РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
«Литературные Памятники


JAKOB
WASSERMANN
CASPAR HAUSER
ODER
DIE TRÄGHEIT DES HERZENS


ЯКОБ
ВАССЕРМАНЫ
КАСПАР ХАУЗЕР,
или
ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Издание подготовил В.М. ТОЛМАЧЁВ
Научно-издательский центр «Ладомир»
«Наука»
Москва


РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ СЕРИИ «ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ»
Серия основана академиком С.И. Вавиловым
М.Л. Андреев, В.Е. Багно (заместитель председателя),
В.И. Васильев, А.Н. Горбунов, Р.Ю. Данилевский, 5.Ф. Егоров (заместитель председателя), И.И. Казанский, i/.5. Корниенко (заместитель председателя), Я.i>. Куделин (председатель),
А.В. Лаврову А.М. МолдоваНу С.И. Николаеву Ю.С. Осипову MA. Островский у ЮА. Рыжову И.М. Стеблин-Каменский у Е.В. Халтрин-Халтурина (ученый секретарь),
К А. Чекалов
Ответственный редактор вл Седельник
Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012—2018 годы)»
© Наталия Ман (наследница). Перевод, 1970.
© Д.Д. Черепанов. Перевод, 2017.
© В.М. Толмачёв. Статья, примечания, основные даты жизни и творчества, 2017.
© Научно-издательский центр «Ладомир», 2017.
© Российская академия наук и издательство «Наука», серия «Литературные памятники» (разработка, оформ- ISBN 978-5-86218-552-2 ление), 1948 (год основания), 2017.
Репродуцирование (<воспроизведение) данного издания любым способам без договора с издательством запрещается


КАСПАР ХАУЗЕР,
ИЛИ
ЛЕНОСТЬ
СЕРДЦА


Светит всё то же солнце Над той же грешной землей,
Из тех же крови и праха Сделан Бог и ребенок земной.
Всё проходит, и всё невредимо, Всё так молодо и старо.
И, как символ, во образ единый Жизнь и смерть слилися хитро.


ЧжТАТЖТЖТАТАТЖТАТ^
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
iri iTÀ 1тж. TAT TAT TAT
Неизвестный юноша
В первые летние дни 1828 года по Нюрнбергу1 разнеслись странные слухи о человеке, который содержался под стражей в башне Фестнер- турм и день ото дня всё больше удивлял как полицию, так и людей, к нему приставленных. Это был юноша лет семнадцати. Никто не знал, откуда он. Сам он ничего сообщить не мог, так как говорил не лучше двухлетнего ребенка; только некоторые слова ему удавалось произносить отчетливо, и он всё время твердил их заплетающимся языком, то жалобно, то радостно, словно в них не было смысла и они являлись лишь безотчетным выражением его страха, его желаний. Он и походкой напоминал ребенка, делающего свои первые шаги: ступал не с пятки на носок, а сразу всей ступней, тяжело и неуверенно.
Нюрнбержцы — народ любопытный. Каждый день сотни их поднимались на гору к крепости и одолевали девяносто две ступени старой мрачной башни — взглянуть на незнакомца. Входить в полутемную камеру было запрещено, и они, теснясь у порога, смотрели на странное человеческое существо, забившееся в самый дальний угол камеры. Юноша играл белой деревянной лошадкой; эту лошадку ему подарили дети тюремщика, у которых он ее увидел, растроганные его беспомощно-просительным лепетом. Глаза его словно бы не воспринимали света, по-видимому, собственные движения внушали ему страх, а когда он поднимал руки, чтобы что-то ощупать, казалось, воздух таинственным образом оказывает ему сопротивление.
— Что за убогое существо, — говорили люди. Многие считали, что обнаружен новый вид, нечто вроде пещерного человека. Особенно


12
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
странным было то, что юноша с отвращением отказывался от всякой пищи, кроме воды и хлеба.
Мало-помалу стали общеизвестны отдельные обстоятельства, сопутствовавшие появлению незнакомца. В Духов день2, около пяти часов пополудни, его обнаружили на Уншлиттплац неподалеку от Новых ворот; он растерянно озирался по сторонам и вдруг упал — прямо на руки случайно проходившего мимо сапожника Вайкманна3. В дрожащих пальцах юноши было зажато письмо на имя ротмистра Вессени- га4. Сапожник и несколько подоспевших прохожих с трудом дотащили его до дома ротмистра; там он, обессиленный, повалился на ступени, сквозь его разорванные сапоги сочилась кровь.
Ротмистр пришел домой лишь в сумерки, и жена рассказала ему, что в хлеву на соломе спит какой-то изголодавшийся и полудикий парень; она тут же передала письмо, и ротмистр, сломав печать, с великим изумлением несколько раз его перечитал. Это было письмо, в некоторых пунктах столь же юмористическое, сколь исполненное жестокой ясности в других. Ротмистр отправился в хлев и велел разбудить незнакомца, что было сделано не без труда. На вопросы офицера, по- военному точные, юноша либо не отвечал ничего, либо издавал какие- то бессмысленные звуки, и господин фон Вессениг, не долго думая, решил отправить его в полицейский участок.
Но и это нелегко было сделать: незнакомец едва передвигал ноги, кровавые следы отмечали его путь; его пришлось тащить по улицам, как упрямого теленка, — на потеху возвращавшимся с праздничного гуляния горожанам.
— В чем дело? — спрашивали те, что только издали наблюдали непривычную суматоху.
— А! Пьяного крестьянина тащат! — гласил ответ.
В участке письмоводитель тщетно пытался учинить допрос арестованному. Тот по-прежнему лепетал почти бессмысленные слова, несмотря на ругань и угрозы полицейских. Когда один из нижних чинов зажег свечу, произошло нечто странное: юноша неуклюже дернулся и сунул руки в пламя, но, обжегшись, так заплакал, что поразил всех в самое сердце.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Неизвестный юноша
13
Наконец письмоводитель догадался дать ему в руки лист бумаги и карандаш; удивительный этот человек схватил их и очень медленно, по-детски, большими буквами, написал:
Каспару
Потом он заковылял в угол, повалился и уснул глубоким сном.
Каспар Хаузер — так отныне стали называть незнакомца — появился в городе, одетый в крестьянское платье, а именно: в сюртук с отрезанными фалдами, красный галстук и высокие сапоги, и все поначалу решили, что имеют дело с крестьянским сыном из ближней деревни, либо выросшим в забросе, либо попросту недоразвитым. Первый, кто решительно отклонил это предположение, был тюремщик с башни.
— Вовсе даже не похож на крестьянина, — сказал он, указывая на волнистые светло-каштановые волосы своего арестанта; в них было что-то удивительно нетронутое, они блестели, как шкура животного, привыкшего жить в темноте. — А белые руки, а бархатистая кожа, а прозрачные виски, а голубые прожилки на шее? Честное слово, он похож скорее на знатную барышню, чем на крестьянина.
«Недурно подмечено», — решил врач городского суда5, который в своем заключении, приложенном к протоколу, наряду с этими приметами подчеркнул особое строение колен и нестертые ступни узника. «Совершенно ясно, — говорилось в конце, — что тут мы имеем дело с человеком, ничего не знающим о себе подобных: он не ест, не пьет, не говорит, не чувствует, как другие, ничего не знает ни о прошлом, ни о будущем, не ощущает времени, сам себя не помнит».
Однако ход следствия это заключение не изменило. В полицейском управлении заподозрили, что судебный врач изрядно преувеличил под влиянием своего друга, учителя гимназии Даумера6. Тюремщику Хиллю7 было поручено тайком наблюдать за незнакомцем. Он часто заглядывал в глазок на двери, когда юноша думал, что он один, но всё та же печаль была на его лице, то сонном и скорбном, то вдруг искаженном и сведенном судорогой, словно при виде чего-то страшного. И так же тщетно было ночью, когда он спал, подкрадываться к его ложу, стоя на коленях, прислушиваться к его дыханию и ждать, не


