафракты — нечто вроде
кирасир); подле нее стояла в промежутках галльская и каппадокийская
пехота, а центр занимала вооруженная на манер македонян фаланга в
числе 16 тыс. чел.; эта фаланга составляла ящю армии, но ей было
мало места вследствие тесноты, и она была принуждена выстроиться
в две колонны по 32 чел. вглубь. В промежутке между двумя
строями стояли 54 слона, распределенные между отрядами фаланги и
тяжелой кавалерией. На своем левом фланге, прикрытом рекой,
римляне поставили лишь небольшое число эскадронов; вся масса их
кавалерии и все легковооруженные войска были поставлены на правом
о^З 71 f^°
фланге, где командовал Эвмен; легионы стали в центре. Эвмен начал
сражение тем, что послал своих стрелков и пращников на боевые
колесницы с приказанием уничтожать их упряжь; в скором времени не
только эти колесницы были лишены способности действовать, но и
стоявшие поблизости наездники на верблюдах были обращены в
бегство; даже стоявшее позади них во втором строю левое крыло
тяжелой артиллерии было приведено в расстройство. Тогда Эвмен
устремился со всей римской конницей, состоявшей из 3 тыс. всадников, на
наемную пехоту, стоявшую во втором строю между фалангой и
левым крылом тяжелой кавалерии, а когда ока стала подаваться назад,
то и приведенные ранее в расстройство кирасиры обратились в
бегство. Фаланга, только что пропустившая легкие войска и
собиравшаяся двинуться на римские легионы, была задержана нападением
конницы на ее фланг; она была принуждена не двигаться с места и
обороняться с двух сторон, причем построение вглубь послужило ей на
пользу. Если бы у неприятеля была под рукой тяжелая азиатская
конница, то он еще мог бы дать битве другой оборот; но его левое крыло
было разорвано, а правое, которым командовал сам Антиох,
увлеклось преследованием стоявшего против него небольшого отряда
римской конницы и достигло римского лагеря, где с большим трудом
оборонялись от этого нападения. Поэтому конница отсутствовала в
решительную минуту на поле сражения. Римляне воздержались от
нападения на фалангу со своими легионами; они выслали против нее
стрелков и прзщнгл;оз, у которых не пропадал даром ни один снаряд,
направленной в эту густую массу. Однако фаланга отступала
медленно и в порядке, пока ее ряды не были прорваны испуганными
слонами, стоявшими в промежутках. Тогда вся армия обратилась в
беспорядочное бегство; попытка неприятеля защитить лагерь не удалась
и только увеличила число убитых и попавших в плен. Ввиду полного
расстройства, в которое пришла армия Антиоха, едва ли может быть
неправдоподобным исчисление ее потерь в 50 тыс. чел.; римлянам,
легионы которых не принимали никакого участия в битве, эта победа,
отдавшая в их руки третью часть света, стоила 24 всадников и 300
пехотинцев. Малая Азия покорилась, и покорились также Эфес,
откуда неприятельский аДмирал был принужден поспешно удалиться
со своим флотом, и царская резиденция Сарды. Царь запросил мира
и согласился на поставленные римлянами условия, которые по
обыкновению ничем не отличались от предложенных до битвы и, стало
быть, заключали в себе уступку Малой Азии. До ратификации этих
условий римская армия оставалась в Малой Азии на содержании царя,
которому это стоило не менее 3 тыс. талантов (5 млн талеров). Сам
Антиох по своей беспечности скоро примирился с потерей половины
своих владений, если он действительно утверждал, что благодарен
римлянам, избавил:;.7-IM его от труда управлять слишком обширным
государством, то это на него похоже. Но после битвы при Магнезии
<*Ш72^»
Азия была вычеркнута из числа великих держав; конечно, еще
никогда ни одна великая держава не падала так быстро, так безвозвратно и
так позорно, как царство Селевкидов при этом Аытиохе Великом. Он
сам был вскоре после того (567) убит озлобленными жителями Зли-
маиды (к северу от Персидского залива), в то время как грабил храм
Бела, сокровищами которого намеревался пополнить свою
опустевшую казну.
После одержанной победы римскому правительству предстояло
привести в порядок дела в Малой Азии и Греции. Если
предполагалось прочно утвердить там римское владычество, то для этого еще
вовсе не было достаточно отказа Антиоха от владычества над
переднею частью Азии. Политическое положение этих стран уже было
описано ранее. Греческие вольные города, стоявшие на берегах Ионии
и Эолии, и в сущности однородное с ними пергамское царство были
естественными опорами римской верховной власти в этой новой
области, носившей и здесь характер протектората над соплеменными
эллинами. Но династы, владычествовавшие внутри Малой Азии и на
северном побережье Черного моря, уже давно перестали вполне
подчиняться царям Азии, а договор с Антиохом еще не давал римлянам
никакой власти над внутренними странами. Было крайне необходимо
провести какую-нибудь границу, внутри которой должно было впредь
преобладать римское влияние. При этом прежде всего следовало
принять в соображение отношения, установившиеся между жившими в
Азии эллинами и поселившимися там за сто лет перед тем кельтами.
Эти последние формальным образом разделили между собой
малоазиатские страны, и каждый из их трех округов собирал
установленную дань с той области, которая была отведена ему для поборов.
Правда, пергамское гражданство не подпало под это унизительное иго
благодаря энергии своего вождя, который был за это награжден званием
наследственного монарха; а эта последняя борьба эллинов,
поддержанная национальным духом их граждан, вызвала вторичный
расцвет эллинского искусства, незадолго перед тем снова появившегося
на свет. Но это был лишь сильный отпор, а не решительный успех;
пергамцам беспрестанно приходилось охранять с оружием в руках
спокойствие своего города от нашествий диких орд, которые
спускались с восточных гор, а большая часть остальных греческих городов,
по всей вероятности, оставалась в прежней зависимости*. Если рим-
* Из упомянутого выше лампсакского декрета достаточно ясно видно,
что жители Лампсака просили массалиотов о заступничестве не
только у римлян, но и у толистоагиев (иначе называемые толистобогами;
кельты названы таким именем и в этом документе и в пергамской
надписи С. I. gr. 3536 — в древнейших памятниках, в которых они
упоминаются), поэтому весьма вероятно, что жители Лампсака
уплачивали этому округу дань еще около того времени, когда римляне вели
войну с Филиппом (ср. Ливии, 38, 16).
<*^73^*>
ляне желали, чтобы их протекторат над эллинами не был и в Азии
лишь номинальным, то они должны были положить какие-нибудь
пределы для такой податной зависимости своих новых клиентов; а
так как римская политика старалась в то время избегать в Азии еще
более, чем на греко-македонском полуострове, всяких
территориальных приобретений и связанной с ними необходимости содержать там
постоянные армии, то не оставалось ничего другого, как пройти с
оружием в руках до предположенных пределов римского
преобладания и на самом деле подчинить своей верховной власти вообще мало-
азиатов и особенно кельтские округа.
За это дело взялся новый римский главнокомандующий Гней
Манлнй Вольсон, заменивший Луция Сципиона в Малой Азии. Его
осыпали за это тяжелыми обвинениями: те члены римского сената*
которые не сочувствовали новому направлению римской политики,
не сознавали ни цели последней войны, ни ее необходимости.
Особенно необоснованны были упреки относительно цели азиатской
кампании; после того как римское государство вмешалось в эллинские
дела, азиатская кампания была неизбежным последствием такой
политики. Конечно, со стороны римлян едва ли было благоразумно
принимать под свой протекторат всех эллинов, но с той точки зрения, на
которой стояли Фламинин и подчинившееся его влиянию
большинство сенаторов, и благоразумие и честь требовали покорения галатов.
Более обосновано было обвинение в том, что в то время не было
никакой прямой причины для войны с галатами, так как они не были в
союзе с Антиохом и по своему обыкновению лишь не мешали ему
набирать в их стране наемные войска. Но против этого приводилось
то веское соображение, что римскому гражданству могла быть
предложена отправка войск внутрь Азии только вследствие самой
экстренной необходимости, а если экспедиция против галатов
оказывалась необходимой, то ее следовало предпринять немедленно и с теми
победоносными войсками, которые уже находились в Азии. Итак,
весной 565 г. был предпринят поход внутрь Азии, без сомнения, под
влиянием Фламинина и разделявших его мнение сенаторов. Консул
выступил в поход из Эфеса, ограбил города и владетельных князей
на верхнем Меандре и в Памфилии и потом направился к северу для
нападения на кельтов. Принадлежавшие к западному кантону толис-
тоагии переселились со всем своим имуществом на гору Олимп, а
принадлежавшие к среднему кантону тектозаги — на гору Магабу;
они надеялись, что будут в состоянии обороняться там до тех пор,
когда зима заставит чужеземцев удалиться. Но высоты, где они
укрылись, не защитили их от тех метательных снарядов римских
пращников и стрелков, употребление которых им было незнакомо и
которые так же часто бывали причиной их поражения, как в новые
времена огнестрельное оружие бывало причиной поражения диких
народов. Кельты были разбиты в одном из таких же сражений, какие не-
°^74^>
редко происходили на берегах По и Сены и прежде того и после, но в
Азии такое сражение кажется столь же странным, как и вообще
появление этого северного племени среди греческих и фригийских
народов. Число убитых и в особенности взятых в плен было громадно и
на той и на другой стороне. Все, что осталось в живых, укрылось за
Галисом в третьем кельтском округе у трокмеров, на которых консул
не предпринимал нападения: эта река была той границей, за которую
решили не переступать руководители римской политики того
времени. Фригию, Вифинию и Пафлагонию было решено поставить в
зависимость от Рима, а страны, лежащие далее к востоку, были
предоставлены самим себе.
Новые порядки были введены в Малой Азии частью мирным
договором с Антиохом (565), частью постановлениями римской
комиссии, в которой председательствовал консул Вольсон. Антиох
обязался выдать заложников, в числе которых находился его младший сын,
носивший одно имя с отцом, и уплатить соразмерную с богатством
Азии военную контрибуцию в 15 тыс. эвбейских талантов (25 1/2 млн
талеров), из которой пятую часть следовало внести немедленно, а
остальная сумма была рассрочена на двенадцать лет; кроме того,
Антиох был принужден уступить все свои владения в Европе, а в Малой
Азии все владения к северу от Тавра и к западу от устьев Кестра,
между Аспендом и Перге в Памфилии, так что в Передней Азии
остались в его власти только Восточная Памфилия и Киликия. Его
патронат над государствами и владетелями Передней Азии естественным
образом прекратился. Азия, или, как стало с тех пор обыкновенно и
более правильно называться царство Селевкидов, Сирия, лишилась
права вести наступательные войны с западными государствами, а в
случае оборонительной войны приобретать от них земли по мирному
договору; ее военным кораблям было запрещено заходить на запад от
устьев Каликадна в Киликии иначе, как для доставки послов,
заложников или дани; ей было также запрещено содержать более десяти
палубных кораблей кроме случая оборонительной войны и не
дозволялось дрессировать для войны слонов; наконец она лишилась права
набирать в западных государствах солдат или принимать к себе
оттуда политических беглецов и дезертиров. Она выдала те военные
корабли, которые превышали установленное число, а также слонов и
укрывавшихся у нее политических эмигрантов. В вознаграждение за
это великий царь получил титул друга римской гражданской
общины. Таким образом, сирийское государство было совершенно и
навсегда вытеснено из Западной Азии и на суше и на море; до какой
степени царство Селевкидов было слабо и лишено всякой внутренней
связи, видно из того факта, что оно было единственной из всех
побежденных Римом великих держав, которая после первого
поражения уже ни разу не пыталась вернуть оружием то, что было ею
утрачено. Обе Армении, которые до того времени были, по крайней мере
<«75&»
номинально, азиатскими сатрапиями, превратились в независимые
государства если не в силу заключенного с Римом мирного договора,
то под его влиянием, а владетели этих стран Артаксиад и Зариадрис
jделались основателями новых династий. Так как Каппадокия
находилась вне той черты, которою была обведена сфера римского
влияния, то ее царь Ариараф отделался пеней в 600 талантов (1 млн
талеров), уменьшенной впоследствии наполовину по ходатайству его зятя
Эвмена. И царю Вифинии Прузию и кельтам были оставлены их
владения в прежнем размере; но эти последние обязались не высылать
за свою границу вооруженных шаек, чем был положен конец
позорной дани, которую они собирали с малоазиатских городов. Эту
ценную услугу азиатские греки глубоко сознавали и не преминули
вознаградить за нее римлян золотыми венками и напыщенными
похвальными речами. Распределение территориальных владений в Передней
Азии не обошлось без затруднений главным образом потому, что
династическая политика Эвмена сталкивалась там с политикой
греческой Ганзы; соглашение наконец состоялось на следующих
условиях. Всем греческим городам, которые были свободны в день битвы
при Магнезии и которые приняли сторону римлян, были
предоставлены прежние вольности, и все они за исключением только тех,
которые до того времени платили дань Эвмену, были на будущее время
освобождены от уплаты дани разным династам. Таким образом,
сделались вольными городами старинные соплеменники римлян со
времен Энея — Дардан и Илион, затем Кима, Смирна, Клазомены, Эриф-
ры, Хиос, Колофон, Милет и многие другие знаменитые с древних
времен города. Фокея, которая была разграблена солдатами римского
флота в нарушение условий капитуляции, была за это вознаграждена
в виде исключения возвратом ее территории и свободы, хотя и не
подходила под означенную в договоре категорию. Сверх того
большинству городов грекоазиатской Ганзы были предоставлены
некоторые новые земельные владения и другие выгоды. Само собой
разумеется, что римляне лучше всего обошлись с Родосом; они
предоставили ему Ликию, за исключением Телмисса, и большую часть Карий
к югу от Меандра; сверх того Антиох обеспечил родосцам в своих
владениях неприкосновенность их собственности, взыскание по их
долговым претензиям и такое же освобождение от таможенных
пошлин, каким они до того времени пользовались. Вся остальная и,
стало быть, самая значительная часть добычи досталась Атталидам;
их старинная преданность Риму, равно как напасти, вынесенные Эв-
меном во время последней войны, и его личное участие в счастливом
окончании решительной битвы были награждены Римом так щедро,
как никогда еще ни один царь не награждал своих союзников. Эвмен
получил в Европе Херсонес вместе с Лизимахией, а в Азии, кроме
уже прежде принадлежавшей ему Мизии, провинции: Фригию на
Геллеспонте, Лидию вместе с Эфесом и Сардами, северную часть
<^3 76 Р*
Карий до Меандра с включением Тралл и Магнезии, великую
Фригию и Ликаонию с частью Киликии, Милийскую область между
Фригией и Ликией и в качестве порта на берегах южного моря ликийский
город Телмисс; относительно Памфилии впоследствии возник между
Эвменом и Антиохом спор о том, находится ли она по сю или по ту
сторону проведенной границы и кому из них должна принадлежать.
Сверх этого Эвмену был предоставлен патронат над теми греческими
городами, которые получили неполную свободу, и ему было дано право
собирать с этих городов дань; но и в этом случае было постановлено,
что эти города сохраняют свои льготные грамоты и что размер
уплачиваемой ими дани не может быть увеличен. Антиоха также обязали
уплатить Эвмену 350 талантов (600 тыс. талеров), которые он
задолжал отцу Эвмена Атталу, и вознаградить его 127 талантами (218 тыс.
талеров) за недоставленные хлебные запасы. Наконец Звмен
получил царские леса и выданных Антиохом слонов; военные корабли
Антиоха были сожжены: римляне не допускали, чтобы в соседстве с
их владениями существовала морская держава. Таким образом,
владения Атталидов в Восточной Европе и в Азии сделались тем же, чем
была Нумидия в Африке — зависимым от Рима сильным
государством с абсолютно монархической формой правления; оно было
предназначено сдерживать как Македонию, так и Сирию в указанных им
пределах и было способно исполнять это назначение, прибегая к
помощи римлян лишь в крайних случаях. С расширением этого
государства, вызванным политическими расчетами, римляне постарались
по мере возможности согласовать освобождение азиатских греков,
которого требовали их республиканские и национальные симпатии и
их тщеславие. В положение дел на дальнем Востоке по ту сторону
Тавра и Галиса было решено не вмешиваться — это ясно видно из
условий мирного договора, заключенного с Антиохом, и еще более из
решительного отказа сената даровать городу Солы в Киликии
вольности, которых испрашивали для него родосцы. Римляне также
непреклонно держались принятого ими основного принципа не
приобретать в непосредственную собственность никаких заморских
владений. После того как римский флот предпринял экспедицию в Крит и
добился там освобождения проданных в рабство римлян, морские и
сухопутные силы римлян покинули Азию в конце лета 566 г.; но
сухопутной армии, возвращавшейся прежней дорогой через Фракию,
пришлось много страдать на пути от нападений диких племен
вследствие небрежности главнокомандующего. Римляне не принесли с
собой с Востока ничего кроме славы и золота, которые сочетались в то
время в практической форме благодарственных адресов — в золотых
венках.
Европейская Греция также была потрясена этой азиатской
войной и нуждалась в новых порядках. Этолийцы все еще не хотели
примириться с мыслью о своем ничтожестве после перемирия,
заклюем 77 Р°
ченного ими весной 564 г. со Сципионом; их кефалленские корсары
сделали трудными и небезопасными морские сношения между
Италией и Грецией, и, по-видимому, еще до истечения срока этого
перемирия они до такой степени увлеклись ложными известиями о
положении дел в Азии, что имели безрассудство вновь возвести Аминан-
дера на его афаманский престол и завели с Филиппом войну в
занятых им пограничных областях Этолии и Фессалии, при этом царь
терпел немало неудач. Поэтому понятно, что на их просьбы о мире
римляне отвечали высадкой консула Марка Фульвия Нобилиора. Он
прибыл к легионам весной 565 г. и после пятнадцатидневной осады
завладел Амбракией, которая сдалась на условиях почетной для
гарнизона капитуляции; тем временем на этолийцев напали македоняне,
иллирийцы, эпироты, акарнанцы и ахейцы. О серьезном
сопротивлении не могло быть и речи; вследствие неоднократно возобновлявшихся
просьб этолийцев о мире римляне прекратили эту войну и
согласились на такие условия, которые можно назвать умеренными ввиду
низости и коварства побежденных. Этолийцы лишились всех городов
и владений, находившихся во власти их противников, и, между
прочим, Амбракии, которая потом была признана свободной и
независимой вследствие интриги, затеянной в Риме против Марка Фульвия, и
Оинии, которая была отдана акарнанцам; им также пришлось
отказаться и от Кефаллении.- Они лишились права объявлять войну и
заключать мир и были в этом отношении поставлены в зависимость от
внешней политики Рима; наконец они должны были уплатить
большую сумму денег. Кефалления восстала против этого договора на
свой собственный риск и покорилась лишь тогда, когда на острове
высадился Марк Фульвий; даже жители Самы, опасавшиеся, что они
будут вытеснены римскими колонистами из своего поставленного на
выгодном месте города, сначала покорились, а потом снова восстали;
они выдержали четырехмесячную осаду, после которой город был
взят, а все жители были проданы в рабство. И в этом случае Рим не
уклонился от своего принципа ограничиваться владычеством над
Италией и над ее островами. Он не взял себе из военной добычи ничего,
кроме двух островов — Кефаллении и Закинфа, которые были
выгодной прибавкой к Керкире и к другим морским стоянкам на
Адриатическом море. Остальные территориальные приобретения достались
римским союзникам. Филипп и ахейцы были недовольны доставшейся
им долей добычи. Филипп не без основания считал себя обиженным.
Он был вправе утверждать, что самые важные затруднения во время
последней войны, заключавшиеся не в неприятельской армии, а в
дальности и необеспеченности сообщений, были преодолены главным
образом благодаря его лояльному содействию. Сенат признавал это,
так как простил ему недоплаченную дань и возвратил ему его
заложников; но Филипп не добился такого расширения своих владений, на
какое надеялся. Он получил Магнетскую область вместе с Деметриа-
<*Щ78Ш*>
дои, отнятую им у этолийцев; сверх того в его власти фактически
остались владения долопов и афаманов и часть Фессалии, откуда он
также выгнал этолийцев. Хотя внутренняя часть Фракии и осталась
под македонским протекторатом, но не было принято никакого
решения относительно приморских городов и островов Фазоса и Лемноса,
фактически находившихся в руках Филиппа; Херсонес был даже
прямо отдан Эвмену, и вовсе нетрудно было понять, что Эвмену были
даны владения в Европе только для того, чтобы он держал в
покорности не только Азию, но в случае надобности и Македонию, Понятно,
что все это раздражало гордого и не лишенного рыцарских доблестей
Филиппа; но римляне руководствовались не желанием обидеть его, а
настоятельной политической необходимостью. Македония платила за
то, что когда-то была одной из первых держав и вела с Римом войну
как равная с равным; с этой стороны еще гораздо более, чем со
стороны Карфагена, следовало остерегаться возрождения прежнего
могущества. В ином положении находились дела ахейцев. Во время
войны с Антиохом они исполнили свое давнишнее желание включить в
свой союз Пелопоннес, так как в этот союз вступили, более или менее
против воли, сначала Спарта, а, после того как азиаты были изгнаны
из Греции, также Элида и Мессена. Римляне этому не
воспротивились и даже допустили, чтобы в этом случае было поступлено с
нарочитым пренебрежением к Риму. Когда Мессена заявила о своей
готовности покориться римлянам и о своем нежелании вступать в союз,
а этот последний прибег к насилию, то Фламинин поставил ахейцам
на вид, что так распоряжаться частью военной добычи несправедливо
и сверх того более чем неприлично при тех отношениях, какие
существуют между ахейцами и римлянами; но при своей неосторожной
снисходительности к эллинам Фламинин не помешал ахейцам
исполнить их желание. Впрочем, дело этим не кончилось. Ахейцев мучило
свойственное карликам желание вырасти; поэтому они не отдали
занятого ими во время войны города Плеврона в Этолии и принудили
его вступить в число членов союза; они купили Закинф у наместника,
оставленного там последним владетелем острова Аминандером, и
желали присоединить к этим приобретениям Эгину. Они неохотно
отдали Закинф римлянам и с большим неудовольствием выслушали
совет Фламинина довольствоваться Пелопоннесом. Они воображали,
что из уважения к самим себе должны выставлять напоказ
независимость своего государства тем заботливее, чем ничтожнее была эта
независимость на самом деле; они толковали о правах воюющей
державы и о преданности, с которой помогали римлянам в их войнах;
один из них обратился на ахейском совете к римским послам с
вопросом, почему Рим заботится о Мессене, если Ахаия не вмешивается в
то, что касается Капуи; задавший этот вопрос горячий патриот был
награжден рукоплесканиями, и ему было обеспечено большинство
голосов на выборах. Все это было бы и очень понятно и очень возвы-
<*Щ79^>
шенно, если бы не было еще более смешно. То, что Рим, так
искренно старавшийся упрочить свободу эллинов и заслужить их
признательность, не дал им ничего кроме анархии и не пожал ничего кроме
неблагодарности, было вполне закономерно и очень прискорбно. В
основе эллинских антипатий к покровительствующей державе
лежало, бесспорно, очень благородное чувство, и личное мужество
некоторых людей, руководивших общественным мнением, не подлежит
никакому сомнению. Но именно поэтому ахейский патриотизм
представляется нам по меньшей мере безрассудством и настоящей
исторической карикатурой. Несмотря на то, что этот народ был так
честолюбив и так дорожил своим национальным достоинством, он от
первого до последнего человека был проникнут глубоким сознанием
своего бессилия, и либеральные и раболепные люди постоянно
прислушивались к тому, чего желает Рим; они благодарили бога, если не
появлялся декрет, которого они страшились; они хмурились, когда
сенат давал им понять, что они лучше сделают, если подчинятся
добровольно, для того чтобы не пришлось подчиняться по принуждению;
то, чего от них требовали, они исполняли «для соблюдения
приличий», и исполняли по мере возможности таким способом, который
был оскорбителен для римлян; они отписывались, объяснялись,
просили отсрочек, увертывались и наконец, когда все это не помогало,
уступали с патриотическими вздохами. Такой образ действий имел
бы право если не на одобрение, то на снисхождение, если бы вожаки
решились на борьбу и предпочли гибель нации ее порабощению; но
ни Филопемен, ни Ликорт не помышляли о таком политическом
самоубийстве — они хотели по мере возможности быть свободными,
но прежде всего желали жить. Сверх того римляне никогда не
вмешивались во внутренние дела Греции по собственной инициативе; это
вмешательство всегда вызывалось самими греками, словно дети
подводившими друг друга под наказание розгами, которого так боялись.
Уже до тошноты приелся упрек, который повторялся ученою чернью
эллинских и послеэллинских времен, будто римляне старались сеять
внутренние раздоры в Греции; это — одна из самых нелепых
пошлостей, какие когда-либо были придуманы филологами, вдававшимися
в политику. Не римляне вносили раздоры в Грецию (это было бы
поистине то же, что носить сове Афины), а греки переносили свои
ссоры в Рим. Особенно ахейцы были до такой степени ослеплены
своей жаждой территориального округления, что не были в
состоянии понять, как было бы для них полезно, если бы Фламинин не
включил в их союз тех городов, которые были привязаны к этолий-
цам; они приобрели в Лакедемоие и в Мессене настоящую гидру
внутренних раздоров. Члены этих общин беспрестанно обращались в Рим
с просьбами избавить их от ненавистного товарищества, и, что
особенно замечательно, в числе таких просителей даже находились люди,
обязанные ахейцам своим возвращением на родину. Ахейский союз
«d :э ^
постоянно что-нибудь переустраивал и восстанавливал в Спарте и Мес-
сене, где самые яростные из эмигрантов руководили решениями
совета. Через четыре года после номинального вступления Спарты в
союз дело дошло даже до открытой войны и до реставрации,
доведенной до безрассудной крайности: все рабы, получившие от Набиса
гражданские права, были снова проданы в неволю, на вырученные
этим способом деньги была построена колоннада в ахейском городе
Мегалополе, старинное положение землевладельцев в Спарте было
восстановлено, законы Ликурга были заменены ахейскими,
городские стены были срыты (566). На эти нововведения стали со всех
сторон поступать в римский сенат жалобы с просьбой принять на себя
роль третейского судьи — эти новые заботы были заслуженным
наказанием за сентиментальную политику римлян. Не желая
впутываться в эти дела, сенат не только с примерным безразличием выносил
булавочные уколы ахейской самонадеянности, но даже с преступным
равнодушием допускал самые гнусные дела. В Ахаии все сердечно
радовались, когда было получено из Рима известие, что сенат хотя и
был очень недоволен реставрацией, но ничего не кассировал. Рим
ничего не сделал в защиту лакедемонян, кроме того, что сенат,
возмущенный юридическим убийством, которое ахейцы совершили над
шестьюдесятью или восемьюдесятью спартанцами, отнял у совета
право уголовного судопроизводства над спартанцами, что, конечно,
было возмутительным вмешательством во внутренние дела
независимого государства! Римские государственные люди отстраняли от
себя, сколько могли, всякие заботы об этой буре в стакане воды, что
всего убедительнее доказывают многократные жалобы на
поверхностные, противоречивые и неясные решения сената; и как мог бы он
выносить ясные решения, когда представители четырех спартанских
партий говорили друг против друга в его присутствии! К этому
следует добавить и то впечатление, которое производили в Риме многие из
этих пелопоннесских государственных мужей; даже Фламинин
покачивал головой, когда один из них сегодня исполнял перед ним какой-
то танец, а завтра заводил с ним речь о государственных делах. Дело
дошло до того, что сенат, наконец, совсем вышел из терпения и
объявил пелопоннесцам, что более не намерен вступать с ними в
объяснения и что они могут делать все, что хотят (572). Такой образ действий
понятен, но его нельзя назвать справедливым; при ток положении,
которое занимали римляне, на них лежал и нравственный и
политический долг серьезно и последовательно заняться введением в стране
сколько-нибудь сносного порядка. Ахеец Калликрат, обратившийся в
575 г. в сенат с разъяснением существующего положения дел в
Пелопоннесе и с просьбой о деятельном и постоянном вмешательстве, был
как человек, пожалуй, и ниже своего соотечественника Филопемена,
заложившего фундамент для так называемой патриотической
политики, но тем не менее он был прав.
<*Ш81 ^°
Таким образом, в состав клиентелы римской общины входили
теперь все страны от восточной до западной оконечности
Средиземного моря; нигде не осталось такого государства, которое стоило бы
того, чтобы его боялись. Но еще был жив тот человек, которому Рим
оказывал такую редкую честь, — еще был жив тот бездомный
карфагенянин, который вооружил против Рима сначала весь Запад, а потом
весь Восток и который не достиг своей цели, быть может, только
потому, что на Западе ему мешала бесчестная политика
аристократии, а на Востоке безрассудная политика царедворцев. По мирному
договору с римлянами Антиох обязался выдать им Ганнибала, но
Ганнибал скрылся* сначала на остров Крит, а потом в Вифинию и
жил теперь при дворе царя Прузия, которому помогал в его войнах с
Эвменом, по обыкновению одерживая победы и на море и на суше.
Утверждают, будто он старался и Прузия подбить на войну с
римлянами; но эта безрассудная попытка в том виде, как ее описывают,
кажется неправдоподобной. Более достоверно то, что хотя римский
сенат и считал ниже своего достоинства преследовать старика в его
последнем убежище (так как предание, которое возводит обвинение и
на сенат, не заслуживает, по-видимому, доверия), но Фламинин,
искавший в своем беспокойном тщеславии новых целей для великих
подвигов, задумал по собственной инициативе избавить Рим от
Ганнибала, так же как избавил греков от их оков. Было бы
недипломатично самому вооружиться кинжалом, чтобы нанести удар самому
великому человеку своего времени, а потому Фламинин
удовольствовался тем, что наточил и направил этот кинжал. Прузий, самый
жалкий из всех жалких азиатских монархов, с удовольствием оказал
римскому послу маленькую услугу, на которую тот ему только
намекнул, и Ганнибал, видя, что его дом окружен убийцами, принял яд.
Он уже давно к этому готовился, прибавляет один римлянин, потому
что он хорошо знал римлян и то, как держат свое слово цари. Год его
смерти не известен с достоверностью; он умер, по всей вероятности,
во второй половине 571 года шестидесяти семи лет от роду. Когда он
родился, Рим еще вел с сомнительным успехом борьбу за обладание
Сицилией. Он прожил достаточно долго, для того чтобы видеть, как
Запад был вполне покорен римлянами, чтобы в последний раз
сразиться против римлян, имея против себя корабли своего родного
города, сделавшегося римским, чтобы стать свидетелем того, как Рим
одолел и Восток с быстротою бури, уносящей покинутый кормчим
корабль, и чтобы сознавать, что он один был бы в состоянии
руководить этим кораблем. Когда он умирал, у него уже не было таких
* О нем рассказывают, что он жил также & Армении и построил там, по
просьбе царя Артаксия, город Артаксату на Араксе (Страбон, 11» с. 527;
Плутарх, Лукулл, 31); но этот рассказ, без сомнения, вымышлен;
однако характерно, что имя Ганнибала вплеталось в восточные басни,
точно так же как имя Александра.
°т%2т°
надежд, в которых он мог бы обмануться; но в пятидесятилетней
борьбе он честно сдержал клятву, которую дал еще ребенком. Около того
же времени и, вероятно, в том же году умер и тот человек, которого
римляне обыкновенно называли победителем Ганнибала, — Публий
Сципион. Фортуна в избытке осыпала его всеми удачами, в которых
отказывала его противнику и которые были частью им заслужены, а
частью не заслужены. Он приобрел для своего отечества Испанию,
Африку и Азию, и тот самый Рим, который при его рождении был
только первою из италийских общин, был ко времени его смерти
обладателем всего цивилизованного мира. У него было столько
победных титулов, что от них кое-что осталось для его родного и
двоюродных братьев*. Однако и его снедала в последние годы жизни тяжелая
скорбь; он умер пятидесяти с небольшим лет от роду в добровольном
изгнании, завещав своим родственникам не хоронить его тело в
родном городе, для которого он жил и в котором покоились его предки.
Что заставило его удалиться из Рима, неизвестно в точности. На него
и еще более на его брата Луция возводились обвинения в подкупе и в
утайке денег: но это, без сомнения, было низкой клеветой, которая не
может служить удовлетворительным объяснением для такого
сильного чувства озлобления со стороны Сципиона; впрочем, этого
человека хорошо характеризует следующий факт: явившись в народное
собрание со своими счетными книгами, он не стал оправдываться
ссылками на цифры, а разорвал эти книги на глазах народа и своих
обвинителей и пригласил римлян сопровождать его в храм Юпитера,
чтобы отпраздновать годовщину его победы при Заме. Народ отвернулся
от его обвинителей и последовал вслед за ним в Капитолий; но это
был последний прекрасный день знаменитого человека. Его гордость,
его уверенность, что он не такой же человек, как все другие люди, и
что он лучше всех, его энергичная семейная политика, возвысившая
в лице его брата Луция отвратительное чучело героя, — все это
оскорбляло многих, и не без основания. Истинная гордость предохраняет
человеческое сердце от низких влечений, а тщеславие не защищает
его ни от каких ударов и ни от каких булавочных уколов и даже
выедает в нем врожденное благородство. Но отличительная особенность
таких людей, как Сципион, в которых чистое золото смешивается с
блестящей мишурой, заключается именно в том, что им нужны
счастье и блеск молодости, чтобы производить очарование, а когда это
очарование начинает исчезать, то расставаться с ним всего
мучительнее самому чародею.
* Africanus, Asiagenus, Hispallus.
s§sm Третья македонская война
Филипп Македонский был глубоко оскорблен тем, как с ним
обошлись римляне после заключения мира с Антиохом; дальнейшие
события не могли заглушить его негодования. Его соседями в Греции и
Фракии были большею частью общины, столько же дрожавшие
когда-то от страха перед македонянами, сколько теперь перед именем
Рима, и, естественно, старавшиеся отплатить падшей великой
державе за все те оскорбления, которые получали от Македонии со времен
Филиппа II; мелочное тщеславие и дешевый антимакедонский
патриотизм того времени проявлялись на съездах различных союзов и в
беспрестанных жалобах римскому сенату. Филиппу было уступлено
римлянами то, что он отнял у этолийцев, но к этолийцам формально
примкнул в Фессалии только союз магнетов, а те города, которые
были отняты Филиппом у двух других фессалийских союзов — у фес-
салийского в тесном смысле слова и у перребского, —• были от него
потребованы обратно на том основании, что он только освободил их,
а не завоевал. И афаманы воображали, что могут требовать для себя
свободы, и Эвмен претендовал на приморские города, прежде
принадлежавшие Антиоху, в собственно Фракии, особенно на Энос и
Маронею, хотя по мирному договору с Антиохом ему был
категорически предоставлен только фракийский Херсонес. Все эти жалобы и
бесчисленное множество других, более мелких — на помощь,
оказанную Прузию против Эвмена, на торговую конкуренцию, на
нарушение договоров, на похищение рогатого скота — стекались в Рим.
Македонскому царю приходилось отвечать перед римским сенатом на
обвинения, возводимые против него разным самодержавным сбро-
Глава
дом, и подчиняться всякому решению — и справедливому и
несправедливому; ему приходилось постоянно убеждаться, что приговоры
обыкновенно выносятся не в его пользу; ему приходилось со
скрежетом зубов выводить свои гарнизоны с фракийского побережья, из
фессалийских и перребских городов и вежливо принимать римских
комиссаров, приезжавших удостовериться, все ли исполнено как
приказано. В Риме не питали к Филиппу такой же ненависти, какую
питали к Карфагену; там даже были во многих отношениях хорошо
расположены к владетелю Македонии; в сношениях с Филиппом не
пренебрегали всеми внешними приличиями, так же как в Ливии, и
тем не менее положение Македонии в принципе ничем не отличалось
от положения Карфагена. Но Филипп был неспособен выносить
такую пытку с финикийским терпением. С присущей ему страстностью
после своего поражения он был зол не столько на достойного
уважения противника, сколько на вероломного союзника, и по стародавней
привычке держаться не македонской, а своей личной политики
увидел в войне с Антиохом лишь очень удобный случай безотлагательно
расплатиться с союзником, который позорно покинул его в беде и
изменил ему. Этой цели он достиг; но римляне очень хорошо
понимали, что македонянином руководила не дружба к Риму, а вражда к
Антиоху, да и вообще они не имели обыкновения подчинять свою
политику такому личному сочувствию или несочувствию; поэтому они
из предосторожности не предоставили Филиппу никаких
существенных материальных выгод. Напротив того, Атталиды с той минуты,
как достигли власти, были злейшими врагами Македонии и
предметом самой ожесточенной и политической и личной ненависти
Филиппа: они более всякой другой восточной державы содействовали
раздроблению Македонии и Сирии и расширению римского
протектората на Востоке; во время последней войны, в то время как Филипп
добровольно и лояльно держал сторону Рима, они были принуждены
также стоять за Рим ради своего собственного существования;
поэтому римляне и воспользовались этими Атталидами как оружием, для
того чтобы восстановить то царство Лизимаха, уничтожение
которого было самым важным достижением заменивших Александра
македонских властителей, и чтобы создать в соседстве с Македонией
такое государство, которое не уступало бы ей по своему могуществу и в
то же время принадлежало бы к числу римских клиентов. Все-таки
мудрый и заботящийся об интересах своего народа правитель едва ли
решился бы при обстоятельствах того времени возобновить неравную
борьбу с Римом; но в характере Филиппа самым сильным из всех
благородных чувств было чувство чести, а из всех низких —
мстительность; поэтому его действиями никогда не руководили ни
трусость, ни готовность смириться перед велениями судьбы, и в глубине
души он питал намерение еще раз попытать счастья. На новые
оскорбления, которыми стали осыпать Македонию на съездах в Фессалии,
«^«5 Ш»
да отвечал словами Феокрита, «что солнце еще не закатилось в
последний раз»*,
Филипп подготовлял исполнение своих замыслов и скрывал их
от римлян с таким рвением, с таким спокойствием и с такой
последовательностью, что, действуй он точно так же в иные, лучшие
времена, он, быть может, дал бы судьбам мира совсем иное направление.
Для этого крутого и гордого человека была крайне тяжелым
испытанием та покорность римлянам, ценой которой он покупал себе
необходимую отсрочку; но он мужественно вынес эту пытку, а за то, что
он был принужден сдерживать свой гнев, тяжело поплатились его
подданные и такие невинные жертвы раздоров, как несчастная Маро-
нея. Еще в 571 г. война^ по-видимому, б&ла готова вспыхнуть, но
младший сын Филиппа Димитрий, живший в течение нескольких лет
в Риме в качестве заложника и пользовавшийся там всеобщею
любовью, уладил по приказанию отца соглашение с римлянами. Сенат и
особенно руководивший греческими делами <1>ламинин старались
организовать в Македонии римскую партию, способную парализовать
стремления Филиппа, о которых, конечно, знали в Риме, и вождем
этой партии, а, быть может, даже и будущим царемМакедонии, был
избран юный, страстно привязанный к Риму, принц. Сенат
постарался дать делу такой оборот, что прощает отца ради сына;
естественным последствием этого явились раздоры в царском семействе;
старший сын Филиппа Персей, назначенный отцом в наследники
престола, но родившийся от неравного брака, стал смотреть на брата как на
будущего соперника и задумал погубить его. Димитрий,
по-видимому, не принимал участия в римских интригах; только необоснованное
подозрение в преступлении принудило его нарушить свой долг, да и
тогда он кажется не замышлял ничего другого кроме бегства в Рим.
Но Персей позаботился о том, чтобы его отец был извещен об этом
замысле надлежащим образом; подложное письмо от Фламинина к
Димитрию довершило дело и побудило отца дать приказание
умертвить сына. Филипп узнал о кознях Персея Слишком поздно, и смерть
настигла его в то время, как он намеревался наказать и устранить от
престола братоубищу. Филипп умер в 575 г. в Деметриаде на
пятьдесят девятом году жизни. Свое^ царство он оставил развалившимся,
свое семейство — в раздорах, с прискорбием сознавая, что все его
усилия и все преступления были напрасны. Его сын Персей вступил
на престол, не встретив противодействия ни в Македонии, ни со
стороны римского сената. Это был красивый мужчина, искусный во всех
физических упражнениях^ выросший в лагере и привыкший
командовать, властный и неразборчивый в выборе средств, как отец. Он не
увлекался вином и женщинами, из-за которых Филипп слишком
часто забывал о своих обязанностях правителя; он был настолько же сто-
^_ _ _ . _
* Нбт| yap (ррбящ k&vx>* akiov щх\и 6e8iS%€iv (1, 102).
<^S6^>
ек и терпелив, насколько его отец был легкомыслен и страстен.
Филипп, вступивший на престол еще ребенком и в первые двадцать лет
своего царствования встречавший во всем удачу, был избалован и
испорчен судьбой, Персей вступил на престол на тридцать первом
году жизни, и так как он еще ребенком участвовал в несчастной войне
с римлянами и рос под бременем унижения и с надеждой на скорое
возрождение государства, то унаследовал от отца вместе с царством и
его заботы, его озлобление и его надежды. Действительно, он
принялся со всей энергией за продолжение начатого отцом дела и стал с
усиленным рвением готовиться к войне с Римом; его побуждало к
тому убеждение, что, конечно, не благодаря римлянам он носил
македонскую корону. Македонская нация с гордостью взирала на
монарха, которого привыкла видеть сражающимся во главе своей
молодежи; и его соотечественники и многие из эллинов всех племен были
убеждены, что нашли в нем настоящего вождя для предстоящей
войны за свободу. Но он был не тем, каким казался; ему недоставало
гениальности Филиппа в его способности напрягать все свои силы,
недоставало тех поистине царских качеств, которые затемнялись и
извращались в Филиппе от счастья, но снова проявлялись во всем
блеске под очистительным влиянием невзгод. Филипп не налагал на
самого себя никаких стеснений и предоставлял дела на произвол
судьбы; но, когда было нужно, он находил в себе достаточно силы, чтобы
действовать с быстротой и энергией. Персей составлял обширные и
искусно задуманные планы и преследовал их с неутомимой
настойчивостью; но, когда наступала решительная минута и когда все, что
он задумал и подготовил, переходило в живую действительность, он
пугался своего собственного дела. Как у всех ограниченных людей,
средства обращались у него в цель; он накоплял сокровища за
сокровищами для войны с римлянами, а когда римляне проникли в его
владения, он был не в силах расстаться со своим золотом. О
характере отца и сына можно составить себе понятие по тому факту, что
после поражения первый прежде всего поспешил уничтожить в своем
кабинете компрометирующие его бумаги, а второй забрал свою казну
и сел на корабль. В обыкновенное время из Персея мог бы выйти
ничем не выдающийся царь, который был бы не хуже и даже лучше
многих других, но он не был способен руководить таким
предприятием, которое могло иметь успех только при условии, если бы во главе
его стоял необыкновенный человек.
Силы Македонии не были ничтожны. Преданность страны
царскому роду Антигона была ненарушима, и только там национальное
чувство не было парализовано взаимною враждою политических
партий. Персей разумно воспользовался тем выгодным
преимуществом монархической формы правления, что всякая перемена
правителя устраняет прежние причины ссор и раздоров и открывает новую
эру иных людей и свежих надежд: он начал свое царствование тем,
°<m$iw*>
что обнародовал всеобщую амнистию, позволил возвратиться беглым
банкротам и простил накопившиеся недоимки. Поэтому ненавистная
строгость отца не только принесла сыну пользу, но и доставила ему
любовь подданных. Двадцать шесть лет мира частью сами по себе
пополнили убыль в македонском населении, частью доставили
правительству возможность обратить серьезное внимание на эту
больную сторону государства. Филипп поощрял македонян к брачной
жизни и деторождению; он перевел жителей приморских городов внутрь
страны, взамен их поселил фракийских колонистов, которые были
способны сами защищаться от неприятеля и на преданность которых
он мог полагаться; чтобы раз навсегда прекратить опустошительные
нашествия дарданов, он защитил страну с севера непроходимой
преградой, обратив в пустыню те земли, которые отделяли его владения
от территории варваров, и основал в северных провинциях новые
города. Одним словом, он сделал для Македонии то же, что сделал
впоследствии Август, для того чтобы воссоздать римское
государство. Его армия была многочисленна — в ней было 30 тыс. чел., не
считая вспомогательных войск и наемников, а его новобранцы
приобретали военную опытность в постоянных пограничных стычках с
фракийскими варварами. С первого взгляда кажется непонятным,
почему Филипп не попытался подобно Ганнибалу организовать свою
армию по римскому образцу; но это объясняется высоким мнением
македонян об их фаланге, которая хотя и нередко подвергалась
поражениям, но все-таки считалась непобедимой. Благодаря тому что
Филипп нашел новые источники доходов в рудниках, в таможенных
и в десятинных сборах и благодаря процветанию земледелия и
торговли, явилась возможность наполнить и государственную казну, и
склады, и арсеналы; когда началась война, в македонском гдрудар-
ственном казначействе было достаточно денег для уплаты в течение
десяти лет жалованья такой армии, какая находилась в то время
налицо, и сверх того 10 тыс. наемникам; на общественных складах
хранились запасы хлеба на столько же лет (18 млн медимнов, или
прусских шеффелей), а запаса оружия было достаточно для армии втрое
более многочисленной. Действительно, Македония стала совершенно
другим государством, чем каким была в то время, когда была
застигнута врасплох взрывом второй войны с Римом; силы государства во
всех отношениях по крайней мере удвоились, а с несравненно менее
значительными со всех точек зрения Ганнибал сумел поколебать
римское государство в самых его основах. Не так благоприятны были
внешние условия. Обстоятельства так сложились, что Македонии
пришлось вернуться к планам Ганнибала и Антиоха и попытаться стать
во главе коалиции всех угнетенных государств против Рима, — и
действительно, нити такого замысла тянулись от жившего в Пидне
двора во все стороны. Но успех был незначителен. Пожалуй, иные и
уверяли, будто верность италиков поколеблена, но и для друзей и для
о^ 88 Ш°
недругов было очевидно, что возобновление самнитских войн было в
то время невозможно. Массинисса доносил в Рим о ночных
совещаниях, которые происходили между македонскими уполномоченными
и карфагенскими сенаторами, но эти совещания не могли пугать
людей серьезных и осмотрительных, даже если бы они и не были
чистой выдумкой, что, впрочем, легко возможно. Царей Сирии и Вифи-
нии македонский двор старался втянуть в свои интересы посредством
брачных союзов; но это привело только к тому, что еще раз попала
впросак обычная наивность дипломатии, которая воображает будто
приобретать новые территориальные владения можно путем
любовных связей. Так как всякая попытка склонить на сторону Македонии
Эвмена была бы смешна, то у агентов Персея возникло намерение
совершенно от него отделаться: они задумали убить его подле Дельф
в то время, когда он возвращался из Рима, где работал против
Македонии; но эта грязная попытка не удалась. Более серьезны были
попытки склонить северных варваров и эллинов к восстанию против
Рима. Филипп замышлял истребить живших в теперешней Сербии
старинных врагов Македонии, дарданов, при помощи другого,
призванного с левых берегов Дуная, еще более варварского племени
германского происхождения — бастарнов — и затем вместе с этими бас-
тарнами и со всей приведенной этим способом в движение лавиной
народов двинуться сухим путем в Италию и проникнуть в
Ломбардию, для чего уже собирались сведения о ведущих туда альпийских
проходах; это был грандиозный план, достойный Ганнибала, и, без
сомнения, внушенный именно переходом Ганнибала через Альпы.
Более чем вероятно, что это и послужило поводом для основания
римской крепости Аквилеи, которое относится к последним годам
царствования Филиппа (573) и не согласуется с общей системой
постройки италийских крепостей. План Филиппа не удался вследствие
отчаянного сопротивления дарданов и заинтересованных в этом деле
соседних племен; бастарны были принуждены отступить и на
возвратном пути все потонули под провалившимся льдом при переходе через
Дунай. Тогда царь постарался подчинить своему влиянию вождей
иллирийцев, живших в теперешней Далмации и Северной Албании.
Не без ведома Персея пал от руки убийцы один из этих вождей —
Арфетавр, непреклонно державший сторону Рима. Самый
могущественный между ними, сын и наследник Плеврата, Генфий
находился подобно своему отцу в номинальном союзе с Римом, но гонцы из
Иссы (греческого города на одном из островов Далмации) известили
сенат, что царь Персей состоит в тайном соглашении с этим юным,
слабым и склонным к пьянству владетелем и что послы Генфия
служат в Риме шпионами для Персея. В странах к востоку от Македонии
у низовьев Дуная находился в самом теснейшем союзе с Персеем
мудрый и храбрый князь одрисов Котис, который был самым
могущественным из фракийских вождей и владетелем всей Восточной
°^189Р*
Фракии от македонской границы на Гебре (Марине) до усеянного
греческими городами побережья; из числа других, более мелких
владетелей князь сагеев Абруполис был разбит Персеем и изгнан из своего
отечества за то, что предпринял хищнический набег на Амфиполь на
Стримоне. Оттуда Филипп вывел большое число колонистов и там
мог он во всякое время набирать наемников в любом количестве. Еще
задолго до объявления Риму войны Филипп и Персей деятельно вели
среди несчастной эллинской нации двойную пропаганду, стараясь
привлечь на сторону Македонии частью национальную, частью, если
можно так выразиться, коммунистическую партию. Само собой
понятно, что все как азиатские, так и европейские греки,
принадлежавшие к национальной партии, стали в глубине своего сердца
сочувствовать Македонии не потому, что римским освободителям иногда
случалось совершать несправедливости, а потому, что
восстановление греческой национальности чужеземцами заключало в самом себе
противоречие; а теперь, когда в сущности уже было поздно, каждому
стало понятно, что самое гнусное македонское управление было для
Греции менее пагубно, чем свободная конституция, которая была
результатом самых благородных намерений великодушных иноземцев.
Что во всей Греции самые способные и самые честные люди стали во
враждебное к Риму положение, было в порядке вещей; на стороне
римлян были только продажные аристократы и некоторые из
добросовестных людей, составлявших исключение тем, что не обманывали
себя ни насчет тогдашнего положения нации, ни на счет ее
будущности. Всех глубже почувствовал это Эвмен Пергамский, который был
носителем идеи этой чужеземной свободы среди греков. Тщетно
оказывал он подвластным ему городам любезности всякого рода,
тщетно старался он снискать благосклонность общин и советов звонкими
словами и еще лучше звенящим золотом; его подарки были
отвергнуты, а в один прекрасный день были, по приговору совета, разбиты
во всем Пелопоннесе все воздвигнутые в честь его статуи и
сплавлены вылитые в честь его металлические доски (584). Напротив того,
имя Персея было у всех на устах; даже те греческие государства,
которые подобно ахейскому прежде были самым решительным
образом враждебны к Македонии, стали теперь обсуждать вопрос об
отмене направленных против Македонии законов; даже находившаяся
внутри пергамских владений Византия просила защиты от фракийцев
и присылки гарнизона не у Эвмена, а у Персея, который и исполнил
эту просьбу; Лампсак на Геллеспонте также примкнул к
македонянину; даже могущественные и осмотрительные родосцы приказали
своему великолепному военному флоту служить конвоем для сирийской
невесты царя Персея во время ее морского переезда из Антиохии,
потому что сирийские военные корабли не имели права показываться
в Эгейском море; они были приняты с большим почетом и
возвратились домой с щедрыми подарками, состоявшими преимущественно
°^9®^>
из корабельного леса; даже уполномоченные от азиатских городов,
т. е. от подданных Эвмена, вели в Самофракии тайные переговоры с
македонскими депутатами. Вышеупомянутая отправка родосских
военных кораблей имела по меньшей йере внешний вид демонстрации;
и уже настоящей демонстрацией быЦ, когда царь Персей под
предлогом религиозного торжества выставил в Дельфах напоказ эллинам
и самого себя и всю свою армию. То„ что царь старался найти для
себя в этой национальной пропаганде оцору для предстоявшей
войны, было в порядке вещей. Но он дурно поступил, воспользовавшись
страшной экономической разрухой Греции, для того, чтобы
привязать к Македонии всех тех, кто желал преобразования
имущественных отношений и отмены законов о долговых обязательствах.
Трудно представить себе, до какой степени были в европейской Греции
^бременены долгами и общины, и частные лица, за исключением Пе-
лдпоннеса, положение которого было в этом отношении более
сносным; дело дошло до того, что один город нападал на другой и
предавал его грабежу только для того, чтобы добыть денег; так например,
афиняне разграбили Ороп, а у этолийцев, у перребов и у фессалийцев
происходили настоящие сражения между богатыми и бедными. Само
собой разумеется, что в этих случаях совершались страшные
преступления; так, например, у этолийцев была обнародована всеобщая
амнистия и было объявлено о восстановлении внутреннего спокойствия
единственно с целью завлечь в эту западню эмигрантов и умертвить
их. Римляне попытались взять на себя роль посредников, но их
послы возвратились домой, не достигнув цели, и объявили, что обе
партии одинаково негодны и что нет никакой возможности обуздать *
их взаимную вражду. В сущности могли бы помочь этому делу
только полицейский офицер и палач; сентиментальный эллинизм,
сначала возбуждавший смех, стал возбуждать ужас. Но царь Персей
привлек на свою сторону эту партию, если она достойна такого названия,
и привязал к себе тех людей, которым нечего было терять или
которые по меньшей мере не могли опасаться утраты честного имени; он
не только издал распоряжение в пользу обанкротившихся македонян,
но, кроме того, приказал выставить в Лариссе, в Дельфах и в Делосе
объявления, в которых приглашал возвратиться в Македонию всех
греков, укрывавшихся от наказания за политические и за какие-либо
другие преступления или от взыскания долгов, и обещал им
восстановить их честь и возвратить им имущество. Нетрудно поверить как
тому, что они явились на это приглашение, так и тому, что тлевший
под пеплой огонь социальноцреволюции вспыхнул тогда ярким
пламенем во всей Северной Греции и что местная национально-социальная
партия обратилась к Персею с просьбой о помощи. Если эллинская
национальность могла быть спасена только такими средствами, то
при всем уважении к Софоклу и^Фидию можно осмелиться задать
себе вопрос: стоила ли эта цель такой цены?
*тм т°
Сенат пришел к убеждению, что слишком долго медлил и что
пора положить конец этим проискам. Изгнание находившегося в
союзе с римлянами фракийского вождя Абруполиса и вступление
Македонии в союз с византийцами, этолийцами и некоторыми из бео-
тийских городов были нарушениями мирного договора 557 г. и
послужили достаточным поводом для официального объявления
войны; настоящей же причиной войны было очевидное намерение
Македонии превратить ее номинальную самостоятельность в
действительную и освободить эллинов от римского протектората. Еще в 581 г.
римские послы открыто заявили на ахейском совете, что вступить в
союз с Персеем значило разорвать союз с Римом. В 582 г. царь Эвмен
приезжал в Рим с длинным списком жалоб и объяснил сенату
настоящее положение дел; вслед за этим сенат неожиданно решился на
тайном заседании немедленно объявить Македонии войну и приказал
занять римским войскам в Эпире те пункты, которые были удобны
для высадки. Только для формы было отправлено в Македонию
посольство; оно возвратилось с известием, что Персей, сознавая
невозможность сделать попятный шаг, изъявил готовность заключить с
Римом действительно равноправный союз, но что он считает договор
557 г. уничтоженным и приказал послам выехать в течение трех дней
из его владений. Таким образом, война была фактически объявлена.
Это происходило осенью 582 г.; если бы Персей хотел, он мог бы
занять всю Грецию, повсюду передать управление в руки
македонской партии и, быть может, даже уничтожить римскую дивизию из
5 тыс. чел., стоявшую подле Аполлонии под начальством Гнея Сици-
ния, и воспрепятствовать высадке римлян. Но царь, уже начинавший
со страхом помышлять о предстоявших опасностях, пустился со
своим гостем, консуляром Квинтом Марцием Филиппом, в разные
толки о вздорном значении римского объявления войны и склонился на
его убеждения отсрочить нападение и еще раз завести переговоры о
мирном соглашении с Римом; на это сенат отвечал, как и следовало
ожидать, высылкой всех македонян из Италии и посадкой легионов
на суда. Хотя сенаторы старой школы и порицали «новую мудрость»
своего коллеги и его неримское коварство, но цель была достигнута,
когда зима прошла, Персей еще не трогался с места. С тем большим
усердием римские дипломаты использовали эту отсрочку, для того
чтобы лишить Персея всякой поддержки со стороны греков. В
ахейцах они были уверены. Даже принадлежавшие к патриотической
партии ахейцы не принимали никакого участия в социальных смутах
и ограничивались желанием соблюдать нейтралитет, поэтому они
отнюдь не были расположены кинуться в объятия Персея; сверх того
именно в это время римлянам удалось поставить там во главе
управления людей, безусловно державших сторону Рима. Этолийский союз
хотя и обращался во время внутренних смут за помощью к Персею,
но выбранный под влиянием римских послов новый стратег Лик^ск
«€Э )2Ш»
заботился о римских интересах более самих римлян. И у фессалийцев
римская партия одержала верх. Даже беотийцы, которые издавна
держали сторону Македонии и дошли до крайнего экономического
расстройства, не стали все открыто на сторону Персея; только три бео-
тпйских города, Фиебы, Галиарт и Коронея, примкнули к нему по
собственной инициативе. Когда в ответ на жалобы римского посла
правительство беотийского союза объяснило ему настоящее положение
дел, он объявил, что следует предоставить всем городам право
высказаться поодиночке, так как только этим способом можно узнать,
какие города за Рим и какие против; вслед за этим беотийский союз
совершенно распался. Нет никакого основания утверждать, что
воздвигнутое Эпаминондом великое здание было разрушено
римлянами: оно развалилось, прежде чем римляне прикоснулись к нему, и
это послужило прелюдией к распадению и других, еще более крепко
сплоченных, греческих городских союзов*. С войсками преданных
Риму беотийских городов римский посол Публий Лентул приступил
к осаде Галиарта еще до появления римского флота в Эгейском море.
Халкида была занята ахейскими войсками, Орестийская область —
эпиротскими, дассаретские и иллирийские крепости, находившиеся у
западных границ Македонии, — войсками Гнея Сициния, и, лишь
только возобновилось судоходство, в Лариссу был доставлен
гарнизон из 2 тыс. чел. На все это Персей смотрел сложа руки; в его власти
не было ни одной пяди земли вне его собственных владений, когда
весной 583 г., или, по официальному календарю, в июне этого года,
римские легионы высадились на западном берегу. Сомнительно,
нашел ли бы Персей сколько-нибудь значительных союзников, даже
если бы он проявил столько же энергии, сколько на самом деле
проявил вялости; а при обстоятельствах того времени он, естественно,
остался в совершенном одиночестве, и все его старания приобрести
приверженцев пока что не привели ни к чему. Иллирийский вождь
Генфий, Карфаген, Родос, малоазиатские вольные города и даже
находившаяся до того времени в тесной дружбе с Персеем Византия
предложили римлянам свои военные корабли, от которых римляне
отказались. Эвмен мобилизовал свои сухопутные и морские военные
силы. Царь Каппадокии Ариараф прислал в Рим заложников без
всякого требования со стороны римлян. Зять Персея, царь Вифинии
Прузий II, остался нейтральным. Во всей Греции никто не
шевельнулся. Сирийский царь Антиох IV, называвшийся на канцелярском
языке «богом, блестящим победоносцем» в отличие от своего отца,
прозванного «великим», не оставался в бездействии, но только для
того, чтобы отнять во время этой войны сирийское побережье у
совершенно бессильного Египта.
Впрочем, беотийский союз был юридически уничтожен не в то время,
а лишь после разрушения Коринфа (Павзаний, 7, 14, 4, 16, 6).
<тпт°
Однако хотя Персей и вступил в борьбу почти без всяких
союзников, он был не из таких противников, которыми можно пренебрегать.
В его армии было 43 тыс. чел., в том числе 21 т&с. фалангитов и
4 тыс. македонских и фракийских всадников, остальные войска
состояли большею частью из наемников. В состав римских военных сил
в Греции входило от 30 до 40 тыс. италийских войск и более 10 тыс.
вспомогательных войск нумидийских, Лигурийских, греческих,
критских и в особенности пергамских. К этому следует прибавить флот, в
котором было только 40 палубных судов, так как у неприятеля вовсе
не было флота (Персей, которому договор с Римом воспрещал
строить военные корабли, только что приступил к сооружению верфи в
Фесеалониках), но на этих судах было до 10 тыс. десантных войск,
так как они предназначались главным образом для содействия при
осаде крепостей. Флотом командовал Гай Лукреций, а сухопутной
армией — консул Публий Лициний Красе. Этот последний оставил
сильный отряд в Иллирии, для того чтобы беспокоить Македонию с
западной стороны, а сам направился с главной армией обычным
путем из Аполлонии в Фессалию. Персей вовсе не пытался
препятствовать этому трудному переходу; он ограничился вступлением в Перре-
бию и занятием ближайших крепостей. Он ожидал неприятеля подле
горы Оссы, а первое сражение между конницей и легкими войсками
двух противников произошло недалеко от Лариссы. Римляне
потерпели решительное поражение. Котис во главе фракийской конницы
опрокинул и рассеял италийскую, а Персей во главе македонской —
греческую; у римлян было убито 2 тыс. пехотинцев и 2 тыс.
всадников и было взято в плен 600 всадников; они должны были считать за
особое для себя счастье, что могли без всяких препятствий перейти
обратно за Пеней. Персей воспользовался этой победой, для того
чтобы просить мира на тех же условиях, на каких были заключен мир с
Филиппом; он даже изъявил готовность уплатить такую же сумму
денег, какую уплатил Филипп. Римляне отвергли это предложение;
они никогда не заключали мирных договоров после понесенного
поражения, а в настоящем случае заключение мира безусловно имело
бы последствием утрату Греции. Однако плохой римский полководец
не знал, как вести наступательную войну; он бродил взад и вперед по
Фессалии без сколько-нибудь значительных результатов. Персей мог
бы перейти в наступление; он видел, что римляне в руках плохого
вождя и что они не знают, на что решиться; быстро, как молния,
пронеслась по Греции весть, что греческая армия одержала в первом
сражении блистательную победу, а вторая победа могла вызвать
общее восстание греческих патриотов и начало партизанской войны,
последствия которой были бы неисчислимы. Однако Персей был
хорошим солдатом, но не таким хорошим полководцем, каким был его
отец; он приготовился к оборонительной войне и, когда дела приняли
новый оборот, совершенно растерялся. Незначительной победой,
Root^ 94 ^<>
торая была одержана римлянами во время кавалерийской схватки подле
Фаланны, он воспользовался как предлогом, для того чтобы
возвратиться, как это свойственно ограниченным и упрямым людям, к
своему первоначальному плану военных действий и очистить Фессалию.
Это, конечно, было то же, что отказаться от всяких надежд на
восстание эллинов, а чего мог бы достигнуть Персей, если бы действовал
иначе, видно из перехода эпиротов на сторону их прежних
противников. С тех пор ни та, ни другая сторона не предпринимали ничего
серьезного; Персей осилил царя Генфия и наказал дарданов, а Котис,
по его приказанию, выбил из Фракии преданных Риму фракийцев и
пергамские войска. С другой стороны, западная римская армия
завладела несколькими иллирийскими городами, а консул постарался
выгнать из Фессалии македонские гарнизоны и оградить себя от
беспокойных этолийцев и акарнанцев занятием Амвракии. Всего
тяжелее обрушилось геройское мужество римлян на несчастные беотийс-
кие города, державшие сторону Персея; римский адмирал Гай
Лукреций продал в рабство и жителей Фисбы, которые сдались ему без
сопротивления, лишь только он появился перед городом, и жителей
Галиарта, который запер перед ним свои ворота и был взят штурмом.
Точно так же поступил с жителями Коронеи консул Красе, несмотря
на то, что этот город сдался на капитуляцию. Никогда еще в римской
армии не было такой плохой дисциплины, как при этих начальниках.
Они до такой степени распустили армию, что даже в следующую
кампанию 584 г., новый консул Авл Гостилий не мог помышлять ни о
каком серьезном предприятии; к тому же новый адмирал Луций
Гортензий оказался таким же неспособным и недобросовестным
человеком, каким был его предшественник. Флот без всяких результатов
подходил то к одному, то к другому из городов, расположенных на
Фракийском побережье. Западная армия, находившаяся под
начальством Аппия Клавдия, для которого главной квартирой служил Лих-
нид на дассаретской территории, терпела одну неудачу вслед за
другой; экспедиция, предпринятая оттуда внутрь Македонии*
совершенно не удалась, а в начале зимы, когда глубокий снег сделал
непроходимыми горные ущелья на южной границе Македонии и вследствие
того оказались ненужными стоявшие там войска, царь напал с этими
войсками на Аппия, отнял у него много городов, захватил много
пленников и завязал сношения с царем Генфием; он даже смог сделать
попытку вторжения в Этолию, благодаря тому что Аппий потерпел
поражение от гарнизона в какой-то крепости, которую он безуспешно
осаждал в Эпире. Главная римская армия несколько раз пыталась
проникнуть в Македонию сначала через Камбунийские горы, а потом
через ущелья Фессалии» но это наступление велось слабо и было
отражено Персеем. Консул был главным образом занят реорганизацией
армии, которая, конечно, была чрезвычайно необходима, но для
которой нужен был более строгий начальник и более знаменитый пол-
o^f 85 ^>
ководец. Отставки и отпуска продавались за деньги, поэтому отряды
никогда не были в полном составе, войско размещалось на лето по
квартирам, офицеры крали крупными кушами, а солдаты — по
мелочам; к дружественным народам римляне относились с
оскорбительным недоверием; так, например, они свалили вину постыдного
поражения при Лариссе на мнимую измену этолийской конницы и
совершили неслыханную несправедливость, отправив офицеров этой
конницы в Рим для предания их уголовному суду, а своей
необоснованной подозрительностью побудили живших в Эпире молоттов
отложиться от Рима; союзные города облагались военными
контрибуциями, как будто они были завоеваны, а когда местные жители
обращались с жалобами к римскому сенату, их предавали казни или
продавали в рабство — так было поступлено с Абдерой и Халкидой. Сенат
обратил на это серьезное внимание*: он приказал освободить
несчастных граждан Коронеи и Абдеры и запретил римским должностным
лицам облагать союзников повинностями без разрешения сената. Гай
Лукреций был единогласно осужден гражданством. Однако это не
могло изменить результатов этих двух кампаний, которые были в
военном отношении ничтожны, а в политическом позорны для
римлян, обязанных своими необычайными успехами на Востоке в
немалой степени безукоризненному в нравственном отношении
поведению, представлявшему резкий контраст со скандальным поведением
эллинов. Если бы на месте Персея был Филипп, то эта война,
вероятно, началась бы уничтожением римской армии и отпадением
большинства эллинов; но Рим был счастлив, что его ошибки всегда
оказывались ничтожными в сравнении с ошибками его противников.
Персей ограничился тем, что укрепился в Македонии,
представлявшей с южной и с западной стороны настоящую горную крепость, как
в осажденном городе.
И третьему главнокомандующему, отправленному в 585 г. из Рима
в Македонию, — тому самому Квинту Марцию Филиппу, который,
как было ранее замечено, так честно воспользовался гостеприимством
царя, — была не по силам вовсе нелегкая задача, за которую он
брался. Он был честолюбив и предприимчив, но был плохим
военачальником. Чтобы перебраться через Олимп Лапафским ущельем к
западу от Темпеи, он оставил отряд против занимавшего теснины
неприятеля, а сам с главной армией проложил себе дорогу через
непроходимые стремнины в Гераклею; но это дерзкое предприятие
нисколько не оправдывается тем, что оно удалось. Не только горсть смелых
людей могла бы загородить ему дорогу, причем отступление было
был для него немыслимо, но и после перехода через горы он имел
* Недавно найденное сенатское решение от 9 октября 584 г., которым
регулировались правовые отношения жителей Физб (Ephemeris epigraphica
1872, с. 278 и ел.; Сообщение Афинского археологического института,
4, 235 и ел.), дает явное понятие об описываемых событиях.
перед собой главную македонскую армию; у него в тылу находились
сильно укрепленные горные крепости Темпея и Лапаф, он был тесно
прижат к узкому морскому берегу, был лишен подвоза припасов и не
мог продовольствовать свою армию фуражировками; он находился в
таком же безвыходном положении, когда в бытность первый раз
консулом был окружен неприятелем в Лигурийских теснинах, с тех пор
называвшихся его именем. Но тогда его спасла счастливая
случайность, а теперь — неспособность Персея. Царь, по-видимому,
проникся убеждением, что единственное средство обороняться от
римлян — запереть им горные проходы; поэтому, когда он увидел
римлян по сю сторону гор, он счел свое дело проигранным, поспешно
отступил к Пи дне, приказал сжечь свои корабли и потопить свои
сокровища. Но даже это добровольное отступление македонской армии
не вывело консула из его трудного положения. Хотя он стал
беспрепятственно подвигаться вперед, но после четырехдневного перехода
был принужден вернуться вследствие недостатка съестных припасов,
а так как царь одумался и поспешил возвратиться назад, чтобы снова
занять покинутую им позицию, то римская армия оказалась бы в
крайне опасном положении, если бы не сдалась на капитуляцию
неприступная Темпея, в которой неприятель нашел обильные запасы
продовольствия. Благодаря взятию Темпеи было обеспечено сообщение
римской армии с югом; но Персей сильно укрепился на своей
прежней, удачно выбранной позиции на берегах маленькой речки Эль-
пик и загородил римлянам путь для дальнейшего наступления,
поэтому римская армия простояла остальную часть лета и всю зиму
запертой в крайнем уголке Фессалии; если переход через теснины был
во всяком случае успехом и первым важным успехом, достигнутым в
этой войне, то римляне были им обязаны не искусству своего
главнокомандующего, а бестолковости неприятельского вождя. Римский
флот тщетно попытался завладеть Деметриадой и вообще не достиг
никаких результатов. Легкие корабли Персея смело плавали между
Цикладами, защищали направлявшиеся в Македонию суда с хлебом
и нападали на неприятельские транспорты. У западной армии дела
шли еще хуже: Аппий Клавдий не мог ничего предпринять со своим
слабым отрядом, а вспомогательные войска, которых сн требовал из
Ахами, не были ему доставлены, потому что консул задержал их из
зависти. К тому же Генфий соблазнился обещанием Персея
заплатить ему большую сумму денег за разрыв союза с Римом и приказал
заключить римских послов в тюрьму; однако бережливый царь
нашел излишним уплачивать обещанные деньги, ввиду того что
Генфий и без того был вынужден отказаться от своего прежнего
двусмысленного положения и решительно перейти на сторону врагов
Рима. Таким образом, кроме большой войны, уже длившейся три
года, римлянам пришлось вести и малую. Персей мог бы создать для
римлян и еще более опасных врагов, если бы был в состоянии рас-
4. История Рима. т. 2
<*Ш97 Ш>
статься со своим золотом. В самой Македонии отряд кельтов,
находившийся под начальством К л он дика и состоявший «из 10 тыс.
всадников ж стольких же пехотинцев, .предложил поступить к Персею жа
службу, но дело не состоялось, потому что нельзя было достигнуть
соглашения относительно размера жалованья. И в Элладе умы были
в таком сильном брожении, что там нетрудно было бы начать парти-
зажекз^ю войну, если бы за это взялись с некоторым уменьем и не
жалели денег; но так как Персей не хотел платить, а греки ничего не
делал® даром, то спокойствие страны не было нарушено.
В 'Риме наконец решили отправить в Грецию такого человека, какой
был там нужен. Зто был Луций Эмилий Павел, сын павшего ври
Каннах консула того же имени; он происходил из старинного
знатного рода, ио был небогат и потому не имел на выборах такой же удачи,
как на полях сражение; он необычайно отличился в Испании и
особенно в Яшурии. Народ вторично выбрал его консулом на 586 г. ради
его заслуг, что в то время уже было редким исключением. Он был во
всех отношениях подходящим человеком: он был превосходным
полководцем старой школы, был строг к самому себе и к своим
подчиненным и, несмотря на свои шестьдесят лет, еще свеж умом и крепок
здоровьем; он был неподкупным сановником, «одним из тех
немногих «римлян того времени, которым нельзя было предложить
взятку», — как отозвался о нем один из его современников; он получил
эллинское образование и воспользовался своим назначением в
главнокомандующие, для того чтобы объехать Грецию и познакомиться с
ее произведениями искусства.
Лип®, только новый главвожомандуюпщй пгжбыя в лагерь при
Гераклее, он приказал Публию Пазике завладеть врасплох слабо
защищенным ущельем подле Пифиона, а тем временем отвлекал
внимание македонян форпостными схватками в русле Эльпия; таким
образом неприятель был обойден и должен был отступить к Пидне,
По римскому летосчислению 4 сентября, а по юлианскому календарю
22 июня 586 г. (один сведущий римский офицер предупредил армию
о предстоявшем лунном затмении, для того чтобы она не приняла его
за дурное предзнаменование; это и дает нам возможность с
точностью определить в данном случае время) форпосты случайно вступили
в рукопашный бой в то время, котда водили после своего обеда
лошадей на водопой; тоща обе стороны решились немедленно вступить в
сражение, которое было назначено наследующий день. Престарелый
римский главнокомандующий обходил без шлема и без панциря ряды
своей армии и сам размещал солдат по местам. Лишь только они
выстроились, на них устремилась страшная фаланга; сам
полководец, видавший немало упорных битв, потом признавался, что его стала
пробирать дрожь. Римский авангард рассыпался в прах; одна пелиг-
нийская когорта была изрублена и почти совершенно уничтожена; даже
легионы стали поспешно отступать, пока не достигли возвышения,
с^98^>
находившегося, подле самой* римского лагеря. Там счастье
переменилось. Ряды фаланш разделились вследствие неровностей почвы и
по€пешшш.мреследшашя; римляне проникли отдельными
когортами во все разрывы ш напали на нее и с флангов и. с тыла, а так как
македонская кошшщ,. которжодаа только и могла бы помочь,
стояла неподвижно,, а потом стала целыми массами уходить (сам царь
был в этом случае иа первых) г то судьба Македонии была решена в
течение менее одного часа. 3 тыс. отборных фалангато&были
изрублены все до последнего человека, словно фаланга сама хотела
покончить свое существование в этой своей, последней большой битве,
Поражение §мло ужасно: 20 тыс. мшедомяк пали на поле сражения,
11 тыс. были взяты в плен. Война была кончена на пятнадцатый день
после тога как Павел принял главное командование; в течение двух
даей покорилась вся Македония. Царь убежал со своим золотом — в
его кассе еще оставалось более ё тыс. талантов (.10 млн талеров) — в
Самофракш© в сопровождений нескольких преданных людей. Но
когда ©ж сам убил одного из них — критянина Звандра, которого
следовало привлечь к ответу з& подетрекательство к попытке у бить Эвме-
на* — то его шшшули даже царские пажи и его последние спутники.
Одну минуту ©н надеялся,, что его* спасет право убежища, но ов сам
наяшеецпотгл^что! хватается за соломинку. Попытка бежать, к
Нотису емуш& удалась Тогда он нагшсажиисьмок консулу, но это письмо
не было принято* потому что он называл себя царем. Он подчинился
своей участи и вместе с детьми и сокровищами отдался в руки
римлян с таким унынием ш такими слезами* что внушил победителям
отвращение. Искренж радуясь и помышляя не столько о своем
успехе^ сколько о превратностях судьбы, консул принял самого знатного
ю всех пленников, каких когда-лио"о удавалось римским
полководцам приводить в свое отечество. Персей умер через несколько лет
после того государственным пленником в Альбе, на Фуцинском
озере*; его сын впоследствии жил в той же частот Италии и был писцом.
Таким образом,, царство Александра Великого, покорившее и
эллинизировавшее Восток* пало через 144 года после его смерти. А, как
будто для того чтобы трагедия не прошла и без забавного фарса, претор
Луцжи Аниций начал и окончил в течение тридцати дней войну с
«царем» Иллирии Генфием; флот пиратов был захвачен римлянами^
столица Скорда была вштга„ ш оба царя — наследник великого
Александра и наследник Плеврата — вступили: пленниками в Рим рядом друг с
другом.
Сенат решил, что та опасность, которую навлекла на Рим
неуместная снисходительность Фламинина, не должна возобновляться.
* Рассказывают,, будто римляне, желая в одно и та же время н сдержать
свое слово„ что его- не лишат жизни* и отомстить ему,, убили его тем,
что лишили сна, но этот рассказ, конечно, принадлежит к разряду
вымыслов.
4*
««$1^
Македонское государство было уничтожено. На конференции в
Амфиподе, на берегах Стримона, римская комиссия решила разделить
крепко сплоченную и цельную монархическую державу на четыре рее-
публиканско-федеративных общинных союза, скроенных по образцу
греческих союзов, — на амфиполийский в восточной части
Македонии, фессалоникский с Халкидским полуостровом, пеллайский на
границе Фессалии и пелагонийский внутри страны. Браки между
лицами, принадлежавшими к различным союзам, были признаны
незаконными, и дозволялось приобретать оседлость только в одном из
этих союзов. Все бывшие царские чиновники и их взрослые сыновья
были обязаны под страхом смертной казни покинуть свое отечество и
переселиться в Италию. Римляне не без основания все еще опасались
проявления старинной преданности царю. Что касается всего
остального, то гражданские права и прежнее государственное устройство
были оставлены без изменений; конечно, назначение должностных
лиц должно было впредь зависеть от общинных выборов, а власть
была отдана в руки знати как в общинах, так и в союзах. Коронные
имущества и доходы не были переданы союзам и было запрещено
разрабатывать золотые и серебряные руды, составлявшие главное
богатство страны: однако в 596 г. было снова разрешено
разрабатывать по меньшей мере серебряные руды*. Было запрещено ввозить
соль и вывозить корабельный строевой лес. Поземельный налог,
который до того времени уплачивался царю, был отменен, а союзам и
общинам было предоставлено право облагать самих себя налогами,
но они должны были уплачивать Риму половину прежнего
поземельного налога в раз навсегда установленном размере — 100 талантов
(170 тыс. талеров в год)**. Вся страна была навсегда обезоружена, а
крепость Деметриада срыта, только на северной границе было прика-
* Утверждение Кассиодора, что разработка македонских рудников
возобновилась в 596 г., подтверждается монетами. До нас не дошли
золотые монеты из четырех округов Македонии, поэтому следует
полагать, что золотые рудники были закрыты или что добывавшееся из
них золото обрезалось в слитки. Напротив того, есть серебряные
монеты первой Македонии (Амфиполис), в области которой находились
серебряные руды. Ввиду того что промежуток времени (596—608), в
течение которого они чеканились, очень короток, следует полагать,
что рудники разрабатывались очень деятельно или что старинная
царская монета перечеканивалась в огромном размере.
** Если македонские общины и «были освобождены римлянами от
царских барщин и оброков» (Polib., 37,4), то из этого еще не следует, что и
впоследствии не взималось никаких налогов. Для объяснения слов
Полибия достаточно предположить, что царские налоги превратились
в общинные. Впрочем, тот факт, что государственное устройство,
введенное Павлом в провинции Македонии, существовало по меньшей
мере до времен Августа (Ziv, 45, 32; Justin., 33, 2), конечно, совместим
с освобождением от налогов.
о^100^°
зано содержать военный кордон для защиты от нашествий варваров.
Из выданного македонянами оружия медные щиты были отосланы в
Рим, а все остальное было сожжено. Цель была достигнута.
Македония еще два раза бралась за оружие по зову принцев из прежнего
царского дома, однако за исключением этих двух восстаний, не
имела никакой истории с тех пор и до настоящего времени. Это же
произошло и с Иллирией. Царство Генфия было разделено на три
небольших вольных государства, и там оседлые жители уплачивали
своим новым повелителям прежние поземельные налоги в половинном
размере; исключение было сделано только в пользу городов,
стоявших на стороне Рима: они были награждены освобождением от
поземельных налогов; но в Македонии не было никакого повода для
подобных изъятий. Флот иллирийских пиратов был конфискован и
подарен самым значительным из находившихся на тех берегах
греческих общин. Таким образом, если не навсегда, то на долгое время
были прекращены непрестанные вымогательства, которым
подвергали своих соседей иллирийцы, и особенно иллирийские корсары. Во
Фракии римляне простили Котиса и возвратили ему попавшего в плен
сына, потому что до него трудно было добраться, да сверх того
можно было при случае воспользоваться его услугами против Эвмена.
Таким образом, все было приведено в порядок на Севере, и
Македония была наконец избавлена от ига монархии. Греция действительно
сделалась более свободной, чем когда-либо, и в ней не осталось ни
одного царя.
Но римляне не ограничились тем, что перерезали жилы и нервы
Македонии. В сенате было решено раз навсегда сделать безвредными
все эллинские государства без всякого различия между друзьями и
недругами и все их поставить в одинаковую смиренную зависимость
от Рима. Само по себе это решение могло быть вполне оправдано, но
его выполнение, особенно в отношении самых могущественных из
греческих государств, было недостойно великой державы и
свидетельствовало о том, что прошли времена Фабиев и Сципионов. От этой
перемены ролей всех более пострадало то государство, которое было
создано и возвеличено Римом, для того чтобы держать в покирности
Македонию, но в котором римляне уже не нуждались, с тех пор как
Македония перестала существовать, — царство Атталидов. Против
благоразумного и осмотрительного Эвмена нелегко было приискать
сколько-нибудь благовидный предлог, для того чтобы лишить его
привилегированного положения и подвергнуть опале. Около того
времени, когда римляне стали лагерем под Гераклеей, внезапно
распространились на его счет самые странные слухи: стали рассказывать,
будто он находится в тайных сношениях с Персеем, будто его флот
внезапно исчез, будто за его неучастие в кампании было предложено 500
талантов, а за его посредничество при заключении мира I 500
талантов и что соглашение не состоялось только вследствие скупости Пер-
°Щ 101 Ш»
сея. Что касается пергамског^ флота, то царь возвратился с ним
домой вслед за уходом римского флота на зимнюю стоянку и
предварительно откланялся консулу. Рассказ о подкупе — без сомнения
выдумка вроде теперешних газетных уток; разве не сам богатый,
хитрый и последовательный в своих действиях Атталид вызвал разрыв
между Римом и Македонией своей поездкой 582 г. и едва не был за
это убит подосланными Персеем бандитами? Так неужели же он стал
бы продавать своему убийце за несколько талантов право на участие в
добыче и из-за таких пустяков отказываться от результатов
многолетних усилий именно в то время, когда уже были преодолены
главные трудности войны, в счастливом исходе которой он, впрочем,
никогда не мог сомневаться? Такое обвинение не только ложь, но и
очень глупая ложь. Не подлежит сомнению, что этому не было
никаких доказательств ни в бумагах Персея, ни где бы то ни было, так как
даже римляне не осмеливались громко высказывать такие
подозрения. Но у них была своя цель. К чему они стремились, видно из
обхождения римских вельмож с братом Эвмена Атталом, который
командовал в Греции пергамскими вспомогательными войсками. Он
был принят в Риме с распростертыми объятиями как храбрый и
верный боевой товарищ, и его там поощряли просить не за своего брата,
а за самого себя, ему намекали, что сенат охотно отведет ему особое
царство. Аттал просил только Энос и Маронею. Сенат полагал, что
это лишь предварительная просьба, и исполнил ее с большой
любезностью. Но когда Аттал уехал из Рима, не предъявив никаких
дальнейших требований, а сенат пришел к убеждению, что члены пергам-
ского царствующего дома живут в таком взаимном согласии, какое
не встречается в других царствующих домах, то Энос и Маронея были
объявлены вольными городами. Пергамцы не получили из
македонской добычи ни одного клочка земли; после победы над Антиохом
римляне еще соблюдали по отношению к Филиппу внешние формы
приличия, а теперь они намеренно оскорбляли и унижали Эвмена.
Кажется, около того времени сенат объявил независимой Памфилию,
из-за обладания которой шел спор между Эвменом и Антиохом. Еще
важнее было столкновение с галатами; с тех пор как Эвмен вытеснил
понтийского царя из Галатии и принудил его при заключении мира
отказаться от всяких союзов с галатскими князьями, этот народ
находился под властью Эвмена, но теперь, без сомнения, рассчитывая на
разлад между Эвменом и римлянами, а может быть и по наущению
этих последних, галаты восстали против Эвмена, наводнили его
владения и поставили его в очень опасное положение. Эвмен стал
просить римлян о посредничестве; римский посол изъявил готовность
исполнить это желание, но полагал, что командовавший пергамской
армией Аттал лучше бы сделал, если бы не сопровождал его, так как
мог смутить дикарей своим присутствием; заслуживает внимания тот
факт, что посол ничего не уладил и даже рассказывал по возвраще-
°^Ш»»
нии, что его посредничество только вызвало раздражение дикарей.
Вскоре после того независимость галатов была положительно признана
и гарантирована сенатом. Эвмен решил отправиться в Рим, чтобы
лично отстаивать свои интересы перед сенатом. Но сенат, словно
мучимый угрызениями совести, неожиданно вынес решение, что цари
впредь не должны являться в Рим, и послал в Брундизий навстречу
Эвмену квестора с поручением сообщить ему содержание этого
сенатского решения, спросить у него, что ему нужно, и объяснить ему, что
его поспешный отъезд домой Очень желателен. Царь долго не говорил
ни слова, наконец, он ответил, что ему ничего не нужно, и снова сел на
корабль. Он понял, в чем дело, — он понял, что уже прошло то время,
когда Рим допускал существование полусамодержавных и
полусвободных союзников, и что теперь настала пора бессильной покорности.
Такая же участь постигла родосцев. Их положение было особо
привилегированным: они находились с Римом не в настоящем союзе,
а в равноправных дружеских отношениях, которые не мешали им
заключать союзы по своему усмотрению и не обязывали их доставлять
по требованию римлян вспомогательные войска. Вероятно, именно
по этой причине стал обнаруживаться разлад между ними и
римлянами. Первые несогласия с Римом возникли вследствие восстания ли-
кийцев, доставшихся после победы над Антиохом на долю родосцев,
которые (576) обошлись с ними как с возмутившимися подданными
и с жестокостью обратили их в неволю; но ликийцы утверждали, что
они не подданные, а союзники родосцев, и доказали это перед
римским сенатом, когда этому последнему было предоставлено
разъяснить сомнительный смысл мирного договора. Впрочем, в этом
случае, конечно, главную роль играло вполне понятное сострадание к
сильно угнетенным людям; по крайней мере Рим не пошел далее в
своем вмешательстве и отнесся к этой распре с таким же
безучастием, с каким относился ко всем эллинским распрям. Когда вспыхнула
война с Персеем, родосцы были этим недовольны, как и все
остальные здравомыслящие греки; особенно осуждали они Эвмена как
зачинщика этой войны, так что даже его торжественное посольство не
было допущено в Родос на праздник Гелиоса. Однако это не
помешало им крепко стоять за Рим и не допускать к кормилу правления
македонскую партию, которая существовала в Родосе, как и во всей
Греции; данное им еще в 585 г. разрешение вывозить из Сицилии хлеб
свидетельствовало о том, что их добрые отношения с Римом в то
время еще не были нарушены. Но незадолго до битвы при Пидне
родосские послы неожиданно появились в римской главной квартире
и в римском сенате с заявлением, что родосцы не намерены долее
допускать войну, от которой сильно страдают их торговые сношения
с Македонией и сборы портовых пошлин, что они решили сами
объявить войну той из двух держав, которая не согласится заключить мир,
и что в этих видах они уже заключили союз с Критом и с азиатскими
*ттт*
городами. От республики, в которой все решают всенародные
собрания, можно всего ожидать; но это безрассудное вмешательство
торгового города, па которое родосцы могли решиться не иначе, как по
получении известия о занятии римлянами Темпейского ущелья,
требует белее подробного объяснения. Ключом к разрешению этой
загадки может служить достоверно засвидетельствованный факт, что
консул Квинт Марций — тот самый, который был таким мастером в
«новомодной дипломатии», — осыпал родосского посла Агеполиса
любезностями в лагере под Гераклеей, стало быть после занятия
Темпейского ущелья, и тайком попросил его уладить мирное
соглашение. Остальное довершили республиканское безрассудство и
республиканское тщеславие; родосцы вообразили, что римляне считают себя
погибшими; их соблазняла роль посредников между четырьмя
великими державами, и они завязали сношения с Персеем; родосские
послы, выбранные из числа людей, сочувствовавших Македонии,
наговорили более того, что им было поручено, и Родос попался в
западню. Сенат, без сомнения, почти ничего не знавший о заведенных
интригах, узнал о странном родосском посольстве с совершенно
понятным негодованием и воспользовался этим удобным случаем, чтобы
унизить самонадеянный торговый город. Один воинственный претор
даже дошел до того, что предложил народному собранию объявить
Родосу войну. Родосские послы, не раз стоя на коленях, тщетно
умоляли сенат не забывать стосорокалетней дружбы из-за одной
погрешности; родосцы тщетно возводили на эшафот или отправляли в Рим
вождей македонской партии и тщетно присылали тяжелый золотой
венок в знак признательности за несостоявшееся объявление войны.
Честный Катон напрасно доказывал, что родосцы в сущности не
совершили никакого преступления; он ставил вопрос: неужели римляне
хотят налагать наказания за желания и за помыслы и неужели можно
ставить народам в вину их опасения, что, когда римлянам некого
будет бояться, они будут все себе позволять? Его слова и
предостережения были напрасны. Сенат отнял у родосцев их владения на
материке, приносившие ежегодный доход в 120 талантов (200 тыс. талеров).
Еще более тяжелые удары обрушились на родосскую торговлю.
Запрещение ввозить в Македонию соль и вывозить оттуда корабельный
строевой лес было, по-видимому, направлено против родосцев. Более
непосредственный вред был причинен родосской торговле
учреждением порто-франко на острове Делосе; родосские портовые
пошлины, до того времени приносившие ежегодный доход в 1 млн драхм
(286 тыс. талеров), уменьшились в очень короткое время до 150 тыс.
драхм (43 тыс. талеров). Родосцы были вообще стеснены в своей
свободе, а вследствие того и в своей вольной и смелой торговой
политике; с тех пор и родосское государство стало хиреть. Даже просьба о
разрешении снова вступить в союз с Римом сначала была отвергнута,
и этот союз был возобновлен лишь в 590 г. после неоднократных
«^ 104^°
просьб родосцев. Одинаково виновные, но совершенно бессильные
критяне отделались тем, что получили строгий выговор.
С Сирией и Египтом было нетрудно справиться. Между этими
двумя государствами вспыхнула война снова из-за обладания Келе-
сирией и Палестиной. Египтяне утверждали, что эти провинции были
уступлены Египту при вступлении в брак сирийской принцессы
Клеопатры, но этого не признавал вавилонский двор, фактически
владевший теми провинциями. Поводом для ссоры, по-видимому,
послужило то обстоятельство, что в приданое Клеопатры предназначались
подати келеснрийских городов, а правы были сирийцы; поводом для
начала войны послужила в 581 г. смерть Клеопатры, так как вслед
затем прекратилась уплата ренты. Войну, по-видимому, начал
Египет, но и царь Антиох Эпифан поспешил воспользоваться этим
удобным случаем, чтобы еще раз (это был последний раз) попытаться
достигнуть заветной цели Селевкндов — завоевания Египта, пока
римляне были заняты в Македонии. Счастье, по-видимому,
благоприятствовало ему. Царствовавший в то время в Египте сын Клеопатры
Птолемей VI Филометор едва вышел из детского возраста и был
окружен плохими советниками; после большой победы на сирийско-
египетской границе Антиох вступил во владения своего племянника в
том самом году, когда римские легионы высадились в Греции (583),
и этот племянник скоро попал в его руки. Антиох, по-видимому,
намеревался вступить от имени Филометора в обладание всем
Египтом, поэтому Александрия заперла перед ним свои городские ворота,
объявила Филометора низложенным и провозгласила вместо него
царем младшего брата Эвергета II, прозванного Толстым. Смуты,
возникшие в собственных владениях сирийского царя, побудили его
возвратиться из Египта; в его отсутствие два брата вступили между
собой в соглашение; тогда Антиох стал вести войну против них
обоих. Вскоре после битвы при Пидне (586), в то время как Антиох стоял
под Александрией, к нему прибыл римский посол Гай Попиллий,
человек крутой и грубый, и передал ему приказание сената возвратить
все, что им завоевано, и очистить Египет в назначенный срок. Царь
просил, чтобы ему дали время на размышление, но консуляр провел
вокруг него черту своею тростью и потребовал, чтобы он дал ответ,
прежде чем переступит за эту черту. Антиох ответил, что исполнит
приказание, и удалился в свою резиденцию, для того чтобы
отпраздновать в качестве «бога и блестящего победоносца» победу над
Египтом и разыграть пародию на триумф Павла. Египет охотно поступил
под римский протекторат, но и вавилонские цари отказались от
всякой попытки отстаивать свою независимость против Рима. Как
Македония в войне Персея, так и Селевкиды в келесирийской войне
сделали последнюю попытку вернуть прежнее могущество, но различие
между Македонией и Сирией заключается в том, что в первой дело
порешили легионы, а во второй — грубое слово дипломата.
<*^105 т°
В собственно Греции — после того как беотийские города уже
поплатились более, чем это требовалось, — оставалось наказать только
союзников Персея — молоссов. Потайному приказанию сената Павел
предал разграблению в один и тот же день семьдесят городских
округов в Эпире, а местных жителей в числе 150 тыс. чел. продал в
рабство. За свое двусмысленное поведение этолийцы лишились Амфиио-
лиса, акарнанцы — Левкадии; напротив того, афиняне, которые не
переставали разыгрывать роль описанного Аристофаном
нищенствующего поэта, не только получили в подарок Делос и Летное, но даже
не постыдились просить опустошенную местность Галиарта, которая
и была им отдана. Таким образом, было кое-что сделано для муз, но
еще более оставалось сделать для правосудия. В каждом городе
существовала македонская партия, и потому во всей Греции начались
процессы по обвинениям в государственной измене. Всякого, кто
служил в армии Персея, немедленно казнили; в Рим отправляли всех,
кто был скомпрометирован или найденными в бумагах Персея
указаниями, или доносами стекавшихся со всех сторон политических
противников; по этой части особенно отличились ахеец Калликрат и это-
лиец Ликиск. Самые именитые патриоты между фессалийцами, это-
лийцами, акарнанцами, лесбийцами н т. д. были этим способом
удалены из своего отечества, такая же участь постигла более тысячи
ахейцев, причем главная цель заключалась не в том, чтобы преследовать
удаленных людей судом, а в том, чтобы зажать рот ребяческой
оппозиции эллинов. Сенат, измученный непрерывными просьбами
ахейцев, которые по своему обыкновению были недовольны, что им не
дают ответа по вопросу о следствии, наконец объявил, что
привезенные в Италию люди будут оставаться там до дальнейших
распоряжений. Эти переселенцы были интернированы но провинциальным
городам, с ними обходились сносно, но за попытки к бегству
наказывали смертью; точно в таком же положении находились привезенные
из Македонии прежние должностные лица. Как ни были
насильственны эти меры, они все-таки были довольно сносны при тогдашнем
положении дел, и рассвирепевшие греки из римской партии были очень
недовольны тем, что головы отрубались недостаточно часто.
Поэтому Ликиск счел более целесообразным перерезать на собрании совета
500 самых знатных приверженцев этолийской партии патриотов;
нуждавшаяся же в этом человеке римская комиссия допустила это и
только выразила свое неудовольствие по поводу того, что исполнение
этого эллинского местного обычая было возложено на римских солдат.
Впрочем, следует полагать, что римляне стали придерживаться
системы ссылок в Италию именно для того, чтобы предотвратить
подобные ужасы. Так как в собственно Греции не было ни одного
государства, которое могло бы равняться по могуществу даже с Родосом или
Пергамом, то там и не представлялось надобности кого-либо
унижать, а все, что там делалось, имело целью правосудие, конечно,
<^М6^°>
понимаемое по-римски, и предотвращение самых жестоких и самых
явных проявлений партийной вражды.
Таким образом г все эллинские государства вошли в состав
римской клиентелы и все царство Александра Великого досталось
римской гражданской общине совершенно так г как если бы Рим
унаследовал его от наследников Александра. Цари и послы стали со всех
сторон стекаться в Рим с поздравлениями, и на деле оказалось, что
нигде нельзя услышать такой низкой лести, как в прихожей, где
дожидаются приема цари. Царь Массинисеа, не приехавший в Рим только
потому, что это было ему решительно запрещено, заявил устами
своего сына, что он считает себя только временным владетелем своего
царства, которое составляет собственность римлян, и что он всегда
будет доволен тем, что они оставят на его долю. В этих словах была
по крайней мере правда. А царь Вифинии Прузий, которому
предстояло загладить вину своего нейтралитета, получил в этом состязании
пальму первенства: когда его привели в сенат, он пал ниц и выразил
свое благоговение перед «богами-избавителями». Так как он дошел
до такого унижения, говорит Полибий, то ему отвечали вежливо и
подарили флот Персея. По крайней мере, была удачно выбранамину-
та для проявления такой лести. Полибий полагает, что с битвы при
Пидне начинается всемирное владычество римлян. Действительно,
это была последняя битва, в которой Рим имел дело с
цивилизованным государством, стоявшим на равной с ним ноге; все позднейшие
войны велись или с бунтовщиками или с такими народами, которые
не входили в сферу римско-греческой цивилизации, с так
называемыми варварами. С тех нор весь цивилизованный мир признавал
римский сенат за высшее судилище, которое через посредство своих
комиссий разрешало в последней инстанции все споры между царями и
народами,, а чтобы изучить язык и обычаи этого судилища в Риме
стали подолгу проживать иноземные принцы и молодые люди
знатного происхождения. Только великим Мйтридатом Понтийским была
сделана открытая и серьезная попытка освободиться от такого
владычества, но она была единственной в своем роде. Вместе с тем битва
при Пидне обозначает последний момент, когда сенат еще не
отступал от политического принципа, — по мере возможности не
приобретать никаких владений и не содержать постоянных армий по ту
сторону италийских морей, а держать бесчисленные зависимые
государства в покорности, опираясь только на свое политическое
преобладание. Поэтому все эти государства не должны были впадать в
совершенное бессилие и анархию, как это, однако, случилось в Греции, и
не должны были выходить из своего полусвободного положения до
состояния полной независимости, как это не без успеха попыталась
сделать Македония. Ни одно государство не должно было погибнуть,
но и ни одно не должно было усиливаться до того, чтобы держаться
без посторонней помощи* поэтому римские дипломаты выказывали
<«Ш^>
не менее, а нередко даже более сочувствия к побежденному врагу,
чем к верному союзнику; тому, кто был побежден, они помогали снова
стать на ноги, а того, кто сам поднимался на ноги, они старались
унизить; это испытали на самих себе этолийцы, Македония после
азиатской войны, Родос и Пергам. Впрочем, не только эта роль
покровителей скоро сделалась невыносимой и для повелителей и для
подчиненных, но и римский протекторат доказал свою полную
несостоятельность в этой неблагодарной, непрерывно возобновлявшейся с
самого начала сизифовой работе. Зачатки перемены в системе
управления и постоянно усиливавшееся нежелание Рима допускать рядом с
собой существование хотя бы только небольших самостоятельных
государств ясно обнаружились уже после битвы при Пидне в
уничтожении македонской монархии. Вмешательство Рима во внутренние
дела мелких греческих государств, впадавших вследствие дурного
управления в политическую и социальную анархию, становилось все
более и более частым и неизбежным; Македония была обезоружена,
несмотря на то, что для охраны ее северных границ требовались более
значительные военные силы, чем те, которые занимали там военные
посты; наконец в Рим стали поступать поземельные подати из
Македонии и Иллирии — все это было не чем иным, как началом
превращения покровительствуемых государств в настоящих подданных Рима.
Если мы в заключение оглянемся на путь, пройденный Римом со
времени объединения Италии до раздробления Македонии, то
заметим, что римское всемирное владычество вовсе не было результатом
гигантского замысла, задуманного и исполненного ненасытною
жаждою территориальных приобретений, а было достигнуто римским
правительством без предвзятого намерения и даже против его воли. Ко-
кечно, первая точка зрения кажется не лишенной некоторого
правдоподобия, и Саллюстий не без основания приписывал Митридату
мнение, что все войны Рима с различными племенами, гражданствами и
царями были вызваны одним и тем же с древних пор укоренившимся
влечением — неутолимою жаждою владычества и обогащения; но этот
внушенным ненавистью и оправдываемый последующими
событиями приговор был без всякого на то основания пущен в ход в качестве
исторического факта. Для всякого неповерхностного наблюдателя
очевидно, что в течение всего описанного периода времени римское
правительство ничего не желало и ничего не добивалось кроме
владычества над Италией, что оно только не желало иметь слишком сильных
соседей, что оно очень серьезно сопротивлялось вовлечению в сферу
римского протектората сначала Африки, потом Греции и наконец Азии,
что оео поступало так не из сострадания к побежденным, а из вполне
понятного опасения, что самое зерно римского государства будет
раздавлено под его внешней оболочкой, и наконец, что обстоятельства
принуждали его расширять эту сферу или по меньшей мере толкали
его на этот путь с непреодолимой силой. Римляне всегда утвержда-
<т 108 Ш°
ли, что они не придерживались завоевательной политики и всегда
вели оборонительные войны — и это не было пустой фразой.
Действительно, за исключением только войны из-за обладания
Сицилией они вели все большие войны — как с Ганнибалом и Актиохом, так
и с Филиппом и Персеем — потому, что были к тому вынуждены или
прямым нападением, или каким-нибудь неслыханным нарушением
существовавших в то время политических порядков; потому-то эти
войны и заставали их обыкновенно врасплох. Если же после побед
они не были воздержаны в той мере, в какой этого требовали
собственные интересы Италии, удержав, например, в своей власти
Испанию, приняв под свою опеку Африку и, что всего важнее, взявшись
за полуфантастический план наделить всех греков свободой, то это
было серьезным нарушением их италийской политики, и это
достаточно очевидно. Но причиной этого были отчасти слепая боязнь
Карфагена, отчасти еще гораздо более слепая мечта о свободе эллинов;
римляне обнаруживали в эту эпоху мало склонности к завоеваниям, и
мы, напротив того, усматриваем в них очень благоразумную боязнь
завоеваний. По всему видно, что римская политика не была
предначертана одним могучим умом и не передавалась преданиями от
одного поколения к другому, а была политикой очень толкового, но
несколько ограниченного совещательного собрания, у которого не было
достаточной широты замыслов, для того чтобы составлять проекты в
духе Цезаря или Наполеона, но у которого было даже слишком много
верного инстинкта, для того чтобы оберегать свое собственное
государство. Наконец главной опорой для римского всемирного
владычества послужила эволюция государственных систем древности.
Древний мир не знал международного равновесия; поэтому каждая
достигшая внутреннего объединения нация старалась или покорить
своих соседей, как это делали эллинские государства, или обезвредить
их, как это делал Рим; но все это, конечно, вело в конце концов к
завоеваниям. Египет, едва ли не единственная из древних великих
держав, серьезно придерживался системы равновесия; в
противоположных стремлениях сходятся между собою Селевк и Антигон,
Ганнибал и Сципион. Конечно, прискорбно видеть, как все щедро
одаренные природой и высокоразвитые древние нации должны были
исчезнуть, для того чтобы обогатить одну из всех, и что они как будто
только для того существовали, чтобы содействовать возвеличению
Италии и — что то же самое — ее упадку; тем не менее историческая
справедливость должна признать, что все это не было результатом
военных преимуществ легиона над фалангой, а было неизбежным
последствием тех международных отношений, какие существовали в
древности; поэтому конечный исход не был плодом прискорбной
случайности, а был исполнением приговора судьбы, которого не было
возможности предотвратить и с которым, следовательно,
необходимо примириться.
ыщ Ю9 f^
Оттого, что у юнкерства была отнята власть, римская община
нисколько не утратила своего аристократического характера. Уже
ранее было замечено, что на характере плебейской партии с самого
начала лежал не менее, а в некоторых отношениях даже более, резкий
аристократический отпечаток, чем на характере патрициата; если в
среде старинного гражданства и существовало безусловное равенство
в правах, тоновый строив самой основе своей исходил
иэпротивопоставления привилегированных как в отношении гражданских прав,
так и в отношении пользования общественными угодьями
сенаторских семей и массы остальных граждан. Поэтому немедленно вслед за
устранением юнкерства от власти и вслед за формальным
утверждением гражданского равенства образовались новая аристократия и
соответствующая ей оппозиция;: а ранее мы уже рассказали, как первая
как бы слилась с низвергнутым юнкерством, вследствие чего
первоначальная деятельность новой партии прогресса сплелась с
последними выступлениями старинной сословной оппозиции. Поэтому
начало образования этих партий следует отнести к ¥ в., а свой
определенный отпечаток они получили лишь в следующем веке. Однако
это внутреннее явление не только было, так сказать, заглушено
бряцанием оружия великих войн и побед, но и в процессе своего*
развития оно ускользает от нашего наблюдения гораздо более, чем все
другие явления римской истории. Как ледяной покров незаметно
образуем 1ШР*
ется поверх реки и незаметно все более суживает ее, так возникает и
новая римская аристократия; и также незаметно выступает против этой
аристократии новая партия прогресса подобно скрытому в глубине и
медленно снова расширяющемуся течению. Трудно дать одну общую
историческую оценку всем отрывочным и самим по себе
незначительным следам этих двух противоположных движений, общий
исторический итог которых пока еще не представлялся нашим взорам в виде
какой-нибудь определенной трагической катастрофы. Но к этой эпохе
принадлежат и уничтожение прежней общинной свободы и
заложение основ для будущих революций; а описание как того времени, так и
вообще развития Рима было бы неполным, если бы нам не удалась
наглядно изобразить силу этого ледяного покрова и не дать
почувствовать по его страшному треску и грохоту размеров грядущего взрыва.
Римский нобилитет был связан со старинными учреждениями
времен патрициата только формально. Само собой понятно, что лица,
сложившие е себя какую-либо из высших общественных должностей,
издавна пользовались не только большим почетом, но и некоторыми
почетными привилегиями. Самая старинная $гз этих привилегий
заключалась в том, что потомкам этих должностных лиц дозволялось
выставлять восковые изображения их умерших предков в фамильном
зале у той стены, где была написана родословная, и в случае смерти
кого-либо из семьи носить эти изображения напоказ в похоронных
процессиях; при этом не следует забывать, что поклонение
изображениям по нталийско-эллинскому воззрению считалось антиресиубли-
канским, вследствие чего римская государственная полиция нигде не
разрешала выставлять изображения живых людей, а за выставкой
изображений умерших строго наблюдала. К этому следует лрибавить
различные внешние отличия, которые были предоставлены законами
или обычаями такжм должностным лицам м их потомкам, — золотой
перстень у мужчин, отделанная серебром конская сбруя у юношей,
пурпуровая обшивка на верхнем платье и золотая ладанка у мальчиков*.
* Все отличия, по всей вероятности, были первоначально
принадлежностью собственно нобилитета, т. е. тех, кто происходил от курульных
должностных лиц по мужской линии; но с течением времени такие отличия
обыкновенно распространялись на более широкий круг. Это может быть
определенно доказано в отношении золотого перстня, который носили в
V в. только лица, принадлежавшие к нобилитету (Plinhis, Hist. Nat., 33,
1,18), в VI в. — все сенаторы и сыновья сенаторов (Liv., 26,36), в VII в. —
все лица, внесенные в ценз всадников, во время империи — все
свободнорожденные; то же может быть доказано и в отношении серебряной
конской сбруи, которую еще во времена Ганнибаловских войн имела право
употреблять только знать (Liv., 26, 37)„ и в отношении пурпуровой
обшивки на тоге у мальчиков; эту обшивку дозволялось носить сначала
только сыновьям курульных должностных лиц, потом сыновьям
всадников, в более позднюю пору — сыновьям всех свободнорожденных,
наконец — однако уже к эпохе ганнибаловских войн — даже сыновьям
Все это мелочи, ко мелочи имели важное значение в такой общине,
где гражданское равенство строго соблюдалось даже во внешней
обстановке и где еще во время войны с Ганнибалом один гражданин
был арестован и содержался в течение многих лет в тюремном
заключении за то, что недозволенным образом появился в публичном
месте с венком из роз на голове*. Отличия этого рода, быть может,
существовали еще во времена господства патрициев и пока в среде
самого патрициата еще существовало различие между семьями
знатными и незнатными. Этим внешним способом, вероятно, отличались
первые от последних; но политическую важность эти отличия
приобрели лишь с преобразованием государственного устройства в 387 г.;
тогда наравне с семьями патрициев, которые в то время уже,
конечно, все без исключения имели право выставлять изображения
предков, стали пользоваться тем же правом и семьи плебеев, достигших
консульского звания. Тогда же установилось правило, что в число
общинных должностей, с которыми связано пользование этими
наследственными почетными привилегиями, не входят ни низшие
должности, ни экстраординарные, ни представительство плебеев, а входят
только консульство, поставленная наравне с консульством претура и
участвующее в отправлении общинного правосудия, а стало быть и в
пользовании общинною верховною властью, курульное эдильство**.
Хотя этот плебейский нобилитет в строгом смысле слова мог образо-
вольноотпущенкиксв (Macrob., Sat., 1, 6). Золотая ладанка (bulla)
служила отличием во времена ганнибаловской войны лишь для
сенаторских детей (МасгоЬ. в указанном месте; Livius, 26, 36), а во времена
Цицерона — для детей тех, кг о был внесен в ценз всадников (Cic., Verr.,
1, 58, 152); напротив того, дети незнатных людей носили кожаные
ладанки (Jorum). Пурпуровая кайма на тунике (clavus) служила знаком
отличия для сенаторов и всадников, и во всяком случае в позднейшую
эпоху у первых она быта широкой, а у вторых —- узкой. К нобилитету
clavus не имел никакого отношения.
* Plinivs, Hist. Nat», 21, 3, 6. Право носигь в публичном месте венок
приобреталось военными заслугами (Polib., 6, 39, 9; Ziv., 10, 41);
поэтому носить венок, не получив на то законного права, было таким же
преступлением, как в наше время косить военный орден при таких же
условиях.
** Стало быть, были исключены: военный трибунат с консульской
властью, проконсульство, квестура, народный трибунат и еще некоторые
другие должности. Что касается цензуры, то она, по-видимому, не
считалась курульной должностью, несмотря на то, что цензоры
заседали на курульных креслах (Liv., 40, 45; ср. 27, 8); впрочем, это
обстоятельство не емссг никакого практического значения для позднейшей
эпохи, когда цензором мог быть только тот, кто уже был консулом.
Плебейское эдильство первоначально, без сомнения, не причислялось
к курульным должностям (Ziv., 23, 23), но нет ничего невозможного в
том, что впоследствии и оно вошло в их число.
<*Ш 112 Ш°
ваться только с тех пор, как плебеям был открыт доступ к курульным
должностям, тем не менее он очень скоро, чтобы ке сказать с первого
момента своего возникновения, становится до известной степени
замкнутым сословием, без сомнения, потому, что зародыши этой знати
уже задолго до того времени существовали в семьях старинных
плебейских сенаторов. Поэтому результаты лициниевых законов в
сущности сводятся приблизительно к тому же, что в наше время назвали
бы выдвижением в пэры. Когда же облагороженные своими
курульными предками плебейские семьи соединились в одну корпорацию с
патрицианскими семьями и, заняв в республике особое положение,
приобрели в ней преобладающее влияние, римляне опять вернулись к
своему исходному пункту; тогда у них снова появились не только
правящая аристократия и наследственная знать, которые в сущности
никогда и ке исчезали, но также и правящая наследственная знать,
отчего неизбежно должна была возобновиться борьба между родами,
в руках которых находилась правительственная власть, и членами
общины, не желавшими подчиняться этим родам. Действительно,
очень скоро так и случилось. Нобилитет не довольствовался своими
ни к чему не ведущими почетными правами; он стал стремиться к
нераздельному и неограниченному политическому владычеству и
постарался превратить самые важные государственные учреждения —
сенат и всадничество — из орудий республики в орудия старой и
новой аристократии.
Правовая зависимость римского сената времен республики и
особенно позднейшего сената, состоявшего и из патрициев и из плебеев,
от магистратуры быстро ослабела и даже превратилась в нечто
совершенно противоположное. Установленное революцией 244 г.
подчинение общинных должностных лиц общинному совету, перенесение с
консулов на цензоров права призывать в этот совет и, наконец,
главным образом признанное законом право бывпшх курульных
должностных лиц заседать и подавать голос в сенате — все это привело к
тому, что сенат, который прежде созывался должностными лицами
и был во многих отношениях зависимым от них совещательным
собранием, превратился в почти совершенно независимую
правительственную коллегию, ксторая в некотором смысле пополнялась сама
собой; дело в том, что оба пути, которыми достигалось сенаторское
звание-избрание на одну из курульных должностей и приглашение от
цензора, — в сущности находились в руках у самой же
правительственной власти. Правда, в то время гражданство еще было
достаточно самостоятельно, чтобы не допустить полного исключения
незнатных людей из сената, и сама знать еще была достаточно
благоразумна, чгоиы к этому не стремиться; но в самом сенате существовало
строго аристократическое разделение его членов по степеням;
бывшие курульные должностные лица делились на три разряда — на
бывших консулов, бывших преторов и бывших эдилов, а те лица,
°^ 113 Ш*>
которые л опадали в сенат не потому, что занимали одну из
курульных должностей, были лишены ирава участвовать в прениях;
поэтому, хотя число незнатных сенаторов и #ыло довольно значительно,
но они были низведены до положения членов, лишенных почти
всякого влияния, и сенат в сущности сделался представителем
нобилитета. Другим, хоти и менее важным,, но все-таки не лишенным
значения, органом нобилитета был институт всадничества. Так как новая
наследственная знать не #ьша достаточно могущественна, для того
чтобы подчинить комищии своей нераздельной власти, то ей было
очень желательно но -крайней мере приобрести самостоятельное
положение в среде общинного представительства. В собраниях по
кварталам она не находила никакого jc тому повода; напротив того,
введенные сервиевой институцией всаднические центурии были как будто
специально приспособлены к такой цели. Те тысяча восемьсот коней,
которые поставлялись общиной*, также распределялись по закону цен-
* Ходячее мнение, будто только в шести центуриях днати
насчитывалось 1 200 лошадей и, стало быть, во всей коннице их было 3 600, ни
на чем не основано. Определять число всадников по числу
указываемых летописцами удвоений есть ошибка в самом методе; каждый из
этих рассказов и возник и должен быть объясняем сам по себе. Нет
никаких доказательств ни в пользу первой из этих цифр,
встречающейся только в том месте у Цицерона <De Rep., 2, 20), которое
признают за описку даже противники этого мнения, ни в пользу второй,
которая не встречается ни у одного из древних писателей. Напротив того,
в пользу приведенной нами в тексте цифры говорят главным образом
сами учреждения, а не свидетельство писателей, так жж не подлежит
сомнению,, что центурия состояла жз 100 чел. и что всаднических
центурий сначала было три, йотом шесть и наконец со времени сервиевой
?рефермы восемнадцать. Расхождение между свидетельством древних
писателей и этими данными только кажущееся. Старое, ни в чем
самому себе не противоречащее предание, которое объяснил Беккер (2,
1, 243), исчисляет не восемнадцать патрицианско-плебейских
центурий, а шесть патрицианских центурий в 1 800чел., а этого предания,
очевидно, придерживались и Ливии, 1, 36 (по единственному
достоверному рукописному тексту, в котором не сделано поправок на
основании встречающихся у Ливия отдельных указаний), и Цицерон в
вышеуказанном месте {по единственному грамматически правильному
способу его истолкования ТИЖЗСС, см. Becker, 2, 1, 244). Однако тот
же Цицерон очень ясно указывает, что это число обозначало весь
тогдашний состав римского всадничества. Стало быть, цифра всего
состава €ыла перенесена жа наиболее выдающуюся его часть путем антици-
лации, к которой нередко прибегают старинные летописцы, не очень
строго взвешивающие свои выражения; точно таким же образом и
первоначальной общине приписывали вместо 100 всадников 300 {Becker»
2, 1, 238), заранее включая в это число хонтингенты тициев и люце-
ров. Наконец предложениеКатона (с. 66, изд. Иордана) увеличить число
всаднических лошадей до 2 200 служит как положительным подтвер-
о^ашш*
зорами. Последние, правда, при выборе всадников должных были
руководствоваться военными соображениями и на» смотрах отбирать
казенных коней у тех, кто по старости, несшюобности или вообще по
негодности не мог нести службу всадников; но самый характер
учреждения вел к зачислению в конницу преимущественно людей
состоятельных; да и вообще нелегко было запретить цензорам
предпочитать личным способностям знатность п|юисхажденияи оставлять
коней долее назначенною времени у принятых но всадническое
сословие влиятельных людей и в особенности у сенаторов* Возможно
даже, что право сенатора осташшть коня за,собожг пока ему эта было
желательно, устанавливалось законным путем. Так, напрйнер^ по
крайней мере на практике сделалось правилом^ что: сенаторы
подавали голоса в восемнадцати всаднических прежтуриях, а остальные
места в этих центуриях доставались Ег^тасущественн© молодым людям
из нобилитета. Понятно, чтоот этого страдало шеншждело^ не столько
вследствие непригодности немаловажной части, лешонжж конницы,
сколько вследствие проистекавшего отсюда уничтожения военного
равенства, так как знатная молодежьвее более и более избегала службы
в пехоте. Замкнутый аристократический корпус собственно всадниче-
етва как бы задавал тон всей яегионшй коннице,* составлявшейся, из
наиболее знатных и состоятельных граждан. Отсюда понятно,
почему еще во время сицизшйской. шины всадники отказались исполнять
приказание консула Гая Аврелия Котты, когда ож потребовал, чтобы
©ни возводили окопы вместе с легионжыми солдатами (502), и
почему Катон в бытность главнокомандующим испанской армии нашел
нужным обратиться к своей коннице со строгими порицаниями.. Но
это превращение гражданской конницы в аристократическую конную
гвардию послужило не столько во вред республике, сколько в пользу
ждением вышеизложенного мнения, так и положительным
опровержением противоположного мнения. Число всадников оставалось
ограниченным, по-видимому, вплоть до Суллы, когда с фактическим
упразднением цензуры утратили свое значение и самые основы его
ограничения и когда по-всей вероятности распределение цензором
всаднических коней заменилось приобретением их ио праву наследования;
с тех пар сын сенатора —урожденный всадник. Но наряду с этим
замкнутым всадническим сословием, equites equo public®, еще с самых
ранних времен республики стоят граждане, обязанные нести службу в;
коннице на своих собственных лошадях и являющиеся не чем иным,
как высшим цензовым классом. Они не голосуют во всаднических
центуриях,, но во всех прочих отношениях считают себя равными
всадникам и высказывают притязания на почетные привилегии всадничества.
По государственному устройству Августа всадничество остается
наследственным правом сенаторских семей, наряду с этим цензорское право
распределения всаднических коней возрождается как право
императора и без ограничения определенным числом, вместе с чем первый
цензовый класс утрачивает как таковой свое название всадников.
««Ш^*
нобилитета, который приобрел в восемнадцати всаднических
центуриях не только право голосования, но и преобладающее влияние. В
связи с этим состоялось формальное отделение сенаторских мест от
тех, на которых вся остальная толпа присутствовала при народных
празднествах. Оно было введено великим Сципионом в то время, когда
он вторично занимал должность консула (560). Народные
празднества были такими же народными собраниями, как и собиравшиеся
для подачи голосов центурии, и тот факт, что первое из этих сборищ
не имело целью выносить какие-либо решения, еще более
подчеркивал официальное отделение властвующего сословия от разряда
людей подвластных. Это нововведение неоднократно вызывало
порицания со стороны правительства, так как оно внушало лишь ненависть,
не принося никакой пользы, и явно противоречило стараниям более
благоразумной части аристократии прикрывать ее исключительное
владычество внешними формами гражданского равенства. Отсюда
понятно, почему цензура сделалась главным оплотом позднейшего
республиканского строя, почему эта должность, первоначально вовсе
не принадлежавшая к числу высших, была мало-помалу окружена
неподобавшим ей внешним почетом и крайне своеобразным
аристократически-республиканским блеском и стала считаться высшей
целью и завершением успешно пройденного общественного поприща;
почему правительство считало покушением на свое существование
всякую попытку оппозиции провести на эту должность своих
кандидатов или только привлечь цензора к ответственности перед народом
во время занятия им этой должности или после того и почему все
члены этого правительства в полном единодушии восставали против
всякой подобной попытки; в этом отношении достаточно будет
напомнить о буре, которая была вызвана кандидатурой Катона на
должность цензора, и о тех крайне бесцеремонных и нарушавших
установленные формы мерах, которые были приняты сенатом с целью не
допустить судебного преследования двух непопулярных консулов
550 г. С этим стремлением как можно более возвысить цензорское
звание соединялось характерное недоверие правительства к этому
самому важному и именно потому самому опасному из его органов.
Оно сознавало необходимость предоставить цензорам безусловный
контроль над личным составом сената и всадничества, так как нельзя
было отделить право исключения членов от права их призвания, а без
первого из этих прав нельзя было обойтись не столько для того,
чтобы не допускать в сенат даровитых представителей оппозиции (чего
предусмотрительно избегала тогдашняя действовавшая исподтишка
система управления), сколько для того, чтобы не лишить
аристократию того нравственного ореола, без которого она скоро сделалась бы
добычей оппозиции. Право исключать членов было сохранено; а так
как всего более был нужен блеск холодного оружия, то внушавшее
страх острие его постарались притупить. Права цензора сами по себе
<*^ 116 ^>
были ограничены уже тем, что он мог пересматривать списки членов
аристократических корпораций только через каждые пять лет, а
также предоставленным его коллеге правом интерцессии и
принадлежавшим его преемнику правом кассации; к этим ограничениям
прибавили новое и очень стеснительное: обычаем, имевшим законную
силу, цензор обязывался не исключать из списков ни одного сенатора
и ни одного всадника без письменного изложения мотивов такого
решения и вообще без такой предварительной процедуры, которая
имела некоторое сходство с судебным разбирательством.
Заняв такое политическое положение, главной опорой которому
служили сенат, всадничество и цензура, нобилитет не только
захватил в свои руки бразды правления, но и придал всему
государственному строю соответствовавшую его духу внешнюю форму. Сюда
относится уже тот факт, что из желания поднять значение общинных
должностей нобилитет увеличивал их число крайне скупо и далеко не
в таком размере, какого требовали расширение государственных
границ и увеличение числа дел. Удовлетворяя только самые
настоятельные нужды под давлением необходимости, он разделил до тех пор
лежавшие на одном преторе судебные обязанности между двумя
судьями, из которых один стал разбирать дела между римскими
гражданами, а другой между негражданами или между гражданами и
негражданами (511); сверх того были назначены четыре добавочных
консула на четыре заморские должности — в Сицилию (527), в
Сардинию и Корсику (527), в Ближнюю Испанию и в Дальнюю (557). До
крайности сокращенный порядок римского судопроизводства и
возраставшее влияние канцелярского персонала, конечно, были в
основном последствием численной недостаточности римских должностных
лиц. Среди нововведений, инициатива которых принадлежала
правительству и которые не перестают быть таковыми от того, что почти
исключительно изменяли не букву, а практику существующего строя,
особенно выделяются меры, ставившие назначение на офицерские и
гражданские должности в зависимость не столько от заслуг и
дельности, как это допускала буква закона и требовал его смысл, сколько от
знатности происхождения. При назначении штаб-офицеров это не
делалось формальным образом, ко тем в большей степени так
выходило по существу. Еще в течение предшествующего периода эти
назначения в основной части перешли от главнокомандующих к
гражданству; а теперь дело дошло до того, что в собраниях по кварталам
стали выбирать всех штаб-офицеров регулярного годового призыва, т.е.
всех двадцати четырех военных трибунов для четырех кадровых
легионов. Таким образом, становилась все более непреодолимой та
преграда, которая отделяла субалтерн-офицеров, достигавших своего
звания храбростью и исправной службой,'от штабных, добившихся
привилегированного положения благодаря тому, что вели интриги среди
гражданства. Только во избежание самых возмутительных злоупот-
<*Щ 117 Ш»
реблений и для того чтобы устранить от занятия этих важных
должностей совершенно неопытных юношей, пришлось стеснить раздачу
штаб-офицерских мест тем, что стали требовать доказательства
некоторого служебного стажа. Тем не менее, с тех пор как военный
трибунат — этот краеугольный камень римской военной организации —
сделался для знатных юношей первою ступенью на их политическом
поприще, очень часто стали обходить требование стажа, и выбор
офицеров стал зависеть от демократического обыкновения выпрашивать
места и от аристократического стремления юнкерства устранять всех
других от занятия этих мест. То, что во время серьезных войн
(например, в 583 г.) признавалось необходимым прекращать такие
демократические выборы офицеров и снова предоставлять назначение штаба
на усмотрение главнокомандующего, явилось резкой критикой новых
порядков. Что касается гражданских должностей, то прежде всего и
главным образом было ограничено вторичное избрание на высшие
общинные должности, Это было необходимо постольку, поскольку
было нежелательно, чтобы годовая царственная власть обратилась в
пустое слово, и еще в предшествовавшем периоде вторичное
избрание в консулы допускалось лишь по прошествии десяти лет, а
вторичное избрание в цензоры было совершенно воспрещено.
Законодательным путем в ту эпоху в этом направлении не было сделано
никаких дальнейших шагов. Однако строгость усиливалась, как это видно
из того факта, что хотя закон о десятилетнем промежутке между
двумя избраниями и был отменен в 537 г. на все время войны в Италии,
но после того от него уже не делалось отступлений, и повторные
избрания были вообще редки в конце этого периода. Кроме того, в
конце этого периода (574) состоялось общинное постановление,
обязывавшее кандидатов на общинные должности занимать их в
установленной постепенности с соблюдением известных промежутков
времени и известных пределов в отношении возраста. Конечно^ все это
уже давно было установлено обычаем; тем не менее это было
ощутительным стеснением свободы выборов, так как обычные условия
правоспособности были превращены в легальные и избиратели
лишились права не соблюдать этих требований в исключительных случаях.
Доступ в сенат был открыт для всех членов правящих семейств без
всякого различия в отношении их способностей, между тем как не
только бедным и низшим слоям населения был совершенно закрыт
доступ в высшие правительственные сферы, но и все не
принадлежавшие к наследственной аристократии римские граждане были не
то чтобы совершенно устранены.от курий, но фактически лишены»
возможности достичь обеих высших общинных должностей —
консульской и цензорской. После Мания Курия и Гая Фабриция, сколько
нам известно, не было ни одного консула, который не принадлежал
бы к социальной аристократии, да по всей вероятности и не было ни
одного случая подобного назначения. Но даже число знатных родов,
о^Ш^
впервые появившихся в списках консуляров и цензоров в течение
полустолетия от начала войны с Ганнибалом до окончания войны с
Персеем-, было крайне незначительно, и большинство из них, например
родыФламиниев, Теренциев, Порциев, Ациллиев, Лелиев, были
обязаны своим возвышением или тому, что на них пал выбор
оппозиции, или тому, что они пользовались аристократическими связями;
так, например, Гай Лелий, очевидно, был обязан Сципионам своим
избранием в 564 г. Устранение бедных людей от управления
диктовалось, конечно, условиями того времени. С тех пор как Рим перестал
быть чисто италийским государством и усвоил эллинскую
образованность, уже нельзя было ставить во главе общины мелкого
земледельца, только что отложившего в сторону свой плуг. Однако не было ни
крайней необходимости, ни пользы в том, что выборы
производились почти исключительно в узком кругу курульных семейств и что
«новый человек» мог проникнуть в этот круг не иначе, как прибегнув
к чему-то вроде незаконного захвата*. Впрочем, некоторая доля на-
* Об устойчивости римской знати и особенно патрицианских родов можно
составить себе ясное представление по спискам консулов и эдилов. В
период времени между 388 и 581 гг, (за исключением 399, 400, 401,
403„ 405, 409, 411 гг., в которых оба консула были из патрициев), как
известно, в звании консулов состояли один патриций и один плебей.
Кроме того, коллегии курульного эдильства в нечетных годах варро-
новского летосчисления избирались исключительно из патрициев по
меньшей мере до конца VI в., и их состав известен нам за следующие
16 лет: 541, 545, 547, 549, 551, 553, 555, 557, 561, 565, 567, 575, 585,
589, 591, 593 гг. Эти патрицианские консулы и эдилы распределяются
по родам следующим образом:
Консулы Консулы Курульные эдилы
388-500 гг. 501-581 гг. 16 патрицианских
коллегий
Корнелии
Валерии
Клавдии
Эмилии
Фабии
Манлии
Постумии
Сервилии
Квинкции
Фурии
Сульпиции
Ветурии
Папирии
Навтии
Юлии
Фослии
15
10
4
9
6
4
2
3
2
2
6
—
3
2
1
1
70
15
8
8
6
6
6
6
4
3
3
2
2
1
—
—
—
70
14
4
2
2
1
1
2
2
1
—
2
_
—
-.
1
—
32
«*1119 *»
следственности лежала не только в оснобе сенаторского института,
так как он возник из представительства родов, но и в самой природе
аристократии, так как государственная мудрость и государственный
опыт переходят по наследству от способного отца к способному сыну,
и веяние духа славных предков быстрее и сильнее превращает в яркое
пламя малейшие искры доблести. В этом значении римская
аристократия была во все времена наследственной и даже с большой
наивностью выставляла эту наследственность напоказ в старинном обычае
сенаторов приводить с собой на заседание сената сыновей и в обычае
общинных должностных лиц украшать своих сыновей внешними
отличиями высшего почета — пурпуровой каймой консулов и золотой
ладанкой триумфаторов. Но если в старые времена наследственность
внешних почетных отличий до некоторой степени обусловливалась
наследованием внутренних достоинств и сенатская аристократия
правила государством не столько в силу своих наследственных прав,
сколько в силу самого высшего из всех прав на народное
представительство — права лучших людей стоять выше людей заурядных, то в
описываемую нами эпоху и особенно после окончания ганнибаловской
войны она быстро снизошла со своего прежнего высокого положения
и из рассадника самых опытных в совете и в деле людей превратилась
в сословие знати, пополнявшееся путем наследования и
коллегиально употреблявшее во зло свою власть. Дело дошло в то время даже
до того, что из зол, порождаемых олигархией, развилось еще более
пагубное зло — захват власти отдельными семействами. Мы уже
говорили об отвратительной семейной политике победителя при Заме и
о его, к сожалению, успешном стремлении прикрывать своими
собственными лаврами бездарность и ничтожество брата; а непотизм
Фламинина носил еще более наглый и возмутительный характер, чем
непотизм Сципионов. На деле оказалось, что неограниченная свобода
выборов была гораздо более полезна для таких клик, чем для
избирателей. Что Марк Валерий Корв двадцати трех лет достиг
консульства, без сомнения, послужило к пользе общины; но когда Сципион
попал двадцати трех лет в эдилы и тридцати лет в консулы, а Флами-
нин, еще не достигший тридцати лет, возвысился от квесторского
звания до консульского, то в этом заключалась серьезная опасность
для республики. Римляне уже дошли до того, что были принуждены
Итак, пятнадцать или шестнадцать высокоаристократических
родов, властвовавших в общине в эпоху издания лициниевых законов,
удержались без существенных изменений в своем составе (конечно,
частью пополняясь усыновлениями) в течение двух следующих
столетий и даже до конца республики. В сферу плебейской знати поступают
время от времени новые роды, но и старинные плебейские роды, как
например Лицинии, Фульвии, Атилии, Домиции, Марции, Юнии,
преобладают в списках в течение трех столетий самым определенным
образом.
считать строго олигархическую систему правления за единственный
оплот против господства отдельных семейств и против его
последствий; вот почему даже та партия, которая обыкновенно стояла в
оппозиции к олигархии, содействовала ограничению свободы
выборов.
Этот мало-помалу изменявшийся характер правителей наложил
свой отпечаток и на систему управления. Правда, во внешней
политике еще преобладали в то время та же последовательность и та же
энергия, благодаря которым римская община утвердила свое
владычество над Италией. В годы тяжелых испытаний, когда велась война
из-за обладания Сицилией, римская аристократия мало-помалу
поднялась на высоту своего нового положения; хотя она и
противозаконно присвоила общинному совету правительственную власть, которую
по закону должны были делить между собою общинные должностные
лица и общинное собрание, но она оправдала этот захват тем, что
если и не гениально, то зорко и твердо управляла кормилом
государства во время поднятой Ганнибалом бури и вызванных ею
дальнейших осложнений; в то время она доказала всему миру, что
властвовать над обширной сферой италийско-эллинских государств способен
только римский сенат и что во многих отношениях только он один
того достоин. Но за столь блестящей и увенчанной столь блестящими
результатами деятельностью римского общинного совета в борьбе с
внешним врагом не следует упускать из виду, что в менее
выдающемся, но зато гораздо более важном и трудном управлении
внутренними делами государства как в поддержании старых, так и в
создании новых учреждений проявляется совершенно противоположный
дух или, вернее сказать, здесь уже получает перевес
противоположное направление.
Прежде всего по отношению к каждому гражданину
правительство уже не было тем, чем было прежде. Должностными лицами
называются те люди, которые поставлены выше других, и если они
считаются служителями общины, то именно потому делаются
господами над каждым из граждан. Но теперь, видимо, это правило строго
не соблюдалось. Там, где вербовка сторонников и выпрашивание
должностей процветают так, как они процветали в то время в Риме,
должностные лица воздерживаются от всякой строгости и от неуклонного
исполнения своих служебных обязанностей из опасения лишиться
услуг от тех, кто принадлежит к их сословию, и из страха утратить
расположение народной толпы. Если иногда и встречались
должностные лица со старинным рвением и со старинной
взыскательностью, то это все были новые люди, не принадлежавшие к среде
властвовавшего сословия, как например Котта (502) и Катон. Нужно было
немало мужества, чтобы, как Павел при назначении его
главнокомандующим в войне с Персеем, не обратиться к гражданству с
обычными изъявлениями благодарности, а заявить ему, что он полагает
<*Ш21 &»
себя избранным им вследствие того, что оно признало его самым
способным к командованию, и потому просит не помогать ему в
исполнении его обязанностей, а молчать и повиноваться. Верховная
власть и гегемония Рима над средиземноморскими государствами и
опиралась в значительной мере на строгость его военной дисциплины
и правосудия. В общем в то время он еще стоял в этом отношении
несравненно выше всех глубоко расстроенных государств —
эллинских, финикийских и восточных; однако и в Риме творились
возмутительные дела. Мы уже рассказали, как во время третьей македонской
войны интересы государства были поставлены в зависимость от
совершенно неспособных главнокомандуюнщх и не от таких
выбранных оппозицией демагогов, какими были Гай Фламиний и Гай Вар-
рон, а от чистокровных аристократов. А о том, как иногда
отправлялось правосудие, дает нам понятие следующее происшествие,
случившееся в лагере консула Луция Квинкция Фламинина под Плацен-
цией (562); желая вознаградить одного молодого любимца, в угоду
ему не поехавшего в столицу на гладиаторские игры, этот
представитель высшей знати приказал привести одного знатного бойя, укрыв-
шетося в римском лагере, н на пиру собственноручно заколол «го. Но
еще возмутительнее самого факта, наряду с которым можно было бы
поставить немало других, было то, что преступник не был предан
суду, а после того, как цензор Катон вычеркнул его из списка
сенаторов, представители его сословия обратились к нему в театре с
приглашением снова занять свое место в сенате; впрочем, это был брат
освободителя греков и вождь одной из самых влиятельных в сенате
клик.
И финансовое хозяйство римской общины в эту эпоху скорее
ухудшилось, чем улучшилось. Однако государственные доходы заметным
образом увеличились. Косвенные налоги (прямых вовсе не было в
Риме) возрастали вследствие расширения римских владений, что
вызвало, например, необходимость учреждения в 555 и 575 гг. новых
таможен на кампанском и бреттийском побережьях, в Путеоли, Кас-
тре (Squiliace) и некоторых других местах. Этим же расширением
владений объясняется введение с 550 г. нового соляного тарифа,
установившего для различных местностей Италии различные, постепенно
понижавшиеся цены на соль. Это было сделано потому, что уже нельзя
было продавать соль по одной и той же цене рассеявшимся по всей
Италии римским гражданам; но так как римское правительство
продавало гражданам соль, по всей вероятности, по цене себестоимости,
если даже не дешевле, то эта финансовая мера не дала государству
никакой прибыли. Еще значительнее увеличились доходы с
государственных имуществ. Правда, поземельный налог, который по закону
должен был поступать в государственную казну с италийских
государственных земель, отдававшихся во владение частным лицам,
большею частью и не взыскивался и не уплачивался. Зато в казну ло-
*ттт»
прежнему поступал пастбищный сбор, а вновь приобретенные в
результате ганнибаловской шины казенные земли, в особенности
большая часть капуанекой и леонтинской территории, не были отданы под
оккупацию, а были разделены на мелкие участки и розданы на сроки
мелким арендаторам; вообще правительство противилось там
попыткам оккупации с необычным упорством, вследствие этого
государство приобрело обильный и верный источник доходов. Также и нз
принадлежавших государству горных разработок, особенно из
богатых рудников, которые находились в Испании, доходы извлекались
путем отдачи на откуп. Наконец к государственным доходам
прибавились подати заморских подданных. В течение этой эпохи
поступали в государственную казну очень значительные суммы
экстраординарным путем; так* например, добыча от войны с Антиохом
составила 200 млн сестерций (14 500 тыс. талеров), добыча от войны с
Персеем — 210 млн сестерций (15 млн талеров). Эта последняя сумма
была самой большой из всех, когда-либо разом поступавших в
римскую казну. Однако это увеличение доходов компенсировалось
постоянным увеличением расходов. Провинции, за исключением разве
только одной Сицилии, стоили почти столько же, сколько давали;
расходы на проведение больших дорог и другие сооружения
увеличивались по мере расширения территории, да и погашение заимообразной
подати (tribota), которою были обложены оседлые граждане в
тяжелые военные времена, еще в течение многих лет после того лежало
тяжелым бременем на римской государственной казне. К этому
следует добавить значительные убытки, происходившие от
неправильного ведения финансового хозяйства и от слабого надзора со стороны
высших должностных лиц. О поведении должностных лиц в
провинциях и об их роскошном образе жизни за счет общественных сумм, о
расхищении казенных денег и особенно военной добычи и о
зарождавшейся системе подкупов и вымогательств мы будем говорить ниже.
О том, какую прибыль приносила государству отдача доходов на
откуп и к чему вели его договоры о поставках и о постройках, можно
составить себе приблизительное понятие из того факта, что в 587 г.
сенат решил прекратить разработку доставшихся Риму македонских
рудников на том основании, что арендаторы приисков грабили
римских подданных или обкрадывали казну, что было, конечно, очень
наивным свидетельством о неспособности, которое выдала сама себе
контролирующая власть. Не только, как уже было ранее замечено,
перестали взыскивать налог с отданных под оккупацию
государственных земель, но даже дозволяли при возведении частных построек в
столице и в других местах захватывать общественную землю и
отводить из общественных водопроводов воду для частных целей; многие
были крайне возмущены, когда один из цензоров серьезно восстал
против таких захватов и принудил виновных отказаться от
исключительного пользования общественною собственностью или уплатить
*ШШШ*
установленные законом земельные и водопроводные пошлины.
Когда дело шло о денежных интересах общины, щепетильность римлян,
доходившая до крайности во всех иных случаях, приобретала
удивительную эластичность. «Кто обкрадывает кого-либо из граждан, —
говорит Катон, — тот кончает свою жизнь в оковах и в неволе, а кто
обкрадывает общину, — в золоте и в пурпуре». Несмотря на то, что
общественная собственность римской общины безнаказанно и
безбоязненно расхищалась должностными лицами и спекулянтами, еще
Полибий указывал на то, что в Риме редко случаются подлоги,
между тем как в Греции с трудом можно встретить такое должностное
лицо, которое не запускало бы рук в общественную кассу; римские
комиссары и должностные лица честно берегут доверенные им на слово
громадные суммы, между тем как в Греции из-за малейшей
денежной суммы прикладываются печати к десяти письмам и призывают
два десятка свидетелей и все-таки все мошенничают; но из этого ясно
только то, что социальная и экономическая деморализация достигла
в Греции гораздо более высокой степени, чем в Риме, и что в этом
городе еще не процветало такое же прямое и явное казнокрадство, как
в Греции. Общий финансовый результат выражается для нас всего
яснее в положении общественных построек и в наличности
государственной казны. Мы находим, что на общественные сооружения
уделялась в мирное время одна пятая государственных доходов, а в
военное время одна десятая, что при обстоятельствах того времени, по-
видимому, было вовсе не много. На эти деньги, равно как на
денежные пени, не прямо поступавшие в государственную казну, было
немало сделано по части мощения дорог внутри и подле столицы,
шоссирования больших италийских дорог* и сооружения общественных
зданий. Самой значительной из всех известных нам общественных
работ этого периода было предпринятое (вероятно, в 570 г.) через
посредство подрядчиков исправление и расширение сети столичных
клоак; на это было единовременно ассигновано 24 млн сестерций
(1 700 тыс. талеров), и, по всей вероятности, именно к тому времени
принадлежит все то, что до сих пор уцелело от этих клоак. Но если
даже принять в соображение тяжелые военные времена, то все же
окажется, что в деле общественных сооружений этот период отстал
от конца ему пред шествовавшего; в промежуток времени между 482
и 607 гг. в Риме не было устроено ни одного нового водопровода.
Правда, наличность государственной казны увеличилась: последний
запасный капитал составлял в 545 г., когда были вынуждены его
тронуть, всего только 1 140 тыс. талеров (4 тыс. фунтов золота), а бско-
* Впрочем, большая часть расходов на этот предмет падала на
владельцев прилегающих земель. Старинная система рабочих повинностей еще
не была отменена, и, без сомнения, еще нередко случалось, что у
землевладельцев забирали рабов для производства работ на больших
дорогах (Katon, De re rust 2).
<*m 124 Ш»
ре после окончания этого периода (597) в государственной кассе
имелось в запасе около 6 млн талеров в благородных металлах. Однако
нас должна будет удивить не величина, а незначительность этой
последней суммы, если мы примем во внимание громадность
экстраординарных сумм, стекавшихся в римскую государственную казну на
протяжении целого поколения после окончания ганнибаловской
войны. Поскольку имеющиеся у нас более нежели скудные данные
позволяют нам сделать общие выводы, мы должны признать, что, хотя
римские государственные финансы и обнаруживали перевес
приходов над расходами, они все-таки находились далеко не в блестящем
положении.
Изменившийся характер правительства всего яснее проявляется в
отношении к италийским и внеиталийским подданным римской
общины. До того времени в Италии различали обыкновенные и
латинские союзнические общины, римских пассивных граждан и
полноправных. Из этих четырех разрядов третий почти совершенно исчез в
течение этого периода: то, что было ранее сделано для общин
пассивных граждан в Лациуме и Сабине, было теперь сделано и для
бывшей территории вольсков; находящиеся там общины мало-помалу
получили полные права, и, вероятно, после всех получили эти права в
566 г. Арпин, Фунди и Формии. В Кампании капуанская община была
упразднена вместе с несколькими из соседних более мелких общин
вследствие своего отпадения от Рима во время ганнибаловской
войны. Хотя немногие общины, как например Велитры на территории
вольсков, Теан и Кумы в Кампании, и сохранили свое прежнее
правовое положение, однако в общем итоге эти гражданские права
второго разряда можно считать упраздненными. Зато прибавился новый,
низший класс людей, которые были лишены общинных вольностей и
права носить оружие и к которым относились почти так же, как к
общинным рабам (peregrini dediticii); сюда принадлежали главным
образом прежние кампанские, южно-пицентские и бреттийские
общины, состоявшие в союзе с Ганнибалом. Сюда же входили
кельтские племена, которым разрешалось жить по сю сторону Альп; об их
положении в италийском союзе мы имеем лишь неполные сведения,
но что оно было низко, видно из того включенного в их союзный
договор с Римом условия, что ни один член этих общин никогда не
мог рассчитывать на приобретение прав римского гражданства.
Положение нелатинских союзников, как уже ранее было замечено, очень
изменилось к худшему в результате ганнибаловской войны. Только
немногие из общин этой категории, как например Неаполь, Нола,
Регион, Гераклея, неизменно держали сторону Рима, несмотря на все
превратности военного счастья, и потому сохранили в целости свои
прежние союзные права, но большая их часть подверглась
невыгодному пересмотру прежних союзных договоров за переход на сторону
врага. Об угнетенном положении нелатинских союзников свидетель-
<*Ш25Р»
ствует переселение их из их собственных общин в латинские г когда
самниты и нелишы обратились в 577 г. к: сенату с просьбой об
уменьшении размера их контингентсшу они мотивировали ее тем* что 4 тыс.
самнитских и пелигнеких семейств переселились в течение
последних лет ж латинскую колонию Фрегеллы., Отсюда уже само собою
следует, что в более выгодном положении находились латины, т. е.
немногие* еще не вошедшие в римский гражданский союз города
Лагшума* как» например, Тибур и Прежесте, так же как и уравжшше
с ними в правах союзные города, например, некоторые города герни-
ков и разбросанные по всей Мгалшг латинские колонищ нет и их
положение ухудшилось едва ли в меньшей степени. Лежавшие на них
повинности были несправедливо увеличены, и как на них, так и на
других италийских союзников' все более и более перекладывалось
лежавшее награжданстве бремявоенной службы. Так, например, в 536 г.
было призвано к военной службе вдвое более союзников, чем
граждан; по окончании ганнибаловом войны граждане были все
распущены, а союзники не все; этих последних использовали
преимущественно для службы в: гарнизонах и в ненавистной Испании; при
раздав к 577 г« подарков по случаю триумфа союзники уже не
пользовались прежним почетом наравне с гражданами, а получили щше
меньше, встедствиечего среджиеобузданнщ-овесельж этого солдатского
карнавала обиженные отряды войск: молча шли за победной
колесницей; при раздаче земель в Северной Италии граждане получили па
десяти моргенов пахотной земли., а неграждане по три моргена. У
латинских общиж уже была ранее отнята неограниченная: свобода
переселение (4Жх), а переселяться в Рим разрешалось только в тех
случаях, если переселенцы оставляли в своей родней: общине детей и
часть своей собственности. Однако эти стеснительные требованияшш
обходились различными путями, или вовсе не соблюдались, и
римское правительство оказалось вынужденным высылать массы людей
из столицы через посредство полиции вследствие громадного
наплыва граждан из латинских городов и вследствие жалоб местных
властей на сильное уменьшение населения в городах и на невозможность
доставлять контингент в условленном размере (567, 577). Быть
может, эта мера ж бьжа неизбежно необходима, но тем не менее она
была очень обременительна. Кроме того, города,, которые основывал
Рим внутри Италии, стали получать в конце этого» периода вместо
прав латинского гражданства полные гражданские права, которые до
того времени предоставлялись толъжо приморским колониям, вместе
с чем совершенно прекратилось до тога почти: постоянное увеличение
числа латинских городов новыми общинами.. Основанная в, 571 г.
Аквижея была последней из римских италийских колоний, которые
были наделены латижким правом* гражданства; основанным почти в
то же время колониям Потенции, Пизавру, Мутнне, Парме, Луне
(570—577) уже были предоставлены полные гражданские права. При-
°<112§Ш»*
чиной этому, очевидно, был упадок латинского права гражданства в
сравнении с римским. Колонисты, которых поселяли во вновь
основанных городах, и прежде выбирались преимущественно из римских
граждан, а теперь правительство стало держаться этого правила еще
упорнее, чем раньше, и даже между самыми бедными из тех
переселенцев никто не согласился оы променять свое гражданское право на
латинское, хотя бы это могло доставить ему значительные
материальные выгоды. Наконец доступ в римское гражданство был почти
совершенно закрыт для неграждан, как для целыхобщин, так и для
отдельных лиц. Старинный обычай включать покоренные общины в
римскую был упразднен около 400 г., с тем чтобы помешать
слишком большой децентрализации римских общин вследствие
чрезмерного расширения, для чего стали учреждаться полуграждаеские
общины. Теперь же отказались от централизации обпщны, так как
частью стали давать полные гражданские права лояугражданским
общинам, частью стали включать в римскую общину многочисленные, более
отдаленные гражданские колонии, во к прежней системе
инкорпорации союзных общин не вернулись. Нет никаких указаний на то,
чтобы после окончательного покорения Италии хотя бы одна из
италийских общин обменяла свое союзное право на право римского
гражданства — вероятно, ни одна из них и те получала его. Также и переход
отдельных италиков в римское гражданство допускался почти
исключительно только для жативских должностных лиц и для тех, кто по
©собой милости входил в гражданскую колонию при ее основании*.
Этим фактическим и юридическим переменам в положении
италийских подданных по крайней мере нельзя отказать во внутренней связи
и последовательности. Положение различных классов подданных
вообще ухудшилось по сравнению с прежним разделением по
степеням, так как правительство, прежде старавшееся смягчать
противоречия и соединять их между собой постепенными переходами, теперь,
напротив того, стало повсюду уничтожать промежуточные ступени и
разрушать соединительные мосты. Как в среде римского
гражданства властвовавшее сословие отделилось от народа, обросило с себя
* Так, например, нам известно, что один из триумвиров, Кв. Фульвмй
Нобилиер, подарил право гражданства рудийскому уроженцу Эннию
но случаю основания гражданских колоний Потенции и Низавра (Ос.
Brut., 20, 79), вследствие чего Энний по установленному обычаю
принял собственное имя своего благодетеля. Неграждане,
переселявшиеся в гражданские колонии^ юридически не приобретали, но крайней
мере в эту эпоху, римского гражданства, хотя нередко случалось, что
незаконно его себе присваивали (Liv.7 34, 42); но тем должностным
лицам, которым поручалось основание новых колоний, обыкновенно
предоставлялось особой статьей в издававшемся на каждый из
подобных случаев особом народном постановлении раздавать права
гражданства ограниченному числу лиц (Gc, Pro Balb., 21, 48).
*т 127 №>
бремя общественных повинностей и присвоило себе все почести и все
преимущества, так и само гражданство стало точно таким же образом
относиться к италийским союзникам, стало все более и более устра^
нять их от соучастия в управлении, в то же время возлагая на них
общественные повинности в двойном и тройном размере. Как
нобилитет стал по отношению к плебеям в такое же замкнутое положение,
в каком когда-то находился пришедший в упадок патрициат, так и
гражданство заняло точно такое же положение по отношению к
негражданам; плебеи, возвысившиеся благодаря либерализму своих
учреждений, теперь сами себя заковали в окоченелые принципы
юнкерства. Упразднение пассивного гражданства само по себе не может
вызывать порицания и по своим мотивам, вероятно, находится в свя-
. зи с другими общественными явлениями, о которых будет идти речь
далее, однако благодаря этому уже была утрачена одна из
промежуточных ступеней. Гораздо более пагубным было уничтожение
различия между латинскими и остальными италийскими общинами.
Опорой римского могущества было привилегированное положение
латинской нации внутри Италии; эта опора исчезла из-под ног, с тех пор
как латинские города стали сознавать, что они уже не избранные
соучастники во владычестве могущественной соплеменной общины, а в
сущности стоят наравне со всеми остальными римскими
подданными, и с тех пор как все италики стали находить свое положение
одинаково невыносимым. Конечно, и в среде подданных еще
существовали различия по степеням; так, например, с бреттиями и с их
товарищами по несчастью римляне обходились совершенно как с рабами,
да и сами бреттии вели себя, как рабы, при всяком удобном случае
дезертировали с флота, на котором служили гребцами, и охотно
поступали на службу против римлян; на кельтов же и особенно на
заморских подданных, находившихся в сше более тяжелом положении,
правительство сознательно навлекало презрение и притеснения со
стороны италиков. Все это, конечно, не могло достаточным образом
компенсировать прежнее различие между единоплеменными и
иноплеменными италийскими подданными. Глубокое уныние овладело всем
италийским союзом, и только страх мешал ему громко
высказываться. Внесенное в сенат после битвы при Каннах предложение
предоставить двум лицам из каждой латинской общины права римского
гражданства и места в сенате, конечно, было несвоевременно и было с
полным правом отвергнуто, но оно доказывает, что
господствовавшая община уже в то время была озабочена отношениями между Ла-
циумом и Римом. Если бы новый Ганнибал начал теперь войну в
пределах Италии, то еще сомнительно, разбилось ли бы его
предприятие о непоколебимое сопротивление латинской нации против
владычества иноземцев.
Но самым важным из учреждений, введенных з течение этой
эпохи в римское управление и вместе с тем представлявших реши-
о^З 128 (Р*>
тельное и пагубное уклонение от прежней системы, были новые
наместничества. Прежнее римское государственное право не знало
обложенных податями подданных: жители покоренных общин или
продавались в рабство, или сливались с римским гражданством, или же
принимались в союз, который обеспечивал им по крайней мере
общинную самостоятельность и свободу от податей. Но карфагенские
владения в Сицилии, Сардинии и Испании так же, как и владения
Гяерона, уплачивали своим властителям подати и оброки; а когда
Рим пожелал удержать эти владения за собой, то, по мнению
недальновидных людей, было всего благоразумнее и бесспорно всего
удобнее управлять вновь приобретенными странами по прежним нормам.
Поэтому введенное карфагенянами и Гиероном провинциальное
устройство было оставлено без изменений, а по его образцу было
организовано и управление тех стран, которые были отняты у варваров,
как, например, Ближняя Испания. Это была унаследованная от
врагов одежда Несса. Сначала римское правительство, без сомнения, не
имело намерений обогащаться налогами на подданных и желало лишь
покрывать этими налогами расходы по управлению и по обороне, но
римляне уже уклонились от этой цели, когда наложили дань на
Македонию и Иллирию, не приняв на себя ни местного управления, ни
охраны границ. В этом случае важно было не то, что при обложении
налогами еще соблюдалась некоторая умеренность, а то, что
владычество превращалось в право извлекать доходы; грехопадение
одинаково и в том случае, если сорвано только одно яблоко, и в том, если
обобрано все дерево. За неправым делом немедленно последовало и
наказание. Для нового провинциального управления потребовалось
назначение наместников, положение которых было несовместимо не
только с благосостоянием управляемых провинций, но и вообще с
римскими государственными учреждениями. Как римская община
заменила в провинции прежних владетелей, так и ее наместники
заменили там прежних царей; так, например, претор Сицилии жил в
Сиракузах во дворце Гиерона. Конечно, закон все-таки обязывал
наместника исполнять его служебные обязанности с республиканской
честностью и бережливостью. В качестве наместника Сардинии Ка-
тон появлялся в подвластных ему городах пешком и в
сопровождении только одного слуги, который нес вслед за ним плащ и
жертвенную чашу, а когда он возвращался домой из своего испанского
наместничества, он продал своего боевого коня, потому что не считал себя
вправе обременять государство расходом на его перевозку. Хотя,
конечно, лишь очень немногие из римских наместников доходили в своей
добросовестности подобно Катону до скряжничества и до смешного,
но они большею частью умели внушать уважение своим подданным
и в особенности легкомысленным и не привыкшим к сдержанности
грекам своим заимствованным от предков благочестием,
степенностью и тишиной, царившими затрапезами, сравнительной честностью
5. История Рима, т. 2
°т 129 ^°
при исполнении служебных обязанностей и при отправлении
правосудия, особенно же справедливою строгостью к самым вредным
кровопийцам провинциального населения — к римским откупщикам
податей и банкирам — и вообще важностью и достоинством в
обхождении. Поэтому провинциальному населению жилось под их
управлением довольно сносно. Оно не было избаловано карфагенскими
наместниками и сиракузскими властелинами, и ему вскоре
представился случай вспоминать с благодарностью о теперешних бичах,
сравнивая их с последующими скорпионами: отсюда нетрудно понять,
почему VI век от основания Рима впоследствии считался золотым веком
провинциального управления. Но долго соединять в своем лице и
звание республиканца и звание царя оказалось невозможным. Игра в
наместники очень быстро деморализовала римское господствующее
сословие. Надменность и заносчивость в обхождении с
провинциалами до такой степени были в характере наместнической роли, что едва
ли можно ставить их в упрек тому или другому должностному лицу.
Но уже редко случалось, чтобы наместник возвращался из провинции
с совершенно чистыми руками, особенно потому, что правительство
строго держалось старого правила не назначать общинным
должностным лицам никакого жалованья; в то время указывали как на
нечто необычайное на то, что победитель при Пидне Павел не брал
никаких денег. Дурной обычай подносить должностным лицам
«почетное вино» и другие «добровольные» приношения, кажется, был так
же стар, как и само провинциальное устройство, и, вероятно,
принадлежал к доставшемуся от Карфагена наследству; еще Катон во время
управления Сардинией (556) был принужден ограничиться
урегулированием этих поборов и низведением их до более скромных
размеров. Право должностных лиц и вообще всех ездивших по казенной
надобности на даровое помещение и на бесплатный проезд уже
служило поводом для вымогательств. Более важное право должностных
лиц требовать от населения их провинций за умеренную цену
доставки хлеба частью для собственного продовольствия и для
продовольствия своих домашних (in cellam), частью для продовольствия армии
в военное время и в других особых случаях послужило поводом для
таких злостных злоупотреблений, что по жалобе испанцев сенат был
вынужден в 583 г. отнять у должностных лиц право назначать цены
по поставкам того и другого рода. Подданных стали облагать
поборами даже для устройства народных празднеств в Риме; эдил Тиберий
Семпроний Гракх, устраивая такое празднество, подверг и
италийские и неиталийские общины таким безмерным вымогательствам, что
принудил сенат официально вступиться за угнетенных (572). Как
обходились римские должностные лица в конце этого периода не
только с несчастными подданными, но даже с зависимыми свободными
республиками и монархиями, можно составить себе понятие по
хищническим экспедициям Гнея Вольсона в Малой Азии и особенно по
тем бесчестным проделкам, которые совершались в Греции во время
войны с Персеем. Правительство не имело никакого права этим
возмущаться, так как оно не воздвигало никаких серьезных преград
против злоупотреблений военного деспотизма. Однако ответственность
перед судом не была вполне упразднена. Хотя римский наместник
мог быть привлечен к ответу лишь после того, как зло уже было
совершено, — в силу того общего и более чем вредного принципа, что
жалобы, подаваемые на главнокомандующего, не подлежат
рассмотрению во время его пребывания в должности, — тем не менее его
можно было преследовать как в уголовном, так и в гражданском
порядке. Уголовное преследование мог возбудить народный трибун в
силу предоставленной ему судебной власти; он также мог вносить
обвинение на рассмотрение народного суда; гражданские иски
предъявлял заведовавший местной претурой сенатор в особый суд
присяжных, которые по судебной организации того времени выбирались из
среды сенаторов. Стало быть, и в том и в другом случае контроль
находился в руках господствующего сословия; правда, это сословие
еще было настолько справедливо и честно, что не откладывало в
сторону обоснованных жалоб, и даже бывали случаи, что сенат по просьбе
обиженных сам начинал гражданский процесс; тем не менее жалобы
незнатных и иноземцев на влиятельных членов правящей
аристократии могли иметь успех перед далекими присяжными и судьями, если
даже и не совершавшими таких же преступлений, то
принадлежавшими к тому же сословию, только в том случае, если вина была
очевидной и вопиющей; жаловаться же безуспешно значило почти то
же, что обрекать себя на верную гибель. Обиженные, правда,
находили некоторую опору в том, что подвластные римлянам города и
области поступали в качестве клиентов под защиту своих завоевателей и
других римлян, с которыми им приходилось вступать в более
близкие отношения. Испанские наместники убедились по собственному
опыту, что нельзя было безнаказанно обижать клиентов Катона; а
когда представители от трех побежденных Павлом народов, от
испанцев, лигуров и македонян, не захотели никому уступить чести нести
его прах на костер, это было самою лучшею похоронною песнею для
этого благородного человека. Однако такое покровительство
доставило грекам случай выказать в Риме все их уменье унижаться перед
повелителями и даже развратить этих повелителей таким
услужливым раболепием. Постановления сиракузян в честь Марцелла,
который разорил и разграбил их город и на которого они безуспешно
жаловались сенату, составляют одну из самых позорных страниц в
далеко не славных летописях Сиракуз. Но, с другой стороны, при
существовавшем тогда опасном обыкновении придерживаться семейной
политики этот фамильный патронат оказывался вредным и в
политическом отношении. Все-таки в результате выходило, что римские
должностные лица до некоторой степени боялись богов и сената и
5*
«Ш31Ш*
большею частью соблюдали в воровстве меру, однако красть не
переставали и крали безнаказанно, если только не заходили за пределы
умеренности. Тогда установилось пагубное правило, что римское
должностное лицо, виновное лишь в небольших вымогательствах и
умеренных насилиях, действует как бы в пределах своей компетенции и
по закону не подлежит никакому наказанию и, стало быть,
обиженные должны молчать; в дальнейшем это привело к самым пагубным
последствиям. Впрочем, если бы суды и были в такой же мере
строги, в какой они были в действительности снисходительны, то и тогда
ответственность перед ними смогла бы предотвращать лишь самые
возмутительные злоупотребления. Настоящей гарантией хорошего
управления служит строгий и правильный надзор со стороны высшей
правительственной власти, между тем как сенат оказался совершенно
к этому неспособным. Вялость и неповоротливость коллегиального
управления обнаружились здесь раньше, чем где бы то ни было.
Наместников следовало подчинить более строгому специальному
контролю, чем тот, каким могли довольствоваться италийские
муниципальные управления, а с тех пор как в состав государства вошли
обширные заморские владения, следовало усилить состав тех
учреждений, посредством которых правительство наблюдало за всеми
своими органами. Но и в том и в другом случае поступили как раз
наоборот. Наместники властвовали, как настоящие монархи, а самый
важный из тех институтов, при помощи которых был бы возможен над
ними контроль — государственный ценз, — за исключением
Сицилии не был введен ни в одной из позже приобретенных провинций.
Такая эмансипация высшей административной власти от
центральной власти была более чем опасна. Римский наместник стоял во главе
государственной армии и имел в своем распоряжении значительные
денежные средства, при этом он находился под слабым судебным
контролем и был фактически независим от верховной власти;
наконец он был поставлен до некоторой степени в необходимость
отделять и свои собственные интересы и интересы подвластного ему
населения от интересов римской общины и действовать наперекор этим
последним; поэтому он уподоблялся скорее персидским сатрапам, чем
тем уполномоченным, которые действовали от имени сената во
время самнитских войн; да и трудно себе представить, чтобы человек,
только что пользовавшийся в чужих краях всей широтой военной
власти ка законном основании, мог снова сделаться членом такого
гражданского общества, в котором существовало различие между
повелевающими и повинующимися, но не было различия между господами
н рабами« И само правительство сознавало, что из его рук начинали
ускользать два основных его принципа — равенство в среде
аристократии и подчинение должностных лиц сенатской коллегии. Из того,
что правительство избегало учреждения новых наместничеств и
вообще обнаруживало нерасположение ко всей системе наместнического
«d 132 ^>
управления, что оно учредило должности провинциальных квесторов,
которые должны были отнять у наместников по меньшей мере
финансовое управление, что оно отменило само по себе столь
целесообразное назначение наместников на более долгие сроки, ясно видно, до
какой степени дальновидные римские политики были озабочены
дальнейшими последствиями таких порядков. Но диагноз еще не
исцеление. Установившиеся в среде нобилитета порядки развивались далее
в принятом однажды направлении, а упадок административной
власти и финансов, служивший подготовкой для будущих революций и
захватов власти, хотя и усиливался заметным образом, однако не
встречал никакого противодействия.
Положение новой знати не было столь же определенным, каким
было положение старой родовой аристократии; в то время как эта
последняя устраняла остальных граждан от совместного пользования
политическими правами юридически, первая делала то же лишь
фактически; но именно по этой причине во втором случае было и труднее
выносить подобное умаление прав и труднее с ним бороться, чем в
первом. В попытках достигнуть последней цели, конечно, не было
недостатка. Оппозиция опиралась на общинные собрания точно так
же, как нобилитет опирался на сенат, но, чтобы понять эту
оппозицию, необходимо прежде ознакомиться с характером римского
гражданства того времени и с положением, которое оно тогда занимало в
республике. Все, чего можно было бы требовать от такого
гражданства, каким было римское, которое было не приводящим все в
движение маховым колесом, а неподвижным фундаментом целого,
римская община вознесла на такую высоту, что всякий раз, как мы
обозреваем ее деятельность в целом, наше почтительное удивление
заставляет умолкнуть все, что может ее порочить; в этой общине мы
находим и верное понимание общей пользы, и благоразумную
готовность повиноваться законному начальнику, и непоколебимую
твердость как в счастье, так и в несчастье, и главным образом
способность жертвовать частностями для целого, благом настоящего — для
счастья будущего. В то время, о котором здесь идет речь, в этой
общине еще преобладал верный здравый смысл. Все поведение
гражданства в его отношениях как к правительству, так и к оппозиции
доказывает совершенно ясно, что в римских комициях решающим
был тот же могучий гражданский дух, перед которым оказался
бессильным даже гений Ганнибала; правда, гражданство нередко
впадало в заблуждения, но эти заблуждения не были кознями
невежественной черни, а лишь ограниченностью мещан и крестьян. Тем не менее
тот механизм, с помощью которого гражданство влияло на ход
общественных дел, становился все менее удобным на практике, и в
результате совершенных этим гражданством великих подвигов
оказалось, что снэ ужо bit било и состоянии справляться с еобыък: услсвп-
ями общественной жизни. Мы уже говорили, чюв течение этой jiio-
°т ;зз g>
хи большинство пассивных гражданских общин и многие из вновь
основанных колоний получили права полного римского гражданства.
В конце этой эпохи римское гражданство занимало почти сплошь
Лациум в самом широком значении этого названия, Сабину и часть
Кампании, распространившись таким образом на западном
побережье к северу вплоть до Цере и к югу до Кум; внутри этой территории
в состав его не входили лишь немногие города, как-то: Тшбур,
Предаете, Сигния, Норба, Ферентин. Сюда же принадлежали основанные
на-берегах Италии приморские колонии, которым обыкновенно
предоставлялись нрава полного римского гражданства, основанные
позднее пицентские и заапеннинские колонии, которым поневоле
пришлось предоставить гражданские права, и значительное число тех
римских граждан, которые не составляли особых общин, а были
рассеяны по всей Италии по разным местечкам и деревням (fora et
coneiltabula). Так как организованной таким образом городской
общине было крайне затруднительно заниматься отправлением
правосудия* и управлением, то этому злу старались помочь частью тем, что
стали назначать особых делегатов для отправления правосудия,
частью тем, что в приморских колониях и в колониях, вновь основанных
в Пицене по ту сторону Апеннин, были положены основы для
позднейшей организации внутри большой римской городской общины
мелких городских общин. Тем не менее право постановлять решения
по всем политическим вопросам осталось принадлежностью того
первичного народного собрания, которое собиралось на римской
площади; понятно, что это собрание как по своему составу, так и по своей
деятельности уже было не таким, каким было в то время, когда все
имевшие в нем право голоса могли исполнять свои обязанности,
приходя со своих хуторов утром и возвращаясь домой в тот же день
вечером. К тому же правительство — трудно решить, по неразумению
ли, по небрежности ли, или со злым умыслом — не включало
вступавшие с 513 г. в гражданский союз общины по-прежнему во вновь
организованные избирательные округа, а приписывало их к старым
избирательным округам; таким образом каждый округ мадо-помалу
составился из местностей, рассеянных по всей римской территории.
Такие избирательные округа, состоявшие средним числом из $ тыс.
* В указаниях Жатона на положение земледелия, как известно,
относящихся главным образом к поместью в окрестностях Венафра,
говорится только об одгам случае, в котором судебное разбирательство по
возникающим процессам переносится в Рим, а именно, когда
землевладелец отдает свои пастбища на зиму внаймы владельцу стада
баранов и, стало быть имеет дело с таким арендатором, который не имеет
достоянного места жительства в том крае (гл. 149). Отсюда следует,
что когда заключались условия с постоянными жителями края, то
возникающие тяжбы разбирались во времена Катона не в Риме, а у
местных судей.
^Ш#»
лиц,, имевших право голоса (число таких лиц, в городских округах,
конечно,, было более значительно, а в сельских менее)t и лишенные
кж меетжсгй связи, так и внутреннего единства, были недоступны для
какого-нибудь определенного руководства и не могли быть
подготовлены к выборам путем предварительных совещаний; эти недостатки
усиливались еще тем, что подаче голосов не предшествовали никакие
свободные прения. Далее, хотя гражданство и было вполне способно
понимать свои общинные интересы* но в тех высших и крайне
трудных вопросах, которые подлежали разрешению владычествовавшей
над всем миром державы, было безрассудно и поистине смешно
предоставлять последнее слово случайно собравшейся, хотя и
благомыслящей кучке италийских крестьян, а в том, что касалось выбора
главнокомандующих и заключения государственных договоров,
предоставлять решение в последней инстанции таким людям, которые не
могли взвешивать ни оснований, ни последствий своих решений.
Поэтому всякий раз, как дело шло о предметах, не входивших в
сферу исключительно общинных интересов, эти старинные собрания
играли ребяческую ш даже глупую роль. Обычно эти собрания на все
отвечали утвердительно, если же им случалось в виде исключения
сказать по собственной инициативе «нет», как это, например,
случилось при объявлении в 554 г. войны против Македонии,, то эта узкая
политика,, исходившая из интересов своей колокольни, вступала в
бессильную оппозицию против государственной политики и,
конечно, никогда не имела успеха. Наконец наряду с независимым
сословием граждае появилась чернь клиентов, формально имевшая
одинаковые с ним права, а на самом деле нередко бравшая над ним
перевес. Институты,, из которых она возникла, восходят к глубокой
старине. Знатный римлянин с незапамятных времен пользовался чем-то
вроде правительственной власти над своими вольноотпущенниками и
подзащитными людьми, которые обращались к нему за советом во
всех своих важных делах; так, например, эти клиенты неохотно
соглашались на вступление своих детей в брак, если на это не изъявил
своего согласия их патрон, который нередко сам к устраивал эти
браки. Но когда аристократия сделалась настоящим господствующим
сословием, соединявшим в своих руках не только власть,, но и
богатства, тогда подзащитные люди стали играть роль или фаворитов, или
выпрашивателей разных милостей, и эта новая дворня богатых
людей стала подкапываться извне и изнутри иод. сословие граждан.
Аристократия не только допускала существование таких клиентов, но и
эксплуатировала их и в финансовом и в политическом отношении.
Так, например, в старину существовало обыкновение собирать
копеечные пожертвования, которые обыкновенно употреблялись только
для каких-нибудь религиозных целей иди на похороны заслуженных
людей, а теперь знатные люди стали пользоваться этим обычаем, для
тош чтобы в чрезвычайных случаях собирать е публики подаяния;
«О 135 Ш*>
впервые к этому прибегнул в 568 г. Луций Сципион по поводу
народного празднества, которое он намеревался устроить. Размер
подношений был ограничен законом (550) главным образом потому, что
сенаторы стали под этим названием собирать со своих клиентов
регулярную дань. Но для господствовавшего сословия эта челядь была
полезна главным образом тем, что обеспечивала ему власть над ко-
мициями; результаты выборов ясно доказывают, как была сильна
конкуренция, которую в то время встречало самостоятельное среднее
сословие со стороны зависимой черни. Отсюда уже можно
заключить, что эта чернь быстро увеличивалась, особенно в столице; о том
же свидетельствуют и некоторые другие факты. Что число и
значение вольноотпущенников постоянно возрастали, видно из того, что
очень серьезные споры об их праве голоса на общинных сходках
возникли еще в предшествовавшем столетии и продолжались в течение
рассматриваемого столетия; это же видно и из постановленного
сенатом во время ганнибаловской войны замечательного решения
допускать пользовавшихся общим уважением вольноотпущенных женщин
к участию в сборе публичных пожертвований и дозволять законным
детям вольноотпущенных отцов носить такие же знаки отличия,
какие прежде носили только дети свободнорожденных. Едва ли
многим лучше, чем вольноотпущенники, было большинство
переселявшихся в Рим эллинов и восточных уроженцев, чья врожденная
склонность к раболепию была так же неискоренима, как и та, которая
возникла из правового общественного положения вольноотпущенников.
Однако нельзя сказать, чтобы только эти естественные причины
содействовали возникновению столичной черни: и нобилитет и
демагоги виновны в том, что они систематически возвеличивали эту чернь и
заглушали в ней, насколько могли, дух старинного гражданства,
осыпая народ лестью и прибегая к иным, еще более предосудительным
средствам. Класс избирателей еще был слишком честен, чтобы
допускать совершать прямые подкупы на выборах в больших размерах,
но косвенным образом уже стали прибегать к самым низким
средствам, чтобы приобретать расположение избирателей. Старинная
обязанность должностных лиц и главным образом эдилов заботиться о
том, чтобы цены на хлеб были умеренны, и наблюдать за
устройством публичных игр начала вырождаться в то, из чего в конце
концов возник при императорах этот грозный пароль столичной черни:
даровой хлеб и нескончаемые народные праздники. С половины VI в.
эдилы могли продавать гражданскому населению столицы хлеб за
бесценок, благодаря тому, что хлеб доставлялся в огромном
количестве в распоряжение римской рыночной администрации или
провинциальными наместниками, или безвозмездно самими провинциями,
старавшимися снискать этим путем расположение того или другого
из римских должное £ных лиц, «В том нет, — говорит Катон, —-
ничего удивительного, что гражданство не внимает добрым советам —
от ш^°
ведь у брюха нет ушей». Народные увеселения разрослись
ужасающим образом. В течение пятисот лет римская община
довольствовалась одним народным праздником в год и одним цирком; первый
римский демагог по профессии, Гай Фламиний, прибавил второе
народное празднество и второй цирк (534),* и этими нововведениями,
тенденция которых достаточно ясно обнаруживается в самом
названии нового празднества —- «плебейские игры», он, вероятно, купил
позволение дать битву при Тразименском озере. По этому раз
проложенному пути пошли далее быстрыми шагами. Празднество в честь
Цереры, которая была богиней-покровительницей плебеев, если и было
учреждено позднее плебейских игр, то лишь не намного. К этому под
влиянием Марциев и пророческих предсказаний Сибиллы были
добавлены еще в 542 г. четвертый народный праздник в честь Аполлона
и в 550 г. пятый —- в честь переселившейся из Фригии в Рим
«великой матери». То были тяжелые годы войны с Ганнибалом —-
случилось даже так, что во время первого празднования аполлоновских игр
граждане были призваны к оружию прямо из цирка; в то время с
необычайной силой пробудилась своеобразная склонность италиков
во всем видеть волю богов, и не было недостатка в таких людях,
которые пользовались этой склонностью, для того чтобы пускать в ход
различные предсказания Сибиллы и других прорицателей и этим
способом приобретать расположение толпы, а правительство едва ли
можно порицать за то, что оно потакало в этих случаях гражданству,
от которого было вынуждено требовать стольких жертв. Но то, что
было раз дозволено, оставалось навсегда; далее в более спокойные
времена (581) был прибавлен еще один менее важный народный
праздник — игры в честь Флоры. Расходы по этим новым празднествам
покрывались из собственных средств теми должностными лицами,
на которых было возложено их устройство; так, например,
курульные эдилы устраивали на свой счет кроме старинного народного
праздника также праздники в честь «матери богов» и в честь Флоры,
плебейские эдилы — плебейский праздник и праздник в честь Цереры,
городские префекты — игры в честь Аполлона. Люди, учреждавшие
эти новые празднества, могли оправдывать себя в собственном
мнении тем, что они по крайней мере не обременяли общественной
казны; но в действительности было бы менее вредно обременить
общинный бюджет несколькими напрасными расходами, чем допускать,
чтобы устройство народных увеселений делалось фактически неиз-
* Что цирк действительно был построен, вполне доказано.
Относительно введения плебейских игр нет ни одного старинного предания (так
как то, что говорит мнимый Асконий, с. 143, Orel!., не есть предание);
по так как эти игры происходили во фламиниевском цирке {Val. Max.,
i, 7,4) ив первый раз, несомненно, в 538 г., т. е. через четыре года
после постройки цирка (Liv., 23, 30), то это достаточно подтверждает
все вышесказанное.
°Щ 137 Ш°
бежным условием для занятия высшей должности в общине.,
Кандидаты на консульское звание стали соперничать друг с другом
размером издержанных на эти игры сумм и тем возвысили эти расходы до
невероятных размеров*; они, конечно, нисколько не вредили успеху
своей кандидатуры, если к этим, так сказать, обязательным расходам
прибавляли добровольные пожертвования (rouims) в виде, например,
устройства на свой счет беж гладиаторов. Великолепие этих игр мало-
помалу сделалось мерилом, с помощью которого избирателя
определяли годность кандидатов. Нобилитету, правда, приходилось
издерживать большие суммы денег — приличный бой гладиаторов
стоил 750 тыс. сестерций (50 тыс. талеров), но он платил охотно, так как
этим способом закрывал политическое поприще для небогатых. Но
подкуп не ограничился публичной площадью, а проник и в военный
лагерь. Старинное гражданское ополчение считало за счастье, если
получало какое-нибудь вознаграждение за свои военные труды, и в
самых благоприятных случаях приносило» домой какой-нибудь
небольшой дар победы; а новые главнокомандующие со Сципионом
Африканским во главе осыпали солдат и римскими деньгами ш теми,
которые были добыты войной, — именно это т было причиной ссоры
Катона со Сципионом вовремя последней кампании против
Ганнибала в Африке. Уже все ветераны, участвовавшие во второй
македонской войне и в малоазиатской кампании, вернулись домой
зажиточными людьми; даже лучшие из римлян стали осыпать похвалами тех
главнокомандующих, которые не удерживали дары провинциальных
жителей и военную добычу в свею личную пользу и в пользу своих
приближенных и: из лагеря которых возвращалось немало людей с
карманами, набитыми золотом, и много с карманами, набитыми
серебром; в то время уже начинали забывать, что и движимая военная
добыча принадлежит государству. За то, что Луций Павел
распорядился такой движимой добычей по-старому, его собственные
солдаты и в особенности многочисленные добровольцы, привлеченные к
участию в войне перспективой богатой добычи, едва не лишили
победителя при Пидне путем народного приговора почестей триумфа,
которые уже расточались всякому, кто успел завоевать хотя бы только
три Лигурийские деревни. До какой степени и на военную
дисциплину и на воинский дух армии вредно влияло такое превращение
военного ремесла в ремесло хищников* подтверждают походы против
Персея; а до какой степени возросла трусость, обнаружилось доволь*
но скандальным образом во время незначительной войны в Истрии
(576), когда по случаю незначительной стычки, преувеличенной
слухами до громадных размеров, стали искать спасения в бегстве
сухопутные и морские войска римлян и даже сами италики, так что Катон
счел нужным обратиться к своим соотечественникам со строгим
выговором за их трусость. И в этом случае знатная молодежь всем
подавала пример. Еще во время войны с Ганнибалом (545) цензоры были
о^ 138 ^°
вынуждены подвергать строгим взысканиям тех, кто, будучи внесен
в списки всадников, уклонялся от исполнения своих военных
обязанностей. В конце этого периода (574?) состоялось постановление
гражданства, что для занятия какой-либо общинной должности
необходимо предварительно пробыть десять лет на военной службе; это было
сделано с целью принудить сыновей нобилей вступать на службу в
армию. Но, конечно, ничто не свидетельствовало так ясно об упадке
личного достоинства и чувства чести м среди знатных и среди
незнатных, как погоня за почетными отличиями и титулами, которая
проявлялась в различных сословиях и категориях населения в различных
формах, но оставалась все той же по существу. Почестей триумфа
добивались с такой жадностью, что лишь с трудом удавалось
соблюдать старинное правило, которое предоставляло эти почести только
действительно высшим должностным лицам, возвысившим
могущество общины победой на поле сражения, и потому нередко устраняло
от этих почестей настоящих виновников самых важных завоеваний.
Приходилось снисходительно смотреть на то, как
главнокомандующие, тщетно добивавшиеся или утратившие надежду добиться от
сената или от гражданства почестей триумфа, самовольно всходили с
триумфом хотя бы только на Альбанскую гору {в первый раз в 523 г.).
Уже никакое сражение с кучкой лигуров или корсиканцев не
считалось настолько незначительным, чтобы не давать права на испраши-
вание триумфа, Чтобы положить конец появлению таких мирных
триумфаторов, какими были, например, консулы 580 г., было
постановлено, чтобы почестей триумфа удостаивался только тот, кто
одержал победу на поле сражения, стоившую неприятелю по меньшей
мере 5 тыс. чел. убитыми; но и это требование нередко обходили при
помощи фальшивых бюллетеней о числе убитых, а в домах знати
нередко красовались неприятельские доспехи, которые были
доставлены туда вовсе не с поля сражения. Если в прежнее время
назначавшийся на один год главнокомандующий считал за честь поступить в
следующем году в штаб своеш преемника, то теперь вступление кон-
суляра Катона в звание военного трибуна под команду Тиберия Сем-
ирония Лонга (560) и поступление Мания Глабриона на такую же
должность (563) были уже как 6м демонстрациями против новомодной
спеси. Прежде выраженная только один раз признательность
общины служила достаточной наградой за оказанную услугу, а теперь
каждая заслуга как будто давала право на постоянные внешние отличия.
Одержавший победу при Милах (494) Гай Дунлий добился того, что
когда он проходил вечером по римским улицам, впереди него шли
факельщик и флейтист. Статуи и памятники, воздвигавшиеся очень
часто на собственный счет тех, в честь кого воздвигались, сделались
таким обыкновенным явлением, что можно было бы в шутку считать
за отличие, если кто-нибудь обходился и без них. Но таких носивших
чисто случайный характер почестей скоро оказалось недостаточно, По
^imm*
случаю одержанных побед стали давать постоянные прозвища и
победителю и его потомкам; это обыкновение было введено главным
образом победителем при Заме, который сам стал носить прозвище
Африканского, а своему брату и двоюродному брату доставил
прозвища — первому Азиатского, а второму — Испанского.* Примеру
высокопоставленных лиц следовали и незнатные. Если
господствовавшее сословие не брезговало устанавливать различия в рангах при
похоронах и декретировало бывшему цензору пурпуровый саван, то
нельзя было порицать вольноотпущенников за желание украшать
одежду их сыновей пурпуровой каймой, возбуждавшей столь
сильную зависть. Туника, перстень и ладанка стали служить отличием не
только гражданина и гражданки от иноземцев и рабов, но и
свободнорожденных от бывших рабов, сыновей свободнорожденных
родителей от сыновей вольноотпущенников, сыновей всаднических и
сенаторских от обыкновенных граждан, потомков курульных родов от
обыкновенных сенаторов — и все это в той самой общине, где все
хорошее и великое было делом гражданского равенства!
Среди оппозиции повторялся такой же разлад, какой
существовал в общине. Патриоты, опираясь на крестьянство, громко требуют
реформы; демагоги, опираясь на столичную чернь, начинают свою
работу. Хотя эти два течения не могут быть совершенно отделены
одно от другого и нередко сливаются одно с другим, но,
рассматривая их, мы должны говорить о каждом из них порознь.
Партия реформы представляется нам как бы воплотившейся в лице
Марка Порция Катона (520—605). Так как Катон был последним
выдающимся государственным человеком, который еще
придерживался системы, ограничивавшейся владычеством над Италией и
отказывавшейся от всемирного владычества, то впоследствии его считали
образцом настоящего римлянина старого закала; было бы еще более
правильно считать его представителем оппозиции римского среднего
сословия, противостоявшим новому эллинско-космополитическому
нобилитету. Он родился и вырос пахарем, но был привлечен к
политическому поприщу своим соседом по имению, одним из тех
немногих знатных лиц, которые не сочувствовали тенденциям своего
времени, — Луцием Валерием Флакком: честный патриций видел в этом
суровом сабинском пахаре именно такого человека, который был
нужен, для того чтобы противодействовать духу того времени, и не
обманулся в нем. Под покровительством Флакка и по обычаю доброго
старого времени Катон стал служить советом и делом своим сограж-
* Первым достоверным примером таких прозвищ было прозвище,
полученное консулом 491 г. Манием Валерием Максимом; в качестве
победителя при Мессене он стал называться Messala; утверждение, будто
консул 419 г. получил на таком же основании прозвище Calenus,
неверно. Прозвище Maximus имеет неодинаковое значение в родах
Валериев и Фабиев.
*т но &°
данам и республике и достиг консульства, триумфа и даже цензоре»
кого звания. Вступив в гражданское ополчение на семнадцатом году
от роду, он прошел всю ганнибаловскую войну, от битвы при Трази-
менском озере до битвы при Заме, служил под начальством Марцел-
ла и Фабия, Нерона и Сципиона, сражался под Тарентом и под Сеной,
в Африке, в Сардинии, в Испанки и в Македонии и проявил
одинаковые способности и как солдат, и как штаб-офицер, и как
главнокомандующий. На рыночной площади он оставался тем же, кем и на
полях сражения. Его бесстрашная и бойкая речь, его грубое и меткое
крестьянское остроумие, его знание римского права и положения
римских общественных дел, его невероятная подвижность и его железная
натура сначала доставили ему известность в соседних городах, а
потом, когда он выступил на более широкое поприще — на столичной
площади и в столичной курии, он сделался самым влиятельным
адвокатом и политическим оратором своего времени. Он стал
действовать в том же духе, в каком впервые стал действовать Маний Курий,
который был в его глазах идеалом римского государственного
человека; в течение всей своей долгой жизни он честно и как умел боролся
с прорывавшеюся со всех сторон нравственною испорченностью и даже
на восемьдесят пятом году жизни еще ратовал на городской площади
против нового духа времен. Он был вовсе не красив: по словам его
врагов, у него были зеленые глаза и рыжие волосы; он вовсе не был
великим человеком и всего менее мог считаться дальновидным
политиком. Будучи человеком по природе ограниченным как в
политическом отношении, так и в нравственном и имея постоянно на уме и на
языке идеал доброго старого времени, он упрямо презирал все новое.
Строгостью к самому себе он оправдывал перед собой свою
беспощадную взыскательность и строгость ко всему и ко всем;
справедливый и честный, он не был способен понимать никаких обязанностей,
выходивших за пределы полицейского благоустройства и купеческой
честности; враг как всякого плутовства и всякой низости, так и
всякой изысканности и гениальности и прежде всего враг своих врагов,
он никогда не пытался уничтожить источник зла и в течение всей
своей жизни боролся только с симптомами этого зла и особенно с
отдельными лицами. Стоявшая во главе управления знать смотрела
свысока на крикуна, у которого не было знаменитых предков, и не
без основания считала себя гораздо более дальнозоркой. Но
прикрывавшаяся внешними формами изящества нравственная испорченность,
которая развилась и внутри и вне сената, втайне дрожала от страха
перед старым блюстителем нравов, обходившимся со всеми с
гордостью республиканца, — перед покрытым рубцами от ран ветераном
ганнибаловской войны, перед высоковлиятельным сенатором и
идолом римских землепашцев. Каждому из своих знатных сотоварищей
Катон поочередно и публично предъявлял список его прегрешений,
впрочем, не особенно гоняясь за доказательствами своих обвинений и
оЩ 141 Ш°
находя особое наслаждение, если это касалось людей, чем-нибудь ему
насоливших или его'обидевших. Так же бесстрашно уличал и
порицал он публично гражданство за всякую новую несправедливость, за
всякое новое бесчинство. Его пропитанные желчью нападки
доставили ему бесчисленных врагов, а с тогдашними самыми
могущественными кликами знати, особенно со Сципионами и Фламининами, он
жил в открытой непримиримой вражде; сорок четыре раза он
подвергался публичным обвинениям. Но при подаче голосов крестьянство
всегда отстаивало этого беспощадного поборника реформ, из чего ясно
видно, как еще был в то время силен в римском среднем сословии тот
дух, который помог римлянам перенести поражение при Каннах; а
когда Катон и его знатный единомышленник Луций Флакк
выступили в 570 г. кандидатами на звание цензора и заранее заявили, что
намереваются, состоя в этой должности, радикально очистить состав
гражданства, начиная с тех, кто стоит в его главе, то эти оба,
внушавших столько страха, кандидата были выбраны гражданством, несмотря
на противодействие знати; эта знать даже не была в состоянии
воспрепятствовать, чтобы великий праздник очищения
действительно состоялся; тогда были, между прочим, исключены брат Сципиона
Африканского из списка всадников и брат освободителя греков из
списка сенаторов.
Эта борьба с отдельными лицами и многоразличные попытки
обуздать дух времени посредством судебных и полицейских мер были
достойны уважения по тому чувству, которым были внушены; но
они смогли лишь на короткое время сдержать поток нравственной
испорченности. Если достойно внимания то, что несмотря на
усиление безнравственности или, вернее, благодаря ему, Катон мог
разыгрывать свою политическую роль, то не менее достойно внимания и
то, что старания Катона устранить корифеев противной партии были
так же неудачны, как и старание устранить его самого. Судебные
преследования за неправильную отчетность, которые возбуждались и им
самим и его единомышленниками, оставались, по меньшей мере в
политических случаях, столь же безуспешными, как и направленные
против Катона публичные обвинения. Немного более успеха имели и
те полицейские постановления, которые издавались в течение этой
эпохи в чрезвычайном множестве с целью уменьшить роскошь и
ввести бережливость и порядок в домашнем хозяйстве и о которых нам
еще придется упоминать, когда будет идти речь о сельском
хозяйстве.
Гораздо более практичны и полезны были попытки
противодействовать нравственному упадку косвенным путем; бесспорно, первое
место между попытками этого рода занимают раздачи пахотных
участков из государственных земель. Эти раздачи производились в
большом числе и в широком масштабе в промежуток времени между
первой и второй войнами с Карфагеном и снова после окончания этой
<*Ш42 Р*
последней войны и до конца рассматриваемого периода; самыми
значительными из них были: раздача пиценских владений Гаем Флами-
нием в 522 г., основание восьми новых приморских колоний в 560 г.
и главным образом обширная колонизация местности между
Апеннинами и По путем основания латинских колониальных городов Пла-
ценции, Кремоны, Бононии и Аквилеи и гражданских колоний
Потенции, Пизавра, Мутины, Пармы и Луны в 536 и 565—577 гг. Эти
благотворные меры должны быть в основной части приписаны
деятельности партии реформы. Они были приняты по требованию Като-
на и его единомышленников, указывавших, с одной стороны, на
опустошение, произведенное в Италии войной с Ганнибалом, и на
страшное уменьшение земледельческих участков и вообще свободного
италийского населения, а с другой стороны — на обширные земли,
которыми знать владела как своею собственностью в цизальпинской
Галлии, Самнии, Апулии и бреттийской стране; хотя римское
правительство, по всей вероятности, не выполнило этих требований в той мере,
в какой могло и должно было бы выполнить, все-таки оно не
оставило без внимания предостережение этого благоразумного человека. В
том же духе было внесенное Катоном в сенат предложение
противодействовать упадку гражданской конницы посредством учреждения
четырехсот новых всаднических должностей. В государственной
казне не было недостатка в нужных для того денежных средствах; но это
предложение не имело успеха, очевидно, вследствие стремлений
знати к исключительному владычеству и вследствие ее старания не
допускать в гражданскую конницу тех, которые были только
кавалеристами, но не принадлежали к сословию всадников. Зато тяжелые
требования военного времени, побудившие римское правительство
сделать (к счастью, неудавшуюся) попытку набирать в армию солдат, по
восточному обыкновению, на невольничьем рынке, заставили его
смягчить прежние требования для приема в гражданскую армию —
понизить низший размер ценза в 11 тыс. ассов (300 талеров) и не
требовать доказательств свободного происхождения. Не только
свободнорожденные, значившиеся по цензу между 4 тыс. (115 талеров)
и 1 500 (43 талера) весами, а также и все вольноотпущенники были
привлечены к службе во флоте; и для легионеров низший размер
ценза был уменьшен до 4 тыс. ассов (115 талеров), и в крайних случаях
стали принимать в гражданскую пехоту как людей, обязанных
служить во флоте, так и тех, которые были занесены в ценз между 1 500
(43 талера) и 375 (11 талеров) ассами. Эти нововведения,
относящиеся, по всей вероятности, к концу предшествовавшей или началу
рассматриваемой эпохи, точно так же, как и сервиева военная реформа,
не были вызваны домогательствами какой-либо партии, но тем не
менее они были очень выгодны для демократической партии, так как
с гражданскими повинностями неизбежно приходят в равновесие сна-
чала гражданские притязания, а затем и гражданские права. Бедняки
<*ШШШ*
и вольноотпущенники приобрели некоторое значение в республике с
тех пор, как стали ей служить, и главным образом отсюда произошла
одна из самых важных реформ того времени — преобразование цен-
туриальных комиций, имевшее место, по всей вероятности, не ранее
того года, в котором окончилась война из-за обладания Сицилией (513).
По прежнему порядку в центуриальных комициях хотя голосовали
уже не одни оседлые жители, как то было до реформы Аппия
Клавдия, однако преобладали в них все еще зажиточные люди: сначала
голосовали всадники, т. е. патрицианско-плебейская знать, потом те,
которые значились выше всех по цензу, т. е. те, которые предъявили
цензору собственность* по меньшей мере в 100 тыс. ассов (2 900
талеров); а когда эти два разряда людей действовали заодно, этим
решался результат всякого голосования. Право следующих четырех
податных разрядов на участие в голосовании имело сомнительный вес:
право тех, которые стояли по цензу ниже низшего разряда в 11 тыс.
ассов (300 талеров), было в сущности призрачным. При новых поряд-
ках хотя всадничество и сохранило свои особые разряды, но право
* В отношении первоначальных основ римского ценза трудно
установить что-либо определенное. Позже, как известно, за низший размер
ценза для первого класса считались 100 тыс. ассов, ценз четырех
остальных разрядов относился к этой норме (во всяком случае
приблизительно) как 3/4, 1/2 и 1/9 к единице. Но еще Полибий, а потом и все
позднейшие писатели подразумевали под этим легковесный асе (1/10
динария), и это мнение, по-видимому, было потом общепринятым,
хотя по отношению к вокониевскому закону те же суммы
принимались из расчета тяжеловесного асса (в 1/4 динария, см. Geschichte des
rom. Miinzwesens, с. 302). Но Аппий Клавдий, который впервые
перевел в 442 г. цензовые цифры с земельной собственности на денежную,
не мог в этом случае принимать за мерило легковесный асе,
появившийся в обращении лишь в 485 г. Стало быть, или он выражал
прежние цифры в тяжеловесных ассах, которые потом, при понижении
ценности монет, были обращены в легковесные, или же он выставлял
позднейшие цифры, оставшиеся без перемены, несмотря на
понижение ценности монет, которое в этом случае было не чем иным, как
понижением установленного для различных разрядов ценза слишком
наполовину. Оба эти предположения вызывают вполне допустимые
возражения, но первое из них, по-видимому, наиболее
правдоподобно, так как такие выходящие из ряда вон постижения в области
демократического развития не были возможны в конце V в. и не могли быть
случайным последствием одних административных мероприятий; да
и едва ли они могли бы не оставить после себя никаких следов в
преданиях. Впрочем, 100 тыс. легковесных ассов, или 40 тыс. сестерций,
могут быть приняты за стоимость первоначального полного одноплу-
гового участка приблизительно в 20 моргенов, в таком случае
следовало бы заключить, что нормы ценза менялись только по внешней
форме выражения, а по стоимости имущества оставались неизменными.
^ 14* ^
подачи голосов в первой очереди было у него отнято и передано
особому разряду, выбранному по жребию из среды первого класса.
Право знати подавать голоса в первой очереди имело громадное
значение, в особенности в ту эпоху, когда ее влияние на гражданство
фактически неуклонно возрастало. Действительно, мы видим, что
юнкерство еще было в то время так сильно, что могло замещать
исключительно своими людьми должность второго консула вплоть до
конца этого периода (до 582 г.) и должность второго цензора даже при
следующем поколении (до 623 г.), несмотря на то, что к занятию этих
должностей закон допускал как патрициев, так и плебеев; а в самую
опасную минуту из всех, какие приходилось переживать римской
республике, во время кризиса, вызванного поражением при Каннах, это
юнкерство было в состоянии аннулировать вполне законный выбор
считавшегося самым способным из полководцев плебея Марцелла на
место консула, освободившееся вследствие смерти патриция Павла, —
и поступило оно так только потому, что Марцелл был плебей. При
этом, конечно, хорошо характеризуют сущность реформы те факты,
что право подачи голосов в первой очереди было отнято только у
знати, а не у лиц высшего оклада и что, будучи отнято только у
всаднических центурий, оно перешло не к избирателям, избранным по
жребию из всего гражданства, а исключительно к первому разряду. Этот
последний, как и вообще пять разрядов, остался без изменения,
только граница между ними, вероятно, передвинулась книзу в том
смысле, что низший ценз как для службы в легионе, так и для права
голосования в центуриях был понижен с 11 до 4 тыс. ассов. Сверх того в
формальном сохранении прежних размеров ценза при общем
повышении имущественного уровня заключалось известное расширение
права голосования в демократическом направлении. Общее число
отделений также осталось без изменения; но если ранее, как было
сказано, в 193 голосующих центуриях большинство принадлежало
одним только 18 всадническим центуриям и 80 центуриям первого
разряда, то после реформы число голосов первого разряда было
понижено до 70, в результате чего по крайней мере второй разряд получил
возможность голосовать при любых обстоятельствах. Еще более
важное значение имела связь, которая была установлена между
избирательными отделениями и порядком триб и которая фактически
явилась центром тяжести новой реформы. Центурии с давних пор вели
свое начало от тркб в том смысле, что принадлежавший к
какой-нибудь трибе должен был быть переписан цензором к какой-нибудь из
центурий. С тех пор как к трибам начали приписывать и некоренных
граждан, они тоже стали попадать в центурии, и, в то время как на
собраниях по трибам они ограничивались четырьмя городскими
кварталами, на собраниях по центуриям они были формально уравнены с
коренными гражданами, хотя в состав центурий, по всей
вероятности, и вмешивался цензорский произвол, обеспечивавший также и на
^ Ш [>
собраниях по центуриям перевес за гражданами, приписанными к
сельским трибам. При реформированном порядке этот перевес был
утвержден законным образом в том смысле, что из 70 центурий первого
разряда каждой трибе было предоставлено две центурии и,
следовательно, некоренные граждане получили всего только восемь;
аналогичным образом и в прочих четырех разрядах перевес обеспечивался
за коренными гражданами. В том же смысле было отменено и
существовавшее до того уравнение в правах голосования между
вольноотпущенниками и свободнорожденными, причем вольноотпущенники —
коренные жители — были причислены к четырем городским трибам.
Это было сделано в 534 г. одним из знаменитейших приверженцев
партии реформы, цензором Гаем Фламинием, и спустя 50 лет (585)
подтверждено и усилено отцом обоих инициаторов римской
революции, цензором Тиберием Семпронием Гракхом. Эта реформа
центурий, быть может, во всей своей совокупности также исходившая от
Фламиния, явилась первым важным изменением конституции,
которого новая оппозиция добилась от нобилитета первой победой
настоящей демократии. Сущность этой реформы заключается частью в
ограничении цензорского произвола, частью в ограничении влияния, с
одной стороны, нобилитета, а с другой — некоренных граждан и
вольноотпущенников, т. е. в преобразовании центуриальных комиций
согласно с тем принципом, который уже преобладал в комициях по
трибам; это было целесообразно уже потому, что выборы, рассмотрение
законопроектов, уголовные преследования и вообще все дела,
требовавшие содействия гражданства, производились в комициях по
трибам, а неповоротливые центурии созывались большею частью только
тогда, когда этого обязательно требовали законы или
установившиеся обычаи — для выбора цензоров, консулов и преторов и для
объявления наступательной войны. Отсюда видно, что эта реформа не
внесла в государственную конституцию никакого нового принципа, а
только дала более широкое применение принципу, уже давно
получившему решающее значение на тех собраниях граждан, которые чаще
всего собирались и имели самое важное значение. Ее демократические,
но вовсе не демагогические тенденции ясно обнаруживаются в той
позиции, какую она заняла по отношению к подлинным опорам
всякой действительно революционной партии — пролетариату и
вольноотпущенникам. Поэтому и не следует придавать слишком большого
практического значения этой перемене в порядке подачи голосов на
первоначальных народных собраниях. Новый избирательный закон
не помешал одновременному возникновению нового политически
привилегированного сословия и в сущности едва ли даже затруднил его.
В том, что мы не в состоянии ни в чем подметить фактического
влияния этой знаменитой реформы на ход политических дел, виновата,
конечно, не одна только скудость дошедших до нас преданий.
Впрочем, с этой реформой стоят в тесной связи и ранее упомянутое упраз-
<*ШН6Ш*>
днение тех римских гражданских общин, которые были лишены
права голоса, и их постепенное слияние с общиной полноправных
граждан. Нивелирующий дух партии прогресса естественно стремился к
устранению всяких различий в среднем сословии, а пропасть,
отделявшая граждан от неграждан, в то же время становилась все более и
более широкой и глубокой. Подводя итог всему, чего желала и чего
достигла партия реформы того времени, мы найдем, что она с
несомненными патриотизмом и энергией старалась противодействовать и
до известной степени противодействовала усиливавшемуся упадку
нации, особенно исчезновению крестьянского сословия и старинной
строгой нравственности и бережливости и вместе с тем чрезмерному
политическому преобладанию нового нобилитета. Но в ее
деятельности не видно никакой высшей политической цели. В этой оппозиции,
конечно, находили для себя верное и сильное выражение и
недовольство толпы и нравственное негодование лучших людей, но мы не
видим у нее ни ясного понимания причин зла, ни твердо обдуманного
плана улучшения в целом. Как ни достойны уважения все ее
стремления, в них проглядывает какая-то необдуманность; чисто
оборонительное положение ее приверженцев не предвещает хороших
результатов. Трудно решить, мог ли человеческий ум вообще исцелить
недуги, но сами римские реформаторы того времени, как нам кажется,
были скорее хорошими гражданами, чем хорошими политиками, и
великую борьбу старого гражданства с новым космополитизмом вели
как-то неумело и по-мещански.
Но как рядом с гражданством появилась в то время чернь, так и
рядом с достойной уважения и полезной оппозицией появилась
льстящая народной толпе демагогия. Уже Катону было знакомо ремесло
людей, в которых болезненная наклонность к краснобайству так же
сильна, как у иных бывает сильна болезненная наклонность к
пьянству и спячке; когда эти люди не находят добровольных слушателей,
они запасаются наемными; им внимают, как рыночным шарлатанам,
не вслушиваясь в их слова* но на них, конечно, не полагается тот,
кому нужна помощь. Своим обычным резким тоном престарелый
Катон описывает этих вышколенных по образцу греческих рыночных
краснобаев, отпускающих шуточки и остроты, поющих и пляшущих
и всегда на все готовых молодчиков; по его мнению, такие люди все-
гр более годны для того, чтобы разыгрывать на публичных
процессиях роль паяцев и болтать с публикой; за кусок хлеба они готовы
делать все, что им прикажут, — и говорить и молчать. Действительно,
демагоги этого рода были худшими из врагов реформы. В то время
как приверженцы последней стремились главным образом повсюду к
улучшению нравов, демагогия стояла лишь за ограничение
правительственной власти и расширение прав гражданства. В первом
отношении самым важным нововведением была фактическая отмена
диктатуры. Кризис, вызванный в 537 г. Квинтом Фабием и его
популяров 147 Ф°
ным противником, нанес смертельный удар этому искони
непопулярному учреждению. Хотя правительство еще раз после того (538), а
именно под непосредственным впечатлением битвы при Каннах,
назначило диктатора для командования армией, однако в мирное время
оно уже не осмеливалось прибегать к такой мере, и, после того как
диктаторы еще назначались несколько раз (в последний раз в 552 г.)
по предварительному указанию самих граждан для заведования
городскими делами, эта должность без формального упразднения
фактически вышла из употребления. Соединенная в одно целое
искусственным путем, система римского государственного управления
утратила вследствие этого очень полезное средство восполнять
недостатки ее своеобразной коллегиальной магистратуры, а правительство, от
которого зависело назначение диктатора, т. е. временное отрешение
консулов от должности и вместе с тем указание лица, которое
должно быть выбрано в диктаторы, лишилось одного из своих главных
орудий управления. Эта утрата была крайне неудовлетворительно
восполнена тем, что в чрезвычайных случаях, главным образом если
внезапно вспыхивали восстание или война, сенат стал облекать
назначенных на срок должностных лиц чем-то вроде диктаторской
власти, поручая им принимать по их усмотрению меры для общего
блага, в результате чего создавалось нечто похожее на то, что мы
называем теперь военным положением. Вместе с тем угрожающим
образом усилилось влияние народа как на избрание должностных лиц,
так и на государственные дела и на вопросы управления и финансов.
Жреческие коллегии и особенно самые важные в политическом
отношении коллегии сведущих людей пополнялись по старому обычаю
сами собой и сами назначали старшин, если они полагались;
действительно, в этих корпорациях, предназначавшихся для передачи из рода
в род знания божественных вещей, самой подходящей формой
избрания была кооптация. Но в то время (ранее 542 г.) перешло от
коллегий к общине хотя еще не право выбирать членов этих коллегий, но
право выбирать из среды этих корпораций старшин курионов и
понтификов; это нововведение не имело большой политической
важности, но свидетельствовало о начинавшейся дезорганизации
республиканских порядков. Однако из свойственного римлянам внешнего
уважения к богам и из опасения сделать какой-нибудь промах избрание
предоставлялось в этих случаях небольшому числу избирательных
округов и, стало быть, не всему «народу». Более важны были
последствия усиливавшегося вмешательства гражданства в личные и
деловые вопросы, касавшиеся военного управления и внешней
политики. Сюда относятся факты, уже упомянутые ранее: переход
назначения ординарных штаб-офицеров из рук главнокомандующего в руки
гражданства; избрание вождей оппозиции в главнокомандующие для
войны с Ганнибалом; состоявшееся в 537 г. противозаконное и
безрассудное постановление граждан, в силу которого высшее командо-
<т т&*
вание армией было разделено между непопулярным
генералиссимусом и его популярным подчиненным, действовавшим во всем ему
наперекор и в военном лагере и в столице; обвинения, которые были
возведены трибунами на такого способного офицера, как Марцелл, за
неразумное и недобросовестное ведение войны (545) и которые
заставили, однако, Марцелла приехать из лагеря в столицу, чтобы
удостоверить перед столичной публикой свои военные дарования; еще более
скандальная попытка путем народного приговора отнять у
победителя при Пидне право на триумф; облечение частного человека
экстраординарной консульской властью, впрочем, состоявшееся по
инициативе сената (544); опасная угроза Сципиона, что в случае отказа
сената он добьется назначения его главнокомандующим в Африку путем
обращения к гражданству (549); попытка почти одуревшего от
честолюбия человека склонить народ наперекор правительству к
объявлению родосцам войны, которую нельзя было оправдать ни в каком
отношении (587); новая аксиома государственного права, что всякий
государственный договор вступает в силу только после того, как он
утвержден общиной. Такое участие гражданства в делах управления и
в назначении главнокомандующих было чрезвычайно опасно; но еще
более опасно было его вмешательство в управление финансами не
только потому, что нарушать древнейшее и важнейшее из прав
правительства — право исключительно заведовать имуществом общины —
значило подкапываться под самый корень сенатской власти, но и
потому, что присвоенное первичными собраниями право разрешать
самый важный из входивших в эту сферу вопросов — вопрос о раздаче
казенных земель — готовило республике неизбежную гибель.
Дозволить участникам первичных собраний издавать декреты о переходе
общественного достояния в их собственный карман было не только
безрассудством, но и началом конца; этим способом деморализуется
самое благонамеренное гражданство, а тем, кто предлагает такие
декреты, предоставляется власть, несовместимая ни с какой свободной
общиной. Как ни была благЬтворна раздача казенных земель и как ни
достоин был сенат упрека вдвойне за то, что путем добровольной
раздачи отданных под оккупацию земель не положил конец самому
опасному средству агитации, все же, однако, Гай Фламиний, обратившийся
в 522 г. к гражданству с предложением раздать государственные
земли в Пиценском округе, не доставил республике своими благими
намерениями столько же пользы, сколько причинил ей вреда тем
способом, к которому прибегнул. Правда, за двести пятьдесят лет до
этого Спурий Кассий сделал такое же предложение; но как ни
похожи эти две меры по своему буквальному смыслу, между ними все же
лежит глубокое различие в том отношении, что Кассий обращался по
общинному делу к полной жизни и еще самоуправлявшейся общине,
а Фламиний — по государственному делу к первичному собранию
обширного государства. Не только правительственная партия, но и
с-^1 I г J Ш»
партия реформы с полным правом считала военное,
административное и финансовое управление законной сферой деятельности сената и
старалась избегать пользоваться формальной властью первичных
собраний (уже вступивших в период непредотвратимого упадка), а тем
более ее усиливать. Даже в самых ограниченных монархиях ни
одному монарху еще никогда не приходилось играть такой ничтожной роли,
какая выпала на долю самодержавного римского народа; это было
достойно сожаления во многих отношениях; но при тогдашнем
положении комиций это было неизбежно даже по мнению приверженцев
реформы. Оттого-то Катон и его единомышленники никогда не
обращались ж гражданству с такими предложениями, которые были бы
вторжением в собственную сферу правительства; оттого-то они
никогда не прибегали ни прямым, ни окольным путем к приговорам
гражданства, для того чтобы вынудить от сената согласие на
желаемые ими политические ш финансовые меры, как, например, на
объявление войны Карфагену или на раздачу земельных участков,
Сенатское правление, пожалуй,, и было плохо, но первичные собрания вовсе
не были в состоянии управлять. Нельзя сказать, чтобы в них
преобладало неблагонамеренное большинство; напротив того, слова
уважаемого человека, громкие требования чести и еще более громкие
требования необходимости еще находили отклик в комициях и
предохраняли их от пагубных и постыдных решений: гражданство, перед
которым оправдывался Марцеля, покрыло позором обвинителя, а
обвиняемого выбрало на следующий год в консулы; оно вняло
убеждениям, что война с Филиппом необходима; оно покончило войну с
Персеем, выбрав Павла в главнокомандующие, и оно же почтило Павла
вполне заслуженным триумфом. Но для таких избраний и для таких
решений уже требовался какой-то особый подъем, между тем как в
большинстве случаев масса слепо подчинялась первому импужьсу ж
все решала безрассудно и случайно. В государстве, как и во всяком
организме, переставший действовать орган становится вредным,
поэтому ничтожество верховного народного собрания таило в себе
немалые опасности, Всякое сенаторское меньшинство имело законное
право апеллировать к комициям на решения большинства. Для
всякого, кто обладал нетрудным искусством ораторствовать перед
непросвещенными людьми и даже только был в состоянии сорить
деньгами, открывался путь к достижению должностей или к яснрашивз-
нию в свою пользу народных постановлений, которым были обязаны
подчиняться ш должностные лица и правительство. Этим
объясняются и назначения тех штатских главнокомандующих, которые имели
обыкновение чертить своя планы сражений на столе в питейном доме
и с высоты своего врожденного стратегического гения с
пренебрежением взирали на военную шагистику, и назначения тех штабных
офицеров, которые добивались своих мест путем заискиваний у
столичного населения и которых приходилось массами увольнять, как
гольем ш^>
ко дело доходило до войны, н поражения при: Тразимексжом озере и
прет Каннах, так же, как и позорное ведение войны против Персея.
Такие непредвиденные постановления гражданства создавали для
правительства на каждом шагу помехи и сбивали его с толку , чаще всего
именно тогда, когда правительство действовало правильна. Но
бессилие правительства и самой общины было еще самым незначитедш*-
ным из тех зол, которые порождала демагогия. Под эгидой
конституционных прав сила отдельных честолюбцев стала находить себе
более прямой выход наружу. То, что с формальной стороны
выдавалось за решение высшей правительственной власти, в сущности
нередко было выражением личной воли того, кто вносил проект
решения; но во что же должна была превратиться республика, в которой
война и мир, назначение и увольнение главнокомандующих и
офицеров, общественная казна и общественное достояние зависели от
прихотей народной толпы и ее случайных вожаков? Гроза еще не
разразилась; но тучи все более и более надвигались, и в душной атмосфере
уже но временам раздавались раскаты грома. Положение
становилось вдвойне опасным, потому что тенденции, с виду
противоположные, сходились в своих крайностях как относительно целей, так и
относительно средств. Семейная политика и демагогия одинаковым
образом и с одинаковой опасностью для общества соперничали
между собою в покровительстве черни и в преклонении перед ней. По
мнению государственных людей следующего поколения, Гай Флами-
ний первым вступил на тот путь, который привел к реформам Грак-
хов и — можем мы добавить — в более отдаленном будущем к
демократически-монархической революции. Даже Публий Сципион,
задававший тон своим высокомерием, своей погоней за титулами и
своим уменьем набирать клиентов среди нобилей, в своей личной и
почти династической политике искал опоры против сената в народной
толпе, которую не только очаровывал блеском своей личности, но и
подкупал также доставками хлеба, в легионах, расположения
которых старался снискать всякими честными и нечестными способами,
и главным образом в лично преданных ему клиентах высшего и
низшего разряда. Только способность увлекаться неясными мечтами,
составлявшая как привлекательную, тж и слабую сторону этого
замечательного человека, мешала ему освободиться от веры в то, что он
просто первый гражданин Рима и ничем иным и быть не желает.
Утверждать, что реформа была возможна, было бы так же
опрометчиво, как утверждать противное; но не подлежит сомнению, что
государство сверху донизу настоятельно нуждалось в радикальных
улучшениях и что ни с чьей стороны не было сделано серьезной попытки
в этом направлении. Впрочем, по некоторым отдельным пунктам кое-
что было сделано и сенатом и оппозицией гражданства. И в сенате, и
в оппозиции большинство еще состояло из благонамеренных людей,
которые еще нередко протягивали друг другу руки над разделявшей
о^151 &>
партии пропастью, для того чтобы общими силами устранить худшее
из зол. Но так как источник зла оставался незакрытым, то немного
было пользы от того, что лучшие люди заботливо прислушивались к
глухому бушеванию вздувавшегося потока и трудились над
устройством плотин и насыпей. Ограничиваясь одними паллиативными
мерами и к тому же к самым важным из них, как, например, к
улучшению юстиции и к раздаче казенных земель, прибегая несвоевременно
и в недостаточно широких размерах, они тоже подготовляли для
потомства горькую будущность. Оттого, что они пропустили время
перепахать поле, они тем самым дали вырасти сорной траве, хотя ее и
не сеяли. Переживавшим революционные бури позднейшим
поколениям казалась золотым веком Рима эпоха после ганнибаловской
войны, а Катон — образцом римского государственного мужа. Но скорее
это было затишьем перед грозой и эпохой политических
посредственностей, чем-то вроде эпохи вальполевского управления в Англии;
однако в Риме не нашлось Чатама, который снова привел бы в
движение застоявшуюся в жилах нации кровь. Куда ни посмотришь,
всюду видишь в старом здании трещины и щели и в то же время
работников, которые то заделывают их, то расширяют; но нигде не заметно и
признаков подготовки к серьезной перестройке заново, и возникает
вопрос уже не о том, должно ли рухнуть это здание, а о том, когда
оно рухнет. Ни в какую другую эпоху римское государственное
устройство не было формально столь устойчивым, как в промежуток
времени от сицилийской войны до третьей македонской и даже при
следующем поколении; но устойчивость государственного устройства
была там, как и повсюду, не признаком здорового состояния
государства, а признаком начинавшегося заболевания и предвестницей
революции.
г vtt шшшшшшшшшшшшшшш.
Глава All
ешжшж Сельское хозяйство
и финансы
Как прагматически последовательная история Рима становится
до некоторой степени возможной лишь в VI в. от основания города,
так и его экономическое положение становится более определенным
и ясным с того же времени. Только с тех пор принимает определенную
форму его крупное хозяйство — сельское и денежное, — хотя и не
представляется возможности ясно различить, что в этом хозяйстве
сохранилось от старых обычаев, что было заимствовано из сельского
и денежного хозяйства ранее цивилизовавшихся наций и особенно
финикийцев, что было последствием увеличившейся массы капитала
и роста культуры в самой нации. Для правильного понимания
внутренней истории Рима будет нелишним описать эти хозяйственные
отношения в их общей связи.
Римское сельское хозяйство* было или крупнопоместное, или оа-
! Впрочем, чтобы составить себе верное понятие о Древней Италии,
необходимо припомншь, какие большие перемены внесла новейшая
культура в эту область. Из разных видов зернового хлеба в древности не
возделывали ржи, а во времена империи римляне с удивлением
смотрели на германцев, приготовлявших кашу из овса, который они
считали сорной травой. Рис начали возделывать в Италии только с конца
XV в., а кукурузу — только с начала XVII в. Картофель и помидоры
ведут свое начало из Америки; артишоки, по-видимому, были не что
иное, как выработанная культурой разновидность знакомых римлянам
°щ 153 т°
етбщцное,. или мелкопоместное; о первом из них можно составить
себе ясное понятие по описанию Катона.
Римские поместья — если на них смотреть как на крупную
земельную собственность — были вообще небольших размеров.
Описанное Катоном поместье занимало площадь в 240 моргенов;
обычным размером этих поместий была так называемая центурия в 200
моргенов. Там, где с трудом разводился виноград, требовавший
большой затраты труда* размер хозяйства был еще менее велик; Катон
полагает, что в этом случае нужна была площадь в 100 моргенов. Кто
хотел вложить новый капитал в сельское хозяйство, тот не расширял
своего поместья, а приобретал несколько новых; наибольший размер
оккупационного владения в 500 моргенов считался совокупностью двух
или трех поместий. Отдача поместий в наследственную аренду не
практиковалась ни в частном, ни в общинном хозяйстве; она
встречается только у зависимых общин. Бывали случаи отдачи в аренду на
более короткие сроки или за условленную денежную плату, или на
том условии, что арендатор нес все хозяйственные расходы и в
вознаграждение за это получал извеетауюдолю — обыкновенно половину
кардонов, и по своим специальным свойствам также принадлежали к
числу новых продуктов. Напротив того, миндаль, или «греческий орех»,
персик, или «персидский», а также «мягкий орех» (mix mollusca), хотя и
не были первоначально италийским продуктом, однако встречаются
там по крайней мере за 150 лет до н. э. Финиковая пальма, завезенная
в Италию из Греции, точно также как она была завезена в Грецию с
Востока, и служившая живым свидетельством очень древних торгово-
религиозных сношений Запада с жителями Востока,, разводилась в
Италии еще за ЗШ лет до ж. э. (Uv., Ш, 47; Patlad.r 5, 2Г11,12. 1) не
ради плодов (Plinius, Hist. Nat, 13, 4r 26), а, также как и в наше время,
как декоративное растение и ради листьев,, которые употреблялись на
публичных празднествах, К более позднему времени относится
начало разведения вишневых деревьев, которые росли на берегах Черного
моря и были впервые посажены в Италии во времена Цицерона» хотя
дикий вишняк был в Италии туземным, деревом. Быть может, еще
позднее стали разводить абрикосы, или «армянские сливы».
Лимонное дерево стали культивировать в Италии лишь в позднейший
период империи; апельсинное дерево было туда завезено маврами не ранее
XII или XIII вв. и не ранее XVI в. появилось там из Америки алоэ
(agave americana). Хлопок стали впервые разводить в Европе арабы.
С буйволами и шелковичными червями знакома также только
новейшая Италия, а не древняя. Отсюда мы видим, что в Древней Италии
вовсе не было именно тех продуктов, которые теперь нам кажутся
настоящими «итальянскими»; если теперешнюю Германию можно
назвать южною страною по сравнению с той, в которую проникал
Цезарь, то и Италия в не меньшей степени сделалась с тех пор «более
южной страной».
<*Ш54^*
продуктов*; но это были исключения, к которым прибегали только
по необходимости; оттого-то в Италии и не образовалось настоящего
сословия арендаторов**. Стало быть, владелец обыкновенно сам
управлял своим имением; впрочем, он в сущности сам не вел
хозяйства, а лишь по временам приезжал в имение, чтобы установить план
ведения хозяйства, понаблюдать за его исполнением и затребовать от
своих слуг отчета; это доставляло ему возможность вести хозяйство
одновременно в нескольких поместьях и при случае заниматься
государственными делами. Из зерновых культур возделывались полба и
пшеница, а также ячмень и просо; кроме того, разводили репу,
редьку, чеснок, мак и специально для корма скота лупин, бобы, горох,
вику и некоторые другие кормовые травы. Сеяли, как правило,
осенью и только в исключительных случаях весной. И орошением и
осушкой полей занимались очень активно; так, например, очень рано
вошел в употребление дренаж посредством укрепленных рвов. Не было
недостатка и в лугах для сенокосов; еще во времена Катона они
нередко орошались искусственным образом. Не меньшее, если не
большее, чем зерновые культуры и кормовые травы, значение имели для
хозяйства оливковое дерево и виноградная лоза; первое разводилось
между посевами на полях, а вторая в виноградниках***. Также раз-
* По словам Катона <De re rust, 137, стр. 16), при долевой аренде из
валового дохода вычитались расходы на прокормление плуговых
волов, а остаток делился между сдавшим имение в аренду и
арендатором {coloaus paftiarias) в условленном заранее размере. О том, что доли
обыкновенно были равны, можно заключить по аналогии с
французским bail a clieptel и с такой же итальянской системой аренды на
половинных условиях и по отсутствию всяких следов какого-либо
другого раздела на части; иные впадают в заблуждение, указывая на так
называемого poHior, который получал пятое зерно, а если дележ
происходил до молотьбы, то шестой или девятый сноп (Cato, 136, стр. 5);
этот politor был не арендатором на долевых условиях, а нанятым во
время жатвы работником, который получал свою поденную плату в
виде условленной доли продуктов.
** Отдача номестьев в аренду получила свое настоящее значение лишь с
тех нор, как римские капиталисты стали приобретать за морем
земельные владения в больших размерах; только тогда стали понимать, что
всего выгоднее назначать сроки аренды на несколько поколений
(СоЪж,, I, 7, 3),
***Что между виноградными кустами не сеяли никаких зерновых
культур,, а в лучшем случае только кормовые травы, легко произрастающие
в тени, видно из слов Катона <33, ср. 137); поэтому и Клумелла (3,3)
считает, что от виноградников нет никаких других побочных доходов
кроме дохода от продажи отпрысков. Напротив того, древесные
насаждения (arbustum) засевались, как и всякое хлебное поле (Colum., 2,
9, 6). Только в тех случаях, когда лоза привязывалась к другим
деревьям, между этими последними разводились и хлебные культуры.
<*Ш35^
водились смоковницы, яблони, груши и другие плодовые деревья, а
вязы, тополи и другие лиственные деревья и кустарники
разводились частью для рубки, частью ради листьев, которые
употреблялись на подстилку и на корм для скота. Напротив того,
скотоводство играло у италиков гораздо менее важную роль, чем в
теперешнем хозяйстве, оттого что они употребляли преимущественно
растительную пищу, а мясные кушанья появлялись у них на столе лишь
в виде исключения и приготовлялись почти только из свинины и
баранины. Хотя от внимания древних и не ускользали
экономическая связь земледелия со скотоводством и в особенности важное
значение навоза, тем не менее им было незнакомо теперешнее
обыкновение соединять земледелие с разведением рогатого скота.
Крупный скот держали только в том количестве, какое было необходимо
для обработки полей, а прокармливали его не на особых пастбищах,
а в стойлах — летом постоянно, зимой же большею частью.
Напротив того, овец пасли на пожнивных выгонах, по словам Катона, в
числе 100 штук на каждые 240 моргенов; однако нередко случалось,
что владелец предпочитал отдавать зимние пастбища в аренду
крупным стадовладельцам или же отдавать свои стада овец арендатору,
выговаривая в свою пользу определенное число ягнят и определенное
количество сыра и молока. Свиней (по словам Катона, до десяти
хлевов на одно крупное поместье), кур и голубей держали на дворе
и откармливали по мере надобности; при случае отводили там же
места для разведения зайцев и устройства рыбных садков — это были
скромные зачатки получившего впоследствии столь громадные
размеры разведения дичи и рыбы. Полевые работы производились при
помощи волов, которых впрягали в плуг, и ослов, которые
употреблялись преимущественно на то, чтобы возить навоз и приводить в
движение мельничное колесо; содержали и одну лошадь, которая,
по-видимому, предназначалась для владельца. Этих животных не
разводили дома, а покупали; волов и лошадей всегда холостили. На
имение в 100 моргенов Катон полагает одну пару волов, на имение в
200 моргенов — три пары, а позднейший сельский хозяин Сазерна
полагал две пары волов на имение в 200 моргенов; ослов
требовалось, по мнению Катона, на мелкие имения по три, а на более
крупные — по четыре.
Ручная работа обыкновенно производилась рабами. Во главе
состоявших при имении рабов (familia rustica) находился эконом (vilicus
от villa), который принимал и выдавал, покупал и продавал,
получал от владельца инструкции и в его отсутствие распоряжался и
наказывал. Под его начальством состояли: экономка (vilica),
заведовавшая домом, кухней и кладовой, курятником и голубятней,
несколько пахарей (bubulci) и чернорабочих, один погонщик ослов, один
свинопас и, если было стадо овен, один овчар. Чисто ррботкчг™*,
естественно, езот£етст.сов^а сиесту з^ул'ль .iljjlUci^. Шна^ст-
°<Щ Ш ^
ное имение в 200 моргенов без древесных насаждений полагались
два пахаря и шесть чернорабочих, на имение такого же размера с
древесными насаждениями — два пахаря и девять чернорабочих; на
имение в 240 моргенов с оливковыми плантациями и со стадом
овец — три пахаря, пять чернорабочих и три пастуха. Для
виноградников, естественно, требовались более значительные рабочие силы;
на имение в 100 моргенов с виноградниками полагались один
пахарь, одиннадцать чернорабочих и два пастуха. Эконом, конечно,
пользовался большей свободой, чем другие работники; в своем
трактате о хозяйстве Магон советовал разрешать ему вступать в брак,
производить на свет детей и иметь свои собственные наличные
деньги: а по совету Катона следовало выдавать за него замуж экономку;
он один мог надеяться, что за свое хорошее поведение получит от
владельца свободу. Что касается остальных работников, то все они
составляли одну дворню. Рабы, точно так же, как и крупный скот,
не разводились в самом имении, а покупались на невольничьем
рынке, когда достигали такого возраста, что были способны работать;
если же они утрачивали работоспособность вследствие старости или
болезни, их снова отправляли на рынок вместе с разным ненужным
хламом*. Хозяйственное здание (villa rustica) служило в одно время
и стойлом для скота, и кладовой для продуктов, и жилищем для
эконома и рабочих; для владельца же нередко строился особый дом
(villa urbana). И каждый из рабочих и сам эконом получали все
необходимое от владельца в определенные сроки и в определенном
размере и этим должны были довольствоваться; они получали
купленные на рынке одежду и обувь, которые должны были держать в
исправности; им ежемесячно выдавали в определенном количестве
пшеницу, которую они должны были сами молоть, соль, приправы,
вроде оливок или соленой рыбы, вино и оливковое масло.
Количество припасов соразмерялось с работой; поэтому, например,
эконом, на котором лежал менее тяжелый труд, чем на чернорабочих,
получал и менее припасов. Все, что касалось кухни, лежало на обя-
* Магон, или переводчик его сочинений (у Varro, De re rust., 1, 17, 3),
советует не разводить рабов, а покупать их в возрасте не моложе
двадцати двух лет; Катон, вероятно, разделял это мнение, как это ясно
указывает личный состав его образцового хозяйства, хотя и не говорит
'♦- об этом прямо. Катон (2) категорически стоит за продажу престарелых
и больных рабов. Хотя Колумелла (1, 8) и говорит о разведении рабов,
причем, рабыня, родившая трех сыновей, должна быть освобождаема
от работы, а мать четырех сыновей даже отпускаема на свободу, но это
было лишь теоретическим воззрением, а не практическим правилом
при ведении хозяйства, точно так же, как и обыкновение Катона
покупать рабов для того, чтобы их обучать и потом перепродавать {Plutarch.
Cat. mai., 21). Упоминаемое там же характерное обложение налогом
относится к настоящей домашней прислуге (faniilia urbana).
°<т 157 т°
занности экономки, и все вместе ели одну и ту же пищу. Обычно
рабов не заковывали в цепи, но если кто-нибудь из них заслуживал
наказания или заставлял опасаться попытки к побегу, то его
отправляли на работу в оковах, а на ночь запирали в невольничий карцер*.
Этих дворовых рабов обычно было достаточно для работ, а в случае
необходимости соседи, само собой понятно, помогали друг другу
уступкой своих рабов за поденную плату. Кроме этих случаев
обыкновенно не прибегали к найму посторонних работников;
исключения встречались в особо нездоровых местностях, где находили
более выгодным сокращать число рабов и заменять их наемными
людьми; это делалось также при уборке жатвы, для которой наличной
рабочей силы всегда было мало. Для жатвы и для сенокоса брали
наемных жнецов, которые нередко получали вместо денежной
платы шестой или десятый сноп, а если они сверх того и молотили, то
пятое зерно; так, например, умбрийские рабочие ежегодно
отправлялись в большом числе в долину Риети, для того чтобы помогать
там при уборке жатвы. Сбор винограда и маслин обыкновенно
поручали по договору подрядчику, который приводил своих людей или
вольных людей, работавших по найму, или чужих или своих
собственных рабов; уборка и выжимка продуктов производились под
надзором нескольких лиц, назначенных владельцем, и вся продук-
В этих пределах заковывание рабов и даже собственных сыновей (Dionis,
2,26) практиковалось в самой глубокой древности; и Катон упоминает
как об исключении о закованных полевых рабочих, которым
приходится выдавать хлеб вместо зерен, потому что они сами не могут
молоть (56). Даже во времена империи заковывание рабов было
большею частью наказанием, которое налагалось предварительно
экономом, а окончательно владельцем (Colum., 1,8; Caius., 1, 13; Ulp., 1,
И). Впоследствии обработка полей закованными в цепи
невольниками встречается в качестве особой хозяйственной системы, а
смирительный дом для рабов (ergastulum), состоявший из подвала с
несколькими небольшими оконными отверстиями, до которых нельзя было
достать с пола рукой (Colum., 1,6), является необходимой
принадлежностью хозяйственной постройки; но это объясняется тем, что
пахотные рабы находились в более тяжелом положении, чем остальные
чернорабочие, и потому выбирались преимущественно из тех, которые
или действительно провинились или считались провинившимися.
Впрочем, этим нисколько не опровергается тот факт, что жестокие
владельцы приказывали заковывать рабов и без всякого к тому повода; на
это служит ясным указанием и то, что налагаемые на
рабов-преступников лишения относятся судебниками не ко всем закованным в цепи
рабам, а только к тем, которые закованы в виде наказания. Тоже
можно сказать и о клеймении, в сущности оно должно было служить
наказанием, однако случалось, что клейма налагались на целую партию
рабов (Diod., 35, 5; Bernay, Phokylides, стр. XXXI).
«^158Ш*>
ция поступала в распоряжение этого владельца*. Очень часто
случалось, что владелец продавал жатву на корню и предоставлял
покупателю распоряжаться уборкой. Вся система хозяйства носит на себе
отпечаток той ничем не стесняющейся беспощадности, которая
свойственна могуществу капитала. Раб и рогатый скот стоят на одном
уровне. «Хорошая цепная собака, — говорил один римский сельский
хозяин, — не должна быть слишком ласкова к своим сотоварищам по
рабству». Пока раб и вол способны работать, их кормят досыта, потому
что было бы неэкономично оставлять их голодными, а когда они
утратят работоспособность, их продают, так же как истертый сошник,
потому что было бы неэкономично далее их содержать. В более
древнюю эпоху религиозные мотивы вносили в эту сферу некоторые
смягчения, и как раб, так и пахотный вол освобождались от работы в
установленные праздники и дни отдыха**. Катона и его
единомышленников всего лучше характеризует тот факт, что они только на словах
требовали более строгого соблюдения святости праздничных дней, а
на деле сами обходили это требование; так, например, они
советовали оставлять в эти дни плуг в покое, но рабов заставлять неутомимо
заниматься другими, прямо не запрещенными работами. В принципе
рабам не дозволялось ничего делать по собственному почину; раб
должен или работать, или спать — гласит одно из катоновских
изречений, а о попытках привязать раба к имению или владельцу
человеколюбивым обхождением не могло быть и речи. Буква закона
господствовала во всей своей ничем не прикрытой отвратительной
наготе, и никто не обманывал себя никакими иллюзиями насчет
последствий такого образа действий. «Сколько рабов, столько врагов» —
гласит одна римская поговорка. В хозяйстве считалось за правило
скорее раздувать чем прекращать раздоры между невольниками; в том
* Относительно сбора винограда Катон этого не утверждает, но зато это
утверждает Варрон (1, 17), и так оно и должно быть по существу. В
экономическом отношении было бы ошибочно устанавливать число
содержащихся при поместье рабов по размеру работ во время жатвы, а
если бы это и делалось, то во всяком случае не стали бы продавать
виноград на корню, что случалось нередко (Катай, 147).
* Колумелла (2,12,9) определяет число дождливых и праздничных дней
в году средним числом 45; с этим согласуется и тот факт, что, по
замечанию Тертуллиана (De idol., 14), число языческих праздничных дней
еще не достигло пятидесяти дней христианской праздничной поры от
пасхи до троицы. К этому следует присовокупить то время отдыха
среди зимы после окончания осенних посевов, которое Колумелла
определяет в тридцать дней. В число этих последних, без сомнения,
входил и переходный «праздник посева» (feriae sementivae; ср. овидиевы
Fasti, 1, 661). Этот месяц отдыха не следует смешивать с судебными
вакациями во время жатвы и во время уборки винограда (Р/ш., Ер., 8,
21, 2 и др.).
<*ШШШ*>
же духе Платон, Аристотель и оракул сельских хозяев карфагенянин
Магон предостерегали от приобретения рабов одинаковой
национальности из опасения дружбы между земляками, а быть может и
заговоров. Владелец, как уже было ранее замечено, управлял своими
рабами точно так же, как римская община управляла своими подданными
в «поместьях римского народа» — провинциях, и весь мир ощутил на
себе последствия того факта, что господствовавшее государство
организовало свою новую систему управления по образцу системы
рабовладельцев. Но, хотя римские сельские хозяева и достигли настолько
незавидной высоты мышления, что в хозяйстве не дорожили ничем,
кроме вложенного в него капитала, их все-таки нельзя не похвалить
за их последовательность, предприимчивость, аккуратность,
бережливость и устойчивость. Солидный и опытный сельский хозяин
обрисован в катоновском описании эконома таким, каким оы должен быть:
эконом прежде всех выходит на свой двор и после всех ложится спать;
он строг к самому себе так же, как и к своим подчиненным, и
главным образом умеет держать в повиновении экономку; но он вместе с
тем заботится и о работниках, и о скоте, и в особенности о плуговых
волах; он часто сам принимает участие во всякой работе, но никогда
не работает, как чернорабочий, до устали; он всегда дома, никогда
ничего не занимает и ничего не закладывает, не задает никаких
пирушек, не заботится ни о каком другом богопочитании кроме
поклонения своим собственным домашним и полевым богам и, как прилично
хорошему рабу, предоставляет своему господину общаться с богом и
с людьми; наконец, и это главное, он относится к своему господину
со смирением и получаемые от него инструкции исполняет в
точности и без затей, не мудрствуя ни слишком мало, ни слишком много.
Тот плохой сельский хозяин, говорится в другом месте, который
покупает то, что мог бы производить в своем имении; тот плохой
хозяин дома, кто делает при дневном свете то, что можно делать при
огне, если его не принуждает к тому дурная погода; еще более плох
тот, который делает в рабочий день то, что можно делать в
праздничный день; но самый плохой тот, который в хорошую погоду
заставляет работать дома, а не в открытом поле. Нет недостатка и в
характерном увлечении удобрением; встречаются и золотые правила: что
земля достается сельскому хозяину не для того, чтобы он ее обчищал и
обметал, а для того, чтобы он ее засевал и возделывал, и что надо
прежде развести виноградники и оливковые деревья и только потом,
когда хозяин уже не первой молодости, можно заводиться
господским домом. В этой системе хозяйства, конечно, есть что-то
мужиковатое; вместо рационального исследования причин и последствий мы
находим в ней только такие правила, которые извлечены
крестьянами из собственного опыта и всем им хорошо известны; но тем не
менее вполне очевидно также и стремление к использованию чужого
опыта и к введению у себя чужестранных продуктов, как
подтверждаем 169 Ш>
ет это катоновский список различных плодовых деревьев, в котором
встречаются и греческие, и африканские, и испанские сорта.
Крестьянское хозяйство отличалось от помещичьего
преимущественно меньшим масштабом. И сам владелец и его дети работали
вместе с рабами и даже вместо рабов. Рогатый скот держали в
небольшом числе, а если доходы не покрывали расходов на содержание
упряжи для плуга, то плуг заменяли мотыгой. Разведение маслин и
виноградников или отодвигалось на задний план или вовсе не имело места.
Вблизи от Рима и других больших центров сбыта продуктов тщательно
возделывались цветники и огороды — как это и теперь делается в
окрестностях Неаполя, — приносившие очень хороший доход.
Пастбищное хозяйство велось в гораздо более широких размерах,
чем полевое. Для пастбищного имения (saltus) во всяком случае
требовалась большая площадь, чем для полевого; его размер определяли
по меньшей мере в 800 моргенов, и его можно было почти
беспредельно расширять с пользой для дела. В силу климатических условий
Р1талии там летние пастбища в горах и зимние пастбища на равнинах
взаимно дополняют друг друга; уже в то время, точно так же, как и
теперь и, конечно, большею частью теперешними же путями, стада
перегонялись весной из Апулии в Самниум, а осенью обратно из Сам-
ниума в Апулию. Впрочем, как уже было ранее замечено, стада
паслись зимою не всегда на особых выгонах, а частью также на жниве.
Лошадей, волов, ослов, мулов разводили главным образом для того,
чтобы снабдить землевладельцев, извозчиков, солдат и т. д.
необходимыми для них животными; не было недостатка и в стадах свиней и
коз. Но гораздо самостоятельнее и гораздо шире было развито
овцеводство вследствие почти всеобщего обыкновения носить шерстяные
одежды. Это хозяйство велось при помощи рабов и в общих чертах
имело сходство с полевым, так что скотник (magister pecoris) занимал
там место эконома. В продолжение всего лета рабы-пастухи жили
большею частью не под кровлей, а под навесами в загонах, на
расстоянии нескольких миль от ближайшего человеческого жилья; поэтому
в силу самих условий нужно было выбирать самых здоровых и
сильных людей и давать им более свободы, чем сельским рабочим.
Чтобы до некоторой степени оценить результаты этого сельского
хозяйства, необходимо познакомиться с существовавшими в то
время ценами на продукты и в особенности на зерновой хлеб. Они
вообще были ужасно низки и в сущности по вине римского
правительства, которое впало в этом важном вопросе в страшные ошибки не
столько вследствие своей недальновидности, сколько вследствие
непростительной привычки баловать столичный пролетариат за счет
италийских крестьян. В этом деле главную роль играла конкуренция
заморского хлеба с тем, который производила сама Италия. Хлеб,
который римское правительство получало от провинциальных
жителей частью безвозмездно, частью за умеренное вознаграждение, оно
частично расходовало на месте для содержания римских должностных
6.,,История Рима. т. 2 о^ \$\ [ро
лиц и римской армии, а частично уступало откупщикам десятинного
сбора, с тем чтобы они уплачивали за него наличные деньга или же
брали на себя доставку в определенном количестве в Рим или куда
оказывалось нужным. Со времени второй македонской войны на
содержание римских армий вообще употреблялся хлеб, привозившийся
из-за моря, и хотя это было выгодно для римской государственной
казны, но этим отнимали у италийских крестьян важный район сбыта
продуктов. Однако это было еще наименьшим из зол. Правительство
издавна со внимательной заботливостью следило за ценами на хлеб и
предотвращало угрожавшую дороговизну своевременной закупкой
хлеба за границей, но, с тех пор как римские подданные стали
ежегодно доставлять ему огромные массы хлеба, по всей вероятности
превышавшие то количество, какое было нужно в мирное время, и с
тех пор как для него открылась возможность приобретать
иностранный хлеб по умеренной цене почти в неограниченном количестве,
оно переполнило этим хлебом столичные рынки и стало продавать
его по такой цене, которая сама по себе или по крайней мере
сравнительно с существовавшими в Италии ценами была ничтожной. Уже
в 551—554 гг., и как будто бы в первый раз по распоряжению
Сципиона, в Риме продавали от общины гражданам прусский шеффель (6
модиев) испанской и африканской пшеницы за 24 и даже за 12 ассов
(17—8 Ч2 зильбергрошей); через несколько лет после того (558) более
160 тыс. шеффелей сицилийского хлеба были распроданы в столице
по этой же ничтожной цене. Тщетно восставал Катон против такой
недальновидной политики; в дело вмешалась зарождавшаяся
демагогия, и такие экстраординарные, но по всей вероятности очень частые
распродажи хлеба правительством или кем-либо и$ должностных лиц
ниже рыночной цены сделались зародышем позднейших хлебных
законов. Но даже тогда, когда заморский хлеб не доставался
потребителям этим экстраординарным путем, он все-таки вредил
италийскому земледелию. Массы хлеба, которые правительство сбывало
откупщикам десятинных сборов, приобретались этими откупщиками,
без сомнения, за такую низкую цену, что при продаже их уступали
ниже местных цен; эти последние были, по всей вероятности, ниже
италийских и в провинциях, особенно в Сицилии, частью вследствие
благоприятных условий почвы, частью вследствие распространения
крупного рабского хозяйства по карфагенской системе; но доставка
сицилийского и сардинского хлеба в Лациум стоила если не дешевле,
то никак не дороже, чем доставка туда же хлеба из Этрурии, из
Кампании или даже из Северной Италии. Поэтому даже при
естественном ходе дел заморский хлеб должен был доставляться на
полуостров в огромном количестве и понижать цену местных продуктов. При
таком неестественном положении, обусловленном пагубной системой
невольничьего труда, было бы, очевидно, справедливо оградить
италийское земледелие посредством обложения заморского хлеба
пошлинами, но, по-видимому, случилось совершенно обратное, и в пользу
°тт&°
ввоза заморского хлеба в Италию была введена в провинциях
запретительная система; так как вывоз определенного количества хлеба из
Сицилии был дозволен родосцам в виде особой милости, то отсюда
следует заключить, что из провинций дозволялось беспрепятственно
вывозить хлеб только в Италию, и, стало быть, заморский хлеб
предназначался исключительно для метрополии. Последствия такой
системы народного хозяйства для нас очевидны. Такой необычайно
урожайный год, как 504, когда в столице платили за 6 римских модиев (1
прусский шеффель) полбы не более 3/5 динария (4 зильбергроша) и
за такую же цену продавали 180 римских фунтов (около 22 прусских
лотов) сушеной смоквы, 60 фунтов оливкового масла, 72 фунта мяса
и 6 конгиев (17 прусских кварт) вина, конечно, не может быть принят
в расчет именно потому, что был необычайным годом; но более
определенные выводы можно сделать из других известных нам фактов.
Уже во времена Катона Сицилия считалась житницей Рима. В
урожайные годы отдавали в италийских портах сицилийский и
сардинский хлеб за провозную плату. В самых хлебородных местностях
Италии, в теперешней Романье и Ломбардии, платили во времена Поли-
бия за пищу и за ночлег в гостиницах в среднем по пол-асса (1/3
зильбергроша) в день; прусский шеффель пшеницы стоил там
полдинария (3 1/2 зильбергроша). Эта последняя средняя цена* в других
местах доказывает с неоспоримой очевидностью, что для италийского
хлеба вовсе не было рынков сбыта, а вследствие того и самый хлеб и
земля, которая его производила, обесценились. Такой результат мог
Столичной средней ценой хлеба, во всяком случае в VII и VIII вв. от
основания Рима, можно считать один динарий за римский модий или
11/3 талера за прусский шеффель пшеницы; в наше время (по средней
цене, какая существовала в провинциях Бранденбурге и Померании от
1816 до 1841 г.) такое же количество пшеницы стоит приблизительно
1 талер 24 зильбергроша. Трудно решить, за счет чего следует отнести
эту не очень значительную разницу между римскими ценами и
нынешними — за счет ли вздорожания хлеба или за счет понижения
ценности серебра. Впрочем, очень сомнительно, чтобы в Риме в то время
или в более позднюю эпоху действительно происходили в ценах на
хлеб колебания более сильные, чем в наше время. Конечно, мы
найдем огромную разницу, если сравним вышеприведенные цены в 4 и в
7 зильбергрошей за прусский шеффель с теми ценами, которые
существовали при вызванной войнами самой страшной дороговизне и в
такое голодное время, когда, как, например, во время войны с
Ганнибалом, цена прусского шеффеля поднималась до 99 зильбергрошей (1
медимн — 15 драхмам; Полибий, 9, 44); во время междоусобной
войны она доходила до 198 зильбергрошей (1 модий — 5 динариям; Сие,
Verr., 3, 92, 214), во время страшной дороговизны при Августе она
доходила даже до 218 грошей (5 модиев — 27 1/2 динариям; Euseb.;
Cliron. p. Chr. 7 seal.), но такие чрезмерно высокие и чрезмерно низкие
цены представляют мало поучительного и при одинаковых условиях
возможны и в наше время.
6*
<*^ 163 ^*>
бы считаться полезным и по меньшей мере не безусловно вредным в
большом индустриальном государстве, где население не может
прокормиться одним земледелием; но в Италии промышленность была
незначительна, а главную роль играло земледелие, поэтому страна
систематически разорялась вышеуказанным способом, и общее
благосостояние приносилось самым позорным образом в жертву интересам
ничего не производившего столичного населения, для которого хлеб
никогда не был достаточно дешев. Быть может, ни в чем другом не
обнаруживаются так ясно вся негодность государственного устройства,
как и неспособность правительства в этом так называемом золотом
веке республики. Самая плохая система правления представительства
привела бы по меньшей мере к настоятельным жалобам и к
стремлению доискаться источника зла, но на старинных собраниях граждан
всего более не любили выслушивать предостережения дальновидных
патриотов. Всякое правительство, достойное этого названия, приняло
бы нужные меры по собственной инициативе, но сенатское
большинство, по-видимому, слепо верило, что в низких ценах на хлеб
заключается истинное счастье народа, а Сципионы и Фламинины были заняты
другими, более важными делами; они заботились об эмансипации
греков и об установлении республиканского контроля над царями, поэтому
государственный корабль беспрепятственно несся на подводные скалы.
С тех пор как мелкое землевладение перестало приносить
сколько-нибудь значительный чистый доход, крестьянское сословие было
осуждено на неизбежную гибель, тем более потому, что и в его среде,
хотя и более медленно, чем в среде других сословий, стали мало-
помалу исчезать строгие нравы и хозяйственная бережливость
первых времен республики. Теперь было уже только вопросом времени,
как скоро крупная земельная собственность поглотит мелкие
крестьянские участки путем покупки или добровольной уступки.
Землевладельцы были в состоянии отстаивать свое существование долее, чем
крестьяне. Они могли вести хозяйство с меньшими издержками, если
не держались старой системы, раздавать свои земли мелким
арендаторам на срок, а сами возделывали свои поля руками рабов; там, где
эта хозяйственная система не была введена ранее, к ней принудила
прибегнуть конкуренция добывавшегося рабским трудом сицилийского
хлеба; тогда италийские землевладельцы также стали возделывать
свои земли не с помощью семейных вольных рабочих, а с помощью
неженатых и бездетных рабов. Кроме того, землевладелец был
более простого пахаря способен бороться со своими конкурентами
путем улучшений и даже изменений в системе обработки и мог
довольствоваться менее значительным доходом от земли, чем пахарь,
у которого не было ни капитала, ни достаточной культуры и
который добывал только необходимые средства для своего
существования. Этим объясняется, почему в римском сельском хозяйстве
стали сокращать хлебопашество, которое, по-видимому, нередко стало
ограничиваться количеством, необходимым для прокормления ра-
°^П64^°
бочих*, и почему стали более прежнего заниматься производством
оливкового масла и вина, а также скотоводством. При
благоприятных климатических условиях Италии в этой области можно было не
опасаться иностранной конкуренции: италийское вино, италийское
оливковое масло и италийская шерсть не только преобладали на
внутренних рынках, но скоро сделались предметом вывоза; долина реки
По, которая не находила сбыта для своего хлеба, стала снабжать
половину Италии свиньями и окороками. С этими фактами вполне
согласуются и имеющиеся у нас сведения об экономических
результатах римского земледельческого хозяйства. Есть некоторое основание
полагать, что вложенный в земледелие капитал считался
приносящим хороший доход, если давал шесть процентов; это, по-видимому,
соответствует и тогдашнему среднему размеру доходов с капитала,
превышавшему эту цифру вдвое. Скотоводство в общем итоге было
более выгодно, чем полевое хозяйство; в этом последнем были
самыми доходными виноградники, потом огороды и масличные
плантации; всего менее дохода получалось от лугов и от пашни**. Для
каждого из этих видов производства конечно нужны благоприятные
местные условия и соответствующие им свойства почвы; эти условия скла-
* Поэтому Катон называет оба описываемые им имения просто
оливковой плантацией (olivetum) и виноградником (vlnea), хотя там
разводились не только виноград и оливки, но также зерновые и другие
культуры. Если те 800 culei, для которых владелец виноградника должен,
по совету Катона, запасаться бочками (11), представляют высший
размер годового сбора, то следует полагать, что все 100 моргенов
засаживались виноградниками, так как сбор винограда на 8 culei с одного
моргена был почти неслыханно урожайным (Colum., 3, 3); но Варрон
(16 22) объяснял эту цифру (и по всей видимости правильно) тем, что
владельцу виноградников иногда приходилось укупоривать новое вино,
когда старое еще не было распродано.
** Что римский сельский хозяин получал со своего капитала средним
числом 6 %, видно из слов Колумеллы (3, 3, 9). Более точные
сведения о размере расходов и дохода мы имеем только относительно
виноградников, для которых Колумелла приводит следующую смету
расходов на один морген:
Покупная цена земли 1 000 сестерций
Покупная цена рабов, необходимых для обработки
одного моргена 1143 «
Лозы и жерди 2 000 «
Потерянные проценты в течение двух первых лет 497 «
Итого 4 640 сестерций —
336 талеров
Доход он определяет по меньшей мере в 60 амфор, стоивших не
менее 900 сестерций (65 талеров), что составило бы доход в 17 %. Но
эта цифра неверна в том отношении, что автор не принял в расчет
неурожайные годы и не вычел из нее расходов на доставку лоз и уход
за ними, на ремонт жердей и пополнение убыли рабов.
<*Ш65Ш*>
дывались так, что крестьянское хозяйство должно было мало-помалу
уступать место крупному хозяйству, а противодействовать этому
законодательным путем было трудно. Но хуже всего было то, что
изданным незадолго до 536 г. клавдиевским законом (о котором мы будем
говорить впоследствии) сенаторским семьям было запрещено
участвовать в спекуляциях, и потому эти семьи были искусственным образом
принуждены вкладывать свои громадные капиталы в землю, т. е.
заменять крестьянские хозяйства своими мызами и пастбищами. Кроме
того, были и другие особые обстоятельства, способствовавшие
развитию гораздо менее выгодного для государства скотоводства в ущерб
земледелию. Так как разведение скота было единственным способом
извлекать из земли доход, действительно требовавшим ведения
хозяйства в широких размерах и доставлявшим достаточное вознаграждение
за труд, то оно одно привлекало к себе в то время капиталы и
возбуждало предприимчивость капиталистов. Хотя земледельческое хозяйство
и не требовало постоянного присутствия владельца, но оно требовало
его частого появления; оно не легко допускало увеличения размера
поместий и лишь в ограниченном масштабе — увеличение их числа;
напротив того, пастбищное поместье могло быть расширяемо до
бесконечности и редко требовало присутствия владельца. По этой причине
стали обращать в пастбища, даже если это было экономически
невыгодно, хорошие пахотные земли; правда, были изданы (мы не знаем,
когда именно, быть может около того времени) законы, запрещавшие
это делать, но они едва ли исполнялись. Сюда же следует отнести
последствия оккупации государственных земель. Так как оккупация
производилась обыкновенно большими участками, то это способствовало
развитию крупной земельной собственности; к тому же владельцы этих
участков воздерживались от больших затрат на обработку, так как их
владельческие права не были обеспечены законом и могли быть во
Тот же сельский хозяин определяет валовой доход от лугов,
пастбищ и лесов по большей мере в 100 сестерций с моргена, а валовой
доход с засеянных полей был, по его словам, скорее менее, чем более,
значителен; действительно, и среднее количество сбора пшеницы с
одного моргена, определяемое в 25 римских шеффелей, дает, по
средней столичной цене шеффеля в 1 динарий, не более 100 сестерций
валового дохода, а на месте обработки цены, конечно, были еще более
низки. Варрон (3, 2) определяет обычный хороший валовой доход с
более крупных поместий в 150 сестерций с моргена. Мы не имеем в
распоряжении соответствующих этой цифре расходных смет, но само
собой разумеется, что такое хозяйство требовало гораздо менее
расходов, чем разведение виноградников. Впрочем, эти данные относятся
ко времени спустя сто и даже более лет после смерти Катона. От него
самого мы имеем лишь общее указание, что скотоводство доходнее
земледелия (у Cicero, De off., 2, 25, 89; Colum, 6, предисловие, 4, ср. 2,
16, 2; Plinius, Hist. Nat., 18,5,30; Plutarch, Кат., 21); это, конечно, еще
не значит, что повсюду следовало бы превращать пахотные поля в
пастбища, а должно быть понимаемо в том смысле, что капятал, вло-
«^Ш^»
всякое время у них отняты, и потому не разводили ни виноградников,
ни оливковых деревьев, а последствием было то, что они употребляли
эти земли преимущественно под пастбища.
Римское денежное хозяйство нельзя описать в такой же
внутренней связи и последовательности отчасти потому, что до нас не дошло
из римской древности специальных сочинений по этому вопросу,
отчасти потому, что хозяйство этого рода гораздо разнообразнее и
многостороннее, чем возделывание почвы. То, что мы знаем о нем,
принадлежит в своих главных чертах едва ли не еще менее, чем сельское
хозяйство, исключительно одним римлянам и скорее составляет
общее достояние всей древней цивилизации, чьи крупные хозяйства
естественно имели повсюду одинаковый характер. Система
коммерческой спекуляции в денежных делах, по-видимому, была впервые
установлена греками, от которых ее заимствовали и римляне. Однако
точное применение этой системы ж широта размеров были до такой
степени чисто римскими, что в денежной сфере яснее всего сказывается
дух римского хозяйства, его крупные достоинства и недостатки.
Исходным пунктом римского денежного хозяйства, естественно,
было ссудное дело, и никакой другой отраслью коммерции римляне
не занимались более усердно, чем промыслом ростовщиков (fenerator)
и торговцев деньгами, или банкиров (argentarms). Верный признак
усовершенствованного денежного хозяйства — переход крупных
денежных дел от капиталистов к игравшим роль посредников
банкирам, которые получали и производили уплаты вместо своих
доверителей, помещали и занимали вместо них деньги и вели их денежные
дела как внутри государства, так и за границей, — достиг своего
полного развития уже во времена Катона. Но банкиры не ограничивались
тем, что служили в Риме кассирами для богатых людей; они стали
повсюду захватывать в свои руки мелкие денежные дела и все чаще и
женный в содержание стада на горных пастбищах и на других годных
для скотоводства местах, приносит более дохода, чем капитал,
потраченный на заведение полевого хозяйства на хлебородной почве. При
этом, пожалуй, следует принимать в соображение еще и то
обстоятельство, что недостаток энергии и знаний у землевладельцев
оказывает менее вредное влияние на пастбищное хозяйство, чем на
повышенного типа культуры винограда и оливок. По словам Катона, земельный
доход уменьшается в следующей постепенности: самый большой доход
дают: 1) виноградники, затем 2) огород, 3) ивняк, который приносил
большой доход вследствие разведения виноградников, 4) оливковые
плантации, 5) сенокосы, 6) засеянные хлебом поля, 7) кустарники, 8) лес,
который шел на рубку, 9) дубняк для корма скота; все эти 9 статей
входят в план ведения хозяйства в описанных Катоном образцовых
поместьях. О том, что виноделие давало больше чистого дохода, чем
земледелие, свидетельствует и следующий факт: третейским приговором,
вынесенным в 637 г. по спору между Генуей и ее оброчными деревнями,
было установлено, что Генуя будет получать оброк в размере шестой
доли с вина и двадцатой доли с хлебных продуктов.
*ШШШ*>
чаще переезжать на постоянное жительство в провинции и
находившиеся под римским протекторатом государства. Уже повсюду, где
владычествовал Рим, ссуда денег тем, кто их искал, стала
превращаться, так сказать, в монополию римлян. В тесной связи с этим
находилась неизмеримо широкая область разного рода подрядов.
Система ведения дел через посредников проникла во все римские
деловые сношения. Государство прежде всех вступило на этот путь, так
как стало отдавать капиталистам или обществам капиталистов на
откуп за твердо установленную, подлежавшую получению или уплате
сумму все свои самые сложные доходные статьи, все поставки,
повинности и сооружения. Но и частные люди сдавали по договорам
все, что можно было сдавать, — и постройки, и уборку жатвы, и даже
расчеты по получению наследств и по ликвидации конкурсных дел,
причем посредником обыкновенно был какой-нибудь банкир,
который получал весь актив и за это обязывался покрыть пассив или
вполне, или в условной процентной доле, а иногда и с добавочной
приплатой. Мы в свое время уже говорили о том, какую выдающуюся роль в
римском народном хозяйстве издавна играла торговля; о более ее
широком развитии в настоящий период свидетельствует
возраставшее значение италийских портовых пошлин в римском финансовом
хозяйстве. Кроме не требующих дальнейшего объяснения причин,
увеличивших значение заморской торговли, последнее было усилено
еще и искусственным путем — тем, что господствовавшая
италийская нация заняла в провинциях привилегированное положение, и тем,
что во многих государствах, поступивших под римский протекторат,
римляне и латины были освобождены договорами от уплаты
таможенных пошлин. Напротив того, промышленность находилась
сравнительно в отсталом положении. Ремесла, конечно, были
необходимы, и есть указания на то, что они до некоторой степени
сосредоточивались в Риме: так, например, Катон советовал жившему в
Кампании сельскому хозяину закупать в Риме все, что ему нужно, —
одежду и обувь для рабов, плуги, бочки и замки. Ввиду того, что
шерстяные материи были в большом употреблении, не подлежит сомнению,
что производство сукон было широко распространено и очень
доходно*. Но не видно никаких попыток ни завести в Италии такие же
промыслы, какими занимались египтяне и сирийцы, ни заниматься
этими промыслами за границей на италийские капиталы. Правда, в
Италии сеяли лен и добывали пурпур, но все же этот последний
промысел принадлежал главным образом греческому Таренту, и вообще
уже в то время в Италии преобладал над местным производством
ввоз египетского холста и милетского или тирского пурпура. С
другой стороны, сюда до некоторой степени относятся аренда или
покупка римскими капиталистами земель вне Италии для занятия там хле-
* Промышленное значение римского производства сукон подтверждается
выдающейся ролью, которую играли валяльщики в римской комедии.
О доходности сукновален свидетельствует Катон {уПлутарха, Кат., 21).
<*Ш 168 Ш»
бопашеством и скотоводством в широких размерах. Начало этой
спекуляции, впоследствии принявшей столь громадные размеры,
особенно в Сицилии, должно быть, по всей вероятности, отнесено уже к
описываемой нами эпохе, тем более что если наложенные на сикели-
отов ограничения в заключении деловых сделок и не преследовали
цели предоставить свободным от таких ограничений римским
спекулянтам нечто вроде монополии на покупку земель, то все-таки эта
мера много содействовала введению такой монополии.
Во всех этих разнообразных отраслях промышленности дела
велись обыкновенно при помощи рабов. Ростовщики и банкиры
заводили во всей сфере своих деловых сношений добавочные конторы и
отделения банков под управлением своих рабов и вольноотпущенников.
Компании, бравшие у государства на откуп портовые пошлины,
поручали в каждой конторе сбор этих пошлин преимущественно своим
рабам и вольноотпущенникам. Кто брал подряд по постройкам, тот
покупал сведущих в строительном деле рабов; кто брался по заказу
устраивать сценические представления или бои гладиаторов, тот
покупал опытную в театральном искусстве или выдрессированную для
гладиаторских боев труппу невольников или же сам обучал
невольников этому ремеслу. Торговцу товары доставлялись на его
собственных кораблях, управляемых его рабами или вольноотпущенниками,
и продавались оптом и в розницу с помощью все тех же рабов. Едва
ли нужно к этому добавлять, что работы на фабриках и в рудниках
производились только руками рабов. Положение этих рабов,
конечно, было незавидное и вообще хуже, чем положение греческих рабов;
тем не менее, за исключением названных нами последних разрядов
рабства, положение невольников, занятых в промышленности, было
более сносно, чем сельскохозяйственных рабов. Им чаще удавалось
заводиться семейством и фактически самостоятельным хозяйством и
легче было приобретать свободу и собственность. Поэтому эти условия
послужили настоящим рассадником для тех выскочек из рабского
сословия, которые благодаря своим холопским добродетелям и часто также
холопским порокам пролагали себе дорогу в ряды римского
гражданства и нередко достигали большого достатка, а в нравственном,
экономическом и политическом отношениях содействовали падению
римской республики по крайней мере столько же, сколько и сами рабы.
Римские торговые сношения этой эпохи стоят совершенно на
одном уровне с современным им развитием политического могущества
и в своем роде не менее грандиозны. Кто желает получить наглядное
представление об оживленности римских сношений с чужими
краями, тому нужно только заглянуть в литературу того времени и
особенно в комедии, в которых финикийский торговец выводится на
сцену с финикийской речью, а диалог кишит греческими и
полугреческими словами и выражениями. Но всего больше свидетельствует о
распространении интенсивности римских торговых сношений монетная
и денежная система. Римский динарий не отстает ни на шаг от римс-
о^ Ю9 Ш*>
ких легионов. Выше мы уже говорили, что монетные дворы в
Сицилии (всего позже, в 542 г., в Сиракузах) были или совершенно
закрыты после завоевания острова римлянами или должны были
ограничиться чеканкой мелкой монеты и что как в Сицилии, так и в
Сардинии динарий был легально введен в обращение по меньшей мере
наряду с более старой серебряной монетой и, вероятно, очень скоро
сделался единственной легальной монетой. Так же быстро, если не
быстрее, проникли римские серебряные монеты в Испанию, где
находились большие серебряные рудники и где почти вовсе не было более
старой местной монеты; испанские города даже очень рано стали
чеканить монеты по римскому образцу. Так как Карфаген чеканил
монеты в очень ограниченном количестве, то можно полагать, что
кроме римских монетных дворов не было ни одного значительного
монетного двора в западной области Средиземного моря; исключение
составляют монетные дворы в Массалии и, быть может, также у
иллирийских греков в Аполлонии и Диррахии. Когда римляне стали
утверждать свое владычество в районе реки По, эти монетные дворы
были подчинены около 525 г. правилам римской чеканки в том
смысле, что хотя им и было дозволено по-прежнему чеканить серебряную
монету, но все они, и в особенности массалиотские, уже должны были
соразмерять вес своей драхмы с весом римского трехчетвертного
динария, который и римское правительство стало со своей стороны
чеканить для Верхней Италии под названием victorialus — победной
монеты. Эта новая система, находившаяся в зависимости от римской,
сделалась господствующей у массалиотов, в Верхней Италии и
Иллирии, и монеты эти стали проникать и в северные варварские
страны — массалиотские, в приальпийские страны вверх по всему
бассейну Роны, в иллирийские, даже в теперешнюю Трансильванию. На
восточную половину Средиземноморской области еще не
распространялись в ту эпоху ни непосредственное римское владычество, ни
римская монетная система, поэтому там был в употреблении
естественный посредник международных и заморских сношений — золото. Хотя
римское правительство, не отступавшее от своих строго
консервативных принципов, неизменно держалось правила чеканить кроме
италийской медной монеты только серебряную-(временным
исключением из этого правила была чеканка золотой монеты, вызванная
финансовыми затруднениями во время войны с Ганнибалом), но торговые
сношения уже приняли такие размеры, что можно было обходиться и
без монеты, употребляя вместо нее золото на вес. Из звонкой
монеты, находившейся в 597 г. налицо в римской государственной казне,
едва одна шестая состояла из чеканного или нечеканного серебра, а
пять шестых состояли из золота в слитках*, и, без сомнения, почти в
* В кассе лежало 17 410 римских фунтов золота, 22 070 фунтов
нечеканного серебра и 18 230 фунтов чеканного. Легальное отношение
золота к серебру было такое: 1 фунт золота равнялся 4 тыс.
сестерций, или 1 : 11.91.
<*Ш70Ш*>
такой же пропорции находились благородные металлы в кассах
самых крупных римских капиталистов. Стало быть, золото уже играло
в то время главную роль в крупной торговле, а отсюда следует
заключить, что самые оживленные торговые сношения велись с
иностранными государствами и в особенности с Востоком, где со времен
Филиппа и Александра Великого вошла в употребление золотая монета.
Вся прибыль от этой громадной коммерческой деятельности
римских капиталистов рано или поздно стекалась в Рим; хотя эти
капиталисты иногда переезжали за границу, но они редко оставались там на
постоянное жительство, а рано или поздно переселялись в Рим, или
реализуя свои барыши и пуская их в оборот в Италии, или же
продолжая начатое дело из Рима при помощи нажитых капиталов и
приобретенных связей. Поэтому денежное преобладание Рима над
остальным цивилизованным миром было так же бесспорно, как и его
преобладание политическое и военное. Рим занимал в этой области такое
же положение по отношению к другим странам, какое занимает в
настоящее время Англия по отношению к европейскому
континенту, — ведь говорил же один грек о младшем Сципионе
Африканском, что он недостаточно богат «для римлянина». О том, что
разумели в тогдашнем Риме под словом «богатство», можно составить себе
приблизительное понятие но следующим фактам: Луций Павел, у
которого было состояние в 100 тыс. талеров (60 талантов), считался
небогатым сенатором, а приданое в 90 тыс. талеров (50 талантов),
которое было дано за каждой из дочерей Сципиона Африканского
старшего, считалось только что приличным для девушки из знатного
семейства, между тем как состояние самого богатого грека в том
столетии не превышало полмиллиона талеров (300 талантов).
Поэтому неудивительно, что коммерческий дух охватил всю
нацию или, вернее, что стремление к приобретению капиталов,
которое, впрочем, не было в Риме новостью, настолько проникло теперь
во все сферы деятельности и поглотило их, что и земледелие и
государственное управление стали превращаться в предприятия
капиталистов. Сохранение и увеличение состояния вошли в число
требований и общественной и домашней морали. «Вдовья доля наследства,
пожалуй, и может уменьшаться, — писал Катон в составленном для
своего сына житейском катехизисе, — но мужчины должны
увеличивать свое состояние; только те из них достойны похвалы и
преисполнены божественного духа, после смерти которых оказывается из
их счетных книг, что они нажили более того, что получили по
наследству». Поэтому, когда дело шло об уплате за оказанные услуги,
считались обязательными и те сделки, которые заключались без
всяких формальностей, и если не по закону, то в силу торговых и
судебных обычаев обиженному предоставлялось право иска*; но не
* На этом основаны право иска по договорам о купле, о найме и о
товариществе и вообще все учение о праве иска по не облеченным ни в
какую форму договорам.
<*Щ 171 ^
облеченное ни в какую форму обещание дара не имело силы ни
юридически, ни на практике. «В Риме, — говорит Полибий, — никто
никому ничего не дарит, если не обязан это делать, и никто не
уплачивает ни копейки ранее срока даже между близкими
родственниками». Даже законодательство применялось к этой купеческой
морали, усматривавшей мотовство во всякой безвозмездной выдаче
денег; раздача подарков, отказы по завещаниям и принятие на себя
поручительств были в то время ограничены постановлением
гражданства, а наследства — если они не доставались ближайшим
родственникам — были во всяком случае обложены пошлиной. В
самой тесной связи с этим было и то, что вся жизнь римлян была
проникнута купеческой аккуратностью, честностью и
порядочностью. На всяком порядочном человеке лежала нравственная
обязанность вести приходорасходные книги, так что во всяком
благоустроенном доме была особая счетная комната (tablinum) и всякий
заботился о том, чтобы ему не пришлось расстаться с здешним миром,
не оставив после себя завещания; в числе трех ошибок, которые Катон
ставил себе в упрек в течение своей жизни, было то, что он прожил
один день без завещания. Римский обычай признавал за этими
домашними счетными книгами силу судебных доказательств вроде той,
какую имеют у нас купеческие книги. Слово ничем не опороченного
человека имело силу доказательств не только в пользу противной
стороны, но и в его собственную пользу; споры между честными
людьми чаще всего разрешались тем, что одна сторона требовала
присяги, а другая приносила присягу, после чего дело считалось даже
юридически оконченным; традиционный обычай предписывал
присяжным судьям в случае отсутствия доказательств постановлять
решения в пользу неопороченного человека в ущерб опороченному
и только в том случае, когда обе стороны пользовались одинаково
хорошей репутацией, выносить решения в пользу ответчика*.
Традиционное понятие о личном достоинстве выражается все более и
более ярко в том житейском правиле, что порядочный человек не
должен брать никакой платы за свои личные услуги. Поэтому не
только должностные лица, офицеры, присяжные, опекуны и
вообще все порядочные люди, на которых возлагались какие-либо
общественные обязанности, не получали за свои услуги никакого
вознаграждения, кроме возврата затраченных ими денег, но под такое же
общее правило подводились те услуги, которые взаимно оказыва-
* Главным на это указанием служит отрывок Катона у Геллия, 14, 2. И
относительно так называемых письменных обязательств, т. е.
взысканий, основанных на внесении долга в счетную книгу заимодавца,
служит объяснением такое юридическое признание личной
добросовестности одной из сторон даже в том случае, если она дает показание в
своем собственном деле; оттого-то, когда впоследствии исчезла из
римских нравов такая купеческая добросовестность, и письменные
обязательства, не будучи формально отменены, исчезли сами собой.
<>т 172 Ш*
ются между приятелями (amici), как то: поручительство,
заступничество в ведении тяжб, прием на храпение (depositum), отдача в
пользование предметов, не предназначенных к отдаче внаймы
(commodatum), и вообще заведование и управление делами по
поручению (procuratio); брать в этих случаях вознаграждение считалось
неприличным, и даже если оно было обещано, его не дозволялось
взыскивать судом. До какой степени человек растворялся в купце,
всего яснее видно из того, что дуэль, и даже дуэль из-за
политических мотивов, была в то время заменена спором об заклад и иском.
Вопросы, касающиеся личной чести, обыкновенно разрешались
следующим образом: обидчик и обиженный бились об заклад
относительно справедливости или несправедливости оскорбительного
обвинения, и фактическая сторона дела рассматривалась присяжными
с соблюдением всех законных форм вследствие предъявления иска
о присуждении суммы заклада. Как в наше время вызов на
поединок, так и принятие пари, предложенного обиженным или
обидчиком, юридически не было обязательно, но по тогдашним понятиям
о чести от него часто нельзя было уклониться. Необычайное
развитие ассоциаций было одним из важнейших последствий такого
преобладания купеческих нравов, которое должно казаться непонятным
для всякого незаписного дельца. В Риме оно нашло себе особо
обильную пищу вследствие уже неоднократно упоминавшейся нами
правительственной системы вести все дела через посредников; ввиду
обширности этих дел и с целью иметь более надежные обеспечения
правительство стало сдавать откупа и поставки не отдельным
капиталистам, а компаниям капиталистов. По образцу этих предприятий
была организована и вся крупная торговля. Даже есть указание на
то, что и у римлян бывали случаи столь характерных для системы
ассоциаций объединений конкурирующих компаний с целью
установления монопольных цен*. Особенно в заморских и в других
связанных с значительным риском предприятиях система ассоциаций
получила такое широкое распространение, что на практике заменяла
незнакомое древнему миру страхование. Самым обыкновенным
делом была так называемая мореходная ссуда, или современный заем
денег под залог корабля; этим способом опасности и прибыли за-
* В замечательном образцовом контракте Катона (144) на отдачу с
подряда уборки маслин находится следующий параграф: «Никто (из
желающих взять подряд с торгов) не должен отступаться с целью
принудить к отдаче уборки и выжимки маслин по более дорогой цене, кроме
тех случаев, когда один из торгующихся объявит другого своим
компаньоном. Если же это окажется невыполненным, то по требованию
владельца или приставленного им надсмотрщика все компаньоны (той
ассоциации, с которой был заключен контракт) присягают (в том, что
не содействовали устранению конкуренции). Если они не принесут
присяги, то подрядная цена не уплачивается». Здесь подразумевается,
что предприниматель — компания, а не какой-нибудь один капиталист.
<*Ш 173 Ш°
морской торговли распределялись пропорционально между
владельцами корабля и груза и всеми капиталистами, участвовавшими в
предприятии своим кредитом. Но у римлян считалось за общее
экономическое правило, что лучше участвовать небольшими долями в
нескольких спекуляциях, чем предпринимать самостоятельные
спекуляции на свой личный риск. Катон советовал капиталисту не
снаряжать на свой счет свой особый корабль, а вместе с сорока девятью
капиталистами отправлять в море пятьдесят кораблей и иметь в
каждом из них пятидесятую долю. Проистекавшую отсюда запутанность
ведения торговых дел римский купец преодолевал аккуратностью,
трудолюбием и тем, что вел дела через посредство рабов и
вольноотпущенников, а для интересов капиталистов такая система была
гораздо выгоднее, чем теперешняя конторская система. Таким
образом, эти купеческие ассоциации связывались тысячами нитей с
денежными делами каждого знатного римлянина. По свидетельству
Полибия, едва ли можно было указать хоть одного зажиточного
человека, который не был бы гласным или негласным соучастником в
государственных откупах; тем более не подлежит сомнению, что у
каждого из таких людей значительная часть капитала была
помещена в купеческих ассоциациях. Все это было причиной той прочности
больших римских состояний, которая едва ли не еще более
замечательна, чем их размеры. Этими же в некотором отношении узкими,
но в сущности солидными принципами купеческого управления
своим состоянием объясняется то упомянутое нами ранее и едва ли не
единственное в своем роде явление, что состав знатных родов
оставался без изменений в течение нескольких столетий.
При таком односторонне важном значении капиталов в римском
хозяйстве было неизбежно и то зло, которое неразрывно связывается
с чисто денежным хозяйством. Гражданскому равенству, которому
уже была нанесена смертельная рана возникновением
господствующего сословия знати, столь же тяжелый удар нанесло и все более
резко обозначавшееся социальное разграничение между богатыми и
бедными. Ничто не способствовало этому разграничению в
направлении сверху вниз так сильно, как ранее упомянутое нами житейское
правило, что стыдно получать за свой труд деньги, — правило,
которое с виду не имеет большого значения, но в котором на самом деле
кроются превышающие всякую меру высокомерие и наглость
капиталистов; этим путем воздвигалась преграда не только между простым
поденщиком или ремесленником и почтенным помещиком или
фабрикантом, но также между солдатом или унтер-офицером и военным
трибуном, между писцом или рассыльным и должностным лицом. В
направлении снизу вверх такую же преграду воздвигал изданный по
инициативе Гая Фламиния клавдиевский закон (незадолго до 536 г.),
который запрещал сенаторам и сенаторским сыновьям держать
морские суда, иначе как для перевозки их сельских продуктов, и, по всей
вероятности, также принимать участие в казенных подрядах и вооб-
ощтш*
ще не дозволял им заниматься всем тем, что разумелось у римлян
под словом «спекуляция» (quaestxis*). Впрочем, эти постановления не
были вызваны сенаторами, а были делом демократической
оппозиции, которая желала только устранить зло, заключающееся в том,
что члены правительства обращают само управление в
источник-дохода; нет ничего невозможного в том, что и теперь — как это очень
часто бывало в более позднюю эпоху — капиталисты действовали
заодно с демократической партией и воспользовались удобным
случаем, чтобы путем исключения сенаторов уменьшить число своих
конкурентов. Первая из этих целей была достигнута, понятным образом,
далеко не вполне, так как система ассоциаций открывала сенаторам
немало путей для негласного участия в спекуляциях; тем не менее
это народное постановление провело законную грань между знатью,
занимавшейся спекуляциями, и той, которая ими вовсе не
занималась или не занималась открыто, и таким образом, наряду с прежней
преимущественно политической аристократией создалась чисто
финансовая аристократия, которая впоследствии носила название
всаднического сословия и наполнила всю историю следующего столетия
своим соперничеством с господствовавшим сословием.
Дальнейшим последствием одностороннего преобладания
капиталов было чрезмерное развитие именно таких отраслей коммерции,
которые были наиболее бесплодными и вообще наименее
продуктивными для народного хозяйства. Промышленность, которой
следовало бы стоять на первом месте, напротив того, стояла на последнем.
Торговля процветала, но она была чисто пассивной. Даже на
северной границе римляне, по-видимому, не были в состоянии уплачивать
своими товарами за рабов, которые массами приводились в Аримин и
на другие северо-италийские рынки из кельтских и даже из
германских стран; по крайней мере нам известно, что в 523 г. римское
правительство запретило вывозить серебряную монету в кельтские страны.
В торговых сношениях с Грецией, Сирией, Египтом, Киреной,
Карфагеном торговый баланс, конечно, был не в пользу Италии. Рим
уже начинал превращаться в столицу средиземноморских государств,
а Италия — в городской округ Рима; римляне и не желали быть чем-
либо другим и с равнодушием богачей довольствовались такой
пассивной торговлей, какую обыкновенно ведет всякий город, который
есть только столица, — ведь у них было достаточно денег, чтобы
платить за все, что было нужно и не нужно. С другой стороны, самые
непроизводительные из всех отраслей спекуляции — торговля день-
Livius, 21, 63 (ср. Cic, Verr. 5, 18, 45), говорит только об узаконении
касающемся морских судов; но что сенаторам было воспрещено также
и участие в казенных подрядах (redemptiones), говорят Asconius, in or.
in toga cand., стр. 94, Orel. иЕНо. 55,10, 5; а так как, по словам Ливия:
«всякая спекуляция считалась неприличной для сенатора», то следует
полагать, что клавдиевский закон имел более широкую цель.
<*Ш 175 т°
гами и откуп податных сборов — были настоящими опорами и
твердынями римского хозяйства. Наконец все существовавшие в этом
хозяйстве задатки для образования зажиточного среднего и низшего
сословий заглохли под пагубным влиянием рабского труда и в
лучшем случае способствовали размножению вредного класса
вольноотпущенников.
Но всего хуже было то, что присущая всякому чисто
капиталистическому хозяйству глубокая безнравственность попирала лучшее,
что было в обществе и общественном устройстве, и заменяла
безусловным эгоизмом и человеколюбие и любовь к отечеству. Лучшая
часть нации ясно сознавала, какие семена гибели сеялись этой
погоней за денежными спекуляциями; а главным предметом
инстинктивной ненависти народной толпы и отвращения здравомыслящих
государственных людей было профессиональное ростовщичество,
которое уже давно преследовалось законом и по букве права все еще
считалось запрещенным под страхом наказания. В одной из комедий того
времени говорится: «Я ставлю вас, лихоимцы, наравне со
сводниками; если те ведут свою позорную торговлю втайне, то вы ведете ее на
публичной площади. Те обирают людей соблазнами, а вы —
процентами. Гражданство уже немало издавало против вас законов, но вы #
нарушали их, лишь только они издавались; вы всегда находили
какую-нибудь лазейку. Вы столь же мало боитесь законов, как и
остывшего кипятка».
Еще с большей энергией, чем сочинитель этой комедии,
высказывался вождь партии реформы Катон. В предисловии к его трактату
о земледелии мы читаем: «Можно многое сказать в защиту ссуды
денег под проценты, но это — нечестное занятие, Наши предки
установили и написали в законах, что вор обязан вернуть им присвоенное
вдвойне, а ростовщик — вчетверо; отсюда видно, во сколько раз
ростовщика они считали хуже вора». В другом месте он говорит, что
разница между ростовщиком и убийцей невелика, и нельзя не отдать
ему справедливости в том, что в своем образе действий он не
отступал от того, что говорил, — так, например, в бытность наместником
Сардинии он своими строгими мерами почти совершенно выжил
оттуда римских банкиров. Большинство господствовавшего сословия
относилось неблагосклонно к деятельности спекулянтов и не только
вело себя в провинциях добросовестнее и честнее этих финансистов,
но даже нередко принимало меры к их обузданию; но частая смена
высших должностных лиц и неизбежная при этом
непоследовательность в применении законодательных мер препятствовали успеху их
стараний противодействовать этому злу. Римляне, конечно,
понимали, что важно было не столько установить полицейский надзор за
спекуляцией, сколько дать всему народному хозяйству иное
направление; такие люди, как Катон, именно с этой целью поощряли
римлян и своими поучениями и своим собственным примером
заниматься земледелием. В упомянутом ранее введении Катон говорит: «Ког-
<*^ 176 Ш*>
да наши предки произносили похвальную речь в честь достойного
человека, они превозносили его как хорошего пахаря и хорошего
сельского хозяина, и это считалось высшей похвалой. Торговцев я считаю
людьми дельными и предприимчивыми, но их деятельность
слишком часто подвергается опасностям и неудачам. С другой стороны,
самые храбрые люди и самые хорошие солдаты выходят из среды
крестьян; нет другой работы столь же почтенной, столь же
благонадежной и ни в ком не возбуждающей ненависти; тем, которые ею
занимаются, всего менее приходят в голову дурные мысли». О себе
самом Катон обыкновенно говаривал, что его состояние происходит
только от двух источников приобретения — от земледелия и от
бережливости, и хотя его слова нельзя признать ни строго логичными,
ни вполне согласными с истиной*, все-таки и его современники и
потомство не без основания считали его за образец римского
землевладельца. К сожалению, для нас очевидна столь же достойная
внимания, сколь и прискорбная истина, что сельское хозяйство, которое
так часто и с такой уверенностью вполне добросовестно
превозносилось как целебное средство, было само пропитано ядом
капиталистического хозяйства. Относительно пастбищного хозяйства эта истина
сама собой бросается в глаза; оттого-то у публики оно пользовалось
особым предпочтением, а у приверженцев партии реформы нравов
оно было на самом дурном счету. Но в каком же положении
находилось само земледелие? С III до V в. от основания Рима капитал вел
войну против труда, отнимая у трудящихся крестьян земельную
ренту в форме процентов за долги и передавая ее в руки спокойно
живших на доходы рантье. Эта борьба смягчилась главным образом
благодаря расширению римского хозяйства и переброске находившихся в
Лациуме капиталов на спекуляции во всей области Средиземного моря.
Но теперь и эта широкая сфера деятельности стала оказываться
недостаточной для возраставшей массы капиталов, а безрассудное
законодательство в то же время старалось, с одной стороны, принуждать
искусственным путем сенаторов к помещению их капиталов в
италийской земельной собственности и, с другой стороны,
систематически обесценивать италийские пахотные земли снижением хлебных
цен. Таким образом, началась вторичная кампания капитала против
свободного труда, или, что в древности было одно и то же, против
* Подобно всем римлянам Катон помещал часть своего состояния в
скотоводство, в торговые и иные предприятия. Но не в его характере было
прямо нарушать законы; поэтому он не занимался спекуляциями по
государственным откупам, так как закон это воспрещал ему как
сенатору, и не занимался ссудными делами. В связи с последним Катона
неправильно упрекают за то, будто он на практике уклонялся от своей
теории: он, бесспорно, принимал участие в ссудах под залог морских
судов, но это не было запрещенным законами помещением денег под
проценты и по существу принадлежало к числу предприятий по
нагрузке и перевозке чужих товаров.
°т 177^°
крестьянского хозяйства, и как ни была первая борьба жестока, она
по сравнению со второй кажется мягкою и человеколюбивою.
Капиталисты перестали ссужать крестьян деньгами под проценты — это
было само по себе трудно, потому что мелкие землевладельцы уже
не получали сколько-нибудь значительных чистых доходов, и сверх
того недостаточно просто и радикально; они стали скупать
крестьянские участки и в лучшем случае заводить там хутора с рабским
хозяйством. Это также называли земледелием, а в действительности это
было применением чисто денежного хозяйства к производству
земледельческих продуктов. Катон дает превосходное и вполне
правильное описание землепашца, но как же согласовать его с тем самым
хозяйством, которое он описывает и советует принять за образец? Если
один римский сенатор, что могло быть нередко, владел четырьмя
такими поместьями, какие описаны у Катона, то оказывалось, что на
пространстве, которое при существовании старинного мелкого
землевладения прокармливало от ста до ста пятидесяти крестьянских
семейств, теперь жило только одно семейство свободных людей и
около пятидесяти большею частью неженатых рабов. Если это
действительно было целебным средством для улучшения приходившего в
упадок народного хозяйства, то оно, к сожалению, настолько
походило на саму болезнь, что их нетрудно было смешать.
Общий результат этого народного хозяйства слишком ясно виден
по изменению численности народонаселения. Правда, италийские
страны были в очень неодинаковом состоянии, некоторые даже
находились в хорошем положении. Участки мелких пахарей, заведенные в
значительном числе в районе между Апеннинами и По, во время его
колонизации исчезли не так скоро. Полибий, объезжавший эти
страны после окончания этого периода, превозносит их многочисленное,
красивое и здоровое население; при правильном хлебном
законодательстве житницей столицы могла бы быть область По, а не
Сицилия. Точно так же Пицейский округ и так называемое «галльское поле»
приобрели вследствие предписанной фламиниевским законом 522 г.
раздачи государственных земель многочисленное крестьянское
население, которое, впрочем, значительно уменьшилось во время войны
е Ганнибалом. В Этрурии и, пожалуй, также в Умбрии внутреннее
положение подвластных общин не благоприятствовало процветанию
свободного крестьянского сословия. В лучшем положении находились
Лациум, у которого нельзя было совершенно отнять выгод
столичного рынка и который вообще немного пострадал от войны с
Ганнибалом, а также замкнутые горные долины марсов и сабеллов. Напротив
того, Южная Италия сильно пострадала от войны с Ганнибалом; там
были совершенно разорены, кроме множества менее значительных
поселений, оба главных города — Капуя и Тарент, из которых
каждый когда-то был в состоянии выставить 30-тысячную армию. Сам-
ниум оправился от тяжелых войн V в.; по переписи, произведенной в
529 г., он мог выставить половинное число тех годных к военной спуж-
<^17&^°
бе людей, которые доставлялись от всех латинских городов, вместе
взятых, и в то время, по всей вероятности, был после римского
гражданского округа самым цветущим краем на всем полуострове. Но
Ганнибал овская война снова опустошила эту страну, а раздача пахотных
участков солдатам сципионовской армии хотя и производилась там в
значительных размерах, но едва ли могла возместить понесенные
потери. Еще более пострадали во время этой войны и от друзей и от
врагов Кампания и Апулия, в которых население было до того
времени довольно многочисленно. Хотя впоследствии производились в
Апулии раздачи пахотных участков, но основанные там колонии не
процветали. Более населенной оставалась прекрасная равнина
Кампании; но области Капуи и других уничтоженных во время ганнибалов-
ской войны общин сделались государственной собственностью и
находились во власти не собственников, а мелких срочных арендаторов.
Наконец на обширной территории луканцев и бреттийцев население
было не очень густо и до ганнибаловркой войны; на него обрушились
всею своею тяжестью как эта война, так и сопровождавшие ее
экзекуции за измену. Рим сделал немного, чтобы снова оживить там
земледелие, и за исключением Валенции (Вибо, теперешний Монтелеоне)
ни одна из основанных там колоний не получила надлежащего
развития. При всем неравенстве политических и экономических условий в
различных местностях и сравнительно цветущем положении
некоторых из них нельзя не заметить, что в общем итоге все ухудшилось;
это подтверждается и неопровержимыми свидетельствами об общем
положении Италии. Катон и Полибий единогласно утверждают, что в
конце VI в. население Италии было менее многочисленным, чем в
конце V в., и что она уже не была в состоянии набирать такие же
многочисленные армии, какие набирала в первую пуническую войну.
Это подтверждается усилившимися трудностями набора рекрутов,
необходимостью понизить требования о пригодности для службы в
легионах и жалобами союзников на слишком большие количества
вспомогательных войск, которых от них требовал Рим. А о том, что
касается римского гражданства, свидетельствуют цифры: в 502 г.,
вскоре после африканской экспедиции Регула, в этом гражданстве
насчитывалось 298 тыс. годных к военной службе людей; через
тридцать лет после того, незадолго до начала ганнибаловской войны (534),
это число уменьшилось до 270 тыс. чел., т. е. на одну десятую; по
прошествии еще двадцати лет, незадолго до окончания той же войны
(550), оно уменьшилось до 214 тыс. чел., т. е. на одну четверть; а
одним поколением позже, когда гражданство не страдало ни от каких
особых потерь, а, напротив того, получался значительный прирост,
особенно вследствие основания больших гражданских колоний на се-
веро-нталнйской равнине, оно едва ли снова достигло той цифры, до
которой доходило в начале этого периода. Если бы мы имели такие
же цифровые данные относительно всего населения Италии, то они,
без всякого сомнения, свидетельствовали бы о еще более значитель-
<*Щ 179 Р*
ной убыли. Труднее найти доказательства упадка народных сил;
однако авторы сочинений о сельском хозяйстве свидетельствуют, что
мясо и молоко все более и более исчезали из пищи простого народа.
При этом число рабов росло, по мере того как число свободных
убывало. В Апулии, Лукании и бреттийской стране скотоводство,
по-видимому, имело перевес над земледелием уже во времена Катона;
полудикие пастухи-рабы были там настоящими хозяевами. В Апулии
было настолько не безопасно, что там пришлось поставить сильный
военный отряд; в 569 г. там был открыт заговор рабов, который был
задуман в самом широком масштабе и находился в связи с
празднованием вакханалий; тогда У тыс. чел. были приговорены к смертной
казни. В Этрурию также пришлось отправить римские войска против
шайки рабов (558), и даже в Лациуме столь значительные города, как
Сеция и Пренесте, однажды едва не были захвачены врасплох
шайкою беглых рабов (556). Нация таяла на глазах, а община свободных
граждан распадалась на сословия господ и рабов, и если главною
причиною убыли и разорения граждан и союзников были две
многолетние войны с Карфагеном, то, без сомнения, римские капиталисты
содействовали упадку народных сил и уменьшению численности
населения не менее Гамилькара и Ганнибала. Никто не в состоянии
решить, могло ли бы помочь этому злу правительство; но ужасно и
позорно то, что в среде римской аристократии, состоявшей большею
частью из людей здравомыслящих и энергичных, ни разу не
проявилось ни сознание трудностей тогдашнего положения, ни предчувствие
грозившей в будущем опасности. Одна знатная римская дама —
сестра одного из тех многочисленных штатских адмиралов, которые
губили флоты республики во время первой пунической войны, —
однажды, попав на римском рынке в давку, сказала во всеуслышание,
что следовало бы давно снова поручить ее брату командование
флотом, для того чтобы новым кровопусканием разредить рыночную толпу
(508). Конечно, очень немногие так думали и так говорили; однако
эти бесстыдные слова были не чем иным, как резким выражением
того преступного равнодушия, с которым вся высшая и богатая знать
свысока взирала на простых граждан и крестьян. Не то, чтобы она
желала их гибели, но она ничего не делала, чтобы ее предотвратить,
и потому Италия, в которой еще было бесчисленное множество
свободных и счастливых людей, пользовавшихся умеренным и
заслуженным благосостоянием, приближалась гигантскими шагами к
запустению.
ээшм Религия и нравы
Жизнь римлянина протекала в строгом соблюдении условных
приличий, и чем более он был знатен, тем менее он был свободен.
Всемогущие обычаи замыкали его в узкую сферу помыслов и
деяний, и гордостью его было прожить жизнь строго и серьезно или, по
характерному латинскому выражению, — печально и тяжело.
Каждый должен был делать не больше и не меньше, как держать свой
дом в порядке, а в общественных делах уметь постоять за себя и
делом и словом. Но так как никто не желал и не мог быть не чем иным,
как членом общины, то слава и могущество общины считались
каждым из граждан за его личное достояние, которое переходило к его
потомкам вместе с его именем и домочадцами; а по мере того как
поколения сходили в могилу одно вслед за другим и каждое из них
прибавляло к прежнему итогу славных дел новые приобретения, это
коллективное чувство достоинства в знатных римских семьях
доросло до той необычайной гражданской гордости, которой уже никогда
не видела земля и которая во всех оставшихся от нее столь же
странных, сколь и величественных следах кажется нам принадлежностью
какого-то другого мира. Своеобразной особенностью этого мощного
гражданского духа было то, что строгая гражданская простота и
равенство не подавляли его совершенно при жизни, а лишь заставляли
безмолвно таиться в груди, позволяя обнаруживаться только после
смерти; зато при похоронах знатных людей он выступал наружу с
такой мощью чувств, которая лучше всех других явлений римской
жизни знакомит нас с этой удивительной чертой римского характера.
То была странная процессия, к участию в которой призывал граждан
клич глашатая общины: «Смерть похитила воина; кто может, пусть
проводит Луция Эмилия, его выносят из его дома». Шествие
открывали толпы плакальщиц, музыкантов и танцовщиков; один из этих
последних, в костюме и в маске, изображал умершего; своими
жестами и телодвижениями он старался напомнить толпе хорошо
известного ей человека. За этим следовала самая величественная и самая
оригинальная часть этого церемониала — процессия предков, перед
которой до такой степени бледнело все остальное, что настоящие
знатные римляне приказывали своим наследникам ограничиться ею
одною. Мы уже ранее упоминали о том, что римляне имели
обыкновение хранить у себя восковые раскрашенные лицевые маски тех
предков, которые были курульными эдилами и занимали одну из высших
очередных должностей; эти маски снимались по возможности еще
при жизни и нередко принадлежали к периоду царей или к более
древним временам, а выставлялись они обыкновенно на стенах
фамильного зала в деревянных нишах и считались самым лучшим
украшением дома. Когда умирал один из членов семейства, то для
похоронной процессии надевали эти маски и соответствовавшие должности
костюмы на людей., пригодных к исполнению такой роли,
преимущественно на актеров; таким образом, умершего сопровождали на
колесницах до могилы его предки в самых пышных из одеяний, какие
они носили при жизни, — триумфатор в вышитой золотом, цензор в
пурпуровой, консул в окаймленной пурпуром мантии, с ликторами и
другими внешними отличиями их должностей. На погребальных
носилках, покрытых тяжелыми пурпуровыми и вышитыми золотом
покрывалами и устланных тонким полотном, лежал сам умерший;
он был также одет в костюм той высшей должности, какую занимал
при жизни, а вокруг него лежали доспехи убитых им врагов и венки,
которые были ему поднесены за действительные или за мнимые
заслуги. За носилками шли в черных одеяниях без всяких украшений все
носившие траур по умершему — сыновья с закутанными головами,
дочери без покрывала, родственники и родичи, друзья, клиенты и
вольноотпущенники. В таком виде шествие направлялось к торговой
площади. Там ставили труп на ноги: предки сходили с колесниц и
садились в курульные кресла, а сын или ближайший родственник
умершего всходили на ораторскую трибуну, для того чтобы
перечислить перед собравшейся толпой имена и подвиги всех вокруг
сидящих лиц и наконец последнего — новоусопшего. Такие обычаи,
пожалуй, можно назвать варварскими, а нация, одаренная тонким
художественным чутьем, конечно, не допустила бы, чтобы такой
странный способ воскрешать умерших сохранялся вплоть до полного
развития цивилизации; но грандиозная наивность подобной тризны по
усопшему производила глубокое впечатление даже на таких
хладнокровных и очень мало склонных к набожности греков, каким,
например, был Полибий. С важной торжественностью, однообразным
строев ш ш»
ем и гордым достоинством римской жизни вполне согласовывалось
то, что отжившие поколения как бы продолжали пребывать во плоти
среди живых и что, когда пресыщенный трудами и почестями
гражданин отходил к своим предкам, эти предки сами появлялись на
публичной площади, для того чтобы принять его в свою среду.
Но римляне уже достигли на своем пути поворотного пункта. С
тех пор как владычество Рима перестало ограничиваться Италией и
распространилось далеко на Восток и на Запад, пришел конец
старинному своеобразию италиков, и его на место заступила эллинская
цивилизация. Впрочем, Италия находилась под греческим влиянием
вообще, с тех пор как стала иметь свою историю. Ранее мы уже
описывали, как юная Греция и юная Италия с некоторой наивностью и
оригинальностью давали одна другой и получали одна от другой духовные
стимулы и как в более позднюю эпоху Рим старался
преимущественно внешним образом усвоить язык и изобретения греков для
практического употребления. Но эллинизм римлян этого времени был в
сущности новым явлением как по своим мотивам, так и по своим
последствиям. Римляне стали ощущать потребность в более богатой
духовной жизни и как будто стали пугаться своего собственного
духовного ничтожества; а если даже такие художественно одаренные
нации, как английская и немецкая, не пренебрегали в минуты застоя
пользоваться в качестве суррогата жалкой французской культурой, то
нас не может удивлять, тот факт, что италийская нация с пылким
увлечением накинулась теперь как на драгоценные сокровища, так и
на пустоцвет умственного развития Эллады. Но в этом развитии было
нечто более глубокое и интимное, что неотразимо влекло римлян в
пучину эллинизма. Хотя эллинская цивилизация все еще называла
себя этим именем, но на деле уже не была таковой, а скорее была
гуманистической и космополитической. Она уже разрешила — в
духовной области вполне, а в политической до некоторой степени —
задачу, как из массы различных национальностей организовать одно
целое, а так как Риму приходилось теперь разрешать ту же задачу в
более широком объеме, то он и усвоил эллинизм вместе с
остальным, оставшимся от Александра Великого, наследием. Поэтому с тех
пор эллинизм перестал быть только внешним стимулом и еще менее
побочным делом, а стал проникать до мозга костей италийской
нации. Полное жизненной силы италийское своеобразие естественно
противилось чуждому элементу. Только после самой упорной
борьбы италийский крестьянин отступил перед столичным космополитом,
и подобно тому как у нас французский фрак вызвал появление
немецкой национальной одежды, так и в Риме реакция против эллинизма
вызвала то направление, которое в принципе противодействовало
греческому влиянию способом, незнакомым предшествовавшим
столетиям, и при этом довольно часто впадало в нелепые и смешные
крайности.
«^ 183 ^*>
Не было ни одной сферы человеческой деятельности и
человеческого мышления, в которой не велась бы эта борьба старого с новым.
Ее влиянию подчинялась даже политика. Подобно тому как
господствующей идеей старой школы была боязнь карфагенян, так
господствующими идеями новой школы были фантастический проект
эмансипации эллинов, вполне заслуженный неуспех которого уже был ранее
описан, и родственная с этим проектом также эллинская идея
солидарности республик против царей и пропаганды эллинской политики
против восточного деспотизма; так, например, обе эти идеи оказали
решающее влияние на то, как распорядился Рим с Македонией, и если
в проповеди последней из этих идей Катон доходил до смешного, то
римляне при случае так же нелепо кокетничали с эллинофильством —
так, например, победитель царя Антиоха не только приказал
поставить в Капитолии свою статую в греческом одеянии, но и принял
вместо правильного на латинском языке прозвища Asiaticus
бессмысленное и безграмотное, но зато пышное и почти греческое прозвище
Asiagenus*. Еще более важным последствием такого отношения
господствовавшей нации к эллинизму было то, что латинизация Италии
имела успех повсюду, но только не там, где сталкивалась с
эллинами. Уцелевшие от войны греческие города Италии оставались
греческими. В Апулию, о которой римляне, правда, мало заботились,
эллинизм окончательно проник, по-видимому, именно в эту эпоху, а
местная цивилизация там стала на один уровень с отцветавшей
эллинской. Хотя предания и умалчивают об этом, но многочисленные,
сплошь покрытые греческими надписями городские монеты и
производство раскрашенной глиняной посуды по греческому образцу,
производившейся во всей Италии только в этом одном месте скорее в
пышном и изысканном, чем изящном, вкусе, доказывают, что Апу-
лия совершенно освоилась с греческими нравами и с греческим
искусством. Но настоящей ареной борьбы между эллинизмом и его
национальными противниками служили в рассматриваемом периоде
области религии, нравов, искусства и литературы, и мы должны
попытаться описать эту великую борьбу принципов, которая велась
одновременно в тысяче направлений и которую не легко обнять во всей
ее сложности.
О том, как еще в то время была жива в италиках их старинная
безыскусственная вера, свидетельствует то удивление или изумление,
которое возбуждала в современных эллинах эта проблема италийской
* Что слово Asiagenus было первоначальным титулом героя Магнезии и
его потомков, доказано монетами и надписями; хотя капитолийские
фасты и называют его Asiaticus, но это принадлежит к неоднократно
замечавшимся следам их позднейшей редакции. Это название могло
быть не чем иным, как извращением слова 'A<5myuv\iq, которым оно и
заменялось у позднейших писателей; но это слово означает не
завоевателя Азии, а азиатского уроженца.
°^184Ш»
набожности. Во время распри с этолийцами римскому
главнокомандующему пришлось выслушать обвинение в том, что во время
сражения он ничего не делал, кроме того, что подобно попу молился и
совершал жертвоприношения, а Полибий со своим обычным
грубоватым здравомыслием указывает своим соотечественникам на пользу
такой богобоязненности в политическом отношении и поучает их, что
государство не может состоять только из здравомыслящих людей и
что ради черни такие церемонии очень целесообразны. Но хотя в
Италии еще существовала национальная религия, которая в Элладе уже
давно принадлежала к разряду древностей, она, видимо, стала
превращаться в богословие. Начинавшееся окаменение верований едва
ли обнаруживалось в чем-либо другом с такою же определенностью,
как в изменившемся экономическом положении богослужения и
священства. Публичное богослужение не только все более и более
усложнялось, но прежде всего становилось также все более и более
дорогостоящим. Только для такой важной цели, как надзор за
устройством пиршеств в честь богов, к трем прежним коллегиям авгуров,
понтификов и хранителей оракульских изречений была прибавлена в
558 г. четвертая коллегия трех «распорядителей пиршеств» (ires viri
epulones). Пировали как следует не только боги, ко и их служители, а
в новых учреждениях для этого не было надобности, так как каждая
коллегия с усердием и благочестием заботилась обо всем, что
касалось устройства ее пиршеств. Наряду с клерикальными пирушками
не было недостатка и в клерикальных привилегиях. Даже во времена
самых больших финансовых затруднений жрецы считали себя вправе
не участвовать в уплате общественных податей, и только после очень
горячих споров удалось принудить их к уплате числившихся на них
недоимок (558). Как для всей общины, так и для частных людей
благочестие становилось все более и более дорогой статьей расходов.
Обыкновение учреждать богоугодные заведения и вообще принимать
на себя на долгое время денежные обязательства для религиозных
целей было распространено у римлян так же, как и в настоящее время
в католических странах; эти обязательства стали ложиться крайне
тяжелым бременем на имущества, в особенности с тех пор как
понтифики, которые были и высшим духовным и высшим юридическим
авторитетом в общине, стали смотреть на них как на имущественную
повинность, переходившую по закону на каждого, кто получал
имение по наследству или приобретя его каким-либо другим способом;
поэтому выражение «наследство без жертвенных обязательств»
вошло у римлян в поговорку, вроде того, как у нас говорится: «роза без
шипов». Обет жертвовать десятой долей своего имущества был
таким обыкновенным делом, что в исполнение его раза два в месяц
устраивалось в Риме на воловьем рынке публичное угощенье. Вместе
с восточным культом матери богов вошел в Риме в обычай в числе
прочих благочестивых безобразий ежегодно повторявшийся в
полосе 185 &»
женные дни сбор по домам копеечных подаяний (stipem cogere).
Наконец низший разряд жрецов и прорицателей, конечно, ничего не
делал даром, и, без сомнения, то было непосредственным
заимствованием из жизни, когда на римской сцене в интимном разговоре
супругов об издержках на кухню, на повивальную бабку и на подарки
появлялась и следующая статья благочестивых расходов: «Мне также, муж
мой, что-нибудь нужно на следующий праздник дляг привратницы,
для гадалки, для толковательницы снов и для прозорливицы,
посмотри, как она глядит на меня! Было бы стыдно ничего ей не послать. Но
и жрице я должна дать порядочную толику».
Хотя у римлян того времени и не было сотворено бога злата,
подобного ранее сотворенному богу серебра, но на самом деле он
господствовал как в высших, так и в низших сферах их религиозной
жизни. Умеренность экономических требований, которою издавна
гордилась латинская религия, исчезла безвозвратно. Но вместе с тем
исчезла и ее старинная простота. Помесь разума и веры — теология —
уже трудилась над тем, чтобы ввести в старинную народную религию
свою утомительную пространность и свое торжественное бессмыслие
и изгнать из нее ее прежний дух. Так, например, перечисление
обязанностей и прав юпитерова жреца вполне подходило бы для
талмуда. Вполне понятное правило, что богам может быть приятен только
безошибочно исполненный религиозный долг, было доведено на
практике до такой крайности, что принесение только одной жертвы
вследствие повторявшихся недосмотров возобновлялось до тридцати раз
сряду, а если во время публичных игр, тоже бывших своего рода
богослужением, распоряжавшееся ими должностное лицо говорило не
то, что полагалось, или делало какой-нибудь промах, или если
музыка делала не вовремя паузу, то игры считались несостоявшимися и
начинались сызнова иногда до семи раз. Эти преувеличения
добросовестности были доказательством того, что она уже застыла, а
вызванная ими реакция, выражавшаяся в равнодушии и в неверии, не
заставила себя ждать. Еще во время первой пунической войны (505)
был такой случай, когда сам консул публично насмехался над
ауспициями, к которым следовало обратиться за указаниями перед битвой,
правда, этот консул принадлежал к особенному роду Клавдиев,
опередившему свой век и в добре и в зле. В конце этого периода уже
слышались жалобы на то, что к учению авгуров стали относиться с
пренебрежением и что, по словам Катона, многое из птицеведения и
птицевидения было предано забвению по небрежности коллегии.
Такой авгур, как Луций Павел, для которого жречество было наукой, а
не титулом, уже составлял редкое исключение, да и не мог им не
быть в такое время, когда правительство все более явно и
беззастенчиво пользовалось ауспициями для достижения своих политических
целей, т. е. смотрело на народную религию согласно с воззрениями
Полибия как на суеверия, с помощью которых можно морочить тол-
о^ШШ*
пу. На столь хорошо подготовленной почве эллинское безверие
нашло для себя путь открытым. После того как римляне начали
интересоваться всякими художественными произведениями, священные
изображения богов еще во времена Катона стали служить в покоях
богатых людей украшениями наравне с остальной домашней утварью.
Еще более опасные раны нанесла религии зарождавшаяся
литература. Впрочем, она не осмеливалась нападать открыто, а то, что ею
было прибавлено к религиозным представлениям, как например
созданный Энием в подражание греческому Урану отец римского
Сатурна Целус, носило на себе эллинский отпечаток, но не имело
большого значения. Напротив того, важные последствия имело
распространение в Риме учений Эпихарма и Эвгемера. Поэтическая
философия, которую позднейшие пифагорейцы заимствовали из
произведений древнего сицилийского сочинителя комедий, уроженца Мегары
Эпихарма (около 280 г.), или, вернее, которую они ему в основной
части приписывали, видела в греческих богах олицетворение
элементов природы, например, в Зевсе — воздух, в душе — солнечную
пылинку и т. д.; поскольку эта натурфилософия подобно позднейшему
учению стоиков была родственна римской религии в самых общих
основных чертах, она была способна совершенно растворить
народную религию, облекая ее образы в аллегорическую форму. Попыткой
разложить религию путем ее исторического освещения были
«священные мемуары» Эвгемера Мессенского (около 450 г.); в форме
описания странствований автора по чудесным чужим краям там давался
фундаментальный и документальный обзор всех ходячих рассказов о
так называемых богах, а в итоге выходило, что богов и не было и нет.
Для характеристики этого сочинения достаточно указать на то, что
рассказ о Кроносе, проглатывавшем своих детей, оно объясняет
людоедством, которое существовало в самые древние времена и было
уничтожено царем Зевсом. Несмотря на нелепость и тенденциозность
или же благодаря им, это сочинение имело в Греции незаслуженный
успех и при содействии ходячих философских идей окончательно
похоронило там уже мертвую религию. Замечательным признаком
явного и ясно сознаваемого антагонизма между религией и новой
литературой было то, что Энний перевел на латинский язык эти заведомо
разлагающие произведения Эпихарма и Эвгемера. Переводчики
могли оправдываться перед римской полицией тем, что нападения были
направлены только на греческих богов, а не на латинских, но
необоснованность такой отговорки была очевидна. Катон был со своей
точки зрения совершенно прав, когда со свойственной ему
язвительностью преследовал такие тенденции повсюду, где их усматривал, и
когда называл Сократа развратителем нравов и безбожником.
Таким образом, древняя народная религия, видимо, приходила в
упадок, и, когда почва оказалась расчищенной от пней первобытных
гигантов, она покрылась быстро разраставшимся колючим кустарни-
«*й Ш^
ком и до тех пор еще невиданной сорной травой. Народное суеверие и
иноземная лжемудрость переплетались и сталкивались одно с
другим. Ни одно из италийских племен не избежало превращения
старых верований в новые суеверия. У этрусков процветало изучение
кишок и молниеведение, а у сабеллов и в особенности у морсов —
свободное искусство наблюдения за полетом птиц и заклинания змей.
Подобные явления встречаются, хотя и не так часто, даже у
латинской нации и даже в самом Риме — таковы были пренестинские
изречения о будущей судьбе и имевшее место в 573 г. в Риме
замечательное открытие гробницы царя Нумы и оставшихся после него
сочинений, где будто бы предписывалось совершение неслыханных и
странных богослужебных обрядов. Ревнители веры, к своему сожалению,
ничего более не узнали, они даже не узнали того, что эти книги
имели вид совершенно новых, так как сенат наложил руку на это
сокровище и приказал бросить свертки в огонь. Отсюда видно, что местная
фабрикация была в состоянии вполне удовлетворять всякий
умеренный спрос на нелепости, но этим далеко не довольствовались.
Эллинизм того времени, уже утративший свою национальность и
пропитавшийся восточной мистикой, заносил в Италию как безверие, так и
суеверие в их самых вредных и самых опасных видах, а это
шарлатанство было особенно привлекательно именно потому, что было
чужеземным. Халдейские астрологи и составители гороскопов еще в
VI в. распространились по всей Италии; но еще гораздо более
важным и даже составляющим эпоху во всемирной истории был тот факт,
что в последние тяжелые годы войны с Ганнибалом (550)
правительство было вынуждено согласиться на принятие фригийской матери
богов в число публично признанных божеств римской общины. По
этому случаю было отправлено особое посольство в страну
малоазиатских кельтов в город Пессин, а простой булыжник, который был
великодушно предоставлен иноземцам местными жрецами в качестве
настоящей материи Кибелы, был принят римской общиной с
небывалой пышностью; в воспоминание об этом радостном событии даже
были устроены в высшем обществе клубы, в которых члены
поочередно угощали друг друга, что, по-видимому, немало содействовало
начинавшемуся образованию клик. С уступкой римлянам этого
культа Кибелы восточное богопочитание заняло официальное положение
в Риме; хотя правительство еще строго наблюдало за тем, чтобы
оскопленные жрецы новой богини, называвшиеся кельтами (galli),
действительно были из кельтов, и хотя еще никто из римских граждан не
подвергал себя этому благочестивому оскоплению, все-таки пышная
обстановка великой матери с ее одетыми в восточные наряды
жрецами, которые шествовали с главным евнухом во главе по городским
улицам под звуки чужеземной музыки флейт и литавров,
останавливаясь у каждого дома для сбора подаяний, и вообще вся чувственно-
монашеская суета этих обрядов имели большое влияние на настрое-
о^з 188 Ш°
ние умов и на воззрения народа. Результаты, к которым это привело,
не заставили себя долго ждать и оказались слишком ужасны. По
прошествии нескольких лет (568) до римских властей дошли сведения о
самых возмутительных делах, совершавшихся под личиной
благочестия: обычай устраивать тайные ночные празднества в честь бога
Вакха, занесенный каким-то греческим попом в Этрурию, подобно
раковой опухоли все разъедая вокруг себя, быстро проник в Рим и
распространился по всей Италии, повсюду внося в семьи разлад и вызывая
самые ужасные преступления — неслыханное распутство, подлоги
завещаний и отравления. Более 7 тыс. чел. попали этим путем под
уголовный суд и в большинстве своем были приговорены к смертной
казни, а на будущее время были обнародованы строгие предписания,
тем не менее правительство не было в состояния положить конец
этому злу, и по прошествии шести лет (574) заведовавшее этими делами
должностное лицо жаловалось, что еще 3 тыс. чел. были
подвергнуты наказанию, а конца все еще не предвиделось. Конечно, все
здравомыслящие люди единогласно осуждали это притворное благочестие,
столь же нелепое, сколь и вредное для общества; приверженцы
старых верований были заодно в этом случае со сторонниками
эллинского просвещения как в своих насмешках, так и в своем негодовании. В
наставлениях своему эконому Катон наказывал «без ведома и без
разрешения владельца не приносить никаких жертв и не дозволять
другим приносить за себя жертвы иначе как на домашнем алтаре, а в
полевой праздник — на полевом алтаре и не обращаться за советами
ни к гадателям по внутренностям животных, ни к знахарям, ни к
халдеям». И известный вопрос, что делает жрец, чтобы удержаться
от смеха при встрече с товарищем, принадлежит Катону, а относился
он первоначально к этрусским гадателям по внутренностям. Почти в
том же смысле и в чисто эврипидовском стиле Энний порицает
нищенствующих прорицателей и их сторонников: «Эти суеверные
жрецы и наглые прорицатели, кто лишившись рассудка, кто по лености,
кто под гнетом нужды, хотят указывать другим путь, на котором
сами теряются, и сулят сокровища тем, у кого сами выпрашивают
копейку».
Но в такие времена рассудку заранее суждено не иметь успеха в
его борьбе с безрассудством. Правительство, конечно, принимало меры
предосторожности: благочестивые мошенники подвергались
полицейским наказаниям и высылались; всякое иноземное богопочитание, на
которое не было дано специального разрешения, было запрещено; даже
сравнительно невинное испрашивание оракульских изречений в Пре-
несте было запрещено властями еще в 512 г., а участие в тайных
сходках, как уже было ранее нами замечено, строго преследовалось. Но
когда люди совершенно обезумели, никакие предписания высшей
власти уже не в состоянии возвратить им рассудок. Впрочем, из всего
сказанного также видно, до какой степени правительство было вы-
«т mm»
нуждено делать уступки или по крайней мере действительно их
делало. Пожалуй, еще можно отнести к числу древнейших безвредных и
сравнительно мало интересных заимствований от иноземцев и
римский обычай обращаться в известных случаях к этрусским мудрецам
за указаниями по государственным вопросам и меры, которые
принимались правительством для сохранения преданий этрусской
мудрости в знатных этрусских семьях, и допущение вовсе
небезнравственного и ограничивавшегося одними женщинами тайного служения
Деметре. Но допущение культа матери богов было прискорбным
доказательством того, что правительство чувствовало себя бессильным
для борьбы с новым суеверием, а может быть, и того, что оно само
глубоко в нем погрязло; нельзя не видеть непростительной
небрежности или чего-нибудь худшего и в том, что против такого явного
зла, как вакханалии, правительственные власти стали принимать меры
очень не скоро и то лишь вследствие случайного доноса.
Дошедшее до нас описание образа жизни Катона Старшего дает
нам в своих главных чертах понятие о том, как, по мнению
почтенных граждан того времени, должна была складываться частная жизнь
римлян. Как ни был Катон деятелен в качестве государственного
человека, адвоката, писателя и спекулянта, все-таки семейная жизнь
была главным средоточием его существования — он полагал, что
лучше быть хорошим супругом, чем великим сенатором. Его домашняя
дисциплина была строга. Его прислуга не смела без разрешения
выходить из дома и болтать с посторонними людьми о домашних
делах. Тяжелые наказания налагались не по личному произволу, а
путем чего-то, похожего на судебное разбирательство; о том, как строго
за все взыскивалось, можно составить себе понятие по тому факту,
что один из рабов Катона повесился вследствие того, что заключил
без ведома господина какую-то торговую сделку, о которой дошел
слух до Катона. За небольшие проступки, например, за недосмотр во
время прислуживания за столом, консуляр обыкновенно
собственноручно давал после обеда провинившемуся заслуженное число ударов
ремнем. Не в меньшей строгости держал он и жену и детей, но
достигал здесь цели иным способом, так как почитал за грех налагать руки
на взрослых детей и на жену, как на рабов. В отношении выбора жены
он не одобрял женитьбы из-за денег, а советовал обращать внимание
на хорошее происхождение; впрочем, сам он женился в старости на
дочери одного из своих бедных клиентов. На воздержание со стороны
мужа он смотрел так, как на него смотрят повсюду, где существует
рабство, а законную жену считал лишь необходимым злом. Его
сочинения переполнены нападками на прекрасный пол, который болтлив
и жаден до нарядов и которым трудно управлять. «Все женщины
докучливы и тщеславны, — думал старик, — если бы мужчины могли
обходиться без женщин, наша жизнь, вероятно, была бы менее
нечестива». Воспитание же законных детей он принимал близко к сердцу
<*Ш90Ш*>
и считал его долгом чести, а жена имела в его глазах значение только
ради детей. Она обычно сама кормила новорожденных детей, а если
иногда и брала в кормилицы рабынь, то и сама кормила собственной
грудью рабских детей —- один из немногих примеров,
обнаруживающих желание облегчить положение рабов человечным обхождением,
общностью материнских забот и молочным братством. При мытье и
пеленании детей старый полководец по мере возможности
присутствовал лично. Он тщательно оберегал душевную чистоту своих
детей; он уверял, что как в присутствии весталок, так и в присутствии
своих детей он всегда старался не проронить никакого неприличного
слова и никогда не обнимал в присутствии дочери ее мать, кроме того
случая, когда эта последняя испугалась грозы. Воспитание сына
составляет самую прекрасную сторону его разнообразной и во многих
отношениях достойной уважения деятельности. Верный своему
принципу, что краснощекий мальчик лучше бледнолицего, старый солдат
сам занимался с сыном всеми гимнастическими упражнениями, учил
его бороться, ездить верхом, плавать, фехтовать, выносить жару и
стужу. Но вместе с тем он вполне правильно полагал, что уже
прошло то время, когда для римлянина было достаточно быть хорошим
землепашцем и хорошим солдатом, и понимал, как было бы вредно
для ребенка, если бы он впоследствии распознал раба в том самом
наставнике, который журил и наказывал его и внушал ему уважение.
Поэтому он сам учил мальчика тому, чему обычно учили римляне, —
чтению, письму и отечественному законодательству; в поздние годы
своей жизни он даже настолько преуспел в общем образовании
эллинов, что был в состоянии передать из него все, что считал полезным,
сыну на родном языке. И все его литературные труды
предназначались главным образом для сына, а свое историческое сочинение он
собственноручно переписал для него четкими буквами. Он вел
простой и бережливый образ жизни. Его строгая расчетливость не
допускала никаких трат на роскошь. Ни один из его рабов не стоил ему
дороже 1 500 динариев (460 талеров) и ни одно платье дороже 100
динариев (30 талеров); в его доме не было ни одного ковра, а стены
комнат долго оставались без штукатурки. Он обычно ел и пил то же,
что ела и пила его прислуга, и не допускал, чтобы расход чистыми
деньгами превышал 30 ассов (21 зильбергрош); во время войны за его
столом даже не подавалось вина, а пил он воду или иногда воду с
уксусом. Наряду с этим он не был врагом пирушек: и в столице со
своими клубными товарищами и в деревне с соседями он любил
подолгу сидеть за столом, а так как его разносторонняя опытность и
находчивое остроумие делали его приятным собеседником, то он не
отказывался ни от игры в кости, ни от кубка вина и даже в своем
сочинении о сельском хозяйстве сообщил в числе других лекарств
одно испытанное домашнее средство на случай, если за обедом было
слишком много съедено и выпито. Вся его жизнь до самой глубокой
*Ш Ш Ш»
старости проходила в неутомимой деятельности. Каждая минута была
у него заранее рассчитана и чем-нибудь наполнена, а вечером он
обыкновенно припоминал все, что в течение дня слыхал, говорил и делал.
Таким образом у него всегда было достаточно времени и для своих
собственных дел, и для дел знакомых, и для дел общины, так же как
и для разговоров и развлечений; все делалось живо и без лишних
слов, а при его деятельном характере ничто не было для него так
невыносимо, как суетливость и старание придавать важность
мелочам. Так жил этот человек, который был настоящим образцом
римского гражданина и в глазах своих современников и в глазах
потомства и в котором как будто воплотились несколько грубоватая
римская энергия и честность в противоположность греческой лености и
греческой безнравственности; недаром же один из позднейших
римских поэтов сказал: «В иноземных нравах нет ничего кроме
сумасбродств на тысячу ладов; никто в мире не ведет себя лучше римского
гражданина; для меня один Катон выше сотни Сократов».
История едва ли согласится, безусловно, с этим приговором, но
кто примет в соображение революцию, произведенную
выродившимся эллинизмом того времени в образе жизни и во взглядах римлян,
тот скорее усилит, чем смягчит этот приговор чужеземным нравам.
Семейные узы слабели с ужасающей быстротой. Содержание
гризеток и мальчиков-фаворитов распространялось подобно моровой язве,
а при тогдашнем положении дела нельзя было принять никаких
действительных мер против этого зла даже законодательным путем;
высокий налог, которым Катон в бытность цензором (570) обложил
этот самый гнусный разряд рабов, не принес сколько-нибудь
значительных результатов, и по прошествии нескольких лет его взыскание
фактически прекратилось вместе с взысканием имущественных
налогов. Вместе с этим естественно уменьшилось число браков (на что
сильно жаловались еще в 520 г.) и увеличилось число
бракоразводных дел. В самых знатных семействах совершались ужасные
преступления; так, например, консул Гай Кальпурний Пизон был отравлен
своей женой и пасынком с целью вызвать необходимость новых
выборов и доставить высшую должность этому пасынку, что и удалось
(574). Кроме того, уже началась эмансипация женщин. По старому
обычаю замужняя женщина находилась юридически под властью
мужа, равной отцовской власти, а незамужняя женщина — под
опекой своего ближайшего родственника по мужской линии, лишь
немногим уступавшей отцовской власти; личной собственности
замужняя женщина не имела, а лишившаяся отца девица или вдова, если
имела такую собственность, то не могла ею распоряжаться. Но
теперь женщины начали домогаться имущественной независимости; они
стали частью удерживать в своих руках распоряжение своим
имуществом, освобождаясь от опеки агнатов при помощи разных
адвокатских уловок и особенно посредством фиктивных браков, а частью при
°^ 192^»
самом вступлении в брак уклоняться от необходимой власти супруга
не намного лучшим способом. Масса капиталов, накопившихся в
руках женщин, показалась политикам того времени столь опасной, что
были приняты следующие небывалые меры: законом было
запрещено (585) назначать женщин наследницами по завещаниям, и в
высшей степени произвольным путем стали даже лишать женщин
наследств, переходивших к ним без завещания по боковой линии.
Точно таким же образом и тот семейный суд над женщинами, который
находился в тесной связи с властью мужа и опекуна, стал
мало-помалу обращаться на практике в отживший старинный обычай. Но и в
общественных делах женщины уже начинали проявлять свою волю
при удобном случае: как говорил Катон, «властвовали над владыками
мира»; их влияние стало заметным на гражданских собраниях, а в
провинциях уже стали воздвигать статуи римским дамам. Роскошь в
одежде, в украшениях, в домашней утвари, в постройках и за столом
все увеличивалась; после предпринятой в 564 г. экспедиции в Малую
Азию господствовавшая в Эфесе и Александрии азиатско-эллинская
роскошь перенесла в Рим свою пустую утонченность и свою
мелочность, на которую тратилось много денег и много времени, но
которая отравляла удовольствие. И здесь женщины играли главную роль:
несмотря на яростную брань Катона, они добились того, что после
заключения мира с Карфагеном (559) было отменено состоявшееся
вскоре после битвы при Каннах (539) постановление гражданства,
запрещавшее им носить золотые украшения и пестрые одежды и ездить
в экипажах; их рьяному противнику не оставалось ничего другого,
как обложить эти товары высокой пошлиной (570). В то время нашло
себе доступ в Рим множество новых предметов, большею частью
предметов роскоши — красиво отделанная серебряная посуда, обеденные
диваны с бронзовой отделкой, так называемые атталийские одеяния
и ковры из тяжелой золотой парчи. Эта новая роскошь касалась
преимущественно обеденного стола. Прежде горячие кушанья
подавались только раз в день, а теперь они стали нередко появляться и при
втором завтраке (prandium), и для главной трапезы стали считаться
недостаточными прежние два блюда. Прежде женщины сами пекли и
стряпали на кухне, и только в случае пирушки нанимался
повар-профессионал, который приготовлял кушанья и пек хлеб. Теперь же
появилось на свет ученое поварское ремесло. В хороших домах стали
держать своего повара. Пришлось разделить труд, и из поварского
ремесла выделились два побочных — печенье хлеба и изготовление
пирожного; около 583 г. в Риме появились первые булочные. Нашлись
любители стихов, где говорилось об уменьи хорошо есть и
помещались длинные списки самых вкусных морских рыб и разных морских
продуктов, при этом дело не ограничивалось одной только теорией. В
Риме стали цениться иноземные лакомства, понтийские сардинки и
греческие вина, и указания Катона, что примесью рассола можно при-
7. История Рима. т. 2
*<Щ 193 Ш*>
давать обыкновенному туземному вину вкус того, которое
привозилось из Коса, едва ли причинили большой убыток римским
виноторговцам. Старинные песнопения и сказки, которые рассказывались
гостями и их мальчиками, были заменены игрою азиатских арфисток.
Прежде римляне, конечно, немало выпивали за обедом, но им еще
были незнакомы настоящие попойки, а теперь у них вошли в
обыкновение форменные кутежи, причем вино слабо разбавлялось водой или
вовсе не разбавлялось, а пили его из больших кубков, и вслед за
одним вином подавалось другое по установленной очереди; у римлян
это называлось «пить по-гречески» (graeco more bibere) или «греко-
вать» (pergraecari, congraecare). Вслед за этими попойками игра в
кости, правда, уже издавна бывшая в употреблении у римлян, достигла
таких масштабов, что законодательство было принуждено принять
против нее меры. Лень и безделье заметно усиливались*. Катон
предлагал вымостить городскую площадь остроконечными каменьями, для
того чтобы положить конец тунеядству; эта шутка вызвала смех, но
число праздношатавшихся и зевак прибывало со всех сторон. О том,
до каких страшных размеров дошли в течение этой эпохи народные
увеселения, мы уже говорили. Помимо устраивавшихся изредка и не
* Нечто вроде парабаза в плавтовском «Curculio» изображает тогдашнее
оживление на главной столичной площади если и не очень остроумно,
то очень наглядно:
«Я укажу, где и кого можно найти, для того чтобы не терять
напрасно времени тому, кому нужно переговорить с человеком, честным
или нечестным, хорошим или дурным. Ищешь ты лжесвидетеля? Иди
в суд. Нужен тебе лгун и хвастун? Иди к клоацинскому святилищу.
(Богатых беспутных мужей немало на базаре; там же найдешь
мальчиков для разврата и тех, кто устраивает такие делишки.) На рыбном
рынке собираются складчины для обедов на "общий счет. На нижнем
рынке встретишь людей хороших и состоятельных, но посредине у
канавы не найдешь никого кроме мошенников. Дерзкие болтуны и
негодяи толпятся у водоема; своим наглым языком они поносят
других без всякой причины, хотя сами творят немало таких дел, которые
достойны порицания. У старых лавок сидят те, кто дает деньги под
проценты; у храма Кастора — те, кому можно давать взаймы деньги
не иначе, как очень осторожно; на Тусканской улице найдешь людей,
которые себя продают; на Велабре — булочники, мясники, жрецы,
должники, запоздавшие уплатой, ростовщики, выручающие их из беды;
богатых распутных мужей найдешь у Левкадии Оппии».
Слова в скобках составляют позднейшую прибавку, вставленную
после постройки первого римского базара (570). С ремеслом
булочника (pistor, буквально: мельника) соединялась в то время торговля
деликатесами и напитками (Festus., Eq., слово alicariae, стр. 7, Mull.;
Plaut, Capt., 160; Poem., 1, 2, 54; Trim., 407). To же можно сказать и о
мясниках. Левкадия Оппия, по всей вероятности, была
содержательницей публичного дома.
<*ШШШ»
игравших никакой особой роли состязаний в беге и бега колесниц,
которые скорее следует отнести к числу религиозных обрядов, в
начале этой эпохи справлялся в сентябре только один общий народный
праздник, который продолжался четыре дня и на который тратилась
сумма, не превышавшая установленного максимума; а в конце этого
периода этот народный праздник длился по меньшей мере шесть дней
и сверх того справлялись в начале апреля праздник матери богов, или
так называемые Мегалензии, в конце апреля — праздники Цереры и
Флоры, в июне — праздник Аполлона, в ноябре — плебейский
праздник, которые все, по всей вероятности, продолжались по нескольку
дней. К этому следует прибавить многие вновь восстановленные
старые празднества, причем благочестивые угрызения совести,
вероятно, только служили предлогом, и беспрестанные случайные
народные празднества, к числу которых относятся ранее упомянутые пиры
по поводу обетов о пожертвовании десятой доли имущества, пиры
богов, триумфальные и похоронные торжества и в особенности те
празднества, которые впервые справлялись в 505 г. по истечении
одного из самых длительных периодов времени, установленных этрус-
ско-римской религией, так называемых Saecnla. Вместе с тем
увеличивалось и число домашних праздников. Во время второй пунической
войны вошли в обычай у знатных людей уже упомянутые нами
пиршества в день прибытия матери богов (с 550 г.), а у незнатных —
подобные им сатурналии (с 537 г.) — и те и другие под влиянием с
тех пор неразрывно связанных между собою властей — иноземного
попа и иноземного повара. Римляне были уже близки к такому
идеальному состоянию, когда всякий праздношатающийся мог заранее
знать, где он может убить день, —- вот до чего дошла община, в
которой деятельность когда-то была целью жизни как для каждого в
отдельности, так и для всех вообще и в которой праздное наслаждение
жизнью осуждалось как обычаями, так и законами! А среди этих
празднеств все более брали верх дурные и деморализующие начала.
Правда, бег колесниц все еще был самым блестящим и заключительным
моментом народных празднеств; и один поэт того времени очень живо
описал напряженное внимание, с которым взоры толпы были
прикованы к консулу, когда он готовился дать сигнал о начале бега. Но
прежние увеселения уже не удовлетворяли народ, который требовал
каждый раз чего-нибудь нового и более разнообразного. Наряду с
отечественными борцами и бойцами выступают теперь (в первый раз в
568 г.) греческие атлеты. О драматических представлениях будет
сказано ниже; перенесение в Рим греческой комедии и трагедии,
конечно, также было приобретением сомнительного достоинства, хотя все
же, без сомнения, лучшим из всех тех, какие были сделаны в этом
случае. Римляне, вероятно, уже давно устраивали для забавы
публики ловлю зайцев и лисиц, но теперь эти невинные забавы
превратились в настоящие травли, и в Рим стали привозить (как доказано, в
7*
<*Ш95Ш*>
первый раз в 568 г.) стоивших огромных денег африканских диких
зверей ■— львов и пантер, которые подыхая, должны были услаждать
взоры столичных зевак. Еще более отвратительные бои гладиаторов
проникли теперь в Рим в том виде, в каком они были в ходу в
Этрурии и Кампании; в 490 г. была в первый раз пролнта на римской
площади человеческая кровь ради забавы. Эти безнравственные
увеселения, естественно, вызывали и строгие порицания; консул 476 г.
Публий Семпроний Соф прислал своей жене разводную за то, что она
присутствовала на похоронных играх; правительство добилось от
гражданства постановления, запрещавшего привозить в Рим иноземных
диких животных, и строго следило за тем, чтобы на общинных
празднествах не появлялись гладиаторы. Но и в этом случае у него не
хватило твердой власти или твердой решимости; ему, по-видимому,
удавалось не допускать звериной травли, но появление гладиаторов
на частных празднествах и особенно при похоронных церемониях не
прекратилось. Еще труднее было помешать публике отдавать
предпочтение комедианту перед трагиком, акробату перед комедиантом,
гладиатору перед акробатом и пристрастию театральной сцены к
барахтанью в грязи эллинской жизни. Культурные начала сценических
и музыкальных увеселений были заранее отброшены, организаторы
римских празднеств вовсе не имели в виду хотя бы на миг силой
поэзии поднять всю массу зрителей до одного уровня с чувствами
лучших людей, как это делала греческая сцена в свое цветущее время,
или доставлять художественное наслаждение избранному кружку, как
это стараются делать театры нашего времени. О характере римской
театральной дирекции и римских зрителей можно составить себе
понятие по следующему факту: во время происходивших в 587 г.
триумфальных игр лучшие греческие флейтисты не произвели никакого
впечатления своими мелодиями; тогда режиссер приказал им
прекратить музыку и вступить между собою в кулачный бой, и это вызвало
в публике такой восторг, что ему не было конца. Теперь уже не
греческая зараза губила римские нравы, а, напротив того, ученики стали
развращать своих наставников. Гладиаторские игры, с которыми не
была знакома Греция, были в первый раз введены при сирийском
дворе царем Антиохом Эпифаном (от 579 до 590) — этим
профессиональным подражателем римлянам; хотя сначала они возбудили в
более гуманной и одаренной более изящным вкусом греческой публике
скорее отвращение, чем удовольствие, тем не менее они не
прекратились и стали мало-помалу входить в обыкновение в более широких
кругах. Само собой понятно, что за этой революцией в жизни и в
нравах следовала экономическая революция. Жизнь в столице
становилась все более заманчивой и все более разорительной. Плата за наем
квартиры достигла неслыханных размеров. За новые предметы
роскоши платились безумные цены: за бочоночек сардинок из Черного
моря — 1 600 сестерций (120 талеров), т. е. дороже, чем за пахотного
о^З 196 ^о
раба, за красивого мальчика — 24 тыс. сестерций (1 800 талеров), т. е.
дороже, чем за иную крестьянскую усадьбу. Поэтому и для высших и
для низших классов населения главною целью сделались деньги и
только деньги. В Греции уже давно никто ничего не делал даром, как
сами греки признавались в этом с похвальной наивностью; со второй
македонской войны и римляне стали подражать в этом отношении
эллинам. Пришлось ограждать респектабельность
законодательными подпорами, издав, например, народный декрет, запрещавший
ходатаям брать деньги за их услуги; прекрасное исключение составляли
только юристы, которых не было надобности обуздывать
постановлениями гражданства, так как они держались благородного
обыкновения подавать советы бесплатно. По мере возможности не крали
открыто, но все кривые пути, которые могли привести к быстрому
обогащению, считались дозволенными — грабеж и попрошайничество,
обман при исполнении подрядов и надувательство в денежных
спекуляциях, лихоимство в торговле деньгами и в торговле хлебом, даже
экономическая эксплуатация таких чисто нравственных отношений,
как дружеские и брачные. В особенности браки сделались предметом
спекуляции для обеих сторон; вступление в брак из-за денег
сделалось обыкновенным явлением, и возникла необходимость отнять
законную силу у подарков, которыми обменивались супруги. При
таком положении дела нисколько не удивительно, что стало известно о
заговоре, составленном с целью поджечь столицу со всех сторон. Если
человек не находит уже никакого удовольствия в труде и работает
только для того, чтобы как можно скорее достигнуть наслаждений,
то он не делается преступником только благодаря счастливой
случайности. Судьба щедро осыпала римлян всеми благами могущества и
богатства, но ящик Пандоры на деле оказался подарком
сомнительного достоинства.
*шшшшш Литература и искусство
В основу римской литературы легли совершенно своеобразные
стимулы, которые едва ли можно встретить у других наций. Чтобы
правильно их оценить, необходимо предварительно познакомиться с
народным обучением и с народными увеселениями того времени.
Всякое умственное образование ведет свое начало от языка, и это
особенно верно в отношении Рима. В такой общине, где живая речь и
предания играли столь важную роль, где гражданин, еще не
вышедший из того возраста, который по нашим понятиям считается
ребяческим, уже вступал в неограниченное распоряжение своим
имуществом и мог быть поставлен при случае в необходимость произносить
публичную речь перед собравшейся общиной, не только с древних
пор придавали большую цену умению свободно и красиво
выражаться на родном языке, но и старались осваиваться с этим языком в годы
отрочества. И греческий язык был в употреблении во всей Италии
уже во времена Ганнибала, Знание языка, который был всеобщим
проводником древней цивилизации, уже давно перестало быть
редкостью в высших кругах римского общества, а с тех пор как под
влиянием изменения мирового положения Рима расширились до громадных
размеров сношения с иноземцами и с чужими странами, знание этого
языка сделалось, если не необходимым, то, без сомнения, очень
полезным как для торговца, так и для государственного человека.
Через посредство же италийских рабов и вольноотпущенников, которые
были большею частью родом греки или полугреки, греческий язык и
греческое знание проникли до известной степени в низшие слои, осо-
*Ш198Ш*
бенно столичного населения. Комедии того времени доказывают нам,
что даже незнатное столичное население говорило на такой латыни,
для понимания которой было столь же необходимо знание греческого
языка, как для понимания английских произведений Стерна и
немецких Виланда — знание французского языка*. Члены сенаторских
семей не только произносили на греческом языке речи перед греческой
публикой, но даже публиковали их, как, например, Тиберий Гракх
(консул 577,591) на греческом языке речь, произнесенную им в
Родосе, и писали во времена Ганнибала свои хроники по-гречески, о чем
будем говорить ниже. Некоторые из знатных людей и этим не
ограничивались. Греки почтили Фламинина уверениями в своей
преданности на римском языке, но и он отплатил им такою же
любезностью: «великий предводитель потомков Энея» приносил свои дары по
обету греческим богам по греческому обычаю и с греческими
двустишиями**. Катон упрекал одного сенатора за то, что он не постыдился
декламировать на греческих попойках греческие речитативы е
надлежащими переходами из одного тона в другой. Под влиянием таких-то
условий развивалось римское образование. Ошибка думать, что
древность значительно уступала нашему времени в том, что касается
общего распространения элементарных знаний. И в низших классах
населения и среди рабов было немало людей, умевших читать, писать и
считать; например, Катон, точно так же, как и его предшественник
Магон, полагал, что эконом из рабов должен уметь читать и писать.
Как начальное обучение, так и преподавание на греческом языке были
* Язык Плавта отличается употреблением таких относящихся к одной
определенной сфере идей греческих выражений, как stratioticus,
machaera, namcleras, trapezita, danista, drapeta, oenopolium, bolus, malacus,
moras, graphicus, logus, apologus, techna, schema; перевод добавляется
редко и лишь к словам, не входящим в вышеуказанную сферу идей,
как например в комедии «Дикарь» (Truculenlus, yr 1, 60), в стихе, быть
может, вставленном впоследствии: (ppov^iats est saptentia. Нередко
встречаются и греческие выражения, как например в «Казино» (3, 6, 9):
Пр&уцята {ioi napix^is — DaboMeya какш utopmor. Также встречается
греческая игра слов, как, например, в обеих «Вакхидах» (240): opus est
chryso Chrysalo. И Энний предполагает, что слушателям известно
этимологическое значение имен Александр и Андромаха (Varro, De lingua
lat., 7, 82). Самые характерные полугреческие формы слов, как,
например, ferritribax, plagipatida, pugilice, или в «Хвастливом воине» (213):
«Euge! Euscheme hercle astitit sic dulice et comoedice!». [Вот так
поведение! Здорово, посмотри на этого скомороха и комедианта!]
* Одна из таких эпиграмм, сочиненных от имени Фламинина, гласит:
«Диоскуры, ловкие укротители коней, сыновья Зевса, властвующие в
Спарте Тиндариды, внемлите! Соплеменник Энея Тит посвящает вам
чудесный дар, после tofo как доставил эллинскому племени свободу».
<щ тш*
широко распространены в Риме, как следует полагать, еще задолго
до того времени. Но к этой эпохе относятся зачатки такого обучения,
которое имело в виду заменить простое внешнее натаскивание
настоящим умственным образованием. До того времени знание греческого
языка давало в Риме и в частной и в общественной жизни так же мало
преимуществ, как в наше время в какой-нибудь деревушке немецкой
Швейцарии знание французского, а древнейшие составители
греческих хроник, вероятно, занимали среди остальных сенаторов такое же
положение, какое занимает в Нижней Голыптинхш образованный
крестьянин, который, возвратись домой после полевых работ, снимает с
полки произведения Виргилия. Тот, кто пытался придавать значение
своему знакомству с греческим языком, слыл за плохого патриота и
за шута. Конечно, еще во времена Катона всякий плохо говоривший
по-гречески мог быть знатным человеком и попасть в сенаторы и в
консулы. Но все это уже стало изменяться. Процесс внутреннего
разложения италийской национальности успел зайти настолько далеко,
особенно в среде аристократии, что для Италии сделался
необходимым суррогат национальности — общее гуманитарное образование; к
тому же стало сильно сказываться и стремление к более высокой
цивилизации. Обучение греческому языку как бы само шло этому
навстречу. Оно с древних пор было основано на изучении классической
литературы, особенно Илиады и еще более Одиссеи; этим способом
раскрывались перед v.i :рами италиков все неисчислимые сокровища
эллинского искусства и эллинской науки. Без внешних изменений
метода преподавания само собою сделалось так, что эмпирическое
преподавание языка перешло в высшее преподавание литературы, что
связанное с литературой общее образование передавалось ученикам и
в широких размерах; теперь стали пользоваться приобретенными
познаниями, для того чтобы изучать руководившие духом своего
времени греческие литературные произведения — трагедии Эврипида и *
комедии Менандра. Точно так же и изучение латинского языка
получило более важное значение. В высших сферах римского общества
стали сознавать необходимость если не заменить родной язык
греческим, то по меньшей мере облагородить его и приспособить к
изменившемуся культурному уровню, а для достижения этой цели
приходилось постоянно обращаться за помощью к грекам. Экономическое
расчленение римского хозяйства отдавало начальное обучение род-
кому языку, как всякий другой мелкий и производимый за
условленную плату труд, в руки рабов, вольноотпущенников или чужеземцев,
т. е. преимущественно греков и полугреков*; это представляло тем
менее затруднений, что латинский алфавит был почти одинаков с гре-
* Так, например, раб Катона Старшего Хил он зарабатывал для своего
господина деньги в качестве учителя детей (Plutarch, Cato maior, 20).
<*Щ200^»
ческим и между этими двумя языками существовало близкое род-
ство. Но это было далеко не главное: формальная сторона греческого
образования имела гораздо более глубокое влияние на образование
латинское. Кто знает, как невыразимо трудно найти надлежащий
материал и надлежащие формы для высшего умственного
образования юношества и, что еще гораздо труднее, отделаться от раз
найденных материалов и форм, тот поймет, почему римляне не сумели
удовлетворить потребность в высшем латинском образовании иначе, как
применяя к преподаванию латинского языка то разрешение этой
задачи, какое они находили в преподавании греческого языка и греческой
литературы; ведь и в наше время происходит на наших глазах точно
такое же перенесение метода преподавания с мертвых языков на
живые. Однако для такого заимствования, к сожалению, недоставало
главного. Читать и писать можно было выучиться и по законам
«Двенадцати таблиц», но для латинского образования была необходима
литература, а таковой в Риме не было.
К этому присоединялось еще другое препятствие. Мы уже
говорили о том, как расширилась сфера римских народных увеселений.
Между ними издавна играли важную роль сценические
представления. Правда, главным увеселением был бег колесниц, но он
происходил только один раз в последний день, а в первые дни давались
сценические представления. Эти представления долгое время состояли
главным образом из танцев и показывания фокусов, а в
исполнявшихся во время них импровизированных песнях не было ни диалога,
ни сценического действия. Только теперь римляне стали требовать от
театральной сцены настоящих драматических представлений.
Римские народные увеселения вообще находились под влиянием греков,
которые так хорошо умели развлекаться и убивать время, что
римляне не могли найти лучших распорядителей для своих забав. Но в
Греции никакие народные увеселения не были более любимы и более
разнообразны, чем театральные, и на них неизбежно должны были
сосредоточить свое внимание организаторы римских празднеств и их
помощники. В старинных римских сценических песнях, пожалуй,
крылся зародыш драмы, способный к дальнейшему развитию; но,
чтобы создать из него драму, требовалась такая гениальность
воспроизведения от поэта и восприимчивость от публики, каких у римлян не
было вообще или по меньшей мере в ту эпоху; да если бы они и
были, торопливость заведовавших народными увеселениями все
равно нарушала бы тот покой и досуг, какие необходимы для созревания
столь благородных плодов. Таким образом, и в этом случае нация не
была в состоянии удовлетворить возникшую потребность; она
желала иметь театр, но у нее не было театральных пьес.
Таковы были основы римской литературы, от них неизбежно
происходят и ее недостатки. Основой для настоящего искусства служат
о^ 201 &°
индивидуальная свобода и радостное наслаждение жизнью, и в
Италии не было недостатка в таких зачатках; но римская цивилизация
заменила личную свободу общественными узами, веселье —
сознанием долга и таким образом заглушила влечение к искусству,
которое, вместо того чтобы развиваться, стало чахнуть. Римская
цивилизация находилась на высшей ступени своего развития именно в то
время, когда в Риме не было никакой литературы. Только с тех пор
как стала приходить в упадок римская национальность и. стали
прокладывать себе дорогу эллинско-космополитические тенденции, в Риме
появилась вслед за ними и литература; поэтому с самого начала и
вследствие непреодолимой внутренней необходимости она возникла
на греческой почве и оказалась в резком противоречии к
специфически римскому национальному духу. Прежде всего римская поэзия была
обязана своим возникновением не внутренним влечениям поэта, а
внешним потребностям школы, нуждавшейся в латинских
учебниках, и сцены, нуждавшейся в латинских драматических
произведениях. Но и школа и сцена были насквозь пропитаны антиримскими и
революционными тенденциями. Праздность зеваки, проводящего свое
время в театре, внушала отвращение римлянам старого закала,
привыкшим к филистерской серьезности и к деятельной жизни; и если
самым глубоко вкоренившимся и самым возвышенным принципом
римского государственного устройства было то, что в среде римского
гражданства не должно быть ни господ, ни холопов, ни
миллионеров, ни нищих, а все римляне должны иметь одинаковую веру и
одинаковое образование, то школа и неизбежно не всем достающееся
школьное образование были еще более опасны, чем театр, и совершенно
гибельны для чувства равенства. Школа и театр стали служить
мощными рычагами для нового духа времени тем более потому, что
употребляли латинский язык. Пожалуй, и можно было бы говорить и писать
по-гречески, не переставая быть римлянином, но в школе и в театре
приучались говорить по-римски, между тем как и весь строй понятий и
внешняя житейская обстановка сделались греческими. То, что в эту
блестящую эпоху римского консерватизма эллинизм пустил свои
корни во всей умственной сфере, не находившейся в непосредственной
зависимости от политики, и что maitre de plaisir толпы и детский
учитель создали римскую литературу в тесном между собой союзе, было
хотя и не самым отрадным, но зато одним из самых замечательных и
поучительных с исторической точки зрения явлений.
В самом древнем из римских писателей словно таился зародыш
всего позднейшего развития. Грек Андроник (до 482, до и после 547 г.),
впоследствии называвшийся в качестве римского гражданина Луцием*
* Позднейшее правило, что вольноотпущенник необходимо носил имя
патрона, еще не было в силе в республиканском Риме.
Ливием Андроником, попал в 482 г. с ранней молодости вместе с
другими тарентинскими пленниками в Рим в собственность
победителя при Сене Марка Ливия Салииатора (консула 535, 547 гг.). Его
невольничье ремесло заключалось частью в игре на сцене и
переписывании текстов, частью в том, что он преподавал языки латинский и
греческий детям своего господина и детям других зажиточных людей
как на дому, так и вне дома; в этих занятиях он так отличился, что
его господин отпустил его на волю, и должностные лица,, нередко
пользовавшиеся его услугами (например, в 547 г. ему было поручено
составить благодарственную песнь после счастливого окончания
войны с Ганнибалом), даже отвели из уважения к нему в храме Минервы
на Авентине особое место поэтам и актерам для их богослужения.
Его литературная деятельность была продуктом его двойного
ремесла. В качестве школьного учителя он перевел Одиссею на латинский
язык, для того чтобы латинский текст поэмы мог служить основой
для его преподавания греческого языка, и этот древнейший римский
учебник оставался потом пособием для преподавания в течение
многих столетий. В качестве актера он не только сам сочинял для себя
тексты подобно всем другим актерам, но также и опубликовывал их,
т.е. прочитывал их публично и распространял их в копиях. Но еще
важнее было то, что он заменил греческой драмой старинные и по
существу лирические театральные стихотворения. В 514 г., т. е.
через год после окончания первой пунической войны, на римской сцене
было в первый раз дано драматическое представление. Это создание
эпоса, трагедии и комедии на римском языке и таким человеком,
который был более римлянином, чем греком, было историческим
событием, но о художественном достоинстве этих произведений не
может быть и речи. В них нет ни малейшей претензии на
оригинальность, а если рассматривать их как переводы, то их грубость
бросается в глаза с тем большей силой, что эта поэзия не выражает наивным
образом своего собственного простодушия, а педантически лепечет,
повторяя то, что было создано высокой художественной культурой
соседнего народа. Значительные отступления от оригинала являются
следствием не вольности, а грубого подражания; манера изложения
то плоская, то высокопарная, язык груб и витиеват*. Нетрудно пове-
* В одной из трагедий Ливия говорится: quem ego nefrendem alui lacteam
immulgens opem (Я вскормил беззубого,, доя для него молоко в
изобилии). Гомеровские стихи (Одиссея, 12, 16).
ouS'ccpcc KipKTjv
е£ 'Агбгоо kXBovxzq iXr\do\xz\\ с&Абс \xdX шка
r\XQ' kvx\)va\iivr\a\xa 5' 'ajipircotan феяоу атц
ouov kccI крш поХХа ка\ caQona oivov ep\)0pov.
... но Цирцея узнала
Скоро о нашем прибытии к ней от пределов Аида.
*^2^3Ш»
рить старинным ценителям художественных произведений, что
кроме тех, кто должен был поневоле читать в школе стихотворения
Ливия, никто не брал их в руки вторично. Однако эти литературные
произведения имели во многих отношениях решающего значения для
будущего. Они положили начало римской переводной литературе и дали
греческому стихотворному размеру права гражданства в Лациуме.
Но это относится только к драме, что объясняется, очевидно, тем,
что на латинском языке гораздо легче подражать ямбам и трохеям
трагедии и комедии, чем эпическим дактилям; ливиевская же
Одиссея была написана национальным сатурнийским размером.
Однако эта первоначальная ступень литературного развития была
скоро перейдена. Эпос и драма Ливия ставились потомством — и,
конечно, вполне заслуженно — наряду с лишенными жизни и
выражения статуями Дедала и считались скорее предметами любопытства,
чем художественными произведениями. Но в следующем поколении
на раз уже установленных основах были созданы искусства
лирическое, эпическое и драматическое, и даже в историческом отношении
для нас очень важно проследить за этим развитием поэзии.
Во главе развития поэзии стояла драма как по своей
продуктивности, так и по влиянию, которое она оказывала на публику. В
древности не существовало постоянных театров с определенной платой за
вход; и в Греции, и в Риме театральное представление было лишь
составною частью как ежегодно повторявшихся, так и экстренных
гражданских увеселений. К числу мероприятий, с помощью которых
Светлой одеждой облекшись, она к нам пришла, и за нею
С хлебом и мясом и пеннопурпурным вином молодые
Девы пришли (перевод Жуковского).
переведены так:
topper citi ad aedis — venimus Circae
simul duona coram (?) — portant ad navis,
milia alia in isdein — inserinuntur.
Торопливо идем мы — к Цирцее,
Между тем как товары — несут на суда,
Которые нагружают — и множеством других вещей.
Всего замечательнее не столько грубость, сколько бессмысленность
переводчика, который не Цирцею приводит к Одиссею, а, напротив
того, Одиссея к Цирцее. Другое, еще более забавное qui pro quo
перевод слов cdGoiouTiv ебсокос (Одиссея, 15, 373) словом lusi (Festus, Epit.,
слово affatim, стр. 11, Midler)\ Эти ошибки не лишены интереса и в
историческом отношении: из них видно, на какой ступени
умственного развития стояли эти школьные учителя, занимавшиеся
стихотворством; отсюда также видно, что хотя Андроник и был родом из Тарен-
та, но греческий язык не мог быть его родным языком.
о^204 Ш*
правительство противодействовало или воображало, что
противодействует начинавшему его озабочивать умножению народных празднеств,
принадлежало и то, что оно не разрешало строить каменное здание
для театра*. Вместо того для каждого празднества устраивали досча-
тые подмостки со сценой для актеров (proscaeniuxii, pulpitum) и с
украшенным декорациями углублением (scaena), а в полукруге перед ними
отводили площадку для зрителей (cavea); эта площадка была поката,
но на ней не было ни ступенек, ни стульев, так что зрители, не
принесшие с собой никакой мебели, бывали принуждены или сидеть на
корточках, или лежать, или стоять**. Женщины, вероятно, с ранних
пор были отделены от мужчин и могли занимать только верхние и
самые неудобные места; помимо этого не было никакого другого
законного разделения мест до 560 г., когда сенаторам были
предоставлены нижние и лучшие места. Публика была далеко не избранная.
Впрочем, высшие классы общества не чуждались всенародных
увеселений, и отцы города даже, по-видимому, считали, что долг
приличия обязывал их появляться на этих увеселениях. По самому
характеру гражданских празднеств на них не могли присутствовать ни рабы,
ни иностранцы, но бесплатный доступ к ним был открыт для
каждого гражданина вместе с его женою и детьми***; поэтому можно
полагать, что публика была похожа на ту, которую мы находим в наше
время на публичных фейерверках и даровых представлениях. При этом,
конечно, не всегда соблюдался надлежащий порядок: дети кричали,
женщины болтали и визжали, а иной раз какая-нибудь публичная
женщина делала попытку пробраться на сцену; для судебных
служителей эти празднества вовсе не были забавой, и им приходилось то
отбирать в залог плащ, то употреблять в дело палку. С введением
* Хотя такое здание и было построено еще в 575 г. на фламиниевском
ристалище для игр в честь Аполлона {Ливии, 40, 51; Becker, Top.,
стр. 605), но оно, вероятно, вскоре после того было снесено.
** Еще в 599 г. в театре не было мест для сидения (Ritschl, Parerg, I, XVIII,
XX, 214; ср. Ribbeck, Trag., стр. 285); если же не только сочинители
плавтовских прологов, но и сам Плавт много раз намекали на
сидящую публику (Mil. Glor., 82, 83: Aulul., 4, 9, 6; Trucul, в конце; Epid.,
в конце), то следует полагать, что большая часть зрителей
обыкновенно приносила с собою стулья или сидела на полу.
***Женщины и дети допускались в римский театр, по-видимому, во все
времена римской истории (Val. Мах, 6, 3, 12; Plutarch, Quaest. Rom.,
14; Cicer, De har. resp., 12, 24; Vitruv, 5, 3, 1; Sueton., Aug., 44 и т. д.),
но рабы по закону туда не допускались {Cicer., De liar, resp., 12, 26;
Ritschl, Parerg., I, p. XIX, 223), и, конечно, то же можно сказать об
иноземцах за исключением гостей общины, которые, занимал и места
или ниже сенаторов, или рядом с ними (Varro, 5, 155; Justin., 43, 5, 10;
Suet on., Aug., 44).
<Щ 205 P°
греческой драмы, понятно, возросли требования к театральному
персоналу, и в способных людях, по-видимому, не было избытка: так,
например, для исполнения одной пьесы Невия пришлось прибегнуть
к дилетантам за недостатком актеров. Однако положение художника
оттого нисколько не изменилось; поэт или, как его в то время
называли, «писец», актер и музыкальный композитор не только
по-прежнему принадлежали к не пользовавшемуся уважением разряду
наемных работников, но и по-прежнему стояли очень низко в
общественном мнении и страдали от грубого обращения со стороны
полиции. Все люди, дорожившие своей репутацией, конечно, сторонились
этого ремесла; директор труппы (dominus gregis factionis, также
choragus), который обыкновенно был и главным актером, был в
большинстве случаев из вольноотпущенников, а труппа состояла
обыкновенно из его рабов; все музыкальные композиторы, имена которых
дошли до нас, принадлежали к разряду несвободных людей.
Денежное вознаграждение было очень незначительно — вскоре после конца
этого периода упоминается как о необычайно высокой плате о
гонораре театрального композитора в 8 тыс. сестерций (600 талеров); но и
это вознаграждение выплачивалось устраивавшими празднество
должностными лицами только в тех случаях, если пьеса не проваливалась.
Уплатой денег все оканчивалось: в Риме еще не было и речи о таких
же, как в Аттике, состязаниях между стихотворцами и почетных
наградах; в то время, как и в наше, там, по-видимому, ограничивались
тем, что аплодировали и свистали и каждый день давали только по
одной пьесе*. При таких условиях, когда искусством занимались за
поденную плату, а артиста вместо славы ожидало бесчестье, новая
национальная римская сцена не только не могла развиваться самосто-
* Из плавтовских прологов (Cas., 17; Amph., 65) нельзя делать
заключения о том, что существовала раздача наград (Ritschl, Parerg., 1,229); но
и то, что говорится в Топ, 706, могло принадлежать греческому
оригиналу, а не переводчику, и решающее значение имеет, что дидаска-
лии и прологи, равно как все дошедшие до нас предания, умалчивают
о существовании судов для назначения наград и о существовании
наград. Что давалось только по одной пьесе в день, видно из того факта,
что к ее началу зрители приходили в театр (Роев., 10), а после ее
окончания уходили домой (Epid., Pseud, Rud», Stich., True, в конце). Из
вышеуказанного следует, что зрители приходили в театр после
второго завтрака и уже были дома к обеду, стало быть, по нашему счету
представление продолжалось приблизительно от полудня до половины
третьего, и действительно в такой промежуток времени могла быть
исполнена плавтовская пьеса с музыкой в антрактах (ср. Горация, Ер.,
2. 1, 189). Хотя Тацит (Ann., 14, 20) и говорит, что публика проводила
«целые дни» в театре, но это обыкновение возникло в более позднюю
эпоху.
о^ 20S Ш°
ятельным путем, но и вообще не могла получить художественного
развития. В Аттике театр был обязан своим процветанием
благородному соревнованию между самыми образованными афинянами, а
римский театр в общем итоге не мог быть не чем иным, как плохой
копией с афинского, и можно только удивляться тому, что в этой
копии местами встречается так много грации и остроумия.
В театральном мире комедия преобладала над трагедией;
зрители хмурились, если вместо ожидаемого комического представления
начиналась трагедия. Отсюда понятно, почему в этом периоде были
такие сочинители комедий, как Плавт и Цецилий, и вовсе не было
сочинителей трагедий и почему среди дошедших до нас названий
драматических произведений того времени на одну трагедию приходится
три комедии. Сочинители, или, вернее, переводчики,
представлявшихся в Риме комедий естественно брались прежде всего за те пьесы,
которые пользовались в то время самым большим успехом на
эллинской сцене; поэтому им приходилось ограничиваться
исключительно* новейшими аттическими комедиями и главным образом
произведениями самых знаменитых драматических писателей того
времени: Филомена (394? — 492) из Солои в Киликии и Менандра из Афин
(412—462). Эти комедии имели настолько важное значение не только
для развития римской литературы, но даже и для общего развития
народа, что и для историка есть полное основание остановить на них
свое внимание. Пьесы были невыносимо однообразны. Они почти
исключительно вертятся на том, что молодой человек наперекор
своему отцу или же содержателю публичного дома старается добиться
обладания возлюбленной, которая, конечно, очень привлекательна,
но сомнительной нравственности. Путь к счастью обычно лежит
через какое-нибудь надувательство, а главной пружиной интриги
является хитрый слуга, добывающий нужные деньги посредством какой-
нибудь плутни, в то время как влюбленный горюет и от любви и от
безденежья. При этом нет недостатка ни в размышлениях о
любовных радостях и страданиях, ни в орошаемых слезами сценах
расставания, ни в попытках любовников сделать что-либо над собой от
сердечных мук; по мнению старинных критиков, любовь, или, вернее,
* Римские писатели изредка пользовались так называемой средней
комедией афинян, но это обстоятельство не имеет исторического
значения так как эта комедия была не что иное, как менее развитая менанд-
ровская комедия. На то, что римляне пользовались более древними
комедиями, нет никаких указаний. Хотя римская потешная трагедия
вроде плавтовского «Амфитриона» и считается римскими историками
литературы за ринфоновскую, но и новейшие аттические писатели
сочиняли такие же пародии, и трудно себе представить, почему римляне
стали бы браться для переводов не за современных писателей, а за
Ринфона и более древних писателей.
о^207^°
влюбленность, была достоянием менандровской поэзии. Развязка
заключается обыкновенно, по крайней мере у Менандра, в неизбежной
свадьбе; при этом в назидание и для удовлетворения зрителей
добродетель девушки обыкновенно оказывается если не вполне, то почти
вполне незапятнанной; сама же девушка оказывается пропавшею без
вести дочерью какого-нибудь богатого человека и, стало быть, во всех
отношениях хорошей партией. Наряду с этими любовными
сюжетами появляются трогательные; так, например, в плавтовской комедии
«Канат» речь идет о кораблекрушении и о праве убежища; в комедиях
«Три монеты» и «Пленники» нет никакой любовной интриги, а
описывается благородное самопожертвование друга в пользу друга и раба в
пользу господина. И сами действующие лица и их драматическое
положение воспроизводятся до мелочных подробностей все в одном и
том же виде, как рисунок на обоях; так, например, повсюду
повторяются такие сцены, что какой-нибудь невидимый слушатель
рассуждает сам с собою, кто-нибудь стучится в дверь, какие-нибудь
невольники проходят по улице по обязанностям своего ремесла. Такой
шаблонный способ изложения отчасти объясняется тем, что число
постоянных масок было неизменно установлено; так, например, было
восемь масок старцев и семь масок слуг, среди которых автор, по
крайней мере, как правило, только и мог делать выбор. Такая
комедия, понятно, должна была отбросить лирический элемент более
древних драматических произведений — хор — и с самого начала
ограничиться разговорами и в лучшем случае речитативами, так как в ней не
только не было никаких политических элементов, но и вообще не
видно ни истинной страстности, ни поэтического вдохновения. Само
собой понятно, что эти пьесы и не сочинялись с целью производить
сильное и чисто поэтическое впечатление; их привлекательность
заключалась главным образом в занимательном сюжете (причем
новейшая комедия отличалась от старой как большей внутренней пустотой,
так и более значительным внешним усложнением фабулы) и в
особенности в отделке деталей, причем тонкий и остроумный разговор
доставлял поэту торжество и был предметом восторга для публики.
Содержанием для этих комедий служили большею частью разная
путаница и замена одних лиц другими, что легко допускало
вторжение в область абсурдных и нередко разнузданных фарсов; так,
например, «Казина» оканчивается совершенно по-фальстафовски уходом
обоих женихов и переодетого невестой солдата; сверх того комедии
наполнялись шутками, забавными рассказами и загадками, которые
и за столом афинян того времени были обычным занятием за
недостатком других, настоящих, сюжетов для разговора. Сочинители
писали эти комедии не для великой нации, как Эвпол и Аристофан, а
для образованного общества, которое подобно иным кружкам,
убивающим время в остроумничанье и в праздности, довольствовалось раз-
°cj :?s] ^о
гадкой ребусов и шарад. Оттого-то они и не рисуют верной картины
нравов своего времени; в их произведениях нельзя уловить никаких
следов великих исторических и умственных сдвигов, и в связи с этим
нам невольно приходит на ум, что и Филомен и Менандр были
действительно современниками Александра и Аристотеля, но зато мы
находим в них столь же изящное, сколь и верное изображение
образованного афинского общества, из сферы которого комедия,
впрочем, никогда и не выходила. Даже в тусклой латинской копии, по
которой мы главным образом знакомимся с тем обществом,
оригинал не утрачивает всей своей привлекательности; особенно в тех
пьесах, которые были написаны в подражание самому талантливому из
этих сочинителей, Менандру, живо рисуется перед нами жизнь,
которую поэт видел вокруг себя и которою он сам жил, —- не столько в
своих заблуждениях и искажениях, сколько в своей привлекательной
обыденности. Дружеские семейные отношения между отцом и
дочерью, мужем и женой, господином и слугой со всеми любовными и
другими мелкими интригами срисованы с натуры так верно, что и до
сих пор не утратили своего интереса; так, например, пирушка слуг,
которою оканчивается «Stichus», в своем роде неподражаемо хороша
по интимности описываемых в ней отношений и по согласию,
которое царит между обоими любовниками и возлюбленной. Очень
эффектны элегантные гризетки; напомаженные и разодетые, с модной
прической и в шитой золотом длинной одежде появлялись они на
сцене или даже занимались на сцене своим туалетом. Вслед за ними
появляются или сводни самого низшего разряда вроде той, какая
выведена на сцене в комедии «Curculio», или дуэньи вроде гетевской
старухи Варвары, как, например, Скафа в комедии «Привидение»; нет
недостатка и в готовых к услугам братьях и товарищах. Роли
пожилых людей многочисленны и разнообразны; на сцене появляется отец,
то строгий и скупой, то нежный и мягкосердечный, то
снисходительно устраивающий свидания между любовниками; влюбленный
старик, старый услужливый холостяк, ревнивая пожилая хозяйка дома
со своей старой горничной, которая всегда берет сторону своей
госпожи против ее супруга; напротив того, роли молодых людей занимают
второстепенное место, и ни первый любовник, ни изредка
появляющийся на сцене примерный добродетельный сын не имеют большого
значения. Принадлежащие к категории слуг хитрый камердинер,
взыскательный дворецкий, пожилой благонамеренный воспитатель,
полевой раб, от которого пахнет чесноком, дерзкий мальчишка уже
служат переходом к очень многочисленным ролям, характеризующим
разные профессии. В числе их постоянно появляется на сцене
забавник (parasitus), который за позволение садиться за обеденный стол
богача обязан занимать гостей смешными рассказами и шарадами, а
иногда и терпеливо подставлять свою голову под бросаемую в нее
о^ 209 W»
посуду; в Афинах это было в то время особой профессией, и не было
никакого поэтического вымысла в том, что такой лизоблюд перед
своим появлением на сцену приготовляется к исполнению своей роли
по книжкам, где записаны у него различные остроты и анекдоты.
Кроме того, очень нравились роли: повара, который умеет не только
прославиться приготовлением необыкновенных соусов, но и
наживаться с искусством ученого вора; наглого и охотно сознающегося в
разных безнравственных проделках содержателя публичного дома, его
образцом может служить Баллион в комедии «Раб-обманщик»;
воина-фанфарона, который живо напоминает нравы наемников времен
Диадохов; авантюриста по профессии, или сикофанта, бесчестного
менялы, напыщенного и невежественного врача, жреца,
корабельщика, рыбака и многих других личностей той же категории. Наконец
сюда же следует отнести и собственно характерные роли, как,
например, суеверный Менандр и скупой комедии Плавта «Горшок». Также
и в этом последнем произведении национальная эллинская поэзия
обнаружила свою несокрушимую творческую силу; но душевные
движения здесь уже скорей скопированы внешне, чем глубоко
прочувствованы, и при этом в тем большей степени, чем ближе задача
автора подходит к истинно поэтической. Замечателен тот факт, что в только
что упомянутых нами характерных ролях психологическая правда
большею частью заменяется развитием отвлеченной идеи: так,
например, скряга собирает обрезки своих ногтей и о пролитых слезах
жалеет как о бесполезно истраченной воде.
Впрочем, отсутствие глубокой характеристики и вообще всю
поэтическую и нравственную пустоту этой новой комедии следует
поставить в вину не столько сочинителям комедий, сколько всей нации.
Прежние специфические особенности греков стали отмирать; среди
них уже нельзя было найти ни любви к отечеству, ни народной веры,
ни домашней жизни, ни благородных подвигов, ни благородных
помыслов; поэзия, история и философия дошли до полного истощения,
и афинянину уже ничего не оставалось кроме школы, рыбного рынка
и публичного дома; поэтому нисколько не удивительно и едва ли
достойно порицания то, что поэзия, которая должна озарять само
человеческое существование, не извлекла из такой жизни ничего кроме
того, что мы находим в комедиях Менандра. При этом замечательно,
до какой степени поэзия того времени, не впадая в школьное
подражание, укреплялась и освежалась идеалами, лишь только
отворачивалась от поколебленной в самых своих основах афинской жизни. В
единственно дошедшей до нас пародико-героической комедии того
времени — в плавтовском «Амфитрионе» — веет более чистый
поэтический воздух, чем в каком-либо из драматических произведений того
времени; добродушные боги, к которым автор относится с легкой
иронией, благородные личности из мира героев и забавно-трусливые
<*Ш219^>
рабы представляют самые удивительные контрасты, и вслед за
комическими сценами рождение сына богов среди грома и молнии
составляет почти грандиозную заключительную сцену. Но эта задача
иронизировать над мифами была относительно невинной и поэтической
в сравнении с изображением обыденной жизни тогдашних афинян. С
историко-нравственной точки зрения нет никакого основания
порицать сочинителей за такое направление и вообще нельзя винить того
или другого сочинителя за то, что он становился на один уровень со
своей эпохой: комедия была не причиной, а последствием той
нравственной испорченности, которая преобладала в народной жизни. Но
именно для того, чтобы составить себе верное понятие о влиянии
таких комедий на римскую народную жизнь, необходимо указать на
пропасть, которая раскрывалась из-под этой изысканности и внешней
привлекательности. Грубости и непристойности, которых до
некоторой степени избегал Менандр, но в которых нет недостатка у других
поэтов, составляют наименьшее из зол; гораздо хуже ужасающая
пустота, среди которой протекает жизнь и в которой нет других оазисов
кроме влюбленности и опьянения, та страшная проза жизни, где все
сколько-нибудь похожее на энтузиазм встречается только у
мошенников, у которых кружится голова от их собственных сумасбродных
замыслов и которые занимаются своим мошенническим ремеслом с
известным вдохновением и прежде всего та безнравственная мораль,
которою особенно разукрашены пьесы Менандра. Порок
наказывается, добродетель получает свою награду, а разные грешки
прикрываются возвращением на путь истины или при свадьбе, или после свадьбы.
Есть пьесы вроде плавтовской комедии «Три монеты» и некоторых
произведений Теренция, в которых все действующие лица, включая
даже рабов, наделены в некоторой мере добродетелями; в них
встречаются на каждом шагу и честные люди, которые поручают другим
мошенничать вместо себя, и по мере возможности девичья
невинность, и такие любовники, которые все пользуются одинаковой
благосклонностью своей возлюбленной и составляют между собой нечто
вроде товарищества; здесь на каждом шагу встречаются общие места
и обычные нравоучительные изречения. А примирительный финал,
как, например, в комедии «Вакхиды», где мошенники-сыновья и
обманутые отцы все вместе отправляются кутить в публичный дом,
отзывается совершенной нравственной гнилостью, достойной какого-
нибудь Коцебу.