14
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
подымутся ли со дна души и не сорвутся ли с уст предательские слова: злоумышленники нередко говорят во сне, да и спят они больше днем, чем ночью, когда вынашивают свои мысли и планы. Но этого дремота охватывала, едва садилось солнце, а просыпался он, когда первый солнечный луч проникал сквозь закрытые ставни. Могло показаться подозрительным, что он каждый раз вздрагивал, стоило открыть дверь его темницы, но, по-видимому, то был не страх души, сознающей свою вину, скорее чрезмерная возбудимость чувств, болезненное восприятие каждого звука.
— Нашим господам в ратуше придется извести еще немало бумаги, коли они хотят преуспеть в этом деле, — на третий день сказал добряк Хилль учителю Даумеру, пожелавшему навестить незнакомца. — Я отлично знаю все уловки босяков, но если этот парень симулянт, можете меня повесить.
Хилль отпер камеру и впустил учителя. В первое мгновение узник, как обычно, испугался, но потом, казалось, перестал замечать вошедшего и, завороженный своим неведением, тупо уставился в землю.
Когда Хилль открыл ставни, юноша, возможно впервые в жизни, поднял застывший взор, на миг освободившись от молчаливого постоянного страха, таившегося в недрах его души, и устремил за окно — на залитый солнцем простор, где одна к одной лепились островерхие черепичные крыши, огненно-красные на фоне окутанных голубоватой дымкой полей и лесов. Он протянул руку: безрадостное удивление искривило его губы, он сделал робкую попытку дотронуться до сияющей картины, пальцами пощупать пеструю неразбериху, а когда убедился, что это было нечто далекое, обманчивое, неосязаемое, лицо его омрачилось, и он отвернулся, недовольный и разочарованный.
В тот же день бургомистр Биндер8 явился на квартиру Даумера и в разговоре о найденыше сообщил, что господа из магистрата настроены к нему скорее враждебно и недоверчиво, нежели благожелательно.
— Недоверчиво? — удивленно переспросил Даумер. — В каком смысле недоверчиво?
— Да они считают, что парень нас морочит, — ответил бургомистр.
Даумер покачал головой.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Неизвестный юноша
15
— Ну, какой же нормальный человек из чистого притворства станет жить на хлебе и воде, с отвращением отказываясь от всего вкусного? — спросил он. — Чего ради?
— Так или иначе, — нерешительно произнес Биндер, — а это — запутанная история. Теперь, когда еще никто не знает, чем она может кончиться, осторожность тем более желательна, безрассудная доверчивость может вызвать справедливые насмешки здравомыслов.
— Это звучит почти так, словно здравым смыслом обладают только скептики и маловеры, — заметил Даумер, наморщив лоб. — Людей такого сорта у нас, к несчастью, более чем достаточно.
Бургомистр пожал плечами и взглянул на молодого учителя с той снисходительной иронией, которая людям, умудренным опытом, служит оружием против энтузиазма.
— Мы решили провести новое расследование при участии судебного врача, — продолжал он. — Советник магистрата Бехольд, барон фон Тухер9 и вы, милый Даумер, тоже войдете в комиссию. Составленный вами акт вместе с уже имеющимися полицейскими протоколами будет переслан в окружное управление.
— Понимаю, акты, документы... — сказал Даумер, насмешливо улыбаясь.
Бургомистр положил руку ему на плечо и добродушно возразил:
— Не будьте столь надменны, почтеннейший, наше общество погрязло в чернилах, и в том немалая вина таких книжных червей, как вы. Впрочем, — он полез за пазуху и вытащил сложенный лист бумаги, — как члену комиссии вам надлежит ознакомиться с важным документом. Вот письмо, которое наш узник отдал ротмистру Вессенигу. Прочтите!
Анонимное письмо гласило:
Я пааллага ёам парил, господин ротлшстр, кмтаргш ятхст стать солдатом, ШаЬгя ёерои и праёдаи послуттть сёасму кю- ролю{1). Этого лшльтса мне педклнулл i 1815 году; однаждгя JUMHCH поит я намел ега у сёаея дёсри. 5 лгемя салют есть дети, я iïeden и едёа с&ожу кмнугл с ктцалиг; лгать под/ендшиа


16
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
мне так и не удалось найтя. Я нн на шт не отпускал ею н$ дому, нн один ïeuoéeK а нем не nodajpeêaem. Саль оя даже не унает, ё какой местности находится мои доле. Тасспраяшёамте ею сколько угодно, он ня\ею не отёетят, так как и гоёорить- то толком не умеет. Тдудь у парня родителя, и$ нею ёышел fin челоёек, ан %то угодно сделает, надо только показать ему.
Я уёел ею среди нош, и денег у нею при cede нет. Селя ёж не уахотяте ею у се$я оставить, умейте ею и ёыЬросыпе это дело иу юлоёы.
Даумер прочел письмо, вернул бургомистру и с серьезной миной стал ходить взад и вперед по комнате.
— Ну, что вы на это скажете? — допытывался Биндер. — Кое-кто из наших господ придерживается мнения, что незнакомец сам написал это письмо.
Даумер разом прекратил свое хождение, всплеснул руками и воскликнул:
— О, Боже милостивый!
— Разумеется, для этого нет никаких оснований, — поспешил добавить бургомистр, — совершенно очевидно, что письмо написано с коварной целью усложнить и запутать розыски. Эта презрительная холодность тона с самого начала заставила меня подумать, что юноша является безвинной жертвой преступления.
Бургомистр еще больше укрепился в своем смелом предположении благодаря случаю, происшедшему на следующее утро, когда господа из комиссии посетили узника Каспара Хаузера. Покуда тюремщик раздевал юношу, внизу в переулке раздалась деревенская музыка и музыканты, звеня колокольчиками, прошли под крепостной стеною. Жуткая, пугающая дрожь вдруг пробежала по телу Хаузера, его лицо и руки покрылись потом, глаза закатились, всем своим существом он внимал надвигающемуся ужасу, потом, издав звериный вопль, упал на пол, вздрагивая и рыдая.
Господа из комиссии побледнели и растерянно переглянулись. Даумер подошел к несчастному и, положив руку ему на голову, проговорил несколько ласковых слов. Юношу это успокоило, он затих, и всё


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Неизвестный юноша
17
же казалось, что ужасающее впечатление от услышанных звуков насквозь пронзило его тело. Пережитое потрясение сказывалось на нем еще много дней; весь дрожа, лежал он на мешке с соломой, и кожа его была лимонно-желтой. Участливые вопросы не могли его не растрогать, и он искал слова, чтобы выразить свою признательность, причем взгляд его, обычно такой ясный, затуманивался страданием. Учителю Даумеру, который два-три раза в день к нему заходил, он, молча или невнятным лепетом, выказывал нежную благодарность.
В одно из таких посещений Даумер впервые остался с юношей наедине; тюремщик по его просьбе запер нижние ворота. Даумер сел рядом с узником, говорил, спрашивал, выпытывал, понапрасну расточая участливые слова и хитрые уловки. Под конец он уже ограничился тем, что стал внимательно наблюдать за поведением юноши. Внезапно у Каспара Хаузера вырвались нечленораздельные звуки, он, казалось, чего-то требовал и растерянно озирался. Даумер сообразил, в чем дело, и подал ему кувшин с водой, который Хилль поставил на лавку. Каспар взял кувшин, поднес к губам и стал пить. Он пил медленно, в блаженном спокойствии, и глаза его восторженно сияли, словно в эту минуту счастья он забыл, что пугающая неизвестность со всех сторон обступила его.
Даумер пришел в необычайное волнение. Дома он более получаса мерил большими шагами свой кабинет. Около восьми в дверь постучали, вошла его сестра и позвала к ужину.
— Ты как думаешь, Анна, — спросил он оживленно и многозначительно, — дважды два — четыре, а?
— Кажется, да, — отвечала молодая девушка, удивленно улыбаясь, — все люди утверждают, что так. Ты открыл, что это неверно? С тебя станется, ты же смутьян.
— Открыл, хоть и не это, но что-то в этом роде, — сказал Даумер весело и положил руку на плечо сестры. — Я хочу хоть раз заставить плясать наших бравых филистеров11. Да-да, они у меня и попляшут и подивятся.
— Это касается юноши? Что ты хочешь с ним делать? Будь осторожен, Фридрих, не впутывайся ты в эту историю, тебя уже и так недолюбливают.


18
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Что и говорить, — ответил он, сразу придя в дурное настроение, — таблица умножения может понести ущерб.
— Ну, как, об этом чудаке всё еще ничего не известно? — спросила за столом мать Даумера, кроткая старая дама.
Даумер покачал головой.
— Скоро узнаем, пока можно только догадываться, — ответил он, уставившись в потолок.
На следующий день «Морген пост» поместила статью под названием «Кто такой Каспар Хаузер?». Хотя ни один из читателей не мог на это ответить, наплыв любопытных так возрос, что магистрат вынужден был строго ограничить часы посещения башни. Случалось, люди сплошной стеной стояли перед открытой дверью, глядя на узника, и на лицах их был написан вопрос: «Что с ним? Что же это за человек, который не понимает ни слова, хотя кое-как говорит, не узнаёт предметов, хотя видит, смеется, едва кончив плакать, кажется простодушным, на самом деле будучи таинственным, и за невинным блеском его глаз, быть может, кроется позор и преступление?»
Узник ощущал, болезненно ощущал, чего требуют устремленные на него жадные взоры посетителей, и желание угодить им, возможно, и породило тот первый проблеск, который постепенно дал ему понять прошлое, так что он ощупью искал его в глубинах своей взволнованной души, впервые его почувствовал и связал с настоящим, внутренне содрогаясь, научился измерять время и постигал, что оно, меняясь, сделало с ним, сравнивая виденное ранее с тем, что видел теперь. Он понял то, что от него требовалось, и обрел в себе средство удовлетворить вопрошающие взгляды.
Он жадно искал слова. Его умоляющий взгляд выхватывал их из говорящих людских ртов.
Здесь Даумер был в своей стихии. С тем, что никак не удавалось ни врачу, ни тюремщику, ни бургомистру, ни письмоводителю, вполне успешно справлялись его осмотрительность и целеустремленное терпение. Но личность найденыша в такой мере занимала его, что он забросил свои занятия и частные обязательства, почти не вспоминал о государственной службе и сам себя ощущал человеком, которому


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Неизвестный юноша
19
судьба уготовила нечто, лишь ему одному предназначенное, и благодаря этому всё, чем он жил и о чем думал, получало полное подтверждение.
Одна из первых его заметок о Каспаре Хаузере выглядела так:
беспсшсщна ^ьеуущее SHeSeyoaHkACtAa^ie сущестЛс, ело сонный Sy&A&ty, бояулиЛые жесты, ёыуажш{,нйся на иумежуенноаб а SUeyHO<4t <ллще бялш^юунмй'ЛоЛ, на kocai написаны <лш/ь и частота, — See эти уонауатсллнутЛи ула аоена неоспо^ьалсы. если
ом/ьаЛуажтси awn усгауми, если а/ьаскхтлт) кольни этой жиуни иуастаЛста цЛести ее SemSu, я помажу, отуягеЛшему аш^ьуу^ь- налл> нууатмтнннней ъеаоЛ&тоети, ииил/ьуЛиуат, гто уейстЛи- теллуно сулц^стЛует ^^Луша, кото/гую с п^ье^ьеннюи сж/гастма ornSe/тмст иую^лотжмонники нашего ^ьеасени.
Трудный путь избрал сей ревностный педагог. У истоков этого пути язык человеческий был еще смутен, надо было каждое слово доводить до сознания юноши, пробуждать в нем воспоминания, прояснять взаимосвязи причин и следствий. Между двумя вопросами здесь лежали миры познания, беспомощно оброненные «да» и «нет» еще ничего не значили там, где любое понятие лишь возникало из мрака, и это затрудняло осознание каждого нового слова. И всё же луч света, упавший из далекого прошлого, окрылил дух юноши гораздо скорее, чем того смел ожидать даже преисполненный надежд Даумер. Удивительно, как легко и прочно усваивал он однажды сказанное и как из хаоса неживых звуков создавалось то, что было для него живо и полно значения. Так что Даумеру казалось, будто он лишь срывает пелену с глаз своего питомца, подслушивает медленно пробивающиеся воспоминания. Перед ним было тело юноши, тогда как дух его возвращался в те сферы, откуда явился, принося с собою нечто такое, чего еще не слыхало людское ухо.