На такой-то почве и из таких-то элементов возникла римская
комедия. Она была лишена оригинальности не только потому, что не
была эстетически свободной, но главным образом, вероятно, потому,
что подвергалась полицейским стеснениям. Из дошедших до нас
многочисленных комедий этого рода нет ни одной, которая не выдавала
бы себя за подражание какой-нибудь из греческих комедий; в полном
<*Ш2п т»
заголовке пьесы обыкновенно обозначалось название греческого
образца и греческого автора, а если, как это, конечно, случалось,
возникал спор о «новизне» пьесы, то речь шла только о том, была ли пьеса
уже ранее переведена. Комедия не только часто разыгрывается в
чужих краях, но и обязательно должна там разыгрываться, и все
драматические произведения этого рода получили свое название (fabula
palliata) именно от того, что действие происходит вне Рима,
обыкновенно в Афинах, и все действующие лица — греки и вообще не
римляне. Внешние условия чужеземного быта строго соблюдались во всех
подробностях, и особенно когда речь шла о таких предметах,
несходство которых с римскими было ясно даже для необразованного
римлянина. Так, например, названий Рим и римляне тщательно
избегают, а если приходится о них упоминать, то римлян называют на
чисто греческом языке «чужеземцами» (barbari), и в часто
встречающихся упоминаниях о деньгах и о монетах ни разу не попадается название
римской монеты. Мы составили бы себе неверное понятие о таких
замечательных и даровитых писателях, как Невий и Плавт, если бы
приписали эти особенности их свободному выбору; эта поражающая
экстерриториальность римской комедии, без сомнения, объясняется
вовсе не эстетическими соображениями. Переносить в Рим ганниба-
ловской эпохи те условия общественной жизни, которые
обыкновенно изображались в новоаттической комедии, значило бы посягать на
его гражданское устройство и на его нравы, так как драматические
произведения того времени обыкновенно устраивались эдилами и
преторами, которые вполне зависели от сената, и даже экстренные
празднества, как, например, похоронные игры, не могли состояться
без разрешения правительства, и так как сверх того римская полиция
вообще ни с кем не церемонилась и всего менее с комедиантами, то
само собой понятно, почему эта комедия, даже после того как она
была принята в число римских народных увеселений, не смела
выводить на сцену ни одного римлянина и оставалась как бы сосланной в
чужие страны. Еще более решительным образом запрещалось пере-
делывателям комедий упоминать с похвалою или с порицанием
имена живых людей или делать какие-либо лукавые намеки на
современные события. Насколько нам известен репертуар плавтовских и пос-
леплавтовских комедий, в нем нельзя было найти ни одного повода
для иска о личном оскорблении. В равной мере за исключением
некоторых безобидных шуток мы не находим почти никаких следов
нападок на италийские общины — нападок, которые могли бы быть
опасны ввиду горячей привязанности италиков к их муниципальным
учреждениям; исключение составляют характерные выражения
презрения к несчастным капуанцам и ателланцам и, что очень странно,
разные насмешки над высокомерием пренестинцев и над их плохим
патиной 212 &»
ским языком*. В плавтовских комедиях вообще нет никаких других
намеков на современные события и нравы кроме пожеланий успеха
на военное** или на мирное время и кроме общих нападок на
хлебопромышленников и ростовщиков, на мотовство, на подкупы со
стороны баллотирующихся кандидатов, на слишком частое
празднование триумфов, на тех, кто промышляет взысканием денежных
пеней, на прибегающих к описи имущества арендаторов податных
сборов, на высокие цены продавцов оливкового масла; только один раз
встречается в «Curculio» напоминающая парабазы более древней
аттической комедии, но не особенно язвительная, довольно длинная
диатриба на то, что делается на римской городской площади. Но, даже
выражая такие патриотические чувства, которые безукоризненны с
полицейской точки зрения, автор перебивает сам себя:
«Впрочем, я не так безрассуден, чтобы стал заботиться о
государстве, когда есть начальство, которое обязано о нем заботиться».
Вообще говоря, едва ли можно себе представить комедию, которая
превосходила бы политическим смирением римскую комедию VI в.***
* Bacch., Trim., 609. True, 3, 2, 23. И Невий, который вообще не был так
сдержан, тоже насмехался над пренестинцами и ланувийцами (Com.,
21, R.). Известный разлад между пренестинцами и римлянами
нередко проявляется наружу {Ливии, 23; 20, 42, 1); и, конечно, с этим
находятся в связи и казни во времена Пирра, и катастрофа, случившаяся во
времена Суллы. Невинные шутки вроде той, которая встречается в
комедии «Пленники» (160, 881), конечно, пропускались цензурой.
Достоин внимания и комплимент Массалии в комедии «Казина» (5, 4. 1).
** Так, например, пролог в комедии «Ларчик» заканчивается
следующими словами, которые стоит процитировать как единственное
современное упоминание о ганнибаловской войне в дошедших до нас
литературных произведениях того времени
«Преуспевайте и побеждайте с мужеством, как это вы до сих пор
делали. Берегите ваших союзников и старых, и новых, требуйте
от них, помощи по вашему праву, губите врагов, старайтесь
стяжать лавры и славу, дабы побежденный пуниец понес
заслуженную кару».
Четвертая строка стихов (augete auxilia vostris iustis legibus)
относится к добавочным повинностям (Ливии, 25,15), наложенным в 550 г.
на латинские колонии, которые запоздали с помощью.
***Поэтому следует быть крайне осмотрительным, допуская у Плавта намек
на современные события. Новейшие исследования устранили много
ошибочных догадок такого рода; но разве и намек на вакханалии,
встречающийся в «Казине», 5, 4, II (Ritschl, Parerg., 1,192), не был недозволителен
с точки зрения цензуры? Однако можно прийти к обратному выводу: из
упоминания о празднестве Вакха в «Казине» и в некоторых других
комедиях (Amph., 703; Aul., 3,1, 3; Bacch., 53, 371; Mil., 1016 и в особенности
Men., 836) можно сделать заключение, что они были написаны в такое
время, когда упоминание о вакханалиях не считалось опасным.
«т 213 т>
Замечательным исключением является только самый древний из
прославленных римских драматических писателей, Гней Невий. Хотя он
и не писал настоящих оригинальных римских комедий, но немногие
дошедшие до нас отрывки его сочинений наполнены намеками на
римские дела и на римлян. Он, между прочим, позволил себе не только
осмеять некоего живописца Феодота, назвавши его по имени, но даже
осмелился обратиться к победителю при Заме со стихами
следующего содержания, которых не постыдился бы сам Аристофан:
«Даже того, кто нередко со славою доводил до конца величие дела,
чьи подвиги живы до сих пор, кто в глазах народов был выше
всех, — даже того родной отец утащил домой от возлюбленной в
одной рубашке».
Из его собственных слов:
«Сегодня раздадутся свободные речи на празднике свободы»
следует заключить, что он нередко нарушал полицейские запрещения
и задавал опасные вопросы, например, вроде такого:
«Отчего столь могущественное государство так скоро пришло у
вас в упадок?»
На это он и отвечает перечнем политических прегрешений;
«Появлялись новые ораторы — неразумные юноши».
Однако римская полиция вовсе не была расположена подобно
афинской поощрять или даже только допускать на сцене оскорбления
и политические диатрибы. За такие и другие им подобные выходки
Невий был посажен в колодки и был выпущен на свободу только
после того, как в других комедиях принес публичное покаяние и просил
прощения. Эти притеснения, по-видимому, и принудили его
покинуть отечество; но его пример послужил предостережением для его
преемников — один из этих последних очень ясно дает понять, что он
вовсе не желает довести себя до того, чтобы ему затыкали рот, так же
как затыкали рот его собрату Невию. Таким образом достигли того —
и это было в своем роде столь же единственным явлением, как и
победа над Ганнибалом, — что в эпоху самого лихорадочного
народного возбуждения возник национальный театр, совершенно
бесцветный в политическом отношении.
Но поэзия задыхалась в этих наложенных на нее нравами и
полицией узких и мучительно сжимавших ее колодках. Не без оснований
Невий находил, что положение поэта под скипетром Лагидов и Се-
левкидов можно назвать завидным в сравнении с положением поэта
в свободном Риме*. Успех того или другого драматического произве-
* Замечательное место в пьесе «Девушка из Тарента» не может быть
объяснено в каком-либо ином смысле:
«Того, что мне доставило здесь в театре заслуженный успех,
Никакой царь в мире не осмелился бы у меня оспаривать — Насколько
же лучше там рабу, чем здесь свободному человеку!»
<*Ш 214 Ш°
дения естественно зависел от характера самого произведения и от
даровитости автора; но каковы бы ни были индивидуальные различия,
все пьесы этого переводного репертуара неизбежно должны были
сходиться в некоторых общих основных чертах, так как все комедии
подчинялись одним и тем же условиям сценического исполнения и
приспособлялись к требованиям одной и той же публики. Их переделка
была в высшей степени вольной как в целом, так и в деталях, да
иначе и быть не могло. Оригинальные пьесы исполнялись перед той
самой публикой, которую они изображали, и именно в этом лежит их
главная прелесть, а римская публика того времени была так
непохожа на афинскую, что вовсе не была в состоянии верно понимать
условия того чужеземного быта. Римлянам были непонятны ни мягкость,
ни гуманность домашней жизни эллинов, ни ее сентиментальность и
снаружи прикрашенная пустота. Мир рабов был там совершенно иной:
римский раб принадлежал к домашней утвари, а афинский раб
входил в состав прислуги, поэтому когда в комедии шла речь о браке
между лицами рабского звания или приводился гуманный разговор
между господином и рабом, то римские переводчики предупреждали
публику, что такие сцены — обыкновенное явление в Афинах и
потому не должны ее шокировать*, а впоследствии, когда стали писать
комедии, в которых выводились на сцену римляне, пришлось
выбросить роль плутоватого слуги, так как римская публика не выносила
таких рабов, которые не уважают своих господ и водят их на
помочах. Переделке всего легче подчинялись не тонкие будничные типы,
а более грубые и более забавные сословные и характерные образы; но
и из этих последних римским переделывателям комедий пришлось
отбрасывать, по всей вероятности, самые тонкие и самые
оригинальные, как, например, Таису, свадебную кухарку, лунную
заклинательницу, менандровского нищенствующего попа, и ограничиваться
предпочтительно теми чужеземными профессиями, с которыми
ознакомила римскую публику очень распространенная в то время в Риме
роскошная обстановка греческого обеденного стола. Если ученый
повар и шут выводятся на сцену в плавтовских комедиях с таким явным
пристрастием и с такой живостью, то это объясняется тем, что уже в
то время греческие повара ежедневно являлись на римскую площадь
с предложениями своих услуг и что Катон нашел нужным включить
в инструкции своему эконому запрещение держать шута. Переводчик
большею частью не мог пользоваться изящным афинским
разговором, который он находил в тексте своих подлинников. Римский
гражданин и римский крестьянин относились к утонченному афинскому
* Как думали в новейшей Элладе о рабстве, можно составить понятие,
например, из следующих слов Эврипида (Jon., 854; ср. Helena, 728):
«Раба позорит только его название, во всем остальном нисколько
не хуже свободного человека тот раб, который ведет себя благородно».
о^215 Ш°
кутежу и разврату почти так же, как и житель какого-нибудь
маленького немецкого городка к мистериям Пале-Рояля. Настоящая
кухонная ученость не умещалась у них в головах; хотя званые обеды афинян
часто служили предметом подражания для римлян, но над
разнообразными печеньями, тонкими соусами и рыбными блюдами у них
постоянно преобладала простая жареная свинина. В переделке пьес
мы находим лишь местами слабые следы тех загадок и застольных
песен, той греческой риторики и греческой философии, которые
играют столь важную роль в подлинниках. Римские переделыватели
комедий, вынужденные многое выбросить из оригиналов в угоду
публике, неизбежно должны были прибегать к разного рода
сокращениям и перетасовкам, с которыми несовместима никакая
художественная композиция. Обыкновенно не только выкидывались из
оригинала целые роли, но вместо них вставлялись другие роли,
заимствованные из комедия того же автора или даже какого-нибудь другого
сочинителя; впрочем, благодаря внешней рациональной композиции под-
• линников и благодаря тому, что характеры и мотивы проведены в
них с большой выдержанностью, содержание пьес от этого страдало
еще не настолько, как этого можно было бы ожидать. Кроме того, по
крайней мере в более раннюю эпоху сочинители позволяли себе
самые странные вольности в отношении композиции. Содержание столь
превосходной в других отношениях комедии «Stichus» (исполненной в
554 г.) заключается в том, что отец старается склонить двух своих
дочерей к разводу с их отсутствующими мужьями и что они
разыгрывают роль Пенелопы до той минуты, когда мужья возвращаются
домой с крупной торговой прибылью и привозят в подарок тестю
красивую девушку. В пользовавшейся особым успехом комедии «Casina»
вовсе не появляется на сцене невеста, по имени которой названа пьеса
и вокруг которой вращается все действие, а развязка очень наивно
сообщается в эпилоге как «имеющая произойти впоследствии».
Нередко случается, что сложная интрига внезапно прерывается, нить
действия бросается и, кроме того, выступает наружу немало других
признаков незрелости искусства. Причину этого, по всей
вероятности, следует искать не столько в неумелости римских переделывате-
лей, сколько в равнодушии римской публики к законам эстетики. Но
вкус начинает мало-помалу изощряться. В своих позднейших
комедиях Плавт, очевидно, с большей тщательностью относился к
композиции: так, например, в его комедиях «Пленники», «Хвастливый воин»
и «Вакхиды» действие ведется в своем роде мастерски; его преемник
Цецилий, от которого до нас не дошло никаких драматических
произведений, славился художественной обработкой своих сюжетов. В
обработке деталей встречаются самые странные контрасты вследствие
стремления автора быть как можно более понятным для римского
слушателя и вследствие требования полиции, чтобы пьесы не
сходили с иноземной почвы. Римские боги, богослужебные военные и
<*Ш216Ш»
юридические термины производят странное впечатление в сфере
греческого быта; римские эдилы и триумвиры появляются вперемешку с
агрономами и демархами; пьесы, действие которых происходит в Это-
лии и в Эпидамне, без всяких колебаний переносят зрителя в Велабр и
в Капитолий. Такая манера налагать на греческий фон в виде пятен
местный римский колорит уже сама по себе была варварским
искажением оригинала; но эти искажения нередко очень забавны по своей
наивности; с ними гораздо легче примириться, чем с той сплошной
перестройкой пьес на грубый той, которую переделыватели считали
необходимой ввиду далеко кеаттического образования публики.
Некоторые из новоаттических поэтов, правда, вовсе не нуждались в
постороннем содействии, когда старались подделываться под вкусы черни;
такие пьесы, как плавтовская «Комедия об ослах», были обязаны своей
неподражаемой нелепостью и пошлостью главным образом не
переводчику. Тем не менее в римских комедиях до такой степени
преобладают грубые мотивы, что эту особенность можно объяснить только
привычкой переводчиков делать от себя вставки или тем, что они
компилировали чрезвычайно односторонне. В бесконечно
возобновляющихся побоях и в постоянно размахиваемой над спиною раба плети ясно
проглядывают катоновские принципы домохозяина, точно так же как в
нескончаемых нападках на прекрасный пол ясно проглядывает като-
новская оппозиция против женщин. В числе острот собственного
изобретения, которыми римские переделыватели считали нелишним
приправлять изящные аттические диалоги, есть немало таких, которые
отличаются почти невероятной бессмысленностью и грубостью*.
* Так, например, в плавтовской комедии «Stichus» во время одного очень
милого в иных отношениях разговора отца с дочерью о качествах
хорошей жены делается вовсе неуместный вопрос, на ком лучше
жениться — на девушке или на вдове; а оставлен этот вопрос только для того,
чтобы вызвать не менее неуместную и совершенно бессмысленную в
устах дочери пошлую фразу против женщин. Но это еще мелочь в
сравнении со следующим примером. В менандровском «Ожерелье» муж
жалуется приятелю на свое горе:
А. Ты, конечно, знаешь, что я женился на богатой наследнице Ла-
мии? — Б. Конечно, знаю. — А. Ей принадлежат и этот дом, и эти
поля, и все, что кругом, но, видит бог, она для нас хуже всякой
невзгоды. Она в тягость всем и каждому, не только одному мне, но
также сыну и даже дочери, — Б. Конечно, я знаю, что это так.
В латинской переделке Цецилия из этого изящного по своей
крайней простоте диалога вышел следующий сальный разговор:
Б. Стало быть, твоя жена сварлива, неправда ли? — А. Лучше об
этом не говори! — Б. Отчего же? — А. Я хотел бы об этом позабыть.
Только приду домой и сяду, как она выгоняет меня своим холодным
поцелуем. — Б. Ну, что касается поцелуя, то он совершенно кстати:
ведь она хочет, чтоб тебя вырвало тем, что ты выпил вне дома.
«^217 №
Напротив того, в том, что касается метрической отделки, передё-
лывателям комедий делают много чести гибкость и звучность
стихов. Если ямбические триметры, господствовавшие в оригиналах и
только одни подходившие к их ровному разговорному тону, очень
часто заменялись в латинских переделках тетраметрами ямбов или
трохеев, то причину этого также следует искать не столько в
неумелости переделывателей, хорошо владевших триметром, сколько в
неразвитости вкуса римской публики, которой нравилось роскошное
полнозвучие длинных стихов даже тогда, когда оно было вовсе
неуместно. Наконец, и сценическая постановка пьес носит на себе такой
же отпечаток равнодушия и дирекции к публики к эстетическим
требованиям. Греческая театральная сцена, отказывавшаяся от
настоящей мимики, потому что театр был слишком больших размеров и
потому что представления давались днем, замещавшая женские роли
мужчинами и, безусловно, нуждавшаяся в искусственном усилении
голоса актеров, не могла избежать — и в сценическом отношении и в
акустическом — употребления лицевых и звуковых масок. С
употреблением и тех и других были хорошо знакомы ш римляне: на
любительских спектаклях актеры появлялись не иначе, как в масках.
Однако разыгрывавшим в Риме греческие комедии актерам не давали
необходимых для их ролей и, без сомнения, гораздо искуснее
сделанных греческих масок; а это обстоятельство помимо всех других и в
связи с плохим акустическим устройством сцены* не только
принуждало актера до крайности усиливать голос, но и побудило Ливия
прибегнуть к вовсе нехудожественной, но неизбежна необходимой
уловке; он ввел в обыкновение, что те места пьесы, в которые входило
пение, исполнялись каким-нибудь певцом, не принадлежавшим к
числу действующих лиц, а тот актер, в роль которого входило пение,
вторил тому певцу только безмолвной мимикой. Равным образом
организаторы римских празднеств не находили надобности тратиться
ни на декорации, ни на машины. На аттической сцене тоже
обыкновенно изображалась на заднем плане улица с домами, и там не было
никаких передвижных декораций; однако в числе разных других
аппаратов там существовали нужные приспособления, для того чтобы
выдвигать вперед сцену меньших размеров, изображавшую
внутренность дома. Но в римском театре не было таких приспособлений;
поэтому едва ли можно упрекать сочинителей за то, что у них все
происходит на улице — даже разрешение женщин от бремени.
Такова была римская комедия VI в. Тот способ и тот путь,
которыми греческие драматические произведения были перенесены в Рим,
дают нам неоценимые в историческом отношении указания на разни-
* Даже когда стали строиться каменные театры, в них не делалось тех
акустических приспособлений, посредством которых греческие
архитекторы облегчали труд актеров.
о^218^
цу культурного уровня обоих народов; но как в эстетическом, так и в
нравственном отношении оригинал стоял невысоко, а копия стояла
еще ниже. Хотя переделыватели комедий, заимствовавшие свои
сюжеты из мира нищенствующего сброда, и не считали своей
обязанностью неуклонно придерживаться условий иноземного быта, все-таки
этот мир казался римлянам непонятным и странным и все тонкие
характеристики отбрасывались; комедия уже не стояла на почве
действительности, а действующие лица и драматические положения были
как бы перемешаны произвольно и наудачу, словно карточная
колода; в оригинале все это было верным изображением действительной
жизни, а в переделке все казалось карикатурой; театральная дирекция
была способна доходить до такой бессмыслицы, что возвещала о
греческом агоне (состязании), который будет происходить с участием
флейтистов, плясовых хоров, актеров и атлетов, и в конце концов
превращала все представление в простую драку; а публика, как на это
жаловались даже позднейшие сочинители, массами уходила с
театрального представления, если ей представлялся где-нибудь случай
посмотреть на кулачных бойцов, на акробатов или на гладиаторов;
поэтому римские драматические писатели, работавшие как поденщики
и занимавшие низкое общественное положение, были принуждены
более или менее применяться к вкусам легкомысленной и грубой
публики наперекор и своему собственному более высокому умственному
развитию, и своему собственному более изящному вкусу. Все же
оказалось возможным появление в их среде полных жизни и свежести
дарований, которые, отбросив в поэзии по крайней мере все, что было
в ней иноземного и натянутого, и не уклоняясь от однажды
избранного пути, создали привлекательные и даже не лишенные большого
значения драматические произведения. Во главе их стоит Гней Не-
вий, первый римлянин, достойный названия поэта, и, насколько мы
можем судить о нем по дошедшим до нас сведениям и небольшим
отрывкам его сочинений, по-видимому, один из самых
замечательных и значительных писателей во всей римской литературе. Он был
несколько моложе своего современника Андроника — его
поэтическая деятельность началась значительно ранее ганнибаловской войны,
а прекратилась, вероятно, уже после окончания этой войны; он
подчинялся влиянию Андроника и, как это обычно бывает, когда
литература создана искусственным образом, упражнялся во всех тех видах
искусства, какими занимался его предшественник, в эпической
поэзии, в сочинении трагедий и комедий, строго следуя его примеру
даже в отношении метрического размера. Тем не менее как между
этими двумя поэтами, так и между их произведениями лежит
неизмеримо глубокая пропасть, Невий не был ни вольноотпущенником,
ни школьным учителем, ни актером, а был хотя и не знатным, но
неопороченным гражданином, по всей вероятности, одной из
находившихся в Кампании латинских общин и служил солдатом в первую
пуническую войну*. В противоположность языку Ливия язык Невия
прост и ясен; в нем нет ни натянутости, ни аффектации, и даже в
трагедии Невий как будто намеренно избегает всего, что отзывается
пафосом; стихи его текут легко и красиво, несмотря на нередко
встречающиеся гиатусы и на некоторые другие поэтические вольности,
которые были впоследствии устранены**. Если квазипоэзия Ливия
подобно готтшедовской поэзии у немцев исходила из чисто внешних
импульсов и была на помочах у греческих поэтов, то преемник Ливия
эмансипировал римскую поэзию и своим поистине поэтическим
жезлом коснулся тех источников, из которых только и могла возникнуть
* Биографические сведения о Невии очень сбивчивы. Так как он
сражался в первую пуническую войну, то он не мог родиться позже 495 г.
Вероятно, в 519 г. были поставлены на сцену его первые
драматические произведения (Gell., 12,21,45). Обыкновенно полагают, что в 550 г.
его уже не было в живых; но Варрон {у Цицерона, Brutus, 15, 60) в этом
сомневается и, конечно, не без основания: если бы это была правда, то
следовало бы полагать, что во главе ганнибаловской войны Невий
укрылся в неприятельской стране. А саркастические стихи на Сципиона
не могли быть написаны ранее битвы при Заме. Следует полагать, что
он жил между 490 и 560 гг., так что он был современником обоих
Сципионов, убитых в 543 г. (Cicer., De rep.. 4, 10), и был десятью
годами моложе Андроника и, может быть, десятью годами старше
Плавта. На то, что он был уроженцем Кампании, указывает Геллий, а
то, что он был латинской национальности, если бы это нуждалось в
доказательствах, видно из написанной им собственной эпитафии. Если
он был не римским гражданином, а гражданином Калеса или какого-
либо другого латинского города Кампании, то этим легче объяснить,
почему римская полиция обходилась с ним так беспощадно. Актером
он ни в коем случае не мог быть, потому что служил в армии.
* Для примера можно сравнить с ливиевскими стихами следующий
отрывок из трагедии Невия «Ликург»:
«Вы — хранители царской особы. Спешите в то
листвообильное место,
Где сам собою вырос насаженный кустарник»,
или знаменитые слова, которые в «Прощании Гектора» этот последний
говорит Приаму:
«Мила мне, родитель, хвала от тебя, многославного мужа»,
и прелестный стих из «Девушки из Тарента»:
«Alii adnutat, alii adnictat; alium amat, alium tenet».
(Иному кивнет, иному подмигнет; иного любит, иного
держит в руках.)
^22G Ш*>
в Италии национальная поэзия — национальной истории и
комического начала. Эпические стихотворения перестали служить только
учебными пособиями для преподавателей, а стали самостоятельно
обращаться к слушателям и читателям. Сочинение пьес для сцены до того
времени входило наравне с изготовлением костюмов в обязанности
актера или возлагалось на его попечение; с появлением Невия все это
совершенно изменилось, и актер сделался слугою сочинителя. Вся
поэтическая деятельность Невия имеет народный характер. Это всего
ярче выступает наружу в его серьезной национальной драме и в его
национальном эпосе, о которых будет идти речь далее; но и в
комедиях, которые, по-видимому, более всех других его поэтических
произведений соответствовали его дарованиям и имели более всех успеха,
как мы уже говорили, по всей вероятности, только внешние
соображения заставляли его придерживаться греческих оригиналов, что не
помешало ему далеко превзойти неподдельной веселостью и верным
изображением тогдашней жизни как своих последователей, так и
бесцветных оригинальных писателей и даже пойти в некотором смысле
по следам аристофановской комедии. Он сам это сознавал, а в своей
эпитафии высказал, чем он был для своей нации:
«Если бы богам приличествовало оплакивать смертных,
То божественные Камены стали бы оплакивать поэта Невия,
Так как с тех пор, как он переселился в царство теней,
В Риме заглохла слава римского красноречия».
И как человек, и как поэт Невий был вправе гордиться: он
пережил тяжелые времена войн с Гамилькаром и Ганнибалом и частью
сам в них участвовал, а для всеобщего восторженного ликования он
умел найти если не самое поэтически возвышенное, то достаточно
сильное, верное и национальное выражение. Ранее уже было
рассказано, что через это он вошел в столкновение с властями и, вероятно,
по этой причине должен был покинуть Рим и кончить свою жизнь в
Утике. Также и в этом случае жизнь одного человека была принесена
в жертву общественному благу и прекрасное — полезному. Его
младший современник Тит Макций Плавт (500? — 570), по-видимому, во
многом уступал ему: и по своему общественному положению, и по
пониманию своего поэтического призвания. Он был родом из
маленького умбрийского городка Сассины, в то время, быть может, уже
получившего латинское право, и жил в Риме в звании актера; а после
того как он потерял в коммерческих спекуляциях все, что нажил
своим ремеслом, он стал сочинять пьесы для театра и переделывать
греческие комедии, не распространяя своей деятельности ни на какие
другие отрасли литературы и, по всей вероятности, не заявляя
никаких притязаний на настоящее литературное творчество. В то время в
о^221 W»
Риме, по-видимому, было немало людей, ремесло которых
заключалось в переделке комедий, но они вообще не публиковали* своих пьес;
поэтому их имена остались неизвестными, а то, что уцелело из этого
репертуара, впоследствии приписывалось самому популярному из
них — Плавту. Писатели следующего столетия насчитывали до ста
тридцати таких «плавтовских пьес», из которых, конечно, большая
часть была только просмотрена Плавтом или составлена без всякого
участия с его стороны; главные из них дошли до нас» Тем не менее
очень трудно, если не совершенно невозможно, составить себе
вполне обоснованное представление о поэтических особенностях Плавта
как переделывателя комедий, потому что подлинники его переделок
не дошли до нас. Что переделке подвергались без разбора и хорошие
и дурные пьесы, что она подчинялась требованиям и полиции и
публики, что она относилась к требованиям эстетики с таким же
равнодушием, как публика, и в угоду этой последней вносила в
подлинники шутовской и площадный элементы — все это такие упреки, которые
падают скорее на всю фабрику переводных пьес, чем на кого-либо из
переводчиков в отдельности. С другой стороны, мы можем отнести к
отличительным особенностям Плавта мастерское уменье владеть
языком, разнообразие ритмов, редкое уменье пользоваться
драматическим положением действующих лиц и обрисовывать это положение,
применяясь к требованиям сцены, почти всегда искусные, а нередко
и превосходные диалоги и главным образом грубую, наивную
веселость, которая производит неотразимо комическое впечатление то
удачными смешными выходками, то изобилием бранных
выражений, то забавною игрою слов, то неожиданными и нередко
выражающимися только в мимике драматическими положениями, — все те
преимущества, по которым мы невольно узнаем бывшего актера. Без
сомнения, и этими достоинствами переделыватель был обязан скорее
тому, что заимствовал все, что было лучшего в подлинниках, а не
самостоятельному творчеству, так как все, что может быть
несомненно приписано переводчику, по самой снисходительной оценке —
посредственно; но именно этим и объясняется, почему Плавт сделался
и остался настоящим римским народным поэтом и настоящим
средоточием римской театральной сцены и почему даже после крушения
* Это предположение кажется необходимым, потому что в противном
случае не было бы тех колебаний, какие были у древних при
разрешении вопроса о подлинности или неподлинности плавтовских пьес:
среди собственно так называемых древних римских писателей нет ни
одного, которому приписывались бы те или другие литературные
произведения хотя бы приблизительно с такой же неуверенностью. И в этом
отношении точно так же, как во многих других внешних условиях,
существует замечательное сходство между Плавтом и Шекспиром.
°^222Р°
римского мира театр еще не раз прибегал к его произведениям. Еще
менее возможно для нас дать верную оценку третьему и последнему
(так как Энний хотя и писал комедии, но без всякого успеха) из
славившихся в ту эпоху сочинителей комедий — Стацию Цецилию. По
своему общественному положению и по профессии он может быть
поставлен наряду с Плавтом. Родом из кельтской страны, из
окрестностей Медиолана, он попал в Рим в числе военнопленных инсубров
и жил там сначала в качестве раба, а потом вольноотпущенника,
занимаясь переделкой греческих комедий для театра вплоть до своей,
по-видимому, преждевременной смерти (586). Его язык не отличался
чистотой, что объясняется его происхождением; зато он, как уже было
ранее замечено, тщательнее других заботился о композиции. Его
пьесы не были в большом ходу у его современников, да и позднейшая
публика предпочитала им пьесы Плавта и Теренция; если же
критики, принадлежавшие к настоящей литературной эпохе Рима — к
эпохе Варрона и Августа, — уделили Цецилию первое место среди
римских переделывателей греческих комедий, то это, по-видимому,
объясняется склонностью плохих критиков отдавать предпочтение
поэтической посредственности перед всяким односторонним
превосходством. Эти ценители искусства, вероятно, вступались за Цецилия
только потому, что он придерживался установленных правил строже, чем
Плавт, и что у него было больше выразительности, чем у Теренция,
что, конечно, не мешало ему быть гораздо ниже и Плавта и
Теренция.
Если историк литературы, отдающий полную справедливость
почтенным дарованиям римских комических писателей, не может
признать их переводные произведения ни замечательными, ни
безупречными в художественном отношении, то суждение историка
об их нравственном достоинстве должно быть еще гораздо более
строгим. Лежащая в их основе греческая комедия не обращала
внимания на нравственность, потому что стояла на одном уровне с
нравственною испорченностью своей публики; но в эту переходную
эпоху от старинной строгости нравов к новой нравственной
испорченности римская театральная сцена была высшей школой и эллинизма и
пороков. Эта аттическо-римская комедия с ее телесной и душевной
проституцией, незаконно присваивавшей себе название любви и
одинаково безнравственной в своем бесстыдстве и в своем
сентиментализме, с ее отталкивающим и противоестественным благородством,
с ее вечным прославлением кутежей и с ее смесью мужицкой
грубости и утонченных вкусов чужеземцев превратилась в непрерывную
проповедь римско-эллинской деморализации и как таковая и
воспринималась. Доказательством этого может служить эпилог плав-
товских «Пленников»:
<*^223Ш*
«Эта комедия, которую вы смотрели, вполне благопристойна: в
ней нет речи ни о волокитстве, ни о подкинутом ребенке, ни о
мошенническом присвоении чужих денег, ни о сыне,
покупающем девушку без согласия отца. Поэты редко сочиняют такие же
комедии, которые делают хороших людей еще лучше. Поэтому,
если вам понравилась эта пьеса, если мы, актеры, вам
понравились, пусть будут рукоплескания наградой за игру тех, кто любит
благопристойность».
Отсюда видно, как смотрела на греческую комедию партия
нравственной реформы; мы можем со своей стороны присовокупить, что
даже в этих белых воронах — в этих благонравных комедиях —
нравственность была такого рода, что лишь помогала вовлекать
невинность в обольщение. Разве кто-нибудь может сомневаться в том, что
эти комедии на самом деле способствовали развращению нравов? Когда
царю Александру не понравилась одна из таких комедий, которую
прочел ему вслух сам автор, то этот последний объяснил в свое
оправдание, что виною этому не автор, а сам царь: чтобы находить
удовольствие в таких пьесах, надо иметь привычку проводить время в
кутежах и из-за какой-нибудь девушки раздавать и получать побои.
Этот человек хорошо знал свое ремесло; и если эти комедии стали
мало-помалу нравиться римскому гражданству, то для всякого ясно,
чего это стоило. Римское правительство заслуживает упрека не за то,
что оно так мало сделало для этой поэзии, а за то, что оно ее терпело.
Хотя пороки живучи и без кафедры, с которой их проповедуют, но
это не оправдывает учреждения такой кафедры. То было скорее
пустой отговоркой, чем серьезным оправданием, что заимствованную от
эллинов комедию устраняли от непосредственного соприкосновения
с римскими жителями и с римскими учреждениями. Напротив того,
комедия, по всей вероятности, имела бы менее вредное влияние на
нравы, если бы ей дали более свободы, если бы облагородили звание
поэта и не мешали развиться сколько-нибудь самостоятельной
римской поэзии, так как поэзия — нравственная сила, и если она иногда
наносит глубокие раны, то зато способна и многое залечивать. На
деле оказалось, что и в этой области правительством было сделано, с
одной стороны, слишком мало, а с другой — слишком много;
политическая половинчатость и нравственное лицемерие его театральной
полиции имели свою долю участия в страшно быстром разложении
римской нации.
Однако возникновение латинской национальной комедии не
стало безусловно невозможным оттого, что правительство не разрешало
сочинителям римских комедий изображать порядки их родного
города и выводить на сцену их сограждан; ведь римское гражданство еще
не слилось в то время с латинской нацией, и поэту ничто не мешало
выбирать местом действия пьесы наряду с Афинами или Массалией
о^ 224 Ш*>
какой-либо из италийских городов, пользовавшихся латинским
правом. Действительно, именно этим путем возникла оригинальная
латинская комедия (fabula togata*); древнейшим из сочинителей таких
комедий, сколько нам известно, был Тициний, славившийся, по всей
вероятности, в конце описываемой эпохи**. И для этой комедии
служили образцами новоаттические пьесы, в которых все вертится на
любовных интригах; но она была не переводом, а подражанием;
местом действия была Италия, а актеры появлялись в национальных одеж-
* Словом togatus обозначали как на юридическом, так и вообще на
техническом языке италиков в отличке не только от чужеземцев, но и от
римских граждан. Так, например, прежде всего formula togatorum (Corp.
Insc. Lat. ном. 200, С. 21—50) означала список тех военнообязанных
италиков, которые не служили в легионах. И название
Цизальпинской, или лежащей по сю сторону Альп, Галлии — Gallia togata,
встречающееся в первый раз у Гирция, а вскоре после того снова
исчезнувшее из обыденного языка, обозначало эту местность, вероятно,
соответственно ее правовому положению, так как в период времени от 665
до 705 г. большинство общин там пользовалось латинским правом.
РавныхМ образом и Вергилий, говоря о gens togata (Энеида, 1, 282), о
которых упоминал наряду с римлянами, вероятно, имел в виду
латинскую нацию. Поэтому и под словами fabula togata следует разуметь ту
комедию, местом действия которой был Лациум, между тем как
местом действия в fabula palliata была Греция; но у той и у другой было
общим то, что местом действия в них служила чужеземная страна, а
их авторам было запрещено изображать на сцене римские порядки и
римских граждан. Что togata действительно могла разыгрываться
только в городах, пользовавшихся латинским правом, видно из того
факта, что все города, в которых, сколько нам известно, разыгрывались
пьесы Тициния и Афрания — Сеция, Ферентин, Велитры, Брундизий, —
пользовались латинским или союзным правом вплоть до войны с
союзниками. С распространением прав гражданства на всю Италию
комические писатели утратили эту латинскую сцену действия, так как
юридически заменившая латинские общины Цизальпийская Галлия
была слишком отдаленной страной для столичного драматического
писателя; тогда очевидно совершенно исчезла и fabula togata. Впрочем,
этот пробел пополнили такие юридически окончившие свое
существование италийские общины, как Капуя и Атела, поскольку fabula atellana •
служит как бы продолжением fabula togata.
** Относительно Тициния в древней литературе нет никаких данных за
исключением того, что, судя по одному отрывку Варрона, он,
очевидно, был старше Теренция (558—595; Ritschl, Parerg., 1, 194); из этого
отрывка нельзя сделать никаких других выводов: хотя из двух
сопоставляемых здесь групп вторая (Trabea, Atilius, Caecilius) вообще
старше первой (Titinius, Terentius, Atta), но из этого еще не следует, что
старейший член младшей группы моложе, чем младший член
старейшей группы.
8. История Рима. т. 2 о^ 225 Ш°
СТРАТЕГИЧЕСКАЯ СХЕМА
ИТАЛИИ
около 600 г. от основания Рима
(15 г. до н. э.)
160 км
8*
o^}227 ^>
дах — в тогах. Здесь латинская жизнь и латинские нравы
изображаются со своеобразной свежестью. Содержание пьес взято из жизни
граждан, живших в серединных городах Лациума; это видно уже из
самих названий пьес — «Арфистка, или Ферентинская девушка»,
«Флейтистка», «Юристка», «Валяльщики»; то же подтверждается
драматическим положением некоторых действующих лиц, как,
например, тем, что один незнатный гражданин заказывает для себя обувь
по образцу альбанских царских сандалий. Замечательно то, что
женские роли преобладают над мужскими*. С неподдельной
национальной гордостью автор напоминает о блестящей эпохе войн с Пирром и
относится свысока к новолатинским соседям,
«которые говорят на языке осков и вольсков, потому что не знают
латинского языка».
Эта комедия была такой же принадлежностью столичной
театральной сцены, как и греческая комедия; но в ней, вероятно,
сказывалась отчасти та провинциальная оппозиция против столичной жизни
и столичных безобразий, которую мы находим из современных
писателей у Катона, а из позднейших — у Варрона. Как в немецкой
комедии, которая происходила от французской, точно так же как римская
происходила от аттической, французская Лизетта была очень скоро
заменена молоденькой горничной Франциской, в Риме тоже
появилась латинская национальная комедия; и хотя в ней не было такой же
поэтической энергии, но направление оставалось тем же, и она имела
едва ли меньший успех.
Подобно греческой комедии и греческая трагедия была
перенесена в течение этой эпохи в Рим. Она была более ценным и в некотором
отношении более легким приобретением, чем комедия. Служивший
для нее фундаментом греческий и в особенности гомеровский эпос не
был чужд римлянам и уже вплетался в сказания об их собственном
поименном происхождении, да и вообще впечатлительному чужеземцу
было легче освоиться с идеальным миром героических мифов, чем с
нравами, господствовавшими на афинском рыбном рынке. Тем не
менее и трагедия содействовала распространению антинациональных
и эллинских воззрений, хотя в менее грубой и менее пошлой форме;
при этом решающее значение имело то, что на греческой трагической
сцене того времени преобладали произведения Эврипида (274—338).
* Из пятнадцати известных нам тициниевских комедий шесть названы
по мужским ролям (baratus?, caecus, fullones, Hortensius, Quintus, varus),
девять по женским (Gemina, iurisperita, prilia?, privigna, psaltria или
Ferentinatis, Setina, tibicina, Veliterna, Ulubrana?); из числа этих
последних две — роли юристки и флейтистки — очевидно, служат пародией
на мужские профессии. И в отрывках преобладает женский пол.
о^3 2281^°
Здесь не место подробно описывать этого замечательного человека и
его еще гораздо более замечательное влияние на современников и
потомков; но умственное движение позднейшей греческой и гречес-
ко-римской эпохи до такой степени зависело от указанного им пути,
что мы считаем нужным обрисовать его характер хотя бы в главных
чертах. Эврипид принадлежит к числу тех поэтов, которые хотя и
возводят поэзию на более высокую ступень, но в этом поступательном
движении обнаруживают гораздо больше верного понимания того,
что должно быть сделано, чем поэтической способности осуществить
указываемую цель. Конечно, и в античной трагедии мы находим те
глубокие слова, которые и в нравственном и в поэтическом
отношении, подводя итог всему трагическому, приводят к заключению, что
действие есть страдание; она верно изображает действующего
человека, но ей чужда настоящая индивидуализация. Непревзойденное
величие, с которым происходит у Эсхила борьба человека с судьбой,
основано в сущности на том, что каждая из борющихся сил
представлена только в ее главных чертах; на то, что составляет сущность
человеческой натуры, и в Прометее и в Агамемноне лишь слегка намекает
поэтическая индивидуализация. Хотя Софокл и изображает
человеческую натуру в ее общих условных чертах — царя, старца, сестры,
но ни в одном из своих образов он не показывает характера этого
микрокосма-человека во всей его разносторонности. Этим
достигается высокая цель, но не высшая; изображение человека во всей его
цельности и соединение этих отдельных и вполне обрисованных
образов в одно высшее поэтическое целое были дальнейшим шагом
вперед; оттого-то Эсхил и Софокл и стоят в сравнении с Шекспиром
на более низкой ступени развития. Между тем стремление Эврипида
изобразить человека таким, каков он есть, было скорее логическим и
в некотором смысле историческим прогрессом, чем поэтическим. Он
был в состоянии разрушить античную трагедию, но новой создать не
мог. Он во всем останавливался на полпути. Маски, посредством
которых выражение душевной жизни как бы переводится на
общепонятный язык, были настолько же необходимы для типов древней
трагедии, насколько они неуместны в трагедии характеров; однако
Эврипид сохранил их. С замечательно тонким тактом более древняя
трагедия никогда не сохраняла в чистоте драматического элемента,
которому не умела дать вполне свободного развития. Она постоянно как
бы сковывала его эпическими сюжетами из нечеловеческого мира богов
и героев и лирическими хорами. Мы чувствуем, что Эврипид
старается сбросить с себя эти оковы; в отыскивании своих сюжетов он
восходит до полу исторических времен, а его хоровое пение до такой
степени отодвигается на задний план, что при позднейших сценических
представлениях оно нередко опускается и едва ли в ущерб пьесе;
однако этим он не перенес своих действующих лиц на вполне реальную
°^3 229 ^
почву и не устранил совершенно хора. Он является во всех
отношениях полным выражением такой эпохи, когда, с одной стороны,
возникало величественное историческое и философское умственное
движение, а с другой стороны, начинал иссякать главный источник всякой
поэзии — чистая, ничем не прикрашенная национальность. Если
глубокая набожность более древних трагиков озаряла их произведения
каким-то отблеском небесного света, а замкнутость узкого кругозора
древних эллинов производила и на слушателей успокоительное
впечатление, то мир Эврипида в тусклом мерцании умозрений кажется
лишенным богов и не облеченным плотью, и мрачные страсти
сверкают в нем точно молнии среди серых туч. Древний глубоко
искренний фатализм исчез; рок всем управляет как внешняя деспотическая
сила, арабы со скрежетом зубов носят свои оковы. То безверие,
которое есть не что иное, как отчаявшаяся вера, проявляется в этом поэте
с демонической силой. Поэтому поэт никогда не возвышается до
пересиливающей его самого пластической концепции и не производит в
целом настоящего поэтического впечатления; оттого-то он и
относится с некоторым равнодушием к композиции своих трагедий, нередко
граничащим с бумагомарательством; он не дает своим пьесам ни
центра действия, ни такого действующего лица, на котором все
сосредоточивается, — небрежная манера завязывать в прологе узел драмы и
развязывать его появлением богов или какою-нибудь другою
подобною пошлостью была введена в употребление главным образом
Эврипидом. У него все внимание обращено на мелкие подробности, и
он с несомненным искусством пользуется всем, чем может, чтобы
скрыть ничем незаменимое отсутствие поэтической цельности.
Эврипид — мастер так называемых эффектов, которые у него
обыкновенно прикрашиваются чувственной сентиментальностью и даже
нередко возбуждают чувственные влечения какой-нибудь особой
приправой, как, например, тем, что к любовной интриге приплетается
убийство или кровосмешение. Изображения добровольно умирающей
Поликсены, терзаемой тайной любовью Федры, и особенно
мистического экстаза вакханок в своем роде прекрасны; но их нельзя назвать
безупречными ни в художественном отношении, ни в нравственном,
и Аристофан был совершенно прав, когда заметил, что поэт не был
бы в состоянии изобразить Пенелопу. Сюда же следует отнести и то
пошлое сострадание, которое Эврипид иногда старается возбуждать
своими трагедиями. Если его жалкие герои и героини, как,
например, Менелай в «Елене», Андромаха, Электра в виде бедной
поселянки, больной разорившейся купец Телеф, противны или смешны, а
большею частью и то и другое вместе, то из всех его многочисленных
драматических произведений едва ли не самое отрадное впечатление
производят те, которые всего более придерживаются атмосферы
действительной жизни и переходят из трагедии в трогательную семей-
<*Ш 230 Ш*
ную драму и даже почти в сентиментальную комедию, как,
например, Ифигения в Авлиде, Ион, Алкест. Так же часто, но с меньшим
успехом поэт старается возбуждать интерес, обращаясь только к
рассудку слушателей. Сюда относится запутанность действия, которая в
отличие от более древней трагедии имеет целью возбуждать не
душевное волнение, а любопытство; диалектически заостренный
диалог, который нередко совершенно невыносим для нас — неафинян;
сентенции, которые рассыпаны в эврипидовских пьесах, как цветы по
саду, и главным образом эврипидовская психология, которая
основана не на впечатлении, производимом на слушателя, а на
рациональном взвешивании виденного и слышанного. Правда, в его Медее
настолько соблюдены условия действительной жизни, что героиню
снабжают перед ее отъездом деньгами на дорогу; но беспристрастный
читатель найдет у Эврипида немного указаний на душевную борьбу
между материнскою любовью и ревностью. Всего же важнее то, что в
эврипидовских трагедиях поэтическое впечатление заменяется
тенденциозным. Не касаясь непосредственно вопросов дня и вообще имея в
виду не столько политические, сколько социальные интересы,
Эврипид, однако, сочувствует в глубине души выводам тогдашнего
политического и философского радикализма и является первым и
главным проповедником той космополитической гуманности, которая
подкапывалась под старую аттическую национальность. Этим
объясняются как оппозиция, которую встречал со стороны своих
современников небожественный и неаттический поэт, так и необыкновенный
энтузиазм, с которым и молодое поколение и иноземцы увлекались
поэтом нежных чувств и любви, сентенций и тенденций, философии
и гуманности. Греческая трагедия переступила при Эврипиде через
самое себя и вследствие того рухнула, но успех
поэта-гражданина-космополита от этого только возрос, так как в это же время нация тоже
переступила через самое себя и тоже рухнула. Аристофановская
критика, пожалуй, и была вполне права как с нравственной, так и с
поэтической точки зрения; но историческое значение поэзии измеряется не ее
абсолютными достоинствами, а тем до какой степени она умеет
предугадать дух времени, — и в этом отношении никто не превзошел
Эврипида. Этим и объясняется, почему Александр усердно читал
произведения Эврипида, почему Аристотель развивал понятие о трагическом
поэте, имея в виду Эврипида, почему из его произведений как бы
выросло в Аттике новейшее поэтическое и пластическое искусство,
почему новоаттическая комедия ограничивалась переложением его
произведений на комический строй, а школа живописи, с которой мы
знакомимся по вазам более поздней эпохи, заимствовала свои сюжеты ве из
древних эпических сказаний, а из эврипидовских трагедий и, наконец,
почему слава и влияние поэта росли по мере того, как древняя Эллада
отодвигалась на задний план перед новым эллинизмом, и почему вне
°тт т*
самой Греции, как в Египте, так и в Риме, греческое влияние
распространялось прямо или косвенно произведениями Эврипида.
Эврипидовский эллинизм проникал в Рим самыми
разнообразными путями и, может быть, более быстро приобретал там глубокое
влияние косвенным образом, чем прямо в переводной форме.
Трагическая сцена открылась в Риме не позднее комической, но развитию
трагедии препятствовали как несравненно более значительные
издержки на сценическую постановку трагедий (эти издержки, без
сомнения, принимались в соображение, по крайней мере во время войны с
Ганнибалом), так и характер публики. В плавтовских комедиях не
часто делаются намеки на трагедии, да и все намеки этого рода могли
быть заимствованы из оригиналов. Первым и единственным
имевшим успех трагическим писателем того времени был младший
современник Невия и Плавта, Квинт Энний (515—585); на его пьесы
сочинялись пародии даже тогдашними комическими писателями, а
потомство интересовалось сценическим представлением этих пьес и
декламировало их. С трагической сценой римлян мы не так хорошо
знакомы, как с комической; но в общем итоге в первой повторяются те
же явления, какие были нами замечены во второй. Репертуар в
сущности составлялся также из переводов греческих пьес. Сюжеты
выбирались главным образом из осады Трои и из непосредственно
связанных с этой осадой легенд, очевидно, по той причине, что школьное
образование знакомило римлян только с этим циклом мифических
сказаний; при этом преобладали чувственно жестокие мотивы —
убийство матери или детей в «Эвменидах», «Алкмеоне», «Кресфонте»,
«Меланиппе», «Медее», принесение дев в жертву в «Поликсене», «Эрех-
тидах», «Андромеде», «Ифигении», и нам невольно приходит на ум,
что публика этих трагедий привыкла смотреть на бой гладиаторов.
Роли женщин и привидений, по-видимому, производили наиболее
глубокое впечатление. Кроме устранения масок самое замечательное
отступление римских переделок от оригиналов заключалось в том,
что касалось хора. В римском театре, устроенном главным образом
для комических бесхорных пьес, не было такого особого места для
пляски (orchestra) с алтарем посредине, на каком помещался
греческий хор, а если и было такое место, то оно служило римлянам чем-то
вроде партера; поэтому в Риме пришлось во всяком случае отбросить
художественно расчлененный и перемешанный с музыкой и
декламацией хоровой танец, а хор хотя и остался, но уже не имел большого
значения. Что касается деталей, то, конечно, не было недостатка ни в
отступлениях от стихотворного размера, ни в сокращениях, ни в
искажениях; так, например, в латинской переделке зврипидовской
Ифигении из женского хора сделан солдатский хор по образцу ли какой-
нибудь другой комедий, или по собственной изобретательности пере-
делывателя. Латинские трагедии VI в. нельзя назвать хорошими пе-
*^232Ш»
реводами по нашим понятиям*; однако трагедии Энния, по всей
вероятности, были гораздо менее искаженными копиями эврипидовс-
ких оригиналов, чем плавтовские комедии — менандровских.
Историческое значение греческой трагедии в Риме и ее влияние
были совершенно однородны со значением и влиянием греческой
комедии, а если заимствованное от эллинов направление было в
трагедии менее чувствительным и более чистым (что было последствием
различия между этими двумя родами поэзии), зато
антинациональное и сознательно стремившееся к пропаганде направление еще
гораздо решительнее сказывалось и в трагической сцене того времени,
* Для сравнения приведем начало эврипидовской «Медеи» и знниевской:
EiG'cScpek 'Apyout; jif] бшлхаабои Uninam ne in nemore Pelii
GKdqoq securibus
K6X%0)V kc, aiccv Kvavmg Caesa accidisset abiegna ad terram
I\)jiftA.rjYd5a<;, trabes,
MrjS' ev vocrcouoi nrjMou kzgziv яохе Neve inde navis inchoandae
exordium
TjirjGdaa mix*]* urjS' £Я£Х{ло5аои Coepissef, quae nunc nominator
%£pa<;, nomine
'AvSpcov dtpiaxcov, 01 то яаухршау Argo, quia Argivi in ea dilecti viri
Qzpoc,
YiElia jiexfiA.Gov, ox> yap ccv dkanow' Vecti petebant pellem inauratam
£{irj arietis
Mri5£ix jvbpyovq уту; znteva 'ЫХк'тс, Colchis, imperio regis Peliae, per
dolum.
'Epcoxi Gdjiov £кяАхху£ш' Idoovoq. Nam nunquam era errans mea
domo efferet pedem
Medea, animo aegra, amore saevo
saucia.
(Если бы корабль Арго никогда не (Если бы в роще Пелия никогда не
направлялся промеж мрачных Симп- срубали топором еловых пней и не
легадов к берегам Колхиды; если бы приступали к постройке корабля,
в лесах Пелия никогда не срубали со- носящего теперь название Арго,
сен и если бы сделанными из этих потому что на нем отплыла из Ар-
сосен веслами не управляла рука тех госа в Колхиду, по приказанию
храбрецов, которые отправились до- царя Пелия, отборная дружина с
бывать золотое руно для Пелия! Тог- целью хитростью добыть золотое
да моя госпожа Медея не отплыла бы руно! Тогда моя госпожа Медея не
к башням Иолкской страны, страдая пустилась бы в странствования,
пагубной любовью к Язону.) унося в своем сердце мучительную
любовь.)
В отступлениях перевода от оригинала поучительны не только
тавтология и перифразы, но также устранение или опущение мало
знакомых мифологических названий, как, например, Симплегадов,
Иолкской земли и Арго. Впрочем, у Энния редко встречается неверное
понимание подлинника.
о^233 &»
и в главном ее представителе — Эннии. Этот едва ли самый
значительный, но, конечно, самый влиятельный из поэтов VI в. был по
своему происхождению не латин, а полугрек. Он был родом из Мес-
сапии и получил эллинское образование; на тридцать пятом году жизни
он переехал в Рим и жил там сначала в качестве переселенца, а с
570 г. в качестве гражданина в стесненных обстоятельствах частью
преподаванием языков латинского и греческого, частью доходами от
своих пьес, частью подарками от тех римских вельмож, которые
подобно Публию Сципиону, Титу Фламинину и Марку Фульвию Ноби-
лиору оказывали покровительство новому эллинизму и награждали
поэта, воспевавшего и их самих, и их предков; некоторых из этих
вельмож Энний даже сопровождал в походах в качестве придворного
поэта, которому как бы заранее было заказано прославлять будущие
великие подвиги. Он сам изящно описал те качества, которые
требовались от призванного к такой роли клиента*. Будучи космополитом
и по происхождению и по общественному положению, он умел
применяться ко всяким национальностям, среди которых ему
приходилось жить, — к греческой, латинской и даже оскской, но не отдавался
всецело ни одной из них; и в то время как у более древних римских
поэтов эллинизм был не столько ясно сознаваемой целью, сколько
последствием их поэтической деятельности, отчего они более или
менее пытались стать на национальную почву, Энний, напротив того,
с замечательной ясностью сознавал свои революционные тенденции
и открыто старался распространять среди италиков новые эллинские
идеи. Самым удобным орудием служила для него трагедия.
Дошедшие до нас отрывки из его трагедий свидетельствуют о том, что он
* Древние, конечно, были правы, считая за собственную характеристику
поэта то место в седьмой книге Летописи, где консул призывает к себе
поверенного, «с которым он охотно и часто делил и стол, и беседу, и
обсужденье своих дел, когда возвращался домой утомленный
важными делами, о которых совещался в течение большей части дня на
площади или в высокочтимом сенате, которому мог сообщать и важное, и
пустое, и забавное и, если бы то было возможно, зараз передавать и
беззаботно поверять все, что говорится между людьми и хорошего и
дурного, который делил с ним много радостных минут и дома и вне
дома, который никогда не вовлекался постыдным советом в дурное
дело из легкомыслия или из злобы; это был человек сведущий,
преданный, приятный, красно говоривший и всегда веселый; он умел
говорить разумно и сжато в должное время и именно то, что следует; в
сношениях был приятен и был сведущ в том, что уже отжило, так как
годы познакомили его с нравами и его времени н прошлых времен и
также с многоразличными законами и божескими и человеческими; а
то, что он слышал, он умел и передать и умолчать». В предпоследней
строке, вероятно, следовало писать: mtiltarum reram leges divumque
hominumque.
°<^234^»
был хорошо знаком со всем трагическим репертуаром греков и
особенно также с произведениями Эсхила и Софокла; тем менее можно
считать простой случайностью тот факт, что он подражал Эврипиду в
большей части своих драматических произведений и между прочим
во всех тех, которые считались самыми лучшими. При выборе и
обработке сюжетов он, конечно, отчасти руководствовался и
посторонними соображениями; но нельзя допустить, чтобы только из таких
соображений он так решительно придерживался всего, что было
своеобразного в произведениях Эврипида, — пренебрегал хорами еще
более своего оригинала, еще резче оттенял чувственные эффекты,
брался за такие пьесы, как «Фиэст» и хорошо известный по
бессмертной карикатуре Аристофана «Телеф», в которых описываются
«царское горе» и «царственные горемыки», и даже написал под заглавием
«Философка Меналиппа» такую пьесу, в которой все действие
вертится на безрассудстве народной религии и в которой ясно проглядывает
стремление доказать несостоятельность этой религии с
натурфилософской точки зрения. На веру в чудеса отовсюду летят самые острые
стрелы (отчасти в тех местах, которые несомненно являются
вставками*), и мы удивляемся, как римская театральная цензура пропускала
тирады в роде следующей:
«Я всегда утверждал и снова утверждаю, что небесные боги
действительно существуют; но я полагаю, что они вовсе не заботятся
о том, что касается судеб человеческих; ведь если бы они об этом
заботились, то добрым людям жилось бы хорошо, а дурным
плохо, но на деле этого не видно».
Уже ранее было замечено, что в особой дидактической поэме
Энний проповедовал научным образом такое же безверие и что он от
всей души старался распространять просвещение этого рода. С этим
вполне гармонируют и местами встречающаяся политическая
оппозиция, прикрашенная радикализмом**, и воспевание греческих
застольных наслаждений, и особенно устранение из латинской поэзии
Из определения прорицателя у Эврипида («Ифигения в Авлиде», 956),
что это человек, «который в лучшем случае вставляет немножко
правды в свои нескончаемые выдумки, а если когда и промахнется, то это
сходит ему с рук», латинский переводчик сделал следующую диатрибу
против составителя гороскопов;
«Он ждет астрологических знамений на небе и наблюдает, не
появится ли свет юпитеровой козы или рака, или какого-нибудь
другого животного. Он не смотрит, куда стунают его ноги, а
проникает взором в небесные пространства».
В «Телефе» говорится:
«Palam mutire plefeeis piaailum est».
(Открыто говорить, что думаешь, — преступление со стороны плебея.)
последнего национального элемента — сатурнийского стихотворного
размера, и его замена греческим гекзаметром. «Многообразный» поэт
исполнил все эти задачи одинаково безупречно; он сумел выработать
гекзаметры из языка, которому вовсе не были свойственны дактили,
и, не нарушая естественного течения речи, уверенно и свободно
справлялся с непривычными размерами и формами; все это свидетельствует
о его необычайной, скорее греческой, чем римской, способности
владеть языком*; а то, что у него попадается неблагозвучного,
оскорбляет наш слух гораздо чаще греческими изощренными оборотами речи**,
чем римскою грубостью. Энний был не великий поэт, а одаренный
приятным и светлым талантом человек, у которого было много
сильной поэтической восприимчивости; впрочем, чтобы сознавать себя
поэтом, он нуждался в поэтических котурнах, и у него вовсе не было
комической жилки. Понятны гордость, с которой подражавший эл-
* Следующие превосходные по форме и по содержанию стихи находятся
в переделке эврипидовского «Феникса»:
«Но муж должен вдохновляться истинным мужеством и
наперекор противникам бесстрашно вести виновного на суд; в том и
заключается свобода, что у человека бьется в груди чистое и
непоколебимое сердце; иначе преступное деяние остается скрытым во
мраке».
В «Сципионе», по всей вероятности включенном в собрание
разных стихотворений, находятся следующие живописные строки:
«...mimdus caeli vastus constitit silentio;
Et Neptunus saevus undis asperis pausam dedit,
Sol equis iter repressit ungulis volantibus,
Constitere amnes perennes, arbores, vento vacant».
(Юпитер подает знак; в обширных небесных пространствах все
смолкло; яростный Нептун прекратил бушеванье морских волн; солнце
сдержало своих быстроногих коней; реки перестали течь, ветер не шевелит
деревьев.)
Последняя строка дает нам понятие о том, как поэт отделывал
свои оригинальные стихотворения; она не что иное, как переделка
следующих слов, произносимых очевидцем борьбы Гефеста со Скаманд-
ром в трагедии «Освобождение Гектора», которая, вероятно,
первоначально была произведением Софокла:
«Constitit credo Scamander, arbores vento vacant».
(Умолк, смотри, Скамандр, ветер не шевелит деревьев). Мотив же
заимствован из Илиады, 21, 381.
** Так, например, читаем в «Фениксе»:
«...stultus est, qui cupita cupiens cupienter cupit».
(глуп, кто желает желанное, еще более желая, желает).
И это еще не самое нелепое из подобных безобразий. Встречаются
и акростихи (С/с, De div., 2, 54, III).
°^ 236^*
линам поэт относился к диким мелодиям, которые «когда-то пели
фавны и барды», и воодушевление, с которым он превозносит свою
собственную художественную поэзию:
«Приветствую тебя, поэт Эннкй! Из глубины твоей души ты
изливаешь для смертных пламенные песнопения».
Этот талантливый человек сознавал, что плывет на всех парусах;
с тех пор греческая трагедия сделалась и осталась достоянием
латинской нации. Другой, более смелый пловец стремился к более
высокой цели путем более уединенным и при менее благоприятном ветре.
Невий не только переделывал для римской сцены греческие трагедии
подобно Эннию, хотя и с гораздо меньшим успехом, но также
пытался самостоятельно создать серьезную национальную драму (fabula
praetextata). На этом пути он не встретил внешних препятствий; для
национальных римских пьес он брал свои сюжеты как из римских
легенд, так и из современной римской истории. К этому разряду пьес
принадлежат: «Воспитание Ромула и Рема», или «Волк», где
прославлялась победа, одержанная в 532 г. Марцеллом над кельтами. По его
примеру и Энний изобразил в «Амбракии» осаду города, которую
производил в 565 г. его покровитель Нобилиор и которая происходила на
его глазах. Однако число таких национальных драм было
незначительно, и пьесы этого рода скоро сошли со сцены: скудные римские
легенды и бесцветная история Рима не могли долго выдерживать
конкуренцию эллинского цикла легенд. О поэтическом содержании пьес
мы уже не можем составить себе никакого понятия, но если мы
примем в соображение их общую поэтическую тенденцию, то мы придем
к убеждению, что в римской литературе немного найдется таких
гениальных попыток, как создание римской национальной драмы.
Только греческие трагедии того древнейшего периода, когда сильнее
чувствовалась близость богов, только такие поэты, как Фринних и
Эсхил, имели смелость выставлять на театральной сцене наряду с
подвигами легендарных времен и те подвиги, которые им приходилось
лично созерцать или в которых им приходилось лично участвовать; а
если где-либо живо рисуются перед нами Пунические войны и их
влияние, то именно там, где поэт, подобно Эсхилу сам участвовавший в
тех битвах, которые воспевал, выводит римских царей и консулов на
ту театральную сцену, на которой публика привыкла видеть только
богов и героев.
В течение этой же эпохи возникла в Риме и речитативная поэзия;
еще Ливии ввел в Риме обыкновение, заменявшее у древних
нынешние публикации, — прочитывать перед публикой свои произведения;
по крайней мере сам он прочитывал свои сочинения у себя в школе.
Так как в этих случаях стихотворство не имело целью заработать
насущный хлеб или по крайней мере стремилось к этой цели не прямо,
<*^237 Р*>
то эта отрасль стихотворной деятельности не была в общественном
мнении на таком же дурном счету, как сочинение пьес для театра; в
конце этой эпохи некоторые из знатных римлян уже публично
выступали в качестве поэтов этого разряда*, Впрочем, речитативной
поэзией занимались преимущественно те же самые писатели, которые
занимались сценической поэзией, и первая играла рядом с последней
второстепенную роль, да и вообще в то время еще была в Риме очень
немногочисленна такая публика, которую могло интересовать чтение
стихотворных произведений. Самых немногочисленных
представителей имела лирическая, дидактическая и эпиграмматическая поэзия.
Едва ли можно относить к настоящей литературе те религиозные
праздничные гимны, авторы которых, однако, уже считались
достойными упоминания в летописях того времени, и те монументальные
надписи на храмах и на гробницах, которые неизменно придерживались
сатурнийского стихотворного размера. Все, что в этой литературе
принадлежало к малым поэтическим,формам, вообще носило — даже у
Невия — название сатуры; это название первоначально обозначало те
старинные сценические стихотворения, в которых вовсе не было
драматического действия и которые со времен Ливия были вытеснены со
сцены греческой драмой; а теперь в применении к речитативной
поэзии оно до некоторой степени соответствовало нашим так
называемым «смешанным стихотворениям» и подобно этим последним не
обозначало в искусстве никакого особого вида или размера,
относилось ко всяким неэпическим и недраматическим стихотворениям
любого, большею частью субъективного содержания и любой формы.
Кроме катоновской «Поэмы о нравах», о которой мы будем говорить
ниже и которая была написана сатурнийскими стихами, вероятно, в
связи с более древними началами национальной дидактической
поэзии, сюда относятся в частности мелкие стихотворения Энния,
которые этот плодовитый писатель частью помещал в своем сборнике
сатур, частью издавал отдельно, а именно: коротенькие
повествовательные стихотворения с сюжетом, заимствованным из
национальных легенд или из современной истории, переделки эвгемеров-
ского религиозного романа, натурфилософские стихотворения,
ходившие под именем Эпихарма, и гастрономические стихи Архестра-
та Гельского, воспевавшего высшее поваренное искусство; кроме
того, диалог между жизнью и смертью, эзоповские басни, сборник
нравоучительных изречений, мелкие пародии и эпиграммы; конеч-
* Кроме Катона нам известны принадлежавшие той же эпохе имена еще
двух «консуляров и поэтов» (Sveton.y Vita Terent, 4) — Квинта Лабео-
на, который был консулом 571 г., и Марка Попилия, который был
консулом 581 г. Но остается невыясненным, были ли опубликованы
их стихотворения. Даже относительно произведений Катона это
кажется сомнительным.
о^238 ^»
но, все это мелочи, но они свидетельствуют и о многосторонности и
о дидактически-новаторской тенденции поэта, который, очевидно, мог
позволять себе разные вольности в этой сфере, не подчинявшейся
цензорскому надзору.
Более важное и поэтическое и историческое значение имела
попытка излагать отечественную летопись стихами. И в этом деле
почин принадлежит Невию, который облек в поэтическую форму все,
что было и в легендарной и в современной истории годного для
последовательного повествования: полу прозаическим национальным
сатурнийским размером он описал (все рассказывая в настоящем
времени) первую пуническую войну просто и ясно, так, как было дело,
не пренебрегая ничем, что могло бы казаться непоэтичным, и не
прибегая — в особенности при описании исторической эпохи — ни к
высокопарным выражениям, ни даже к каким-либо поэтическим
украшениям*. Об этом произведении можно сказать то же самое, что уже
было нами сказано о национальной драме того же писателя.
Эпическая поэзия греков, точно так же как и трагическая, относится по
своему содержанию всецело к героическим временам, поэтому попытка
осветить современные события блеском поэзии отличалась новизною
и имела важное значение по тем мотивам, которые ее вызвали. Если
хроника Невия и была по своей внешней форме немного лучше тех
средневековых рифмованных хроник, с которыми она во*многих
отношениях имеет большое сходство, все-таки поэт, конечно, имел
полное право смотреть на это свое произведение с особым
удовлетворением. В эпоху, когда еще не было никакой исторической литературы,
за исключением официальных заметок, было немаловажной заслу-
* Следующие отрывки могут дать нам понятие о тоне всего сочинения.
О Дидоне Невий говорит:
«Ласково и хитро допрашивает она Энея, как он покинул город
Трою».
И далее:
«Царь Амулий возносит руки к небесам, благодаря богов».
В одной речи достоин внимания косвенный способ выражения:
«Если бы они оставили тех храбрых людей без помощи, то это
было бы позором для народа из рода в род».
Относительно высадки в Мальте в 498 г. он говорит:
«Римлянин отправляется в Мелиту, все жжет, опустошает и
разоряет на этом, еще никем не тронутом острове и совершенно
истребляет врагов».
И наконец о мире, которым окончилась война из-за обладания
Сицилией:
«Положено дарами умилостивить Лутация; сверх того он требует,
чтобы возвратили многих пленников из Сицилии и чтобы также
возвратили заложников».
гой то, что Невий составил для своих соотечественников
последовательное описание событий как своего времени, так и прошлых
времен и сверх того наглядно представил им в драматической форме
выдающиеся моменты из их истории.
Энний взялся за ту же задачу, что и Невий; но при единстве
содержания еще ярче обнаруживалось политическое и поэтическое
различие между поэтом национальным и поэтом антинациональным.
Невий искал для нового содержания новой формы, а Энний вставлял
или втискивал это содержание в формы эллинского эпоса. Гекзаметр
заменяет у него сатурнийский стихотворный размер, а манера гоме-
ридов прибегать к разным прикрасам и выставлять предмет рассказа
с пластической наглядностью заменяет у него безыскусственное
историческое повествование. Повсюду, где это оказывается уместным,
он просто переводит Гомера; так, например, погребение тех, кто пал
под Гераклеей, описано у него по образцу погребения Патрокла, а под
шлемом сражающегося с истрийцами военного трибуна Марка Ливия
Столона кроется не кто иной, как гомеровский Аякс; читатель не
обходится и без гомеровского воззвания к музам. Эпический механизм
в полном ходу; так, например, после битвы при Каннах Юнона на
собрании всех богов прощает римлян, а Юпитер обещает им
окончательную победу над карфагенянами, предварительно испросив на то
согласие своей супруги. В своей «Летописи» Энний не изменяет ни
своим стремлениям к новизне, ни своим эллинским тенденциям.
Отпечаток этих тенденций заметен уже на чисто декоративном
описании мира богов. В замечательном видении, которым начинается
поэма, рассказывается совершенно в духе пифагорейцев, что душа,
обитающая теперь в теле Квинта Энния, прежде жила в Гомере и еще
ранее — в павлине, и вслед затем уже совершенно в духе
натурфилософов излагается сущность вещей и говорится об отношении тела к
духу. Даже выбор сюжета имеет в виду те же цели — ведь эллинские
писатели всех времен находили именно в изложении римской
истории самое удобное средство для проведения своих
греко-космополитических тенденций. Энний подчеркивает, что «римлян всегда
считали за греков и что их обыкновенно зовут грайями». О поэтическом
достоинстве многопрославленной летописи нетрудно составить себе
общее понятие из того, что было ранее нами замечено о достоинствах
и недостатках самого автора. Этот одаренный живою
впечатлительностью поэт, естественно, предавался тем же возвышенным
порывам, какие вдохнули в италийскую нацию тяжелые времена
Пунических войн: он не только нередко с успехом попадал в тон гомеровской
безыскусственности, но из его строк еще чаще слышатся звучные
отголоски римской торжественности и степенности. Это было так же
естественно, как были естественны недостатки его эпической
композиции; следует полагать, что она была очень бессвязна и небрежна,
так как поэт счел возможным написать дополнительную книгу в уго-
°^3 240 Ш»
ду герою и патрону, о котором прежде вовсе не упоминал. Но, говоря
вообще, летопись, бесспорно, была самым неудачным из всех
произведений Энния. Намерение сделать из нее нечто похожее на Илиаду
служит само для себя критикой. Этим произведением Энний впервые
ввел в литературу то уродливое смешение эпоса с историей, которое с
тех пор и до настоящего времени бродит в ней как привидение,
неспособное ни жить, ни умереть. Тем не менее это сочинение имело
успех. Энний выдавал себя за римского Гомера с еще большим
простодушием, чем Клопшток за немецкого, и за такового принимали его и
его современники и еще более потомство. Уважение к отцу римской
поэзии передавалось по наследству из рода в род; еще Квинтилиан
говорил: «Мы должны уважать Энния так же, как уважают
старинную священную рощу, в которой могучие тысячелетние дубы более
почтенны, чем красивы», а тот, кого это стало бы удивлять, пусть
припомнит аналогичные явления — успех «Энеиды», «Генриады» и
«Мессиады». Сильное поэтическое развитие нации, конечно,
отбросило бы это почти комическое официальное сопоставление гомеровской
Илиады с энниевской летописью, подобно тому как в Германии
перестали ставить Каршину наравне с Сафо, а Вилламова наравне с Пин-
даром, но такого развития не произошло в Риме. Благодаря тому что
содержание летописи представляло интерес, особенно для
аристократических кругов, и благодаря большому умению автора владеть
формой «Летопись» оставалась древнейшим римским оригинальным
стихотворным произведением, которое считалось позднейшими
образованными поколениями достойным чтения и приятным; таким-то
образом дело дошло до того удивительного явления, что в этом вообще
антинациональном эпосе полугреческого писателя позднейшие
времена чтили истинно римскую образцовую поэму.
Прозаическая литература возникла в Риме немного позднее
римской поэзии, но совершенно иным путем. Она не знала ни тех
искусственно созданных потребностей, для удовлетворения которых школа и
театральная сцена преждевременно вызвали к жизни римскую поэзию,
ни тех искусственных стеснений, которым строгая и недальновидная
театральная цензура подвергала всего более римскую комедию. Да, и в
глазах людей хорошего общества и на этой отрасли литературной
деятельности не лежало того нравственного пятна, которым было
заклеймено звание «рифмоплета». Вот почему прозаическая литературная
деятельность развивалась более естественным путем, чем современная
ей поэтическая, хотя и была менее широко распространенной и менее
активной; и если поэзия находилась почти исключительно в руках
мелкого люда и среди славившихся в то время поэтов нет ни одного
знатного римлянина, то среди прозаиков этой эпохи, напротив того, едва
ли можно найти хоть одно несенаторское имя, и литература эта
исходила главным образом из круга самой высшей аристократии — от
бывших консулов и цензоров, от Фабиев, Гракхов и Сципионов. Само со-
о^ 241 Ш°
бой понятно, что консервативные и национальные тенденции лучше
уживались с этой прозаической литературной деятельностью, чем с
поэзией; однако и там, в особенности в важнейшей отрасли этой
литературы — в историографии, эллинское направление сильно и даже
слишком сильно влияло и на содержание, в на форму.
До ганнибаловской войны в Риме вовсе не было историографии,
так как заметки в городской книге принадлежали к числу
официальных документов, а не к числу литературных произведений и с самого
начала велись так, что между ними не было никакой внутренней
связи. Для своеобразия римского характера показательно, что, несмотря
на распространившееся далеко за пределы Италии владычество
римской общины и постоянное соприкосновение знатного римского
общества с обладавшими столь богатою литературою греками, до половины
VI в. не чувствовалось потребности описать подвиги и судьбы
римского гражданства для сведения современников и потомства. Когда же
наконец такая потребность возникла, то для римской истории не
нашлось ни готовых литературных форм, ни подготовленной
читающей публики; чтобы создать то и другое, нужны были крупные
таланты и немало времени. Поэтому на первых порах это затруднение
было до некоторой степени устранено тем, что стали писать
отечественную историю или народном языке, но стихами, или же прозой,
но по-гречески. О написанных стихами хрониках Невия (писавшего
около 550 г.) и Энния (писавшего около 581 г.) мы уже упоминали;
они принадлежат к древнейшей исторической литературе римлян, а
хронику Невия даже следует считать за древнейшее римское
историческое произведение. Почти в то же время появились греческие
летописи Квинта Фабия Пиктора* (после553 г.), знатного римлянина, при-
* Слова Дионисия (1,6) и Цицерона (De div., I, 21, 43) не позволяют
сомневаться в том, что эта древнейшая изложенная прозой римская
история была написана на греческом языке. Остаются загадкой
упоминаемые под тем же названием Квинтилианом и позднейшими
грамматиками латинские летописи, а затруднение еще усиливается тем
обстоятельством, что под тем же названием упоминается очень
подробное изложение понтификального права на латинском языке. Впрочем,
тот, кто проследит постепенное развитие римской литературы, не
припишет это последнее сочинение какому-либо писателю, жившему во
времена ганнибаловских войн; да и существование составленных в ту
эпоху латинских летописей кажется сомнительным, хотя и нет
возможности решить, произошло ли при этом смешение Фабия Пиктора
с позднейшим летописцем Квинтом Фабием Максимом Сервилианом
(консулом 612 г.), или же существовала старинная латинская
переделка как греческих летописей Фабия, так и летописей Ацилия и
Альбина, или же было два летописца, носивших имя Фабия Пиктора.
Написанное также на греческом языке историческое сочинение, которое
приписывают Луцию Цинцию Алименту, современнику Фабия, по-
видимому, было подложным и было подделкой времен Августа.
<^242^>
нимавшего деятельное участие в государственных делах во время ган-
нибаловской войны, и Публия Сципиона (умер около 590 г.), сына
Сципиона Африканского. Исторические сочинения первого рода
пользовались уже до некоторой степени развитым стихотворным
искусством и имели в виду немногочисленных читателей, в которых
уже развился вкус к поэтическим произведениям; исторические
сочинения второго рода могли пользоваться уже готовыми греческими
формами и имели в виду преимущественно образованных
чужеземцев, так как интерес их содержания простирался далеко за пределы
Лациума. Первого пути придерживались писатели из плебеев, а
второго — писатели более знатного происхождения; точно так же и во
времена Фридриха Великого наряду с патриотическою литературного
деятельностью пасторов и профессоров существовала
аристократическая литература на французском языке: Глейм и Рамлер писали
немецкие военные песни, а короли и полководцы описывали войны на
французском языке. Но ни написанные стихами хроники, ни
написанные на греческом языке римские летописи не были настоящей
латинской историографией; эта последняя начинается только с Катона;
его история Рима с древнейших времен, появившаяся не ранее конца
описываемой эпохи, была в одно и то же время и древнейшим,
написанным на латинском языке, историческим сочинением, и первым
значительным прозаическим произведением римской литературы*.
Все эти сочинения, конечно, были написаны не так, как писали
греки**, но в противоположность отрывочным заметкам городской
книги это были прагматические исторические повествования с
последовательностью в рассказе и с более или менее правильным
распределением содержания. Все они в своей совокупности обнимали
отечественную историю от основания Рима до того времени, в которое жили
сами авторы, хотя, судя по заглавиям, сочинение Невия касалось
только первой войны с Карфагеном, а сочинение Катона —
первоначальной истории Рима; поэтому они сами собой распадаются на три
отдела — на историю легендарных времен, историю прошлых времен и
историю современную.
Что касается легендарного времени, то для истории
происхождения города Рима, которая везде излагается очень подробно, главное
затруднение заключалось в том, что, как уже было ранее замечено,
на этот счет было в ходу два совершенно противоположных
воззрения: национальное, которое, по всей вероятности, уже было письмен-
* Вся литературная деятельность Катона относится к старческому
периоду его жизни (Cicero, Cat., 11, 38; Nepos, Cat., 3); и первые книги его
«о происхождениях» были написаны не ранее 586 г. и, по всей
вероятности, вскоре после этого года (Plinius, Hist. Nat., 3, 14, 114).
** Когда Полибий (40, 6,4) замечает, что грекоман Альбин дал себе труд
написать свою историю прагматически, он, очевидно,
противопоставляет его этим Фабию.
<*^ 243 Ш°
но занесено в городскую книгу в своих главных чертах, и греческое
воззрение Тимея, которое не могло оставаться неизвестным этим
составителям римских хроник. Первое из них связывало
происхождение Рима с Альбой, а второе — с Троей, поэтому первое приписывало
основание Рима сыну альбакского царя Ромулу, а второе —
троянскому принцу Энею. Соединение этих двух сказаний в одно целое
произошло в описываемую нами эпоху и, по всей вероятности, было
делом или Невия, или Пиктора. Сын альбанского царя Ромул остается
основателем Рима, но он вместе с тем называется сыном энеевой
дочери; Эней не основывает Рима, а переносит римских пенатов в
Италию и строит для их местопребывания Лавиний, между тем как его
сын Асканий основывает метрополию Рима и древнюю метрополию
Лациума — Альбу Лонгу. Все это было придумано очень плохо и очень
неискусно. Римлянин должен был возмущаться при мысли, что
древние римские пенаты хранились не в храме на римской торговой
площади, как все до тех пор думали, а в храме, который находился в
Лавиний; греческий вымысел был еще менее удачен, так как
согласно ему боги даровали только внуку то, что предоставляли в удел деду.
Тем не менее эта редакция рассказа достигла своей цели: ока прямо
не отвергала национального происхождения Рима, но в то же время
не оставляла без удовлетворения эллинские тенденции и как бы
легализировала бывшее в то время в моде кокетничанье происхождением
от Энея; оттого-то она и сделалась стереотипной и вскоре после того
официальной историей происхождения могущественной общины.
Впрочем, помимо басни о происхождении Рима греческие
историографы мало заботились о римской общине или вовсе о ней не
заботились, поэтому следует полагать, что дальнейшее изложение
отечественной истории брало свое начало преимущественно из туземных
источников; но по дошедшим до нас скудным сведениям нет
возможности решить, какими преданиями кроме внесенных в городскую
книгу могли пользоваться древнейшие летописцы и что прибавляли
эти летописцы сами от себя. Заимствованные у Геродота анекдоты*,
конечно, еще не были знакомы этим древнейшим летописцам, а
непосредственное заимствование греческих материалов в этом разделе
не может быть доказано. Тем более достойна внимания очень ясно
проглядывающая повсюду, и даже у недруга греков Катока,
тенденция не только связать Рим с Элладой, но и доказать, что италики и
греки первоначально составляли один народ, — сюда относятся
рассказы о переселившихся в Италию коренных греках, или пелазгах.
Хотя нить общепринятого рассказа была очень слаба и ненадеж-
* Так, например, описание осады Габий составлено по геродотовским
анекдотам о Зопире и о тиране Фразибуле, а один вариант рассказа о
том, какой опасности подвергалась жизнь младенца Ромула,
составлен по образцу геродотовского рассказа о детстве Кира.
°^3 244 f^<>
на, все-таки она не прерывалась через весь период царей вплоть до
установления республики; но в этом пункте источник легенд
оказывался совершенно иссякнувшим, и было не только трудно, но даже
совершенно невозможно составить сколько-нибудь связный и
удобочитаемый рассказ по записям должностных лиц и по дополнявшим
их скудным заметкам. Это было всего более чувствительно для
поэтов. Кажется, именно по этой причине Невий перешел от эпохи
царей прямо к войне из-за обладания Сицилией, а Энний, описывавший
в третьей из своих восемнадцати книг еще эпоху царей, а в шестой —
уже войну с Пирром, был в состоянии описать первые два столетия
республики в лучшем случае в самых общих чертах. Нам известно,
как преодолевались эти затруднения теми летописцами, которые
писали по-гречески. Но Катон избрал своеобразный путь. Он также не
чувствовал, как сам сознается, никакой охоты «рассказывать то, что
написано на доске в доме первосвященника — как часто имело место
вздорожание пшеницы и когда происходили лунные и солнечные
затмения», поэтому он и наполнил вторую и третью книги своего
сочинения рассказами о возникновении остальных италийских общин и о
вступлении этих общин в союз с Римом. Таким образом, он сбросил с
себя оковы хроники, рассказывавшей события год за годом и
предварительно выставлявшей имя кодового правителя общины; этим и
объясняется то мнение, что в историческом сочинении Катона
события описывались «по отделам». Столь необычайное в римском
сочинении внимание к остальным италийским общинам было отчасти
результатом того, что принадлежавший к оппозиции автор опирался в
своей борьбе со столичными нравами главным образом на
италийские провинции; частью же оно служило как бы вознаграждением за
недостаточность исторических сведений о промежутке времени
между изгнанием царя Тарквиния и войной с Пирром, так как на свой
манер описывало главный результат этой войны — объединение
Италии под римским владычеством.
Напротив того, современная история излагалась связно и
подробно: Невий описал первую, а Фабий вторую войну с Карфагеном по
добытым ими самими сведениям; Энний посвятил промежутку
времени от Пирра до войны в Истрии не меньше тринадцати из
восемнадцати книг своей хроники; Катон описал в четвертой и пятой
книгах своего исторического сочинения войны, начиная с первой
пунической и до той, которая велась с Персеем, а в двух последних книгах,
по всей,вероятности, составленных по иному плану и более
подробно, рассказал события, происходившие в течение последних двадцати
лет его жизни. Для описания войны с Пирром Энний мог
пользоваться сочинениями Тимея или другими греческими источниками, но в
общем итоге его рассказы основаны частью на его личных
наблюдениях или на сообщениях очевидцев, частью на тех и на других.
о^245Ш»
Одновременно с исторической литературой и как бы в виде
дополнения к ней появляется литература речей и писем; она ведет свое
начало также от Катона, так как от предшествовавшей эпохи не
осталось ничего кроме нескольких надгробных речей, найденных в
семейных архивах, большею частью уже в позднюю эпоху; такова,
например, надгробная речь, которую противник Ганнибала Квинт Фа-
вий произнес, уже будучи старцем, над могилой своего сына,
умершего в цвете лет. Напротив того, Катон записал в старости те из
своих бесчисленных речей, произнесенных в течение его
продолжительной и деятельной общественной карьеры, которые были важны в
историческом отношении; таким образом он составил нечто вроде
политических мемуаров, которые частью включил в свое историческое
сочинение, частью, по-видимому, опубликовал в виде
самостоятельных дополнений к этому сочинению. Им же был составлен и сборник
писем. Неримской историей занимались постольку, поскольку
знакомство с нею считалось необходимым для образованного
римлянина; еще о престарелом Фабин рассказывали, что ему были хорошо
знакомы не только римские, но также иностранные войны, а то, что
Катон прилежно читал Фукидида и других греческих историков,
определенно доказано. Однако кроме сборника анекдотов и изречений,
составленного Катоном для себя по прочитанным им сочинениям,
нет никаких следов литературной деятельности в этой области.
Само собой разумеется, что вся эта зарождавшаяся историческая
литература простодушно обходилась без всякой критики: ни
писателей, ничитателей не смущали никакие внутренние или внешние
противоречия. Хотя царь Тарквиний Второй был уже совершеннолетним
к моменту смерти своего отца и воцарился через тридцать девять лет
после того, тем не менее он вступает на престол юношей. Пифагор,
прибывший в Италию почти за целое поколение до изгнания царей,
тем не менее считался римскими историками за друга мудрого Нумы.
Государственные послы, отправленные в Сиракузы в 262 г. от
основания Рима, ведут там переговоры с Дионисием Старшим,
вступившим на престол через восемьдесят шесть лет после того (348). Это
наивное пренебрежение к исторической критике особенно заметно
проявляется в отношении к римской хронологии. По римскому
летосчислению, которое в своих основных чертах установилось, по всей
вероятности, уже в предшествовавшую эпоху, Рим был основан за
240 лет до освящения Капитолийского храма и за 360 лет до
сожжения Рима галлами, а это последнее событие, упоминаемое и в
греческих исторических сочинениях, случилось по их утверждению в год
афинского архонта Пиргиона, за 388 лет до н, э., и в 1-й год 98-й
олимпиады, из чего следует заключить, что Рим был основан в 1-м
году 8-й олимпиады. По считавшемуся в то время несомненно
достоверному летосчислению Эратосфена, то был 436 год после падения
<*^ 246 W*
Трои, тем ее менее основатель Рима считался по общепринятому
рассказу сыном энеевой дочери. Катон как хороший финансист проверил
этот счет времени и обратил внимание на заключавшееся в нем
противоречие, однако и он, кажется, не указал никакого способа
устранить это затруднение, так как впоследствии вставленный с этой
целью список альбанских царей, конечно, был составлен не им. Таким
же отсутствием критики отличалось до некоторой степени и описание
исторических времен. Все без исключения исторические рассказы, без
сомнения, были окрашены таким же сильным пристрастием, за
какое Полибий со свойственной ему хладнокровной язвительностью
порицает рассказ Фабия о начале второй войны с Карфагеном.
Однако недоверие здесь было более уместно, чем порицание. Было бы
некоторым образом смешно ожидать от римских современников
Ганнибала беспристрастных суждений об их враге, но в намеренном
искажении фактов, поскольку оно не зависит от наивного патриотизма,
отцов римской истории нельзя заподозрить.
К этой же эпохе принадлежат начала научного образования и даже
вызываемой таким образованием литературной деятельности.
Прежнее преподавание в сущности ограничивалось чтением, письмом и
знанием отечественных законов*. Однако вследствие более тесного
сближения с греками у римлян мало-помалу развилось понятие о
более общем образовании и появилось стремление прямо пересадить
греческое образование в Рим, а по его образцу изменить до некоторой
степени римское образование. Прежде всего из знания
отечественного языка стала вырабатываться латинская грамматика; греческая
филология была перенесена на родственное с нею италийское наречие.
Разработка грамматики началась почти в одно время с римскою
литературной) деятельностью. Еще около 520 г., по-видимому, учивший
письму Спурий Карвилий привел в порядок латинский алфавит и ввел
не включенную в него букву g на место сделавшейся ненужной Z,
которое она до сих пор занимает в западных алфавитах. Следует
думать, что римские школьные преподаватели неустанно трудились над
установкою правил правописания, да и латинские музы никогда не
отрекались от своей школьной Гиппокрены и во все времена
занимались наряду с поэзией также и орфографией. Особенно Энний, также
в этом отношении обнаруживающий сходство с Клопштоком, не
только прибегал к этимологическим созвучиям совершенно во вкусе
александрийцев**, но и ввел взамен бывшего до тех пор в употреблении
* Плавт (Mo&tellaria, 126) говорит, что родители «обучают детей чтению,
праву и законам», о том же свидетельствует Плутарх (Cat. Maior,. 20).
:* Так, например, в стихотворениях Эпихарма название Юпитера
производится от того, что он помогает (quod juvat), а название Цереры — от
того, что она производит плоды (quod gerit frages).
о^3 247 W»
нераздельного обозначения двойных согласных более отчетливую
греческую манеру обозначать каждую из двух согласных особо. Нам
ничего неизвестно о том, занимались ли Невий и Плавт чем-либо в том
же роде — национальные поэты и в Риме должно быть относились к
правописанию и этимологии со свойственным всем поэтам
равнодушием. С риторикой и философией римляне того времени еще вовсе
не были знакомы. Живое слово еще играло у них такую важную роль
в общественной жизни, что не могло быть доступным для
иноземного преподавателя; подлинный оратор Катон излил всю чашу своих
гневных насмешек на бессмысленное положение Исократа, который
вечно учил, как произносить речи, а сам никогда не был в состоянии
произнести ни одной. Хотя греческая философия и приобрела
некоторую долю влияния на римлян при посредстве дидактической и
особенно трагической поэзии, однако они относились к ней с робостью, в
которой сказывались мужицкое невежество и инстинктивное
сознание угрожавшей опасности. Катон без всяких обиняков называл
Сократа болтуном и утверждал, что этот революционер был достоин
смертного приговора, так как был преступником против веры и
законов своего отечества; а что думали о философии даже расположенные
к ней римляне, видно из следующих слов Энния:
«Я буду философствовать, но немного, так как не желаю вполне
предаваться философии; вкушать ее понемногу, полагаю,
недурно, но погружаться в нее не следует».
Тем не менее мы должны смотреть на находящиеся в числе като-
новских сочинений поэтические нравоучения и руководство к
ораторскому искусству как на римскую квинтэссенцию или, пожалуй, как
на римское caput mortuum греческой философии и риторики.
Ближайшими источниками служили для Катона в его поэтических
нравоучениях, конечно, наряду с восхвалением простых отцовских нравов, по
всей вероятности, пифагорейские нравоучительные сочинения, а в его
книге об ораторском искусстве — фукидидовские и в особенности
демосфеновские речи, которые Катон усердно изучал. О духе, в
котором были написаны эти руководства, можно составить себе
приблизительное понятие по следующему золотому для ораторов правилу,
которое впоследствии чаще цитировалось, чем исполнялось:
«Заботиться о содержании, так как слова найдутся сами собой»*. Подобные
пропедевтические руководства Катон писал и для врачебного
искусства, и для военной науки, и для сельского хозяйства, и для
правоведения, причем все эти науки также более или менее находились под
греческим влиянием. В Риме нашли для себя до некоторой степени
доступ если не физика и математика, то находящиеся в связи с этими
* Rem tene, verba sequentur.
науками общеполезные познания. Главную в этом отношении роль
играла медицина. После того как первый греческий врач,
пелопоннесский уроженец Архагаф, поселился в 535 г. в Риме и приобрел там
своими хирургическими операциями такую известность, что
правительство отвело ему особое помещение и даровало права римского
гражданства, его товарищи по профессии тоже стали толпами
переселяться в Италию. Правда, Катон не только нападал на этих
иноземных знатоков врачебного искусства с усердием, достойным лучшего
применения, но и попытался своей медицинской справочкой
книжонкой, составленной по собственным наблюдениям и вместе с тем,
конечно, черпавшей свои указания из медицинской литературы греков,
восстановить старинный обычай, по которому отец семейства был
вместе с тем и домашним доктором. Однако и врачи и публика,
конечно, не обращали внимания на это упрямое ворчанье; тем не менее
докторское ремесло, бывшее в Риме одним из самых доходных,
осталось монополией иностранцев, и в продолжение нескольких столетий
в Риме не было других врачей кроме греческих. Варварское
равнодушие, с которым до тех пор относились в Риме к измерению времени,
стало до некоторой степени исчезать. Со времени выставки первых
солнечных часов на римской торговой площади в 491 г. стало
входить у римлян в употребление греческое измерение времени по часам
(шра, hora); правда, при этом случилось так, что в Риме оказались
выставленными солнечные часы, изготовленные для Катаны,
которая лежит четырьмя градусами южнее, и римляне руководствовались
этими часами в течение целого столетия. В конце описываемой эпохи
некоторые из знатных римлян стали интересоваться
математическими познаниями. Маний Ацилий Глабрион (консул 563 г.) попытался
устранить из календаря путаницу путем издания закона,
разрешавшего понтификальной коллегии вставлять и опускать добавочные
месяцы по ее усмотрению; если эта мера не достигла своей цели и даже
ухудшила зло, то причиной этому была не столько глупость, сколько
недобросовестность римских богословов.
Получивший греческое образование Марк Фульвий Нобилиор
(консул 565 г.) тоже старался распространять знакомство с римским
календарем. Гай Сульпиций Галл (консул 588 г.), не только
предсказавший лунное затмение 586 г., но и высчитавший расстояние между
землей и луной и даже как будто бы писавший астрономические
сочинения, был в глазах своих современников чудом трудолюбия и
проницательности.
Само собой разумеется, что в сельском хозяйстве и в военном
искусстве римляне руководствовались и тем опытом, который
унаследовали от предков, и тем, который приобрели сами; о том же ясно
свидетельствует то из двух катоновских руководств для сельского
хозяина, которое дошло до нас. Однако и в этих второстепенных ин-
о^3 249 ^>
теллектуальных сферах, так же как и в самых высших, совмещались
результаты греческой, латинской и даже финикийской культуры — и
уже по одной только этой причине не могли быть совершенно
оставлены без внимания те произведения иностранной литературы,
которые касались этих предметов. То же, хотя и в меньшей степени,
относится и к правоведению. Деятельность ученых юристов того
времени все еще заключалась главным образом в том, что они давали
советы по тяжебным делам и поучали менее опытных слушателей; но из
этих устных наставлений уже образовался запас традиционных
правил, и к тому же уже имелись кое-какие литературные произведения
по этой части. Для законоведения более важное значение, чем като-
новский краткий очерк, получила так называемая «Tripartita»
(делившаяся на три части книга), написанная Секстом Элием Петом,
которому было дано прозвище «искусного» (cams); он был первым
практическим юристом своего времени и вследствие такой общеполезной
деятельности достиг в 556 г. консульства, а в 560 г. —- цензорства;
его сочинение касалось законов «Двенадцати таблиц»; оно обьясняло
каждую статью этих законов и в особенности встречавшиеся в них
устарелые и непонятные выражения и дополняло их
соответствующими исковыми формулами. Хотя в составлении этих
объяснительных заметок, бесспорно, проглядывает влияние греческого
грамматического учения, но составление исковых формуя находится в связи
с более древним сборником Аппия и со всем национальным и
процессуальным развитием римского законодательства. Об объеме научных
познаний того времени можно составить себе очень определенное
представление по написанным Катоном для его сына руководствам,
которые представляют нечто вроде энциклопедии, объясняющей в
кратких изречениях, каким должен быть «дельный человек» (vir bonus)
как оратор, как врач, как сельский хозяин, как воин и как законовед.
В то время еще не делалось различия между общим и специальным
образованием, но вообще требовалось от каждого порядочного
римлянина, чтобы он обладал теми научными познаниями, которые
считались необходимыми и полезными. При этом исключение
составляли отчасти латинская грамматика, которая поэтому и не могла
получить в то время того формального развития, какого требует
настоящее научное преподавание языка, отчасти музыка и вообще вся
область математических и физических наук. От науки требовали того,
что имело прямое практическое применение, но не больше, да и это
должно было излагаться по возможности кратко и просто. При этом,
конечно, пользовались греческой литературой, но только для того,
чтобы извлекать из массы сора и разной дряни отрывочные,
полезные на практике, указания. Одно из руководящих правил Катона
гласит: «Греческие книги надо просматривать, а не изучать». Именно
вследствие такого воззрения и появились те домашние справочники и
«^ 250 &•
пособия, в которых не было ни греческой изощренности и неясности
выражений, ни греческого остроумия и глубокомыслия и которые
именно потому раз навсегда определили отношение римлян к
греческим наукам.
Итак, всемирное владычество вызывало в Риме появление
поэзии и литературы или, выражаясь словами одного поэта
цицероновских времен:
«После того как мы победили Ганнибала, музы спустились на своих
крыльях к воинственному и грубому племени Ромула».
В тех странах, где говорили по-сабельски и по-этрусски, тоже не
было в то время недостатка в умственном движении. Так как
некоторые писатели упоминают о трагедиях на этрусском языке и так как
глиняные сосуды с оскскими надписями свидетельствуют о
знакомстве их изготовителей с греческими комедиями, то сам собою
навязывается вопрос, не развивалась ли и на берегах Арно и Вольтурна во
времена Невия и Катона литература, принявшая подобно римлянам
за образец эллинов. Но до нас не дошло об этом никаких сведений, и
история может только указать на существующий в этом отношении
пробел. Мы в состоянии судить только о римской литературе, и как
бы ни казалось проблематичным в глазах эстета ее абсолютное
достоинство, все-таки для того, кто изучает историю Рима, она имеет
громадное значение, потому что в ней отражалась, как в зеркале,
внутренняя духовная жизнь Италии бряцавшего оружием и чреватого
великими событиями VI в., когда закончилось объединение Италии и
когда эта страна стала вступать в более общую сферу античной
цивилизации. В ней преобладает такое же раздвоение, которое
пронизывает в ту эпоху все сферы народной жизни и каким характеризуется
переходное время. Относительно недостатков подражавшей
греческим образцам римской литературы не может впадать в заблуждение
ни один беспристрастный наблюдатель, у которого взор не отуманен
почтенной ржавчиной двух тысячелетий. Римская литература
занимает по отношению к греческой такое же положение, какое занимает
немецкая оранжерея по отношению к сицилийской апельсинной роще;
можно находить наслаждение и в той и в другой, но сравнивать одну
с другой совершенно немыслимо. Пожалуй, это в большей степени
относится к римской литературе, употреблявшей отечественный язык
латинов, чем к той, которая употребляла иностранный язык; первая
большею частью была делом не римлян, а иноземцев — полугреков,
кельтов и немного позже даже африканцев, сначала освоившихся лишь
с внешними формами латинского языка; в числе этих писателей,
выступавших в то время перед публикой в качестве поэтов, не только
нельзя назвать ни одного человека знатного происхождения, но даже
нельзя с уверенностью назвать ни одного уроженца Лациума. Даже
самое слово «поэт» было заимствовано от иноземцев, и еще Энний
«Ш251Ш*
настойчиво напоминал о том, что он поэт*. Но эта поэзия не только
была чужеземной, но также была заражена всеми недостатками,
обыкновенно встречающимися там, где литераторами являются школьные
преподаватели, а публику составляет народная толпа. Мы уже
говорили о том, как авторы комедий из желания угодить публике
старались опошлить свои произведения и доходили до площадной
грубости; мы уже ранее указывали и на то, что двое из самых влиятельных
римских писателей сначала были школьными преподавателями и
только впоследствии сделались поэтами и что, в то время как греческая
филология, возникшая лишь после отцвета национальной
литературы, производила свои эксперименты над мертвым телом, в Лациуме
возникновение грамматики и закладка фундамента для литературы
шли с самого начала рука об руку почти так же, как при теперешних
миссиях в языческих странах. Действительно, если мы без всякой
предвзятой мысли вглядимся в эту эллинистическую литературу VI в.,
в эту низведенную на степень ремесла и лишенную всякого
самостоятельного творчества поэзию, в это сплошное подражание самым
пошлым произведениям чужеземного искусства, в этот переводной
репертуар и в этот зародившийся на чужеземной почве эпос, то мы
готовы отнести их к числу болезненных симптомов этой эпохи.
Однако хотя такой приговор и нельзя назвать несправедливым, но
справедливость его односторонняя. Прежде всего следует принять во
внимание то обстоятельство, что эта искусственно созданная литература
возникла у такой нации, которая не только не имела никакой
национальной поэзии, но и впоследствии никогда не была способна создать
таковую. В древности, которой была чужда современная нам поэзия
отдельной личности, пора творческой поэтической деятельности в
сущности совпала с непостижимой эпохой страха и радости
становления жизни; без ущерба для величия греческих эпиков и трагиков можно
утверждать, что их поэтическое творчество в сущности заключалось в
обработке старинных сказаний о богах, принявших человеческий
образ, и о людях, превратившихся в богов. В Лациуме вовсе не суще-
* Ср.:
Enni poeta — salve, qui mortalibus
Versus propinas flammeos medullitus.
(Приветствую тебя, поэт Энний! Из глубины твоей души ты
изливаешь для смертных пламенные песнопения.)
Характерно то обстоятельство, что слово poeta образовалось из
простонародного греческого слова пог\щс„ а не из слова non\ri]q;
подобно тому как у греческих гончаров было в употреблении ekqtigev
(вместо ETToirjaev). Слово poeta в своем техническом значении относилось
лишь к сочинителям эпических или речитативных стихотворений, а не
к сочинителям театральных стихотворных произведений,
называвшимся в' то время scriba (Festus под этим словом, с. 333, изд. Мюллера).
о^ 252 Ш°
ствовало этой основы античной поэзии, а где мир богов не имеет
внешних форм и сказания ничтожны, там не могут сами собою созревать
золотые яблоки поэзии. К этому присоединяется другое, еще более
важное соображение. Как внешнее государственное развитие Италии,
так и ее внутреннее духовное развитие достигли того пункта, на
котором уже не было возможности уберечься от влияния эллинизма и
долее поддерживать римскую национальность, основанную на
исключении всякого высшего и индивидуального умственного образования.
Не только историческим, но даже поэтическим оправданием для рим-
еко-эллинистической литературы служит именно эта пропаганда
эллинизма в Италии; она, конечно, имела революционный характер и
была направлена к уничтожению национальности, но она была
необходима для духовного объединения народов. Из ее мастерской не
вышло ни одного нового и настоящего художественного
произведения, но она распространила на Италию умственный кругозор
Эллады. Если мы станем рассматривать греческую поэзию даже только с
чисто внешней стороны, то найдем, что она предполагала в
слушателе известную сумму положительных знаний. В античной поэзии не
было той законченности в себе, какая составляет главную особенность,
например, шекспировской драмы; кто не знаком с циклом греческих
легенд, тот не поймет основной мысли рапсодий и легенд и даже
нередко не поймет их содержания. Если римская публика того
времени и была (как это доказывают плавтовские комедии) довольно
близко знакома с гомеровскими поэмами и с легендами о Геракле, а из
остальных мифов имела понятие по крайней мере о самых
общеизвестных*, то эти познания проникли в публику отчасти через школу, а
главным образом через театр, и таким образом было положено
начало для понимания эллинской поэзии. Но еще гораздо глубже влияло
введение в Лациуме в употребление римского стихотворного языка и
греческого стихотворного размера, что с полным правом
подчеркивалось еще умнейшими из литераторов древности. Если «побежденная
Греция одолела своих грубых завоевателей искусством»/то этот
успех был достигнут главным образом тем, что из неуклюжего
латинского наречия выработался развитой и возвышенный поэтический язык,
что взамен монотонных и отрывистых сатурнииских стихов плавно
потекли сенарии и загремели гекзаметры, что мощные тетраметры,
ликующие анапесты и искусно переплетенные лирические размеры
* Из цикла легенд о Трое и о Геракле были знакомы даже некоторые
второстепенные мифические личности, как, например, Талфибий
(Stichus, 305), Автолик (Bacchides, 275), Парфион (Men., 745). Следует
полагать, что, кроме того, были знакомы в самых общих чертах
легенды о Фивах и об Аргонавтах, сказания о Беллерофоне (Bacch., 810), о
Пенфее (Verc, 467), о Прокне и Филомеле (Rudeus, 604), о Сафо и
Фаоне(МП., 1247).
<*^ 253^°
достигли слуха латинов на родном языке. Поэтический язык служит
ключом к идеальному миру поэзии, а стихотворный размер — к
поэтическому восприятию; Гомер и Софокл писали не для тех, для кого
нем красноречивый эпитет и мертво живое сравнение и у кого не
находят в душе отголоска такты дактилей и ямбов. Это не значит, что
поэтическое чувство и ритмический размер воспринимаются сами
собой. Способность воспринимать идеальные впечатления, конечно,
вложена в человеческую душу самой природой, но, чтобы созреть, ей
нужен благотворный солнечный свет, а в малосклонной к поэзии
латинской нации ей был также нужен внешний уход. Это не значит
также, что при широко распространившемся знании греческого языка
восприимчивая римская публика могла бы довольствоваться и
греческой литературой. Но то таинственное очарование языка, которое
достигает своей высшей степени в стихотворной форме выражения и
в стихотворном размере, составляет принадлежность не всякого
языка. Кто посмотрит с этой точки зрения на эллинистическую
литературу и в особенности на римскую поэзию того времени, тот сможет
дать им более верную оценку. Если эта литература пыталась
пересадить в Рим эвригщдовский радикализм, если она старалась
растворить богов в образах умерших людей или в воплощениях
отвлеченных идей, если она вообще стремилась поставить рядом с
денационализированной Элладой денационализированный Лациум и растворить
все самостоятельно развившиеся резкие национальные особенности в
проблематической идее всеобщей цивилизации, то всякий волен
считать такую тенденцию отрадной или отвратительной, но никто не
может сомневаться в ее исторической необходимости. Кто усвоит эту
точку зрения, тот, конечно, не будет отвергать недостатков римской
поэзии, но будет понимать, отчего они происходили, и вследствие
того будет до некоторой степени оправдывать их. Ничтожному и
нередко грязному содержанию этой поэзии, конечно, не соответствует
сравнительно законченная внешняя форма, но ее существенное
значение и заключалось именно в ее внешних достоинствах — в обработке
языка и стихотворного размера. Нехорошо, что римская поэзия
находилась преимущественно в руках школьных наставников и
иноземцев и состояла почти исключительно из переводов и переделок; но
если главная цель поэзии заключалась в том, чтобы перекинуть мост
из Лациума в Элладу, то следует признать, что Ливии и Энний были
призваны к поэтическому первосвященству в Риме, а переводная
литература была самым простым средством для достижения их цели.
Еще хуже, что римская поэзия выбирала предпочтительно самые
бесцветные и самые бедные содержанием оригиналы, но и это было
согласно с ее целью. Никто не будет ставить эврипидовскую поэзию
наравне с гомеровской, но рассматриваемые с исторической точки
зрения произведения Эврипида и Менандра были такой же библией
для космополитического эллинизма, какими были Илиада и Одиссея
о^254^»
для национального эллинизма. Поэтому представители указанного
выше направления римской литературы имели полное основание
вводить свою публику прежде всего в эту сферу греческой литературы.
Быть может, и инстинктивное сознание ограниченности своих
поэтических дарований побуждало римских литературных деятелей
придерживаться предпочтительно Эврипида и Менандра, а Софокла и
даже Аристофана оставлять в стороне, потому что чисто национальную
поэзию нелегко пересадить на иноземную почву, между тем как
рассудок и остроумие, которые лежат в основе как эврипидовской, так и
менандровской поэзии, по самой своей природе космополитичны. Во
всяком случае римским поэтам VI в. следует поставить в заслугу, что
они не примкнули к современной им эллинской литературе или к так
называемой александрийской школе, а искали для себя образцов в
более древней классической литературе, хотя и не в самых чистых ее
сферах. Хотя их и можно упрекнуть за бесчисленные неудачные
приспособления и за нарушения законов искусства, но это такие
прегрешения против евангелия, которых нет возможности избежать при
отнюдь не чистоплотной миссионерской деятельности; и в
историческом и даже в эстетическом отношении они некоторым образом
искупаются тем усердием к вере, которое также неразлучно связано с
деятельностью пропагандистов. Можно не соглашаться с Эннием в оценке
его евангелия, но в том, что касается веры, важно не столько то, во
что человек верует, сколько то, как он верует; поэтому и римским
поэтам VI в. нельзя отказать в признании их заслуг и в чувстве
восхищения. Полное свежести и силы сознание могущества эллинской
мировой литературы и святое пылкое желание пересадить это
чудесное дерево на чужеземную почву проникали всю римскую поэзию VI в.
и своеобразно сливались с возвышенными духовными влечениями
этой великой эпохи. Позднейший очищенный эллинизм относился к
римским поэтическим произведениям того времени с некоторым
пренебрежением; но он скорее должен был бы преклоняться перед этими
поэтами, которые при всех своих несовершенствах были более тесно
связаны с греческой поэзией и стояли ближе к настоящему
стихотворному искусству, чем их более образованные потомки. В смелом
соревновании поэтов того времени, в их звучных ритмах и даже в
поэтической их гордости было больше величия, чем в какую-либо
другую эпоху римской литературы, и даже тот, кто ясно видит
слабые стороны этой поэзии, вправе применить к ней те гордые слова,
которыми она величала сама себя, — что она для смертных
Льет песнь огневую из недр потаенных души.
Как эллинско-римская литература того времени была в сущности
тенденциозной, так преобладала тенденциозность и в ее антитезе — в
современной национальной литературе. Если первая старалась ни
более, ни менее как уничтожить латинскую национальность, создавая
*^125а^>
выражавшуюся по-латыни, но по форме и по духу эллинскую
поэзию, то лучшая и самая чистая часть латинской нации должна была
отбросить вместе с эллинизмом и соответствующую литературу,
предав их проклятию. Во времена Катона в Риме относились к греческой
литературе почти так же, как во времена Цезарей к христианству.
Вольноотпущенники и чужеземцы составляли ядро общины, так же
как впоследствии они же составляли ядро христианской общины.
Национальная знать и в особенности правительство считали поэзию, как
и христианство, за враждебные силы; римская аристократия
причисляла Плавта и Энния к разряду сволочи почти по тем же причинам,
по каким римское правительство подвергало апостолов и епископов
смертной казни. Естественно, что в этом случае Катон стал впереди
всех горячо защищать свое отечество от иноземцев. Греческие
ученые и греческие врачи были в его глазах самыми опасными
исчадиями прогнившей до самого корня греческой нации,* и он отзывался о
римских площадных певцах с невыразимым презрением. За это
нередко и строго осуждали и его самого и тех, кто думал, как он, а
выражения его неудовольствия нередко отличались свойственной ему
резкостью и недальновидностью; однако, кто внимательнее вникнет
в дело, тот не только признает его правым, но даже придет к
убеждению, что на этой почве, более чем в чем-либо другом, национальная
оппозиция выходила из пределов пассивной обороны. Когда
младший современник Катона Авл Постумий Альбин, сделавшийся за свою
отвратительную грекоманию посмешищем у самих греков и даже
писавший греческие стихи, в предисловии к своему историческому
сочинению оправдывал свои недостаточные познания в греческом
языке тем, что он родился римлянином, то не было ли вполне уместно
обратиться к нему с вопросом: да разве закон заставлял его занимать-
* Он пишет: «В своем месте я расскажу тебе, сын мой Марк, то, что я
узнал об этих греках в Афинах по собственному опыту, и я докажу
тебе, что их сочинения полезно просматривать, но не изучать. Эта раса
в корне развращена и не признает никакой правительственной власти;
верь мне, в этих словах такая же правда, как в изречении оракула; этот
народ все погубит, если перенесет к нам свое образование и в
особенности если будет присылать сюда своих врачей. Они сговорились
извести своими лекарствами всех варваров, но они требуют за это платы,
для того чтобы внушить к себе доверие и скорее довести нас до
гибели. И нас они называют варварами и даже поносят еще более грубым
названием опиков. Поэтому я запрещаю тебе входить в какие-либо
сношения с знатоками врачебного искусства». Этот ревностный
защитник римской национальности, как видно, не знал, что слово «оптики»,
имеющее на латинском языке грязное значение, не имеет никакого
дурного значения на греческом языке и что греки стали называть этим
словом италиков без всякого намерения оскорбить их.
о^256^»
ся тем, в чем он ничего не смыслил? Или, может быть, промысел
фабриканта переводных комедий и пишущего ради дневного
пропитания и протекции эпического стихотворца считался за две тысячи
лет назад более почетным, чем теперь? Или Катон не имел никакого
основания упрекать Нобилиора за то, что он взял с собою в Амбракию
для воспевания его будущих подвигов того самого Энния, который в
своих стихах прославлял всех без различия римских вельмож и
осыпал похвалами даже Катона? Или Катон не имел основания поносить
названием неисправимо гнусной сволочи тех греков, с которыми он
знакомился в Риме и в Афинах? Эта оппозиция против тогдашней
культуры и против тогдашнего эллинизма была вполне обоснована,
но Катона никак нельзя обвинять в оппозиции против культуры и
против эллинизма вообще. Наоборот, высшею похвалою для
национальной партии может служить тот факт, что и она вполне ясно
сознавала необходимость создать латинскую литературу и при этом
воспользоваться побудительными импульсами эллинизма; но она
желала, чтобы латинская литературная деятельность не была
стереотипным подражанием греческой и чтобы она не была насильно навязана
римской национальности, а развивалась в соответствии с этой
национальностью, пользуясь тем, что она могла найти полезного у греков.
С тем гениальным инстинктом, который свидетельствует не столько
о проницательности того или другого деятеля, сколько о
возвышенных стремлениях того времени, национальная партия сознавала, что
при полном отсутствии предшествующего поэтического творчества
только в истории можно было найти годный материал для развития
самостоятельной умственной жизни. Рим был тем, чем не была
Греция, — государством, и на глубоком сознании этого факта были
основаны как смелая попытка Невия создать римский эпос и римскую
драму при помощи истории, так и создание латинской прозы Като-
ном. Попытка заменить легендарных богов и героев римскими
царями и консулами, конечно, была похожа на попытку гигантов
взобраться на небо по взгроможденным одна на другую горам; без мира
богов не могли обойтись ни античный эпос, ни античная драма, а
поэзия не была в состоянии чем-либо заменить его. Более
воздержанно и более благоразумно поступил Катон, предоставив противной
партии исключительное обладание поэзией, которую считал
безвозвратно утраченной для римлян; впрочем, его попытка создать
дидактическую поэзию с национальным стихотворным размером по
образцу древнейших римских стихотворений — аппиевской поэмы о
нравах и поэмы о земледелии — достойна внимания и уважения, если не
по своему успеху, то по замыслу. Более благоприятную почву
обеспечивала ему проза, и потому он постарался со всей свойственной ему
разносторонностью и энергией создать прозаическую литературу на
отечественном языке. Первой публикой, к которой он обратился, был
9. История Рима. т. 2
<*S257^>
его семейный кружок, и в своем предприятии он был тогда одинок,
но это лишь доказывает, что его замысел был в чисто римском духе,
и лишь увеличивает цену его заслуг. Таким образом объясняется
появление его «Истории Рима с древнейших времен», записанных им
публичных речей и его сочинения по разным научным предметам.
Эти литературные произведения бесспорно проникнуты национальным
духом и трактуют о национальных сюжетах; тем не менее они вовсе
не направлены против эллинизма, а, напротив того, возникли в
сущности под греческим влиянием только иначе, чем произведения
противной партии. Основная мысль и самое заглавие катоновского
сочинения заимствованы из греческих рассказов о древнейшей истории
(кт'шец). То же можно сказать и о записанных Катоном публичных
речах: он насмехался над Исократом, но пытался чему-нибудь
научиться от Фукидида и от Демосфена* Его энциклопедия была в сущности
результатом его изучения греческой литературы. Из всего, что
предпринимал этот деятельный патриот, ничто не было более богато
последствиями и более полезно для его отечества, чем эта литературная
деятельность, которой сам он не придавал большого значения. Он
имел многочисленных и достойных последователей и в сочинении
публичных речей, и в научных исследованиях, и, хотя его
оригинальные рассказы о древнейшей истории, конечно, достойные стоять в
одном ряду с греческой логографией, не вызвали появления нового
Геродота или Фукидида, все-таки от него вело свое начало и им было
установлено то воззрение, что литературные занятия в области
общеполезных наук и истории не только делают честь римлянину, но и
доставляют ему славу.
Если мы в заключение обратим наше внимание на положение, в
котором находились архитектура и пластика, то в отношении первой
из них заметим, что зарождавшаяся роскошь обнаруживалась не
столько в постройке общественных зданий, сколько в постройке
домов для частных людей. Только в конце этого периода, особенно со
времени вступления Катона в звание цензора (570), стали заботиться
при постройке общественных зданий не только о крайне
необходимом, но и об удобстве — облицовывать камнем (570) бассейны (lacus),
которые снабжались водой из водопроводов, устраивать колоннады
(575, 580) и, что еще более важно, заводить в Риме судебные и
биржевые палаты, или так называемые базилики, по образцу
аттических. Первое из таких зданий, отчасти похожих на современные нам
базары (порциева палата, или палата мастеров серебряных дел), было
построено в 570 г. Катоном рядом с сенатским зданием; вслед затем
скоро стали строить и другие подобные здания, пока наконец
стоявшие по бокам торговой площадки лавки не были мало-помалу
заменены этими великолепными, поддерживаемыми колоннами,
палатами. В обыденной жизни имели еще более важное значение те измене-
<^258Ш>°
ния в постройке частных домов, которые были введены никак не
позже этой эпохи; мало-помалу стали выделять жилой зал (atrium), двор
(cavum aedium), сад с садовой галереей (peristylium), особую комнату
для хранения бумаг (tablinum), капеллу, кухню и спальню, а внутри
дома стали ставить поддерживавшие крышу колонны на дворе и в
жилом зале так же, как и в садовых галереях, причем, конечно, или
подражали греческим образцам или по меньшей мере ими
пользовались. Но для построек по-прежнему употребляли самый простой
материал. «Наши предки, — говорит Варрон, ■— жили в домах,
построенных из кирпича, и, только для того чтобы предохранить себя от
сырости, клали небольшой фундамент из камня». От римской
пластики не осталось почти никаких других следов кроме вылепленных
из воска изображений предков. Несколько чаще встречаются
упоминания о живописцах и о живописи; Маний Валерий приказал
изобразить на боковой стене сенатского здания победу, одержанную им в
491 г. под Мессаной над карфагенянами и Гиероном. В Риме это были
первые исторические фрески, вслед за которыми появилось немало
других им подобных и которые были в области пластического
искусства тем же, чем немного позже сделались национальный эпос и
национальная драма в области поэзии. Из живописцев упоминаются
некий Феод от, о котором Невий говорил в насмешку, что он,
«Сидя в святилище, отгороженный завесами, писал резвящихся
л ар бычачьим хвостом»,
уроженец Брундизии Марк Пакувий, писавший в храме Геркулеса на
воловьем рынке, — тот самый, который уже в преклонных летах
приобрел известность в качестве переделывателя греческих трагедий, и
малоазиат Марк Плавций Ликон, которому за его прекрасную
живопись в храме Юноны в Ардее были дарованы этой общиной права
местного гражданства*. Однако именно этот последний факт и
свидетельствует очень ясно о том, что занятие искусствами не только
играло в Риме незначительную роль и было скорее делом
ремесленников, чем настоящих художников, но и, по всей вероятности,
находилось в руках греков и полугреков еще более исключительно, чем
поэзия. С другой стороны, в кругу римской знати стали
обнаруживаться первые следы позднейшего дилетантского интереса к
коллекционерству. В то время уже восхищались великолепием коринфских
и афинских храмов и с пренебрежением смотрели на старомодные
* Произведения Плавция относятся к этому периоду или к началу
следующего, так как изложенные гекзаметрами приписки к его картинам
(Plinius, Hist. Nat., 35, 10, 115) не могут быть древнее сочинений Эн-
ния, а гражданские права в Ардее не могли быть дарованы ему иначе,
как до войны с союзниками, в результате которой Ардея утратила свою
самостоятельность.
9*
°Щ 259 Ш*
глиняные фигуры, стоявшие на крышах римских храмов; даже такой
человек, как Луций Павел, который был единомышленником скорее
Катона, чем Сципиона, рассматривал и ценил фидиева Зевса как
знаток. Обыкновению увозить из завоеванных греческих городов
драгоценные произведения искусства было впервые положено начало в
широком масштабе Марком Марцеллом после взятия Сиракуз (542),
и, несмотря на то что оно вызвало строгие порицания со стороны людей
старого закала (так, например, после взятия Тарента (545)
престарелый суровый Квинт Максим приказал не трогать стоявших в храме
статуй и оставить тарентинцам их разгневанных богов), все-таки
подобные разграбления храмов возобновлялись все чаще и чаще.
Общественные здания Рима наполнились образцовыми произведениями
греческого резца, особенно благодаря двум главным представителям
римского эллинизма — Титу Фламинину (560) и Марку Фульвию
Нобилиору (567), так же как и Луцию Павлу (587). И в этом
проглядывало предчувствие римлян, что интерес к искусствам, точно так же
как и интерес к поэзии, составляет существенный элемент
эллинского образования, т. е. новой цивилизации. Но, в то время как усвоить
греческую поэзию было невозможно без некоторой поэтической
деятельности, в области изобразительных искусств, по-видимому, было
достаточно только осматривать художественные произведения и
перевозить их к себе. Вот почему собственная литература была создана
в Риме искусственным образом, а к развитию собственного
изобразительного искусства даже не делали никаких попыток.
mSI£JEJErEIErESESES5SES2SESZSESEHJZSSJET\
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
РЕВОЛЮЦИЯ
«Aber sie treiben's toll;
Ich furcht', es breche».
Nicht jeden Wochenschluss
Macht Gott die Zeche.
Goethe
Предисловие ко второму изданию
Изменения, которые автор нашел нужным сделать во втором
и третьем томах этого сочинения, основаны большей частью на
новооткрытых фрагментах Лициниана, пополнивших наши
недостаточные сведения об эпохе от битвы при Пидне до восстания
Лепида по многим немаловажным пунктам, но, разумеется,
породивших тоже немало и новых загадок. С этими фрагментами
автор ознакомился благодаря любезности издателя г-на Карла
Пертца еще в гранках.
Бреславль
Май 1857
Глава I
Подвластные страны
до эпохи Гракхов
С уничтожением Македонского царства владычество Рима было
не только фактором, который твердо установился на всем
пространстве от Геркулесовых столбов до устьев Нила и Оронта; оно тяготело
над народами, как неотвратимый приговор судьбы, и, казалось, им
оставалось только изнемогать в безнадежных попытках
сопротивления или в безнадежной покорности. История имеет право требовать
от серьезного читателя, чтобы он следовал за ней в дни счастья и
бедствий, солнечные и ненастные; если б не это, историк, пожалуй,
не устоял бы перед соблазном и отказался бы от безрадостной
обязанности проследить все разнообразные, но все же монотонные
перипетии борьбы между могуществом и бессилием. Эта борьба велась как
в испанских областях, уже вошедших в состав римского государства,
так и в африканских, эллинских и азиатских странах, над которыми
Рим властвовал еще как над клиентами. Но если отдельные эпизоды
этой борьбы и могут казаться незначительными и второстепенными,
то все они в совокупности имеют глубокое историческое значение;
прежде всего положение в Италии того времени становится
понятным лишь при уяснении обратного воздействия провинций на
метрополию.
Кроме тех стран, которые можно считать естественным
продолжением Италии (где, впрочем, туземное население далеко еще не было
<*Ш263Ш*
покорено полностью и где лигуры, сардинцы и корсиканцы, отнюдь
не к чести Рима, беспрестанно доставляли поводы для «деревенских
триумфов»), в начале этого периода действительное господство Рима
существовало только в обеих испанских провинциях; они занимали
большую, восточную и южную, часть Пиренейского полуострова.
Выше (I, 640 ел.) мы уже сделали попытку описать положение на
этом полуострове: иберы и кельты, финикияне, эллины, римляне
составляли здесь пестрое, смешанное население; здесь существовали в
одно и то же время самые различные типы и ступени цивилизаций,
многократно переплетаясь и скрещиваясь между собой: древнеибе-
рийская культура наряду с полнейшим варварством, высокий уровень
образования в финикийских и греческих торговых городах наряду с
первыми зачатками латинизации; развитию последней
способствовали многочисленные италики, занятые в серебряных рудниках, а
также сильные оккупационные отряды. В этом отношении следует
отметить римское поселение Италику (близ Севильи) и латинскую
колонию Картею (у Гибралтарской бухты). Картея была первой городской
общиной за морем с латинской речью и италийским внутренним
устройством. Италику основал Сципион Старший еще до своего отъезда
из Испании (548) для тех из своих ветеранов, которые были непрочь
остаться в Испании; однако, по всей вероятности, она была основана
не как община граждан, а лишь как торговый пункт*. Основание Кар-
теи относится к 5ьЗ г. оно было вызвано тем обстоятельством, что
римские солдаты прижили от испанских рабынь множество детей,
которые яблялись по закону рабами, но фактически выросли как
свободные италики; государство признало их свободными и, объединив
их со старыми жителями Картеи, дало им устройство латинской
колонии.
С тех пор как Тиберий Семпроний Гракх организовал управление
провинцией Эбро (575, 576), испанские земли около тридцати лет
пользовались почти без перерыва благами мира, хотя в источниках и
рассказывается несколько раз о походах против кельтиберов и лузи-
тан. Более серьезные события произошли, однако, в 600 г. Под
предводительством своего вождя Пуника лузитане вторглись в римские
владения, разбили соединенные силы обоих римских наместников и
причинили им большие потери. Это побудило веттонов, живших
между Тахо и верхним Дуэро, соединиться с лузитанами. Усилившиеся
таким образом, лузитане получили возможность распространить свои
* Вероятно, благодаря Сципиону Италика стала тем, что в Италии
называлось forum et conciliabulum civium Romanorum. Позднее таким же путем
возникли в Галлии Аквы Секстиевы. Гражданские общины возникают
за морем лишь позднее, в Карфагене и Карбоне. Однако стоит
отметить, что б извесшом смысле начало им тоже было положено
Сципионом.
<^2йШ*>
набеги до берегов Средиземного моря и даже опустошить область
бастуло-финикиян, недалеко от главного римского города Нового
Карфагена (Картагены). В Риме отнеслись к этим событиям
достаточно серьезно, чтобы отправить в Испанию консула, чего не бывало
с 559 г. В целях ускорения отправки войск новому консулу было даже
предложено вступить в должность на 2 72 месяца раньше законного
срока — это была причина, по которой срок вступления консулов в
должность был перенесен с 15 марта на 1 января и тем самым
установлен начальный момент, которым мы пользуемся и по сей день.
Но прежде чем консул Квинт Фульвий Нобилиор успел прибыть со
своей армией в Испанию, произошло серьезное сражение между
наместником Дальней Испании претором Луцием Муммием и лузита-
нами, во главе которых после гибели Пуника стал его преемник Ке-
зар. Битва произошла на правом берегу Тахо (601); счастье было
скачала на стороне римлян, они рассеяли войско лузитан и захватили их
лагерь. Однако римское войско, уже утомленное походом и к тому
же рассыпавшееся при преследовании неприятеля, было в конце
концов наголову разбито уже побежденным противником. Римляне
потеряли не только захваченный ими неприятельский лагерь, но и свой
собственный, и, кроме того, 9 000 человек убитыми. После этого пламя
войны разгорелось с новой силой и широко распространилось по
стране. На левом берегу Тахо лузитане под предводительством Кавкена
напали на подвластных Риму кельтиков (в Алектехо) и завладели их
городом Конисторгом.
Лузитане послали кельтиберам отнятые у Муммия боевые
значки, извещая их таким образом об одержанной победе и призывая к
восстанию против Рима. У кельтиберов тоже было немало поводов
для недовольства. Два небольших племени Кельтиберии — беллы и
титты, жившие по соседству с могущественным племенем ареваков
(у истоков Дуэро и Тахо), — решили поселиться вместе в одном из
своих городов — Сегеде. Они уже начали возводить городские стены,
но римские власти запретили им это на том основании, что законы
Семпрония возбраняли подвластным общинам самовольно
основывать города. Одновременно римляне потребовали дани деньгами и
воинами; эха дань была установлена договором, но фактически Рим
уже давно не требовал ее. Испанцы отказались повиноваться обоим
приказам; они заявили, что происходит лишь расширение уже
существовавшего города, а не основание нового, и что взимание дани было
не просто приостановлено, а полностью отменено римлянами. Тогда
Нобилиор вступил в Ближнюю Испанию с армией почти в 30 000
человек; в состав ее входили также нумидийская конница и 10 слонов.
Стены нового города Сегеды еще не были достроены, и большинство
горожан сдалось. Ко самые решительные из них, забрав с собой жен
и детей, бежали к могущественным аревакам и стали призывать их к
*Ш205^*>
совместной борьбе против Рима. Ареваки, ободренные победой лузи-
тан над Муммием, приняли предложение и выбрали своим
полководцем Кара, одного из сегеданских беглецов. На третий день после
своего избрания этот храбрый вождь пал в бою, но римское войско было
разбито, и около 6 000 римских граждан погибло. С тех пор с днем
23 августа — праздником вулканалий — связывалась у римлян память
о печальном событии. Однако гибель вождя побудила ареваков
отступить в самую сильную их крепость, город Нуманцию, теперь Гар-
рей, на расстояние одной испанской мили (legua) к северу от Сории на
р. Дуэро; куда за ними последовал и Нобилиор. Под стенами этого
города произошло второе сражение. Сначала римляне с помощью своих
слонов оттеснили испанцев в город; но при этом был ранен один из
слонов, из-за чего в рядах римлян возникло замешательство, и они
потерпели вторичное поражение от неприятеля, снова вышедшего из
города. Эта и другие неудачи, как, например, истребление римского
кавалерийского отряда, высланного для набора подкреплений,
настолько ухудшили положение римлян в Ближней Испании, что крепость
Окилис, где находились казна и запасы римлян, передалась
неприятелю, и ареваки надеялись, правда, безуспешно, что они смогут
продиктовать римлянам свои условия мира. Впрочем, эти неудачи
римлян несколько уравновешивались успешными действиями Муммия в
южной провинции. Хотя его войско было ослаблено понесенным
поражением, ему удалось разбить на правом берегу Тахо лузитан,
неосторожно рассеявших свои силы. Затем Муммий перешел на левый
берег Тахо, где лузитане вторглись во всю римскую территорию и
даже делали набеги вплоть до Африки. Муммий очистил от врага
всю южную провинцию. В Северную Испанию сенат отправил в
следующем году (602) значительные подкрепления, а вместо бездарного
Нобилиора назначил главнокомандующим консула Марка Клавдия
Марцелла. Еще будучи претором, в 568 г. Марцелл отличился в
Испании, а затем, будучи дважды консулом, закрепил за собой славу
талантливого полководца. Его умелое руководство и в еще большей
мере его мягкость быстро изменили положение. Крепость Окилис
немедленно сдалась ему, и даже ареваки (Марцелл поддержал в них
надежду, что им будет дарован мир при уплате умеренной
контрибуции) заключили перемирие и отправили послов в Рим. Марцелл
получил возможность отправиться в южную провинцию; здесь веттоны
и лузитане подчинялись претору Марку Атилию, пока он со своим
войском находился в их области, но после его ухода тотчас снова
восстали и начали опустошать земли римских союзников. Прибытие
консула восстановило порядок; в то время, когда он зимовал в Кордубе,
военные действия прекратились на всем полуострове.
Между тем в Риме обсуждался вопрос о мире с ареваками.
Показательно для внутреннего положения Испании, что мирные предло-
°т2№Ш°
жения ареваков были отвергнуты в Риме главным образом по
настоянию посланцев от существовавшей у ареваков римской партии. Они
заявили, что, если Рим не хочет обречь на гибель преданную ему часть
населения Испании, остается либо ежегодно отправлять в Испанию
консула с соответствующей армией, либо же теперь показать
решительный пример и наказать виновных. Поэтому послы ареваков были
отпущены без окончательного ответа, и решено было энергично
продолжать войну. Итак, весной следующего года (603) Марцеллу
приходилось возобновить войну против ареваков. Однако, как
утверждают, он не желал уступить славу окончания войны своему преемнику,
прибытия которого он ожидал в скором времени; или же, что,
пожалуй, правдоподобнее, он, подобно Гракху, считал, что мягкое
обхождение с испанцами — первое условие длительного мира. Так или
иначе, после тайного совещания римского полководца с самыми
влиятельными представителями ареваков, под стенами Нуманции был
заключен мирный договор. Ареваки сдались на милость победителя,
но, приняв обязательство уплатить контрибуцию и выдать
заложников, были восстановлены в своих прежних договорных правах.
Когда новый главнокомандующий консул Луций Лукулл прибыл
в армию, он нашел, что война, для ведения которой он был прислан,
уже закончена формальным мирным договором. Итак, рушилась,
казалось, его надежда вернуться из Испании со славой, а главное — с
деньгами. Впрочем, выход из положения был найден. По
собственному почину Лукулл напал на западных соседей ареваков, в то время
еще независимое кельтиберийское племя вакеев, которое сохраняло
самые дружественные отношения с римлянами. На вопрос испанцев,
в чем они провинились, Лукулл ответил нападением на город Кауку
(Кока, в 8 испанских милях на запад от Сеговии). Испуганные
жители думали купить условия капитуляции ценой тяжелых денежных
жертв; но римские войска вступили в город и без всякого повода
перебили часть жителей, другую — обратили в рабство. После этого
геройского подвига, стоившего жизни около 20 000 безоружных
людей, поход римских войск продолжался. На их пути жители селений
и городов или совершенно покидали их, или же запирали перед
римлянами ворота, как, например, жители укрепленной Интеркатии и
главного города вакеев Паллантии (теперь Паленсия). Алчность
попалась в свои собственные сети: ни одна община не хотела
капитулировать перед вероломным полководцем; поголовное бегство жителей
не только сокращало добычу римлян, но также делало почти
невозможным долгое пребывание их в этих негостеприимных краях. Под
стенами Интеркатии уважаемому военному трибуну Сципиону Эми-
лиану, родному сыну победителя при Пидне и приемному внуку
победителя при Заме, удалось убедить жителей заключить договор; он
поручился за его выполнение своим честным словом, так как слову
<*Ш 267 ^
главнокомандующего никто уже не верил. Согласно этому договору,
римская армия, получив скот и одежду, отступила. Но осаду Паллан-
тии пришлось снять из-за недостатка в съестных припасах; римляне
ушли, и ваккеи преследовали их до реки Дуэро. После этого Лукулл
отправился в южную провинцию, где претор Сервий Сульпиций Гальба
в этом году потерпел поражение от лузитан. Оба полководца провели
зиму недалеко друг от друга: Лукулл в области турдетанов, а Гальба
под Конисторгом. В следующем году (604) они совместно напали на
лузитан. На берегах Гадитанского пролива Лукулл добился
некоторых успехов в борьбе с лузитанами. Гальба достиг больших
результатов. Он заключил договор с тремя лузитанскими племенами на
правом берегу Тахо и обещал переселить их на лучшие места; но когда
варвары в количестве 7 000 человек явились к нему за обещанными
землями, римляне разделили их на три отряда, разоружили их, часть
увели в рабство, часть перебили. Вряд ли кто-либо вел войну с такой
жестокостью, алчностью и вероломством, как оба эти полководца.
Однако, благодаря богатству, приобретенному таким преступным
способом, один из них избежал обвинительного приговора, а другой даже
не был привлечен к суду. Катон Старший еще на 85 году своей
жизни, за несколько месяцев до смерти, пытался привлечь Гальбу к
ответственности перед гражданами. Но слезы детей Гальбы и
привезенное им золото доказали римскому народу его невиновность.
Испанские дела были снова предоставлены обычным
наместникам. Причиной этого были не столько позорные успехи Лукулла и
Гальбы в Испании, сколько начало в 605 г. четвертой македонской и
третьей карфагенской войны. Лузитане, не усмиренные, а напротив,
ожесточенные вероломством Лукулла, непрестанно опустошали
богатую Турдетанскую область. Против них выступил римский
наместник Гай Ветилий (607—608)*. И не только разбил лузитан, но и
загнал все их войско на холм, где их, казалось, ждала неизбежная ги-
Хронология войны с Вириатом мало надежна. Установлено, что
впервые Вириат выступил в борьбе с Ветилием (Appian, Hisp., 61; Liv.,
52; Oros., 5, 4), а погиб в 615 г. (Diodor, Vat., с. ПО и некоторые
другие). Продолжительность его власти определяют в 8 лет (Appian,
Hisp., 63), в 10 лет (Justin, 44, 2), в 11 лет (Diodor, с. 57), в 15 лет
(Liv., 54;Eutrop.,4. 16;Oros.t 5,4;Flor., 1, 33)ив20siQj(Vellei,2, 90).
Первая версия отчасти правдоподобна, так как Диодор (с. 591; Vat.,
с. 107, 108) и Орозий (5, 4) связывают выступление Вириата с
разрушением Коринфа.
Из римских наместников, с которыми боролся Вириат,
некоторые, вне всякого сомнения, принадлежат к наместникам северной
провинции, так как если Вириат действовал преимущественно в южной
провинции, то все же не только в ней (Liv., 52), поэтому нельзя по
числу этих имен вычислять годы его предводительства.
o^268 т*
бель. Договор о капитуляции уже был почти заключен, когда
выступил Вириат. Это был человек низкого происхождения; в юности он
храбро защищал свои стада от диких зверей и разбойников, а теперь,
в более тяжелых боях, он стал грозным вождем партизан. Он был в
числе немногих, случайно спасшихся от вероломного нападения Галь-
бы; он предупреждал своих соотечественников не полагаться на
честное слово римлян и обещал выручить их, если они будут ему
повиноваться. Его слова и пример подействовали; войско объявило его
своим начальником. Вириат приказал своим воинам отправиться
отдельными отрядами и разными дорогами к назначенному сборному
пункту. Сам же организовал из искуснейших всадников и самых
надежных воинов отряд в 1 000 человек и с их помощью прикрывал
отступление. Римляне, не имея легкой кавалерии, не осмелились на
глазах неприятельской конницы дробить свои силы для
преследования лузитан. В течение целых двух дней Вириат во главе своего
небольшого отряда удерживал все римское войско. Затем ночью он
внезапно исчез и поспешил к общему сборному пункту. Римский%юлко-
водец отправился вслед за ним, но попал в искусно устроенную
засаду. Потеряв половину своей армии, он был взят в плен и убит.
Остатки его армии с трудом спаслись, укрывшись в колонии Картее на
берегу пролива. На помощь разбитым римлянам спешно было
отправлено с берегов Эбро испанское ополчение в количестве 5 000
человек, но Вириат уничтожил этот отряд еще в пути. Во всей Карпе-
танской области он властвовал столь неограниченно, что римляне даже
не осмелились вызвать его здесь на бой. Вириат, признанный теперь
повелителем и царем всех лузитанских племен, умел при всем этом
сохранить простой облик бывшего пастуха. Он не носил никаких
внешних знаков своего сана, по которым можно было бы отличить его
от простого солдата. Когда тесть его Астольпа, царек в римской
Испании, устроил роскошный свадебный пир, Вириат не притронулся к
золотой посуде и к прекрасному угощению и, посадив невесту на коня,
ускакал с нею в свои горы. Из добычи он никогда не брал себе больше
того, что уделял каждому из своих соратников. Только по высокому
росту и меткой остроумной речи солдаты узнавали своего
полководца. А больше всего его отличали необычайно умеренный образ
жизни и энергия. Он всегда спал в полном вооружении, в битве
сражался впереди всех. Казалось, что в эту глубоко прозаическую эпоху
возродился один из героев Гомера. Далеко по всей Испании
разнеслась слава Вириата; отважный испанский народ уже видел в нем
героя, которому суждено разбить, наконец, оковы чужеземного
владычества.
Следующие годы командования Вириата ознаменовались
необычайными успехами в Южной и Северной Испании. Правда, Гай Ле-
лий выдержал с ним бой; уничтожив же авангард претора Гая
Плавок 269 Ш°
тия, Вириат заманил его на правый берег Тахо и там нанес такое
тяжелое поражение, что римскому полководцу пришлось в середине
лета удалиться на зимние квартиры. Впоследствии Гай Плавтий был
обвинен перед римским народом в том, что он навлек этим на
римскую республику бесчестие; он вынужден был остаться на чужбине.
Вириат уничтожил также войско наместника (по-видимому,
Ближней провинции) Клавдия Унимана, разбил войско Гая Нигидия и
опустошил всю равнину на большом протяжении. На горах Испании
водружены были победные трофеи, украшенные значками римских
наместников и оружием римских легионеров. В Риме с изумлением и
стыдом узнали о победах варварского царя.
Командование в испанской войне было теперь передано
испытанному полководцу, второму сыну победителя при Пидые, консулу
Квинту Фабию Максиму Эмилиану (609). Однако Рим не решался уже
послать на ненавистную войну опытных в военном деле ветеранов, только
что вернувшихся из Македонии и Африки. Оба легиона, приведенные
МаксигЛш, состояли из новобранцев и были не намного надежнее,
чем старая, совершенно деморализованная испанская армия. В
первых стычках успех по-прежнему оставался на стороне лузитан. Тогда
осторожный полководец Максим продержал свою армию весь
остаток года в лагере близ Урсона (Осуна, к юго-востоку от Севильи),
уклоняясь от сражения. Лишь в следующем году (610), когда его
войско в мелких стычках приобрело боеспособность, он вступает в
сражения с врагом, одерживает победы и после удачных боев
отправляется на зимние квартиры в Кордубу. Но когда Максима сменил
новый главнокомандующий — трусливый и бездарный претор Квинк-
тий, римляне снова начали терпеть поражение за поражением. Квин-
ктий тоже среди лета заперся в Кордубе, а отряды Вириата наводнили
южную провинцию (611). Преемник Квинктия, приемный брат
Максима Эми лиана, Квинт Фабий Максим Сервилиан, посланный на
полуостров с двумя свежими легионами и 10 слонами, пытался
вторгнуться в Лузитанскую область. Однако после ряда сражений, не
имевших решающего значения, и после штурма римского лагеря, который
лишь с трудом удалось отразить, Сервилиан вынужден был
отступить на римскую территорию. Вириат последовал за ним в
провинцию. Но так как его войска, по обыкновению испанских инсургентов,
внезапно разбежались, ему тоже пришлось вернуться в Лузитанию
(612). В следующем году (613) Сервилиан снова перешел в
наступление. Пройдя местности, лежащие по берегам Бетиса и Анаса, он
проник в Лузитанию и завладел многими поселениями. Много
инсургентов попало в плен. Вожди —- числом около 500 — были казнены.
Тем из пленников, которые перебежали к неприятелю с римской
территории, отрубили руки, остальных продали в рабство. Но и на этот
раз испанская война сохранила свой характер коварства и
непостоянен 270 Ш*
ства. После всех этих успехов римского оружия Вириат напал на
римлян в то время, когда они осаждали Эризану. Он разбил их и загнал
на скалу, где они оказались всецело во власти неприятеля. Вириат
здесь поступил так же, как некогда самнитский вождь в Кавдинском
ущельи: он ограничился заключением мирного договора с Сервилиа-
ном. Римляне признали лузитанское государство суверенным, а Ви-
риата его царем. Этот договор не увеличивал могущества римлян и
унижал их национальную честь. Но в Риме были рады отделаться от
тягостной войны, и договор был ратифицирован сенатом и народом.
Однако сводный брат и преемник Сервилиана Квинт Сервилий Цепи-
он был недоволен такой уступчивостью, и сенат по своей слабости
сначала уполномочил консула на тайную интригу против Вириата, а
затем оставил без внимания открытое и неприкрашенное нарушение
данного слова. Цепион вторгся в Лузитанию и прошел по всей стране
до области веттонов и галлеков. Вириат уклонялся от столкновения с
превосходными силами римлян и ловким маневрированием избежал
встречи с неприятелем (614). Но в следующем году (615) нападение
возобновил не только Цепион, —• в Лузитанию также вторглось
войско Марка Попилия, освободившееся в северной провинции. Тогда
Вириат стал просить мира на любых условиях. От него потребовали
выдачи римлянам всех тех, кто перешел к нему с римской
территории, в том числе и его тестя. Вириат повиновался. Часть выданных
римляне казнили, другим отрубили руки. Этим дело не
ограничилось. Римляне обычно не сразу объявляли побежденным их участь.
Они предъявляли лузитанам одно требование за другим, — одно
невыносимее другого. Наконец, от лузитан потребовали даже сдачи всего
оружия. Тогда Вириат еще раз вспомнил об участи тех своих
соотечественников, которых разоружил Гальба. Он снова взялся за меч, но
было уже поздно. Его колебания посеяли семена измены в его
ближайшем окружении. Трое из его приближенных — Аудас, Диталькон
и Минуций из Урсона, —■ отчаявшись в возможности победы,
добились у царя разрешения снова вступить в мирные переговоры с Цепи-
оном; они воспользовались этим случаем, чтобы обеспечить себе
личную амнистию и вознаграждение, и продать врагам жизнь лузитанс-
кого героя. Возвратившись в лагерь, они уверили царя в самом
благоприятном исходе своих переговоров, а ночью закололи его, когда он
спал в своем шатре. Лузитане почтили память своего вождя
неслыханно торжественным погребением; двести пар борцов сражались на
погребальных играх. Еще большую честь они оказали ему тем, что не
прекратили борьбы, а на место погибшего героя избрали своим
вождем Тавтама. Новый полководец набросал смелый план — отнять у
римлян Сагунт, но он не обладал ни мудрой выдержкой, ни
военными способностями своего предшественника. Поход на Сагунт
окончился полной неудачей; на обратном пути во время переправы через
<хщт ^>
Бетис лузитанское войско было атаковано, разбито и вынуждено
сдаться на милость победителя. Таким образом, Лузитания была покорена
не столько в честной войне, сколько изменой и убийствами, в
которых участвовали и свои и чужие.
Пока Вириат и лузитане опустошали юг Испании, в северной
провинции не без их содействия кельтиберийские племена начали
другую, не менее серьезную войну. Блестящие победы Вириата
побудили ареваков тоже восстать против Рима (610). Поэтому консул Квинт
Цецилий Метелл, посланный в Испанию на смену Максиму Эми
лиану, отправился не в южную провинцию, а против кельтиберов. Здесь,
в особенности во время осады города Контребии, считавшегося
неприступным, он проявил тот же талант, что в Македонии, во время
успешной борьбы против лже-Филиппа. К концу его двухлетнего
управления (611—612) северная провинция была снова приведена к
повиновению. Только два города — Термантия и Нуманция — не
открыли еще римлянам своих ворот. Но и с ними переговоры об
условиях капитуляции близились к концу, и испанцы уже выполнили
большую часть требований, предъявленных римлянами. Однако, когда дело
дошло до выдачи оружия, в них, как в Вириате, заговорила чисто
испанская гордость, не позволяющая расставаться со своим острым
мечом, и они решили продолжать войну под предводительством
отважного Мегаравика. Их решение казалось безумием; консульская
армия, командование которой принял в 613 г. консул Квинт Помпеи,
была вчетверо многочисленнее, чем все способное носить оружие
население Нуманции. Однако римский полководец, совершенно
неопытный в военном деле, потерпел под стенами обоих городов столь
тяжелые поражения (613—614), что в конце концов предпочел добиться
мира путем переговоров, так как не мог навязать его силой оружия. С
Термантией, вероятно, заключено было окончательное соглашение;
Нуманции римский полководец тоже вернул ее пленных и
предложил сдаться без условий, тайно обещав, что обойдется с ней
милостиво. Нумантинцы, утомленные войной, согласились, и Помпеи
действительно ограничился самыми умеренными требованиями.
Пленники, перебежчики и заложники были уже выданы и большая часть
контрибуции уплачена, когда в 615 г. в римскую армию прибыл
новый главнокомандующий — Марк Попилий Ленат. Увидев, что
бремя командования возложено на другого, Помпеи, чтобы избежать
ожидающей его в Риме ответственности за постыдный, по римским
понятиям, мир, нашел следующий выход: он не только нарушил свое
слово, но даже отрекся от него. Когда нумантинцы явились к нему
для уплаты последнего взноса по контрибуции, он в присутствии
своих и их офицеров стал совершенно отрицать самый факт заключения
мира. Дело было представлено на юридическое разрешение римского
сеглта. Пока его т*м рассматривали, военные действия под Нуманци-
<*т т т°
ей не возобновлялись. Ленат был занят походом в Лузитанию, где
ускорил гибель Вириата; он вторгся также в область лузонов, соседей
Нуманции. Наконец, пришло решение сената продолжать войну.
Таким образом, вероломство Помпея получило государственную
санкцию.
С неослабевшим мужеством и с возросшим озлоблением Нуман-
ция возобновила борьбу. Война была неудачной для Лената и для его
преемника Гая Гостилия Манцина (617). Но к катастрофе привела не
столько сила оружия нумантинцев, сколько дряблое и жалкое
командование римских полководцев и как последствия этого все
возраставшие с каждым годом распущенность, недисциплинированность и
трусость римских солдат. Одного слуха, вдобавок ложного, о том, что
кантабры и ваккеи идут на выручку Нуманции, оказалось достаточно,
чтобы вся римская армия самовольно бросила ночью лагерь и
отправилась под прикрытие укреплений, воздвигнутых 16 лет назад Ноби-
лиором. Нумантинцы, узнав об уходе неприятеля, бросились следом
за бежавшей армией и окружили ее. Римлянам оставалось одно из
двух: проложить себе дорогу с мечом в руках или же заключить мир
на условиях, продиктованных победителем. Нумантинцы
удовольствовались умеренными условиями мира, потребовав их утверждения со
стороны всего командного состава римского войска. Этим римляне
были обязаны не столько консулу, человеку честному, но
слабохарактерному и малоизвестному, сколько Тиберию Гракху. Последний
служил в армии квестором и среди кельтиберов пользовался
авторитетом, унаследованным им от своего отца, мудрого устроителя
провинции Эбро. Ко сенат немедленно отозвал главнокомандующего и,
более того, после долгого обсуждения решил поступить с этим
договором так же, как некогда поступил с Кавдинским договором, т. е.
отказать в его ратификации и возложить ответственность за него на
заключивших его.
По закону эта ответственность должна была пасть на всех
офицеров, скрепивших договор своей клятвой. Но Гракха и остальных
спасли их связи. Одному Манцину, не принадлежавшему к высшей
аристократии, пришлось поплатиться за свою и чужую вину. Бывший
консул, лишенный знаков своего достоинства, был отведен к
неприятельским форпостам. Нумантинцы отказались принять его, не желая
со своей стороны признать договор недействительным. И вот
бывший римский главнокомандующий целый день простоял в одной
рубахе и со связанными за спиной руками у ворот Нуманции — жалкое
зрелище для друзей и для врагов. Однако преемнику Манцина, его
сотоварищу по консулату, Марку Эмилию Лепиду, этот горький урок,
по-видимому, не пошел впрок. Пока в Риме обсуждался мирный
договор, заключенный Манцином, Лепид под пустым предлогом
напал — как 16 лет назад Лукулл — на свободное племя ваккеев и со-
<*Щ 273 ^>
вместно с полководцем Дальней провинции осадил город Паллантию
(618). Постановление сената предписывало ему прекратить войну; тем
не менее Лепид продолжал осаду под предлогом, что обстоятельства
тем временем изменились. При этом он был таким же плохим
воином, как и плохим гражданином. Он простоял под стенами большого
и укрепленного города до тех пор, пока в суровой и враждебной
стране войско его оказалось без всякого продовольствия. Тогда он
вынужден был начать отступление, оставив раненых и больных. Пал-
лантинцы преследовали его и перебили половину его солдат. Если бы
неприятель не прекратил слишком скоро преследования, по всей
вероятности, было бы уничтожено все римское войско; оно находилось
уже в состоянии полного расстройства. За все эти подвиги
принадлежавший к знати генерал по возвращении на родину отделался только
денежным штрафом. Его преемникам Луцию Фурию Филу (618) и
Квинту Кальпурнию Писону (619) пришлось опять воевать с нуман-
тинцами, но так как они совершенно ничего не предпринимали, они
благополучно возвратились на родину, не потерпев поражений.
Даже римское правительство начало, наконец, сознавать, что
нельзя далее вести дела таким образом. Покорение небольшого
провинциального испанского города решено было в виде исключения поручить
первому римскому полководцу Сципиону Эмилиану. Но денежные
средства на эту войну были ему отпущены с чрезмерной
скаредностью, а в затребованном им разрешении произвести набор солдат было
даже прямо отказано. Возможно, что отчасти при этом сыграли роль
интриги разных группировок и опасение прогневить державный
римский народ большими тяготами. Сципиона Эмилиана добровольно
сопровождали в Испанию много его друзей и клиентов, в том числе
брат его Максим Эмилиан, отличившийся несколькими годами
раньше в борьбе против Вириата. Опираясь на эту надежную группу, из
которой была сформирована личная охрана главнокомандующего,
Сципион приступил к реорганизации совершенно разложившейся
армии (620).
Прежде всего он очистил лагерь от всякого сброда: там оказалось
до 2 000 проституток и множество прорицателей, и всякого рода
священнослужителей. Так как солдаты были непригодны для сражений,
главнокомандующий заставлял их по крайней мере рыть окопы и
обучал их военному строю. В течение первого лета он избегал сражения с
кумантинцами; он ограничился тем, что уничтожил в окрестностях
города запасы продовольствия, разгромил ваккеев, продававших ну-
мантинцам зерно, и заставил их признать верховную власть Рима.
Лишь к началу зимы Сципион собрал все свое войско вокруг Нуман-
ции. В его распоряжении, кроме нумидийского контингента,
состоявшего из всадников, пехотинцев и 12 слонов под начальством принца
Югурты, и кроме многочисленных испанских вспомогательных отря-
<^274Ш*>
дов, находилось четыре легиона. Вся эта армия, в общей сложности
60 000 человек, осадила город, в котором было самое большее 8 000
человек, способных носить оружие. Тем не менее осажденные
нумантинцы неоднократно вызывали римлян на бой; но Сципион,
понимая, что многолетнюю распущенность и недисциплинированность
нельзя искоренить сразу, не принимал боя. Когда же вылазки
осажденных принуждали римлян вступать в бой, только личный пример
главнокомандующего еле удерживал легионеров от бегства. Такое
поведение войска вполне оправдывало осторожную тактику
Сципиона. Никогда еще полководец не обращался со своими солдатами с
таким презрением, как Сципион с римской армией, осаждавшей Ну-
манцию. Он не только высказывал солдатам свое мнение о них в
резких речах; он заставил их почувствовать его оценку также на деле.
Впервые римляне, которым пристало воевать только мечом, взялись
за кирки и лопаты. Вокруг всех городских стен более немецкой
полумили* длиной была возведена двойная линия укреплений, в два раза
длиннее городских стен, со стенами, башнями и рвами. Римляне
отрезали также сообщение по реке Дуэро, по которой в начале осады
отважные лодочники и пловцы еще доставляли осажденным
кое-какое продовольствие. Таким образом, город, который римляне не
осмеливались брать приступом, неизбежно должен был погибнуть от
голода, тем более что жители не имели возможности летом
запастись продовольствием. Скоро нумантинцы стали терпеть нужду во
всем необходимом. Один из самых отважных из них, Ретоген,
пробился с несколькими товарищами сквозь вражеские укрепления. Его
трогательные мольбы о помощи погибающим соплеменникам
произвели сильное впечатление по крайней мере в одном из городов арева-
ков, Луции. Однако, прежде чем жители Луции приняли решение,
Сципион, извещенный сторонниками римлян в городе, появился с
большими силами перед городскими стенами и заставил правителей
города выдать ему главарей (движения, четыреста лучших юношей,
которым по приказанию римского главнокомандующего всем
отрубили руки. Лишившись, таким образом, последней надежды,
нумантинцы отправили к Сципиону послов для переговоров о сдаче и
молили храброго воина пощадить храбрых. Но когда послы вернулись с
известием, что Сципион требует сдачи без всяких условий,
разъяренная толпа растерзала их на месте.
Прошло еще некоторое время, пока голод и эпидемии сделали
свое дело. В римский лагерь явилось второе посольство с
заявлением, что город готов сдаться на милость победителя. Римляне
потребовали, чтобы на другой же день все жители Нуманции вышли за
городские ворота. Но нумантинцы стали просить отсрочить сдачу на
* 1 немецкая миля — около 7 Ч2 километров.
несколько дней, чтобы дать время покончить счеты с жизнью тем
гражданам, которые не захотят пережить потерю свободы. Отсрочка
была дана, и немало людей ею воспользовались. Наконец, жалкие
остатки нумантинского населения появились за городскими
воротами. Сципион отобрал кз них пятьдесят самых знатных для своей
триумфальной процессии, остальные были проданы в рабство. Город
сравняли с землей, а его область разделили между соседними
городами. Это произошло осенью 621 г., 15 месяцев спустя после того, как
Сципион принял командование.
Падение Нуманции в корне подорвало проявлявшуюся еще
местами оппозицию против Рима. Достаточно было нескольких
незначительных военных прогулок и денежных штрафов, чтобы заставить
всю Ближнюю Испанию признать верховную власть Рима.
С покорением лузитан римское владычество упрочилось и
расширилось также в Дальней Испании. Консул Децим Юний Брут,
присланный на смену Сципиону, поселил пленных лузитан близ Сагунта
и дал их новому городу Валентин (Валенсия) устройство на основах
латинского права, как это было в Картее (616). Затем он в различных
направлениях прошел по западному иберийскому побережью (616—
618) и первый из римлян достиг берега Атлантического океана. Он
овладел расположенными в этой стране лузитанскими городами,
несмотря на упорное сопротивление всех жителей — мужчин и
женщин. Независимых до тех пор галлеков Брут присоединил к римской
провинции после большого сражения, в котором, как передают, пало
50 000 галлекских воинов. С покорением ваккеев, лузитан и галлеков
весь полуостров, за исключением северного побережья, стал
подвластен Риму, по крайней мере по имени.
В Испанию была отправлена сенатская комиссия, чтобы по
соглашению со Сципионом ввести во вновь завоеванной области римские
порядки. Сципион сделал все, что мог, чтобы устранить результаты
бесчестной и безрассудной политики cbqhx предшественников. Так,
например, кауканам, с которыми Лукулл девятнадцать лет назад так
позорно поступил на глазах у Сципиона, в то время военного
трибуна, он предложил теперь вернуться в их город и заново его отстроить.
Таким образом, для Испании настали снова более сносные времена. В
631 г. Квинт Цецилий Метелл занял Балеарские острова и уничтожил
там опасные притоны морских разбойников; это чрезвычайно
способствовало расцвету испанской торговли. Да и помимо этого
плодородные острова с их густым населением, славившимся необыкновенным
искусством во владении пращей, были ценным приобретением. О том,
как много жителей Испании уже тогда говорило на латинском языке,
свидетельствует переселение 3 000 испанцев латинского права в
города Пальму и Поллентию (Полленца) на новоприобретенных островах.
Несмотря на ряд больших недостатков, римское управление
Испанией 276 Ш>
ей в общем сохраняло традиции, унаследованные от эпохи Катона и
особенно от Тиберия Гракха. Правда, пограничные римские
территории немало страдали от набегов северных и западных племен, лишь
наполовину покоренных или оставшихся совершенно
непокоренными. В частности, у лузитан неимущая молодежь регулярно
образовывала разбойничьи шайки и грабила своих земляков и соседей.
Поэтому в этих местах даже в гораздо более позднее время отдельные
крестьянские дворы были построены в виде крепостей и в случае
надобности могли защищаться от нападений. В диких и недоступных лузи-
танских горах римлянам не удалось искоренить эти разбои. Но
вместо войн предшествующего периода римляне теперь все чаще имели
дело с шайками разбойников, с которыми мог справиться обычными
мерами каждый более или менее дельный наместник. Несмотря на
эти разбои в пограничных областях, Испания была самой цветущей и
благоустроенной страной из всех римских владений. Там не
существовало ни десятины, ни откупщиков податей. Население было
многочисленно, а страна богата хлебом и скотом.
В гораздо более тяжелом положении находились государства,
которые занимали промежуточную ступень между формальным
суверенитетом и фактической подчиненностью.
Это были африканские, греческие и азиатские государства,
вовлеченные в сферу римской гегемонии в результате войн Рима с
Карфагеном, Македонией и Сирией. Независимое государство платит не
слишком дорого за свою самостоятельность, беря на себя тяготы
войны. В случае необходимости государство, утратившее свою
самостоятельность, по крайней мере может быть вознаграждено тем, что его
покровитель обеспечивает ему спокойствие от нападений соседей. Но
государства-клиенты не пользовались ни самостоятельностью, ни
миром. В Африке фактически велась вечная пограничная война
между Карфагеном и Ну мидией. В Египте арбитраж Рима формально
разрешил спор о наследстве между двумя братьями — Птолемеем Фило-
метором и Птолемеем Толстым; тем не менее новые властители
Египта и Кирены вели между собой войны из-за обладания Кипром. В
Азии внутренние споры о престолонаследии и происходившее на этой
почве постоянное вмешательство соседних государств раздирали на
части большинство государств: Вифинию, Каппадокию, Сирию. Но
кроме этих внутренних распрей велись многочисленные и тяжелые
войны между Атталидами и галатами, между Атталидами и вифинс-
кими царями, даже между Родосом и Критом. В самой Элладе тоже
не прекращались обычные здесь мелкие раздоры, и даже в общем
столь спокойная Македония изнемогала от внутренних распрей,
вызванных новыми демократическими учреждениями. Рим и зависимые
государства одинаково были виноваты в том, что последние
жизненные силы и последнее народное достояние расточались в этих бес-
сЩ 9?7 Р*>
цельных распрях. Государствам-клиентам следовало бы понять, что,
если государство не в силах воевать с любым врагом, оно вообще не
может воевать и что, раз владения и положение всех этих государств
фактически гарантировались Римом, им оставалось лишь улаживать
свои разногласия мирным путем или же передавать их на третейское
решение Рима. Когда Ахейское собрание было собрано, чтобы
помочь родосцам и критянам, и серьезно обсуждало вопрос об отправке
войска (601), то в сущности это было только политической позой.
Глава римской партии выступил тогда с заявлением, что ахейцы уже
не имеют права вести войну без разрешения Рима. Этим он
констатировал, быть может, с неприятной резкостью, ту истину, что
суверенитет зависимых государств сделался пустой формой и что всякая
попытка вдохнуть жизнь в этот призрак неминуемо привела бы лишь
к полному уничтожению его. Однако господствующее государство
заслуживает еще большего упрека, чем зависимое от него
государство. Государство, как и частный человек, нелегко мирится с
сознанием собственного ничтожества. Властелин обязан и имеет право либо
отказаться от своего господства, либо же проявить такое
импонирующее превосходство материальных сил, которое заставит подчиненных
примириться со своим положением. Но римский сенат не сделал ни
того, ни другого. Со всех сторон к нему обращались и осаждали
просьбами; он постоянно вмешивался в дела африканские,
эллинские, азиатские, египетские, но действовал так нерешительно и вяло,
что его попытки примирить враждующих обычно только обостряли
смуту. Это был период комиссий. Уполномоченные сената
беспрестанно отправлялись в Карфаген, в Александрию, в ахейский союз, ко
дворам династов Передней Азии. Они производили расследования,
налагали запрещения, писали донесения. И все же важнейшие дела
нередко решались без ведома сената и против его воли. Так,
например, могло случиться, что сенат присудил Кипр Киренскому царству;
тем не менее остров остался во власти Египта. Один сирийский принц
взошел на престол своих предков, ссылаясь на якобы вынесенное
Римом решение в его пользу; в действительности же сенат
категорически отказал ему в этом, и принц тайно бежал из Рима, нарушив
запрет. Даже открытое убийство римского комиссара, который по
поручению сената на правах регента управлял Сирией, осталось
совершенно безнаказанным. Конечно, азиаты отлично знали, что они не в
состоянии сопротивляться римским легионам; но они столь же хорошо
знали, что сенат не расположен посылать римских граждан в поход
на берега Евфрата или Нила. Поэтому в этих отдаленных от Рима
странах все шло так, как бывает в школе при отсутствии учителя или
при слишком мягком учителе. Римское владычество одновременно
лишило народы благ свободы и благ порядка. Для самих римлян
такое положение тоже было чревато опасностями, так как это в
известен 278 Ш*
ном смысле отдавало на произвол судьбы северные и восточные
границы. Здесь могли образоваться обширные царства, опирающиеся на
внутренние азиатские страны, находящиеся за пределами римской
гегемонии; в отличие от слабых государств-клиентов эти крупные
царства могли стать опасными для Рима и рано или поздно начать
соперничать с его могуществом. Рим не в силах был своевременно и
быстро воспрепятствовать образованию таких царств. Правда, от этой
опасности римлян отчасти предохраняло тогдашнее состояние
пограничных народов; они всюду были раздроблены и лишены
благоприятных условий для образования могущественных государств. Тем не
менее из истории Востока мы ясно видим, что в тот период фаланги
Селевкауже не стояли на берегах Евфрата, а легионы Августа еще не
появились там.
Давно пора было положить конец такому неопределенному
положению. Но единственно возможным выходом из него было
превращение зависимых государств в римские провинции. Это было легко
осуществить, тем более что римское провинциальное управление в
сущности передавало в руки римского наместника только военную
власть; административные и судебные функции в основном
оставались в ведении городских общин или во всяком случае должны были
оставаться за ними. Итак, поскольку вообще от прежней
государственной независимости уцелели еще жизнеспособные элементы, они
могли сохраниться только в форме местного самоуправления городских
общин. Необходимость этой административной реформы была ясна.
Спрашивалось лишь, проявит ли сенат медлительность и погубит
реформу или же у него хватит мужества и силы ясно понять положение
и энергично провести необходимые меры.
Обратимся прежде всего к Африке. В Ливии порядки, введенные
римлянами, покоились главным образом на равновесии между
государством кочевников под управлением Массиниссы и городом
Карфагеном. При энергичном и умном правлении Массиниссы царство
его росло, крепло и цивилизовалось (I, 636). Карфаген тоже окреп,
благодаря только одному факту отсутствия войны; он достиг такого
же богатства и численности населения, как и во время своего
политического могущества. Римляне с плохо скрываемой завистью и
страхом смотрели на, казалось, несокрушимое процветание своего
старого соперника. Если до сих пор они отказывали Карфагену в какой-
либо серьезной помощи против непрекращавшихся захватов
Массиниссы, то теперь они стали сами вмешиваться в эти столкновения,
причем открыто выступали на стороне Массиниссы. Более 30 лет
длился спор между Карфагеном и Массиниссой из-за округа Эмпории у
Малого Сирта, одной из плодороднейших карфагенских областей; спор
был, наконец (около 594 г.), разрешен римскими комиссарами:
карфагеняне должны были очистить города в Эмпории, оставшиеся в их
от т ш>
владении, и уплатить царю 500 талантов в виде компенсации за
неправомерное пользование данной территорией. В результате Масси-
нисса немедленно захватил другой карфагенский округ на западной
границе карфагенской территории — город Туску — и обширные поля
у Баграда. Карфагенянам оставалось лишь снова начать тяжбу в Риме
без всякой надежды на успех. После длительной и несомненно
умышленной проволочки в Африку прибыла новая комиссия (597). Но
карфагеняне не хотели безоговорочно подчиниться ее третейскому
решению без предварительного точного расследования правовой стороны
вопроса; они настаивали на внимательном рассмотрении дела; тогда
комиссары попросту вернулись в Рим.
Таким образом, спор между Карфагеном и Массиниссой
оставался нерешенным. Но посылка комиссии повлекла за собой более
важное решение. Во главе этой комиссии стоял престарелый Марк
Катон, в то время, пожалуй, самое влиятельное лицо в сенате. Ветеран
войны с Ганнибалом, он был весь еще во власти ненависти к пунам и
страха перед их могуществом. С удивлением и досадой он
собственными глазами видел цветущее положение исконного врага Рима, его
плодородные поля, многолюдные улицы, огромные запасы оружия в
арсеналах и богатый материал для флота. В мыслях он видел уже
нового Ганнибала, который использует все эти ресурсы против Рима.
Человек честный и мужественный, но весьма ограниченный, он
пришел к убеждению, что Рим будет в безопасности лишь в том случае,
если Карфаген совершенно исчезнет с лица земли. По возвращении
на родину Катон немедленно изложил свои соображения в сенате.
Против этой мелочной политики выступили с очень серьезными
аргументами некоторые представители римской аристократии,
обладавшие более широким кругозором, особенно Сципион Назика. Они
доказывали, что бессмысленно бояться купеческого города, что
финикийское население Карфагена все более отвыкает от военного дела и
от воинственных замыслов, что существование этого богатого
торгового города вполне совместимо с политической гегемонией Рима. Они
считали даже возможным превращение Карфагена в римский
провинциальный город; по их мнению, это, пожалуй, было бы
желательно даже для самих финикиян, по сравнению с нынешним
положением. Но Катон добивался не подчинения, а полного уничтожения
ненавистного города. Его политика, по-видимому, нашла поддержку
у тех государственных деятелей, которые считали желательным
привести все заморские территории в непосредственную зависимость от
Рима. Главными же и наиболее влиятельными сторонниками Катона
явились римские банкиры и крупные купцы, которым в случае
разрушения Карфагена должны были достаться его богатство и торговля.
Большинством голосов было решено при первом удобном случае
начать войну с Карфагеном или, вернее, разрушение его. Выжидать та-
<*Ш 280 Ш°
кой случай было необходимо, так как надо было считаться с
общественным мнением. Желательный повод скоро нашелся.
Раздраженные нарушением своих прав со стороны Массиниссы и римлян,
карфагеняне поставили во главе своего управления Гасдрубала и Карта-
лона, вождей патриотической партии. Подобно ахейским патриотам,
эти вожди не намеревались восставать против римского главенства,
но твердо решили, в случае надобности с оружием в руках,
отстаивать против Массиниссы права Карфагена, установленные
договорами. Патриоты добились изгнания из города сорока самых
решительных приверженцев Массиниссы и взяли с народа клятву, что никогда
и ни при каких условиях изгнанникам не будет разрешено вернуться.
Одновременно для отражения ожидаемых нападений Массиниссы
было организовано сильное войско; оно состояло из свободных нуми-
дийцев во главе с Аркобарзаном, внуком Сифакса (около 600 г.).
Однако Массинисса был настолько благоразумен, что не стал
готовиться к войне, а передал вопрос о спорной территории у Баграда на
третейское решение римлян и обязался безусловно подчиниться
последнему. Таким образом, Рим мог с некоторым кажущимся основанием
утверждать, что карфагенские вооружения направлены против него.
Он потребовал немедленного роспуска войска и уничтожения
запасов, собранных для флота. Карфагенская герусия готова была
согласиться, но народная толпа воспротивилась этому, и жизни римских
послов, явившихся в Карфаген с этим требованием, угрожала
опасность. Массинисса отправил в Рим своего сына Гулуссу с поручением
поставить Рим в известность о непрекращающихся приготовлениях
Карфагена к войне на суше и на море и добиться ускорения
объявления войны. Рим отправил в Карфаген новое посольство из 10
человек. Оно подтвердило, что Карфаген действительно готовится к
войне (602). Катон требовал безусловного объявления войны; сенат
отверг это требование, но решил на тайном заседании, что война будет
объявлена, если карфагеняне не согласятся распустить свое войско и
сжечь свой материал для флота. Между тем в Африке уже началась
борьба, Массинисса отправил обратно в Карфаген в сопровождении
своего сына Гулуссы лиц, изгнанных карфагенянами. Так как
карфагеняне заперли перед ними ворота города и при этом убили
нескольких из удалявшихся нумидийцев, то Массинисса двинул свои войска,
а партия карфагенских патриотов также привела свои силы в боевую
готовность. Но Гасдрубал, к которому перешло начальство над
карфагенской армией, принадлежал к числу тех злых гениев армии,
которых карфагеняне обычно назначали своими полководцами. Как
театральный царек, он величаво выступал в своей пурпурной одежде
главнокомандующего и даже в лагере предавался чревоугодию. Этот
тщеславный и неповоротливый человек не годился для роли
спасителя от катастрофы, которой, пожалуй, не могли бы уже предотвратить
<*Ш281 &>
даже гений Гамилькара и военное искусство Ганнибала. Между
карфагенянами и нумидийцами произошло большое сражение,
очевидцем которого был Сципион Эми лиан. Последний был тогда военным
трибуном в испанской армии и был послан к Массиниссе с
поручением привезти для своего главнокомандующего африканских слонов.
Он наблюдал битву с холма, подобно «Зевсу на горе Иде».
Карфагеняне получили подкрепление в составе 6 000 нумидийских всадников,
которых привели начальники, недовольные Массиниссой. Войско
карфагенян вообще превосходило неприятеля численностью, но тем не
менее оно потерпело поражение. Тогда карфагеняне предложили
уступить Массиниссе часть своей территории и уплатить ему
контрибуцию. По их просьбе Сципион пытался добиться соглашения. Однако
мирный договор не был заключен, так как карфагенские патриоты
отказались выдать перебежчиков. Но Гасдрубалу, окруженному
кольцом неприятельских войск, скоро пришлось согласиться на все
требования Массиниссы: выдать перебежчиков, принять обратно
изгнанников, выдать оружие, пройти под ярмом и обязаться уплачивать в
течение 50 лет по 100 талантов ежегодно. Нумидийцы, однако, не
выполнили даже этого договора; они перебили безоружные остатки
карфагенской армии при возвращении ее в Карфаген.
Рим не предотвратил войну своевременным вмешательством, он
остерегся сделать это. И вот теперь он достиг того, что ему было
нужно: появился благовидный предлог для войны — карфагеняне
нарушили условия мирного договора, запрещавшие им вести войны с
союзниками Рима и войны вне пределов их территории (I, 618, 632), —-
и, сверх того, Карфаген уже заранее потерпел поражение.
Италийские контингенты были созваны в Рим, флот приведен в боевую
готовность. Каждый момент можно было ожидать объявления войны.
Карфагеняне сделали все возможное, чтобы предотвратить
угрожавший удар. Вожди патриотической партии — Гасдрубал и Карталон —
были приговорены к смертной казни; в Рим отправили посольство,
чтобы переложить ответственность на осужденных. Но
одновременно с карфагенянами в Рим прибыло посольство от другого города
ливийских финикиян, от У тики, с полномочиями передать город в
полную власть Рима. В сравнении с такой предупредительностью и
покорностью казалось почти дерзостью поведение карфагенян; они
ограничились тем, что постановили казнить своих виднейших
сограждан без требования со стороны Рима. Сенат заявил, что находит
извинение карфагенян недостаточным. На вопрос, что может его
удовлетворить, он ответил, что карфагенянам это самим известно. Конечно,
карфагеняне могли знать волю Рима. Но им трудно было поверить,
что для любимого родного города действительно настал последний
час. В Рим снова отправилось посольство с неограниченными
полномочиями — на этот раз в 30 человек. Когда они прибыли, война была
о#1 282^°
уже объявлена (начало 605 г.) и удвоенная консульская армия
посажена на суда. Карфагеняне все же пытались еще раз отвратить грозу
изъявлением полной покорности. Сенат объявил им, что Рим
согласен гарантировать Карфагену его владения, его свободу и земельное
право, неприкосновенность общественного и частного имущества под
условием, что консулам, отплывшим в Сицилию, в месячный срок в
Лилибее будут выданы 300 детей правящих семей в качестве
заложников и что карфагеняне выполнят все дальнейшие распоряжения;
последние дадут им консулы, в соответствии с полученными
инструкциями. Этот ответ находили двусмысленным; на самом деле он
вовсе не был таким, как уже тогда указывали проницательные люди
даже среди карфагенян. Карфагенянам гарантировали все, что
угодно, за одним исключением — самого города; не было сказано ни
слова о возвращении войск, уже отплывших в Африку. Все это
достаточно ясно говорило об истинных намерениях Рима. Сенат поступал с
ужасной жестокостью, но он не притворялся уступчивым. Однако в
Карфагене все еще не хотели понять истину. Там не нашлось
государственного деятеля, который смог бы побудить непостоянную
городскую толпу к решительному сопротивлению или к полной
покорности. Получив грозную весть об объявлении войны и узнав в то же
время о приемлемом для них требовании заложников, карфагеняне
выполнили это требование и не теряли надежды на спасение; у них не
нашлось мужества представить себе, что значит заранее отдать себя
на произвол смертельного врага. Консулы отослали заложников из
Лилибея в Рим и заявили карфагенским послам, что о дальнейших
распоряжениях они узнают в Африке. Войска высадились, не
встретив сопротивления; им было доставлено и затребованное
продовольствие. Карфагенская герусия в полном составе явилась в город Ути-
ку, в главную квартиру римлян, для получения дальнейших
приказаний. Консулы прежде всего потребовали разоружения города. На
вопрос карфагенян, кто же в таком случае будет защищать их от их
собственных эмигрантов и от разросшейся до 20 000 человек армии Гас-
друбала, который спасся бегством от смертной казни, консулы
ответили, что об этом позаботятся сами римляне. Затем карфагенский
совет покорно выдал консулам все материалы, заготовленные для
флота, все военное снаряжение, хранившееся в арсеналах, а также
оружие, принадлежавшее частным лицам, всего 3 000 метательных
орудий и 200 000 комплектов оружия. Затем карфагеняне обратились
к консулам с вопросом: будут ли дальнейшие требования? Тогда встал
консул Луций Марций Цензорин и объявил, что, по инструкции
римского сената, город Карфаген должен быть разрушен, но его
жителям разрешается селиться, где они пожелают, на своей территории,
однако на расстоянии не меньше двух немецких миль от моря.
Это ужасное распоряжение внушило финикиянам мужество от-
<*Ш 283^°
чаяния; подобное же благородное и в то же время безумное
воодушевление некогда толкнуло жителей Тира на борьбу против
Александра, а позднее иудеев на борьбу с Веспасианом. С беспримерным
терпением карфагеняне несли рабскую зависимость от Рима и гнет его;
столь же беспримерно было и неистовое восстание этого народа
торговцев и мореплавателей, когда у них хотели отнять уже не только
государственную самостоятельность и свободу, а их родной город и
давно уже ставшее для них любимою родиной море. О надежде на
спасение не могло быть речи; здравый политический смысл и на этот
раз бесспорно требовал покорности. Но как в бурю голос кормчего
заглушается ревом моря, так те немногие голоса, которые призывали
покориться неизбежному, были заглушены яростным воем толпы.
Последняя в своем бешенстве обрушилась на городских должностных
лиц, по совету которых были выданы заложники и оружие, а также
на ни в чем неповинных послов, осмелившихся вернуться в город с
роковым известием. Случайно находившиеся в городе италики были
перебиты толпой, жаждавшей хотя бы таким образом заранее
отомстить за гибель родины. Решения сопротивляться не было принято;
невозможность защищаться без оружия была слишком очевидна.
Однако городские ворота были заперты, на городских стенах, с
которых сняты были метательные орудия, заготовлены были груды
камней, главное командование поручено было Гасдрубалу — сыну
дочери Массиниссы, все рабы объявлены были свободными. Армия
эмигрантов под командой Гасдрубала, спасшегося бегством, занимала в
это время всю карфагенскую территорию, за исключением
нескольких городов на восточном берегу (Гадрумет, Малый Лептис, Тапс,
Ахулла) и города Утики, занятых римлянами. Эта армия могла
оказать Карфагену неоценимую поддержку в борьбе. К Гасдрубалу были
отправлены послы с просьбой не отказать в помощи родному городу
в минуту крайней опасности. Одновременно карфагеняне с чисто
финикийской хитростью пытались обмануть врага, скрывая свое
беспредельное озлобление под маской смирения. К консулам было
отправлено посольство с просьбой о 30-дневном перемирии для отправки
послов в Рим. Карфагеняне понимали, что римские военачальники не
захотят, да и не смогут исполнить такую просьбу, уже однажды
отвергнутую. Но прибытие послов подкрепило естественное
предположение обоих консулов, что совершенно безоружный город после
первого взрыва отчаяния подчинится своей участи. Поэтому консулы
решили отложить штурм города. Карфагеняне воспользовались
драгоценной отсрочкой и принялись изготовлять метательные орудия и
вооружение. Все население без различия пола и возраста работало днем
и ночью: строили машины, ковали оружие, ломали общественные
здания, чтобы добыть бревна и металл, женщины обрезали волосы,
чтобы изготовить лезб> ~дпмыс для метатель:::ix орудий канаты, з
°^3 251^
невероятно короткий срок городские стены были снова укреплены и
воины вооружены. Обо всем этом ничего не знали консулы,
находившиеся со своим войском на расстоянии всего нескольких миль; это
еще одна из удивительных черт этого удивительного народного
движения, вызванного поистине гениальной, даже, можно сказать,
демонической народной ненавистью. Когда, наконец, консулам
надоело ожидание, они выступили из своего лагеря близ У тики. Они
воображали, что их армия взойдет на беззащитные городские стены
просто с помощью лестниц. Каковы же были их удивление и ужас, когда
они опять увидели на стенах катапульты и когда весь многолюдный
город, в который они надеялись вступить столь же легко, как
вступают в ничем незащищенное селение, оказался способным к обороне и
готовым защищаться до последней капли крови.
Карфаген был сильной крепостью по своему географическому
положению* и благодаря искусству своих жителей; последним не раз
приходилось рассчитывать на прочность своих городских стен. В
обширном Тунисском заливе, ограниченном с запада мысом Фарина, с
востока — мысом Бон, выступает с запада на восток узкая полоса
земли, омываемая с трех сторон морем и лишь с западной стороны
примыкающая к материку. Эта полоса в самой узкой своей части еле
достигает половины немецкой мили, в общем она представляет собой
ровную поверхность; в направлении к заливу она расширяется и
заканчивается здесь двумя возвышенностями — Джебель-Хави и Сиди-
бу-Саид, между которыми лежит равнина Эль-Мерса. В южной ее
части, заканчивающейся возвышенностью Сиди-бу-Саид, был
расположен город Карфаген. Довольно крутые склоны этой
возвышенности, а также множество скал и отхмелей служили естественным
укреплением города со стороны залива. Здесь для защиты его достаточно
было простой стены. С западной же стороны, т. е. со стороны
материка, где условия местности не защищали город, для укрепления его
было использовано все, что было известно тогдашнему
фортификационному искусству. Эти укрепления, как свидетельствуют
недавно открытые остатки их, совпадающие с описанием Полибия,
состояли из наружной стены толщиной в 6 72 футов и огромных казематов
сзади стены, вероятно, навеем ее протяжении. Казематы отделялись
от наружной стены крытым проходом шириной в 6 футов и имели в
* Очертания берегов так изменились в течение столетий, что в
настоящее время нельзя составить себе точных представлений об указанных
местных условиях. Имя города сохранилось в названии мыса Картад»
шена, он называется также мысом Рас-Сиди-бу-Саид, по имени
находящейся на нем гробницы святого; этот мыс находится на восточном
краю полуострова, глубоко вдается в залив и является высшей точкой
полуострова, возвышающейся на 393 фута над уровнем моря.
°Ш 285 &°
глубину 14 футов, не считая двух стен, передней и задней, шириной
каждая* не менее 3 футов. Этот громадный вал, сложенный целиком
* В книге Беле «Раскопки в Карфагене» (Beule, Fouilles a Carthage, 1861)
ширина стен и глубина казематов показана в метрах и греческих футах
(1 греческий фут = 0,309 метра):
наружная стена — 2 метра=6 Ч2 футам,
коридор — 1,9 метра=6 футам,
передняя стена казематов — 1 метр=3 У4 футам,
внутренние помещения казематов—4,2 метра=14 футам,
задняя стена казематов — 1 метр=3 V4 футам,
ширина стен в целом — 10,1 метра=33 футам.
Диодор (с. 522) сообщает цифру 22 локтя (1 греческий локоть= 1 Ч2
фута), а Ливии (Oros., 4, 22) и Аппиан (Punica, 95), опираясь,
по-видимому, на другое, менее точное место у Полибия, определяют толщину
всей стены в 30 футов. Тройная стена, о которой говорит Аппиан и о
которой благодаря Флору (I, 31) до сих пор господствовало
неправильное представление, — это не что иное, как наружная стена, передняя
стена казематов и их задняя стена. Ясно, что это совпадение указаний
не может быть случайным и что здесь мы действительно имеем
остатки знаменитой карфагенской стены. Возражения Дэвиса (Davis, Carthage
and her remanis, с. 370) свидетельствуют лишь, что главные
результаты Беле вряд ли можно опровергнуть даже при самом сильном
желании. Нужно лишь учесть, что сообщения всех древних авторов
относятся не к стенам самой крепости, а к городской стене, построенной
для защиты города со стороны материка. Городская стена включала в
качестве своей составной части и ту стену, которая защищала южную
сторону крепости, стоявшей на холме (Oros., 4, 22). Это
подтверждается также тем обстоятельством, что раскопки восточной, северной и
западной частей крепостного холма нигде не обнаружили следов
укреплений, тогда как в южной части были найдены величественные
остатки городских стен. Нет оснований считать их остатками особых
крепостных стен, отличных от городских стен. Дальнейшие раскопки
на соответствующей глубине (фундамент городской стены, открытой
в Бирсе, лежит на 56 футов глубже теперешнего уровня почвы),
вероятно, откроют на всем протяжении со стороны материка такие же или
подобные фундаменты; хотя там, где обнесенное стеной предместье
Магалия примыкало к главной стене, укрепления, по-видимому, с
самого начала были построены менее прочно или же с давнего времени
находились в заброшенном состоянии. Невозможно с точностью
определить общую длину всей стены, но следует полагать, что она была
весьма значительна, так как там находились стойла для 300 слонов,
склады корма для них, а, возможно, также и другие помещения.
Кроме того, надо учесть также ширину ворот. Понятно также, почему
внутренний город, стены которого включали и Бирсу, сам иногда
назывался Бирсой в противоположность предместью Магалии, обнесенному
отдельной стеной (Appian, Punica, 117; Servius, Aen., 1, 368).
о<Ш 286 ^»
из огромных глыб, возвышался двумя ярусами до 45 футов*, не
считая зубцов и мощных четырехъярусных башен. В нижнем ярусе
казематов находились стойла для 300 слонов и запасы корма для них, а в
верхнем — конюшни, склады и казармы**.
Холм, на котором стояла крепость, назывался Бирса (на
сирийском языке birtha значит крепость). Это довольно большая скала
высотой в 188 футов; она имела у своей подошвы 2 000 двойных шагов***
в окружности и примыкала к южной оконечности городской стены,
подобно тому как в Риме Капитолийская скала примыкала к
городской стене. На верхней площадке находился обширный храм
бога-целителя; к нему вели 60 ступеней. Южная сторона города омывалась в
юго-западном направлении мелководным рукавом Тунисского
залива. Рукав почти полностью отделялся от залива узкой и низменной
косой4*, выдававшейся от карфагенского полуострова к югу. В юго-
восточном направлении южная сторона города омывалась водами
самого залива. Здесь находилась двойная искусственная гавань города.
Наружная, или торговая, гавань имела форму продолговатого
четырехугольника, обращенного узкой стороной к морю; от входа в нее,
шириной всего в 70 футов, тянулись по обеим сторонам широкие
набережные. Внутренняя, или военная, гавань круглой формы
называлась Кофон5*. Посреди нее находился остров, на котором помеща-
* Так сообщает Аппиан в вышеуказанном месте. Диодор определяет
высоту стены в 40 локтей, или 60 футов, по-видимому, включая сюда
и зубцы. Сохранившиеся остатки до сих пор имеют в вышину 12—
16 футов (4—5 метров),
** Открытые во время раскопок подковообразные помещения имеют
14 греческих футов в глубину и 11 футов в ширину; ширина входов не
указывается. Можно ли на основании этих размеров и условий
коридора считать, что здесь находились стойла для слонов, — вопрос,
требующий более точных исследований. Каменные перегородки между
этими помещениями имеют толщину в 1,1 метра=3 72 футам.
***Oros., 4, 22. Две тысячи шагов с лишним — или, по Полибию, 16
стадий — составляют приблизительно 3 000 метров. Крепостной холм,
на котором в настоящее время находится церковь св. Людовика, имеет
около 1 400 метров в окружности на верхней площадке и около
2 600 метров в средней своей части (Beule, с. 22). Окружность его у
подошвы соответствует этим указаниям.
4* В настоящее время здесь находится форт Голлета.
5* Это финикийское слово обозначало бассейн, вырытый в форме круга.
Это видно из слов Диодора (3, 44), а также из того, что греки
употребляли это слово в значении кубка. Итак, оно могло обозначать только
внутреннюю гавань Карфагена. Именно в этом смысле название
Кофон встречается у Страбона (17, 2, 14), который употребляет его,
собственно, для обозначения адмиралтейского острова, и у Феста
(ер. v. cothones, p. 37). Аппиан (Punica, 127) не вполне точно называет
переднюю четырехугольную гавань частью Кофона.
«^3 287 Ш°
лось адмиралтейство; вход в эту гавань вел из внешней гавани.
Между обеими гаванями тянулась городская стена. От Бирсы она делала
поворот на восток. Коса, выдававшаяся в залив, и торговая гавань
оставались вне ее, а военная гавань оказывалась внутри нее; поэтому
надо думать, что вход в эту гавань мог запираться, как ворота. Близ
военной гавани находилась рыночная площадь. Три узкие улицы
соединяли ее с крепостью, открытой со стороны города. К северу от
города, вне его, находилась теперешняя Эль-Мерса, называвшаяся
тогда Магалией, — довольно обширное предместье, уже тогда
изобиловавшее дачами и хорошо орошаемыми садами; оно было обнесено
особым валом, примыкавшим к главной городской стене. На
противоположной оконечности полуострова, Джебель-Хави, у
теперешнего селения Камарт, находилось кладбище. Эти три составные части
города — старый город, предместье и кладбище — занимали всю
ширину полуострова на стороне, обращенной к заливу. Доступ к ним
был возможен лишь по двум большим дорогам, ведшим в Утику и
Тунис по узкой косе; последняя не была загорожена стеной, однако
представляла наилучшие местные условия для армии,
группирующейся под защитой города или выходящей на его защиту. Трудная задача
овладеть столь хорошо укрепленным городом осложнялась еще тем,
что сам город и его владения, все еще насчитывавшие 800 поселений
и находившиеся большей частью во власти партии эмигрантов,
располагали значительными ресурсами; к этому присоединялись
враждовавшие с Массинкссой свободные и полусвободные ливийские
племена. Таким образом, карфагеняне имели возможность не
ограничиваться обороной города, а выставить в поле многочисленную армию.
Ввиду крайнего ожесточения, царившего в армии карфагенских
эмигрантов, и высоких качеств легкой нумидийской конницы с этой
армией нельзя было не считаться.
Итак, консулам предстояла далеко не легкая задача, когда им
пришлось начать по всем правилам осаду. Марк Манилий,
командовавший сухопутными войсками, стал лагерем против стен крепости,
а Луций Цензорын подошел со своим флотом со стороны залива и
приступил к военным действиям на земляной косе. Карфагенская
армия под начальством Гасдрубала расположилась на другом берегу
залива, у крепости Неферис. Отсюда она затрудняла работу римских
солдат, посланных рубить лес для постройки осадных орудий. Много
людей перебил у римлян искусный начальник карфагенской конницы
Гимилькон Фамея. Тем временем Цензорин построил на земляной
косе два больших тарана. С их помощью римляне проломали здесь
брешь в самом слабом месте городской стены, но приступ пришлось
отложить, так как уже наступил вечер. Ночью осажденным удалось
заделать большую часть бреши и при вылазке так испортить римские
машины, что на другой день они уже не действовали. Римляне все же
отважились пойти на приступ: но брешь, а также примыкавшие к ней
°Щ 288 Е^»
отрезки стены и расположенные поблизости дома оказались сильно
защищенными — здесь было много бойцов. Римляне продвигались
крайне неосторожно и были отражены с большими для них
потерями. Они потерпели бы еще более тяжелое поражение, если бы не
предусмотрительность военного трибуна Сципиона Эмилиана.
Предвидя исход безрассудно смелого предприятия, последний удержал
своих воинов под стенами города и с помощью их прикрыл
отступление римлян. Попытка Манилия взять неприступные стены крепости
закончилась еще меньшим успехом. Таким образом, осада
затянулась. Болезни, распространившиеся в лагере римлян в результате
летнего зноя, отъезд Цензорина, самого способного из римских
военачальников, недовольство и бездействие Массиниссы (он, конечно, не
мог радоваться тому, что римляне собирались захватить добычу, на
которую он сам рассчитывал), наконец, смерть этого
девяностолетнего царя, последовавшая в конце 605 г., — все это заставило римлян
совершенно прекратить наступательные операции. Им стоило
достаточно труда и хлопот защищать флот от карфагенских брандеров,
охранять лагерь от ночных нападений и доставлять продовольствие и
фураж. Для этой последней цели они построили в гавани форт и
предпринимали экспедиции в окрестности. Оба похода против армии Гас-
друбала не увенчались успехом; первый поход едва не кончился
полным разгромом вследствие плохого руководства и неблагоприятных
условий местности.
Эта война протекала бесславно для полководцев и всей римской
армии в целом, но зато блестящи были заслуги военного трибуна
Сципиона Эмилиана. Во время ночного нападения врагов на римский
лагерь Сципион с несколькими эскадронами конницы атаковал
неприятеля с тыла и принудил его к отступлению. Во время первого
похода на Неферис, когда римское войско переправилось вопреки его
советам через реку и подверглось опасности полного уничтожения,
Сципион отважно атаковал врага с фланга и, таким образом, дал
римлянам возможность отступить; его мужество и геройское
самопожертвование спасли римский отряд, который уже считали погибшим.
Прочие римские военачальники, и особенно сам консул, отпугивали
своим вероломством те города и тех партийных вождей, которые
готовы были идти на соглашение с Римом; но Сципиону удалось
переманить на сторону римлян одного из самых даровитых из этих
вождей, Гимилькона Фамею, с 2 200 всадниками. Сципион выполнил
завещание Массиниссы о разделе его царства между тремя его
сыновьями — Миципсой, Гулуссой и Мастанабалом. После этого
Сципион привлек в ряды римлян Гулуссу, искусного предводителя
конницы, достойного продолжателя своего отца в этом деле. Таким
образом был восполнен сильно ощущавшийся в римском войске
недостаток кавалерии. Тонкое и в то же время простое обхождение Сципиона
напоминало скорее его родного отца, чем того, чье имя он носил, и
10. История Рима. т. 2 о^ 289 Ш°
побеждало даже завистников; имя Сципиона было у всех на устах в
лагере и в столице. Даже Катое, отнюдь не щедрый на похвалы, за
несколько месяцев до смерти (он умер в конце 605 г,, не дожив до
исполнения своего заветного желания — разрушения Карфагена)
применил к молодому воину и его бездарным соратникам гомеровский
стих: «Ом один — человек, остальные — блуждающие тени»*,
Между тем наступил конед года и вместе с ним смена главного
командования. Консул Луций Пизон, явившийся в армию с большим
опозданием (606), принял начальство над сухопутной армией, а
Лунин Манцин стал во главе флота. Но если их предшественники
добились немногого, то при новых военачальниках дело совершенно не
двигалось вперед. Вместо того, чтобы осаждать Карфаген или
выступить против армии Гасдрубала, Пизон производил нападения на
мелкие приморские финикийские города — большей частью тоже
безуспешно. Так, например, город Клушея отразил его нападение; осада
Гиппона Диаррита длилась все лето; осажденные два раза сжигали
осадные машины римлян, и последние в конце концов позорно
отступили. Город Неаполь, правда, был взят, но разграбление его в
нарушение данного слова не могло содействовать дальнейшим успехам
римского оружия. Карфагеняне воспрянули духом. Нумидийекий шейх
Вифий с 800 всадниками перешел на их сторону. Послы карфагенян
пытались завязать сношения также с царями Нумидии н Мавретании
и даже с македонским лже-Филиппом. Пожалуй, не столько военные
действия римлян, сколько внутренние раздоры среда самих
карфагенян помешали тому, чтобы их дела приняли еще более
благоприятный оборот. Так, эмигрант Гасдрубал возбудил недоверие к другому
Гасдрубалу, бывшему военачальником в городе; поводом для
подозрений послужило родство последнего с Массиниссой, и он был убит
в здании городского совета.
Чтобы создать перелом в тревожном положении дел в Африке,
Рим решил прибегнуть к чрезвычайной мере — назначить
главнокомандующим единственного человека, стяжавшего славу на поле
сражений в Ливии и носившего имя, которое как бы предопределяло его
для этой войны. Решено было вместо должности эдила, которой
Сципион добивался в это время, предоставить ему консулат до
установленного срока, устранив законы, запрещавшие это, и вместе с тем
специальным постановлением поручить ему ведение войны в
Африке. Сципион прибыл в Утику (607) в очень важный момент. Римский
адмирал Манцин, на которого Пизон возложил номинальное
продолжение осады, занял крутую скалу, отдаленную от города и почти не
защищаемую; она находилась на малодоступной стороне предместья
Магалии. Здесь Манцин сосредоточил почти весь свой
немногочисленный отряд, надеясь, что ему удастся проникнуть отсюда в предме-
* Oioq ninvzm, xoi Ъг слегой dtcaoroenv.
стье. Действительно, нападающие уже проникли было в ворота, и
весь лагерный сброд массами устремился в Магалию в надежде на
добычу. Но карфагеняне оттеснили врага к скале, где римляне
очутились в крайней опасности, так как не имели продовольствия и были
почти совершенно отрезаны. Такое положение застал Сципион. Он
немедленно посадил на корабли прибывшие с ним войска и
ополчение города У тики и отправил их к угрожаемому пункту. Им удалось
спасти находившийся там отряд и удержать за собой скалу.
Устранив, таким образом, ближайшую опасность, новый
главнокомандующий отправился в лагерь Низана, чтобы принять начальство над
войском и повести era обратно к Карфагену. Но Гасдрубал и Вифий,
воспользовавшись его отсутствием, передвинули свой лагерь к самому
городу и возобновили нападение на римский отряд, стоявший на
скале у Магалии. Однако и на этот раз Сципион вовремя прибыл на
помощь с авангардом своих главных сил. После этого римляне
возобновили осаду и вели ее упорнее прежнего. Сципион прежде всего
очистил лагерь от большого обоза и от маркитантов и снова ввел строгую
дисциплину. Скора оживились и военные действия. Римляне ночью
пошли приступам на предместье. Придвинув к стене осадную башню
одинаковой высоты с зубцами стены, они перебрались на стену и
отворили небольшую калитку, через которую устремилось все римское
войско. Карфагеняне сдали предместье и лагерь у городских ворот и
поручили Гасдрубалу главное начальство над городским гарнизонам,
состоявшим из 30 ОТО человек. Новый комендант проявил свою
энергию прежде всего в том, что приказал вывести ма стены всех взятых в
плен римских солдат, подвергнуть их жестоким истязаниям и затем
сбросить вниз на глазах у осаждающей армии. Когда этот поступок
вызвал порицания, введен был террор и против карфагенских граждан.
Сципион, заперев осажденных внутри города, старался совершенно
отрезать его от сообщения с внешним миром. Свою главную
квартиру он расположил на перешейке, соединяющем карфагенский
полуостров с материком. Здесь, несмотря на неоднократные попытки
карфагенян помешать его предприятию, он построил большой
укрепленный лагерь во всю ширину перешейка, совершенно отрезавший город
со стороны материка. Но в гавань все еще приходили суда с
продовольствием: ладьи отважных купцов устремлялись сюда в погоне за
прибылью, корабли Вифия пользовались каждым попутным ветром,
чтобы доставлять в Карфаген продовольствие из города Нефериса,
находившегося на берегу Тунисского залива. Поэтому хотя городское
население уже терпело нужду, гарнизон получал еще достаточное
снабжение. Тогда Сципион решил соорудить между земляной косой
и берегом залива каменную плотину шириной в 96 футов и, таким
образам, запереть вход в гавань. Это мероприятие сначала вызвало
насмешки карфагенян, считавших его неосуществимым. Но когда
постройка плотины подошла к концу, для города, казалось, не было
10*
°^2§1Ш*
больше спасения. Но одна неожиданность уравновесила другую. Пока
римские рабочие строили плотину, в карфагенской гавани в течение
двух месяцев днем и ночью велись какие-то работы, причем в такой
тайне, что даже перебежчики не могли сказать, что замышляют
осажденные. Когда римляне закончили плотину, запиравшую вход в
гавань, внезапно из той же гавани вышли в залив 50 карфагенских
трехпалубных кораблей и мелкие суда и лодки. Оказалось, что пока
римляне загораживали старый вход в гавань с южной стороны,
карфагеняне прорыли канал в восточном направлении и таким образом
создали себе новый выход; его невозможно было запереть, так как в этом
месте море слишком глубоко. Если бы карфагеняне вместо вывода
своего флота для парада немедленно и со всей энергией напали на
римские корабли, совершенно неподготовленные — с кораблей
отчасти были сняты снасти, — римский флот был бы полностью
уничтожен. Но они напали на римлян лишь через три дня, когда враг
встретил их в полной боевой готовности. Сражение кончилось вничью; но
на обратном пути карфагенские корабли сгрудились в узком проходе
у входа, благодаря чему флоту были причинены повреждения,
равносильные поражению. Тогда Сципион повел наступление на внешнюю
набережную; она находилась вне городских стен и была слабо
защищена только земляным валом, возведенным недавно. Поставив
осадные мащины на земляной косе, римляне без труда пробили в валу
брешь. Но карфагеняне, перейдя вброд мелководный рукав залива, с
беспримерным мужеством напали на осадные орудия и прогнали
обслуживавших их солдат. Римляне отступали в такой панике, что
Сципиону пришлось двинуть против бежавших свою конницу. Осадные
орудия римлян были разрушены, карфагеняне выиграли, таким
образом, время и успели заделать брешь. Однако Сципион восстановил
свои машины и снарядами поджег деревянные башни противника. В
результате римляне овладели набережной, а вместе с нею и наружной
гаванью. Здесь они соорудили вал, равный по высоте городской
стене. Таким образом, город оказался, наконец, совершенно запертым
как со стороны суши, так и со стороны моря, так как во внутреннюю
гавань можно было проникнуть только через наружную. Чтобы
полностью обеспечить блокаду, Сципион приказал Гаю Лелию атаковать
лагерь под Неферисом, находившийся теперь под командой Диогена.
С помощью удачной военной хитрости лагерь был взят и множество
людей, находившихся в нем, было частью перебито, частью
захвачено в плен. Между тем наступила зима, и Сципион прекратил военные
действия, предоставив голоду и болезням довершить начатое им.
Роковые результаты разрушительной работы бичей господних
сказались весной 608 г., когда римская армия предприняла
решительный штурм города. Пока шла зима, Гасдрубал по-прежнему лишь
хвастал и пировал. Теперь он приказал поджечь наружную гавань и
приготовился отразить ожидаемое нападение на Кофон. Но Лелию
<*Ш 292 ^>
удалось несколько выше перебраться через стену, почти не
защищаемую ослабевшим от голода гарнизоном, и, таким образом,
проникнуть во внутреннюю гавань. Город был взят, но борьба далеко еще не
окончилась. Римляне овладели рынком, примыкавшим к малой
гавани, и стали медленно продвигаться по трем узким улицам,
соединявшим рыночную площадь с крепостью. Им приходилось штурмом брать
один за другим громадные дома, достигавшие высоты 6 этажей. По
крышам или по балкам, перекинутым через улицы, солдаты
переходили из одного здания крепости в другое, соседнее, или стоявшее на
другой стороне улицы и убивали всех, кто попадался им под руку.
Так прошло шесть дней. Это были ужасные дни для жителей города,
но и римлянам пришлось преодолеть немало трудностей и
опасностей. Наконец, римляне добрались до крутой скалы крепости, в
которой укрылся Гасдрубал с остатками своей армии. Чтобы расширить
подступы к крепости, Сципион приказал поджечь взятые с боя улицы
и дома и очистить улицы от мусора. При этом погибло множество
небоеспособного населения, укрывшегося в домах. Тогда, наконец,
последние карфагеняне, скучившиеся в крепости, стали просить о
пощаде. Им было обещано лишь сохранить жизнь; перед
победителем предстали 30 000 мужчин и 25 000 женщин, это не составляло и
десятой доли прежнего населения города. Только 900 римских
перебежчиков и Гасдрубал с женой и двумя детьми укрылись в храме
бога-целителя: для дезертиров и для палача римских пленных не
могло быть пощады. Но когда самые решительные из них, изнемогая от
голода, подожгли храм, у Гасдрубала не хватило мужества взглянуть
смерти в лицо; он один выбежал из храма и на коленях молил
победителя пощадить его жизнь. Ему была дарована эта милость. Жена
Гасдрубала стояла со своими детьми среди других на крыше храма;
когда она увидела Гасдрубала у ног Сципиона, ее гордое сердце
возмутилось при виде унижения погибающей родины; язвительно
посоветовав супругу беречь свою жизнь, она столкнула в огонь своих
сыновей, а затем сама бросилась в пламя.
Борьба была кончена. В лагере и в Риме царило безграничное
ликование; лишь благороднейшие из римлян втайне стыдились этого
нового великого подвига. Пленники большей частью были проданы в
рабство, некоторые погибли в тюрьме. Самые знатные — Вифий и
Гасдрубал —- были в качестве государственных пленников
интернированы в Италии, где обращение с ними было сносное. Все движимое
имущество, за исключением золота, серебра и даров,
пожертвованных в храмы, было отдано на разграбление солдатам. Из сокровищ
храма сицилийским городам была возвращена добыча, вывезенная в
Карфаген во время его могущества. Например, жители Акраганта
получили обратно медного быка-тирана Фаларида. Остальное
досталось римскому государству.
Однако большая часть города была еще цела. По-видимому, Сци-
<*^293^*>
пион хотел сохранить ее; по крайней мере, он отправил сенату по
этому поводу специальный запрос. Сципион Назика снова пытался
отстоять требования разума и чести. Но все было напрасно. Сенат
приказал главнокомандующему сровнять с землей город Карфаген,
предместье Магалию и все города, до последней минуты стоявшие на
стороне Карфагена; чтобы положить конец даже юридическому
существованию города, сенат распорядился пройти плугом по всей
занимаемой им территории и предать это место вечному проклятью,
дабы на нем никогда не появились ни дома, ни пашни. Приказ был
выполнен. Семнадцать дней пылали развалины. Недавно открытые
остатки карфагенской стены оказались заваленными слоем пепла
толщиной в 4-—5 футов; в этом слое были найдены обуглившиеся куски
дерева, обломки железа и метательные ядра. На месте, где в течение
полутысячелетия работали и торговали трудолюбивые финикияне,
римские рабы стали теперь пасти стада своих далеких господ.
Дарования Сципиона влекли его к более благородному призванию, а не к
роли палача; он с содроганием смотрел на дело своих рук. Вместо
победного ликования в душе победителя росло предчувствие, что за
таким злодеянием неизбежно должно последовать возмездие.
Римлянам оставалось теперь организовать управление страной.
Прежний обычай —- передавать завоеванные заморские страны во
владение союзникам — больше не был в ходу. Миципса и его братья
сохранили в основном свои прежние владения с добавлением земель
по Баграду и в Эмпории, отобранных ими у Карфагена. Издавна
лелеянная ими мечта сделать Карфаген своей столицей рушилась
теперь навсегда. Зато сенат подарил им карфагенские библиотеки.
Карфагенская территория, принадлежавшая городу в момент его
падения, т. е. узкая полоса земли на африканском берегу против Сицилии
от реки Туски (Вади-Сайне напротив острова Галяты) до Тен
(напротив острова Керкеяы), стала римской провинцией. Дальше в глубь
материка Массинисса постоянно захватывал части карфагенской
территории, и его наследникам уже принадлежали Булла, Зама и Вакка;
за нумидийцами осталось то, чем они уже владели. Однако
тщательное установление границы между римской провинцией и
окружавшим ее с трех сторон Нумидийским царством свидетельствовало о
том, что римляне ни в коем случае не потерпят в своих владениях
того, что они допускали по отношению к Карфагену. Название новой
провинции —Африка, — по-видимому, указывало на то, что
римляне отнюдь не считают только что установленные границы
окончательными. Управление новой провинцией было передано римскому
наместнику с резиденцией в Утике. В постоянной охране границ новой
провинции не было надобности, так как союзное Нумидийское
царство всюду отделяло ее от племен пустыни. В отношении
налогообложения Рим в общем поступил милостиво. Те общины, которые с
начала войны стояли на стороне римлян, — это были только
приморен 2Э4^>
ские города: Утика, Гадрумет, Малый Лептис, Тапс, Ахулла, Уза-
лис, а внутри страны город Тевдалис, — сохранили свои земли и
получили права свободных городов. Те же права получила и вновь
основанная городская община, составленная из перебежчиков. Земли
города Карфагена, за исключением участка, подаренного У тике, равно
как земли остальных разрушенных городов, перешли в собственность
римского государства и отныне сдавались в аренду. Остальные
города тоже лишились юридически своей земельной собственности и
своих городских свобод. Однако временно, впредь до дальнейшего
распоряжения, римское правительство оставило им их пашни и их
прежние учреждения. За пользование землей, ставшей отныне
собственностью Рима, они должны были ежегодно уплачивать Риму раз
навсегда установленную подать (stipendram). В свою очередь они
взимали ее с отдел ьньг* йалогоплательщиков в виде налога на имущество.
От разрушения самого крупного торгового города на всем Западе
больше всех выиграли римские купцы. Как только Карфаген был
обращен в прах, они толпами устремились в Утику и стали оттуда
эксплуатировать не только римскую провинцию, но и недоступные для них
до тех пор области нумидийцев и гетулов.
Почти в одно время с Карфагеном исчезла из числа
самостоятельных наций и Македония. Четыре небольших союза, на которые
сенат в своей мудрости разделил старое Македонское царство, никак
не могли добиться порядка у себя и ужиться друг с другом. О
положении в этой стране можно судить по одному случайно
упоминаемому эпизоду в Факосе, где совет одного из союзов был в полном
составе перебит по наущению некоего Дамазиппа. Ни комиссии,
отправленные туда римским сенатом (590), ни иноземные третейские
судьи, к которым македоняне обращались по греческому обычаю (как,
например, Сципион Эмилиан в 603 г.), не могли установить здесь
порядок. В это время во Фракии вдруг появился молодой человек,
называвший себя Филиппом, сыном царя Персея и сирийской
принцессы Лаодики; он был поразительно похож на Персея. Молодые годы
он провел в мизийском городе Адрамитии; здесь, по его словам, он
получил несомненные доказательства своего высокого
происхождения. Но ему не удалось добиться на основании их успеха на родине;
тогда он обратился к своему дяде по матери, сирийскому царю Де-
метрию Сотеру. Некоторые лица действительно поверили ему искренно
или притворно и стали осаждать царя просьбами восстановить принца
на отцовском престоле или уступить ему Сирийское царство. Чтобы
положить конец этому безумию, Деметрий арестовал претендента и
отправил его в Рим. Сенат отнесся к своему пленнику с
пренебрежением, интернировал его в оддом из италийских городов, не
позаботившись о достаточном надзоре. Претендент бежал в Милет; здесь
городские власти снова арестовали его и запросили римских
комиссаров, что с ним делать. Те посоветовали отпустить его, что и было
°^295Ш*>
сделано» Претендент отправился искать счастья во Фракию. И, о чудо!
Его признали и поддержали не только варварские князья Торес,
женатый на сестре царя Персея, и Барсаб, но и благоразумные
византийцы. С помощью фракийцев лже-Филипп вторгся в Македонию. В
первой битве он был разбит, но вскоре одержал победу над македонским
ополчением в Одомантике, по ту сторону Стримона. Вторая победа,
по эту сторону реки, подчинила его власти всю Македонию. Рассказы
самозванца об его высоком происхождении были совершенно
неправдоподобны; к тому же всем было известно, что
действительный сын Персея, Филипп, умер восемнадцати летним юношей в Аль-
бе, что человек, называвший себя его именем, вовсе не македонский
принц, а адрамитский суконщик Андриск. Однако традиции царской
власти были настолько сильны в Македонии, что там не стали долго
задумываться над вопросом о законности престолонаследия и охотно
вернулись к прежним порядкам.
От фессалийцев уже явились гонцы с известием, что самозванец
вторгся в их владения. Римский комиссар Назика был послан в
Македонию сначала один, без войска; сенат был уверен, что путем
убеждения удастся положить конец безрассудной затее. Однако Назике
пришлось созвать ахейское и пергамское ополчения и защищать с их
помощью Фессалию от превосходных сил противника, пока не прибыл
претор Ювентий с одним легионом (605?). Ювентий напал со своими
небольшими силами на македонское войско; в сражении он пал, а его
армия была почти совершенно уничтожена. Большая часть Фессалии
подпала под власть лже-Филиппа; его правление здесь, как и в
Македонии, сопровождалось жестокостью и насилиями.
Наконец, на арене борьбы появилась довольно сильная римская
армия под начальством Квинта Цецилия Метелла. Поддерживаемая
пергамским флотом, она вторглась в Македонию. В первой
кавалерийской стычке македоняне одержали верх. Но в македонской армии
скоро начались раздоры и дезертирство, а ошибка лже-Филиппа,
разделившего свое войско и отправившего половину его в Фессалию,
доставила римлянам легкую и решительную победу (606). Филипп
бежал во Фракию к одному из местных вождей, Визу. Метелл
отправился вслед за ним и, одержав вторую победу, добился его выдачи.
Четыре македонских союза подчинились лже-Филиппу не
добровольно, а уступая силе. Следовательно, согласно проводившейся до
тех пор политике, не было основания лишать македонян тех
призрачных остатков самостоятельности, которые оставались им после
битвы при Пидне. Тем не менее Метелл по приказанию сената превратил
царство Александра в римскую провинцию. При этом ясно
обнаружилось, что римское правительство изменило свою политику и решило
заменить систему зависимых государств системой прямого
подчинения. Поэтому упразднение четырех македонских союзов было
воспринято всеми зависимыми государствами как удар, направленный
против всех них.
о^296 ^
К Македонии были снова присоединены ошяше у нее после
первых римских побед эпирские владения, ионийские острова и гавани
Аполлония и Эпидамн (1? 519), до сего времени находившиеся в
ведении италийской администрации. Таким образом, Македония уже в ту
пору, вероятно, простиралась на северо-востоке за горный хребет Скод-
ру, где начиналась Иллирия. Патронат над собственно Грецией,
присвоенный Римом, тоже сам собою перешел к римскому наместнику в
Македонии. Так, Македония снова была объединена и получила
почти те же границы, которые имела в период своего расцвета. Но это
было уже не единое царство, а лишь единая провинция; она обладала
городской и даже, кажется, областной организацией, однако была
подчинена власти италийских наместников и казначеев, имена
которых чеканились на местных монетах наряду с названием страны. В
качестве налога был оставлен прежний умеренный платеж,
установленный Павлом (I, 728) в размере 100 талантов, которые были
распределены по общинам в неизменно установленных долях. Однако в
стране еще не угасла память об ее старой знаменитой династии.
Через несколько лет после свержения лже-Филиппа другой
самозванец, тоже мнимый сын Персея, Александр, поднял знамя
восстания на р. Несте (теперь Карасу). В короткий срок он собрал 16 000
человек, но квестор Луций Тремеллнй без труда подавил восстание и
преследовал бежавшего претендента до Дардании (612). Это
восстание было последней вспышкой гордого македонского национального
чувства, которое два столетия назад совершило столь великие
подвиги в Элладе и Азии. С тех пор македоняне ничем не проявляли себя.
Отметим лишь, что они вели свое летосчисление со времени
окончательного превращения страны в римскую провинцию (608).
С этого времени защита македонских границ на севере и востоке,
другими словами, защита эллинской цивилизации от варваров, была
обязанностью римлян. Однако они выполняли эту задачу с
недостаточными военными силами и в общем без надлежащей энергии.
Впрочем, для этих военных целей римляне первым делом проложили
большую Эгнатиеву дорогу; уже во времена Полибия эта дорога,
начинаясь у двух главных гаваней западного побережья, Аполлонии и Дир-
рахия, шла в глубь страны и вела до Фессалоники, впоследствии она
была продолжена до Гебра (Марица)*.
Новая провинция стала естественной базой для походов против
беспокойных далматов и для многочисленных экспедиций против
* Этот торговый путь соединял Адриатическое море с Черным; здесь в
центре этого пути керкирские винные амфоры встречаются с фасос-
скими и лесбосскими. Этот путь уже был известен автору
псевдоаристотелевского сочинения «О примечательных вещах». В настоящее
время он в основном проходит по тому же направлению: начинаясь от
Дурацпо, пересекает Багорские (Кандавские) горы у Охридского (Лих-
нидского) озера и идет через монастырь в Салоники.
°^ 297 Ш°
иллирийских, кельтских и фракийских племен, живших к северу от
греческого полуострова. Об этих племенах еще будет идти речь в
дальнейшем изложении в связи с изложением их истории.
К самой Греции Рим относился с большей благосклонностью, чем
к Македонии. Римским эллинофилам могло казаться, что в Греции
забывают войну с Персеем и отношения вообще улучшаются. Самые
заядлые подстрекатели господствующей теперь партии — этолжец
Ликиск, беотиец Мнасипп, акарнанец Хремат, бесчестный эпирот
Хароес, которого сами приличные римляне даже не пускали к себе в
дом, один за другим сошли в могилу. Выросло новое поколение, для
которого старые воспоминания и антагонизм утратили прежнюю силу.
Римский сенат нашел, что настало время поставить крест на прошлом,
дать общую амнистию и забыть старую вражду. В 604 г. получили
свободу остававшиеся еще в живых ахейские патриоты, которые в
продолжение 17 лет были интернированы в Италии; возвращения их
постоянно добивался съезд ахейского союза. Однако сенат ошибался.
Эллинские патриоты, невзирая на все эллинофильство римлян, не
примирились искренне с господством Рима, яснее всего это сказалось
на отношениях греков к Атталидам. Греки жестоко ненавидели царя
Эвмена II за его дружбу с Римом (I, 729); но как только отношения
между ним и Римом испортились, он внезапно стал популярен в
Греции. Раньше греки возлагали свои надежды на то, что от
чужеземного господства их избавит Македония; теперь эллинский «Эвэльпид»
возлагал эти надежды на Пергам. Главным было то, что в
предоставленных самим себе мелких греческих государствах заметно
усиливалось социальное разложение. Население уменьшалось не вследствие
войн и эпидемий, а потому, что высшие сословия не желали
обременять себя семейными заботами. Зато, как и прежде, наблюдался
особый прилив в Грецию преступных и легкомысленных элементов; они
устремлялись туда, с тем чтобы быть завербованными на военную
службу. Городские общины все глубже увязали в долгах, росла
бесчестность в денежных делах, что вело к подрыву кредита. Некоторые
города, как то: Афины и Фивы, прибегали под давлением
финансовой нужды к простому разбою и грабили соседние общины. Не
утихали также раздоры и внутри союзов, например, между членами
ахейского союза, добровольно вступившими в него и присоединенными к
нему насильно. Римляне, кажется, верили в то, во что им хотелось
верить, и полагались на прочность того мира, который в данный
момент царил в Греции; но скоро им пришлось убедиться, что новое
поколение в Элладе нисколько не лучше и не благоразумнее старого.
Греки придрались к самому пустому предлогу, чтобы завязать ссору
с Римом.
Желая скрыть одну грязную сделку, временный глава Ахейского
союза Диэй заявил (около 605 г.) на съезде союза, что римляне не
утвердили особые права, предоставленные ахейским союзом лакеде^
<*^298Ш»
монянам как членам этого союза. Речь шла о праве не подчинятся
ахейскому уголовному суду и праве посылать самостоятельно
посольства в Рим. Это была наглая ложь; но съезд, конечно, поверил тому,
чему хотел верить. Так как ахейский союз высказал готовность
отстаивать силой оружия свои утверждения, спартанцы, как более слабые,
пока уступили; граждане, выдачи которых требовали ахейцы,
покинули город и обратились в Риме с жалобой к сенату. Сенат по своему
обыкновению ответил, что пришлет комиссию для расследования дела.
Однако посланцы обманули и ахейцев и Спарту, сообщив каждой
стороне, что сенат решил дело в ее пользу. Ахейцы, которые недавно
содействовали победе римлян над лже-Филиппом в Фессалии, были
уверены в равенстве своих союзнических прав и в своей важной
политической роли. В 606 г. их войско под предводительством стратега
Дамокрита вторглось в Лаконию. Римское посольство,
направлявшееся в то время проездом через Грецию в Азию, обратилось по просьбе
Метелла к ахейцам с предложением не нарушать мира и дождаться
комиссии сената. Все было тщетно. Произошло сражение, в котором
пало около 1 000 спартанцев. Если бы Дамокрит не был таким же
бездарным полководцем, как и политиком, Спарта могла бы быть
взята. Дамокрита сместили, а его преемник Диэй, главный зачинщик
всей этой смуты, ревностно продолжал войну, одновременно
всячески заверяя грозного наместника Македонии в полной покорности
ахейского союза Риму.
Наконец, прибыла давно ожидаемая римская комиссия во главе с
Аврелием Орестом. Военные действия были прекращены, и съезд
ахейского союза собрался в Коринфе, чтобы узнать решение
комиссии. Оно оказалось неожиданным и неутешительным. Римляне
решили отменить неестественное и насильственное (I, 707) включение
Спарты в ахейский союз и вообще принять строгие меры против
ахейцев. Уже за несколько лет перед тем (591) ахейцам пришлось
допустить выход из союза этолийского города Плеврона {I, 706); теперь им
было предписано отказаться от всех приобретений, сделанных после
второй македонской войны, т. е. от Коринфа, Орхомена, Аргоса,
Спарты в Пелопоннесе, Геракяеи наЭте, и восстановить тот состав союза,
каким он был к концу войны с Ганнибалом. Как только ахейские
депутаты узнали об этом решении, они тотчас же, не обращая
внимания на убеждения римлян, устремились на городскую площадь и
сообщили толпе о предъявленных им требованиях. Тогда правящая, но
подчиняющаяся чужой воле чернь единогласно решила немедленно
посадить в тюрьму всех находящихся в Коринфе лакедемонян, так
как де Спарта навлекла всю беду. Аресты произведены были самым
диким образом, людей отправляли в тюрьму за одно лаконское имя
или лаконскую обувь; ахейцы вторглись даже в жилища римских
послов в поисках укрывшихся там лакедемонян, при этом осыпали
римлян резкими упреками, хотя, впрочем, не осмелились посягнуть на
<*^2t§^
них лично. Негодующие послы вернулись в Рим и обратились в сенат
с горькими, даже преувеличенными жалобами. Однако сенат и в этом
случае поступил с той сдержанностью, которая отличала все его меры
по отношению к грекам: на этот раз он ограничился увещаниями. На
съезде ахейского союза, собравшегося весной 607 г. в Эгии, Секст
Юлий Цезарь в самой мягкой форме повторил приказы Рима и лишь
вскользь упомянул об удовлетворении за нанесенные оскорбления.
Но вожди ахейского союза во главе с новым стратегом Критолаем
(стратег с мая 607 г. по май 608 г.)» как мудрые государственные люди,
искушенные в делах высокой политики, сделали из слов Цезаря
только тот вывод, что, вероятно, дела римлян против Карфагена и Вириата
идут очень плохо. Они продолжали обманывать и оскорблять
римлян. Они просили Цезаря созвать в Тегее уполномоченных обеих
сторон, чтобы уладить конфликт. Это было сделано, но Цезарь и лакеде-
монские уполномоченные, явившись в Тегею, долго и напрасно
ждали ахейцев. Наконец, явился один Критолай и заявил, что только
общее народное собрание ахеян компетентно в спорном вопросе и что
он может быть решен только на союзном съезде, т. е. лишь через
6 месяцев. После этого Цезарь возвратился в Рим, а ближайшее
народное собрание по предложению Критолая официально объявило
Спарте войну. Метелл и теперь все еще пытался уладить дело миром и
отправил в Коринф послов. Но шумное народное собрание,
состоявшее большей частью из черни богатого торгового и ремесленного
города, заглушило слова римских послов и заставило их удалиться с
трибуны. Заявление Критолая, что греки желают видеть в римлянах
друзей, а не повелителей, было встречено неописуемым восторгом, и
когда члены съезда пытались протестовать, чернь заступилась за
своего любимца и аплодировала его словам. Он говорил, что богатые
изменили родине и необходима военная диктатура, таинственно
намекал на предстоящее в близком будущем восстание бесчисленных
народов и царей против Рима. Каким духом было проникнуто это
движение, можно судить по обоим принятым решениям: впредь до
восстановления мира все клубы должны быть постоянно открыты и
должны быть приостановлены все взыскания долгов.
Итак, началась война. У ахейцев нашлись даже настоящие
союзники, а именно фиванцы и беотийцы, затем халкидяне. Уже в начале
608 г. ахейское войско вступило в Фессалию, чтобы снова привести в
покорность Гераклею на Эте, вышедшую, согласно решению сената,
из состава ахейского союза. Консул Луций Муммий, которого сенат
решил послать в Грецию, еще не прибыл. Поэтому Метелл со своими
македонскими легионами взял на себя защиту Гераклеи. Когда ахей-
ско-фиванская армия узнала о приближении римлян, о сражении не
было уже и речи. Держали совет только о том, как добраться скорее
обратно в Пелопоннес и очутиться в безопасности. Армия быстро
удалилась и даже не пыталась удержать за собой Фермопилы. Но Ме-
о^ЗОО^*
телл ускорил преследование, нагнал греческую армию и разбил ее у
Скарфеи в Локриде. Греки понесли большие потери убитыми и
пленными; сам Критолай пропал без вести в этом сражении. Остатки
разбитой армии бродили отдельными отрядами по Греции и всюду тщетно
умоляли о пристанище.
Отряд из Патр был истреблен в Фокиде, аркадское отборное
войско —- близ Херонеи; вся Северная Греция была очищена, и только
небольшая часть ахейской армии и фиванских граждан, массами
бежавших из Фив, добралась до Пелопоннеса. Метелл пытался
побудить греков мягкими мерами отказаться от безрассудного
сопротивления. Так, например, он приказал отпустить всех фиванцев за
исключением одного. Но его благожелательные усилия потерпели
неудачу не вследствие энергии народа, а лишь вследствие отчаяния
вождей, спасавших свою жизнь. Диэй, после гибели Критолая снова
ставший во главе ахейского войска, созвал все способное носить оружие
население на Истм. Он распорядился включить в состав армии также
12 000 рабов, родившихся в Греции. Богатые были обложены
принудительными займами; приверженцы мира, за исключением тех, кому
удалось спастись посредством подкупа, были казнены. Итак, борьба
продолжалась и велась в том же стиле. Четырехтысячный ахейский
авангард, стоявший у Мегары под начальством Алкамена,
разбежался, едва завидев значки римских легионов. Метелл уже собирался
атаковать главные силы противника на Истме, когда в римский лагерь
прибыл с небольшой свитой консул Луций Муммий и командование
армией перешло к нему. Тем временем ахейцы, ободренные
удачным нападением на неосторожно выдвинувшиеся римские
форпосты, дали у Левкопетры на Истме бой римской армии, вдвое
превосходившей их численностью. Римляне приняли вызов. В самом начале
сражения ахейская конница обратилась в бегство перед римской
конницей, в шесть раз более многочисленной. Гоплиты держались
лучше, но отборный римский отряд, напавший на них с фланга,
расстроил их ряды. Это поражение положило конец сопротивлению ахейцев.
Диэй бежал на родину, убил свою жену и сам отравился. Все города
сдались без сопротивления. Даже неприступный Коринф, в который
Муммий три дня не решался войти, опасаясь засады, достался
римлянам без боя.
Новое устройство Греции было возложено на консула Муммия и
сенатскую комиссию из 10 человек. Консул Муммий оставил по себе
в общем хорошую память в завоеванной стране. Правда, он
совершил, мягко говоря, глупость, приняв в память о своих подвигах и
победах прозвище «Ахейского» и построив в благодарность за победу
храм в честь Геркулеса-победителя. Однако Муммий, выросший не
среди аристократической роскоши и продажности, а как «новый
человек», сравнительно небогатый, был справедливым и
снисходительным правителем. Утверждали даже, что из ахейцев погиб только Диэй,
<*Ш01 Ш*>
а из беотийцев — Пифей; но это риторическое преувеличение. В
действительности имели место позорные жестокости, особенно в Халки-
де. Но в общем в карательных мероприятиях соблюдалась
умеренность. Муммий отклонил предложение низвергнуть статуи
основателя ахейской патриотической партии Филопемена; контрибуции,
наложенные на города, шли не в римскую казну, а в пользу пострадавших
греческих городов и впоследствии были большей частью отменены;
имущество тех государственных изменников, у которых оставались
родители или дети, не продавалось в пользу государства, а
передавалось наследникам. Только сокровища искусства были вывезены из
Коринфа, Феспий и других городов частью в Рим, частью в другие
города Италии*; некоторые были принесены в дар истмийскому,
дельфийскому и олимпийскому храмам. При окончательном устройстве
провинции тоже была проявлена снисходительность. Правда,
введение провинциальной системы управления (1, 516} влекло за собой
упразднение отдельных союзов и прежде всего ахейского; города были
изолированы друг от друга и сношения между ними были
затруднены, так как запрещено было приобретать земельную собственность
одновременно в двух городах. Кроме того, демократические
городские конституции повсюду были отменены (как это пытался сделать
еще Фламинин (I, 679)}, и правление было передано совету из
имущих граждан. Наконец, все города должны были-платить Риму
определенную сумму; все они были подчинены македонскому
наместнику; ему, как высшему военному начальнику, принадлежало также
высшее руководство администрацией и судом; например, он мог брать
на свое рассмотрение важнейшие уголовные дела и выносить по ним
приговоры. Однако греческим городам была оставлена «свобода», т. е.
формальный суверенитет, превратившийся, конечно, в условиях
римской гегемонии в нечто призрачное. Впрочем, он включал праю
собственности на свою территорию» право самоуправления и
собственного суда**.
* В сабинских городах, в Парме и даже в Испании в городе Италике
было найдено несколько пьедесталов е именем Муммия, служивших
для этих трофеев.
** Вопрос о том, была ли Греция в 608 г. превращена в римскую
провинцию или нет, сводится в сущности к спору о словах. Доказано, что все
греческие города сохранили «свободу» (Corp. biscr, Gr., 1543,15; Calsar,
De bello civ., % 4; Appian, Mitbi., 58, Zonar., 9, 31). Но не менее ясно
доказано: 1) что Греция в тот момент была «взята во владение»
римлянами (Tac„r Anna!., 14* 21; Makkav., 8, 9, 10); 2) что с тех пор каждый
город платил Риму определенную подать {Рашап., 7, 16, 6; ср. Cic,
De prov. cons., 3, 5), так, например, маленький остров Гиар платил
ежегодно 150 драхм (Strabon, 10, 485); 3) что с тех пор «прутья и
секиры» — знаки власти римских наместников — владычествовали в
Греции (Pafyb., 38, 1, ср. Cic, Verr., I. 21, 55); 4) что этим наместникам
°^3*2В»
Через несколько лет римляне не только разрешили восстановить
призрак прежних союзов, но и отменили также тягостные
ограничения нрава отчуждения земельной собственности.
Более строго поступили римляне с Фивами, Халкждой и
Коринфом. Пожалуй, нельзя возражать против того, что Фивы и Халзшда
были обезоружены, их стены срыты и, таким образом, они
превратились в незащищенные города. Но ничем не оправданное разрушение
крупнейшего торгового центра Греции, цветущего Коринфа, остается
позорным пятном в летописях римской историй. По дрямому повеле-
был передан высший надзор над городскими учреждениями (Сотр. laser.
Gr., 1543), а в некоторых случаях и право суда но уголовным делам
(Corp. htscr. Gr., 1543; Plut., Cim. 2), которое прежде принадлежало
римскому сенату; 5) что, наконец, македонское провинциальное
летосчисление было введено и в Греции. Между этими фактами нет
противоречия или, во всяком случае, лишь то противоречие, которое
вообще присуще положению свободных городов; некоторые авторы
считают, что они не входили в провинцию (например, Suet., Caes., 25;
Columella, 11, 3, 26), другие же, напротив, включают их в ее состав
(например, Joseph., Ant. rail, 14, 4, 4). Римские государственные
земли в Греции ограничивались коринфским полем и несколькими
участками на Эвбее (Corp. Inscr. Gr., 5879); настоящих римских подданных
там вовсе не было. Тем не менее, учитывая фактическую зависимость
греческих городов от македонского наместника, можно причислить
Грецию к македонской провинции на тех же основаниях, как Массалия
причислялась к нарбонской провинции, а Диррахий — к македонской.
Есть еще более красноречивые факты: Цизальпийская Галлия с 665 г.
состояла исключительно из гражданских или латинских общин, но тем
не менее была превращена Суллой в провинцию. Даже в эпоху Цезаря
существовали области, состоявшие только из гражданских общин и
тем не менее продолжавшие оставаться провинциями. Из всего зтото
выясняется смысл римского термина «provincia». Этим словом
обозначалось прежде всего «военное командование», а все административные
и судебные функции главнокомандующего являлись первоначально
лишь побочными и дополнительными к его военному посту.
С другой стороны, учитывая формальный суверенитет свободных
общин, надо признать, что события 608 г. не изменили правового
положения Греции- Происшедшие изменения носили скорее
фактический, чем юридический характер: вместо ахейского союза все ахейские
города, каждый в отдельности, стали теперь зависимыми от Рима
государствами и данниками Рима; со времени организации особого
римского управления в Македонии оно взяло на себя верховный надзор
над греческими государствами-клиентами. Прежде этот надзор
осуществлялся властями главного города. Следовательно, вопрос о том,
следует ли считать Грецию составной частью македонской провинции или
нет, разрешается двояко, в зависимости от того, подходим жи мы к
нему с точки зрения фактической или формальной. Однако,
несомненно, первая точка зрения справедливо заслуживает предпочтения.
<*&ЪШШ°
нию сената коринфские граждане были захвачены в плен, и те из них,
которые не погибли при этом, были проданы в рабство. Римляне не
только срыли городские стены и крепость, что было неизбежно,
поскольку римляне не собирались держать здесь свой гарнизон, —
самый город сровняли с землей. Место, на котором находился Коринф,
было предано проклятию по обычной форме, и впредь запрещалось
на нем строить. Часть владений Коринфа была передана Сикиону с
обязательством нести вместо Коринфа расходы по устройству ист-
мийского празднества, а большая часть их была объявлена римскими
государственными землями. Так померкла «зеница ока» Эллады,
последняя краса греческой земли, некогда столь богатой городами. Но,
охватывая взглядом еще раз всю эту катастрофу, беспристрастный
историк должен признать то, что открыто признавали тогда сами
греки: виновниками войны были не римляне — римское вмешательство
было вызвано безрассудным вероломством и вытекающей из
слабости отчаянной дерзостью самих греков. Упразднение фиктивного
суверенитета греческих союзов и прекращение связанных с ним
закулисных и пагубных интриг было счастьем для страны. Правление
римского главнокомандующего, находившегося в Македонии,
оставляло желать многого, но все же было гораздо лучше, чем прежние
смуты и бестолковое управление греческих союзов и римских
комиссий. Пелопоннес перестал служить пристанищем наемным солдатам;
имеются свидетельства, да и само собой понятно, что вообще с
введением непосредственного римского управления снова в некоторой
степени наступил период безопасности и благосостояния. Эпиграмму
Фемистокла, что одна гибель предотвратила другую, тогдашние
эллины не без основания применяли к утрате Грецией своей
независимости. Рим все еще продолжал относиться к грекам с чрезвычайной
снисходительностью, в особенности если сравнить ее с политикой тех
же римских властей по отношению к испанцам и финикиянам.
Поступать жестоко с варварами считалось позволительным; но как
впоследствии император Траян, римляне того времени считали
«варварской жестокостью отнимать у Афин и Спарты последнюю тень
свободы». Тем более бросается в глаза резкий контраст между этой общей
снисходительностью и возмутительным разрушением Коринфа; его
порицали даже те, кто оправдывал разрушение Карфагена и Нуман-
ции. По римскому международному праву тоже никак нельзя было
оправдать разрушение Коринфа тем, что когда-то на улицах Коринфа
римские уполномоченные были встречены ругательствами. А ведь
разрушение Коринфа не было делом жестокости одного человека и
менее всего консула Муммия. Это было мероприятие, обдуманное и
решенное римским сенатом. Мы не ошибемся, признав в нем дело
рук партии купцов, которая в ту пору уже начинает вмешиваться в
политику наряду со знатью; в лице Коринфа она устранила опасного
соперника. Раз римские крупные торговцы были причастны к реше-
<*^304Р»
нию вопроса об участи Греции, то понятно, почему самая жестокая
кара постигла именно Коринф; понятно, почему город был разрушен
и было даже запрещено селиться впредь на этом месте, столь
благоприятном для торговли. Для римских купцов, которых уже было очень
много в Элладе, главным торговым центром сделался с тех пор город
Аргос в Пелопоннесе. Но для крупной римской торговли более
важное значение имел Делос. Уже с 586 г., сделавшись римской вольной
гаванью, он привлек к себе значительную часть родосской торговли
(I, 732). Теперь же он унаследовал и торговлю Коринфа. Этот остров
долго оставался главным складочным местом для товаров,
отправляемых с Востока на Запад*.
В третьей, более отдаленной части света, римское владычество
развивалось не с такой полнотой, как в Африке и в македоно-эллинс-
ких областях, отделенных от Италии лишь неширокими морями.
В Передней Азии после вытеснения Селевкидов самой сильной
державой стало Пергамское царство. Атталиды не увлекались
традициями александровских монархий. Достаточно осторожные и
хладнокровные, они, отказавшись от невозможного, вели себя спокойно и
не стремились к расширению своих владений и к освобождению от
гегемонии Рима. Они заботились, насколько это позволяли римляне,
о благосостоянии своего государства и о развитии в нем мирных
искусств. Однако это не спасло их от зависти и подозрительности Рима.
Царь Эвмен II владел европейским побережьем Пропонтиды,
западным побережьем Малой Азии и территорией последней вплоть до
границ Каппадокии и Киликии. Он находился в тесном союзе с
сирийскими царями; один из них — Антиох Эпифан (умер в 590 г.) —
достиг престола с помощью Атталидов. Могущество царя Эвмена II
казалось еще внушительнее в сравнении с растущим упадком
Македонии и Сирии и стало, наконец, беспокоить тех, кто сам заложил его
основы. Мы уже говорили (I, 729), что римский сенат после третьей
македонской войны всячески старался с помощью неблаговидных
дипломатических маневров унизить и ослабить этого союзника. Этот
разлад с верховным патроном — Римом — еще более осложнил и без
того уже трудное положение пергамских царей по отношению к
свободным и полусвободным торговым городам в пергамском
государстве, а также к соседним варварским племенам. Из мирного договора
565 г. не было ясно, принадлежат ли горы Тавра, проходящие через
Памфилию и Писидию, к сирийским или к пергамским владениям
(I, 701). Поэтому отважные селги, которые, кажется, номинально
* Замечательным подтверждением этого служит название изящных
греческих изделий из бронзы и меди: в эпоху Цицерона их называли
одинаково как «коринфской», так и «делосской» медью. Название это
употреблялось в Италии, конечно, не по месту производства, а по месту
вывоза этих изделий (Plin., Hist, nat., 34, 2, 9). Это не значит,
конечно, что такие сосуды не выделывались также в Коринфе и на Делосе.
о^ 305 ^>
подчинялись власти сирийских царей -*- долгие годы упорно
сопротивлялись в недоступных горах Писидии царям Эвмену II и Атталу П.
Азиатские кельты, состоявшие некоторое время с разрешения Рима в
подданстве пергамских царей, тоже отложились от Эвмена и
внезапно начали против него войну (587) в союзе с наследственным врагом
Атталвдов, вифинским царем Прусием. Эвмен не имел времени
набрать наемное войско. Несмотря на весь его ум и мужество, враги его
разбили азиатское ополчение и наводнили страну. Мы уже знаем
(I, 730), как странно римляне выполнили роль посредника, которую
они согласились взять на себя по просьбе Эвмена. Впрочем, как
только Эвмену удалось благодаря своей богатой казне набрать
боеспособную армию, он скоро прогнал дикие полчища за пределы своей
страны. Он потерял Галатию; его упорные попытки сохранить свое
влияние в этой стране разбились о противодействие Рима*. Тем не менее,
умирая (около 595 г,), царь Эвмен, несмотря на все открытые
нападения и тайные происки соседей и римлян, оставил свое царство в не-
уменыненном объеме. Его брат Аттал II Филадельф (умер в 616 г.)
отразил с помощью римлян нападение понтийского царя Фарнака,
пытавшегося захватить в свои руки регентство при
несовершеннолетнем сыне царя Эвмена. Аттал И, подобно Антагону До^ону, управ-
* На эти обстоятельства пролижи свет недавно найденные письма парей
Эвмена II и АтталаИ (Мшх&епег SiizimgsbericMe, 1860. S. 180 it) к
иессинунтскому жрецу, называемому всюду Аттисом <ер„ РЫШ., 22, 20).
Самое древнее из этих писем и единственное датированное
написано в 34 г. царствования Эвмена, за 7 дней до конца месяца Горни-
эйя, т. е. в 590—591 г. от основания Рима. В нем царь предлагает
жрецу военную помощь, чтобы отнять у пезонгов (о которых нигде
больше нет упоминаний) захваченные ими владения храма. Второе
письмо, тоже написанное еще Эвменом, показывает, что царь принимал
участие в распре пессинунтского жреца с его братом Айоригом.
Несомненно, оба эти поступка Эвмена принадлежали к числу тех, на
которые доносили в Риме в 590 г. и позднее, как на попытки царя и
далее вмешиваться в галльские дела и поддерживать там своих
приверженцев {Polity 31,6, 9,32, 3, 5). Письмо же, написанное
преемником Эвмена, Атталом, показывает, что уже настали иные времена, и
притязания пергамских владык стали скромнее. По-вщдимому, при
личном свидании в Апамее Аттал снова обещал жрецу Аттису
вооруженную помощь. Однако впоследствии царь пишет жрецу, что по
этому вопросу был созван государственный совет, в котором участвовали
Афиней (несомненно, хорошо известный брат царя), Созандр, Мено-
генл Хлор и другие родственники (ашухшоО; после долгих колебаний
большинство согласилось с мнением Хлора, что не следует ничего
предпринимать без предварительного запроса Рима. Ведь даже в случае
успеха пришлось бы все равно опять лишиться своих приобретений и,
кроме того, навлечь на себя такие же подозрения, «какие
высказывались римлянами против брата царя» {против Эвмена И).
•вЖР»
лял в качестве регента вместо своего племянника до самой своей
смерти. Умелой, ловкой и изворотливой политикой Аттал II, настоящий
Атталид, сумел убедить недоверчивый римский сенат в
неосновательности его прежних опасений. Антиримская партия обвиняла его в том,
что он соблюдает интересы Рима и терпеливо переносит все его
оскорбления и притеснения. Однако уверенный в поддержке Рима, царь
мог решительным образом вмешаться в распри из-за
престолонаследия в Сирии, Каипадокии и Вифиншг. Вмешательство Рима спасло
его также от опасной войны с правителем Вифинии (Прусием II, по
прозвищу Охотником, 5727—605), соединявшим в себе все пороки
варварских и цивилизованных народов. Впрочем, вначале Аттал был
осажден в своей столице Прусжем, отклонившим и презрительно
осмеявшим требования римлян (598—600). Но со вступлением на
престол Аттала HI Филометора (616—621), опекуном которого был прежде
Аттал II, мирное и умеренное управление сменилось азиатским
султанским режимом. Так, например, чтобы избавиться от докучных
советов друзей своего отца, новый царь пригласил последних в свой
дворец и приказал своим наемникам перебить их* а затем также их
жен и детей. И вместе с тем он писал сочинения о садоводстве,
разводил ядовитые растения и лепил восковые фигуры. Внезапная смерть
положила конец его царствованию. С ним прекратился род
Атталидов.
В подобных случаях последний правитель мог распорядиться в
завещании относительно порядка престолонаследия.
Подействовавшему государственному праву, это допускалось, по крайней мере, в
государствах-клиентах Рима. Трудно сказать, завещал ли последний
из Атталидов свое царство римлянам под влиянием безумной злобы
против своих подданных, мучившей его всю жизнь, или же это было
лишь дальнейшим признанием фактического верховенства Рима.
Завещание было налицо*; римляне приняли наследство, и вопрос о
дальнейшей судьбе страны и сокровищ Атталидов послужил в Риме
В этом же завещании царь даровал своему городу Пергаму «свободу»,
т. е. 5г|\юхрсхт'ш, городское самоуправление. Недавно найденный там
интересный документ (Romisches Staatsrecht, изд. 3-е., т. Ш, е.
726)показывает, что по вскрытии завещания, но еще до его утверждения
римлянами, вновь созданный демос, стремясь укрепить согласие среди
населения, постановил даровать права гражданства тем классам,
которые до того времени были его лишены, особенно периэкам,
внесенным в цензовые списки, и солдатам, имеющим постоянное
местожительство в городе или вне его, а также македонянам. Очевидно,
граждане города, ставя таким образом римлян перед совершившимся
фактом широкого уравнения в нравах, желали обеспечить свое положение
до фактического наступления римского владычества и отнять у
чужеземных повелителей возможность использовать неравенство прав
населения для уничтожения городской свободы.
<*ШШ^>
новым яблоком раздора между враждовавшими политическими
партиями.
Но я в Азии завещание царя тоже вызвало гражданскую войну.
Побочный сын царя Звмена II, Аристоник, рассчитывая на неприязнь
азиатов к предстоящему чужеземному владычеству, заявил свои
притязания на престол. Он выступил сначала в Левках, небольшом
приморском городе между Смирной и Фокеей. К нему перешла Фокея и
несколько других городов. Но эфесяне, считавшие, что тесная связь с
Римом является для них единственным средством сохранить свои
привилегии, разбили его на море против Киме, Аристоник бежал
внутрь страны. Полагали, что Аристоник уже сошел со сцены, как
вдруг он снова появился во главе новоявленных «граждан Солнечного
города»*, т. е. массы рабов, призванных им к свободе. Аристоник
завладел лидийскими городами Фиатирой и Аполлонидой, а также
частью атталидских городов и призвал под свои знамена фракийских
наемников. Борьба становилась серьезной. Римских войск в Азии не
было. Свободные города в Азии и войска зависимых от Рима
государей Вифинии, Пафлагонии, Каппадокии, Понта, Армении не могли
воспрепятствовать успехам Аристоника. Он вторгся со своими
вооруженными силами в Колофон, Самос, Минд и успел завладеть почти
всем царством своего отца, когда в конце 623 г. римская армия
высадилась в Азии. Начальником ее был консул и великий понтифик
Публий Лициний Красе Муциан, один из самых богатых, образованных
граждан Рима, отличный оратор и юрист. Он решил осадить
Аристоника в Левках, но, недооценив силы противника, сам во время
приготовлений к этой осаде подвергся нападению врасплох, был разбит и
взят в плен отрядом фракийцев. Красе, однако, не пожелал доставить
такому врагу возможность с триумфом показывать народу пленного
римского главнокомандующего. Он нарочно разозлил варваров,
захвативших, но не узнавших его, и был убит ими (начало 624 г.);
только потом они узнали, что это был римский консул. По-видимому,
вместе с ним погиб и каппадокийский царь Ариарат. Вскоре после
этой победы преемник Красса Марк Перпенна атаковал Аристоника и
рассеял его войско. Аристоник был осажден в Стратоникее, взят в
плен и вскоре казнен в Риме. Покорение остальных, еще
оказывавших сопротивление, городов и окончательное устройство страны было
возложено, ввиду внезапной смерти Перпенны, на Мания Аквилия
(625). Римляне поступили здесь так же, как с карфагенскими
владениями. Восточная часть царства Атталидов была отдана зависимым
от Рима царям, чтобы освободить римлян от защиты границ и от не-
* По правдоподобному мнению одного из моих друзей, под этими
странными «гелиополитами» надо понимать освобожденных рабов; они
конституировались как граждане какого-то города, переименованного в
Гелиополь, или же лишь предполагалось основать город под именем
бога Солнца, высокочтимого в Сирии.
<*Ш308^*>
обходимости содержать в Азии постоянную армию. Телмесс (I, 703)
достался Ликийскому союзу; европейские владения во Фракии были
присоединены к Македонии; из остальной территории была
образована новая римская провинция, причем точно так же, как и
карфагенской территории, ей не без умысла было дано название всей той части
света, где она находилась. Страна была освобождена от налогов,
которые прежде уплачивались Пергаму; с ней обошлись так же мягко,
как с Элладой и Македонией. Таким образом, самое значительное
государство Малой Азии стало римским наместничеством.
Другие многочисленные мелкие государства и города Передней
Азии — царство Вифинское, княжества Пафлагонские и Галльские,
союзы Ликийский, Карийский и Памфилийский, свободные города
Кизик и Родос — остались в прежнем зависимом положении.
В Каппадокии, расположенной по ту сторону Галиса, царь
Ариарат V Филопатор (591—624) остался победителем в борьбе
против своего брата и соперника Голоферна, которого поддерживали
сирийцы. При этом царю главным образам помогли Атталиды. С тех
пор Каппадокия вела по существу такую же политику, как и Пергам:
безусловная покорность Риму и стремление к эллинской культуре.
Благодаря Ариарату в Каппадокию, бывшую до того времени почти
варварской страной, проникла эллинская культура, а с нею вместе и
ее болезненные наслоения, как-то: культ Вакха и распущенные нравы
странствующих актеров, так называемых «деятелей искусств». В
награду за верность Риму, за которую Ариарат поплатился жизнью в
борьбе с пергамским претендентом, римляне защитили его
несовершеннолетнего наследника Ариарата VI. Они поддержали его против
попыток понтийского царя захватить власть в Каппадокии и даже
присоединили к его владениям юго-восточную часть царства Аттали-
дов Ликаонию, а также территорию, примыкавшую к ней с востока и
раньше принадлежавшую Киликии.
Наконец, на крайнем северо-востоке Малой Азии расширилась и
приобрела важное значение «Приморская Каппадокия», или просто
«Приморская страна», Понт. Вскоре после битвы при Магнезии царь
Фарнак I расширил свои владения далеко за Галис, до Тиоса у границ
Вифинии. В частности, он завладел богатой Синопой и сделал этот
свободный греческий город резиденцией понтийских царей. Соседние
государства, для которых эти захваты представляли опасность,
предприняли поэтому войну (571—575) против Фарнака. Во главе их стоял
царь Эвмен И. При посредстве римлян они добились от Фарнака
обещания очистить Галатию и Пафлагонию, однако из дальнейшего хода
событий явствует, что царь Фарнак и его преемник Митридат V Эвер-
гет (5987-634), бывшие верными союзниками Рима в третьей
пунической войне и в войне против Аристоника, не только утвердились по
ту сторону Галиса, но и сохранили патронат над пафлагонскими и
галатскими династами. Только при этом предположении понятно,
«^309^о
почему при разделе царства Атталидов царь Митридат получил
Великую Фригию* якобы за свои подвиги в борьбе против Аристоника, а в
действительности за крупную сумму, уплаченную им римскому
главнокомандующему. У нас нет точных данных, как далеко
простиралось в то время Понтийское царство по направлению к Кавказу и к
истокам Евфрата. Но, по-видимому, оно включало в качестве
зависимой сатрапии западную часть Армении около Эцдереса и Дивириги,
или так называемую Малую Армению. Великая Армения и Софена
оставались независимыми государствами.
Итак, Рим в сущности властвовал на всем Малоазийском
полуострове. Хотя многое делалось без его согласия и против его воли, в
общем он был здесь хозяином и распределял владения; однако
обширные земли по ту сторону Тавра и верхнего Евфрата вплоть до
Нильской долины в основном были предоставлены самим себе.
Сенат не соблюдал установленного договором 565 г. правила, что Галис
и Тавр должны служить восточной границей государств, зависимых
от Рима (I, 701); да и само не себе это правило было невыполнимо.
Политический горизонт точно так же, как горизонт физический, —
только самообман. Когда сирийскому государству в мирном
договоре разрешили содержать лишь известное число военных судов и
слонов <1, 702), когда сирийское войско по приказанию римского сената
очистило наполовину завоеванный им Египет, то в этом сказывалось
полное признание Сирией гегемонии Рима и своей от него
зависимости. Поэтому споры о престолонаследии в Сирии и Египте
передавались на разрешение римского правительства. После смерти Антиоха
Эпифана (590) сирийский престол оспаривали живший в Риме в
качестве заложника сын Селевка IV Деметрий, прозванный впоследствии
Сотером, и несовершеннолетний сын Антиоха Эпифана Антиох Эв-
патор. В Египте с 584 г, царствовали совместно два брата — старший
Птолемей Филометор (573—608) и младший Птолемей Эвергет й, по
прозвищу Толстый (умер в 637 г.). В 590 г. старший брат был изгнан
младшим из страны я лично явился в Рим, прося восстановить его
права. Оба спора были разрешены сенатом исключительно
дипломатическим путем и по существу соответственно римским интересам, В
Сирии царем был признан Антиох Эвпатор, а Деметрий, хотя и
имевший больше прав, был устранен. Опека над несовершеннолетним
царем была возложена на римского сенатора Гнея Октавия, который
управлял, разумеется, исключительно в интересах Рима, уменьшил
число военных кораблей и боевых слонов согласно мирному договору
565 г. и быстро вея страну к окончательному военному бессилию.
Египетский престол был возвращен Филометору. Мало того, чтобы
положить конец распре между братьями, отчасти же в целях
ослабления все еще значительного могущества Египта, Кирена была
отделена от Египетского царства и отдана Эвергету. «Царями становятся те,
кого желают римляне, а кого они не желают, того они изгоняют из
о^З!®^>
страны и из среды соотечественников», — писал один иудеев вскоре
после этих событий. Однако с тех пор римский сенат долгое время не
вмешивался в восточные дела с той предусмотрительностью и
энергией, какие он всегда проявлял в осложнениях с Филиппом, Анти-
охом и Персеем. Внутренний упадок Рима в конце концов отразился
также на ведении иностранных дел, хотя здесь он сказался позднее
всего» Власть Рима стала шаткой и ненадежной. Рим ослабел и почти
выпустил из рук только что захваченные бразды правления. Римский
регент в Сирии, управлявший ею в качестве опекуна, был убит в Ла-
одикее. Отвергнутый претендент на сирийский престол Деметрий
бежал из Рима и, устранив несовершеннолетнего царя (592), завладел
отцовским престолом, дерзко утверждая, что римский сенат
уполномочил его на это. Вскоре между царями Египта и Кнрены вспыхнула
война из-за обладания островом Кипром. Сенат присудил остров
сначала старшему брату, затем младшему, но наперекор последнему
решению римлян остров все же остался за Египтом. Таким образом, в
то время, когда римское правительство находилось на вершине
своего могущества и Рим наслаждался глубочайшим внутренним и
внешним миром, бессильные восточные цари издевались над
решениями римского сената, злоупотребляя именем Рима, убили его
подзащитного и его комиссара. Когда за 70 лет до этого иллирийцы
поступили с римскими уполномоченными так, как теперь сирийцы, сенат
воздвиг на форуме памятник убитому и отправил армию и флот
наказать убийц. Теперь сенат тоже воздвиг памятник Гнею Октавию,
согласно обычаю отцов. Но он не отправил войск в Сирию, а вместо
этого признал Деметрия царем Сирии. Рим, очевидно, считал себя
настолько могущественным, что находил излишним оберегать свою
честь. Точно также Кипр наперекор решению сената остался во
владении египетского царя. Больше того: по смерти Филометора (608)
ему наследовал Эвергет и, таким образом, снова соединил
разделенное Египетское царство, и сенат этому не воспротивился. После всего
этого римское влияние в этих странах фактически было сломлено и
впоследствии положение складывалось здесь уже без участия
римлян. Но для уяснения дальнейшего хода событий необходимо теперь
же не упускать из виду того, что происходило и в более отдаленных
странах Востока.
Если в замкнутом со всех сторон Египте существующий порядок
был более или менее устойчив, то в Азии по обеим сторонам Евфрата
произошли существенные изменения в группировке народов и
государств. Это совпало с временным ослаблением римского
владычества и отчасти явилось его результатом. По ту сторону большой
иранской пустыни вскоре после Александра Великого образовались два
государства — Палимботра на Ннде под властью царя Чандрагупты
(Сандракотт) и могущественное Бактрийское царство на верхнем Окее.
«ШИШ*
Оба они явились результатом смешения национальных элементов с
крайними восточными ответвлениями эллинской культуры.
К западу от них начиналось царство Азия. Даже урезанное, оно
еще при Антиохе Великом занимало громадное пространство от
Геллеспонта до мидийских и персидских земель и включало весь бассейн
рек Тигра и Евфрата. Еще Антиох Великий доходил со своей армией
за пределы пустыни во владения парфян и бактрийцев, и уже при нем
началось разложение этого могущественного государства. В
результате битвы при Магнезии была потеряна вся Передняя Азия; к тому
же времени относится и полное отпадение обеих Каппадокий и обеих
Армении — собственно Армении на северо-востоке и Софены на юго-
западе (I, 702) и превращение их из зависимых сирийских княжеств в
самостоятельные государства. Из этих двух государств Великая
Армения под управлением Артаксиадов скоро достигла значительного
могущества. Пожалуй, еще более опасные раны причинила
государству бессмысленная нивелирующая политика преемника Антиоха
Великого, Антиоха Эпифана (579—590). Правда, его царство являлось
скорее конгломератом стран, чем государством; национальные и
религиозные различия создавали для правительства очень большие
трудности; однако план Антиоха Эпифана ввести во всех подвластных ему
землях единую эллинско-римскую культуру и эллинско-римский культ
и уравнять все народы в политическом и религиозном отношении был
во всяком случае безрассуден. Не говоря уже о том, что такое
гигантское предприятие было далеко не по плечу этому Иосифу II в
карикатуре, свои реформы он начал самым диким способом: массовым
ограблением храмов и жестоким преследованием еретиков.
Одним из последствий этой политики было то, что иудеи,
жившие в пограничной с Египтом провинции, обычно покорные до
унижения, очень деятельные и трудолюбивые, вынуждены были
вступить на путь открытого восстания (около 587 г.); их довели до этого
систематические религиозные притеснения. Конфликт перешел на
разрешение римского сената. В то время у последнего были
основательные причины для враждебного отношения к Деметрию Сотеру.
Кроме того, сенат опасался союза между Атталидами и Селевкида-
ми, да и вообще интересам Рима соответствовало создание
промежуточного государства между Сирией и Египтом. Поэтому сенат
немедленно признал свободу и автономию восставшего народа (около 593 г.).
Однако Рим сделал для иудеев только то, что не представляло для
него трудностей. В договор между иудеями и Римом было включено
обязательство Рима помочь иудеям в случае нападения на них; Рим
формально запретил сирийскому и египетскому царям вводить
войска в землю иудеев, однако в действительности иудеям, конечно,
пришлось обороняться против сирийцев исключительно собственными
силами. Больше, чем послания,могущественного союзника, иудеям
помогло храброе и умное руководство восстанием со стороны геройс-
°т mm*
кого рода Маккавеев и внутренние неурядицы в Сирийском царстве.
Во время борьбы между сирийскими царями Трифоном и Деметрием
Никатором за иудеями были формально признаны автономия и
свобода от налогов (612), а вскоре затем иудейский народ и великий
сирийский царь формально признали главу рода Маккавеев — Симона,
сына Маттафии, первосвященником и царем Израиля* Nessi Israel
(615).
Еще более серьезные последствия, чем это восстание Израиля,
имело другое движение. Одновременно с этим восстанием и, по всей
вероятности, по тем же причинам вспыхнуло восстание на Востоке;
Антиох Эпифан столь же усердно опустошил здесь храмы
персидских богов, как и Иерусалимский храм, и, вероятно, поступал с
поклонниками Ахурамазды и Митры не лучше, чем с почитателями
Иеговы. Как и в Иудее, но на более обширной территории и в
большем масштабе, результатом этой политики была сильнейшая
реакция местных обычаев и местных культов против насильственного
внедрения эллинизма и эллинских богов. Это было движение
парфян. Оно привело к образованию великого Парфянского царства. «Парт-
ва», или парфяне, издавна принадлежали к числу бесчисленных
народов, входивших в состав великого Персидского царства. Они жили
сначала в нынешнем Хорасане к юго-востоку от Каспийского моря и
уже с 500 г. составляли самостоятельное государство под
управлением скифской, т. е. туранской, династии Арсакидов. Однако лишь
столетие спустя они выступили на арену истории. Шестой царь из дома
Арсакидов Митридат I (579—618) был настоящим основателем
великого Парфянского царства. Он покорил Бактрийское царство, само по
себе гораздо более сильное, но совершенно расшатанное как
постоянной борьбой с ордами скифских наездников Турана и с государствами
на Инде, так отчасти и внутренними смутами. Почти таких же
успехов Митридат I добился и в странах к западу от великой пустыни.
Сирийское царство было в то время до крайности ослаблено
неудачными попытками Антиоха Зпифана эллинизировать страну и
возникшими после его смерти распрями из-за престолонаследия.
Внутренние провинции стремились отделиться от Антиохии и прибрежной
области. Так, например, в Коммагене, самой северной провинции
Сирии, граничившей с Каппадокией, сатрап Птолемей обьявил себя
независимым. На другом берегу Евфрата в северной Месопотамии,
или в области Осроены, обьявил себя независимым князь эдесский, а
в значительной провинции Мидии — сатрап Тимарх. Этот последний
даже добился от римского сената признания своей независимости и,
* Ко времени его правления относятся монеты с надписью «Шекель
Израиль» и с обозначением года «святого Иерусалима» или «избавления
Сиона». Подобные же монеты с именем Симона, киязя (Nessi)
израильского, принадлежат не Симону Маккавею, а Бар-Кохбе, вождю
восстания при Адриане.
<*Ш313Ш*
опираясь на союзную Армению, распространил свою власть до самой
Селевкии на Тигре. Такого рода смуты были постоянным явлением в
Азиатском царстве. В провинциях с их полунезависимыми или
совершенно независимыми сатрапами и в столице с ее чернью, столь же
буйной и непокорной, как чернь римская и александрийская, не
прекращались восстания. Вся свора соседних царей — Египта, Армении,
Каппадокии, Пергама — постоянно вмешивалась в дела Сирии и
разжигала распри о престолонаследий. Междоусобные войны ж
фактическое раздробление власти между двумя или несколькими
претендентами стали здесь почти непрерывным бедствием. Рим либо
подстрекал соседей, либо оставался безучастным зрителем. В
довершение всех этих бед с востока теснило новое Парфянское царство,
причем не только своей материальной силой, но также теми
преимуществами, которые давали ему национальный язык, национальная
религия, национальная армия и национальное государственное
устройство. Здесь еще не место описывать это возрожденное царство Кира.
Достаточно напомнить в общих чертах, что как ни силен еще был
здесь эллинизм, все же в противоположность царству Селевкидов
Парфянское царство опиралось главным образом на национальную и
религиозную реакцию. Старый иранский язык, сословие магов и культ
Митры, восточная ленная система и конница пустыни, вооруженная
луком и стрелами, снова мощно выступили здесь против эллинизма.
Ввиду всего этого положение сирийских царей было поистине
достойно сожаления. Род Селевкидов отнюдь не находился в таком
состоянии упадка, как, например, Лагиды; некоторые из его
представителей не лишены были храбрости и таланта. Они справлялись с тем
или другим из бесчисленных мятежников, претендентов и
интервентов. Но их власть была лишена твердой опоры, и они не были в
состоянии прекратить анархию, хотя бы временно. Неизбежные
результаты не преминули наступить. Восточные области сирийской
державы, управляемые мятежными или слабыми сатрапами, подпали под
власть парфян. Персия, Вавилония, Мидия навсегда были оторваны
от Сирийского царства. Новое парфянское государство простиралось
по обе стороны великой пустыни от Океа и Гиндукуша до Тигра и
Аравийской пустыни. Подобно Персидскому царству и всем древним
азиатским державам, оно являлось чисто континентальной
монархией и, подобно Персидскому царству, должно было выдерживать
постоянную борьбу с туранскими народностями, с одной стороны, и
западными соседями, с другой. Сирийское царство охватывало, кроме
прибрежной области, только еще одну Месопотамию и навсегда
исчезло из числа великих государств; впрочем, причиной этого было не
столько уменьшение территории, сколько внутреннее разложение.
Если на этот раз Сирия избежала грозившего ей полного
порабощения парфянами, то этим она была обязана не сопротивлению со
стороны последних Селевкидов и еще менее влиянию Рима. Ее спасли
о^ЗМ^о
внутренние смуты в самом Парфянском царстве, а главным образом
вторжения туранских степных народов в восточные владения парфян.
Эта перемена во взаимоотношениях народов внутренней Азии
является поворотным пунктом в истории древности. Вместо прилива
народов, двигавшихся с Запада на Восток, — высшее и последнее
выражение он нашел в Александре Великом — теперь начался отлив.
За время существования Парфянского государства погибло не только
все, что сохранилось еще от элементов эллинизма в Бактрии и на
Инде, но даже Западный Иран вернулся в старую колею, покинутую
несколько столетий назад, но не забытую окончательно. Римский
сенат пожертвовал главным и существенным результатом политики
Александра и таким образом положил начало обратному движению,
завершением которого была Альгамбра в Гренаде и великая мечеть в
Константинополе. Пока антиохийским царям подчинялись все
страны от Par и Персеполя до Средиземного моря, римское владычество
простиралось до границ великой пустыни- Парфянское государство
никогда не могло стать клиентом средиземноморской державы не
потому, что оно было слишком могущественно, а потому, что центр
тяжести его находился вдали от моря, в глубине Азии. Со времени
Александра мир принадлежал одним западным народам. Восток,
можно сказать, был для них примерно тем, чем впоследствии Америка и
Австралия для европейцев. Но с Митридатом I Восток снова выступил
на политическую арену, У мира снова были два властелина.
Нам остается еще коснуться соотношения сил на море. Впрочем,
об этом можно сказать лишь, что в то время уже не существовало ни
одной морской державы. Карфаген был разрушен, сирийский
военный флот во исполнение договора с Римом уничтожен, египетский
военный флот, некогда столь могущественный, пришел в полный
упадок вследствие слабости тогдашних правителей Египта. Правда, у
мелких государств, и особенно у торговых городов, были
вооруженные корабли, но в небольшом количестве, так что их недостаточно
было даже для трудного дела искоренения морских разбоев на
Средиземном море.
Выполнение этой задачи в силу необходимости ложилось на Рим,
как на державу, главенствующую на Средиземном море. Сто лет
назад римляне проявили особую благотворную решимость в этом деле,
ввели энергичную морскую полицию для всеобщей пользы (I, 520) и
этим положили начало своему господству на Востоке. Теперь же, уже
в начале описываемого периода, полное бессилие этой полиции
обнаружило страшно быстрый упадок аристократического правления в
Риме,
Рим уже не имел собственного флота и довольствовался тем, что
в случае надобности требовал военных кораблей от италийских, ма-
лоазийских и других приморских городов. В результате, естественно,
организовались и консолидировались морские разбои. Только в
Moot^ 315 Ш»
рях Адриатическом и Тирренском, на которые распространялось
непосредственное господство Рима, предпринимались кое-какие, тоже
недостаточные, меры для борьбы с пиратами. Экспедиции,
предпринятые в эту эпоху римлянами к далматским и лигурийским берегам,
преследовали цель искоренить морские разбои в обоих италийских
морях; с той же целью были заняты в 631 г. Балеарские острова.
Напротив, в мавретанских и греческих водах жителям и
мореплавателям предоставлялось самим справляться с корсарами тем или иным
способом, поскольку Рим стоял на той точке зрения, что ему надо по
возможности меньше вмешиваться в дела этих отдаленных областей.
Раздираемые внутренними неурядицами и обанкротившиеся города
этих предоставленных самим себе приморских государств,
естественно, становились притонами корсаров; особенно много их было в Азии.
Во главе этого стоял Крит. Этот остров, благодаря своему
выгодному географическому положению и слабости или упущениям
больших западных и восточных государств, был единственным из всех
греческих государств, сохранившим свою независимость. Правда,
римские комиссии то и дело появлялись и на Крите, однако они
добивались здесь еще меньших результатов, чем даже в Сирии и в
Египте. Казалось, судьба нарочно оставила критянам независимость,
чтобы показать, к чему ведет эллинская свобода. Это была ужасная
картина. Старая дорийская строгость общинного управления сменилась
здесь, как и в Таренте, беспутной демократией; рыцарский дух
жителей выродился в дикое буйство и погоню за добычей. Один
почтенный эллин сам свидетельствует, что на Крите ничто, приносящее
прибыль, не считается позорным, а апостол Павел ссылается на слова
критского поэта: «Все критяне — лжецы, злые звери, утробы
ленивые».
Несмотря на все усилия римлян навести порядок на этом
«острове ста городов», как его называли в старину, непрерывные
междоусобные войны превращали один цветущий город за другим в груды
развалин. Жители этих городов занимались разбоями, рыская на
родине и на чужбине, на суше и на море. Крит сделался для всех
окружавших его государств главным местом вербовки наемных армий с
тех пор, как это безобразие не терпели больше в Пелопоннесе; но
главным образом он превратился в притон морских разбойников. Так,
например, в это время остров Сифнос был совершенно разграблен
критской флотилией пиратских судов. Родос, который и без того не
мог оправиться от утраты своих владений на материке и ударов,
нанесенных его торговле (I, 731), терял последние силы в войнах,
которые ему приходилось вести против критян для прекращения морских
разбоев (около 600 г.). Римляне, правда, пытались вмешиваться в эти
столкновения в качестве посредников, но действовали неэнергично и,
как видно, безуспешно.
Наряду с Критом Киликия тоже скоро стала второй родиной пи-
°^316^*>
ратов. Этому способствовало бессилие сирийских царей и политика
узурпатора сирийского престола Диодота Трифона. Этот бывший раб,
став сирийским царем (608—615), рассчитывал упрочить свою власть
в своей центральной области, суровой западной Киликии, с помощью
пиратов и поэтому всячески покровительствовал им. Торговля с
пиратами, являвшимися в то же время главными поставщиками рабов,
приносила чрезвычайно большие доходы. Поэтому в среде
торговцев, даже в Александрии, Родосе и Делосе создалась известная
атмосфера терпимости по отношению к пиратам. Этому
способствовали и сами правительства, во'всяком случае своей пассивностью. Зло
достигло таких серьезных размеров, что в 611 г. сенат счел нужным
отправить в Александрию и Сирию самого лучшего из своих членов,
Сципиона Эмилиана, с поручением выяснить на месте, что можно
предпринять. Но дипломатические увещания римлян не могли
превратить слабые правительства в сильные. Только одно средство
могло помочь беде — содержание в этих водах постоянного флота.
Однако для этого у римского правительства не хватало ни энергии, не
последовательности. Поэтому все оставалось по-старому: флот пиратов
по-прежнему был единственной значительной морской силой на
Средиземном море, а охота за рабами -— единственным процветавшим
там промыслом. Римское правительство бездействовало, а римские
торговцы, самые крупные покупатели рабов, поддерживали
оживленные и дружественные отношения с капитанами пиратских кораблей —
самыми крупными работорговцами на Делосе и на других
невольничьих рынках.
Мы проследили в главных чертах перемену во
внешнеполитическом положении Рима и вообще всего римско-эллинского мира в
период от битвы при Пидне до эпохи Гракхов и на всем пространстве от
Тахо и Баграда до Нила и Евфрата. Захватив в свои руки верховную
власть над римско-эллинским миром, Рим возложил на себя
большую и трудную задачу. Нельзя сказать, что он совершенно не
понимал ее; но он отнюдь не разрешил ее. Во время Катона преобладала
идея ограничить римское государство территорией Италии, а за
пределами последней властвовать только на началах патроната.
Передовые умы следующего поколения поняли несостоятельность этой идеи
и необходимость заменить систему клиентелы системой прямого
господства Рима с сохранением местного самоуправления. Но вместо того
чтобы вводить этот новый порядок решительно, быстро и
равномерно, Рим присоединял то одну, то другую страну, пользуясь
благоприятным стечением обстоятельств и случаем и руководствуясь своими
эгоистическими интересами. В результате большая часть зависимых
стран либо продолжала оставаться в прежнем невыносимом,
двойственном положении, либо же, например, Сирия, совершенно
освобождалась из-под римского влияния. Но и само римское владычество
все больше вырождалось в мелочный и близорукий эгоизм. В Риме
<*Ш317Ш*
считалось достаточным управлять со дня на день и разрешать с
грехом пополам лишь текущие вопросы. Слабых держали в ежовых
рукавицах. Так, например, когда город Миласа в Карин прислал в 623 г.
консулу Публию Крассу не ту балку для тарана, которая требовалась,
глава городского управления был наказан за это розгами. А между
тем Красе не был дурным человеком; это был правитель, строго
соблюдавший закон. Напротив, не видно было строгости там, где она
была нужна: в борьбе с варварами в пограничных областях и с
пиратами. Центральное правительство отказалось от всякого руководства
провинциальным управлением в от контроля над ним; таким
образом оно отдавало в жертву очередному наместнику не только
интересы подданных, но и интересы государства. Испанские события, сами
по себе малозначительные, показательны в этом отношении. Здесь
правительство менее, чем в других провинциях, могло
ограничиваться ролью простого зрителя; между тем и здесь римские наместники
попирали международное право и надолго запятнали честь Рима
своим неслыханным вероломством и предательством, самым наглым
нарушением договоров и капитуляций, избиением безоружного
населения и подстрекательством к убийству неприятельских полководцев.
Мало того, они вели войны и заключали мирные договоры вразрез с
ясно выраженной волей высшей государственной власти в Риме.
Такие мелкие факты» как, например, непокорность нумантинщев, велик
роковой для Рима катастрофе вследствие редкого сочетания
бездарности и бесчестности. При этом виновные даже не подвергались
сколько-нибудь серьезному наказанию в Риме. При назначении на
важнейшие посты и при обсуждении важнейших политических вопросов дело
решали связи и интриги сенатских группировок. Мало того, золото
иностранных динаа ов тоже нашло уже доступ к римским сенаторам.
Первый, кому удалось подкупить римских сенаторов, был, как
сообщают, посол царя Автиоха Эиифана Тимарх (умер в 590 г.).
Влиятельные сенаторы получали богатые подарки от иноземных царей;
это вскоре стало столь обычным явлением, что когда Сципион Эми-
лиан передал в военную казну дары, поднесенные ему сирийским
царем в лагере под Нуманцией, это вызвало всеобщее удивление.
Старый взгляд, что наградой за власть служит сама власть, что она
является столько же долгом и бременем, сколько правом и
преимуществом, был совершенно отброшен. Таким образом, возникла новая
система государственного хозяйства: она отказывалась от обложения
римских граждан, зато превращала всю массу подданных в доходную
статью государства, причем последнее либо эксплуатировало их само,
либо предоставляло эксплуатацию их римским гражданам. Цинизму
и алчности римских торговцев предоставляли с преступным
потворством полный простор в провинциальном управлении. Мало того,
государство устраняло с помощью военной силы нежелательных для
них конкурентов. Прекраснейшие города соседних с Римом стран при-
•ФЖВ»
носились, таким образом, в жертву не варварскому властолюбию, но
еще гораздо более гнусному варварству — спекуляции. Уничтожив
свою старую военную организацию, правда, налагавшую тяжелые
жертвы на граждан, государство само разрушило свою опору, так как
в конце концов оно покоилось только на своем военном
превосходстве. Флот был совершенно заброшен, в армии допустили
неимоверный упадок. Охрана границ в Азии и Африке была переложена на
подданных, а охрана италийских, македонских и испанских границ,
которую нельзя было свалить на других, велась крайне небрежно.
Высшие классы стали избегать военной службы, так что трудно было
набрать необходимое число офицеров для войск в Испании. Ввиду все
усиливавшегося нежелания идти на военную службу, особенно в
испанские войска, и пристрастности должностных лиц при наборе,
пришлось отменить в 602 г. старый порядок, по которому офицеры
выбирали необходимые контингента из всего числа солдат; вместо
этого ввели метание жребия, что, разумеется, не могло способствовать
усилению воинского духа и улучшению боевых достоинств
отдельных воинских частей. Вместо необходимой строгости власти н тут
старались угождать народу. Когда консул приказывал произвести
строгий набор рекрут для испанской армии, то трибуны пользовались пре-
доставленным мм конституцией правом и арестовывали его (603, 616).
Мы уже упоминали, что сенат отклонил просьбу Сципиона и не
разрешил ему произвести набор для войны с нумантинцами. Римские
армии под Карфагеном или Нуманцией уже напоминали те
сирийские армии, в которых число хлебопеков, поваров, актеров и прочих
нестроевых элементов вчетверо превышало число так называемых
солдат. Теперь римские военачальники уже мало уступали своим
карфагенским коллегам в искусстве губить армии, и все войны в
Африке, Испании, Македонии и Азии, как правило, начинались
поражениями римских армий. Теперь Рим уже не реагирует на убийство Гнея
Октавия, предательское убийство Вириата уже считается мастерским
достижением римской дипломатии, а взятие Нуманции — великим
подвигом. О полной утере понятия о народной и личной чести с
эпиграмматической меткостью свидетельствует статуя Манцина,
изображающая его раздетым и связанным. Он сам воздвиг себе этот
памятник в Риме, гордясь своим патриотическим самопожертвованием. Куда
ни кинуть взгляд, везде виден быстрый упадок внутренней силы Рима
и его внешнего могущества, В это мирное время Рим не только не
расширяет территорий, приобретенных в гигантской борьбе, но даже
не удерживает их за собой. Трудно достигнуть мирового
владычества, но еще труднее сохранить его. Первую задачу римский сенат
выполнил, вторая оказалась ему не по силам.
ssssm Движение за реформы
и Тиберий Гракх
В течение целого поколения после битвы при Пидне римское
государство пользовалось глубочайшим внутренним покоем, едва
нарушавшимся кое-где на поверхности. Владения Рима
распространились по трем частям света. Блеск римского могущества и слава
римского имени постоянно возрастали. Взоры всего мира были
обращены на Италию, куда стекались все таланты и все богатства. Казалось,
там наступал золотой век мирного благосостояния и духовных
радостей жизни. Жители восточных стран этой эпохи с удивлением
рассказывали друг другу о могущественной западной республике, «которая
покорила ближние и дальние царства; имя ее внушало всем страх, но
с друзьями и теми, кто отдавался под ее покровительство, она жила в
мире. Таково было величие римлян; однако никто из них не возлагал
на себя корону, никто не кичился пурпурным одеянием; но кого они
год за годом назначали себе правителем, тому они и повиновались, и
не было среди них ни зависти, ни раздоров».
Так казалось издали: но вблизи дело представлялось иначе.
Правление аристократии полным ходом шло к разрушению того, что было
создано ими же. Нельзя сказать, чтобы сыновья и внуки
побежденных при Каннах и победителей при Заме совершенно выродились по
сравнению с их отцами и дедами. Не столько изменились люди,
заседавшие в сенате, сколько времена стали иными. Когда власть
находится в руках замкнутой группы старой родовой знати, обладающей
прочным богатством и авторитетом наследственного государственно-
го опыта, то в минуты опасности она проявляет замечательную
последовательность и настойчивость и геройскую самоотверженность,
но в мирное время ее политика бывает недальновидной, эгоистичной
и вялой. То и другое заложено в самой сущности наследственной и
коллегиальной власти. Зародыш болезни существовал давно, но для
его развития необходима была атмосфера счастья и благополучия. В
вопросе Катона, что будет с Римом, когда ему уже не надо будет
опасаться ни одной державы, заключался глубокий смысл. Теперь
Рим достиг именно такого положения: все соседи, которых можно
было опасаться, были политически уничтожены; люди, воспитанные
при старом порядке, выросшие в суровой школе войны с Ганнибалом
и до глубокой старости сохранившие отпечаток той великой эпохи,
сошли один за другим в могилу, а голос последнего из них,
престарелого Катона, умолк в сенате и на форуме. Новое поколение пришло к
власти, и политика его была безотрадным ответом на вопрос старого
патриота. Мы уже изложили, какой оборот приняли в новых руках
управление подвластными странами и внешняя политика. В области
внутреннего управления государственный корабль еще в большей мере
был предоставлен воле волн. Если под внутренним управлением
понимать не только разрешение текущих дел, то в эти времена в Риме
вообще не было никакого управления. Правящая корпорация
руководствовалась одной идеей — сохранить и по возможности
расширить свои незаконно захваченные привилегии. Не государству
принадлежало право призывать на свои высшие должности нужных ему
людей, самых даровитых и достойных, но каждый член
аристократической клики имел наследственное право на занятие высшей
должности в государстве. Это право должно было быть обеспечено от
недобросовестной конкуренции других представителей знати и от
поползновений лиц, устраненных от участия во власти. Поэтому
правящая клика считала одной из своих важнейших политических задач
ограничение повторного избрания в консулы и устранение «новых
людей». Действительно, около 603 г. она добилась того, что первое
было воспрещено законом* и что управление было отдано в руки од-
* В 537 г. от основания Рима действие закона, ограничивающего
повторное избрание в консулы, было приостановлено до окончания
войны в Италии, т. е. до 551 г. (I, 747, Liv., 27, 6). Но после смерти Мар-
целла в 546 г. повторные выборы консулов, если не считать
отказавшихся от своей должности консулов 592 г., имели место только в 547,
554, 560, 579, 585, 586, 591, 596, 599 и 602 годах. Иначе говоря, в
течение этих 56 лет случаи повторного избрания консулов встречались
не чаще, чем, например, в течение десятилетия 401—410 гг. Только
одно из этих повторных избраний, а именно последнее, состоялось без
соблюдения десятилетнего промежутка времени (I, 295). Несомненно,
что странное избрание Марка Марцелла консулом третий раз в 602 г.
(подробности нам неизвестны) — Марцелл был консулом уже в 588 и
599 гг. — послужило поводом для издания закона, запрещавшего во-
11. История Рима. т. 2 °^3 321 Из*»
них ничтожеств аристократического происхождения. Бездеятельность
правительства во внешней политике, несомненно, тоже была связана
с этой политикой аристократии, устраняющей незнатных граждан от
управления и недоверчиво относившейся к отдельным членам своего
сословия. Лучшее средство закрыть доступ в среду аристократии
незнатным людям, рекомендация знатности которых заключалась в их
делах, это вообще не давать никому возможности совершать великие
дела. Для тогдашнего правления бездарностей даже аристократический
завоеватель Сирии или Египта был бы уже неудобным человеком.
Впрочем, и тогда имелась оппозиция; она даже добилась
известных успехов. Были введены улучшения в области суда.
Административно-судебный надзор за деятельностью должностных лиц
провинций осуществлялся самим сенатом или через назначаемые им
чрезвычайные комиссии; неудовлетворительность этого надзора была
всеми признана. Важные последствия для всей общественной жизни Рима
имело следующее нововведение в 605 г.: по предложению Луция Каль-
пурния Писона учреждена была постоянная комиссия сенаторов
(quaestio ordinaria) для рассмотрения в судебном порядке жалоб,
поступавших от жителей провинций на вымогательства римских
должностных лиц.
Оппозиция старалась также освободить комиции от
преобладающего влияния аристократии. Против этого зла римская демократия
тоже считала панацеей тайную подачу голосов. Тайное голосование
было введено сначала законом Габиния для выборов магистратов (615),
затем законом Кассия — для решений судебных дел в народном
собрании (617) и, наконец, законом Папирия — для голосования зака-
нопроектов(623).
Подобным же образом вскоре после этого (около 625 г.)
народное собрание приняло постановление, что сенаторы при своем
вступлении в сенат должны отдавать своего коня и отказываться таким
образом от права голоса в восемнадцати всаднических центуриях
(I, 742). Эти меры были направлены к эмансипации избирателей от
засилья правящего сословия, и проводившая их партия могла видеть
в них начало возрождения государства. Но на самом деле они
нисколько не изменяли ничтожной и зависимой роли народного
собрания, органа управления, которому по закону принадлежала верховная
власть в Риме; напротив, лишь ярче выявили эту роль в глазах всех,
кого это касалось и не касалось. Столь же крикливым и иллюзорным
успехом демократии было формальное признание независимости и
суверенитета римского народа,, выразившееся в перенесении
народных собраний с их прежнего места у сенатской курии на форум (около
609 г.).
обще повторные избрания (Liv., Ер., 56). Из того, что этот законшро-
ект был поддержан Катоном (Jordan., с. 55), ясно, что он мог быть
внесен не позднее 605 г.
о^322^°
Но эта борьба формального народного суверенитета против
фактически существующего строя была в значительной мере одной
видимостью. Партии сыпали громкими и трескучими фразами; но этих
партий не видно и не слышно было в непосредственной практической
работе. В течение всего VII в. злободневным интересом и центром
политической агитации были ежегодные выборы должностных лиц,
а именно консулов и цензоров. Но лишь в редких отдельных случаях
различные кандидатуры действительно воплощали противоположные
политические принципы. В большинстве случаев избрание кандидата
оставалось вопросом чисто персонального характера, а для хода
общественных дел было совершенно безразлично, падет ли выбор на
представителя рода Цецилиев или на представителя рода Корнелиев.
Таким образом, здесь не было того, что уравновешивало и смягчало
бы зло, причиняемое партийной борьбой, — свободного и
единодушного стремления народных масс к тому, что они признавали
целесообразным. Тем не менее ко всему этому относились с терпимостью
исключительно в интересах правящих клик с их мелкими интригами.
Римскому аристократу было более или менее легко начать свою
карьеру в качестве квестора и народного трибуна, но для достижения
должности консула и цензора от него требовались значительные и
многолетние усилия. Наград было много, но среди них мало
достойных соискания; по выражению римского поэта, борцы устремлялись
к цели на постепенно суживающейся арене. С этим мирились, пока
общественная должность была «честью», и даровитые полководцы,
политики, юристы состязались между собой из-за лестного
почетного венка. Но теперь фактическая замкнутость знати устранила
положительные стороны конкуренции и оставила в силе только ее
отрицательные стороны. За немногими исключениями молодые люди,
принадлежавшие к кругу правящих семей, устремлялись к политической
карьере. В своем нетерпеливом и незрелом честолюбии они скоро стали
добиваться своих целей более действенными средствами, чем
полезная деятельность в интересах общественного блага. Связи с
влиятельными лицами стали первым условием успеха на общественном
поприще. Итак, политическая карьера начиналась теперь не в военном
лагере, как раньше, а в приемных влиятельных людей. Прежде
только клиенты и вольноотпущенники являлись к своему господину по
утрам, чтобы приветствовать его при пробуждении и публично
появляться в его свите; теперь также стали поступать и новые знатные
клиенты. Но чернь — тоже важный барин и как таковая хочет, чтобы
ее уважали. Простонародье стало требовать, как своего права, чтобы
будущий консул в каждом уличном оборванце признавал и чтил
суверенный римский народ: каждый кандидат должен был во время
своего «обхода» (ambitus) приветствовать по имени каждого избирателя и
пожимать ему руку. Представители аристократии охотно шли на
такое унизительное выпрашивание должностей. Ловкий кандидат
низкопоклонничал не только во дворцах, но и на улицах и заискивал пе-
11*
<*^Ш &>
ред народной толпой, расточая улыбки, любезности, грубую или
тонкую лесть. Требование реформ и демагогия использовались для
приобретения популярности; эти приемы тем успешнее достигали цели,
чем более они направлялись не на существо дела, а против отдельных
лиц. Между безбородыми юнцами знатного происхождения вошло в
обычай разыгрывать роль Катона, чтобы положить блестящее начало
своей политической карьере. Со всей незрелой горячностью своего
ребяческого красноречия они обрушивались на высокопоставленных,
но не популярных лиц, самовольно присваивая себе полномочия
общественных обвинителей. Важное орудие уголовного правосудия и
политической полиции превращалось в средство погони за
должностями, и это терпели. Устройство великолепных народных
увеселений или, что еще хуже, одно только обещание их уже давно стало
как бы узаконенным условием для избрания в консулы (I, 767). А
теперь стали просто покупать за деньги голоса избирателей; об этом
свидетельствует изданное в 595 г. постановление, запрещавшее
такого рода подкупы. Самое худшее последствие этого постоянного
заискивания правящей аристократии перед толпой заключалось, пожалуй,
в несовместимости роли просителей и льстецов с положением
правителей по отношению к управляемым. Таким образом, существующий
строй превращался из благодеяния для народа в несчастье для него.
Правительство уже не осмеливалось в случае нужды распоряжаться
достоянием и жизнью граждан для блага отечества. Римские
граждане свыклись с опасным убеждением, что они по закону свободны от
прямых налогов даже в виде займов, — после войны с Персеем от
них больше не требовали никаких налогов. Правители предпочли
развалить всю военную организацию Рима, лишь бы не принуждать
граждан к ненавистной военной службе за морем. О том, каково
приходилось отдельным должностным лицам, пытавшимся провести по всей
строгости закона рекрутский набор, мы уже говорили.
В Риме того времени пагубным образом сочеталось двойное зло:
с одной стороны, выродившаяся олигархия с другой — еще
неразвитая, но уже пораженная внутренним недугом демократия. Судя по
названиям этих партий, которые появляются впервые в этот период,
можно думать, что первые — «оптиматы» — представляют волю
аристократов, а «популяры» — волю народа. Но в действительности в
тогдашнем Риме не было ни настоящей аристократии, ни истинной
демократии. Обе партии в равной мере боролись за призраки и
состояли только из фантазеров или лицемеров. Обе они были в равной
мере заражены процессом политического разложения и фактически
одинаково ничтожны. Обе ошгв силу необходимости были связаны с
существующим порядком, так как у обеих отсутствовала всякая
политическая мысль, не говоря уже о каком-либо политическом плане,
выходящем за рамки существующего строя. Поэтому обе партии
прекрасно уживались друг с другом, их цели и средства на каждом шагу
совпадали. Переход от одной партии к другой означал не столько
переев 324 ^>
мену политических убеждений, сколько перемену политической
тактики. Общество, несомненно, выиграло бы, если бы аристократия
ввела вместо народных выборов просто наследственное преемство
или же если бы демократия установила настоящее правление
демагогов. Но оптиматы и популяры начала VII в. были слишком
необходимы друг другу и поэтому не могли вступить между собой в
борьбу не на живот, а на смерть. Они не только не могли
уничтожить друг друга, но даже если бы это и было в их силах, они не
захотели бы этого. В результате политические и моральные устои
республики все более и более расшатывались, республика быстро
шла к полному разложению.
. И действительно, кризис, которым началась римская революция,
был вызван не этим ничтожным политическим конфликтом.
Причины его заключались в экономических и социальных отношениях,
которым римское правительство уделяло столь же мало внимания, как
и всему прочему. Поэтому зародыши болезни, давно уже проникшие
в римское общество, могли теперь беспрепятственно развиться со
страшной быстротой и силой. С незапамятных времен римская
экономика опиралась на два фактора, вечно притягивающиеся и вечно
отталкивающиеся: крестьянское хозяйство и денежное хозяйство.
Денежное хозяйство в тесном союзе с крупным землевладением уже
вело в течение столетий борьбу против крестьянства. Эта борьба
должна была, казалось, завершиться гибелью крестьянства, а затем
привести к гибели всей республики. Однако борьба эта не дошла до
развязки, она была прервана вследствие удачных войн; последние сделали
возможным обширные и щедрые раздачи государственных земель.
Выше уже говорилось (I, 797—808), что в то самое время, когда
борьба между патрициями и плебеями возобновилась под новыми
наименованиями, непомерно возросший капитал тоже готовил вторичное
наступление на крестьянское землевладение. Но для этого был
избран другой путь. Раньше мелкого крестьянина разоряли долги,
фактически низводившие его на степень простого арендатора у
кредитора; теперь его давила конкуренция привозного хлеба и в частности
хлеба, добываемого руками рабов. С течением времени Рим пошел в
этом отношении дальше: капитал вел войну против труда, т. е.
против свободы личности, конечно, облекая эту борьбу, как всегда, в
строго законные формы. Вместо прежнего, несоответствующего
теперь требованиям времени способа, при котором свободный человек
продавался за долги в рабство, капитал использовал теперь с самого
начала труд рабов, законно приобретенных за деньги. Прежний
столичный ростовщик выступал теперь в соответствующей времени роли
предпринимателя-плантатора. Но конечный результат был в обоих
случаях один и тот же: обесценивание италийского крестьянского
землевладения; вытеснение мелкого крестьянского хозяйства хозяйством
крупных землевладельцев сначала в некоторых провинциях, а затем
и в Италии; переход крупного хозяйства в Италии преимущественно
<^ 325 Ш*
на скотоводство, разведение маслин и виноделие, и^ наконец, замена
как в провинциях, так и в Италии свободных работников рабами.
Точно так же, как нобилитет был опаснее патрициата, потому что его
нельзя было устранить путем изменений конституции, так и это
новое могущество капитала было опаснее его прежнего могущества в
IV и V вв., потому что против него нельзя было бороться
изменениями земельного законодательства.
Прежде чем приступить к описанию этого второго великого
конфликта между трудом и капиталом, необходимо коснуться характера
и объема рабовладельческого хозяйства. Это была уже не прежняя,
можно сказать, невинная система рабского хозяйства, когда
земледелец возделывал свое поле вместе со своим рабом-батраком, а если
имел больше земли, чем мог сам обработать, то поручал этому рабу
выделенный хутор; в этом случае раб выступал в качестве
управляющего или как бы арендатора с обязательством отдавать определенную
долю урожая (I, 181). Такие отношения существовали во все времена;
в окрестностях Комума, например, они были правилом еще в
императорскую эпоху; но теперь они сохранились в виде исключения
главным образом в особо благоприятных условиях местности и в
имениях, управляемых с особой мягкостью. В рассматриваемую же эпоху
мы имеем дело с системой крупного рабовладельческого хозяйства*
которая развивалась в Риме, как некогда в Карфагене, на почве
могущества капитала.
В прежние времена для пополнения контингента рабов
достаточно было военнопленных и естественного размножения рабов. Теперь
же новая система рабовладельческого хозяйства, совершенно так же,
как в Америке, опиралась на систематическую охоту за людьми. При
новой системе использования рабского труда хозяева мало
заботились о жизни рабов и об их естественном размножении. Поэтому
контингент рабов постоянно сокращался, и эту убыль не могли
пополнить даже войны, постоянно доставлявшие на рынок новые массы
рабов. Ни одна страна, где водилась зта выгодная дичь, не избежала
охоты за людьми. Даже в Италии превращение свободного бедняка
волей хозяина в раба вовсе не было чем-то неслыханным. Но
тогдашней страной негров была Передняя Азия*, где критские и киликийс-
кие корсары, настоящие профессиональные охотники за людьми и
работорговцы, опустошали сирийское побережье и греческие острова,
и где с ними соперничали римские откупщики, устраивавшие в
зависимых государствах охоты на людей и обращавшие их в своих рабов.
Это приняло такие размеры, что около 650 г. царь Вифжнии заявил:
он не в состоянии доставить требуемые от него войска,, так как трудо-
* Тогда тоже высказывалось мнение, что местная раса отличается
особой выносливостью и поэтому особенно пригодна для рабства. Уже
Плавт (Triir., 542) хвалит «породу сирийцев, которая лучше всех
других переносит лишения».
^ 326 В»
/
способное население в его владениях уведено в рабство откупщиками
податей. В источниках сообщается, что на крупный невольничий
рынок в Делосе, где малоазийские работорговцы сбывали свой товар
италийским спекулянтам, однажды поутру было доставлено до
10 000 рабов, которые уже к вечеру были все распроданы, Это
свидетельствует о громадном масштабе работорговли и в то же время
показывает, что спрос на рабов все еще превышал предложение. Это и
неудивительно. Уже при описании римского хозяйства в VI в. мы
показали, что оно, как и вообще все крупное хозяйство древности,
покоилось на применении рабского труда (I, 798 и ел , 807—808). За
какую отрасль ни бралась спекуляция, ее орудием во всех случаях без
исключения являлся человек, низведенный законом на степень
животного. Ремеслами занимались большей частью рабы, а доход шел
хозяину. Подати в низших классах населения регулярно взимались с
помощью рабов, принадлежавших компаниям откупщиков податей.
Руками рабов разрабатывались рудники, рабы гнали деготь и
выполняли разные другие работы. С давнего времени вошло в обыкновение
отправлять целые стада невольников на испанские рудники, где
управляющие охотно брали их и платили за них высокие цены. Уборка
винограда и маслин обычно производилась в Италии крупными
землевладельцами не с помощью собственных работников, а сдавалась
по договору рабовладельцу. Уход за скотом везде поручался ра%м.
Мы уже упоминали (I, 790) о вооруженных рабах, которые верхом на
лошадях пасли стада на обширных пастбищах в Италии. Такой же
метод скотоводческого хозяйства скоро сделался излюбленным
средством римских спекулянтов и в провинциях. Так, например, как
только была завоевана Далматия (599), римские капиталисты завели там
крупное скотоводческое хозяйство по италийскому образцу. Но
гораздо худшим злом во всех отношениях являлась собственно
плантаторская система хозяйства, т. е. обработка полей целыми массами рабов.
Клейменые раскаленным железом, с кандалами на ногах, эти рабы
работали весь день под надзором надсмотрщиков, а на ночь
запирались в особых казематах, нередко находившихся под землей. Эта
плантаторская система была занесена с Востока в Карфаген (I, 462),
карфагеняне же, по-видимому, ввели ее в Сицилии. Возможно, что
именно поэтому плантаторское хозяйство развилось здесь раньше и
полнее, чем в других римских владениях*. Леонтинское поле,
охватывавшее около 30 000 югеров пахотной земли и розданное цензорами в
качестве государственных земель в аренду, оказалось через
несколько десятилетий после Гракхов в руках 84 арендаторов.
Следовательно, на каждого приходилось в среднем 360 югеров; за исключением
* Гибридное греческое название работного дома для раЬов (ergastulum)
от ёруао^оа по аналогии со stabulum, operculum указывает, что этот вид
хозяйства был перенесен в Рим из какой-то области, где господствовал
греческий язык и притом еще в доэллинистическое время.
<^327В*>
одного леонтинского уроженца все они были иноземцы, в
большинстве — римские спекулянты. Из этого видно с каким рвением
римские спекулянты шли здесь по стопам своих предшественников и
какие выгодные дела обделывали они с сицилийским скотом и
сицилийским хлебом, добытым руками рабов; римские и неримские
спекулянты усеяли весь прекрасный остров своими пастбищами и
плантациями. Но сама Италия пока еще почти не знала этой худшей
формы рабовладельческого хозяйства. В Этрурии плантаторское
хозяйство, по-видимому, появилось раньше, чем в остальной Италии (во
всяком случае 40 годами позже оно существует здесь уже в самых
обширных размерах). Здесь, по всей вероятности, уже тогда
существовали эргастулы, но италийское полевое хозяйство этой эпохи
покоилось преимущественно на свободном труде или же на труде
рабов, но не закованных в кандалы, а также на отдаче крупных
работ подрядчикам. Различие в положении рабов в Италии и Сицилии
особенно ясно проявляется в том, что в сицилийском восстании
рабов в 619—622 гг. не приняли участия только рабы мамертинской
общины, находившиеся в условиях, одинаковых с италийскими.
Бездну страдания и горя, которую открывает перед нами жизнь
этих несчастнейших из всех пролетариев, может измерить лишь тот,
кто отважится проникнуть взором в эту жизнь. Возможно, что по
сравнению со страданиями римских рабов все несчастья негров
покажутся каплей в море, Олн??со нас занимает здесь не столько
бедственное положение самих исбов, сколько те опасности, которые оно
навлекло на римское государство, и те меры, которые римское
правительство принимало перед лицом этих опасностей. Само собой
разумеется, что не правительство создало этот пролетариат и что оно не
могло также устранить его. Для этого понадобились бы средства,
которые оказались бы еще хуже самой болезни. На правительстве
лежала лишь обязанность; устранить при помощи хорошо
организованной полиции непосредственную опасность, угрожавшую жизни и
собственности граждан, со стороны невольничьего пролетариата и по
возможности противодействовать развитию этого пролетариата,
поощряя свободный труд. Посмотрим, как выполняла эти две задачи
римская аристократия.
О том, как действовала полиция, свидетельствуют
вспыхивающие повсеместно заговоры рабов и восстания их. В Италии,
по-видимому, возобновились те же страшные события, которые были
непосредственным отголоском войны с Ганнибалом (I, 810), Пришлось сразу
схватить и казнить в Риме 150 рабов, в Минтурнах — 450, а в Синуэс-
се — даже 4 000 (621). В провинциях, понятно, дело обстояло еще
хуже. На большом невольничьем рынке в Делосе и на серебряных
рудниках в Ai шке взбунтовавшиеся рабы были усмирены силой
оружия. Война против Аристоеика и его малоазийских «гелиополитоз»
была в сущности во-' »юй имущих против восставших рабов.
Но хуже всего, разумеется, обстояло дело в обетованной земле
<*Ш28 Ш*
плантаторов — в Сицилии. Разбои, особенно во внутренней части
острова, давно уже стали там хроническим злом. Теперь они качали
перерастать в восстание. Один богатый плантатор из Экны (Кастрод-
жиованни) но имеци Дамофил, соперничавший с италийскими
рабовладельцами в промышленной эксплуатации своего живого капитала,
был убит своими рабами, доведенными до отчаяния. Вслед за тем
дикая банда устремилась в город Энну, где эти явления
возобновились в более широком масштабе. Рабы массами восстали против
своих господ, убивали их или обращали в рабство. Во главе своей
разросшейся армии они поставили некоего чудотворца из сирийского города
Апамеи, умевшего глотать огонь и предсказывать будущее. До сих
пор его звали как раба Эвном, теперь же, став во главе инсургентов,
он стал называться сирийским царем Антиохом. А почему бы и нет?
Разве несколько лет назад другой сирийский раб, даже не пророк, не
носил в самой Антиохии диадему Селевкидов? Храбрый
«полководец» нового царя, греческий раб Ахей, рыскал по всему острову. Под
его невиданные знамена стекались из ближних и дальних мест не
только дикие пастухи — свободные работники видели в плантаторах
своих заклятых врагов и действовали заодно с возмутившимися
рабами. В другой части Сицилии киликийский раб Клеон,
прославившийся еще на родине дерзкими разбоями, последовал примеру Ахея и
занял Акрагант. Оба вождя действовали согласованно и после
нескольких малозначительных успехов разбили наголову армию претора Лу-
ция Гипсея, состоявшую большей частью из местных сицилийских
ополчений, и захватили его лагерь. В результате почти весь остров
оказался во власти повстанцев, число которых, по самым умеренным
подсчетам, доходило до 70 000 способных носить оружие. В течение
трех лет (620—622) римляне были вынуждены посылать в Сицилию
консулов и консульские армии. Наконец, после ряда сражений с
нерешительным исходом, а частично и поражений римлянам удалось
овладеть Тавромением и Энной. Восстание было подавлено. Под Зиной
консулы Луций Кальпурний Писон и Публий Рупилий простояли два
года; в этой неприступной крепости укрылись самые энергичные из
повстанцев и защищались так, как защищаются люди, у которых нет
надежды ни на победу, ни на помилование. Наконец, город был взят
ке столько силой оружия, сколько голодом*.
Таковы были результаты полицейской деятельности римского
сената и его должностных лиц в Италии и в провинциях. Для полного
устранения пролетариата требуется со стороны правительства
напряжение всех сил и вся его мудрость, причем очень часто эта задача
является для него непосильной; но сдерживать пролетариат
полицейскими мероприятиями всякое большое государство может относитель-
* Близ Кастроджиованни, на том месте, где подъем наименее крут, до
сих пор еще нередко находят римские метательные ядра с именем
консула 621 г. —■ L. Piso L. f. cos. (Луций Писон, сын Луция, консул).
о^ 329 т°
но легко. Для государств было бы счастьем, если бы опасность от
неимущих масс была для них не больше, чем опасность от медведей
и волков. Только паникеры и лица, спекулирующие на нелепом
страхе перед народной толпой, предсказывают гибель рбщественного
порядка вследствие восстаний рабов или пролетариев. Но римское
правительство не сумело выполнить даже эту более легкую задачу, не
сумело обуздать угнетенную массу, несмотря на длительный период
глубокого мира и неисчерпаемые ресурсы государства. Это
свидетельствовало о слабости правительства, но не только о ней. По закону
римские наместники обязаны были заботиться о безопасности
набольших дорогах и пойманных разбойников, если это были рабы,
распинать на кресте. Это понятно, так как рабское хозяйство немыслимо
без системы устрашения. Когда разбои на больших дорогах
усилились, сицилийские наместники устраивали иногда облавы. Однако,
не желая портить отношений с италийскими плантаторами, власти
обычно возвращали пойманных разбойников их господам, предлагая
наказывать их по своему усмотрению, А эти господа отличались
такой бережливостью, что на просьбы своих рабов-пастухов дать им
одежду отвечали побоями и вопросом: разве путешественники
разъезжают голыми по большим дорогам? В результате такого
попустительства консул Публий Рупилий после подавления восстания
велел распять на крестах всех попавшихся живыми в его руки, т, е.
свыше 20 000 человек. Действительно, более уже нельзя было
щадить капитал.
Правительство могло бы достигнуть несравненно более полезных
результатов, покровительствуя свободному труду и ограничивая
таким образом развитие невольничьего пролетариата. Но эта задача была
несравненно труднее, и, к сожалению, в этом отношении не было
сделано ровно ничего. Во время первого социального кризиса был
издан закон, обязывавший крупных землевладельцев держать
определенное число свободных работников, соответствующее числу
занятых у них рабов (I, 280). А теперь правительство распорядилось
перевести на латинский язык одно пуническое сочинение о земледелии —
несомненно, руководство по плантаторскому хозяйству по
карфагенскому образцу, — на пользу италийским спекулянтам. Единственный
пример литературного предприятия по почину римского сената] Та
же тенденция обнаружилась и в другом, более важном вопросе,
можно сказать, вопросе жизни для Рима, — в системе колонизации. Не
требовалось никакой особой мудрости, достаточно было не забывать
хода событий во время первого социального кризиса, чтобы понять,
что единственное серьезное средство против умножения
земледельческого пролетариата заключается в широкой и правильной
организации эмиграции. Внешнее положение Рима обеспечивало самые
благоприятные условия для этого. До конца VI в. действительно
старались задержать все усиливавшийся упадок италийского мелкого
землевладения, постоянно создавая мелкие крестьянские участки (I, 772).
•<*^S30^°
Но это проводилось отнюдь не в тех масштабах, как это можно и надо
было делать. Правительство не отобрало у частных лиц
государственные земли, занятые ими с давних времен, и даже разрешало
дальнейшее занятие частными лицами участков на землях, вновь
присоединяемых к государству. Другие очень важные территориальные
приобретения, а именно Капуанская область, хотя и не были
предоставлены оккупации частных лиц, но не поступали также и в раздачу, а
использовались как государственные земли. Но все же раздача
наделов оказала благотворное влияние: она помогла многим
нуждающимся и всем давала надежду. Но после основания Луны (577) мы
долгое время не встречаем следов дальнейшей раздачи земельных
участков, за единственным исключением —основания пиценской
колонии Ауксима (Озимо) в 597 г. Причина ясна. После покорения боев
и апуанцев Рим уже не приобретал в Италии новых земель, за
исключением малообещающих долин Лигурии. Поэтому и нечего было
раздавать, кроме тех государственных земель, которые были сданы в
аренду государством или оккупированы частными лицами. Но всякое
посягательство на эти земли было в то время, разумеется, так же
неприемлемо для аристократии, как и за три столетия до этого.
Раздавать же земли, приобретенные Римом вне пределов Италии,
считалось недопустимым по политическим соображениям: Италия должна
была оставаться господствующей страной и нельзя было разрушать
грань между италийскими господами и подвластными
провинциалами. Поскольку в Риме не хотели отказаться от соображений высокой
политики, а тем более поступиться своими сословными интересами,
правительству не оставалось ничего другого, как безучастно взирать
на разорение италийского крестьянства. Так и случилось.
Капиталисты продолжали скупать мелкие участки, а у несговорчивых
собственников попросту захватывали землю без всякой купчей. Конечно, не
всегда дело обходилось мирно. Излюбленным методом было
следующее: когда крестьянин находился на военной службе, капиталист
выгонял его жену и детей из дома и, таким образом, ставил его перед
совершившимся фактом и принуждал к покорности. Крупные
землевладельцы по-прежнему предпочитали труд рабов труду свободных
работников уже по той причине, что рабов не могли взять у них на
военную службу. В результате свободные пролетарии низводились
до такого же уровня нищеты» как и рабы. По-прежнему сицилийский
хлеб, добытый руками рабов, продавался на столичном рынке по
смехотворно низким ценам, вытесняя италийский хлеб и понижая цены
навеем полуострове. В Этрурии старая местная аристократия в союзе
с римскими капиталистами уже к 620 г. довела дело до того, что там
не было ни одного свободного крестьянина. На форуме в Риме
говорили во всеуслышание: у диких зверей есть логовища, а у римских
граждан остались только воздух да солнце, и те, кого называют
властителями мира, не имеют больше ни клочка собственной земли.
Комментарием к этим словам являются цензовые списки римских граж-
«^ 331 ^°
дан. С конца войны с Ганнибалом до 595 г. число граждан постоянно
возрастает; причину этого следует искать главным образом в
постоянных и значительных раздачах государственных земель (I, 808—809).
В 595 г., когда число способных носить оружие достигало
328 000 граждан, начинается систематическое падение: в списках 600 г.
числится 324 000, в 607 г. — 322 000, в 623 г. — уже только
319 000 граждан, способных носить оружие, — грозный показатель
для эпохи глубокого вйутреннего и внешнего мира. Если бы дело
пошло так и дальше, то в конце концов все граждане распались бы на
две части — плантаторов и рабов, и государству пришлось бы,
подобно парфянам, покупать себе солдат на невольничьем рынке.
Таково было внутреннее и внешнее положение римского
государства, когда оно вступило в седьмое столетие своего существования.
Куда ни обращались взоры, всюду бросались в глаза
злоупотребления и упадок. Перед каждым здравомыслящим и благонамеренным
человеком должен был встать вопрос: нельзя ли принять
какие-нибудь меры, чтобы исправить зло? В Риме не было недостатка в таких
людях. Но никто из них не казался более подходящим для великого
дела политической и социальной реформы, чем Публий Корнелий
Снипион Эмилиан Африканский (570—625), любимый сын Эмилия
Павла, приемный внук великого Сципиона, носивший славное
прозвище Африканского не только по наследству, но и в силу своих
личных заслуг.
Подобно своему отцу, он был уравновешенным человеком,
здоровым душой и телом, никогда не знал никаких болезней, никогда не
колебался принять необходимое решение. Еще с юных лет он
чуждался обычной манеры политических новичков начинать свою
политическую карьеру в передних влиятельных сенаторов и
декламациями в судах. Напротив, он любил охоту. Семнадцатилетним юношей,
отличившись в войне против Персея, в которой он участвовал под
начальством отца, он испросил себе в виде награды разрешение
охотиться в заповеднике македонских царей, куда никому не разрешался
доступ за последние 4 года. Но всего охотнее он посвящал свои
досуги занятиям наукой и литературой. Благодаря заботам отца, он в
ранней юности приобщился к настоящему греческому образованию,
далекому от грубого верхоглядства вульгарных подражателей
эллинской культуре. Своей меткой и серьезной оценкой хороших и дурных
сторон греческой культуры и своим благородным поведением этот
римлянин импонировал придворным восточных царей и даже
насмешливым александрийцам. Его эллинская образованность сказывалась
главным образом в тонкой иронии его речи и в классической чистоте
латинского языка. Он не был писателем в узком смысле слова, но
подобно Катону записывал свои политические речи. Позднейшими
литераторами они высоко ценились, как образцы мастерской прозы
наравне с письмами его сестры, матери Гракхов. Он охотно окружал
себя лучшими римскими и греческими литераторами, и его коллеги
°^332 ^>
по сенату, не имевшие других достоинств, кроме знатного
происхождения, не могли простить ему пристрастие к этому плебейскому
обществу. Это был серьезный и надежный человек, на честное слово
которого одинаково полагались друзья и враги. Он не занимался
постройками и спекуляциями и вел простой образ жизни. В денежных
делах он был не только честен и бескорыстен, но и отличался
деликатностью и щедростью, которые особенно выделялись на фоне
коммерческого духа его современников. Он был хорошим солдатом и
даровитым офицером. С войны в Африке он вернулся на родину,
увенчанный почетным венком, которым обычно награждали в Риме iex,
кто для спасения римских граждан подвергал опасности собственную
жизнь. Эту войну он начал офицером и кончил главнокомандующим;
однако обстоятельства не доставили ему случая испытать свой
военный талант на действительно трудных задачах. Сципион, подобно
своему отцу, не был гением; об этом свидетельствует уже его
пристрастие к Ксенофонту, рассудительному воину и не преступающему
границ меры писателю. Но он обладал характером честным и
прямым, и, казалось, он больше, чем кто-либо другой подходил для того,
чтобы с помощью органических реформ бороться с начинавшимся
разложением. Тем более показательно, что он не пытался этого
сделать. Правда, он старался по мере сил пресекать злоупотребления и в
частности работал над улучшением суда. Главным образом
благодаря его содействию даровитый и отличавшийся старинной строгостью
нравов и честностью Луций Кассий мог провести, несмотря на
сильнейшее сопротивление оптиматов, свой законопроект о тайном
голосовании в народном собрании, в компетенцию которого все еще
входила важнейшая часть уголовных дел. В молодости Сципион не
выступал с ребяческими обвинениями, но в зрелых годах он привлек к
суду многих наиболее виновных аристократов. Он оставался верен
себе, когда, будучи главнокомандующим под Карфагеном и Нуман-
цией, прогнал из лагеря женщин и жрецов и вернул разнузданную
солдатчину к старинной железной дисциплине, или же когда в
качестве цензора (612) преследовал великосветскую молодежь, брившую
бороды и носившую иноземные одежды, и с суровым красноречием
убеждал граждан соблюдать добрые нравы предков. Но для всех и
прежде всего для него самого было ясно, что введение строгого
правосудия и отдельные улучшения не были даже первым шагом к
исцелению тех органических недугов, от которых страдало государство.
Этих недугов Сципион не касался. Гай Лелий (консул 614 г.),
старший друг Сципиона и его политический наставник и доверенное лицо,
планировал отобрать еще не розданные, но временно
оккупированные частными лицами государственные земли в Италии и раздать их
италийскому крестьянству, разорение которого становилось все более
очевидным. Он думал предложить это в сенате,но отказался от
своего намерения, когда увидел, какую бурю это должно было вызвать.
За это он был прозван «Рассудительным». Сципион держался такого
«Ш333^°
же мнения. Он ясно сознавал размеры зла и шел напролом там, где
рисковал только собой, в подобных случаях он действовал с
похвальным мужеством невзирая на лица. Но он был убежден, что страну
можно спасти лишь ценой такай же революции, какая возникла в IV и
V вв. на почве движения за реформы. Ему казалось — правильно или
нет, — что такое лекарство хуже самой болезни. Поэтому вместе с
тесным кружком друзей он за всю свою жизнь не примкнул ни к
аристократам, не простившим ему его выступления в пользу закона
Кассия, ни к демократам, которых он тоже не удовлетворял и Бе
хотел удовлетворить полностью. Он был одинок, но после смерти имя
его превозносили обе партии — то как руководителя аристократии, то
как поборника реформ. Прежде цензоры, слагая с себя полномочия,
обращались к богам с просьбой даровать Риму еще большее
могущество и славу; цензор Сципион молил богов сохранить государство. В
этом наполненном болью обращении заключался весь его символ веры.
Но за дело спасения Италии, на которое не хватало смелости у
Сципиона, дважды приводившего римскую армию от глубокого упадка
к победе, отважно взялся юноша, не прославившийся еще никакими
подвигами, — Тиберий Семпроний Гракх (591—621). Его отец,
носивший то же имя (консул в 577 г. и в 591 г., цензор в 585 г.), был
образцом римского аристократа. Будучи эдилом, он устраивал
блестящие игры, причем деньги на них добывал угнетением провинций,
за что навлек на себя суровое и заслуженное порицание сената (I, 760).
В недостойном процессе против Сципионов (I, 710), бывших его
личными врагами, он вступился за них и доказал этим свое рыцарское
благородство и преданность сословной чести, а энергичные меры
против вольноотпущенников, принятые им в бытность цензором (I, 776),
свидетельствовали о твердости его консервативных убеждений. В
качестве наместника провинции Эбро (I, 643) он своим мужеством и
особенно своим справедливым управлением оказал отечеству
большие услуги и оставил в провинции о себе благодарную память. Мать
Тиберия Корнелия была дочерью победителя при Заме, который
выбрал себе зятем своего бывшего врага, выбрал за то, что он так
великодушно вступился за него. Сама Корнелия была высокообразованной,
выдающейся женщиной. После смерти мужа, который был много
старше ее, она отклонила предложение египетского царя, просившего
ее руки, и воспитала своих троих детей в заветах мужа и отца.
Старший сын ее, Тиберий, добрый и благонравный юноша, с мягким
взглядом и спокойным характером, казалось, меньше всего годился для
роли народного агитатора. По всем своим связям и убеждениям он
принадлежал к сципионовскому кружку. И он, и брат его, и сестра
получили утонченное греческое и национальное образование, которое
отличало всех членов этого кружка. Сципион Эмилиан был его
двоюродным братом и мужем его сестры. Под его начальством
Тиберий 18-летним юношей участвовал в осаде Карфагена и за храбрость
удостоился похвалы сурового полководца и военных отличий. Неуди-
<^SS4^°
вительно, что даровитый юноша со всей горячностью и ригоризмом
молодости воспринял и развил идеи этого кружка о причинах упадка
государства и о необходимости улучшить положение италийского
крестьянства. Тем более, что не только среди молодежи находились
люди, считавшие отказ Гая Лелия от проведения его плана реформы
признаком не рассудительности, а слабости. Аппий Клавдий,
бывший консул (611) и цензор (618), один из самых авторитетных членов
сената, со всей страстностью и горячностью, характерной для рода
Клавдиев, упрекал сципионовский кружок в том, что он так
поспешно отказался от своего плана раздачи государственных земель.
Кажется, в этих упреках была также нотка личной вражды; у Аппия
Клавдия были столкновения со Сципионом Эмилианом в то время,
когда они оба домогались должности цензора. Публий Красе Муци-
ан, бывший в то время великим понтификом и пользовавшийся
всеобщим уважением в сенате и в народе как человек и как ученый юрист,
высказывался в том же духе. Даже брат его, Публий Муций Сцевола,
основатель науки права в Риме, по-видимому, одобрял план реформ,
а его мнение имело тем большее значение, что он, так сказать, стоял
вне партий. Тех же взглядов придерживался и Квинт Метелл,
покоритель македонян и ахейцев, пользовавшийся большим уважением
за военные подвиги и еще больше за свои строгие нравы в семейной и
общественной жизни. Тиберий Гракх был близок к этим людям,
особенно к Аппию, на дочери которого он женился, и к Муциану, на
дочери которого женился его брат. Неудивительно поэтому, что он
пришел к мысли взяться самому за проведение реформы, как только
получит должность, дающую ему право законодательной
инициативы. В этом намерении его, возможно, укрепили также личные
мотивы. Мирный договор с нумантинцами, заключенный в 617 г. Манци-
ном, был главным образом делом рук Гракха. То, что сенат
кассировал договор и главнокомандующий вследствие этого был выдан
врагу, а Гракх вместе с другими высшими офицерами избежал той же
участи лишь благодаря своей популярности у народа не могло
настроить правдивого и гордого юношу мягче по отношению к правящей
аристократии. Эллинские риторы, с которыми он охотно беседовал
на философские и политические темы, Диофан из Митилены и Гай
Блоссий из Кум, поддерживали его политические идеалы. Когда его
замыслы стали известны в широких кругах, многие одобряли их;
неоднократно на общественных зданиях появлялись надписи,
призывавшие его, внука Сципиона Африканского, подумать q бедствующем
народе и о спасении Италии.
10 декабря 620 г. Тиберий Гракх вступил в должность народного
трибуна. Пагубные последствия дурного управления, политический,
военный, экономический и моральный упадок общества сделались
очевидными в это время всем и каждому во всей своей ужасающей
наготе. Из двух консулов этого года один безуспешно сражался в
Сицилии против восставших рабов, а другой, Сципион Эми лиан, уже
«*Ш335^>
несколько месяцев занят был завоеванием, вернее, уничтожением
небольшого испанского города. Если нужен был особый стимул,
чтобы заставить Гракха перейти от замысла к делу, то этим стимулом
было все положение, вызывавшее в душе каждого патриота
сильнейшую тревогу. Тесть Гракха обещал поддерживать его советом и
делом; можно было рассчитывать также на содействие юриста Сцево-
лы, который недавно был выбран консулом на 621 г.
Вступив в должность трибуна, Гракх немедленно предложил
издать аграрный закон, который в основных положениях был не чем
иным, как повторением закона Лициния—Секстия от 387 г. (I, 280).
Он предложил, чтобы государство отобрало все государственные
земли, оккупированные частными лицами, и находившиеся в их
безвозмездном пользовании (на земли, сданные в аренду, как, например,
на капуанскую территорию, закон не распространялся). При этом
каждому владельцу предоставлялось право оставить за собой в качестве
постоянного и гарантированного владения 500 югеров, а на каждого
сына еще по 250 югеров, но в общей сложности не более 1 000
югеров, или же получить взамен их другой участок. За улучшения,
внесенные прежним владельцем, как-то — за постройки и насаждения,
по-видимому, предполагалось выдавать денежное вознаграждение.
Отобранные таким образом земли должны были быть разделены на
участки по 30 югеров и розданы римским гражданам и италийским
союзникам, но не в полную собственность, а на правах
наследственной и неотчуждаемой аренды с обязательством возделывать землю и
уплачивать государству умеренную ренту. Отобрание и раздел земель
предполагалось возложить на коллегию из трех лиц; они должны были
считаться действительными и постоянными должностными лицами
республики и ежегодно избираться народным собранием. Позднее на
них была возложена также трудная и важная юридическая задача:
определять, что является государственной землей и что частной
собственностью. Итак, раздача земель была рассчитана на неопределенный
срок, пока не будет урегулирован трудный вопрос обширных
италийских государственных земель. Аграрный закон Семпрония отличался
от старого закона Лициния—Секстия оговоркой в пользу владельцев,
имевших наследников, а также тем, что земельные участки
предполагалось раздавать на правах наследственной и неотчуждаемой
аренды, главное же, тем, что для проведения закона в жизнь
предусматривалась организация постоянного и регулярного
исполнительного органа; отсутствие последнего в старом законе было главной
причиной его фактической безрезультатности.
Итак, была объявлена война крупным землевладельцам,
которые, как и триста лет назад, были главным образом представлены в
сенате. Давно уже отдельное должностное лицо республики не
вступало, как теперь, в серьезную борьбу против аристократического
правительства. Правительство-приняло вызов и прибегло к приему,
издавна употреблявшемуся в таких случаях: постаралось парализовать
от з^б ^
действия одного должностного лица, рассматривавшиеся как
злоупотребление властью, действиями другого (I, 299). Коллега Гракха по
трибунату Марк Октавий, человек решительный и убежденный
противник закона, предложенного Гракхом, опротестовал закон перед
голосованием; таким образом, по закону предложение было снято с
обсуждения. Тогда Гракх в свою очередь приостановил
функционирование государственных органов и отправление правосудия и наложил
печати на государственные кассы. С этим примирились, так как, хотя
это и представляло неудобства, но до конца года оставалось уже
немного времени. Растерявшийся Гракх вторично внес свое
предложение. Октавий, разумеется, снова опротестовал его. На мольбы своего
сотоварища и прежнего друга не препятствовать спасению Италии он
ответил, что их мнения расходятся именно по вопросу о том, какими
мерами можно спасти Италию; он сослался также на то, что его
незыблемое право как трибуна налагать свое veto на предложения
другого трибуна не подлежит сомнению. Тогда сенат сделал попытку
открыть Гракху удобный путь для отступления: два консуляра
предложили ему обсудить все дело в сенате. Трибун охотно согласился.
Он пытался истолковать это предложение в том смысле, что сенат в
принципе одобряет раздел государственных земель. Однако на самом
деле смысл предложения был не таков, и сенат не был склонен к
уступкам. Переговоры остались безрезультатными. Легальные
способы были исчерпаны. В прежние времена в подобных
обстоятельствах инициаторы предложения отложили бы его на год, а потом
стали бы ежегодно вносить его на голосование до тех пор, пока
сопротивление противников не было бы сломлено под давлением
общественного мнения и энергии предъявляемых требований. Но теперь
темпы общественной жизни стали быстрее. Гракху казалось, что на
данной стадии ему остается либо вообще отказаться от реформы, либо
начать революцию. Он выбрал последнее. Он выступил в народном
собрании с заявлением, что либо он, либо Октавий должны
отказаться от трибуната, и предложил своему сотоварищу поставить на
народное голосование вопрос о том, кого из них граждане желают
освободить от занимаемой должности. Октавий, разумеется, отказался от
такого странного поединка; ведь право интерцессии предоставлено
трибунам именно для того, чтобы возможны были подобные
расхождения мнений. Тогда Гракх прервал переговоры с Октавием и
обратился к собравшейся толпе с вопросом: не утрачивает ли свою
должность тот народный трибун, который действует в ущерб народу? На
этот вопрос последовал почти единогласный утвердительный ответ;
народное собрание уже давно привыкло отвечать «да» на все
предложения, а на сей раз оно состояло в большинстве из сельских
пролетариев, прибывших из деревни и лично заинтересованных в проведении
закона. По приказанию Гракха ликторы удалили Марка Октавия со
скамьи трибунов. Аграрный закон был проведен среди всеобщего
ликования и избраны были первые члены коллегии по разделу государ-
<*^ЗВ7^°
ственных земель. Выбраны были инициаторы закона, его
двадцатилетний брат Гай и его тесть Аппий Клавдий. Такой подбор лиц из
одного семейства усилил озлобление аристократии. Когда новые
должностные лица обратились, как принято, к сенату за средствами на
организационные расходы и суточными, в отпуске первых им было
отказано, а суточные назначены в размере 24 ассов. Распря
разгоралась, становилась все ожесточеннее и принимала все более личный
характер. Трудное и сложное дело размежевания, отобрания и
раздела государственных земель вносило раздор в каждую общину
граждан и даже в союзные италийские города.
Аристократия не скрывала, что, быть может, примирится с
новым законом в силу необходимости, но непрощенный законодатель
не избегнет ее мести. Квинт Помпеи заявил, что в тот самый день,
когда Гракх сложит с себя полномочия трибуна, он, Помпеи,
возбудит против него преследование; это было далеко не самой опасной из
тех угроз, которыми осыпали Гракха враги. Гракх полагал, и,
вероятно, правильно, что его жизни угрожает опасность, и поэтому стал
появляться на форуме лишь в сопровождении свиты в 3—4 тысячи
человек. По этому поводу ему пришлось выслушать в сенате резкие
упреки даже из уст Метелла, в общем сочувствовавшего реформе.
Вообще если Гракх думал, что он достигнет цели с проведением
аграрного закона, то теперь ему пришлось убедиться,что он находится
лишь в начале пути. «Народ» обязан был ему благодарностью; но
Гракха ждала неизбежная гибель, если у него не будет другой защиты,
кроме этой благодарности народа, если он не сумеет остаться
безусловно необходимым для народа, не будет предъявлять новые и более
широкие требования и не свяжет, таким образом, со своим именем
новые интересы и новые надежды. В это время к Риму по завещанию
последнего пергамского царя перешли богатства и владения Аттали-
дов. Гракх предложил народу разделить пергамскую
государственную казну между владельцами новых наделов, чтобы обеспечить их
средствами для покупки необходимого инвентаря. Вопреки
установившемуся обычаю, он отстаивал положение, что сам народ имеет
право окончательно решить вопрос о новой провинции.
Утверждают, что Гракх подготовил ряд других популярных
законов: о сокращении срока военной службы, о расширении права
протеста народных трибунов, об отмене исключительного права сенаторов
на выполнение функций присяжных и даже о включении италийских
союзников в число римских граждан. Трудно сказать, как далеко
простирались его планы. Достоверно известно лишь следующее: в своем
вторичном избрании на охраняющую его должность трибуна он видел
единственное средство спасти свою жизнь, и, чтобы добиться этого
противозаконного продления своих полномочий, обещал народу
дальнейшие реформы. Если сначала он рисковал собой для спасения
государства, то теперь ему приходилось для своего собственного спасения
ставить на карту благополучие республики. Трибы собрались для из-
<*Ш38^°
брания трибунов на следующий год, и первые голоса были поданы за
Гракха. Но противная партия опротестовала выборы и добилась по
крайней мере того, что собрание было распущено и решение было
отложено до следующего дня. В этот день Гракх пустил в ход все
дозволенные и недозволенные средства. Он появился перед народом
в траурной одежде и поручил ему опеку над своим
несовершеннолетним сыном. На случай, если противная партия своим протестом
снова сорвет выборы, он принял меры, чтобы силой прогнать
приверженцев аристократии с места собрания перед Капитолийским
храмом. Наступил второй день выборов. Голоса были поданы так же,
как накануне, и снова был заявлен протест. Тогда началась свалка.
Граждане разбежались, и избирательное собрание фактически было
распущено; Капитолийский храм заперли. В городе ходили
всевозможные слухи: одни говорили, что Тиберий сместил всех трибунов;
другие, что он решил оставаться на своей должности и без
вторичного избрания.
Сенат собрался в храме богини Верности, вблизи храма Юпитера.
Выступали самые ожесточенные враги Гракха. Когда среди
страшного шума и смятения Тиберий поднес руку ко лбу, чтобы показать
народу, что его жизнь в опасности, сенаторы стали кричать, что Гракх
уже требует от народа увенчать его царской диадемой. От консула
Сцеволы потребовали, чтобы он приказал немедленно убить
государственного изменника. Этот весьма умеренный человек, в общем не
относившийся враждебно к реформе, с негодованием отверг
бессмысленное и варварское требование. Тогда консуляр Публий Сципион
Назика, рьяный аристократ и человек горячий, крикнул своим
единомышленникам, чтобы они вооружались и следовали за ним. Из
сельских жителей почти никто не пришел в город на выборы, а трусливые
горожане перепугались, когда знатные люди города, с пылающими
гневом глазами устремились вперед с ножками от кресел и палками в
руках. Гракх в сопровождении немногих сторонников пытался
спастись бегством. Но на бегу онхпоткнулся на склоне Капитолия, перед
статуями семи царей, у храма богини Верности, и один из
рассвирепевших преследователей убил его ударом палки в висок. Впоследствии
эту честь палача оспаривали друг у друга Публий Сатуреи и Луций
Руф. Вместе с Гракхом были убиты еще триста человек, ни один из
них не был убит железным оружием. Вечером тела убитых были
брошены в Тибр. Гай Гракх тщетно просил отдать ему труп брата для
погребения.
Такого дня не было еще во всей истории Рима. Длившаяся
больше ста лет распря партий во время первого социального кризиса ни
разу не выливалась в форму такой катастрофы, с которой начался
второй кризис. Лучшие люди среди аристократии тоже должны были
содрогнуться от ужаса, но пути отступления были отрезаны.
Приходилось выбирать одно из двух: отдать многих надежнейших членов
своей партии в жертву народному мщению или же возложить
ответов т &>
ственность за убийство на весь сенат. Выбрали второй путь.
Официально утверждали, что Гракх добивался царской власти; убийство его
оправдывали ссылкой на пример Агалы (I, 277). Была даже
назначена специальная комиссия для дальнейшего следствия над
сообщниками Гракха. На обязанности председателя этой комиссии, консула
Публия Поиилия, лежало позаботиться о том, чтобы большое количество
смертных приговоров над людьми из народа придало как бы
легальную санкцию убийству Гракха (622). Толпа была особенно
раздражена против Назики и жаждала мести; он, по крайней мере, имел
мужество открыто признаться перед народом в своем поступке и
отстаивать свою правоту. Под благовидным предлогом его отправили в Азию
и вскоре (624) заочно возвели в сан великого понтифика. Сенаторы
умеренной партии действовали в этом случае заодно со своими
коллегами. Гай Лелий участвовал в следствии над приверженцами
Гракха. Публий Сцевола, пытавшийся предотвратить убийство, позднее
оправдывал его в сенате. Когда от Сципиона Эмилиана после
возвращения его из Испании (622) потребовали публичного заявления,
одобряет ли он убийство своего зятя или нет, он дал по меньшей мере
двусмысленный ответ, что, поскольку Тиберий замышлял сделаться
царем, убийство его было законно.
Перейдем теперь к оценке этих важных и чреватых последствиями
событий. Учреждение административной коллегии для борьбы с
опасным разорением крестьянства и создания массы новых мелких
участков из фонда государственных земель в Италии, конечно, не
свидетельствовало о здоровом состоянии народного хозяйства. Но при
сложившихся политических и социальных условиях оно было
целесообразно. Далее, сам по себе вопрос о разделе государственных земель
не носил политического характера; все эти земли до последнего
клочка можно было раздать, не отступая от существующего
государственного устройства и нисколько не расшатывая аристократической
системы управления. Здесь не могло также быть речи о правонарушении.
Никто не отрицал, что собственником занятых земель являлось
государство. Занявшие их находились лишь на положении временно
допущенных владельцев и, как правило, не могли даже считаться
добросовестными претендентами на право собственности. В тех случаях,
когда в виде исключения они могли таковыми считаться, против них
действовал закон, не допускавший в земельных отношениях права
давности по отношению к государству. Раздел государственных
земель был не нарушением права собственности, а осуществлением этого
права. Все юристы были согласны в признании формальной
законности этой меры. Однако, если предложенная реформа не была
нарушением существующего государственного строя и нарушением
законных прав, то это еще нисколько не оправдывало с политической
точки зрения попытки провести теперь в жизнь правовые притязания
государства. Против гракховских проектов можно было с неменьшим,
а даже с большим правом возразить то же, что стали бы говорить в
<^ 340 ^°
наше время, если бы какой-нибудь крупный земельный собственник
вдруг решил применять во всем объеме права, принадлежащие ему
по закону, но фактически много лет не применявшиеся. Не подлежит
сомнению, что часть этих занятых государственных земель в течение
трехсот лет находилась в наследственном частном владении.
Земельная собственность государства вообще по своей природе легче
утрачивает свой частноправовой характер, чем собственность отдельных
граждан. В данном случае она, можно сказать, была забыта, и нынешние
владельцы сплошь и рядом приобрели свои земли путем купли или
каким-либо другим возможным способом. Что бы ни говорили
юристы, а в глазах деловых людей эта мера была не чем иным, как
экспроприацией крупного землевладения в пользу земледельческого
пролетариата. И действительно, ни один государственный деятель не мог
смотреть на нее иначе. Что правящие круги катоновской эпохи
судили именно так, ясно видно из того, как они поступили в аналогичном
случае, происшедшем в их время. Капуанская территория,
превращенная в 543 г. в государственную собственность, в последующие
тревожные годы большей частью перешла в фактическое владение
частных лиц. В последние годы VI в., когда по разным причинам, а
главным образом благодаря влиянию Катона, бразды правления были
натянуты туже, решено было снова отобрать капуанскую территорию
и сдавать ее в аренду в пользу государства (582). Владение этими
землями покоилось не на предварительном вызове желающих занять
их, а в лучшем случае на попустительстве властей, и нигде оно не
продолжалось более одного поколения. Тем не менее экспроприация
производилась в этом случае лишь с уплатой денежной компенсации;
размеры ее определялись по поручению сената городским претором
Публием Лентулом* (около 589 г.).
Пожалуй, не столь предосудительным, но все же сомнительным
было то, что новые участки должны были сдаваться в
наследственную аренду и быть неотчуждаемыми. Рим был обязан своим
величием самым либеральным принципам в области свободы договоров.
Между тем в данном случае новым земледельцам предписывалось
свыше, как вести хозяйство на своих участках, устанавливалось право
отобрания участка в казну и вводились другие ограничения свободы
договоров. Все это плохо согласовалось с духом римских
учреждений.
Приведенные возражения против семпрониевского аграрного за-
* Об этом факте до сих пор было известно только частично со слов
Цицерона (de I. agrr. 2. 31, 82, ср. Liv., 42, 2. 19); теперь мы имеем о нем
более подробные сведения из фрагментов Лициниана, с. 4. Объединяя
данные обоих источников, можно установить, что Лентул
конфисковал земли владельцев за установленное им вознаграждение, но с
действительными собственниками ничего не мог поделать, так как
экспроприировать их он не был уполномочен, а продавать свои участки
они не соглашались.
°т т т°
кона приходится признать весьма вескими. Однако не они решают
дело. Несомненно, фактическая экспроприация владельцев
государственных земель являлась большим злом. Но она была
единственным средством предотвратить — если не совсем, то, по крайней мере,
на долгое время, — другое* худшее зло, грозившее самому
существованию государства, — гибель италийского крестьянства. Понятно, что
лучшие люди даже иэ консервативной партии, самые горячие
патриоты, как Сципион Эми лиан и Гай Лелий, одобряли в принципе
раздачу государственных земель и желали ее.
Хотя большинство дальновидных патриотов признавало цель
Тиберия Гракха благой и спасительной, ни один из видных граждан и
патриотов не одобрял и не мог одобрить избранный Гракхом путь.
Рим в то время управлялся сенатом. Проводить какую-либо меру в
области управления против большинства сената значило идти на
революцию. Революцией против духа конституции был поступок
Гракха, вынесшего вопрос о государственных землях на разрешение
народа. Революцией против буквы закона было то, что он уничтожил
право трибунской интерцесеии, это орудие, с помощью которого сенат
вносил коррективы в действие государственной машины и отражал
конституционным путем посягательства на свою власть. Устраняя с
помощью недостойных софизмов своего сотоварища по должности
трибуна, Гракх уничтожал право интерцессии не только для данного
случая, но и на будущее время. Однако не в этом моральная и
политическая неправильность дела Гракха. Для истории не существует
законов о государственной измене. Кто призывает одну силу в
государстве к борьбе против другой, тот, конечно, является
революционером,, но, возможно, вместе с тем и проницательным
государственным мужем, заслуживающим всякой похвалы. Главным
недостатком гракховской революции был состав и характер тогдашних
народных собраний; это часто упускается из виду. Аграрный закон Спурия
Кассия (1,265) и аграрный закон Тиберия Гракха в основном
совпадали по своему содержанию и: цели. Но де$о обоих этих людей так же
различно, как различны тот римский народ, который некогда делил с
латинами и гернжами добычу, отнятую у вольсков, и тот римский
народ, который в эпоху Гракха организовал провинции Азию и
Африку. Тогда граждане Рима составляли городскую общину и могли
собираться и действовать сообща. Теперь Рим стал обширным
государством» обычай собирать его граждан все в той же исконной форме
народных собраний и предлагать ему выносить решения приводил
теперь к жалким и смешным результатам (I, 780). Здесь сказался тот
основной дефект античной политики, что она никогда не могла
полностью перейти от городского строя к строю государственному, иначе
говоря, от системы народных собраний в их исконной форме к
парламентской системе. Собрание державного римского народа было тем,
чем в наши дни стало бы собрание державного английского народа,
если бы все английские избиратели захотели сами заседать в парла-
°т«Ж&°
менте, вместо того чтобы посылать туда своих депутатов. Это была
грубая толпа, бурно увлекаемая всеми интересами и страстями,
толпа, в которой не было ни капли разума, толпа, неспособная вынести
самостоятельное решение. А самое главное, в этой толпе за редкими
исключениями участвовали и голосовали под именем граждан
несколько сот или тысяч людей, случайно набранных на улицах столицы.
Обычно граждане считали себя достаточно представленными в
трибах и в центуриях через своих фактических представителей, примерно
так же как в курияхэ в лице тридцати ликторов, представлявших их
по закону. И точно так же, как так называемые куриатные
постановления были в сущности лишь постановлениями магистрата,
созывавшего ликторов, так и постановления триб и центурий сводились в то
время в сущности к утверждению решений, предлагаемых
должностным лицом; собравшиеся на все предложения отвечали
неизменным «да». Впрочем, если на этих народных собраниях, комициях, как
ни мало обращали внимания на правомочность участников, все же,
как правило, участвовали только римские граждане, то на простых
сходках (contio) могло присутствовать и орать всякое двуногое
существо, египтянин и иудей, уличный мальчишка и раб. Правда, в глазах
закона такая сходка не имела значения: она не могла ни голосовать,
ни выносить решений. Но фактически она была хозяином улицы, а
мнение улицы уже стало в Риме силой; нельзя было не считаться с
тем, как будет реагировать эта грубая толпа на сделанное ей
сообщение — будет ли она молчать или кричать, встретит ли оратора
рукоплесканиями и ликованием или свистками и ревом. Немногие имели
мужество так прикрикнуть на толпу, как это сделал Сципион Эмили-
ан, когда она освистала его слова относительно смерти Тиберия: «Эй
вы, для кого Италия не мать, а мачеха, — замолчите!». А когда толпа
зашумела еще сильнее, он продолжал: «Неужели вы думаете, что я
побоюсь тех, кого я в цепях отправлял на невольничьи рынки?».
Достаточным злом было уже то, что к заржавевшей машине ко-
миций прибегали при выборах и при издании законов. Но когда этим
народным массам, сначалав комициях, а затем фактически и на
простых сходках (contiones), позволили вмешиваться в дела управления
и вырвали из рук сената орудие, служившее защитой от такого
вмешательства; когда этому так называемому народу позволили
декретировать раздачу в его пользу за счет казны земель и инвентаря;
когда всякий, кому его положение и личное влияние среди пролетариата
доставляли хотя бы на несколько часов власть на улицах, мог
налагать на свои проекты легальный штемпель суверенной народной
воли, — это было не началом народной свободы, а ее концом. Рим
пришел не к демократии, а к монархии. Вот почему в предыдущий
период Катон и его единомышленники никогда не выносили
подобных вопросов на обсуждение народа, а обсуждали их только в сенате
(I, 783). Вот почему современники Гракха, люди из кружка Сципиона
Эмилиана, видели в аграрном законе Фламиния от 522 г., явившемся
<*^343 &»
первым шагом на этом пути, начало упадка величия Рима. Вот
почему они допустили гибель инициатора реформы и полагали, что его
трагическая участь послужит как бы преградой для подобных
попыток в будущем. А между тем они со всей энергией поддерживали и
использовали проведенный им закон о раздаче государственных
земель. Так печально обстояли дела в Риме, что даже честные
патриоты были вынуждены отвратительно лицемерить. Они не
препятствовали гибели преступника и вместе с тем присваивали себе плоды его
преступления. Поэтому противники Гракха в известном смысле были
правы, обвиняя его в стремлении к царской власти. Эта идея,
вероятно, была чужда Гракху, но это является для него скорее новым
обвинением, чем оправданием. Ибо владычество аристократии было столь
пагубно, что гражданин, которому удалось бы свергнуть сенат и стать
на его место, пожалуй, принес бы государству больше пользы, чем
вреда.
Но Тиберий Гракх не был способен на такую отважную игру. Это
был человек в общем довольно даровитый, патриот, консерватор,
полный благих намерений, но не сознававший, что он делает. Он
обращался к черни в наивной уверенности, что обращается к народу, и
протягивал руку к короне, сам того не сознавая, пока неумолимая
логика событий не увлекла его на путь демагогии и тирании: он
учредил комиссию из членов своей семьи, простер руку на
государственную казну, под давлением необходимости и отчаяния добивался все
новых «реформ», окружил себя стражей из уличного сброда, причем
дело дошло до уличных боев; таким образом, шаг за шагом, все
яснее и яснее становилось и ему самому и другим, что он не более как
достойный сожаления узурпатор. В конце концов демоны
революции, которых он сам призвал, овладели неумелым заклинателем и
растерзали его. Позорное побоище, в котором он кончил свою жизнь,
выносит приговор и над ним, и над той аристократической шайкой,
от которой оно исходило. Но ореол мученика, которым эта
насильственная смерть увенчала имя Тиберия Гракха, в данном случае, как
обычно, оказался незаслуженным. Лучшие из его современников
судили о нем иначе. Когда Сципион Эмилиан узнал о катастрофе, он
произнес стих из Гомера: «Пусть погибнет так всякий, кто совершит
такие дела». Когда младший брат Тиберия обнаружил намерение идти
по тому же пути, его собственная мать писала ему: «Неужели в
нашем семействе не будет конца безрассудствам? Где же будет предел
этому? Разве мы не достаточно опозорили себя, вызвав в государстве
смуту и расстройство?». Так говорила не встревоженная мать, а дочь
покорителя Карфагена, которая испытала еще большее несчастье, чем
гибель своих сыновей.
шшшшш: Революция и Гай Гракх
Тиберий Гракх погиб, но оба его дела — раздача земель и
революция — пережили своего творца. В борьбе против разложившегося
земледельческого пролетариата сенат мог отважиться на убийство,
но он не мог использовать это убийство для отмены аграрного закона
Семпрония. Безумный взрыв партийной ненависти скорее укрепил,
чем поколебал силу нового закона. Та часть аристократии, которая
сочувствовала реформе и открыто одобряла раздачу земель, во главе
с Квинтом Метеллом (623), избранным в это время на должность
цензора, и Публием Сцеволой, объединилась с приверженцами
Сципиона Эмилиана, которые во всяком случае не были противниками
реформы, и получила, таким образом, большинство даже в сенате;
постановление сената категорически предписывало комиссии по
разделу земель приступить к своей работе. Согласно закону Семпрония
члены этой комиссии должны были избираться ежегодно народом и,
вероятно, так и было. Но по самому характеру задач коллегии
совершенно естественно, что выбирались постоянно одни и те же лица, и
новые выборы происходили в сущности только в случае смерти кого-
либо из членов коллегии. Так, вместо Тиберия Гракха в комиссию
был избран тесть его брата Гая, Публий Красе Муциан. Когда же
последний был убит в 624 г., а Аппий Клавдий умер, раздачей
земель стали руководить вместе с молодым Гаем Гракхом два
наиболее активных вождя партии реформ — Марк Фульвий Флакк и Гай
Папирий Карбон. Уже одни эти имена могут служить ручательством,
что дело отобрания и раздачи занятых государственных земель ве-
о^345 ^°
лось усердно и энергично, и, действительно, нет недостатка в
доказательствах этого. Уже консул на 622 г. Публий Попилий, — тот
самый, который руководил судебной расправой над сторонниками Грак-
ха, — называет себя на одном публичном памятнике «первым,, кто
очистил государственные земли от пастухов и заселил их
землепашцами». Дай вообще есть ряд указаний, что раздача земель
производилась по всей Италии, и что всюду количество крестьянских хозяйств в
существующих общинах увеличилось, ибо целью закона Семпрония
было улучшение положения крестьянства не путем учреждения
новых общин, а путем укрепления существующих. О размерах и о
глубоком влиянии проведенного передела земель свидетельствуют
также многочисленные нововведения в римском землемерном
искусстве, относящиеся ко времени гракховского аграрного закона. Так,
например, правильная установка межевых камней, устраняющая
возможность ошибок, была, по-видимому, впервые введена гракховски-
ми межевыми учреждениями по случаю раздела земли. Но яснее
всего говорят о значении реформы данные цензовых списков. Цифры,
опубликованные в 623 г., причем перепись на самом деле была
произведена в начале 622 г., показывают только 319 000 граждан,
способных носить оружие. Но спустя 6 лет (629 г.) эта цифра не только
не снизилась, как это имело место во все предыдущие годы, а,
наоборот, еще поднялась и достигла 395 000 человек, т. е. прирост
составлял 76 000 человек. Это увеличение, несомненно, результат того, что
сделано было для римского гражданства комиссией по раздаче
земель. Сомнительно, чтобы раздел государственных земель вызвал
среди италиков увеличение числа участков в такой же мере, как среди
полноправных римских граждан. Во всяком случае, комиссия
достигла больших и благодетельных результатов. Правда, дело не
обходилось без многократных нарушений правомерных интересов частных
лиц и их законных прав. Комиссия состояла из решительнейших
сторонников реформы и, будучи судьей в собственном деле, действовала
беспощадно и даже бесцеремонно. Публичные объявления комиссии
приглашали явиться всех, могущих дать сведения о размерах
государственных земель. Комиссия неумолимо обращалась к старым
земельным спискам и не только отбирала государственные земли,
независимо от давности их оккупации, но нередко конфисковывала и
действительную частную собственность, если собственник не мог
представить достаточных доказательств своих прав. Однако, как бы
громко и по большей части основательно ни жаловались на действия
комиссии, сенат не мешал ей делать свое дело. Ясно было, что раз
взялись за раздел государственных земель, справиться с этим можно
было только такими энергичными мерами.
Однако эта политика попустительства имела свои пределы.
Государственные земли в Италии находились не только в руках римских
о^348Ш*>
граждан. На основании постановлений сената и народного собрания
большая часть этих земель была раздана в исключительное
пользование союзным общинам. Другие участки заняли — законно или
незаконна — латинские граждане. Комиссия взялась, наконец, и за эти
владения. По формальному праву отобрание земель, попросту
занятых негражданами, было, несомненно, допустимо; надо полагать,
столь же допустимо было также отобрание государственных земель,
переданных италийским общинам согласно постановлениям сената и
даже народного собрания; государство, передавая им эти земли,
отнюдь не отказывалось от права собственности на них и, по всей
вероятности, уступало их общинам, как и частным лицам, сохраняя за
собой право отобрать их обратно. Однако от этих союзных и
подвластных общин поступали жалобы, что Рим нарушает существующие и
не потерявшие своей силы договоры. Сенат не мог просто оставить
эти жалобы без внимания, как жалобы римских граждан, интересы
которых были нарушены комиссией. С юридической точки зрения
жалобы общин могли быть и не более обоснованными, чем жалобы
граждан. Но в одном случае дело шло лишь о частных интересах
римских граждан, в отношении же латинских владельцев вставал вопрос,
целесообразно ли с политической точки зрения наносить столь
существенный ущерб их материальным интересам. Рим рисковал при этом
еще более оттолкнуть от себя столь важные в военном отношении
латинские общины; они и без того были достаточно озлоблены
вследствие юридического и фактического ущемления их различных прав
(I, 755 и ел.). Решение вопроса зависело от умеренной партии. После
гибели Гракха эта партия в союзе со сторонниками погибшего
трибуна отстояла реформу против олигархии. Только она, объединившись
с олигархией, могла теперь установить пределы реформе. Латины
обратились к самому влиятельному члену этой партии, Сципиону
Эмилиану, с просьбой защитить их права. Он обещал им это, и
главным образом благодаря его влиянию* народное собрание
постановило в 625 г. отнять у аграрной комиссии судебную власть, а решение
споров о том, какие земли являются государственной собственностью
и какие частной собственностью, передать цензорам, или же — в
качестве заместителей последних — консулам, которым эти функции
принадлежали на основании общих законоположений. Эта мера
являлась не чем иным,, как приостановкой в мягкой форме дальнейшей
раздачи государственных земель. Консул Тудитан, нисколько не
сочувствовавший гракховской реформе и не склонный заниматься со-
* Сюда относится его речь Contra legem kdicrariam Tiber. Gracchi; в ней
имеется в виду не закон об уголовных судах, как полагали некоторые
историки, а дополнительный закон к гт>акховскому аграрному
проекту: ut triumviri iudicarent, qua publreus ager, quaprivatus esset (Liv., Ep, 28).
<^Ш7 ©ь
мнительным и опасным регулированием земельных отношений,
воспользовался случаем и уехал в иллирийскую армию, оставив
возложенное на него дело невыполненным. Комиссия по разделу земель
продолжала существовать; однако, поскольку судебное
разбирательство вопросов, касающихся государственных земель, было
приостановлено, она была обречена на бездействие.
Партия реформы негодовала. Даже такие люди, как Публий Му-
ций и Квинт Метелл, порицали Сципиона за его вмешательство. В
других кругах не ограничивались одними порицаниями. Сципион
объявил о своем намерении в один из ближайших дней сделать доклад о
положении латинов. Утром этого дня он был найден в постели
мертвым. Совершенно несомненно, что этот 56-летний здоровый и
сильный человек, который еще накануне выступал с публичной речью и
вечером ранее обыкновенного удалился в свою спальню, чтобы
подготовить свою речь к следующему дню, пал жертвой политического
убийства. Незадолго до того он сам публично говорил о готовящемся
покушении на его жизнь. Чья преступная рука задушила ночью
лучшего государственного деятеля и лучшего полководца своей эпохи,
осталось неизвестным. Историку не подобает ни повторять сплетен и
слухов, ходивших по городу в связи с этим, ни наивно пытаться
восстановить истину на основании такого рода данных. С уверенностью
можно сказать лишь одно: виновник злодеяния должен был
принадлежать к сторонникам Гракхов. Убийство Сципиона было ответом
демократии на кровавую расправу, учиненную аристократией у храма
богини Верности. Суд не принял никаких мер. Народная партия,
справедливо опасаясь, что ее вожди — Гай Гракх, Флакк, Карбон —
виновны ли они или нет, будут запутаны в дело, всеми силами
противилась назначению следствия. Аристократия же утратившая в
Сципионе человека, который был для нее столько же союзником, сколько
противником, тоже была непрочь замять дело. Народ и люди
умеренных взглядов были в ужасе, особенно Квинт Метелл. Он не одобрял
выступлений Сципиона против реформ, но с ужасом отшатнулся от
таких союзников и велел своим четырем сыновьям нести на костер
носилки с останками своего великого противника. Похороны были
совершены наспех. Последнего представителя рода Сципионов, из
которого вышел победитель при Заме, вынесли из дома с закрытой
головой, чтобы никто не мог видеть лица умершего.
Пламя костра вместе с останками великого человека
уничтожило и следы преступления. В истории Рима встречаются люди более
гениальные, чем Сципион Эмилиан, но никто из них не может
сравниться с ним по высокой нравственности, полному отсутствию
политического эгоизма, благороднейшей любви к родине. Вряд ли кому
из них суждена была более трагическая роль. Он сознавал чистоту
своих намерений и свои незаурядные дарования, но вынужден был
сложа руки смотреть, как на его глазах гибнет отечество, к стказм-
<*И348 ^>
ваться от попытки спасти его, так как понимал, что все подобные
попытки могут лишь усилить зло. Он был вынужден оправдывать
такие дела, как злодеяние Назики, и в то же время отстаивать дело
убитого против его убийц. Тем не менее он мог сказать себе, что его
жизнь не прошла даром. Ему — во всяком случае, в такой же мере,
как инициатору закона Семпрония, — римский народ был обязан
приростом до 80 000 новых крестьянских участков. Он же и
задержал раздачу государственных земель, когда эта мера уже принесла
всю ту пользу, какую могла принести. Правда, в то время даже
благонамеренные люди считали, что настала пора прекратить эту
раздачу. Однако тот факт, что даже Гай Гракх не настаивал на раздаче
земель, которые должны были быть розданы по закону его брата,
но остались ее розданными, ясно показывает, что Сципион в
основном выбрал правильный момент для своего вмешательства. Обе меры
проведены были в борьбе — первая против аристократии, вторая
против партии реформ; инициаторы обеих мер поплатились за них
жизнью. Сципиону было суждено участвовать во многих сражениях
и вернуться на родину невредимым, чтобы пасть там от руки
убийцы. Но и в своем мирном жилище он так же погиб за Рим, как если
бы пал под стенами Карфагена.
Раздача земель закончилась; началась революция.
Революционная партия, располагавшая в лице комиссии по разделу земель своего
рода организованной верхушкой, имела еще при жизни Сципиона по
разным поводам стычки с правительством. Особенно много хлопот
причинял сенату Карбон в бытность его народным трибуном в 623 г.
Один из лучших ораторов своего времени, он провел закон о тайной
подаче голосов в народных собраниях, поскольку она не была еще
введена раньше. Он же внес характерное предложение разрешить
народным трибунам домогаться вторичного избрания на ту же
должность на следующий год. Таким образом, он надеялся законным
путем устранить препятствие, послужившее ближайшей причиной
неудачи Тиберия Гракха. План этот потерпел тогда крушение
вследствие противодействия Сципиона. Однако, спустя несколько лет, как
видно, уже после смерти Сципиона, предложение Карбона снова было
внесено и прошло, хотя с некоторыми ограничительными
оговорками*. Но главная цель партии заключалась в возобновлении
фактически прекращенной деятельности комиссий по разделу земель. Вожди
партии серьезно обсуждали вопрос, не следует ли предоставить
италийским союзникам права римского гражданства и таким образом
* Оговорку, что продление допускается лишь при отсутствии других
подходящих кандидатов (Appian, в. с. 1, 21), было нетрудно обойти.
Сам закон, по-видимому, не входил в старые установления (Romisches
Staafsrecht, изд. 3-е., т. 1, с. 473), а был внесен лишь сторонниками
Гракха.
•^1349 №
устранить с их стороны противодействие реформе. Агитация велась
главным образом в этом направлении. В ответ на это сенат побудил в
628 г. народного трибуна Марка Юния Пенна внести предложение о
высылке из столицы всех лиц, не имевших права гражданства. Это
предложение было принято, несмотря на противодействие
демократов, особенно Гая Гракха, а также несмотря на волнения, вызванные
этой жесткой мерой в латинских общинах. В следующем, 629 г. Марк
Фульвий Флакк, будучи консулом, внес предложение об облегчении
гражданам союзных общин получения права римского гражданства, а
тем, кто этого права не получит, разрешить апеллировать на
приговоры по уголовным делам в римские комиции. Однако его почти никто
не поддержал. Карбон успел за это время перейти в другой лагерь и
сделаться ревностным аристократом. Гай Гракх отсутствовал, он
находился в должности квестора в Сардинии. Предложение Флакка было
отклонено, оно натолкнулось на сопротивление не только сената, но
и граждан; последние не были склонны распространять свои
привилегии на еще более широкие круги. Флакк удалился из Рима и принял
главное командование в войне против кельтов. Своими завоеваниями
по ту сторону Альп он тоже подготавливал почву для широких
замыслов демократии. Вместе с тем он избавлялся от неприятной
необходимости воевать против италийских союзников, которых он сам
подстрекал.
Отклонение предложения Флакка побудило город Фрегеллы
объявить Риму войну. Фрегеллы находились на границе между Лацием и
Кампанией у главной переправы через реку Л ирис, в обширной и
плодородной области, и были в то время, пожалуй, вторым по
значению городом в Италии. В сношениях с Римом Фрегеллы обычно
выступали в качестве представителя всех латинских колоний. В течение
полутораста лет это был первый случай, когда в Италии
самостоятельно, а не по наущению иностранных держав, возгорелось
серьезное восстание против римской гегемонии. Однако на этот раз еще
удалось потушить пожар в самом начале, прежде чем он успел
охватить другие союзные общины. Претору Луцию Опимию удалось очень
скоро овладеть восставшим городом не силой оружия, а благодаря
измене одного фрегелланца — Квинта Нумитора Пулла. Фрегеллы
лишились своих городских прав и городских стен и превратились
подобно Капуе в деревню. На части городской территории была
основана в 630 г. колония Фабратерия. Остальная территория, а также сам
бывший город были поделены между соседними общинами. Эта
быстрая и ужасная расправа навела страх на остальные союзные
общины. В Риме начались нескончаемые процессы по обвинению в
государственной измене, причем не только против фрегелланцев, но
также против вождей народной партии в Риме, которые в глазах
аристократии, конечно, были замешаны в восстании.
Тем временем Гай Гракх снова появился в Риме. Аристократия
о^ 350 Ф»
сначала старалась задержать в Сардинии этого опасного для нее
человека, оттягивая момент освобождения его от должности квестора.
Когда же он, не выжидая смены, вернулся в Рим, аристократия
привлекла его к суду, как одного из виновников фрегелланского
восстания (629—630). Однако граждане оправдали его. Тогда Гракх принял
брошенный ему вызов и выставил свою кандидатуру на должность
трибуна. Необычайно многолюдное избирательное собрание выбрало
Гая Гракха трибуном на 631 г. Итак, война была объявлена.
Демократическая партия, всегда страдавшая отсутствием талантливых
вождей, в течение 9 лет поневоле оставалась почти в полном бездействии.
Теперь перемирие кончилось. Во главе демократии стоял человек,
более честный, чем Карбон, и более талантливый, чем Флакк, во всех
отношениях созданный для роли вождя.
Гай Гракх (601—633) мало походил на своего брата, который был
старше его девятью годами. Подобно Тиберию, Гай тоже чуждался
пошлых развлечений, был высокообразованным человеком и
храбрым солдатом. Он с отличием сражался под начальством своего
тестя под Нуманцией и затем в Сардинии. Но талантливостью,
твердостью характера и особенно страстностью своей натуры он стоял
несравненно выше Тиберия. С необычайной ясностью и уверенностью
этот молодой человек справлялся впоследствии со множеством
вопросов и дел, возникавших при практическом применении его
многочисленных законов, и обнаруживал при этом крупнейшие дарования
настоящего государственного деятеля. Страстная непоколебимая
преданность, которую питали к нему его ближайшие друзья,
свидетельствует о необыкновенной обаятельности этого благородного
человека. Пройденная им тяжелая школа страданий, вынужденная
скрытность в сдержанность в течение последних 9 лет, закалили его волю и
энергию. Он глубоко затаил в душе пылкую ненависть к партии,
которая губила отечество и отняла у него брата. Эта пламенная страсть,
не уменьшавшаяся с течением времени, а возраставшая, сделала его
лучшим из ораторов, когда-либо бывших в Риме. Но не будь ее, мы
могли бы причислить Гая Гракха к наиболее выдающимся
государственным деятелям всех эпох. От его записанных речей дошли до нас
лишь немногие отрывки, но и в них встречаются места потрясающей
силы*. Можно поверить, что кто слышал или даже только читал эти
речи, тот не мог противостоять бурному потоку его красноречия.
Однако, при всем его ораторском искусстве, им нередко овладевал гнев,
* Вот, например, отрывок из его речи с сообщением о предлагаемых им
законах: «Если бы я напомнил вам, что происхожу из знатного рода и
ради вас лишился брата,, и что теперь никого уже не осталось в живых
из потомков Публия Африканского и Тиберия Гракха, кроме меня и
одного мальчика; если бы я стал просить вас отпустить меня, дабы
весь наш род не был истреблен с корнем и остался в живых отпрыск
его, то вы, полагаю, охотно изъявили бы на это свое согласие».
<*Ш351 &°
и речь его становилась неясной и прерывистой. В этом — верное
отражение его политических дел и терзаний. В натуре Гая не было ни
одной черты общей с братом, ни капли того несколько
сентиментального, крайне близорукого и наивного добродушия, которое надеялось
смягчить политических врагов просьбами и слезами. Он решительно
вступил на путь революции и мести. «Я тоже, — писала ему мать, —
полагаю, что нет ничего более прекрасного и достойного, как
отомстить врагу, если только это можно сделать, не подвергая отечество
гибели. Но если это невозможно, то пусть наши враги существуют и
живут по-прежнему, это в тысячу раз лучше, чем погубить
отечество». Корнелия хорошо знала сына — его убеждения были
совершенно противоположны. Он хотел отомстить презренному
правительству, отомстить во что бы то ни стало, ценой своей гибели и даже
ценой гибели республики. Предчувствие, что и ему судьба готовит
такую же участь как брату, заставляло его торопиться: подобно
смертельно раненому воину он бросался на врага. Чувства матери были
благороднее. Но и ее сына, эту пламенно возбудимую, страстную
натуру настоящего итальянца, потомство более оплакивало, чем
порицало, и оно было право.
Тиберий Гракх предложил народу только одну
административную реформу. Но ряд отдельных законопроектов, внесенных Гаем,
представлял собой не что иное, как совершенно новый
государственный порядок. Первым шагом к этому было уже ранее проведенное
нововведение, разрешавшее народному трибуну выставлять свою
кандидатуру для вторичного избрания на следующий год. Этот закон давал
народному вождю возможность длительно оставаться в должности,
охраняющей его личную безопасность. Далее, необходимо было
обеспечить ему материальную силу, т. е. тесно связать с вождем
столичную толпу с ее интересами, так как опыт достаточно показал, что на
крестьян, лишь время от времени являвшихся в город, полагаться
нельзя.
Для этого первым делом была введена раздача хлеба столичному
населению. Уже раньше хлеб, поступавший в казну из провинций в
качестве десятинных сборов, нередко отдавался гражданам за
бесценок (I, 792). Гракх распорядился, что впредь каждый гражданин в
столице, лично сделавший заявку, будет получать ежемесячно из
общественных складов определенное количество хлеба, по-видимому,
пять модиев по цене 673 асса (2V2 гр.) за модий, что составляло
меньше половины низкой средней цены. С этой целью общественные
склады были расширены постройкой новых семпрониевых амбаров. Из
этих раздач весьма логично исключалось население, жившее вне
столицы; поэтому они неизбежно должны были привлечь в город всю
массу граждан-пролетариев. Весь же столичный пролетариат, до сих
пор находившийся в сильной зависимости от аристократии, должен
таким образом быть втянут в сферу влияния вождей революционной
*Ш52^*>
партии и обеспечить новому главе государства заодно и личную
охрану и прочное большинство в комициях.
Для вящего обеспечения этого большинства был отменен
прежний порядок голосования в центуриатных комициях, по которому
во всех трибах пять цензовых классов подавали свои голоса один
после другого. Вместо этого впредь все центурии должны были
голосовать в порядке очереди, определяемой каждый раз по жребию. Эти
нововведения проводились главным образом с той целью, чтобы
новый глава государства мог, опираясь на столичный пролетариат,
обеспечить себе полную власть в столице, а тем самым и во всем
государстве, подчинить себе машину комиций и в случае надобности
терроризировать сенат и магистратуру. Однако вместе с тем Гракх
энергично и ревностно принялся и за исцеление социальных зол.
Правда, вопрос о государственных землях в Италии был в
известной степени уже разрешен. Аграрный закон Тиберия не утратил
своей силы, и даже комиссия по разделу земель продолжала
номинально существовать. Поэтому аграрный закон, проведенный Гаем, не мог
внести ничего нового, он мог лишь вернуть комиссии ее судебные
функции. При этом законодатель имел в виду лишь отстоять
принцип; фактическая же раздача земель, если она и возобновилась
вообще, то лишь в очень ограниченном размере. Об этом
свидетельствуют цензовые списки, в которых на 639 г. значится та самая цифра
граждан, что в 629 г. Несомненно, Гай не пошел дальше, потому что
предназначенные к разделу государственные земли уже были в
большинстве своем розданы, а вопрос о раздаче земель, занятых латина-
ми, мог быть снова поднят лишь в связи с очень трудным вопросом о
распространении на союзников прав римского гражданства.
Зато Гай сделал верный шаг вперед за пределы аграрного закона
Тиберия, предложив основать колонии в Италии, в частности в Та-
ренте и главным образом в Капуе. Таким образом он включил в фонд
подлежавших разделу земель также те земли, которые до сих пор
отдавались в аренду от казны и исключались из раздачи. При этом
взамен прежнего способа раздачи, исключавшего организацию новых
общин, была принята колонизационная система. Несомненно, эта мера
тоже вводилась для того, чтобы новые колонии, обязанные
революции самим своим существованием, постоянно служили опорой
революционной партии.
Еще более важные последствия имело другое мероприятие. Гай
Гракх первый переселил италийских пролетариев в заморские
владения государства. Так, например, на территорию прежнего Карфагена
он отправил 6 000 колонистов, набранных частью из римских
граждан, частью из италийских союзников, и даровал новому городу Юно-
нии права римской гражданской колонии. Основание этой колонии и
само по себе имело важное значение, но еще важнее было
установление самого принципа эмиграции за пределы Италии. Это создавало
1|2. История Рима. т. 2 о^ 353 Ш°
постоянный отводный канал для италийского пролетариата и
обещало больше, чем только продовольственную помощь. При этом,
однако, рушился прежний принцип римского государственного права,
согласно которому Италия считалась властвующей страной, а все
провинции подвластными странами.
Кроме этих мероприятий, непосредственно касавшихся важного
вопроса о пролетариате, был издан рад постановлений с общей
тенденцией заменить унаследованную от предков строгость
существующего строя принципами более мягкими и более соответствующими
духу времени.
Сюда относятся смягчения законов о военной службе. В старом
праве не существовало никаких ограничений срока военной службы
кроме того, что граждане моложе 17 лет и старше 46 не были
обязаны нести военную службу. Впоследствии в результате оккупации
Испании военная служба стала преврщаться в постоянную (I, 641); по-
видимому, тогда впервые было установлено законом, что солдат,
прослуживший непрерывно 6 лет, имел право на увольнение, что,
однако, не освобождало его от обязанности вернуться в армию в
случае нового призыва. Позднее, возможно, в начале седьмого столетия,
установилось правило, что после 20 лет службы в пехоте и 10 лет в
коннице солдат полностью освобождается от военной службы*. Гракх
восстановил правило, по-видимому, часто и насильственно
нарушавшееся, что нельзя брать на военную службу граждан, которым не
исполнилось 17 лет. Он, кажется, уменьшил число походов, которое
требовалось для полного освобождения от военной службы. Кроме
того, государство стало бесплатно выдавать солдатам одежду;
прежде стоимость ее вычиталась из их вознаграждения.
Далее, сюда относится неоднократно проявляющаяся в гракховс-
ком законодательстве тенденция, если не совершенно отменить
смертную казнь, то ограничить ее применение больше, чем это было
прежде. Эта тенденция отчасти сказывалась даже в военном
судопроизводстве. Уже со времени установления республики должностные лица
были лишены права выносить смертные приговоры гражданам без
согласия народа за исключением приговоров, вынесенных по
военным законам (I, 236, 407). Вскоре после Гракхов это право римских
граждан апеллировать к народу стало применяться и в войсках, и за
* Таким образом, можно согласовать слова Аппиана (Hisp., 78) о том,
что после 6 лет военной службы солдат мог требовать увольнения, с
более известными указаниями Полибия (6, 19), о которых правильно
судит Маркварт (Handbuch, 6, 381). О времени введения обоих этих
правил можно сказать только то, что первое, вероятно, существовало
уже в 603 г. (Nitzsch, Gracchen, S. 231), а второе, несомненно,
действовало уже во время Полибия. О том, что Гракх сократил законный срок
военной службы, можно заключить из слов Аскония (in Cornel., с. 68);
ср. Plutarch, Tib. Gracch., 16. Dio, fr. 83, 7, Bekk.
<*Шй^>
главнокомандующим осталось право выносить окончательные
смертные приговоры лишь по отношению к союзникам и подданным;
вероятно, это ограничение было результатом закона Гая Гракха об
апелляции. Однако и право народа выносить или, вернее, утверждать
смертные приговоры было ограничено — косвенно, но все же
существенно: преступления, по которым смертные приговоры выносились чаще
всего, как-то: отравления и вообще убийства, были изъяты Гракхом
из компетенции народного собрания и переданы постоянным
судебным комиссиям. Приговоры последних не могли отменяться
вмешательством народных трибунов, как это допускалось по отношению к
народным собраниям; подобно решениям исстари существовавшего
суда присяжных по гражданским делам, они не подлежали также
кассации народом. Давно существовало правило, что при
разбирательстве в народном собрании чисто политических дел обвиняемый не
подвергался предварительному аресту. Кроме того, обвиняемый мог
путем добровольного отказа от своего права гражданства спасти по
крайней мере свою жизнь и свободу; решения же о конфискации
имущества и лишении гражданских прав могли выноситься и над
изгнанником. Однако и предварительный арест и смертная казнь оставались
здесь во всяком случае допустимыми по закону и применялись
иногда даже против знатных. Так, например, претору 612 г. Луцию Гос-
тилию Тубулу, обвиненному в тяжком преступлении, было отказано
в праве спасти свою жизнь добровольным изгнанием; он был
арестован и казнен. Судебные комиссии, установленные для гражданского
процесса, вероятно, с самого начала не имели права лишать
гражданина жизни и свободы и — самое большее — могли приговаривать к
изгнанию. Теперь эта мера, являвшаяся прежде смягчением участи
осужденного, впервые превратилась в формальное наказание. Но и
это принудительное изгнание, так же как и изгнание добровольное,
не лишало осужденного его имущества за вычетом компенсации и
пени.
Наконец, что касается долгового права, то Гай Гракх не ввел в
этой области ничего нового. Впрочем, заслуживающие доверия
источники утверждают, что он внушил должникам надежду на
смягчение или отмену долгов, что, если это соответствует
действительности, также должно быть причислено к его вышеприведенным
радикальным и популярным мерам.
В то время как Гай Гракх опирался на народную массу, которая
ожидала от него и отчасти получила облегчение своего положения,
он с неменьшей энергией стремился подорвать силу аристократии.