20
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
.âtââyââyâ
TAT TAT TAT
Показания Каспара Хаузера, записанные Даумером
Сколько Каспар себя помнил, он всегда жил в темной комнате, всегда в одной и той же темной комнате. Никогда не видел человека, никогда не слышал его шагов, его голоса, не слышал ни щебета птиц, ни звериного рыка, не видел ни солнечного луча, ни лунного сияния. Ничего не знал, кроме себя самого, ничего не знал и о себе самом и не подозревал о своем одиночестве.
Его темница была тесной и узкой: ему помнится, что как-то раз, раскинув руки, он коснулся двух противоположных стен. А прежде она казалась ему необъятной: незримыми цепями прикованный к своей подстилке, Каспар никогда не покидал угла, в котором спал без сновидений или сонно бодрствовал. Сумерки и полный мрак отличались друг от друга — вот и всё, что было ему известно о дне и ночи, он не знал, как их назвать; просыпаясь ночью и вперяя взор в темноту, он уже не видел стен.
Он не имел представления о времени. Не мог сказать, когда началось его непостижимое одиночество, ни минуты не думал, что оно может кончиться. Он не чувствовал, что растет, что тело его изменяется, не желал ничего другого, кроме того, что было, нечаянности не страшили его, будущее не влекло, прошлое в нем молчало, тихо и размеренно текла едва теплившаяся жизнь, внутренний мир его безмолвствовал, как безмолвствовал воздух, которым он дышал.
Просыпаясь по утрам, он находил возле постели свежий хлеб и кружку с водой. Случалось, у воды был какой-то привкус, выпив ее, он обессилевал и засыпал. Очнувшись, он то и дело брал в руки кружку, подолгу держал ее у губ, но вода не лилась, он снова ставил кружку на место и ждал, не появится ли вода, так как не знал, что воду ему приносят; он понятия не имел, что на свете есть кто-то, кроме него. В такие дни ложе его бывало покрыто свежей соломой, ногти и волосы у него были пострижены, он был вымыт, чистая рубаха прикрывала его тело.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Показания Каспара Хаузера...
21
Всё это делалось неприметно, пока он спал, и никакие мысли не смущали его душу.
И все-таки Каспар Хаузер был не совсем одинок; у него имелся товарищ — белая деревянная лошадка, безымянная и недвижимая вещица, тусклое зеркало собственного его бытия. Он воображал, что она живая, считал ее себе подобной, и в матовом блеске ее бусинок-глаз сосредоточился для него весь свет внешнего мира. Он не только не играл с ней, но даже беззвучно с нею не разговаривал, и хотя она стояла на дощечке с колесиками, ему ни разу не пришло в голову покатать ее по полу. Но когда он ел хлеб, прежде чем положить его себе в рот, он каждый ломтик протягивал лошадке, а перед сном ласково гладил ее.
Это было его единственное занятие за долгие дни, за долгие годы.
Случилось однажды, что, когда он бодрствовал, стены раскрылись, и снаружи, из Неведомого, возникла огромная фигура — Невиданный, первый другой, он произнес словечко «ты», и Каспар стал называть его «Ты». Казалось, потолок покоится на его плечах, что-то непривычно легкое и переменчивое было во всех его движениях, вокруг него стоял оглушительный шум, звуки один за другим беспрестанно срывались с его губ, сияние его глаз заставляло внимать ему, затаив дыхание, от платья исходил дурманящий запах внешнего мира.
Из множества слов, которые произносил «Ты», Каспар сначала не понимал ни одного, но он весь обратился в слух и мало-помалу ему уяснилось, что это чудовище хочет увести его, что игрушка, делившая с Каспаром одиночество, называется «конь», что у него будут еще другие кони и что он должен учиться.
— Учиться, — всё твердил «Ты», — учиться, учиться. — А чтобы объяснить, что это такое, он поставил перед Каспаром скамеечку на четырех круглых ножках, положил на нее лист бумаги, два раза написал имя «Каспар Хаузер», потом, водя по бумаге рукой Каспара, написал еще раз, черным по белому, — это понравилось Каспару.
Затем «Ты» положил на скамеечку книгу и, указывая на крошечные значки, стал произносить слова. Каспар любое из них мог повторить, но смысла не улавливал. Он лепетал слова и даже целые фразы,


22
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
которые ему твердил человек, например: «Я хочу стать кавалеристом, как мой отец».
«Ты», видимо, был доволен, во всяком случае, желая поощрить Каспара, он показал ему, что деревянную лошадку можно катать по полу, и, проснувшись на следующее утро, Каспар очень веселился. Катал лошадку взад и вперед и поднял такой шум, что у него заболели уши; тогда он остановил лошадку и принялся с ней беседовать, подражая непонятным звукам, услышанным от «Ты». До чего же весело было слушать самого себя, он всплескивал руками, и комната наполнялась его радостным лепетом.
Наверное, это потревожило и рассердило тюремщика, он хотел заставить Каспара замолчать. И над головой мальчика вдруг просвистел прут, тут же он ощутил такую резкую боль в руке, что упал ничком от страха. И в этот миг ужаса ему удивительным образом открылось, что он больше не прикован к своей постели. Какое-то время он лежал совсем тихо, потом попробовал податься вперед, но испугался, коснувшись босыми ногами холодного пола. Он с трудом добрался до своей подстилки и тотчас же заснул.
Трижды день сменился ночью, прежде чем «Ты» появился вновь и стал проверять, может ли еще Каспар написать свое имя и прочитать слова из книги. Он не скрыл своего изумления, увидев, что мальчик легко с этим справился. Затем принялся указывать на отдельные предметы и говорил, как они называются; говорил он медленно, глядя Каспару прямо в глаза, и при этом крепко держал его за плечо; по его взглядам, жестам, по меняющемуся выражению лица Каспар догадывался, что тот говорит, весь дрожал, но заплетающийся язык его был послушен воле этого человека.
На следующую ночь Каспара разбудили. Долго и мучительно он стряхивал с себя сон и всё никак не мог проснуться. Когда он наконец разомкнул веки, стена была раскрыта и пурпурно-красный свет струился в темницу. «Ты», склонившись над ним, что-то шептал, может быть, успокаивал Каспара. Он поднял мальчика и надел на него брюки, рубаху и сапоги, поставил его на ноги, прислонил к стене, а сам повернулся к нему спиной. Потом обхватил его за ляжки и взвалил на себя, Каспар обвил его шею руками, и «Ты» пошел вверх, пошел на высокую


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Показания Каспара Хаузера...
23
тру — так казалось Каспару; на самом деле это была, вероятно, лестница из подземелья. «Ты» громко и тяжело дышал; вдруг что-то прохладное и влажное ударило Каспару в лицо, запуталось в его волосах, которые сами по себе зашевелились, коснулось его кожи.
Внезапно чернота отступила, словно бы скатилась на землю, всё вокруг расширилось, смягчилось, но тьма не рассеялась, в ее глубине, вдали, шевелилось что-то большое и непонятное, сверху пролился голубоватый свет и исчез; скользящая влага раздувала складки платья, в воздухе носились пронзительные запахи. Каспар начал плакать, да так и заснул на спине несшего его человека.
Когда он проснулся, оказалось, что он лежит на земле лицом вниз и холод пронизывает его тело. «Ты» поднял его. Воздух показался ему раскаленным, от невыносимо яркого сияния рябило в глазах. «Ты» толковал Каспару, что он должен учиться ходить; показывал, как это делается, поддерживал его сзади под руки и пригибал его голову к груди, тем самым заставляя смотреть под ноги. Шатаясь и дрожа, Каспар повиновался. Воздух и свет жгли ему веки, от запахов кружилась голова, он терял сознание.
Он опять уснул и не знал, сколько длился его сон. Не знал также, сколько раз он пытался ходить, пока снова не стемнело. Возможно, он думал, что наступила ночь, когда они опять очутились в лесу. Дороги он не замечал и не мог бы сказать, идет он в гору или под гору. Он не знал, что видит: деревья, или луга, или дома. Порою ему казалось, что всё вокруг охвачено алым пламенем, но, когда всё темнело и смягчалось, воздух, земля простирались перед ним в зеленоватой голубизне. Встречались ли им люди, он и этого не мог сказать, он не видел неба, даже ливд своего спутника не видел. Однажды сверху пролилась вода; он думал, «Ты» поливает его, и просил перестать, но тот объяснил, что он здесь ни при чем, и, указывая вверх, воскликнул:
- Дождь! Дождь!
Каспар не знал, сколько времени они шли. Каждый раз, когда, измученный ходьбой, он ложился отдохнуть, ему казалось, что миновал день. Страх гнал его вперед, пересиливал усталость, сводившую тело, и заставлял высоко держать голову, хотя взгляд его всё время был опущен долу. «Ты» давал ему хлеб, такой же, как в темнице, и воду из