Хорошо сознавая непрочность власти главы государства,
опирающегося только на пролетариат, он в первую очередь старался внести
раскол в среду аристократии и привлечь часть ее на свою сторону.
Элементы такого раскола были налицо. Аристократия богатых,
единодушно восставшая против Тиберия Гракха, состояла в действительно-
12*
<*^ 355 Ш*>
сти из двух существенно различных слоев; в известной мере их
можно сравнить с аристократией английских лордов и аристократией
лондонского Сити.'Первая охватывала фактически замкнутый круг
правящих сенаторских семей; они держались в стороне от прямой
спекуляции и вкладывали свои огромные капиталы в крупное
землевладение или же в крупные торговые ассоциации в качестве негласных
пайщиков. Ядро второго класса составляли спекулянты, занимавшиеся
крупными торговыми и денежными операциями на всей территории
римской гегемонии либо в качестве руководителей упомянутых
торговых товариществ, либо за свой личный страх и риск. Выше уже
было изложено, как этот класс постепенно в течение VI в. вступает в
ряды знати наряду с сенатской аристократией и как закон Клавдия,
проведенный при поддержке предшественника Гракхов, Гая Флами-
ния, запрещает сенаторам участие в торговых предприятиях и тем
самым проводит внешнюю грань между сенаторами, с одной
стороны, купцами и финансистами — с другой. Теперь купеческая
аристократия под именем «всадников» начинает играть решающую роль
также в политической жизни. Это название первоначально
обозначало только тех, кто служил в гражданской коннице; постепенно оно
было перенесено, — по крайней мере в общепринятом
словоупотреблении, — на всех тех, кто владел имуществом стоимостью не менее
400 000 сестерций и поэтому обычно был обязан нести
кавалерийскую службу. Следовательно, оно обнимало все высшее римское
общество, как сенатскую, так и несенатскую знать. Однако незадолго
до Гая Гракха был издан закон, признавший недопустимым
совмещение звания сенатора со службой в коннице. Таким образом
сенаторы были исключены из списков всадников, и сословие всадников в
общем и целом можно было считать представителем финансовой
аристократии в противоположность сенату, хотя младшие члены
сенаторских семей, не вступавшие в сенат, продолжали по-прежнему и
служить в гражданской коннице и называться всадниками.
Преимущественно из этой аристократической сенаторской молодежи и впредь
пополнялась гражданская конница в собственном смысле, т. е. 18
всаднических центурий, так как состав их определялся цензорами (I, 743).
Между этим сословием всадников, т. е., в сущности говоря,
богатым купечеством, и правящим сенатом нередко происходили трения.
Между родовой знатью и теми, кто достиг высокого положения путем
богатства, существовал естественный антагонизм. Люди, управлявшие
государством, в особенности лучшие среди них, чуждались
спекуляций, люди же, занятые денежными делами, были равнодушны к
политическим вопросам и партийной склоке. Между этими обеими
группами нередко возникали резкие столкновения, в особенности в
провинциях. В общем, хотя жители провинций имели гораздо больше оснований
жаловаться на пристрастность римских должностных лиц, чем
римские капиталисты, однако сенаторы не потакали алчности и насилиям
<*Ш56^»
последних над подданными в такой мере, в какой это было желательно
для римских денежных тузов. Несмотря на то, что родовая
аристократия и денежная аристократия действовали согласованно против общего
врага, каким являлся для них Тиберий Гракх, их все-таки разделяла
глубокая пропасть. Гай Гракх более ловкий, чем его брат, все
расширял эту пропасть, пока союз между обеими группами не был разорван
и купечество не перешло на его сторону.
Впоследствии членов сословия всадников отличали от
остального народа следующие внешние знаки: золотое кольцо вместо
обычного железного или медного и особые, лучшие места на
общегражданских празднествах. Не установлено, но не лишено вероятия, что эти
внешние знаки впервые были введены Гаем Гракхом, ибо во всяком
случае они появляются впервые в это время; распространение этих
привилегий, присвоенных прежде сенаторам (I, 742, 750), на
всадническое сословие было вполне в духе Гракха, который поднял это
сословие на высоту. Гракх именно ставил себе целью превратить всад-
ничество в особое, тоже замкнутое и привилегированное сословие,
стоящее между сенатской аристократией и народными массами.
Введение внешних знаков отличия этого сословия больше содействовало
этой цели, чем иные гораздо более важные мероприятия, хотя сами
по себе эти отличия были ничтожны и многие всадники сами не
желали ими пользоваться. Однако, хотя эта партия, преследовавшая
материальные интересы, отнюдь не пренебрегала подобными
почетными знаками, но все же ее нельзя было купить только этим. Гракх
хорошо понимал, что эта партия пойдет за тем, кто ей больше даст,
необходимо лишь предложить ей высокую и вполне реальную цену.
И он предложил ей сбор податей в Азии и право на внесение в списки
присяжных судей.
Римское финансовое управление, основанное на сдаче в.откуп как
и косвенных налогов, так и доходов с государственных земель,
обеспечивало римским капиталистам самые широкие возможности
наживы за счет налогоплательщиков. Прямые налоги состояли в
большинстве провинций либо из определенных фиксированных сумм,
уплачиваемых общинами; либо, как, например, в Сицилии и Сардлнии,
прямые налоги заключались в десятинном сборе, взимание которого
с каждой отдельной общины сдавалось на откуп в самой провинции.
Первая система полностью исключала посредничество римских
капиталистов, вторая давала богатым провинциалам и часто самим
общинам самостоятельно собирать десятину в своей области и тем самым
держать вдали опасных римских посредников. Когда шесть лет назад
Риму досталась провинция Азия, сенат ввел там в основном первую
из этих двух систем. Гай Гракх* путем народного постановления до-
* Что именно он, а не Тиберий был инициатором этого закона,
доказывает Фронтон в письмах к Веру. Ср. Gracchus у Gell, И, 10, Cic, De re
publ., 3, 29, и Verr., 3, 6, 12; VelleL, 2, 6.
<^357^>
бился отмены этого порядка. Он не только ввел в этой провинции,
прежде почти совершенно свободной от податей, огромные прямые и
косвенные налоги, в частности десятинные сборы, но установил
также сдачу их на откуп, причем сдача эта должна была происходить в
Риме и распространялась на всю провинцию в целом. Это фактически
совершенно устраняло провинциалов от участия в откупах. Для
взимания в провинции Азии десятинных, пастбищных и таможенных
соборов образовалась колоссальная ассоциация римских
капиталистов. Характерное для Гракха стремление сделать сословие
капиталистов независимым от сената отражается еще в одном нововведении:
сложение откупных платежей, полное или частичное, не зависело
больше, как раньше, от усмотрения сената, а имело место при
определенных условиях в силу закона. Таким путем для римского
купечества открылось в Азии золотое дно, и члены новой ассоциации стали
ядром финансовой аристократии, образовали нечто вроде
«купеческого сената», с которым вынуждено было считаться даже само
правительство. Одновременно им была отведена определенная сфера
общественной деятельности в судах присяжных.
Уголовное судопроизводство принадлежало в Риме по закону к
компетенции народного собрания. Но эта компетенция с самого
начала была очень узкой. Как указано выше, Гракх еще более ограничил
ее. Большинство дел уголовных и гражданских разрешалось
единоличными, присяжными или судебными комиссиями, постоянными
или чрезвычайными. Раньше те и другие назначались исключительно
из состава сената. Гракх передал функции присяжных как в
собственно гражданских делах, так и в постоянных и чрезвычайных судебных
комиссиях сословию всадников. По его предложению списки
присяжных стали составляться ежегодно, подобно спискам всаднических
центурий, из числа всех тех лиц, которые могли нести службу
всадников. При этом из состава судов сенаторы были исключены прямо,
а сыновья сенаторов косвенно — путем введения возрастного ценза*.
Возможно, что в присяжные выбирали преимущественно тех самых
людей, которые играли главную роль в крупных купеческих
компаниях, а именно в компаниях откупщиков азиатских и других податей;
ведь эти люди были очень заинтересованы в том, чтобы занимать
места судей. Если таким образом список присяжных совпадал с
верхушкой ассоциаций публиканов, то это подчеркивает все значение
созданного таким способом «антисената». Существенным
результатом этого явилось следующее: раньше в государстве существовали
* До нас дошла большая часть нового судебного закона, изданного в
связи с этой переменой личного состава судей и предназначенного для
той постоянной комиссии, которая рассматривала дела о
вымогательствах. Документ известен под названием сервилнева или, вернее, аци-
лиева закона о вымогательстве.
<*ЩШ^>
только две власти — правительство, осуществлявшее функции
управления и контроля, и народ, которому принадлежала законодательная
власть, судебные же функции были разделены между сенатом и
народом; теперь денежная аристократия не только опиралась на
устойчивую базу материальных интересов, как сплоченный и
привилегированный класс, но получила в государстве судебную и контролирующую
власть и заняла почти равное место наряду с правящей аристократией.
Вся старая антипатия купечества к родовой знати должна была теперь
выливаться в очень реальную форму судебных приговоров. Сенаторы —
наместники провинций, привлекаемые к суду для отчета по своему
управлению, должны были ожидать решения своей участи не от своих
коллег, а от крупных купцов и банкиров. Распри между римскими
капиталистами и римскими наместниками были перенесены из сферы
провинциального управления на опасную почву судебных процессов по
делам отчетности. Таким образом, аристократия богачей не только была
расколота, но были приняты меры, чтобы этот раскол постоянно
усиливался и не встречал препятствий для своего выражения.
Подготовив таким образом два своих орудия — пролетариат и
купечество, Гракх приступил к своей главной цели — низвержению
власти аристократии. Свергнуть власть сената значило, во-первых,
путем нового законодательства лишить его наиболее важных
функций, а во-вторых, путем мероприятий более личного и временного
характера разорить аристократию. Гракх сделал то и другое. До сих
пор в исключительном ведении сената находилось в первую очередь
административное управление; Гракх лишил сенат его
административных функций. С этой целью он разрешал важнейшие вопросы
управления через комиции и принимаемые на них законы, т. е.
фактически с помощью велений трибунов, затем по возможности
ограничивал сенат в текущих делах и, наконец, захватывал множество дел в
свои собственные руки. О мероприятиях первого рода мы уже
говорили. Новый хозяин государства, не спрашивая сената, распоряжался
государственной казной; раздача хлеба возлагала на государственные
финансы длительное и тяжелое бремя. Не спрашивая сената, он
распоряжался также государственными землями, учреждал колонии не
на основании постановления сената и народа, как это делалось
прежде, а по одному лишь постановлению народа. Он распоряжался также
в провинциях, отменил путем народного постановления систему
обложения, введенную сенатом в провинции Азии, и заменил ее
совершенно другой системой обложения. К важнейшим текущим делам
сената принадлежало ежегодное разграничение деятельности обоих
консулов; это право осталось, правда, за сенатом, но косвенное
давление, которое сенат оказывал прежде на этих высших должностных
лиц, было теперь ослаблено, так как разграничение функций обоих
консулов должно было отныне производиться сенатом еще до
выборов данных консулов. Наконец, с беспримерной энергией Гай сосре-
*Ш59^»
доточил в своих руках разнообразнейшие и сложнейшие дела
правительства: он сам контролировал раздачу хлеба, выбирал присяжных,
сам основывал колонии, несмотря на то, что по должности трибуна
не имел права выезжать из города, руководил дорожным хозяйством
и заключал договоры о постройках, руководил прениями в сенате,
назначал выборы консулов. Короче говоря, он приучал народ к
мысли, что все исходит от одного человека; управление вялой и как бы
парализованной сенатской коллегии он затмил своим личным
управлением, энергичным и искусным.
С полновластием сената в области суда Гракх расправился еще
энергичнее, чем с его административными функциями, которые
сенат брал на себя в исключительных случаях в качестве высшего
правительственного органа. Под страхом строгого наказания он
воспретил, — кажется путем возобновления закона о провокации*, —
назначать впредь постановлением сената чрезвычайные судебные
комиссии по делам о государственной измене, вроде той комиссии, которая
после убийства Тиберия судила его приверженцев. В результате всех
этих мероприятий сенат совершенно лишился своих прав контроля, а
из административных функций удержал только те, которые глава
государства нашел нужным ему оставить. Однако Гай не ограничился
этими мерами. Он обрушился на личный состав правящей
аристократии. Руководствуясь только личной местью, Гракх придал
последнему из вышеприведенных законов обратное действие; это заставило
удалиться из Италии Публия Попилия, на котором после смерти На-
зики сосредоточилась ненависть демократической партии.
Интересно, что это предложение было принято при народном голосовании по
трибам лишь большинством одного голоса (18 против 17). Это
показывает, как сильно было еще влияние аристократии на народные
массы — по крайней мере в персональных вопросах. Гай внес
аналогичное, но еще менее заслуживающее одобрения предложение против
Марка Октавия; он предложил, чтобы всякий гражданин, лишенный
своей должности по постановлению народного собрания, навсегда
лишался права занимать общественные должности. Однако, по просьбе
матери, Гай взял свое предложение обратно и избавил себя от позора
легализации явного нарушения конституции. Этот закон был бы лишь
актом низкой мести по отношению к честному человеку, не сказав-
тему ни единого обидного слова о Тиберии и действовавшему лишь
в согласии с конституцией и своим долгом, как он понимал его.
Гораздо важнее всех этих мероприятий был задуманный Гаем,
но вряд ли осуществленный, план увеличения состава сената на 300
человек, почти удвоения его, причем выбор новых сенаторов из
сословия всадников предполагалось предоставить комициям. Назначение
* Этот закон и закон пе quis iudicio circumveniatur, по-видимому,
тождественны.
такого большого числа новых пэров поставило бы сенат в полную
зависимость от главы государства.
Таково было то государственное устройство, которое Гракх
задумал и в основном фактически провел в течение двух лет своего
трибуната (631—632), не встретив, насколько нам известно, никакого
серьезного сопротивления и не прибегая к насилию.
Дошедшие до нас сведения о реформах Гракха настолько
отрывочны, что они не дают нам возможности установить
последовательность, в которой проводились реформы; на ряд возникающих
вопросов мы не можем дать ответа. Впрочем, это, по-видимому, не
существенные моменты, так как о самых важных фактах мы имеем
вполне достоверные сведения, и Гай, в противоположность брату, не
давал потоку событий увлекать себя все дальше и дальше, а, очевидно,
имел хорошо продуманный и обширный план и полностью
осуществил его в основном ряде отдельных законов.
Для всякого, способного и желающего разобраться в событиях,
семпрониевы законы свидетельствуют с полнейшей очевидностью,
что Гай Гракх вовсе не собирался утвердить римскую республику на
новых демократических основаниях, как это воображали многие
добродушные люди в старые и новые времена. Наоборот, он хотел
совершенно отменить республиканские учреждения, он стремился к
ежегодно возобновляемому и фактически пожизненному трибунату с
неограниченной властью, опирающейся на полное подчинение
формально суверенных комиций. Взамен республики он хотел ввести
тиранию, или, говоря современным языком, монархию, не феодальную и
не теократическую, а наполеоновскую абсолютную монархию. В
самом деле, если Гракх стремился свергнуть власть сената, о чем
совершенно ясно свидетельствуют его собственные слова, а еще яснее
его дела, то какой же образ правления, кроме тирании, был бы
возможен после падения аристократического строя в государстве, которое
уже переросло старые формы исконных народных собраний, но еще
не доросло до парламентаризма? Мечтатели, подобные
предшественнику Гая, и нечестные политические дельцы более поздних времен
могли оспаривать эту истину, но Гай Гракх был государственным
мужем, и хотя те формы, в которые он хотел облечь свое великое
создание, не дошли до нас, и мы можем по-разному представлять их
себе, он сам, несомненно, знал, что делал. Однако, несмотря на всю
очевидность намерения Гракха захватить в свои руки монархическую
власть, его нельзя осуждать за это, если вникнуть в сложившиеся
условия. Абсолютная монархия — большое несчастье для народа, но
абсолютная олигархия — еще худшее зло. История не может осудить
человека, заменившего большее зло меньшим, особенно человека,
обладавшего таким глубоко серьезным характером, как Гракх, и
совершенно далекого от всяких низменных побуждений. Тем не менее,
история не должна также замалчивать ту пагубнейшую
двойственен 361 Ш°
ность, которая проявляется во всей законодательной деятельности
Гракха. С одной стороны, эта деятельность направлена к
общественному благу, с другой — она служит личным целям правителя и даже
его личной мести. Гракх ревностно трудился над устранением
социальных зол и лечением растущего пауперизма. Но в то же время он
сознательно содействовал росту в столице уличного пролетариата
самого худшего сорта, введя раздачу хлеба; последняя должна была
служить и действительно служила премией для всякого голодного
сброда из граждан, не желавших работать.
Гракх жестко клеймил продажность сената, беспощадно и
справедливо изобличил скандальный торг Мания Аквилия с малоазийс-
кими провинциями*. Однако он же был виновником того, что
суверенная римская чернь в награду за свои правительственные труды
кормилась за счет подвластных народов. Гракх горячо осуждал
позорное ограбление провинций. Благодаря ему не только принимались
в отдельных случаях суровые и благодетельные меры, но были
полностью упразднены совершенно несостоятельные сенатские суды, от
которых даже Сципиону Эмилнану при всем его авторитете не
удавалось добиться наказания самых заядлых преступников. С другой
стороны, вводя свои новые купеческие суды, Гракх отдавал жителей
провинций на полный произвол партии денежных людей, т. е. во власть
тирании, еще более беспощадной, чем прежняя тирания
аристократов. Он ввел в Азии налоги, в сравнении с которыми даже податная
система, введенная в Сицилии по карфагенскому образцу, могла
казаться мягкой и гуманной. Оба эти мероприятия были проведены
потому, что Гракх нуждался в партии капиталистов и ему
необходимо было изыскать новые и более богатые источники для раздачи
хлеба и для других расходов, которыми он обременил государственную
казну. Гракх несомненно стремился создать твердую администрацию
и хороший суд; об этом свидетельствуют многие постановления,
безусловно целесообразные. Тем не менее вся его новая система
управления основывалась на целом ряде лишь формально легализованных
узурпации. Он с умыслом втянул в водоворот революции суд, кото-
* Дошедший до нас большой отрывок из речи Гракха относится к этому
торгу за обладание Фригией. После перехода царства Атталидов к Риму,
Маний Аквилий предложил царям вифинскому и понтийскому купить
Фригию; она досталась понтийскому царю, предложившему более
высокую цену. Гракх замечает, что ни один сенатор не печется
безвозмездно об общественных делах, и продолжает: в отношении данного
закона (об уступке Фригии царю Митридату) сенаторы делятся на три
группы: первые голосуют за уступку Фригии, вторые — против нее, а
третьи не говорят ни да, ни нет. Первые подкуплены царем Митрида-
том, вторые — царем Никомедом, а третьи самые хитрые: они
принимали подарки от послов обоих царей, и каждая сторона думает, что
они молчали в ее пользу.
°^362^>
рый всякое благоустроенное государство старается поставить если не
над политическими партиями, то хотя бы вне их. Правда, в этой
двойственности в очень значительной мере виновна не столько личность
Гракха, сколько положение, в котором он находился. Здесь, на
пороге тирании, возникает роковая морально-политическая дилемма: один
и тот же человек принужден укреплять свою власть с помощью
средств, можно сказать, приличествующих атаману разбойников, и в
то же время управлять государством как его первый гражданин. Этой
дилемме должны были приносить опасные жертвы такие люди, как
Перикл, Цезарь, Наполеон. Впрочем, поведение Гая Гракха нельзя
объяснять всецело этой необходимостью.
Наряду с ней в его душе свирепствует всепожирающая страсть,
пламенная жажда мести, и Гракх, предвидя собственную гибель,
торопится поджечь дом врага. Он сам выразил свой взгляд на
введенный им порядок суда присяжных и другие подобные меры,
долженствующие создать раскол среди аристократии. Это, сказал он, ножи и
мечи, которые я бросаю на форум для того, чтобы граждане
(разумеется, знатные) могли перерезать ими друг друга. Гай был
политическим поджигателем. Столетняя революция, ведущая от него свое
начало, была его созданием, поскольку она вообще дело рук одного
человека. А самое главное — он был истинным создателем
отвратительного столичного пролетариата, которому всячески стремились
угождать свыше и который кормился за счет казны. Привлеченный в
столицу раздачей хлеба, совершенно деморализованный, но
сознающий свою силу, этот пролетариат своими ребяческими притязаниями
и своей карикатурой народного суверенитета в течение пяти столетий
был кошмаром римского государства и исчез лишь вместе с ним. И
все-таки этот величайший из политических преступников был в то же
время воссоздателем своей страны. В римской монархии нет почти
ни одной положительной идеи, которая не восходила бы к Гаю Грак-
ху. От него ведет свое начало принцип, что вся территория
подвластных Риму государств является собственностью римского государства.
Этот принцип до известной степени основывался на старых военных
традициях, но в таком объеме и в таком практическом применении он
был чужд старому римскому государственному праву. На него стали
ссылаться сначала для обоснования права государства взимать с
завоеванных земель налоги по своему произволу, как это делалось в Азии,
или права основывать на них колонии, как в Африке. Впоследствии
этот принцип стал основным правовым положением эпохи империи.
От Гракха ведет свое начало тактика демагогов и тиранов — свергать
власть правящей аристократии, опираясь на материальные интересы,
и вообще заменять прежнее дурное управление строгой и хорошо
организованной администрацией, чтобы таким образом легализовать
задним числом изменение государственного строя. А самое главное — с
Гая Гракха начинается уравнение Рима с провинциями, неизбежно
<*^зба^
связанное с установлением монархии. Попытка восстановить
Карфаген, разрушенный соперничеством италиков, и вообще открыть
италийской эмиграции путь в провинции, была первым звеном в
длинной цепи благотворной по своим последствиям эволюции. В этом
исключительном человеке и в этой удивительной политической судьбе
так тесно переплелись право и преступление, удача и неудача, что на
этот раз можно позволить себе то, что лишь в редких случаях
дозволяется историку: воздержаться от оценки.
Осуществив в главных чертах свой план преобразования
государственного устройства, Гракх приступил ко второй, более трудной
задаче. Вопрос об италийских союзниках все еще не был разрешен.
Отношение к нему вождей демократической партии выявилось уже
достаточно ясно. Они, естественно, стремились к возможно большему
распространению прав римского гражданства не только для того,
чтобы можно было раздавать земли, занятые латинами, но главным
образом для того, чтобы включить в сферу своего влияния громадную
массу новых граждан, укрепить путем увеличения количества
избирателей свою власть в комициях и вообще устранить различие в
правах, которое с уничтожением республиканского строя все равно
утрачивало всякое серьезное значение. Однако здесь они натолкнулись на
сопротивление в своей собственной партии и главным образом со
стороны той самой банды, которая во всех прочих случаях всегда была
готова произнести свое суверенное «да» на все, что ей было понятно и
что ей было непонятно. Эти люди были в данном случае не согласны
просто по той причине, что в их глазах право римского гражданства
было, так сказать, акцией, обладание которой доставляло им участие
в различных, весьма осязательных, выгодах — прямых и косвенных.
Поэтому понятно, что они никак не были склонны увеличивать
количество акционеров. Отклонение закона Фульвия (629) и вспыхнувшее
на этой почве восстание во Фрегеллах были грозными симптомами и
свидетельствовали об упрямстве и эгоизме той части народа, которая
господствовала в комициях, и о настойчивости требований
союзников. В конце своего второго трибуната (632) Гракх отважился на
вторую попытку, вероятно, вынужденный к этому обещаниями,
данными союзникам. Вместе с Гракхом выступил Марк Флакк; хотя Флакк
был уже однажды консулом, он снова принял должность трибуна,
чтобы провести теперь свой прежде отклоненный закон; Гай
предложил предоставить латинам полное право римского гражданства, а всем
прочим италийским союзникам — прежние права латинов. Но это
предложение вызвало объединенное сопротивление сената и
столичной черни. О характере этой коалиции и об ее методах борьбы
свидетельствует случайно уцелевший отрывок из речи Гая Фанния к
народу. «Неужели вы думаете, — выступал этот оптимат против
предложения Гракха и Флакка, — что предоставив латинам гражданские
права, вы и впредь будете стоять здесь в народном собрании, как вы
°^364^°
стоите теперь передо мной, или что вы и впредь будете занимать те
же места, что теперь, на всех играх и развлечениях? Неужели вы не
понимаете, что эти люди заполнят все места?». Римские граждане
V в., которые в один день даровали всем сабинам право гражданства,
вероятно, освистали бы такого оратора. Но в VII в. его доводы
показались в высшей степени убедительными, а предложенная Гракхом
компенсация — раздел латинских земель — слишком незначительной.
Уже тот факт, что перед решающим голосованием сенату удалось
выслать из города всех неграждан, ясно говорил об участи,
ожидающей предложенный закон. Когда перед голосованием сотоварищ Грак-
ха Ливии Друз заявил протест против закона, народ так принял это
veto, что Гракх не осмелился ни настаивать на своем предложении,
ни заставить Друза разделить участь Марка Октавия.
Кажется, этот успех внушил сенату смелость сделать попытку
свергнуть власть победоносного демагога. Способы нападения были
по существу те же, к каким прибегал прежде сам Гракх. Могущество
Гракха опиралось на купечество и пролетариат, в особенности на этот
последний. В борьбе, в которой ни одна из сторон не располагала
военной силой, пролетариат как бы играл роль армии. Было ясно, что
сенат не в силах отнять новые права ни у пролетариата, ни у
купечества. Всякая попытка отменить раздачу хлеба или новую
организацию суда присяжных привела бы к уличным схваткам, в более или
менее грубой форме; справиться с ними сенат был совершенно
бессилен. Но не менее очевидно было также, что Гракх связан с купцами и
пролетариями только обоюдными выгодами и что для людей наживы
и для черни безразлично, будут ли они получать свои места и свой
хлеб от Гая Гракха или от кого другого. Гракховские учреждения, по
крайней мере в тот момент, были непоколебимы, за единственным
исключением его собственного верховенства. Непрочность этого
верховенства заключалась в том, что в гракховском государственном
устройстве отсутствовала взаимная преданность между вождем и его
армией, и в новом строе были все прочие элементы
жизнеспособности за исключением одного: моральной связи между правителем и
управляемыми, без которой всякое государство оказывается
колоссом на глиняных ногах. В отклонении закона о принятии латинов в
римское гражданство обнаружилось с поразительной ясностью, что в
действительности народная толпа всегда голосовала не за Гракха, а
лишь за свои интересы. Аристократия составила план дать бой
инициатору раздач хлеба и раздела государственных земель на его
собственной почве.
Разумеется, сенат предложил пролетариату не только то, что уже
было обеспечено ему Гракхом, — раздача хлеба и другие
мероприятия; предложены были еще большие выгоды. По поручению сената
народный трибун Марк Ливии Друз предложил отменить подать,
которую должны были уплачивать владельцы гракховских земельных
<*Ш365Ш*>
наделов, и признать эти наделы их полной и неограниченной
собственностью. Далее Друз предложил устраивать пролетариат не в
заморских колониях, а в 12 колониях в Италии по 3 000 человек в
каждой; выбор лиц для проведения этой меры предоставлялся народу.
Сам Друз в противоположность членам гракховской семейной
коллегии отказался от всякого личного участия в этой почетной задаче.
Вероятно, предполагалось осуществить этот план за счет латинов, так
как к тому времени в Италии кроме земель, занятых латинами, вряд
ли оставались еще сколько-нибудь обширные территории, годные для
колонизации. Кроме того, имеются отдельные постановления Друза,
вынесенные, по всей вероятности, с целью вознаградить латинов за
другие потери: так, например, имеется постановление, что латинских
солдат могли подвергать телесным наказаниям только латинские, а
не римские начальники. Этот план был не из очень тонких. Слишком
ясна была его цель — конкуренция, слишком прозрачно стремление
скрепить союз между знатью и пролетариатом дальнейшим
совместным угнетением латинов. Вставал вопрос: где же на всем
полуострове, когда все государственные земли уже розданы, можно найти
достаточно земли для устройства 12 многолюдных и замкнутых
гражданских общин, даже если будут конфискованы все государственные
земли, предоставленные латинам? И, наконец, заявление Друза, что
он не желает приложить руку к осуществлению своего закона, было
настолько хитро, что граничило с глупостью. Но эта грубая ловушка
оказалась как раз подходящей для той грубой дичи, которую хотели
изловить. С этим совпало, и, быть может, имело решающее
значение, то обстоятельство, что Гракх, личное влияние которого играло
главную роль, как раз в это время находился в Африке, где устраивал
карфагенскую колонию, а резкие и неумелые выступления
замещавшего его в столице Марка Флакка были на руку противникам.
Поэтому «народ» утвердил законы Ливия с такой же готовностью, как
раньше законы Семпрония. Затем он, как обычно, отблагодарил своего
нового благодетеля тем, что дал легкого тумака прежнему
благодетелю, и когда в 633 г. Гракх в третий раз выставил свою кандидатуру в
трибунат, он не был избран. Впрочем, утверждают, что на этих
выборах были допущены неправильности также и трибуном, который
руководил выборами и принадлежал к числу обиженных Гракхом. Это
означало крушение фундамента его владычества. Новым ударом
явились для Гракха консульские выборы. Они не только оказались
вообще неблагоприятными для демократии, но поставили во главе
государства Луция Опимия, который, будучи претором в 629 г., покорил
Фрегеллы. Это был один из самых энергичных и неразборчивых на
средства вождей строго аристократической партии, твердо решивший
при первом удобном случае отделаться от опасного противника.
Случай вскоре представился. 10 декабря 632 г. Гракх перестал быть
народным трибуном. 1 января 633 г. Опимий вступил в исполнение
<*^366Ш»
своих обязанностей. Первое нападение было направлено, как и
следовало ожидать, на самое полезное, но и самое непопулярное из всех
мероприятий Гракха — восстановление Карфагена. До сих пор на его
планы устройства заморских колоний враги нападали только
косвенно, выдвигая против них более заманчивые проекты италийских
колоний. Теперь же в Риме стали распространять слухи, что
африканские гиены выкапывают из земли межевые камни, поставленные на
территории Карфагена, и римские жрецы подтвердили, что это чудо
и знамение является прямым предостережением против всякого
строительства на месте, проклятом богами. Тогда сенат заявил, что
совесть вынуждает его внести закон, запрещающий постройку колонии
Юнонии.
Гракх вместе с другими лицами, назначенными для устройства
колонии, был занят в это время подбором колонистов. В день
голосования он явился на Капитолий, где было назначено народное
собрание; он надеялся с помощью своих приверженцев добиться
отклонения закона. Он желал избежать насильственных действий, чтобы не
давать противникам повода, которого они искали. Однако он не мог
помешать тому, что большинство его приверженцев явились на
собрание вооруженными, так как они помнили гибель Тиберия и знали,
что замышляет аристократия. А при крайнем возбуждении обеих
партий трудно было избежать столкновения. В Капитолийском храме
консул Луций Опимий совершал обычное жертвоприношение. Один
из прислуживавших ему ликторов, Квинт Антулий, держа в руках
священные внутренности жертвенного животного, властно
потребовал от «дурных граждан» удалиться и, по-видимому, намеревался
наложить руку на самого Гая. Тогда один из горячих приверженцев
Гракха выхватил меч и заколол ликтора. Поднялся страшный шум.
Гракх тщетно пытался обратиться с речью к народу и снять с себя
ответственность за святотатственное убийство. Он лишь доставил
своим противникам лишний формальный предлог для обвинения, так
как прервал говорившего в ту минуту к народу трибуна; голоса его
Гракх в общем смятении не слышал. За этот проступок одно давно
забытое постановление из эпохи старой сословной борьбы (I, 259)
назначало строжайшее наказание. Консул Луций Опимий принял меры,
чтобы силой оружия подавить восстание, грозившее свержением
республиканского строя, как называли события этого дня. Сам он
провел всю ночь в храме Кастора на форуме. С раннего утра Капитолий
заполнили отряды критских стрелков, а сенат и форум — сторонники
правительственной партии, сенаторы и примыкавшая к ним фракция
всадников, которые явились по призыву консула вооруженными и
каждый в сопровождении двух вооруженных рабов. Аристократия
собралась в полном составе, даже престарелый, всеми уважаемый
Квинт Метел л, благосклонно относившийся к реформе, явился с
мечом и щитом. Даровитый и испытанный в испанских войнах офицер
<*^аб7Ш*>
Децим Брут принял командование над вооруженными силами. Сенат
собрался в курии. Носилки с трупом ликтора поставили перед курией.
Сенаторы, притворяясь ошеломленными, столпились у входа, чтобы
взглянуть на труп, затем вернулись в курию для принятия решения.
Вожди демократической партии отправились с Капитолия к себе
домой.
Марк Флакк провел ночь в приготовлениях к уличному бою, Гракх
же, по-видимому, не хотел бороться против судьбы. Узнав на другое
утро о приготовлениях противника на Капитолии и на форуме, оба
они отправились на Авентинский холм, который издавна служил
цитаделью народной партии во время боев патрициев и плебеев. Гракх
шел туда молча и без оружия. Флакк призвал к оружию рабов и
укрепился в храме Дианы; в то же время он послал своего младшего сына
Квинта в неприятельский лагерь, чтобы попытаться добиться
соглашения.. Юноша вернулся с известием, что аристократы требуют
безусловного подчинения; он передал требование сената, чтобы Гракх и
Флакк явились к ответу по обвинению в оскорблении достоинства
трибуна. Гракх хотел исполнить это требование, но Флакк удержал его и
вместо.этого возобновил безнадежную и малодушную попытку
склонить такого противника к соглашению. Когда вместо обоих вождей
снова явился в сенат только молодой Квинт Флакк, консул признал
отказ Гракха и Флакка явиться по вызову сената началом открытого
восстания против правительства. Он арестовал посланца и отдал
приказ штурмовать Авентин. В то же время по его приказанию глашатаи
объявляли на улицах Рима, что принесшему головы Гракха и Флакка
правительство заплатит столько золота, сколько весят эти головы, и
что всякому, кто покинет Авентин до начала борьбы, гарантируется
полная безнаказанность. Тогда ряды защитников Авентина быстро
поредели. Храбрые аристократы с помощью критян и рабов взяли
приступом почти незащищенную гору и перебили всех, кто там
оказался, — около 250 человек, большей частью из народа. Марк Флакк
вместе со своим старшим сыном спасся бегством, но их убежище
было обнаружено, и они были убиты. Гракх в самом начале битвы
удалился в храм Минервы и там хотел заколоть себя мечом, но его
друг Публий Леторий схватил его за руку, умоляя поберечь себя до
более благоприятного времени. Гракх согласился сделать попытку
спастись бегством на другой берег Тибра. Но, сбегая с горы, он упал
и вывихнул ногу. Чтобы дать ему время скрыться, оба его спутника
бросились навстречу преследователям. Марк Помпоний стал подле
Трнгеминских ворот у подошвы Авентина, а Публий Леторий — на
мосту через Тибр, на том месте, где, по преданию, Гораций Коклес
один задерживал войско этрусков; они оба погибли. Гракх в
сопровождении лишь своего раба Эвпора успел добраться до предместья на
правом берегу Тибра. Здесь в священной роще Фуррины были
позднее найдены их трупы. Очевидно, раб сначала убил своего
господнее 368 Ш»
на, а затем и себя. Головы убитых Флакка и Гракха, согласно
распоряжению консула, были доставлены правительству. Принесший
голову Гракха Луций Септумелий, человек знатного происхождения,
получил обещанное вознаграждение и даже свыше того; убийцы же
Флакка, люди из народа, ушли с пустыми руками. Тела убитых были
брошены в реку, дома вождей отданы толпе на разграбление. Против
приверженцев Гракха начались массовые судебные процессы.
Сообщают, что около 3 000 человек было повешено в тюрьмах, в том
числе и 18-летний Квинт Флакк, который не принимал участия в борьбе.
Казнь этого молодого человека, всеми любимого за мягкость
характера, возбудила всеобщее сожаление.
На площади у подножия Капитолия стоял алтарь, воздвигнутый
Камилл ом после восстановления в Риме внутреннего мира (I, 281).
Там же находился и ряд других святилищ, воздвигнутых впоследствии
по аналогичным поводам. Теперь все эти святилища были снесены, а
на средства, полученные от конфискации имущества казненных или
осужденных государственных изменников (конфисковалось все, вплоть
до приданого их жен), Луций Опимий по постановлению сената
построил новый великолепный храм Согласия с портиком.
Действительно, вполне своевременно было уничтожить символы прежнего
согласия и начать новую эру над трупами трех внуков победителя при Заме.
Все они стали жертвами революции —- сначала Тиберий Гракх, затем
Сципион Эмилиан, наконец, и Гай Гракх, самый младший и самый
выдающийся из них. Память Гракхов была официально предана
проклятию; даже Корнелии было запрещено надеть траур после смерти
ее последнего сына. Однако страстная привязанность, которую очень
многие питали к обоим благородным братьям, особенно к Гаю, еще
при их жизни, трогательным образом обнаружилась и после их
смерти в том почти религиозном почитании, которое народные массы,
вопреки всем полицейским запретам, воздавали памяти Гракхов и тем
местам, где они погибли.
ээээм Господство реставрации
Новое здание, воздвигнутое Гаем Гракхом, рухнуло с его
смертью. Его гибель, как и убийство его брата, была прежде всего лишь
актом мести; но для восстановления прежнего строя было очень
важно, что в тот момент, когда была подготовлена почва для монархии,
личность монарха была устранена. В данном случае это было тем
более важно, что после гибели Гракха и кровавой расправы,
учиненной Опимием, в Риме не осталось никого, кто считал бы себя вправе
даже попытаться занять освободившееся место, будь то ввиду своего
родства с погибшим главою государства или ввиду своих личных
способностей. Гай не оставил потомства, а сын Тиберия умер в
юношеском возрасте. Во всей так называемой народной партии нельзя было
даже назвать кого-либо, кто мог бы ее возглавить. Гракховская
конституция походила на крепость без коменданта; стены и гарнизон были
невредимы, но не было командующего, и не было никого, кто мог бы
занять пустующее место только что свергнутого правительства.
Так и случилось. После смерти Гая Гракха, не оставившего
наследников, власть сената восстановилась как бы сама собой. Это
произошло тем более естественно, что власть сената не была формально
упразднена трибуном, она"была лишь фактически сведена к нулю
чрезвычайными мероприятиями Гракха. Однако ошибочно усматривать в
этой реставрации лишь простое возвращение государственной
машины в старую, заезженную и расшатанную колею, по которой она
двигалась в течение столетий. Всякая реставрация всегда является в то
же время и революцией, в данном же случае произошла реставрация
о^370^»
не столько прежней системы управления, сколько прежних
правителей. Олигархия явилась в новом вооружении, она присвоила себе
доспехи свергнутой тирании. Сенат одержал победу над Гракхом с
помощью его собственного оружия и в дальнейшем стал править,
сохраняя в основном гракховскую конституцию, но, конечно, с задней
мыслью если не совершенно ее уничтожить в свое время, то во
всяком случае основательно очистить ее от элементов, действительно
враждебных правящей аристократии.
Реакция сначала отразилась главным образом на положении
отдельных лиц. Приговор по делу Публия Попилия был кассирован, и
сам он вернулся из изгнания (633). На приверженцев Гракха
обрушились судебные процессы; напротив, попытка народной партии привлечь
Луция Опимия по окончании срока его консульских полномочий к суду
и осудить его за государственную измену разбилась о сопротивление
правительственной партии (634). Для этого правительства реставрации
характерно, что аристократия постепенно стала проявлять больше
политического благоразумия. Гай Карбон — некогда союзник Гракхов —
давно изменил свои убеждения и только что доказал свое усердие и
пригодность, выступив в защиту Опимия. Тем не менее он оставался в
глазах аристократии перебежчиком. Когда демократы возбудили
против него такое же обвинение, как против Опимия, правительство
охотно допустило его падение. Очутившись вне обеих партий и предвидя
свою неизбежную гибель, Карбон лишил себя жизни. Итак, деятели
реакции действовали в персональных вопросах как чистокровные
аристократы. Зато реакция, вначале ничего не предпринимая против раздач
хлеба, против обложения провинции Азии, против гракховской
организации суда присяжных, не только щадила купечество и столичный
пролетариат, но и превзошла самих Гракхов в своем старании угождать
этим силам и особенно пролетариату; это же имело место при
внесении законов Ливия. Так поступали потому, что гракховская революция
еще долго находила отклик в сердцах современников и оберегала
творение Гракха; а главное — охрана и поддержка интересов купечества и,
во всяком случае, черни в действительности прекрасно согласовались с
выгодами самой аристократии; последней при этом приходилось
жертвовать только общественным благом. От всех тех мероприятий Гракха,
которые были проведены им в интересах общественной пользы, т. е.
от самой лучшей, но, естественно, и наименее популярной части его
законодательства, аристократия отказалась.
Прежде всего и с наибольшим успехом реакция обрушилась на
самый грандиозный замысел Гракха — уравнение в правах сначала
италиков и римских граждан, а затем жителей провинций и
италиков. Уничтожив таким путем различие между только властвующими
и только подчиненными, между только потребляющими и только
трудящимися гражданами государства, Гракх надеялся разрешить
<*т т ^*
социальный вопрос посредством эмиграции; она должна была быть
проведена в таких обширных размерах и в таком систематическом
виде, как никогда в истории. Со всем ожесточением и злобным
упрямством, свойственными старческому бессилию, восстановленная
олигархия опять навязывала новой эпохе принцип отживших
поколений: Италия должна оставаться господствующей страной во всем мире,
а Рим — господствующим городом в Италии. Еще при жизни Гракха
италийским союзникам было отказано в равноправии, а против
грандиозной идеи заморской колонизации предпринята была очень
энергичная атака, которая послужила ближайшей причиной гибели
Гракха. После его смерти правительственная партия без труда отклонила
проект восстановления Карфагена, хотя отдельные, уже розданные
там участки остались у их владельцев. Однако правительству не
удалось помешать демократической партии основать подобную колонию
в другом месте: во время завоеваний по ту сторону Альп, начатых
Марком Флакком, там была основана в 636 г. колония Нарбон (Нар-
бонна). Эта самая древняя из гражданских общин в заморских
владениях Рима уцелела, несмотря на многократные нападки
правительственной партии и даже прямое предложение сената упразднить ее.
Она существовала долгое время, вероятно, благодаря поддержке
заинтересованного римского купечества. Но за этим исключением, не
имевшим в силу своей единичности большого значения,
правительству удалось прекратить раздачу земель вне пределов Италии.
В том же духе был разрешен и вопрос об италийских
государственных землях. Мысль Гая об учреждении колоний в Италии,
особенно в Капуе, была отвернута; поскольку некоторые из них уже были
основаны — колонистов распустили. Уцелела только небольшая та-
рентская колония: новый город Нептуния отныне существовал рядом
с прежним греческим городом. Все земли, розданные помимо
организации колоний, остались у получивших их; ограничения прав их
владельцев, введенные Гракхом в интересах общественного блага —
наследственная аренда и неотчуждаемость участков, — были
отменены еще Марком Друзом. Что касается тех государственных земель,
которые еще продолжали находиться во владении частных лиц по
праву оккупации и в большинстве своем состояли из земель,
оставленных за владельцами на основании гракховского максимума, то
правительство решило окончательно закрепить их за прежними
оккупантами и устранить возможность их раздачи в будущем. Правда, из
этих земель предполагалось в первую очередь выкроить 36 000
новых крестьянских участков, обещанных Друзом. Однако
правительство уклонилось от задачи разыскать необходимые для этих раздач
сотни тысяч югеров италийских государственных земель.
Колонизационный закон Ливия уже сослужил свою службу, и правительство
втихомолку сдало его в архив. Только небольшая колония Сколаций
(Squillace), вероятно, основана в силу этого закона.
<*Ш372Ш»
Зато на основании закона; проведенного по поручению сената
трибуном Спурием Торием, была упразднена в 635 г. комиссия по
разделу земель, а на оккупантов государственных земель была возложена
уплата подати в неизменном размере; доход с нее пошел в пользу
столичной черни, им, по-видимому, частично покрывались расходы
по раздаче хлеба. Более радикальные предложения — быть может,
увеличение норм раздачи хлеба —- были отклонены благоразумным
трибуном Гаем Марием. Спустя 8 лет (643) был сделан последний
шаг: новое народное постановление* освободило оккупированные
государственные земли от уплаты подати и обратило их в частную
собственность оккупантов. Кроме того, было постановлено, что в
будущем недопустимо занятие государственных земель частными
лицами, эти земли должны сдаваться в аренду или оставаться
общественными пастбищами. В последнем случае для права пользования
пастбищем был установлен очень низкий максимум в 10 штук крупного и
50 штук мелкого скота, для того чтобы крупные скотовладельцы
фактически не вытесняли мелкие. В этих разумных мероприятиях
заключается официальное признание вредных результатов прежней
системы оккупации государственных земель, впрочем, давно отмененной
(I, 754). К сожалению, эти меры были приняты лишь тогда, когда
прежняя система уже успела отнять у государства почти все его
земли. Таким образом римская аристократия заботилась о своих
интересах, обратив в свою частную собственность все государственные
земли, которые еще оставались в ее руках. Одновременно она задобрила
также италийских союзников: правда, она не предоставила им прав
собственности на занятые ими, в частности их муниципальной
аристократией, государственные земли, но она оставила за ними в
полном объеме права, установленные их привилегиями. Противная партия
оказывалась в затруднительном положении, потому что по
важнейшим материальным вопросам интересы италиков были диаметрально
противоположны интересам столичной демократии. Италики даже
вступили в своего рода союз с римским правительством и искали в сенате
защиты от крайних замыслов римских демагогов и находили ее.
Правительство реставраций успешно трудилось над
искоренением тех благих зачатков, которые были заложены в гракховской
конституции. Но оно было совершенно беспомощно против враждебных
ему сил, пробужденных Гракхом не в интересах общественного
блага. За столичным пролетариатом оставалось право кормиться за счет
государства. Сенат мирился также с тем, что присяжные выбирались
из среды купечества, как ни тяготило это ярмо лучшую и самую
гордую часть аристократии. Это были позорные путы для аристократии,
но мы не видим с ее стороны серьезных попыток освободиться от
* Это постановление в большей части дошло до нас и известно под
неправильным, но принятым уже более 300 лет, названием аграрного
закона Тория.
них. Закон Марка Эмилия Скавра от 632 г., по крайней мере
подчеркивавший конституционные ограничения избирательных прав
вольноотпущенников, был в течение долгих лет единственной, очень
робкой попыткой сенатского правительства снова обуздать своего
тирана — чернь. Лишь через 17 лет после введения всаднических судов
(648) консул Квинт Цепион внес законопроект о возвращении
судебных функций сенаторам. Этот законопроект обнаружил тайные
стремления правительства, но вместе с тем он послужил мерилом его
действительной силы, когда шла речь не о расхищении государственных
земель, а о мере, затрагивающей интересы влиятельного сословия;
законопроект провалился*.
Правительству не удалось отделаться от неудобных соучастников
его власти. Эти меры лишь портили добрые отношения правящей
аристократии с купечеством и пролетариатом, отношения, которые и
без того никогда не были искренними. Купечество и пролетариат
понимали, что все уступки делаются сенатом против воли, под
давлением страха. Не связанные прочно с сенатом ни признательностью, ни
материальными интересами, оба сословия были готовы служить
любой власти, которая дала бы им большие или хотя бы те же выгоды,
и пользовались всяким удобным случаем, чтобы досаждать сенату и
тормозить его деятельность.
Таким образом, реставрация продолжала править, следуя
желаниям и взглядам легитимной аристократии, но вместе с тем сохраняя
государственный строй и методы управления тирании. Ее власть не
только опиралась на такие же силы, что и власть Гракха, но была
столь же шаткой, даже, пожалуй, еще более шаткой. Она была
сильна, когда в союзе с чернью разрушала вполне целесообразные
учреждения. Но она была совершенно бессильна при столкновениях с
уличными бандами и интересами купечества. Аристократия сидела на
освободившемся троне с нечистой совестью и противоречивыми
надеждами, она бьша озлоблена против учреждений своего государства, но
была неспособна заняться преобразованием их по какому-нибудь
обдуманному плану. Она бьша нерешительна в своих действиях и в своем
бездействии за исключением того, что касалось ее собственных
материальных интересов; она являлась олицетворением вероломства по
отношению к собственной партии и к партии враждебной,
олицетворением внутреннего противоречия, самого жалкого бессилия, самого
грубого своекорыстия, непревзойденным образцом дурного управления.
Иначе и быть не могло. Вся нация и в первую очередь высшие
* Это явствует» как известно, из дальнейшего хода событий. Некоторые
возражали против этого, ссылаясь на то, что у Валерия Максима
(6, 9, 13) Квинт Цепион назван патроном сената. Однако это указание
недостаточно убедительно, и, кроме того, слова Валерия Максима не
могут относиться к консулу 648 г. Вероятно, здесь ошибка в имени
или в изложении фактов.
<*^ 374^»
сословия находились в сос£оянии духовного и морального упадка.
Конечно, и до эпохи Гракхов аристократия не блистала талантами, и
скамьи сената заполнялись трусливым и развращенным
аристократическим сбродом. Однако там все же заседали Сципион Эмилнан, Гай
Лелий, Квинт Метелл, Публий Красе, Публий Сцевола и много
других уважаемых и даровитых людей, и при некоторой
снисходительности можно было утверждать, что сенат соблюдал меру в
несправедливости и известные приличия в дурном управлении. Эта
аристократия была свергнута, затем снова восстановлена; с тех пор на ней
лежало проклятие реставраций. Если прежде аристократия управляла с
грехом пополам, не встречая более ста лет сколько-нибудь серьезного
сопротивления, то кризис, подобно молнии в темную ночь, осветил
пропасть, зияющую у ее ног. Можно ли удивляться, что с тех пор
правящая старая знать всегда проявляла озлобление, а когда хватало
мужества, то и настоящий террор; что правители, сомкнув свои ряды
в сплоченную партию, расправлялись с народом еще несравненно
круче, чем прежде; что снова на первый план, как в худшие времена
патрициата, выдвинулась семейная политикан, например, четыре сына
и (вероятно) два племянника Квинта Метелла, не говоря уже о зятьях
и т. д., люди за одним единственным исключением совершенно
ничтожные и выдвинувшиеся отчасти именно благодаря своей
ограниченности, в течение пятнадцати лет (631--645) все достигали
должности консула и удостаивались, за исключением одного,
триумфальных почестей? Чем больше насилия и жестокости проявлял
аристократ в борьбе с партией противника, тем больше был почет ему;
настоящему аристократу прощались все преступления и все позорные
деяния. Отношения между правящими и управляемыми только тем
отличались от отношений между воюющими сторонами, что в этой войне
не признавалось международное право. К сожалению, было вполне
понятно, что если старая аристократия бичевала народ плетьми, то
реставрированная аристократия припасла для него скорпионы.
Аристократия вернулась к власти, но не сделалась ни умней, ни лучше.
Никогда еще до сего времени не было среди аристократии такого
полного отсутствия государственных и военных талантов, как в эту эпоху
реставрации, в период между гракховскои революцией и революцией
Цинны.
В этом отношении показательна фигура тогдашнего корифея
сенатской партии Марка Эмилия Скавра. Происходя из очень знатной,
но небогатой семьи, он вынужден был опираться на свои
недюжинные дарования. Он достиг должности консула (639), затем цензора
(645), долгое время был принцепсом сената и политическим
оракулом своего сословия. Он увековечил свое имя не только как оратор и
писатель, а также тем, что воздвиг некоторые из значительнейших
государственных построек седьмого столетия. Однако при
ближайшем рассмотрении все его прославленные подвиги сводятся к тому,
«^375^»
что в качестве полководца он добился в Альпах нескольких дешевых
побед, а в качестве государственного деятеля провел закон об
избирательном праве и о борьбе против роскоши, который был столь же
дешевым триумфом над революционным духом времени. Настоящий
же его талант заключался в том, что будучи покладистым и
продажным, как любой почтенный сенатор, он умел, однако, ловко
изворачиваться, когда дело становилось рискованным. Главным же
образом он умел, пользуясь своей внушительной и почтенной
внешностью, разыгрывать перед публикой роль Фабриция. В военном деле
встречались в виде исключения талантливые офицеры из высших
кругов аристократии. Но, как общее правило, аристократ, прежде чем
стать во главе армии, наскоро вычитывал из греческих военных
руководств и из римских летописей кое-какие сведения, необходимые для
разговоров о военном деле, а по прибытии в лагерь в лучшем случае
передавал действительное командование офицеру незнатного
происхождения с испытанными дарованиями и испытанной скромностью.
Действительно, если несколько столетий назад римский сенат походил
на собрание царей, то потомки этих царей недурно разыгрывали роль
принцев. Но теперь бездарности этой реставрированной знати вполне
соответствовало ее политическое и моральное ничтожество. В религии
(к этому мы еще вернемся), как в зеркале, отразилась глубокая
нравственная испорченность этой эпохи; вся внешняя история
рассматриваемой эпохи также свидетельствует о полной несостоятельности
римской знати. Это один из важнейших моментов этой эпохи. Но если бы у
нас и не было этих свидетельств, то длинный ряд отвратительнейших
преступлений, совершенных представителями высшего римского
общества, является достаточной характеристикой его глубокого падения.
Управление, внутреннее и внешнее, соответствовало такому
правительству. Социальный упадок Италии усиливался с ужасающей
быстротой. С тех пор, как аристократия добилась легального
разрешения скупать участки мелких землевладельцев и теперь, снова
обнаглев, все чаще прибегала к насильственным выселениям, мелкие
крестьянские хозяйства исчезали, как капли дождя в море.
Экономическая олигархия по меньшей мере шла в ногу с
политической. Об этом свидетельствуют слова умеренного демократа Луция
Марция Филиппа, заявившего в 650 г., что среди всей массы римских
граждан едва ли найдется 2 000 зажиточных семейств. Фактическим
комментарием к этому снова служили восстания рабов в первые годы
войны с кимврами; они ежегодно вспыхивали в Италии: в Нуцерии, в
Капуе, в округе Фурий. Это последнее восстание приняло уже столь
значительные размеры, что против восставших пришлось выступить
городскому претору с легионом; однако он подавил восстание не
силой оружия, а с помощью предательства. Зловещим симптомом было
и то обстоятельство, что во главе восстания стоял не раб, а римский
всадник Тит Веттий; его толкнули на этот безумный шаг долги, он
°Щ 376 1^>
дал своим рабам свободу и провозгласил себя царем (650). Насколько
правительство видело большую опасность в скоплении массы рабов в
Италии, об этом свидетельствуют и меры предосторожности,
принятые им в Виктумулах, где с 611 г. производилась промывка золота за
счет казны. Сначала правительство обязало откупщиков держать здесь
не больше 5 000 рабов, затем пришлось издать сенатский декрет,
совершенно запрещавший эти работы. Действительно, если бы в
Италию вторглось войско заальпийских народов, что было весьма
возможно и призвало к оружию рабов, большинство которых
принадлежало к его соплеменникам, то при тогдашнем режиме государство
оказалось бы в самой крайней опасности.
Еще больше страдали провинции. Представьте себе, что
происходило бы в Ост-Индии, если бы английская аристократия была похожа
на римскую аристократию в рассматриваемый период, и вы поймете
положение Сицилии и Азии. По закону к купечеству отошло право
контроля над должностными лицами республики; это побудило
последних действовать в известной мере солидарно с купечеством:
римские администраторы своей беспредельной угодливостью перед
капиталистами в провинциях покупали себе возможность
неограниченного грабежа и оплот против судебных взысканий.
Кроме этих официальных и полуофициальных грабителей все
страны по берегам Средиземного моря страдали от сухопутных и
морских разбоев. Пираты особенно свирепствовали в азиатских водах, и
даже римское правительство сочло необходимым в 652 г. послать в
Киликию значительный флот; он состоял главным образом из
кораблей подвластных Риму торговых городов и находился под
начальством претора Марка Антония, облеченного проконсульской властью.
Флот захватил несколько кораблей корсаров и уничтожил несколько
пиратских притонов. Мало того, римляне прочно утвердились здесь,
и с целью искоренения морских разбоев заняли ряд сильных военных
позиций в главном убежище пиратов — в горной, или западной, Ки-
ликии; в результате была учреждена римская провинция Киликия*.
Намерение было похвально и план сам по себе целесообразен. Одна-
* Многие утверждали, что учреждение провинции Киликии состоялось
лишь после киликийской экспедиции Публия Сервилия 676 и
следующих годов. Однако это неверно. Уже в 662 г. наместником Киликии
был Сулла {Лрр., Mithr., 57.; bell. civ., I, 77; Victor., 75), а в 674—675 гг.
Гней Долабелла (Cic, Verr., 1,1, 16, 44). Ввиду этого учреждение
провинции Киликии следует отнести к 652 г. В пользу этого мнения
говорит также тот факт, что в то время все римские экспедиции против
пиратов, как-то: балеарская, Лигурийская, далматская систематически
направлены на занятие прибрежных пунктов, служивших убежищем
для пиратов. Это и понятно, так как римляне не имели постоянного
флота и поэтому могли успешно бороться с корсарами, только зани-
°^ 377 Ш*>
ко морские разбои в азиатских водах, и в частности в Киликии, не
только не прекратились, но даже усилились. Это одно уже
показывает, насколько недостаточны были средства, с которыми римляне вели
борьбу с пиратами.
Но бессилие и несостоятельность римского провинциального
управления нигде не обнаружились с такой ясностью, как в восстаниях
невольничьего пролетариата, которые с реставрацией аристократии
возобновились в своем прежнем виде. Действительно, теперь
повторяются с трагическим однообразием такие же восстания рабов,
перерастающие в настоящие войны, как те, которые около 620 г.
послужили одной из причин, — пожалуй, даже ближайшей, — гракхов-
ской революции. Как и 30 лет назад, брожение охватило всю массу
рабов во всем римском государстве. О восстаниях в Италии мы уже
говорили. В Аттике восстали рабы на серебряных рудниках; они
укрепились на мысе Сунии и оттуда в течение долгого времени грабили
окрестные местности. Подобные же волнения происходили и в
других местах.
Но главной ареной этих страшных событий снова явилась
Сицилия со своими плантациями и громадными скоплениями рабов из
Малой Азии. Для масштабов зла характерно, что ближайшей
причиной нового восстания послужила попытка правительства
устранить наиболее вопиющие злоупотребления рабовладельцев. То, что
положение свободных пролетариев в Сицилии мало отличалось от
положения рабов, показало их поведение во время первого
восстания. После его подавления римские спекулянты в отместку массами
обращали в рабство свободное население провинции. В 650 г. сенат
издал строгое постановление против этого, и тогдашний наместник
Сицилии Публий Лициний Нерва учредил в Сиракузах специальный
суд по делам о лишении свободы. Этот суд энергично принялся за
дело: в короткое время он вынес более 800 решений против
рабовладельцев, а число заявок все еще постоянно росло. Перепуганные
плантаторы поспешили в Сиракузы, чтобы добиться от римского
наместника прекращения такого неслыханного правосудия. Слабый
мая побережье. Впрочем, не следует забывать, что римское понятие
provincia не заключало в себе обязательно обладание территорией, а
означало само по себе лишь самостоятельное военное командование.
Вполне возможно, что в этой суровой стране римляне сначала взяли
себе лишь несколько стоянок для кораблей и войск. Низменная
восточная Киликия оставалась в составе Сирийского царства до войны с
Тиграном (Арр., Syr., 48); территории к северу от Тавра, ранее
причислявшиеся к Киликии, так называемая каппадокийская Киликия и Ка-
таония, входили в состав Каппадокии, первая со времени распада Ат-
талидского царства, а вторая еще со времени мира с Антиохом (Justin,
37, 1).
*€Э378Ш*
Нерва позволил себя терроризировать и резко заявил ищущим у него
суда и справедливости, чтобы они вместо этого немедленно
возвращались к тем, которые называли себя их господами. Но
отвергнутые просители собрались в шайки и ушли в горы. Наместник не
позаботился своевременно о военных приготовлениях, и даже
жалкое местное ополчение не оказалось под рукой. Поэтому он вошел в
соглашение с одним из самых знаменитых на острове разбойничьих
атаманов; последний за обещанное ему личное помилование
обманным путем передал восставших в руки римлян. Таким образом
удалось справиться с этой шайкой. Но другая банда беглых рабов
разбила римский отряд, принадлежавший гарнизону города Энны (Ка-
строджиованни). Этот успех доставил инсургентам то, в чем они
нуждались в первую очередь: оружие и приток добровольцев.
Военное снаряжение убитых и бежавших врагов послужило первой
материальной основой для военной организации мятежников, число
которых скоро возросло до многих тысяч. Эти сирийцы на чужбине,
подобно своим предшественникам, кажется, считали, что не менее
своих соотечественников на родине достойны иметь собственного
царя; пародируя признанного на их родине босяцкого царя вплоть до
имени, они избрали своим вождем раба Сальвия и назвали его
царем Трифоном. Вся территория между Энной и Леонтинами (Лен-
тини), где засел штаб мятежников, перешла в их руки. Они уже
приступили к осаде Моргантии и других укрепленных городов,
когда римский наместник с войском, наскоро собранным из
сицилийских и италийских отрядов, атаковал под Моргантией армию рабов.
Он захватил незащищенный лагерь, но рабы держались, хотя и были
застигнуты врасплох. Когда дело дошло до битвы, местное
ополчение не выдержало первого натиска. Мало того: так как рабы
отпускали на свободу каждого, кто бросал оружие, почти все эти отряды
воспользовались случаем покинуть службу, и все римское войско
разбежалось. Если бы рабы, находившиеся в Моргантии,
объединились с осаждающими, то город был бы взят. Но они предпочли
получить свободу законным путем от своих господ и своей
храбростью помогли им отстоять город. Однако римский наместник
отменил торжественно данное господами обещание отпустить рабов на
свободу, объявив это обещание недействительным, как
вынужденное незаконным образом.
Когда восстание во внутренней части острова принимало
угрожающие размеры, другое восстание вспыхнуло на западном
побережье. Во главе его стоял Афинион. Как и Клеон, он был на своей
родине Килйкии грозным атаманом разбойников, попал в рабство и
был привезен в Сицилию. Подобно своим предшественникам он
укрепил свой авторитет среди сирийцев и греков главным образом
пророчествами и другими шарлатанскими проделками. Но он
Homier а79^°
мал толк в военном деле и действовал осмотрительно; поэтому он
не вооружил подобно другим вождям всех явившихся к нему, а
отобрал из них людей, годных для военной службы, и образовал из них
регулярную армию: остальным же велел заняться мирными
делами. Он быстро достиг значительных успехов благодаря строгой
дисциплине (он подавлял в своем войске малейшее колебание и
непокорность) и мягкому обращению с мирными жителями и даже с
пленниками. Римляне и ка этот раз обманулись в своих расчетах на
раздор между обоими вождями: Афинион добровольно подчинился
гораздо менее способному Трифону и добился таким образом
единства в рядах повстанцев. В скором времени повстанцы стали почти
неограниченными господами в деревнях, где свободные пролетарии
снова более или менее открыто стояли на их стороне. Римские
власти не имели достаточно сил, чтобы напасть на них в открытом бою,
и вынуждены были ограничиться тем, что при помощи ополчений,
сицилийского и наскоро собранного африканского, кое-как
охраняли города, находившиеся в самом печальном положении.
Деятельность судов прекратилась, на всем острове властвовало только
кулачное право. Городские жители, имевшие участки за городом, не
смели выходить за городские ворота, ни один поселянин не
отваживался проникнуть в город. В результате вскоре возник страшный
голод, и римским властям пришлось снабжать хлебом городское
население острова, который раньше сам кормил всю Италию. К тому
же внутри острова всюду угрожали заговоры городских рабов, а под
стенами городов стояли войска повстанцев. Даже Мессана была на
волосок от взятия ее Афинионом. Как ни трудно было
правительству в разгар тяжелой войны с кимврами организовать вторую
армию, оно вынуждено было послать в 651 г. в Сицилию претора Лу-
ция Лукулла с армией из 14 000 римлян и италиков, не считая
заморских ополчений. Соединенная армия рабов, стоявшая в горах над
Сциаккой, приняла предложенное Лукуллом сражение.
Превосходство военной организации доставило победу римлянам. Афиниона
считали павшим на поле битвы, а Трифон бежал в горную крепость
Триокалу; повстанцы серьезно обсуждали вопрос о возможности
продолжения борьбы. Победила партия, настаивавшая на
продолжении борьбы до последней капли крови. Спасшийся каким-то
чудом Афинион вернулся к товарищам и вдохнул в них новое
мужество. А главное, Лукулл по непонятным причинам совершенно не
использовал своей победы. Говорили даже, что он намеренно
дезорганизовал армию и сжег военные запасы, чтобы скрыть полную
безуспешность своего управления и лишить своего преемника
возможности затмить его. Так ли это или нет, во всяком случае преемник
Лукулла Гай Сервилий (652) не добился лучших результатов.
Впоследствии оба военачальника были преданы суду за свое управление
о^380^°
и осуждены, что, впрочем, вовсе не является бесспорным
доказательством их виновности.
После смерти Трифона (652) Афинион стал один во главе
восставших. Его значительная армия одерживала победы, но в 653 г.
ведение войны в Сицилии перешло к Манию Аквилию, как консулу и
наместнику. В предыдущем году Маний Аквилий под начальством
Мария отличился в войне с германцами. После двухлетней тяжелой
борьбы, по рассказам, Аквилий боролся в поединке с Афинионом и
убил его; римскому командующему, наконец, удалось сломить
отчаянное сопротивление инсургентов и взять их измором в их последнем
убежище. Рабам в Сицилии было запрещено носить оружие, и на
острове снова восстановилось спокойствие; другими словами — новые
мучители были заменены прежними; да и сам победитель занимал
выдающееся место даже среди множества грабителей-наместников
того времени. Кому нужны еще доказательства, как поставлено было
управление в эпоху реставрации, тому можно указать на эту вторую
сицилийскую войну с рабами, длившуюся пять лет, на то, как она
возникла и как она велась.
На всем обширном пространстве, на которое простиралось
римское управление, мы находим одни и те же причины и одни и те же
последствия. Сицилийская война с рабами показывает, что даже
такая простейшая задача, как обуздание пролетариата, была не под силу
римскому правительству. Происходившие одновременно события в
Африке показывают, как Рим управлял теперь зависимыми
государствами. В то время, когда в Сицилии вспыхнула война с рабами,
изумленному миру предстало еще одно зрелище: незначительный
зависимый государь мог в течение 14 лет отстаивать узурпированную им
власть и поддерживать восстание против могущественнейшей
республики, одним ударом раздавившей Македонское и Азиатское царства.
Этим успехом он был обязан не своему оружию, а лишь бездарности
римских правителей.
Нумидийское царство простиралось от реки Молохата до
Большого Сирта (I, 635 и ел.) и граничило с одной стороны с Мавретанс-
ким царством в области г. Тингиса (Марокко), а с другой — с Кире-
ной и Египтом; оно окружало с востока, юга и запада узкую
прибрежную полосу римской провинции Африки. Кроме старых владений
нумидийских царьков, в него входила большая часть территории,
принадлежавшей Карфагену в период его расцвета, в том числе ряд
значительных старофиникийских городов, как-то: Гиппон Царский (Hippo
regius, Бона) и Большой Лептис (Лебида), и вообще большая и
лучшая часть богатого североафриканского побережья. Наряду с
Египтом Нумидия была, несомненно, самым значительным из всех
государств, зависимых от Рима. После смерти Массиниссы (605)
Сципион поделил его наследство между тремя его сыновьями: Миципсой,
Гулуссой и Мастанабалом. Старший получил столицу и
государственен 381 ^>
ную казну, второй — армию, третий — суд. Теперь после смерти двух
младших братьев Миципса стал править один*. Это был
слабохарактерный и миролюбивый старик, который предпочитал заниматься
вместо государственных дел изучением греческой философии. Так
как его сыновья были еще очень молоды, фактически правил
государством Югурта, незаконнорожденный племянник царя.
Югурта был достойным внуком Массиниссы. Он был красив,
ловок и отважен на охоте и в бою. Соотечественники очень уважали
его, как умного и энергичного администратора; свои военные
дарования он проявил на глазах Сципиона в Испании, где Югурта
командовал нумидийским отрядом под Нуманцией. Ввиду того положения,
которое занимал Югурта в государстве, и того влияния, которым он
пользовался в Риме благодаря своим многочисленным друзьям и
соратникам, царь Миципса нашел целесообразным усыновить его (634)
и распорядиться в своем завещании, чтобы после его смерти два
старших сына его — Адгербал и Гиемпсал — и приемный сын Югурта
управляли государством втроем, подобно тому, как он сам после
смерти отца правил вместе с братьями. Длявящей надежности это
распоряжение было гарантировано римским правительством.
Вскоре после этого царь Миципса умер (636). Завещание вошло в
законную силу. Но оба сына Миципсы — старший, слабохарактерный
Адгербал и особенно младший, горячий Гиемпсал — вскоре
поссорились с Югуртой, которого они считали захватчиком их законных прав;
отношения между ними так испортились, что нельзя было и думать о
совместном правлении трех царей. Была сделана попытка разделить
владения; однако враждовавшие цари не могли договориться о
размерах причитавшихся каждому территорий и сокровищ. Рим, которому
юридически принадлежало окончательное решение, по обыкновению
не утруждал себя этим делом. Произошел разрыв. Адгербал и
Гиемпсал, вероятно, обвиняли Югурту в том, что он неблаговидным пу-
* Приводим родословную нумидийских царей:
Массинисса 516-605 (238-149)
Миципса, ум. 636(118) Гулусса Мастанабал
ум. около 636 (118) ум. около 636 (118)
i
Адгербал Гиемпсал I Югурта Массива Гауда Югурта
ум. 642 ум. 637 (Diod, ум. 643 ум. около ум. 650
(112) (117) с. 607) (111) 666(88) (104)
I I
Гиемпсал II Оксинта
I
Юба1
I
ЮбаИ
о^382 f^>
тем добился включения себя в завещание, и вообще оспаривали его
права на наследство. Тогда Югурта со своей стороны выступил
претендентом на нераздельную власть во всем Нумидийском царстве.
Еще во время переговоров о дележе наследства Гиемпсал пал от руки
наемных убийц. Между Адгербал ом и Югуртой разгорелась
междоусобная война, в которой приняла участие вся Нумидия. Войска
Югурты уступали по численности войскам неприятеля, но были лучше
обучены и имели лучшего предводителя; Югурта одержал победу и,
завладев всем Нумвдийским царством, стал жестоко преследовать
царьков — приверженцев своего двоюродного брата. Адгербал бежал
сначала в римскую провинцию, а оттуда отправился в Рим с жалобой.
Югурта предвидел это и заранее принял меры, чтобы избежать
вмешательства римлян. В лагере под Нуманцией он научился у римлян
не только приемам римской тактики; вращаясь в кругу римской
аристократии, он был посвящен в интриги разных римских группировок
и убедился на опыте, чего можно ожидать от римской знати. Уже
тогда, за 16 лет до смерти Миципсы, он заводил со своими знатными
римскими товарищами предосудительные переговоры относительно
нумидийского наследства; Сципиону пришлось поставить ему на вид,
что иностранному принцу приличней дружить с римским
государством, чем с отдельными римскими гражданами. Послы Югурты
явились в Рим не с одними словами; о правильности их
дипломатических приемов свидетельствует их успех. Самые ревностные
защитники законных прав Адгербала с невероятной быстротой убедились в
том, что Гиемпсал был убит своими подданными за жестокость и что
виновником войны за наследство является отнюдь не Югурта, а
Адгербал. Даже руководящие лица в сенате устрашились скандала; Марк
Скавр пытался вмешаться, но тщетно. Сенат обошел молчанием
события в Нумидии и постановил, что два оставшиеся в живых
наследника должны разделить между собой царство поровну, а для
предотвращения новой распри раздел должна произвести сенатская
комиссия. Комиссия прибыла на место. Ее возглавлял консуляр Луций
Опимий, прославившийся подавлением гракховской революции; он
воспользовался случаем, чтобы получить теперь награду за свой
патриотизм. Раздел был произведен безусловно в пользу Югурты и не
без пользы для членов римской комиссии. Адгербал, правда,
получил столицу Цирту (Константина) с ее гаванью Рузикадой (Филип-
пвилль); но именно поэтому ему была отдана восточная часть
царства, почти целиком состоявшая из песчаной пустыни, Югурта же
получил плодородную и густо населенную западную часть
(позднейшую Мавретанию Ситифенскую и Цезарейскую).
Это было возмутительно, но в скором времени стали
совершаться дела и похуже. Югурта решил отнять у Адгербала доставшиеся
ему владения под предлогом самообороны и стал всячески
провоцировать его на войну. Однако умудренный опытом слабохарактерный
*т ш т>
Адгербал не препятствовал коннице Югурты опустошать свои
владения и ограничивался лишь жалобами в Рим. Тогда Югурта,
выведенный из терпения этой проволочкой, сам без всякого повода начал
войну. Близ теперешнего Филиппвилля войско Адгербала было наголову
разбито, и сам он укрылся в своей столице Цирте. Город был
осажден, и войска Югурты вели ежедневные бои с многочисленными
италиками, жившими в Цирте и принимавшими в защите города более
горячее участие, чем сами африканцы. Между тем в Нумидию
прибыла сенатская комиссия, назначенная еще по прежним жалобам
Адгербала. Она, конечно, состояла из людей молодых и неопытных;
тогдашнее правительство имело обыкновение назначать таких людей
для государственных поручений не первостепенной важности. Послы
предъявили Югурте следующие требования: пропустить их в
осажденный город, так как они присланы державой-покровительницей к
Адгербалу; прекратить военные действия и принять их
посредничество. Югурта категорически отказался выполнить эти требования, и
послы, как дети, — они в сущности и были детьми, — немедленно
отправились домой с донесением к отцам-сенаторам. Отцы-сенаторы
выслушали сообщение и предоставили своим соотечественникам в
Цирте продолжать борьбу своими собственными силами, сколько им
заблагорассудится. Лишь на пятом месяце осады, когда посланец
Адгербала, пробравшись через неприятельскую линию обложения,
доставил сенату письмо царя с настойчивой мольбой о помощи, сенат
пробудился от спячки и принял решение — не объявить войну, как
требовало меньшинство, а снарядить новое посольство. На этот раз
во главе его был поставлен Марк Скавр, великий победитель таврис-
ков и вольноотпущенников, высокочтимый герой римской знати, одно
появление которого должно было образумить непокорного царя.
Действительно, Югурта по вызову римлян явился в У тику для
переговоров со Скавром. Начались бесконечные дебаты; когда же, наконец,
конференция закончилась, она оказалась безрезультатной. Посольство,
не объявив войны, вернулось в Рим, а Югурта продолжал осаду Цир-
ты. Адгербал потерял всякую надежду на помощь римлян, а
италийские жители города, измученные осадой, требовали сдачи города; они
были уверены, что их личная безопасность достаточно гарантирована
тем, что имя Рима всем внушало страх. Город был сдан. Югурта
приказал жестоко пытать и казнить Адгербала и перебить всех взрослых
мужчин в городе, без разбора — африканцев и италиков (642).
Крик негодования раздался во всей Италии. Меньшинство
членов сената и все внесенатские круги единодушно осуждали
правительство, для которого честь и интересы страны стали, как видно, только
предметом купли и продажи. Особенно негодовало купечество,
интересы которого больше всех были затронуты гибелью римских и
италийских торговцев в Цирте. Сенатское большинство, правда, все еще
упорствовало. Апеллируя к сословным интересам аристократии, оно
о^ 384 ^»
нажимало все пружины, чтобы путем бесконечных проволочек,
характерных для системы коллегиального управления, сохранить мир,
столь дорогой его сердцу. Но выбранный на 643 г. народный трибун,
энергичный и красноречивый Гай Меммий, вступив в должность,
немедленно поставил на обсуждение народа этот вопрос и грозил
привлечь главных виновников к суду. Тогда, наконец, сенат согласился
объявить Югурте войну (642—643). Дело, очевидно, принимало
серьезный оборот. Послы Югурты, не допущенные до переговоров, были
высланы из Италии. Новый консул Луций Кальпурний Бестия,
отличавшийся — по крайней мере среди лиц своего сословия —
рассудительностью и активностью, энергично занялся подготовкой к
военным действиям. Сам Марк Скавр вступил в состав командования
африканской армии. Очень скоро римская армия стояла на африканской
почве и, двигаясь вверх по Баграду (Медшерда), вступила во
владения нумидийского царя. Города, лежавшие далеко от резиденции
Югурты, как, например, Большой Лептис, уже добровольно
заявляли о своей покорности, а мавретанский царь Бокх предложил
римлянам союз и дружбу, несмотря на то, что дочь его была замужем за
Югуртой. Сам Югурта пал духом и отправил в римскую главную
квартиру послов с просьбой о перемирии. Война, очевидно, должна была
скоро кончиться, конец ее наступил еще скорей, чем ожидали.
Соглашение с Бокхом не состоялось, потому что царь, незнакомый с
римскими обычаями, полагал, что заключит этот выгодный для римлян
договор безвозмездно, и не снабдил своих послов средствами для
уплаты рыночной цены римских союзных договоров. Югурта во
всяком случае лучше знал римские порядки и не преминул подкрепить
свои предложения о перемирии надлежащими аргументами. Однако
и он ошибся. После первых же переговоров выяснилось, что в
римской главной квартире можно купить не только перемирие, но и мир.
Царская казна еще со времен Массиниссы была полна. Об условиях
быстро сговорились, и договор был заключен. Для соблюдения
формальностей его представили военному совету и добились его санкции
после беспорядочного и самого поверхностного обсуждения. Югурта
изъявил безусловную покорность. Победитель милостиво возвратил
царю все его владения, обязав его лишь уплатить весьма умеренную
контрибуцию и выдать римских перебежчиков и боевых слонов (643).
Большую часть этих слонов царь впоследствии получил обратно
путем сделок с отдельными римскими комендантами и офицерами.
Когда в Рим дошло известие о договоре, там снова разразилась
буря. Всем было известно, как был заключен договор. Стало быть, и
Скавра можно купить, лишь за более высокую цену, чем средняя
продажная цена сенаторов. В сенате энергично оспаривали законность
договора. Гай Меммий заявил, что если царь действительно,
безусловно, покорился Риму, он обязан по вызову явиться в Рим, а
вызвать его необходимо, чтобы путем опроса обеих сторон установить
13. История Рима. т. 2 °Щ 385 Ш°
неправильности, имевшие место во время мирных переговоров.
Сенат подчинился этому неприятному требованию. Югурте была
обещана неприкосновенность; это было противозаконно, так как он ехал
в Рим не как враг, а как покорившийся. Царь действительно прибыл в
Рим и предстал для допроса перед собравшимся народом. С великим
трудом уговорили толпу соблюдать неприкосновенность Югурты и
не растерзать на месте убийцу циртийских италиков. Но как только
Гай Меммий обратился к царю с первым вопросом, другой трибун
заявил свое veto и запретил царю отвечать. Следовательно, и в этом
случае африканское золото оказалось сильнее воли суверенного
народа и его высших должностных лиц. Тем временем в сенате
продолжались прения о законности заключенного договора. Новый консул
Спурий Постумий Альбин ревностно добивался кассации договора,
надеясь, что в таком случае он получит должность
главнокомандующего в Африке. Тогда внук Масскниссы Массива, проживавший в
Риме, предъявил в сенате свои права на вакантный нумидийский
престол. Но Бомилькар, приближенный Югурты, предательски убил этого
соперника своего повелителя, несомненно по поручению последнего.
Когда против убийцы возбудили уголовное преследование, он с
помощью Югурты скрылся из Рима.
Это новое преступление, совершенное на глазах римского
правительства, привело по крайней мере к тому, что сенат кассировал
договор и выслал Югурту из Рима (зима 643/644 г.). Военные действия
возобновились, и консул Спурий Альбин принял главное
командование (644).
Однако африканская армия вплоть до рядовых воинов
находилась в таком состоянии разложения, которое было возможно при
таком политическом и военком руководстве. В этой армии не было речи
не только о военной дисциплине, и главное занятие римской
солдатчины в период военных действий, да и во время перемирия,
сводилось к грабежу нумидийских городов и даже римских владений, но
доходило и до того, что солдаты и офицеры, по примеру высших
начальников, вступали в тайные соглашения с неприятелем.
Разумеется, такое войско было совершенно небоеспособно, и если Югурта и
на этот раз купил бездействие римского главнокомандующего
(которого впоследствии обвиняли в этом перед судом), то он понапрасну
тратил свои деньги. Итак, Спурий Альбин, прибыв в Африку, не
предпринимал ничего против Югурты. Но зато вступивший ввиду отъезда
Альбина во временное командование его брат Авл Постумий, человек
столь же безрассудно смелый, сколь и бездарный, решил среди зимы
немедленно отправиться в экспедицию и овладеть сокровищницей царя
в труднодоступном и хорошо охраняемом городе Сутуле (позднее
Калама, теперь Гуэльма). Войско выступило и подошло к городу, но
осада протекала неудачно, и успеха не предвиделось., Царь, одно
время стоявший со своим войском у Сутула, ушея в пустыню, ш риме-
*SS8§^°
кий военачальник пустился за ним в погоню. Югурте только этого и
надо было. Нумидийцы напали ночью на римский лагерь.
Неблагоприятные условия местности и тайные связи Югурты в римской армии
содействовали успеху. Римский лагерь был взят, римляне, большей
частью безоружные, обратились в позорнейшее бегство. В результате
этого поражения римская армия капитулировала. Римляне обязались:
пройти под ярмом, немедленно очистить всю нумидийскую
территорию и восстановить кассированный сенатом договор, Эти условия были
продиктованы Югуртой и приняты римлянами (начало 645 г.).
Это уже превосходило всякую меру. Африканские народы
ликовали. Возродилась надежда на свержение иноземного ига,
казавшаяся до сего времени совершенно неосуществимой; эта надежда
привлекла под знамена победоносного царя многие свободные и
полусвободные племена пустыни. В Италии общественное мнение
негодовало против правящей аристократии, развращенность которой
приводила к столь пагубным последствиям. Негодование разразилось
бурей судебных процессов, раздуваемых озлоблением купечества и
вырвавших ряд жертв из среды высшей знати. По предложению
народного трибуна Гая Мамилия Лиметана и при слабом сопротивлении со
стороны сената была учреждена чрезвычайная комиссия присяжных
для расследования фактов государственной измены в вопросе о нуми-
дийском престолонаследии. По приговору этой комиссии были
изгнаны оба бывших главнокомандующих — Гай Бестия и Спурий
Альбин, затем Луций Опимий — глава первой африканской комиссии и
он же палач Гая Гракха, и много других менее знатных членов
правящей партии как виновных, так и невиновных. Однако все эти
процессы велись с исключительной целью успокоить общественное мнение
и в первую очередь капиталистов, пожертвовав несколькими
наиболее скомпрометированными лицами. Мы не находим ни малейших
признаков того, что народное негодование направлялось против
аристократии и аристократического правления. Наглядным
доказательством этого является то, что самого виновного из преступников,
умного и могущественного Скавра, не только никто не осмелился
затронуть, напротив, именно в это время он был выбран на должность
цензора и даже — что уж совсем невероятно — выбран также в числе
председателей чрезвычайной комиссии по делам о государственной
измене. Тем более не было сделано ни малейшей попытки
ограничить полномочия правительства; сенату предоставлено было
покончить с нумидииским скандалом возможно мягким для аристократии
способом. Что настала пора покончить с ним, начали понимать даже
самые знатные из знатных.
Прежде всего сенат кассировал и второй мирный договор.
Выдать неприятелю главнокомандующего, заключившего этот договор,
как это сделали еще 30 лет назад, теперь, по новым понятиям о
святости договоров, нашли излишним. Но войну было решено возобно-
13* оЩ S87 Ш°
вить, на этот раз уже ке на шутку. Главное командование в Африке
возложено было, разумеется, на представителя знати, но на одного
из тех немногих аристократов, которым такая задача была по силам в
военном и нравственном отношении. Выбор пал на Квинта Метелла.
По своим убеждениям Метелл, так же как и вся его влиятельная
семья, был упрямым и непримиримым аристократом. Как
должностное лицо, он считал своей заслугой использование наемных убийц
для блага государства и, вероятно, высмеял бы поступок Фабриция с
Пирром как непрактичный и донкихотский. Но он был непоколебим в
своих решениях; как администратор не поддавался ни угрозам, ни
подкупу, кроме того, был дальновидным и опытным полководцем. В
этом отношении он был настолько свободен от сословных
предрассудков, что своими ближайшими помощниками назначил людей
незнатного происхождения: Публия Рутилия Руфа, превосходного
офицера, высоко ценимого в военных кругах за то, что он ввел в своем
отряде образцовую дисциплину и усовершенствовал систему
военного обучения, и храброго Гая Мария, сына латинского крестьянина,
выслужившегося из простых солдат. В сопровождении этих и еще
нескольких способных офицеров Квинт Метелл в 645 г. в качестве
консула и главнокомандующего прибыл в африканскую армию. Эта
армия находилась в состоянии полного разложения, так что
военачальники до сих пор не решились вести ее во вражеские владения, а
солдаты наводили страх только на несчастных жителей римской
провинции. Энергичными мерами Метелл быстро реорганизовал армию
и весной 646 г. повел ее в Нумидию*.
* Саллюстий в своем увлекательном и талантливом описании этой
войны слишком пренебрегает хронологией. Война кончилась летом 649 г.
(гл. 114); следовательно, если Марий стал руководить военными
действиями как консул в 647 г., то он должен был командовать армией в
трех кампаниях. Однако в рассказе Саллюстия говорится только о двух
кампаниях, и это правильно. Метелл, по всей вероятности,
отправился в Африку еще в 645 г., но прибыл туда поздно (гл. 37, 44),
некоторое время отняла и реорганизация армии (гл. 44); поэтому он начал
военные действия лишь в следующем году. Точно так же к Марий
надолго задержался в Италии по причине военных приготовлений
(гл. 84) и принял главное командование в качестве консула либо в
конце 647 г. после окончания похода, либо в качестве проконсула лишь в
648 г. Итак, оба похода Метелла относятся к 646 и 647 гг., а Мария —
к 648 и 649 гг. С этим согласуется и то, что триумф Метелла состоялся
лишь в 648 г. (Eph. epigr., IV, с. 257), а также, что битва при Мутуле и
осада Замы должны быть отнесены к 646 г., судя по тому, в какой
связи эти события стоят ко времени кандидатуры Мария на должность
консула. Изложение Саллюстия отнюдь не свободно от неточностей:
так, например, Мария он и в 649 г. продолжает называть консулом.
Продление срока полномочий Метелла, о котором упоминает
Саллюстий (62, 10), можно, судя по контексту, отнести только к 647 г.:
°т 338 ш°
Югурта, убедившись, что положение изменилось, счел свое дело
проигранным и еще до начала военных действий предложил
римлянам на этот раз действительно серьезное соглашение; в конце концов
он добивался только одного, — чтобы ему оставили жизнь.
Но Метелл решил — возможно, что он следовал инструкциям
самого сената, — что война должна окончиться лишь полным
подчинением Нумидии и казнью дерзкого Югурты. Действительно, только
такой исход войны мог удовлетворить римлян. Югурта после своей
победы над Альбином прослыл освободителем Ливии от
ненавистного чужеземного ига. При его энергии и коварстве и при
беспомощности римского правительства он и после заключения мира мог в любое
время снова зажечь на своей родине пожар войны. Только когда царя
Югурты не будет более в живых, спокойствие в Африке могло
считаться обеспеченным, и африканская армия могла удалиться. На
предложение царя Метелл официально дал уклончивый ответ; втайне же
он подстрекал послов выдать римлянам своего повелителя живым
или мертвым. Однако, если Метелл думал состязаться с африканцем
на поприще тайных убийств, то он встретил в своем противнике
истинного мастера этого дела. Югурта проник в замыслы Метелла, и
так как у него не было другого исхода, стал готовиться к отчаянной
защите.
Путь римлян, двигавшихся внутрь страны, вел через совершенно
дикую горную цепь. По другую сторону гор вплоть до реки Мутула,
текущей параллельно горам, простиралась обширная равнина
шириной около 4 немецких миль. До самой реки Мутула эта безводная и
безлесная равнина пересекалась цепью холмов, покрытых низким
кустарником. На этих холмах Югурта ожидал римскую армию. Его
войско было разделено на два отряда. Один, состоявший из части
пехоты и из слонов под начальством Бомилькара, расположился там,
где холмы спускались к реке. Другой, лучшая часть пехоты и вся
конница, стоял выше на холмах, покрытых кустарником. Перейдя
горы, римляне заметили врага и убедились, что его позиции
господствуют над их правым флангом. Не имея возможности оставаться на
открытом и совершенно безводном хребте гор, они должны были
разлетом 646 г. надо было, согласно закону Семпрония, распределить
провинции между консулами, избираемыми на 647 г.; сенат назначил этим
консулам две другие провинции и, следовательно, оставил Ну мидию
за Метел лом. Это сенатское решение было отменено плебисцитом, о
котором упоминает Саллюстий (72, 7).
Следующее место, приводимое в лучших рукописях с пропуском:
sed paulo... decreverat: ea res frastra fait, должно было, по-видимому,
или включать название провинций, назначенных консулам, и
чихаться примерно так: sed paulo [ante uti consulibus Italia et Gallia pro vine ia
C£sent se^atus] decreverat, или же, следуя дсбазг™!!0 в
распространенных рукописях: sed pfulo [ante senatus Meteilo Nmiiidlam] decreverat.
°m 389 Ш»
решить трудную задачу: пробиться к реке, для чего надо было пройти
4 мили по совершенно ровной местности на глазах у неприятельской
конницы. При этом римляне сами не имели легкой кавалерии.
Метелл выслал вперед отряд под начальством Руфа и приказал ему идти
прямым направлением к реке и разбить там лагерь. Главные же силы
его армии, выйдя из ущелья, двинулись наискось по равнине по
направлению к холмам* чтобы выбить оттуда неприятеля. Этот переход
через равнину мог погубить римскую армию, так как нумидийская
пехота занимала горные ущелья в тылу римлян по мере того, как
последние уходили оттуда, а нумидийская конница спускалась с
холмов и со всех сторон окружала римскую наступательную колонну.
Беспрестанные атаки вражеских всадников задерживали движение
римлян, и битва, казалось, должна была свестись к ряду отдельных
беспорядочных стычек. В то же время Бомилькар со своим отрядом
удерживал отряд Руфа и препятствовал ему идти на помощь сильно
теснимой главной римской армии. Однако Метеллу и Марию с
несколькими тысячами солдат удалось пробиться к подножию холмов.
Лишь только римские легионеры устремились на приступ высот, как
занимавшая их нумидийская пехота бежала почти без всякого
сопротивления, несмотря на свое численное превосходство и выгодные
позиции. Столь же плохо держалась нумидийская пехота и против
отряда Руфа: при первой атаке она была рассеяна, а все слоны в этой
холмистой местности были перебиты или захвачены. Поздно вечером
оба римских отряда соединились. Каждый из них одержал победу
над врагом и тревожился об участи другого. Эта битва
свидетельствовала о необыкновенных воинских дарованиях Югурты и о
несокрушимой доблести римской пехоты; только благодаря этой доблести
стратегическое поражение римлян превратилось в победу. После битвы
Югурта распустил большую часть своего войска, и ограничился
мелкими военными операциями, но и в них проявил большое искусство.
Обе римские колонны, одна под начальством Метелла, другая
под начальством Мария (по происхождению и по рангу он был
младшим среди военачальников африканской армии, но после битвы на
Мутуле занял среди них первое место), двинулись далее по нумидий-
ской территории, занимая города и избивая всех взрослых мужчин,
если население не открывало перед ними добровольно городских
ворот. Однако город Зама, самый значительный из городов в
восточной, внутренней части страны, оказал римлянам серьезное
сопротивление, которое энергично поддержал Югурта. Жители города даже
произвели удачное нападение на римский лагерь, после чего римляне
должны были снять осаду и удалиться на зимние квартиры. Чтобы
облегчить снабжение войск, Метелл отвел их на стоянки в пределы
римской провинции, оставив в завоеванных городах гарнизоны.
Воспользовавшись приостановкой военных действий, cfe возобновил
переговоры с царем и обнаружил готовность пойти на мир на сносных
о^ЗОО^»
для Югурты условиях. Югурта охотно согласился. Он обязался
уплатить 200 000 фунтов серебра и уже выдал римлянам своих слонов,
300 заложников, а также 3 000 римских перебежчиков, которых Ме-
телл немедленно казнил. В то же время Метелл вел тайные
переговоры с Бомилькаром, который не без основания полагал, что царь в
случае заключения мира выдаст его римскому суду, как убийцу
Массивы. Обещав Бомилькару безнаказанность и большую награду,
Метелл получил от него обещание выдать царя римлянам живым или
мертвым. Однако ни официальные переговоры, ни эти тайные
интриги не привели к желанному результату. Когда Метелл потребовал,
чтобы царь сам отдался ему в плен, Югурта прервал переговоры.
Тайные сношения Бомилькара с врагом были открыты, он был арестован
и казнен. Мы не собираемся оправдывать эти дипломатические
интриги самого худшего сорта, но римляне имели основательные
причины стремиться захватить в плен своего противника. Война дошла до
такой стадии, когда нельзя было ни продолжать ее, ни прекратить. О
настроении нумидийского населения свидетельствует, например,
вспыхнувшее зимой 646/647 г. восстание в городе Ваге*, важнейшем
из городов, занятых римлянами. Все офицеры и солдаты римского
гарнизона были перебиты за исключением коменданта Тита Турпи-
лия Силана. Впоследствии он был обвинен (справедливо или нет —
неизвестно) перед римским военным судом в тайном соглашении с
неприятелем и казнен. На второй день после восстания Метелл напал
врасплох на город и расправился с ним по всей строгости военных
законов. Но если таково было настроение среди населения, жившего
по реке Баграду в непосредственной близости от римлян и
сравнительно покорного, то чего же можно было ожидать от населения
внутренней части страны и от бродячих племен пустыни? Югурта был
кумиром этих африканских племен; они прощали ему двойное
братоубийство и видели в нем спасителя нации и мстителя за нее. Даже
20 лет спустя после этих событий римлянам пришлось спешно
отправить назад в Африку нумидийский отряд, сражавшийся в Италии за
римлян потому, что в рядах неприятеля показался сын Югурты. Уже
по этому факту можно заключить, как велико было влияние Югурты
на нумидийцев. Как же можно было надеяться на окончание войны в
стране, в которой условия местности и характер населения
обеспечивали популярному вождю возможность затягивать войну
бесконечными стычками или же дать ей затихнуть, а потом снова возобновить
ее в благоприятный момент?
Когда в 647 г. Метелл снова выступил в поход, Югурта избегал
решительных сражений, появлялся внезапно то в одном месте, то в
другом, далеко от первого. Казалось, с этими наездниками пустыни
так же нелегко справиться, как с бродившими по ней львами. Про-
* Или Вакка. Теперь — Бедша, на берегу Медшерды.
изошло сражение, римляне одержали победу, но трудно было
сказать, чего они этим достигли. Царь исчезал в необозримой дали.
Внутри нынешнего тунисского бей лика, у самого края великой
пустыни, в богатых еодой оазисах находились два укрепленных
города: Тала на севере и Капса на юге*. В первом из них укрылся Югурта
со своими детьми, сокровищами и отборным войском, в надежде
выждать более благоприятное время. Металл отважился пуститься за
ним в погоню через безводную пустыню, где приходилось везти с
собой воду в мехах на протяжении десяти немецких миль. Метелл
достиг Талы и взял ее после сорокадневной осады. После взятия
города римские перебежчики сами подожгли здание, в котором
находились; вместе с тем уничтожена была самая ценная часть добычи. Но
главное — Югурта бежал вместе со своими детьми и сокровищами.
Почти вся Нумидия была уже захвачена римлянами. Однако это не
приблизило их к цели; напротив, казалось, война распространяется на
все более обширную территорию. На юге жители пустыни,
свободные гетульские племена, по призыву Югурты, начали национальную
войну против ркмлян.
На западе мавретанский царь Бокх, дружбой с которым римляне
раньше пренебрегли, теперь, по-видимому, решил объединиться со
своим зятем и вместе с ним выступить против римлян. Он дружески
принял у себя Югурту и, соединив свою бесчисленную конницу с
войском Югурты, jxLY.tryj.zy. вместе с ним к Цирте, где Метелл
расположился на зимние кв.рг^ы. Начались переговоры. Было ясно, что в руках
Бокха находится самая ценная для римлян военная добыча — Югурта.
Но чего хотел мавретанский царь, продать ли римлянам как можно
дороже своего зятя или, напротив, вместе с ним вести национальную
войну, не знали ни римляне, ни Югурта, а может быть и сам Бокх. Он
нисколько не торопился покинуть свою двусмысленную позицию.
Между тем Метелл покинул провинцию. Согласно народному
постановлению он был вынужден передать ее своему прежнему
подчиненному, а теперь консулу Марию. Последний принял главное
командование на предстоявшую кампанию 648 г. Этим Марий был обязан
своего рода революции. Рассчитывая на свои заслуги перед
государством и попутно на благоприятные предсказания оракула, он решил
выставить свою кандидатуру на. должность консула. Если бы
аристократия поддержала отнюдь не противные конституции и сами по себе
достаточно обоснованные притязания этого высокоодаренного
человека, настроенного вовсе не оппозиционно, консульские списки лишь
обогатились бы новым даровитым именем. Вместо этого вся правящая
каста поносила этого неаристократа, домогающегося высшей государ-
* Место, где он сходился, не найдено. Прежнее предположение, что под
Талой следует г.здразукевать Телепту (близ Терианы, к северу от Кап-
сы), не обосновано. Тождественность древней Талы с теперешним
местечком Талой, находящимся к востоку от Капсы, тоже не доказана.
°#1 392 Ш>
ственной должности, как дерзкого новатора и революционера, и
всячески издевалась над ним, совершенно так же, как некогда патриции
издевались над плебейскими кандидатами, однако, на этот раз без
малейших законных оснований. Метелл оскорблял храброго офицера
колкими словами, насмешливо заявляя, что Марию лучше подождать со
своей кандидатурой до тех пор, пока сын его, Метелла, в то время
безбородый юноша, сможет состязаться с ним. Лишь в последний
момент Марий, отпущенный весьма немилостиво, прибыл в столицу
добиваться консульства на 647 г. Здесь Марий с лихвой отплатил своему
начальнику за все обиды. Перед толпой зевак он критиковал Метелла,
его способ ведения войны и его управление в Африке; эта критика шла
вразрез с военной дисциплиной и вообще была позорно
несправедливой. Чтобы польстить вкусам черни, постоянно шептавшейся о
тайных, совершенно неслыханных и совершенно несомненных заговорах
знати, Марий даже преподнес ей пошлую выдумку, что Метелл
намеренно затягивает войну, чтобы подольше сохранить свои полномочия
главнокомандующего. Уличным ротозеям все это показалось
совершенно убедительным. Многие недовольные правительством по каким-
либо причинам, особенно же купечество, имевшее все основания быть
обозленным, обрадовались случаю нанести аристократии удар в самое
чувствительное место. Марий не только был выбран в консулы
огромным большинством голосов, но на этот раз суверенные комиции в
отмену прежнего сенатского решения о продлении полномочий Метелла
постановили передать Марию главное начальство в африканской
войне, хотя по закону Гая Грахха распределение компетенций обоих
консулов принадлежало сенату.
Итак, Марий сменил в 647 г. Метелла и руководил кампанией
следующего года. Однако гораздо легче было обещать превзойти
своего предшественника, обещать в самом скором времени доставить
Югурту в Рим связанным по рукам и ногам, чем на деле выполнить
это самонадеянное обещание. Марий сражался с гетулами и покорил
несколько городов, до сих пор еще не занятых римлянами. Он
предпринял экспедицию к городу Капсе (Гафсе) в отдаленной
юго-восточной части Нумидии и взял его, причем пришлось преодолеть еще
большие трудности, чем при осаде Талы. Несмотря на договор о
капитуляции, Марий приказал перебить все взрослое мужское население.
Впрочем, это было единственное средство предотвратить отпадение
этого города, лежавшего далеко в пустыне. На реке Молохате,
отделявшей нумидийские владения от мавретанских, Марий осадил
сильную горную крепость, куда Югурта перевез свою казну. Римляне уже
потеряли надежду па удачу и собирались снять осаду, когда
благодаря ловкости нескольких смельчаков, вскарабкавшихся на стены,
неприступная крепость была взята. Если бы дело было только в том,
чтобы закалить армию в отважных экспедициях и доставить
солдатам'богатую добычу или затмить поход Метелла в пустыню еще бо-
*Щ 393 Р°
лее трудными походами, то можно было бы признать
целесообразным такой способ ведения войны. Но Марий совершенно упустил из
виду главную цель войны, к которой последовательно стремился
Метел л: поймать Югурту. Поход Мария к Капсе был бесцельным
риском, тогда как поход Метелла в Талу был вполне целесообразен.
Экспедиция же к берегам Молохата, приведшая римские войска если
не в Мавретанию, то к ее границам, была совершенно
нецелесообразной. Царь Бокх, от которого зависело завершить войну в пользу
римлян или, наоборот, бесконечно продлить ее, теперь заключил с Югур-
той договор, по которому Югурта уступил своему тестю часть нуми-
дийских владений, за что Бокх обязался активно помогать зятю в
борьбе против римлян. Когда римская армия возвращалась из молохатс-
кой экспедиции, она была однажды вечером внезапно окружена
несметными полчищами мавретанской и нумидийской конницы.
Римлянам пришлось сражаться в том положении, в котором их застигли
враги. Они не имели времени построиться в боевом порядке и
обеспечить возможность командования. Римляне могли считать себя
счастливыми, что их сильно поредевшей армии удалось по крайней мере
занять на ночь безопасные позиции на двух возвышенностях,
находившихся недалеко друг от друга. Непростительная небрежность
африканцев, упоенных своей победой, вырвала из их рук плоды этой
победы. Римляне, оправившись за ночь, атаковали на рассвете
беспечно спавших африканцев и рассеяли их. После этого римская армия
продолжала свое отступление в лучшем порядке и с большей
осмотрительностью. Однако она еще раз подверглась нападению. Враг
снова атаковал римлян одновременно со всех четырех сторон. Армии
угрожала большая опасность. Но начальник римской кавалерии Луций
Корнелий Сулла рассеял стоявшую против него нумидийскую
конницу, преследовал ее, затем быстро вернулся назад и ударил на Югурту
и Бокха, теснивших римскую пехоту с тыла. Таким образом и эта
атака была удачно отражена; Марий привел свое войско обратно в
Цирту и расположился там на зимних квартирах (648—649).
Кажется странным, но в сущности вполне понятно, почему
римляне, сначала пренебрегавшие дружбой с Бокхом и потом во всяком
случае не искавшие ее, теперь, после того как Бокх начал войну,
стали настойчиво добиваться дружбы с ним. При этом римлянам
послужило на пользу то, что мавретанский царь формально не объявлял
войны Риму. Бокх охотно вернулся к своей прежней двусмысленной
политике. Не разрывая договора с Югуртой и не отталкивая его, Бокх
в то же время вел с римским главнокомандующим переговоры об
условиях союза с Римом. Когда обе стороны договорились или как
будто договорились, Бокх просил Мария, чтобы для заключения
договора и принятия царственного пленника к нему был послан Луций
Сулла. Бокх подчеркивал, что знает и ценит Суллу с того времени,
когда Сулла приезжал к нему послом от сената, а также со слов мав-
°Щ 394 ^°
ретанских послов, которым Сулла оказал на пути в Рим услуги.
Марий оказался в затруднительном положении: если бы он отклонил
просьбу царя, то это, вероятно, привело бы к разрыву; а исполняя ее,
он отдавал самого знатного и самого храброго из римских офицеров
во власть весьма ненадежного человека. Всем было известно, что Бокх
ведет двойную игру с римлянами и с Югуртой и, по-видимому,
стремится обеспечить себе заложников с обеих сторон в лице Югурты и
Суллы. Однако желание кончить войну взяло верх над всеми
другими соображениями, и Сулла согласился выполнить предложенное ему
опасное поручение. Он смело отправился в путь в сопровождении сына
Бокха, Волукса, и не дрогнул даже тогда, когда проводник вел его
через лагерь Югурты. Сулла отклонил малодушные советы своих
спутников, убеждавших его спастись бегством, и в сопровождении
мавретанского принца прошел невредимым сквозь толпы врагов.
Такое же бесстрашие он обнаружил и в переговорах с Бокхом и убедил
его принять, наконец, решение.
Югурта был принесен в жертву. Собственный тесть заманил его
в ловушку, обещав, что все его желания будут исполнены. Свита ну-
мидийского царя была перебита, сам он взят в плен. Таким образом
этот великий изменник пал жертвой измены своих ближайших
родственников. Хитрый и неутомимый африканец был закован в цепи и
вместе с женой и детьми привезен Луцием Суллой в римский лагерь.
Этим закончилась война, длившаяся семь лет. Честь победы
досталась прежде всего Марию. Когда 1 января 650 г. он в качестве
победителя въезжал в Рим на триумфальной колеснице, впереди этой
колесницы шел в царском одеянии и в цепях Югурта с двумя
сыновьями. Спустя несколько дней сын пустыни погиб по приказу Мария в
городской подземной тюрьме, в старом колодце на Капитолии,
«ледяной бане», как назвал ее африканец, переступая порог, за которым
ему было суждено быть удавленным или погибнуть от голода и
холода. Однако нельзя было отрицать, что доля Мария в достигнутых
успехах была самой незначительной: завоевание Нумидии до границ
пустыни было делом Метелла, а захват в плен Югурты — делом
Суллы, и роль, которую сыграл Марий между Метеллом и Суллой, не
прибавила славы честолюбивому выскочке. Марию было неприятно,
что его предшественник принял прозвище «Победителя Нумидии».
Он был вне себя от злости, когда впоследствии царь Бокх поставил на
Капитолии золотую группу, изображавшую выдачу Югурты Сулле.
Но в глазах беспристрастных судей заслуги Мария как
главнокомандующего совершенно бледнели перед заслугами Метелла и Суллы, в
особенности перед блестящей экспедицией последнего в глубь
пустыни. Эта экспедиция выявила отвагу Суллы, его самообладание,
прозорливость и власть над людьми; это было признано всей армией и
самим главнокомандующим. Само по себе это военное
соперничество не имело бы большого значения, если бы оно не переплеталось с
^395 ^>
политической борьбой партий; если бы оппозиция с помощью своего
кандидата Мария не устранила полководца, назначенного сенатом; если
бы правящая партия не подчеркивала всячески военных заслуг Ме-
телла и особенно Суллы, злорадно противопоставляя их
официальному победителю. Ниже, при изложении внутренней истории Рима, мы
еще вернемся к роковым последствиям этой травли.
Впрочем, это восстание зависимого от Рима нумидийского
государства не вызвало заметных изменений ни в общем политическом
положении, ни даже в африканской провинции. Римское
правительство в данном случае отклонилось от той политики, которую оно
преследовало в то время в других странах, и не превратило Нумидию в
римскую провинцию. Это объясняется, очевидно, тем, что римское
владычество ке могло бы утвердиться в Нумидии без армии,
постоянно охраняющей границы от набегов диких кочевников пустыни;
римляне отнюдь не собирались содержать в Африке постоянную
армию. Поэтому они ограничились тем, что присоединили к царству
Бокха западную часть Нумидии, вероятно, полосу между рекой Мо-
лохатом и портом Сальды (Бужи), позднее носившую название Мав-
ретании Цезарейской (провинция Алжир). Урезанное таким образом
Нумидийское царство отдали последнему законному внуку Массинис-
сы, болезненному и слабоумному сводному брату Югурты, Гауде,
который еще в 646 г. по совету Мария предъявил сенату свои
притязания на нумидийский престол*. Одновременно гетульские племена,
Саллюстий дал нам жанровую картину югуртинской войны. Его
описание является единственным живым и красочным рассказом,
отличающимся от бледной и бесцветной традиции этой эпохи. В соответствии
с композиционным замыслом рассказ заканчивается гибелью
Югурты, т. е. моментом, важным для поэта, а не для историка. В других
источниках мы тоже не находим связного рассказа о том, как
распорядилось римское правительство наследством Югурты. Что преемником
Югурты был Гауда, указывают Саллюстий (гл. 64) и Дион (Fragm.,
79, 4 Bekk). Это подтверждается также надписью, найденной в Карта-
гене (OrelL, 630), в которой Гауда называется царем и отцом
Гиемпсала II. Из слов Цезаря (De bell, civ., 2, 38; De bell. Afr., 43, 77)
и из позднейшего устройства провинции видно, что на западе
сохранились прежние границы, отделявшие нумидийские владения от
римской провинции и от Киренского царства. Совершенно естественно, как
указывает и Саллюстий (гл. 92,102, 111), что царство Бокха было
значительно расширено. С этим связано, несомненно, то обстоятельство,
что Мавретания, первоначально ограничивавшаяся территорией г. Тин-
гиса (Марокко), впоследствии включила также Цезарею (провинция
Алжир) и Ситифис (западная часть провинции Константины). Так как
Мавретания дважды была расширена римлянами — в первый раз в
649 г. после выдачи Югурты и во второй раз в 708 г. после
уничтожения Нумидийского царства, — надо полагать, что Цезарея была
присоединена к Мавретании в первом случае, а Ситифис — во втором.
<*Ш 396 f^>
жившие в глубине Африки, были в качестве независимых союзников
Рима приняты в число свободных народов, находящихся с Римом в
договорных отношениях.
Политические последствия югуртинской войны, или, вернее, югур-
тинского восстания, были много важнее переустройства зависимых
африканских государств. Впрочем, эти политические результаты тоже
часто переоценивались. Правда, они вскрыли во всей наготе язвы
римской системы управления. Продажность правящей римской
аристократии стала теперь не только общеизвестной, но была даже, так
сказать, удостоверена судебным порядком. Мирные договоры и
трибунское право интерцессии, лагерный вал и жизнь солдат — все это
аристократия готова была продать за деньги. Уезжая из Рима, Югурта
сказал, что, будь у него достаточно денег, он мог бы купить весь
город; эти слова вполне соответствовали истине. Вся внутренняя и
внешняя политика тогдашнего Рима носила ту же печать
дьявольского ничтожества. Для нас правильная перспектива искажается потому,
что случайно об африканской войне дошли более подробные
сведения, чем о других военных и политических событиях той эпохи. Для
современников же в разоблачениях, связанных с югуртинской
войной, не было ничего нового. Любой неустрашимый патриот давно
уже мог привести подобные факты. Конечно, африканские события
дали ряд новых, еще более веских и неопровержимых доказательств
гнусности и бездарности реставрированного сенатского правления. Но
эти разоблачения могли бы сыграть важную роль лишь при наличии
оппозиции и общественного мнения, с которыми правительству
приходилось бы считаться. Между тем югуртинская война в равной мере
проституировала правительство и вскрыла полное ничтожество
оппозиции. Невозможно было править хуже, чем правила римская
реставрация в 637—645 гг. Беспомощность римского сената в 645 г.
превосходила все пределы. Если бы в Риме существовала настоящая
оппозиция, т. е. партия, которая желала и добивалась принципиальных
изменений конституции, она неизбежно должна была тогда сделать
хотя бы попытку свергнуть реставрированный сенат. Однако эта
попытка не была сделана. Политический вопрос был превращен в
персональный: сменили главнокомандующих и отправили в ссылку
нескольких ничтожных и негодных людей. Это показало, что так
называемая партия популяров как таковая не могла управляаь
государством да и не стремилась к этому; что в Риме были только две
возможные формы правления: тирания и олигархия; что пока по воле
случая на политической арене не появится человек, даже не особенно
выдающийся, а просто достаточно известный, чтобы захватить
верховную власть, до тех пор самые вопиющие злоупотребления могут в
крайнем случае грозить опасностью отдельным олигархам, но никак
не олигархии; напротив, если появится такой претендент, то ничего
не будет легче, чем опрокинуть прошившие курульные кресла. В этом
*Щ 397 Ш°
отношений было показательно выступление Мария, несмотря на то,
что само по себе оно было столь немотивированным. Если бы после
поражения армии Альбина народ штурмовал курию, это было бы
понятно, чтобы не сказать — в порядке вещей. Но после того оборота,
который приняла война в Нумидии в результате командования Ме-
телла, не могло уже быть речи о плохом военном руководстве и о
какой-либо опасности для государства в этом отношении. Тем не
менее первому попавшемуся честолюбивому офицеру удалось совершить
то, чем некогда угрожал правительству Сципион Африканский
Старший (1^ 779). Он добился одного из важнейших военных
командований наперекор ясно выраженной воле правительства. Общественное
мнение, ничтожное в руках так называемой партии популяров,
становилось непреодолимым орудием в руках будущего римского
монарха. Мы не хотим сказать этим, что Марий намеревался сыграть роль
претендента. Меньше всего это можно утверждать относительно того
времени, когда он добивался своего назначения главнокомандующим
в Африке. Но понимал ли он, что делал, или нет, во всяком случае
для реставрированного правительства аристократии явно наступил
конец с того момента, когда машина комиций стала поставлять
главнокомандующих, или, что приблизительно одно и то же, когда для
каждого популярного военачальника открылась возможность
законным путем возводить самого себя в главнокомандующие. В этих
предварительных кризисах выступил только один новый момент:
вовлечение военных и армии в политическую революцию. Пока еще
оставалось неясным, будет ли выступление Мария непосредственно
началом новой попытки заменить олигархию тиранией или же оно
подобно другим аналогичным фактам останется без дальнейших
последствий, как единичный случай посягательства на прерогативы
правительства. Однако можно было уже предвидеть, что если эти
зародыши второй тирании разовьются, во главе ее станет не
государственный деятель, вроде Гая Гракха, а военный. Организуя свою новую
африканскую армию, Марий в то же время реорганизовал военное
дело; он отменил в армии имущественный ценз и разрешил вступать
в летион в качестве добровольцев самым бедным гражданам, если
они вообще годились в солдаты. Возможно, что вводя это
новшество, он руководствовался чисто военными соображениями. Но тем
не менее это было политическим событием, крайне важным по своим
последствиям. Отныне армия не состояла как в былое время из
зажиточных граждан, которые могли много потерять, и даже не из людей,
которые могли хоть кое-что потерять, как в недавнее время. Она
начала превращаться в сборище людей, которым нечего было терять, у
которых были только их руки и то, что им давал
главнокомандующий. В 650 г. аристократия властвовала так же неограничено, как ив
620, по признаки надвигавшейся катастрофы множились, и на
политическом горизонте рядом с короной появился меч.
от зов и*°
ээшж Народы Севера
С конца VI в. Рим в основном господствовал над тремя
большими полуостровами северного материка, врезывающимися в
Средиземное море. Свободные и полусвободные народы, жившие на этих по-
луостровах — на севере и западе Испании, в лигурийских Апеннинах
и в альпийских долинах, в горах Македонии и Фракии, —
продолжали еще оказывать сопротивление вялому римскому правительству.
Сухопутное сообщение между Испанией и Македонией было весьма
неразвито, и страны, лежавшие по ту сторону Пиренеев, Альп и
балканской горной цепи, обширные бассейны Роны, Рейна и Дуная,
находились в сущности вне политического кругозора римлян. Нам
предстоит описать, что было сделано римлянами для укрепления и
округления государственных границ в этом направлении, и как громадные
народные массы, постоянно передвигавшиеся за этой горной
преградой, стали настойчиво стучаться в ворота северных горных проходов
и снова грубо напомнили греко-римскому миру, что ок не вправе
считать весь свет своим достоянием.
Обратимся прежде всего к стране между Западными Альпами и
Пиренеями. Римляне издавна господствовали над этой частью
средиземноморского побережья через зависимый от них город Массалию,
одну из самых старых, самых преданных и могущественных
зависимых от Рима союзнических общин, чьи приморские владения к
западу от нее Агата (Агд) и Роде (Розас), к востоку Тавроентий (Ла Сио-
та)? Оливия (Гиер?), Антшюль (Антиб) и Никея (Пицца),
обеспечивали плавание вдаль берегов и сухопутное сообщение от Пиренеев к
<*Щ399^>
Альпам, Торговые и политические связи Массалии простирались
далеко внутрь страны,
В 600 г. римляне, отчасти по просьбе массалийцев, отчасти в
собственных интересах, предприняли экспедицию в Альпы, к северу от
Ниццы и Антиба, против лигурийских племен оксибиев и декиетов.
После упорной борьбы, стоившей римлянам больших потерь, они
заставили население этой части гор выдать массалийцам постоянных
заложников и платить им ежегодную дань. Возможно, что в то же
время римское правительство в интересах италийских
землевладельцев и купцов запретило во всех владениях Массалии по ту сторону
Альп виноделие и разведение маслин, которыми занимались здесь
по примеру массалийцев*.
Такой же характер финансовой спекуляции носила и война с са-
лассами, которую римляне вели в 611 г. под начальством консула
Аппия Клавдия из-за золотых рудников и золотопромывален в Вик-
тумулах (в окрестностях Верцелл и Бард и во всей долине Дора Бал-
теа). Эти обширные золотопромывальни отнимали у жителей
нижележащих местностей воду, необходимую для орошения их полей.
Римляне скачала предложили свое посредничество для разрешения
этого конфликта, а затем вмешались в него вооруженной силой.
Война хотя и началась, подобно всем другим войнам того времени,
поражением римлян, закончилась покорением салассов и переходом
золотоносной территории к римской государственной казне. Спустя
несколько десятков лет (654) на завоеванной здесь территории была
основана колония Эпоредия (Иврея) главным образом с той целью,
чтобы отсюда господствовать над западными перевалами Альп, подобно
тому как из Аквилеи римляне господствовали над перевалами в
Восточных Альпах.
Эти альпийские походы приняли более серьезный характер лишь
тогда, когда Марк Фульвий Флакк, верный союзник Гая Гракха,
принял здесь в 629 г. главное командование в качестве консула. Он
первый вступил на путь заальпийских завоеваний.
С тех пор, как племя битуригов утратило свою фактическую
гегемонию среди многочисленных кельтских племен и сохранило за
собой лишь почетное предводительство, самым влиятельным на всем
пространстве от Пиренеев до Рейна и от Средиземного моря до Ат-
* Если Цицерон (De republ., 3, 9), утверждая, что Сципион
Африканский говорил об этом еще в 625 г., не впал здесь в анахронизм, то наше
толкование является единственно возможным. На Северную Италию
и Лигурию это запрещение не распространялось, о чем
свидетельствует наличие виноделия у генуатов в 637 г. (I, 796, примеч.). Оно
распространялось также на собственную территорию Массами {Just., 43,
4; Poseidon, Fragm., 25, Mull; Strabon, 4, 179). Известно, что в VII в. от
основания Рима из Италии вывозилось в большом количестве
оливковое масло и вино г; ::Z т°~ть Ро^ы.
лантического океана оказалось племя арвернов*. По этому можно
считать не преувеличенным сообщение, что арверны могли выставить
армию в 180 000 человек. Эдуи (близ нынешнего Отена) соперничали
с ними из-за гегемонии, но силы их были не равны. В
северо-восточной Галлии короли свессионов (возле Суассона) объединяли под
своим протекторатом союз белгов, простиравшийся до Британии.
Греческие путешественники этой эпохи много рассказывают о
великолепии двора арвернского короля Луэрия, о том, как этот король,
окруженный блестящей свитой из членов своего клана, с множеством
охотников и сворой гончих, с группой странствующих певцов разъезжал в
своей окованной серебром колеснице по городам королевства,
пригоршнями бросая в толпу золото, а главное, веселил сердца поэтов
золотым дождем. Рассказы о его обеденном столе, устраиваемом на
пространстве в 1 500 двойных шагов в квадрате и открытом для всех,
кто проходил мимо, живо напоминают рассказы о свадебном столе
Камаха. Действительно, дошедшие до нас многочисленные золотые
монеты арвернов того времени доказывают, что племя было
необычайно богато и стояло на относительно высоком культурном уровне.
Флакк напал сначала не на арвернов, а на мелкие племена между
Альпами и Роной, первоначальное Лигурийское население смешалось
с более поздними пришельцами — кельтами — и образовало,
подобно кельтиберам, смешанное кельто-лигурийское население. Флакк
успешно воевал (629—630) с салиями или саллювиями, жившими в
окрестностях города Экс в долине Дюрансы, а также с их северными
соседями — воконтами (теперь деп. Воклюзы и Дромы). Его
преемник Гай Секстий Кальвин (631—632) сражался с аллоброгами,
сильным кельтским племенем в плодородной долине Изеры, которые по
просьбе бежавшего к ним короля салиев Тутомотула пришли
водворить его на потерянную землю, но были разбиты у города Экс. Так
как они тем не менее отказались выдать короля салиев, преемник
Кальвина Гней Домитий Агенобарб вторгся во владения самих аллоб-
рогов (632). До сих пор самое могущественное из кельтских племен
относилось равнодушно к завоеваниям своих италийских соседей. Сын
Луэрия, арвернский король Бетуит, был не очень склонен
впутываться в опасную войну ради восточных племен, находившихся под его
патронатом и лишь в слабой зависимости от него. Но когда римляне
обнаружили намерение напасть на аллоброгов на их собственной
территории, Бетуит предложил свое посредничество. Получив отказ, он
пришел со всем своим войском на помощь аллоброгам. В ответ на это
эдуи перешли на сторону римлян. Узнав, что арверны взялись за
оружие, римляне послали в Галлию консула 633 г. Квинта Фабия
Максима с тем, чтобы он совместно с Агенобарбом отразил врагов. На юж-
* В Оверни. Их главный город Немет, или Немосс, находился недалеко
от Клермона.
«т 4С! &>
ной границе владений аллоброгов, у впадения Изерыв Рону, 8
августа 633 г. произошла битва,, решившая вопрос о господстве в Южной
Галлии. Когда бесчисленные полчища подвластных Бетуиту племен
проходили на его глазах по наведенному через Рону мосту на ладьях,
а против них выстроились римляне, втрое меньше числом* король,
как рассказывали, воскликнул, что врагов слишком мало даже для
того, чтобы накормить досыта всех собак в кельтском лагере. Однако
Максим, внук победителя при Пидне, одержал решительную победу,
завершившуюся гибелью большей части арвернской армии, так как
мост под тяжестью бегущих распался. Арвернекий король заявил ал-
лоброгам, что более не вхилах им помогать, и сам советовал им
заключить с Максимом мир. Аллоброги покорились консулу, который
после этого получил прозвище Аллоброгского. Максим вернулся в
Италию, поручив Агенобарбу закончить войну, которая, казалось, не
должна была затянуться. Агенобарб, питавший к Бетуиту злобу за
то, что тот посоветовал аллоброгам сдаться не ему, а Максиму,
вероломным образом захватил короля и отправил его в Рим. Сенат хотя
не одобрил нарушения честного слова, однако задержал в плену
обманутого сына Конгоныетиака. Это, как видно, послужило причиной
возобновления войны с арвернами,, уже почти закончившейся. Близ
Виндалия (к северу от Авиньона) при впадении Сорги в Рону
произошло второе сражение. Оно окончилось так же, как и первое; на
этот раз армию кельтов обратили в бегство главным образом
африканские слоны. Тогда арверны согласились заключить мир, и
спокойствие в стране кельтов было восстановлено*.
Результатом этих военных операций явилось учреждение новой
римской провинции на территории между Приморскими Альпами и
Пиренеями. Все племена, жившие между Альпами и Роной,
признали свою зависимость от Рима. Поскольку они не платили дани Масса-
яии, они, вероятно, уже теперь стали данниками Рима. На
территории между Роной и Пиренеями арверны сохранили свою
независимость и не стали данниками Рима, но з*ато они уступили Риму
южную часть своих собственных и зависимых от них владений, т. е. всю
область к югу от Севенн до Средиземного моря и верхнее течение
Гаронны до Толозы (Тулузы).
* У эпитоматора Т. Ливия и у Орозия сказано, что битва при Виндалии
произошла раньше битвы при Изере. Но у Флора и Страбона эти
события происходят в обратном порядке (4, 181). Последнее
подтверждается также тем, что согласно эпитоме Т. Ливия, а также Плинию (Hist.
Nat. 7, 50) Максим победил галлов, будучи консулом. Кроме того, из
капитолийского списка консулов видно, что триумф Максима
состоялся раньше триумфа Агенобарба, и Максим одержал победу над ал-
лоброгами и арвернским королем, а Агенобарб — только над
арвернами. Ясно, что битва с аялоброгами и арвернами произошла раньше,
чем битва с одними арвернами.
«^1402 ^>
Поскольку ближайшей целью всех этих завоеваний было
установление сухопутного сообщения между Испанией и Италией, то,
оккупировав край, римляне немедленно принялись за прокладку
шоссейной дороги вдоль всего побережья. Между Альпами и Роной мас-
салийцам, уже имевшим на этом побережье ряд приморских
пунктов, была передана береговая полоса шириной от fj,2 до€,3 немецкой
мили, с обязательством содержать дорогу в надлежащем порядке.
Наоборот, от Роны до Пиренеев римляне сами провели военную
дорогу, которую по имени ее строителя Агенобарба назвали Домитиевой
дорогой.
С проведением дорог было связано, как обычно, сооружение
крепостей. В восточной части выбор пал на то место, где Тш Секстин
разбил кельтов, и где привлекали колонистов красивая и плодородная
местность, множество горячих и холодных источников. Здесь
возникло римское поселение «Секстиевы воды» — Aquae Sextiae (Экс). К
западу от Роны римляне поселились в Нарбоне, старинном кельтском
городе, на судоходной реке Атаксе <Аудэ), недалеко от моря. Этот
город, о котором упоминает еще Гекатей, еще до римского
завоевания вел оживленную торговлю оловом с Британией и являлся
торговым соперником Массалии. Аквы не получили прав городской
общины, а остались на положении постоянного военного лагеря*. Нарбон
же, напротив, хотя тоже был основан главным образом как
сторожевой форпост против кельтов, сделался под названием «Города Марса»
римской колонией граждан и обычной резиденцией наместника
новой трансальпийской кельтской провинции, или, как ее обычно
называли, Нарбонской провинции.
Заальпийские завоевания были предприняты по инициативе грж-
ховской партии, рассчитывавшей, очевидно, найти здесь обширные
новые земли для осуществления своих планов колонизации. Эти
земли представляли те же преимущества, что и территории в Сицилии и
Африке, но их было легче отнять у туземцев, чем сицилийские и
ливийские пашни у римских капиталистов. Падение Гая Гракха
отразилось здесь на сокращении завоеваний и особенно на ограничении
строительства новых городов, но хотя план Гракха и не был целиком
осуществлен, он все же не потерпел и полной неудачи. Завоеванные
территории, и особенно колония Нарбон, которой сенат тщетно пытался
уготовить такую же участь, как Карфагену, продолжали
существовать как зачатки неоконченного здания, требующие от будущего
преемника Гракха продолжения начатого дела. Только из Нарбона римс-
* Аквы стали не колонией, как говорит Ливии (Ер., 61), а военной
крепостью (Strabon, 4, 180; Vellei, 1, 15; Madvlg, Opusc, 1, 303). To же
можно сказать об Италике и о многих других пунктах. Так, например,
Виндонисса юридически всегда оставалась просто кельтским селом,
но в то же время она была укрепленным римским лагерем и крупным
населенным пунктом.
°*т 4оз т*
кое купечество могло конкурировать с Массалией в галльско-британ-
ской торговле, и, очевидно, поэтому оно защитило Нарбон от опти-
матов.
На северо-востоке от Италии перед римлянами стояла такая же
задача, как и на северо-западе. Здесь эта задача тоже не была
совершенно оставлена, но разрешена была еще менее полно. С основанием
Аквилеи (571) Истрийский полуостров перешел во власть римлян
(I, 629). В Эпире и в бывших владениях династов Скодры римское
господство частично утвердилось еще раньше.
Однако власть Рима нигде не простиралась внутрь страны, и даже
у самого моря римляне в лучшем случае лишь номинально владели
негостеприимным побережьем между Истрией и Эпиром. Эта
местность представляет собой непрерывный ряд диких котловин и
набегающих друг на друга гор; здесь нет ни речных долин, ни прибрежных
равнин, и вдоль всего побережья тянется цепь скалистых островов.
Таким образом, этот край скорее разделяет Италию и Грецию, чем
соединяет их. Здесь вокруг города Дельминия (на Цеттине близ Триг-
ля) существовал союз делматов, или далматов. Нравы их были так
же суровы, как их горы. В то время как соседние народы уже
достигли высокого уровня культуры, далматы не знали еще ни монет, ни
частной собственности на землю и каждые 8 лет заново делили свои
пашни между оседлыми жителями. Разбои на суше и море были
единственным процветавшим там промыслом. Раньше эти народы
находились в некоторой слабой зависимости от властителей Скодры и были
поэтому отчасти затронуты римскими экспедициями против царицы
Тевты (I, 520) и Деметрия Фаросского (I, 520). Однако при
вступлении на престол царя Гентия они отложились и, таким образом,
избежали участи, постигшей Южную Иллирию, судьба которой сплелась
с судьбой Македонского царства, и после его падения Иллирия
подпала под постоянную зависимость от Рима (I, 728). Римляне охотно
предоставили эту малопривлекательную страну самой себе. Однако
туземные жители сильно обижали иллирийцев, подвластных Риму, а
именно: даорсов, живших на берегах Наренты к югу от далматов, и
жителей острова Иссы (Лисса), владевших на материке Трагирионом
(Трау) и Эпетионом (у Спалато). Жалобы этих племен побудили
римское правительство отправить к далматам посольство. Послы
возвратились с ответом, что далматы до сих пор не считались с римлянами и
впредь намерены поступать так же. Тогда в 598 г. римское войско под
начальством консула Гая Марция Фигула отправилось в Далматию.
Римляне вторглись в Далматию, но скоро были вытеснены
обратно на римскую территорию. Лишь преемнику Фигула Публию
Сципиону Пазике удалось в 599 г. взять большой и сильно
укрепленный город Дельминий, после чего далматский союз покорился и
признал власть Рима. Но эта бедная и далеко не полностью покоренная
страна была сама по себе слишком незначительной, чтобы устраивать
от Ш Ш*>
в ней особое управление. Римляне поступили с нею так же, как уже
поступали с более важными владениями в Эпире: они управляли Дал-
матией вместе с Цизальпийской кельтской областью из Италии.
Такое устройство сохранялось — по крайней мере, как правило, — и после
того, как в 608 г. была учреждена провинция Македония и
северовосточная граница ее установлена была к северу от Скодры*.
Однако с превращением Македонии в страну, непосредственно
зависимую от Рима, отношения Рима с северо-восточными
народностями приобрели большее значение, так как на Рим ложилась
теперь обязанность заботиться об охране северных и восточных границ,
со всех сторон открытых для нападения варварских племен. Равным
образом вскоре после этого, в 621 г., когда римляне овладели Херсо-
несом Фракийским (полуостров Галлиполи), принадлежавшим до того
времени к царству Атталидов, к Риму перешла обязанность
защищать эллинов от фракийцев, лежавшая прежде на пергамских царях.
Опираясь на две базы — долину реки По и Македонию, — римляне
получили теперь возможность продвинуться к истокам Рейна и к
Дунаю и овладеть северными горами, по крайней мере, поскольку это
было необходимо для безопасности южных стран.
В этих странах самым могущественным в то время был великий
кельтский народ. Согласно местным сказаниям (I, 309), кельты
покинули берега Западного океана и хлынули на юг от Альпийского
хребта в долину реки По и одновременно к северу от нее по верхнему
течению Рейна и по Дунаю.
Одно из этих кельтских племен, могущественные и богатые гель-
веты, жили по обоим берегам верхнего Рейна. Не соприкасаясь
непосредственно с римскими владениями, гельветы жили с Римом в
мире и на договорных началах. Территория гельветов простиралась
тогда от Женевского озера до реки Майна, включая, вероятно,
теперешнюю Швейцарию, Швабию и Франконию. Их соседями были бои,
занимавшие, по-видимому, теперешнюю Баварию и Богемию**. К
* Пирусты, жившие в долинах Дрины, принадлежали к македонской
провинции, но производили набеги на соседнюю Иллирию (Caesar,
De bell, gall., 5, 1).
** «Между Герцинским лесом, — говорит Тацит (т. е., вероятно, дикой
частью Альп), — Рейном и Майном жили гельветы, а дальше за ними
бои» (Germ., 28). У Посидония (Strabon, 7, 293) тоже говорится, что в ту
эпоху, когда бои отразили кимвров, они жили в Герцинском лесу, т. е.
в горах, лежавших между недоступными Альпами и Богемским лесом.
ЭТому не противоречат и слова Цезаря, что бои жили «по ту сторону
Рейна» (Debell. gall., 1, 5), так как Цезарь, рассказывая о положении
дел в Гельветии, мог под этим обозначением разуметь страны к северо-
востоку от Боденского озера. С этим полностью совпадает также
указание Страбона (7, 292), что бывшая территория боев прилегала к
Боденскому озеру. Страбон лишь допустил неточность, утверждая, что у Бо-
°*Ш 4«5 SP*
юго-востоку от боев жило другое кельтское племя. В Штирии и Ка-
ринтии оно было известно под именем таврисков, позднее — нори-
ков, во Фриуле, Крайне и Истрии — под именем карнов. Их город
Норея (близ Санкт-Вейта, к северу от Клагенфурта) процветал и
славился своими железными рудниками, которые уже тогда усердно
разрабатывались. Но еще большей приманкой для италиков явились
открытые там именно в то время богатые золотые прииски. Однако
местное население прогнало пришельцев и захватило эту тогдашнюю
Калифорнию исключительно в свои руки.
Эти два потока кельтов, разлившиеся по обеим сторонам Альп,
заняли по своему обычаю преимущественно равнины и холмистые
местности. Собственно горные области, а также долина реки Эч и
низовья По не были ими заняты и оставались в руках старого
туземного населения, о национальности которого достоверных данных до
сих пор не имеется. В горах восточной Швейцарии и в Тироле они
выступают под именем ретов, в Падуе и Венеции — под именем эвга-
неев и венетов. В этой последней местности оба великих потока
кельтского племени почти соприкасались, и только узкая полоса
туземного населения отделяла кельтов-ценоманов, живших вокруг Брешии,
от кельтов-карнов во Фриуле. Эвганеи и венеты издавна были
мирными подданными Рима. Настоящие же горные племена не только
сохраняли свою независимость, но беспрестанно делали набеги со своих
гор на равнину между Альпами и По. При этом они не
ограничивались грабежом, а свирепо расправлялись с населением захваченных
городов, нередко избивали все мужское население, не щадя даже
детей, по-видимому, в отместку за опустошительные походы римлян в
альпийские долины. Как опасны были эти нашествия ретов
свидетельствует тот факт, что в 660 г. ими был разрушен до основания
значительный город Комум.
Если кельтские и некельтские племена, жившие в альпийских
горах и по ту сторону Альп, часто смешивались между собой, то,
понятно, это смешение народов произошло в еще более обширных размерах
в странах по нижнему течению Дуная, где не было высоких горных
хребтов, которые на западе составляли естественные преграды.
Первоначальное иллирийское население, последними
чистокровными остатками которого, по-видимому, являются теперешние ал-
денского озера жили также винделики. На самом деле эти последние
поселились там лишь после ухода боев. Боев вытеснили из этих мест
маркоманы и другие германские племена еще до времени Посидония,
т. е. до 650 г. Осколки племени боев бродили во время Цезаря в Карин-
тии (Caesar, De bell. gall., 1, 5) и оттуда пришли к гельветам и в
Западную Галлию. Другая часть этого племени поселилась на Платтенском
озере, где впоследствии была истреблена гетами. Но местность вокруг
этого озера, так называемая «бойская пустыня», сохранила имя этого
самого несчастного из всех кельтских племен. Ср. I. 630., прим.
ыШШ&>
банды, сильно смешалось с кельтами, по крайней мере в глубине
страны, а кельтское оружие и кельтские военные приемы были там всюду
в употреблении.
Ближайшими соседями таврисков были япиды, жившие в Юлийс-
ких Альпах в нынешней Кроатии до Фиуме и Ценга на юге. Это было
племя иллирийского происхождения, которое сильно смешалось с
кельтами. На побережье их соседями были далматы, о которых была речь
выше, в чьи суровые горы кельты, по-видимому, не проникли.
Внутри страны господствующую роль играло кельтское племя скор-
дисков, занимавшее нижнее течение Савы вплоть до Моравы, т. е.
нынешние Боснию и Сербию. Скордиски покорили трибаллов, некогда
самый могущественный здесь народ, и играли главную роль еще в
кельтских походах на Дельфы. В своих набегах они проникали в Мезию,
Фракию и Македонию и об их дикой храбрости и жестоких нравах
ходило немало страшных рассказов. Их главным военным центром
являлась крепость Сегестика, или Сисция, при впадении Кульпы в Саву.
Народы, жившие в то время в нынешней Венгрии, Трансильва-
нии, Румынии и Болгарии, оставались еще вне политического
кругозора римлян. Только с фракийцами римляне сталкивались на
восточной границе Македонии в Родопских горах. Даже для более сильного
правительства, чем тогдашнее римское, нелегко было бы обеспечить
регулярную и достаточную охрану границ, отделявших римские
владения от этих обширных варварских стран. Но то, что было сделано
для этой важной цели при правительстве реставрации, не
удовлетворяет даже самых скромных требований. Экспедиций против
альпийских племен было, кажется, предпринято немало. В 636 г. был
отпразднован триумф по случаю побед над стоэнами, жившими,
вероятно, в горах к северу от Вероны. В 659 г. войска консула Луция Красса
исходили вдоль и поперек альпийские долины и вырезывали
жителей. Однако ему не удалось перебить их достаточное количество для
того, чтобы он мог отпраздновать дешевый триумф и к своей славе
оратора присоединить лавры победителя. Рим ограничивался такими
расправами, которые вызывали только озлобление среди местного
населения и не лишали его возможности вредить римлянам.
По-видимому, римские войска после таких экспедиций отзывались
обратно. Поэтому положение по ту сторону По оставалось по существу без
перемен. На противоположной границе, во Фракии, римляне,
должно быть, обращали мало внимания на своих соседей. Есть лишь
указания на сражения в 651 г. с фракийцами, а в 657 г. с модами в горах
между Македонией и Фракией. Серьезнее была борьба в Иллирии.
Здесь на неспокойных далматов постоянно жаловались соседи к
корабельщики, плававшие в Адриатическом море. На совершенно
незащищенной северной границе Македонии, проходившей, по меткому
выражению одного римлянина, там, куда доставали римские мечи и
копья, бои с соседями не прекращались. В 619 г. римляне предприня-
c^j 407 Ш*>
ли поход против ардиеев (или вардеев) и плереев (или паралиев);
далматских племен, живших на побережье к северу от устья Наренты,
которые не прекращали своих разбоев на море и противоположном
берегу. По приказу римлян они переселились с побережья внутрь
страны, в нынешнюю Герцеговину, и стали заниматься земледелием.
Однако в скором времени они захирели в этой суровой стране при
новых непривычных занятиях. Одновременно римляне из
Македонии напали на скордисков, которые, вероятно, действовали заодно с
упомянутыми племенами на побережье. Вскоре после этого, в 625 г.,
консул Тудитан вместе с доблестным Децимом Брутом, покорителем
испанского племени галлеков, усмирил япидов. Сначала он потерпел
поражение, но в конце концов проник в глубь Далматии, до самой
реки Керки, в 25 немецких милях от Аквилеи. Усмиренные япиды
стали с тех пор жить в дружбе с Римом. Однако через 10 лет (635 г.)
далматы снова восстали и снова в союзе со скордисками. Против
последних выступил консул Луций Котта и дошел, видимо, до Сегести-
ки, а против далматов двинулся в то же время его сотоварищ консул
Луций Метелл, старший брат победителя Нумидии, прозванный
после этого Далматинским. Он покорил далматов и перезимовал в
Салоне (Салато); с тех пор этот город стал главным римским военным
центром в этой стране. Возможно, что к этому времени относится
проведение Габиниевой дороги, которая шла от Салоны в восточном
направлении на Андетрий (Клисса), а оттуда дальше в глубь страны.
Экспедиция консула 639 г. Марка Эмилия Скавра против таврис-
ков* была похожа на завоевательную войну. Скавр был первым
римлянином, перешедшим цепь Восточных Альп в самой низкой ее
части меж/ду Триестом и Лайбахом. Он заключил с таврисками договор
о гостеприимстве и дружбе и, таким образом, упрочил
немаловажные торговые сношения; при этом Рим не был вовлечен в движения
народов по ту сторону Альп, что неизбежно было бы в случае
формального покорения таврисков.
О борьбе римлян со скордисками почти нет сведений.
Единственным, но красноречивым свидетелем этой борьбы является недавно
найденный близ Фессалоник римский надгробный памятник,
относящийся к 636 г. от основания Рима. Надпись сообщает, что в этом году
македонский наместник Секст Помпеи пал у Аргоса (близ Стобй на
верхнем Аксии или Вар даре) в битве с местными кельтами; что
вскоре после этого прибыл квестор Марк Анний со своим войском и
отчасти покорил неприятеля, но потом те же кельты в союзе с Тмпасом,
королем медов (на верхнем Стримоне), снова в еще большем числе
напали на римлян, и последним стоило большого труда отразить вар-
* В триумфальных списках они называются Galli Kami, а у Виктора —
Ligures Taurisci, ибо так следует писать это название вместо принятого
Ligiires et Caiirisci.
*& 408 Р»
варов*. Борьба стала принимать настолько опасный для римлян
оборот, что пришлось посылать в Македонию консульские армии**.
Спустя несколько лет, в 640 г., те же скордиски напали в сербских горах
на консула Гая Порция Катока. Его армия погибла, а он сам с
немногими воинами спасся постыдным бегством. Претор Марк Дидий с
трудом защищал римскую границу.
Успешнее сражались его преемники: Гай Метелл Капрарий (641—
642), Марк Ливии Друз (642—643), первый римский полководец,
достигший берегов Дуная, и Квинт Минуций Руф (644—647), который
прошел по течению Моравы3* и нанес скордискам сильное поражение. Тем
не менее скордиски, вскоре снова соединившись с медами и дар
данами, вторглись в римские владения и даже ограбили дельфийское
святилище. Лишь тогда Луций Сципион закончил, наконец, 32-летнюю
войну со скор дисками и прогнал остатки их на левый берег Дуная4*. С
тех пор первая роль в области между северной границей Македонии и
Дунаем переходит от них к упомянутым выше дар данам (в Сербии).
* У нас нет других сведений о македонском квесторе Марке Аннии, в
честь которого город Лете (теперь Аивати на северо-запад от Фессало-
ник) поставил этот памятник в 29 г. от основания провинции, т. е.
в 636 г. от основания Рима {Dittenberger, Sylh, 247). Претор Секст
Помпеи, о гибели которого упоминается в надписи, может быть не кем
иным, как дедом того Помпея, с которым впоследствии боролся
Цезарь, и шурином поэта Луцилия. Враги названы YaXamv zQvoq. В
надписи говорится также, что Анний, щадя жителей провинции, не
созвал ополчение их, а отразил варваров силами одних римских войск.
По всей вероятности, уже тогда приходилось содержать в Македонии
фактически постоянную римскую оккупационную армию.
** Если действительно в Македонию в 638 г. отправился консул Квинт
Фабий Максим Эбурн (С. I. Gr. 1534. Zwnpt, Coram, epigr., 2. 167), то
следует полагать, что к ок потерпел там неудачу, так как Цицерон (in
Pison, 16, 38) говорит: «Ex (Macedonia) aliquot praetorio imperio consulari
quidem nemo rediit, qui incolumis fuerit, quiii triumphant». В
триумфальных списках того периода, дошедших до нас полностью, указаны только
три македонских триумфа: Метелла в 643 г., Друза в 644 г. и Минуция
в 648 г.
3* По словам Фронтина (2, 4, 3), Веллея и Евтропия, народ,
побежденный Минунцием, были скордиски. Поэтому Флор, несомненно,
ошибся, называя вместо реки Марга (Моравы) реку Гебр (Марину).
4* Об этом истреблении скордисков и о том, что, напротив, меды и дар-
даны были допущены к заключению договора с Римом, сообщает Ап-
пиан (Шуг, 5). Действительно, с тех пор скордиски совершенно
исчезли в той стране. Указание, что окончательное покорение скордисков
произошло на 32-м году шю щ; терсохт^ kq K£?aovc; nripaq, надо, по-
видимому, понимать в том смысле, что война между римлянами и
скордисками продолжалась 32 года. Вероятно, эта война началась вскоре
лее после учреждения македонской провинции (608), и
вышеописанные военные события (636—647) являлись ее эпизодами. Из рассказа
о^ 409 Ш°
Однако эти победы привели к такому последствию, которого
победители не предвидели. Уже давно один «неусидчивый народ»
бродил у северных окраин территории, которую занимали кельты по
обоим берегам Дуная. Он называл себя кимврами, т.е. Chevpho
«борцами» (Kampen), или, как переводили это название их враги,
разбойниками. Впрочем, это название, вероятно, стало именем этого народа
еще до выхода кимвров с их родины. Кимвры пришли с севера.
Первыми кельтами, с которыми они столкнулись, были, насколько нам
известно, бои, вероятно, —- в Богемии. Современники не оставили
нам более подробных сведений о причине их переселения и о
направлении их движения*. Мы не можем заполнить этот пробел
догадками, так как все, что происходило в тот период на север от Богемии и
Майна и на восток от нижнего течения Рейна, полностью скрыто от
нас. Зато мы имеем ряд вполне определенных фактов,
свидетельствующих, что кимвры, равно как и присоединившиеся к ним позднее
скопища тевтонов, принадлежали в своем ядре не к кельтам, как
думали сначала римляне, а к германцам. Об этом самым определенным
образом свидетельствуют следующие факты. Появление двух
небольших племен с тем же именем — по всей вероятности, остатков
автохтонного населения, не покинувших своих первоначальных
обиталищ, — а именно кимвров в нынешней Дании и тевтонов в
северовосточной Германии близ Балтийского моря, где о них упоминает
еще современник Александра Великого Пифей в связи с торговлей
янтарем. Далее о том же говорит наличие кимвров и тевтонов в
списке германских народностей среди ингевонов наряду с хавками;
мнение Цезаря, впервые указавшего римлянам на различие между
германцами и кельтами (Цезарь причисляет кимвров, которых он,
вероятно, еще сам видел, к германцам); наконец, самые названия этих
народов и данные об их внешнем виде и нравах, данные, которые,
правда, подходят ко всем вообще северным народам, но все же осо-
Аппиана видно, что окончательная победа над скордисками была
одержана незадолго до начала гражданской войны в Италии, стало быть,
не позднее 663 г. Эту победу, если за ней последовал триумф, следует
отнести к промежутку времени между 650 и 656 гг., так как до 650 г. и
после 655л-. мы располагаем полными триумфальными списками, в
которых, однако, триумф по поводу этой победы не значится.
Впрочем, возможно, что по какой-либо причине она не была отмечена
триумфом. Имя победителя также неизвестно. Возможно, что это был
консул 671 г., так как он мог стать консулом с запозданием
вследствие смуты Цинны и Мария.
* Страбон (7, 293) рассказывает, что на берегах Северного моря волны
оторвали во время бури громадные участки земли и это вызвало
массовое переселение кимвров. Хотя это и не кажется нам таким
фантастическим, как самому Страбону, все же мы не можем сказать с
уверенностью, основывается ли он на том, что слышал от других, или только
на предположениях.
°^410В*>
бенно подходят к германцам. С другой стороны, естественно
предположить следующее: эти полчища переходили с места на место, быть
может, десятки лет; проходя по стране кельтов или близ нее, они,
несомненно, охотно принимали в свою среду всякого приставшего к
ним воина; отсюда естественно, что полчища кимвров должны были
включать немало кельтских элементов. Поэтому не приходится
удивляться, что у кимвров встречались вожди с кельтскими именами или
что римляне собирали сведения о кимврах через шпионов,
говоривших на кельтском языке. Это было странное шествие, подобного
которому римляне никогда еще не видали: не набег конных хищников и
не «священная веска» молодежи, отправляющейся на чужбину, — весь
народ двинулся с женами и детьми и со всем скарбом на поиски
новой родины. Жильем служили им повозки; вообще у всех не ставших
еще вполне оседлыми народов Севера повозки имели другое
назначение, чем у эллинов и италиков; обычно телеги сопровождали также
кельтов в их лагерь. Под кожаной крышей повозки помещались
утварь, женщины, дети и даже собаки. Жители Юга с удивлением
смотрели на этих высоких стройных людей с темно-русыми волосами и
светло-голубыми глазами, на их сильных, статных женщин, мало
уступавших ростом и силой своим мужьям, на детей со старческими
волосами, как их называли италийцы, удивляясь белокурым детям
Севера. Военные приемы кимвров были в сущности те же, что и у
кельтов того времени; кельты уже не сражались, как некогда
италики, с помощью одних мечей и ножей и с непокрытой головой, а
носили медные и часто богато украшенные шлемы и пользовались
оригинальным метательным оружием «materis». При этом у них остались в
употреблении большие мечи и узкие длинные щиты; кроме того, они
носили панцири. Была у них и конница, но римляне превосходили их
в этом отношении. Их боевой строй по-прежнему являлся грубым
подобием фаланги, имеющей якобы одинаковое число рядов в
ширину и в глубину. Воины первого ряда нередко в опасных боях
связывали себя веревками, продевая их в свои металлические пояса. Нравы
кимвров были грубы. Мясо часто ели сырым. Своих
королей-предводителей они выбирали из самых храбрых воинов, по возможности из
самых высоких ростом. Подобно кельтам и вообще варварам, они
нередко заранее уславливались с противником о дне и месте боя и
перед началом боя вызывали отдельных неприятельских воинов на
поединки. Перед боем они выражали презрение к врагу
непристойными жестами и поднимали страшный шум: мужчины оглашали
воздух боевым кличем, а женщины и дети барабанили по кожаным
навесам повозок. Кимвры дрались храбро, считали смерть на поле брани
единственной приличествующей свободному человеку. Зато после
победы они предавались самым диким зверствам. Заранее давали обет
принести в жертву богам войны всю военную добычу. В таком случае
уничтожали всю кладь врага, убивали лошадей, а пленников вешали
<*^ 4П^>
на месте или сохраняли в живых только для того, чтобы принести в
жертву богам.
Эти жертвоприношения совершали жрицы, седые, в белых
льняных одеяниях и босые, подобно Ифигении в стране скифов. Они
предсказывали будущее по крови, струившейся из тела жертвы. Нельзя
сказать, что в нравах кимвров являлось общим для всех северных
варваров, что было заимствовано от кельтов и что надо считать
отличительной чертой самих германцев. Однако обычай, что не жрецы, а
жрицы сопровождали войско и руководили его движениями,
несомненно, германского происхождения. Так двигались кимвры внутрь
неведомых стран — чудовищный клубок разноплеменного люда,
приставшего к ядру германских выходцев с берегов Балтийского моря.
Их можно сравнить с нынешними массами эмигрантов, которые
пускаются за море тоже со всем своим скарбом, так же пестры по своему
составу и, пожалуй, так же не знают, что их ожидает впереди.
Кимвры перевозили свою громоздкую крепость из повозок через реки и
горы с ловкостью, которая приобретается в долгих странствиях. Они
были так же опасны для культурных стран, как морские волны или
ураган, но вместе с тем так же своенравны и неожиданны: то быстро
устремлялись вперед, то внезапно останавливались, поворачивали в
сторону или назад. Они появлялись и поражали подобно молнии и
столь же быстро исчезали. К сожалению, в ту глухую эпоху, когда
они появились, ни один наблюдатель не нашел нужным подробно
описать этот удивительный метеор. Впоследствии стали
догадываться, что это первое вторжение германцев в круг античной цивилизации
является одним из звеньев в длинной цепи событий. Но к тому
времени все непосредственные и живые известия о нем успели
совершенно заглохнуть.
Бездомному народу кимвров путь на юг до сих пор преграждали
кельты, жившие по Дунаю, в частности племя боев. Но нападения
римлян на придунайских кельтов помогли кимврам преодолеть эту
преграду, потому ли, что сами кельты стали обращаться к помощи
кимвров против наступавших на них римских легионов, или же
потому, что нападения римлян отвлекли силы кельтов от защиты их
северных границ.
Через область скордисков кимвры проникли в страну таврисков и
подошли в 641 г. к перевалам в Карнийских Альпах, для защиты этих
перевалов консул Гней Папирий Карбон расположился со своей
армией на высотах близ Аквилеи. Семьдесят лет назад кельтские племена
пытались поселиться здесь по эту сторону Альп, но по требованию
римлян очистили без сопротивления уже занятую ими территорию
(I, 629). И теперь тоже еще был силен страх, внушаемый
заальпийским народам именем Рима. Кимвры не стали нападать на римлян.
Более того, когда Карбон приказал им удалиться с территории
таврисков, дружеет??-::тг^х Ргг^у (хотя договор с таврисками вовсе не
о^ Д12 It?»
обязывал его к этому), кимвры повиновались и последовали за
проводниками, которых дал им Карбон якобы для того, чтобы проводить
их через границу. Но проводникам было поручено завести кимвров в
засаду, где их поджидал консул. Близ Нореи в теперешней Каринтии
произошло сражение, в котором обманутые одержали победу над
обманщиками и нанесли им большие потери, только гроза,
прекратившая битву, спасла римскую армию от совершенного истребления.
Кимвры имели полную возможность немедленно напасть на Италию,
однако они предпочли повернуть на запад и проложили себе путь на
левый берег Рейна и через Юру не столько силой оружия, сколько
благодаря договору с секванами и гельветами. Отсюда спустя
несколько лет после поражения Карбона они снова стали угрожать римским
владениям на самом близком расстоянии,
Для защиты рейнской границы и области аллоброгов,
находившейся под непосредственной угрозой нападения, в Южную Галлию
прибыла в 645 г. римская армия под начальством Марка Юния Сила-
на. Кимвры стали просить римлян отвести им земли, на которых они
могли бы мирно поселиться, — просьба, которую, впрочем,
невозможно было исполнить. Вместо ответа консул напал на кимвров. Он
был разбит наголову, римский лагерь был взят. Эта катастрофа
вызвала необходимость произвести новый набор в армию; однако при
этом римляне натолкнулись уже на столь большие трудности, что
сенат провел отмену законов, ограничивающих срок военной
службы, введенных, вероятно, Гаем Гракхом. Кимвры, вместо того чтобы
использовать свою победу над римлянами, опять обратились к сенату
с просьбой об отводе им земель, и в ожидании ответа занялись, по-
видимому, покорением окрестных кельтских земель.
Итак, германцы оставили пока в покое римскую провинцию и
новую римскую армию. Зато в самой стране кельтов у римлян
появился новый враг. Гельветы, сильно терпевшие от постоянных войн
со своими северо-восточными соседями, решили по примеру
кимвров искать себе в Западной Галлии более безопасные и плодородные
места для поселения. Возможно, что уже при проходе кимврских
полчищ через их территорию гельветы вступили с этой целью в
соглашение с кимврами. Теперь тоугены (неизвестного местожительства) и
тигурины (у берегов Муртенского озера) под предводительством Ди-
вика перешли через Юру* и дошли до области нитиоброгов (у Ажана
на реке Гаронне).
Здесь гельветы встретились с римской армией под начальством
* Ходячее мнение, что тоугены и тигурины вторглись в Галлию вместе
с кимЕрами, не подтверждается Страбоыом (7, 293) и плохо
согласуется с фактом отдельного выступления гельветов. Впрочем, наши
сведения об этой войне настолько отрывочны, что при последовательном
описаний событий, совершенно так же, как при описании самнитских
войн, можно претендовать только на приблизительную точность.
консула Луция Кассия Лонгина и заманили ее в засаду. Сам
главнокомандующий, его легат консуляр Луций Писои и большая часть
войска погибли. Гай Попилий, временно принявший командование над
той частью армии, которая укрылась в лагере, капитулировал,
обязавшись пройти под ярмом, отдать половину обоза и выдать
заложников (647). Положение римлян стало настолько опасным, что один
из важнейших городов в их собственной провинции, Толоза, восстал
против них и заключил в оковы римский гарнизон. Однако пока ким-
вры были заняты в другом месте, а гельветы оставили римскую
провинцию в покое, новый римский главнокомандующий, Квинт Серви-
лий Цепион, имел достаточно времени, чтобы с помощью измены
снова завладеть городом Толозой и, не торопясь, вывезти несметные
сокровища, хранившиеся в старинном, знаменитом святилище
кельтского Аполлона. Это приобретение было очень кстати для
опустевшей государственной казны; но, к сожалению, на пути между
Толозой и Массалией золотая и серебряная храмовая утварь была
похищена шайкой разбойников, напавших на слабый конвой. Сокровища эти
бесследно пропали; говорили, что зачинщиками этого нападения были
сам консул и его штаб (648). Против главного врага, кимвров,
римляне держались строго оборонительной тактики; в ожидании нового
нападения они охраняли римскую провинцию с помощью трех
сильных армий.
Кимвры появились снова в 649 г. под предводительством короля
Бойорига; на этот раз они серьезно думали о вторжений в Италию.
Против них выступили: на правом берегу Роны — проконсул Цепион,
на левом — консул Гней Маллий Максим, которому был подчинен
также особый отряд под командой его легата консуляра Марка
Аврелия Скавра. Кимвры первым делом напали на отряд Скавра; отряд
был разбит, а сам Скавр взят в плен и отправлен в неприятельскую
ставку. Очутившись перед кимврским королем, Скавр предостерегал
его от вторжения в Италию. Высокомерные слова пленного
римлянина так рассердили Бойорига, что он заколол его. Тогда Максим
приказал своему сотоварищу переправить свою армию через Рону.
Неохотно исполнив это распоряжение, Цепион прибыл, наконец, в Арау-
сион (теперь Оранж) на левом берегу реки. Здесь сосредоточилось
теперь все римское войско на виду у кимвров. Многочисленность его
якобы испугала кимвров, и они начали переговоры. К сожалению,
римских военачальников разделяла острая вражда. Максим, не
отличавшийся ни знатностью происхождения, ни дарованиями, был в
качестве консула выше рангом, чем более знатный и гордый, но столь
же бездарный проконсул Цепион. Тем не менее Цепион отказался
устроить общий лагерь и обсуждать с консулом план действий и
настаивал на своем праве самостоятельного командования.
Уполномоченные сената тщетно пытались добиться соглашения между
военачальниками. Личная встреча обоих соперников, состоявшаяся по на-
^414^°
стоянию командного состава, лишь обострила вражду. Узнав» что
Максим вступил в переговоры с кимврами, и опасаясь, что честь
покорения неприятеля выпадет только Максиму, Цепион поспешил со
своей частью армии ударить на врага. Его войска были совершенно
уничтожены и даже лагерь стал добычей неприятеля (6 октября 649 г.).
Гибель армии Цепиона повлекла за собой столь же решительное
поражение второй римской армии. По рассказам, при этом погибло до
Ю 000 римских солдат и около 40 000 всякого сброда, находившегося
при армия, спаслось же только 10 человек. Во всяком случае не
подлежит сомнению, что из обеих армий могли спастись лишь
немногие, так как в тылу у римлян находилась река. По своим
материальным и моральным последствиям эта катастрофа была гораздо
пагубнее, чем поражение при Каннах. Поражения Карбона, Силана, Лон-
гина не произвели большого впечатления на италиков. В Риме уже
привыкли начинать каждую войну с поражений. Убеждение в
непобедимости римского оружия укоренилось так прочно, что считали
излишним обращать внимание на довольно многочисленные
исключения из общего правила. Но битва при Араусионе, кимврские
полчища, приближающиеся к незащищенным альпийским перевалам,
восстания, вспыхнувшие с новой силой в заальпийских римских
владениях, а также в Лузитании, беспомощное положение Италии — все
это пробудило италиков от сладкого сна. Ожили воспоминания о
кельтских нашествиях IV в., которые никогда не изглаживались
совершенно из памяти, о битве при Аллии, о пожаре Рима. Страх перед
галлами охватил Италию с удвоенной силой; его питали старые
воспоминания и новая грозная опасность. Весь Запад как бы
почувствовал, что римское могущество начинает колебаться. Как и после
поражения при Каннах, сенат сократил срок траура*.
Новый военный набор обнаружил острый недостаток в людях.
Все италики, способные носить оружие, должны были поклясться,
что не покинут Италии. Капитанам судов, находившихся в
италийских гаванях, запрещалось брать к себе на борт военнообязанных
мужчин. Трудно сказать, что произошло бы, если бы кимвры тотчае же
после своей двойной победы двинулись через Альпы в Италию. Но
они сначала наводнили область арвернов, с трудом отражавших их
натиск в своих окрестностях; вскоре кимврам надоело заниматься
осадой крепостей, и они двинулись дальше* но не в Италию, а на запад,
к Пиренеям.
Если бы окоченевший политический организм Рима еще был
способен собственными силами вьгзвать спасительный кризис, этот
кризис должен был наступить именно теперь. По одной из тех
удивительных счастливых случайностей, которыми так богата римская
история, положение было следующее: с одной стороны, опасность была
* Сюда, несомненно, относится отрывок из Диодора (Vat., 122).
достаточно близка, чтобы пробудить всю энергию и весь патриотизм
граждан; но, с другой стороны, она наступила не столь внезапно,
чтобы не дать возможности развернуть эти ресурсы. Однако и на этот
раз в Риме повторилось лишь то же самое, что происходило четыре
года назад после поражений в Африке. Действительно, катастрофы в
Африке и Галлии носили по существу один и тот же характер.
Возможно, что в первом случае вина падала больше на олигархию в
целом, а во втором — больше на отдельных должностных лиц. Но
общественное мнение справедливо усматривало в обоих случаях прежде
всего банкротство правительства, которое сначала поставило на карту
честь государства, а теперь — и самое его существование. Теперь, как
и прежде, в Риме не обманывались насчет действительных причин
зла, но и теперь, как тогда, не сделали даже попытки уничтожить их
в корне.
Всем было ясно, что причина катастрофы заключается в самой
системе. Однако и на этот раз ограничились привлечением к
ответственности отдельных лиц, с той лишь разницей, что теперь новая
гроза разразилась над головами олигархов с гораздо большей силой,
так как катастрофа 649 г. по своим размерам и опасности
превосходила катастрофу 645 г. Верный инстинкт общественного мнения
говорил ему, что единственным средством против олигархии является
тирания. Сообразно с этим общественное мнение поддерживало
всякую попытку видных военных оказать давление на правительство и в
той или иной форме олигархию заменить диктатурой.
Первые удары обрушились на Квинта Цепиона. Они были
вполне заслужены, так как ближайшей причиной поражения у Араусиона
явился отказ Цепиона подчиниться Максиму; не говорим уже о,
вероятно, справедливом, хотя и недоказанном, подозрении в присвоении
толозанской добычи. Впрочем, раздражение оппозиции против
Квинта Цепиона объясняется отчасти также тем, что будучи консулом, он
осмелился сделать попытку отнять у капиталистов право быть
присяжными. По отношению к нему был нарушен старинный почтенный
принцип, повелевающий уважать святость общественной должности
даже в лице недостойного ее представителя; в свое время
негодование против виновника поражения при Каннах осталось затаенным в
душах римлян, теперь же народное постановление лишило
виновника араусионского поражения проконсульского звания и даже
имущество его было отобрано в казну (649?) — этого не случалось в Риме со
времени внутренних потрясений, поведших к падению царской
власти. Вскоре после этого новым постановлением народа Цепион был
также исключен из сената (650). Но этим не удовлетворились;
требовали новых жертв и прежде всего — крови Цепиона. Несколько
оппозиционных трибунов во главе с Луцием Аппулеем Сатурнином и Гаем
Норбаном предложили в 651 г. назначить чрезвычайный суд для
расследования дел о государственной измене и хищениях в Галлии. Не-
°т 416 ^°
смотря ка то, что предвари-о^ьиое за.члюччпие и смертная каинь ,м
политические преступления Сых-я фзхткчес/и отменены в Риме Де
лион был арестован, и открыто высказывалось намерение
приговорить его к смертной казни и привести прягочор в исполнение.
Правительственная партия пыгагас^ сг.тть это предложение,
используя право трибунской ингериесскл. Од в? ко трибуны, заявившие
протест, были силой выгнаны из собрания, и в возникшей свалке
несколько самых именитых секаторов были ранены камнями. Следствия
нельзя было избежать, и в 651 г. началась такая же волна процессов,
как шесть лет назад. Сам Цепиоп, его сотоварищ по командованию
Гней Маллий Максим и мною других видных лиц были осуждены.
Один из народных трибунов, личный друг Цепиона, пожертвовав своим
собственным гражданским супествоз'анием, с трудом отстоял по
крайней мере жизнь главных обвиняемых*.
* Постановление народного собрания об огрешении Цепиона от
должности проконсула и о конфискации в связи с этим его имущества (Liv.f
Ер., 67) состоялось, вероятно, непосредственно чосле битвы при Ара-
усионе (6 октября 649 г.). Между смещением Цепиона и его
окончательным осуждением, очевидно, прошло некоторое время. Об этом
ясно свидетельствует предложение, внесенное в 650 г. и имеющее в
виду Цепиона: оно связывало отрешение от должности с лишением
права заседать в сенате (Asc , in Cornel., 78). Благодаря фрагментам
Лициниана [с. 10, Cn. Maniliuob eandem causam quam et Caepio
L. Saturnini rogatione e civitete est cuo? eiectus], объяснившим намек
Цицерона (De or., 2, 28, 125), мы можем теперь установить, что
окончательное осуждение Цепиона произошло на основании закона,
внесенного Луцием Аппулеем Сатуркином. Это, очевидно, аппулеев
закон об оскорблении величия римского государства (Cic, De or., 2. 25,
107; 49, 20), или, как уже прежде определялось его содержание, это
есть предложение Сатурняна о назначении чрезвычайной комиссии для
расследования фактов государственной измены, имевших место во
время кимврской смуты. Следственная комиссия по делу о
похищении толозанского золота (Cic, De nat. De or., 3, 30, 74) тоже
назначена была на основании аппулеева закона, подобно тому как
упоминаемые там далее чрезвычайные суды по делу о злостном подкупе судей
связаны с муциевым законом 613 г., суды по делам о весталках — с
педуцеевым законом 641 г., по делам о югуртинской войне — с мами-
лиевым законом 644 г. Сравнивая эти случаи, мы видим также, что
такие специальные комиссии, в отличие от обычных судов, могли
приговаривать и действительно приговаривали к смертной казни. В
других источниках говорится, что трибун, привлекший Цепиона к
ответственности и впоследствии сам за это привлеченный к суду (Cic., De or.,
2, 40, 167; 48, 199; 4, 200; Part, or., 30, 105 и др.), был Гай Норбан.
Однако это указание не противоречит нашему утверждению, ибо
предложение исходило, как обычно, не от одного, а от нескольких
трибунов (Ad. Herenn, 1,14, 24, Cic, De or., 2,47, 197), а так как Сатурнина
уже не было в живых к тому времени, когда аристократическая партия
14. История Рима. т. 2
е^417^>
Гораздо важнее всех этих актов мести был вопрос о том, как
следует дальше вести опасную войну в заальпийских странах, и первым
делом — кому поручить там главное командование. При
беспристрастном подходе нетрудно было сделать хороший выбор. Правда, в
сравнении с прежними временами Рим не был богат военными
знаменитостями. Но все же Квинт Максим удачно воевал в Галлии, Марк
Эмилий Скавр и Квинт Минуций — на Дунае, Квинт Метелл,
Публий Рутилий Руф, Гай Марий — в Африке. К тому же речь шла не о
том, чтобы победить Пирра или Ганнибала, а о том, чтобы
восстановить по отношению к северным варварам испытанное не раз
превосходство римского оружия и римской тактики. Для этого не нужен
был гениальный полководец; достаточно было обладать энергией и
военным опытом. Но в то время менее всего возможно было
справедливое разрешение вопросов управления. Правительство — иначе и быть
не могло, это показала уже война с Югуртой — так обанкротилось в
могла помышлять о мести, то она и взялась за его сотоварища. Что
касается даты этого второго и окончательного осуждения Цепиона, то
обычно его относят к 659 г., т. е. спустя 10 лет после битвы при Арау-
сионе; это совершенно не обосновано, что было уже отмечено. Это
мнение строят только на речи Красса, произнесенной им в защиту
Цепиона в качестве консула, стало быть в 659 г. (Cic, Brut., 44, 162).
Однако Красе, очевидно, выступает здесь не в качестве адвоката
Цепиона, а по делу Гая Норбана, привлеченного в 659 г. Публием Сульпи-
цнем Руфом к ответственности за преследование Цепиона. Это второе
обвинение раньше относили к 650 г. Но с тех пор как нам известно,
что оно покоилось на предложении Сатурнина, можно колебаться лишь
между 651 г., когда Сатурнин был народным трибуном в первый раз
(Plutarch., Mar., 14; Отв., 5, 17; Арр., 1, 28; Diodor, с. 608, 631), и
654 г., когда он был избран вторично. Безусловно решающих
моментов у нас нет, но все же первая дата представляется гораздо более
правдоподобной, во-первых, потому, что она ближе к катастрофам в
Галлии, а, во-вторых, потому, что в довольно подробных сообщениях
о втором трибунате Сатурнина мы не встречаем указаний на Квинта
Цепиопа-отца и на насильственные действия против него. Вопроса не
решает то, что Сатурнин во время своего второго трибуната требовал
для своих колонизационных планов отпуска средств из той суммы,
которая на основании судебного приговора была внесена в казну в виде
возмещения за присвоение толозанской добычи (De viris ill., 73, 5;
Orelli., ind. leg., 137). Кроме того, этот факт мог быть по ошибке
перенесен с первого африканского аграрного закона на второй общий
аграрный закон Сатурнина. То обстоятельство, что Гай Норбан
впоследствии был привлечен к ответственности на основании закона,
который был проведен по его же инициативе, является иронией судьбы,
часто имевшей место в римских политических процессах того времени
(Ос, Brut., 89, 305). Но это не подтверждает положение, что закон
Аппулея, подобно позднейшему закону Корнелия, был общим
законом о государственной измене.
°<^418Ш*>
глазах общественного мнения, что самые способные его полководцы
должны были в разгар победоносной кампании уступать свой пост,
если какому-нибудь видному военному вздумается очернить их перед
народом и в качестве кандидата оппозиции самому добиваться
первого места. Так было после побед Метелла в Африке; не удивительно,
что то же повторилось в усиленной степени после поражений Гнея
Маллия и Квинта Цепиона. Несмотря на существование закона,
запрещавшего занимать пост консула больше одного раза, Гай Марий
снова выставил свою кандидатуру на эту высшую государственную
должность. Он не только был избран консулом и назначен
главнокомандующим в галльской войне, еще находясь в Африке и командуя
там армией, больше того, вслед за тем он в течение 5 лет (650—654)
ежегодно переизбирался на должность консула. Это было как бы
умышленное издевательство над сословным духом знати, которая в
своем отношении к Марию обнаружила всю свою тупость и
недальновидность. Но это был также факт, небывалый в летописях
республики и действительно несовместимый с духом свободной римской
конституции. Противоконституционное назначение первого
демократического генерала на пост главнокомандующего оставило на все
времена следы в римском военном устройстве. Еще во время
африканской войны Марий начал проводить реорганизацию римской армии,
превращая ее из народного ополчения в наемное войско. Он
продолжил и завершил это дело во время своего пятилетнего командования,
когда пользовался неограниченной властью не столько на основании
своих полномочий, сколько по необходимости, ввиду критического
положения.
Новый главнокомандующий Гай Марий прибыл в 650 г. в
заальпийскую армию во главе многочисленных италийских и союзных
отрядов и в сопровождении нескольких опытных офицеров, среди
которых скоро снова выделился отважный Луций Сулла, захвативший в
плен Югурту. Сначала он не нашел врага, против которого был
послан. Странные люди, одержавшие победу при Араусионе,
перебрались, как уже было сказано, тем временем через Пиренеи,
предварительно разграбив область к западу от Роны, и теперь воевали в
Испании с храбрыми народами, жившими на северном побережье и
внутри полуострова. Казалось, германцы уже при первом своем
выступлении на арене истории хотели проявить свой талант упускать случай.
Поэтому у Мария было достаточно времени, чтобы снова привести в
покорность отложившееся племя тектосагов, поддержать
поколебавшуюся верность подвластных Риму галльских и Лигурийских племен
и получить помощь и подкрепления в римской провинции и за ее
пределами от союзников, для которых кимвры были так же опасны,
как*и для римлян, как, например, от массалийцев, аллоброгов и сек-
ванов. В то же время он старался поднять в вверенной ему армии
дисциплину, строго и беспристрастно взыскивая за проступки как с
14*
«Ф41Л&»
знатных, так и с простых, Чтобы поднять боеспособность армии, он
приучал ее к походам и к крупным земляным работам, в частности по
устройству ронского к*? нал а, необходимого для облегчения
транспортов из Италии. Впоследствии этот карал был передан Массалии.'При
этом Марий тоже придерживался сгрего оборона «ел* мой тактики и
не переходил границ римской провинции. Р"ако1Кп,, по-вицямому, в
течение 651 г. поток кимвров, разбившись в Испании о мужественное
сопротивление мести»"* i о населения, особенно кельта; беров отхлынул
назад за Пиренеи и оттуда направился, как вилло, к северу, вдоль
берегов Атлантического окгэна. Здесь на пространстве от Пиренеев
до Сены Есе племена покорилась ояш страшным воинам. Лишь на
границе страны храбрых белгов они scipem'Vi серьезное
сопротивление. Но именно здесь, находясь в сб^асти веллокассоя (о л из Руана),
кимвры получили также значительные подкрепления..
К ним присоединилась т tuj". ;■) т;сы четвер-i^ геш.сетов, в том
числе тшурины и тоугены, уже ра*<:-: ле сражавшие :я против римлян
на берегах Гаронны, но также и р<7г гзенньтй квмврчм тевтонский
народ под предводительством короля Тсвтобода, занесенный в это
время по неизвестным нам причинам со своей родины с берегов
Балтийского моря на берега Сены*.
Однако даже соединенные полчища врагов не могла одолеть
мужественное сопротивление белгов.
Тогда вожди решили предпринять с возросшими таким образом
силами неоднократно уже обсуждчзшийся поход в Италию. Чтобы не
везти с собой награбленной добычи, они ръшвчч оставить ее здесь
под охраной отряда в б 000 воинов. После всяческих блужданий этот
отряд стал родоначальником племени адуатуков на Самбре. Однако
вследствие ли трудности снабжения в Альпах или по другой причине,
варварские полчища снова разделились на два отряда. Один,
состоявший из кимвров и тигуринов, отправился обратно через Рейн с
намерением проникнуть в Италию через восточные альпийские перевалы,
знакомые им еще с походов 641 г. Другой отряд, сосгоявший из вновь
прибывших тевтонов, тоугенов и амбронов, ядра кимврского войска,
испытанного уже в битве под Араусионом, отправился через
римскую Галлию к западным альпийским перезалам, чтобы оттуда
проникнуть в Италию.
Этот второй отряд летом 652 г. опять беспрепятственно перешел
* Наше изложение основывается гласным образом на сравнительно
достоверных сведениях из эпитомы Т. Ливия (где следует читать: reverisi
in Galliam in Vellocassis se Teutonis coniunxerunt) и из сообщений Обсек-
венса. Мы отбрасываем менее веские указания, что тевтоны уже
раньше появляются вместе с кимврами, например, по Алшиану (Celt., 13),
уже в битве при Порее. С этим связаны заметки у Цезаря (De bell,
gall., 1, 33, 2, 4, 29), так как под походом кимвров в римскую
провинцию и в Италию он мог разуметь только поход 652 г.
Рону, и на левом берегу после почти трехлетнего перерыва снова
вступил в борьбу с римлянами. Марий ожидал неприятеля на хорошо
выбранной позиции, в богато снабженном продовольствием лагере
при впадении Изеры в Рону. Занимая эту позицию, он преграждал
варварам единственные пути, по которым в то время войско только и
могло проникнуть в Италию: через Малый Бернар и вдоль морского
побережья. Тевтоны напали на лагерь, преграждавший им путь. Три
дня подряд варвары штурмовали римские укрепления, но вся их
дикая отвага разбилась о превосходство римлян в крепостной войне и о
предусмотрительность главнокомандующего. Понеся тяжелые
потери, дерзкие варвары решили прекратить штурм лагеря и, оставив его
в стороне, двинуться прямо в Италию. В течение шести суток
варвары непрерывным потоком проходили мимо римского лагеря —
доказательство скорее неповоротливости их обоза, чем их
многочисленности. Марий не мешал этому и не пытался напасть на врага.
Понятно, что насмешливые возгласы врагов, не найдется ли у римлян
поручений к их женам в Италии, не могли вывести Мария из терпения,
но то что он не воспользовался возможностью напасть на
растянувшиеся колонны врагов, дерзко проходившие мимо
концентрированных римских сил, показывает, как мало он полагался на своих
непривычных к бою солдат.
Пропустив неприятеля, Марий тоже выступил из лагеря и
следовал за ним по пятам, поддерживая в своей армии строгий порядок и
тщательно окапываясь каждую ночь. Тевтоны, решив добраться до
Италии приморским путем, двигались вниз по течению Роны и
достигли Aquae Sextiae. Сюда же вслед за ними явились и римляне. У
водопоя легкие лигурийские отряды римлян столкнулись с
неприятельским арьергардом, состоявшим из амбронов. Скоро все силы
втянуты были в бой. После упорного боя римляне победили и
преследовали бегущего врага вплоть до его укреплений из повозок. Эта первая
удача ободрила главнокомандующего и солдат. Спустя три дня
Марий выстроил свою армию для решительного сражения на холме, на
вершине которого находился римский лагерь. Тевтоны давно уже
горели нетерпением померяться силами с противником. Оки
немедленно устремились на холм и начали битву. Она была упорна и
длительна. До полудня германцы стояли непоколебимо, как стена. Но
непривычный зной провансальского солнца ослабил их, а ложная тревога в
тылу, где толпа римских обозников с криком выскочила из засады в
лесу, довершила расстройство уже дрогнувших рядов. Германцы были
рассеяны и — что понятно в чужой стране — перебиты или взяты в
плен. Сам король Тевтобод оказался в числе пленников римлян.
Среди убитых было много женщин. Зная, какая участь ожидает их как
рабынь, тевтонские женщины отчаянно сопротивлялись в своих
повозках и находили смерть в бою. Те же из них, которые попали в
плен, просили, чтобы им разрешили посвятить себя служению богам
о^ 421 ^
и святым девам в храме Весты, и, получив отказ, сами лишали себя
жизни (лето 652 г.)=
Таким образом, Галлия была избавлена от германцев. Это
произошло вовремя, так как их соратники уже перешли через Альпы. В
союзе с гельветами кимвры без труда прошли с берегов Сены в
долину верхнего Рейна, через Бреннерский перевал перешли Альпы и,
следуя по течению рек Эйзака и Эч, спустились в италийскую равнину.
Горные перевалы в\ Восточных Альпах должен был охранять консул
Квинт Лутаций Кату л. Однако, плохо зная местность и опасаясь, что
неприятель может обойти его с тыла, он не решился углубляться в
горы, стал ниже Триента на левом берегу реки Эч и на всякий случай
обеспечил себе отступление на правый берег, построив мост через реку.
Но когда кимвры густыми массами хлынули из горных ущелий,
римской армией овладела паника: легионеры и всадники обратились в
бегство. Последние поскакали в прямом направлении к столице,
пехота же бросилась на ближайшую возвышенность, казавшуюся
безопасной позицией. С большим трудом и при помощи военной
хитрости Катул собрал большую часть своего войска к реке и отступил по
мосту, прежде чем врагам, — уже овладевшим верхним течением Эч
и пускавшим по реке деревья и балки, — удалось разрушить мост и
отрезать римлянам отступление. Однако один легион пришлось
оставить на другом берегу. Командовавший им трусливый трибун
собирался уже сдаться. Но один из подчиненных ему офицеров, Гней Пет-
рей из Атины, убил его и прорвался через ряды врагов на правый
берег, где присоединился к главным римским силам. Таким образом
было спасено войско, и в известной степени воинская честь. Однако,
не заняв вовремя горные перевалы и обратившись поспешно в
отступление, римляне оказались в очень тяжелом положении. Катулу
пришлось отступить на правый берег По и оставить во власти кимв-
ров всю равнину между По и Альпами, так что сообщение с Аквилеей
поддерживалось только морским путем.
Все эти события произошли летом 652 г., т. е. почти
одновременно с решительной битвой между тевтонами и римлянами при Aquae
Sextiae. Если бы кимвры продолжали безостановочно наступать, Рим
мог оказаться в очень опасном положении. Но кимвры и на этот раз
не изменили своему обычаю прекращать в зимнее время свое
продвижение; к тому же богатый край, невиданные удобные жилища,
теплые банк, непривычно роскошная еда и вина располагали их
отдыхать и наслаждаться. Благодаря этому римляне выиграли время и
могли объединить свои силы для встречи с врагом в Италии. В
других условиях демократический главнокомандующий, вероятно,
принялся бы за задуманный, возможно, Гаем Гракхом и не доведенный
до конца план завоевания страны кельтов; но теперь не время было
для этого. Победившие войска были переброшены с поля битвы при
Эксе к реке По; вскоре в объединенную армию прибыл и сам Марий
о^ 422 f^°
после короткого пребывания в столице, где он отказался от
предложенного ему триумфа впредь до полной победы над варварами.
Весной 653 г. объединенные римские силы под начальством консула
Мария и проконсула Катула перешли через реку По и выступили
против кимвров, которые, по-видимому, двигались вверх по течению,
чтобы переправиться через эту мощную реку у ее истоков.
Враги сошлись на том самом месте, где некогда произошло
первое сражение с Ганнибалом на италийской территории — близ
впадения реки Сезии в По, к югу от Верцелл*.
Кимвры желали дать бой и по своему обычаю предложили
римлянам сговориться о дне и месте сражения. Марий согласился и
назначил битву на следующий день — 30 июля 653 г., а местом
битвы — Раудийские поля, обширную равнину, на которой могло
хорошо проявиться превосходство римской конницы. Римляне атаковали
неприятеля, который хотя и ожидал это, но все же оказался
застигнутым врасплох. Из-за густого утреннего тумана кельтская конница
столкнулась с более многочисленной римской раньше, чем ожидала, и была
отброшена назад к пехоте, которая в это время строилась для боя. С
небольшими потерями римляне одержали полную победу: кимвры
были уничтожены. Можно назвать счастливыми тех, которые пали в
бою. Их было большинство, в том числе отважный король Бойориг.
Они во всяком случае были счастливее тех, кто потом сам в отчаянии
лишал себя жизни или попал на невольничий рынок в Риме, вкусил
горькую участь раба и поплатился за свое дерзостное стремление к
прекрасным странам юга. Тигурины, оставшиеся в предгорьях Альп
с тем, чтобы потом последовать за кимврами, бежали на родину,
узнав о гибели своих союзников. Человеческая лавина, в течение 13 лет
наводившая ужас на народы от Дуная до Эбро и от Сены до По,
покоилась теперь в сырой земле или томилась в оковах рабства.
Обреченный на гибель передовой отрад германцев выполнил свою миссию.
Бездомный кимврский народ вместе со своими союзниками исчез с
лица земли.
Над трупами павших политические партии Рима продолжали свои
жалкие распри. Никто в Риме не сознавал, что с этого момента нача-
* Некоторые историки вразрез с имеющимися старыми данными
утверждали, что эта битва произошла под Вероной. С этим нельзя
согласиться. Сторонники этого взгляда упускают из виду, что между боями
на р. Эч и решающим сражением прошла вся зима, и произошли
неоднократные передвижения войск: упускается также из виду, что Ка-
тул, согласно прямому указанию Плутарха (Маг., 24), отступил на
правый берег По. Сообщение, что поражение кимвров произошло на
берегу реки По (Hier. chron.), и другое сообщение, что оно произошло там,
где впоследствии Стилихон разбил гетов, т. е. у Хераско на берегу
Танаро, тоже не точны, но и они указывают скорее на Верцеллы, чем
на Верону.
<*^423^»
лась новая великая глава б мировой истории. Не было даже
возвышенного сознания, что б этот день римские аристократы и демократы
одинаково выполнили свой долг. Немедленно после битвы
проявилось в отвратительной форме соперничество между обоими
полководцами. Они были политическими противниками, разлад между ними
усиливался еще ввиду столь различных результатов их походов в
минувшем году.
Катул мог ссылаться на то, что исход боя был решен
центральным отрядом, которым он командовал, что его солдаты взяли 31
неприятельский значок, тогда как солдаты Мария только два. Солдаты
Катула даже водили представителей города Пармы на усеянное
трупами поле битвы и показывали им, что Марий перебил тысячу
врагов, а Катул — десять тысяч. Тем не менее настоящим победителем
кимвров считался Марий. И по праву. Не только потому, что Марий в
силу своего более высокого ранга командовал в решительный день
всей армией, и не только потому, что он, несомненно, значительно
превосходил Катула военными дарованиями и опытностью, но
главным образом потому, что вторая победа, победа при Верцеллах, стала
фактически возможной только вследствие первой победы,
одержанной Марием при Aquae Sextiae. Однако в то время слава победителя,
спасшего Рим от кимвров и тевтонов, безраздельно досталась Марию
не столько по этим, сколько по политическим партийным
соображениям. Катул был умен и образован, он умел хорошо говорить, его
благозвучная речь была недалека от настоящего красноречия. Он
недурно писал мемуары и стихи, был превосходным знатоком и
ценителем искусства. Но он совершенно не пользовался популярностью
среди народа, его победа была победой аристократии. Другое дело
битвы простого крестьянина, которого народ вознес на щит и
который повел этот народ к победе. Эти сражения были не только
поражениями кимвров и тевтонов, но вместе с тем также поражениями
правительства. С ними связывались совершенно иные надежды, чем
расчеты снова беспрепятственно заниматься денежными делами по
ту сторону Альп или земледелием в Италии. Прошло 20 лет с тех
пор, как окровавленный труп Гая Гракха был унесен волнами Тибра.
20 лет Рим терпел и проклинал правительство реставрированной
олигархии. Но еще не появлялся мститель за Гракха, человек, способный
продолжить дело, начатое Гракхом. Ненависть и надежда царили в
сердцах многих, самых худших и самых лучших граждан. Не
нашелся ли, наконец, в лице сына арпинского поденщика тот человек,
который сумеет осуществить их месть и их надежды? Не стоял ли Рим
действительно на пороге второй революции, которой так боялись и
так горячо желали?