24
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
фляги. «Ты» обещал Каспару красивых лошадок, силясь преодолеть его усталость и страх, когда вдруг ветер проносился по кустам, раздавались голоса зверей, а под ногами с хрустом секлась трава. Каспар наконец смог довольно долго идти сам, и «Ты» сказал, что скоро они будут на месте. Указывая рукою вдаль, он произнес:
— Большой город!
Не видя ничего, шатаясь, Каспар брел вперед; вскоре «Ты» знаком велел ему остановиться, сунул ему в руки письмо и прошептал в самое ухо:
— Куда передать письмо, тебе покажут.
Каспар сделал еще несколько шагов, потом оглянулся, но «Ты» исчез. Вдруг он почувствовал, что под ногами у него камни; он хватался за что попало, чтобы не упасть; он видел каменные стены, пламеневшие в свете солнца; ужас объял его, когда он заметил людей, сначала одного, потом двух, потом еще и еще. Они грозно на него надвигались, обступали, что-то крича, один из них схватил Каспара за руку и потащил куда-то; шум и гул стояли вокруг; ему хотелось спать, они его не понимали; он говорил о своем отце, о конях, они смеялись и не понимали его; он стонал, показывая на свои израненные ноги, они не понимали его! Он спал в конюшне ротмистра, потом появлялись другие люди, чтобы, едва показавшись, поспешно снова исчезнуть. Воздух был тяжелый, и дышать было трудно. Домй, представлявшиеся ему огромными существами, напирали на него, а в полицейском участке его так напугали странные гримасы и ужимки людей, что он разрыдался.
Он снова долго спал, а потом его отвели в башню. Человек, который вел его вверх по лестнице, говорил громким голосом и открыл дверь, издавшую протяжный стон. Едва Каспар опустился на мешок с соломой, как начали бить башенные часы, что несказанно его удивило. Он напряженно прислушивался, но мало-помалу всё стихло, внимание его рассеялось, и он чувствовал только жжение в ногах. Глаза уже не болели, ведь кругом было темно. Он сел и хотел дотянуться до кружки, чтобы утолить жажду. Но не увидел ни воды, ни хлеба, только голый пол, совсем не похожий на пол в его прежней темнице. Он хотел поиграть со своей лошадкой, но ее тоже не было, тогда он сказал:


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Показания Каспара Хаузера...
25
— Я хочу стать кавалеристом, как мой отец.
Это должно было означать: «Куда девалась вода, хлеб и лошадка?»
Увидев под собою мешок с соломой, он принялся изумленно его рассматривать, не понимая, что это такое. Он похлопал по нему рукой, услышал такой же шорох соломы, какой слышал прежде. Это его успокоило. Каспар опять заснул и проснулся только среди ночи от боя башенных часов. Он долго слушал их, а когда звук замер, вдруг увидел печь, зеленую и очень блестящую (Каспар различал цвета даже в полной темноте). Он напряженно всматривался в нее и снова бормотал:
— Я хочу стать кавалеристом, как мой отец.
Это должно было означать: «Что же это такое и где я?» Так выражал он свое восхищение блестящим предметом.
Ранним утром тюремщик открыл ставни, от яркого дневного света у Каспара заболели глаза, он заплакал и попросил:
— Покажите, куда передать письмо.
Этим он хотел сказать: «Почему у меня болят глаза? Убери то, что меня жжет. Отдай мне лошадку и не мучь меня». Он мысленно говорил с «Ты», так как считал, что тот придет ему на помощь. Он вновь услышал бой часов, это вполовину уменьшило его боль, и покуда он прислушивался, вошел человек и стал задавать ему разные вопросы, но Каспар не мог на них ответить, ибо внимание его было приковано к затухающему звуку. Взяв Каспара за подбородок, человек поднял его голову и заговорил грубым голосом. Каспар слушал его, а потом вдруг выпалил все заученные слова, но человек его не понял. Он отпустил его голову, сел рядом с Каспаром и стал спрашивать, спрашивать. Когда снова послышался бой часов, Каспар сказал:
— Я хочу стать кавалеристом, как мой отец.
Это должно было означать: «Дай мне вещь, у которой такой красивый звон».
Человек не понял и продолжал говорить, тогда Каспар заплакал и сказал:
— Дать коня!
Этим он просил человека не мучить его больше.


26
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Потом он долго сидел один. Из дальней дали, со стороны императорской конюшни, донесся звук трубы, и вошел другой человек; Каспар произнес фразу о письме, она должна была означать: «Может, ты знаешь, что это такое?» Человек принес кувшин с водой и дал Каспару напиться, у бедняги полегчало на душе, и он сказал:
— Хочу стать кавалеристом, как мой отец.
Это значило: «Теперь ты не уходи, вода».
Вскоре опять зазвучала труба, и Каспар радостно прислушался; он думал, если бы пришла лошадка, он рассказал бы ей, что ему слышалось.
С этого дня начались мучения, которые Каспару пришлось терпеть от людей.
ХТА.АТА.
tat W W
Высокое должностное лицо становится свидетелем игры теней
Разумеется, потребовалось немало времени, чтобы учителю Даумеру с такой полнотой уяснилось прошлое юноши. Вытащить всё на свет божий, сделать понятным и общеизвестным, — право же, это напоминало труд рудокопа. То, что поначалу казалось бредом, теперь обретало черты реальной жизни.
Даумер не замедлил представить властям добросовестное и подробное описание всех обстоятельств дела. Следствием этого было решение магистрата прекратить формальные допросы и наладить более доверительные отношения с несчастным юношей. «Некоторые явные странности его поведения требуют дополнительной проверки», — гласило одно из судебных постановлений, поэтому к нему в башню стали наведываться врачи, ученые, полицейские чины, многоопытные юристы, короче говоря, бесчисленное множество людей, принимающих посильное участие в его судьбе. Тут пошли нескончаемые дебаты, выведывания, сомнения, удивления, однако все догадки своди¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Высокое должностное лицо...
27
лись, в общем-то, к одному. Увиденное только подтверждало выводы Даумера.
Несколько дней спустя, примерно в начале июля, бургомистр обнародовал обращение, вызвавшее по всей стране изумление и беспокойство. Прежде всего в нем описывалось появление Каспара Хаузера, далее, после воспроизведенного во всех подробностях рассказа юноши, автор описывал его самого. Говорил о его кротости и доброте, пленявших всех, кто с ним соприкасался, о том, что он поначалу со слезами на глазах, а потом, уже на свободе, с искренней теплотой вспоминал своего тюремщика, о том, как трогательно он привязался к людям, которых часто видел, о его безусловном стремлении к добру при смутных представлениях о зле и, наконец, о его необыкновенной жажде знаний.
«Все эти обстоятельства, — говорилось в красноречивом воззвании, — в той же мере, в какой они подтверждают воспоминания юноши, свидетельствуют о прекрасной чистоте его души и сердца и дают основания подозревать, что его заточение связано с ужасным злодейством, вследствие которого он был лишен родителей, свободы, состояния, возможно, даже преимуществ высокого рождения и, уж во всяком случае, радостей детства и высших благ жизни».
Смелое и чреватое опасными последствиями предположение, которое могло бы сделать честь скорее сострадательной и романтической душе, нежели служебной осмотрительности бургомистра.
«К тому же, — продолжал автор, — по разным признакам можно сказать, что преступление было совершено, когда юноша уже начал говорить и уже была заложена основа благородного воспитания, которое, как звезда во мраке ночи, просвечивает сквозь его существо. Посему всем юридическим, полицейским, гражданским и военным ведомствам, а также всем, у кого в груди бьется человеческое сердце, предлагается немедленно предать гласности даже самые незначительные подробности, связанные с этим делом, либо основания для подозрений. И отнюдь не с целью удалить Каспара, ибо община, его принявшая, любит его, считает залогом любви, посланным ей Провидением, и от него не откажется без достаточных на то оснований, а лишь затем,


28
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
чтобы раскрыть преступление и заслуженно покарать злодея и его сообщников».
Вероятно, составители манифеста возлагали на таковой большие надежды, но дело приняло совсем неожиданный оборот, и нюрнбержцы оказались в весьма затруднительном положении. Сразу же хлынул поток нелепых и клеветнических обвинений, вследствие чего целый ряд дворянских семей, а также многие интимные события в высшем свете стали достоянием молвы; детоубийство, похищение детей, подмены детей — в простонародье считалось, что все подобные преступления аристократы совершают чуть ли не каждый день и для собственного удовольствия.
Еще хуже было то, что воззвание магистрата попало в Апелляционный суд1 неофициальным путем. Некий свирепый гофрат, член этого суда, незамедлительно направил язвительнейшее послание в окружное управление в Ансбах, в коем, во-первых, объявил публикацию нюрнбергского бургомистра противозаконной, во-вторых, авантюристической, в-третьих, энергично выражал неудовольствие по поводу того, что преждевременная огласка важнейших обстоятельств дела если и не сорвала следствие, то, во всяком случае, очень его затруднила. Посему разгневанный гофрат просил управление со всей строгостью призвать магистрат к ответу и потребовать немедленной присылки полицейских актов, касающихся этого дела.
Управление не заставило просить себя дважды. Городскому комиссару Нюрнберга был отправлен рескрипт, в котором говорилось о множестве явных несообразностях в ранее изложенном жизнеописании найденыша, наводящих на мысль о досадном заблуждении. Одновременно были конфискованы еще не разошедшиеся экземпляры «Умного листка» и «Мирного и военного вестника», где было напечатано пресловутое воззвание. Об этом по всей форме было доложено Апелляционному суду, засим последовал вопрос, возбуждать против арестанта уголовное дело или нет.
Господа из магистрата переполошились. Они приказали немедленно упаковать все относящиеся к делу бумаги и выслали их срочной почтой в Ансбах. Возможно, они надеялись, что теперь уже всё улажено,


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Высокое должностное лицо...
29
но, увы, свирепый гофрат снова поднял голос. «Протоколы допросов арестованного и свидетельские показания о нем далеко не безупречны, — горячился он, — ни один человек из тех, что сначала с ним соприкасались, не был допрошен в участке; кроме того, чтобы обосновать по закону официальное воззвание магистрата, учитель Даумер должен был приложить к протоколам записи своих разговоров с найденышем».
Вдобавок управление предостерегало магистрат от одностороннего подхода к этому делу. Магистрат, продолжая упорствовать, с негодованием отвечал: да, но меры, которые вы предлагаете, грозят задержать расследование; это обвинение вышестоящая инстанция гневно и энергично отклонила. «Наверстывайте упущенное, — поучали сверху, — протоколируйте допросы, высылайте акты, ничего, кроме актов».
С затаенным бешенством следил за всем этим учитель Даумер. Он назвал образ действий ансбахского управления отвратительным бума- гомарательством и возымел вполне серьезное намерение излить свой гнев в воинственном послании. Благоразумные друзья еле удержали его от этого шага.
— Но надо же действовать, — с возмущением отвечал он, — они уже на пути к судебному убийству, а мне прикажете сидеть сложа руки?
— Наиболее разумным было бы обратиться непосредственно к статскому советнику Фейербаху2, — сказал барон фон Тухер, присутствовавший при этой сцене.
— Это значило бы поехать в Ансбах?
— Разумеется.
— Вы что же, думаете, президент Апелляционного суда не знает о мерах, принятых его подчиненными, или еще, чего доброго, не согласен с ними?
— Как бы там ни было, я все-таки очень надеюсь на личное собеседование, я знаю господина фон Фейербаха, он до последнего будет стоять за справедливость.
Итак, решено было отправиться в Ансбах. На другой день Даумер и господин фон Тухер уже были там. К несчастью, президент Фейербах как раз совершал инспекционную поездку по округу и должен был вернуться только на пятый день, так что обоим господам, коль скоро


30
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
они хотели добиться своего, пришлось изрядно задержаться в столице округа.
Между тем для найденыша настали совсем худые времена. Его камера в башне сделалась местом паломничества бездельников и зевак со всего города. Они сбегались туда поглядеть на диковинку, так как приказ магистрата превратил его в своего рода выставочный экспонат. Прежние защитники Каспара помалкивали, неизвестно ведь, чем всё это кончится и не объявит ли его высокомудрый Апелляционный суд обыкновенным мошенником. Тюремщик не вправе был прекратить эту народную потеху, бургомистр сам отменил прежний приказ, ибо счел целесообразным, чтобы как можно больше людей видели незнакомца. Тюремщик часто жалел беззащитного мальчика, но, с другой стороны, ему льстило, что в его вёдении находится эдакое чудо, к тому же в его кошелек нередко попадала кое-какая монета.
Наступало утро, и Каспар Хаузер пробуждался от сна, странно усталый, отворачиваясь от света, печально-безмолвный садился в угол, пока Хилль встряхивал мешок с соломой и приносил хлеб и воду; потом уже являлись первые посетители, те, что по роду своих занятий встают чуть свет: метельщики улиц, служанки, подмастерья пекарей, ремесленники, идущие на работу, а также мальчики, перед школой забегавшие сюда позабавиться, и даже несколько весьма подозрительных личностей, ночевавших где-нибудь в городском рву или в сарае.
Позже общество делалось всё более изысканным, приходили целые семьи: господин Принцип с женой и ребенком; господин майор в отставке, портной Нитке, граф фон Франт со своими дамами, господин фон Дрек и господин Имярек, прервавшие свою утреннюю прогулку, чтобы взглянуть на сей курьез.
Право же, это превесело: беседовать, шептаться, смеяться, глумиться и обмениваться мнениями. Кое-кто даже не скупился на подарки, которые юноша рассматривал, как собака, еще не умеющая приносить поноску, рассматривает трость, брошенную хозяином. Перед ним раскладывали лакомства, чтобы пробудить его аппетит, так, например, жена канцелярского советника Беззубке притащила однажды целый окорок, впрочем, на следующий день он исчез — куда, осталось неиз¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Высокое должностное лицо...
31
вестным, тем не менее из этого факта были сделаны многозначительные выводы.
Прежде всего посетители недоумевали: а где же чудо, чудо, про которое им прожужжали уши? Но так как тихий пугливый мальчик не давал никакой пищи жадному их воображению, то они либо бранились, словно заплатили за вход, а зрелище оказалось никудышным, либо попросту дурачились. Засыпая беднягу вопросами, откуда он, как его зовут, сколько ему лет и тому подобными, они казались себе остроумными и всеведущими. Его умоляющие движения головы, его «нет» или «да», которые невпопад, по-ребячьи радостно и в то же время испуганно срывались с его уст, его лепет и то, как доверчиво он слушал, — всё доставляло им удовольствие. Некоторые придвигались к нему вплотную, заглядывали в лицо и радовались, если их пристальный взгляд повергал его в ужас. Они щупали его волосы, руки, ноги, заставляли его ходить по комнате, показывали картинки, которые он должен был объяснить, ласкали его, в то же время лукаво друг другу подмигивая.
Но столь невинные забавы вскоре наскучили этим предприимчивым людям. Им надо было еще убедиться, что он и вправду отказывается от любой пищи, кроме хлеба и воды. Они совали ему под нос мясо и колбасу, мед или масло, молоко или вино и наслаждались, когда мальчик содрогался от отвращения. «Ай да комедиант, — кричали они, — делает вид, что ему наплевать на наши лакомства. Видно, обожрался на кухне у какого-нибудь вельможи».
Но главная потеха началась, когда два молодых золотобоя принесли водку и договорились силой заставить Хаузера выпить ее. Один держал его, другой старался влить ему в рот полный стакан. Однако осуществить задуманное им не удалось, злосчастная жертва от одного запаха водки лишилась чувств. Они были слегка ошарашены и не знали, что делать с бесчувственным телом. К счастью, они увидели, что он дышит, и страха как не бывало.
— Не верьте вы его фокусам, — сказал щегольски одетый паренек, до сих пор скучливо наблюдавший за ними, — я живо приведу его в чувство.


32
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Сказав это, он с улыбкой вытащил золотую табакерку и сунул полную щепоть под нос предполагаемого симулянта, лицо которого тотчас же болезненно задергалось, отчего все трое разразились смехом. Когда пришел тюремщик и строго призвал их к ответу, они с бранью удалились, освободив место для важного пожилого господина, который со всех сторон обнюхал медленно возвращающегося к жизни Каспара, потер себе лоб, откашлялся, покачал головой, обратился к юноше сперва по-французски, потом по-испански, потом по-английски и стал шептаться с тюремщиком, едва не лопаясь от важности.
Но Каспар только всё смотрел на него и жалобно твердил:
— Хочу домой.
— Почему ты не играешь с лошадкой? — спросил тюремщик, когда важный господин ушел. Он всё еще объяснялся с Каспаром больше жестами, чем словами, и Каспар по глазам и рукам людей читал то, чего ему не могли сказать слова.
Он и с Хилля долго не сводил глаз и наконец пробормотал:
— Хочу домой.
— Домой?— переспросил тюремщик то ли сердито, то ли сочувственно. — Но куда домой? Где твой дом, бедняга? Может, в норе, под землей? Разве ты знаешь, где твой дом?
— Должен прийти «Ты», — проговорил Каспар отчетливо, медленно, звонко.
— Он поостережется, — ответил ему Хилль, сердито смеясь.
— «Ты» придет, «Ты» скоро придет, — настаивал Каспар, с торжественным ожиданием глядя в вечернее небо, словно был уверен, что «Ты» придет по воздуху. Затем он, как всегда, с трудом поднялся, взял свою лошадку и крепко прижал к груди; только ее одну из всех подаренных ему вещей хотел он взять с собою, когда придет «Ты», только ее одну.
Хилль разгадал его намерение.
— Нет, Каспар, — сказал он, — тебе придется жить в этом мире. Что он тебе не по вкусу, я вполне понимаю. Мне и самому он не нравится, но что поделаешь, надо.
Хотя Каспар был не в состоянии уследить за его словами, он тем не менее уяснил себе то твердое решение, которое в них содержалось. Он