§эээж Революционная нояытка
Мария и понытка Друза
ввести реформы
Гай Марий родился в 599 г. в семье бедного поденщика близ
города Арпина в селении, называвшемся тогда Цереаты и впоследствии
получившем городские права под названием Cereatae Marianae. До
сих пор это место называется «родиной Мария» — Casamare. Марий
вырос за плугом и в столь большой нужде, что ему, по-видимому,
был закрыт доступ даже к общественным должностям Арпина. Он
рано научился тому, что позднее сохранил как полководец:
переносить голод и жажду, зной и стужу, а также спать на голой земле. В
армию он поступил как только достиг необходимого для этого
возраста и в суровой школе испанской войны быстро выдвинулся и
получил офицерское звание. В нумантинской войне под начальством
Сципиона Марий, тогда 23-летний юноша, обратил на себя внимание
строгого полководца тщательным уходом за конем и оружием, а также
своей отвагой в бою и достойным поведением в лагере.
Возвратившись на родину с рубцами от почетных ран и с военными отличиями,
он твердо решил создать себе имя на славно начатом поприще.
Однако в тогдашних условиях самый заслуженный человек, но без
состояния и связей, не мог рассчитывать на те политические должности,
которые одни открывали доступ к высшим военным постам. Состоя-
о^ 425 ^>
ние и связи достались молодому офицеру в результате удачных
торговых спекуляций и брака с девушкой из древнего знатного рода
Юлиев. С большим трудом и после ряда неудач он добился в 639 г.
претуры, во время которой в качестве наместника Дальней Испании
он снова выказал свои воинские дарования. Мы уже рассказали о том,
как он затем наперекор аристократии добился консульства в 647 г. и в
качестве проконсула (648—649) закончил африканскую войну; как после
несчастной битвы при Араусионе Марий был назначен
главнокомандующим в войне против германцев, и, наконец, с 650 до 653 г., в
течение своего беспримерного в летописях республики
четырехлетнего консульства, разбил и истребил кимвров и тевтонов, вторгшихся в
Италию, В своей военной должности он проявил себя как честный и
справедливый человек, беспристрастно судил и взыскивал за
проступки, с редкой честностью и бескорыстием распоряжался добычей и был
совершенно недоступен подкупу. Искусный организатор, он сделал
заржавевшую машину римской военной организации опять
пригодной для употребления.
Даровитый полководец, он умел сохранять среди солдат строгую
дисциплину и вместе с тем поддерживать в них бодрость; он завоевал
их любовь товарищеским обращением. Он бесстрашно встречал врага
лицом к лицу и искусно выбирал удобный момент для битвы.
Насколько мы можем судить, он не был военным гением. Но и тех,
весьма значительных достоинств, которыми он обладал, было в
тогдашних условиях вполне достаточно, чтобы обеспечить ему
репутацию гениального полководца. Опираясь на нее, он с небывалым
почетом вступил в ряды консуляров и триумфаторов. Однако он все же не
подходил к блестящему высшему обществу. Его голос оставался
грубым и резким, взгляд суровым, как будто перед ним все еще были
ливийцы и кимвры, а не благовоспитанные и надушенные коллеги.
Он был суеверен, как настоящий солдат. Свою первую кандидатуру
на должность консула он решился выставить не следуя влечению
своего таланта, а на основании предсказания этрусского гадателя по
внутренностям животных. Во время похода против тевтонов в военном
совете видную роль играли предсказания сирийской пророчицы
Марфы. В подобных суевериях еще не было ничего
неаристократического. В ту пору, как, впрочем, и во все времена, в такого рода вещах
сходились высшие и низшие слои общества. Но Марию не могли
простить недостатка политического воспитания. Конечно, с его стороны
было очень похвально разбить варваров; но что можно думать о
триумфаторе, который до такой степени не знаком с конституционным
этикетом, что появляется в сенате в триумфальном одеянии! Да и в
других отношениях на нем лежал отпечаток его низкого
происхождения. Он не только был, по аристократической терминологии,
бедняком, но что еще хуже, он был отъявленным врагом всяких подкупов
и плутней, а сам умел довольствоваться малым. Он был по-солдатс-
о^426Ш*>
ки неприхотлив, но любил вино, особенно в зрелые годы. Он не умел
устраивать пиры и держал плохого повара. Нехорошо было также,
что коксудяр знал только латинский язык и просил не разговаривать
при нем по-гречески. Что он скучал на греческих представлениях,
было еще полбеды, вероятно, он не один скучал на них, но открыто
признаваться в этом было наивно. Так, в течение всей своей жизни он
оставался в среде аристократии мужиком. Он страдал от язвительны:'
насмешек аристократов и еще больше от их язвительного сочувствия,
которого он никак не мог научиться презирать так же, как он
презирал самих аристократов.
Марий стоял не только вне аристократического общества, он
стоял также вне партий. Будучи трибуном в 635 г., он провел несколько
мероприятий в целях борьбы с злоупотреблениями при голосовании:
улучшил контроль над подачей избирательных дощечек и провел
запрет вносить предложения о чрезмерных тратах в пользу народа. Эти
мероприятия не носят штемпеля какой-либо партии и меньше
всего —- партии демократической. Они лишь доказывают, что Марий
ненавидел беззакония и безрассудство. Да и мог ли такой человек,
как Марий, крестьянин по рождению и солдат по призванию, быть с
самого начала революционером? Впоследствии вражда аристократов
толкнула его в лагерь врагов правительства. Оппозиция быстро
выдвинула его сначала в роли полководца и, возможно, намечала его в
дальнейшем для более важных задач. Однако все это было не столько
результатом его собственных усилий, сколько вытекало неизбежно
из сложившихся обстоятельств и из крайней необходимости для
оппозиции найти вождя. Ведь со времени отъезда в Африку в 647—
648 г. Марий был в столице лишь самое короткое время, проездом в
Галлию. Лишь во второй половине 653 г. после победы над кимвра-
ми и тевтонами он вернулся в Рим отпраздновать отложенный
триумф, ныне двойной. Он был тогда, несомненно, первым человеком в
Риме и все-таки новичком в политике. Все неоспоримо признавали не
только то, что он спас Рим, но даже то, что он был единственным
человеком, способным совершить этот подвиг. Его имя было у всех
на устах. Аристократы признавали его заслуги, в народе он был
популярен, как никто до него и после него.
Этой популярностью он был обязан столько же своим
достоинствам, сколько и недостаткам: своему неаристократическому
бескорыстию и своей мужицкой грубости. Толпа назвала его третьим Ро-
мулом и вторым Камиллом; в его честь, наравне с богами,
совершались жертвенные возлияния. Не удивительно, что у этого
крестьянского сына иногда могла вскружиться голова от таких почестей и что
свой переезд из Африки в Галлию он сравнивал с победным
шествием Диониса из одной части света в другую и заказал себе особый
кубок и не малых размеров — наподобие вакхического. В
окружавшем его народном энтузиазме сказывалась не только благодарность
°^4271^*>
за избавление от варваров, но также надежда на будущее. Энтузиазм
этот мог ввести в заблуждение и более хладнокровных и политически
более зрелых людей, чем Марий. Поклонники Мария не считали его
миссию выполненной. Из рук вон плохое правительство было для
страны худшим бедствием, чем варвары. Марию, первому человеку в
Риме, любимцу народа, главе оппозиции, надлежало вторично
спасти Рим. Но ему, крестьянину и солдату, были чужды и противны
столичные политические интриги. Он умел командовать армией, но
не умел выступать как оратор; перед вражескими копьями и мечами
он обнаруживал больше самообладания, чем перед аплодирующей или
шикающей толпой. Но его личные склонности не играли роли.
Надежды обязывают. Военное и политическое положение Мария
обязывало его устранить безобразия в общественном управлении и
положить конец правлению реставрации. Если бы он уклонился от этой
задачи, он порвал бы со своим славным прошлым, обманул бы
ожидания своей партии и всего народа и пошел бы вразрез с велениями
своей собственной совести. Если он обладал качествами,
необходимыми для главы государства, он мог обойтись без недостазавших
ему качеств народного вождя.
В руках Мария было грозное орудие — реорганизованная армия.
Уже до него были допущены некоторые отступления от основного
принципа сервиева военного устава, по которому армия набиралась
исключительно из зажиточных граждан и последние распределялись
по различным родам оружия в соответствии с имущественным
цензом (I, 87). Эти отступления сводились к следующему:
минимальный ценз, при котором гражданин обязан был вступить в армию, был
понижен с И 000 до 4 000 ассов (I, 773); прежние шесть разрядов
имущественного ценза в различных родах оружия были сведены к
трем; при этом конница по-прежнему составлялась согласно сервиеву
уставу из наиболее зажиточных, а легковооруженные части — из
самых бедных военнообязанных; но средний разряд, составлявший ядро
армии, — линейная пехота в собственном смысле слова, —
подразделялся не по имуществу, а по старшинству службы на три строя: гас-
татов, принцепсов и триариев. Далее, италийские союзники давно уже
в весьма широком размере привлекались к несению военной службы,
причем последняя и здесь, как и у римских граждан, ложилась
преимущественно на имущие классы. Тем не менее римская военная
организация в целом покоилась до времени Мария на древней основе
гражданского ополчения. Но эта система уже не годилась в
изменившихся условиях. Высшие классы общества все более и более
уклонялись от военной службы, римское и италийское среднее сословие
вообще разорялось и исчезало. Зато имелись в распоряжении крупные
военные силы внеиталийских союзников и подданных; а в самой
Италии массы пролетариата при правильном использовании могли
доставить по крайней мере очень недурной военный материал. Граждан-
<^428Ш*>
екая конница (I, 742), которую по закону надлежало набирать из
самых зажиточных граждан, уже до Мария фактически перестала
участвовать в походах. В последний раз она упоминается в качестве
действительной части армии в испанской войне в 614 г. Она приводила
тогда главнокомандующего в отчаяние своим высокомерием и
непослушанием; в конце концов между ними разгорелся конфликт, в
котором обе стороны — главнокомандующий и всадники — действовали
одинаково недобросовестно. В войне с Югуртой эта конница является
еще чем-то вроде почетней охраны при главнокомандующем и при
иностранных принцах. С тех пор этот вид войска совершенно
исчезает. Пополнение легионов военнообязанными с надлежащим
имущественным цензом тоже наталкивалось на трудности даже в
нормальных условиях, так что чрезвычайные пополнения, которые оказались
необходимыми после битвы при Арауснопе, фактически, нельзя было
бы провести при соблюдении существующих правил, С другой
стороны, еще до Марил в римской армии, особенно в кавалерии и легкой
пехоте, стали появляться и внеиталийские подданные,
тяжеловооруженная фракийская и легкая африканская конница, превосходная
легкая пехота проворных лигурийцев, праздники с Балеарскях островов.
Они служкли в римских войсках также вне пределов своих
провинций, и численность их постоянно возрастала. В то же время при
недостатке военнообязанных граждан с надлежащим имущественным
цензом, в Риме было много бедных граждан, добровольно
стремившихся на военную службу. При наличии в Реме массы безработных и
праздношатающегося сброда и при значительных материальных
выгодах, связанных со службой в римском войске, пополнение армии
путем вербовки добровольцев, конечно, не могло встретить
затруднений. Итак, переход римской военной организации от системы
гражданского ополчения к системе добровольней вербовки с
использованием вспомогательных контингентов из провинций был лишь
необходимым следствием политических и социальных сдвигов в
государстве. Легкую пехоту и конницу стали вербовать преимущественно из
контингентов римских подданных; так, например, для похода против
кимвров были затребованы войска даже из Вифинии. Для линейной
пехоты сохранен был старый порядок, но допущена также
добровольная вербовка всех свободнорожденных ря?ч1ских граждан. Эта
последняя мера была впервые проведена Марием в 647 г. Им же были
отменены и подразделения по имущественному цензу в составе линейной
пехоты. До сих пор во внутренней организации легионов преобладала
старая аристократическая система. Четыре строя —
легковооруженные, гастаты, прикцепсы и триарии, или авангард, три линии —
первая, вторая, третья — до сих пор отличались между собой по
имущественному цензу и по старшинству срока службы, а в большинстве
случаев также по вооружению. Каждый из этих разрядов занимал
определенное, раз навсегда установленное место в боевом строю, имел
°Щ 429 Ш*
К А Р Т Л
ИТАЛИИ
ОКОЛО 150 f. ДО Н. 3.
so too t;
СТОЛИЦА
О НОРСКИС WEfUERU V'JW 8ЫЙНУЬ РЙЙЕКИ* ГРАЖДАН
/ Пвздтйшиг колоны рияягщ ipcxdcn, кг иневшиш 1*шег§
шчгкив, м о(взнач!н*> >
ф кипости кдх м»нг*ме идеями,
вошедшие в еостаб рииеявй еЗтины, Шячзны S сю£хи ( >
о прочэд *«ши*«8 п*к»ты,
уяизнШиыг 8лв ориентации (т шаяии)
—■ ' ■ Римсхиа SottiHbit вороги
Нищы означают гаЗ оывШив So нвиий »ри
Нунптирен oSaamwQ се&шннсл Stpitrta* /iuaus и сойренгннег bwikuc par
1431
свой особый военный ранг я особые военные значки. Все эти
различия были теперь отменены Всякий, принятый па службу в легион,
уже не нуждался ни в каком цензе, чтобы попасть в тот или иной
разряд. Места в строю определялись исключительно по усмотрению
офицеров. Все различия в вооружении отпали и соответственно с этим
всех рекрутов стали обучать одинаково. С этим, несома ляно, связаны
и многочисленные улучшения в вооружении, в ношении клади и т. п.;
они введены Мдрием и свидетельствуют о его понимании
практических деталей военного ремесла и о его заботе о солдатах. Особенно
важное значение имели в этом отношении новые правила военного
обучения, составленные товарищем Мария по африканской войне,
Публием Рутилием Руфом (консул 649 г.). Характерно, что эти
правила значительно повышали выучку каждого отдельного солдата и в
основном сходились с системой обучения будущих гладиаторов,
принятой в тогдашних фехтовальных школах. Внутренняя организация
легиона стала совершенно иной. До сих пор тактической единицей
легиона являлись 30 манипул (manipuli) тяжеловооруженной пехоты,
каждая из двух центурий (ceuturiae). В каждой центурии было по 60
человек в двух первых линиях и 30 человек в третьей. Теперь легион
стал делиться на 10 когорт (cohortes), каждая со своим особым
военным значком; когорты имели 6, а иногда 5 центурий по 100 человек в
каждой. Таким образом, несмотря на убыль из состава легиона
I 200 челогек легкой нехоты, общая численность легиона
увеличилась с 4 200 человек до 5—6 тысяч, Боевой строй в три линии
сохранился, но прежде каждая линия являлась самостоятельным отрядом,
теперь же полководцы получили возможность распределять свои
когорты на 3 линии по своему усмотрению. Военный ранг определялся
теперь исключительно порядковым номером солдата и воинской части.
Исчезли четыре военных значка четырех частей легиона с
изображениями волка, быка с человеческом головой, коня и вепря, которые
раньше, вероятно, носили впереди конницы и трех подразделений
тяжелой пехоты. Их заменили знамена новых когорт и введенный
Марием новый значок всего легиона с изображением серебряного орла.
Таким образом, в организации легионов исчезли все следы
гражданских и аристократических подразделений, и между легионерами
остались только чисто солдатские различия. Вместе с тем еще за
несколько десятилетий до этого, наряду с легионами появилась —
первоначально по случайным поводам -— новая привилегированная часть
армии, телохранители главнокомандующего. Прежде личная охрана
главнокомандующего возлагалась на отборных солдат из союзных
контингентов, так как строгие правила республиканского строя не
позволяли употреблять на такую личную охрану римских легионеров,
а тем паче добровольцев. Но во время нумантинской войны, когда
Сципиону Эмилиану поручили обуздать совершенно
деморализовавшееся войско и в то же время запретили произвести набор новой ар-
°<Ш 432 &»
мии, ему разрешили помимо отрядов, полученных от подвластных
Риму царей и городов, организовать также особую личную охрану в
500 человек римских граждан, добровольно вступивших на военную
службу. Эта когорта состояла частью из членов высших сословии,
частью из личных клиентов главнокомандующего и называлась
поэтому иногда когортой друзей, а иногда когортой главной квартиры
(praetorian!). Она несла службу при штабе главнокомандующего
(praetorium), была освобождена от лагерной службы и земляных
работ, получала повышенную плату и пользовалась особым почетом.
Впрочем, этот полный переворот в римской военной организации
был вызван, надо думать, чисто военными соображениями и вообще
не был делом рук одного человека, всего менее — делом
расчетливого честолюбца. Преобразование учреждений, ставших
непригодными, диктовалось необходимостью. Возможно, что система
добровольной вербовки среди италийского населения, введенная Марием,
спасла военную силу государства, точно так же, как через несколько
столетий система вербовки иноземцев, введенная Арбогастом и Стили-
хоном, продлила на некоторое время существование римского
государства. Тем ее менее эта военная реформа была настоящей
политической революцией, хотя еще в неразвитом виде. Конституция
республики строилась главным образом на принципе, что каждый
гражданин — в то же время солдат и каждый солдат — прежде всего
гражданин. Поэтому с возникновением особого солдатского сословия этой
конституции должен был наступить конец. А к возникновению
такого солдатского сословия должен был вести уже новый устав строевой
службы с его рутиной, заимствованной у мастеров фехтовального
искусства. Военная служба постепенно стала военной профессией. Еще
гораздо быстрее повлияло привлечение к военной службе
пролетариев, хотя и в небольшом размере. При этом имело особое значение
следующее. По старым правилам полководец имел право,
совместимое лишь с вполне солидными республиканскими учреждениями,
награждать солдат по своему усмотрению. Солдат, проявивший
доблесть и сражавшийся с успехом, имел как бы право требовать от
полководца часть добычи, а от государства — участок на завоеванной
территории. Прежние солдаты из граждан и земледельцев, служившие в
армии по обязательному набору, видели в военной службе лишь
бремя, возлагаемое на них в интересах общественного блага, а в военной
добыче — лишь слабое вознаграждение за потери и убытки,
связанные с военной службой. Теперь же пролетарий, завербованный в
армию, жил на свое солдатское жалованье; мало того, при отсутствии
домов для инвалидов и даже для бедных, он отнюдь не стремился
уйти поскорей из армии, а, наоборот, стремился остаться в ней, пока
не обеспечит своего будущего. Лагерь был его единственной
родиной, война — единственной наукой, полководец — единственным
источником надежд. Результаты такого положения ясны сами собой.
о^433 ^>
Когда после боя на Раудийских полях Марий тут же, на месте
сражения, даровал права римского гражданства двум когортам италийских
союзников за их доблесть, он впоследствии оправдывался тем, что в
шуме боя он не мог расслышать голос закона. Если бы з более
важных вопросах интересы войска и главнокомандующего сошлись на
каком-нибудь противоконституционном требовании, кто мог бы
поручиться, что в таком случае бряцание оружия не заглушит голос
закона? Теперь существовало постоянное войско, военное сословие,
гвардия. В армии, как и в гражданских учреждениях, были уже заложены
все основы будущей монархии. Недоставало только монарха. Как
двенадцать орлов, паривших некогда над Палатинским холмом,
призывали царей, новый орел, врученный легионам Марием, предвещал
власть императоров.
Не подлежит сомнению, что Мария увлекли блестящие
перспективы, открывавшиеся ему в его военном и политическом положении.
Было мрачное, тяжелое время. Наступил мир, но и миру не
радовались. Условия были теперь уже не те, как после первого грозного
натиска северных народов на Рим. Тогда после пережитого кризиса
все силы народа в бодром сознании избавления от гибели пришли в
движение и в пышном расцвете быстро и с избытком возместили
понесенные утраты. Теперь же все сознавали, что если даже
доблестные полководцы еще и еще раз спасут государство от немедленной
гибели, республика под управлением реставрированной олигархии тем
неизбежнее будет идти к концу. Но все сознавали также, что
граждане уже не могли сами помочь себе, что это время уже прошло, и
нельзя было ожидать перемен к лучшему, пока место Гая Гракха
остается незанятым. Народная толпа глубоко чувствовала пробел,
который остался после гибели обоих благородных юношей, отворивших
двери для революции. Впрочем, эта толпа по-детски увлекалась
также всяким призраком, который должен был заменить Гракхов. Об
этом свидетельствует появление самозванца, который выдавал себя
за сына Тиберия Гракха. Несмотря на то, что родная сестра Гракхов
публично на форуме изобличила его в обмане, народ избрал его в
655 г. трибуном только за узурпированное им имя. По таким же
побуждениям толпа ликовала, встречая Гая Мария. Могло ли быть
иначе?
Казалось, в лице Мария нашелся именно тот человек, который
был нужен. Он был первым полководцем и популярнейшим
человеком своего времени, все признавали его храбрость и честность. Даже
то, что он держался в стороне от партийных распрей, казалось,
предназначало его для роли восстановления государства. Мог ли народ
думать иначе, мог ли не разделять этого взгляда сам Марий?
Общественное мнение было настроено крайне оппозиционно. В этом
отношении показателен, например, следующий факт: еще в 609 г. в коми-
ции было внесено предложение, что народное собрание выбирает лиц
<^434 Ш°
на вакантные места в высших жреческих коллегиях вместо прежнего
выбора их самими коллегиями. Тогда правительству удалось
добиться отклонения этого проекта из религиозных соображений. Но когда
это же предложение было внесено в 650 г. в комиции Гнеем Домети-
ем, сенат даже не осмелился оказать ему сколько-нибудь серьезное
сопротивление. Все признаки говорили о том, что оппозиции не
хватает только вождя, который дал бы ей точку опоры и конкретную
установку. Теперь такой вождь нашелся в лице Мария.
Для выполнения своей задачи Марий мог избрать один из двух
путей: попытаться свергнуть олигархию, став в качестве императора
во главе армии, или же ввести конституционные реформы законным
путем. На первый путь его толкало его собственное прошлое, на
второй — пример Гракха. Нетрудно понять, почему он не вступил на
первый путь и, пожалуй, даже не обдумывал этой возможности. Сенат
был или казался таким бессильным и растерянным, таким
ненавистным и презренным, что для борьбы с ним Марий не нуждался в иной
опоре, кроме своей громадной популярности. В крайнем случае
Марий мог рассчитывать, даже после роспуска войска, на солдат,
уволенных из армии и ожидавших наград за свою службу. Ввиду легкого
и на первый взгляд почти полного успеха, которым увенчалось
предприятие Гракха, и ввиду громадного превосходства своих
собственных средств над средствами Гракха, Марий, вероятно, представлял
себе более легким делом, чем это было в действительности,
свергнуть политический строй, который за 400 лет тесно сросся с
государственным организмом и его сложной иерархической системой, а
также с разнообразнейшими привычками и интересами. Но и тот, кто
вникал в трудности этого предприятия глубже, чем, вероятно, сам
Марий, мог сообразить, что хотя армия находилась на пути
превращения из гражданского ополчения в наемное войско, она все же в
этом переходном состоянии еще никак не могла служить слепым
орудием государственного переворота; он должен был подумать над тем,
что попытка устранить враждебные элементы с помощью военной
силы, вероятно, увеличила бы силу сопротивления противника.
Вмешивать армию в политическую борьбу представлялось на первый
взгляд излишним, а при более внимательном рассмотрении —
опасным: кризис только начинался, и противоречия еще далеко не
вылились в окончательную и определенную форму.
Итак, Марий, отпраздновав триумф, распустил свою армию и
вступил на путь, указанный примером Гая Гракха; путь этот заключался
в том, чтобы достичь верховной власти, используя существующие
государственные должности. Для этого Марий нуждался в
поддержке так называемой народной партии и ее тогдашних вождей, тем
более что победоносный полководец не обладал сам качествами и
опытом, необходимыми для господства при помощи уличной толпы.
Таким образом демократическая партия после долгого периода ничто-
<*^435^*
жества внезапно снова приобрела политическое значение В течение
длительного промежутка времени от Гая Гракха до Мария -гга партия
сильно упала. Недовольство сенатским управлением было, правда,
теперь не меньше, чем тогда. Но многие из тех надежд, которые
раньше привлекали к Гракху самых верных его приверженцев, теперь были
признаны иллюзиями. Кое-кто догадывался, что гракховская
агитация приводит к результатам, неприемлемым для очень многих из
недовольных. Да и вообще за двадцать лет мелкой травли и интриг
значительно ослабели и заглохли то воодушевление, та
непоколебимая вера и нравственная чистота стремлений, которые отличают
начальные периоды революций. Но если демократическая партия не была
уже тем, чем ока была при Гае Гракхе, то вожди ее в это время
стояли настолько ниже своей партии, насколько Гай Гракх в свое время
был выше своих приверженцев. Это было в порядке вещей, Пока во
главе партии пе появился опять человек, который дерзнул бы по
примеру Гая Гракха овладеть верховной властью, вожди партии могли
лишь играть роль временных затычек. Это были политические
новички, в которых кипела молодая кровь; составив себе репутацию
горячих голов и популярных ораторов, они потом переходили с
большей или меньшей ловкостью обратно в лагерь правящей партии. Или
же это были люди без состояния и влияния, им нечего было терять, в
большинстве случаев почетная карьера была для них закрыта. Из
личного озлобления или просто из желания пошуметь эти люди
специально занимались тем, что старались досаждать правительству и
всячески препятствовать ему. К первой категории принадлежали,
например, Гай Меммий и известный оратор Луций Красе. Оба они сначала
стяжали ораторскую славу в рядах оппозиции, а затем использовали
эту славу в качестве ревностных приверженцев правительства.
Но самыми видными вождями партии популяров в это время
являлись люди, принадлежавшие ко второй категории. Таким был Гай
Сервилий Главция, которого Цицерон прозвал римским Гиперболом.
Это был грубый человек самого низкого происхождения, циничный
уличный краснобай, но деятельный и д?,же внушавший страх своим
дерзким остроумием.
Второй из них, Луций Аппулей Сатурнин, превосходил своего
товарища и дарованием и моральными качествами. Даже по отзывам
врагов Сатурнин был пылким оратором, умевшим увлекать своих
слушателей, и во всяком случае он не запятнал себя низким
своекорыстием. В бытность его квестором сенат устранил его от управления
хлебным ведомством, которое по установившемуся обычаю входило
в ведение квестора. Это было вызвано не столько плохим ведением
дел со стороны Сатуркина, сколько желанием передать эту
популярную в то время в Риме должность вождю правительственной партии
Марку Скавру, а не неизвестному молодому человеку, не
принадлежавшему к числу правящих семей. Обида заставила пылкого и често-
<*т 436 ^о
любивого Сатурнина перейти в лагерь оппозиции. Он с избытком
отплатил за нее, будучи в 651 г. народным трибуном. В то время одна
за другой всплывали скандальные аферы. Сатурнин публично
рассказал на форуме к каким подкупам прибегиули в Риме послы царя Мит-
ридата. За эти разоблачения, в высшей степени позорящие сенат,
отважный трибун чуть не поплатился жизнью. В 652 г., когда
победитель Нумидии Квинт Метелл добивался должности цензора,
Сатурнин поднял против него народную толпу и осаждал его на Капитолии
до тех пор, пока его не освободили всадники, причем дело не
обошлось без кровопролития. В отместку за это цензор Метелл пытался
при проверке сенаторских списков с позором изгнать из сената
Сатурнина и Главцию. Попытка не удалась только по оплошности
сотоварища Метелла. Главным образом благодаря Сатурнину была
назначена чрезвычайная судебная комиссия по делу Цепиона и его
товарищей, несмотря на сильнейшее сопротивление правительственной
партии. Он же провел в 652 г. вопреки этой партии вторичное
избрание Мария консулом, вызывавшее горячие протесты. Сатурнин был,
несомненно, самым энергичным врагом сената и самым деятельным
и красноречивым из вождей народной партии после Гая Гракха. Но
вместе с тем он больше всех своих предшественников был склонен к
насилиям и неразборчив в средствах. Он всегда был готов вынести
борьбу на улицу и бить противника не словами, а дубинами.
Таковы были два вождя так называемой партии популяров,
вступившие теперь в союз с победоносным полководцем. Это было
естественно: их интересы и цели совпадали. Уже при прежних
кандидатурах Мария Сатурнин самым решительным образом и с успехом
выступал на его стороне. Они сговорились, что на 654 г. Марий в
шестой раз выставит свою кандидатуру в консулы, Сатурнин будет
добиваться вторичного трибуната, а Главция — должности претора.
Овладев этими должностями, они должны были осуществить
задуманный государственный переворот. Сенат не воспротивился
избранию Главции, как наименее опасного из трех, но сделал все, что мог,
чтобы помешать избранию Мария и Сатурнина, или по крайней мере
добиться избрания вторым консулом энергичного противника Мария
в лице Квинта Метелла. Обе партии пустили в ход все средства,
дозволенные и недозволенные. Однако сенату не удалось подавить в
зародыше опасный заговор. Сам Марий не гнушался выпрашивать
голоса и даже, как утверждали, покупать их. Когда на выборах
трибунов были оглашены имена девяти кандидатов из списка
правительственной партии и десятое место, казалось, тоже было обеспечено за
уважаемым представителем того же направления Квинтом Нунцием,
буйная банда, — говорили, что главным образом бывшие солдаты
Мария, — напала на Нунция и убила его. Таким образом,
заговорщики достигли поставленной себе цели, но с помощью грубейшего
насилия. Марий был выбран на 654 г. консулом, Сатурнин — трибуном, а
о<^ 437 &>
Главция — претором. При этом вторым консулом оказался не
Метеля, а незначительная фигура — Луций Валерий Флакк. Союзники
могли приступить к осуществлению своих дальнейших планов и
завершить дело, прерванное в 633 г.
Вспомним, какие дели преследовал Гай Гракх и к каким
средствам он прибегал при этом. Гракх стремился подорвать власть
олигархии во внутренних и внешних делах. Для этого нужно было, во-
первых, восстановить первоначальные суверенные права должностных
лиц, попавших в полную зависимость от сената, превратить сенат из
правящего органа снова в орган совещательный; во-вторых,
уничтожить аристократическое деление государства на три класса:
полноправных римских граждан, властвующих в государстве, италийских
союзников и провинциальных подданных, путем постепенного
сглаживания этих различий, несовместимых с не олигархической формой
правления. Ту же идею трое союзников проводили теперь в законах о
выводе колоний, которые предложил Сатурнин частично уже
раньше, в бытность свою трибуном в 651 г., и частично теперь, в 654 г.*
Уже тогда была возобновлена прерванная раздача участков на
карфагенской территории, вначале в пользу солдат Мария, причем,
по-видимому, участки раздавались не только римским гражданам,
но и уроженцам италийских союзных общин; каждому из этих
ветеранов обещано было в провинции Африке 100 югеров, т. е. в пять раз
больше обычного крестьянского участка в Италии. Но теперь для рим-
ско-италийских переселенцев предоставлены были в самом
обширном размере не только земли провинций, уже находившихся под
властью Рима, но и вся страна независимых еще кельтских племен по ту
сторону Альп; основанием для этого служила юридическая фикция,
что в результате победы над кимврами римлянам по праву
принадлежит также вся территория, которую занимали кимвры. На Гая Мария
возложено было руководство раздачей земель и принятие
дальнейших связанных с этим мер. На обзаведение новых поселенцев
предназначены были сокровища храма в Толозе, которые были в свое
время похищены аристократами, но впоследствии были возмещены ими
или подлежали возмещению. Таким образом этот закон не только
продолжал в самом широком масштабе планы Гая Гракха и Флакка
относительно заальпийских завоеваний и заальпийской и заморской
* Невозможно точно установить, какие предложения Сатурнина
относятся к его первому трибунату и какие ко второму, тем более что в
обоих случаях он проводил явно одни и те же гракховские тенденции.
Сочинение Be viris ill., 73, 1, определенно относит первый
африканский аграрный закон к 651 г.; эта дата хорошо согласуется также с тем
обстоятельством, что тогда только что окончилась война с Югуртой.
Второй аграрный закон, несомненно, относится к 654 г. Что касается
закона об оскорблении величия и хлебного закона, то их лишь
предположительно можно отнести — первый к 651 г., второй — к 654 г.
°<^Ш^>
колонизации, но допускал также эмиграцию италиков наравне с
полноправными римскими гражданами. А так как этот закон,
несомненно, предписывал организацию все новых общин на правах
гражданских колоний, это являлось первым шагом к удовлетворению
требований италиков об уравнении их в правах с римскими гражданами, та
требования трудно было провести, но уже нельзя было далее
отказывать в них о Если бы этот закон прошел и Марий призван был
самостоятельно проводить эту грандиозную завоевательную и
колонизационную программу, он стал бы фактически римским монархом на
все время реализации этой программы, вернее — пожизненно, ввиду
неопределенности и беспредельности этой программы. Вероятно, при
этом Марий имел в виду ежегодно переизбираться в консулы, как
Гракх в трибуны. Для Мария предполагалось создать политическое
положение, вообще сходное во всех существенных чертах с тем
положением, которое занимал младший Гракх. Но все же между
трибуном, раздающим земли, и консулом, раздающим земли, было очень
важное различие: должность первого носила исключительно
гражданский характер, а должность второго наряду с гражданским носила
и военный характер. Это различие отчасти, ко не исключительно,
объяснялось различием тех конкретных условий, при которых оба эти
человека стали во главе государства.
Такова была цель, намеченная Марием и eFO товарищами.
Возникал вопрос, какими средствами предполагалось сломить ожидаемое
упорное сопротивление правительственной партии? Гай Гракх в своей
борьбе опирался на сословие капиталистов и на пролетариат. Его
преемники тоже не преминули пойти им навстречу. Всадникам не
только оставили их суды, но и полномочия их в качестве присяжных были
значительно расширены. Во-первых, Главция провел (вероятно, в том
же году) новые, более строгие правила для той постоянной судебной
комиссии, которая вела наиболее важные для купечества дела о
вымогательствах должностных лиц в провинциях. Во-вторых,
вероятно, уже в 651 г. по предложению Сатурнина был учрежден
специальный суд по делам о хищениях и других преступлениях по должности,
совершенных в Галлии во время нашествия кимвров.
В пользу столичного пролетариата была понижена крайне низкая
цена раздаваемого хлеба с 6 72 ассов за римский шеффель до 5/6 асса;
эта последняя цена была простой формальностью оплаты. Однако,
хотя новые вожди народной партии не пренебрегали союзом с
всадниками и столичным пролетариатом, их главную силу все же
составляли не всадники и пролетариат, а отставные солдаты армии Мария,
интересы которых именно поэтому и были предусмотрены с такой
исчерпывающей полнотой в законахо колонизации. Здесь тоже
сказывается преимущественно военный характер этой революционной
попытки; чем главным образом она и отличается от
предшествовавшей.
°<^ 439 ^*>
Итак, приступили к делу. Хлебный закон и закон о выводе
колоний встретили самое энергичное сопротивление со стороны
правительства, что и понятно. В сенате доказывалось неопровержимыми
цифровыми данными, что хлебный закон приведет государственную
казну к банкротству, но Сатурнина это не беспокоило. Враги добились
того, что другие трибуны заявили протест против обоих законов. Са-
турнин приказал продолжать голосование. Тогда должностным
лицам, руководившим сбором голосов, заявили, что будто только что
был слышен удар грома; по старым верованиям это — знак, что боги
повелевают распустить собрание. Ко Сатурнин ответил посланцам
сената, принесшим это известие, что сенату лучше сидеть спокойно,
так как в противном случае за громом может последовать град. Тогда
городской квестор Квинт Цепион, по всей вероятности, сын
осужденного три года назад полководца* и столь же горячий противник партии
популяров, с толпой преданных ему людей разогнал собрание.
Однако дюжие солдаты Мария, которые массами нахлынули в Рим для
этого голосования, бросились на городскую толпу, и, таким образом,
удалось довести до конца голосование законов Аппулея на вновь
отвоеванном поле сражения. Это был возмутительный скандал, когда
же дошло до вопроса, примет ли сенат закон, то все сенаторы под
угрозой лишения своего сенаторского звания должны были в течение
5 дней со дня издания этого закона принести клятву, что будут
добросовестно исполнять его. Все сенаторы принесли требуемую клятву, за
исключением одного Квинта Метелла, который предпочел
добровольно удалиться в изгнание. Марий и Сатурнин ничего не имели против
того, что лучший полководец и самый даровитый член противной
партии добровольно покидает отечество.
Казалось, цель достигнута. Однако проницательный наблюдатель
уже тогда должен был видеть, что все начинание провалилось.
Главная причина провала заключалась в неудачном союзе между
политически беспомощным полководцем и талантливым, но безудержным
и пылким уличным демагогом, который руководствовался не столько
государственными целями, сколько своими страстями. Оба прекрасно
договаривались, пока речь шла только о составлении планов. Но когда
приступили к осуществлению этих планов, очень скоро обнаружилось,
что прославленный полководец — совершенная бездарность в
области политики, что его честолюбие — это честолюбие крестьянина,
стремящегося сравняться в титулах с аристократами и по возможности
* На это указывают все признаки. Квинт Цепион Старший был консулом
в 648 г. Младший был квестором в 651 г. или в 654 г., следовательно,
первый родился около 605 г. или раньше этого года, а второй — около
624 или 627 г. Указание Страбона (4, 188), что Цепион Старший умер,
не оставив потомства, не противоречит нашему предположению, так
как Цепион Младший погиб в 644 г., и Цепион Старший, окончивший
свою жизнь в изгнании в Смирне, мог пережить его.
оЩ 44© Ш°
превзойти их, а не честолюбие государственного деятеля, который
стремится управлять, потому что чувствует в себе силы для этого.
Обнаружилось, что всякое политическое предприятие, зависящее от
поддержки Мария как политика, неминуемо осуждено на провал из-
за него самого даже при прочих благоприятных обстоятельствах.
Марий не умел ни привлекать на свою сторону противников, ни
держать в повиновении свою партию. Оппозиция против него и его
товарищей была и сама по себе весьма значительной. Кроме всей
правительственной партии, против них'было также большинство
граждан, ревниво оберегавших свои привилегии от притязаний италиков.
А дальнейший ход событий толкнул в лагерь правительства также
весь имущий класс. Сатуркик и Главция с самого начала были
повелителя?, in и слугами пролетариата и поэтому далеко не в ладу с
денежной аристократией; последняя ничего не имела против того,
чтобы с помощью черни угрожать сенату, но не любила уличных свалок
и грубых насилий. Уже во время первого трибуната Сатурнина его
вооруженные банды дрались со всадниками; сильная оппозиция
против его вторичного избрания в 654 г. показывает, как
немногочисленна была партия его приверженцев. Марию следовало бы лишь в меру
пользоваться услугами этих сомнительных соратников и показать
общественному мнению, что господин — он, а не они, что они
должны служить ему, Марию. Но Марий поступал наоборот; получалось
впечатление, что у власти стоит не умный и сильный человек, а
уличный сброд. Перед лицом этой общей опасности все деловые люди, до
смерти напуганные дикими сценами, снова тесно примкнули к
сенату. Гай Гракх ясно сознавал, что с помощью одного пролетариата
невозможно свергнуть правительство; поэтому он в первую очередь
стремился привлечь на свою сторону имущие классы. Но
продолжатели его начали с того, что примирили аристократию с буржуазией.
Однако еще быстрее, чем это примирение врагов, к краху всего
предприятия привели раздоры среди зачинщиков его, — неизбежное
следствие более чем двусмысленного поведения Мария. Тогда как его
товарищи вносили предложения решающего характера, а солдаты его
проводили их с оружием в руках, сам Марий держался совершенно
пассивно. А между тем политический вождь обязан, так же как и
полководец, в минуту решительного боя лично руководить всеми
действиями и быть впереди всех. Мало того, Марий испугался им самим
вызванных демонов, и обратился в бегство. Когда его товарищи
прибегали к средствам, которых честный человек не мог одобрить, но
без которых нельзя было достичь поставленной цели, он вел себя, как
все морально и политически неустойчивые люди: отрекаясь от
участия в их преступлениях, он в то же время пытался воспользоваться
плодами их. Рассказывали, будто Марий одновременно вел тайные
переговоры в разных комнатах своего дома: в одной с Сатурником и
его сообщниками, а в другой — с посланцами олигархов. В одной
°<т 441 &>
обсуждались планы нападения на сенат, а в другой — меры против
мятежа. Под соответствующим предлогом Марий переходил от
одного совещания к другому. Все это, конечно, чистейшая выдумка, но
характеризует поведение Мария с аристофановской меткостью.
Двусмысленная позиция Мария обнаружилась в вопросе о присяге,
требуемой законами Аппулея. Он сначала отказался дать присягу под
предлогом формальных неправильностей, допущенных при
утверждении этих законов. Потом он принес клятву, но с следующей
оговоркой: поскольку эти законы действительно имеют обязательную силу.
Эта оговорка, в сущности, сводила на нет клятву, и все сенаторы,
конечно, включили в свою клятву такую же оговорку. Таким
образом, клятва не только не упрочила новые законы, а, напротив, сама
сделала их сомнительными.
Результаты такого исключительно бестолкового поведения
прославленного полководца не замедлили сказаться. Сатурнин и
Главция не для того затеяли революцию и поставили Мария во главе
государства, чтобы он отрекся от них и принес их в жертву. Если прежде
Главция, демагог, так хорошо умевший забавлять толпу своими
шутками, не жалел для Мария самых веселых цветов своего игривого
красноречия, то теперь венки, которые он сплетал для Мария, пахли
отнюдь не розами и не фиалками. Наконец, произошел
окончательный разрыв, поведший к гибели обеих сторон. Марий был
недостаточно силен для того, чтобы без поддержки провести им же самим
поставленный под вопрос закон о выводе колоний и, таким образом,
занять то положение, которое было предназначено ему этим
законом. С другой стороны, Сатурнин и Главция не были в состоянии
собственными силами продолжать дело, начатое в расчете на Мария.
Однако оба демагога уже так скомпрометировали себя, что
отрезали себе отступление. Им приходилось выбирать одно из двух: либо
в обычном порядке сложить свои полномочия, а это значило отдаться
со связанными руками во власть своих ожесточенных противников,
либо взять власть в свои руки, хотя они сами чувствовали, что она им
не по силам. Они выбрали второй путь. Сатурнин намерен был снова
выставить свою кандидатуру на должность трибуна в 655 г., Главция
решил добиваться консульства, хотя занимал в то время должность
претора и по закону мог быть избран в консулы только через 2 года.
На выборах трибунов они имели полный успех, Марий пытался
воспрепятствовать кандидатуре самозванца, выдававшего себя за сына
Тиберия Гракха, но прославленный полководец лишь убедился при
этом чего стоила теперь его популярность. Толпа разбила двери
тюрьмы, где был заключен лже-Гракх, с триумфом пронесла его по
улицам и значительным большинством выбрала его в трибуны. Более
важное значение имели консульские выборы. Сатурнин и Главция
решили прибегнуть для устранения нежелательных конкурентов к
методам, испробованным в предыдущем году; уличный сброд напал
о^442^°
на кандидата правительственной партии Гая Меммия, того самого,
который 11 лет тому назад возглавлял оппозицию против нее, и убил
его дубинами.
Но правительственная партия только и ожидала такой дикой
сцены, чтобы прибегнуть к насилию. Сенат обратился к консулу Гаю
Марию с требованием принять необходимые меры, и Марий
действительно согласился употребить теперь в защиту консервативной партии
ту власть, которую он получил от демократии и обещал употреблять
в интересах демократии. Спешно были созваны молодые солдаты,
снабжены оружием из общественных зданий и выстроены в боевом
порядке. Сами сенаторы со своим престарелым главой Марком Скав-
ром явились на форум с оружием в руках. Противник был сильнее в
уличных свалках, но к такой атаке не был подготовлен и должен был
защищаться как попало. Были выломаны двери тюрем, рабов
призвали к свободе и к оружию, и Сатурнии был даже провозглашен царем
или вождем войска — так во всяком случае утверждают. В день,
когда новые народные трибуны должны были вступить в должность,
10 декабря 654 г., на форуме произошел бой. За все существование
Рима это был первый бой внутри городских стен. Исход его был
предрешен.
Популяры были разбиты и загнаны на Капитолий. Их отрезали
от воды, и они были принуждены сдаться. Марий, командовавший в
этих операциях, охотно спас бы жизнь своим бывшим союзникам, а
теперь пленникам. Сатурнин крикнул толпе, что все свои
предложения он вносил по соглашению с консулом. Даже более дурной
человек, чем Марий, должен был содрогнуться перед той бесчестной
ролью, которую он играл в этот день. Но он уже давно не был
господином положения. Аристократическая молодежь без приказания
взобралась на крышу сенатской курии, на форуме, где временно
помещались пленники, и перебила их сорванными с крыши черепицами. Так
погиб Сатурнин с большей частью видных пленников. Главция
скрылся, но был найден и тоже убит. В этот день погибли без суда и
приговора четыре должностных лица римского народа: претор, квестор и
два народных трибуна и ряд других видных деятелей, отчасти из
знатных семей. Хотя на главарях народной партии и лежала тяжелая и
кровавая вина, все же их участь достойна сожаления. Они погибли,
как аванпост, покинутый армией в минуту опасности; они
вынуждены были бесцельно погибнуть в отчаянной схватке.
Никогда еще правительственная партия не одерживала такой
победы, а оппозиция не терпела такого поражения, как в этот день 10
декабря. Устранение нескольких беспокойных крикунов было еще
наименее важным результатом это дня; их в любой день могли заменить
другие субъекты того же пошиба. Важнее было то, что единственный
человек, который мог тогда стать опасным правительству, публично
и окончательно сам себя уничтожил. А самым важным результатом
о^ 443 В»
было то, что оба элемента оппозиции — сословие капиталистов и
пролетариат — вышли из борьбы в полном разладе друг с другом.
Правда, это не было делом правительства. Сила обстоятельств, а главным
образом грубый мужицкий кулак бездарного преемника Гракха
разорвали союз, завязанный искусной рукой его предшественника. Но в
конечном счете было безразлично, что доставило правительству
победу — сознательный расчет или удача.
Трудно представить себе положение более жалкое, чем то, в
котором очутился после этой катастрофы герой Акв и Верцслл.
Положение его было тем более жалким, что все невольно сравнивали его с
тем блеском, который окружал Мария еще несколько месяцев назад.
При выборах должностных лиц уже никто ни в лагере аристократии,
ни в лагере демократии не думал больше выставлять кандидатуру
победоносного полководца. Человек, который б раз был консулом,
уже не мог осмелиться выставить свою кандидатуру даже на
должность цензора в 656 г. Он отправился на Восток, как он сказал, для
выполнения данного им обета, а на самом деле для того, чтобы не
быть очевидцем триумфального возвращения в Рим своего
смертельного врага Квинта Метелла. Никто его не удерживал. Когда он
вернулся, он возобновил свои приемы. Но его покои пустовали. Он все
еще надеялся, что снова настанет время войн и сражений и снова
понадобится его рука опытного воина. Он думал найти случай для
войны на Востоке, где у римлян, конечно, было немало причин для
энергичного вмешательства. Но и эта его надежда рушилась, как и
многие другие. Царил глубокий мир. Раз возбужденная жажда почестей
пожирала его тем сильнее, чем чаще он ошибался в своих надеждах.
Будучи суеверным, он лелеял в своем сердце старое предсказание
оракула, что будет 7 раз консулом. В мрачном раздумье он
размышлял, как добиться осуществления этого предсказания и отомстить за
обиды. А между тем все, кроме него самого, считали его человеком
ничтожным и неопасным.
Мятеж, поднятый Сатурнином, сильно восстановил партию
деловых людей против так называемых популяров. Это было еще
больше чревато последствиями, чем устранение опасного человека.
Всаднические суды беспощадно карали всех, кто открыто разделял
взгляды оппозиции. Так, например, Секст Титий был осужден не столько
за свой аграрный законопроект, сколько за то, что имел у себя в доме
портрет Сатурнина. Гай Аппулей Дециан был осужден за то, что,
будучи народным трибуном, называл противозаконными меры,
принятые против Сатурнина. Даже за старые обиды, некогда нанесенные
демократами аристократам, искали теперь удовлетворения во
всаднических судах, не без видов на успех. Восемь лет назад Гай Норбан
совместно с Сатурнином отправил консуляра Цепиона в изгнание. За
это Норбан был привлечен теперь (659) к суду на основании его же
собственного закона о государственной измене, и присяжные долго
«ШН44 &°
колебались не относительно того, виновен ли Норбан или нет, а кто
для них ненавистнее: сообщник ли Норбана, Сатурнин, или его враг
Цепион, и в конце концов вынесли оправдательный приговор. В
сущности правительство не стало популярнее. Но с тех пор как римляне
на мгновение увидели перед собой настоящее господство черни, для
каждого, имеющего хоть грош за душой, существующая власть
предстала в другом свете. Правительство было явно негодно и пагубно
для государства, но жалкий страх перед еще худшей и более вредной
властью пролетариев придал ему относительную ценность. О
настроениях, господствовавших тогда в Риме, можно судить по тому факту,
что народная толпа растерзала трибуна, осмелившегося задерживать
возвращение Квинта Метелла; со своей стороны демократы стали
искать спасения в союзе с убийцами и отравителями; так, например,
ненавистного Метелла устранили с помощью яда. Иные даже
соединялись с внешним врагом; так, например, некоторые демократы
бежали к царю Митридату, втайне готовившему войну против Рима.
Внешнее положение тоже складывалось благоприятно для
правительства. За период времени между кимврским нашествием и
союзнической войной римляне воевали мало, но всегда с честью.
Серьезная война велась только в Испании, где в течение последних, столь
тяжелых для Рима, лет (649 г. и ел.) лузитаке и кельтиберы с
необычайной энергией восстали против Рима. Но в 656—661 гг. консул Тит
Дидий в северной провинции, а консул Публий Красе в южной
воевали храбро и удачно. Они восстановили перевес римского оружия, срыли
мятежные города и по мере надобности переселяли жителей из
укрепленных горных городов в равнины. Ниже мы еще остановимся на
том, что в этот период правительство снова обратило внимание на
Восток, который оставался вне его поля зрения в течение целого
поколения, и с давно невиданной энергией действовало з Кирене,
Сирии и Малой Азии. Со времени революции власть реставрации еще
никогда не была столь прочной и популярной, как теперь. На смену
законов трибунов пришли законы консуляров, на смену
прогрессивных мероприятий — ограничения свободы. Само собой понятно, что
законы Сатурнина были отменены; от заморских колоний Мария
осталась одна единственная крохотная колония на диком острове
Корсике. Правда, народный трибун Секст Титий вновь предложил и
провел в 655 г. аппулеев аграрный закон. Это был Алкивиад в
карикатуре, более сильный в танцах и в игре в мяч, чем в политике; главный
талант его заключался в том, что он разбивал по ночам статуи богов
на улицах. Но сенат немедленно под религиозным предлогом
отменил этот закон и не встретил при этом никакого сопротивления,
самого же трибуна, как сказано выше, покарал всаднический суд. В
следующем году (656) один из консулов внес закон об обязательном
соблюдении 24-дневного срока между внесением закона и его изданием
и запретил объединять в одном законе различные постановления. Это
от 445 &»
хоть несколько ограничило неразумное расширение законодательной
инициативы и устранило возможность брать правительство явно
врасплох путем издания новых законов. Все яснее обнаруживалось, что
гракховское государственное устройство, пережившее своего творца,
пошатнулось в своих основах с тех пор, как толпа и денежная
аристократия перестали действовать заодно. Если это государственное
устройство опиралось на раскол среди аристократии, то теперь
противоречия среди оппозиции, очевидно, вели его к гибели. Настала пора
довершить дело реставрации, незаконченное в 633 г., уничтожить вслед
за тираном, наконец, и его конституцию и вернуть правящей
олигархии нераздельную власть в государстве.
Все зависело от того, удастся ли сенатской знати вернуть себе
право участия в качестве присяжных в судебных комиссиях.
Провинциальная администрация, главная основа сенатского управления,
очутилась в такой зависимости от судов присяжных, а именно от
комиссии по делам о вымогательствах, что наместник, казалось, управлял
провинцией уже не в интересах сената, а в интересах сословия
капиталистов и купечества. Денежная аристократия шла навстречу
правительству во всех мероприятиях против демократов, но беспощадно
преследовала всякую попытку ограничить благоприобретенное ею
право хозяйничать в провинциях по своему произволу. Несколько
отдельных попыток такого рода было теперь сделано. Правящая
аристократия снова начала приходить в себя, лучшие представители ее
считали своим долгом выступить, хотя бы от своего личного имени,
против возмутительных порядков в провинциях. Решительней всех
выступил Квйнт Луций Сцевола, бывший подобно своему отцу
Публию великим понтификом и в 659 г. консулом. Лучший юрист и один
из лучших людей своего времени, он, будучи в звании претора
наместником провинции Азии (около 656 г.), самой богатой и самой
угнетаемой, вместе со своим другом, консуляром Публием Рутилием Ру-
фом, выдающимся военным, юристом и историком, подал пример
суровой и энергичной кары. Не делая различий между италиками и
провинциалами, знатными и простолюдинами, он от всех принимал
жалобы и заставлял римских купцов и откупщиков выплачивать
полную компенсацию за причиненные ими убытки, если последние были
доказаны. Этим он не ограничился: недоступный для подкупа, он
казнил распятием на кресте некоторых из самых видных и
бессовестных купеческих агентов, которые были уличены в преступлениях,
достойных смертной казни. Сенат одобрил его образ действий и даже
включил впредь в инструкцию наместникам азиатской провинции
предписание принять за образец принципы управления Сцеволы. Но
всадники, не осмеливаясь затронуть самого Сцеволу, человека очень
знатного и богатого, привлекли к суду его товарищей и в конце
концов даже самого выдающегося из них, легата Публия Руфа, который
не располагал влиятельными связями, а мог опереться только на свои
°^44&^*
заслуги и всем известную честность. Против него было выдвинуто
обвинение в вымогательствах в провинции Азии. Обвинение это было
явно смехотворно, а обвинитель, некий Апиций, — низкая личность.
Однако всадники не хотели упустить случая унизить консуляра. Руф
защищался кратко, просто и деловито, не прибегая к фальшивому
пафосу, слезам и траурной одежде, и гордо отказался выразить
всесильным капиталистам свою покорность. Он был осужден, и его
небольшое состояние конфисковано для покрытия вымышленных
убытков. Осужденный удалился в якобы ограбленную им провинцию, все
города выслали ему навстречу почетные депутации, и он провел здесь
остаток своей жизни, пользуясь всеобщим уважением и любовью, и
отдавшись литературным занятиям. Этот позорный приговор был
самым возмутительным, но отнюдь не единственным в своем роде.
Впрочем, сенатскую партию не столько возмущал неправый суд
против людей безукоризненной честности, но не из старой знати; для нее
было важнее, что родовитость перестала служить надежной мантией
для грязных дел. Тотчас после Руфа был привлечен к суду за
вымогательство самый видный аристократ, в течение 20 лет занимавший
первое место в списке сенаторов, семидесятилетний Марк Скавр. В
глазах аристократии это было оскорблением святыни, даже если Скавр
был виновен. Роль общественных обвинителей присваивали себе
самые худшие элементы, превращая это занятие в профессию. Ни
незапятнанная репутация, ни сан, ни возраст уже не спасали от самых
наглых и опасных обвинений. Комиссия по делам о вымогательствах
перестала служить защитой для жителей провинций; напротив, она
превратилась для них в самый тяжкий бич. Явный вор выходил из
комиссии оправданным, если не впутывал в дело своих сообщников и
не отказывался поделиться с присяжными награбленным добром. Зато
горе тому, кто пытался удовлетворить справедливые жалобы
жителей провинций; его ждал верный обвинительный приговор.
Римскому правительству, очевидно, предстояло оказаться в такой же
зависимости от контроля судебных органов, в какой некогда находился
карфагенский сенат. Ужасающим образом сбывалось предсказание Грак-
ха, что его закон о присяжных окажется тем кинжалом, которым знать
сама будет наносить себе раны.
Над всадническими судами неизбежно должна была разразиться
гроза. Лучшие представители правительственной партии, у которых
еще не заглохло сознание, что власть не только дает права, но и
налагает обязанности, и даже просто лица, в которых еще жило
благородное и гордое честолюбие, не могли не возмущаться этим тяжелым и
позорным политическим контролем, отнимавшим заранее всякую
возможность наладить управление. Скандальное осуждение Рутилия
Руфа не позволяло медлить с атакой, и Марк Ливии Друз, бывший в
663 г. народным трибуном, увидел в нем вызов по своему адресу. Он
был сыном того самого Друза, который 30 лет тому назад сначала
в^447^>
низверг Гая Гракха, а позднее составил себе также имя и как
полководец, покорив скор дисков. Ливии Друз, подобно своему отцу, был
человеком строго консервативных убеждений и доказал это на деле во
время восстания Сатурнина. По происхождению он принадлежал к
кругу высшей знати и обладал колоссальным состоянием; по своему
характеру он тоже был настоящий аристократ, энергичный и гордый.
Он не навешивал па себя почетных знаков своих должностей, но на
смертном одре высказал мнение, что не скоро найдется в Риме
гражданин, подобный ему. Всю свою жизнь он руководствовался
прекрасным правилом, что благородное происхождение налагает
определенные обязанности. Со всей страстностью своего характера он
отшатнулся от чванной и продажной аристократической черни. Двери
его дома и его кошелек всегда были открыты для людей из народа.
Человек прямой и строгих нравов, он пользовался в народе скорее
уважением, чем любовью. Несмотря на свои молодые годы, он в силу
своих личных достоинств пользовался влиянием в сенате и на
форуме. У него были единомышленники. Когда Марку Скавру пришлось
защищаться перед судом против обвинения в вымогательстве, он имел
смелость публично обратиться к Друзу с призывом взяться за
реформу суда присяжных. Скавр, а также знаменитый оратор Луций Красе
были в сенате самыми ревностными защитниками предложений Друза,
быть может, и соавторами их. Однако правящая аристократия в своей
массе не разделяла взглядов Друза, Скавра и Красса. В сенате не было
недостатка в решительных сторонниках партии капиталистов. Между
ними выделялись: тогдашний консул Луций Марций Филипп, так же
горячо и разумно отстаивавший теперь интересы сословия всадников,
как прежде интересы демократии, и дерзкий и бесцеремонный Квинт
Цепион, примкнувший к этой оппозиции глазным образом из личной
вражды к Друзу и Скавру. Но опаснее этих решительных противни-
коз была трусливая и ленивая масса аристократии. Она, конечно,
предпочла бы грабить провинции только в свою пользу, но в конце концов
была непрочь делить добычу с всадниками. Эти аристократы
находили, что вместо того, чтобы вести трудную и опасную борьбу с
высокомерными капиталистами, для них выгоднее и надежнее покупать у
последних безнаказанность угодничеством, унижениями и подкупом.
Только исход борьбы мог выявить, в какой мере можно увлечь за
собой эту массу, без содействия которой невозможно было добиться
цели.
Друз разработал проект отнять у всадников право участия в
судебных комиссиях в качестве присяжных и вернуть это право сенату.
Для того чтобы сенат мог справиться с новыми задачами,
предполагалось увеличить его состав тремястами новых членов. Кроме того,
Друз предлагал учредить особую уголовную комиссию для судебного
преследования тех присяжных, которые провинились — или
окажутся виновными в будущем — во взяточничестве. Этим достигалась
о^448^
ближайшая цель Друза — лишить капиталистов их политических
привилегий и привлечь их к ответственности за совершенные ими
беззакония. Однако предложения и замыслы Друза этим не
ограничивались. Его предложения носили не случайный характер, а включали
обширный и продуманный план реформ. Он предлагал далее
увеличить раздачу хлеба, а расходы на это покрывать постоянным
выпуском соответствующего количества медных посеребренных динариев
наряду с настоящими серебряными; кроме того, отвести под
колонизацию для римских граждан все неизданные еще пахотные земли в
Италии, а именно, государственные земли в Кампании и лучшую часть
Сицилии; наконец, ом самым определенным образом обязался перед
италийскими союзниками уравнять их в правах с римскими
гражданами. Таким образом мы находим здесь у аристократии те же идеи
реформ и стремление опереться на те же силы, что у Гая Гракха.
УдиЕительное, во вполне понятное совпадение. Естественно, что как
тирания в борьбе против олигархии, так и олигархия в борьбе против
денежкой аристократии опиралась на оплачиваемый и, в известной
мере, организованный пролетариат. Если раньше правительство
считало прокормление пролетариев за счет казны неизбежным злом, то
теперь Друз задумал .использовать это зло, хотя бы временно, в
качестве орудия против денежной аристократии. Естественно, что точно
так же, как в свое время лучшая часть аристократии согласилась на
аграрный закон Тиберия Гракха, так и теперь она охотно шла на все
реформы, которые не затрагивали вопроса о верховной власти, а были
направлены исключительно на исцеление застарелых общественных
язв. Конечно, в вопросе об эмиграции и колонизации аристократия не
могла идти так далеко, как демократия, так как господство олигархии
держалось главным образом на свободном хозяйничании в
провинциях, и всякое постоянное военное командование было бы стеснением
для нее. Что касается уравнения в правах Италии и провинций, а
также плана завоеваний по ту сторону Альп, то это противоречило
консервативным принципам. Но государственными землями,
латинскими и даже в Кампании, а также Сицилией сенат мог пожертвовать
для того, чтобы улучшить положение италийского крестьянства и
вместе с тем утвердить свою власть. К тому же, лучшее средство
предотвратить в дальнейшем агитацию заключалось в том, чтобы по
почину самой аристократии были розданы еще нерозданные земли.
Как выразился сам Друз, это ничего не оставило бы будущим
демагогам для раздачи кроме уличной грязи и утренней зари. Для
правительства, будь то монарх или замкнутый круг правящих семей, было
также более или менее безразлично, будут ли права римского
гражданства распространяться на все население Италии или только на
половину его. Поэтому реформаторы из обоих лагерей должны были
одинаково считать, что целесообразное и своевременное
распространение прав римского гражданства предотвратит опасность повторения
15. История Рима. т. 2 о^ 449 1^°
в более широком масштабе восстания,в Фрегеллах. Попутно
реформаторы должны были искать для своих замыслов союзников среди
многочисленных и влиятельных италиков, Как ни расходились обе
большие политические партии по своим взглядам и целям в вопросе о
верховной власти, но в выборе средств и по своим реформаторским
тенденциям лучшие люди обоих лагерей во многом сходились между
собой. Подобно тому, как Сципиона Эми лиана можно причислить
одновременно к противникам Тиберия Гракха и к друзьям его планов
реформы, Друза тоже можно считать в такой же мере
продолжателем и учеником Гая Гракха, как и его противником. Между обоими
высокорожденными и благородными духом юными реформаторами
больше сходства, чем может показаться на первый взгляд; и по
своим личным качествам оба они были способны возвыситься над
густым туманом партийных интриг и в основном сойтись в чистой
атмосфере своих патриотических устремлений.
Стоял вопрос о проведении законов Друза. Как в свое время Гай
Гракх, Друз отложил на время опасный проект о предоставлении
италийским союзникам прав римского гражданства и внес пока только
три закона: о суде присяжных, аграрный и хлебный. Партия
капиталистов оказала самое решительное сопротивление, и при
нерешительности большинства аристократов и неустойчивости комиций она,
несомненно, провалила бы закон о суде присяжных, если бы он был
поставлен на голосование отдельно. Поэтому Друз связал все свои
предложения в одно целое. Таким образом все граждане,
заинтересованные в раздаче хлеба и земель, вынуждены были голосовать также
за закон о присяжных. Закон удалось провести благодаря поддержке
этих граждан и всех италиков. Последние горой стояли за Друза, за
исключением крупных землевладельцев, особенно этрусских и умб-
рийских, которым грозило отобрание находившихся в их владении
государственных земель. Впрочем, закон прошел лишь после того,
как Друз арестовал и отправил в тюрьму консула Филиппа, который
упорно сопротквлялся принятию закона. Народ превозносил трибуна
как своего благодетеля; при появлении его в театре все встали и
приветствовали его аплодисментами. Однако исход голосования не
закончил борьбу, а лишь перенес ее на другую почву: противная партия
утверждала — и правильно, — что закон Друза противоречит закону
656 г. и потому не имеет силы. Главный противник трибуна консул
Филипп требовал на этом основании в сенате отмены закона Ливия.
Но большинство сената, довольное тем, что отделалось от
всаднических судов, отвергло это требование. Тогда Филипп публично заявил
на форуме, что с таким сенатом невозможно управлять и он
постарается заменить его другим; консул как будто замышлял
государственный переворот. Сенат, созванный по этому поводу Друзом, вынес
после бурных прений вотум порицания и недоверия консулу. Но в
глубине души у большинства сенаторов отныне заговорил страх пе-
«т 450 W»
ред революцией, которой, по-видимому, угрожали Филипп и
значительная часть капиталистов. К этому присоединились и другие
обстоятельства. Через несколько дней после этого заседания сената
скоропостижно скончался один из самых энергичных и влиятельных
сторонников Друза, оратор Луций Красе (сентябрь 663). Переговоры Друза
с италиками, о которых он сначала сообщил лишь немногим
ближайшим друзьям, постепенно получили огласку, и противники Друза стали
вопить о государственной измене; к ним присоединились многие
члены правительственной партии, быть может, даже большинство их.
Когда по поводу союзнического празднества на Албанской горе Друз
великодушно предупредил консула Филиппа о необходимости
остерегаться подосланных италиками убийц, это лишь еще больше
скомпрометировало трибуна, потому что показало, как сильно он запутан
в заговоры италиков.
Филипп все настойчивей добивался отмены закона Ливия, а
большинство в сенате все слабее защищало этот закон. Вскоре масса
трусливых и нерешительных секаторов пришла к убеждению, что
единственным выходом является возвращение к прежним порядкам.
Закон Ливия был отменен по формальным причинам. Друз, по
обыкновению очень сдержанный, ограничился замечанием, что ненавистные
всаднические суды восстановлены теперь самим сенатом. Друз не
пожелал использовать против решения сената свое право трибунской
интерцессии и, таким образом, сделать это решение
недействительным. Нападение сената на партию капиталистов было полностью
отбито, сенат волей-неволей снова подчинился прежнему ярму.
Но финансовая аристократия не удовлетворилась своей победой.
Однажды вечером Друз, прощаясь у входа в свой дом с обычно
провожавшей его толпой, внезапно упал к подножию статуи своего отца:
рука убийцы поразила его так метко, что уже через несколько часов
он был мертв. Убийца скрылся в сумерках и не был узнан. Судебного
следствия не было назначено. Но и без следствия было ясно, что Друз
пал от того ножа, которым аристократия сама себе наносила раны. Та
же насильственная и страшная смерть, которая унесла
демократических реформаторов, суждена была также этому Гракху аристократии.
В этом заключался глубокий и трагический урок. Реформа рушилась
вследствие сопротивления или слабости аристократии, даже если
попытка исходила из ее собственных рядов. Друз отдал свои силы и
жизнь на то, чтобы свергнуть господство купечества, организовать
эмиграцию и предотвратить грозившую гражданскую войну. Но еще
при его жизни власть купечества стала еще более неограниченной,
чем когда-либо, все его реформаторские замыслы рушились, и он
умер с сознанием, что его преждевременная смерть послужит
сигналом к самой ужасной гражданской войне из всех, когда-либо
опустошавших прекрасную италийскую страну.
15*
о^ 451 В*
шшшшш восстание италийских
подданных и революция
Сульпиция
С тех пор как последняя война италиков за независимость
закончилась победой над Пирром, т. е. в течение почти 200 лет, главенство
Рима в Италии ни разу не было потрясено в своих основаниях, даже в
периоды величайшей опасности. Тщетно геройский род Баркндов,
тщетно преемники великого Александра и Ахеменидов пытались
поднять италийский народ против всемогущего Рима. Италики покорно
шли на поля сражений на берегах Гвадалквивира и Медшерды, в Тем-
пейском ущелье и на Сипиле, и ценой крови своей молодежи
помогли своим повелителям завоевать три части света. Но их собственное
положение полностью изменилось скорей к худшему, чем к
лучшему. В материальном отношении они в общем могли не жаловаться.
Если мелкие и средние землевладельцы во всей Италии страдали от
безрассудных римских хлебных законов, то зато богатели владельцы
крупных поместий, а еще больше — сословие купцов и капиталистов,
так как в отношении финансовой эксплуатации провинций италики
пользовались в сущности такой же защитой властей и такими же
привилегиями, как римские граждане. Таким образом, материальные
выгоды,связанные с политической гегемонией Рима, в значительной
мере распространялись и на италиков. Экономическое и социальное
*Ш 452 fe>
положение Италии вообще не находилось в прямой зависимости от
различия политических прав населения. В некоторых,
преимущественно союзных областях, как, например, в Этрурии и Умбрии,
свободное крестьянство совершенно исчезло. В других, например, в
долинах Абруццских гор, крестьяне жили еще в сносных условиях и
частично даже совсем не пострадали; такие же различия существовали и
в ряде округов с населением из римских граждан. Напротив,
политический гнет становился все жестче, все тяжелее. Правда, открытое
формальное правонарушение не имело места, по крайней мере в
главнейших вопросах. Римское правительство в общем уважало свободы
общинного самоуправления, закрепленного договорами под именем
суверенитета италийских общин; а когда римская партия реформ в
начале аграрного движения пыталась отнять у привилегированных
союзных общин закрепленные за ними государственные земли, она
встретила упорное сопротивление со стороны строго консервативной
и умеренной партии, да и сама оппозиция очень скоро отказалась от
своего намерения.
Но теми правами, которые принадлежали и должны были
принадлежать Риму, как ведущей общине, — высшей военной властью и
высшим надзором за всем управлением, — римляне пользовались так,
-словно союзники были объявлены на положении бесправных
подданных. В VII в. в Риме неоднократно проводились смягчения чрезмерно
строгих римских военных законов, но это распространялось, как
видно, исключительно на тех солдат, которые были римскими
гражданами. Относительно важнейшего из таких смягчений, отмены
смертной казни по приговорам военных судов, это достоверно известно.
Нетрудно себе представить, какое впечатление производили
подобные факты: видным латинским офицерам по приговорам римского
военного суда рубили головы (как во время войны с Югуртой), тогда
как последний солдат, если он был римским гражданином, мог в
аналогичном случае апеллировать к народному собранию в Риме. В
союзных договорах не было установлено, как это следует, в какой
пропорции должны привлекаться к военной службе союзники и римские
граждане. В старые времена те и другие поставляли в среднем
одинаковое количество солдат (I, 87, 399). Но теперь, хотя численность
римских граждан по сравнению с союзниками скорее увеличилась,
чем уменьшилась, требования, предъявляемые к союзникам,
постепенно несоразмерно возросли (I, 413, 755); так, что на союзников
возлагали самую тяжелую и дорого обходившуюся службу, или же
стали брать на каждого солдата из римских граждан систематически по
два солдата от союзников. Подобно военной власти Рима, был
расширен также контроль над местным гражданским управлением; этот
контроль, а также высшую административную юрисдикцию, почти
неотделимую от функций надзора, Рим всегда удерживал за собой,
это было его право по отношению к зависимым италийским общи-
°са453Ш*
нам. Но с течением времени военная власть и гражданский контроль
Рима были расширены в такой мере, что в результате италики
оказывались отданными на произвол любого из бесчисленных римских
магистратов, и положение их в этом отношении почти не отличалось
от положения жителей провинций. В одном из самых значительных
союзных городов, Теане Сидицинском, римский консул приказал
поставить главу городского управления к позорному столбу и наказать
его розгами за то, что когда супруга консула пожелала выкупаться в
мужских банях, муниципальные служащие недостаточно быстро
выгнали оттуда купавшихся, и бани показались ей недостаточно
чистыми. Аналогичные случаи происходили и в Ферентине, тоже
принадлежавшем к числу привилегированных городов, и даже в Калах,
старой и важнейшей латинской колонии. В латинской колонии Венусии
один свободный крестьянин позволил себе насмешку над носилками,
в которых находился юный римский дипломат, бывший здесь
проездом без официальной должности. Крестьянина схватили, повалили
на землю и ремнями от носилок избили до смерти. Об этих случаях
упоминается в эпоху восстания во Фрегеллах. Не подлежит
сомнению, что подобные беззакония совершались часто и нигде нельзя было
добиться действительного удовлетворения. Между тем жизнь и
неприкосновенность римского гражданина так или иначе ограждались
правом апелляции, нарушение которого редко оставалось
безнаказанным. В результате такого обращения с италиками если не
совершенно исчез, то во всяком случае должен был ослабеть разлад,
тщательно поддерживавшийся мудростью предков между латинами и
прочими италийскими общинами (I, 757). Римские цитадели и те области,
которые Рим держал в повиновении с помощью этих цитаделей,
находились теперь под одним и тем же гнетом. Латин мог напомнить
жителю Ницена, что оба они одинаково находятся «под властью
секиры». Прежних господских приказчиков и подневольное население
объединила теперь ненависть к общему господину.
Таким образом италийские союзники из более или менее
терпимого зависимого положения попали в самую тяжелую кабалу.
Вместе с тем у них была отнята всякая надежда на расширение их прав.
Уже со времени покорения Италии доступ в ряды римских граждан
был чрезвычайно затруднен: дарование гражданских прав целым
общинам было совершенно прекращено, а дарование их отдельным
лицам было очень ограничено (I, 756). Теперь пошли еще дальше в этом
направлении. Когда в 628 и в 632 гг. происходила борьба за
распространение прав римского гражданства на всю Италию, Рим ограничил
даже право переселения италиков: постановлением сената и народа
все проживавшие в столице неграждане были изгнаны из Рима. Эта
жесткая мера была не только ненавистной, но и опасной, так как
нарушала множество частных интересов. Короче говоря, прежде
италийские союзники находились по отношению к римлянам на
полосе 454 Ш°
жении опекаемых братьев, это была скорее защита, чем опека, они не
были обречены на вечное несовершеннолетие и находились на
положении подневольных слуг, с которыми господа обходились
милостиво, не отнимая у них надежду на освобождение. Но теперь все
италийские союзники оказались примерно в одинаковом подвластном и
безнадежном положении, под розгами и секирами своих
повелителей. Самое большее — они могли в качестве привилегированных слуг
передавать несчастным провинциалам те пинки, которые сами
получали от своих господ.
В природе таких раздоров заложено то, что вначале,
сдерживаемые чувством национального единства и воспоминаниями о
совместно пережитых опасностях, они проявляются мягко и робко. Но
постепенно разрыв усиливается, и отношение между властвующими и
повинующимися становится отношением голого насилия: первые
опираются только на свою силу, вторые повинуются только под
влиянием страха.
До восстания и последовавшего за ним разрушения Фрегелл в
629 г., которое как бы официально констатировало перемену в
характере римского владычества, брожение среди италиков не носило, в
сущности говоря, революционного характера. Требования
равноправия постепенно выросли из тайных желаний в громко заявляемые
просьбы. Но чем определеннее высказывались эти требования, тем
решительнее был отказ.
Очень скоро выяснилось, что союзники не могут рассчитывать
добиться своего добром. У них должно было явиться желание взять
силой то, в чем им отказывали. Но тогдашнее положение Рима не
позволяло и помышлять об осуществлении этого желания. Хотя
численное соотношение римских граждан и неграждан в Италии
невозможно точно определить, но можно считать несомненным, что число
римских граждан не очень уступало числу союзников и
приблизительно на 400 000 способных носить оружие римских граждан
приходилось по меньшей мере 500 000, а вероятнее, 600 000 союзников*.
* Эти цифры взяты из цензовых списков 639 и 684 гг. В 639 г. число
граждан, способных носить оружие, составляло 394 336 человек, в
684 г. — 910 000 человек (Phlegon, fr. 12, Mull.)- Клинтон и те, кто у
него заимствовали, ошибочно относят эту цифру к 668 г.; по Ливию
Ер. 98, их насчитывалось, при правильном чтении, 900 000 человек.
Единственная цифра, известная для периода между обоими этими
цензами, относится к цензу 668 г. и составляет, по свидетельству Иерони-
ма, 463 000 чел. Но, очевидно, она так низка потому, что этот ценз
был составлен в разгар революционного кризиса. Нельзя
предполагать, чтобы население Италии могло возрасти в период между 639 и
684 гг. Даже раздача земель, произведенная Суллой, могла в лучшем
случае лишь пополнить убыль, причиненную войной. Поэтому
увеличение числа способных носить оружие более чем на 500 000 человек
<*Ш455^»
Пока при таком соотношении сил римский народ был силен своим
единством и ему не угрожал опасный враг извне, италийские
союзники не могли предпринять совместного выступления; они были
раздроблены на множество отдельных городских и сельских общин и
связаны с Римом множеством нитей, отношениями общественного и
частноправового характера. Правительству не требовалось особой
мудрости, чтобы держать в повиновении недовольных подданных,
опираясь на сплоченную массу римских граждан, используя весьма
значительные ресурсы провинций и восстанавливая одну общину против
другой.
Поэтому италики сохраняли спокойствие до тех пор, пока
революция не стала расшатывать Рим. Но когда вспыхнула революция,
италики приняли участие в борьбе и интригах партий с тем, чтобы с
помощью той или другой партии добиться равноправия. Они
действовали сначала в союзе с народной партией, потом — с сенатской, но от
обеих добились немногого. Им пришлось убедиться, что лучшие люди
обеих партий, аристократы и популяры, признавали обоснованность
и справедливость их требований, но были одинаково бессильны
убедить большинство среди своих партий з необходимости
удовлетворить эти требования. Италики видели, что как только самые
даровитые, самые энергичные и чтимые государственные мужи Рима
выступали ходатаями за италиков, их тотчас покидали их собственные
приверженцы, и роль их кончалась. За 30 лет революции и
реставрации неоднократно происходила смена правительства, но как бы ни
менялись программы, неизменно царил близорукий эгоизм.
Последние события особенно ясно показали всю тщетность
надежд италиков на то, что Рим согласится принять во внимание их
претензии. Пока стремления италиков смешивались с требованиями
революционной партии и разбивались о неразумное сопротивление
народной массы, можно было еще питать надежду на то, что
олигархия выступает не столько против самого равноправия по существу,
сколько против людей, предлагавших его; можно было думать, что
более разумное правительство согласится принять эту меру, не
нарушающую интересов олигархии и спасительную для сената. Однако
последние годы, когда сенат снова управлял государством с почти
неограниченной властью, пролили свет также на намерения и
римской олигархии.
Вместо ожидаемых смягчений был издан в 659 г. консульский
приходится объяснить происшедшим за это время принятием
союзников в римское гражданство. Однако возможно и даже вероятно, что в
эти тяжелые годы общая численность населения Италии скорей
понизилась, чем повысилась. Если принять, что убыль составила
100 000 способных носить оружие, — а эта цифра не преувеличена, —
то во время союзнической войны в Италии на каждых двух граждан
приходится трое неграждан.
с^ 456 ^>
закон, строго запрещавший кеграждакам присваивать себе права
граждан и угрожавший ослушникам судебными преследованиями и
карами. Много самых видных и уважаемых личностей, более всех
заинтересованных в уравнении прав, были брошены этим законом из рядов
римлян обратно в ряды италиков. По своей формально-юридической
неоспоримости и политическому безумию этот закон стоит на одном
уровне со знаменитым парламентским актом, положившим начало
отделению Северной Америки от метрополии. Подобно этому акту
закон Лициния—Муция явился ближайшей причиной гражданской
войны. А между тем авторами этого закона были не заядлые и
неисправимые оптиматы, а такие люди, как Квинт Сцевола и Луций Красе.
Это являлось тем печальнее, что Сцевола, умный и всеми
уважаемый человек, был, как, впрочем, и Джордж Греквиль, по призванию
юристом, а по воле судьбы государственным деятелем; вследствие
своей столь же почтенной, сколь вредной привязанности к букве
закона, он явился главным виновником войны, вспыхнувшей скачала
между сенатом и всадниками, а затем между римлянами и
италиками. Оратор Луций Красе был другом и союзником Друза и вообще
одним из самых умеренных и проницательных оптиматов.
В разгар сильного брожения, вызванного во всей Италии этим
законом и многочисленными процессами, возникшими на его почве,
у италиков скова явилась надежда в лице Марка Друза. Случилось
то, что казалось почти невозможным: консерватор усвоил
реформаторские идеи Гракхов и выступил бойцом за равноправие италиков.
Видный аристократ решился одновременно эмансипировать и
италиков от Сицилийского пролива до Альп, и правительство. Он готов
был отдать на выполнение этих возвышенных планов всю свою
испытанную энергию. Нельзя установить, действительно ли Друз, как
утверждали, стал во главе тайного общества, нити которого
расходились по всей Италии и члены которого клятвенно* обязывались сто-
* Формула клятвы дошла до нас (Diodor, Vat., 128): «Клянусь
Юпитером Капитолийским и римской Вестой и родоначальником Марсом,
животворящим Солнцем и кормилицей Землей, и божественными
основателями и пенатами города, что для меня будет другом и врагом
тот, кто будет другом и врагом Друза; равным образом, что буду
беречь свою жизнь и жизнь своих детей и жизнь своих родителей лишь
в той мере, в какой это согласно с пользой Друза и сотоварищей по
этой клятве. Если же я стану гражданином благодаря закону Друза, то
буду почитать Рим, как свою родину, а Друза — как величайшего
моего благодетеля. Я возьму эту клятву также со стольких своих
сограждан, сколько смогу. Если я клянусь правдиво, то да будет мне благо, а
если я клянусь лживо, то да будет мне зло».
Впрочем, к этому сообщению надо относиться осторожно. Оно
заимствовано либо из речей, произнесенных Филиппом против Друза
(вероятно, отсюда бессмысленный заголовок «Клятва Филиппа», по-
<*Ш 457^°
ять за Друза и за общее дело. Но если он и не принимал участия в
таких опасных предприятиях, действительно недопустимых для
римского должностного лица, дело, несомненно, не ограничивалось
общими обещаниями. Несомненно, от имени Друза были установлены
рисковаъшые связи даже без его согласия и против его воли. Италики
ликовали, когда Друз провел свои первые законы с согласия
большинства сената. С еще большим восторгом все общины Италии
встретили потом известие о выздоровлении трибуна, внезапно тяжело
заболевшего. Но когда обнаружились дальнейшие намерения Друза, все
изменилось. Друз не мог осмелиться внести свой главный закон, он
был вынужден отсрочить его, колебаться и вскоре отступить.
Италики узнали, что большинство сената становится ненадежным и грозит
покинуть своего вождя. Быстро пронеслись по италийским общинам
известия о последних событиях: проведенный уже закон отменен,
капиталисты царят наглее, чем когда-либо, на трибуна совершено
покушение, он погиб от руки убийцы (осень 663 г.).
Со смертью Марка Друза италики потеряли последнюю надежду
добиться путем соглашения принятия их в число римских граждан.
Если и этот консервативный и энергичный человек при
благоприятнейших условиях не смог склонить к этому свою собственную партию,
то, значит, вообще невозможно добиться этого добром. Италикам
приходилось выбирать одно из двух: покориться и терпеть или же
еще раз возобновить по мере возможности объединенными силами
попытку, которая за 35 лет до этого была подавлена в самом
зародыше разрушением Фрегелл, взяться за оружие, уничтожить Рим и
завладеть его наследством, или же заставить Рим признать равноправие
италиков. Разумеется, на второй путь можно было решиться лишь с
отчаянья. При сложившихся условиях восстание отдельных
городских общин против римского правительства казалось еще более
безнадежным, чем восстание североамериканских колоний против
метрополии. По всей видимости, римское правительство при некоторой
бдительности и энергии могло покончить с этим восстанием так же,
как с первым. Но, с другой стороны, как сидеть сложа руки и молча
все терпеть? На это тоже можно было решиться, лишь предавшись
отчаянию. Если римляне прежде притесняли италиков без всякого к
тому повода, то чего могли ожидать италики теперь, когда
виднейшие деятели во всех италийских городах находились или якобы
находились — по своим последствиям это было почти одно и то же — в
сговоре с Друзом, сговоре, который был направлен именно против
* победившей теперь партии и мог рассматриваться, как
государственная измена? Всем тем, кто действительно принимал участие в этом
ставленный автором выдержки), либо, в лучшем случае, из актов
уголовного процесса, состоявшегося впоследствии в Риме по поводу
этого заговора. Но и в последнем случае остается неизвестным, получена
ли эта формула от самих обвиняемых или была навязана им.
0^458^»
тайном союзе, и даже тем, кто мог быть только заподозрен в таком
участии, не оставалось иного выбора, как начать войну или же
покорно подставить шею под топор палача. К тому же момент был еще
сравнительно благоприятен для повсеместного восстания во всей
Италии. У нас нет точных данных, в какой мере римляне успели
уничтожить большие италийские союзы (I, 399). Но не лишено вероятия,
что в то время союзы марсов, пелигнов, быть может, даже самнитов
и луканов, еще существовали в своем старом виде, хотя и утратили
политическое значение; частично эти союзы, вероятно,
ограничивались совместным устройством празднеств и жертвоприношений. Так
или иначе эти союзы могли служить опорой для начинавшегося
восстания. Но кто знает, не побудит ли это римлян поскорее покончить и
с этими союзами? Кроме того, тайный союз, который якобы
возглавлялся Друзом, потерял в его лице своего действительного или
ожидаемого вождя, но не перестал существовать и мог служить важной
основой для политической организации восстания. Что касается
военной организации восстания, то ей шло на пользу то, что каждый
союзный город располагал своей собственней армией и испытанными в
боях солдатами. С другой стороны, в Риме не приняли серьезных мер
предосторожности. Знали, что в Италии волнения, что союзные
города знергичио сносятся между собой; это бросалось в глаза. Но вместо
того, чтобы немедленно призвать граждан к оружию, правящая
коллегия ограничилась тем, что по традиционной формуле призвала
должностных лиц республики к бдительности и разослала шпионов, чтобы
получить более точные сведения. Рим в такой мере оставался
беззащитным, что один энергичный марсийский офицер, Квинт Помпе-
дий Силон, один из ближайших друзей Друза, составил, как
утверждали, план, согласно которому он пробрался бы внутрь города с
отрядом надежных людей, вооруженных спрятанными под одеждой
мечами, и врасплох овладел Римом. Итак, италики готовили восстание,
заключали договоры, энергично вооружались втайне, до тех пор, пока
восстание, как обычно не вспыхнуло благодаря случаю раньше, чем
желали его руководители.
Римский претор Гай Сервилий, облеченный проконсульской
властью, узнав от своих шпионов, что город Аскул (Асколи) в Абруц-
цах отправляет соседним городам заложников, отправился туда со
своим легатом Фонтеем и небольшой свитой п обратился к
жителям, собравшимся в театре на большое представление, с громовой
речью и угрозами. Знакомый вид секир и угрозы претора были
искрой, которая воспламенила веками накопившуюся ненависть.
Толпа тут же в театре растерзала римских магистратов, а затем, словно
для того, чтобы неслыханным злодеянием отрезать всякий путь к
примирению, местные власти приказали запереть городские ворота,
и все находившиеся в Аскуле римляне были перебиты, а имущество
их разграблено.
<^459Ш^
Восстание распространилось по полуострову с быстротой
степного пожара. Впереди шел храбрый и многочисленный народ марсов,
действовавший заодно с мелкими, но энергичными абруццскими
союзами: пелигнами, марруцинами, френтанами и вестинами. Душой
движения был храбрый и умный Квинт Силон, о котором уже
упоминалось выше. Марсы прежде всех формально порвали с Римом;
поэтому эту войну впоследствии стали называть марсийской. Их
примеру последовали самнитские общины, а затем и все прочие
италийские общины — от Лириса и Абруцц до Апулии и Калабрии. Таким
образом вскоре вся Средняя и Южная Италия поднялась против Рима.
Этруски и умбры держали сторону Рима; они уже прежде
выступали на стороне всадников против Друза. Характерно, что у них уже с
давних пор была всесильна земельная и денежная аристократия, а
среднее сословие совершенно исчезло, тогда как в Абруццах и вокруг
них крестьянство сохранилось лучше, чем во всей прочей Италии.
Восстание было, таким образом, в основном делом крестьянства и
среднего сословия, тогда как муниципальная аристократия и теперь
еще продолжала держать сторону Рима. Отсюда понятно, почему
отдельные общины в восставших округах, а в восставших общинах
меньшинство, стояли за союз с Римом. Так, например, вестинский город
Пинна остался верным Риму и выдержал тяжелую осаду; в области
гирпинов образован был отряд сторонников Рима под начальством
Минатия Магия из Эклана, поддерживавший военные операции
римских войск в Кампании. Наконец, Риму оставались верны
находившиеся в лучшем положении союзные города в Кампании, Нола и
Нуцерия, и греческие приморские города Неаполь и Регий, а также
если не все, то большинство латинских колоний, как, например, Аль-
ба и Эзерния. В общем, как и во время войны с Ганнибалом,
латинские и греческие города остались на стороне Рима, а сабелльские
примкнули к восставшим. Предки римлян основали свое владычество в
Италии на выделении привилегированной аристократии; искусно
разделяя италийское население по степеням зависимости, римляне
держали одни общины в повиновении с помощью других, более
привилегированных, а в каждой общине властвовали с помощью
муниципальной аристократии. Лишь теперь, при никуда не годном
управлении олигархии, вполне выявилось, как прочно государственные мужи
IV и V вв. строили свое здание. Здание это выдержало уже не одно
сотрясение, оно устояло и теперь против бури. Впрочем, если
привилегированные города не отпали сразу от Рима при первом же толчке,
это еще не значило, что они останутся, как во время войны с
Ганнибалом, преданными Риму и впредь, после тяжелых поражений.
Решительного испытания еще не последовало.
Итак, была пролита кровь, и Италия разделилась на два больших
военных лагеря. Правда, как мы видели, это еще далеко не было
всеобщим восстанием италийских союзников. Но восстание уже приня-
о^46Э^°
ло такие размеры, которых, быть может, не ожидали сами вожди.
Поэтому со стороны восставших не было заносчивостью, когда они
предложили римлянам приемлемое соглашение. Они отправили
послов в Рим и предложили сложить оружие при условии приема их в
число римских граждан.
Это предложение было отвергнуто. Дух солидарности, так долго
отсутствовавший в Риме, казалось, внезапно воскрес теперь с тем,
чтобы с упрямой ограниченностью воспротивиться справедливым
требованиям подданных, которые опирались теперь также на
значительные военные силы.
Ближайшим последствием восстания италиков также как и после
поражений правительственной политики в Африке и Галлии была
волна процессов. Всадническая аристократия расправлялась таким
путем с теми лицами из правительственной партии, которых —
основательно или нет — считали ближайшими виновниками катастрофы.
По предложению трибуна Квинта Бария, была учреждена особая
комиссия по делам о государственной измене, несмотря на
сопротивление оптиматов и интерцессию со стороны других трибунов.
Разумеется, комиссия состояла из членов сословия всадников; это сословие
боролось за предложение Вария, причем открыто прибегало к силе.
Комиссия должна была расследовать заговор, затеянный Друзом и
широко распространенный в Италии, а также в Риме; восстание
якобы выросло из этого заговора, а поэтому участие в последнем теперь,
когда половина Италии взялась за оружие, являлось в глазах
озлобленных и испуганных римлян несомненной государственной
изменой. Приговоры комиссии сильно опустошили ряды тех сенаторов,
которые склонялись к соглашению. В числе других видных лиц был
отправлен в изгнание близкий друг Друза, молодой и талантливый
Гай Котта, а престарелый Марк Скавр с трудом избежал той же
участи. Недоверие и подозрительность по отношению к сенаторам,
сочувствовавшим реформам Друза, зашли так далеко, что вскоре затем
консул Луп писал из армии сенату, будто оптиматы в его лагере
поддерживают постоянные сношения с неприятелем. Однако показания
пойманных марсийских лазутчиков выявили всю неосновательность
этого подозрения. В этом смысле царь Митридат правильно
утверждал, что партийные распри раздирают римское государство сильнее,
чем сама союзническая война.
Однако на первых порах восстание и террор комиссии по делам о
государственной измене восстановили по крайней мере видимость
единодушия и силы римлян. Партийные распри умолкли.
Выдающиеся офицеры всех партий — демократы, как Гай Марий, аристократы,
как Луций Сулла, друзья Друза, как Публий Сульпиций Руф,
предоставили себя в распоряжение правительства. Раздачи хлеба были
сильно ограничены; это произошло, кажется, именно в это время,
согласно постановлению народа, в целях экономии государственных средств
оЩ 481 Ш*
для военных нужд. Это было тем более необходимо, что при
угрожающей позиции царя Митридата провинция Азия могла в любую
минуту оказаться во власти неприятеля, и римская казна лишилась бы
одного из главных источников своих доходов. По постановлению
сената, все суды, за исключением комиссии по делам о
государственной измене, временно приостановили свою деятельность. Деловая
жизнь замерла, все заботы направлены были исключительно на
набор солдат и производство оружия.
Пока Рим собирал таким образом силы для предстоящей
тяжелой борьбы, повстанцам надо было разрешить более трудную задачу:
построить во время войны свою политическую организацию. «Проти-
во-Римом», или городом «Италия», был избран город Корфиний в
прекрасной равнине у берегов реки Пескары. Он лежал в области пе-
лигнов среди марсийских, самнитских, марруцинских и вестинских
земель, т. е. в самом сердце восставших областей. Право
гражданства Корфиния было распространено на все восставшие общины; в
городе были отведены соответственной величины места для форума
и сенатской курии. Сенату из 500 членов поручено было выработать
конституцию и организовать военное руководство. По его приказу
граждане избрали из лиц сенаторского звания двух консулов и 12
преторов, которым было передано, по примеру двух консулов и 6
преторов в Риме, высшее управление в военное и мирное время.
Латинский язык, бывший уже в то время во всеобщем употреблении у
марсов и пиценов, остался официальным языком, но наряду с ним и на
равных правах был поставлен самнитский язык, преобладавший в
Южной Италии. Надписи на серебряных монетах делались то на
одном, то на другом языке. Новое италийское государство чеканило
монеты от своего имени, но по римскому образцу и римской пробы;
таким образом оно присвоило себе также монетную регалию, которая
уже в течение 200 лет принадлежала Риму. Из этих мероприятий
явствует, что, — как впрочем, и само собой понятно, — италики
ставили себе целью уже не добиваться уравнения в правах с Римом, а
уничтожить или покорить Рим и основать новое государство. Но эти же
мероприятия говорят также, что новая италийская конституция была
лишь сколком, точной копией с римской или — что одно и то же —
обе конституции повторяли те учреждения, которые с незапамятных
времен существовали у италийских народов: вместо
государственного устройства городское устройство с исконными народными
собраниями, столь же громоздкими и ничтожными, как римские комиции,
с правящей коллегией, заключавшей в себе такие же элементы
олигархии, как и римский сенат, с исполнительной властью,
разделенной между множеством соперничающих между собой высших
должностных лиц. Римскому образцу подражали вплоть до мельчайших
деталей.
Так, например, у италиков главнокомандующий, одержавший
°^3462 ^°
победу, тоже получал право заменить свой титул консула или
претора титулом императора. Изменились только некоторые названия: так,
например, на монетах повстанцев было изображено то же божество,
что на римских, но слово «Roma» заменялось словом «Italia». Новый
Рим повстанцев отличался от первоначального — не в свою пользу —
только тем, что старый Рим все же имел за собой эволюцию города и,
находясь теперь в неестественном промежуточном положении между
городом и государством, по крайней мере дошел до этого состояния
путем естественного развития. Напротив, новая «Italia» была не чем
иным, как местом съездов повстанцев, а право гражданства этой
новой столицы, предоставленное всем жителям полуострова, было
чистой юридической фикцией. Но характерно следующее: хотя,
внезапное слияние целого ряда отдельных общин в одно новое
политическое целое наводило на мысль о представительной форме правления в
современном смысле, мы не находим даже намека на эту форму
правления. Мы видим даже противоположное*: городское управление
воспроизводится здесь в еще более бессмысленных формах, чем до сих
пор. Пожалуй, ничто не показывает ярче, чем это, что по античным
понятиям свободные учреждения неразрывно связаны с личным
участием суверенного народа в исконных народных собраниях, т. е. с
городом. Великая основная идея современного республиканского и
конституционного государства, идея представительного собрания,
воплощающего в себе суверенитет народа, идея, без которой
немыслимо свободное государство, принадлежит исключительно нашему
времени. Даже италийские государства ни разу не перешагнули за
эти пределы ни в Риме, ни в «Italia», хотя они приближаются к
свободному государству нового времени своими сенатами, носящими в
известкой мере характер представительства, и отодвижением коми-
ций на задний план.
Итак, уже через несколько месяцев после смерти Друза, зимой
663/664 г., началась борьба сабелльского быка и римской волчицы;
так эта борьба изображена на одной из монет повстанцев. Обе
стороны деятельно готовились к войне. В «Italia» были собраны большие
запасы оружия, продовольствия и денег; Рим свозил запасы из всех
* Это ясно видно даже из имеющихся скудных источников, среди
которых Диодор (с. 538) и Страбон (5, 4, 2) еще самые полные. Страбон,
например, даже прямо указывает, что должностные лица избирались
народом. Некоторые исследователи утверждали, что сенат «Италии»
по своей организации и компетенции отличался от римского, но это
утверждение не доказано. При первых выборах сенаторов, вероятно,
позаботились о более или менее равномерном представительстве
восставших городов, это было естественно. Но нигде не говорится, что
сенаторы юридически являлись депутатами общин. Точно так же
данное сенату поручение составить конституцию не исключает
обнародования ее должностным лицом и утверждения народным собранием.
о^ 463 Ш*>
провинций, особенно из Сицилии, и на всякий случай привел в
состояние обороны городские стены, давно находившиеся в
пренебрежении, Боевые силы обеих сторон были более или менее равны.
Пробелы в италийских контингентах римляне восполнили усиленным
набором из римских граждан и из почти совершенно романизованных
уже жителей кельтских областей по эту сторону Альп (в одной кам-
панской армии их служило 10 000 чел.)*, отчасти вспомогательными
войсками из нумидийцев и других народов за пределами Италии. С
помощью греческих и малоазийских свободных городов римляне
собрали военный флот**. С обеих сторон, не считая гарнизонов, было
мобилизовано до 100 000 солдат***, причем италийцы нисколько не
уступали римдллам в доблести, в военном искусстве и в вооружении.
Военные действия очень затруднялись как для восставших, так и
для римлян тем, что восстание простиралось на очень большую
территорию, причем на последней было разбросано много крепостей,
стоявших на стороне Рима. Повстанцам приходилось вести осаду
крепостей, что раздробляло их силы и отнимало у них много времени, и
в то же время защищать длинную линию границы. С другой
стороны, и римляне должны были вести борьбу одновременно со всеми
восставшими областями, которые нигде не концентрировали своих
сил о В военном отношении территория восстания распадалась на две
части. Северная половина ее, простиравшаяся от Пицена к Абруцц до
северной границы Кампании, охватывала население, говорившее на
латинском языке. Здесь военными действиями руководили на
стороне восставших марсов Квинт Силон, а на стороне римлян Публий
Рутилей Луп, оба в должности консулов. В южной половине,
включавшей Кампанию, Самими и вообще области сабелльского языка,
войсками повстанцев командовал в качестве консула самнит Гай
Панин Мутил, а войсками римлян — консул Луций Юлий Цезарь. При
италийском главнокомандующем состояло шесть, при римском пять
военачальников; каждый из них руководил обороной и нападением в
определенном районе. Консульским армиям предоставлено было
больше свободы действий, они должны были стараться нанести против-
* Свинцовые метательные ядра, найденные в Аскуле, доказывают, что в
армии Страбона тоже было много галлов.
** До нас дошло постановление римского сената от 22 мая 676 г. о
награждении при роспуске войск трех капитанов греческих судов из Ка-
риста, Клазомены и Милета за их заслуга и верную службу с самого
начала италийской войны, с 664 г. Аналогично Мемноя сообщает, что
из Гераклеи на Черном море были затребованы на италийскую войну
две триеры, которые через 10 лет вернулись домой с богатыми
почетными наградами.
***Это сообщение Аппиана не преувеличено, так как на свинцовых
метательных ядрах, найденных в Аскуле, имеются в числе других также
пометки восемнадцатого легиона.
о^464 Р°
нику решительный удар. Виднейшие римские офицеры, как,
например, Гай Марий, Квинт Катул и два консуляра, испытанные в
испанской войне, Тит Дидий и Публий Красе, отдали себя в распоряжение
консулов для замещения упомянутых постов. Италики не могли
противопоставить им столь же знаменитые имена, но ход борьбы
доказал, что их полководцы нисколько не уступали римлянам.
В этой совершенно децентрализованной войне инициатива
наступления в общем принадлежала римлянам. Но и здесь не было
проявлено энергичной инициативы. Замечательно следующее: римляне не
концентрировали своих войск для нападения на повстанцев с
превосходными силами, а повстанцы не делали попыток вторгнуться в
Ладим и ударить на вражескую столицу. Впрочем, мы слишком мало
знаем об условиях, в которых находились обе стороны, чтобы судить
о том, возможно ли было действовать иначе и как именно, и в какой
мере этот недостаток единства в военном руководстве объяснялся
вялостью римского правительства и слабой связью между восставшими
общинами. Понятно, что при таком способе ведения войны бывали
поражения и победы, но воюющие стороны очень долго не могли
добиться окончательного решения. Понятно также, что наши крайне
отрывочные источники не дают возможности составить себе
наглядное представление об этой войне; она свелась к ряду сражений между
отдельными одновременно действовавшими отрядами, причем
действовали они то разрозненно, то сообща.
Первым делом, конечно, были атакованы крепости,
расположенные на территории восстания и оставшиеся верными Риму.
Население их поспешило запереть ворота крепостей, предварительно
перевезя сюда ту свою движимость, которая находилась за чертой
города.
Силой напал на цитадель марсов, укрепленный гоцод Альбу, а
Мутил — на латинский город Эзернию в центре Самния. Оба они
встретили самое решительное сопротивление. Подобные же бои, вероятно,
велись на севере за Фирм, Атрию, Пинну и на юге за Луцеркю, Бене-
вент, Нолу, Пестум. Эти бои, вероятно, велись еще до появления
римских войск у границы восставших областей, а также после этого.
Южная римская армия под начальством Цезаря собралась весной
664 г. в Кампании, большая часть которой оставалось еще верной
Риму. Армия оставила гарнизоны в Капуе, с ее столь важными для
римской казны государственными землями, а также в важнейших
союзных городах, затем она пыталась перейти в наступление и
прийти на помощь более мелким отрядам Марка Марцелла и Публия Крас-
са, высланным вперед в Самний и область луканов. Но самниты и
марсы под начальством Публия Веттия Скатона отразили армию
Цезаря и причинили ей большие потери. Тогда крупный город Венафр
перешел на сторону повстанцев и выдал им весь римский гарнизон.
Отпадение этого города, лежащего на дороге из Кампании в Самний,
<*Ш485 Р*
отрезало крепость Эзернию; неприятель осаждал ее очень энергично,
и отныне она могла рассчитывать только на мужество и выдержку
своих защитников и их начальника Марцелла. Минутное облегчение
доставил эзернинцам маневр Суллы, выполненный им с той же
отвагой и хитростью, как несколько лет назад его поход к Бокху.
Однако жестокий голод вынудил защитников Эзернии после
упорного сопротивления капитулировать в конце года. В Лукании Публий
Красе был разбит Марком Лампонием и вынужден был запереться в
Грументе, который сдался после долгой и упорной осады. Апулию и
южные области и без того пришлось предоставить их собственным
силам.
Восстание разрасталось. Мутил во главе самнитской армии
проник в Кампанию, и граждане Нолы сдали ему город и выдали
римский гарнизон. Начальник гарнизона был по приказанию Мутила
казнен, а солдаты зачислены в армию победителя.
За единственным исключением Нуцерин, которая упорно
держала сторону Рима, вся Кампания до Везувия была потеряна
римлянами. Салерн, Стабии, Помпеи, Геркуланум примкнули к восстанию.
Мутил смог проникнуть на территорию к северу от Везувия и во главе
своей самнитско-луканской армии осадил Ацерры. Нумидийцы,
которых было очень много в армии Цезаря, стали толпами переходить к
Мутилу, вернее, к Оксинте, сыну Югурты, который попал в руки
самнитов при сдаче Венусии и появился теперь среди них в царском
пурпурном одеянии. Цезарю пришлось немедленно отправить весь
африканский отряд обратно на родину. Мутил отважился даже напасть на
римский лагерь, но был отбит; римская конница атаковала
отступавших самнитов, причем они потеряли около 6 000 человек убитыми.
Это был первый значительный успех римлян в этой войне. Армия
провозгласила своего полководца императором, а жители Рима, сильно
упавшие духом, теперь воспрянули. Впрочем, вскоре после этого при
переправе через какую-то реку победоносная армия была атакована
Марием Эгнатием, который нанес ей решительное поражение.
Разбитая армия должна была отступить в Теан для перегруппировки.
Однако энергичному консулу удалось еще до наступления зимы
восстановить боеспособность своей армии и снова занять прежнюю позицию
под стенами Ацерр, осажденных главной самнитской армией под
начальством Мутила.
Одновременно начались военные действия также в средней
Италии . Восстание в Абруццах и в окрестностях Фуцинского озера
угрожало опасностью столице, так как эти местности находились
недалеко от Рима. В область пиценов был послан самостоятельный отряд
под начальством Гнея Помпея Страбона, чтобы угрожать Аскулу,
опираясь на Фирм и Фалерий. Главные же силы северной римской
армии иод начальством консула Лупа стали на границе области лати-
нов и марсов там, где неприятель, занявший via Valeria и via Salaria,
о^466^°
ближе всего подошел к столице. Армии противников разделяла
небольшая река То лен (Турано), пересекающая via Valeria между Тибу-
ром и Альбой и впадающая у Риети в Велино. Консул Луп
нетерпеливо стремился дать решительное сражение и пренебрег неприятным
ему советом Мария предварительно поупражнять неопытных солдат
в мелких стычках. В самом начале его один отряд в 10 000 человек
под начальством Гая Перпенны был разбит наголову. Консул
сместил Гая Перпенну, а остатки его отряда присоединил к отряду Мария.
Но эта неудача не изменила его намерения атаковать врага. Двумя
отрядами — одним командовал сам консул, другим Марий —
римская армия начала переправу через Холен по двум мостам,
наведенным в небольшом расстоянии друг от друга. На другом берегу стояло
войско марсов под начальством Публия Скатона. Его лагерь
находился на том месте, где потом перешел через речку Марий. Но еще
прежде чем римляне начали переправу, Скатои выступил из лагеря,
оставив там лишь лагерные посты, ушел вверх по реке и устроил там
засаду. Оттуда он внезапно напал на отряд Лупа во время переправы;
часть римлян была перебита, часть утонула в реке (11 июня 664 г.).
Сам консул и 8 000 его солдат погибли. Едва ли это поражение
компенсировалось тем, что Марий, узнав, наконец, об уходе Скатона,
переправился через реку и, причинив врагу урон, завладел
неприятельским лагерем. Впрочем, переход через Толен и победа,
одержанная в то же время Сервием Сульпицием над пелигнами, заставили
войско марсов несколько отодвинуть назад линию обороны. По
постановлению сената, Марий сменил Лупа на посту
главнокомандующего и ему удалось по крайней мере приостановить дальнейшие
успехи неприятеля. Но вскоре в армию Мария был назначен на равных с
ним правах Квинт Цепион. Это назначение состоялось не потому, что
Цепиону удалось одержать победу в сражении, а потому, что
всадники, задававшие в то время тон в Риме, благоволили к Цепиону за его
резкую олпозицию Друзу. Поверив Силону, притворившемуся, что
он хочет предать все свое войско римлянам, Цепион попал в засаду
марсов и вестинов и погиб со значительной частью своих войск.
После гибели Цепиона Марий снова стал единоличным начальником
своей армии. Упорно обороняясь, он помешал неприятелю использовать
свой успех и постепенно все глубже проникал в область марсов. Он
долго избегал сражения; наконец, дал битву и победил пылкого
противника. В этой битве погиб в числе прочих вождь марруцинов Герий
Азикий. Во втором сражении войско Мария действовало совместно с
отрядом Суллы, принадлежавшим к южной римской армии. На этот
раз римляне нанесли марсам еще более чувствительное поражение:
марсы потеряли 6 000 человек. Но честь этой победы досталась
младшему начальнику, ибо, хотя битва была дана и выиграна Марием, но
Сулла отрезал бежавшим отступление и истребил их.
В то время как у Фуцинского озера велись упорные бои с
переев 467 &*
менным успехом, пиценский отряд под начальством Страбона также
то побеждал противника, то терпел поражения. Полководцы
повстанцев Гая Юдацилий из Аскула, Публий Веттий Скатон и Тит Лафре-
ний объединенными силами атаковали Страбона, разбили его и
принудили запереться в Фирме. Здесь Лафрений осаждал Страбона, а
Юдацилий вступил в Апулию и привлек на сторону повстанцев Кану-
сий, Венусию и другие города, державшие еще сторону Рима. Но
победа Сервия Сульпиция над ттелигнами дала ему возможность
отправиться в Пицен на помощь Страбону. Страбон капал на Лафрения с
фронта, а Сульпиций с тыла. Неприятельский лагерь был сожжен,
сам Лафрений убит, а остатки его армии в беспорядке бежали в Ас-
кул. Положение в Пиценской области совершенно изменилось: если
прежде во власти римлян был только Фирм, то теперь у италиков
остался только Аскул. Таким образом война здесь снова свелась к
осаде.
Наконец, в течение того же года, кроме тяжелой борьбы во
многих пунктах Средней и Южной Италии римлянам пришлось воевать
также на севере. Опасное положение, в котором Рим оказался в
первые месяцы войны, побудило многие умбрийские и некоторые
этрусские общины присоединиться к восстанию. Пришлось послать
против умброз Авла Плотия, а против этрусков Луция Порция Катона.
Впрочем, римляне встретили здесь гораздо менее упорное
сопротивление, чем в Марсийской и Самнитской областях, и имели
решительный перевес ко всех боях.
Так закончился тяжелый первый год войны, оставив как в
военном, так и в политическом отношении печальные воспоминания и
мрачные перспективы. В военном отношении обе римские армии,
действовавшие против марсов и в Кампании, были ослаблены
тяжелыми поражениями и пали духом, северная армия вынуждена была
прежде всего прикрывать столицу, южная армия, стоявшая под
Неаполем, подверглась серьезной опасности быть отрезанной, так как
повстанцы могли без больших трудностей проникнуть туда из
области самнитов или марсов и укрепиться где-нибудь между Римом и
Неаполем; поэтому римское командование сочло необходимым
протянуть хотя бы цепь постов от Кум до Рима. В политическом
отношении восстание за этот первый год войны разрослось, территория его
расширилась во всех направлениях. Переход Нолы на сторону
повстанцев, быстрая капитуляция укрепленной крупной латинской колонии
Вену сии, умбро-этрусское восстание — все эти тревожные симптомы
свидетельствовали о том, что римская симмахия расшатана в своих
основах и не в состоянии выдержать это последнее испытание. От
граждан уже требовали напряжения всех сил; чтобы выставить цепь
на латинско-кампанском побережье, в гражданскую милицию было
зачислено около 6 000 вольноотпущенников; от союзников, которые
еще оставались верными Риму, требовали самых тяжелых жертв. Не
о^488 ^
было никакой возможности еще сильнее натягивать тетиву лука, не
рискуя потерять все.
Настроение римлян было чрезвычайно подавленное. После
битвы на Толене трупы консула и многих видных граждан были
привезены с поля битвы, находившегося на близком расстоянии от
столицы, в Рим и похоронены здесь; все должностные лица в знак
общественного траура сняли с себя пурпур и все знаки отличия;
правительство призвало к оружию массу населения столицы. Немало граждан
предалось тогда отчаянию и считало, ч'то все погибло. После побед
Цезаря при Ацеррах и Страбона в Пицене настроение несколько
поднялось. После первой из этих побед римляне снова заменили военные
одежды гражданскими, после второй — сняли знаки общественного
траура. Тем не менее для всех было несомненно, что в общем итоге
победа в этой войне оказывалась не на стороне римлян. А главное —
сенат и граждане утратили то состояние духа, которое помогло им
перенести все тяжелые испытания во время войны с Ганнибалом и в
конце концов обеспечило тогда победу. Нынешнюю войну ржмляне
начали с такой же гордой уверенностью, но не сумели сохранить ее,
как тогда, до конца. Твердое упорство и непреклонная
последовательность уступили место дряблости и трусости. Уже после первого года
войны Рим внезапно изменил свою внешнюю и внутреннюю
политику и повернул на путь соглашений. Несомненно, это было самое
разумное, что можно было сделать. Но не потому, что сила врага
вынуждала римлян соглашаться на невыгодные для них условия мира,
а потому, что сам предмет спора, увековечение политического
первенства Рима в ущерб остальному населению Италии, приносил
республике больше вреда, чем пользы. В общественной жизни бывает,
что одна ошибка исправляет другую. Так и на этот раз трусость до
некоторой степени исправила вред, причиненный безрассудным
упрямством.
664 год начался во внешней политике резким отказом от
соглашения, предложенного италиками, а во внутренней — волной
процессов, которыми капиталисты, самые ревностные поборники
патриотического эгоизма, мстили всем заподозренным в умеренности и в
агитации за своевременные уступки. Но уже в конце этого года
трибун Марк Плавтий Сильван, вступивший в свою должность 10
декабря, провел закон, изменявший состав комиссии по делам о
государственной измене; вместо присяжных из капиталистов в нее вошли
новые присяжные, избираемые всеми трибами свободно без всяких
цензовых ограничений. В результате эта комиссия из бича для
умеренных превратилась в бич для крайних. В числе прочих был
приговорен к изгнанию сам учредитель этой комиссии Квинт Варий,
которого общественное мнение обвиняло в худших злодеяниях
демократической партии, отравлении Квинта Метелла и убийстве Друза.
Важнее, чем этот странно откровенный отказ от прежних взгля-
оЩ 489 i^>
дов, была перемена политики в отношении италиков. Ровно 300 лет
прошло с тех пор, как Рим в последний раз был вынужден принять
условия мира, продиктованные победителем. Теперь Рим снова
оказался побежденным, и мир, которого он жаждал, был возможен
лишь при условий хотя бы частичного удовлетворения требований
противника. Что касается тех городов, которые уже взялись за
оружие с целью подчинить и разрушить Рим, то вражда к ним зашла
слишком далеко, и римляне не могли превозмочь себя и
согласиться на требуемые уступки; а если бы Рим даже пошел на эти
уступки, то, возможно, они были бы отвергнуты противной стороной.
Другое дело, если бы Рим удовлетворил теперь с некоторыми
ограничениями первоначальные требования тех городов, которые до сих
пор еще оставались верны ему. Рим сохранил бы видимость
добровольной уступчивости, предотвратил бы неизбежное расширение
вражеского союза и проложил бы себе путь к победе. Итак, двери
римского гражданства, которых так долго не могли открыть
никакие просьбы, теперь внезапно раскрылись, когда в них стали
стучаться мечом. Но и теперь они открылись не полностью: даже те,
которые были впущены в них, впущены были неохотно и обидным
для них образом. Проведенный консулом Луцием Юлием Цезарем*
закон предоставил права римского гражданства гражданам всех тех
италийских союзных общин, которые еще не отложились открыто
от Рима. Согласно второму закону, предложенному народными
трибунами Марком Плавтием Сильваном и Гаем Папирием Карбоном,
всем лицам, проживавшим в Италии на правах италийских
граждан, был предоставлен двухмесячный срок, в течение которого они
могли вступить в число римских граждан, заявив об этом римскому
магистрату. Однако эти новые граждане, подобно
вольноотпущенникам, получали лишь ограниченное право голоса: они могли быть
приписаны лишь к восьми из 35 триб, подобно тому как
вольноотпущенники — к четырем. Нельзя установить с точностью, было ли
это ограничение личным, или, как кажется, наследственным. Эта
мера распространялась первоначально только на собственно Италию,
которая простиралась тогда лишь немного севернее Анконы и
Флоренции.
В стране кельтов по эту сторону Альп, юридически считавшейся
зарубежной страной, но по своему управлению и благодаря
учреждению колоний давно уже признававшейся частью Италии, все
латинские колонии находились на одинаковом положении с италийскими
общинами. С тех пор как перестали существовать старые родовые
* Закон Юлия был принят, по-видимому, в конце 664 г., так как летом
Цезарь находился в походе. Закон Плавтия, вероятно, был проведен в
обычном для предложений трибунов порядке, т. е. непосредственно
по вступлении трибуна в должность, в конце декабря 664 г. или в
январе 665 г.
нШ470^°
общины кельтов, большая часть циспаданской территории, хотя не
получила муниципального устройства, принадлежала римским
гражданам, жившим большею частью в торговых местечках (fora).
Союзнические города Циспаданской Галлии (их было немного), в
частности Равенна, а также вся территория между По и Альпами, получили
согласно закону, предложенному в 665 г. консулом Страбоном,
италийское городское право. При этом те общины, у которых не было
данных для этого, а именно поселения в альпийских долинах, были
приписаны к отдельным городам в качестве зависимых и платящих
подать деревень. Однако эти новые городские общины не получили
прав римского гражданства. При помощи юридической фикции, что
они являются латинскими колониями, их наделили теми же правами,
которыми до сих пор пользовались непривилегированные латинские
города. Таким образом, в тот период Италия простиралась
фактически до реки По, а страна по ту сторону реки считалась как бы ее
преддверием. Здесь, к северу от По, не было полноправных гражданских
или латинских колоний, за исключением Кремоны, Эпоредии и Ак-
вилеи, и туземные племена не были вытеснены здесь, как к югу от
По. Уничтожение кельтского областного устройства и введение
италийского городского устройства расчистили путь для романизации этой
богатой и значительной страны. Это было первым шагом на
длительном и чреватом последствиями пути преобразования галльского
племени. Галлы, против которых некогда объединилась вся Италия,
становятся в результате этого преобразования товарищами своих
италийских повелителей.
Как ни важны были эти уступки в сравнении со строгой
замкнутостью круга римского гражданства, длившейся более 150 лет, все
же они нисколько не были капитуляцией перед действительно
восставшими общинами. Эти уступки преследовали цель удержать в
повиновении те общины, которые колебались и угрожали отпадением,
и привлечь на сторону Рима возможно больше перебежчиков из
рядов неприятеля. Нельзя точно сказать, в каких масштабах
применялись эти законы, особенно наиболее важный из них, закон Юлия, так
как размеры восстания к моменту издания этого закона известны нам
лишь в общих чертах. Во всяком случае самое важное было то, что
таким образом вступили в римский гражданский союз те общины,
которые до сих пор были латинскими: остатки старого латинского
союза, как Тибур и Пренесте, и особенно также латинские колонии,
за исключением немногих, перешедших на сторону восставших.
Кроме того, новый закон был применен к оставшимся верными Риму
союзным городам в Этрурии, и особенно в Южной Италии, как-то:
Нуцерия и Неаполь. Некоторые общины, которые до сих пор
пользовались особыми привилегиями, колебались, принять ли право
римского гражданства. Это понятно. Так, например, Неаполь сомневался,
отказываться ли ему от существующего договора с Римом, гаранти-
«^ 47! В»
ровавшего его гражданам свободу от военной службы и их греческое
городское устройство, а, может быть, также пользование
государственными землями, чтобы получить взамен этого лишь ограниченные
права новых римских граждан. По-видимому, этими колебаниями
объясняется тот факт, что с Неаполем, Регием, а, может быть, и с
другими греческими городами в Италии, были заключены договоры,
согласно которым эти города и после вступления в римский
гражданский союз сохраняли свое прежнее греческое городское устройство и
официальное употребление греческого языка. Так или иначе эти
законы чрезвычайно расширили круг римских граждан. В него вошло
теперь много крупных городов от Сицилийского пролива до реки По.
Кроме того, страна между По и Альпами получила наиболее полные
союзнические права, что делало ее как бы законным кандидатом на
получение полных прав римского гражданства.
Опираясь на эти уступки в пользу колебавшихся общин, римляне
с новой силой повели борьбу против мятежных районов. Из
существующих политических установлений Рима было уничтожено ровно
столько, сколько считалось необходимым для того, чтобы помешать
распространению пожара. С тех пор восстание по крайней мере не
расширялось.
В Этрурии и Умбрии, где восстание только начиналось, оно было
подавлено поразительно скоро, причем не столько силой оружия,
сколько благодаря закону Юлия. В бывших латинских колониях, в
густонаселенных местностях по течению По открылся обильный
источник новых воинских контингентов, на которые отныне можно было
положиться. С их помощью и силами самих римлян можно было
приступить к тушению пожара, оказавшегося теперь изолированным.
Оба полководца, руководившие до сих пор военными действиями,
вернулись в Рим; Цезарь был избран цензором, а Марий был отозван,
потому что его руководство считалось нерешительным и
медлительным. 66-летний Марий был объявлен впавшим в старческий маразм.
По всей вероятности, этот упрек был лишен основания. Марий
ежедневно появлялся в Риме на гимнастических упражнениях и доказал,
что он во всяком случае сохранил свои физические силы. Да, и в
качестве полководца он, кажется, проявил в последней кампании в
общем свое прежнее искусство. Но ему не удалось добиться блестящих
успехов, которые одни могли бы реабилитировать его в
общественном мнении после его политического банкротства. Поэтому, к
великому огорчению Мария, его прославленный меч пошел теперь в лом.
Место Мария в армии, действовавшей против марсов, занял теперь
консул этого года Луций Порций Катон, отличившийся в боях в
Этрурии, а место Цезаря в кампанской армии — его помощник Луций
Сулла, которому римляне были обязаны некоторыми из важнейших
успехов в кампании прошлого года. Гней Страбон, который в
прошлом году с таким большим успехом командовал армией, действо-
о^472 Ш»
вавшей в области пиценов, остался во главе этой армии теперь в
качестве консула.
Так началась вторая кампания 665 г., которую повстанцы
открыли еще зимой. Смелой попыткой отряда марсов в 15 000 человек,
напоминавшей грандиозные эпизоды войн с самнитами, было пойти в
Этрурию на помощь начинавшемуся в Северной Италии восстанию.
Но Страбон, через район которого должен был пройти этот отряд,
преградил ему путь и разбил наголову; лишь немногим марсам
удалось вернуться на свою далекую родину, Когда время года позволило
римлянам перейти в наступление, Катон вступил в область марсов и
успешно продвигался вперед. Ко в окрестностях Фуцинского озера он
был убит прк штурме неприятельского лагеря. Тогда руководство
военными действиями в Средней Италии перешло к Страбону.
Страбон занялся, с одной стороны, продолжением осады Аеку-
ла, с другой — покорением земель марсов, сабеллов и апулийцев.
Юдацилий с пиценским ополчением отправился на выручку своего
родного города и появился у стен Аскула. И он атаковал армию,
осаждавшую город, в то время, как осажденные сделали вылазку и
бросились на римские линии. В этот день, как утверждают,
сражалось 75 000 римлян против 60 000 италиков. Победа осталась за
римлянами, но Юдацилию с частью приведенных им войск удалось
укрыться в городе. Осада возобновилась. Она была очень
продолжительна*, так как город был хорошо укреплен, а жители сражались с
мужеством отчаяния, помня трагические события в их городе,
которыми началась война. Когда Юдацилий, после более чем годичной
осады, убедился в неизбежности капитуляции, он приказал предать
пыткам и умертвить вождей преданной Риму партия и сам лишил
себя жизни.
Городские ворота раскрылись перед римлянами, и римские
экзекуции заменили италийские. Все офицеры и все видные граждане
города были казнены, остальные были изгнаны из города и обречены
на нищенство, все их имущество было конфисковано в пользу
государства.
Во время осады Аскула и после его падения сильные римские
отряды обходили восставшие соседние области и склоняли одну за
другой к изъявлению покорности. Марруцины покорились после
решительного поражения, нанесенного им Сервием Сульпицием под
Теате (Chieti). В Апулию вторгся претор Гай Косконкй, взял Салапию
и Канны и осадил Канузий. Самнитский отряд под начальством
Мария Згнатия пришел на помощь этой маловоинственной области; ему
* И теперь еще в окрестностях Аскули находят свинцовые метательные
ядра с обозначениями легионов, которые ими пользовались, и с
пожеланиями, вроде: «беглым рабам», или «попади в пицена», или «попади
в Помпея». Первые две надписи были, очевидно, римскими,
последняя — италийской.
от 473 Ш>
удалось оттеснить римлян. Но римский полководец разбил самнитов
во время переправы через реку Ауфид. Эгнатий был убит, а остатки
его войска заперлись в Канузии. Римляне двинулись дальше,
достигли Венусии и Руби и завладели всей Апулией. Они восстановили свою
власть также в главных центрах восстания, у Фуцинского озера и в
Майелльских горах. Марсы сдались помощникам Страбона Квинту
Метеллу Пию и Гаю Цинне, а вестины и пелигны в следующем, 666,
году — самому Страбону. Столица повстанцев «Италия» снова
превратилась в Корфиний, скромный город пелигнов. Остатки
италийского сената бежали в Самнитскую область.
Южная римская армия, находившаяся теперь под начальством
Луция Суллы, начала наступление одновременно с армией Страбона
и проникла в занятую повстанцами южную Кампанию. Стабии были
взяты и разрушены самим Суллой (30 апреля 665), Геркуланум —
Титом Дидием, который, по-видимому, погиб при штурме этого
города (11 июня). Помпеи сопротивлялись дольше. Самнитский
полководец Луций Клуентий явился на выручку города, но был отражен
Суллой. Когда Клуентию пришли на помощь кельты, он повторил
свою попытку, но потерпел решительное поражение, главным
образом, вследствие ненадежности этих помощников. Самнитский лагерь
был взят, а сам Клуентий погиб вместе с большинством своих воинов
во время бегства по направлению к Ноле. Благодарное римское
войско поднесло своему главнокомандующему венок из трав; по
римскому солдатскому обычаю это скромное отличие давалось воину,
спасшему своей доблестью отряд своих товарищей по оружию.
Не тратя времени на осаду Нолы и других кампанских городов,
занятых еще самнитами, Сулла немедленно двинулся в глубь страны
к главному очагу восстания. Быстрое падение Эклана и страшная кара,
постигшая этот город, навели страх на всю Гирпинскую область. Она
покорилась, не дожидаясь подкреплений из Лукании, шедших к ней
на помощь, и Сулла получил возможность беспрепятственно
проникнуть во владения самнитского союза. Он обошел горный перевал, где
его поджидало самнитское ополчение под начальством Мутила,
атаковал врага с тыла и разбил его. Лагерь неприятеля был взят,
раненый самнитский полководец спасся бегством в Эзернию. Сулла
подошел к главному городу самнитов Бовиану и после второй победы,
одержанной под стенами этого города, заставил его сдаться. Лишь
наступившее холодное время года прекратило здесь военные действия.
Положение совершенно изменилось. Насколько в начале
кампании 665 г. восстание было грозным, победоносным и
расширяющимся, настолько к концу этого года оно оказалось подавленным,
повсюду разбитым и совершенно безнадежным. Во всей Северной Италии
был установлен мир. В Средней Италии оба берега были в полной
власти Рима, Абруццы почти полностью, Апулия до Венусии, а
Кампания до Нолы. Заняв Гирпинскую область, римляне перерезали со-
•€1474 ^»
общение между Самнитской и Лукано-Бреттнйской областями,
которые только и продолжали еще открытое сопротивление. Территория
восстания походила на громадное потухавшее пожарище: всюду
пепел, развалины и тлевшие головни, то там, то здесь между руинами
вспыхивало пламя, но везде с пожаром уже справились, и опасность
миновала. К сожалению, по дошедшим до нас поверхностным
преданиям нет возможности установить в достаточной мере причину этого
резкого поворота. Несомненно, успеху римлян много содействовало
искусное руководство Страбона, а еще более — Суллы, а именно,
более энергичная концентрация римских сил и более быстрое
наступление. Но кроме военных причин этому беспримерно быстрому
крушению мощи восстания должны были содействовать также
политические. Возможно, что закон Сильвана и Карбона достиг своей цели и
посеял в рядах врагов разлад и измену. Возможно также, что
неудачи, как это часто бывает, вызвали раздоры между восставшими
общинами, весьма слабо связанными между собой.
Мы знаем лишь (и это тоже указывает на внутреннее разложение
«Италии», несомненно, сопровождавшееся сильными потрясениями)
следующее. Самниты, возможно, под предводительством марса
Квинта Силона, который с самого начала был душою восстания и после
капитуляции марсов бежал к соседним самнитам, ввели у себя теперь
новое устройство на чисто сельско-областной основе и после падения
«Италии» продолжали борьбу в качестве «сафинов» или самнитов*.
Укрепленный город Эзерния стал из цитадели римлян последним
оплотом самнитской свободы. Здесь собралось войско,
насчитывавшее, по рассказам, 30 000 человек пехоты и 1000 всадников,
усиленное отпущенными на волю и зачисленными в войска 20 000 рабами.
Во главе его стояли 5 военачальников, на первом месте Силон, затем
Мутил. К всеобщему удивлению, после 200-летнего перерыва
возобновились самнитские войны, энергичный земледельческий народ,
совсем как в V в., пытается еще раз силой оружия завоевать себе
независимость от Рима, делает эту попытку на свой риск, так как
общеиталийский союз потерпел крах. Но эта решимость отчаянного
мужества не изменила положения дел в основном. Военные действия в
самнитских и луканских горах потребовали от римлян еще
некоторого времени и некоторых жертв, однако по существу восстание уже
теперь было подавлено.
Впрочем, тем временем возникли новые осложнения.
Создавшаяся в Азии обстановка настоятельно потребовала объявления войны
понтийскому царю Митридату и отправки в ближайшем, 666, году в
Малую Азию консула с консульской армией. Если бы эта война вспых-
* К этой эпохе относятся, по-видимому, редкие денарии с надписью
Safiuim и G. Mutil на оскском языке, ибо пока существовала «Италия»,
отдельные восставшие области не имели суверенного права чеканить
монету со своими именами.
сх^475^°
нула годом раньше, то одновременное восстание половины Италии и
важнейшей провинции поставило бы римское государство з
чрезвычайно опасное положение. Теперь же, после того как удивительное
счастье Рима еще раз сказалось в быстром подавлении италийского
восстания, начавшаяся война в Азии не была в сущности опасной,
хотя и совпала с еще незаконченной италийской войной, тем более,
что Митридат в своей самонадеянности отклонил просьбу италиков
оказать им прямую помощь. Так или иначе эта война все же была
очень некстати для Рима. Прошли те времена, когда римляне, не
задумываясь, одновременно вели войну в Италии и за морем. Два года
войны совершенно истощили государственную казну; создание новой
армии, наряду с действующими в Италии, казалось почти
неосуществимой задачей. Римляне сделали все возможное. Денежные
средства были добыты путем продажи под постройки земельных
участков на Капитолийском холме, которые издавна оставались
незастроенными (I, 104). Это дало 9 000 фунтов золота. Вместо того, чтобы
сформировать новую армию, решено было отправить в Азию кампан-
скую армию Суллы, как только положение дел в Южной Италии
позволит взять ее оттуда, предполагалось сделать это возможным с
помощью действующей на севере армии Страбона.
Итак, третья кампания 666 г. началась при благоприятных для
Рима условиях. Страбон подавил последнее сопротивление
повстанцев в Абруццах.
В Апулии преемник Коскония Квинт Метел л Пий, сын
завоевателя Нумидии, не уступавший своему отцу ни военными
дарованиями, ни твердостью своих консервативных убеждений, покончил с
восстанием, овладев Венусией, где захватил в плен 3 000 вооруженных
повстанцев. В Самнии Силону удалось снова овладеть Бовианом; но
в сражении, данном им римскому полководцу Мамерку Эмилию,
победили римляне, и — что было важней самой победы — среди
6 000 убитых, оставленных самнитами на поле сражения, оказался
сам Силон. В Кампании Сулла отнял у самнитов еще занятые ими
мелкие города и осадил Нолу. В Луканию вторгся римский
полководец Авл Габиний и достиг здесь значительных успехов, однако при
штурме неприятельского лагеря он был убит, и тогда вождь
повстанцев, Лампоний, снова стал господином обширной и дикой Лукано-
Бреттийской области, почти не встречая сопротивления. Он даже
пытался захватить Регий, но этому воспрепятствовал наместник
Сицилии Гай Норбан. Несмотря на отдельные неудачи, римляне
неудержимо приближались к цели. Казалось, что вскоре предстоит падение
Нолы и покорение Самния и явится возможность отправить в Азию
значительные силы, когда неожиданный поворот дел в столице дал
возможность восстанию, почти уже подавленному, получить новое
дыхание.
В Риме царило сильнейшее возбуждение. Нападение Друза на
о^ 478 Ш*>
всаднические суды, его внезапная смерть, дело рук партии
всадников, затем обоюдоострое оружие вариевых политических процессов —
все это вызвало самую острую вражду между аристократией и
буржуазией, равно как и между умеренными и крайними. Ход событий
полностью доказал правоту партии, стоявшей за уступки; то, что она
предлагала дать добровольно, теперь пришлось уступить большей частью
под гнетом необходимости. Но форма, в которой были сделаны эти
уступки, косила отпечаток эгоистической и близорукой зависти,
совершенно в духе прежних отказов. Вместо того, чтобы дать всем
италийским общинам равные права, теперь лишь иначе формулировали
пренебрежительное отношение к ним.
Многие италийские города получили право римского
гражданства, но зто было сопряжено с известным унижением; новые
граждане поставлены были по отношению к старым примерно в такое же
положение, как вольноотпущенники к свободнорожденным.
Предоставление латинского права городам между р. По и Альпами скорее
вызвало раздражение, чем удовлетворило их. И, наконец,
значительная и отнюдь не худшая часть италиков, все восставшие и затем
покоренные города, не получили права римского гражданства. Мало того,
в отношении этой категории даже не восстановили формально старых
договоров, аннулированных восстанием, в лучшем случае
восстанавливали их лишь в виде милости с возможностью отмены их по
своему усмотрению*.
* Лициниак (с. 15, под 667 г.) говорит: Bediticiis omnibus [ci]vita[s] data;
qui polliciti multa milia vix XV... cohortes miserunt. Мы имеем здесь
повторение рассказа Ливия (Epit. 80); Italicis populis a senatu civitas data
est, отчасти в более резкой формулировке. Dediticii по римскому
государственному праву — свободные чужестранцы, которые стали
римскими подданными и не были допущены к союзу (Gains, 1, 13—15, 25;
Ulp., 20, 14, 22, 2). Им не только сохранялась жизнь, свобода и
собственность, но они могли также образовать общины с собственным
управлением. АябАл5е£, nullius certae civitatis cives (Ulp., 20, 14, cp.Dig.,
48, 19, 17, 1) — не что иное, как вольноотпущенники, приравненные
только путем юридической фикции к dediticii (ii qui dediticiorum numero
sunt), лишь неправильно называются прямо «dediticii», что весьма
редко встречается у лучших писателей (Gai., 1, 12, Upl., l, 14; Paul., 4,
12, 6). Точно так же как близкие к ним по значению liberti Latini luniani.
Однако по отношению к римскому государству dediticii
бесправны, поскольку по римскому государственному праву всякая deditio
непременно носит безусловный характер (Polib., 21,1, ср. 20,9,10, 36, 2),
и все прямо предоставленные или молчаливо допускаемые права
дарованы им precario, т. е. до отмены их (Арр., Hisp., 44), так что как бы
ни поступало римское государство со своими dediticii в момент сдачи
или впоследствии, по отношению к ним оно не может совершить
правонарушения. Это бесправное положение прекращается лишь с
заключением союзного договора (Liv., 34, 57). Поэтому deditio и foedus с точ-
с*Ш 477 &>
Ограничение в праве подачи голосов было тем более обидно, что
при тогдашнем составе комиций оно было политически
бессмысленно; лицемерная заботливость правительства о незапятнанной чистоте
избирателей должна была казаться смешной всякому
беспристрастному человеку. Но все эти ограничения были опасны тем, что
открывали демагогам широкую возможность преследовать свои цели,
принимая на себя роль защитников более или менее справедливых
требований новых граждан и тех италиков, которые не получили права
римского гражданства.
Эти половинчатые уступки, проникнутые духом
недоброжелательства, должны были казаться недостаточными не только новым
гражданам и тем, которые были совершенно лишены прав, но также и
наиболее дальновидной части аристократии. Кроме того, она
болезненно ощущала отсутствие в ее рядах многих выдающихся
представителей ее, приговоренных к изгнанию вариевой комиссией. Они были
осуждены не народным постановлением, а судом присяжных; но тем
труднее было вернуть их из изгнания, ибо народное постановление,
даже носящее характер судебного решения, можно было без всяких
опасений отменить другим народным постановлением, но отмена
приговора присяжных народом была бы, по мнению этих лучших
представителей аристократии, весьма опасным прецедентом. Таким
образом, ни умеренные, ни крайние не были довольны исходом
италийского кризиса.
Еще сильнее было негодование старого полководца. Марий
отправился на италийскую войну с новыми надеждами, а вернулся
домой не по своей воле, с сознанием, что за новые заслуги ему
достались лишь новые горькие обиды. Он вернулся с горьким чувством,
что враги уже ке боятся его и ни во что его не ставят. И вот сердце его
ки зрения римского государственного права являются
противоположностями, исключающими друг друга. (Lfv., 4, 30, 28, 34; Cod. Theod.,
7,13, 16 и к нему Gothofr). Это такая же противоположность, как
хорошо знакомая юристам противоположность между quasidediticii и
quasilatini, так как латины и являлись союзниками в полном смысле
слова (G'c, Pro Balb., 24, 54). По старому государственному праву, за
исключением немногих общия, которых после войны с Ганнибалом
лишили их договорных прав (I, 754), в Италии не было dediticii. Еще в
законе Плавтия от 664/665 г. определение qui foederatis civitatibus adscripti
fuerant {Cic, Pro Arch., 4, 7) включало в сущности всех италиков. Но
так как трудно допустить, что под dediticii, получившими в 667 г.
право гражданства, разумелись только пицены и бреттии, то приходится
предположить, что все повстанцы, сложившие оружие и не
получившие права гражданства по закону Плавтия и Папирия, считались
dediticii, а это значит, что и договоры, расторгнутые восстанием
(поэтому у Цицерона употреблено здесь прошедшее время: qui foederati
fuerunt), не были юридически, шз&бшшъены при изъявлении ими
покорности.
о^478 Р&
стал точить червь, жажда мщения. О нем можно сказать то же, что о
новых гражданах и о совершенно исключенных из римской общины:
при всей его неспособности и беспомощности его популярное имя
могло сделаться опасным орудием в руках демагога.
К этим элементам политических потрясений присоединялся
быстрый упадок старых воинских нравов и военной дисциплины.
Семена, посеянные допущением пролетариев в армию, развивались с
убийственной быстротой. Деморализации армии содействовали условия
союзнической войны, когда на военную'службу допускались все
способные носить оружие, а главное, когда политическая пропаганда
проникала прямым путем в главную квартиру и в солдатскую палатку.
Результаты не замедлили обнаружиться в ослаблении всех уз
военной иерархии. Во время осады города Помпеи солдаты осаждающей
сулланской армии заподозрили в измене своего начальника, консуля-
ра Авла Постумия Альбина, и убили его камнями и дубинами. А
главнокомандующий Сулла ограничился тем, что обратился к солдатам с
призывом загладить своим мужеством перед неприятелем
воспоминание о случившемся. Зачинщиками этого убийства были солдаты
флота, издавна самая распущенная воинская часть. Их примеру скоро
последовал отряд легионеров, набранный преимущественно из
городской черни. Подстрекаемые одним из героев форума Гаем Титием,
легионеры покушались на жизнь консула Катона. Случай спас на этот
раз консула; Титий был арестован, но не понес никакого наказания.
Когда вскоре после того Катон погиб в бою, виновниками его гибели
считали его собственных офицеров и особенно Гая Мария Младшего.
Нельзя установить, справедливы ли эти обвинения или нет.
К этому начинающемуся политическому и военному кризису
присоединился, быть может, еще более опасный экономический кризис,
который ударил по римским капиталистам в результате
союзнической войны и волнений в Азии. Должники не имели возможности
уплачивать даже проценты, но кредиторы были беспощадны. Тогда
должники обратились к соответствующей судебной инстанции, к
городскому претору Азеллиоиу с просьбой об отсрочке для того, чтобы
они могли продать свое имущество (I, 286); одновременно они
откопали старые забытые законы о ростовщичестве и потребовали
возвращения им в четырехкратном размере взысканных с них вопреки
закону процентов, Азеллион пошел на это, признав за буквой закона
преимущество перед фактически существующим правом, и дал
законный ход этим искам. Тогда озлобленные кредиторы, под
предводительством народного трибуна Луция Кассия, собрались на форуме,
напали на претора и убили его в тот момент, когда он в жреческом
одеянии совершал жертвоприношение перед храмом Согласия. По
поводу этого злодеяния не было даже произведено следствия (665). С
другой стороны, среди должников шли толки о том, что страдания
народной массы могут облегчить лишь «новые счетные книги», т.е.
о^ т ^*>
аннулирование в законодательном порядке всех существующих
долговых обязательств. Повторилось в точности то же самое, что уже
происходило в Риме во время борьбы сословий: снова капиталисты в
союзе с пристрастной аристократией повели войну и процессы против
угнетенной массы и умеренной партии, призывавшей к смягчению
строгой нормы закона. Рим снова очутился на краю той пропасти, в
которую доведенный до отчаяния должник увлекает за собой
кредитора. Но с тех пор обстановка изменилась; вместо простых нравов и
морали большого крестьянского города, каким был старый Рим, —
разноплеменная столица и деморализация, охватившая все слои
общества от принца до нищего. Все недостатки стали глубже, острее,
грознее. Союзническая война восстановила друг против друга все
находившиеся в брожении политические и социальные элементы и
создала почву для новой революции. Взрыв этой революций был
вызван случайностью.
В 666 г. народный трибун Публий Сульпиций Руф выступил
перед народом со следующими предложениями: лишить сенаторского
звания всех сенаторов, задолжавших более 2 000 денариев; разрешить
возвращение на родину гражданам, осужденным судами присяжных,
которые не были свободны в своих решениях; распределить новых
граждан по всем трибам и равным образом предоставить
вольноотпущенникам право голоса во всех трибах. Эти предложения в устах
такого человека явились отчасти неожиданностью.
Публий Сульпиций Руф (родился в 630 г.) был обязан своим
политическим влиянием не столько знатности происхождения,
обширным связям и полученному по наследству богатству, сколько своему
исключительному ораторскому таланту, в котором никто из его
сверстников не мог с ним сравняться. Могучий голос, резкие, иногда
театральные жесты, бурный поток его речи увлекали даже тех, кого
они не убеждали. По своей партийной принадлежности он с самого
начала стоял на стороне сената, и его первым выступлением на
политической арене (659) было обвинение Норбана, которого смертельно
ненавидела правящая партия. Среди консерваторов он принадлежал к
фракции Луция Красса и Ливия Друза. Мы не знаем, что побудило
его добиваться в 666 г. должности народного трибуна и выступить с
этой целью из патрициата. Консерваторы преследовали его, как и всю
умеренную партию, преследовали его как революционера, но,
кажется, это не сделало Сульпиция революционером, и он отнюдь не
стремился к свержению существующего строя в духе Гая Гракха. Скорее
можно предположить, что Сульпиций, как единственный из видных
членов партии Красса и Друза, уцелевший среди бури судебных
преследований, поднятых Барием, считал своим долгом закончить дело,
начатое Друз ом, и добиться окончательного устранения
существующих еще ограничений в правах новых граждан; для этого ему нужно
было стать народным трибуном. Из его деятельности в качестве три-
*т 480 В*
буна известны факты, прямо противоположные демагогическим
тенденциям. Так, например, своим протестом он помешал одному из
своих сотоварищей по трибунату отменить с помощью народного по»
становления приговоры присяжных, вынесенные на основании
закона Вария. А когда бывший эдил Гай Цезарь противозаконно, не быв
еще претором, выставил свою кандидатуру в консулы в 667 г., по-
видимому, с расчетом добиться потом назначения
главнокомандующим в Азию, избранию его всех решительнее и резче противился
Сульпиций. Итак, Сульпиций совершенно в духе Друза требовал от себя и
от других прежде всего соблюдения конституции. Но как и Друз, он
не мог примирить непримиримое, не мог провести строго законным
путем задуманные им перемены; они были сами по себе разумны, но
согласия на них никогда нельзя было бы добиться добром от
огромного большинства старых граждан. Несомненно, здесь сыграл
важную роль разрыв с могущественным родом Юлиев, один из членов
которого, брат Гая, консуляр Луций Цезарь, пользовался очень
большим влиянием в сенате, и с примыкающей к этому роду фракцией
аристократии: вспыльчивый Сульпиций, под влиянием личного
раздражения, зашел далее своих первоначальных намерений.
Однако по своему характеру законы, внесенные Сулышцием, не
противоречат ни его личному облику, ни его прежней партийной
позиции. Предложение уравнять в правах новых граждан со старыми в
сущности частично повторяло законы Друза в пользу италиков и, так
же как и друзовский закон, отвечало требованиям разумной
политики. Возвращение изгнанников, осужденных вариевскими
присяжными, нарушало, правда, принцип неотменяемости приговора
присяжных, в защиту которого еще недавно выступил активно сам
Сульпиций. Но эта мера прежде всего приносила пользу сотоварищам Суль-
пиция по партии, умеренным консерваторам. Можно понять, что
человек с таким горячим характером, как Сульпиций Руф, при первом
своем выступлении решительно боролся против этой меры, а потом,
раздраженный сопротивлением, сам предложил ее. Мера против
чрезмерной задолженности сенаторов, несомненно, объясняется тем, что
последний финансовый кризис выявил разорение правящих семей при
всем их внешнем блеске. Эта мера, конечно, тягостная, тем не менее
соответствовала правильно понятым интересам аристократии. В
результате закона Сульпиция из сената должны были бы уйти все те
лица, которые не были в состоянии быстро ликвидировать свои
долги; устранение заведомо продажного сенатского сброда ослабило бы
интриги, расцветавшие главным образом на почве чрезмерной
задолженности многих сенаторов, и вытекавшей отсюда зависимости от
богатых коллег. Впрочем, мы не отрицаем, что если бы Руф не был в
личной вражде с главарями господствующей сенатской клики, он не
предложил бы столь решительной и столь позорной для сената
чистки. Наконец, мера в пользу вольноотпущенников была, очевидно,
16. История Рима. т. 2
cm 481 &>
предложена с целью обеспечить Сульпицию господство над уличной
толпой; но сама по себе она была достаточно обоснована и
совместима с аристократическим строем. С тех пор как вольноотпущенников
стали привлекать к военной службе, их требование права голоса было
обоснованным, так как право голоса и военная служба всегда были
связаны между собой. А главное, при политическом ничтожестве ко-
миций не имело большого политического значения, выведут ли в это
болото еще одну клоаку. Неограниченное допущение
вольноотпущенников не уменьшило бы, а, напротив, увеличило бы для олигархии
возможность управлять через комиции; ведь весьма значительная часть
вольноотпущенников находилась в личной и экономической
зависимости от правящих семей. При умелом использовании новых
избирателей правительство могло бы еще больше, чем прежде, держать
выборы в своих руках. Правда, эта мера, как и всякая другая
политическая льгота для пролетариата, шла вразрез с тенденциями той
части аристократии, которая желала реформ. Но вряд ли она имела и для
Руфа иное значение, кроме того, которое Друз придавал своему
хлебному закону: она была для него средством привлечь на свою сторону
пролетариат, чтобы с его помощью сломить сопротивление
задуманным действительно общеполезным реформам. Нетрудно было
предвидеть, что это сопротивление будет очень упорно, что недалекая
аристократия и недалекая буржуазия будут и теперь, после подавления
восстания, проявлять ту же тупоумную зависть, что и до восстания,
что большинство всех-партий будет втайне или открыто считать все
сделанные в минуту опасности половинчатые уступки неразумной
слабостью и будет страстно противиться всякому расширению этих
уступок. Пример Друза показал, к чему приводят попытки провести
консервативные реформы, полагаясь исключительно на сенатское
большинство. Вполне понятно, что друг и единомышленник Друза
пытался осуществить аналогичные планы путем оппозиции этому
большинству и в демагогической форме. Поэтому Руф не стремился
привлечь на свою сторону сенат с помощью приманки судов присяжных.
Он нашел более надежную опору в вольноотпущенниках и в первую
очередь в вооруженной свите, которая сопровождала его на улицах и
на форуме. По рассказам его врагов, в эту свиту входили 3000
специально нанятых людей и «антисенат» в составе 600 молодых людей из
высших классов общества.
Законы Сульпиция действительно встретили самое решительное
сопротивление со стороны сенатского большинства. Первым делом,
чтобы выиграть время, это большинство побудило консулов Луция
Корнелия Суллу и Квинта Помпея Руфа, заклятых врагов демагогии,
устроить чрезвычайные религиозные празднества, во время которых
народные собрания прекращались.
В ответ на это Сульпиций спровоцировал уличные беспорядки,
во время которых в числе других жертв погиб молодой Квинт Пом-
<*Ш482Ш*>
пей (сын одного из консулов и зять другого), и жизнь обоих консулов
подверглась серьезной опасности. По рассказам, Сулла спасся только
благодаря тому, что Марий укрыл его в своем доме. Правительство
было вынуждено уступить. Сулла согласился отменить объявленные
празднества, и законы Сульпиция были приняты. Однако судьба их
еще не была обеспечена. В столице аристократия могла считать себя
побежденной, но теперь в Италии — впервые после начала
революции — появилась новая сила, с которой нельзя было не считаться:
две сильные и победоносные армии проконсула Страбона и консула
Суллы.
Политическая позиция Страбона была двусмысленна. Зато
Сулла, хотя отступил на миг перед прямым насилием, действовал в
полном согласии с большинством сената; отменив празднества, он
немедленно отправился в Кампанию к своей армии. Терроризировать
безоружного консула дубинами головорезов или беззащитную
столицу мечами легионеров — в конце концов это было одно и то же. Суль-
пиций предполагал, что его противник воспользуется имеющейся у
него теперь возможностью ответить насилием на насилие и вернется
в столицу во главе своих легионов, чтобы свергнуть консервативного
демагога вместе с его законами. Возможно, что он ошибался. Сулла
желал войны с Митридатом, а столичные политические дрязги вн>-
шали ему отвращение. При его своеобразном индифферентизме и
беспримерной политической беспечности весьма вероятно, что он вовсе
не замышлял государственного переворота, которого ожидал от него
Сульпиций, и если бы ему не помешали, отправился бы со своей
армией в Азию тотчас после взятия Нолы, которую он в то время
осаждал.
Как бы то ни было, Сульпиций решил отнять у Суллы его
командование и таким образом отразить ожидаемый удар. С этой целью он
сблизился с Марием, чье имя было еще настолько популярно, что
народную толпу можно было убедить в необходимости назначения
его главнокомандующим в Азии, а его военный пост и военные
таланты могли пригодиться в случае разрыва с Суллой. Сульпиций не
мог не понимать опасности назначения главой кампанской армии столь
же политически бездарного, сколь мстительного и честолюбивого
старика и недопустимости передачи простым народным постановлением
частному лицу чрезвычайного верховного командования. Но
испытанная политическая бездарность Мария уже сама по себе служила
своего рода гарантией, что существующему государственному строю
не может угрожать с его стороны серьезная опасность. А главное,
положение самого Сульпиция, если он правильно угадывал
намерения Суллы, было настолько опасным, что подобные соображения уже
не шли в расчет."Что касается отставного героя, то он, разумеется,
охотно шел навстречу всякому, кто хотел использовать его в качестве
кондотьера. Он много лет мечтал о главном командовании в Азии и,
16* •
о^483 Ш*
возможно, также об основательном сведении счетов с сенатским
большинством. Итак, по предложению Сульпиция, народ назначил Гая
Мария начальником кампанской армии с чрезвычайной, высшей, так
называемой проконсульской, властью и передал ему главное
командование в войне против Митридата. Для того чтобы принять армию
от Суллы, в римский лагерь под Нолой были посланы два трибуна.
Но посольство пришло не к тому человеку. Если кому-либо
полагалось быть главнокомандующим в Азии, то это был Сулла. Несколько
лет назад он с величайшим успехом командовал войсками на этом
театре военных действий. Он больше, чем кто-либо другой,
содействовал разгрому опасного италийского восстания. Он был консулом
в том году, когда вспыхнула война в Азии; в качестве консула он
получил согласно установившемуся обычаю высшее командование при
полном одобрении другого консула, связанного с ним узами дружбы
и свойства. Было чрезмерно требовать, чтобы Сулла подчинился
решению суверенного римского народа и уступил полученное при таких
обстоятельствах высшее командование своему старому военному и
политическому противнику, который, кто знает, мог использовать
армию для всякого рода насилий и сумасбродств. Сулла не был
настолько добродушен, чтобы добровольно выполнить это приказание;
он не был также настолько зависим, чтобы выполнить его по
принуждению. Войско Суллы, отчасти в результате преобразований,
проведенных Марием, отчасти потому, что Сулла допускал
нравственную распущенность, ко требовал строгой военной дисциплины,
немногим отличалось от сборища ландскнехтов, безусловно преданных
своему вождю и безразличных в политических делах. Сам Сулла был
человеком надменным, с холодным и ясным умом. В его глазах
суверенный римский народ был сборищем черни, герой битвы при Aquae
Sextiae — обанкротившимся мошенником, формальная законность —
пустой фразой, а сам Рим — городом без гарнизона и с
полуразрушенными стенами, которым было гораздо легче овладеть, чем
Нолой. В этом духе он и стал действовать.
Сулла собрал своих солдат — кх было 6 легионов, т. е. около
35 000 человек — и сообщил им о полученном из Рима известии. При
этом он не преминул бросить вскользь, что новый
главнокомандующий, конечно, поведет в Малую Азию не эту армию, а другую,
новую. Высшие офицеры, которые все еще были более гражданами,
чем военными, отстранились; лишь один согласился последовать за
полководцем против столицы, но солдаты, знавшие по опыту, что в
Азии они найдут легкую и неисчерпаемую добычу, пришли в
бешенство. В одно мгновение оба трибуна, прибывшие из Рима, были
растерзаны, солдаты единодушно требовали, чтобы главнокомандующий
вел их на Рим. Консул немедленно выступил. По дороге к нему
примкнул другом консул, разделявший его взгляды. Быстрыми
переходами, не обращая внимания на спешно отправленных к нему из Рима
от 434 &»
гонцов, пытавшихся задержать его, Сулла подошел к стенам
столицы. В одно прекрасное утро римляне неожиданно увидели, что
колонны Суллы заняли позиции на мосту через Тибр и у Коллинских и
Эсквилинских ворот. Два легиона в боевом порядке, со значками
впереди, вступили в город — внутрь городских стен, где военные
действия были запрещены законом. В ограде этих стен происходило
немало буйных сцен и серьезных усобиц, ко никогда еще римское
войско не нарушало священного мира в городе. Теперь этот мир был
нарушен, причем вначале из-за жалкого спора о том, кто будет
командовать на Востоке.
Вступившие в город легионы дошли до вершины Зсквилина.
Сыпавшиеся с крыш камни и метательные снаряды привели солдат в
замешательство, и ряды их дрогнули. Тогда Сулла с зажженным
факелом в руке сам повел их вперед. Угрожая поджечь город
зажигательными снарядами, легионеры проложили себе дорогу до площади
на Эсквилине (близ S. Maria Maggiore). Здесь их ожидали силы,
наскоро собранные Марием и Сульпицием. Сначала благодаря своему
численному превосходству они отбросили наступающие колонны. Но
от городских ворот уже шли к легионерам подкрепления. Другой
отряд Суллы отправился в обход по Субурской улице: защитникам
города пришлось отступить. У храма богини Tellus, там, где Эсквилин
спускается к форуму, Марий пытался еще раз организовать оборону.
Он умолял сенаторов, всадников и всех граждан ударить на легионы.
Но он сам превратил эти легионы граждан в наемников. Теперь
орудие, им самим созданное, обратилось против него. Солдаты
повиновались не правительству, а своему полководцу. Когда рабам обещали
свободу и призвали их к оружию, то явилось только 3 человека.
Главарям не оставалось ничего другого, как спаваться бегством через
ворота, еще не занятые неприятелем. Через несколько часов Сулла стал
полновластным повелителем Рима. В эту ночь постовые огни
легионов пылали на форуме столицы.
Первое вмешательство армии в гражданские раздоры выявило с
полнейшей очевидностью, что политическая борьба дошла до той
стадии, на которой она может быть разрешена только прямой силой, и
что сила дубины — ничто перед силой меча. Консервативная партия
первая взялась за меч, и по отношению к ней исполнились в свое
время пророческие слова евангелия об обнажившем меч. Но в
настоящий момент она праздновала полную победу и могла использовать
ее по своему усмотрению. Разумеется, законы Сульпиция были
отменены. Сам Сульпиций и виднейшие приверженцы его искали
спасения в бегстве. Этих беглецов в количестве 12 человек сенат объявил
врагами отечества, подлежащими задержанию и смертной казни.
Публий Сульпиций был схвачен в Лавренте и убит, голова его
была доставлена Сулле и по приказу консула выставлена на форуме,
на той самой ораторской трибуне, где лишь несколько дней тому на-
<«Ш485Ш*>
зад Сульпиций стоял в полном расцвете сил, молодости и
ораторского таланта. За остальными была послана погоня, даже престарелого
Гая Мария преследовали по пятам убийцы.
Хотя память о подвигах Мария омрачалась длинной цепью
совершенных им низостей, все же теперь, когда жизни спасителя
отечества угрожала опасность, в нем снова видели победителя при Верцел-
лах. Вся Италия, затаив дыхание, следила за эпизодами его
удивительного бегства. В Остии он сел на корабль и отплыл в Африку. Но
противные ветры и недостаток съестных припасов заставили его
высадиться у Цирцейского мыса и скитаться наудачу, не смея
довериться ничьему гостеприимству и нередко страдая от голода. Пешком в
сопровождении лишь нескольких друзей престарелый Марий пришел
в окрестности римской колонии Минтурны у устья Гарильяно. Вдали
показались преследовавшие его всадники. С большим трудом Марий
добрался до морского берега и спасся на находившемся там торговом
судне. Но трусливые корабельщики причалили к берегу, и пока
Марий спал на берегу, уплыли в море. Преследователи настигли Мария
близ Минтурны в прибрежном болоте; он по пояс увяз в тине и
спрятал голову в тростнике. Марий был доставлен минтурнским
городским властям и посажен в тюрьму. Городской палач, кимврский раб,
получил приказание умертвить пленника. Но германец испугался
грозного взгляда того, кто некогда победил его народ: секира выпала из
его рук, когда Марий прикрикнул на него своим громовым голосом,
посмеет ли он убить Гая Мария. Узнав об этом, минтурнские власти
устыдились, что раб, которого Марий лишил свободы, больше
почитает спасителя Рима, чем сограждане, которых он спас от рабства.
Мария освободили из тюрьмы, дали ему корабль и денег и отправили
в Энарию (Исхию). Изгнанники, за исключением Сульпиция,
собрались мало-помалу в этих водах. Они пытались высадиться у мыса
Эрикса и там, где раньше стоял Карфаген, но римские должностные
лица не допустили их высадки ни в Сицилии, ни в Африке. Тогда они
отправились в Нумидию и на ее пустынных песчаных берегах нашли
приют на зиму. Царь Гиемпсал II, у которого они рассчитывали
найти поддержку, некоторое время делал вид, что готов войти с ними в
соглашение. Но, внушив изгнанникам доверие к себе, он пытался
захватить их в плен. С величайшим трудом беглецам удалось
ускользнуть от его наездников и найти временное убежище на небольшом
острове Керкине (Керкена) у берегов Туниса. Мы не знаем,
благодарил ли Сулла свою счастливую звезду за то, что ему не суждено было
стать убийцей победителя кимвров. Во всяком случае минтурнские
власти, по-видимому, не были подвергнуты наказанию.
Для устранения существующей неурядицы и предотвращения
переворотов в будущем Сулла провел ряд законодательных
мероприятий. Для облегчения положения должников, кажется, не было
сделано ничего, кроме более строгого применения правил о максимальном
от 486 Ш*>
размере процентов*. Кроме того, было постановлено организовать
ряд колоний. Состав сената, очень уменьшившийся в результате
сражений и судебных преследований во время союзнической войны, был
пополнен тремястами новых сенаторов, подобранных, конечно, в
интересах оптиматов. Наконец, были введены существенные
изменения, касающиеся порядка выборов и законодательной инициативы.
Старые сервиевы правила о порядке голосования в центуриатных ко-
мициях обеспечивали почти половину всех голосов за гражданами
первого цензового класса, владевшими имуществом от 10 000
сестерций и выше. Постановления 513 г. несколько уменьшили это
исключительное преобладание первого цензового разряда. Теперь эти
постановления были отменены и восстановлен старый сервиев порядок
голосования. Фактически это устанавливало ценз для выборов в
консулы, преторы и цензоры: люди незажиточные по существу были
лишены активного избирательного права. Законодательная
инициатива трибунов была ограничена до того, что все их предложения
должны были сначала представляться сенату и лишь после его одобрения
поступали на решение народа.
Все эти меры были вызваны революционной попыткой Сульпи-
ция и проведены консулом Суллой, который играл здесь роль
застрельщика конституционной партии. Они весьма замечательны. Сул-
ла осмелился, без согласия народа или присяжных, приговорить
собственной властью к смертной казни 12 виднейших граждан, в том
числе нескольких должностных лиц и знаменитейшего полководца
своего времени; он делал это открыто. Это было ярким нарушением
старого права апелляции, священного даже в глазах таких крайних
консерваторов, как, например, Квинт Сцевола. Сулла осмелился
также отменить порядок выборов, существовавший в течение 150 лет, и
восстановить давно забытый и дискредитированный принцип
цензовых выборов. Он осмелился фактически отнять законодательные
функции у двух органов, которым они издавна принадлежали, — у
должностных лиц и у комиций, — и передать их органу, за которым в этой
области всегда признавалось формально только совещательное право
(I, 299). Можно сказать, ни один демократ не отправлял правосудия в
такой тиранической форме и не расшатывал так дерзко основ
существующей конституции, как этот консервативный реформатор. Но если
иметь в виду не формальную сторону, а существо дела, то придется
сделать совершенно другие выводы. Революции нигде, и особенно в
Риме, не проходили без известного количества жертв. Вина этих жертв
* Не ясно, что предписывал в этом отношении «закон о двенадцатой
доле», изданный консулами Суллой и Руфом в 666 г. Проще всего
видеть в этом законе возобновление закона 397 г. (I, 286), т. е.
считать, что максимальный размер процентов был снова ограничен одной
двенадцатой долей капитала для 10-месячного или 10 % для
12-месячного года.
°<Ш 487 »>
заключалась в том, что они потерпели поражение; они платились за
свое поражение, как за преступление, причем соблюдалась некоторая
видимость правосудия. Если вспомнить судебные преследования, к
которым прибегала победившая партия после падения Гракхов и Са-
турнина (см. II, III и VI главы), то, пожалуй, придется воздать хвалу
победителю на Эсквилинской площади за откровенность и
сравнительную умеренность его действий. Он открыто признал войной то,
что было войной, и поставил побежденных врагов вне закона; далее,
он старался по возможности ограничить число жертв и по крайней
мере не разрешал вымещать ярость на мелком люде. Такая же
умеренность обнаруживается и в его государственных реформах. Самая
важная и на первый взгляд самая коренная из них, изменение
порядка законодательства, в сущности лишь согласовала букву закона с его
духом. Римский порядок законодательства открывал каждому
консулу, претору или трибуну возможность предлагать народу любые
мероприятия и без прений ставить их на голосование. Такой порядок
был с самого начала неразумным и становился все неразумнее по мере
утраты комициями всякого значения. Его терпели только потому, что
сенат фактически присвоил себе право предварительного обсуждения
и с помощью политических или религиозных интерцессий
систематически срывал все предложения, которые вносились на голосование
помимо него (I, 299). Но революция уничтожила эту плотину. Тогда
нелепость системы дошла до крайнего предела. Каждый сорванец имел
возможность совершишь государственный переворот с соблюдением
легальной формы. Что же было более естественным при таких
обстоятельствах, более необходимым, консервативным в подлинном
смысле, как не признать формально и категорически за сенатом ту
законодательную власть, которой он до сих пор пользовался лишь
окольным путем? То же можно сказать и о восстановлении избирательного
ценза. Старый государственный строй основан был на принципе
ценза. Реформа 513 г. лишь ограничила привилегии имущих. Но с тех
пор (с 513 г.) произошел громадный финансовый сдвиг, который мог
оправдать повышение избирательного ценза. Следовательно, и новая
демократия изменила букву закона лишь для того, чтобы остаться
верной духу закона; вместе с тем она пыталась в возможно мягкой
форме бороться против позорной купли голосов и против всего, что
связано с этим. Наконец, постановления в пользу должников и
возобновление колонизационных планов красноречиво свидетельствуют,
что, хотя Сулла и не одобрял крайних предложений Сульпиция, он
тоже, подобно Друзу и вообще всем более дальновидным
аристократам, склонялся в пользу реформ, касающихся материальных
отношений как таковых. Не следует также забывать, что Сулла предложил
эту меру после победы и безусловно по своей доброй воле. Если учесть
еще, что Сулла не тронул главных основ гракховского устройства и
оставил в неприкосновенности суды всадников и раздачу хлеба, то
от 488 Ш»
придется согласиться с мнением, что законы, установленные Сул-
лой, в 666 г. в общем сохраняли тот порядок, который существовал
после падения Гая Гракха. Сулла лишь отменил, что согласно
требованиям времени, устарелые пережитки, непосредственно угрожавшие
существующему строю, и по мере сил старался лечить социальные
недуги, поскольку и то и другое можно было сделать, не затрагивая
лежащих глубже причин этих зол. Законы Суллы характеризуются
полным пренебрежением к конституционному формализму и чутким
пониманием внутреннего содержания существующих порядков. В них
обнаруживаются ясный ум и достойные сочувствия намерения, но, с
другой стороны, также некоторое легкомыслие и поверхностность.
Так, например, разве можно было серьезно ожидать, что
установление максимального размера процентов облегчит запутанные
кредитные отношения и что право предварительного обсуждения законов
сенатом окажется более действительным средством против
демагогии, чем право интерцессии и религия?
В действительности на безоблачном небе скоро собрались для
консерваторов новые тучи. Положение в Азии принимало все более
грозный оборот. Государство уже сильно пострадало от того, что
революция Сульпиция задержала отправку армии в Азию. Дальнейшую
задержку нельзя было допустить ни в коем случае. Сулла
рассчитывал, что, уезжая в Азию, оставит в Италии надежную охрану
олигархии в лице консулов, выбранных по новым правилам, а главное, в
лице армий, занятых еще в Италии подавлением остатков восстания
Однако на консульских выборах в комициях не прошли кандидаты,
выставленные Суллой; наряду с Гнеем Октавием, преданным
сторонником оптиматов, вторым консулом оказался Луций Корнелий
Цинна, один из решительнейших представителей оппозиции.
Надо думать, что выбор Цинны был главным образом делом
партии капиталистов, которая таким способом мстила автору закона
о проценте. Узнав о неприятном исходе выборов, Сулла заявил, что с
удовольствием видит, как граждане пользуются своим
конституционным правом свободы выборов, и ограничился тем, что взял с обоих
консулов клятву в верном соблюдении существующей конституции.
Что касается войск, то главным образом важна была северная армия,
так как кампанская армия большей частью назначена была к
отплытию в Азию. Командование северной армией было по предложению
Суллы передано народным постановлением верному другу Суллы
Квинту Руфу. Прежний начальник ее Гней Страбон был отозван под
благовидным предлогом. Отозвание Страбона объяснялось также тем,
что он принадлежал к партии всадников и своим пассивным
поведением во время сульпициевской смуты доставил аристократии немало
тревожных минут. Руф прибыл в армию и принял командование
вместо Страбона, но уже через несколько дней новый начальник был убит
своими солдатами, и Страбон снова занял только что покинутый пост.
°€3 480 Ш*>
Страбона считали подстрекателем этого убийства. Несомненно, что
он был человеком, от которого можно было ожидать такого дела; он
воспользовался плодами злодеяния и наказал заведомых убийц
только словесным порицанием. Для Суллы смерть Руфа и пребывание
Страбона на посту главнокомандующего являлись новой и серьезной
опасностью. Однако он не сделал ничего, чтобы сместить Страбона.
Вскоре после этих событий истек срок консульства Суллы. Новый
консул Цинна настаивал на ускорении отъезда Суллы в Азию, где его
присутствие действительно было настоятельно необходимо. В то же
время один из новых трибунов потребовал Суллу к суду народного
собрания. Даже самому непроницательному человеку должно было
быть ясно, что против Суллы и его партии подготавливается новая
буря и что противники желают его отъезда. Перед Су л л ой стояла
дилемма: довести дело до разрыва с Цинной, быть может, и со Страбо-
ном и снова идти на Рим, или же оставить дела в Италии на произвол
судьбы и отправиться в другую часть света. Сулла выбрал второе
решение. Что именно побудило его сделать такой выбор: патриотизм
или равнодушие, останется навсегда неизвестным. Оставленную в
Самнии армию он передал надежному и опытному полководцу
Квинту Метеллу Пию, который заменил Суллу в качестве
главнокомандующего с проконсульской властью в Нижней Италии. Осаду Нолы
Сулла поручил пропретору Аппию Клавдию, а сам в начале 667 г.
отплыл со своими легионами на эллинский Восток.
*.
г ттт тшшшшшшшшшшшшшш.
1ЛШ nil
@вшэ Восток и царь Митрмдат
Революция с ее постоянно возобновляющимися вспышками
держала римское правительство все время в напряженном состоянии и
не давала ему передышки. Это было причиной того, что из его поля
зрения выпали провинциальные дела вообще и особенно дела на
азиатском Востоке, далекие и невоинственные народы которого не
привлекали внимания римского правительства в такой значительной мере,
как Африка, Испания и заальпийские соседи. После совпавшего с
началом революций присоединения царства Атталидов, нельзя указать
на серьезное вмешательство Рима в восточные дела в течение целого
поколения. Исключение составляет образование провинции Киликии
в 652 г.; к этому шагу Рим вынужден был чрезмерной наглостью ки-
ликийских пиратов, и дело сводилось в сущности только к созданию
в восточных водах постоянной стоянки для небольшого римского
отряда и флота. Лишь после того, как решительное поражение Мария в
654 г. несколько упрочило господство реставрации, римское
правительство снова стало уделять некоторое внимание событиям на
Востоке.
Во многих отношениях положение в Египте оставалось таким же,
как тридцать лет назад. Египетское государство со своими двумя
владениями, Киреной и Кипром, распалось со смертью Эвергета II (637)
отчасти юридически, отчасти фактически. Кирена досталась
побочному сыну Эвергета Птолемею Апиону и навсегда отделилась от
метрополии. Между вдовой последнего египетского царя Клеопатрой (ум.
в 665 г.) и его двумя сыновьями, Сотером II Лафиром, (ум. в 673 г.)
и Александром I (ум. в 666 г.), началась борьба за обладание
Египет 401 Ш*>
том. В результате этой борьбы Кипр также надолго отпал от Египта.
Римляне не вмешивались в эти распри, даже когда в 658 г. Киренское
царство досталось Риму по завещанию бездетного царя Апиона. Рим,
правда, не отказался от этого приобретения, но в сущности
предоставил стране полную свободу: ее греческие города Кирена, Птолемаида
и Береника были признаны свободными городами и получили даже
право пользования царскими доменами. Надзор африканского
наместника носил в этой отдаленной стране еще гораздо более
номинальный характер, чем надзор македонского наместника над эллинскими
свободными городами. Вышеупомянутая мера, несомненно,
вытекала не из эллинофильства римского правительства, а исключительно
из его слабости и небрежности, но последствия были по существу те
же, что при аналогичных условиях в Элладе. Страна так сильно
страдала от междоусобных войн и узурпации, что когда в 668 г. здесь
появился один римский военачальник, жители обратились к нему с
настоятельной просьбой ввести у них порядок и создать прочную
власть.
Положение в Сирии за это время тоже мало изменилось, во
всяком случае не изменилось к лучшему. В течение двадцатилетней
войны за престолонаследие между двумя свободными братьями, Анти-
охом Грипом (ум. в 658 г.) и Антиохом Кизикским (ум. в 659 г.),
которую после их смерти продолжали их сыновья, государство,
предмет раздора, существовало, можно сказать, лишь по имени. Кили-
кийские владыки моря, арабские шейхи сирийской пустыни,
иудейские князья и магистраты крупных городов обычно пользовались в
Сирии большим влиянием, чем носители царской диадемы. Тем
временем римляне обосновались в западной Киликии, а Месопотамия,
имевшая важное значение, перешла окончательно в руки парфян.
Монархия Арсакидов переживала во времена Гракхов опасный
кризис, главным образом вследствие нападений туранских племен.
Правда, девятый Арсакид, Митридат II или Великий (630(?) — 667(?)),
вернул государству его господствующее положение во внутренней
Азии, отразил нападение скифов и расширил границы своих
владений по направлению к Сирии и Армении. Однако к концу его жизни
новые волнения поколебали его могущество. Знать и даже родной
брат царя восстали против него; в конце концов брат Ород сверг его с
престола и приказал убить его. Между тем усиливалась Армения,
которая до этого времени была незначительным государством. Эта
страна со времени провозглашения своей независимости (1,702) была
разделена на 2 части: северо-восточную, или собственно Армению,
составлявшую государство Артаксиадов, и юго-западную, или Софе-
ну, царство Зариадридов. Артаксиад Тигран (около 660 г.) впервые
объединил ее в одно царство. Это удвоившееся могущество и
слабость парфянского владычества дали новому царю всей Армении
возможность не только положить конец зависимости от парфян и вновь
°Ш 492 ^
приобрести уступленные км раньше области, но даже добиться для
Армении той гегемонии в Азии, которая перешла от Ахеменидов к
Селезкидам, а от них к Арсакидам.
В Малой Азии оставалось в основном то же территориальное
деление, которое установилось под римским влиянием после распада
царства Атталидов. Кроме Великой Фригии, которая после того, как
Гай Гракх обнаружил переговоры между Митридатом Эвергетом и
консулом Ахвилием, вышла из-под власти царя Понта и была
объединена с провинцией Азией, как свободная территория, подобно
объединению Греции с Македонией, с внешней стороны не замечалось
еще никаких изменений в состоянии зависимых государств, а
именно, царств Вифинского, Каппадокийского, Понтийского, княжеств
Пафлагонки и Галатии, многочисленных союзов городов и
свободных городов. Однако самый характер римского господства повсюду
существенно изменился — отчасти потому, что при всякой тирании
естественно происходит непрерывное усиление гнета, отчасти
вследствие косвенного влияния римской революции. Вспомним
конфискацию Гаем Гракхом земельной собственности в провинции Азии,
десятинные сборы и пошлины и охоты на людей, устраиваемые там
попутно сборщиками налогов. Римское господство в Азии, и без того
уже тягостное, превратилось в невыносимый гнет: ни царская
корона, ни крестьянская хижина не были ограждены от захвата. Казалось,
каждый колос растет для римского откупщика десятины, каждый
ребенок свободных родителей родится для того, чтобы стать жертвой
римских рабовладельцев. Азиаты в своей беспредельной пассивности
терпели и эту муку. Однако они оставались спокойными не из
терпеливости и благоразумия, а только по свойственному восточным
народам отсутствию инициативы. Если бы в этих мирных странах, среди
этих изнеженных народов появился человек, способный подать
сигнал к восстанию, то можно было бы ожидать изумительных и
страшных событий.
В Понте царствовал в то время царь Митридат VI, прозванный
Эвпатором (род. около 624 г., умер в 691 г.). С отцовской стороны он
вел свое происхождение в шестнадцатом поколении от царя Дария
Гистаспа Младшего, в восьмом — от основателя понтийского
государства Митридата I. С материнской стороны он вел свое
происхождение от Александридов и Селевкидов. После преждевременной смерти
своего отца Митридата Эвергета, погибшего в Синопе от руки
убийцы, одиннадцатилетний мальчик был объявлен царем около 634 г.,
однако царская диадема принесла ему только бедствия и опасности.
Его опекуны и далее, как кажется, его собственная мать,
привлеченная по завещанию отца к соправительству, замышляли убить
мальчика-царя. Рассказывают, что Митридат, спасаясь от кинжалов своих
законных опекунов, добровольно обрек себя на нужду и в течение
семи лет скитался по стране, каждую ночь менял место ночлега и,
от т ш°
как бездомный беглец в своем собственном государстве, вел жизнь
бродяги-охотника. Таким образом, мальчик, возмужав, стал
закаленным, энергичным человеком. Наши сведения о Митридате основаны
главным образом на письменных сообщениях современников, но
легенда, складывающаяся на Востоке с быстротой молнии, рано
украсила могущественного царя чертами своих Самсонов и Рустемов.
Впрочем, эти черты в известной мере показательны, точно так же как
венец из облаков характерен для горных вершин. В обоих случаях мы
получаем лишь более красочную, более фантастическую, но не
искаженную и не измененную по существу картину. Царь Митридат
поражал своим исполинским ростом, и приходившиеся ему впору
военные доспехи вызывали изумление азиатов, а еще больше италиков.
Он обгонял в беге самых быстроногих диких зверей; он объезжал
самых диких коней и умел проскакать, меняя лошадей, 25 немецких
миль в един день. Он умел править одновременно шестнадцатью
лошадьми, запряженными в колесницу, и неоднократно получал призы
на бегах; правда, было бы опасно победить царя в таком состязании.
На охоте он, мчась во весь опор на своем скакуне, без промаха
попадал в дикого зверя. Но и за столом нелегко было найти равного ему;
он устраивал пиршества для состязания в еде и питье и получал
призы. Точно так же отличался он и в области гаремных утех, как об
этом свидетельствуют наиденные среди его бумаг нескромные
записки его греческих любовниц. Свои духовные потребности Митридат
удовлетворял самыми дикими суевериями — немало времени
отнимали у царя толкование снов и греческие мистерии -— и грубым
усвоением эллинской цивилизации. Он любил греческое искусство и
музыку, т. е. собирал драгоценности, богатую утварь, старинные
персидские и греческие предметы роскоши; его коллекция колец
приобрела широкую славу; он постоянно окружал себя греческими
историками, философами, поэтами и во время пиршества устанавливал
призы не только для того, кто больше всех съест и выпьет, по и для того,
кто больше всех развеселит присутствующих своими шутками и кто
лучше пропоет. Таким был Митридат как человек; таким же он был и
как правитель-султан. На Востоке, где отношения между
повелителем и подданными строятся не столько на основе нравственного
закона, сколько на основе закона естественного, подданный вереи, как
собака, и как собака, фальшив; правитель же недоверчив и жесток. И
в том и в другом отношении едва ли кто-либо превзошел Митридата.
По его приказу были убиты или погибли в вечном заточении за
действительную или мнимую измену его мать, брат, сестра, жившая с
ним в браке, трое из его сыновей и столько же дочерей. И, быть
может, еще возмутительнее, что в его секретных бумагах были найдены
заранее заготовленные смертные приговоры для ряда его самых
преданных слуг. Чисто по-султански поступил Митридат также в
следующем; чтобы лишить своих врагов трофеев победителя, он велел
о^494 т*
умертвить своих двух жен-гречанок, своих сестер и всех женщин
своего гарема, предоставив им только выбор рода смерти. Он занимался
экспериментальным изучением ядов и противоядий в качестве
важной отрасли государственного управления и пытался приучить свой
организм к разного рода ядам. Он с ранних лет привык ожидать
предательства и убийства от всех и в особенности от самых близких.
Одновременно он приучился прибегать к предательству и убийству по
отношению ко всем и в особенности к самым близким. Неизбежным
результатом этого, как показывает вся история царствования Митри-
дата, было то, что все его предприятия кончались неудачей
вследствие предательства его доверенных лиц. При всем этом мы
встречаем у него некоторые черты великодушия и справедливости.
Наказывая предателей, Митридат обыкновенно щадил тех, кто был виновен
только вследствие своих личных связей с главным преступником.
Впрочем, на каждого жестокого тирана иногда находят подобные
припадки справедливости. От многочисленных подобных ему султанов
Митридат отличался своей неутомимой энергией. В одно прекрасное
утро он исчез из своего дворца и пропадал без вести в течение целых
месяцев. Все считали его погибшим. Однако Митридат вернулся;
неузнанный никем, он обошел всю Переднюю Азию, изучив страну и
население с военной точки зрения. Далее, он не только обладал даром
красноречия; у каждого из двадцати двух подвластных ему народов
он творил суд на языке этого народа, без помощи переводчика. Это —
замечательная черта в неутомимом правителе разноязычного
Востока. Такой же характер носит вся его правительственная деятельность.
Насколько нам известно, —• к сожалению, дошедшие до нас сведения
не дают нам никаких указаний о внутренней политике Митридата, —
она ограничивалась, как и деятельность всех других султанов,
собиранием сокровищ, набором войск (причем, по крайней мере в ранние
годы его царствования, их вел против врагов не сам царь, а какой-
нибудь греческий кондотьер), затем стремлением присоединить к
прежним сатрапиям новые. Мы не можем найти у Митридата, во всяком
случае по дошедшим до нас сведениям, следов более возвышенных
стремлений, сознательного поощрения культуры или серьезной
попытки стать во главе национальной оппозиции, не видим у него
оригинальной гениальности. У нас нет никаких оснований ставить его на
одну доску хотя бы с такими великими правителями османов, как
Магомет II и Сулейман. Несмотря на свое эллинское образование,
которое шло к нему не лучше, чем римские доспехи к его каппадо-
кийцам, он оставался типичным представителем Востока: грубым,
сладострастным, суеверным, жестоким, вероломным, беспощадным.
Однако он отличался такой физической силой, такой мощью, что его
отвага, непреклонное мужество и стойкость нередко производили
впечатление талантливости и даже гениальности. Правда, во время
агонии республики было легче оказывать сопротивление Риму, чем во
<*Ш495Ш*
времена Сципиона или Траяна: правда, только переплетение событий
в Азии с внутренними движениями в Италии дало возможность Мнт-
ридату сопротивляться римлянам вдвое дольше Югурты. Однако, так
или иначе, до войн с парфянами Митридат был единственным
врагом, причинявшим римлянам серьезные затруднения на Востоке, и
защищался он от римлян так, как лев в пустыне защищается от
охотника.
Но по имеющемуся материалу мы не можем признать за Мптри-
датом других достоинств, кроме этого стихийного сопротивления.
Впрочем, как ни судить о личности этого царя, его историческая роль
в высшей степени важна. Войны Митридата были одновременно и
последним проявлением политической оппозиции Эллады против Рима
и началом восстания против римского верховенства, восстания,
вызванного совсем другими и гораздо более глубокими противоречиями;
это было началом национальной реакции азиатов против народов
Запада. Как личность Митридата, так и его государство были чисто
восточными. Многоженство и гарем господствовали при дворе и
вообще среди знати. Религией населения, как и официальной религией
царского двора, был главным образом культ старых национальных
богов. Эллинизм в государстве Митридата мало отличался от
эллинизма армянских Тигранидов и парфянских Арсакидов. Малоазийс-
кие греки могли очень недолго надеяться найти в лице этого царя
опору для своих политических мечтаний; в действительности в его
битвах спор шел совсем о другом, чем в решающих битЕах при
Магнезии и Пи дне. После длительного мирного периода между Западом
и Востоком начался новый тур той гигантской борьбы, которая
унаследована нашим поколением от марафонской битвы и, возможно,
будет еще продолжаться тысячелетия.
Однако, несмотря на то, что вся жизнь и деятельность каппадо-
кийского царя явно носят чуждый, неэллинистический характер, трудно
с точностью определить преобладающий в них национальный элемент.
Вряд ли удастся когда-либо выйти в этом отношении за пределы
общих рассуждений и остановиться на чем-то конкретном. Во всей
античной цивилизации нет страны со столь многочисленными и
разнородными племенами, как Малая Азия; не было другой страны,
где племена с древнейших времен переплетались и смешивались
между собой в столь пестрых сочетаниях; ни в какой другой стране
отношения между отдельными народностями не были поэтому столь
неясны. Семитические народы располагались непрерывно от Сирии до
Кипра и Киликии. По-видимому, к семитам принадлежало также
основное население побережья Карий и Лидии. Северо-западный край
Малой Азии заняли вифинцы, племя, родственное европейским
фракийцам. Напротив, внутренняя часть страны и северное побережье
были заселены главным образом народами индо-германского
происхождения, более всего родственными иранцам. Относительно языков
о^З 496 Ш*>
армянского и фригийского* несомненно, что они близки к зендско-
му; относительно каппадокийского языка это весьма вероятно. В языке
жителей Мизии видят смешение лидийского и фригийского; это
указывает на смешанное семитическо-иранское население, подобное
примерно населению Ассирии. Что же касается стран, расположенных
между Киликией и Карией, и в особенности Ликии, то, хотя именно
здесь в изобилии сохранились остатки первоначального языка и
письменности, до сих пор наука не пришла еще к надежным выводам
относительно этой страны (Ликии), и можно только предполагать,
что эти народы следует причислить скорее к индо-германцам, чем к
семитам. Мы уже раньше изложили в главных чертах, как вся эта
пестрая смесь пародов была охвачена сначала сетью греческих
торговых городов, а впоследствии подпала под влияние эллинизма,
рожденного военным и умственным превосходством греческого народа.
Этими странами правил царь Митридат и прежде всего Каппадо-
кией на берегу Черного моря, или так называемым Понтом; здесь
северовосточный край Малой Азии примыкает к Армении, и
иранское население, находясь в постоянных сношениях с армянами,
смешивалось с другими племенами, вероятно, менее, чем в остальной
Малой Азии. Даже эллинизм не пустил здесь глубоких корней. За
исключением побережья, где были расположены некоторые
поселения, первоначально основанные греками, а именно, значительные
торговые пункты Трапезунт, Амис и Синопа, родина и столица Митри-
дата, самый цветущий город во всем царстве, страна находилась в
весьма примитивном состоянии. Правда, она не была пустынной, она
и теперь еще принадлежит к самым привлекательным странам мира;
хлебные поля чередуются здесь с лесами дикорастущих фруктовых
деревьев, и, несомненно, во времена Митридата страна тоже была
хорошо возделана и относительно густо заселена. Однако здесь вряд
ли имелись города в собственном смысле слова. Здесь были только
укрепленные замки, которые служили убежищем для земледельцев,
а для царя хранилищами поступающих налогов. В одной Малой
Армении насчитывалось семьдесят пять таких небольших царских
замков. Не видно, чтобы Митридат серьезно содействовал развитию
городов в своем государстве; это понятно, если учесть, что он
фактически, хотя, быть может, и не совсем сознательно, осуществлял
реакцию против эллинизма.
Зато тем энергичнее был Митридат в своем чисто восточном
стремлении расширить во всех направлениях границы своего государства и
без того уже немалого (впрочем, указываемое протяжение его границ
в 500 немецких миль, несомненно, преувеличено). Войска, флот и
* Принятые за фригийские слова Bayaiog — Зевс и старинное царское
имя Mavis, несомненно, правильно производятся от зендского bagha —
бог и германского Mannus — индийскому Manus. Lassen., Ztschr. der
Deutschen morgenland. Gesellschaft. Bd. 10, S. 329 ff.
o^ 497 ^>
послы Митридата действовали на Черном море, а также против
Армении и Малой Азии. Но нигде не открывалось для него такое широ •
кое поле действия, как на восточном и северном побережьях Черного
моря. Мы должны бросить взгляд на эти страны и положение в них,
как ни трудно и даже, пожалуй, невозможно дать действительно
наглядную картину его.
Восточный берег Черного моря был до того времени почти
неизвестен; сведения о нем начинают распространяться лишь благодаря
Митридату. Митридат захватил у туземных князей страну Колхиду
на реке Фазисе (Мингрелию и Имеретию) с важным торговым
городом Диоскуриадой и превратил ее в понтийскую сатрапию. Еще
успешней были предприятия Митридата в северных странах*.
Обширные степи, лишенные холмов и лесов и простирающиеся к северу от
Черного моря, Кавказа и Каспийского моря, по своим природным
условиям мало пригодны для земледелия и вообще для оседлого
заселения; различия температуры колеблются между климатом
Стокгольма и Мадейры, кроме того, здесь нередки случаи абсолютной
засухи: по 22 месшца и больше не бывает ни дождя, ни снега; так было
всегда, хотя можно предполагать, что две тысячи лет тому назад
климатические условия этих стран были несколько менее
неблагоприятны, чем в настоящее время**. Различные племена, которые привел в
эти области их кочевой инстинкт, подчинились местным условиям и
вели — и отчасти ведут еще в настоящее время — кочевой
пастушеский образ жизни. Со своими стадами рогатого скота, а еще чаще, с
табунами лошадей они переходили с места на место в поисках новых
пастбищ и перевозили все свои пожитки и утварь на повозках,
заменявших им дома. Вооружение и способ ведения войны тоже
соответствовали кочевому образу жизни. Жители этих степей сражались
большей частью верхом и всегда врассыпную. Их вооружение состояло из
* Все эти предприятия взяты здесь вместе, так как они частично
относятся к периоду между первой и второй войной с Римом, частично уже
предшествовали первой войне с Римом (Метп., 30; Justin. 38, 7; Арр.,
Mithr. 13; Eutrop., 5, 5); поэтому никак нельзя описать их здесь в
хронологической последовательности. Недавно найденный Херсонесский
декрет тоже не дает в этом отношении никаких указаний. Как видно
из декрета, Диофант был дважды послан против таврических скифов.
Но из этого документа не видно, да и само по себе неправдоподобно,
чтобы второе восстание скифов было связано с постановлением
римского сената в пользу скифских князей.
* Весьма правдоподобно, что чрезвычайные засухи, которые являются
теперь главным препятствием для земледелия в Крыму и вообще в
этих местностях, значительно усилились вследствие истребления
лесов в средней и южной России. В прежнее время эти леса в известной
степени защищали приморские области от сухого северо-восточного
ветра.
оЩ 498 ^
шлема, кожаного панциря и щита, обтянутого кожей, затем из меча,
копья и лука; таковые предки современных казаков. Аборигены
страны, скифы, принадлежали, надо думать, к монгольской расе и по
своим нравам и внешним признакам были родственны нынешним
жителям Сибири. За ними двинулись с востока на запад сарматские
племена, савроматы, роксоланы, язиги, которых обычно считают
племенами славянского происхождения, хотя те собственные имена,
которые им приписываются, имеют больше родства с именами ми-
дийскими и персидскими, и возможно, что эти народы скорее
принадлежали к великому зендскому племени. В противоположном
направлении двигались орды фракийцев, а именно.геты, дошедшие до
берегов Днестра. В промежутке (вероятно, как ответвления великого
германского переселения народов, главная масса которого,
по-видимому, не проникла до Черного моря) напирали по берегам Днепра так
называемые кельты и бастарны, а у устьев Дуная — певкины. Нигде
не возникло настоящее государство: каждое племя жило
обособленно, подчиняясь своим князьям и старейшинам.
В резкой противоположности ко всем этим варварам находились
греческие поселения, основанные на этих берегах в период мощного
подъема греческой торговли. Они были основаны главным образом
выходцами из Милета, частично как торговые пункты, частично как
рыболовные центры — рыболовство имело тогда важное значение —
и даже как земледельческие поселения; как мы уже говорили,
северозападное побережье Черного моря в древности представляло более
благоприятные условия для земледелия, чем в настоящее время. За
пользование землей эллины, как и финикияне в Ливии, платили ме-
стным властителям дань и поземельный налог. Главнейшим среди
этих поселений был свободный город Херсонес (близ Севастополя),
основанный на территории скифов на Таврическом полуострове
(Крым), достигший, несмотря на неблагоприятные условия,
некоторого благосостояния, благодаря хорошему управлению и
солидарности своих граждан; далее, Пантикапей (Керчь) — на
противоположном берегу полуострова, на пути от Черного моря к Азовскому; с
457 г. от основания Рима Пантикапем управляли наследственные
градоправители, которые впоследствии стали называться боспорскими
царями — Археанактиды, Спартокиды и Перисады. Земледелие и
рыбная ловля в Азовском море в скором времени обусловили
процветание этого города. Во времена Митридата к территории Пантикапея
принадлежали также меньшая, восточная, часть Крыма с городом
Феодосией и лежащие напротив, на азиатском материке, город Фана-
гория и Синдская область. В более благоприятные времена правители
Пантикапея покорили народы, жившие на восточном берегу
Азовского моря и в долине Кубани; кроме того, их флот господствовал на
Черном море. Однако впоследствии Пантикапей уже не был тем, чем
раньше. Прискорбный упадок эллинского народа нигде не ощущался
отт ш°
так сильно, как на этих дальних рубежах. Во время своего расцвета
Афины были единственным греческим государством, исполнявшим
здесь обязанности ведущей державы; впрочем, эти обязанности дик- *
товались им нуждой в понткйском зерне. С упадком морского
могущества Аттики эти страны были в общем предоставлены самим себе.
Греческим континентальным государствам никогда не удавалось
решительно утвердить здесь свое влияние, хотя были неоднократные
попытки в этом направлении со стороны Филиппа, отца Александра,
и Лисимаха. Римляне, на которых после завоевания Македонии и
Малой Азии, легла политическая обязанность охранять греческую
цивилизацию здесь, где она к этом нуждалась, совершенно
пренебрегали этим требованием собственных интересов и чести. Падение €и-
нокы, упадок Родоса завершили изолирование эллинов на северном
побережье Черного моря. Живую картину их положения по
отношению к кочевым варварским племенам дает найденная в Ольвии (близ
устьев Днепра, недалеко от Очакова) надпись, которая, по-видимому,
составлена незадолго до Митридата. Граждане были обязаны не только
посылать в лагерь варварского царя ежегодную дань, но также
воздавать ему почести и подносить дары, когда он располагался лагерем
близ их города или хотя бы только проезжал мимо него. Подобным
же образом они должны были откупаться подарками и от низших
вождей, а иногда даже от целой орды варваров, и плохо было, если
подарки оказывались недостаточными. Городская казна дошла до
банкротства, пришлось заложить драгоценности, принадлежавшие
храмам. Тем временем у ворот города напирают дикие племена; они
опустошают страну и уводят в плен массу землепашцев. А всего хуже,
что более слабые из соседних варваров, скифы, пытаются овладеть
обнесенным стеной городом, чтобы укрыться от нашествия более
диких кельтов. В результате многие граждане покидают город; идет
даже речь о том, чтобы окончательно отказаться от него.
Такое положение застал Митридат, когда его македонская
фаланга, перейдя Кавказский хребет, спустилась в долины Кубани и Терека и
одновременно его флот появился у берегов Крыма. Неудивительно,
что и здесь, как это уже было в Диоскуриаде, эллины повсюду
встречали понтийского царя с распростертыми объятиями и видели своих
спасителей в этом полуэллине и его каппадокийцах, вооруженных
по-гречески. Теперь выявилось, что упустили здесь римляне. Как раз в это
время от владетелей Пантикапея потребовали уплаты непосильно
увеличенной дани. Город Херсонес сильно теснили Скилур, царь
хозяйничавших на полуострове скифов, и его пятьдесят сыновей. Владетели
Пантикапея охотно отказались от своей наследственной власти,
Херсонес — от так долго охраняемой свободы, лишь бы спасти свое
последнее достояние, свое эллинство. Эти жертвы не были напрасны.
Храбрые полководцы Митридата Диофант и Неоптолем и его
дисциплинированные войска легко справились со степными народами. Неоптолем
°<Щ 590 Ш*>
разбил их у Пантикапея, частично на водах пролива, частично зимой на
льду моря. Херсонес был освобожден, замки тавров разрушены, и
господство Митридата на полуострове было обеспечено сооружением ряда
целесообразно расположенных крепостей. Диофант двинулся против
ревксиналов или, как они назывались впоследствии, роксоланов
(между Днепром и Доном), которые поспешили на помощь таврам. 80 000
роксоланов обратились в бегство перед 6-тысячной фалангой
Диофанта, и понтийские войска достигли берегов Днепра*.
Таким образом, Митридат завоевал здесь второе царство,
связанное с Понтийским, и так же, как Понтийское, опиравшееся главным
образом на ряд греческих торговых городов. Это царство называлось
Боспорским и охватывало теперешний Крым, а также
противоположный выступ азиатского материка. Оно вносило в царскую казну
ежегодно 200 талантов и ежегодно поставляло в царские склады 180 000
шеффелей зерна. Сами степные народы от северного склона Кавказа
до устья Дуная — во всяком случае, большая часть их — отдались
под покровительство понтийского царя или заключили с ним
договоры, и если не оказывали ему другой помощи, то во всяком случае
стали неистощимым резервуаром для вербовки его армий.
Итак, самые значительные успехи имелись на севере; но
одновременно царь направлял свои удары также на восток и на запад.
Малую Армению он превратил из зависимого государства в
составную часть Понтийского царства; еще важнее, однако, был тесный союз,
* Недавно найденный декрет города Херсонеса в честь Диофанта
(Dittenberger, Syll., № 252) полностью подтверждает дошедшие
сведения. Из него видно, что Херсонес (гавань Балаклавы, очевидно,
находилась тогда в руках тавров, а Симферополь — в руках скифов)
теснили тавры с южного побережья Крыма и прежде всего скифы, которые
царили во всей внутренней части полуострова и в примыкавших к нему
областях на материке. Далее, мы видим из этого документа, как
полководец Митридата отогнал врагов, со всех сторон теснивших
греческий город, разгромил тавров и воздвиг на их территории укрепленный
замок (по всей вероятности, Евпаторию), восстановил связь между
эллинами на западе и востоке полуострова, покорил на западе
династию Скилуров, а на востоке — скифского князя Савмака, преследовал
скифов до самого материка и, наконец, разбил их вместе с ревксинала-
ми — так назывались позднейшие роксоланы в этих местах, где они
встречаются впервые, — в большом сражении, о котором упоминают
также дошедшие до нас письменные документы. По-видимому,
формального подчинения греческого города царю Митридату не
произошло. Митридат является только союзником-покровителем, который
сражался в защиту греческого города против считавшихся непобедимыми
(тем; ау\)Ж)от&то\)<; 5о кой viae; eijiev) скифов. Положение Херсонеса по
отношению к Митридату, по всей вероятности, было примерно то же,
что и положение Массалии и Афин по отношению к Риму. Скифы же
в Крыму стали подданными (шоскоог) Митридата.
<^ 501 Ш*>
который Митридат заключил с царем Великой Армении. Митридат
отдал Тиграну в жены свою дочь Клеопатру; главным образом
благодаря помощи Митридата Тигран освободился из-под господства Ар-
сакидов и занял в Азии их место. По-видимому, между обоими
царями было заключено соглашение, на основании которого Тигран
должен был предпринять завоевание Сирии и внутренней Азии, а
Митридат — Малой Азии и побережья Черного моря, причем оба
обещали помогать друг другу. Не подлежит сомнению, что Митридат, как
более предприимчивый и более даровитый, чем Тигран, был
инициатором этого соглашения. Он хотел таким образом защитить свой тыл
и приобрести себе могущественного союзника.
Наконец, в Малой Азии царь обратил свои взоры на внутреннюю
Пафлагонию — побережье давно принадлежало понтийскому
государству — и на Каппадокию*. Притязания Понтийского царства на
Пафлагонию были основаны на завещании последнего из Пилеменидов в
пользу царя Митридата Эвергета; правда, против этого завещания
протестовали законные и незаконные претенденты и сама страна. Что
касается Каппадокии, то понтийские цари не забыли, что эта страна и
Приморская Каппадокия некогда составляли одно целое; эти цари все
время носились с мыслью об их воссоединении. Митридат занял
Пафлагонию совместно с вифинским царем Никомедом; они поделили
страну между собой. Когда римский сенат воспротивился этому,
Митридат покорился, Никомед же, назвав одного из своих сыновей
Пилеменом, удержал на этом основании страну за собой. В
Каппадокии политика союзников прибегала к еще худшим способам. Царь
Ариарат VI был убит Гордием, как утверждали, по поручению и во
всяком случае в интересах зятя Ариарата, Митридата Эвпатора. Его
юный сын Ариарат мог оказать сопротивление вифинскому царю
только благодаря оказавшейся двусмысленной помощи своего дяди. Этот
последили потребовал потом за свою помощь, чтобы Ариарат
разрешил возвратиться в Каппадокию спасшемуся бегством убийце
Ариарата VI. По этому поводу дело дошло до разрыва и войны.
Когда оба войска в боевой готовности стояли друг против друга, дядя
Хронологию последующих событий можно установить лишь
приблизительно. По-видимому, Митридат Эвпатор фактически вступил в
управление около 640 г. Вмешательство Суллы произошло в 662 г. (Livius,
Epit. 70): с этим согласуется определение продолжительности войн
Митридата в 30 лет (662—691) {Plinius, h. n. 7, 26, 97). На этот
промежуток времени приходятся пафлагонские и каппадокийские распри из-
за престолонаследия; с ними связаны попытки Митридата (Diod., 631)
подкупить римских сенаторов, кажется, во время первого трибуната
Сатурнина в 651 г. Марий, который покинул Рим в 655 г. и недолго
пробыл на Востоке, застал Митридата уже в Каппадокии и вел с ним
переговоры по поводу его захватов (Cic. ad Brut. 1, 5; Pint., Mar. 31).
Итак, это происходило уже после убийства Ариарата VI.
о^502^о
вызвал племянника для переговоров и собственной рукой убил
безоружного юношу. После этого Гордий, убийца Ариарата VI, вступил
по поручению Митридата в управление страной. Недовольное
население, правда, восстало против него и призвало на престол младшего
сына последнего царя, однако он не мог оказать длительного отпора
войскам Митридата вследствие их численного превосходства.
Юноша, призванный на престол народом, вскоре умер. Это развязало руки
понтийскому царю, тем более что вместе с умершим прекратился род
каппадокийских правителей. Точно так же>как и в Вифинии
номинальным правителем Каппадокии был провозглашен самозванец.
Государством стал управлять Гордий, наместник Митридата,
принявший имя Ариарата.
Митридат правил северным и южным побережьем Черного моря,
а также странами, расположенными далеко в глубь Малой Азии;
таким могуществом давно уже не обладал ни один из туземных
монархов. Источники его военной, силы на суше и на море казались
неисчерпаемыми: он вербовал своих воинов на пространстве от устья
Дуная до Кавказа и Каспийского моря. Фракийцы, скифы, савроматы,
бастарны, колхидцы, иберы (в теперешней Грузии) толпами
стекались под его знамена. Главным образом он набирал своих солдат
среди храбрых бастарнов. Колхидская сатрапия снабжала его флот льном,
пенькой, смолой, воском и превосходнейшим строевым лесом,
сплавлявшимся с Кавказских гор. В Финикии и в Сирии нанимались
кормчие и офицеры для флота. По рассказам, царь вступил в Каппадокию,
имея 600 боевых колесниц, 10 000 конницы и 80 600 пехотинцев. А
между тем он мобилизовал для этой войны далеко не все, чем мог
располагать. При отсутствии римских или других значительных
морских сил, понтииский флот, опираясь на Синод и на гавани Крыма,
всецело господствовал на Черном море.
Образ действия римского сената при смене престолонаследия после
внезапной смерти Митридата V показывает, что римский сенат по
отношению к Понтийскому царству применял свою обычную
политику: держать в руках все более или менее зависимые от него
государства. У малолетнего наследника Митридата была отнята Великая
Фригия, отданная в свое время его отцу за участие в войне против
Аристоника, или, вернее, за полученную от него порядочную
денежную сумму, и присоединена теперь непосредственно к римской
территории*. Однако, когда мальчик возмужал, сенат совершенно пас-
* Недавно в деревне Аресли, южнее Синнады, было найдено
постановление сената от 638 г. (Vicreck, «sermo Graecus quo senatus Romanus usus
sit», стр. 51), которое подтверждает все изданные царем
постановления вплоть до его смерти. Из этого постановления следует, что после
смерти Митридата Великая Фригия не только была отнята у его сына,
о чем сообщает и Аппиан, но впала также в прямую зависимость от
Рима.
<>т 5G3 &»
сивно отнесся к его захватам и созданию огромной державы, для
развития которой потребовалось около двадцати лет. Сенат допустил,
что одно из зависимых от него государств стало военной державой с
более чем стотысячной армией. Он допустил, чтобы это государство
заключило самый тесный союз с новым великим царем Востока,
ставшим во главе государств внутренней Азии отчасти с его же, сената,
помощью. Сенат допустил, чтобы оно захватывало соседние
азиатские царства и княжества под предлогами, которые звучали почти как
насмешка над плохо осведомленной и отдаленной
державой-покровительницей. Он допустил, наконец, чтобы царь этого государства
утвердился даже в Европе и повелевал в качестве царя на Таврическом
полуострове, а в качестве покровителя — вплоть до
македонско-фракийской границы. Правда, в сенате иногда шла речь об эти делах.
Однако в конце концов эта высокая коллегия успокоилась в деле о
пафлагонском престолонаследии на том, что Никомед сослался на
своего лже-Пилемена; очевидно, она не обращала внимания на
обман, а наоборот^ была даже благодарна за всякий предлог,
позволявший ей отказаться от серьезного вмешательства. Между тем жалобы
становились все многочисленнее и настойчивее. Князья таврических
скифов, которых Митридат вытеснил из Крыма, обратились в Рим с
просьбой о помощи. Те из сенаторов, кто еще не забыл
традиционных принципов римской политики, должны были вспомнить, что
некогда при совершенно иных условиях вступление царя Антиоха в
Европу и занятие его войсками Херсонеса Фракийского послужило
сигналом к азиатской войне (1, 685). Они должны были понять, что
теперь еще менее могло быть терпимо занятие Херсонеса
Таврического понтийским царем.
Наконец, дело было сдвинуто с мертвой точки ввиду
фактического воссоединения Каппадокийского царства под властью Митридата.
К тому же Никомед Вифинский, который со своей стороны надеялся
завладеть Каппадокией при помощи нового лже-Ариарата, но
увидел, что его претендент устранен понтийским претендентом,
обратился за помощью к Риму. Сенат постановил, что Митридат должен
восстановить скифских князей: инертное правление сената так далеко
увлекло его от правильной политической линии, что Рим был
вынужден теперь, вместо того чтобы поддерживать эллинов против
варваров, помогать скифам против своих соратников по культуре. Пафла-
гония была объявлена независимым государством, и лже-Пилемену
Никомеда предписано было покинуть страну. Поставленному Митри-
датом лже-Ариарату тоже было предписано удалиться из
Каппадокии, а так как представители страны отказались от предложенной им
свободы, было решено, что народ сам выберет себе царя.
Постановления звучали достаточно энергично. Однако плохо было,
что вместо того, чтобы отправить армию, сенат поручил выступить в
Каппадокии наместнику Киликии, Луцию Сулле, который с горстью
°^504Ш»
солдат сражался в Киликии против разбойников и пиратов» К
счастью, память о былой энергии римлян была лучшей защитой римских
интересов на Востоке, чем нынешняя политика Рима, а энергия и
ловкость наместника восполнили отсутствие этих двух качеств у сената.
Митридат воздержался от сражения и ограничился тем, что склонил
великого царя Армении Тиграна, более свободного в своем положении
по отношению к римлянам, послать войска в Кахшадокию. Сулла
быстро объединил свои войска с подкреплениями, прибывшими от
азиатских союзников, перешел с ними через Тавр и вытеснил из Кап-
падокии наместника Гордия вместе с пришедшими ему на помощь
армянскими войсками. Это подействовало. Митридат уступил во всех
отношениях. Гордий принужден был взять на себя вину за каппадо-
кийскую смуту, и лже-Ариарат исчез. Приверженцы понтийского царя
тщетно добивались, чтобы царем был избран Гордий; избран был
пользовавшийся большим уважением капмадокиец Ариобарзан.
Когда Сулла в своем походе достиг берегов Евфрата, в его
волнах впервые отразились значки римских легионов. При этом римляне
впервые пришли в соприкосновение с парфянами, которые, ввиду своих
напряженных отношений с Тиграном, были заинтересованы в
сближении с римлянами. Каждая из сторон, по-видимому, чувствовала,
что при этой первой встрече двух великих держав Запада и Востока —
важно было не отказываться от своих притязаний на всемирное
владычество. Однако во время свидания именно Сулла, более дерзкий,
чем парфянский посол, занял и удержал за собой почетное место между
царем Каппадокии и парфянским уполномоченным. Эта
прославленная конференция на берегу Евфрата более способствовала славе Сул-
лы, чем его победы на Востоке. Парфянский посол впоследствии
поплатился головой перед своим владыкой. Однако в тот момент
встреча Рима с парфянами не привела ни к каким дальнейшим
результатам. Никомед, надеясь на благосклонность римлян, не очистил Паф-
лагонию. Впрочем, постановления сената против Митридата были
выполнены; что касается скифских князей, то он во всяком случае
обещал восстановить их. Казалось, на Востоке восстановлен прежний
status quo (662).
Так было на словах. В действительности же не заметно было во-
становления прежних порядков. Лишь только Сулла покинул Азию,
царь Великой Армении Тигран напал на нового царя Каппадокии Ари-
обарзана, изгнал его из страны и восстановил на его месте
понтийского претендента Ариарата. В Вифинии после смерти престарелого царя
Никомеда II (около 663 г.) народ и римский сенат признали
законным царем его сына Никомеда III Филопатора. Однако его младший
брат Сократ выступил в качестве претендента на престол и захватил
власть в свои руки. Ясно было, что настоящим виновником смут как
в Каппадокии, так и в Вифинии является не кто иной, как Митридат,
хотя он и воздерживался от всякого открытого участия в них. Всем
°<Ш 505 Ш»
было известно, что Тигран действует исключительно по его
указаниям. Сократ вступил в Вифинию во главе понтийских войск, и жизни
законного царя угрожала смерть от руки подосланных Митридатом
убийц. Понтийский царь даже и не думал очищать Крым и соседние
области, а, наоборот, проникал со своими войсками все дальше.
Цари Ариобарзан и Никомед лично обратились к Риму с просьбой
о помощи. Тогда Рим послал в Малую Азию в помощь наместнику
Луцию Кассию коксуляра Мания Аквилия. Это был офицер,
испытанный в войнах с кимврами и в Сицилии. Однако он был отправлен
не как полководец во главе армии, а в качестве посла. Азиатским
зависимым государствам, в частности Митридату, было предложено
оказывать Аквилию в случае надобности вооруженную помощь. Все
произошло так же, как два года назад. Римский офицер исполнил
возложенное на него поручение с помощью небольшого римского
отряда, находившегося в распоряжении наместника провинции Азии, и
с помощью ополчения фригийцев и галатов. Царь Никомед и царь
Ариобарзан снова заняли свои поколебленные престолы. Митридат,
правда, под всякими предлогами уклонялся от посылки требуемых
войск, однако не оказывал открытого сопротивления; по его
приказанию был даже убит вифинский претендент Сократ (664).
Положение было крайне запутано. Митридат был вполне
убежден в том, что не в состоянии победить римлян в открытой борьбе и
не должен допустить открытого разрыва с ними и войны. Не будь у
него такой уверенности, момент для войны был благоприятнее, чем
когда-либо. Когда Аквилий вступил в Вифинию и Каппадокию,
италийское восстание как раз находилось в зените своей мощи. Это
могло даже самым слабым внушить мужество выступить против Рима.
Однако Митридат не использовал положения в 664 г. Тем не менее
он с прежним упорством и энергией проводил план расширения
своих владений в Малой Азии. Это странное сочетание политики мира
любой ценой с политикой захватов не могло быть прочным. Оно
лишний раз доказывает, что Митридат не был выдающимся
государственным деятелем. Он не умел ни готовиться к борьбе, как царь Филипп,
ни покориться, как царь Аттал. Как настоящий султан, он постоянно
метался из стороны в сторону, между неутолимой жаждой захватов и
чувством собственной слабости. И все же образ действий Митридата
станет для нас понятным лишь тогда, когда мы учтем, что
двадцатилетний опыт дал Митридату возможность в совершенстве изучить
римскую политику. Он знал совершенно точно, что римское
правительство меньше всего желало войны. Он знал, что ввиду серьезной
опасности, угрожавшей правлению римского сената со стороны
каждого выдающегося полководца, оно боится войны едва ли не больше,
чем он сам, так как отлично помнит войну с кимврами и Мария.
Митридат действовал сообразно с этим. Он не боялся таких выступлений,
которые всякому энергичному правительству, не связанному эгоис-
°т 506 в»
тическмми соображениями, доставили бы сотню поводов и предлогов
для объявления войны. Но он тщательно избегал открытого разрыва,
который принудил бы сенат к объявлению войны. Как только
предпринимались серьезные шаги, Митридат отступал перед Суллой и
перед Аквилием. Несомненно, он надеялся, что не всегда ему будут
противостоять энергичные полководцы, что и ему, подобно Югурте,
придется иметь дело с каким-либо новым Скавром или Альбином.
Следует признать, что его надежда не была лишена основания, хотя
именно пример Югурты показал, что нельзя смешивать подкуп
какого-либо одного римского полководца и коррупцию какой-либо одной
римской армий с преодолением римского народа. Так, отношения
между Митридатом и Римом были крайне неопределенны: ни мир,
ни война. Подобное состояние могло продолжаться еще долго.
Однако Аквилий не намеревался терпеть это. Так как он не мог добиться
от своего правительства объявления войны Митридату, он
использовал для этой цели царя Никомеда. Никомед и без того был отдан в
распоряжение римского полководца; кроме того, он был должником
последнего как по военным издержкам, так и по обещанным ему лично
суммам. Поэтому Никомед не мог отказаться от предложения Акви-
лия вступить в войну против Митридата. Вифиния объявила войну
Митридату. Но даже тогда, когда суда Никомеда отрезали понтийс-
ким кораблям вход в Боспор, а его войска вступили в пограничные
понтийские владения и опустошали окрестности Амастриды, Митри-
дат непоколебимо придерживался своей политики мира. Вместо того
чтобы оттеснить вифинцев за пределы своих владений, Митридат
обратился с жалобой к римскому посольству и просил, чтобы Рим
или вступился за него или разрешил ему защищаться собственными
силами. Аквилий ответил ему, что он должен при-всех
обстоятельствах воздержаться от войны против Никомеда. Этот ответ был ясен.
Точно такую же политику Рим применял по отношению к Карфагену.
Рим направлял свою свору против заранее обреченной жертвы и
запрещал последней защищаться. Митридат, так же как карфагеняне,
считал себя погибшим. Но финикияне в отчаянии сдались, а царь
Сикопы поступил иначе: он созвал свои войска и флот и, как
передают, обратился к ним с такой речью: «Разве тот, кто обречен на гибель,
не защищается все же против разбойников?». Своему сыну Ариобар-
зану он дал приказ вступить в Каппадокию. Митридат еще раз
отправил к римским послам уполномоченных с заявлением, что царь
действует в интересах самозащиты, и потребовал окончательных
объяснений. Ответ был таков, какого и следовало ожидать. Хотя ни
римский сенат, ни царь Митридат, ни царь Никомед не желали разрыва,
Аквилий желал его, и война началась (конец 665 г.).
Митридат со всей свойственной ему энергией приступил к
политической и военной подготовке навязанной ему войны. Прежде всего
он укрепил свой союз с царем Армении Тиграном и добился от него
°Щ 507 Ш*
обещания послать ему на помощь войско. Армия Тиграиа должна была
вступить в Переднюю Азию; завоеванные земли передавались во
владение царю Мктридату, движимое имущество становилось добычей
царя Тиграиа. Парфянский царь был обижен высокомерным
поведением Суллы и поэтому, хотя не выступал открыто как враг римлян,
не выступил также в роли их союзника. По отношению к грекам царь
пытался играть роль Филиппа и Персея, роль представителя
греческого народа против чужеземного господства римлян. К египетскому
царю и в союз критских городов, который был последним клочком
независимой Греции, были отправлены понтийские послы. Они
умоляли их, для которых Рим уже готовил цепи, оказать в этот
последний момент помощь для спасения совместными силами эллинской
национальности. Просьбы понтийских послов не остались тщетными
на Крите, и многочисленные критские воины поступили на службу в
понтийскую армию. Надеялись, что постепенно восстанут мелкие и
самые мелкие, зависимые от Рима, государства, Нумидия, Сирия,
эллинские республики; надеялись на восстание провинций и прежде
всего безмерно угнетаемой Передней Азии. Старались вызвать
восстание во Фракии и даже в Македонии. Пиратство процветало и
раньше, теперь пиратов всюду приветствовали, как надежных союзников;
теперь им повсюду развязали руки. Со страшной быстротой эскадры
корсаров, называвших себя понтийскими каперами, распространились
далеко на Средиземном море. С напряженным интересом и радостью
внимали вестям о брожении среди римских граждан и о восстании
италиков, побежденном, но далеко еще не окончательно подавленном.
Однако прямых связей с недовольными и восставшими в Италии не
существовало. Только в Азии был образован отряд иноземцев,
организованный и вооруженный по римскому образцу; ядро этого отряда
составляли римские и италийские беглецы. Со времен персидских войн
еще не видали в Азии такой многочисленной армии, как армия
Митридата. Рассказывали, что армия Митридата, не считая армянских
войск, состояла из 250 000 пехотинцев и 40 000 всадников, а флот —
из 300 понтийских кораблей с палубой и 100 открытых кораблей. Эти
цифры представляются не слишком преувеличенными, если принять
во внимание, что Митридат мог набирать свою армию среди
бесчисленных обитателей степей. Его полководцы, братья Неоптолем и Ар-
хелай, были опытными и осторожными греческими
военачальниками; среди его воинов тоже не было недостатка в храбрых людях.
Блиставшие золотом и серебром военные доспехи и богатая одежда
скифов и мидян, железо и сталь греческих всадников весело сверкали на
солнце. Правда, это пестрая масса не была связана единой военной
организацией. И армия Митридата принадлежала к тем несметным
азиатским полчищам, которые уже часто, в последний раз ровно сто
лет назад, в битве при Магнезии, терпели поражение при
столкновении с более высокой военной организацией. Однако, как бы то ни
°^3 508 Ш°
было, Восток выступил с оружием в руках против римлян в такое
время, когда и в западной части римского государства дела приняли
далеко не мирный оборот.
Объявить Митридату войну было для Рима крайней
политической необходимостью; но момент был самым неподходящим. Это тоже
говорит в пользу того, что Маний Аквилий довел дело до разрыва
между Римом и Митридатом именно в этот момент, исходя в первую
очередь из своих личных интересов. В данный момент римляне не
располагали в Азии другими войсками, кроме небольшого римского
отряда под начальством Луция Кассия и ополчений в Передней Азии.
При тех военных и финансовых затруднениях, которые испытывал
Рим в связи с италийским восстанием, римская армия могла
высадиться в Азии в лучшем случае не раньше лета 666 г. До этого
времени положение римских властей было очень затруднительно. Однако
они надеялись, что им удастся защитить римскую провинцию и
удержаться на занимаемых ими позициях: вифинское войско с царем Ни-
комедом на занятой ем в предыдущем году позиции в Пафлагонии
между Амастридой и Синопой; далее, внутри страны на территории
Вифинии, Галатии и Каппадокии — отрады под предводительством
Луция Кассия, Мания Аквилия и Квинта Оппия; в то время, как ви-
финско-римский флот должен был продолжать блокаду Боспора.
В начале весны 666 г. Митридат перешел в наступление. На
одном из притоков Галиса, Амнии (при теперешнем Теш Кепри) пон-
тийский авангард, состоявший из конницы и легковооруженных
отрядов, натолкнулся на вифинскую армию и, несмотря на ее
значительный численный перевес, в первом же натиске разбил ее
настолько, что побежденная армия распалась, лагерь и военная казна
достались победителям. Этим блестящим успехом царь обязан был
главным образом Неоптолему и Архелаю. Находившиеся позади гораздо
менее стойкие азиатские ополчения считали дело проигранным еще
до столкновения с врагом. Они всюду бежали как только
приближались полководцы Митридата. Один римский отряд был разбит в
Каппадокии. Кассий во главе ополчения пытался защищать Фригию;
однако он распустил это ополчение, не решившись повести его в
сражение. С оставшейся у него горстью надежных солдат, он отступил к
поселениям на верхнем Меандре, а именно, к Апамее. Точно так же
Оппий очистил Пзмфилию и заперся во фригийской Лаодикее.
Отступавший Аквилий был настигнут неприятелем у Сангария в Вкфи-
нии. Он был разбит наголову, потерял свой лагерь и должен был
спасаться бегством в римскую провинцию, в Пергам. В скором
времени римская провинция тоже была захвачена неприятелем. Пергам
оказался в руках царя, так же как Боспор и стоявшие в нем корабли.
После каждой победы Митридат отпускал на свободу всех пленников
из малоазнйского ополчения и не упускал случая усилить
национальные симпатии, с самого начала обращенные в его пользу. Теперь
*<т Ж ^>
___ Граница Ринехих ШЫний я 71 f (пд (шрпы Сумы)
Цифры цяюиШт геЭмкекни» ми nptmsihmis
о^ 510 ^*>
<^5ii m°
вся территория вплоть до Меандра, за исключением немногих
крепостей, была в его власти. Одновременно пришло известие, что в Риме
вспыхнула новая революция, что консул Сулла, который должен был
отправиться против Митридата, не отплыл в Азию, а вместо этого
двинулся в поход на Рим, что самые знаменитые римские
полководцы воюют друг с другом за право быть главнокомандующим в
азиатской войне.
Казалось, Рим сам усердно старался погубить себя.
Неудивительно, что хотя повсюду меньшинство все еще оставалось на стороне
Рима, основная масса малоазийского населения стояла за понтийцев.
Эллины и азиаты объединились в общем восторге, с которым
встречали освободителя. Вошло в обычай почитать под именем нового
Диониса царя, объединившего Азию и Элладу, подобно
божественному победителю Индии. При его приближении города и острова
посылали послов навстречу «богу-спасителю», у городских ворот его
встречали граждане в праздничных одеждах. Некоторые города
выдавали царю связанными пребывавших там римских офицеров; так,
например, Лаодикея выдала ему коменданта города Квинта Оппия,
Митилена на Лесбосе — консуляра Мания Аквилия*.
Несчастный зачинщик войны испытал на себе всю жестокость,
на которую способны варвары, когда в их руки попадает тот, перед
кем они дрожали. Аквилия, который был уже пожилым человеком,
то водили по всей Малой Азии привязанным к лошади какого-нибудь
исполина бастарна, то возили связанным на осле. При этом он
должен был постоянно выкрикивать свое собственное имя. Когда,
наконец, жалкая жертва снова была приведена к царскому двору в Перга-
ме, царь, чтобы насытить алчность Аквилия, которая в сущности была
причиной войны, велел влить ему в горло расплавленное золото. В
страшных мучениях Аквилий скончался.
Митридат не ограничился этим жестоким издевательством,
которого одного уже достаточно было для исключения его из числа
благородных людей. Царь разослал из Эфеса всем подвластным ему
наместникам и городам приказ умертвить в один и тот же день всех
находящихся на их территории италиков, свободных и несвободных,
без различия пола и возраста. Под угрозой суровой кары запрещалось
оказывать помощь для спасения обреченных. Трупы убитых
Митридат велел бросать на съедение птицам, имущество конфисковать,
половину отдавать убийцам, половину же доставить царю. Эти
ужасные приказы были точно выполнены повсюду, за исключением
немногих округов, например, острова Коса. Восемьдесят тысяч, а по
другим источникам сто пятьдесят тысяч, если не безвинных, то во
всяком случае безоружных мужчин, женщин и детей было за один
* Виновникам ареста и выдачи Аквилия пришлось поплатиться за это
спустя двадцать пять лет, когда сын Митридата Фарнак после смерти
отца выдал их римлянам.
о^512^»
день хладнокровно перебито в Малой Азии. При этой жестокой
расправе желание воспользоваться случаем и отделаться от долгов, как и
постоянная готовность азиата служить султану в роли палача
сыграли не менее действенную роль, чем сравнительно еще благородное
чувство мести. В политическом отношении это мероприятие не
имело никакой разумной цели, так как денежные выгоды можно было
извлечь и без этого кровавого приказа; что касается военного
воодушевления, то жителям Малой Азии не могло внушить его даже
сознание совершенного ими ужаснейшего злодеяния. Мало того, эта
мера была даже нецелесообразной, так как принуждала римский
сенат к серьезному ведению войны, поскольку он еще был сколько-
нибудь способен к энергии, и, кроме того, была направлена не только
против римлян, но в одинаковой мере и против естественных
союзников царя, не стоявших на стороне Рима италиков. Этот кровавый эфес-
ский приказ является лишь бесцельным актом слепой зверской
мести; он приобретает ложный ореол только вследствие колоссальных
размеров, в которых сказалось здесь лицо султанского деспотизма.
Успехи вскружили Митридату голову. Его толкнуло на войну
отчаяние; но неожиданно легко доставшаяся победа и замедление
прибытия грозного Суллы пробудили в нем чрезмерные надежды.
Он устроился в Передней Азии, как у себя дома. Бывшая резиденция
римского наместника — Пергам — стала новой столицей Митридата.
Старое Синопское царство он передал в управление своему сыну
Митридату, как наместничество. Каппадокия, Фригия, Вифиния были
превращены в понтийские сатрапии. Вельможи и царские фавориты
получили щедрые подарки и поместья. Все общины были
освобождены не только от уплаты недоимок, но и от всяких налогов впредь на
пять лет. Если царь думал таким образом обеспечить себе
преданность жителей Малой Азии, то это было так же неразумно, как и
избиение римлян. Правда, царская казна и без того чрезвычайно
обогатилась несметными суммами за счет отобранного у италиков
имущества и других конфискаций. Так, например, на одном острове Косе
Митридат захватил 800 талантов, которые внесли там на хранение
иудеи. Северная часть Малой Азии и большинство островов ее
подпали под власть царя. За исключением нескольких мелких пафлагонс-
ких династов ни один округ не оставался больше на стороне Рима. На
всем Эгейском море господствовал флот Митридата. Только
юго-запад, городские союзы Карий и Ликии и город Родос оказывали
сопротивление Митридату. Стратоникея в Карий была покорена силою
оружия; но Магнезия на Меандре успешно выдержала тяжелую
осаду, во время которой самый способный полководец Митридата Архе-
лай был разбит и ранен. С огромными военными силами Митридат
напал с моря и суши на Родос, ставший убежищем для римлян,
бежавших из Азии, в том числе и для наместника Луция Кассия.
Моряки Митридата храбро выполняли свой долг на глазах самого царя, но
17. История Рима. т. 2
°<щ sis ф»
они все же были неопытными новичками, поэтому родосский флот
одержал верх над гораздо более многочисленным понтийским
флотом и возвратился домой с захваченными неприятельскими судами.
Осада со стороны суши тоже не подвигалась вперед. Когда часть
осадных работ была разрушена, Митридат отказался от своего
предприятия, и остров, имевший важное значение, а также находившаяся
против него часть материка остались в руках римлян.
Митридат не только занял провинцию Азию, причем почти без
боя, так как в самое неблагоприятное время вспыхнула сульпициевс-
кая революция, он направил свои удары также против Европы. Уже с
662 г. соседи Македонии на севере и востоке возобновили свои набеги
с поразительной силой и настойчивостью. В течение 664 и 665 гг.
фракийцы совершали набеги на Македонию и весь Эпир и ограбили
додонский храм. Еще замечательнее, что с этим еще раз была связана
попытка выставить претендента на македонский престол в лице
некоего Эвфена, Митридат поддерживал из Крыма сношения с
фракийцами и, надо думать, не был непричастен ко всем этим событиям.
Претор Гай Сентий при помощи фракийских денфелетов дал отпор этим
набегам, но вскоре ему пришлось иметь дело с более
могущественным противником. Окрыленный своими успехами, Митридат
задумал смелое дело: подобно Антиоху, добиться в Греции решения
войны за господство в Азии. Поэтому он отправил туда основное ядро
своих войск сушей и морем.
Сын Митридата Ариарат вторгся из Фракии в слабо защищенную
Македонию, покоряя на своем пути страну и разделяя ее на понтийс-
кие сатрапии. Абдера и Филиппы стали главными военными базами
понтийцев в Европе.
Понтийский флот под предводительством лучшего из
полководцев Митридата — Архелая — появился в Эгейском море, где не было
почти ни одного римского судна. Делос, главный складочный пункт
римской торговли в этих водах, был взят, причем было перебито
около 20 000 человек, большей частью италиков. Такая же участь
постигла Эвбею» В скором времени все острова к востоку от Малейского
мыса оказались в руках неприятеля. Последний мог теперь перейти к
нападению на материк. Бруттий Сура, храбрый полководец
наместника Македонии, с горстью своих людей и немногими наспех
собранными кораблями отразил понтийский флот, напавший с Эвбеи на
важный город Демстриаду; Сура даже занял остров Скиаф, однако не
мог помешать врагу утвердиться в собственно Греции.
Здесь Митридат также прибегал не только к силе оружия, ко и к
национальной пропаганде. В Афинах его главным орудием был не-
кик Аэистион, по происхождению афинский раб, по профессии
бывший преподаватель эпикурейской философии, а теперь — любимец
Митридата. Он был превосходным оратором и своей блестящей
карьерой прл дтгоре пустил пыль в глаза черни; он сумел даже убедить
<Щ 514 Ш°
последнюю, что из разрушенного уже почти шестьдесят лет назад
Карфагена идет помощь Митридату. В результате этих речей нового
Перикла немногие благоразумные афиняне покинули город, а чернь и
несколько рехнувшихся литераторов провозгласили формальное
отпадение от Рима. Таким образом бывший философ стал тираном и,
опираясь на банды своих понтийских наемников, ввел в Афинах
позорный и кровавый режим, а Пирей был сделан местом высадки
понтийских войск. Как только войска Митридата появились на греческом
материке, большинство мелких государств перешло на сторону пон-
тийского царя: ахейское, лаконское, беотийское, вплоть до границ
Фессалии. Сура, получив некоторые подкрепления из Македонии,
вступил в Беотию на помощь осажденным Феспиям; при Херонее
произошла трехдневная битва с Архелаем и Аристионом. Однако битва
не привела к решительным результатам, и когда из Пелопоннеса
стали подходить понтийские подкрепления, Сура вынужден был
отступить (конец 666 г. — начало 667 г.). Положение Митридата, особенно
на море, было так могущественно, что италийские повстанцы
отправили к нему посольство с просьбой предпринять высадку в Италии.
Однако их дело уже тогда было обречено на гибель, и царь отказался
исполнить их просьбу.
Положение Рима начинало становиться серьезным. Малая Азия
и Эллада целиком находились в руках врага, Македония — в
значительной своей части. Понтийский флот господствовал на море, не
встречая соперников. К этому присоединялось еще италийское
восстание; хотя в целом оно было подавлено, повстанцы все еще были
безусловными господами в обширных частях Италии; кроме того, едва
подавленная революция ежеминутно угрожала вспыхнуть с новой и
еще более грозной силой. И, наконец, сильнейший торговый и
денежный кризис, вызванный беспорядками в Италии и
колоссальными убытками азиатских капиталистов. Нехватало надежных войск.
Правительству нужны были бы три армии: для усмирения
революции в Риме, для окончательного подавления восстания в Италии и
для войны в Азии. У него была только армия Суллы, так как
северная армия под начальством ненадежного Гнея Страбона создавала
лишь новые трудности. Сулла должен был выбирать между этими
тремя задачами. Как мы видели, он решил вести войну в Азии. Со
стороны Суллы это было немалым подвигом и, можно даже сказать,
делом великого патриотизма: в конфликте между
общегосударственными патриотическими интересами и частными интересами своей
партии ои отдал предпочтение первым.
Несмотря на то, что отъезд Суллы из Италии создавал опасности
для его конституции и для его партии, Сулла весной 667 г. высадился
на берегу Эпира. Но он прибыл туда не с такими средствами, с
какими обыкновенно появлялись римские главнокомандующие на
Востоке. Его армия состояла из 5 легионов или самое большее из 30 000
17*
<*т sis ш*>
человек*; численность ее была лишь немного выше обычной
консульской армии. Но это было еще с полбеды. Обычно в войнах на
Востоке всегда принимал участие римский флот; он даже
безраздельно господствовал на море. Сулла, посланный для того, чтобы
завоевать обратно два континента и острова Эгейского моря, не имел в
своем распоряжении ни одного военного корабля. Раньше
полководец вез с собой полную казну, и армия его снабжалась главным
образом морским путем из метрополии. Сулла прибыл с пустыми
руками, так как деньги, с большим трудом собранные для похода 666 г.,
были издержаны в Италии. Итак, Сулла мог рассчитывать
исключительно на реквизиций. Обычно полководец имел дело только с
противником во вражеском лагере; со времени окончания борьбы между
сословиями все без исключения политические партии объединялись
для борьбы с внешним врагом. Но теперь под знаменами Митридата
сражались видные римляне, обширные области Италии желали
вступить с ним в союз, и было по меньшей мере сомнительно, последует
ли демократическая партия славному примеру Суллы и будет ли
соблюдать перемирие, пока он будет сражаться против азиатского даря.
Однако нетерпеливый генерал, которому пришлось бороться со
всеми этими трудностями, не привык думать об опасностях в будущем,
прежде чем справиться со своей ближайшей задачей.
Ввиду того что Митридат отверг мирные предложения Суллы,
которые сводились в основном к восстановлению положения,
существовавшего до войны, Сулла тотчас после высадки начал энергично
действовать и продвинулся от эпирских портов до самой Беотии. У
Тильфссской горы он разбил неприятельских полководцев Архелая и
Аристиона и после этой победы, почти не встречая сопротивления,
овладел всем греческим материком, за исключением Афин и Пирея;
туда бросились Аристион и Архелай, и Сулле не удалось захватить
эти пункты врасплох. Один римский отряд под начальством Луция
Гортензия занял Фессалию и проник в Македонию. Другой под
командой Мунация занял позиции у города Халкиды, чтобы дать отпор
неприятельским силам, стоявшим под предводительством Никомеда
на острове Эвбее. Сам Сулла стал лагерем у Элевзина и Мегары,
откуда он господствовал над Грецией и Пелопоннесом, и вел осаду Афин
и Пирея. Эллинские города, как всегда охваченные страхом перед
первой опасностью, сдались на милость победителя и были
довольны, что откупились от более тяжелых кар поставкой продовольствия
и солдат и уплатой денежного штрафа.
Менее быстро продвигались осадные операции в Аттике. Сулле
пришлось строить тяжелые осадные машины; рощи Академии и Ли-
кея должны были доставить строевой лес для них. Архелай энергич-
* Вспомним, что со времени союзнической войны количественный
состав легионов уменьшился по крайней мере наполовину, так как
италийские контингента уже не входили в легионы.
оЩ 516 Ш*>
но и умело руководил обороной; он вооружил своих матросов и,
усилившись таким образом, отражал превосходными силами нападения
римлян и часто предпринимал успешные вылазки. Понтийская армия
Дромихета, которая спешила на помощь афинянам, была после
упорного боя разбита римлянами под стенами Афин. В этой битве
особенно отличился храбрый помощник Суллы Луций Лициний Мурена.
Однако это не повлияло на ускорение хода осады. Из Македонии, где
тем временем окончательно утвердились каппадокийцы, постоянно и
регулярно прибывали морским путем значительные подкрепления, и
Сулла не был в состоянии отрезать им доступ в укрепленную гавань.
Правда, у афинян начали иссякать съестные припасы, однако ввиду
близости обеих крепостей Архелай мог делать неоднократные
попытки перевозить хлеб из Пирея в Афины, и эти попытки не всегда были
неудачными. Таким образом, зима 667/668 г. не дала никаких
результатов. Как только время года позволило это, Сулла энергично
атаковал Пирей. При помощи снарядов и подкопов ему удалось
пробить брешь в крепких перикловских стенах, и римляне немедленно
пошли на штурм. Однако штурм был отбит, и когда римляне
повторно пошли на приступ, то оказалось, что позади разрушенных частей
стены воздвигнуты укрепления в форме полумесяца. В нападающих
стреляли с трех сторон, и римляне вынуждены были отступить.
Тогда Сулла снял осаду и ограничился блокадой. Между тем в Афинах
совершенно истощились съестные припасы. Гарнизон пытался
договориться об условиях капитуляции; однако Сулла ответил
красноречивым афинским послам, что их слушает не ученик, а полководец,
который примет только безусловное подчинение. Аристион, зная, какая
участь ожидает его при такой капитуляции, медлил с ответом. Тогда
к городским стенам были приставлены лестницы, и город, уже почти
не защищаемый, был взят приступом (1 марта 668 г.). Аристион
заперся в Акрополе, но вскоре сдался римлянам. Сулла отдал город
своим солдатам на разграбление. Видные главари восстания были
казнены. Однако самому городу Сулла вернул его свободу и
владения, в том числе даже имевший важное значение Делос. Таким
образом, Афины еще раз спасло их славное прошлое.
Итак, преподаватель эпикурейской философии был побежден.
Однако положение Суллы оставалось крайне тяжелым и даже
отчаянным. Он вел войну уже больше года, но не подвинулся сколько-
нибудь значительно вперед. Ему никак не удавалось взять один
единственный порт; Азия была предоставлена полностью самой себе;
завоевание Македонии наместниками Митридата было незадолго до
этого завершено взятием Амфиполя. Без флота — это становилось
все более очевидным — было совершенно невозможно не только
поддерживать регулярную связь с Италией и обеспечить подвоз
подкреплений от нападений неприятельских кораблей и бесчисленных
пиратов, но не было никакой возможности вновь завладеть хотя бы Пире-
*Щ 517 &»
ем, не говоря уже об Азии и островах. И не видно было, как можно
добыть корабли. Еще зимой 667/668 г. Сулла отправил в восточные
воды одного из самых способных и ловких своих офицеров, Луция
Лициния Лукулла, с поручением набрать там по возможности
кораблей для флота. Лукулл получил заимообразно у родосцев и других
мелких общин шесть открытых судов и вышел с ними в море.
Однако большая часть его судов была захвачена пиратами, а сам он спасся
только благодаря счастливому случаю. Пересаживаясь с корабля на
корабль и таким образом обманув неприятеля, Лукулл пробрался
через Крит и Кирену в Александрию. Однако египетский двор вежливо,
ко решительно отказал в просьбе помочь римлянам военными
кораблями. Этот случай ярче всего прочего свидетельствует о глубоком
упадке Рима, некогда имевшего возможность с благодарностью
отклонить предложение египетских царей о посылке ему на помощь
всего своего флота, теперь же оказавшегося банкротом даже в глазах
александрийских государственных деятелей. К этому присоединились
финансовые затруднения. Сулла исчерпал уже сокровищницы
олимпийского Зевса, дельфийского Аполлона, эпидаврского Асклепия,
причем вознаградил за это богов половиной территории, отнятой в
виде наказания у Фив. Но еще пагубнее, чем все эти военные и
финансовые затруднения, повлиял происшедший в Риме
государственный переворот; его быстрая, решительная и насильственная развязка
далеко превзошла все самые худшие опасения. Революция была
господином положения в столице. Сулла был отстранен от должности,
вместо него главнокомандующим азиатской армии был назначен
демократический консул Марк Валерий Флакк. В Греции со дня на день
можно было ожидать его прибытия. Солдаты, правда, оставались
верными Сулле, который делал все, чтобы поддерживать их в
хорошем настроении. Однако чего можно было ожидать, раз не было
денег и подвоза, главнокомандующий был отрешен от должности и
подвергнут опале, преемник его был в пути и вдобавок ко всему
этому не предвиделось конца войны с упорным врагом,
господствующим на море?
Царь Митридат постарался освободить своего противника из
затруднительного положения. По-видимому, он был недоволен
оборонительной тактикой своих полководцев и послал им приказ одолеть
врага самым энергичным образом. Еще в 667 г. его сын Ариарат
двинулся из Македонии, чтобы бороться с Суллой в самой Греции. Этот
поход был прекращен только вследствие внезапной смерти Ариарата
у Тизейского мыса, в Фессалии. Преемник Ариарата Таксил, гоня
перед собой римский отряд, стоявший в Фессалии, появился теперь
(668) у Фермопил с армией, которая состояла, по рассказам, из 100 000
чел. пехоты и 10 000 всадников. С ним соединился Дромихет. И Ар-
хелай очистил Пирей, сначала частично, а потом и полностью; по-
видимому, это произошло не столько под натиском Суллы, сколько
о^518^
во исполнение приказов Митридата. В Беотии Архелай
присоединился к главной понтийской армии. Сулла приказал разрушить Пирей со
всеми его сооружениями, вызывавшими всеобщее восхищение.
Затем он двинулся вслед за понтийской армией, надеясь, что ему удас- 0
тся дать генеральное сражение еще до прибытия Флакка. Тщетно
Архелай советовал не принимать сражения, утвердиться на море и
побережье и задерживать продвижение неприятеля. Как некогда при
Дарий и Антиохе, восточные полчища бросились в бой стремительно и
слепо, как испуганное стадо устремляется прямо в огонь. В данном
случае это было особенно неразумно, так как, если бы азиаты
выждали еще несколько месяцев, они, пожалуй, оказались бы свидетелями
сражения между Су л л ой и Флакком.
В марте 668 г. обе армии сошлись в долине Кефисса, близ Херо-
неи. Даже с включением вытесненного из Фессалии отряда,
которому удалось присоединиться к главным римским силам, и с
включением греческих контннгентов, римская армия была втрое малочис-
леннее, чем вражеское войско. А главное, неприятель обладал
гораздо более сильной конницей, очень опасной в данных
топографических условиях. Сулла был вынужден защищать от нее свои фланги
посредством рвов; а для защиты своего фронта от боевых колесниц
неприятеля он выстроил цепь столбов между первой и второй линией
своего строя. Битву открыли боевые колесницы. Первая линия
римлян отступила за упомянутые столбы. Колесницы наткнулись на это
препятствие и были отброшены назад римскими пращниками и
стрелками. Устремившись на боевую линию своего собственного войска,
колесницы вызвали замешательство в македонской фаланге и в
отряде италийских беглецов. Архелай поспешно стянул с обоих флангов
конницу и направил ее против неприятеля, чтобы выиграть время и
привести в порядок свою пехоту. Конница стремительно напала на
римлян и прорвала их ряды. Однако римская пехота быстро сомкнула
свои ряды и оказала мужественное сопротивление атаковавшим ее со
всех сторон всадникам. Тем временем Сулла сам повел на правом
фланге свою конниду да обнаженный фланг неприятеля. Азиатская
пехота отступила, в Сущности не вступив в бой. Ее отступление
вызвало тревогу и в рядах конницы. Победу принесло римлянам
наступление всей пехоты, которая благодаря смятению среди
неприятельской конницы снова получила возможность свободно двигаться. С
целью задержать бегство, Архелай запер ворота своего лагеря. Однако
эта мера лишь увеличила число жертв; когда же ворота, наконец, были
раскрыты, римляне ворвались в них вместе с азиатами. По
рассказам, Архелай не привел в Халкиду и двенадцатой части своей армии.
Сулла преследовал его до берегов Эврипа, однако не мог перейти на
другую сторону этого узкого пролива.
Это была большая победа. Однако ее результаты оказались
незначительными, отчасти из-за недостатка флота, отчасти потому, что
°<^ 519 fe»
/
победитель вынужден был, вместо того чтобы преследовать
побежденных, сначала защищаться против своих собственных
соотечественников. Море все еще было покрыто только понтийскими эскадрами,
они появлялись теперь даже западнее Малийского мыса. Даже после
битвы при Херонее Архелай высадил свои войска на Закинфе и
пытался прочно утвердиться на этом острове.
Между тем Луций Флакк с двумя легионами действительно
высадился в Эпире. Бури и крейсировавшие в Адриатическом море
неприятельские корабли причинили ему сильные потери. Войска Флак-
ка стояли уже в Фессалии; туда должен был прежде всего
направиться Сулла. Обе римские армии расположились друг против друга при
Мелитее, на северном склоне Офризских гор; столкновение казалось
неизбежным. Однако Флакк уклонился от сражения. Он имел случай
убедиться, что солдаты Суллы отнюдь не склонны изменить своему
победоносному вождю в пользу совершенно неизвестного
демократического главнокомандующего; кроме того, солдаты его авангарда
начали перебегать в лагерь Суллы. Поэтому Флакк уклонился от
борьбы, которая была ему во всех отношениях не по силам, и двинулся на
север, с тем чтобы проникнуть через Македонию и Фракию в Азию и,
одолев Митридата, проложить себе дорогу к дальнейшим успехам. С
военной точки зрения кажется странным, что Сулла не помешал
отступлению более слабого противника и, вместо того чтобы
преследовать его, вернулся в Афины, где он, кажется, провел зиму 668/669 г.
Возможно, Сулла здесь тоже руководился политическими
соображениями и проявил достаточно умеренности и патриотизма, чтобы
отказаться от победы над своими соотечественниками, по крайней мере
пока не кончится война с азиатами, считая лучшим выходом из
создавшегося печального положения следующее: революционная армия
сражается против общего врага в Азии, а армия олигархии сражается
с ним в Европе.
С наступлением весны 669 г. оказалось опять много дел и в
Европе. Митридат, который неутомимо продолжал собирать войска в
Малой Азии, отправил на Эвбею под начальством Дорилая новую
армию. Своей численностью она не многим уступала армии,
уничтоженной при Херонее. Объединившись с остатками армии Архелая,
армия Дорилая перешла с Эвбеи через Эврип в Беотию. Понтийский
царь судил о силе своей армии по тем победам, которые она одержала
над ополчениями Вифинии и Каппадокии, и не понимал, почему дела
в Европе приняли неблагоприятный для него оборот. Царедворцы уже
шептались об измене Архелая. Начальнику новой армии был послан
решительный приказ немедленно дать второе сражение римлянам и
на сей раз непременно уничтожить их. Царская воля была исполнена
если не в отношении победы, то по крайней мере в отношении
вступления в бой.
Римляне и азиаты вторично встретились в долине Кефисса близ
<^ 520 Ш°
Орхомена. Многочисленная и превосходная азиатская конница
стремительно напала на римскую пехоту. Ряды римлян дрогнули и
подались назад. В этот критический момент Сулла, схватив боевой значок
легиона, ринулся со своими ближайшими офицерами на врага и
крикнул солдатам: «Если на родине вас спросят, где вы покинули своего
вождя, отвечайте: при Орхомене». Слова вождя подействовали.
Легионы сомкнули свои ряды, одолели неприятельскую конницу и
затем легко опрокинули также пехоту. На следующий день лагерь
азиатов был окружен и взят приступом. Большая часть азиатов была
перебита или погибла в копайских болотах. Лишь немногие, в том
числе Архелай, спаслись бегством на Эвбею. Беотийские города
тяжело поплатились за свое вторичное отпадение от Рима, некоторые
были совершенно уничтожены. Ничто не препятствовало теперь
вступлению римлян в Македонию и Фракию: Филиппы были заняты, Аб-
деру понтийский гарнизон покинул по собственному почину,
европейский материк был очищен от неприятеля. В конце третьего года
войны (669) Сулла мог уже стать на зимние квартиры в Фессалии,
чтобы весной 670 г.* начать поход в Азию. С этой целью он приказал
строить в фессалийских портах корабли.
Между тем существенно изменилось положение также в Малой
Азии. Прежде царь Митркдат выступал в роли спасителя эллинов, в
начале своего правления он поддерживал независимость городов и
освобождал их от налогов; но вызванные всем этим надежды быстро
сменились самым горьким разочарованием. Митридат очень скоро
показал свое настоящее лицо и стал править так деспотически, что
далеко превзошел тиранию римских наместников. Это толкнуло даже
терпеливое население Малой Азии на открытое восстание против него.
Султан ответил на восстание самыми насильственными мерами.
Покорившимся местностям он даровал независимость, их жителям —
право гражданства, должникам — полную свободу от долгов,
неимущим — землю, рабам — свободу. Около 15 000 таких
вольноотпущенных рабов сражалось в армии Архелая. В результате этого декретиро-
* Хронология этих событий и вообще все детали их покрыты мраком
неизвестности; исследования историков могут рассеять его лишь в
незначительной мере, в лучшем случае превратив мрак в сумерки. Более или
менее установлено, что битва при Херонее происходила если не в тот же
день, что и штурм Афин (Pausan., 1 20), то во всяком случае вскоре
после этого, приблизительно в марте 668 г. Возможно, что последовавшая
затем кампания в Фессалии и вторая беотийская кампания заняли не
только остальную часть 668 г., но и весь 669 г. Это само по себе
правдоподобно и становится еще более вероятным ввиду того, что предприятия
Суллы в Азии могут заполнить только один поход. По-видимому, Ли-
циниан тоже указывает, что на зиму 668/669 г. Сулла снова вернулся в
Афины и занялся здесь судебными следствиями и наказаниями.
Поэтому переход Суллы в Азию отнесен не к 669, а к 670 г.
<*Ш521Ш»
ванного свыше переворота всего существующего порядка произошли
ужаснейшие сцены. Самые значительные торговые города —
Смирна, Колофон, Эфес, Траллы, Сарды — запирали свои ворота перед
царскими наместниками или убивали наместников и объявили себя
сторонниками Рима*.
Со своей стороны наместник Митридата Диодор перебил по
приказу царя весь городской совет в Адрамитии. Диодор тоже, как и Ари-
стион, был видным философом, но из другой школы и тоже готов
был на все низости в угоду своему господину. Хиосцы, навлекшие на
себя подозрение в симпатиях к Риму, были сначала обложены
контрибуцией в 2 ООО'талантов; затем найдено было, что эта сумма
внесена не полностью, и хиосцев массами посадили на корабли, и в
оковах, под надзором их собственных рабов, увезли на берега Колхиды.
Остров Хиос был занят понтийскими поселенцами. Вождей малоазий-
ских кельтов с их женами и детьми Митридат приказал перебить всех
в один день, а Галатию превратить в понтийскую сатрапию. Большая
часть этих кровавых приказов действительно была выполнена либо в
лагере самого Митридата, либо в Галатии. Но несколько вождей,
которым удалось спастись, стали во главе своих сильных племен,
разбили царского наместника Эвмаха и изгнали его из своей страны.
Понятно, что царя Митридата преследовали кинжалы убийц. Тысяча
шестьсот человек были запутаны в заговоры и приговорены судами
Митридата к смерти.
Ярость, с которой царь неразумно обрушился на своих новых
подданных, заставила их поднять против него оружие. Одновременно
римляне стали теснить его также в Азии на море и на суше. После
неудачной попытки двинуть против Митридата египетский флот
Лукулл снова обратился к сирийским приморским городам и на сей раз
ему удалось добыть здесь корабли. Составленный таким образом флот
Лукулл пополнял в портах Кипра, Памфилии и Родоса, пока не
нашел возможным перейти в наступление. Он ловко избегал сражения
с превосходными силами неприятеля, но все же достиг
немаловажных успехов. Он занял остров и полуостров Книд, напал на Самос,
отнял у неприятеля Колофон и Хиос.
Между тем Флакк тоже прибыл со своей армией. Он пришел
через Македонию и Фракию в Византию, а оттуда переправился через
пролив и дошел до Калхедона (конец 668 г.). Здесь вспыхнуло
против него восстание в армии, якобы потому, что он утаил от солдат
военную добычу и присвоил ее себе. Душой восстания был один из
* Недавно было найдено (Waddington, дополн. к Lebas. Inscr., 3 136а)
постановление граждан г. Эфеса. В нем говорится, что они подпали
под власть «царя Каппадокии» Митридата, испуганные массой его войск
и внезапностью его нападения; но затем, воспользовавшись
представившимся случаем, объявили Митридату войну «за господство
(пуфоиос) Рима и за свободу»
*Я 522 ^>
высших офицеров, имя которого сделалось в Риме нарицательным
для всякого уличного оратора, Гай Флавий Фимбрия.
Поссорившись со своим главнокомандующим, он продолжал в
лагере свою демагогию, которую практиковал на римском форуме.
Армия сняла Флакка с его поста, и вскоре после этого он был убит в
Никомедии, недалеко от Калхедона. По постановлению солдат, его
место занял Фимбрия. Разумеется, он старался во всем угождать
своим подчиненным. Так, например, в дружественном римлянам Кизи-
ке гражданам было приказано под страхом смерти выдать все свое
имущество солдатам. В виде предостережения двое самых именитых
граждан были тут же казнены. Однако с военной точки зрения смена
главнокомандующего была все же полезной; в отличие от Флакка
Фимбрия не был бездарным полководцем и действовал энергично и
талантливо.
При Милетополе (на Риндаке, к западу от Бруссы) Фимбрия
напал ночью врасплох на Митридата Младшего, который шел ему
навстречу в качестве наместника понтийской сатрапии. Фимбрия
разбил врага наголову; эта победа открыла Фимбрии дорогу к Пергаму,
бывшему раньше главным городом римской провинции, а теперь
столицей понтийского царя. Он прогнал оттуда Митридата, и последний
вынужден был спасаться бегством в находившуюся недалеко гавань
Питану и сесть там на корабль. Как раз тогда в этих водах появился
Лукулл со своим флотом. Фимбрия умолял его помочь захватить
Митридата в плен. Однако в Лукулле оптимат был сильнее патриота.
Он проплыл мимо, и Митридат успел бежать в Митилену.
Впрочем, положение Митридата и без того было тяжелым. В конце
669 г. Европа была для него потеряна, Малая Азия частью охвачена
восстанием, частью занята римской армией; последняя угрожала
самому Мйтридату в непосредственной близости. Римский флот под
начальством Лукулла укрепил свое положение у берегов Троады
двумя удачными морскими сражениями, у мыса, Лектона и у острова
Тенедоса. Флот, включив также корабли, построенные тем временем
по распоряжению Суллы в Фессалии, господствовал в Геллеспонте и
обеспечил начальнику римской сенатской, армии безопасную и
удобную переправу в Азию следующей весной.
Митридат пытался начать мирные переговоры. При других
условиях виновник кровавого зфесского эдикта ни в коем случае не смел
бы надеяться на мир с Римом. Но при внутренних сотрясениях
римской республики, когда правящая партия объявила вне закона
полководца, посланного против Митридата, и беспощаднейшим образом
свирепствовала в Риме против товарищей Суллы по партии, когда
один римский полководец стоял против другого, и в то же время оба
они действовали против общего врага, Митридат надеялся достигнуть
не только мира, но даже мира на выгодных условиях. Он мог
обратиться со своим предложением к Сулле или к Фимбрии, выбор зави-
°#i 523 &*
сел от него. Митридат начал переговоры с обоими, но, кажется, он с
самого начала желал заключить соглашение именно с Су л л ой,
который в глазах царя был, безусловно, выше своего соперника. По
указанию своего повелителя полководец Митридата Архелай потребовал
от Суллы уступки царю Азии и обещал за это помощь царя в борьбе
Суллы против демократической партии в Риме. Однако Сулла
поступил со свойственным ему хладнокровием и благоразумием.
Учитывая положение в Италии, он горячо желал скорейшей развязки в
Азии, но очень невысоко оценивал выгоды союза с Каппадокией в
предстоящей ему войне в Италии; притом онвообще был слишком
горячим патриотом, чтобы согласиться на такую позорную и
вредную уступку.
Во время мирных переговоров зимой 669/670 г. у Делия, на бео-
тийском побережье, напротив острова Эвбеи, Сулла решительно
отказался уступить хотя пядь земли. Но он — не без основания —
остался верен старому римскому обычаю не увеличивать после победы
своих требований и не вышел за пределы поставленных прежде
условий. Сулла потребовал возврата всех завоеванных Митридатом и еще
не отнятых у него римлянами стран: Каппадокии, Пафлагонии,
Галатии, Вифинии, Малой Азии и островов, выдачи пленников и
перебежчиков, выдачи восьмидесяти кораблей Архелая для усиления все
еще незначительного римского флота и, наконец, уплаты жалованья
и поставки продовольствия для армии, а также возмещения военных
издержек в очень умеренной сумме в 3 000 талантов. Увезенные на
Черное море жители Хиоса должны были быть возвращены на
родину; македонянам, стоявшим на стороне Рима, должны были быть
возвращены уведенные у них семьи; городам, находившимся в союзе
с Римом, — предоставлено известное число военных кораблей. О Тиг-
ране, который, строго говоря, тоже должен был быть включен в
мирный договор, обе стороны молчали, так как включение его вызвало
бы бесконечные осложнения, нежелательные ни одной из обеих
сторон. Таким образом за Митридатом оставались все страны,
которыми он владел до войны, и от него не требовали ничего
унизительного*. Архелай прекрасно понимал, что сверх ожиданий достигнуто
много, и большего нельзя ожидать. Поэтому он заключил на этих
условиях прелиминарный мир и перемирие и вывел войска из тех городов
в Европе, которые оставались еще в руках азиатов.
Однако Митридат не согласился на мир на этих условиях и
настаивал на том, чтобы римляне отказались хотя бы от требования выда-
* Указание (Метп., 35), что Митридат выговорил в условиях мира
безнаказанность для городов, ставших на его сторону,
малоправдоподобно, уже ввиду характера победителя и побежденного. Этого указания
нет ни у Аппиана, ни у Лициниана. Мирные условия не были
изложены письменно; впоследствии этим воспользовались для многих
искажений.
от 524 ^
чи военных кораблей и уступили ему Пафлагонию. При этом он
подчеркивал, что Фимбрия соглашается на гораздо более выгодные для
Митридата условия мира. Сулла был оскорблен тем, что его
предложения ставят на одну доску с предложениями авантюриста, не
являющегося должностным лицом римской республики, и, кроме того,
считал, что в своих предложениях дошел до пределов уступчивости. Он
прервал переговоры и тем временем восстановил порядок в
Македонии, наказал дарданов, синтов н медов, доставил своей армии добычу
и приблизился к Азии. Он во всяком случае твердо решил
отправиться s Азию, чтобы разделаться с Фимбрией.
Сулла немедленно двинул к Геллеспонту свои стоявшие во
Фракии легионы и свой флот. Тогда Архелаю удалось, наконец, добиться
от своего упрямого повелителя согласия на условия мира.
Впоследствии при царском дворе косо смотрели на виновника
невыгодного мира, даже обвиняли его в измене, так что по прошествии
некоторого времени Архелай был вынужден бежать к римлянам; они
охотно приняли его и осыпали его почестями. Римские солдаты тоже
роптали. Причина их недовольства заключалась не столько в понятном
возмущении, что варварскому царю, который умертвил восемьдесят
тысяч их соотечественников и навлек неслыханные бедствия на
Италию и Азию, разрешили безнаказанно вернуться на родину и унести
большую часть награбленных в Азии сокровищ. Римские солдаты
роптали главным образом потому, что из их рук ускользнула военная
добыча, на которую они рассчитывали. Вероятно, и самому Сулле
больно было, что политические осложнения помешали ему
выполнить его задачу, в военном отношении столь легкую, и заставили его
после таких побед довольствоваться таким миром. Однако,
согласившись на эти условия мира, Сулла еще раз проявил
самоотверженность и дальновидность, с которыми он вел войну. Ибо в самом
благоприятном случае потребовались бы еще годы, чтобы продолжать
борьбу против царя, который владычествовал почти на всем побережье
Черного моря и упрямство которого ясно сказалось даже в последних
переговорах; к тому же положение в Италии было таково, что,
казалось, для Суллы уже было поздно выступить с немногими
находящимися в его распоряжении легионами против правящей в Риме
партии*.
Армянские предания также сохранили рассказ о первой войне с Мит-
ридатом. Царь Армении, Ардашес, по сообщению Моисея
Корейского, не довольствовался второстепенным положением, которое
принадлежало ему по праву в Персидском (Парфянском) царстве. Он
заставил парфянского царя Аршагака уступить ему высшую власть,
выстроил себе в Персии дворец и велел чеканить монеты со своим
собственным изображением. Аршагака он назначил подвластным себе
царем Персии, своего сына Дикрана (Тиграна) подвластным царем
Армении, а свою дочь Ардашаму выдал замуж за великого князя ибе-
°т 525 Ш°
Bo BC5IKOM случае, прежде чем Сулла мог выступить против
правящей в Риме партии, он должен был непременно покончить с
дерзким офицером, стоявшим в Азии во главе демократической армии,
дабы этот офицер из Азии не мог потом прийти на помощь
революции в Италии, точно так же как Сулла надеялся теперь подавить эту
революцию, опираясь ка свое положение в Азии. У Кипселы, на реке
Гебре, Сулла получил известие о том, что Митридат утвердил
мирный договор. Однако Сулла продолжал свой поход в Азию,
утверждая, что царь якобы желает лично встретиться с римским
полководцем и договориться с ним об условиях мира» Надо думать9 это был
лишь благовидный предлог для того, чтобы перевести армию в Азию
и расправиться там с Фимбрией.
Итак, Сулла в сопровождении своих легионов и Архелая
переправился через Геллеспонт» Встретившись в Дардане на азиатском
берегу Геллеспонта с Митридатом, он устно заключил с ним мирный до-
ров Мирдата (Митридата), который происходил от Мирдата, сатрапа
Дария и наместника Александра у побежденных иберов, и повелевал в
северных горах и на Черном море. Ардаш взял в плен царя Лидии,
Креза, завоевал материк между двумя большими морями (Малую
Азию) и с бесчисленными кораблями отправился за море, чтобы
завоевать Запад, В Риме царила тогда анархия, и поэтому Ардаш нигде не
натолкнулся на серьезное сопротивление. Однако его солдаты
перебили друг друга и он сам погиб от руки своих приближенных. По смерти
Ардаша его преемник Дикран двинулся против армии греков (т.е.
римлян), которые в свою очередь вторглись теперь в Армению. Дикран
остановил их продвижение, передал своему шурину Митридату
управление в Машдаге (Мазака, в Каппадокии) и во внутренней части
страны, отдал в его распоряжение значительные военные силы, а сам
вернулся в Армению. Спустя много лет в армянских городах показывали
еще статуи греческих богов, творения известных мастеров; это были
трофеи этого похода.
В этом рассказе легко распознать различные факты из первой войны с
Митридатом. Однако весь рассказ явно спутан, снабжен
посторонними прибавлениями, извращен в патриотических целях и перенесен в
Армению. Точно так же впоследствии победа над Крассом
приписывается армянам. К этим восточным преданиям надо относиться с тем
большей осторожностью, что они отнюдь не являются народными
сказаниями. Они заимствованы отчасти из указаний Иосифа, Евсевия и
других источников, хорошо известных христианским писателям V
столетия, смешаны с армянскими преданиями, отчасти заимствованы
также из греческих исторических романов и, несомненно, также сильно
сдобрены собственной патриотической фантазией Моисея. Как не
плохи наши западные предания, привлечение восточных преданий, в этом
и других аналогичных случаях, как это, например, делает
Сен-Мартен, не отличающийся критическим чутьем, способно лишь внести еще
большую путаницу.
<*^526В*
говор. После этого Сулла продолжал свой поход, пока не достиг
лагеря Фимбрии у Фиатиры, вблизи Пергама.
Сулла стал лагерем у самого лагеря Фимбрии. Солдаты Суллы,
далеко превосходившие солдат Фимбрии по своей численности,
дисциплине и опытности, а также по уровню руководства, с презрением
смотрели на эту оробевшую и деморализованную толпу и на ее
самозванного главнокомандующего. Дезертирство из лагеря Фимбрии
усиливалось изо дня в день. Когда Фимбрия отдал приказ к
наступлению, его солдаты отказались сражаться со своими
соотечественниками и даже отказались поклясться Фимбрии, что будут твердо стоять
друг за друга. Попытка убить Суллу окончилась неудачей. На
испрошенное Фимбрией свидание Сулла не явился лично и ограничился
тем, что через одного из своих офицеров предложил ему
возможность спасти свою жизнь.
Фимбрия был проходимцем, но не трусом. Он отказался принять
предложенный ему Суллой корабль и бежать к варварам, отправился
в Пергам и там в храме Асклепия бросился на свой меч. Те из его
приближенных, которые больше всего скомпрометировали себя,
бежали к Митридату или к пиратам, где были радушно приняты.
Основная масса его войска отдалась под начальство Суллы.
Оба эти легиона, на которые Сулла все же не мог положиться в
предстоявшей войне, он решил оставить в Азии, где в отдельных
городах и местностях еще долго сказывались последствия ужасного
кризиса. Начальником этого войска и наместником в римской Азии
он назначил лучшего из своих офицеров, Луция Лициния Мурену.
Революционные мероприятия Митридата, как-то: освобождение
рабов и уничтожение долговых обязательств, были, разумеется,
отменены; впрочем, во многих местах эта реставрация могла быть
проведена только с помощью военной силы. Города восточной
пограничной области были коренным образом реорганизованы: с этого
времени они стали считать 670 год годом новой эры своего существования.
Затем победители стали вершить по-своему правосудие. Самые
видные приверженцы Митридата и виновники убийств италиков были
казнены. Налогоплательщики были обязаны тотчас по окончании
оценки внести наличными деньгами все накопившиеся в течение пяти лет
недоимки по десятинному сбору и пошлинам; кроме того, они
должны были уплатить 20 000 талантов военной контрибуции. Для
взыскания их оставлен был Луций Лукулл. Это были страшно суровые
меры с ужасными последствиями; однако если вспомнить эфесскии
декрет и его выполнение, то, пожалуй, эти меры римлян были еще
сравнительно умеренным возмездием; что остальные суммы,
выжатые у населения, были не так уж высоки, видно из того, что
впоследствии военная добыча в благородных металлах, показанная на
триумфе в Риме, составляла в общем только около 5 000 талантов. Те
немногие местности, которые остались верными Риму: остров Родос,
<*Ш 527 В*>
Ликкйская область, Магнезия на Меандре, были щедро награждены.
Родосу возвращена была часть его владений, отобранных у него
после войны с Персеем (1, 732). Были дарованы свобода и привилегии
жителям Хиоса в вознаграждение за перенесенные ими страдания и
жителям йлиона в вознаграждение за дикие жестокости, которым их
подверг Фимбрия за начатые ими переговоры с Суллой. Еще в Дарда-
не Сулла свел царей Вяфинии и Каппадокии с понтийским царем и
взял с них клятву, что они будут соблюдать между собой мир и
добрососедские отношения. Впрочем, гордый Митридат отказался
встретиться с Арпобарзаном, который происходил не из царского рода и
которого он назвал рабом. Гаю Скрибонию Куриону было поручено
наблюдать за восстановлением закбнного порядка в обоих
очищенных Митридатом царствах.
Итак, цель была достигнута. После четырехлетней войны пон-
тийскйй царь снова попал в зависимость от Рима, а в Греции,
Македонии и Малом Азии было восстановлено единое и упорядоченное
управление. Требования государственной пользы и чести были
удовлетворены если не в достаточной мере, то во всяком случае с грехом
пополам. Сулла оказался не только блестящим воином и
полководцем; среди бесчисленных препятствий он всегда умел держаться трудно
достижимой середины между смелой настойчивостью и мудрой
уступчивостью. Он боролся и победил почти как Ганнибал, чтобы вслед
за тем использовать для новой и еще более трудной борьбы военные
силы, которые ему дала первая победа.
Своих солдат Сулла вознаградил в известной мере за
перенесенные ими лишения роскошью зимних квартир в богатой Передней Азии.
После этого весной 671 г. он со своими 1 600 кораблями отправился
из Эфеса в Пирей; оттуда прошел сушей до Патр, где снова стояли
наготове корабли для перевозки войск в Брундизий. Предварительно
Сулла отправил в сенат отчет о своих походах в Греции и в Азии,
словно не зная ничего о своей отставке. Это было немым
возвещением предстоящей реставрации.
шшшшж Цинна и Сулла
Выше уже было описано напряженное и неопределенное
положение в Италии в начале 667 г., когда Сулла отплыл в Грецию:
наполовину подавленное восстание; главная армия, командование над
которой было более чем наполовину узурпировано очень ненадежным в
политическом отношении генералом; в столице смута и
непрекращающиеся интриги. Победа олигархии, одержанная с помощью
вооруженной силы, создала множество недовольных, несмотря на
проявленную умеренность, а может быть, вследствие этой умеренности.
Капиталисты под ударами финансового кризиса, равного которому
Рим еще не переживал, сетовали на правительство за изданный им
закон о процентах и за то, что оно не сумело предотвратить
италийскую и азиатскую войны. Повстанцы, сложившие оружие, не только
утратили свои гордые надежды на равноправие с господствующими
римскими гражданами, но и их старые договоры с Римом были
отменены, и они очутились в новом положении совершенно бесправных
подданных. Общины между Альпами и По были тоже недовольны
сделанными им половинчатыми уступками, а новые граждане и
вольноотпущенники были озлоблены отменой законов Сульпиция.
Столичная чернь страдала от всеобщего притеснения и возмущалась тем,
что режим меча не хотел уступить место узаконенному господству
дубины. Благодаря необычайной умеренности Суллы, в столице
осталось много приверженцев тех лиц, которые после подавления
революции Сульпиция объявлены были вне закона. Они всячески
стремились добиться для последних разрешения вернуться. Особенно не
жалели для этой цели хлопот и денег некоторые богатые и уважае-
с#] 529 В*
мые женщины. Ни одна из этих причин недовольства сама по себе не
угрожала в ближайшем будущем новым насильственным
столкновением между партиями. Большей частью они носили преходящий и
беспрограммный характер. Но они питали общее недовольство и
сыграли уже более или менее значительную роль в убийстве Руфа, в
неоднократных покушениях на Суллу, а также в результатах
консульских и трибунских выборов в 667 г., выпавших отчасти в пользу
оппозиции."
Имя человека, которого недовольные поставили во главе
государства, Луция Корнелия Цинны, прежде почти не упоминалось. Знали
лишь, что он храбро сражался в союзнической войне. О его личности
и его первоначальных замыслах мы знаем меньше, чем о каком-либо
другом из партийных вождей в эпоху римской революции.
Объясняется это, по всей видимости, тем, что у этого грубого субъекта,
руководимого исключительно самым низменным эгоизмом, вообще не
было вначале широких политических планов.
После первого его выступления тотчас пошел слух, что он
продался новым гражданам и клике Мария за солидную денежную
сумму. Это обвинение представляется весьма правдоподобным. Но если
оно даже ложно, то во всяком случае характерно, что над Цинной
тяготело подобное подозрение; против Сатурнина и Сульпиция оно
никогда не высказывалось. Движение, во главе которого стал Цинна,
действительно кажется ничтожным по своим мотивам и целям. Оно
исходило не столько от политической партии, сколько от горсти
недовольных, не имевших в сущности политических целей и серьезной
точки опоры. Главной своей целью они поставили добиться
законным или незаконным путем возвращения изгнанных. Кажется,
Цинна был вовлечен в заговор лишь позднее и только потому, что для
внесения своих предложений заговорщики вследствие ограничения
власти трибунов нуждались в консуле. Они нашли, что среди
кандидатов в консулы на 667 г. Цинна больше всех годится для роли их
орудия, и выдвинули его на этот пост.
Среди второстепенных вождей движения были более способные
люди, как, например, народный трибун Гней Папирий Карбон,
который создал себе имя своим пламенным красноречием среди
народных масс, и в особенности Квинт Серторий, один из талантливейших
римских офицеров и во всех отношениях прекрасный человек. Он был
в личной вражде с Суллой с того времени, когда добивался
должности народного трибуна; эта вражда привела его в ряды
недовольных, с которыми он по своему характеру не имел ничего общего.
Проконсул Страбон, хотя и не ладил с правительством, держался в
стороне от этой фракции.
Пока Сулла находился в Италии, союзники по понятным
причинам ничего не предпринимали. Но как только грозный проконсул не
столько по настоянию консула Цинны, сколько ввиду серьезного по-
°т 5зо т°
ложения дел на Востоке, отплыл из Италии, Цинна,
поддерживаемый большинством коллегии трибунов, предложил законы, которые
входили в план оппозиции, как ответ на сулланскую реставрацию 666 г.
Они включали равноправие для новых граждан и
вольноотпущенников, как это предложил Сульпиций, и восстановление в правах тех,
кто был объявлен вне закона после подавления революции Сульпи-
ция. Новые граждане массами стекались в столицу, чтобы вместе с
вольноотпущенниками напугать противников, а в случае надобности
принудить их силой. Однако правительственная партия твердо
решила не уступать. Один консул стоял против другого, Гнем Октавий
против Луция Цинны, трибун против трибуна. В день голосования обе
партии прибыли на форум большей частью вооруженными. Трибуны
сенатской партии заявили интерцессию,. Когда на самой ораторской
трибуне противники обнажили против них мечи, Октавий ответил
насилием на насилие.
Сомкнутые ряды вооруженных сторонников Октавия не только
очистили Священную улицу и форум, но учинили в собравшейся
толпе свирепую резню, несмотря на приказы своего вождя, более
доступного чувству человеколюбия. В этот «день Октавия» форум был
залит потоками крови в такой мере, как этого не бывало ни прежде,
ни впоследствии. Число трупов определяли в десять тысяч. Цинна
обратился к рабам с призывом, чтобы они своим участием в борьбе
завоевали себе свободу. Однако его призыв не увенчался успехом,
точно так же как год тому назад призыв Мария. Вождям движения
оставалось только спасаться бегством. По закону, против вождей
заговора нельзя было применить дальнейших мер, пока не истечет
годичный срок их должности. Однако какой-то пророк, надо думать,
скорее из преданности правительству, нежели в религиозном экстазе,
предсказал, что изгнание консула Цинны и шести народных
трибунов, стоявших на его стороне, вернет стране мир и спокойствие.
Следуя не конституций, а божескому указанию, так удачно
подслушанному пророком, сенат отрешил Цинну от консульства, выбрал на его
место Луция Корнелия Мерулу и объявил вне закона бежавших
главарей. Казалось, весь кризис кончится тем, что в Нумидии окажется
еще несколько человек, оказавшихся за бортом.
Не подлежит сомнению, что движение на этом и закончилось
бы, если бы не следующие два обстоятельства. Сенат в своей
обычной дряблости не заставил беглецов немедленно покинуть Италию, и
эти беглецы получили возможность выступить в роли борцов за
эмансипацию новых граждан и, так сказать, возобновить восстание
италиков в своих интересах. Не встречая никаких препятствий, они
появились в Тибуре, в Пренесте, во всех значительных городах Лация и
Кампании, населению которых были предоставлены права граждан.
Они везде требовали денег и солдат на общее дело и везде получали
их. Получив эти подкрепления, они подошли к армии, осаждавшей
о^531 &>
Нолу. В те времена армии были настроены демократически и
революционно, если вожди не умели привязать их к себе своей
импонирующей личностью. Речи бежавших из Рима магистратов, — некоторые,
как-то: Циина и Серторий, к тому же имели хорошую репутацию у
солдат по последним походам, — произвели сильное впечатление.
Противоконституционное низложение популярного консула,
нарушение сенатом прав суверенного народа произвели впечатление на
солдат, а золото консула, или, точнее, новых граждан, убедило
офицеров, что конституция действительно была нарушена. Армия,
стоявшая в Кампании, признала Цинну консулом, и каждый принес ему
присягу в верности. Эта армия стала основным ядром, к которому
стекались новые толпы из среды новых граждан и даже от
союзнических городов. В скором времени из Кампании двинулись по
направлению к столице большие толпы, состоявшие, главным образом,
из новобранцев. Другие толпы двигались к столице с севера. По
призыву Цинны прошлогодние изгнанники высадились на этрусском
побережье у Теламона.
Их было примерно не больше 500 вооруженных людей, главным
образом рабы бежавших и набранные в Нумидии всадники. Но Гай
Марий, который уже год тому назад готов был связаться со
столичной чернью, велел взломать тюрьмы, в которых местные
землевладельцы запирали на ночь своих сельскохозяйственных рабов. Марий
дал им оружие, чтобы они завоевали себе свободу, и они пошли за
ним. Эти рабы, затем новые граждане и стекавшиеся со всех сторон
изгнанники со своими приверженцами вскоре усилили армию Мария
до 6 000 человек» Он мог снабдить экипажем 40 кораблей, которые
стояли на якоре у устьев Тибра и охотились за кораблями, везущими
в Рим хлеб. С такими военными силами Марий отдал себя в
распоряжение «консула» Цинны. Вожди кампанской армии колебались.
Более предусмотрительные, а именно Серторий, предостерегали от
слишком тесной связи с Марием; его имя должно было поставить его во
главе движения, но всем было известно, что он совершенно
неспособен к какой-либо государственной деятельности и обуреваем
безумной жаждой мести. Однако Цинна оставил без внимания эти
предостережения и утвердил Мария на посту главнокомандующего с
проконсульской властью в Этрурии и на море.
Таким образом, тучи собрались над столицей, и нельзя было
больше медлить, необходимо было призвать на ее защиту*
правительственные войска. Но войска Метелла задерживались италиками в Сам-
нии и у Нолы. На помощь столице мог поспешить только Страбон.
Он действительно прибыл и расположился лагерем у Коллинс-
* Все нижеследующее описание опирается в основном на недавно
найденный рассказ Лициниана. Он сообщает ряд прежде неизвестных
фактов, а, главное, позволяет понять последовательность и связь между
ними лучше, чем это возможно было раньше.
°<Щ 532 &>
ких ворот. Со своей сильной и испытанной в бою армией он имел
возможность быстро и полностью уничтожить слабые еще толпы
повстанцев. Однако это, очевидно, не входило в его планы. Он не
помешал мятежникам окружить Рим.
Цинна стал со своим отрядом и с отрядом Карбона на правом
берегу Тибра против Яникула, а Серторий — у Сервиевой стены на
левом берегу реки напротив Помпея. Армия Мария постепенно
разрослась до трех легионов; кроме того, в его распоряжении было
несколько военных кораблей. Он занимал один за другим города на
побережье, под конец при помощи измены он завладел даже Остией
и отдал ее своим диким бандам на грабеж и убийства. Это было как
бы прологом к надвигающемуся царству террора. Столице угрожала
большая опасность уже потохму, что затруднялись сношения ее с
внешним миром. По приказанию сената городские стены и ворота были
приведены в состояние обороны, и гражданскому ополчению было
велено занять Яникул. Бездеятельность Страбона вызывала
удивление и возмущение одинаково среди знати и простого народа.
Возникало подозрение, что он ведет тайные переговоры с Цинной, но,
вероятно, оно было лишено основания. Страбон дал серьезный бой
отряду Сертория и послал консулу Октавию подкрепление, когда Марию,
благодаря содействию одного из офицеров гарнизона, удалось
проникнуть на Яникул; это подкрепление дало возможность прогнать
мятежников с большими для них потерями. Все это показывает, что
Страбон нисколько не намеревался примкнуть к вождям
мятежников, а тем более подчиниться им. Планы его, очевидно, были другие:
продать свою помощь против мятежников напуганному
правительству и гражданам за избрание в консулы на следующий год и таким
образом взять бразды правления в свои собственные руки.
Между тем сенат не был склонен отдаваться в руки одного
узурпатора для того, чтобы отделаться от другого. Поэтому он стал
искать другие средства. Постановлением сената было предоставлено
право римского гражданства всем италийским городам, которые
участвовали в восстании союзников, сложили оружие и тем самым, как
сдавшиеся, лишились своих прежних союзнических прав*.
Таким образом, как бы официально констатировалось, что в
войне с италиками Рим поставил на карту свое существование не ради
какой-либо великой цели, а только для удовлетворения своего
тщеславия. Теперь, при*первом временном затруднении, Рим, для того
чтобы собрать на несколько тысяч солдат больше, пожертвовал всем,
чего достиг в союзнической войне столь высокой ценой. Действитель-
* Что это постановление сената не было утверждено комициями, видно
из слов Цицерона (Cic Philip., 12, 11. 27). По-видимому, сенат
принял эту меру просто в виде продления срока закона Плавта—Папирия.
Старый обычай (1, 299) давал ему на это право; фактически это
сводилось к дарованию права римского гражданства всем италикам.
«ШШР»
но, в Рим прибыли войска из городов, которым эта уступчивость шла
на пользу. Но вместо многих обещанных легионов они прислали в
общем не больше десяти тысяч человек. Еще важнее было бы
достигнуть соглашения с самнитами и с жителями Нолы и, таким образом,
получить возможность использовать войска вполне надежного
Металла для обороны столицы. Однако самниты предъявили такие
требования, которые напоминали кавдинское иго. Они потребовали
возвращения захваченной военной добычи и выдачи пленных и
перебежчиков, сохранения за собой захваченной ими у римлян добычи, и,
наконец, дарования права римского гражданства как самим
самнитам, так и перешедшим к ним римлянам. Даже в своем крайне
тяжелом положении сенат отверг столь унизительные условия мира.
Однако он приказал Метел л у оставить на месте только небольшой
отряд, а все сколько-нибудь освободившиеся войска лично повести из
Южной Италии в Рим. Метелл повиновался; но в результате
самниты напали на оставленный Метеллом слабый отряд его легата Плав-
тия и разбили его, гарнизон города Нолы вышел из города и сжег
соседний город Абеллу, бывший в союзе с Римом. Тогда Цинна и
Марий согласились на все требования самнитов. Какое им было дело
до чести Рима! Самнитские подкрепления усилили ряды
мятежников. Чувствительной потерей было также, что после неудачного для
правительственных войск сражения город Аримин был занят
мятежниками. Таким образом отрезан был важный пункт, соединявший Рим
с долиной По, из которой ожидались подкрепления и съестные
припасы. Наступили нужда и голод. Большой и многолюдный город, в
котором было сосредоточено много войск, был плохо снабжен
продовольствием. Марий всячески старался отрезать подвоз припасов в Рим;
он уже прежде преградил Тибр плавучим мостом, а теперь, завоевав
Анций, Ланувий, Арицию и другие пункты, завладел также
открытыми до тех пор сухопутными путями сообщения. Одновременно
Марий заранее утолял свою жажду мести: повсюду, где он встречал
сопротивление, он приказывал убивать всех граждан, за
исключением предателей. Последствием голода были заразные болезни, они
свирепствовали в войсках, густо скученных вокруг столицы. Из
армии ветеранов Страбона погибло от болезней, как сообщается, 11 тысяч
человек, в войсках Октавия — 6 тысяч. Однако правительство не
отчаивалось, а скоропостижная смерть Страбона была для него
счастливым событием. Страбон умер от моровой язвы*. Народные массы,
которые по многим причинам ненавидели Страбона, стащили его труп
с погребальных носилок и волочили его по улицам. Уцелевшие
остатки армии Страбона консул Октавий присоединил к своим войскам.
* «Adflatiis sidere», как говорит Ливии (у Obsequensk, 56), что значит
«пораженный моровой язвой» {Petronius, sal. 2; Plin., n.h.2,41, 108; L/v.,
8, 9, 12), а не «пораженный молнией», как неправильно понимали
позднейшие писатели.
°<^ 534 Ш*>
По прибытии Метелла и по смерти Страбона правительственная
армия снова была по крайней мере на уровне сил противника и могла
пойти на сражение с ним. Для этого она выстроилась у Албанской
горы.
Однако дух солдат правительственной армии был сильно
поколеблен. Когда перед ними появился Цинна, они встретили его
радостными возгласами, словно он все еще был их полководцем и
консулом. Метелл счел целесообразным уклониться от сражения и отвести
войска в лагерь. Даже сами оптиматы начали колебаться, и среди них
возникли разногласия. Одна партия, во главе которой стоял
почтенный, но упрямый и недальновидный консул Октавий, упорно
восставала против всяких уступок; более опытный в военном деле и
осторожный Метелл старался достигнуть соглашения. Однако свидание
Метелла с Цинной вызвало сильное озлобление среди крайних
элементов в обеих партиях: Цинна был для Мария слабохарактерным
человеком, а Метелл для Октавия — изменником. Солдаты, и без
того сбитые с толку и не без основания не доверявшие руководству не
испытанного в боях Октавия, уговаривали Метелла принять на себя
командование. Когда Метелл отказался, солдаты начали массами
бросать оружие и даже переходить на сторону врага. Настроение граждан
становилось с каждым днем все более угнетенным и тяжелым. Когда
Цинна объявил через глашатаев, что рабам, перешедшим на его
сторону, будет дарована свобода, последние массами устремились из
города в неприятельский лагерь. Однако, когда было сделано
предложение, чтобы сенат обещал свободу рабам, вступившим в армию,
Октавий решительно воспротивился этому.
Правительство не могло скрывать от себя, что оно побеждено и
что ему остается лишь заключить, если возможно, соглашение с
главарями банды подобно тому, как настигнутый разбойниками
путешественник заключает его с атаманом разбойников. К Цинне были
отправлены послы. Однако они заупрямились в вопросе о признании
Цинны консулом, а он тем временем придвинул свой лагерь совсем
близко к городским воротам. Тогда дезертирство усилилось в такой
мере, что сенат уже не мог ставить какие-либо условия и просто
подчинился консулу, объявленному прежде вне закона. Сенат лишь
просил Цинну воздержаться от кровопролития. Цинна обещал, но
отказался подкрепить свое обещание клятвой. Марий, сидевший рядом с
ним во время переговоров, мрачно хранил молчание.
Городские ворота растворились. Консул во главе своих легионов
вступил в столицу. Однако Марий с насмешкой напомнил, что он,
Марий, объявлен вне закона, и отказался вступить в город, пока
закон не разрешит ему этого. Граждане спешно собрались на форуме,
чтобы отменить прежнее постановление. Итак, Марий вступил в
город, и вместе с его появлением начался террор. Было решено не
выбирать отдельных жертв, а предать смерти всех видных лиц из партии
от 535 ^
оптиматов и конфисковать их имущество. Городские ворота были
закрыты. Пять дней и пять ночей беспрерывно продолжалась бойня. Но
и потом ежедневно еще убивали отдельных скрывшихся или
позабытых лиц. Целые месяцы продолжалась кровавая расправа во всей
Италии. Первой жертвой пал консул Гней Октавий. Он неоднократно
высказывался, что лучше умереть, чем сделать малейшую уступку
людям, не признающим закона. Верный своему принципу, он и
теперь отказался искать спасения в бегстве. В консульском облачении
он ожидал на Яникуле прибытия убийц, которые не заставили себя
ждать. Среди убитых были Луций Цезарь (консул 664 г.),
прославившийся победой при Ацеррах; его брат Гай, который своим
несвоевременным честолюбием вызвал смуту Сульпиция и был известен как
оратор, поэт и приятный собеседник; Марк Антоний (консул 655 г.),
после смерти Луция Красса бесспорно первый юрист своего времени;
Публий Красе (консул 657 г.), который отличился в испанской и
союзнических войнах и еще во время осады Рима. Вообще погибло
множество самых видных членов правительственной партии. Среди них
алчные сыщики особенно усердно преследовали богатых. Особенно
плачевной была смерть Луция Мерулы, который вопреки своему
желанию стал преемником Цинны. По этому поводу он был обвинен в
уголовном преступлении и вызван в комиции. Чтобы избежать
неминуемого осуждения, Луций Мерула перерезал себе артерии. Сняв с
головы жреческую повязку, как это требовалось от умирающего фла-
мина, Луций Мерула испустил дух у алтаря великого Юпитера,
жрецом которого он был. Еще более плачевной была смерть Квинта Ка-
тула (консула 652 г.), который некогда, в более счастливые дни своей
жизни, участвовал в самой блестящей победе и самом блестящем
триумфе того же Мария. Теперь на все мольбы родственников своего
старого соратника Марий давал краткий ответ: «Он должен умереть!».
Зачинщиком всех этих злодеяний был Гай Марий. Он указывал
жертвы и назначал палачей; лишь в исключительных случаях, как по
отношению к Меруле и Катулу, соблюдались некоторые правовые
формы. Не раз один взгляд Мария или молчание, которым он
встречал приветствовавших его, равнялись смертному приговору, и
последний всегда тотчас же приводился в исполнение. Жажда мести Мария
не утолялась даже после смерти жертвы. Он запрещал хоронить
трупы. Он приказывал выставлять головы убитых сенаторов у
ораторской трибуны на форуме; впрочем, в этом отношении его
предшественником был Сулла. В некоторых случаях Марий приказывал волочить
трупы убитых по форуму; труп Гая Цезаря он приказал пронзить еще
раз мечом на могиле Квинта Вария, который, как можно думать, был
некогда привлечен Цезарем к суду. С трудом удалось отговорить Мария
от намерения лично отправиться в убежище, где был найден
Антоний, и собственноручно заколоть его. Человека, который принес
голову Антония, когда Марий сидел за столом, Марий публично обнял.
<*^536Ш*>
Палачами служили для Мария главным образом его легионы из
рабов, особенно отряд ардиеев. Справляя сатурналии своей свободы,
они грабили дома своих прежних господ и убивали и насиловали всех,
кто попадался им под руку. Даже товарищей Мария приводил в
отчаяние этот безумный террор. Серторий умолял консула во что бы то
ни стало положить конец этому; Цинна тоже был испуган. Однако в
такие времена безумие само становится силой, люди бросаются в
пропасть, чтобы спастись от головокружения. Нелегко было обуздать
свирепого старика и его банду, и меньше всего хватало для этого
мужества у Цинны. Напротив, он даже выбрал Мария на следующий
год своим сотоварищем по консулату. Режим террора наводил ужас
на умеренных сторонников победившей партии немногим меньше,
чем на побежденную партию. Только капиталисты не были
недовольны тем, что наконец чужая рука взялась основательно унизить
гордых олигархов, причем капиталистам досталась лучшая часть
добычи благодаря обширным конфискациям и аукционам; в эти дни
террора капиталисты получили в народе прозвище мародеров.
Виновнику этого террора, престарелому Гаю Марию, судьба
послала исполнение обоих его главнейших желаний. Он отомстил всей
своре аристократов, которая отравляла ему радость побед и
подливала горечь к его поражениям. За каждый булавочный укол он мог
отплатить ударом кинжала. Кроме того, он в следующем году еще раз
становился консулом. Теперь наконец осуществилась его мечта о
седьмом консульстве, которое предсказал ему оракул и которого он
добивался в течение тринадцати лет. Боги ниспослали ему то, чего он
желал. Однако и теперь еще, как в древних сказаниях, они роковой
иронией ввергали человека в гибель, исполняя его желания. В первые
свои консульства Марий был гордостью своих сограждан, в шестом —
он сделался их посмешищем, а теперь, на своем седьмом
консульстве, он был обременен проклятием всех партий и ненавистью всего
народа. Марий от природы человек прямой, способный и честный,
был заклеймен, как безумный глава гнусной банды разбойников. Он
сам, кажется, чувствовал это. Дни проходили словно в опьянении, а
по ночам он не находил успокоения во сне и должен был пить, чтобы
забыться.
Марий заболел горячкой. Во время болезни, продолжавшейся семь
дней, он бредил, что одерживает в Малой Азии победы, лавры
которых были предназначены Сулле. Он умер 13 января 668 г.
семидесяти слишком лет, обладая всем тем, что он считал могуществом и
почетом, умер естественной смертью. Немезида, как видно, капризна
и не всегда отплачивает кровью за кровь. Впрочем, разве не являлось
возмездием то, что при известии о смерти прославленного спасителя
народа Рим и Италия вздохнули чуть ли не с большим облегчением,
чем при известии о победе на Раудийских полях?
И после смерти Мария произошло еще несколько фактов, напо-
°Щ 537^*
минавших время террора. Так, например, Гай Фимбрия, больше всех
других запятнавший свои руки в крови во время мариевских убийств,
пытался убить на похоронах Мария всеми почитаемого и
пощаженного даже Марием великого понтифика Квинта Сцеволу (консула 659 г.).
По выздоровлении Сцеволы Фимбрия подверг его уголовному
преследованию за то, что, как острил Фимбрия, Сцевола не дал себя убить.
Но в общем оргии убийств прекратились. Под предлогом выплаты
жалованья Серторий собрал бандитов Мария, окружил их своими
надежными кельтскими войсками и приказал перебить их. Число их
определяли по меньшей мере в 4 тысячи.
С террором пришла тирания. Цинна не только в течение четырех
лет (667—670) возглавлял государство в качестве консула; но он
постоянно сам себя назначал, а также своих сотоварищей и не
спрашивал согласия народа. Эти демократы словно с умышленным
пренебрежением устраняли суверенное народное собрание. Ни прежде, ни
потом ни один из вождей партии популяров не пользовался такой
абсолютной властью в Италии и в большей части провинций, не
пользовался ею так долго и почти беспрепятственно, как Цинна. Однако и
ничье правление не имело столь ничтожного и бесплодного
характера. Конечно, вернулись к закону, предложенному Сулышцием и
впоследствии внесенному самим Цинной, закону, по которому новым
гражданам и вольноотпущенникам предоставлялось такое же право
голоса, как и всем полноправным гражданам; постановлением сената
(670) этот закон был формально утвержден. Назначены были
цензоры (668), которые должны были во исполнение нового закона
распределить всех италиков по 35 гражданским округам. При этом по воле
случая за недостатком подходящих кандидатов выбран был в
цензоры тот самый Филипп, который в качестве консула 663 г. провалил
план Друза о даровании италикам права голоса; теперь этот Филипп
должен был вносить италиков в списки граждан. Разумеется, теперь
были отменены реакционные учреждения, введенные Суллой в 666 г.
Кое-что было сделано в угоду пролетариату; так, например,
вероятно, были отменены ограничения раздач хлеба, введенные несколько
лет тому назад; так, по предложению народного трибуна Марка Юния
Брута, весной 671 г. приступили к задуманному Гаем Гракхом
основанию колонии в Капуе; так, Луций Валерий Флакк Младший провел
закон о долгах, по которому все частные долги сокращались до 1/4
капитальной суммы, и должник освобождался от уплаты остальных
трех четвертей. Однако эти меры, единственные созидательные меры
во время всего правления Цинны, были все без исключения
продиктованы потребностями момента. В основе их — и это, пожалуй,
самое ужасное во всей катастрофе — лежал не какой-либо хотя бы и
неправильный план, а вообще не было никакого политического
плана. Угождали черни, но в то же время без малейшей надобности
раздражали ее бесцельным нарушением законного порядка выборов.
°#!538^°
Могли бы найти опору в партии капиталистов, но нанесли ей
чрезвычайно чувствительный удар изданием закона о долгах. В сущности
опорой режима были, без всякого с его стороны содействия, новые
граждане. Пользовались их поддержкой, но не позаботились
урегулировать странное положение самнитов, которые номинально стали
теперь римскими гражданами, а на деле же, очевидно, считали
настоящей целью борьбы свою территориальную независимость и не
складывали оружия, готовясь защищать ее от всех и каждого.
Убивали видных сенаторов, как бешеных собак, но палец о палец не
ударили, чтобы преобразовать сенат в интересах правительства или хотя бы
терроризировать его надолго, так что правительство не могло
положиться и на сенат. Для Гая Гракха свержение олигархии не означало
того, что новый властитель на своем созданном им самим троне
может вести себя так, как обычно ведут себя коронованные
ничтожества. Но Цинна возвысился не силой своей воли, а благодаря чистой
случайности. Удивительно ли, что он оставался там, куда занесла его
волна революции, пока новая волна не смела его?
Такое же сочетание неограниченного могущества с полнейшим
бессилием и бездарностью правителей мы видим и в том, как
революционное правительство вело войну против олигархии, а между тем
от исхода этой борьбы зависело в первую очередь существование
этого же правительства.
В Италии оно повелевало безраздельно. Очень значительная часть
старых граждан была настроена в принципе в пользу демократии. Еще
значительнее было число умеренных людей, которые осуждали зверг
ства Мария, но в случае восстановления олигархии ожидали лишь
новый период террора, на этот раз со стороны противной партии.
Злодеяния 667 г. произвели относительно слабое впечатление на всю
нацию в целом, так как от них пострадала главным образом столичная
аристократия; к тому же память о них в известной степени
изгладилась в результате последовавшего затем трехлетнего более или менее
спокойного режима. Наконец, вся масса новых граждан, пожалуй, 3/5
всех италиков, состояла если не из сторонников правительства, то во
всяком случае из решительных противников олигархии.
На стороне правительства стояло, подобно Италии, также
большинство провинций: Сицилия, Сардиния, обе Галлии и обе Испании.
Квинт Метелл, которому удалось бежать от убийц, пытался
удержать Африку за оптиматами. К нему направился из Испании Марк
Красе, младший сын погибшего во время мариевских убийств
Публия Красса. Он привел с собой набранный им в Испании отряд. Но
между Метеллом и Крассом возникли разногласия, и оба
вынуждены были ретироваться перед наместником революционного
правительства Гаем Фабием Адрианом. Азия находилась в руках Митридата.
Таким образом, единственным убежищем для побежденной
олигархии оставалась провинция Македония, поскольку она находилась во
<*^539Ш*
власти Суллы. Туда бежали жена и дети Суллы, с трудом спасшиеся
от смерти, а также немало избежавших смерти сенаторов. Таким
образом в главной квартире Суллы образовалось подобие сената.
Правительство не скупилось на декреты против проконсула
олигархии. Через комиции Суллу лишили звания главнокомандующего,
а также других почестей и отличий и объявили вне закона. То же
постигло Метелла, Аппия Клавдия и других видных беглецов. Дом
Суллы в Риме был разрушен до основания, его имения были
разграблены. Но это не решало дела. Если бы Гай Марий прожил дольше,
он, несомненно, сам отправился бы против Суллы в страну, о
которой он бредил на смертном одре. О мерах, принятых правительством
после смерти Мария, уже говорилось выше. Лудий Валерий Флакк
Младший*, который после смерти Мария стал консулом и
главнокомандующим на Востоке (668), не был ни солдатом, ни офицером;
сопровождавший его Гай Фимбрия, не лишенный военных
способностей, был непокорен, а подчиненная им армия — втрое слабее армии
Суллы. Одно за другим приходили в Рим известия, что Флакк, боясь
быть разбитым Суллой, уклонился от встречи с ним и прошел в Азию
(668); что Фимбрия устранил Флакка и сам занял его место (в начале
669 г.); что Сулла заключил мир с Митридатом (669—670). До сих
пор Сулла хранил полное молчание по отношению к стоявшему у
власти правительству Рима. Теперь сенату было послано письмо с
извещением об окончании войны и предстоящем возвращении Суллы
в Италию. Сулла обещал, что будет соблюдать права,
предоставленные новым гражданам, писал, что карательные экзекуции хотя и
неизбежны, но коснутся только зачинщиков, а не масс. Это предупреж-
* Луций Валерий Флакк, который значится в фастах консулом 668 г., не
тождественен с консулом 654 г. Он носил лишь то же самое имя и был
еще молодым человеком, возможно, сыном предыдущего. Во-первых,
закон 603 г., запрещавший повторное избрание в консулы, сохранял
свою силу до 673 г., и нет основания предполагать, что для Флакка
было сделано такое же исключение, как для Сципиона Эмилиана и
для Мария. Во-вторых, при упоминании о том или другом Флакке нигде
не говорится о повторном консульстве, даже там, где это необходимо
было бы указать, как, например, Cic, pro. Place, 32, 77. В-третьих,
Луций Валерий Флакк, который в 669 г. действовал в Риме как прин-
цепе сената, стало быть, на правах консуляра (Ziv., 83), не мог быть
консулом 668 г., так как этот последний отправился уже тогда в Азию
и, по всей вероятности, уже не находился в живых. Консулом 654 г. и
цензором 657 г. является тот, о котором упоминает Цицерон (ad. Att.,
8, 3, 6), как об одном из консуляров, находившихся в Риме в 667 г. В
669 г. он был, несомненно, самым старшим среди прежних цензоров
и поэтому имел право занимать первое место в списке сенаторов. Он
был также ннтеррекс и предводитель конницы в 672 г. Погибший же в
Никомедии консул 668 г. является отцом того Луция Флакка,
которого защищал Цицерон (pro. Flacc, 25, 61; ср. 23, 55; 32, 77).
°Ш 543 Ш°
дение вывело Цинну из его бездействия. Если до сих пор все
предпринятые им против Суллы меры сводились к тому, что он собрал
лишь несколько отрядов войск и несколько кораблей в
Адриатическом море, то теперь он решил срочно отправиться в Грецию.
Однако, с другой стороны, послание Суллы, которое по
тогдашним обстоятельствам надо было считать весьма сдержанным,
возбудило в среде умеренной партии надежды на миряое соглашение. По
предложению Флакка Старшего большинство сената приняло
постановление сделать попытку примирения и пригласить с этой целью
Суллу прибыть в Италию. Сулле гарантировалась личная безопасность,
а консулам Цинне и Карбону решено было предложить
приостановить военные приготовления до получения ответа от Суллы. Сулла
не ответил на предложения сената безусловным отказом. Конечно,
он не прибыл сам в Италию, ко объявил через своих послов, что не
требует ничего, кроме восстановления сосланных в их прежнем
положении и наказания по суду за совершенные преступления. Что же
касается гарантии безопасности, то Сулла заявил, что не нуждается в
ней, а, напротив, сам предоставит ее своим соотечественникам в
Италии. Его посланцы нашли положение в Италии существенно
изменившимся. Цинна, не считаясь с упомянутым постановлением
сената, немедленно после заседания отправился в армию, чтобы
руководить ее посадкой на суда.
Приказ отправиться в морское плавание в неблагоприятное время
года вызвал бунт в главной квартире в Анконе среди войск, и без того
недисциплинированных. Жертвой бунта стал Цинна (начало 670 г.).
Сотоварищ Цинны Карбон был вынужден отозвать обратно уже
переправленные отряды, и, отказавшись от похода в Грецию, стал на
зимние квартиры в Аримине.
Но это не изменило отрицательного отношения к предложениям
Суллы. Сенат отверг их, не допустив даже послов его в Рим, и
напрямик приказал Сулле сложить оружие. Это решительное выступление
сената не было делом сторонников Мария. Теперь, в решающий
момент, они были вынуждены отказаться от узурпированной до сих пор
высшей должности # государстве и назначить новые консульские
выборы на решающий 671 год. Выбраны были не прежний консул
Карбон и не кто-либо из способных офицеров правившей до сих пор
клики, не Квинт Серторий и не сын Гая Мария. Выбранными
оказались Луций Сципион и Гай Норбан, оба — бездарности; ни один из
них не умел сражаться, а Сципион даже не умел публично говорить.
Для привлечения избирателей Сципион мог сослаться только на то
обстоятельство, что был правнуком победителя Антиоха, а Норбан —
что он был политическим противником олигархии. Приверженцев
Мария не столько гнушались за злодеяния, сколько презирали за их
ничтожество. Но если нация не желала слышать о них, то
подавляющее большинство ее еще меньше желало слышать о Сулле и рестав-
<^541^*>
рации олигархии. Твердо решено было оказать сопротивление. Пока
Сулла переправился в Азию, пока он перетянул войско Фимбрии на
свою сторону, а сам Фимбрия покончил с собою, правительство в
Италии воспользовалось предоставленной ему, таким образом,
годичной отсрочкой для энергичных военных приготовлений.
Утверждают, что когда Сулла высадился в Италии, против него стояло сто
тысяч солдат, а впоследствии даже вдвое больше.
Против этой италийской силы у Суллы не было ничего, кроме
его пяти легионов, численность которых, даже включая
подкрепление из Македонии и Пелопоннеса, едва доходила до сорока тысяч.
Правда, это войско за семь лет войн в Италии, Греции и Азии
отвыкло от политиканства и было привязано к своему полководцу, который
прощал своим солдатам все: кутежи, зверства и даже бунты против
офицеров, требовал от них только храбрости и верности
главнокомандующему и в случае победы обещал самые щедрые награды. Армия
Суллы была предана ему со всем солдатским энтузиазмом, сила
которого заключается в том, что он зачастую вызывает в душе одного и
того же человека и самые благородные и самые низкие страсти.
Солдаты Суллы, добровольно, по римскому обычаю, поклялись в том,
что будут твердо стоять друг за друга, и каждый из них добровольно
принес главнокомандующему свои сбережения для покрытия воен-.
ных расходов. Однако, как ни важно было значение такого отборного
и сплоченного ядра в борьбе с неприятельскими войсками, Сулла
отлично понимал, что с пятью легионами нельзя одолеть Италию, если
она окажет единодушное и решительное сопротивление. Ему
нетрудно было бы справиться с партией популяров и ее бездарными
самодержцами. Но против него в союзе с этой партией стояла вся масса
тех, которые не желали реставрации олигархического террора, а
главное, все новые граждане — как те из них, которых закон Юлия
удержал от участия в восстании, так и те, восстание которых несколько
лет тому назад привело Рим на край гибели.
Сулла отлично отдавал себе отчет в положении и был далек от
слепого озлобления и упрямого эгоизма, отличавших большинство
его партии. Когда государство было объято пожаром, когда убивали
его друзей, разрушали его дома, ввергли в нужду его семью, он
непоколебимо оставался на своем посту, пока не победил врага родины и
пока не была обеспечена безопасность римских границ. В том же духе
патриотической и благоразумной умеренности трактовал он и теперь
италийские обстоятельства. Он делал все, что было в его силах, для
того чтобы успокоить умеренные элементы и новых граждан и не
допустить, чтобы под именем гражданской войны снова вспыхнула
гораздо более опасная война между старыми римскими гражданами
и италийскими союзниками. Уже в первом своем послании к сенату
Сулла требовал лишь права и справедливости и категорически
отказывался от террора. Согласно этому ш обещал теперь безусловное
<*^542Ш*»
помилование всем тем, которые отступятся от революционного
правительства. Всех своих солдат он заставил поодиночке поклясться,
что они будут относиться к италикам, как к друзьям и согражданам.
Самые категорические заявления обеспечивали новым гражданам
приобретенные ими политические права. Карбон даже намерен был
поэтому потребовать заложников от всех италийских городов.
Однако этот план провалился, так как вызвал всеобщее негодование, и ему
воспротивился сенат. Главная трудность положения Суллы состояла
в том, что при распространившемся вероломстве новые граждане
имели все основания сомневаться если не в его личных намерениях,
то во всяком случае в том, сумеет ли он после победы заставить свою
партию сдержать слово.
Весной 671 г. Сулла со своими легионами высадился в Брунди-
зии. Получив это известие, сенат немедленно объявил отечество в
опасности и предоставил консулам неограниченные полномочия.
Однако эти бездарные правители не приняли заранее мер, и
предвиденная уже в течение нескольких лет высадка Суллы застала их
врасплох. Армия находилась еще в Аримине, портовые города не были
заняты войсками и, — что совсем невероятно, — на всем
юго-восточном побережье не было ни одного солдата.
Последствия сказались очень скоро. Брундизий, крупный город,
жители которого получили права граждан, без сопротивления открыл
свои ворота полководцу олигархии, его примеру последовали вся
Мессапия и Апулия. Армия Суллы проходила по этим областям, как
по дружественной стране, и, помня о данной клятве, соблюдала
самую строгую дисциплину. Со всех сторон стекались в лагерь Суллы
рассеянные остатки партии оптиматов. Квинт Метелл прибыл из
горных ущелий Лигурии, куда он спасся из Африки. Он снова в качестве
коллеги Суллы принял звание проконсула, возложенное на него в
667 г. и отнятое революцией. Из Африки прибыл также с небольшим
вооруженным отрядом Марк Красе. Правда, большинство оптиматов
являлось в качестве знатных эмигрантов с большими претензиями,
но без охоты к борьбе. Им пришлось выслушивать от Суллы резкие
слова о знатных господах, которые ожидают своего спасения для
блага государства, но сами не хотят даже вооружить своих рабов. Но, что
важнее, стали являться уже перебежчики из демократического
лагеря, например, образованный и уважаемый Луций Филипп,
единственный консуляр, если не считать несколько явных бездарностей,
связанный с революционным правительством и принимавший от него
разные должности. Он нашел у Суллы самый любезный прием и
получил почетное и легкое поручение занять для Суллы провинцию
Сардинию. Такой же прием встретили Квинт Лукреций Офелла и другие
дельные офицеры. Они немедленно получили назначения. Даже
Публий Цетег, один из тех сенаторов, которых после мятежа Сульпиция
Сулла объявил вне закона, был помилован и получил должность в
<*Ш543Ш*
армии. Еще важнее отдельных перебежчиков был переход на сторону
Суллы области Пицена, происшедший в значительной мере
благодаря стараниям сына Страбона, молодого Гнея Помпея.
Помпеи, как и его отец, не был по убеждениям с самого начала
сторонником олигархии. Он признал революционное правительство и
даже поступил на службу в армию Цинны. Однако ему не прощали
того, что его отец боролся против революции, к нему относились
враждебно, и ему угрожала потеря его очень значительного состояния, так
как от него потребовали судом возврата военной добычи,
присвоенной или якобы присвоенной его отцом при взятии Аскула. Его спасло
от разорения не столько красноречие консуляра Луция Филиппа и
молодого Луция Гортензия, сколько протекция лично расположенного
к нему консула Карбона; но горький осадок остался. Узнав о высадке
Суллы, Помпеи отправился в Пицен, где у него были обширные
поместья и большие муниципальные связи, унаследованные от отца и
приобретенные во время союзнической войны. В Ауксиме (Озимо)
Помпеи водрузил знамя партии оптиматов. Область, население
которой большей частью имело права старых граждан, стала на его
сторону. Молодые солдаты, большинство которых служили вместе с ним
под начальством его отца, охотно поступали на службу к смелому
вождю, который, несмотря на то, что ему еще не исполнилось 23 лет,
был хорошим солдатом и полководцем, в кавалерийских стычках
всегда был впереди всех и смело врубался в неприятельские ряды. Отряд
пиценских добровольцев в скором времени разросся до трех
легионов. Для подавления восстания в Пицен были посланы из столицы
войска под начальством Клелия, Гая Каррины, Луция Юния Брута
Дамазиппа*.
Молодой полководец умело воспользовался разногласиями,
возникшими среди этих вождей. Он уклонялся от боя с ними или
разбивал их поодиночке; ему удалось восстановить связь с
главнокомандующим Суллой, кажется, в Апулии. Сулла приветствовал его как
императора, т. е. как командующего самостоятельно и не под его
начальством, а рядом с ним стоящего офицера. Он осыпал этого юношу
такими почестями, каких не оказывал ни одному из своих знатных
клиентов. По всей вероятности, это должно было быть также
косвенным упреком по адресу бесхарактерной слабости его собственных
товарищей по партии.
Получив, таким образом, немаловажную моральную и
материальную поддержку, Сулла вместе с Метеллом двинулся из Апулии в
Кампанию через самнитскую территорию, где все еще продолжалось
восстание. Туда же направились главные силы неприятеля, и каза-
* Только о нем может быть здесь речь. Марк Брут, отец так
называемого «освободителя», был в 671 г. народным трибуном и, стало быть, не
мог командовать армией.
<*Щ 544 W»
лось, там произойдет решающее столкновение. Армия консула Гая
Норбаиа стояла уже у Капуи, где только что со всей демократической
пышностью была основана новая колония. По Аппиевой дороге
подходила также вторая консульская армия.
Однако еще до прибытия второй консульской армии Сулла уже
стоял против армии Норбана. Сулла еще раз сделал попытку
вступить в переговоры, но она привела лишь к тому, что его послам было
нанесено оскорбление действием. Тогда его испытанные в боях
войска с новым ожесточением бросились на неприятеля. В первом же
могучем натиске с высот Тифаты они рассеяли стоявшую на равнине
неприятельскую армию. С остатками своих войск Норбан устремился
в революционную колонию Капую и в город новых граждан Неаполь,
где был окружен Суллой. Войска Суллы, которым до сих пор
внушало тревогу численное превосходство неприятеля, теперь, после этой
победы, убедились в своем военном превосходстве. Не тратя времени
на осаду остатков разбитой армии, Сулла приказал оцепить
упомянутые города, а сам двинулся по Аппиевой дороге, по направлению к
Теану, где стоял Сципион. Сулла и ему предложил перед битвой мир,
и, кажется, вполне серьезно. Сципион по своей бесхарактерности
пошел на это и заключил с Суллой перемирие.
Между Калами и Теаном состоялась личная встреча обоих
полководцев, оба были одинаково знатного происхождения, одинаково
образованные и благовоспитанные и в течение многих лет товарищи по
заседаниям в сенате. Началось обсуждение отдельных вопросов, и
переговоры настолько подвинулись вперед, что Сципион отправил
гонца в Капую запросить мнение своего коллеги. Между тем
вмешались солдаты обоих лагерей, солдаты Суллы, которых он щедро
снабжал деньгами, без больнюго труда уговорили за кружкой вина не
особенно воинственных новобранцев Сципиона, что выгоднее быть с ними
в дружбе, чем во вражде. Серторий тщетно предостерегал
главнокомандующего об опасности такого братания. Соглашение, которое
казалось столь близким, однако, не состоялось. От перемирия
отказался Сципион. Однако Сулла утверждал, что уже поздно и мирный
договор заключен. Тогда солдаты Сципиона, под предлогом, что их
командующий незаконно аннулировал перемирие, стали массами
переходить в ряды неприятеля. Сцена закончилась всеобщими
объятиями, зрителями которой пришлось стать офицерам революционной
армии. Сулла потребовал, чтобы консул отказался от своей
должности. Сципион согласился. Тогда Сулла дал ему и его штабу конвой
из своих всадников для сопровождения их туда, куда они пожелают.
Однако, очутившись на свободе, Сципион снова возложил на себя
знаки консульского достоинства и стал собирать новую армию,
впрочем, без значительного успеха. Сулла и Метелл стали на зимние
квартиры в Кампании и после вторичной безуспешной попытки
соглашения с Норбаном осаждали Капую в течение всей зимы.
18. История Рима. ?. 2
<*Ш45 Ш*>
В результате первого похода Сулла завладел Апулией, Пиценом
и Кампанией, ликвидировал одну консульскую армию, победил и
осадил другую. Италийские города, вынужденные сделать выбор между
той или другой стороной, настойчиво требовавшими этого выбора,
уже стали вступать в переговоры с Суллой и заключать с ним
формальные договоры, в которых полководец олигархии гарантировал
им политические права, приобретенные ими от партии противника.
Сулла был твердо уверен и умышленно высказывал открыто, что в
следующую кампанию низвергнет революционное правительство и
вступит в Рим. Однако, как видно, отчаяние придало новые силы
революционной партии. Консулат получили двое из самых
решительных ее вождей: Карбон, в третий раз, и Гай Марий-сын. Последнему
только что исполнилось двадцать лет, и по закону он не мог занимать
консульской должности. Но с этим так же мало считались, как и со
всеми другими пунктами конституции. Квинт Серторий, который и в
этом и в других вопросах допускал неудобную критику, получил
приказ отправиться в Этрурию для нового набора, а оттуда в свою
провинцию, Ближнюю Испанию. Для пополнения казны сенат был
вынужден издать постановление о чеканке монет из золотой и
серебряной утвари римских храмов. Насколько велика была полученная
сумма, можно судить по тому, что по истечении многих месяцев войны в
казне оставалось еще свыше 4 миллионов талеров (14 тысяч фунтов
золота и 6 тысяч фунтов серебра). В значительной части Италии,
которая по принуждению или добровольно оставалась еще на стороне
революций, шли интенсивные приготовления к войне. Из Этрурии,
где многие города получили права новых граждан, и из области реки
По прибывали значительные новые отряды. Ветераны Мария
отозвались на призыв его сына и в большом количестве стекались под его
знамена. Но нигде не готовились к борьбе против Суллы с таким
страстным воодушевлением, как в восставшем Самнии и в некоторых
местностях Лукании. Не из преданности римскому революционному
правительству страна осков посылала многочисленные подкрепления
для его армии; население понимало, что восстановленная Суллой
олигархия не будет мириться с фактически существующей теперь
независимостью их страны, как мирилось с ней слабое правительство Цин-
ны. Таким образом, в борьбе против Суллы еще раз проснулось
старое соперничество сабеллов с латинами. Для Самния и Лация эта война
была такой же борьбой за национальную независимость, как войны
V столетия. Она велась не за политические права, более или менее
широкие, а с целью уничтожить врага и удовлетворить давно
затаенную в душе ненависть. Поэтому неудивительно, что в этих местах
война носила совершенно другой характер, чем в других;
неудивительно, что здесь не было попыток к примирению, сражались с
ожесточением и преследовали друг друга до конца.
Итак, кампанию 672 г. обе стороны начали с возросшими силами
<^54Я^°
и с особым ожесточением. Прежде всего пресекла всякий путь к
примирению революционная партия. По предложению Карбона, римские
комиции объявили вне закона всех сенаторов, находившихся в лагере
Суллы. Сулла хранил молчание; вероятно, он считал, что противная
партия таким образом заранее подписьюает свой собственный
приговор.
Армия оптиматов разделилась. Проконсул Метелл, опираясь на
восстание в Пицене, предпринял поход в Верхнюю Италию, а Сулла
двинулся из Кампании прямым путем на Рим. Против Метелла
выступил Карбон. Главную неприятельскую армию Марий ожидал в Лации.
Двигаясь вперед по Латинской дороге, Сулла встретился с
неприятелем недалеко от Сигнии. Неприятельская армия отступала перед
ним вплоть до так называемого «Сакрипорта», между Сигнией и
крепостью Пренесте, главной базой войск Мария. Здесь Марий принял
сражение. Его армия состояла приблизительно из 40 000 человек, а
сам Марий по своей дикой энергии и личному мужеству был
достойным сыном своего отца. Но его солдаты не были теми испытанными
солдатами, с которыми отец Мария одерживал свои победы, а
неопытный молодой полководец еще менее мог равняться со старым
мастером военного дела. Войска Мария вскоре дрогнули: переход
одного из его отрядов еще во время сражения на сторожу неприятеля
ускорил поражение. Больше половины солдат Мария пало или было
взято в плен. Остальные не были в состоянии ни удержаться в
открытом поле, ни переправиться на другой берег Тибра; они были
вынуждены искать убежища в соседних крепостях. Столица, в которой не
запаслись заблаговременно продовольствием, была обречена на
неизбежную гибель.
Поэтому Марий приказал командующему в Риме претору Луцию
Бруту Дамазиппу оставить город, предварительно умертвив всех
уцелевших видных приверженцев противной партии. Этот жестокий
приказ, которым сын превзошел отца, был выполнен. Под каким-то
предлогом Дамазипп созвал сенат, и намеченные жертвы были перебиты
во время заседания или же во время бегства из сената. Несмотря на
предшествующую радикальную чистку сената, нашлось еще
несколько именитых жертв: бывший эдил Публий Антистий, тесть Гнея
Помпея, и сын известного друга, а впоследствии противника Гракхов,
бывший претор Гай Карбон. После гибели многочисленных
выдающихся талантов эти два человека были лучшими ораторами на
опустевшем форуме. В числе убитых находились также консуляр Луций
Домитий и достопочтенный великий понтифик Квинт Сцевола,
который спасся от кинжала Фимбрии лишь для того, чтобы теперь во
время последних судорог революции испустить дух во вверенном его
попечению храме богини Весты. В безмолвном ужасе толпа
смотрела, как волочили по улицам, а потом бросили в реку трупы этих
последних жертв террора.
18*
°^547Ш*
Разбитые войска Мария устремились в близлежащие
укрепленные города новых граждан Норбу и Пренесте. Сам Марий со своей
казной и с большем частью беглецов укрылся в Пренесте. Сулла, так
же как год назад в Капуе, оставил у Пренесте способного офицера
Квинта Офеллу, приказав ему не тратить сил на осаду города, а лишь
окружить широкой линией блокады и взять его голодом. Сам Сулла
двинул свои войска с разных сторон на столицу, но не нашел ни в
ней, ни в окрестностях неприятельских войск.
Сулла занял столицу; не встретив сопротивления. Обратившись
к народу с успокоительной речью и отдав необходимые
распоряжения, он немедленно отправился дальше в Этрурию, чтобы
соединиться с Метеллом и вытеснить врага также из Северной Италии.
Между тем Метелл натолкнулся на помощника Карбона Каррину
и разбил его на реке Эзис (Эзино, между Анконой и Сеной
Галльской), отделявшей Лицейскую область от Галльской провинции.
Когда подоспел сам Карбон со своей более сильной армией, Метелл
должен был отказаться от дальнейшего наступления. Однако, получив
известие о битве при Сакрипорте, Карбон, опасаясь за свои
коммуникационные линии, отступил до Фламиниевой дороги и разбил свою
главную квартиру в узловом пункте Аримине, чтобы отсюда
господствовать над апеннинскими перевалами и над долиной реки По. При
этом отступлении отдельные отряды попали в руки неприятеля. Сена
Галльская была приступом взята Помпеем, а арьергард Карбона
разбит в блестящей кавалерийской атаке. Однако в общем Карбон достиг
своей цели. Консуляр Норбан перенял командование в долине реки
По, а сам Карбон отправился в Этрурию.
Но поход Суллы и его победоносных легионов в Этрурию
изменил положение. Надвигавшиеся с трех сторон, из Галлии, Умбрии и
Рима, войска Суллы скоро соединились. Метелл со своим флотом
проплыл мимо Аримина в Равенну и отрезал у Фавентии сообщение
между Аримином и долиной реки По, В долину реки По он двинул по
большой дороге в Плацентию отряд под начальством бывшего при
Сулле квестором Марка Лукулла, брата начальника флота Суллы в
войне с Митридатом. Молодой Помпеи и его сверстник и соперник
Красе проникли из Пиценской области по горным дорогам в Умбрию
и у Сполетия достигли Фламиниевой дороги. Здесь они нанесли
поражение помощнику Карбона Каррине и заперли его в городе. Однако в
одну дождливую ночь Каррине удалось бежать и пробраться не без
потерь к армии Карбона. Сам Сулла проник из Рима в Этрурию
двумя колоннами. Одна из них двигалась вдоль побережья и разбила у
Сатурнии (между реками Омброной и Албеньей) встреченный ею
неприятельский отряд, другая под начальством самого Суллы
наткнулась в долине реки Кланис на армию Карбона и одержала победу в
сражении с его испанской конницей. Однако главное сражение между
Карбоном и Суллой в окрестностях Кьюзи, хотя и не было
решаюсь 548 1Р°
щим, окончилось в пользу Карбона в том смысле, что задержало
победоносное наступление Суллы.
В окрестностях Рима дела, казалось, тоже начинали принимать
более благоприятный оборот для революционной партии, и военные
действия снова концентрировались в этих местах. В то время как
олигархическая партия сосредоточивала все свои силы в Этрурии,
демократия всех местностей напрягала все усилия для выручки Пренесте.
Даже наместник Сицилии Марк Перпенна двинулся в поход с этой
целью; однако он, кажется, не дошел до Пренесте. Так же
безуспешны были действия сильного отряда, отправленного Карбоном под
начальством Марция. Он был атакован стоявшими у Сполетия
неприятельскими войсками и разбит. Отряд был деморализован
недостатком продовольствия и бунтами, часть его возвратилась к Карбону,
другая направилась в Аримин, остальные разбежались. Зато Южная
Италия оказала серьезную помощь. Здесь выступили в поход, не
встретив серьезного сопротивления, самниты под предводительством Пон-
тия из Телесии и луканы под предводительством своего опытного
полководца Марка Лампония. В Кампании, где Капуя все еще
держалась, они присоединили к себе часть гарнизона под
предводительством Гутты и двинулись к Пренесте. Силы их оценивали в 70 000
человек. Тогда Сулла, оставив часть войск против Карбона, возврат
тился в Лаций, занял удобную позицию в ущельях перед Пренесте* и
заградил путь армии, шедшей на помощь городу. Гарнизон тщетно
пытался прорваться через заграждения Офеллы, тщетно армия,
шедшая на выручку Пренесте, пыталась вытеснить Суллу с его позиций.
Офелла и Сулла непоколебимо держались на своих укрепленных
позициях, даже после того как посланный Карбоном Дамазипп усилил
неприятельскую армию двумя легионами.
В то время как война в Этрурии и Лации затягивалась, в долине
реки По были достигнуты решающие результаты. До сих пор здесь
имел перевес полководец демократии Гай Норбан. Он с
превосходными силами напал на помощника Метелла Марка Лукулла и заставил
его запереться в Плацентии. После этого он двинулся навстречу
самому Метеллу. У Фавентии Норбан столкнулся с Мете л л ом и тотчас же
атаковал его, несмотря на то, что войска устали от похода и
надвигался вечер. Результатом было полное поражение и рассеяние отряда
Норбана. Только около тысячи человек возвратилось в Этрурию. Уз-
* Сообщают, что Сулла занял то ущелье, которое открывало
единственный путь к Пренесте (Арр., 1, 90). Дальнейшие события показывают,
что дорога в Рим была открыта как для армии Суллы, так и для
армии, которая шла на выручку Пренесте. Сулла, несомненно, стоял на
дороге, которая сворачивает перпендикулярно от Латинской дороги —
по последней шли самниты — у Вальмонтона в направлении на Пале-
стрину. Таким образом, Сулла имел сообщение со столицей по Прене-
стинской дороге, а неприятель — по Латинской или Лабиканской.
<^ 549 Ш°
нав об этом сражении, Лукулл выступил из Плацентии и разбил
оставленный против него отряд у Фидентии (между Пьяченцой и
Пармой). Луканские войска Албинована стали массами переходить на
сторону Суллы. Их вождь исправил свое первоначальное
промедление: пригласил к себе на пир самых знатных офицеров
революционной армии и приказал их умертвить. Вообще тогда все, кто мог,
прекращали войну и заключали мир с сулланцами. Аримин со всеми
запасами и кааной попал в руки Метелла. Норбан отплыл в Родос. Вся
страна между Альпами и Апеннинами признала правление оптима-
тов.
Войска, действовавшие до сих пор там, могли теперь двинуться в
Этрурию, единственную область, где неприятельещедержался.
Карбон, получив эти известия вхвоем лагере у Клусия, совершенно
растерялся. Несмотря на то, что в его распоряжении все еще находились
значительные силы, он тайно бежал из своей главной квартиры и
отплыл в Африку. Покинутые им войска частью последовали примеру,
данному вождем, и разошлись по домам, частью были уничтожены
Помпеем. Уцелевшие отряды собрал Каррина и повел в Лаций к
армии в Пренесте. Там не произошло еще никаких, перемен.
Приближалась развяака. Войска, приведенные Карриной, были недостаточны,
чтобы поколебать положение Суллы. Уже приближался авангард
армии олигархии, действовавшей до сих нор в Этрурии, под
начальством Помпея. Через несколько дней кольцо вокруг армии
демократов и самнитов сомкнулось.
Тогда вожди их решили оставить Пренесте и двинуть все свои
силы на столицу, от которой их отделял только однодневный переход
форсированным маршем. С военной точки зрения они этим обрекали,
себя на неминуемую гибель. Латинская дорога, их линия
отступления, переходила в руки Суллы, и если бы они и овладели Римом, они
были бы заперты в этом совершенно не приспособленном для
обороны городе, и далеко превосходящие их численностью армии Метелла
и Суллы неизбежно раздавили бы их. Но этот поход на Рим был
продиктован не надеждой на спасение, а лишь жаждой мести; это был
последний бурный порыв страстных революционеров, и в первую
очередь, доведенной до отчаяния сабелльской народности. Понтий Теле-
син не шутил, когда обратился к своим войскам со словами: «Чтобы
избавиться от волков, которые отняли у Италии ее свободу, надо
уничтожить лес, в котором они водятся». Никогда еще Рим не находился в
такой опасности, как 1 ноября 672 г., когда Понтий, Лампоний,
Каррина и Дамазипп подошли к нему по Латинской дороге и
расположились лагерем приблизительно в четверти мили от Коллинских ворот.
Риму грозили такие дни, как 20 июля 365 г. от основания города и
15 июня 445 г. нашей эры, дни кельтов и вандалов. Уже прошли те
времена, когда всякая попытки завладеть Римом врасплох являлась
безрассудным.предприятием. К тому же у нападавших не было
недоев 550^»
статка в единомышленниках среди населения столицы. Отряд
добровольцев, сделавший вылазку из города и в большинстве своем
состоявший из знатного юношества, рассеялся перед подавляющим
превосходством неприятеля. Единственная надежда была на Суллу.
Сулла, узнав о выступлении самнитской армии по направлению
к Риму., немедленно двинулся на помощь столице. Упавшие духом
граждане ободрились, когда утром появились первые всадники его
под начальством Бальба. В полдень прибыл сам Сулла с главными
силами, тотчас же выстроил их в боевом порядке у храма эрицинской
Афродиты перед Коллинскими воротами (недалеко от Porta Pia).
Офицеры Суллы заклинали его не посылать немедленно в бой войск,
изнуренных долгим походом, во Сулла знал, что морю случиться с
Римом в течение ночи^ и приказал еще к вечеру атаковать
неприятеля. Битва была упорная и кровопролитная. Левое крыло, которъш
командовал сам Сулла, отступило до самой городской стены, так что
пришлось Запереть городские ворота. Беглецы уже принесли Офелле
известие, что сражение проиграно. Однако на правом крыле Марк
Красе обратил неприятеля в бегство и преследовал его до Антемн.
Это облегчило положение левого крыла, которое спустя час после
заката солнца тоже перешло в наступление. Битва продолжалась в
течение всей ночи и даже утром следующего дня. Она окончилась
лшпь после того, как трехтысячный неприятельский отряд йерешел
на сторону Суллы и немедленно обратил оружие протдш своих
бывших товарищей. Рим был спасен. Армия повстанцев, которой были
отрезаньд все дути отступления, йыла полностью уничтожена.
Во время сражения быди взяты в плоя три-четыре тысячи
человек, среди них генералы Дамазипп, Каррина и тяжелораненый Пон-
тий; все они по приказанию Суллы были на третий день после битвы
отведены на Марсово поле и там все до единого перебиты. Бряцание
оружия и стоны умирающих были ясно слышны в находящемся
недалеко храме Ееллоны, где происходило в присутствии Сулль!
заседание сената. Это была отвратительная расправа, для нее нельзя
найти оправданий. Но было бы несправедливо умалчивать о том, что
жертвы этой расправы перед этим напали на столицу и ее граждан,
как банда разбойников, и если бы им в этом не помешали,
уничтожили бы, поскольку это возможно уничтожить огнем и мечом, город и
его жителей.
Тем самым война была в основном закончена. Гарнизон Пренес-
те сдался, когда через городские стены перебросили головы Каррины
и других, и гарнизон узнал таким образом об исходе борьбы за Рим.
Вожди, консул Гай Марий и сын Понтия, после неудачной попытки
спастись бегством, закололи себя, бросившись каждый на меч
другого. Массы надеялись — и Цетег поддерживал в них эту надежду, —
что победитель и теперь обойдется с ними милостиво. Однако время
милости прошло. Сулла до последней минуты давал полное помило-
<*^5S1^>
вание тем, кто переходил на его сторону; тем беспощаднее был он с
теми вождями и городами, которые до последней минуты оказывали
сопротивление. Из пленников, захваченных в Пренесте в количестве
12 000, были отпущены на свободу, не считая детей и женщин, почти
все римляне и отдельные пренестинцы. Но римские сенаторы, затем
почти все пренестинцы и все без исключения самниты были
обезоружены и перебиты. Богатый город был разграблен. Понятно, что
после этих событий те города новых граждан, которые еще не перешли
на сторону Суллы, продолжали оказывать самое упорное
сопротивление.
Так, жители латинского города Норбы, в который Эмилий Ле-
пид проник при помощи предательства, подожгли город и перебили
друг друга, чтобы лишить палачей военной добычи и возможности
утолить свою жажду мести. В Нижней Италии Неаполь был уже
раньше взят приступом, а Капуя, кажется, сдалась добровольно.
Однако город Нола был очищен самнитами только в 674 г. При
бегстве из этого города погиб последний из выдающихся вождей
италиков, Гай Папий Мутил, консул повстанцев в период больших
надежд, в 664 г. Переодетым, он пробрался к своей жене, думая найти
у нее убежище, однако она не пустила его к себе, и он бросился на
свой меч у дверей собственного дома в Теане. Что касается самнитов,
то диктатор объявил, что Рим не будет знать покоя, пока будет
существовать Самний, и поэтому следует стереть с лица земли само имя
самнитов. Эти слова он ужасным образом осуществил на пленниках,
захваченных под Римом и в Пренесте, и, по-видимому, с тем же
намерением предпринял также опустошительный поход в Самний, взял
Эзернию* (674?) и превратил в пустыню этот прежде цветущий и
густонаселенный край; с тех пор Самний остался пустыней. Марк Красе
взял приступом также Тудер в Умбрии. Дольше сопротивлялись в
Этрурии города Популония и в особенности неприступные Волатер-
ры; Волатерры организовали из остатков разбитой армии четыре
легиона и выдержали двухлетнюю осаду, которой сначала руководил
сам Сулла, а потом бывший претор Гай Карбон, брат
демократического консула. Наконец, на третий год после битвы у Коллинских
ворот (675) гарнизон сдался на капитуляцию, выговорив себе
свободный выход из города. Но в те ужасные времена не существовали ни
военное право, ни военная дисциплина. Солдаты стали обвинять
своего слишком уступчивого начальника в измене и побили его
камнями. Отряд всадников, высланный римским правительством, перебил
гарнизон, уходивший согласно условиям капитуляции. Победоносная
армия была размещена по всей Италии, во всех ненадежных городах
были поставлены сильные гарнизоны. Под железной рукой офицеров
* По всей вероятности, именно это название скрывается под
искаженным текстом Ливия (Li'v., 89) miam in Samnio; cp. Strabon, 5, 3, 10.
<*^552Ш*>
Суллы мало-помалу затихли последние судороги революционной и
национальной оппозиции.
В провинциях оставалось еще немало дела. Правда, Луций
Филипп вскоре (672) отнял Сардинию у наместника революционного
правительства Квинта Антония. Заальпийская Галлия тоже слабо
сопротивлялась или вовсе не оказывала сопротивления. Зато в
Сицилии, в Испании и в Африке дело побежденной в Италии партии,
казалось, отнюдь еще не было проиграно. Сицилией управлял от имени
этой партии верный ей наместник Марк Перпенна. Квинт Серторий
сумел привязать к себе местное население провинции Ближней
Испании и организовать из поселившихся в Испании римлян более или
менее значительную армию, которая прежде всего закрыла перевалы
через Пиренеи. Серторий доказал и здесь, что куда бы его ни
назначили, он оказывался на своем месте и среди революционных
бездарностей был единственным дельным человеком. В Африке наместник
Адриан слишком усердно проводил революционные меры и стал
отпускать на волю рабов; тогда римские торговцы в Утике устроили
уличный бунт, напали на Адриана в его резиденции и подожгли его
дом; Адриан сгорел вместе со своей челядью (672). Однако эта
провинция оставалась на стороне революционного правительства, и
командующим назначен был здесь зять Цинны, молодой и
талантливый Гнем Домитий Агенобарб. Из Африки велась даже пропаганда в
зависимых государствах, Нумидии и Мавретании. Законные
правители этих стран: Гиемпсал II, сын Гауды, и Богуд, сын Бокха, держали
сторону Суллы; но Гиемпсал был низвергнут с престола
демократическим претендентом Гиарбой при помощи сторонников Циены, в
Мавретанском же царстве тоже возникли подобные раздоры.
Бежавший из Италии консул Карбон жил на острове Коссире (Пантелла-
рия), между Африкой и Сицилией, по-видимому, в нерешимости,
бежать ли дальше в Египет или сделать попытку возобновить борьбу
в одной из провинций, оставшихся верными его партии.
Сулла послал в Испанию Гая Апния и Гая Валерия Флакка,
первого в качестве наместника Дальней Испании, второго как
наместника провинции Эбро. Им удалось избежать трудной задачи проложить
себе силою путь через пиренейские перевалы, так как поставленный
там Серторием начальник был убит одним из своих офицеров, после
чего войска разбежались.
Серторий, не имевший достаточно сил для борьбы в равных
условиях, наспех собрал те отряды, которые были у него под рукой, и
отплыл с ними из Нового Карфагена. Куда — он сам еще не знал: к
берегам ли Африки или к Канарским островам, куда-нибудь, где его
не могла бы достать рука Суллы. Испания добровольно подчинилась
наместникам Суллы (около 673 г.), и Флакк успешно сражался с
кельтами, через территорию которых ему пришлось пройти, и с
испанскими кельтиберами (674).
<*^553Ш»
Ь Сицилию был послан Гней Помпеи в качестве пропретора.
Когда он появился у берегов со своими ста двадцатью парусниками и с
шестью легионами, Перпенва очистил остров без сопротивления.
Помнем послал оттуда эскадру в Коссиру захватить? укрывшихся там
офицеров Мария. Марк Ерут и другие были немедленно казнены.
Консула Карбона Помпеи приказал привести к себе в Лилибей, чтобы
лично передать его в руки палача, кабыв о том, что этот человек
оказал ему услугу в минуту опасности (672). |' 1
Посланный из Сицилии в Африку Помпеи разбил здесь войска,
собранные Агенобэдрбом и Гиарбой; их было немало, но армия
Помпея значительно превосходила их численностью, Помпеи отклонил
пока намерение своих солдат приветствовать его титулом императора
и подал сигнал к штурму неприятельского лагеря. В течение одного
дня он справился с противником. Агенобарб был в числе убитых. С
помощью царя Богуда Гиарба был захвачен в Булле и убит; Гиемпсал
был восстановлен жа принадлежавшем ему по праву наследства
престоле. Помпеи устроил жестокую облаву нажитейей пустыни и
восстановил упавший было престиж римского имени. Часть гетульских
племен,, признанных Марием свободными, была подчинена Гиемпса-
лу. Через сорок дней после высадки Помпея в Африке все было заг
кончено (674?). Сенат предписал Помпею распустить свою армию. В
этом заключалось косвенное указание, что Помпеи не будет удостоен
триумфа; по установившейся традиции он не имел прав^ на эту честь,
так как был лишь экстраординарным магистратом. Помпеи роптал на
это втайне, солдаты его — во всеуслышание. Один момент казалось,
что вся африканская армщ взбунтуется против сената, и Сулла
выступит в поход прошв мужа своей дочери. Но Сулла^ уступил, и
молодой полководец мог похвастать, что он единственный римлянин,
ставший раньше триумфатором (12 марта 675 г.), чем сенатором. Когда
Помпеи после своих дешевых подвигов вернулся в Рим, Сулла
«Счастливый» приветствовал юношу, быть может не без иронии, именем
«Великого».
На Востоке военные действия тоже не прекращались после того,
как Сулла отплыл в Европу весной 671 г. Восстановление старых
отношений и покорение отдельных городов не обошлись в Азии, как и в
Италии, без кровавых боев. Против свободного города Мити лены
Луцию Лукуллу, исчерпавшему все другие меры воздействия,
пришлось выступить с вооруженной силой. Даже победа, одержанная
Лукуллом в открытом поле, не заставила граждан прекратить свое
упорное сопротивление. Тем временем между римским наместником
Азии Луцием Муреной и царем Митридатом возникли новые
осложнения. После заключения мира с римлянами Митридат занялся
упрочением своего владычества, поколебленного также в северных
провинциях. Он усмирил жителей Колхиды, назначив туда наместником
своего способного сына Митридата, но потом сам устранил сьша и
^■554Ш*>
готовился теперь к походу в свое Боспорское царство. Архелай,
который вынужден был искать убежища у Мурены, уверял, что эти
приготовления направлены против Рима. Под тем предлогом, что Мит-
ридат владел еще каппадокийскими пограничными округами,
Мурена двинулся со своими войсками в Коману Каппадокийскую и
нарушил таким образом неприкосновенность понтийской границы (671).
Митридат сначала ограничился тем, что обратился с жалобами к
Мурене, и когда это оказалось безрезультатным, — к римскому
правительству. Сулла прислал уполномоченных для. воздействия на
Мурену, но последний не повиновался, перешел через Галис и вступил на
бесспорно понтийскую территорию. Тогда Митридат решился
ответить на насилие насилием. Он поручил своему полководцу Гордию
задерживать наступление римской армии, затем явился сам с
превосходными военными силами и заставил Мурену принять сражение.
Мурена был разбит, понес большие потери и был отброшен за
римскую границу в Фригию, римские гарнизоны были изгнаны из всей
Каппадокии. Мурена имел наглость называть себя победителем и
принять титул императора (672). Но полученный им урок и вторичное
предостережение со стороны Суллы заставили его наконец
успокоиться.
Мир между Римом и Митридатом был восстановлен (673). Эти
безрассудные раздоры отсрочили покорение Митилены. Лишь
преемнику Мурены удалось взять приступом Митилену после
продолжительной осады с суши и с моря, причем большие услуги оказал
римлянам вифинский флат (675).
Десятилетняя революция и восстание закончились на Западе и на
Востоке. В Риме опять было единое правительство и восстановлен
был внутренний и внешний мир. После ужасных потрясений
последних лет даже эта передышка была облегчением. Ближайшее будущее
должно было показать, справится ли вьщающийся человек, которому
удалось победить внешнего врага, которому удалась также более
трудная задача — подавление революции, справится ли он с самой
трудной задачей восстановления расшатанного в своих устоях
социального и политического строя.
шшшшшш Сулланская конституция
В то время когда происходила первая братоубийственная битва
между римлянами, в ночь на 6 июля 671 г. на Капитолии сгорел
высокочтимый храм римского Юпитера, который воздвигли цари,
освятила молодая свобода и пощадили бури пяти столетий. Это было не
знамением, а символом состояния римского государственного строя.
Строй этот тоже превратился в развалины и нуждался в
восстановлении. Революция была побеждена, но это еще далеко не означало, что
старый строй восстановился сам собой. Большинство аристократии
полагало, что теперь, после смерти обоих революционных консулов,
достаточно будет произвести обычные дополнительные выборы и
представить на усмотрение сената необходимые меры: награждение
победоносной армии, наказание главных виновников революции и
принятие некоторых мер для предотвращения подобных бурь в
будущем. Но Сулла, в руках которого в этот момент сосредоточилась вся
власть, более правильно судил об общем положении дел и об
отдельных личностях. Римская аристократия в свои лучшие времена не
выходила за пределы традиционных форм, ее привязанность к ним
носила величественный, и вместе с тем ограниченный характер.
Возможно ли было при тогдашней тяжеловесной коллегиальной системе
управления энергично и последовательно осуществить обширную
государственную реформу? А теперь, когда последний кризис отнял у
сената почти всех его выдающихся представителей, сенат меньше чем
когда-либо обладал силами и талантами для такого дела.
Чистокровные аристократы вообще были ни к чему непригодны, и Сулла ясно
отдавал себе отчет в|их ничтожестве. Об этом свидетельствует тот
факт, что за исключением Квинта Метелла, находившегося с ним в
оЩ 556 ^>
свойстве, Сулла выбирал всех нужных ему людей из прежней уме*
репной партии и перебежчиков из демократического лагеря, как-то:
Луция Флакка, Луция Филиппа, Квинта Офеллу, Гнея Помпея.
Сулла желал восстановления старого строя не менее, чем самый рьяный
аристократ-эмигрант. Однако он лучше своей партии понимал, какие
огромные трудности представляла такая реставрация. Конечно, он тоже
не понимал этого целиком, иначе мог ли бы он вообще взяться за
такое дело? Он считал неизбежными, с одной стороны, широкие
уступки, поскольку уступчивость была возможна, не затрагивая самой
сущности олигархии; с другой стороны, — восстановление
энергичной системы репрессий и предохранительных мер. Однако он ясно
видел, что сенат при данном составе будет отвергать или извращать
всякую уступку и парламентским путем разрушит всякое новое
систематическое строительство. Уже после подавления революции Суль-
пиция Сулла, не спрашивая мнения сената, проводил в том или ином
направлении все, что считал необходимым. Точно так же и теперь,
при гораздо более обостренных и напряженных отношениях, он
решился восстановить олигархию не с помощью олигархов, а помимо
олигархов, по своему личному усмотрению.
Но Сулла не был теперь, как в то время, консулом, он обладал
лишь проконсульской, т. е. чисто военной властью. Чтобы навязать
реформу своим друзьям и врагам, ему нужна была власть, по
возможности строго придерживающаяся законных форм, но в то же
время чрезвычайная власть. В послании к сенату он высказывал, что
находит неизбежным поручить установление порядка в государстве
одному человеку, облеченному неограниченной властью, и что он
считает себя способным выполнить эту трудную задачу. Это
предложение многим пришлось не по вкусу, но при тогдашних условиях оно
было равносильно приказу. По поручению сената принцепс сената,
interrex («междуцарь») Луций Валерий Флакк Старший, в руках
которого временно сосредоточивалась высшая власть в государстве,
предложил народу утвердить задним числом все официальные действия,
совершенные Луцием Корнелием Суллой в качестве консула и
проконсула. На будущее же время он предложил предоставить Сулле
право решать в первой и последней инстанции дела, касающиеся
жизни и имущества граждан; распоряжаться по своему усмотрению
государственными землями; изменять границы Рима, Италии и всего
государства, как он сочтет нужным; основывать и упразднять
городские общины в Италии; распоряжаться провинциями и зависимыми
государствами; наделять отдельных лиц высшей властью (imperimn)
[до Суллы это право принадлежало народному собранию] и по
своему усмотрению назначать проконсулов и пропреторов и, наконец,
путем новых законов установить на будущее порядок в государстве.
Сулле предоставлялось по собственному усмотрению установить
время, когда он сочтет свою задачу выполненной и найдет возможным
сложить с себя эти чрезвычайные полномочия; пока же он
пользовался 557 &»
ся этими полномочиями, ему предоставлялось по своему
усмотрению решать, будет ли наряду с ним функционировать ординарная
высшая магистратура республики или нет. Понятно, что это
предложение было принято без возражения (ноябрь 672 г.), и лишь после
этого новый глава государства, который до сих пор в качестве
проконсула избегал вступления в столицу, вступил в Рим. Название этой
новой должности было заимствовано от диктатуры, которая
фактически была отменена со времен войны с Ганнибалом (1, 777), но
новая диктатура отличалась от старой и внешне — кроме
сопровождавшей Суллу военной свиты впереди него шли ликторы, в вдвое
большем числе, чем у диктаторов старого времени, — и по существу. Эта
новая «диктатура для издания законов и введения порядка в
государстве», как гласил ее официальный титул, совершенно отличалась от
старой, ограниченной и по своему сроку и по компетенции. Старая
диктатура не исключала апелляции к народу и не аннулировала
ординарной магистратуры. Новая диктатура скорее была похожа на
институт «децемвиров для составления законов»; эти децемвиры также
являлись чрезвычайной властью с неограниченными полномочиями и
устранением ординарной магистратуры, и функции их — во всяком
случае, фактически — не были ограничены определенным сроком.
Вернее, эта новая должность, основанная на постановлении народа,
со своей абсолютной властью, не ограниченной сроком и
коллегиальным характером, была не чем иным, как старой царской властью,
которая тоже была основана на добровольном обязательстве граждан
повиноваться одному избранному из их среды абсолютному
правителю. Даже современники приводили в оправдание Суллы, что царь
лучше, чем плохие законы*. Да и титул диктатора, вероятно, был
выбран только в знак того, что если прежняя диктатура была во
многих отношениях ограничена (1,239,270,294), то эта новая диктатура
заключала в себе полное возобновление царской власти. Итак, путь
Суллы и здесь странным образом совпадал с тем путем, по которому
шел Гай Гракх, преследовавший совершенно иные цели.
Консервативная партия и здесь была вынуждена следовать примеру своих
противников; для предотвращения постоянной угрозы тирании,
защитник олигархического строя сам был вынужден выступить в роли
тирана. Эта последняя победа олигархии была очень похожа на
поражение.
Сулла не добивался и не желал трудной и ужасной работы
реставрации. Но ему приходилось выбирать одно из двух: предоставить
это дело совершенно неспособным людям, или взять его на себя.
Поэтому он принялся за него с беспощадной энергией. Прежде всего
надо было вынести решение относительно виновников. Сулла сам по
себе склонялся к помилованию. У этого сангвиника были вспышки
гмева, и надо было бояться тому, кто видел его сверкающие глаза, его
* Status est uti regibus quam uti malis legibus (ad Herenn, 2. 22).
красное от гнева лицо; но его подвижному темпераменту была
совершенно чужда вечно гложущая жажда мести, подобная той, которую в
своем старческом озлоблении затаил в душе Марий. Сулла поступал
сравнительно кротко не только после революции 666 г. Даже вторая
революция, которая совершила столь ужасные злодеяния ш нанесла
тяжелые удары и ему лично, не вывела его из равновесия. В то время
когда палачи волочили по улицам столицы трупы его друзей, он
старался спасти жизнь запятнанного кровью Фимбрии, а когда Фимбрия
добровольно покончил с собой, Сулла приказал похоронить его труп
достойным образом. После высадки в Италии Сулла искренно
изъявил готовность простить и позабыть прошлое и не оттолкнул никого,
кто искал примирения с ним. Даже после своих первых успехов он
вел переговоры в этом духе с Луцием Сципионом. Эти переговоры
оборвала революционная партия; мало того, еще накануне своего
падения она в последний момент обагрила свои руки еще более
ужасными неслыханными кровавыми деяниями и даже вступила в заговор с
исконным врагом отечества с целью разрушения города Рима. Но
теперь чаша терпения переполнилась. Как только Сулла получил в свои
руки верховную власть, он в силу своих новых полномочий объявил
врагами отечества, стоящими вне закона, всех гражданских и
военных должностных лиц, которые продолжали действовать в пользу
революции после вступившего по утверждению Суллы в законную
силу его соглашения с Сципионом. Точно так же он поступил с теми
гражданами, которые открыто поддерживали революцию. Кто
убивал одного из объявленных вне закона людей, тот оставался
безнаказанным подобно палачу, который подолгу службы совершает казнь;
кроме того, он получал еще награду в 12 000 денариев. Напротив,
каждый, кто укрывал лиц, объявленных вне закона, даже своих
ближайших родственников, подвергался самой строгой каре. Имущество
осужденных конфисковалось в пользу государства, подобно военной
добыче. Дети и внуки опальных лишались доступа к политической
карьере; но если они принадлежали к сенаторскому сословию, они
были обязаны нести свою долю сенаторских повинностей. Эти
постановления распространялись также на имущество и потомков тех, кто
пал в борьбе за революцию; это шло даже дальше, чем кары
древнейшего права против тех, кто поднял оружие против своего отечества.
Самым ужасным в этой системе террора была неопределенность
установленных категорий. В сенате немедленно был заявлен протест
против этого, и Сулла сам попытался устранить это зло; с этой целью
он приказал публично выставить список лиц, объявленных вне
закона, и назначил день 1 июня 673 г. последним сроком для внесения в
него новых имен. Хотя этот кровавый список, увеличивавшийся с
каждым днем и наконец дошедший до 4 700 имен*, справедливо при-
* Эту общую цифру приводит Валерий Максим (9^ 2, 1). По Аппиану
(в. с. 1, 95), Сулла объявил вне закона около 40 сенаторов, причем к
«*Ш 559 ^
вел в ужас граждан, все же эта мера несколько обуздала произвол
палачей. Во всяком случае масса этих лиц погибла не жертвой
личной злобы правителя. Его лютая ненависть была направлена
исключительно против Мариев, виновников отвратительной бойни 667 и
672 гг. По его приказанию была открыта могила победителя при Aquae
Sextiae и прах его был брошен в Анио. Памятники побед Мария над
африканцами и германцами были разрушены, а так как смерть спасла
Мария и его сына от мести, то приемный племянник Мария, Марк
Марий Гратидиан, который дважды был претором и пользовался
любовью римских граждан, погиб в страшных пытках на могиле
Кату ла, самой несчастной из жертв Мария. Смерть уже похитила самых
видных противников Суллы; из главарей оставались в живых только
Гай Норбан, который впоследствии сам покончил с собой на Родосе,
когда народное собрание обсуждало вопрос о его выдаче; затем Лу-
этому числу впоследствии прибавилось еще несколько имен, и около
1 600 всадников. Согласно Флору (2, 9) (отсюда заимствует Августин
de civ. dei 3, 28) всех осужденных сенаторов и всадников было 2 000.
По словам Плутарха (Sull. 31), в течение первых трех дней было
внесено в список 520 имен; по Орозию (5, 21), в течение первых дней было
внесено 580 имен. Между всеми этими указаниями нет существенных
противоречий, так как казнили не только сенаторов и всадников, и
список оставался открытым в течение нескольких месяцев. В другом
месте Аппиан (1, 103) говорит, что по приказанию Суллы были убиты
или сосланы 15 консуляров, 90 секаторов и 2 600 всадников; но уже из
самого контекста видно, что здесь смешаны жертвы гражданской
войны вообще с жертвами Суллы. Приводим имена 15 консуляров: Квинт
Катул, консул 652 г.; Марк Антоний — 655; Публий Красе — 657; Квинт
Сцевола — 659; Луций Домитий — 660; Луций Цезарь — 664; Квинт
Руф — 666; Луций Цикна — 667—670; Гней Октавий — 667; Луций
Мерула — 667; Луций Флакк — 668: Гней Карбон — 669, 670, 672; Гай
Норбан — 671; Луций Сципион — 671; Гай Марий — 672. Из них 14
было казнено, а 1, Луций Сципион, сослан. Если согласно данным
Ливия у Евтропия (5, 9) и Орозия (5, 22) во время союзнической и
гражданской войн погибли (consumpti) 24 консуляра, 7 преториев, 60
эдилициев, 200 сенаторов, то в это число включены погибшие во
время италийской войны, как, например, консуляры Авл Альбин, консул
655 г., Тит Дидий — 656, Публий Луп — 664, Луций Катон — 665, а
также, быть может, и Квинт Метелл Нумидийский, Маний Аквилий,
Гай Марий Старший и Гней Страбоп, которых также можно
причислить к жертвам этого времени, или другие лица, участь которых нам
неизвестна. Из 14 убитых консуляров 3 — Руф, Цинна и Флакк — пали
жертвами военных бунтов, а 8 консуляров, преданных Сулле, и 3,
преданных Марию, стали жертвами противной партии. При сравнении
вышеприведенных цифр оказывается, что жертвами Мария считали 50
сенаторов и 1 000 всадников, а жертвами Суллы 40 сенаторов и 1 600
всадников. Эти цифры дают по крайней мере не совсем произвольное
мерило при определении размеров злодеяний, совершенных обеими
партиями.
о^ 560 ^о
ций Сципион, пощаженный ввиду своей политической бесцветности
и, конечно, также своего знатного происхождения, получил
разрешение спокойно доживать свою жизнь в своем убежище в Массалии; а
также Квинт Серторий, бродивший в изгнании по мавретанскому
побережью. Тем не менее у Сервилиева фонтана, у выхода «vicus Jugarius»
на форум, где по приказанию диктатора выставлялись напоказ
головы убитых сенаторов, все росла груда этих голов. Главным образом
это были жертвы из людей второстепенных и третьестепенных. В
списки объявленных вне закона вносились без разбора лица,
служившие в революционной армии или оказывавшие ей содействие, иногда
даже те, кто дал офицеру этой армии взаймы или оказывал ему
гостеприимство. Кроме того, месть обрушилась на тех капиталистов,
которые принимали участие в судах над сенаторами или
пользовались мариевыми конфискациями для денежных спекуляций и были
прозваны мародерами. В проскрипционные списки было внесено
около 1 600 так называемых всадников*. Поплатились и
профессиональные обвинители — этот худший бич знати, — промышлявшие
тем, что привлекали лиц сенаторского звания к всадническим судам.
«Как могло случиться, — спрашивал вскоре после этого один
адвокат, — что нам оставили судейские скамьи, раз перебили
обвинителей и судей?». Самые дикие и позорные страсти неудержимо
свирепствовали во всей Италии в течение многих месяцев. В столице
выполнение экзекуций было возложено главным образом на отряд кельтов,
а солдаты и унтер-офицеры Суллы разъезжали в тех же целях по
различным округам Италии. Кроме того, пользовались услугами
добровольцев, и всякий знатный и незнатный сброд бросался на это дело,
не только чтобы заслужить премию за убийство, но и чтобы
удовлетворить под маской политических преследований свою алчность или
личную месть. Случалось, что в проскрипционные списки вносили
уже после убийства. Следующий пример показывает, как
совершались эти расправы. В Ларине, преданном Марию городе новых
граждан, некто Статий Альбий Оппианик, стремясь избежать наказания
за убийство, бежал в главную квартиру Суллы, и после его победы
вернулся в город в качестве комиссара диктатора, сменил городские
власти и занял со своими друзьями их должности. Лицо, угрожавшее
ему судебным преследованием, он объявил вне закона, равно как и
его близких родственников и друзей; всех их он велел казнить. Таким
образом много людей, среди них немало решительных сторонников
олигархии, становились жертвою ненависти частных лиц или
жертвой зависти, вызываемой их богатством. Страшный хаос и
непростительная снисходительность, которую Сулла и здесь, как всегда,
проявлял к своим приближенным, способствовали безнаказанности даже
уголовных преступников, примазавшихся к этому делу.
* К ним принадлежал Секст Альфен, о котором неоднократно
упоминает Цицерон в своей речи в защиту Публия Квинктия.
о^561 Ш»
Таким же образом поступали с конфискованным имуществом.
По политическим соображениям Сулла желал, чтобы видные
граждане участвовали в продажах этого имущества с торгов и приобретали
его. Впрочем, многие добровольно устремлялись на торги, и самым
усердным оказался молодой Марк Красе. При тогдашних
обстоятельствах не было возможности избежать продажи за бесценок. К тому
же по римскому обычаю имущество, конфискованное в пользу
государства, продавали оптом. Сулла не позабыл и себя, и своей супруги
Метеллы, и других близких ему знатных и незнатных лиц, даже
своих вольноотпущенников и собутыльников; он разрешал им покупать
конфискованное имущество без торгов или же освобождал их от
платежа, полностью или частично. Так, например, по рассказам, один из
его вольноотпущенников приобрел с аукциона имение стоимостью 6
миллионов сестерций за 2 000, а один из его унтер-офицеров нажил
на таких спекуляциях состояние в 10 миллионов сестерций.
Это вызвало сильное и справедливое негодование. Еще во время
правления Суллы один адвокат спрашивал, неужели знать вела
гражданскую войну только для того, чтобы сделать своих
вольноотпущенников и слуг богатыми людьми. Впрочем, несмотря на продажи за
бесценок, общая сумма, полученная от продажи конфискованных
имуществ, составила не менее 350 миллионов сестерций. Это дает
приблизительное представление о громадных размерах конфискаций,
обрушившихся главным образом на самую богатую часть граждан.
Расправа была страшная — без суда, без помилования. Безмолвный
ужас лег на страну, свободное слово замолкло на форуме столицы и
провинциальных городов. Террор олигархии носил другой характер,
нежели террор революции. Марий утолял в крови своих врагов свою
личную жажду мести, Сулла же, можно сказать, абстрактно считал
террор необходимым для введения нового деспотизма, и
хладнокровно совершал и допускал убийства. Но террор казался еще ужаснее
потому, что проводился консерваторами и, так сказать, бесстрастно.
Гибель государства казалась тем неизбежнее, что оба лагеря не
уступали друг другу в безумии и злодеяниях.
Сулла считал недействительными в общем все принятые во
время революции государственные меры, не касающиеся одних лишь
текущих дел. Однако при наведении порядка в Италии и в столице он
твердо держался установленного революцией принципа, что всякий
гражданин какой-либо италийской общины является тем самым
также римским гражданином. Отмененные различия между римскими
гражданами и италийскими союзниками, между старыми
полноправными и новыми гражданами с ограниченными правами не были
восстановлены. Только вольноотпущенники снова были лишены
неограниченного права голоса; по отношению к ним был восстановлен
прежний порядок. Ультраконсерваторам все это могло казаться большой
уступкой. Сулла же понимал необходимость вырвать из рук
революционных вождей это сильное средство, понимал также, что рост чис-
<^S£2g»
ла граждан не представлял существенной опасности для господства
олигархии.
Однако эта уступчивость в принципе сопровождалась самым
суровым судом над отдельными городами во всех областях Италии.
Это дело было поручено специальным комиссарам при содействии
поставленных по всему полуострову гарнизонов. Некоторые города
были награждены: так, например, Брундизий, первым перешедший
на сторону Суллы, был освобожден теперь от пошлин, что имело
большое значение для портового города. Ряд городов подвергся
карам. Менее виновных наказали денежными штрафами, снесением
городских стен, уничтожением укреплений. У самых упорных
противников Сулла конфисковал часть их земель, а у иных и всю
область. Впрочем, можно было считать, что такие наказания они несли
по закону — или как общины римских граждан, взявшиеся за оружие
против своего отечества, или как союзные города, которые вели
войну против Рима, нарушив этим договор о вечном мире. В этом случае
все граждане, лишившиеся своих владений, но только они одни,
лишались также своих гражданских прав в данном городе, а также
права римского гражданства и получали самое ограниченное латинское
право*. Таким образом предупреждалась возможность, что
подвластные италийские города с ограниченными правами станут центрами
оппозиции: лица, лишенные гражданства и имущества, скоро
должны были затеряться в массе пролетариата, В Кампании, разумеется,
была уничтожена демократическая колония Капуя, и
государственные земли были возвращены государству; вероятно, тогда же остров
Энария (Искья) был отнят у города Неаполя. В Лации были
конфискованы все земли большого и богатого города Пренесте, а также,
вероятно, Норбы. Точно так же в Умбрии были конфискованы земли
Сполетия. В области пелигнов город Сульмон был даже срыт до
основания. Но тяжелее всего железная рука правителя опустилась на
две области, которые оказывали упорное сопротивление до
последней минуты и даже еще после битвы у Коллинских ворот, а именно,
на Этрурию и Самний. В Этрурии полная конфискация обрушилась
* См. том I, стр. 397. К этому присоединялось также следующее особое
ухудшение положения: латинское право, точно так же как и право
Перегринов, обычно предполагало принадлежность к определенной
латинской общине, или общине перегринов; в настоящем же случае, точно
так же как и для позднейших вольноотпущенников латинского права
или права дедитициев, оно выступало без такого собственного
городского права. В результате эти латины не пользовались привилегиями,
связанными с городским управлением: в сущности говоря, они не могли
также составлять завещания, так как завещание можно было сделать
не иначе, как по законам своего города. Впрочем, они могли
приобретать собственность по римским завещаниям и могли заключать
сделки между собою, равно как с римлянами и с латинами, по формам
римского права.
о^ 563 ^°
на ряд самых значительных городов, как-то: Флоренция, Фезулы,
Арреций и Волатерры. О судьбе Самния уже говорилось выше. Здесь
не производили конфискаций, а раз навсегда опустошили страну;
цветущие города, даже бывшая латинская колония Эзерния, были
превращены в пустыню, и вся область была низведена до уровня
областей бруттиев и лукапов.
Эти меры по отношению к земельной собственности италиков
предоставили в распоряжение правителя, с одной стороны,
государственные земли, которые были некогда даны в пользование
бывшим союзным городам, а теперь с ликвидацией их отошли обратно
к римскому правительству; с другой стороны, конфискованные
земли провинившихся городских общин. Сулла использовал эти земли
для того, чтобы поселить на них солдат победоносной армии.
Большинство этих новых поселений было основано в Этрурии,
например, в Фезулах и Арреций; другие в Лации и в Кампании, где в
числе прочих Пренесте и Помпеи стали сулланскими колониями.
Как было уже сказано, Сулла не намеревался заново заселить Сам-
ний. Во многих случаях земли отводились по гракховскому
способу: поселенцы вступали в одну из уже существующих городских
общин. Какие широкие размеры имели эти поселения, видно из того,
что число распределенных участков определялось в 120 000.
Впрочем, некоторые земельные владения получали другое назначение;
так, например, часть земель была подарена храму Дианы на горе
Тифате, другие, как-то: поля Волатерр и часть полей Арреция,
остались нераспределенными; наконец, некоторые земли согласно
старого, запрещенного законом, но возрожденного злоупотреблением
Суллы, права оккупации были заняты фаворитами Суллы.
Предпринимая эту колонизацию, Сулла преследовал различные цели.
Прежде всего он таким образом исполнял данное солдатам слово.
Затем он осуществлял тем самым намерение, которое сближало
партию реформы с умеренными консерваторами; сообразно с этим
он сам уже в 666 г. основал ряд колоний. Этот план заключался в
увеличении числа мелких землевладельцев в Италии путем
раздробления крупных имений правительством. Какое серьезное значение
придавал этому Сулла, показывает возобновление запрещения
соединять земельные участки. Наконец, самое главное, он видел в этих
солдатских колониях как бы постоянные гарнизоны, которые,
защищая свое право собственности, одновременно будут защищать и
его новое государственное устройство. Поэтому там, где
конфисковалась не вся земля общины, как, например, в Помпеях, колонисты
не сливались с городской общиной, но старые граждане и
колонисты образовывали в ограде одних и тех же городских стен две
отдельные группы граждан. В остальном эти колонии, так же как и
старые, основывались в силу народного постановления, но лишь
косвенно, поскольку Сулла учреждал их на основании
соответственного пункта закона Валерия. Фактически они были обязаны своим су-
*Щ 564 ^*>
ществованкем неограниченной власти правителя и в этом смысле
напоминали свободное распоряжение древних царей
государственным имуществом. Однако при основании прежних колоний
устранялась противоположность между солдатами и гражданами, в сул-
ланских же колониях она должна была оставаться и оставалась
также и после основания колоний. Новые колонисты являлись как бы
постоянной армией сената; и их поселения, в отличие от прежних,
правильно называют военными колониями.
Близко к этой фактической организации постоянной сенатской
армии стояло следующее мероприятие Суллы: из рабов,
принадлежавших лицам, объявленным вне закона, выбраны были 10 000
самых молодых и сильных и объявлены были свободными. Эти новые
«Корнелии», все гражданское существование которых зависело от
правовой прочности учреждений, созданных их патроном, должны были
служить олигархии своего рода телохранителями и помогать ей
властвовать над столичной чернью, от которой при отсутствии в столице
гарнизона так или иначе зависело все.
Как ни слабы и призрачны — вероятно, также и в глазах самого
Суллы — были эти чрезвычайные опоры, которые он первым делом
создал для олигархии, они были единственно возможными, если не
прибегать к таким мерам, как формальная организация постоянной
армии в Риме и т. п., которые еще скорее положили бы конец
олигархии, чем нападения демагогов. Прочным фундаментом господства
олигархии должен был, разумеется, служить сенат; власть его
должна была быть усилена и концентрирована в такой мере, чтобы он во
всех отношениях имел перевес над своими неорганизованными
противниками. С системой компромиссов, господствовавшей в течение
40 лет, было покончено. Законы Гракха, которые Сулла еще пощадил
в своей первой реформе 666 г., были теперь окончательно отменены.
Со времен Гая Гракха правительство как бы признало за столичным
пролетариатом право на бунт и откупалось от него регулярными
раздачами хлеба гражданам, постоянно живущим в городе. Сулла
отменил эти раздачи. Гай Гракх организовал и консолидировал сословие
капиталистов, сдавая в Риме на откуп десятинные и таможенные
сборы провинции Азии. Сулла отменил систему откупщиков и заменил
прежние повинности азиатов твердыми налогами, причем они были
разложены на округа по оценочным росписям, составленным для
взыскания недоимок*. Гай Гракх предоставил места присяжных гражда-
* Произведенное Суллой распределение по общинам Азии недоимок за
5 лет и военных издержек (Appian, Mithr. 62) имело силу и в
дальнейшие времена. Это видно из того, что разделение Азии на 40 округов
приписывалось Сулле (Cassiodor, chron., 670), что это распределение
принималось за основание при позднейших таксациях (Cicero, pro Flacc.,
14, 32) и что суммы, издержанные на сооружение в 672 г. флота, были
вычтены из уплачиваемых налогов ex pecunia vectigali populo Romano
(Cic, Verr., I. 1, 35, 89). Наконец, Цицерон прямо говорит, что греки
•^565^°
ним с всадническим цензом и таким образом создал для сословий
капиталистов возможность косвенного участия в администрации и
правительстве. При этом влияние капиталистов не раз оказывалось
сильнее официальной администрации и официального правительства.
Сулла отменил всаднические суды и восстановил сенаторские суды/.
Гай Гракх или во всяком случае его эпоха дали всадникам особые
места на народных празднествах, подобно тому как уже давно пользо-,
вались такими местами сенаторы (1,744). Сулла отменил эту
привилегию и вернул всадников на скамьи плебеев*. Гай Гракх
конституировал всадников как сословие; политическое существование этого
сословия прекратилось при СуЛле. Сенату должна была, безусловно,
безраздельно и постоянно принадлежать высшая власть —
законодательная, административная и судебная; сенаторы должны были и с
внешней стороны стать не вообще привилегированным, но и
единственным привилегированным сословием.
Для этого надо была прежде всего пополнить состав сената и
создать для последнего независимое положение. Вследствие, последних
кризисов число сенаторов чрезвычайно уменьшилось. Сулла
разрешил вернуться на родину сенаторам^ сосланным по приговорам
всаднических судов^. как-то: консуляру Публию Рутилию Руфу, который,
впрочем, не воспользовался этим разрешением, и другу Друзаг Гаю
Котте; однако это лишь в слабой мере восполняло сокращение числа
сенаторов, происшедшее в результате революционного и
реакционного террора.
Поэтому по приказу Суллы сенат был пополнен в чрезвычайном
порядке примерно тремястами новых сенаторов. Они должны были
быть избраны на окружных народных собраниях из лиц
всаднического ценза,, и, как понятно, новые сенаторы были избраны
преимущественно из младших членов сенаторских семейств, из офицеров Сул-
лы и из людей, возвысившихся во время последнего переворота.
Впредь пополнение сената новыми членами тоже должно было
происходить на существенно новых началах.
Прежде — до Суллы — в сенат вступали или по назначению
цензоров, — это было прямым и обычным порядком, — или при занятии
одной из трех курульных должностей: консула^ претора или эдила.
Занятие этих должностей было соединено со времени закона Овиния
с участием в сенате, в его заседаниях и голосованиях (1,742). Занятие
менее высокой должности трибуна или квестора фактически давало
право на место в сенате, так как цензоры в большинстве случаев вы-
«не были в состоянии уплачивать наложенные на них Суллой взносы
без посредничества откупщиков» (ad Q, ft., 1,1,11, 33).
* До нас не дошли сведения о том, кем был издан закон, сделавший
необходимым возобновление прежней привилегии путем издания
театрального закона Росция от 687 г. (Becker — Friedlander, 4, 531).
Однако, судя по всему положению вещей, автором этого закона был,
несомненно, Сулла,
бирали сенаторовиз средь! этих лиц; но занимающие эти должности
отнюдь не являлись еще кандидатами в сенат в силу закона. Первый
из &тих двух сп0собов Сулла отменил, отменив цензуру по крайней
мере фактически. Второй способ он изменил в том смысле, что
законное вступление в сенат было связано с должностью !не эдила, а
квестора; вместе с тем число ежегодно выбвфаемцх квесторов было
увеличено до двадцати*,
Отменено было принадлежавшее до сих нор цензорам по закону
право вычеркивать при происходившем каждые пять лет пересмотре
сенаторских списков те или другие имена с указанием причин.
(Впрочем, цензоры уже давно фактически перестали пользоваться этим
правом в первоначальном положительном смысле.) Таким образом
Сулла окончательно установил существовавшую до сих пор
несменяемость сенаторов. Это подняло обп^ее число сенаторов, доеих пор,
вероятно, мало превышавшее старую норму (300 сенаторов) и часто
даже не достигавшее ее; теперь число сенаторов значительно
увеличилось, быть может, в среднем даже удвоилось11"*. Это стало веобхо-
димым уже потому, что воз ложевные на сенаторов функции приеяж-
, Н_, . ||
* Неизвестно, сколько квесторов выбиралось/ ежегодно до этого
времени. В 487 г. их было 8: 2 городских, 2 военных и 4 морских (1,403);
впоследствии к ним прибавились квесторы в .провинциях (1, 513).
Морские квесторы в Остии, в Калесе и т. д. отнюдь не были ликвиди-
ррваны, а военные квесторы тоже не могли быть используемы для
выполнения других обязанностейt иначе консул-главнокомандующий-
остался бы без квестора. До Суллы существовало 9 провинций, кроме
того, в Сицилию отправлялись 2 квестора; поэтому возможно, что Сул-
л^ застал уже 18 квесторов. А то время число высших должностных
лиц было гораздо ниже числа соответствующих мест; возникавшие
отсюда трудности устранялись путем продления срока и другими
способами; правительство вообще стремилось по возможности
ограничивать число должностных лиц. Поэтому возможно, что число квестор-
ских мест превышало число квесторов. Могло даже быть и так, что в
малых провинциях, например^ в Киликии, вообще ве было в то время
квестора. Во всяком случае не подлежит сомнению, что уже до Суллы
было больше 8 квесторов.
** В точности говоря, о неизменном числе сенаторов вообще не может
быть речи. До Суллы цензоры каждый раз составляли список из 300
лиц; но к этому числу постоянно прибавлялись те несенаторы,
которые в промежуток времени между составлением старого илового
списков занимали одну из курульных должностей. А после Суллы было
столько сенаторов, сколько было в живых бывших квесторов. Однако
можно полагать, что Сулла намеревался увеличить число сенаторов
примерно до 500—600 человек. Мы получим эту цифру, если учтем,
что в состав сената ежегодно вступало 20 новых членов в среднем
30-летнего возраста, и если примем среднюю продолжительность
пребывания в сенаторском звании 25—30 лет. Во время Цицерона на одном
многолюдном заседании сената присутствовало 417 членов.