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Высокое должностное лицо...
33
задрожал всем телом, рыдая, бросился наземь, но и потом, когда пораженному Хиллю удалось его успокоить, сердце мальчика, казалось, исходит болью. Печаль темной пеленой покрыла детское лицо, а наутро веки его слипались от слез, пролитых в полусне.
Впервые он не желал играть с лошадкой, а, съежившись, часами недвижимо сидел в своем углу. Его трясло при каждом скрипе лестницы, он содрогался, видя в дверях всё новые и новые лица. Весь дрожа, глядел он на людей, их запах, дыхание были для него мукой, невыносимы были прикосновения. Больше всего он страшился рук. Он всегда сначала смотрел на руки, запоминал их форму и цвет и, едва почувствовав их на своей коже, уже пугался, ибо они представлялись ему самостоятельными существами, ползающими, липкими, опасными животными, действия которых невозможно предугадать.
Приятно ему было прикосновение одной-единственной руки, руки Даумера, но она вдруг исчезла. «Почему, — думал Каспар, — почему так случилось? Почему с утра до ночи стоит этот странный шум? Откуда являются незнакомые люди, почему их так много и почему рты и глаза у них такие злые?»
Свежая вода не радовала его более, вид пряного хлеба не вызывал чувства голода. Он до того изнемог, что день представлялся ему ночью, и то жарко-блестящее и сверкающее, что, как он слышал, было светом солнца, казалось его усталым глазам пурпурным туманом. Шум ветра тоже пугал Каспара — он принимал его за голоса людей. Он тосковал по уединению своей прежней темницы. «Хочу домой» — было его единственной мыслью.
В воскресенье под вечер из Ансбаха вернулись Даумер и господин фон Тухер и вместе с ними приехал статский советник фон Фейербах, решивший самолично посетить найденыша и по мере возможности внести ясность в бесплодную неразбериху актов и постановлений. Сняв номер в гостинице «К барашку», президент попросил своих спутников незамедлительно проводить его в крепостную башню. Когда они пришли, часы уже пробили девять. С величайшим изумлением они обнаружили, что камера Каспара пуста; жена тюремщика смущенно объяснила, что ее муж вместе с Каспаром пошел в трактир «К крокодилу».


34
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Ротмистр фон Вессениг пожелал показать найденыша своим друзьям, приехавшим издалека, и велел привести Каспара.
Даумер побледнел и в предчувствии беды мрачно уставился в пол; господин фон Тухер едва справлялся со своим негодованием, а на безбородом лице президента промелькнула полунасмешливая, полупрезрительная улыбка, в его властной осанке было что-то от повелителя, оскорбленного нерадивостью подданных, когда он вызывающе потребовал от своих спутников:
— Немедленно идемте в трактир.
Уже стемнело, над крышей ратуши вставал бледно светящийся месяц. Трое мужчин молча спускались с горы, и едва они, пройдя по лабиринту кривых улочек, вышли к Винному рынку, как Даумер остановился и взволнованно прошептал:
— Вот он!
Они и впрямь увидели Каспара; словно смертельно больной, шатаясь, выходил он из дверей трактира, поддерживаемый Хиллем. Президент и господин фон Тухер тоже остановились, и тут они заметили, что юноша внезапно замер на месте, потом отпрянул и опустил долу взгляд, исполненный безмерного удивления и страха. Все трое поспешили к нему. Они увидели лишь две длинные тени на мостовой — юноши и его спутника.
Каспар боялся пошевелиться, так как каждое его движение повторялось этим непонятным Кем-то. Его губы раскрылись как для крика, щеки сделались белее снега, колени дрожали. Казалось, все ужасы и тайны мира, в который он был заброшен волею судеб, слились в причудливо дрожащий образ на земле.
Даумер, господин фон Тухер и тюремщик хлопотали вокруг него, президент безмолвно стоял рядом. Когда он поднял глаза, Даумер, исподтишка напряженно наблюдавший за ним, заметил, что его суровое лицо выражало неподдельное потрясение.
Хилль, первым попавший президенту под горячую руку, в тот же вечер едва не лишился своей должности. Только смелое заступничество господина фон Тухера спасло его и отвело грозу на истинно виновных, ибо отсутствие всякой заботы об узнике было слишком очевидно.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Высокое должностное лицо...
35
Президент, как всегда, крутой и неистовый, немедленно разыскал бургомистра Биндера и обрушился на него с яростными упреками. Биндеру оставалось только малодушно согласиться с президентом; решительность, с которой тот приступил к делу, произвела на него глубокое впечатление, и он должен был сам себе признаться, что совершил ошибку, едва ли поправимую. Он-то ведь относился теперь к этой истории с прохладцей; дрязги с управлением его раздосадовали, и он на всё махнул рукой; когда же за найденыша вступился всемогущий Фейербах, Биндер внезапно ощутил готовность сделать для Каспара Хаузера всё возможное и тотчас же согласился с требованием президента — изъять мальчика из обстановки, которая его окружала.
— Он нуждается в постоянной доброжелательной опеке, — сказал президент, — господин Даумер предложил взять его к себе в дом, и я настаиваю, чтобы это было сделано без промедления.
Биндер поклонился.
— Завтра я с самого утра приму все необходимые меры, — отвечал он.
— Нет, не раньше, чем я сам поговорю с ним, — поспешно возразил президент, — в десять часов я буду в башне, и будьте любезны позаботиться, чтобы меня в течение часа оставили наедине с заключенным.
Даумер тоже вернулся домой изрядно взволнованный. После долгого отсутствия он даже путем не поздоровался с матерью и сестрой.
— Господа, видно, здорово повеселились, — негодовал он, беспрерывно кружа по комнате. — Мальчик совсем сбит с толку. И это называется быть человечным, и это называется сострадать ближнему! Варвары, палачи! И я обречен жить среди таких людей!
— Почему же ты им этого не сказал? — сухо заметила Анна Даумер. — Нет большого смысла поносить всех и вся, сидя в четырех стенах.
— Скажи-ка, Фридрих, — обратилась к сыну старая дама, — а ты действительно уверен, что не сотворил себе нового кумира?
— Из твоего вопроса явствует, что ты его еще не видела, — сказал Даумер почти с жалостью.
— Да, мне не под силу туда взбираться.


36
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Так. Когда о нем говоришь, невозможно ничего преувеличить, язык наш слишком беден, чтобы выразить его сущность. Это как в старой легенде: появление сказочного существа из темного Ниоткуда3, до нашего слуха внезапно доносится чистый голос природы; миф обретает жизнь. Душа его подобна драгоценному камню, которого еще не коснулась алчная рука человека, но я его коснусь, меня оправдывает возвышенность цели. Или я недостоин? Вы полагаете, я недостоин?
— Ты бредишь, — с трудом выдавила из себя Анна после долгого молчания.
Даумер улыбнулся и пожал плечами. Затем подошел к столу и сказал так мягко, что возразить ему было невозможно:
— Завтра Каспар будет переведен в наш дом, я просил об этом его превосходительство Фейербаха, и он удовлетворил мою просьбу. Надеюсь, ты не будешь возражать, матушка, и поверишь мне, если я скажу, что для меня это будет иметь огромное значение. Я на пути к весьма важным открытиям.
Мать и дочь испуганно переглянулись и промолчали.
На следующее утро, в десять часов, Даумер, бургомистр, городской комиссар, судебный врач и еще несколько человек явились на двор перед тюремной башней и два с половиной часа ждали президента, находившегося наверху у найденыша. Даумер, не желая вступать в разговоры, почти всё время стоял у крепостной стены, глядя вниз, на живописную неразбериху улочек и островерхих крыш.
Когда президент наконец появился, ожидающие стали проталкиваться к нему поближе, чтобы услышать мнение прославленного и внушавшего страх человека. Однако лицо Фейербаха выражало такую мрачную серьезность, что никто не посмел заговорить с ним; его властный, горящий взгляд был обращен внутрь себя, губы были крепко сомкнуты, на лбу от раздумий залегла дрожащая вертикальная складка. Молчание нарушил бургомистр: не соблаговолит ли его превосходительство у него отобедать? Фейербах поблагодарил, неотложные дела срочно призывают его в Ансбах, сказал он. Затем обернулся к Дауме- ру, протянул ему руку и сказал:


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Зеркало говорит
37
— Позаботьтесь о немедленном переселении Хаузера. Бедняге необходим покой и хороший уход. Скоро вы обо мне услышите. Да хранит вас Бог, господа!
И он зашагал прочь мелкими, тяжелыми шагами, быстро спустился с холма и скрылся за церковью Св. Зебальда4. На лицах оставшихся выразилось разочарование. Поскольку все они были уверены, что проницательность этого человека не имеет границ и лишь его взгляд может проникнуть во тьму, покрывшую чудовищное преступление, то его молчание их огорчило, показалось им нарочитым и многозначительным.
Вечером Каспар Хаузер уже находился в доме Даумера.
iri iri Xrl ГхГ тлт TAT
Зеркало говорит
Даумеров дом стоял возле так называемого Анненского садика на острове Шютт;1 это было старое здание со множеством закоулков и полутемных каморок, однако Каспару предоставили довольно просторную и неплохо обставленную комнату с окнами на реку.
Его тотчас же уложили в постель. Теперь разом сказались все последствия недавних событий. Он снова лишился дара речи и временами впадал в беспамятство. В жару он метался на подушке, первый раз в жизни оказавшейся под его головой. Больно было смотреть, как он вздрагивал при каждом скрипе половицы; шум дождя за окном заставлял его трепетать от страха. Он слышал шаги, гулко отдававшиеся на пустынной площади перед домом, с тревогой прислушивался к металлическим ударам, доносившимся из далекой кузницы; от шума голосов его нежная кожа болезненно морщилась, усталость на его лице то и дело сменялась выражением мучительной настороженности.
Три дня Даумер почти не отходил от его постели. Это самопожертвование и преданность изумляли всех домочадцев.
— Он должен ожить, — говорил Даумер.