«^567^»
ных очень расширили круг дел сената. Отныне лица, становившиеся
сенаторами в чрезвычайном порядке как квесторы, проходили в
порядке выборов в комициях по трибам; таким образом, сенат, который
прежде покоился на непрямых народных выборах (1,298), теперь
основан был на прямых народных выборах и приблизился к
представительному правлению, поскольку это вообще было совместимо с
сущностью олигархии и с понятиями древних. Первоначально сенат
мыслился только как коллегия с совещательным голосом при должностных
лицах республики, но с течением времени он превратился в
инстанцию, приказывающую должностным лицам и самостоятельно
правящую. Логическим развитием этого было, что должностные лица были
впоследствии лишены своего первоначального права назначать и
смещать сенаторов и сенат был поставлен на такой же правовой
фундамент, на котором была основана власть должностных лиц. В самом
деле, чрезмерно широкое право цензоров пересматривать списки
сенаторов и по своему усмотрению вычеркивать или вставлять в него то
или другое имя, было несовместимо с упорядоченной системой
олигархического правления. Достаточное и регулярное пополнение
сената было теперь обеспечено выбором квесторов; поэтому цензорские
ревизии стали излишними, и отпадение их окончательно упрочило
основной принцип всякой олигархии: несменяемость и пожизненность
тех членов правящего сословия, которые вошли в сенат, заседали и
голосовали в нем.
В области законодательства Сулла ограничился тем, что стал на
почву постановлений 666 г. Законодательную инициативу, которая
фактически давно уже принадлежала сенату, Сулла теперь обеспечил
за ним в порядке закона, по крайней мере в противовес трибунам. В
принципе народу был оставлен суверенитет. Однако, что касается
исконных народных собраний, то Сулла счел нужным тщательно
сохранить их форму, но еще тщательнее устранить всякую конкретную их
деятельность. Даже с правом римского гражданства Сулла поступал
весьма пренебрежительно и, не колеблясь, признавал его за
городскими общинами новых граждан и широко наделял им испанцев и
кельтов. Вероятно, не без умысла, Сулла даже не предпринял ничего для
установления цензового списка граждан; а между тем после столь
огромных переворотов этот список настоятельно нуждался в
пересмотре, если правительство вообще придавало еще серьезное значение
правам, связанным с внесением в этот список. Впрочем,
законодательная компетенция комиций не была прямо ограничена. В этом и
не было необходимости, так как вследствие закрепления инициативы
за сенатом народ и без того едва ли мог вмешиваться в управление,
финансы и уголовную юрисдикцию против его воли. Участие народа
в законодательстве в сущности снова было сведено к праву говорить
«да» в случае изменения конституции.
Важнее было участие народа в выборах, от которых
представлялось невозможным отказаться без слишком больших сдвигов, на ко-
<*т 568 ^>
торые не могла и не желала пойти едва державшаяся реставрация
Суллы. Посягательство революционной партии на участие в выборах
в жреческие коллегии было устранено. Сулла отменил не только
закон Домития от 650 г., который вообще предоставлял народу право
выборов на высшие жреческие должности, но и более старые
аналогичные постановления относительно выборов великого понтифика и
верховного куриока (1,778). Жреческим коллегиям было возвращено
их право кооптации в его первоначальном неограниченном виде. Что
касается выборов на государственные должности, все осталось в
общем по-старому; исключение составляли только новые
постановления о военном командовании, о чем сейчас будет речь. Эти
постановления, разумеется, существенно ограничивали права народных
собраний; больше того: до известной степени они передавали сенату права
народных собраний на распределение высших командных должностей.
Как кажется, Сулла даже не возобновил предпринятой им раньше
попытки восстановления сервиева порядка голосования. Возможно,
что он вообще не придавал значения тому или другому порядку
распределения голосов по разрядам или считал, что этот старый порядок
может усилить опасное влияние капиталистов.
Были восстановлены и отчасти усилены только правила
относительно квалификации должностных лиц. Снова проведены были
правила относительно возраста, необходимого для занятия той или
другой должности; точно так же восстановлено было правило, что
каждый, домогающийся избрания в консулы, должен пройти раньше
должность претора, каждый кандидат в преторы должен был раньше
быть квестором; однако разрешалось миновать должность эдила.
Ввиду недавних попыток ввести тиранию в форме сохранения в одних
руках консульской власти в течение нескольких лет, были приняты
особенно строгие меры против этого злоупотребления. В новую
должность можно было вступить лишь через два года после оставления
прежней должности; а до вторичного вступления на ту же самую
должность должно было пройти по крайней мере 10 лет. Это последнее
постановление восстанавливало старый порядок 412 г. (1,295), тогда
как в недавний период крайней олигархии излюбленным методом было
абсолютное запрещение всякого повторного избрания в консулы. Но
в общем Сулла не вмешивался в выборы. Он лишь старался
поставить должностных лиц в такие рамки, чтобы, независимо от того, на
кого падет выбор по случайному капризу комиций, избранный не был
в состоянии предпринять что-либо во вред олигархии.
Высшими должностными лицами в государстве были в то время
фактически три коллегии: народных трибунов, консулов и преторов,
и цензоров. Сулланская реставрация существенно урезала права всех
их и прежде всего права трибунов. Сулла считал, что трибунат
является, правда, необходимым орудием также и для сенатского
правления, но так как этот институт возник в ходе революции и всегда
склонен вызывать новые революции, то он нуждается в строгом и дли-
<^569^
тельном обуздании. Власть народных трибунов имела своей
отправной точкой право опротестовывать и, таким образом, отменять
действия магистратов, устранять противодействующих и требовать их
дальнейшего наказания. Все это осталось за трибунами и теперь с той
разницей, что за злоупотребление правом ннтерцессии налагались
такие тяжелые денежные штрафы, которые должны были подорвать
все гражданское существование данного лица. Трибуны обладали
правом обращаться н$ своему усмотрению ж народу в тех случаях, когда
они выступали с Обвинениями, в частности, когда они привлекали к
ответственности перед народом бывших должностных лиц, а также
котда они вносили з&конь! на народное голосование. Это право было
тем рычагом, с помощью которого Гракхи, Сатурнин и Сулышций
произвели государственный переворот. Оно не было отменено, но
поставлено впредь в зависимость от получения предварительного
разрешения сената*. Наконец, было постановлено, что занятие
должности трибуна лишает права занимать в будущем высшую должность.
Это постановление, *сак и ряд других в сулданской реставрации,
являлось возвратом кстаропатрицианским нормам. Точно так же, как во
времена, предшествовавшие допущению плебеев КуТражданскиМ
должностям, оно объявляло должность трибуна несовместимой с
курульными должностями. Законодатель олигархии надеялся таким
образом дать огаор демагогии трибунов и устранить от трибуната всех
честолюбцев. Одвшсо он жрлал сохранить трибунат в качестве орудия
сената, сохранить его для посредничества между сенатом и народом
и в случае надобности для обуздания магистратуры. Власть царей, а
впоследствии власть до^жцрстн&й лиц республики над народом ярче
всего выражалась в положении, чтб только они имеют право публично
обращаться к народу; теперь же верховная власть сената, впервые
установленная законом, определеннее всего проявляется в том, что трибун
мог обращаться к народу каждый раз только с разрешения сената.
* На это указывают слова Лепида, которые приводит Саллюстий (hist. 1,
45, 11 Dietsch): popmlus Romanus... exutus... iure agitandi и которые
имеет в виду Тацит {Ann. 3, 27): statim turbidis Lepidi rogationibus neque
multo post tribimis reddita licentia quoquo vellent populum agitandi. О том,
что трибуны не потеряли вообще права обращаться к народу,
свидетельствует еще яснее, чем слова Цицерона (de leg. 3,4,10), плебисцит
de Thermensibus; однако во вступительной формуле к этому
плебисциту также говорится, что он состоялся de senatus sententia. Напротив, о
том, что консулы и по законам Суллы могли обращаться с
предложениями к народу без предварительного постановления сената.,
свидетельствует не только молчание источников, но и ход резолюции 667 и
676 гг., вождями которых были именно по этой причине не трибуны,
а консулы. Поэтому и в это время встречаются консульские законы по
второстепенным административным вопросам, как, например,
хлебный закон 681 г. В другое время, несомненно, вместо этих законов
проходили бы плебисциты.
«и^ 570 ^>
Хотя к консулату и претуре аристократический преобразователь
Рима относился более благосклонно, чем к подозрительному
трибунату, они тоже отнюдь не избежали свойственного олигархии
недоверия к своему собственному орудию. Они были ограничены в более
мягкой форме, но весьма чувствительным образом. Сулла неходил
при этом из разграничения функций.
В начале этого периода существовал в этом отношении
следующий порядок. Как а прежние времена ведению обоих консулов
подлежали все те дела, которые вытекают из понятия высшей должности
вообще, так теперь консулату принадлежали лишь те высшие
функции, которые не были выделены законом в ведение специальных
органов. Такие специальные органы существовали для отправления суда
в столице — в силу нерушимо соблюдавшегося правила консулы не
могли вмешиваться в. область суда, — и для заморских провинций
Сицилии, Сардинии и обеих Испании, где консул хотя мог быть
главнокомандующим, но занимал этот пост лишь в виде исключения. Итак,
при нормальном ходе дел были выделены и предоставлены шести
преторам шесть специальных компетенций: обе категории судов в
столице и четыре заморских наместничества. Причем двум консулам
в силу их общих верховных полномочий предоставляли в ведение
несудебные дела в столице и военное командование на континенте. Так
как эти общие полномочия принадлежали двум лицам, то по
существу дела один из консулов оставался в распоряжении правительства,
и таким образом в обычное время этих восьми высших должностных
лиц республики, избранныхиа годичный срок, было более чем
достаточно. В чрезвычайных случаях предусматривалась возможность либо
совмещения нескольких невоенных должностей, либо продление
военных полномочий свыше обычного срока (prorogate). Нередко
случалось, что председательство в обеих категориях судов в столице
вверялось одному претору, а те столичные дела, которые нормально
подлежали ведению консулов, поручались городскому претору. Зато, по
понятным соображениям, старались по возможности не допускать
соединения нескольких военных командований в одних руках. В этой
области придерживались правила, что в военной власти (imperium) не
может быть перерыва; поэтому, когда истекал установленный
законом срок^ она все-таки.юридически не прекращалась, пока не
прибывал преемник и не принимал командования. Другими словами,
консул или претор, командующие армией, имели право и были обязаны
продолжать исправлять свои обязанности и по истечении срока их
полномочий, если не являлся преемник. Влияние сената на это
распределение служебных обязанностей заключалось в следующем: в силу
установившегося обычая от сената зависело или оставить в силе
существующие правила, по которым шесть преторов распределяли между
еобой шесть специальных ведомств по жребию, а на консулов
возлагались несудебные дела на континенте, или же предписать то или
другое отклонение от этого правила. Так, например, сенат мог пору-
*«571В*
чить консулу какое-нибудь особенно важное в данный момент
заморское военное командование или же включить в круг распределяемых
обязанностей выполнение экстраординарных военных или судебных
поручений, например, командование флотом или ведение важного
уголовного следствия. При этом сенат мог разрешить
оказывающееся неизбежным соединение в одних руках нескольких функций и
продление срока полномочий. Однако в таких случаях сенат имел право
лишь разграничить функции консулов или преторов, но не указывать,
какое лицо должно исполнять ту или другую из этих функций.
Последнее обыкновенно происходило путем соглашения между
соответствующими должностными лицами или путем жеребьевки. В старые
времена постановление народного собрания узаконивало фактическое
продление полномочий командующего, если не назначался его
преемник (1,300), однако это требовалось не столько буквой закона,
сколько его духом, и народ скоро перестал вмешиваться в эти дела. В
течение VII столетия постепенно к шести существующим кругам
обязанностей прибавились шесть новых: пять новых наместничеств в
Македонии, Африке, Азии, Нарбоне и Киликии и председательство в
постоянной судебной комиссии по делам о вымогательствах. Кроме того,
при постоянном расширении круга деятельности римского
правительства высшим должностным лицам республики все чаще давались
чрезвычайные поручения по военной или судебно-процессуальной части.
Однако число постоянных высших должностных лиц, назначаемых
на год, не увеличивалось; таким образом, на восемь должностных
лиц, ежегодно выбираемых, приходилось, не считая всего прочего,
по крайней мере двенадцать мест, которые надо было замещать
ежегодно. Конечно, не случайно этот недостаток не был раз навсегда
устранен путем учреждения новых преторских должностей. Согласно
букве закона, все высшие должностные лица должны были ежегодно
избираться народом. По новому порядку или, вернее, беспорядку,
пробелы устранялись главным образом путем продления срока.
Должностных лиц, которые по закону выбирались только на один год,
сенат обычно оставлял на следующий год или же по своему
усмотрению отказывал им в продлении срока. Таким образом самые важные
и самые доходные государственные должности занимались уже не по
народному выбору, а по назначению от сената, причем сенат делал
выбор между кандидатами, вышедшими из народных выборов.
Самыми доходными были должности главнокомандующих за пределами
Италии; поэтому их более всего домогались. Ввиду этого вошло в
обычай должностным лицам, юридически или во всяком случае
фактически связанным своими обязанностями со столицей, т. е.
преторам, возглавляющим обе категории судов в столице, а часто также
консулам, после истечения годового срока их полномочий
предоставлять военное командование за пределами Италии. Это было
совместимо с сущностью пророгации, потому что, хотя между властью
высших должностных лиц в столице и в провинции была разница по объе-
«^ 572 !Р°
му, но здесь не было качественной разницы с точки зрения
государственного права.
Такое положение дел застал Сулла, и оно легло в основу его
нового государственного устройства. Основной идеей этого устройства
было полное отделение политической власти, действующей в пределах
римского гражданства, от военной власти, действующей на
территории, населенной негражданами, и затем систематическое продление
срока высшей власти с одного года на два; первый год посвящался
гражданским делам, второй — военным.
Издавна римская конституция разграничивала территориальную
сферу деятельности гражданской и военной власти. Первая кончалась,
а вторая начиналась за пределами померия города Рима. Тем не
менее одно лицо могло объединять в своих руках высшую
политическую и высшую военную власть. Теперь было установлено, что впредь
консул и претор будут иметь дело с сенатом и народом, а проконсул и
пропретор будут командовать армией; первым по закону
воспрещалась впредь всякая военная, вторым всякая политическая деятельность.
Это повело прежде всего к политическому отделению Северной
Италии от собственно Италии.
До сих пор Северная Италия представляла национальную
противоположность остальной Италии, так как была населена
преимущественно лигурами и кельтами, а Средняя и Южная Италия —
италиками. Между тем в политическом и административном отношениях
вся континентальная территория римского государства от
Сицилийского пролива до Альп, включая иллирийские владения, общины
римских граждан, латинские и неиталийские общины без различия,
находилась нормально под управлением высших должностных лиц,
исполнявших свои функции в Риме; равным образом колонии тоже
основывались на всей этой территории. По новому порядку,
введенному Суллой, северной границей Италии в собственном смысле стала
теперь вместо Эзиса река Рубикон; населенная теперь без исключения
римскими гражданами, область к югу от Рубикона была подчинена
римской магистратуре. Одним из основных принципов римского
государственного права стало теперь положение, по которому на этой
территории, как правило, не могли находиться армии с их
военачальниками. Напротив, страна кельтов, по эту сторону Альп, не могла
обойтись без военного командования уже по причине беспрестанных
вторжений альпийских племен и была организована как
наместничество* по образцу более старых военных командований за пределами
* Для этого предположения у нас нет других доказательств, кроме
следующего: территория кельтов в Италии не была в старые времена
провинцией, если понимать под словом «провинция» страну с
определенными границами, управляемую назначенным на год
наместником, но она столь же несомненно принадлежала к числу провинций во
времена Цезаря (Ср. IAcin., с. 39: Data erat et Sullae provincia Gallia
cisalpina). Так же обстоит дело с продвижением вперед границы. Мы
<Щ 573 Ш°
Италии. Наконец, число назначаемых каждый год преторов было
увеличено с шести до восьми, и новый порядок состоял в следующем:
выбиравшиеся на каждый год десять высших должностных лиц заве-
дывали в течение первого года своей службы столичными делами в
качестве консулов или преторов; оба консула заняты были
правительственными делами и администрацией, два претора — гражданским
судопроизводством, шесть преторов — преобразованным уголовным
судопроизводством. В течение же второго года службы, в качестве
проконсулов или пропреторов, они брали на себя военное
командование в одном из десяти наместничеств: Сицилии, Сардинии, обеих
Испаниях, Македонии, Азии, Африке, Нарбоне, Киликии и на
территории италийских кельтов. Сюда же относится и упомянутое выше
увеличение Суллой числа квесторов до двадцати*.
Таким образом, вместо прежнего беспорядочного распределения
должностей, создававшего почву для всевозможных
злоупотреблений и интриг, были введены ясные и прочные правила. Вместе с тем
по возможности устранялись злоупотребления властью со стороны
знаем, что страну кельтов отделяли от Италии сначала река Эзис, а во
времена Цезаря — река Рубикон, но не знаем, когда произошло это
продвижение границы. Из того факта, что Марк Теренций Варрон
Лукулл предпринял в качестве пропретора урегулирование границы в
области между Эзисом и Рубиконом (Orelli, Inscr., 570), некоторые
делали вывод, что, следовательно, этот округ должен еще был быть
провинцией, по крайней мере в это время, т. е. спустя год после
лукулловой претуры (679), так как пропретору нечего было бы делать на
италийской территории. Однако только в пределах померия всякое
продленное imperium прекращалось само собой; на территории Италии,
по законам Суллы, такой пророгации не существовало вовсе, как
правило, но она допускалась в экстраординарных случаях, а должность
Лукулла, несомненно, была чрезвычайной. Мы можем определенно
указать, когда и как Лукулл занимал именно такую должность в этой
местности. Еще до сулланской реорганизации 672 г. он был там военным
начальником и, вероятно, так же, как Помпеи, получил от Суллы про-
преторскую власть. Очевидно, состоя в этой должности, он и занимался
регулированием границ в 672 или 673 г. (см. Appian, 1, 95). Поэтому из
приведенной выше надписи нельзя делать никаких заключений о
правовом положении территории Северной Италии, особенно после
диктатуры Суллы. Зато заслуживает внимания тот факт, что Сулла передвинул
черту римского померия (Seneca, de brev. vitae, 14; Dio, 43, 50); по
римскому государственному праву это дозволялось делать только тому, кто
расширил не вообще пределы римского государства в целом, а лишь
пределы города-государства, т. е. италийскую границу.
В Сицилию посылались два квестора, в остальные провинции по
одному; кроме того, оставались два городских квестора, два квестора,
состоявшие при консулах во время войны, и четыре морских квестора. Стало
быть, надо было ежегодно назначать на это девятнадцать должностных
лиц. Компетенцию двадцатого квестора установить не удается.
<*^574Ш*>
должностных лиц и значительно усилено было влияние высшей
правительственной инстанции. При прежнем порядке существовало
государственно-правовое различие только между территорией города
Рима внутри городской черты и территорией за пределами этой
черты, за пределами померия. Новый порядок поставил на место города
Рима Италию*, навсегда замиренную и поэтому не подчиненную
регулярному военному командованию, и в противоположность ей —
континентальные и заморские области, которые, напротив, необходимо
подчинялись военному командованию и с тех пор назывались
провинциями.
При прежнем порядке одно и то же лицо очень часто оставалось в
одной должности по два года, а иногда и в течение многих лет.
Новый порядок сократил срок пребывания во всех столичных должностях,
а также и в должности правителя провинции до одного года. Особым
распоряжением наместнику вменялось в обязанность покидать
провинцию по истечении тридцати дней после прибытия его преемника.
Из этого распоряжения ясно вытекает, какая цель преследовалась
Суллой; вспомним также упоминавшийся выше запрет повторно
выбирать только что выбывшее должностное лицо на ту же или на
другую должность, покоящуюся на народных выборах. Это был давно
испытанный принцип; с его помощью сенат некогда подчинил себе
царскую власть; ограничение компетенции должностных лиц
полезно демократии, а ограничение сроков их пребывания в должности
полезно олигархии. При прежних порядках Гай Марий был
одновременно главой сената и главнокомандующим в государстве; если ему
не удалось, опираясь на эту двойную власть, низвергнуть олигархию,
то он должен был приписывать это исключительно своей
бездарности. Теперь были приняты меры, чтобы какой-нибудь более умный
преемник Мария не воспользовался успешнее этим мощным
рычагом. При прежних порядках занимать военные посты могли также и
те должностные лица, которые непосредственно выбирались народом;
по законам Суллы эти посты предоставлялись только тем
должностным лицам, которых сенат утверждал на прежних местах путем
продления срока их полномочий. Правда, такое продление сроков стало
теперь постоянным явлением. Однако в смысле ауспиций, по
наименованию и вообще по государственно-правовой формулировке, оно
продолжало считаться чрезвычайным продлением полномочий. Это
имело большое значение. Консул и претор могли быть устранены от
должности только народом; проконсула же и пропретора назначал и
увольнял сенат. Таким образом, в результате упомянутого
постановления вся военная власть, от которой в конечном счете все зависело,
была подчинена сенату, по крайней мере с формальной стороны.
* Италийский союз гораздо древнее (I, 394). Но это союз государств,
между тем как сулланская Италия — единая государственная
территория в рамках римского государства.
<*^575^>
Наконец, как уже указывалось нами, высшая из всех должностей,
цензорская, хотя и не была формально отменена, но была
упразднена — таким же способом, как некогда диктатура. На практике можно
было действительно обойтись без нее. Пополнение сената
происходило по новому способу. С тех пор как Италия была фактически
освобождена от налогов, а армия пополнялась главным образом
посредством вербовки, составление списка налогоплательщиков и
военнообязанных утратило свое основное значение. Если же в списках
всадников и лиц, имевших право голоса, оказывался беспорядок, то
этому, пожалуй, даже были рады. Итак, оставались только текущие
финансовые дела, которыми уже раньше заведывали консулы, если,
как это часто случалось, выборы цензоров не состоялись. Теперь эти
дела вошли в круг обычных функций консулов. В сравнении со столь
выгодным для сената упразднением цензоров, отнявшим у
магистратуры ее высших представителей, не имел значения и не причинял
вреда исключительному господству высшей правительственной
коллегии тот факт, что для удовлетворения честолюбия столь
многочисленных теперь сенаторов число понтификов было увеличено с
восьми, а авгуров с девяти до пятнадцати, число хранителей оракулов с
десяти до пятнадцати, число «распорядителей пиршествами» с трех
до семи.
В области финансов уже при прежних порядках решающий голос
принадлежал сенату. Поэтому сейчас задача заключалась лишь в
упорядочении управления ими. Вначале Сулла испытывал немалые
денежные затруднения. Суммы, привезенные из Малой Азии, были
скоро истрачены на жалованье многочисленной и постоянно
возраставшей армии. Еще после победы у Коллинских ворот сенат был
вынужден прибегнуть к крайним мерам, так как государственная казна
была увезена в Пренесте. Тогда приступили к продаже строительных
участков в столице и отдельных участков государственных земель в
Кампании. Зависимые от Рима цари, общины, освобожденные от
налогов, и союзнические общины были обложены чрезвычайными
сборами. У некоторых были отобраны их земли и доходы от пошлин,
другим за деньги предоставлялись новые привилегии.
Однако после взятия Пренесте там нашли остаток
государственной казны, приблизительно в 4 миллиона талеров; кроме того, вскоре
стали поступать доходы от аукционных продаж и из других
чрезвычайных источников. Это дало возможность правительству преодолеть
временные трудности. Что касается будущего, то налоговая реформа
в Азии оказалась выгодной главным образом для
налогоплательщиков, государственная же казна лишь не потерпела убытка. Более
важным шагом для упорядочения финансов на будущее было отобрание
государственных земель в Кампании, причем теперь была отобрана
также Энария. Но самым важным средством оказалась отмена раздач
хлеба, которые со времен трибуната Гая Гракха как язва разъедали
римские государственные финансы.
<*Ш578Р»
Зато в области судоустройства были введены существенные
преобразования, отчасти из политических соображений, отчасти с целью
внести больше единства и целесообразности в процессуальные
нормы, до сих пор весьма неудовлетворительные и мало связанные друг
с другом.
Прежде судебные дела рассматривались отчасти в народных
собраниях, отчасти присяжными. До времен Суллы дела, которые в
порядке апелляции восходили до народных собраний, находились в
первую очередь в руках народных трибунов, а затем эдилов. Все
судебные дела должностных лиц или уполномоченных республики,
привлекаемых к ответственности за свою деятельность, —
безразлично, шла ли речь о смертном приговоре или о денежном штрафе, —
разрешались народными трибунами; все остальные дела, в которых
окончательное решение зависело от народа, разрешались в первой
инстанции курульными или плебейскими эдилами, а во второй
инстанции велись перед народными трибунами. Сулла не отменил
прямо процессов перед трибунами, но поставил эти процессы по делам
об отчетности, точно так же как и законодательную инициативу
трибунов, в зависимость от предварительного согласия сената; вероятно,
таким же образом он ограничил уголовную юрисдикцию эдилов. Зато
он расширил компетенцию судов присяжных. В то время
существовали два порядка судопроизводства в судах присяжных. Нормальный
порядок применялся во всех случаях, соответствующих уголовному
или гражданскому процессу по нашим современным понятиям, за
исключением прямых преступлений против государства. Этот
порядок состоял в том, что один из двух столичных преторов производил
расследование, а назначенный им присяжный на основании его
указаний выносил приговор. Чрезвычайные процессы перед судом
присяжных возникали по отдельным особо важным гражданским или
уголовным делам. Для рассмотрения этих дел особые законы
назначали вместо одного присяжного специальные комиссии присяжных.
Сюда относятся назначавшиеся в особых случаях специальные
судебные коллегии, затем постоянные судебные комиссии вроде
учрежденных в VII столетии для дел о вымогательствах, отравлениях,
убийствах, быть может, также о подкупе избирателей и о других
преступлениях, и, наконец, оба суда децемвиров для разбирательства дел
об отпущении на свободу и суд из 105 или, короче, суд 100 судей для
разбирательства процессов о наследствах. Этот последний суд
назывался также «судом копья» (hasta), потому что при всяком споре о
собственности водружалось копье. Суд децемвиров (decemviri litibus
iudicandis) был древним учреждением, созданным с целью защиты
плебеев против их господ (1,259). Время и повод возникновения «суда
копья» (hasta) покрыты мраком неизвестности. По всей вероятности,
он возник приблизительно в одно и то же время и по тому же поводу,
что вышеупомянутые и по существу однородные с ним уголовные
комиссии. Вопрос о председательстве в этих разнообразных судебных
19. История Рима. т. 2
<*Ш 577 Ш*
коллегиях отдельные судебные правила решали различно. Так,
например, во главе судебной комиссии по делам о вымогательстве
стоял претор; комиссию по делам об убийствах возглавлял председатель
из бывших эдилов; во главе «суда колья» (hasta) стояло несколько
лиц, взятых из бывших квесторов. Присяжные, по крайней мере как
при нормальном судопроизводстве, так и при чрезвычайных
процессах, согласно нововведению Гракха, брались не из сенаторов, а из лиц
всаднического ценза. Обычно отбор их производился тем
магистратом, который руководил процессом, однако магистраты должны были
при своем вступлении в должность составлять твердый список
присяжных, и каждая отдельная коллегия присяжных составлялась не
путем произвольного выбора магистратом, а по жребию и с правом
отвода для обеих сторон. Народ выбирал только децемвиров для
процессов об отпущении на свободу.
Реформы Суллы были в основном троякого рода. Во-первых, он
весьма значительно увеличил число комиссий присяжных. В
дальнейшем существовали особые судебные комиссии присяжных для дел
о вымогательствах; об убийствах, а также о поджогах и
лжесвидетельстве; о подкупе избирателей; о государственной измене и всяком
обесчещении римского имени; о самых тяжелых видах
злоупотребления доверием: подделке завещаний и подделке монеты; о нарушении
супружеской верности; о самых тяжелых оскорблениях чести, как-то:
об оскорблении действием и о нарушении домашнего спокойствия;
быть может, также о присвоении общественных денег, о
ростовщичестве и других преступлениях. Большинство этих судебных комиссий
существовало уже до Суллы или создано им, причем он установил
для них особый порядок гражданского и уголовного
судопроизводства. Впрочем, за правительством осталось право учреждать по мере
надобности специальные судебные комиссии для отдельных видов
преступлений. В результате народное собрание было лишено в
сущности судебных функций, а именно: дела о государственной измене
были переданы новой комиссии по этим делам, а компетенция
нормального суда присяжных была значительно ограничена, так как из
него исключены были дела о наиболее тяжелых случаях
злоупотребления доверием и оскорблениях.
Во-вторых, что касается высшего управления судом, то как уже
упоминалось, теперь для руководства различными комиссиями
присяжных имелось шесть преторов; в помощь им давалось еще несколько
другах руководителей для особенно загруженной делами комиссии
по делам об убийствах.
В-третьих, отныне места присяжных предоставлялись снова
сенаторам, а не всадникам, как при Гракхе.
Ясно, что политической целью этих нововведений было положить
конец соучастию всадников в делах управления. Однако не менее ясно,
что здесь перед нами ее только тенденциозные политические меры,
но и первая попытка улучшить как римское уголовное право, так и
«Ш578Ш*
римское уголовное судопроизводство, которое со времени сословной
борьбы все более приходило в упадок.
От этого законодательства Суллы ведет свое начало неизвестное
древнейшему праву отделение уголовных дел от гражданских в
нашем нынешнем понимании. Уголовными делами считаются с тех пор
дела, разбираемые судом присяжных под председательством
претора; гражданскими те, которые разбирались одним или несколькими
присяжными не под председательством претора.
Сулланские правила, касавшиеся комиссий присяжных
(quaestiones), в целом можно рассматривать как первый после
Двенадцати таблиц римский свод законов и вообще как первый
специально изданный уголовный кодекс. Достойный сочувствия либеральный
дух проявляется также и в деталях. Как это ни странно для виновника
проскрипций, Сулла отменил смертную казнь за политические
преступления. По старому римскому обычаю, которого не отменил и
Сулла, смертные приговоры и приговоры о тюремном заключении
могли выноситься только народом, а не комиссией присяжных;
поэтому передача дел о государственной измене из народного собрания
в ведение постоянной судебной комиссии вела к отмене смертной казни
за эти преступления. Шагом вперед являлось также то, что были
ограничены пагубные специальные комиссии по отдельным делам о
государственной измене, вроде учрежденной во время союзнической
войны комиссии Вария. Вся реформа Суллы принесла чрезвычайную
и длительную пользу. Она является прочным памятником
практичности, умеренности и государственных способностей Суллы.
Последние делали его достойным выступить, подобно древним децемвирам,
со свитком законов в руках, в роли верховного посредника между
партиями.
Дополнением к этим уголовным законам можно считать
полицейский устав Суллы. С помощью его Сулла, поставивший на место
цензора закон, стремился ввести порядок и строгие нравы. Он
старался также ограничить роскошь на пирах и похоронах и т. д. и
установил новый максимум расходов на эти цели вместо старого, который
давно перестал соблюдаться.
Наконец, если не делом Суллы, то делом его эпохи является
развитие самостоятельного римского муниципального устройства.
Древнему миру была первоначально чужда мысль об органическом
включении городской общины в качестве подчиненной политической
единицы в состав высшей единицы — государства. Восточный деспотизм
не знает городских общин в строгом смысле этого слова. Во всем
эллинско-италийском мире город и государство необходимо
совпадают, поэтому в Греции и Италии с самого начала не было чисто
муниципального устройства, что в особенности проводилось в системе
римской политики со свойственной ей упорной последовательностью. Еще
в VI столетии зависимые италийские общины получали от Рима
следующую организацию: либо их конституировали, как формально су-
19*
<*Щ57§Ш*>
верейные государства без права римского гражданства, с тем чтобы
оставить за ними их муниципальное устройство; либо, если они
получали право римского гражданства, Рим не мешал им
организовываться в одно целое, ко лишал их чисто муниципальных прав, так что
во всех гражданских колониях и гражданских муниципиях римские
преторы и цензоры заведывали даже судопроизводством и городским
строительством. Самой крайней уступкой являлось то, что
назначенный из Рима заместитель (praefectus) претора рассматривал на месте
по крайней мере самые неотложные судебные дела (1,396)= Не иначе
Рим поступал и в провинциях, с той лишь разницей, что там вместо
столичных властей выступал наместник. В свободных, т. е. формально
суверенных городах, гражданское и уголовное судопроизводство
отправлялось муниципальными магистратами по местным уставам.
Однако каждый римлянин, если этому не препятствовали
специальные привилегии, мог требовать, как ответчик или истец, чтобы его
дело решалось италийскими судьями по италийским законам. В
рядовых провинциальных городах римский наместник был
единственной регулярной судебной инстанцией, ему принадлежало
разбирательство всех процессов. Большой уступкой было уже то, что, например,
в Сицилии провинциальный статут обязывал наместника поставить
присяжного из местных уроженцев, с вынесением приговора по
местным обычаям, если ответчик был сикулом. В большинстве
провинций это, кажется, тоже зависело от усмотрения данного должностного
лица.
В VII столетии Рим отказался, по крайней мере относительно
Италии, от этой безусловной централизации политической жизни
римской республики в одном центре, городе Риме. С тех пор как Италия
стала единой городской общиной, и городская территория
простиралась от Арно и Рубикона вплоть до Сицилийского пролива, пришлось
организовать внутри этой большой городской общины другие, менее
обширные. Таким образом, в Италии возникли общины
полноправных граждан, и по этому случаю, вероятно, были разбиты на несколько
мелких городских округов области, которые могли быть опасны
вследствие своей величины и до сих пор еще не были разделены.
Положение этих новых полноправных гражданских общин являлось
компромиссом между положением, которое они занимали до сих пор в
качестве союзных государств, и положением, которое они должны были
бы занимать по старому праву в качестве составных частей римской
общины. В основу было положено в общем устройство прежней
формально суверенной латинской обшикы или же устройство римской
старопатрицианской общины, управлявшейся консулами, поскольку
нх устройство в главном было сходно с римской общиной. Разница
была лишь в том, что одинаковым учреждениям были даны разные
названия, в муниципиях менее громкие, чем в столице, т. е. в
государстве. Во главе было поставлено собрание граждан с правом
издавать городские постановления и выбирать должностных лиц общи-
сЩ 580 Р3
ны. Городской совет из 100 членов играл роль римского сената. Суд
находился в руках четырех судей: двух постоянных судей,
соответствовавших двум консулам, и двух судей по торговым делам,
соответствовавших курульным эдилам. Полномочия цензоров
возобновлялись так же, как в Риме, каждые пять лет и заключались, по всей
видимости, главным образом в заведывании общественными
постройками; они возлагались на высших должностных лиц, т. е. на
обоих постоянных судей, которые в таком случае принимали почетный
титул «судей с цензорскими или пятилетними полномочиями».
Казной заведывали два квестора. Культом ведали обе жреческие
коллегии, которые одни были известны древнейшему латинскому праву, а
именно: муниципальные понтифики и авгуры.
Что касается отношений этого вторичного политического
организма к первичному, т. е. к государству, то в общем оба они
обладали всеми политическими полномочиями. Поэтому постановление
общины и imperium должностных лиц общины были столь же
обязательны для местных граждан, как для римлян постановления
народного собрания и imperium консулов. Отсюда в общем совпадающие
функции государственных и городских властей. Так, например, те и
другие имели право производить оценки и облагать налогами,
причем при городских оценках и налогах, назначаемых городскими
властями, не принимались во внимание наценки и налоги, установленные
римскими властями, и обратно. Римские должностные лица могли
заведывать общественными постройками по всей Италии, местные —
на своей территории. В случае конфликта община, конечно, уступала
государству, и народное постановление отменяло муниципальное.
Формальное разделение компетенции существовало только в области
суда, который в противном случае пришел бы в крайне хаотическое
состояние. Вероятно, римским судьям и присяжным было
предоставлено рассмотрение всех важнейших уголовных процессов, в области
же гражданских дел — более сложные дела, требовавшие активного
участия руководящего лица. Италийским городским судьям
предоставлены были менее важные и менее сложные дела, а также дела,
требовавшие срочного разрешения.
О происхождении этого италийского общинного устройства до
нас не дошло сведений. Вероятно, оно связано с исключительными
постановлениями для больших гражданских колоний, основанных в
конце VI столетия (1,755). Во всяком случае, некоторые отдельные и
сами по себе маловажные формальные различия между
гражданскими колониями и гражданскими муниципиями указывают на то, что
новые гражданские колонии, которые в то время стали на практике
заменять латинские колонии, первоначально находились в лучшем
государственно-правовом положении, чем гораздо более древние
гражданские муниципии. Это преимущество могло заключаться только в
общинном устройстве, приближающемся к латинскому и впоследствии
введенном во всех грал:данских колониях и гражданских
муниципиев 581 Ш°
ях. Новые порядки можно проследить впервые в революционной
колонии Капуе. Несомненно, они получили полное применение лишь
тогда, когда в результате союзнической войны все прежние
суверенные города Италии пришлось организовать как гражданские
общины. Нельзя сказать, были ли детали установлены уже в законе Юлия
или цензорами 668 г. или же лишь самим Суллой. Передача
цензорских функций судьям, по-видимому, произошла по аналогии с
уставом Суллы, устранявшим цензуру; однако возможно, что она связана
с древнейшим латинским устройством, которое тоже не знало
цензуры. Во всяком случае, это городское устройство, включающееся в
собственно государственное устройство и подчиняющееся ему, является
одним из самых замечательных и самых чреватых последствиями
явлений эпохи Суллы и государственной жизни Рима вообще.
Правда, античность не была в состоянии установить правильное
отношение между городом и государством, точно так же, как она не
была в состоянии развить представительную систему правления и
другие великие принципы нашей современной государственной
жизни. Однако она довела свое политическое развитие до того предела,
при котором это развитие перерастает и взрывает старые рамки.
Прежде всего это произошло в Риме, который во всех отношениях стоит на
рубеже и стыке между старым духовным миром и новым. С одной
стороны, в законах Суллы исконные народные собрания граждан и
городской характер римской республики превращаются почти в
лишенную значения формальность; с другой стороны, община,
стоявшая в рамках государства, уже полностью развита в италийской
общине. За исключением названия, которое, правда, в подобных
случаях имеет весьма важное значение, эта последняя конституция
свободной республику провела на практике представительную систему
управления и государственный порядок, основой которого являются
общины.
Это не изменило общинного устройства в провинциях; функции
должностных лиц в несвободных городах за особыми исключениями
по-прежнему ограничивались областью администрации и полиции и
разбором тех судебных дел, которых римские власти предпочитали
не касаться сами.
Таково было устройство, данное Луцием Корнелием Суллой
римской общине. Сенат и сословие всадников, граждане и пролетариат,
италики и провинциалы приняли его в таком виде, в каком оно было
продиктовано им правителем, если не без недовольства, то во всяком
случае без сопротивления. Не так отнеслись к этому делу офицеры
> Суллы.
Характер римского войска совершенно изменился. Реформы
Мария снова сделали его более боеспособным и годным, чем в то время,
когда оно не хотело сражаться под стенами Нуманции. Но вместе с
тем оно превратилось из гражданского ополчения в сборище
наемников, которое не было предано государству, а было верно своему на-
о^ 582 ^>
чальнику только в том случае, если он умел привязать его лично к
себе. Эта полная перемена духа римской армии отвратительно
проявилась во время гражданской войны. Шесть полководцев: Альбин,
Катон, Руф, Флакк, Цинна и Гай Карбон пали от рук своих солдат.
До сих пор одному лишь Сулле удалось держать в руках эту опасную
банду, но, конечно, только благодаря тому, что он давал свободу ее
диким вожделениям, как никогда еще не давал до него ни один
римский полководец. Если на этом основании Суллу считают
виновником упадка старой военной дисциплины, то это обвинение отчасти
правильно, но тем не менее несправедливо. Сулла был первым
римским должностным лицом, который был в состоянии выполнить свою
военную и политическую задачу, лишь выступая в роли кондотьера.
Но он принял военную диктатуру не для того, чтобы подчинить
государство господству солдатчины, а для того, чтобы всех в государстве
и главным образом армию и офицеров заставить подчиниться снова
гражданскому порядку. Как только это выяснилось, против него
поднялась оппозиция в его собственном штабе. Пусть олигархия —
рассуждали военные — играет роль тирана по отношению ко всем
остальным гражданам; но что генералов, которые своим мечом снова
подняли опрокинутые кресла сенаторов, призвали к безусловному
повиновению этому же сенату — это казалось невыносимым. Против
новых порядков восстали дба офицера, которым Сулла доверял
больше, чем другим. Когда Гней Помпеи, которому Сулла поручил
завоевание Сицилии и Африки и которого он избрал в мужья своей
дочери, выполнил свою задачу и получил от сената приказ распустить
свою армию, он отказался повиноваться. Дело чуть не дошло до
открытого мятежа. Квинт Офел л а," стойкости которого под Пренесте
Рим обязан успехом последней и самой трудной кампании, добивался
консульства в явное нарушение новых правил, так как он не занимал
предшествующих должностей. С Помпеем дело кончилось если не
искренним примирением, то во всяком случае соглашением. Сулла
слишком хорошо знал своего соратника, чтобы его бояться и не
обратил внимания на дерзкие слова Помпея, что больше людей
поклоняются восходящему светилу, чем заходящему. Тщеславный юноша
получил пустые почести, которыми так дорожил. В этом случае
Сулла проявил уступчивость, по отношению же к Офелле он показал, что
он не из тех, кто боится своих подчиненных военачальников. Когда
Офелла, вопреки конституций, выступил перед народным собранием
в качестве кандидата на должность консула, Сулла приказал тут же
на форуме заколоть его. Он сам объявил собравшимся гражданам,
что убийство совершено по его приказанию, и объяснил, чем оно было
вызвано. Характерная оппозиция главной квартиры против нового
порядка на некоторое время утихла. Но она продолжала существовать
и служила практическим комментарием к словам Суллы: «Что я
теперь делаю, нельзя сделать во второй раз».
Оставалась еще одна задача, едва ли не самая трудная из всех:
°щ 5взш*>
нужно было перейти от исключительного положения на законный путь
преобразованных старых порядков. Ее разрешение облегчалось тем,
что Сулла никогда не упускал из виду этой конечной цели. Хотя
закон Валерия предоставлял ему абсолютную власть и придавал всем
его распоряжениям силу закона, Сулла пользовался этими
чрезвычайными полномочиями для мероприятий преходящего значения, а
также в тех делах, участие в которых могло бы лишь бесполезно
компрометировать сенат и народ, а именно: при проскрипциях. Сулла
всегда соблюдал сам те постановления, которые вводил для
будущего. Из закона о квесторах, который частично дошел до нас, и из
других законов, как, например, из закона об ограничении расходов и
закона о конфискации земель италийских городских общин, явствует,
что Сулла спрашивал мнение народа. Точно так же при важнейших
административных актах, как, например, при отправлении армии в
Африку и при ее отозвании, а также при выдаче городам льготных
грамот, Сулла ставил на первое место сенат. Действуя в том же духе,
Сулла велел избрать консулов уже на 673 г. Это позволяло по
крайней мере избавиться от ненавистного официального летосчисления
по годам его правления. Однако власть все еще оставалась
исключительно в руках диктатора; выборы консулов были проведены таким
образом, что выбранными оказались незначительные личности. Но в
следующем году (674) Сулла полностью восстановил законный
порядок и управлял госудгрстрпм в качестве консула, совместно со своим
соратником, Кбинхом 'ч!етеллом. Он еще удерживал за собой
полномочия правителя, но не пользовался ими.
Он хорошо понимал, как опасно для его собственных
учреждений увековечить военную диктатуру. Так как новые порядки
проявили свою жизнеспособность и важнейшие из новых учреждений были
доведены до конца — лишь кое-что оставалось незаконченным,
например, в области колонизации, — Сулла предоставил полную
свободу в выборах на 675 г. Он отказался от своего повторного избрания в
консулы, как от несовместимого с его собственными
распоряжениями, и в начале 675 г., вскоре после того, как новые консулы, Публий
Сервилий и Аппий Клавдий, вступили в исполнение своих
обязанностей, сложил с себя свои полномочия. Будучи правителем, Сулла
распоряжался жизнью и собственностью миллионов людей, по его знаку
рубили головы, на каждой улице Рима, в каждом городе Италии у
него были смертельные враги; он довел до конца дело
преобразования государства, нарушая при этом тысячи интересов и взглядов, не
имея равного себе союзника и в сущности не имея также опоры в
сплоченной партии. И вот теперь этот человек появился публично на
форуме, добровольно отказался от своей неограниченной власти,
отослал вооруженную свиту, распустил ликторов и обратился к
собранию граждан с предложением высказаться, если кто желает от него
отчета. Даже самые ^-грствые люди были потрясены до глубины души.
Все молчали. Сулла сошел с ораторской трибуны и пешком, в
сопреем 584 &°
вождении лишь самых близких людей, прошел мимо той самой
черни, которая восемь лет назад разрушила до основания его дом.
Потомство не оценило по достоинству ни личности Суллы, ни
его реформ; оно несправедливо к людям, идущим против потока
времени. В действительности же Сулла одно из поразительнейших
явлений в истории, пожалуй, единственное в своем роде. Сангвиник
душой и телом, голубоглазый, светловолосый, с поразительно
бледным лицом, которое, однако, заливалось краской при всяком
волнении, это был красивый мужчина с сверкающим взглядом. Казалось,
ему не предназначено было дать государству больше, чем дали его
предки, которые оставались на второстепенных должностях, начиная
от его прапрадеда Публия Корнелия Руфина (консул в 464 и 477 гг.),
одного из самых видных полководцев пирровских времен и вместе с
тем одного из самых страстных любителей роскоши. Сулда искал в
жизни только веселья и наслаждений. Выросши среди утонченной
культурной роскоши, обычной тогда и в менее богатых сенаторских
семьях, он скоро и легко достиг того предела чувственных и
духовных наслаждений, который могло доставить сочетание эллинской
культуры с римским богатством. Его одинаково любили в
аристократических салонах и в лагерных палатках. Он был милым собеседником
и хорошим товарищем. Знатные и незнатные знакомые находили в
нем участливого друга, всегда готового помочь в нужде. Он охотнее
отдавал свои деньги нуждающемуся товарищу, чем богатому
кредитору. Он был страстным поклонником вина и еще более страстным
поклонником женщин. Даже в преклонном возрасте он переставал
быть правителем, когда после окончания дневных занятий садился за
стол. Во всем его характере чувствовалась склонность к иронии и даже,
пожалуй, к шутовству. Когда он еще в бытность свою правителем
руководил продажей с торгов имущества объявленных вне закона,
кто-то преподнес ему плохой панегирик в стихах; Сулла приказал
выдать автору за это награду из конфискованного имущества с
условием, чтобы поэт поклялся впредь никогда не писать в его честь
панегириков. Оправдывая перед гражданами казнь Офеллы, он рассказал
им басню о земледельце и о вшах. Он охотно выбирал себе
товарищей из среды актеров и любил проводить время за бокалом зима в
обществе Квинта Росция, этого римского Тальма, и даже в обществе
гораздо менее известных актеров. Да и сам он неплохо пел и даже
сочинял комедии-шутки, которые исполнялись в его кругу. Но среди
этих веселых вакханалий он не потерял ни физической, ни душевной
бодрости и энергии. Даже в последние годы своей жизни он коротал
сбой деревенский досуг, усердно занимаясь охотой. Из завоеванных
Афин он привез сочинения Аристотеля; это показывает, что он
интересовался и серьезным чтением. Специфический римский дух скорее
отталкивал его. В Сулле не было следа того неуклюжего чванства,
которое римская знать любила проявлять по отношению к грекам. У
него не было привычки важничать, свойственной высокопоставлен-
о^585 Е£»
ным, но ограниченным людям. Он не любил стеснять себя,
появлялся в греческих городах, к ужасу иных своих соотечественников, в
греческой одежде и просил своих аристократических товарищей править
колесницами на общественных играх. Еще меньше оставалось у него
следов тех полупатриотических, полуэгоистических мечтаний,
которые в странах со свободным строем привлекают всех даровитых
юношей к политической арене; вероятно, он некогда предавался им, как и
все другие, при той жизни, которую он вел. В водовороте между
упоением страсти и холодным отрезвлением иллюзии быстро
растрачиваются. Жаждать и стремиться к чему-либо, вероятно, казалось ему
неразумным в мире, который управляется случайностью и в котором
можно рассчитывать только на случайность. Он шел за своим
временем, сочетая неверие с суеверием. Но его странное легковерие — это
не вера Мария, который за деньги покупал у жрецов предсказания и
затем согласно этим предсказаниям действовал. Легковерие Суллы
еще менее похоже на мрачную веру фанатиков в предопределение.
Вера Суллы —- это вера в абсурд, неизбежно зарождающаяся в душе
каждого, кто совершенно отказался от надежды отыскать причинную
связь между явлениями. Это — суеверие счастливого игрока,
который считает, что судьба дала ему привилегию везде и всегда
выигрывать. В практических вопросах Сулла всегда умел иронически
обходить требования религии. Когда он опорожнял сокровищницы
греческих храмов, он выразился, что храмы не могут нуждаться ни в
чем, так как боги сами наполняют их казну. Когда дельфийские
жрецы сообщали ему, что боятся послать затребованные им сокровища,
так как цитра бога при прикосновении издала резкий звук, Сулла
ответил, что очевидно голос божий одобряет его требования, и поэтому
тем более жрецы должны послать ему храмовые сокровища. Это
отношение к религии не мешало ему, однако, воображать, что он
избранный любимец богов и в особенности Афродиты, которой он даже
в преклонные годы отдавал пальму первенства. В разговорах и в
своей автобиографии он неоднократно хвастает, что бессмертные боги
посылают ему сновидения и знамения. Больше кого бы то ни было
он имел право гордиться своими делами; но он гордился не ими, а
своим исключительным и неизменным счастьем. Он часто говорил,
что всякое импровизированное начинание удавалось ему лучше, чем
заранее обдуманное. Одной из самых странных его причуд было
постоянно утверждать, что число его солдат, павших в сражениях,
совершенно ничтожно; это тоже ребячество любимца фортуны. На
вершине своей карьеры, на головокружительной высоте в сравнении со
всеми своими сверстниками он формально принял прозвище
«счастливого», Sulla Felix, и дал соответствующие имена также своим
детям. В этом также проявилось характерное для него настроение.
Сулле были совершенно чужды честолюбивые замыслы. Он не
считал, как дюжинные аристократы его времени, целью своей жизни
внесеюю своего имени в списки консулов; он был слишком умен для
«^ 58@ Ф» ^ \
этого. Он был политически слишком равнодушен и слишком далек
от всякого теоретизирования, чтобы добровольно заниматься
реформой гнилого государственного здания. Он оставался в кругу
аристократического общества, к которому принадлежал по происхождению и
воспитанию, и проходил обычную должностную карьеру. У него не
было причины особенно напрягать свои силы, он предоставлял это
рабочим пчелам в политике, в которых, конечно, не было недостатка.
При распределении квесторских мест по жребию в 647 г. случай
привел его в Африку, в главную квартиру Гая Мария. Мужицки грубый
Марий и его испытанный штаб не очень любезно встретили
неискушенного столичного щеголя. Задетый этим приемом, Сулла с
характерной для него неустрашимостью и ловкостью быстро усвоил
военное ремесло. Во время своего смелого похода в Мавретанию он
впервые обнаружил то своеобразное сочетание дерзости и хитрости, за
которое современники прозвали его полульвом и полулисицей,
причем они говорили, что лисица в нем опаснее льва. Перед молодым,
знатным и талантливым офицером открылась теперь самая
блестящая карьера. Считали, что именно он довел до конца тяжелую нуми-
дийскую войну. Он принимал также участие в войне с кимврами и
проявил необыкновенный организаторский талант в трудном деле
снабжения армии. Несмотря на все это, даже теперь его больше
привлекали удовольствия столичной жизни, чем война, а тем паче политика.
Когда он занял должность претора (661), которой уже раз
безуспешно добивался, счастье снова улыбнулось ему: его провинция была
самой незначительной, но ему удалось одержать первую победу над
царем Митридатом, заключить первый мирный договор с
могущественными Арсакидами и в первый раз унизить их. Последовала
гражданская война. Сулле принадлежит главная заслуга в том, что
первый акт гражданской войны, италийское восстание, закончился в
пользу Рима. При этом он своим мечом завоевал себе звание
консула. В качестве консула он столь же быстро и энергично подавил затем
восстание Сульпиция. Казалось, фортуна сама старалась, чтобы
слава этого юного полководца затмила славу престарелого героя Мария.
Взятие в плен Югурты, победа над Митридатом — того и другого
тщетно добивался Марий — были делом Суллы, занимавшего тогда
второстепенные должности. Союзническая война, в которой Марий
потерял свою славу полководца и получил отставку, явилась
фундаментом военной славы Суллы и сделала его консулом. Революция
666 г., которая вместе с тем и прежде всего являлась личным
конфликтом между двумя полководцами, закончилась объявлением
Мария вне закона и бегством его. Чуть ли не помимо своей воли Сулла
стал самым знаменитым полководцем своего времени и оплотом
олигархии. Последовали новые и еще более страшные кризисы: война с
Митридатом, революция Цинны, но звезда Суллы продолжала
восходить. Словно капитан, который не тушит пожар на своем корабле,
а продолжает стрелять по неприятелю, Сулла не обращал рнимания
<^587^°
на бушевавшую в Италии революцию и непоколебимо оставался в
Азии, пока не победил внешнего врага. Покончив с врагом, он
подавил анархию и спас столицу от сожжения, которым ей грозили
отчаявшиеся самниты и революционеры.
Момент возвращения на родину был для Суллы моментом
великой радости и великой печали. Он сам рассказывает в своих
воспоминаниях, что в течение первой ночи, проведенной в Риме, он не мог
сомкнуть глаз; этому можно вполне поверить. Но задача Суллы все
еще не была закончена, звезда его продолжала восходить. Став
самым абсолютным властелином, Сулла вместе с тем всегда твердо
стоял на почве формального права; он обуздал ультрареакционную
партию и уничтожил гракховские учреждения, которые в течение
сорока лет ограничивали олигархию. Он восстановил силу закона и
заставил подчиниться ему сначала обоих соперников олигархии, т. е.
капиталистов и столичный пролетариат, а затем и зазнавшихся
военных в своем собственном штабе. Сулла создал для олигархии самое
независимое положение, он отдал в ее руки в качестве послушного
орудия государственные должности, отдал в распоряжение
олигархии законодательство, суды, высшую военную и финансовую власть,
создал для нее своего рода телохранителей в лице освобожденных
рабов и своего рода армию в лице военных колонистов. А когда дело
было завершено, творец уступил место своему творению.
Абсолютный властелин добровольно стал снова простым сенатором. За всю
свою долгую военную и политическую карьеру Сулла не проиграл ни
одного сражения, ни разу не был вынужден сделать шаг назад;
невзирая на врагов и друзей, он довел свое дело до намеченной им
самим цели. Он действительно имел основание восхвалять свою
счастливую звезду. Словно у капризной богини счастья на сей раз как бы
явился каприз быть постоянной: она осыпала своего любимца
успехами и почестями — желал ли он их или не желал. Однако история
должна отнестись к Сулле более справедливо, чем он сам относился к
себе, и оценить его выше, не только как любимца фортуны.
Законы Суллы — не творение политического гения, каким были,
например, учреждения Гракха или Цезаря. В них нет ни одной новой
политической мысли, как это, впрочем, характерно для всякой
реставрации. Все основные моменты этих законов не созданы самим
Суллой. Вступление в сенат через квестуру, отмена права цензоров
исключать сенаторов из сената, законодательная инициатива сената,
превращение должности трибуна в орудие сената для ограничения
impermm'a высших магистратов, продление срока высшей должности
в государстве на два года, передача военного командования из рук
должностного лица, выбранного народом, в руки сенатского
проконсула или пропретора, даже новые порядки в области уголовного
судопроизводства и муниципального управления, — все это уже раньше
развилось из режима олигархии. Сулла лишь урегулировал и
фиксировал эти моменты. Даже ужасы сулланской реставрации,
проскрипев 588 Ш*
ции и конфискации, в сравнении с действиями Назики, Попилия,
Опимия, Цепиона и других, являются лишь правовой
формулировкой традиционного метода олигархии устранять своих противников.
По отношению к римской олигархии тех времен нельзя вынести
другого приговора, кроме беспощадного осуждения; это
распространяется на все, что было связано с олигархией, а следовательно,
полностью также на законы Суллы. Похвала, подкупленная гениальностью
зла, грешит перед правдивым духом истории. Однако следует
помнить, что Сулла ответственен за свою реставрацию в гораздо
меньшей мере, чем римская аристократия, которая в течение целых
столетий была правящей кликой и с каждым годом все более погружалась
в старческую дряблость и ожесточение. Все бесцветное в этой
реставрации, а также все злодейства ее шли от римской аристократии.
Сулла реорганизовал государство, но не как домохозяин, который по
собственному усмотрению вводит порядок в своем расшатанном
хозяйстве и среди своей челяди, а как временный управляющий, который
точно выполняет полученные им инструкции. Неумно и неправильно
сваливать в таком случае окончательную и главную ответственность
с хозяина на управляющего. Значение Суллы либо переоценивают,
либо слишком легковесно относятся к ужасным, непоправимым и
абсолютно неизгладимым проскрипциям, экспроприациям и
реставрациям, видя в них лишь дело изверга, случайно очутившегося во
главе государства. Все это было делом знати и террора реставрации.
Сулла же, говоря словами поэта, был здесь лишь топором палача,
который бессознательно следует за сознательной волей. Сулла
исполнил эту роль с удивительным, можно сказать, демоническим
совершенством. Но в рамках этой роли его деятельность была не
только грандиозной, но и полезной. Никогда еще аристократия, павшая
столь глубоко и падавшая все глубже, не находила себе такого
защитника, каким был Сулла для тогдашней римской аристократии, —
защитника, который желал и умел служить ей одинаково мечом и
пером, в качестве полководца и законодателя, и не помышлял при этом
о своей личной власти. Конечно, есть разница в том, пренебрегает ли
полководец короной из сознания своего гражданского долга или же
отказывается от нее вследствие пресыщения жизнью, Однако полное
отсутствие политического эгоизма — и только оно одно — дает Сулле
право быть поставленным наравне с Вашингтоном.
Не только аристократия, но и вся страна обязана была Сулле
больше, чем признавало потомство. Сулла положил конец италийской
революции, поскольку она опиралась на противопоставление
отдельным областям с меньшими правами других областей с большими
правами. Он заставил самого себя и свою партию признать
равноправие всех италиков перед законом и таким образом стал истинным и
окончательным творцом полного государственного объединения
Италии. Великие бедствия и потоки крови — не слишком дорогая цена за
такой результат. Но Сулла сделал еще больше. В течение более чем
«Ш 589^°
полустолетия могущество Рима падало, и в городе царила постоянная
анархия. Ибо правление сената при гракховских учреждениях было
анархией, и еще большей анархией было правление Цинны и
Карбона. Эти печальные порядки ярче всего сказались в извращенном и
противоестественном союзе с самнитами. Это было самое смутное,
самое невыносимое, самое безвыходное политическое положение,
какое только можно себе представить, действительно, начало конца.
Без преувеличения можно сказать, что давно расшатанная римская
республика неизбежно рухнула бы, если бы Сулла не спас ее своим
вмешательством в Азии и Италии. Конечно, режим Суллы оказался
столь же непродолжительным, как режим Кромвеля, и не трудно было
видеть, что здание, возведенное Суллой, не прочно. Но надо помнить,
что без Суллы поток, наверное, унес бы не только здание, но и самое
место стройки. Притом упрек в непрочности ложится в первую
очередь не на самого Суллу. Государственный деятель строит только то,
что он может строить на отведенном ему участке. Сулла сделал то,
что мог сделать человек с консервативными убеждениям для
спасения старого строя. Он сам чувствовал, что может построить крепость,
но не может создать для нее гарнизона, и что безграничное
ничтожество олигархов сделает тщетной всякую попытку спасти олигархию.
Его постройка походила на плотину, брошенную в бушующее море.
Нельзя упрекать строителя, если через десять лет волны поглотят
плотину, идущую против законов природы и незащищаемую даже
теми, для защиты которых она была построена. Государственный муж
не станет преуменьшать значения эфемерной реставрации Суллы; он
не отнесется к ней презрительно, не говоря уже о его отдельных
весьма положительных реформах, как, например, налоговой системе,
введенной Суллой в провинции Азии, и реформе уголовного
судопроизводства. Он будет восхищаться правильно задуманной и в общем и
целом последовательно проведенной среди невыразимых трудностей
реорганизацией римской республики. Спасителя Рима, который
завершил дело объединения Италии, он оценит ниже Кромвеля, но все
же поставит его рядом с Кромвелем.
Правда, не только государственные деятели имеют право голоса
в суде над умершими. Возмущенное чувство человечности никогда
не примирится с тем, что делал Сулла и позволял делать другим. Это
возмущение вполне справедливо. Сулла не только построил свой
режим на господстве насилия, он с циничной откровенностью всегда
называл вещи своими собственными именами. Этим он
бесповоротно восстановил против себя массу малодушных, которая страшится
не столько дела, сколько названий. Впрочем, сознательность и
хладнокровие, с которыми Сулла совершал свои злодеяния, оскорбляют
также нравственное чувство, оскорбляют его больше, чем злодей,
действующий в порыве страсти. Проскрипции, награждение палачей,
конфискация имущества, расправа с неповинующимися офицерами —
все это было при Сулле обычным явлением, и притуплённая полити-
о^5В§^°
ческая нравственность античного мира лишь слегка порицала это. Ново
было, что имена объявленных вне закона выставлялись для
всеобщего сведения, что головы казненных выставлялись напоказ, что
бандитам выплачивались в награду определенные суммы, которые по всем
правилам заносились в кассовые книги государства. Ново было, что
конфискованное имущество публично продавалось с молотка наравне
с военной добычей, что полководец приказал зарубить непокорного
офицера и перед всем народом сознался в этом. Это публичное
издевательство над гуманностью является также политической ошибкой.
Эта ошибка немало способствовала тому, что последующие
революционные кризисы заранее были омрачены и что по сегодняшний день
на памяти виновника проскрипций лежит заслуженное темное пятно.
Далее Сулла заслуживает порицания за то, что, действуя беспощадно
во всех важных вопросах, он в делах второстепенной важности, а
именно: в персональных вопросах, очень часто давал волю своему
сангвиническому темпераменту и поступал по своим личным
симпатиям и антипатиям. Когда Сулла действительно ненавидел, — как
ненавидел он, например, Мариев, — он давал своей ненависти
полную волю даже по отношению к невиновным; он сам хвастал, что
никто не отплачивал так друзьям и врагам, как он*.
Сулла не гнушался использовать свое положение для того,
чтобы собрать огромное состояние. Первый абсолютный монарх в Риме,
он соблюдал основной принцип абсолютизма, что законы не
связывают монарха; он тотчас же нарушил свои же законы о нарушении
супружеской верности и об ограничении роскоши. Еще вреднее, чем эта
его снисходительность к самому себе, были для государства его
поблажки по отношению к членам своей партии и к своим
приближенным. Сюда следует отнести слабую военную дисциплину его солдат,
хотя она отчасти диктовалась политической необходимостью. Но еще
более пагубной была снисходительность Суллы по отношению к его
политическим приверженцам. Просто невероятно, какие случаи он
допускал. Так, например, Луций Мурена не только остался
безнаказанным за поражения, вызванные исключительно его безрассудством
и неповиновением, но даже удостоился триумфа. Гнея Помпея,
провинившегося еще серьезнее, Сулла наградил еще более щедрыми
почестями. Размеры проскрипций и конфискаций и самые гнусные
злодеяния, совершенные при этом, надо думать, объясняются не столько
волей Суллы, сколько непростительным в его положении
индифферентизмом. Понятно, что энергичный и в то же время равнодушный
Сулла поступал очень неровно: то с невероятной
снисходительностью, то с беспощадной строгостью. Многократно повторяемое
утверждение, что когда Сулла еще не стал правителем, он был добродуш-
Медея говорит у Еврипида: «Пусть никто не считает меня слабой,
ничтожной и добродушной, я не такого нраза: для врагов я страшна, для
друзей благосклонна» (Eurip., Medeia, 807).
<*Ш591^>
ным, мягким человеком, а в роли правителя стал кровожадным
тираном, — это утверждение является басней. Если в качестве правителя
Сулла проявлял противоположность прежней мягкости, то с другой
стороны он карал с таким же равнодушием, как и прощал. Это
полуироническое легкомыслие вообще проходит красной нитью во всей
его политической деятельности. Могло казаться, что победитель Сулла
ни во что не ставит даже и победу; недаром он любил называть свои
победы не заслугой, а счастьем. Он как бы сам смутно сознавал
ничтожество и непрочность своего дела. Можно сказать он, словно
управляющий, предпочитал чинить здание, чем разрушить его и пост»
роить новое, и в конце концов довольствовался простым
замазыванием щелей.
Как бы то ни было, этот политический Дон-Жуан обладал
цельным характером. Вся его жизнь свидетельствует об его внутренней
уравновешенности. В самых разнообразных ситуациях Сулла
неизменно оставался верен себе. Он оставался верным себе, когда после
блестящих успехов в Африке снова предался праздности столичной
жизни и когда после обладания всей полнотой власти нашел отдых и
покой в своей Куманской вилле. В его устах не были пустой фразой
слова, что общественные дела являются для него бременем, которое
он сваливает с себя, как только имеет возможность и право на это.
После своего отказа от власти Сулла оставался тем же, кем был. Он
не проявлял ни недовольства, ни аффектации, был рад, что
освободился от общественной деятельности, однако при случае он
вмешивался в эти дела. В часы досуга Сулла занимался охотой, рыбной
ловлей и писанием своих воспоминаний. По просьбе граждан
соседней колонии Путеол, среди которых царили раздоры, Сулла ввел у
них порядок, причем с такой же безошибочностью и быстротой, как
сделал это в Риме. Последним его делом, уже на смертном одре,
была забота о собирании дополнительных средств на восстановление
Капитолийского храма. Но ему не суждено было видеть это дело
завершенным.
Смерть унесла Суллу спустя год с лишним после его отказа от
власти. Ему шел шестидесятый год, он был вполне бодр и телом и
душой. Болезнь была непродолжительной, еще за два дня до смерти
Сулла писал свою автобиографию; у него пошла кровь горлом и он
умер (676)*. Его неизменное счастье не покинуло его даже после
смерти. Сулла не мог желать быть вовлеченным еще раз в
омерзительный водоворот партийной борьбы и повести своих старых вояк
против новой революции. Между тем, судя по положению дел в Испании
и в Италии в момент его смерти, он вряд ли избежал бы этого, если
бы прожил дольше.
* Он умер не от Phiiriasis, как передает один источник. Это неверно по
той простой причине, что такая болезнь существует только в
фантазии.
°СЗ с*2 S>
Когда в столице шла речь о торжественном погребении Суллы,
многие протестовали против воздания последних почестей тирану. Это
были голоса людей, молчавших при его жизни. Однако память о Сулле
была еще слишком свежа и страх перед его старыми солдатами
слишком силен. Было решено перенести его тело в столицу и там
похоронить. Никогда Италия не видела более торжественных похорон.
Всюду, где проносили тело умершего, украшенное с царским
великолепием, к похоронному шествию присоединялись толпы народа и прежде
всего старые наемники Суллы. Впереди несли знакомые всем боевые
значки Суллы и связки прутьев. Казалось, вся армия еще раз хотела
собраться вокруг трупа человека, который при жизни так часто вел ее
за собой и всегда к победам. Бесконечная похоронная процессия
вступила в город, в котором в знак траура были закрыты суды и
прекращены все деловые занятия. Умершего ожидали две тысячи золотых
венков, преподнесенных верными легионами Суллы, городами и
близкими друзьями. Сулла распорядился, чтобы его тело, согласно
обычаю рода Корнелиев, не сжигали. Но другие лучше его помнили
события недавнего времени и знали, чего можно ожидать от
ближайшего будущего. По приказу сената тело Суллы, в свое время
велевшего вырыть останки Мария, было предано пламени. Погребальное
шествие сопровождали все должностные лица и все члены сената,
жрецы и жрицы в полком облачении, толпы аристократической
молодежи в воинских доспехах. На форуме, где все напоминало о делах
Суллы, и где, казалось, еще слышна была его грозная речь, было
произнесено надгробное слово. Сенаторы на плечах понесли носилки
с останками Суллы на Марсово поле, где был воздвигнут костер. При
пылающем пламени костра всадники и солдаты совершали почетный
бег вокруг тела правителя. Его прах был похоронен на Марсовом поле
рядом с гробницами старых царей. В течение года римские женщины
носили по нем траур.
шшшшш Республика и ее хозяйство
Перед нашим взором прошли события девяностолетнего
периода. Сорок лет царил мир, пятьдесят лет продолжалась почти
непрерывная революция. Это была самая бесславная эпоха во всей римской
истории. Правда, в западном и восточном направлениях римляне
перешагнули через Альпы, на испанском полуострове власть римского
оружия распространилась до Атлантического океана, а на
македонско-греческом — вплоть до Дуная. Но это были дешевые и
бесплодные лавры. Круг «иноземных народов, находившихся на полном
произволе римского народа, в подчиненности ему, под властью его или в
дружбе с ним*», существенно не расширился. Рим довольствовался
реализацией приобретений доброго старого времени, постепенно
обращал в полное подданство государства, которые были связаны с
Римом более слабыми узами зависимости. За блестящим занавесом
присоединения провинций скрывался заметный упадок римского
могущества. В то время как вся античная цивилизация все более
сосредоточивалась в римском государстве и принимала в нем все более уни-
# версальныи характер, по ту сторону Альп и по ту сторону Евфрата
народы, исключенные из этой цивилизации, начали переходить от
обороны к наступлению. На полях сражений при Аквах Секстиевых и
Верцеллах, при Херонее и Орхомене раздались первые раскаты гро-
* Exterae nationes in arbitrate dicione potestate amicitiave populi Romani (lex
repet. v. 1) — официальное обозначение неиталийских подданных и
зависимых народов в противоположность италийским «союзникам и
соплеменникам» (socii nominisve Latini).
<^594Ш*>
ма, вестники той грозы, которая обрушилась на италийско-греческий
мир со стороны германских племен и азиатских орд. Последние
глухие отголоски этой грозы слышны еще чуть ли не в наше время. Но и
внутреннее развитие Рима в эту эпоху носит тот же характер. Старый
порядок бесповоротно рушится. Римская республика была
первоначально городской общиной. Свободные граждане сами выбирали себе
правителей и издавали законы. Правители, имея благоразумных
советников, руководили общиной подобно царям в рамках этих
законов. Общину окружали двойным кольцом: с одной стороны,
италийский союз свободных городских общин, по существу однородных и
родственных римской; с другой, внеиталийские союзники, т. е.
свободные греческие города и варварские народы и правители; и те и
другие скорее находились под опекой Рима, чем под его
владычеством. В начале данной эпохи величественное здание было уже
расшатано и начинало давать трещины, но все еще держалось на своем
фундаменте; в конце эпохи от него не осталось камня на камне. Это
было окончательным результатом революции, причем обе партии как
так называемая консервативная, так и демократическая, одинаково
содействовали этому. Верховная власть принадлежала теперь либо
одному лицу, либо замкнутой олигархии знатных или богатых.
Народ лишился всякого-права на участие в управлении. Должностные
лица стали зависимыми орудиями в руках очередного властелина.
Городская община Рима сама взорвала себя своим неестественным
расширением. Италийский союз растворился в городской общине.
Внеиталийские союзники были на пути к полному превращению в
подданных Рима. Вся органическая структура римской республики
погибла; от нее не оставалось ничего, кроме аморфной массы более или
менее разнородных элементов. Риму угрожала опасность полной
анархии и внешнего и внутреннего разложения государства.
Политическое развитие определенно шло к деспотизму. Спор шел еще лишь о
том, будет ли деспотом замкнутый круг знатных семейств, сенат,
состоящий из капиталистов, или же монарх. Политическое движение
направлялось по пути, ведущему прямо к деспотизму: основная идея
свободных республиканских учреждений, заключающаяся в том, что
все борющиеся силы косвенным путем взаимно ограничивают друг
друга, одинаково утрачена была всеми партиями; сначала оспаривали
друг у друга власть при помощи дубин, вскоре взялись и за мечи.
Революция была уже закончена в том смысле, что обе стороны
признали старую конституцию окончательно устраненной, и цель и пути
нового политического развития были ясно установлены. Однако для
самой реорганизации государства революция нашла пока только
временные решения. Ни учреждения Гракха, ни учреждения Суллы не
носили окончательного характера. А самым печальным в это
печальное время было тоу что дальновидные патриоты сами утратили
надежду и стремление к лучшему будущему. Солнце благодатной
свободы неудержимо клонилось к закату, и сумерки надвигались на мир,
°т §95 &»
еще недавно столь озаренный блеском. Это не была случайная
катастрофа, которую могли бы предотвратить любовь к родине и гений.
Римская республика погибала от застарелых общественных язв, в
последнем счете от вытеснения среднего сословия невольничьим
пролетариатом. Даже самый разумный государственный деятель
оказывался в положении врача, который находится в мучительной
нерешимости, продлить ли агонию умирающегоили сократить ее. Не
подлежит сомнению, что для Рима было бы тем лучше, чем скорее и
решительнее тот или другой деспот устранит все остатки старого
свободного строя и найдет новые формы и формулы для того скромного
благосостояния человеческого общества, которое совместимо с
абсолютизмом. При сложившихся обстоятельствах монархия имела то
внутреннее преимущество перед всякой олигархией, что коллегиальное
правительство не способно было к такому деспотизму с его
энергичной созидательной и нивелирующей работой. Однако не эти
хладнокровные соображения творят историю. Не рассудок, а страсть строит
будущее. Оставалось лишь ждать, долго ли республика будет в таком
положении, когда она не в состоянии ни жить, ни умереть; ждать,
найдет ли она, наконец, в сильном человеке своего господина и, если
возможно, своего воссоздателя, или же рухнет в бедствиях и
бессилии.
Нам остается описать экономическую и социальную сторону этого
процесса, поскольку это не было сделано раньше. Главной основой
государственного хозяйства были с начала этой эпохи доходы с
провинций.
Со времени битвы при Пидне в Италии прекратилось взимание
поземельной подати, которая и прежде всегда была лишь
чрезвычайным источником дохода наряду с постоянными доходами от
государственных земель и от других сборов. В результате полную свободу от
поземельной подати стали считать конституционной привилегией
римских землевладельцев. На государственные регалии, как-то: соляную
монополию (I, 751) и чеканку монеты, Вообще не смотрели как на
источники дохода, всего менее в эту эпоху. Новый налог на
наследства тоже перестал взиматься и, возможно, он даже был прямо
отменен. Итак, римская казна не извлекала из Италии, включая и Цизаль-
пийскую Галлию, ничего, кроме доходов от государственных земель,
а именно: в Кампании, и от золотых приисков на земле кельтов,
затем в казну поступали также сборы, взимавшиеся в связи с
освобождением рабов, и сбор с товаров, привозимых морем в область города
Рима не для собственного употребления. И тот и другой сбор можно
по существу рассматривать, как налоги на роскошь. Доход от них,
впрочем, должен был значительно возрасти с тех пор, как вся
Италия, вероятно, с включением Цизальпийской Галлии, вошла в состав
римской городской территории и вместе с тем — в состав римской
таможенной территории.
В провинциях римское государство прежде всего присваивало в
°Щ Ж Ш*>
свою полную собственность все земли государств, уничтоженных по
праву завоевания, а в государствах, в которых римское правительство
пришло на смену прежних правителей, — земли этих последних.
По праву завоевания считались римскими государственными
доменами земли Леонтин, Карфагена и Коринфа, удельные владения
царей Македонии, Пергама и Кирены, испанские и македонские
рудники. Они, точно так же как территория Капуи, сдавались римскими
цензорами в аренду частным предпринимателям за определенную
годовую сумму или за долю дохода. Выше уже говорилось, что Гай Гракх
пошел в этом отношении еще дальше: он объявил все провинциальные
земли римскими государственными доменами и провел этот принцип
на практике прежде всего в провинции Азии, мотивируя взимание здесь
десятины, пастбищных и портовых сборов правом собственности
римского государства на пашни, луга и берега провинций — безразлично,
принадлежали ли они раньше царям или частным лицам.
По-видимому, в то время Рим не использовал еще
государственных регалий в провинциях. Запрещение виноделия и разведения
маслин в Трансальпийской Галлии не шло на пользу государственной
казне как таковой. Зато взимались в широком масштабе прямые и
косвенные налоги. Признанные совершенно суверенными
покровительствуемые государства, как, например, царства Нумидия и Каппа-
докия, союзные города (civitates foederatae) Родос, Мессана, Тавроме-
ний, Массалия, Гадес были по закону свободны от налогов. По
договору они были лишь обязаны поддерживать римскую республику во
время войны регулярной поставкой определенного количества
кораблей или войск за свой счет и, конечно, оказывать ей всякого рода
чрезвычайную помощь в случае крайней необходимости.
Наоборот, остальная территория провинций, даже с включением
свободных городов, всегда облагалась налогами. Исключение
составляли только города, которые были, как, например, Нарбон, наделены
правом римского гражданства, и города, которые подобно Кенторипе
в Сицилии были специально освобождены от налогов (civitates
imimmes). Прямые налоги состояли, как, например, в Сицилии и
Сардинии, из права на десятую долю* урожая хлеба и плодов, как-то:
винограда, маслин и др., и из определенного денежного сбора с
пастбищ. В Македонии, Ахайе, Кирене, в большей части Африки, в обеих
Испаниях и со времен Суллы также в Азии прямые налоги состояли
* Эту десятину, взимаемую государством с частной земельной
собственности, следует отличать от тех десятинных сборов, которыми оно
облагало в качестве собственника государственные земли. Десятина
первого рода сдавалась на откуп в Сицилии, и размер ее был раз навсегда
установлен. Сборы второго рода, в особенности с Леонтинского поля,
сдавались в Риме на откуп цензорами, которые по своему усмотрению
устанавливали размер сборов и прочие условия (Cic, Verr., 3, 6, 13, 5,
21, 53; de 1. agr., 1, 2, 4, 2, 18, 48. Ср. Mommsen, Romisches Staatsrecht.
Bd. 3. S. 730).
°^597^*»
из определенной денежной суммы (stipendium, tributum), которую
каждая отдельная община должна была ежегодно уплачивать Риму; для
всей Македонии она, например, была установлена в 600 тысяч
денариев, для небольшого острова Гиара у Андроса — в 150 денариев. По
всем признакам эти суммы в общем были невысоки, ниже чем
налоги, которые взимались до римского владычества. Десятину и
пастбищный сбор государство сдавало в аренду частным
предпринимателям с обязательством доставлять ему определенное количество хлеба
или твердо установленные денежные суммы.
Что касается этих денежных податей, то государство имело дело
с общинами и предоставляло им распределять их между
налогоплательщиками согласно общим правилам, устанавливаемым римским
правительством, и взыскивать их*.
Косвенные налоги главным образом состояли из таможенных
пошлин, если не считать второстепенных сборов: дорожных,
мостовых и за проезд по каналам. В древнем мире пошлины взимались
если не исключительно, то преимущественно в портовых городах,
реже — на сухопутной границе; ими облагались товары, ввозимые
* При этом придерживались, по-видимому, следующего способа.
Римское правительство устанавливало вид подати и ее размеры. Так,
например, в Азии на основании распоряжений, изданных Суллой и
Цезарем, тоже взимался каждый десятый сноп (Appi п. Bell, civ., 5,4); по
распоряжению Цезаря, иудеи каждые два года сдавали четвертую часть
посева (Иосиф Флавий, 4, 10, 6: ср. 2,5); в Киликии и Сирии
взимались в более позднее время 5 % с имущества (Арр., Syr., 50), в Африке
также, кажется, взимался подобный налог, имущество оценивалось
при этом по известным признакам, например, по площади
землевладения, по количеству дверей, по числу детей и рабов (exactio capitum
atque ostiorum. Gc., ad fam., 3, 8, 5, о Киликии; србрсх; ёя\ xr\ yr\ коп. ток;
0cojitiiv Appian. Pun., 135, для Африки). По этой норме общинные
власти под общим надзором римского наместника (Gc., ad Q. fir. 1,1,8; S.
С. de Asclep. 22,23) определяли, кто должей уплачивать налоги и
сколько должен был вносить каждый определенный налогоплательщик
(imperata emKEqxxXia, Gc, ad Att., 5, 16).
Если налог не был внесен своевременно, недоимки продавались
так же как в Риме, т. е. право взыскания недоимок передавалось
откупщику вместе с некоторой прибавкой на покрытие расходов (venditio
tributorum, Gc, ad. fam., 3, 8, 5; oov<x<; omnium venditas, Gc, ad All., 5,
16). Эти налоги поступали в главные города, — например, иудеи
должны были отправлять свое зерно в Сидон, — а оттуда уже в Рим
доставлялись денежные суммы в установленном размере. Итак, эти налоги
тоже взимались через посредников, которые, смотря по
обстоятельствам, удерживали часть выручки в свою пользу или же должны были
доплачивать из собственного кармана. Различие между этим способом
и взиманием через откупщиков заключалось только в том, что здесь
посредниками являлись общинные власти налогоплательщиков, а
там — римские частные предприниматели.
о^598Ш»
или вывозимые для продажи. Каждое государство определяло по
своему усмотрению размеры этих пошлин в своих портах и на своей
территории. Римляне тоже придерживались в общем этого правила,
поскольку их первоначальная таможенная область простиралась не
дальше района римского гражданства и граница государства отнюдь не
была таможенной границей и, стало быть, общегосударственные
пошлины были неизвестны. Только путем государственных договоров
римское государство выговаривало себе в зависимых государствах
полную свободу от пошлин, а для римских граждан по крайней мере
ряд привилегий в этом отношении. Но в тех странах, которые не были
допущены к союзу с Римом, а находились к последнему в
отношении подданства и не получили привилегий, пошлины, разумеется,
принадлежали действительному суверену, т. е. римскому
государству. Поэтому отдельные более или менее обширные территории
внутри государства были организованы как отдельные римские
таможенные округа, в которых отдельные союзные или
привилегированные общины были освобождены от пошлин. Так, например,
Сицилия уже со времен войн с Карфагеном составляла замкнутый
таможенный округ, на границе которого взималась пятипроцентная
пошлина со стоимости всех ввозимых и вывозимых товаров; на
границах Азии, в силу закона Семпрония, взималась такая же пошлина
в размере 2 Ч2%. Подобным же образом, за исключением земель
римской колонии, была организована Нарбонская провинция в римский
таможенный округ. Возможно, что при этом кроме фискальных
целей преследовалась также достойная сочувствия цель уравнять
пограничные пошлины и устранить таким образом путаницу, неизбежно
возникающую из разнообразия коммунальных пошлин. Пошлины,
так же как и десятинные сборы, всюду без исключения сдавались на
откуп посредникам.
Этим ограничивались регулярные налоги римских
налогоплательщиков. Впрочем, не следует упускать из виду, что расходы по
взиманию этих налогов были очень высоки, и налогообязанные платили
несравненно больше того, что получало римское правительство.
Система взимания налогов через посредников, а именно: через крупных
откупщиков, уже сама по себе самая расточительная; а в Риме
тяжесть ее была тем сильнее, что вследствие незначительного
дроблений откупов и большой концентрации капитала до крайности
затруднялась всякая действительная конкуренция.
К этим постоянным налогам присоединялись, одйако, еще
реквизиции. Расходы по военному управлению ложились по закону на
римское государство. Оно снабжало командующего в каждой
провинции транспортом и всем необходимым; оно платило жалованье
римским солдатам в провинции и снабжало их продовольствием.
Провинциальные общины обязаны были бесплатно снабжать римских
должностных лиц и солдат только помещением, дровами, сеном и
подобными предметами. Свободные города даже регулярно освобож-
°т 599^
дались от зимнего постоя войск; постоянные гарнизоны были в то
время еще неизвестны. Итак, когда наместнику нужны были хлеб,
корабли и рабы для них, полотно, кожа, деньги и прочее, он имел
право требовать по своему усмотрению и потребностям все это от
подвластных Риму общин или от покровительствуемых Римом, но
суверенных государств. Это было его безусловное право во время войны,
и немного иначе обстояло дело и в мирное время. Однако эти
поставки, так же как уплата римской поземельной подати, приравнивались
юридически к купле или займу, и стоимость их возмещалась римской
казной тотчас или позже. Тем не менее реквизиции были если не в
государственно-правовом отношении, то во всяком случае на
практике одной из самых тяжелых повинностей населения провинций; тем
более что размер уплачиваемых государственной казной сумм
определялся обычно по одностороннему усмотрению римского
правительства или даже наместника. Правда, существовали отдельные
законные ограничения этого опасного права высших римских должностных
лиц по применению реквизиций. Например, как уже выше
указывалось (I, 644), запрещалось реквизировать у хлебопашца в Испании
больше двадцатой доли урожая и назначать вознаграждение по
собственному усмотрению; был установлен максимум того количества
зерна, которое наместник имел право реквизировать для себя и своей
свиты; было назначено определенное высокое денежное
вознаграждение за зерновой хлеб для столицы, во всяком случае за хлеб,
отправляемый из Сицилии. Подобные ограничения несколько
уменьшали бремя реквизиций в провинциях, но отнюдь не устраняли его;
реквизиции ложились тяжелым бременем на общины и население.
Во время чрезвычайных кризисов гнет реквизиций неизбежно
усиливался и нередко не знал пределов: реквизиции нередко налагались в
виде наказания или в виде предписанных свыше добровольных
пособий, так что возмещение совершенно отпадало. Так, например, в 670—
671 гг. Сулла заставил жителей Малой Азии, правда, чрезвычайно
провинившихся перед Римом, уплачивать каждому помещенному у
них на постой солдату жалованье в 40-кратном размере (в день по 16
денариев), а каждому центуриону — в 75-кратном размере. Кроме
того, жители были обязаны снабжать солдат, находящихся у них на
постое, одеждой и пищей, и солдаты имели право приглашать
гостей. Тот же Сулла вскоре затем обложил подвластные общины и
зависимые государства общим сбором, о возмещении которого,
конечно, не было речи.
Кроме того, не следует упускать из виду также повинности
городских общин. Вероятно, они были относительно очень высоки*,
так как на городские бюджеты ложились все расходы по управлению,
* Например, в Иудее город Иоппа уплачивал 26 075 римских шеффелей,
зерна, а иудеи в других местностях — каждый десятый сноп
туземному государю. К этому надо прибавить еще храмовой сбор и подать в
о^ОООШ*
по ремонту общественных зданий и вообще все гражданские
расходы. Римское правительство покрывало из своей казны
исключительно расходы по военному ведомству. Даже некоторые значительные
статьи расхода по военному ведомству перелагались на общины: так,
например, устройство и содержание военных дорог вне Италии,
расходы на содержание флота в неиталийских морях, в значительной
мере даже расходы на содержание войск. Ополчения подвластных и
зависимых государств обычно несли службу внутри своей провинции
за счет своих общин, но их все чаще стали привлекать к службе вне
пределов их провинции: фракийцев в Африке, африканцев в Италии и
вообще в любом месте. Пока Италия одна несла все тяготы и расходы
по военному ведомству, обложение прямыми налогами только
провинций, а не Италии, было справедливо если не в политическом, то в
финансовом отношении. Но с тех пор, как от этого отказались,
население провинций оказалось чрезмерно обремененным также в
финансовом отношении.
Наконец не следует забывать вымогательств, с помощью
которых римские должностные лица и откупщики всячески увеличивали
налоговое бремя провинций. Если бы считать по закону
вымогательством даже каждый подарок, принимаемый наместником, если бы
закон даже ограничил право наместника приобретать собственность
путем купли, все равно официальная деятельность наместника давала
ему при желании множество случаев для злоупотреблений. Постой
войск; бесплатные квартиры для чиновников и целой своры
адъютантов сенаторского и всаднического ранга, писцов, ликторов,
герольдов, лекарей и жрецов; полагающийся государственным курьерам
бесплатный проезд; приемка натуральных сборов, перевозка их, а
главное — принудительные продажи и реквизиции, — все это давало
всем римским должностным лицам возможность привозить из
провинций огромное состояние. Воровство все росло по мере того, как
исчезал контроль со стороны правительства, а суды из капиталистов
стали опасными только для честных людей. Ввиду участившихся
жалоб на вымогательства должностных лиц в провинциях, была
учреждена в 605 г. постоянная судебная комиссия для расследования
подобных случаев; законы против вымогательства быстро следовали
друг за другом и становились все более строгими. Это указывает на
постоянно разраставшиеся размеры зла, как гидрометр показывает
уровень воды в реке.
При таком положении дел даже умеренное само по себе
обложение могло стать на деле крайне тягостным. Несомненно, оно к было
таким, хотя экономический гнет, которому италийские купцы и
банкиры подвергали провинции, тяготел над последними еще гораздо
пользу Рима, доставлявшуюся в Сидон. В Сицилии тоже, наряду с
римской десятиной, взимались очень высокие сборы с имущества в
пользу городских общин.
**Щ СО! Ш°
сильнее, чем бремя налогов со всеми связанными с ними
злоупотреблениями.
В итоге мы приходим к заключению, что доходы, извлекавшиеся
Римом из провинций, в сущности не являлись налогами с подданных
в нашем современном смысле. Их скорее можно сравнить с
аттической данью, которая служила государству-патрону средством для
покрытия принятых им на себя военных расходов. Этим объясняются
поразительно незначительные размеры как валовой, так и чистой
суммы доходов. Имеются указания, что римские государственные
доходы, вероятно, за исключением доходов с Италии и зернового хлеба,
отправляемого в Италию натурой откупщиками десятинных сборов,
не превышали до 691 г. 200 миллионов сестерций. Итак, они
составляли только 2/3 той суммы, которую ежегодно извлекал из своих
владений царь Египта. Это соотношение может казаться странным
только на первый взгляд. Птоломеи эксплуатировали долину Нила
как крупные плантаторы и извлекали громадные суммы из
монополизированной ими торговли с Востоком. Напротив, римское
казначейство было в сущности лишь союзной военной казной городов,
объединившихся под покровительством Рима. Вероятно, чистый доход был
относительно еще меньше. Значительные излишки получались,
вероятно, только из Сицилии, где действовала карфагенская система
обложения, и в особенности из Азии, с тех пор, как Гай Гракх для
осуществления своих раздач хлеба провел там конфискацию земельной
собственности и общее обложение всех государственных земель. По
многим указаниям, главной опорой римских государственных
финансов были доходы из Азии. Вполне правдоподобно утверждение, что
остальные провинции в среднем стоили Риму почти столько же,
сколько приносили ему. Те из них, в которых надо было содержать
значительные постоянные армии, как, например, обе Испании,
Трансальпийская Галлия, Македония, пожалуй, часто стоили больше того, что
приносили. В общем, в римской казне, правда, в нормальное время,
оставался излишек, который давал возможность щедро
финансировать государственное и городское строительство и откладывать кое-
что на черный день. Однако если принять во внимание огромную
территорию, на которую простиралось римское владычество, то размеры
и этих сумм доказывают лишь, что чистый доход от римских налогов
был незначителен. Таким образом, в известной мере как в римско-
италийском, так и в провинциальном финансовом управлении
действовало старое разумное и достойное сочувствия правило, что не
следует извлекать материальных выгод из политической гегемонии.
Сборы со своих заморских подданных Рим, как правило, снова тратил на
военную охрану тех же заморских владений. И если эти римские
налоги были для налогоплательщиков тягостнее, чем прежние,
вследствие того, что тратились большей частью за рубежом, то зато весьма
значительным сбережением являлось то, что прежние многие мелкие
властители и армии были заменены одним владыкой и централизо-
в€Ш2Ф«»
ванным военным управлением. Однако этот почтенный принцип
старой организации провинций был подорван в корне многочисленными
допущенными отступлениями. Десятинные сборы, взимавшиеся в
Сицилии по гиероно-карфагенскому образцу, вышли далеко за
пределы взносов на ежегодные военные расходы. Правильно говорит у
Цицерона Сципион Эмилиан, что римскому народу не подобает
одновременно повелевать народами и быть их мытарем. Присвоение
портовых пошлин было несовместимо с принципом бескорыстной
гегемонии. Высокий размер пошлин и притеснительный способ их
взимания не способствовали их популярности. Уже в то время слово
«мытарь» является у восточных народов синонимом слов «злодей» и
«грабитель». Эта повинность больше всех других способствовала тому,
что римское имя стало ненавистным в особенности на Востоке. Когда
власть перешла к Гаю Гракху и к той партии, которая называла себя в
Риме партией популяров, открыто объявлено было, что политическое
владычество дает каждому участнику право на известное количество
шеффелей зерна. Гегемония превратилась просто в собственность на
землю; не только была введена полная эксплуатация, она была с
бесстыдным цинизмом мотивирована, узаконена и прокламирована.
Конечно, не случайно самое тяжелое бремя легло на самые
невоинственные провинции — Сицилию и Азию.
За отсутствием точных сведений, приблизительным мерилом
состояния римских финансов того времени могут служить в первую
очередь общественные сооружения. В первые десятилетия этой
эпохи общественные сооружения приняли самые широкие размеры;
дорожное строительство никогда не проводилось так энергично, как в
это время. В Италии к большой, вероятно, более старой, южной
шоссейной дороге, которая была продолжением Аппиевой дороги и
вела из Рима через Капую, Беневент, Венусию к портовым городам
Таренту и Брундизию, присоединилась дорога, построенная
Публием Попилием, консулом 622 г., ведущая от Капуи до Сицилийского
пролива. На восточном побережье, где до сих пор шоссирован был
только участок Фламиниевой дороги от Фанума до Аримина (1,528),
теперь была продлена прибрежная дорога к югу до Брундизия, а к
северу через Атрию на По до Аквилеи; и тот же Попилий еще в том
же году начал постройку дороги на участке от Аримина до Атрии. К
числу построенных в это время римских государственных дорог
следует также отнести обе большие этрусские шоссейные дороги —
прибрежную, или Аврелиеву дорогу, которая вела из Рима до Пизы и
Луны и над которой работали, между прочим, в 631 г., и Кассиеву
дорогу, которая шла через Сутрий и Клусий до Арреция и
Флоренции и, кажется, была построена не раньше 583 г. Вокруг самого Рима
не было надобности в новых дорогах. Однако Мульвиев мост, по
которому дорога Фламини^ пересекала Тибр недалеко от Рима, был
заново построен в 645 г. й возведен теперь из камня. Наконец, в
Северной Италии, в которой до сих пор не было других искусствен-
<^Ш ^о
ных дорог, кроме дороги Фламиния—Эмилия, кончавшейся у Пла-
центии, была построена в 606 г. большая Постумиева дорога. Она
вела из Генуи через Дертону, где тогда же, вероятно, была основана
колония, через Плацентию, где соединялась с дорогой Фламиния—
Эмилия, затем через Кремону и Верону вела в Аквилею и, таким
образом, соединила Тирренское море с Адриатическим. В 645 г. Марк
Эмилий Скавр построил дорогу между Луной и Генуей, это
непосредственно соединило Постумиеву дорогу с Римом. Гаю Гракху
принадлежит другая заслуга в области дорожного дела в Италии. Он
обеспечил содержание и ремонт больших грунтовых дорог; для
этого при раздаче пахотных земель он отводил вдоль этих дорог
участки, на владельцев которых возлагалась обязанность содержать
дорогу в исправности. Кажется, от него или во всяком случае от
комиссии по распределению земель ведет начало обычай обозначать
границы между полями межевыми камнями, а также обычай
ставить камни с обозначением числа миль. Гай Гракх заботился также
о хороших проселочных дорогах, тоже на пользу земледелия. Но,
несомненно, гораздо большее значение имела начавшаяся в эту
эпоху постройка государственных шоссейных дорог в провинциях. До-
митиева дорога после долгих приготовлений (I, 631) обеспечила
сухопутное сообщение между Италией и Испанией; сооружение ее
находилось в тесной связи с основанием Aquae Sextiae и Нарбона.
Дороги Габиниева и Эгнатиева вели от главных городов на восточном
побережье Адриатического моря внутрь страны. Первая шла от
Салоны, вторая от Аполлонии и Днррахия. Немедленно после
образования провинции Азии Манлий Аквилий в 625 г. начал постройку
сети дорог; они вели от главного города Эфеса в различных
направлениях к границам государства. В дошедших до нас отрывочных
сведениях об этой эпохе нет указаний об этих сооружениях; однако
они, несомненно, были связаны с консолидацией римского
господства в Галлии, Далматии, Македонии и Малой Азии и сыграли
чрезвычайно важную роль в централизации государства и цивилизации
покоренных варварских областей.
Наряду с дорожным строительством предпринимались также
обширные работы по осушению болот, по меньшей мере, в Италии.
Так, например, в 594 г. приступили с большой энергией и во всяком
случае с временным успехом к осушке Помптинских болот,
насущнейшему вопросу для средней Италии. В 645 г. в связи с
сооружением североиталийских шоссейных дорог одновременно была
проведена осушка низменности между Пармой и Плацентией. Наконец,
правительство проявляло большую активность в проведении
римских водопроводов, необходимых для здоровья и удобства населения
столицы. На эти сооружения тратились большие средства. В 610 г.
подверглись капитальному ремонту существовавшие еще в 442 и
492 гг. водопроводы Аппия и реки Анио, кроме того, были
построены два новых водопровода: в 610 г. — Марциев водопровод, кото-
г-Щ GC4 В*>
рый по качеству и обилию воды остался непревзойденным и в более
позднее время, а спустя 19 лет — так называемый теплый
водопровод. Какие операции совершало римское государственное
казначейство, чтобы не прибегать к кредиту и за все расплачиваться
наличными деньгами, нагляднее всего показывает история сооружения
водопровода Марция. Необходимая для этого сумма в 180
миллионов сестерций была раздобыта и израсходована в три года. Отсюда
можно заключать, что в государственной казне находились
значительные резервы; уже в начале этого периода резервы доходили до
6 миллионов талеров (1,754, 800), а впоследствии они, несомненно,
постоянно возрастали.
Все эти факты в совокупности позволяют сделать вывод, что
состояние римских финансов было в это время в общем
благополучно. Однако и в области финансов тоже не следует упускать из виду,
что хотя в первые две трети описываемого периода правительство
построило блестящие и колоссальные сооружения, с другой
стороны, оно не производило расходов на другие, по меньшей мере, столь
же нужные предприятия. Мы уже указывали на недостаточность его
забот по военному ведомству. В пограничных областях и даже в
долине реки По грабили варвары, внутри государства, даже в Малой
Азии, Сицилии и Италии хозяйничали банды разбойников. Флот был
оставлен в полном пренебрежении; своих военных кораблей у Рима
уж почти не было, а тех, которые строили и содержали для него
подвластные города, было совершенно недостаточно, так что Рим
не только не был в состоянии вести морских войн, но даже не мог
положить конец морским разбоям. В самом Риме не
предпринималось множество самых необходимых улучшений, в особенности же
чрезвычайно запущены были речные сооружения. Столица все еще
не имела другого моста через Тибр, кроме совсем старого
деревянного мостика, который вел через Тибрский остров к Яникулу. Тибр
по-прежнему каждый год заливал улицы и сносил дома, нередко
даже целые кварталы. Несмотря на это, ничего не предпринималось
для укрепления берегов реки. Несмотря на мощное развитие
заморской торговли, допустили обмеление Остийской гавани, и без того
плохой. Правительство, которое при благоприятнейших
обстоятельствах в течение 40-летнего внешнего и внутреннего мира не
выполняет таких своих обязанностей, легко может сокращать налоги и
притом все же иметь ежегодный излишек доходов над расходами и
даже накопить значительные резервы. Но такое финансовое
управление не заслуживает похвалы за свои внешне блестящие
результаты; напротив, оно достойно порицания за дряблость, за отсутствие
единого руководства, за порочное стремление льстить народу — эти
недостатки оно проявило в области финансов, как и во всякой
другой политической области.
Финансовое положение стало, конечно, гораздо хуже, когда
разразилась гроза революции. Введенная Гаем Гракхом раздача хлеба
«^1605 Ш°
гражданам столицы за бесценок являлась новым бременем для
государства, крайне тяжелым даже с чисто финансовой точки зрения.
Впрочем, вначале оно уравновешивалось открытием в провинции Азии
новых источников дохода. Так или иначе с тех пор, по-видимому,
наступает почти полный застой в общественных сооружениях. Если в
период от битвы при Пидне до Гая Гракха было воздвигнуто много
общественных сооружений, то после 632 г. едва ли можно назвать
что-либо, кроме начатых Марком Эмилием Скавром, в бытность его
цензором в 645 г., построек мостов и дорог, и работ по осушке болот.
Трудно сказать, было ли это результатом раздач хлеба или, что,
пожалуй, более правдоподобно, результатом системы излишних
сбережений, характерной для правительства, которое все более
превращалось в окостенелую олигархию. Об этой системе экономии имеется
указание, что запасной фонд римского казначейства достиг
наивысшего размера в 663 г. Бури восстания и революции и приостановка в
течение пяти лет поступления доходов из Малой Азии явились для
римских финансов первым тяжелым испытанием после войны с
Ганнибалом. Римские финансы не выдержали этого испытания.
Различие между обеими эпохами, быть может, всего нагляднее сказывается
в следующем: во время войны с Ганнибалом к запасному фонду
пришлось прибегнуть (I, 608) лишь на десятом году войны, когда народ
совершенно изнемогал под бременем налогов, во время же
союзнической войны средства на покрытие расходов с самого начала брались
из кассовой наличности, а кбгда уже после двух кампаний в казне
ничего не осталось, правительство предпочло продать с торгов
строительные участки в столице и реализовать храмовые сокровища, чем
обложить граждан. Но как ни страшна была гроза, она миновала.
Сулла снова привел в порядок финансы, хотя и ценою колоссальных
экономических жертв, наложенных на римских подданных и
италийских революционеров. Он прекратил раздачу хлеба, но сохранил
налоги в Азии, хотя и в уменьшенном размере. В результате он добился
удовлетворительного положения финансов, по крайней мере в том
отношении, что постоянные расходы были много ниже постоянных
доходов.
В частном хозяйстве того времени не замечается новых
моментов. Положительные и отрицательные стороны общественных
отношений в Италии, о которых мы говорили выше (I, 783—812), не
изменились, а лишь развивались и обострялись.
Что касается сельского хозяйства, то мы уже видели, как
возрастающая мощь капитала постепенно поглощала среднее и мелкое
землевладение в Италии и провинциях. Точно так под лучами солнца
высыхают капли дождя. Правительство не только не
противодействовало этому, но даже поощряло отдельными мероприятиями пагубное
распределение земельной собственности. К числу таких мероприятий
в первую очередь относится запрет виноделия и разведения оливок по
ту сторону Альп; он издан был в интересах крупных италийских зем-
°^16Q6f&»
левладельцев и купцов*. Правда, оппозиция, а также часть
консерваторов, сочувствовавшая реформам, энергично выступали против
этого зла. Проведя раздачу почти всех государственных земель, оба Грак-
ха дали, таким образом, государству 80 000 новых италийских
крестьян. Сулла поселил в Италии 120 000 колонистов и, таким образом, хоть
частично, пополнил ряды италийских крестьян, поредевшие в
результате революции и действий самого Суллы. Однако недостаточно время
от времени пополнять сосуд, из которого постоянно вытекает вода. Здесь
недостаточно даже значительных единовременных пополнений, а надо
позаботиться о постоянном притоке. Делались неоднократные
попытки создать такой приток, не безуспешно. В провинциях же не
предпринималось абсолютно ничего для спасения крестьянства от скупавших
его земли римских спекулянтов. Ведь жители провинций были только
людьми и не составляли никакой политической партии! В результате
рента от внеиталийской земли тоже все более и более уплывала в Рим.
В середине этой эпохи плантаторская система хозяйства уже
безусловно преобладала даже в отдельных областях Италии, например, в
Этрурии. Впрочем, она даже достигла, по-своему, высокой степени
процветания благодаря энергичному и рациональному ведению хозяйства и
обильным денежным средствам. Особенно значительных успехов
достигло италийское виноделие. Оно поощрялось и искусственными
мерами; для него в принудительном порядке были открыты рьшки сбыта
в части провинций, а закон 593 г. против роскоши запретил ввоз
иностранных вин в Италию. Вина аминейское и фалернское стали славиться
наравне с фасосским и хиосским, а «опимиевское вино» 633 г.
вспоминали еще долго после того, как была выпита последняя кружка.
О ремеслах и промышленности можно лишь сказать, что
италийская нация проявила в этой области косность, граничащую с
варварством. Римляне разрушили коринфские фабрики, бывшие
хранителями ценных производственных традиций. Они сделали это не для
того, чтобы самим построить такие же фабрики, а для того, чтобы по
баснословным ценам скупать в греческих домах коринфские
глиняные и медные сосуды и тому подобные «старинные изделия». Лишь
некоторые ремесла, например, связанные со строительством,
развивались сколько-нибудь, но они почти не приносили пользы обществу,
так как и здесь во всяком более или менее крупном предприятии
применялся рабский труд. Так, например, при сооружении Марциева
водопровода правительство заключило подряды на строительные
работы и на поставку материала с 3 000 мастеров, причем каждый из них
выполнял работы при помощи своих рабов.
Самой блестящей или, вернее, единственной блестящей сторо-
* К этому, вероятно, относится замечание римского земледельца Сазер-
ны (Colum., 1,1,5), жившего после Катона и до Варрона, что
виноделие и разведение оливок постоянно все более распространяется на
север. Сюда же относится также постановление сената о переводе книг
Магона.
0^607^°
ной римского частного хозяйства являются денежные операции и
торговля. На первом плане стоят аренда государственных земель и откуп
налогов. Через эти каналы значительная, быть может, самая
значительная часть римских государственных доходов текла в карманы
римских капиталистов. Далее, на всей территории римского
государства денежные операции были монополизированы римлянами. В
одном сочинении, написанном вскоре после конца этой эпохи,
говорится, что каждая копейка, обращавшаяся в Галлии, проходила через
счетные книги римских купцов. Не подлежит сомнению, что так было
повсюду. Соединение примитивной экономики и наглого
использования политического могущества Рима в частных интересах каждого
зажиточного римлянина привело к повсеместному распространению
ростовщичества. Показателен пример с контрибуцией, наложенной
Суллой в 670 г. на провинцию Азию. Римские капиталисты внесли ее
в государственную казну авансом; за четырнадцать лет сумма
контрибуции вместе с уплаченными и неуплаченными процентами
превысила авансированную капиталистами сумму в шесть раз. Городам
приходилось продавать свои общественные здания, произведения
искусства и драгоценности, родители были вынуждены продавать
своих взрослых детей, чтобы расплачиваться с римским кредитором.
Нередко должник помимо нравственных мук подвергался пытке.
Сюда же относится оптовая торговля. Вывоз и ввоз Италии
достигали весьма значительных размеров. Италия вывозила главным
образом вино и оливковое масло, она была наряду с Грецией почти
единственной поставщицей этих продуктов для всех
средиземноморских стран; в то время виноделие в Массалийской и Турдетанской
областях не могло быть значительным. Италийское вино
отправлялось в большом количестве на Балеэрские острова и в Кельтиберию,
в Африку, где земля использовалась только под пашню и пастбища,
в Нарбон и во внутреннюю Галлию. Еще значительнее вывоза был
ввоз в Италию, являвшуюся тогда средоточием роскоши.
Большинство предметов роскоши, изысканные яства, напитки, материи,
драгоценные камни, книги, посуда, произведения искусства ввозились
морским путем.
Работорговля достигла небывалых в средиземноморских
областях размеров вследствие постоянно возраставшего спроса со стороны
римских купцов. Она была тесно связана с пиратством. Все страны и
народы платили ей дань, но главным образом охота за рабами
производилась в Сирии и во внутренней части Малой Азии.
Ввоз заморских товаров в Италию сосредоточивался главным
образом в обоих крупных торговых пунктах на Тирренском море: в
Остии и Путеолах. Гавань в Остии была плоха, но это был ближайший
к Риму порт и поэтому самый подходящий складочный пункт для
менее ценных товаров. Хлеб для столицы ввозился через Остию, но
торговля с Востоком предметами роскоши велась преимущественно
через Путеолы. Удобная гавань в Путеолах привлекала корабли с цен-
<*^698Ш*>
ным грузом, а поблизости вокруг города Байм вырастали одна за
другой виллы и создавался рынок, мало уступавший Риму. Долгое
время торговля предметами роскоши велась через Коринф, а после его
разрушения через Делос. Поэтому Луцилий называет Путеолы
италийским «малым Делосом». Во время войны с Митридатом Делос
постигла катастрофа, от которой он уже не оправился; после этого
жители Путеол завязали прямые сношения с Сирией и
Александрией, и город все решительнее развивался в главный центр морской
торговли Италии.
В пользу италиков шли доходы не только от италийской
торговли, ввозной и вывозной; в Нарбоне они вели торговлю с кельтами и
соперничали на этом поприще с массалийцами. Вообще не подлежит
сомнению, что повсюду во всех сделках лучшую долю захватывали
римские купцы, встречавшиеся везде в качестве заезжих гостей или
оседлого населения.
Если подытожить все эти факты, то самой яркой чертей частного
хозяйства этой эпохи оказывается финансовая олигархия римских
капиталистов, не уступающая олигархии политической. В их руках
сосредоточивалась земельная рента почти со всей Италии и лучших
частей провинций, ростовщические проценты на монополизированный
ими капитал, торговая прибыль со всего государства и, наконец, весьма
значительная часть римских государственных доходов через аренду и
откуп. О росте концентрации капитала свидетельствует повышение
среднего уровня богатства. 3 миллиона сестерций считались теперь
для сенатора умеренным состоянием, 2 миллиона — приличным
состоянием для всадника. Имущество самого богатого человека грак-
ховских времен, Публия Красса, консула в 623 г., оценивалось в 100
миллионов сестерций. Неудивительно, что это сословие
капиталистов оказывало решающее влияние на внешнюю политику, когда из-за
торгового соперничества оно разрушило Карфаген и Коринф, как
некогда этруски разрушили Аланию, а сиракузцы Цере; неудивительно,
что оно вопреки сенату отстояло основанную в Нарбоне колонию.
Неудивительно также, что эта олигархия капиталистов являлась
серьезным и нередко успешным соперником аристократической
олигархии в области внутренней политики. Однако неудивительно также,
что разорившиеся богачи становились во главе взбунтовавшихся
рабов. Это в очень болезненной форме напоминало обществу, что
нетрудно найти дорогу от шикарного публичного дома в трущобы
разбойников. Неудивительно, что эта финансовая вавилонская башня,
покоившаяся не на чисто экономическом фундаменте, а на
политическом господстве Рима, шаталась при всяком серьезном
политическом кризисе, примерно так же, как очень похожее на нее здание
наших государственных кредитных фондов. Мы не можем дольше
останавливаться на деталяхjoro колоссального финансового кризиса,
который ударил по сословию римских капиталистов в результате
движения, разразившегося в Италии и в Малой Азии в 664 г. и в следую-
20. История Рима. т. 2
°^60§Р°
идих годах; не будем описывать банкротства государства и частных
лиц, всеобщего обесценивания земельных участков и паев в
предприятиях. Но о характере и значении этих явлений можно безошибочно
судить по их результатам: толпа кредиторов убивает претора;
делается попытка исключить из состава сената всех сенаторов, у которых
имеются долги; Сулла восстанавливает максимальную процентную
ставку; революционная партия аннулирует 75 % всех долговых
обязательств.
В результате такого хозяйствования естественно наступило
общее обнищание провинций и сокращение их населения. Зато всюду
возрастало паразитическое население — приезжие или оседлые
италики.
В Малой Азии погибло в один день 80 000 человек италийского
происхождения. О многочисленности италиков на Делосе
свидетельствуют сохранившиеся до настоящего времени на острове надгробные
камни, а также указание, что по приказу Митридата на Делосе было
убито 20 000 иностранцев, главным образом италийских купцов. В
Африке было так много италиков, что нумидийский город Цирту
можно было защищать от Югурты главным образом их силами. О
Галлии тоже сообщается, что она была наводнена римскими
купцами. Только относительно Испании нет таких указаний и, вероятно, не
случайно. Напротив, в самой Италии свободное население,
несомненно, в общем уменьшилось в эту эпоху. Впрочем, не мало
способствовали этому гражданские войны; по суммарным и малонадежным
данным, в них погибло от 100 000 до 150 000 римских граждан, всего же
италийского населения до 300 000. Но еще пагубнее было разорение
среднего сословия и безмерный рост купеческой эмиграции,
вследствие чего значительная часть италийской молодежи проводила свои
лучшие годы на чужбине.
Весьма сомнительным возмещением был прилив свободного
паразитического эллинско-восточного населения. Это были дипломаты
царей или городских общин, врачи, учителя, жрецы, слуги,
бездельники, всевозможные аферисты и жулики, подвизавшиеся в столице,
и купцы и моряки в Остии, Путеолах и Брундизии.
Еще опаснее был несоразмерный рост числа рабов в Италии.
Италийское население насчитывало по цензу 684 г. 910 000 мужчин,
способных носить оружие. Чтобы получить число всего свободного
населения на полуострове, следует прибавить к этой цифре случайно
пропущенных граждан, затем латинов между Альпами и рекой По и
иностранцев с постоянным жительством в Италии; вычесть же надо тех
римских граждан, которые постоянно проживали в чужих странах.
Таким образом, общее число свободного населения на полуострове
вряд ли превышало 6—7 миллионов. Если бы все тогдашнее
население полуострова равнялось теперешнему; то мы должны были бы
принять число рабов в 13—14 миллионов. Однако нет надобности при-
<*ШН)^>
бегать к таким обманчивым вычислениям, чтобы наглядно
представить себе всю напряженность положения в Италии. Об этом
достаточно красноречиво говорят местные восстания рабов и тот факт, что
с начала эпохи революций в конце каждого восстания к рабам в
Италии обращаются с призывом взяться за оружие против своих господ и
завоевать себе свободу. Если представить себе современную Англию
с ее лордами и сквайрами, а главное — с ее Сити, но предположить,
что ее свободные держатели и фермеры превратились в пролетариев,
а рабочие и матросы — в рабов, мы получим приблизительную
картину того, что представляло население Италии в описываемую нами
эпоху.
Экономические отношения этой эпохи отражаются для нас, как в
зеркале, в римской монетной системе. Римляне обращались с
последней, как предусмотрительные купцы.
Золото и серебро давно употреблялись как всеобщее платежное
средство; твердое соотношение между стоимостью обоих металлов
было установлено законом в целях общей кассовой отчетности.
Однако обычно при уплате не допускалась замена одного металла другим
и платили золотом или серебром, смотря по тому, что было
обусловлено при заключении сделки. Таким путем римляне устраняли
большие неудобства, неизбежно связанные с биметаллической системой.
Сильные золотые кризисы не влияли — во всяком случае
непосредственно — на серебряную и на разменную медную монету. Один из
таких кризисов вызвало, например, открытие таврискских золотых
приисков около 600 г.; стоимость золота по отношению к серебру упала
тогда в Италии сразу на 3373%. По мере развития морской торговли
золото решительно переходило со второго места на первое. Это было
вполне естественно, и подтверждение этого мы находим в дошедших
до нас сведениях о состоянии государственной казны и о ее
финансовых операциях. Однако правительство все-таки не решалось
переходить к чеканке золотой монеты. Во время войны с Ганнибалом
крайняя необходимость заставила чеканить золотую монету (I, 608), но
это давно было оставлено; те немногие золотые монеты, которые были
выпущены Суллой в бытность его правителем, в сущности нужны
были Сулле только для подарков по случаю его триумфа. В качестве
действительной монеты в обращении было по-прежнему
исключительно серебро. Золото принималось только на вес, независимо от
того, находилось ли оно, по тогдашнему обычаю, в обращении в
слитках или в виде иностранной или даже местной монеты. Тем не менее
и золото и серебро пользовались одинаковыми правами, как средства
обращения. Подделка золота примесями считалась перед законом
таким же преступлением, как чеканка фальшивых серебряных монет.
Это давало то чрезвычайно важное преимущество, что исключало
возможность подделки и порчи самого важного платежного средства.
Впрочем, монету чеканили в изобилии и образцово. Во время войны с
20*
о^ fill &°
Ганнибалом вес серебряного денария был понижен с 1/72 до 1/84 фунта
(I, 609), с тех пор в течение трех столетий монета сохраняла тот же
вес и одинаково тонкую выделку. Примесь других металлов не
допускалась. Медная монета уже в начале рассматриваемого периода
стала исключительно разменной монетой и вышла из употребления
при крупных сделках. По этой причине примерно в начале VII
столетия прекратилась чеканка ассов, и из меди чеканились только такие
мелкие монеты, которые невозможно было чеканить из серебра,
например, семис и другие, еще более мелкие. Разряды монет были
установлены по простому принципу и достигали низшего предела
стоимости в самой мелкой тогдашней монете обыкновенной чеканки —
в квадранте. Римская монетная система по своей простой и понятной
структуре и по железной последовательности, с которой она
проводилась в жизнь, не знает себе равных во всем древнем мире; да и в
новейшее время лишь редко можно констатировать нечто подобное.
Однако и ока имела свое больное место. По обычаю,
распространенному во всем древнем мире и достигшему своего высшего
развития в Карфагене (I, 472), римское правительство чеканило наряду с
полноценными серебряными денариями также медные, с накладным
серебром. Они должны были приниматься наравне с настоящими и
являлись подобно нашим бумажным деньгам денежными знаками с
принудительным курсом и с обеспечением кассовой наличностью, так
как казначейство не имело права отказываться от приема
посеребренных денариев. Это не было официальной подделкой монеты, так же
как не являются ею и наши выпуски бумажных денег; дело
происходило совершенно открыто. Марк Друз внес в 663 г. предложение,
чтобы на каждые семь выпускаемых серебряных денариев монетный двор
одновременно выпускал один посеребренный; таким образом Марк
Друз хотел добыть средства для своих раздач хлеба. Однако эта мера
являлась опасным примером для фальшивомонетчиков и, кроме того,
умышленно оставляла публику в неизвестности о том, имеет ли она
перед собой серебряную монету или денежный знак и какое
количество этих знаков находится в обращении. По-видимому, в трудное
время гражданских войн и большого финансового кризиса
посеребренные денарии выпускались в такой чрезмерной пропорции, что к
финансовому кризису присоединился монетный, и масса фальшивых
и фактически обесцененных денег создавала крайние трудности в
торговле. Поэтому в правление Цинны преторы и трибуны, в первую
очередь Марк Марий Гратидиан, провели постановление об обмене
всех денежных знаков на серебряные деньги; с этой целью была
основана пробирная палата. Неизвестно, в какой мере был проведен этот
обмен; самая чеканка монет с накладным серебром продолжалась и в
дальнейшем.
Что касается провинций, то, согласно принципиальному
устранению золотой монеты, чеканка золотой монеты не разрешалась нигде,
°*Ш612Ш*
в том числе и в зависимых государствах. Поэтому золотая монета
встречалась в то время лишь там, куда не простиралась власть Рима,
а именно, у кельтов севернее Севенн и в государствах, восстававших
против Рима. Так, например, италики и Митридат Эвнатор чеканили
золотую монету.
Римское правительство стремилось постепенно забрать в свои руки
также чеканку серебряной монеты, в особенности на Западе.
В Африке и Сардинии даже после падения карфагенского
государства, вероятно, остались в обращении карфагенские золотые и
серебряные монеты; однако монеты из благородных металлов не
чеканились здесь ни по карфагенскому, ни по римскому образцу, и,
несомненно, вскоре после утверждения римского владычества стал
преобладать в денежном обращении обеих стран денарий, ввезенный из
Италии,
Испания и Сицилия раньше подпали под римское владычество, и
римляне обращались с ними вообще мягче. Серебряная монета
чеканилась здесь при римском управлении, в Испании она даже была
впервые введена римлянами и чеканилась по римскому образцу. Однако
имеются основания предполагать, что и в этих двух странах, по
крайней мере начиная с VII века, и городская и провинциальная чеканка
должна была ограничиваться медной разменной монетой. Только в
Нарбонской Галлии римлянам не удалось лишить крупный
свободный город Массалию, старого союзника римлян, права чеканить
серебряную монету.
Вероятно, так было и в иллирийских греческих городах
Аполлонии и Диррахии. Однако в этих городах право чеканки ограничили
косвенным образом: в середине VII столетия из римской денежной
системы был изъят трехчетвертной денарий, который прежде по
распоряжению римского правительства чеканился в этих городах и в Риме,
и входил в римскую монетную систему под названием викториата. В
результате этого распоряжения массалииская и иллирийская монета
была вытеснена из Верхней Италии. Она осталась в обращении кроме
своего отечества только еще, возможно, в альпийских и приду
майских странах. Таким образом, уже в ту эпоху во всей западной
половине римского государства исключительно господствовавшей
денежной единицей был римский денарий. Италия, Сицилия (имеются
совершенно определенные указания, что в Сицилии уже в начале
следующей эпохи не было в обращении другой серебряной монеты,
кроме денария), Сардиния и Африка пользовались исключительно
римскими серебряными деньгами, а оставшиеся еще в обращении
провинциальные серебряные деньги в Испании, а также массалийские и
иллирийские серебряные монеты, во всяком случае, чеканились по
римскому образцу.
Иначе обстояло дело на Востоке. Здесь много государств издавна
чеканили свою собственную монету, и количество находившегося в
°^613Ш*
обращении местных монет было очень значительно. Хотя, вероятно,
денарий был объявлен законной монетой, он не проникал сюда в
более или менее значительном количестве. Македония, например, даже
став римской провинцией, продолжала чеканить свои аттические
тетрадрахмы и только иногда к названию страны присоединяла имя
римского должностного лица. Можно считать, что в общем в Македонии
не было в употреблении других монет. В других восточных странах
под римской властью вводилась особая чеканка, в соответствии с
местными условиями. Так например, с образованием провинции Азия
римское правительство ввело в ней новый статер, так называемый
цистофор; его чеканили под римским надзором в главных городах
провинции. Это существенное различие между западной и восточной
монетными системами приобрело очень важное историческое
значение: принятие римской монеты было одним из важнейших рычагов в
деле романизации покоренных стран. Не случайно та территория,
которую мы назвали для этой эпохи областью денария, стала
впоследствии латинской, а область драхмы — греческой половиной
Римской империи. До настоящего времени первая из них составляет по
существу область романской культуры, вторая же выделилась из
области европейской цивилизации.
В общем легко себе представить, как должны были сложиться
социальные отношения при таких экономических условиях.
Проследить в частности, как постепенно возрастали утонченная роскошь,
дороговизна, чувство внутренней пустоты и пресыщенности, не
представляет ничего приятного или поучительного.
Расточительность и чувственные наслаждения — таков был
общий лозунг у выскочек точно так же, как у Лициниев и Метеллов. В
Риме развивалась не та изящная роскошь, которая является цветом
цивилизации, а та роскошь, которая была продуктом клонившейся к
упадку эллинской цивилизации в Малой Азии и Александрии. Эта
роскошь низводила все прекрасное и высокое на уровень простой
декорации; наслаждения подыскивались с таким мелочным
педантизмом, с такой надуманной вычурностью, что это вызывало
отвращение у всякого человека, неиспорченного душой и телом.
По предложению Гнея Ауфидия, кажется, в середине
рассматриваемого столетия народным постановлением был снова разрешен ввоз
диких зверей из заморских стран, запрещенный во времена Катона (I,
827). Усиленно стали культивироваться травли зверей, они стали
главным моментом в народных празднествах. Около 651 г. на римской
арене впервые появились группы львов, в 655 г. — первые слоны. В
661 г. Сулла, бывший в то время претором, приказал пустить на
арену цирка целую сотню львов. То же надо сказать об играх
гладиаторов. Если при дедах публично показывали картины великих
сражений, то внуки стали довольствоваться играми гладиаторов и этой
модой сами сделали себя посмешищем для потомства. О том, какие
°<т ей ^>
суммы тратились на эти увеселения, а также на похоронные
торжества, можно судить по завещанию Марка Эмилия Лепида (консул 567
и 579 гг., умер в 592 г.). Он завещал своим детям не тратить на его
похороны больше миллиона ассов, так как истинные последние
почести заключаются не в пустой пышности, а в воспоминании заслуг
умершего и его предков.
Возрастала также роскошь в области строительства и устройства
садов. Великолепный городской дом оратора Красса (умер в 663 г.),
славившийся своим садом со старыми деревьями, оценивался вместе
с ними в 6 миллионов сестерций, а без них — в половину этой
суммы; между тем средняя стоимость обыкновенного жилого дома в Риме
равнялась в это время приблизительно 60 000 сестерций*. О том, с
какой быстротой возрастали цены на роскошные имения,
свидетельствует пример Мизенской виллы; мать Гракхов, Корнелия, купила ее
за 75 000 сестерций, а консул 680 г. Луций Лукулл заплатил за нее в
три раза дороже. Роскошные виллы, изысканная дачная жизнь и
морские купания сделали Байи и вообще все окрестности
Неаполитанского залива настоящим Эльдорадо для знатных бездельников.
Азартные игры чрезвычайно распространились. Это отнюдь не
была старая италийская игра в кости, и играли не на орехи, как
прежде. Уже в 639 г. был издан против них цензорский эдикт.
Старое шерстяное платье начали вытеснять шелковые платья и
прозрачные ткани, которые скорее обрисовывали формы тела, чем
прикрывали их. Так одевались не только женщины, но даже и
мужчины. Законы против роскоши тщетно боролись против безумных трат
на заграничные благовония.
Но центром этой роскошной жизни римского высшего общества
была еда. За лучшего повара платили головокружительные суммы —
до 100 000 сестерций; при постройке домов имели специально в виду
интересы чревоугодия, а именно, устраивали на приморских дачах
специальные пруды с морской водой, чтобы можно было во всякое
время подавать к столу свежую морскую рыбу и устрицы. Жалким
считался обед, на котором гостям подавали всю птицу целиком, а не
изысканные части ее, и где от гостей ожидали, что они будут есть, а
не отведывать подаваемые блюда. За большие деньги выписывались
заграничные лакомства и греческое вино; на каждом приличном
обеде это вино обносилось вокруг стола по крайней мере один раз. Блеск
В молодости Сулла жил в доме, в котором платил за нижний этаж
3 000 сестерций; жилец верхнего этажа того же дома платил 2 000
сестерций {Plutarch, Sull.). Если капитализировать эту сумму из расчета
2/3 нормального размера процентов с капитала, то мы получим
приблизительно вышеприведенную цифру. Это считалось дешевой
квартирой. Если годовая плата в 6 000 сестерций за квартиру в столице
названа в 629 г. высокой {Veil, 1, 10), то, вероятно, это объясняется
особыми обстоятельствами.
°<^615Ш*
и пышность придавали пиршествам особенно толпы рабов, хор,
балет, роскошная мебель, ковры, вышитые золотом или затканные
картинами, пурпурные скатерти, старинная бронзовая утварь, богатая
серебряная посуда. Этими излишествами и были вызваны законы
против роскоши; законы эти теперь издавались чаще (593, 639, 665,
673 гг.) прежнего и формулировались обстоятельнее. Был запрещен
ввоз множества лакомств и вин; для некоторых других был
установлен максимум веса и стоимости дозволенного ввоза. Законы эти
ограничивали количество серебряной столовой посуды и устанавливали
максимум расходов на обеды и праздничные пиры. Так, например, в
593 г. этот максимум определяется в 10 и 100 сестерций, в 673 г. — в
30 и 300 сестерций.
Отдавая должное истине, следует, к сожалению, прибавить, что
из всех знатных римлян только трое, по сообщениям современников,
исполняли эти законы. Притом это были даже не сами законодатели.
Да и эти трое урезывали свое меню не из послушания законам
государства, а из покорности закону стоической философии.
Стоит еще остановиться несколько на возраставшей, вопреки всем
законам, роскоши по части серебряной посуды. В VI в. серебряная
столовая посуда была редкостью за исключением традиционной
серебряной солонки. Карфагенские послы с насмешкой говорили, что в
каждом доме, куда бы их ни приглашали, они видели всегда одну и
ту же столовую серебряную посуду. Еще у Сципиона Эмилиана было
не больше 32 фунтов серебряной утвари. Его племянник Квинт Фа-
бий (консул в 633 г.) довел эту цифру до 1 000 фунтов, а Марк Друз
(народный трибун в 663 г.) — уже до 10 000 фунтов. Во время Суллы
в столице насчитывалось около 150 стофунтовых серебряных блюд.
Некоторые владельцы их угодили из-за них в проскрипционные
списки. Чтобы составить себе понятие о тратах на серебряную утварь,
следует иметь в виду, что уже за одну работу платили тогда
неимоверные суммы. Так, например, Гай Гракх заплатил за прекрасную
серебряную посуду в пятнадцать раз больше стоимости использованного
на нее серебра, Луций Красе, консул в 659 г., — в восемнадцать раз
больше. За пару кубков работы известного мастера Луций Красе
заплатил 100 000 сестерций. Так обстояли дела более или менее
повсюду.
О том, как обстояло дело с браком и деторождением,
свидетельствуют уже аграрные законы Гракха, впервые установившие премию
за них. Развод, когда-то почти неслыханный в Риме, стал теперь
повседневным явлением. Если по древнейшему брачному праву в Риме
мужчина покупал себе жену, то теперь, пожалуй, можно было бы
предложить знатным римлянам ввести брак по найму, это назвало
бы вещи своими именами. Метелл Македонский поражал
современников своей примерной семейной жизнью и большим числом детей;
однако даже он, увещая в качестве цензора 623 г. своих сограждан
<*Ш616Ш»
жить в законном браке, выразился, что брак является тяжелым
бременем, ко патриот обязан нести и это бремя как общественную
повинность*.
Впрочем, были исключения. Вне столицы, а именно, среди
крупных землевладельцев прочнее сохранились старинные и почтенные
латинские национальные нравы. Но в столице катоновская оппозиция
стала пустой фразой, здесь всецело господствовало новое
направление. Если отдельные личности, как, например, Сципион Эмилиак,
человек высокой культуры и устойчивого характера, умели сочетать
римские обычаи с аттическим образованием, то в широких кругах
эллинизм означал духовную и нравственную испорченность. Для
понимания римской революции не следует упускать из виду воздействия
этого общественного зла на политические отношения. Вот один
знаменательный пример: из обоих оптиматов, которые в 662 г. в
качестве цензоров были блюстителями нравов в Риме, один публично
упрекал другого в том, что он проливал слезы при смерти мурены,
бывшей украшением его рыбного пруда, а другой, в свою очередь,
упрекал первого, что он похоронил трех жен и не пролил при этом ни
слезинки. А вот другой пример. В 593 г. один оратор
распространяется на форуме о сенаторе, который исполняет обязанности присяжного
в гражданском суде и до самого разбирательства дела кутит в кругу
приятелей: «Надушенные тонкими духами, окруженные
любовницами, они играют в азартные игры. Когда наступает вечер, они зовут
слугу и велят ему разузнать, что случилось на форуме, кто говорил за
новый законопроект и кто против, какие трибы голосовали за него и
какие против. Наконец, они сами отправляются на место суда, как раз
вовремя, чтобы не попасть самим под суд. По дороге они
останавливаются у каждого укромного переулка, так как желудки их
переполнены вином. В плохом настроении духа они являются на место и
предоставляют слово сторонам. Те излагают дело. Присяжный вызывает
свидетелей, а сам удаляется. Вернувшись, он заявляет, что все
слышал, и требует предъявления документов. Просматривая их, он от
излишка выпитого вина с трудом может открыть глаза. Затем
удаляется, чтобы принять решение, и говорит своим собутыльникам:
«Какое мне дело до этих скучных людей? Не пойти ли нам лучше выпить
кубок сладкого вина, смешанного с греческим, и поесть жирного
дрозда и хорошей рыбы, настоящей щуки с Тибрского острова?». Слушая
оратора, народ смеялся. Но не было ли крайне серьезным
симптомом, что такие факты возбуждали смех?
* «Граждане, если бы мы могли, — сказал Метел л, — мы все, конечно,
освободились бы от этого бремени. Но поскольку природа устроила
так, что жить с женщинами неудобно, а без них вообще невозможно,
то следует искать не преходящего удовольствия, а длительного
благополучия».
<*Ш617Ш*
шшээм Национальность, религия,
воспитание
В великой борьбе национальностей на обширном пространстве
римского государства второстепенные народы отходят в эту эпоху на
задний план или постепенно исчезают. Самому значительному из
них — финикийскому — разрушение Карфагена нанесло смертельную
рану, от которой он медленно истек кровью. Самые тяжелые удары
реакция Суллы нанесла тем областям Италии, которые сохранили еще
старинный язык и старинные обычаи, Этрурии и Самнию;
политическое нивелирование Италии навязало им также официальный
латинский язык и низвело старинные местные языки на уровень
исчезающих народных наречий. На всем пространстве римского
государства ни одна национальность не имеет уже возможности хотя бы
бороться с римской и греческой.
Зато латинская национальность переживает самый решительный
подъем, внешний и внутренний. Со времени союзнической войны
любой участок италийской земли мог стать полной собственностью
каждого италика, охраняемой римским правом; каждому
италийскому богу могли быть приносимы в его храме дары по римскому
обычаю; во всей Италии, за исключением области по ту сторону По,
господствовало исключительно римское право, а всякое другое
городское и местное право было отменено. Точно так же язык Рима стал
тогда всеобщим языком в деловых сношениях, а вскоре также
всеобщим литературным языком на всем полуострове от Альп до
Сицилийского пролива. Но латинский язык уже не ограничивался этими
естественными границами. Притекающие в Италию капиталы, изо-
°^т®°
билие местных продуктов, профессиональные знания италийских
сельских хозяев и таланты италийских купцов не находили уже
достаточного применения на полуострове. Это обстоятельство и
государственная служба увлекали массы италиков в провинции. Их
привилегированное положение в провинциях создавало также привилегии для
римского языка и римского права, причем не только в отношениях
между самими римлянами; италики повсюду держались тесно
сплоченной массой — солдаты в своих легионах, купцы во всех крупных
городах в своих корпорациях; римские граждане, проживавшие
постоянно или временно в отдельных провинциальных округах,
образовывали свои «собрания» (conventus civium Romanorum) со своим особым
списком присяжных и, в известной мере, со своим городским
устройством. Правда, рано или поздно эти провинциальные римляне,
обычно, возвращались в Италию; однако постепенно из них
образовывалось крепкое ядро, состоявшее частью из римского, частью из
примкнувшего к римлянам смешанного населения провинций. Выше уже
упоминалось, что в Испании, где римляне впервые стали содержать
постоянное войско, впервые также созданы были свои
провинциальные города с италийским устройством, как-то: Картея в 583 г.,
Валентин в 616 г., а позднее Пальма и Поллентия. Внутренняя часть
полуострова была еще мало цивилизована, так, например, область
ваккеев еще долгое время после этого считалась одним из самых
негостеприимных и неприятных мест для образованного италика.
Однако авторы того времени и надписи на надгробных камнях
свидетельствуют, что уже в середине VII столетия латинский язык был в
общем употреблении в окрестностях Нового Карфагена и вообще на
побережье. Гай Гракх первый выступил с идеей колонизации, т. е.
романизации римских провинций путем переселения италиков, и стал
проводить в жизнь эту идею. Консервативная оппозиция восстала
против этого смелого замысла, уничтожила большую часть
сделанного и затормозила дальнейшую деятельность в этом направлении.
Тем не менее колония Нарбон уцелела. Она уже сама по себе
значительно расширяла сферу господства латинского языка, но еще важнее
было значение Нарбона как вехи великой идеи и краеугольного камня
будущего мощного здания. Античный галлицизм и даже
современная французская культура ведут начало отсюда и в конечном счете
они являются творением Гая Гракха. Латинская народность не только
разлилась на всем пространстве до пределов Италии и не только
начала переходить за эти границы; она создала прочную духовную
основу» В это время она начинает создавать латинскую классическую
литературу и свое собственное образование. Эти слабые зачатки
оранжерейной италийской культуры могут показаться незначительными
по сравнению с греческими классиками и греческой образованностью;
но для исторического развития не столь важно, какими были эта
латинская классическая литература и это латинское образование, а то,
что они стояли рядом с греческими. А так как в то время упадок элли-
*Ш619Ш»
нов отражался и на их литературе, то можно, пожалуй, и здесь
напомнить слова поэта, что живой поденщик лучше мертвого Ахилла.
Как бы быстро и неудержимо не устремлялось вперед
образование, латинский язык и латинский народ признают, однако, за
эллинским языком и эллинской народностью равные права и даже
неоспоримое первенство, повсюду вступают с ними в тесный союз и
проникаются ими для совместного развития. Италийская революция,
которая нивелировала на полуострове все нелатинские народности, не
тронула греческие города: Тарент, Регий, Неаполь и Локры. Разным
образом Массалия, хотя окруженная теперь со всех сторон римской
территорией, оставалась греческим городом и именно в качестве такового
была тесно связана с Римом. Рука об руку с полной латинизацией
Италии шла все возраставшая эллинизация. В высшем италийском
обществе греческое образование стало нераздельной составной частью
национального образования. Консул 623 г., великий понтифик Публий Красе,
поражал даже чистокровных греков: будучи наместником Азии, он
произносил свои судебные решения, смотря по обстоятельствам, то на
общеупотребительном греческом языке, то на одном из четырех его
наречий, ставших литературными языками. Если италийские
литература и искусство издавна устремляли свои взоры на Восток, то теперь и
эллинские писатели и художники поворачиваются лицом к Западу.
Греческие города Италии все время поддерживали живую культурную связь
с Грецией, Малой Азией, Египтом и оказывали прославившимся
греческим поэтам и актерам такие же почести, какие им оказывали на
родине. Мало того, по примеру, данному разрушителем Коринфа при
праздновании его триумфа в 608 г., в Риме начали вводить греческие
гимнастические игры и художественные упражнения: состязания в
борьбе и музыке, игры, публичное чтение и декламацию*.
Греческие литераторы уже проникали в знатное римское
общество; прежде всего в кружок Сципиона. Выдающиеся греческие
члены этого кружка — историк Полибий и философ Панетий —
принадлежат уже больше римской истории, чем греческой. Подобные же
связи мы встречаем в других, менее высокопоставленных кругах.
Укажем на другого современника Сципиона — философа Клитомаха;
в его жизни наглядно отразилось тесное переплетение самых
различных народностей в те времена. Он родился в Карфагене, слушал в
Афинах Карнеада, впоследствии стал его преемником по
преподаванию. Из Афин он вел переписку с образованнейшими людьми
Италии: историком Авлом Альбином и поэтом Луцилием. Он посвятил
римскому консулу, начавшему осаду Карфагена, Луцию Цензорину,
одно из своих научных сочинений; к своим согражданам, уведенным
в рабство в Италию, он обратился с философским произведением уте-
* Утверждение, что до 608 г. в Риме не было «греческих игр» (Тас., Ann.,
14, 21), не совсем верно. Уже в 568 г. там выступали греческие
«артисты» TEKvtm и атлеты {Liv., 39, 22), в 587 г. — греческие флейтисты,
трагические актеры и бойцы (Pol., 30, 13).
о^620^°
шительного характера. Прежде видные греческие литераторы
проживали в Риме только временно в качестве послов, изгнанников и т. д.;
теперь они стали селиться там на постоянное жительство. Так,
например, названный выше Панетий жил в доме Сципиона, а поэт Ар-
хий Антиохийский, сочинитель гекзаметров, поселился в Риме в 652 г.
и прилично зарабатывал здесь своим талантом импровизатора и
героическими стихами в честь римских консуляров. Даже Гай Марий,
который едва ли понимал хоть строчку в его стихах и вообще меньше всего
годился для роли мецената, покровительствовал сочинителю. Таким
образом, умственная и литературная жизнь создавала связь если не
между самыми чистыми, то во всяком случае между наиболее
знатными элементами обоих народов. С другой стороны, вследствие
массового притока в Италию малоазийских и сирийских рабов и иммиграции
купцов с греческого и полугреческого Востока, самые грубые слои
эллинизма с сильной примесью восточных и вообще варварских
элементов сливались с италийским пролетариатом и придавали также ему
эллинистическую окраску. Замечание Цицерона, что новый язык и новые
обычаи прежде всего встречаются в приморских городах, относится,
вероятно, прежде всего к полуэллинскому быту в городах Остии, Путе-
олах и Брундизии, куда вместе с заморскими товарами прежде всего
проникали чужеземные обычаи и распространялись отсюда дальше.
Однако непосредственный результат этой полной революции в
отношениях народностей был далеко не отрадным. Италия кишела
греками, сирийцами, финикиянами, иудеями, египтянами, а
провинции — римлянами. Яркие национальные черты всюду сглаживались;
казалось, останется лишь общий отпечаток блеклости. По мере
распространения латинских черт они утрачивали свою свежесть. Прежде
всего это произошло в Риме; среднее сословие исчезло здесь раньше
и полнее, чем в других местах. В Риме остались только большие
господа да нищие, причем те и другие были в одинаковой мере
космополитичны. Цицерон утверждает, что к 660 г. уровень общего
образования был выше в латинских городах, чем в Риме. Это подтверждается
также литературой того времени: самые лучшие, самые здоровые и
самобытные произведения ее, как, например, национальная комедия
и луцилиева сатира, с большим правом могут быть названы
латинскими, чем римскими. Разумеется, италийский эллинизм низших слоев
был в сущности не чем иным, как пошлым космополитизмом со
всеми уродливыми крайностями культуры и лишь поверхностно
замазанным варварством. Но и в лучшем обществе недолго служили
образцами тонкие вкусы сципионовского кружка. По мере
распространения интереса к греческой культуре масса общества все решительнее
обращалась не к классической литературе, а к последним, самым
фривольным произведениям греческого духа. Вместо того, чтобы
вносить эллинский дух в римскую жизнь, перенимали у греков только
развлечения, по возможности не заставляющие работать ум. В этом
смысле арпинский землевладелец Марк Цицерон, отец оратора, ска-
°Щ 621 &»
зал: «Римлянин, подобно сирийцу-рабу, тем хуже, чем больше он
понимает по-гречески».
Это национальное разложение так же безотрадно, как и вся
эпоха, но, как и вся эпоха, оно имеет важное значение и чревато
последствиями. Круг народов, который мы привыкли называть
древним миром, переходит от внешнего объединения под властью Рима к
внутреннему объединению под господством новой цивилизации,
опирающейся по существу на эллинские элементы. Над развалинами
второстепенных народов оба господствующие народа молча заключают
великий исторический компромисс. Греческий и италийский народы
заключают между собой мир. Греки отказываются от
исключительного господства своего языка в области образования, римляне — в
области политики. Б области преподавания латинский язык
приобретает равноправие с греческим, хотя еще неполное, ограниченное. С
другой стороны, Сулла впервые разрешает иностранным послам
объясняться перед римским сенатом по-гречески без переводчика.
Приближается время, когда римская республика превратится в двуязычное
государство, и на Западе появится настоящий наследник трона и идей
Александра Великого, одновременно римлянин и грек.
Таким образом, уже при беглом обзоре национальных отношений
мы видим вытеснение второстепенных народов и взаимодействие
обоих главных народов. В дальнейшем мы дадим изображение этого
процесса в сфере религии, народного образования, литературы и искусства.
Римская религия тесно срослась с римским государством и
домашним бытом римлян; она была не чем иным, как отражением жизни
римских граждан. Поэтому политическая и социальная революция не
могла не ниспровергнуть также здание религии. Старые италийские
народные верования разрушаются. На развалинах политических
учреждений республики явились олигархия и тирания; точно так же на
развалинах религии появляются, с одной стороны, неверие,
государственная религия, эллинизм, с другой — суеверие, секты, религии
восточных народов. Впрочем, зачатки того и другого, так же как и
зачатки политическо-социальной революции, имеются уже в
предыдущей эпохе (I, 816—823); еще тогда эллинское образование высших
кругов потихоньку расшатывало веру отцов, еще Энний ввел в
Италии толкование эллинской религии в духе аллегорий и историзма,
еще тогда сенат, одолевший Ганнибала, должен был одобрить
перенесение в Рим малоазийского культа Кибелы и принять самые
энергичные меры против других, еще худших суеверий, а именно, против
эксцессов, связанных с культом Вакха. Но точно так же, как в
предыдущем периоде революция лишь назревала в умах и еще не
разразилась на деле, так и переворот в религии произошел по существу лишь
в эпоху Гракхов и Суллы.
Остановимся сначала на том направлении, которое опиралось на
эллинизм. Эллинская нация, которая расцвела и отцвела гораздо
раньше италийской, уже давно прошла эпоху веры и с тех пор развивает
<*Ш622Ш*»
исключительно умозрение и размышление; уже давно у нее не было
религии, а была только философия. Но когда эллинская философия
начала оказывать влияние на Рим, творческий период ее тоже был
уже далеко позади. Греческая философия пришла к той стадии, когда
не только не возникают уже действительно новые системы, а
начинает утрачиваться даже способность воспринимать самые совершенные
из старых систем и ограничиваются сначала школьным, а потом
схоластическим изложением менее совершенных систем предков. Итак,
на этой стадии философия уже не углубляет и ке освобождает
человеческий ум, а, напротив, делает его поверхностным и заковывает его в
самые тяжелые из всех оков — в выкованные собственными руками.
Волшебный напиток умозрения всегда опасен, а когда он разбавлен н
отстоялся, это верный яд. В этом безвкусном и разбавленном виде
тогдашние греки подавали его римлянам, а те не умели отказаться от
него и уйти от таких учителей к старым мастерам,, Платон и
Аристотель, не говоря уже о досократовских мудрецах, не оказали
существенного влияния на римское образование, хотя их великие имена
были в почете, и более доступные из их произведений читались и
переводились. Итак, в области философии римляне были лишь
плохими учениками плохих учителей. Наряду с историко-рационалисти-
ческим истолкованием религии, которое превращало мифы о богах в
жизнеописания различных благодетелей человеческого рода, живших
в глубокой древности, так называемым эвгемеризмом (I, 818), в
Италии приобрели значение главным образом три философские школы:
обе догматические школы Эпикура (умер в 484 г.) и Зенона (умер з
491 г.) и скептическая школа Аркесилая (умер в 513 г.) и Карнеада
(541—625 гг.). Названия этих школ: эпикуреизм, стоицизм и
новейшая Академия. Последнее из этих трех направлений исходило из
положения о невозможности положительного знания; вместо такого
знания Академия допускала лишь мнения, достаточные только в
практической жизни. Это учение занималось главным образом
полемикой, стараясь поймать в сети своих дилемм каждое положение как
позитивной религии, так и философского догматизма. Таким
образом оно стоит приблизительно в одном ряду со старой софистикой, с
той лишь разницей, что софисты боролись главным образом против
народных суеверий, и это было понятно; Карнеад же и его
последователи боролись преимущественно против своих собратьев
философов. Напротив, Эпикур и Зежон оба рационально объясняли
сущность вещей, оба применяли физиологический метод, исходивший из
понятия о материи. Расходились они в следующем: Эпикур, следуя
учению Демокрита об атомах, считал, что первоначальной
сущностью является неподвижная материя и что она получает
разнообразные формы только в результате механических перемещений. Зенон,
опираясь на учение Гераклита Эфесского, приписывал уже первичной
материи динамические противоречия и волнообразное движение.
Отсюда дальнейшие различия: в системе Эпикура боги как бы не суще-
«^ 623 f^>
ствуют, в лучшем случае они лишь грезы, стоические же боги
являются вечно живой душой мира и в качестве духа, солнца, божества
властвуют над телом, землей и природой. Эпикур не признает
верховного управления миром и личного бессмертия, Зенон признает их.
По Эпикуру, целью человеческих стремлений является безусловное
равновесие, не нарушаемое ни телесными вожделениями, ни
расколом мыслей. По Зенону, целью человеческих стремлений является
созвучность с природой, вечно борющейся и вечно спокойной,
постоянное взаимодействие души и тела. Однако все эти школы сходились
относительно религии в том, что вера не имеет значения и должна
быть заменена мышлением, безразлично, отвергает ли последнее
возможность достигнуть каких-либо результатов, как это делала
Академия, отвергает ли оно народные верования, как школа Эпикура, или
же отчасти сохраняет эти верования, мотивируя их, отчасти
видоизменяет их, как это делали стоики.
Поэтому вполне понятно, что первое соприкосновение эллинской
философии с римским народом, твердым в своих верованиях и
враждебным всякому умозрению, было далеко не дружественного
характера. Римская религия с полным правом требовала от этих
философских систем, чтобы они не выступали против нее, но и не доказывали
ее, так как то и другое подрывает самую сущность религии. Римское
государство инстинктивно понимало, что всякие нападки на религию
являются нападками и на него самого. Поэтому оно правильно
отнеслось к философам, как осажденная крепость к разведчикам
надвигающейся армии врага. Уже в 593 г. оно вместе с риторами изгнало из
Рима также греческих философов. Действительно, уже первое
значительное выступление философии в Риме было формальным
объявлением войны как религии, так и морали. Поводом послужило занятие
Оропа афинянами. Афиняне поручили защищать этот шаг перед
римским сенатом трем известнейшим учителям философии, среди них
мастеру новейшей софистики Карнеаду (599). Этот выбор был
целесообразен в том отношении, что с точки зрения здравого смысла не
было никакой возможности оправдать позорную проделку афинян.
Зато вполне подходило к данному случаю выступление Карнеада с
двумя речами, одной — за, другой — против, в которых он доказал,
что можно привести столько же веских доводов в защиту
несправедливости, сколько и в защиту справедливости. Он доказал в самой
безупречной логической форме, что требовать от афинян уступки Оропа
так же несправедливо, как требовать от римлян, чтобы они снова
довольствовались соломенными хижинами на Палатине. Молодежь,
знавшая греческий язык, толпами стекалась слушать Карнеада; ее
привлекали скандал и патетическая речь знаменитого философа. В
данном случае можно было согласиться с Катоном: он позволил себе
не только невежливо сравнить софистическую аргументацию
философов с монотонным завыванием плакальщиц на похоронах, но и
потребовал от сената изгнать человека, который умеет делать из правды
о^ 624 ^
неправду, а из неправды правду, и в своей заищте в сущности
признается бесстыдно и чуть ли не издевательски в неправоте защищаемого
им дела. Однако подобные изгнания не достигали цели, тем более,
что нельзя было запретить римской молодежи слушать философские
лекции на Родосе или в Афинах. Вначале философию терпели, как
неизбежное зло, а впоследствии стали искать в ней опоры для
римской религии, слишком уж наивной и неприемлемой для того
времени. Чужеземная философия губила религию как веру, но зато
создавала для образованных людей возможность для приличия сохранять
имена и формы народных верований. Впрочем, такой опорой не
могли служить ни эвгемеризм, ни системы Карнеада или Эпикура.
Превращение мифов в историю слишком резко противоречило народным
верованиям, так как объявляло богов людьми. Карнеад даже
поставил под сомнение существование богов, Эпикур отрицал во всяком
случае их влияние на судьбы людей. Соглашение между этими
двумя системами и римской религией было невозможно. Эти системы
так и остались в опале. Еще Цицерон объявляет долгом гражданина
бороться против эвгемеризма, так как это учение развенчивает культ.
В диалогах Цицерона академику приходится оправдываться
следующим образом: как философ, я принадлежу к последователям
Карнеада, но как гражданин и понтифик, я правоверный поклонник
Юпитера Капитолийского. Другой выступающий, эпикуреец, в конце
концов признает себя побежденным и отказывается от прежних
заблуждений. В сущности ни одна из трех систем не была популярной.
Доступность эвгемеризма, несмотря на его поверхностность, имела,
пожалуй, известную привлекательную силу и оказала слишком сильное
влияние на конвенциональную историю Рима с ее ребяческой и в то
же время стариковской манерой превращать легенду в историю.
Однако на римскую религию эвгемеризм не оказал существенного
влияния, потому что она с самого начала прибегала только к аллегориям,
а не к басням, и в Риме нельзя было, как в Элладе, писать биографии
Зевса первого, второго и третьего. Новая софистика могла иметь
успех лишь там, где, как в Афинах, обосновалось остроумное
краснобайство и на пепелише старых и новых философских систем
образовались груды идейного мусора. Что касается квиетизма эпикурейцев,
то против него восставал активный и практический характер римлян.
Однако этот квиетизм скорее находил себе сторонников, чем
эвгемеризм и софистика. Вероятно, по этой причине римская полиция вела
с ним борьбу дольше и упорнее, чем с другими философскими
системами. Впрочем, этот римский эпикуреизм был не столько
философской системой, сколько своего рода философским маскарадом; под ним
к услугам высшего общества скрывалась пустая жажда чувственных
наслаждений, совсем вразрез с намерениями строго нравственного
основателя эпикурейской школы. Так, один из первых последователей
этого учения, Тит Альбуций, фигурирует в стихах Луцилия, как
прототип римлянина с налетом извращенного эллинизма.
°^625Ш*
Совершенно иначе выступала в Италии стоическая философия. В
прямой противоположности к вышеупомянутым философским
школам она тесно примкнула к римской религии, поскольку вообще
возможны приспособление знания к религии. Стоики принципиально
стояли за народную веру с ее богами и оракулами, потому что видели
в религии инстинктивное познание, с которым наука должна
считаться и которому она даже должна подчиняться в сомнительных
случаях. Стоики, можно сказать, верили в то же, что и народ, но иначе.
Правда, истинным и высшим богом была для них мировая душа. Но
они считали все проявления высшего божества тоже богом, в первую
очередь, звезды, но также землю, виноградную лозу, души великих
смертных, которых народ считает героями, и даже вообще
отошедшие души всех умерших. В действительности эта философия более
подходила для Рима, чем для своей собственной родины.
Возражения благочестивых верующих, что божество стоиков не имеет ни пола,
ни возраста, ни телесной формы и превратилось из личности в
отвлеченное понятие, — эти возражения имели смысл в Греции, но не в
Риме. Грубые аллегории и забота о нравственной чистоте в
стоическом учении о богах уничтожили все, что было лучшего в эллинской
мифологии. Однако римляне и в раннюю эпоху не отличались
богатой фантазией и создали лишь легкую оболочку над первоначальным
представлением или понятием о божестве — эту оболочку можно было
безболезненно отбросить. Афина-Пал лада разгневалась бы, если бы
ее внезапно превратили в воплощение понятия памяти; Минерва же и
до сих пор не была ничем больше этого понятия.
Супернатуралистическая стоическая теология и аллегорическая римская теология в
общем сходились в своих результатах. Иногда философы вынуждены
были признавать отдельные положения жреческого учения
сомнительными или ложными; так, например, стоики отвергали учение об
обоготворении, видели в Геркулесе, Касторе и Полуксе только души
выдающихся людей и не могли также допустить, чтобы изображения
богов считались представителями божества. Но последователи Зено-
на и в подобных случаях не боролись против ложных учений и не
пытались низвергнуть ложных богов; напротив, они всегда
относились с вниманием и уважением даже к слабым сторонам местных
религий. Склонность стоиков к казуистической морали и к
рациональному толкованию специальных наук тоже была в духе римлян, тем
более что римляне того времени уже перестали придерживаться
строгих и бесхитростных нравов своих предков, превратив их наивную
мораль в своего рода катехизис дозволенных и запретных действий.
К тому же грамматика и юриспруденция римлян настоятельно
нуждались в методической обработке, к которой у самих римлян не было
способностей. Таким образом эта философия вполне привилась в
римском быту, как растение, привезенное из чужих стран, но
акклиматизировавшееся в Италии. Следы этой философии мы находим в самых
разнообразных областях римской жизни. Зачатки стоической филосо-
<•€! 626 ^
фии, несомненно, относятся к более ранней эпохе; но полного
признания в высших слоях римского общества она добилась впервые
через круг людей, группировавшихся вокруг Сципиона Эмилнана. Па-
нэтий Родосский, познакомивший Сципиона и всех близких к нему
людей с учением стоиков, постоянно находился в свите Сципиона,
сопровождая его даже в поездках. Он сумел сделать это учение
привлекательным для этих умных людей, отодвинул на задний план
его умозрительную сторону и в известной мере смягчил его сухую
терминологию и поверхностную мораль, причем привлекал также
учение более старых философов, среди которых Сципион особенно
ценил Сократа в изображении Ксенофонта. С тех пор приверженцами
стоического учения становились самые видные государственные
деятели и ученые, среди них основатель научной филологии Стилон и
основатель научной юриспруденции Квинт Сцевояа. От стоиков идет
тот школьный схематизм, который, — по крайней мере внешне —
господствует отныне в этих специальных науках, примыкая к
удивительно пустому методу этимологии, напоминающему составление
шарад. Но бесконечно важнее следующее: из слияния стоической
философии с римской религией произошли новая государственная
философия и государственная религия. Созерцательный
(спекулятивный) элемент с самого начала был слабо представлен в системе Зено-
на; дальнейшее ослабление он испытал с проникновением этого
учения в Рим, еще никто кроме менял не занимался спекуляцией. В Риме
этот элемент совершенно отошел на задний план после того, как в
течение целого столетия греческие учителя вбивали в детские головы
эту философию, вытравляя из нее живой дух. С тех пор уже мало
толковали об идеальном развитии божества или божественного
мирового закона в душе человека.
Стоические философы не остались равнодушны к тому, что их
система была возведена в ранг полуофициальной римской
государственной философии; это было для них весьма доходным делом.
Вообще они оказались гораздо покладистее, чем можно было ожидать
по их суровым принципам. Их учение о богах и государстве вскоре
стало проявлять удивительное сходство с реальными учреждениями
их хозяев. Вместо размышлений о космополитическом государстве
философов они рассуждали о мудрой организации римской
магистратуры. Правда, более тонкие стоики, как, например, Панетий, считали
божественное откровение путем чудес и знамений мыслимым, но
недоказанным и решительно отвергали астрологию. Однако уже их
ближайшие преемники защищали это учение об откровении, т. е.
учение римских авгуров, защищали ето так же непреклонно и твердо,
как всякое школьное положение, и даже делали далеко не
философские уступки астрологии. Главной составной частью системы стоиков
все более становилось казуистическое учение об обязанностях. Это
учение шло навстречу пошлой привычке чваниться своими
добродетелями, в которой римляне того времени искали вознаграждения за
«€Ш^
нелестное для них сопоставление с греками. Оно формулировало
догматизм в морали, который, как и всякая другая благопристойная
мораль, совмещает крайне суровые общие правила с самой любезной
снисходительностью в деталях*. Практические результаты учения
стоиков, как уже упоминалось, сводились к тому, что в двух или трех
знатных домах довольствовались в угоду стоикам плохим столом»
В тесном родстве с этой новой государственной философией или,
в сущности, другой стороной ее является новая государственная
религия. Главная отличительная черта ее заключается в том, что она
сознательно, из внешних соображений целесообразности сохраняет
заведомо иррациональные догматы народной веры. Уже один из
самых выдающихся членов сципионовского кружка, грек Полибий,
открыто говорит, что причудливые и неуклюжие религиозные обряды
римлян придуманы только для народной толпы, так как разум над
ней не властен и ею надо управлять с помощью знамений и чудес,
разумные же люди не нуждаются в религии. Не подлежит сомнению,
что римские друзья Полибия придерживались по существу того же
мнения, хотя они и не противопоставляли науку религии таким
грубым и пошлым образом. Ни Лелий, ни Сципион Эмилиан не могли
усматривать в учении авгуров, которое прежде всего имеет в виду
Полибий, ничего другого, кроме политического установления; но их
национальное чувство и чувство приличия не позволяло им публично
выступать с такими рискованными утверждениями. Однако уже при
следующем поколении великий понтифик, Квинт Сцевола (консул в
659 г.) без колебаний высказывал, по крайней мере в своих устных
юридических поучениях, следующие тезисы: существуют два рода
религии — одна, построенная на разуме, философская, и другая,
построенная не на разуме, традиционная. Первая — доказывал он —
непригодна к тому, чтобы быть государственной религией, потому что
она содержит много такого, что народу знать не нужно и даже
вредно; поэтому традиционная государственная религия должна остаться
в своем нынешнем виде. Лишь дальнейшим развитием этой
основной мысли является теология Варрона, которая считает римскую
религию чисто государственным учреждением. По учению Варрона,
государство старше своих богов, точно так же как живописец старше
своих картин; если бы надо было создавать новых богов, то, конечно,
полезно было бы придать им больше целесообразности и больше
принципиального соответствия отдельным проявлениям мировой
души, дать им также соответственные названия. Что касается
изображений богов, то так как они лишь вызывают ложные
представления**, их следовало бы устранить, равно как и жертвоприношения.
Однако раз эти учреждения так или иначе существуют, каждый бла-
* Забавный пример можно найти у Цицерона (de officiis, 3, 12, 13).
** В сатире Варрона «Аборигены» рассказывается в насмешливой форме,
что первобытные люди не довольствовались богом, познаваемым
только мыслью, а желали иметь изображения богов в виде кукол и образов.
°<^ 628 &>
гонамеренный гражданин должен знать их, следовать им и
стараться, чтобы «простые люди» учились не презирать богов, а чтить их.
Ясно, что простые люди, для пользы которых их господа налагали
оковы на свой разум, уже стали пренебрегать верой и искали
спасения не в ней. Об этом еще будет речь ниже. Таким образом возникла
римская «высокая церковь», т. е. лицемерные жрецы и
священнослужители, с одной стороны, и неверующие прихожане, с другой. Чем
откровеннее национальная религия объявлялась политическим
учреждением, тем решительнее политические партии рассматривали
государственную религию, как арену своих боев, как средство нападения
и обороны. Это особенно сказывается на учении авгуров и выборах в
жреческие коллегии. Старый и понятный обычай распускать
народное собрание при приближении грозы превратился в руках римских
авгуров в обширную науку о различных небесных знамениях и о том,
как следует вести себя в таких случаях. В первые десятилетия
рассматриваемой эпохи законы Элия и Фуфия категорически
предписывали, что народное собрание должно разойтись, если кому-нибудь из
высших должностных лиц вздумается искать на небе знаки
приближающейся грозы. Римская олигархия гордилась этим хитрым
открытием: при помощи благочестивой лжи можно было сделать
недействительным любое народное постановление. С другой стороны,
римская оппозиция восставала против старого обычая кооптации в
четырех высших жреческих коллегиях; она требовала, чтобы члены этих
коллегий тоже выбирались народным собранием, как это уже было
введено раньше для председателей жреческих коллегий. Эта мера
противоречила духу жреческих коллегий, но они не имели права
жаловаться, так как сами уже изменили своему духу и, например,
доставляли правительству религиозные мотивировки для отмены
политических постановлений. Этот вопрос сделался яблоком раздора между
политическими партиями. Первая попытка была отклонена сенатом в
609 г., причем группа Сципиона выступила за отклонение и этим
решила дело. Однако в 650 г. это предложение было принято, хотя с
ограничениями в угоду людям с робкой совестью; эти ограничения
были уже раньше установлены для выборов в председатели
жреческих коллегий и предоставляли эти выборы не всему народу, а лишь
немногим округам. Напротив, Сулла вернул жреческим коллегиям
право кооптации во всем его объеме. Эта заботливость консерваторов
о чистоте религии прекрасно уживалась с открытым издевательством
высших слоев общества над религией. Практической стороной
римского жречества была его кухня. Пиршества, устраиваемые авгурами и
понтификами, были, так сказать, официальными днями радости для
римлян, любивших хорошо покушать. Некоторые из этих пиршеств
составили эпоху в истории гастрономии. Так, например, пир,
устроенный по случаю вступления в должность авгура Квинта Гортензия,
ввел в моду жареных павлинов. Религию использовали также для
вящей пикантности скандалов. Излюбленной ночной забавой знатных
о^ 629 Ш>
молодых людей было осквернять или опрокидывать статуи богов на
улицах города. Обыкновенные любовные интрижки давно уже вошли
в обиход; связь с замужней женщиной тоже становилась будничным
явлением. Зато связь с весталкой была столь же пикантной, как в
мире Декамерона связь с монахиней и любовные похождения в
монастырях. Известен следующий скандал, происшедший в 640 г.: три
весталки из самых знатных семейств и их любовники, тоже молодые
люди из знатнейших семейств, были привлечены к ответственности
сначала перед коллегией жрецов, а потом, когда она пыталась замять
дело, к суду чрезвычайной комиссии, назначенной особым
постановлением народа. Все они были приговорены к смертной казни;
обвинялись они в безнравственном поведении. Конечно, солидные люди не
могли одобрять подобные скандалы; но нельзя было возражать
против того, что люди в близком кругу называли религию глупостью:
авгур мог, без ущерба для своих религиозных обязанностей, смеяться
в лицо своему сотоварищу, совершавшему священнодействие.
Скромное лицемерие тех, кто придерживался таких же взглядов, может
показаться довольно извинительным, если его сравнить с грубым
цинизмом римских жрецов и священнослужителей. Официальную
религию открыто считали годной только для политических
махинаций. Своими бесчисленными лазейками и западнями она могла
служить и действительно служила орудием для каждой партии, смотря
по обстоятельствам. Главным образом, конечно, олигархия считала
своей опорой государственную религию и особенно учение авгуров;
но и противоположная партия не становилась в принципиальную
оппозицию к учреждению, которое вело уже лишь призрачное
существование; оппозиция смотрела на государственную религию, как на
траншею, которая могла из рук неприятеля перейти в ее руки.
Резкой противоположностью этой призрачной религии являлись
различные чужеземные культы, которым римляне того времени
оказывали радушное гостеприимство и которым, во всяком случае,
нельзя отказать в несомненной жизненной силе. Мы встречаем эти культы
повсюду, у знатных дам и господ и среди рабов, у полководцев и
солдат, в Италии и в провинциях. Трудно поверить, в какие высокие круги
эти суеверия нашли уже доступ в то время. Когда во время войны с
кимврами сирийская пророчица Марфа вызвалась указать сенату пути
и средства для победы над германцами, ее предложение было с
презрением отвергнуто; но римские дамы, в том числе жена Мария, все же
отправили пророчицу в главную квартиру, где Марий радушно принял
ее и возил ее с собой до тех пор, пока тевтоны не были побеждены.
Вожди самых различных партий во время гражданской войны —
Марий, Октавий, Сулла — сходились в своей вере в знамения и
предсказания. Даже сенату пришлось во время смуты 667 г. издавать
распоряжения в соответствии с бреднями одной полоумной пророчицы. Для
застывшей римско-эллинской религии и для растущей потребности
народа в более сильных религиозных наркотиках характерно следую-
о^бЗО^*
щее: суеверия уже не связывались с национальной религией, как,
например, в мистериях Вакха; даже этрусская мистика осталась уже
позади, на первом плане стояли исключительно культы, созревшие в
жарких странах Востока. Этому весьма способствовало массовое
проникновение малоазийских и сирийских элементов в результате ввоза
рабов, и возросших сношений Италии с Востоком. Мощь этих
чужеземных религий особенно ярко сказалась в восстаниях сицилийских рабов,
главным образом уроженцев Сирии. Эвн изрыгал пламя, Афинион читал
будущее по звездам; на свинцовых ядрах, которые употребляли рабы в
этих войнах, были начертаны имена богов, в числе последних наряду с
Зевсом и Артемидой чаще всего встречаются имена таинственных
матерей богов, которые переселились с острова Крит в Сицилию и стали
там предметом ревностного поклонения, Такое же влияние оказывали
торговые сношения, особенно с тех пор, когда товары из Берита и
Александрии стали направляться непосредственно в италийские гавани. Ос-
тия и Путеолы стали главными складочными пунктами не только
сирийских благовоний и египетского полотна, но и восточных верований.
Вместе со смешением народов всюду усиливается смешение
различных религий. Самым распространенным среди всех дозволенных
культов был культ пессинунтской матери богов; он импонировал толпе
безбрачием своих священнослужителей-евнухов, своими пиршествами,
музыкой, процессиями нищих и всей своей чувственной пышностью.
Сборы пожертвований по домам уже считаются экономическим бременем.
В самый опасный момент войны с кимврами верховный жрец Баттак
лично прибыл в Рим из Пессинунта отстаивать права храма своей
богини, якобы оскверненного во время этой войны. Он обратился к
римскому народу с речью от имени матери богов и совершал разные чудеса.
Разумные люди возмущались, но пророка при его отъезде провожала
густая толпа женщин и простонародья. Обеты совершить
паломничество на Восток уже не были редкостью; сам Марий совершил такое
паломничество в Пессинунт. Римские граждане даже становились (с
653 г.) священнослужителями-евнухами. Но еще гораздо популярнее
были, конечно, недозволенные и тайные культы. Уже во времена Ка-
тона халдейские астрологи соперничают с этрусскими,
предсказывавшими будущее по внутренностям животных, и с марсами,
предсказывавшими будущее по полету птиц (1,819). Вскоре астрология
внедрилась в Италии в такой же мере, как на своей погруженной в видения
родине. Уже в 615 г. римский претор, ведавший делами иностранцев,
приказал всем «халдеям» в десятидневный срок оставить Рим и
Италию. Та же участь постигла одновременно и иудеев, которые
допускали к празднованию своей субботы новообращенных из италиков.
Сципион велел очистить свой лагерь под Нуманцией от пророков и всякого
рода благочестивых проходимцев. Спустя несколько десятков лет (657)
пришлось даже издать запрет человеческих жертвоприношений.
Появляется дикий культ каппадокийской богини Ма, или, как ее называли
римляне, Беллоны, жрецы которой во время праздничных процессий
«^ 631^°
проливали свою собственную кровь; появляется мрачное поклонение
египетским богам. Уже Сулле явилась во сне эта каппадокийская
богиня; позднейшие римские общины поклонников Изиды и Озириса ведут
свое начало еще с времен Суллы. Римляне разуверились не только в
своей старой религии, но и в самих себе. Ужасные потрясения
пятидесятилетней революции, инстинктивное чувство, что гражданская война
отнюдь не закончена, усиливали тревогу и мрачное настроение
народных масс. Беспокойно блуждавшая человеческая мысль взбиралась на
все высоты и опускалась во все бездны, где только ей мерещилась
возможность добиться разумения грозного рока, найти новые надежды, а
быть может, только новый ужас в отчаянной борьбе с судьбой.
Безудержный мистицизм нашел благоприятную почву во всеобщем
политическом, экономическом, нравственном и религиозном разложении и
распространялся с ужасающей быстротой. Казалось, как будто в одну
ночь из земли выросли громадные деревья. Никто не знал, откуда они
взялись и для чего. Но именно это поразительно быстрое
распространение мистицизма творило новые чудеса и подобно эпидемической
болезни распространялось на все нестойкие умы.
Как и в области религии, завершается теперь также революция в
области воспитания и образования, начавшаяся в предыдущую эпоху.
Выше уже говорилось о том, как в течение VI столетия и в этой
области начинает колебаться основной устой римской жизни —
гражданское равенство. Уже во времена Пиктора и Катона греческое
образование было широко распространено в Риме, кроме того, существовало
свое римское образование. Однако ни в том, ни в другом римляне не
продвинулись дальше первых шагов. О том, что примерно
понималось тогда под образцовым римско-греческим образованием,
свидетельствует энциклопедия Катона (I, 886 и ел.). Она дает в сущности
только сводку умственного багажа римского отца семейства в старое
время; в сравнении с тогдашним эллинским образованием этого
поистине было маловато. Из слов Полибия можно судить о том, на
каком низком уровне стояло образование римского юношества еще в
начале VII столетия. Полибий с укором сравнивает в этой области
непростительную небрежность римлян с разумным попечением со
стороны частных лиц и государства у греков. Впрочем, Полибий, как
и все эллины, был не в состоянии понять, что в основе этой
небрежности лежала глубокая идея равенства всех граждан.
Теперь это изменилось. Подобно тому, как к наивным народным
верованиям присоединился просвещенный супранатурализм стоиков,
так в области воспитания наряду с примитивной народной школой
появилось высшее образование, изысканная замкнутая humanitas,
уничтожившая последние остатки старого равенства в обществе. Нелишне
будет бросить здесь взгляд на новое обучение юношества как
греческое, так и высшее латинское.
По воле судьбы человек, который окончательно покорил
эллинскую нацию в политическом отношении, Луций Эмилий Павел, первым
о^ 632 ^»
или одним из первых римлян полностью признал эллинскую культуру
тем, чем она с тех пор осталась по всеобщему признанию, — культурой
древнего мира. Он был уже стариком, когда ему, упоенному
песнопениями Гомера, суждено было увидеть фидиева Зевса. Но он был еще
молод душой и вернулся на родину с солнечным сиянием эллинской
красоты в душе и непреодолимым влечением к золотым яблокам Гес-
перид. Греческие поэты и художники нашли в нем искреннего
поклонника, более горячего, чем кто-либо из тогдашних ученых греков. Он не
писал эпиграмм на Гомера или Фидия, но ввел своих детей в царство
духа. Не пренебрегая национальным воспитанием, поскольку таковое
существовало, он подобно грекам заботился о физическом развитии
своих сыновей. Для этого им должны были служить не
гимнастические упражнения — по римским понятиям они считались
неприличными, — а охота, которая у греков стала своего рода искусством.
Обучение греческому языку было расширено в том смысле, что язык
изучался не для того только, чтобы на нем разговаривать, но, как в Греции, с
изучением языка связывалось и из него исходило все высшее
образование, а именно: знание греческой литературы, необходимое для ее
понимания, знание мифологии и истории, а затем риторика и
философия. Из всей захваченной в Македонии военной добычи Павел взял
себе только библиотеку царя Персея, чтобы подарить ее своим
сыновьям. В его свите находились даже греческие художники и скульпторы;
они завершили художественное образование его детей. Уже Катон
сознавал, что прошло время, когда можно было лишь отрицательно
относиться к эллинизму в этой области. Теперь лучшие люди римского
общества понимали, что для римского национального характера
представляет опасность не столько эллинизм во всем своем объеме,
сколько его искажения и извращения. Высшее общество Рима и Италии в
целом разделяло эти новые воззрения. В Риме уже давно не было
недостатка в греческих учителях; теперь они стали массами стекаться сюда,
на новый прибыльный рынок сбыта своих знаний, причем они
преподавали не только греческий язык, но также литературу и вообще
руководили общим образованием своих воспитанников. Греческие
гувернеры и преподаватели философии стали теперь неотъемлемой
принадлежностью римских дворцов. Впрочем, с ними обращались как с
прислугой*, даже если они не были рабами. Потом нравы стали
утонченнее. За одного раба, знающего греческую литературу, было заплачено
200 тыс. сестерций. Уже в 593 г. в столице существовал ряд
специальных учебных заведений, в которых обучали греческой декламации.
Среди этих учителей римлян уже встречаются громкие имена. Выше
уже упоминалось о философе Панэтии; известный грамматик Кратес
из Малла в Киликии, современник и достойный соперник Аристарха,
* Цицерон говорит, что он обращался со своим ученым рабом
Дионисием более милостиво, чем Сципион с Панетием. Луцилий говорит в
том же духе:
«Мой конь, мой конюх, мой плащ, моя палатка полезнее, чем философ».
о<^ 633 ^*>
бывший в Риме около 585 г., нашел здесь слушателей для своих
лекций, на которых он читал гомеровские поэмы и комментировал их в
отношении языка и содержания.
Эта новая система обучения молодежи, революционная и
антинациональная, наталкивалась отчасти на сопротивление со стороны
правительства. Однако изданный в 593 г. приказ о высылке риторов и
философов остался, как и все подобные приказы, почти
безрезультатным; в частности этому способствовало то обстоятельство, что состав
высших должностных лиц постоянно менялся. После смерти Катона
еще часто раздавались жалобы в его духе, но уже не принималось
никаких мер. С тех пор преподавание греческого языка и греческой
науки было признано существенной составной частью италийского
образования.
Но наряду с этим развивалось и высшее латинское образование.
Мы уже говорили, как повысился уровень начального латинского
образования; как место Двенадцати таблиц занял латинский перевод
«Одиссеи», и как римские мальчики учились по этому переводу,
словно по усовершенствованной азбуке, правилам своего родного языка,
так же как греческие мальчики изучали свой язык по оригиналу. Мы
видели, что известные преподаватели греческого языка и
литературы — Андроник, Энний и другие — не пренебрегали преподаванием
латинского языка наряду с греческим; по всей вероятности, они
занимались уже не с детьми, а с подростками и юношами. Это было
начало высшего латинского образования, но пока еще только начало.
Преподавание языка остается элементарным, пока нет соответствующей
литературы. Лишь с тех пор, как появились не только латинские
учебники, но и латинская литература и последняя достигла известной
законченности в произведениях классиков VI столетия, лишь тогда
изучение латинского языка и латинской литературы действительно
вошло в состав высшего образования. После этого уже надолго пришлось
ждать эмансипации от греческих преподавателей языка.
По примеру Кратеса, который читал на своих лекциях поэмы
Гомера, образованные римляне стали читать с кафедры также
произведения отечественных писателей: «Пуническую войну» Невия,
«Хронику» Энния, впоследствии также стихотворения Луцилия. Сначала это
делалось в узком избранном кругу, а потом и публично в заранее
назначенные дни и при многочисленном стечении публики. Чтение
сопровождалось иногда критическими комментариями по примеру
грамматиков, читавших произведения Гомера. Эти литературные
лекции читались бесплатно образованными дилетантами (litterati).
Формально эти лекции не были преподаванием для юношества, но они
хорошо подготовляли юношество к чтению и пониманию
классической латинской литературы.
Подобным же образом обстояло дело с искусством латинской речи.
Знатных римлян уже с ранних лет приучали произносить публично
панегирики исудебные речи; таким образом, недостатка в этого рода уп-
«^634^°
ражнениях никогда не было. Однако настоящее ораторское искусство
возникло впервые только в рассматриваемую эпоху, в результате
новой системы образования с ее исключительным, аристократическим
характером. Первым римским адвокатом, обрабатывавшим форму и
содержание своих речей по всем правилам ораторского искусства,
считается Марк Лепид Порцина (консул 617 г.); оба знаменитых адвоката
времен Мария — мужественный и живой Марк Антоний (611—667) и
тонкий, сдержанный Луций Красе (614—663) — были уже мастерами
искусства красноречия. Упражнения молодежи в декламации,
конечно, были расширены и углублены; однако, как и упражнения в
латинской литературе, они сводились к тому, что начинающий был лично
связан с мастером этого искусства и учился на его примере и уроках.
Формальное преподавание латинской литературы и латинской
риторики началось примерно в 650 г. Его ввел Луций Элий Преконин из
Лапувия, прозванный Стилоном («человеком грифеля») (stilo). Это
был почтенный римский всадник строго консервативных убеждений.
С избранным кружком молодых людей, среди которых находились
Варрон и Цицерон, Стилон читал Плавта и аналогичные
произведения, обсуждал с авторами их наброски речей и помогал своим
друзьям составлять такие наброски. Это было уже действительным
преподаванием, но Стилон не был учителем-профессионалом, он
преподавал литературу и красноречие так, как преподавали в Риме
законоведение, в качестве старшего друга подающих надежды молодых
людей, а не в качестве оплачиваемого профессионала, готового к
услугам каждого желающего.
Но уже в его время началось также преподавание латинского
языка в специальных высших школах, отдельно и от преподавания
элементарных начал латинского языка и от преподавания греческого
языка. Преподавателями были платные учителя, обычно из
вольноотпущенников. Само собой понятно, что дух и метод преподавания были
заимствованы из упражнений в греческой литературе и греческом
ораторском искусстве; учениками были и здесь не дети, а юноши. Вскоре
это латинское преподавание, так же как греческое, было разделено на
два курса: в первом занимались научным преподаванием латинской
литературы, во втором учились составлять по всем правилам искусства
хвалебные, политические и судебные речи. Основателем первой
римской школы литературы был Марк Постумий Севий Никанор,
приблизительно во время Стилона. Первую специальную школу латинской
риторики основал около 660 г. Луций Плотий Галл. Впрочем, в
школах латинской литературы, как правило, учеников знакомили также с
началами ораторского искусства. Эта новая латинская школа имела
важное значение. Когда высокопоставленные знатоки и мастера
знакомили с латинской литературой и латинским красноречием своих молодых
друзей, то при этом сохранялась в преподавании известная доля
независимости по отношению к грекам. Знатоки языка и мастера риторики
находились под влиянием эллинизма, но не подчинялись непременно
<*^635^>
влиянию греческой школьной грамматики и школьной риторики; к
последней относились безусловно отрицательно. Гордость римлян и их
здравый смысл возмущало утверждение греков, что в школе и по
школьным правилам можно приобрести способность ясно и убедительно для
слушателей говорить на родном языке о том, что оратор понимает и
чувствует. Дельный адвокат-практик должен был считать, что
совершенно оторванный от жизни метод греческих риторов более вреден
для начинающего, чем отсутствие всякой подготовки. Образованному
и зрелому человеку с житейским опытом греческая риторика казалась
пустой и отвратительной. Люди строго консервативных убеждений не
могли не заметить сродства между профессиональным красноречием и
демагогией. Поэтому кружок Сципиона был заклятым врагом
риторов. Греческую декламацию терпели у оплачиваемых учителей,
главным образом как упражнение в греческом языке, однако греческая
риторика не проникла ни в латинское красноречие, ни в его преподавание.
В новых латинских школах риторики римских юношей готовили к
карьере политических деятелей и ораторов следующим образом: один из
них должен был обвинять, другой защищать Одиссея, застигнутого
над трупом Аякса с его окровавленным мечом в руках; один обвинял
Одиссея в убийстве соратника, другой брал на себя его защиту. Другой
пример: один обвинял Ореста в убийстве матери, другой оправдывал
его. Быть может, они обращались также к Ганнибалу с запоздалыми
советами, как он должен был поступить: явиться ли по вызову в Рим,
оставаться в Карфагене или же спасаться бегством. Понятно, что это
отвратительное и вредное словоблудие снова воскресило катоновскую
оппозицию. Цензоры 662 г. обратились к учителям и отцам семейств с
предостережением не заставлять молодых людей по целым дням
заниматься упражнениями, о которых не знали их предки. Инициатива
этого предостережения принадлежала первому судебному оратору того
времени, Луцию Лицинию Крассу. Конечно, слова Кассандры
прозвучали напрасно. Латинские упражнения в декламации на обычные
греческие школьные темы остались составной частью римского
преподавания и содействовали тому, что из молодежи с ранних лет
воспитывали позеров в области адвокатуры и политики и убивали в зародыше
всякое действительное неподдельное красноречие.
Однако в общем итоге этого нового римского воспитания
развилось новое понятие так называемой «человечности», или гуманности,
под которой понималось частью более или менее поверхностно
усвоенное эллинское образование, частью плохое ему подражание —
привилегированное латинское образование. Эта новая гуманность, как
свидетельствует уже самое название, отреклась от всего
специфически римского и даже стала по отношению к нему в оппозицию. В этом
понятии, как и в находящемся с ним в тесном родстве нашем «общем
образовании», сочетались национальный космополитизм и социальная
замкнутость. И здесь произошла революция, которая разделила
сословия и объединила народы.
о^бЗб^о
СОДЕРЖАНИЕ
Книга третья (продолжение)
ОТ ОБЪЕДИНЕНИЯ ИТАЛИИ
ДО ПОКОРЕНИЯ КАРФАГЕНА
И ГРЕЧЕСКИХ ГОСУДАРСТВ
Глава VII. Запад от заключения мира с Ганнибалом до конца
Третьего периода 5
Глава VIII. Восточные государства и вторая македонская война .... 23
Глава IX. Война с Антиохом Азиатским . 56
Глава X. Третья македонская война 84
Глава XI. Правительство
и подданные ПО
Глава XII. Сельское хозяйство
и финансы 153
Глава XIII. Религия и нравы 181
Глава XIV. Литература и искусство 198
Книга четвертая
РЕВОЛЮЦИЯ
Предисловие ко второму изданию 262
Глава I. Подвластные страны
до эпохи Гракхов 263
Глава П. Движение за реформы
и Тиберий Гракх 320
Глава III. Революция и Гай Гракх 345
Глава IV. Господство реставрации 370
ГлаваV. НародыСевера 399
Глава VI. Революционная попытка Мария и попытка Друза
ввести реформы 425
Глава VII. Восстание италийских подданных и революция
Сульпиция 452
Глава VIII. Восток и царь Митридат 491
Глава IX. Цинна и Сулла 529
Глава X. Сулланская конституция 556
Глава XI. Республика и ее хозяйство ! 594
Глава XII. Национальность, религия, воспитание 618
Теодор Моммзен
ИСТОРИЯ РИМА
Том 2
Художник С. Царёв
Художественное оформление В. Борисов
Корректоры: Г. Бибикова, В. Колобова
Лицензия ЛР № 065194 от 02 июня 1997 г.
Сдано в набор 24.06.97. Подписано в печать 08.08.97.
Формат 84x108/32. Бум. газетная. Гарнитура CG Times.
Печать высокая. Усл. п. л. 33,6. Тираж 5000 экз.'
Зак. № 232. „ .
Издательство «Феникс»
344007, г. Ростов-на-Дону, пер. Соборныйу 17
Отпечатано с готовых диапозитивов в ЗАО «Книга»
344019, г. Ростов-на-Дону, ул. Советская, 57
еникс
Торгово-издательская
фирма
t<f> Оптовая и розничная торговля
книжной продукцией
ф Издание книг и финансирование
издательской деятельности своих
партнеров
^> Быстрообновляемый разнообразный
ассортимент (всегда в наличии более
3000 наименований популярных книг)
t$) Своевременная доставка книг
контейнерами и автотранспортом в
любую точку России
t$> Умеренные цены
Недемнють, шество, елеретмвнооть
Наш адрес:
344007, г. Ростов-нагону,
пер. Соборный, 17
Тел. (863 2) 62-44-72, 62-38-11
Факс: 62-55-27
Полный комплекс услуг
для оптовый покупателей
еникс
Торгово-издательская
фирма
Книги издательства «Феникс» можно
приобрести в крупнейших магазинах г. Москвы:
ТД «Библио-Глобус»
ул. Мясницкая, 6 (тел. 925-24-57)
ТД «Москва»
ул. Тверская, 8 (тел. 229-66-43)
«Московский дом книги»
Новый Арбат, 8 (тел. 290-45-07)
«Молодая гвардия»
ул. Большая Полянка, 28 (тел. 238-50-01)
«Дом педагогической книги»
ул. Пушкинская, 7/5 (тел. 229-50-04)
«Медицинская книга»
Комсомольский проспект, 25 (тел. 245-39-27)
и других
По вопросам оптовых и мелкооптовых
поставок книг издательства «Феникс*
обращайтесь в г* Москве в фирму ^Ридаср
Новоданиловская
набережная, 6. -
(тел. 954-30-44).
исто
ия
РИМА
Феникс