38
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
И Каспар стал оживать. Через три дня состояние его начало быстро и неуклонно улучшаться. Когда однажды утром он проснулся, на его губах играла сознательная улыбка. Даумер торжествовал.
— Ты ведешь себя так, будто это ты вырвался из тюрьмы, — сказала сестра, которая не могла не разделить его радости.
— Да, и мне подарили весь мир, — живо отвечал он. — Ты только посмотри на него! Это весна человека!
На следующий день Каспару разрешено было встать с постели, Даумер повел его в сад. Чтобы яркий дневной свет не повредил зрения юноши, Даумер надел ему на лоб зеленый бумажный козырек. Позднее они выбирали для таких прогулок сумерки или пасмурные часы.
Это были своего рода путешествия, во время которых всё становилось событием. Каких усилий стоило научить его видеть и называть увиденное по имени! Сначала ему надо было сдружиться с вещами: прежде чем их существование не стало для него чем-то само собой разумеющимся, внезапность их близости страшила его. Когда он наконец постиг высоту небес, а на земле — отстояние одного от другого, его походка сделалась намного легче, шаг уверенней. Всё дело было в мужестве, в том, чтобы укрепить в нем это мужество.
— Вот воздух, Каспар; ты не можешь дотронуться до него руками, но он тут; когда воздух движется — это ветер, ты не должен бояться ветра. То, что было до ночи, — это вчера; то, что будет после следующей ночи, — завтра. От вчера до завтра проходит время, проходят часы; часы — это поделенное время. Вот дерево, вот куст, вот трава, камни, там песок, тут листья, цветы, плоды...
Из смутного гула выросло Слово. Незабываемое слово прояснило форму. Каспар пробует слово на язык: одно горько, другое сладко, одно его насыщает, другое оставляет неудовлетворенным. У многих слов было свое лицо; они то звучали как удары колокола во мраке, то светили как огонь в тумане.
Долог был путь от вещи к слову. Слово ускользало, его надо было поймать, а когда это наконец удавалось, оно оказывалось ничем, и Каспар печалился. Но тот же путь вел к людям, люди же были как будто отгорожены от него решеткой из слов, что делало их лица чуждыми и


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Зеркало говорит
39
страшными; но если сломать эту решетку или сквозь нее продраться, люди были прекрасны.
Возможно, поутру слово «цветок» было еще новым, но в обед оно уже звучало привычно, а к вечеру было давным-давно знакомым. «Это сердце, это мозг, поневоле бесплодные в течение многих лет, вдруг начали щедро плодоносить, словно иссохшая и наконец напоенная влагой земля, — записывал старательный Даумер. — То, что неразличимо для взгляда, затуманенного привычкой, предстает его глазам в первозданной свежести. И там, где мир еще прочно замкнут, где берут начало его тайны, там стоит этот юноша, в жажде познания твердя свое настойчивое “почему”. На каждый звук, на каждый луч света он откликается этим сомневающимся, изумленным, алчным, непочтительным “почему”».
Нельзя отрицать, что Даумер подчас бывал напуган чувством собственной неудовлетворенности. «Значит ли это “учить”? — размышлял он. — Значит ли это быть садовником, если сорные травы буйно разрастаются, несмотря на весь твой труд, и заполняют всё кругом? Чем это кончится? Без сомнения, я напал на след редкостного феномена, и моим дражайшим современникам придется снизойти до веры в чудо».
Заветнейшей мечтой Каспара по-прежнему было возвращение домой. «Сперва учиться, потом домой», — говорил он с выражением неодолимой решимости.
— Но ты же дома, здесь, у нас, ты дома, — возражал Даумер.
Каспар только качал головой.
Иногда он подолгу стоял у забора и смотрел через него в соседний сад, где играли дети, чьи повадки он изучал с комическим изумлением.
— Какие маленькие люди, — сказал он Даумеру, который однажды застал его за этим занятием, — какие маленькие люди!
В голосе его слышались печаль и безмерное удивление.
Даумер подавил улыбку, а когда они вместе заходили в дом, попытался разъяснить ему, что каждый человек в свое время был таким маленьким и сам Каспар тоже. Каспар никак не хотел в это верить.
— О нет, нет! — выкрикнул он. — Каспар не был, Каспар всегда был как сейчас, у Каспара никогда не было таких коротких рук и ног, о нет!


40
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Тем не менее это так, уверял Даумер, он не только был маленьким, он и сейчас каждый день растет, каждый день изменяется, и сегодня он уже совсем не тот Хаузер из тюремной башни, а через много лет он будет старым, волосы у него побелеют, кожа станет морщинистой. Каспар побледнел от страха, заплакал, залепетал: не может этого быть, он не хочет, пусть Даумер сделает так, чтобы этого не случилось.
Даумер что-то шепнул сестре, та пошла в сад и вскоре принесла розовый бутон, распустившуюся розу и розу увядшую. Каспар протянул руку к распустившейся розе, но тут же с отвращением отвернулся. Хотя он больше всего любил красный цвет, сильный запах был ему неприятен. Когда Даумер попытался на примере бутона и цветка объяснить различие возрастов, Каспар сказал:
— Ты же сам это сделал, оно же мертвое, у него нет глаз и нет ног.
— Я ничего не делал, — возразил Даумер, — это живое, это выросло, всё живое растет.
— Всё живое растет, — повторил Каспар почти неслышно, запинаясь на каждом слове. Здесь была какая-то странность. Деревья в саду тоже живые, сказали ему, и он не смел приблизиться к ним, их шумящие кроны его ошеломляли. Он продолжал сомневаться и спросил, кто так красиво вырезал листочки на деревьях и зачем их так много. Они тоже выросли, гласил ответ.
Посреди лужайки стояла статуя из песчаника, она считалась мертвой, хотя выглядела как человек. Каспар мог часами не отрываясь смотреть на нее, немея от удивления.
— Почему же у нее лицо? — спросил он наконец. — Почему она такая белая и такая грязная? Почему она всё время стоит и не устает?
Преодолев страх, он подошел поближе и потрогал статую: ведь, не коснувшись предмета, он не верил тому, что видит. Ему страстно хотелось разнять эту вещь, посмотреть, что у нее внутри. Сколько же на свете невидимого, сколько всего запрятано внутрь!
С ветки упало яблоко и покатилось по отлогой дорожке. Даумер поднял его, а Каспар спросил, не устало ли яблоко, ведь оно очень быстро бежало. Он с ужасом отвернулся, когда Даумер взял нож и разрезал плод пополам. Из яблока выполз червяк и выгнул свое тонкое тело навстречу свету.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Зеркало говорит
41
— До сих пор он был в темноте, как ты в темнице, — сказал Даумер.
Каспар задумался, засомневался. Значит, многое было в темнице, а
он ничего об этом не знал. Всякое «внутри» было темницей. И странным образом с этой мыслью связалось воспоминание об ударе, нанесенном Каспару после того, как «Ты» научил его катать лошадку по полу. В каждом незнакомом предмете таился удар, всюду жила опасность. Поэтому светлая радость, которая порой охватывала Каспара и приводила в восторг окружающих, была неразрывно связана с ожиданием, полным боязливых предчувствий.
После дождя, выходя вместе с Даумером из ворот, Каспар увидел на небе радугу. Он замер от радости. «Кто это сделал?» — пролепетал он наконец. Солнце. Как солнце? Солнце же не человек. Естественнонаучные объяснения здесь не годились, и Даумеру пришлось сослаться на Бога.
— Бог создал живую и неживую природу, — сказал он.
Каспар молчал. Странно и мрачно прозвучало для него имя Божие. Образ, который он связал с ним, напоминал «Ты», выглядел как «Ты», когда потолок темницы покоился на его плечах, был таким же жутко скрытым, как «Ты» в момент, когда Каспар почувствовал удар, потому что заговорил слишком громко.
Как таинственно было всё, что происходило между утром и вечером! Дождь и шорохи мира, течение воды в реке, движение прозрачно-темных предметов высоко в воздухе — они назывались «облака», череда необъяснимых событий проходящих и невозвращающихся, и прежде всего вереница людей, их внезапные исчезновения, болезненные гримасы, громкий говор, странный смех. Как много надо ему еще узнать, постигнуть!
У Даумера всякий раз сжималось сердце, когда он видел юношу погруженным в раздумье. В такие минуты Каспар казался окаменелым, он сидел съежившись, крепко сжав руки, ничего не видя и не слыша.
Да, в это время полная тьма царила вокруг Каспара, и лишь после долгой отрешенности в глубине его сознания как бы вспыхивала искра и в груди начинал звучать какой-то глухой, невнятный голос. Когда искра гасла, окружающий мир вновь становился внятным, но тоскливая неудовлетворенность снова охватывала Каспара.


42
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Надо будет как-нибудь повести его за город, — сказала однажды Анна Даумер, когда брат заговорил с ней о Каспаре. — Ему необходимо рассеяться.
— Да, ему необходимо рассеяться, — улыбаясь, согласился Даумер, — он слишком сосредоточен, всё мироздание еще отягощает его душу.
— Так как это будет его первая прогулка, нужно постараться сделать всё как можно тише, а то опять сбегутся зеваки, — сказала старая фрау Даумер. — О нем и о нас и так уже довольно болтают.
Даумер кивнул. Он только хотел, чтобы с ними отправился господин фон Тухер.
В первое воскресенье сентября прогулка наконец состоялась. Было уже пять часов пополудни, когда они вышли из дому, а так как им пришлось считаться с медленной походкой Каспара, то за городом они оказались довольно поздно. Встречные останавливались, чтобы посмотреть вслед гуляющим, и нередко до них доносились удивленные и насмешливые выкрики:
— Да это же Каспар Хаузер! Эй, найденыш! Ишь какой нарядный! И выглядит как благородно!
На Каспаре был новехонький голубой фрак, модный жилет, белые шелковые чулки и туфли с серебряными пряжками.
Он шел между обеими женщинами и внимательно смотрел на дорогу, которая больше не качалась у него перед глазами, как бывало прежде. Мужчины шагали сзади на умеренном расстоянии. Внезапно Даумер выкинул вперед правую руку, Каспар тотчас же остановился, недоуменно озираясь. Обрадованный Даумер ласково сказал ему, чтобы он шел дальше. Через несколько сот шагов он снова поднял руку, и Каспар снова замер на месте и стал озираться.
— Что такое? Что это значит? — изумленно спросил господин фон Тухер.
— Это нельзя объяснить, — ответил Даумер, тихо торжествуя. — Если хотите, я могу показать вам нечто, еще более удивительное.
— Вряд ли тут имеет место чародейство, — несколько иронически заметил господин фон Тухер.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Зеркало говорит
43
— Чародейство? Нет. Но как говорит Гамлет: «Есть многое на свете, друг Горацио...»2
— Итак, вы уже добрались до школьной премудрости, — прервал его господин фон Тухер, всё еще с иронией. — Что касается меня, то я причисляю себя к скептикам. Ну, да там посмотрим.
— Посмотрим, — задорно повторил Даумер.
После частых коротких передышек они сделали привал на лужайке, и все опустились на траву. Каспар мгновенно уснул. Анна накинула ему на лицо платок, затем достала из корзинки взятые с собой съестные припасы. Все четверо молча принялись за еду. Это было неестественное молчание; приятно проведенный день, цветущие луга — всё это скорее располагало к непринужденным беседам, но такое очарование исходило от спящего юноши, что каждый острее, чем раньше, ощущал его присутствие, и даже случайные фразы звучали тише, чем его дыхание. Кругом не было ни души, так как они выбрали самую безлюдную дорогу.
Солнце уже садилось, когда Каспар проснулся и, приподнявшись, посмотрел на каждого из друзей с благодарностью и слегка смущенно.
— Ты только посмотри, Каспар, посмотри на красный огненный шар, — сказал Даумер, — видел ты когда-нибудь такое большое солнце?
Каспар посмотрел туда, куда указывал Даумер. То было прекрасное зрелище: пурпурный диск катился вниз, словно бы разрезая землю у края неба, за ним разливалось пламенеющее море; небеса пылали, кровавой прожилкой очерчен был лес, и розовые тени сгущались над равниной. Еще несколько минут, и сумерки подернулись мягким кармином тумана, заволакивающего горизонт, на какой-то миг земля задрожала: снопы кристально-зеленых лучей вспыхнули на западе вослед уходящему солнцу.
Улыбка скользнула по лицам двух мужчин и двух женщин, когда они увидели, как Каспар жестом, исполненным безмолвного страха, пытается дотянуться до горизонта. Даумер подошел к Каспару и схватил его за руку, она была холодна как лед. Содрогнувшись, Каспар оборотил к нему свое лицо, вопрошающее, испуганное, губы его наконец шевельнулись, и он робко пробормотал:


44
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Куда оно идет, солнце? Оно совсем уходит?
Даумер ответил не сразу. «Может быть, вот так же дрожал Адам перед своей первой ночью в раю», — думал он и не без содрогания, не без странной неуверенности, что утешит юношу, обещал, что солнце вернется.
— Там Бог? — спросил Каспар, едва дыша. — Солнце — это Бог?
Даумер поднял руку, как бы обводя всё вокруг, и сказал:
— Бог везде.
Однако такая пантеистическая философия3 была, пожалуй, слишком сложна для восприятия Каспара. Он недоверчиво покачал головой, потом с туповатым выражением идолопоклонника произнес:
— Каспар любит солнце.
На обратном пути он всё время молчал; остальные, даже всегда веселая Анна, тоже пребывали в странно подавленном настроении, словно никогда еще летним вечером не бродили по полям и лесам, а может быть, предчувствовали, что произойдет нечто такое, что сделает незабываемыми эти часы, проведенные вместе.
Неподалеку от городских ворот Анна вдруг остановилась и, восторженно вскрикнув, указала рукой на усыпанный звездами небосвод. Каспар тоже посмотрел вверх и безмерно удивился. От страстного восхищения с его губ стали срываться отрывочные, быстрые звуки.
— Звезды, звезды, — бормотал он слово, услышанное от Анны. Он прижал руки к груди, и неописуемо блаженная улыбка преобразила его черты. Он никак не мог вдоволь наглядеться, не мог отвести взора от этого сияния, и из его захлебывающихся, отрывистых слов можно было понять, что его внимание привлекают созвездия и наиболее яркие звезды. Вне себя от волнения, он спросил, кто возносит туда эта красивые огни, зажигает их и снова тушит.
Даумер отвечал, что звезды светят всегда, но не всегда их можно видеть; тогда Каспар спросил, кто же впервые вознес их так высоко и велел им гореть вечно.
Внезапно он впал в глубокую задумчивость. Какое-то время стоял, опустив голову, ничего не видел и не слышал, а когда пришел в себя, радость его обернулась печалью, он упал на траву и разразился долгим безутешным плачем.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Зеркало говорит
45
Был уже десятый час, когда они наконец добрались до дому. Пока Каспар вместе с женщинами поднимался наверх, у ворот господин фон Тухер прощался с Даумером.
— Что же такое творится в его душе? — спросил фон Тухер. А так как Даумер ничего не ответил, продолжал размышлять вслух: — Может быть, он уже чувствует, что время уходит безвозвратно. Может быть, прошлое уже предстало перед ним в подлинном своем обличье!
— Несомненно, его глазам было больно смотреть на осиянный небосвод, — ответил Даумер. — Никогда еще он не поднимал взгляд к ночному небу. Природа не оборачивается к нему приятной своей стороной, и о ее так называемой доброте он мало что знает.
Какое-то время они молчали, потом Даумер сказал:
— Я пригласил к себе на завтра после обеда нескольких друзей и знакомых, чтобы поговорить о целом ряде моих интереснейших наблюдений над Каспаром. Я был бы очень рад, если бы и вы при этом присутствовали.
Господин фон Тухер обещал прийти. К его удивлению, когда он на следующий день явился с некоторым опозданием, его провели в совершенно темную комнату. Представление уже началось. Из угла доносился монотонный голос Каспара, что-то читающего.
— Это страница из Библии, которую наугад открыл господин городской библиотекарь, — шепнул Даумер господину фон Тухеру.
Тьма была такая, что слушатели не видели друг друга, но Каспар читал уверенно, будто его глаза сами служили источником света.
Все были поражены. Но еще удивительнее было то, что Каспар мог всё так же, впотьмах, называть цвета предметов, которые по очереди держали все присутствующие в пяти или шести шагах от него, дабы исключить подозрение в сговоре или в том, что всё подготовлено заранее.
— А сейчас перейдем к опыту с вином, — сказал Даумер и открыл ставни.
Каспар заслонил глаза руками, и понадобилось немало времени, прежде чем он привык к свету. Кто-то принес вино в непрозрачном стакане, и Каспар не только сразу почуял винный запах, но у него появились даже признаки легкого опьянения: глаза заблестели, рот слег¬


46
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
ка скривился. Что-то здесь нечисто. Возможна ли, мыслима ли подобная чувствительность? Опыт был повторен два, три раза, и, смотриге- ка, эффект еще усилился. На четвертый раз в стакан налили воды, и Каспар заявил, что ничего не чувствует.
Но еще удивительнее было наблюдать, как он реагирует на металлы. Один господин, когда Каспар вышел из комнаты, спрятал кусок листовой меди. Позвали Каспара, и все с напряжением следили, как его прямо-таки потянуло к месту, где была спрятана медь. Он походил на собаку, почуявшую мясо. Каспар нашел медь, все зааплодировали, и никто не обратил внимания, что он побледнел и покрылся холодным потом. Заметил лишь господин фон Тухер и осудил всю эту возню.
Разумеется, опыты производились неоднократно. Молва о них быстро распространилась, и дом превратился в своего рода кунсткамеру4. Все сколько-нибудь известные и именитые горожане туда устремились, и Каспар должен был всегда быть наготове, всегда выполнять всё, что от него хотели. Если он уставал, ему позволяли спать, но если он спал, они испытывали, насколько крепок его сон, и Даумер утопал в блаженстве, когда господин медицинский советник Ребейн сказал, что никогда не считал возможным такой непробудно-крепкий сон.
Даже некоторые болезненные состояния его тела давали Даумеру повод для демонстрации или хотя бы для изучения. Он пытался путем гипнотических прикосновений и месмерических касаний5 приобрести влияние, так как был пламенным поборником тех новоиспеченных теорий, которые орудовали человеческой душой, точно алхимик содержимым реторты. Или, если и это не помогало, прибегал к лекарствам особого свойства, опробовал действие арники, аконита и Nux vomica*’ 6 — всегда старательно, всегда с сознанием, что выполняет какую-то миссию, всегда с запиской в руках, всегда требовательно-заботливо.
Что за серьезные игры! С каким рвением он доказывал, растолковывал, затуманивал ясное, запутывал простое! Публика честно старалась верить, о чудесах раструбили во все концы, не на пользу нашему Каспару и, как вскоре выяснилось, отнюдь не для его счастья, ведь,
* рвотного ореха (лат.).


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Зеркало говорит
47
увы, повсюду есть недостойные люди, которые продолжают сомневаться, в каком бы горниле ни выжигали их скептицизм. Возможно, они всякий раз хотели чего-то нового, невиданного, слишком далеко заходили в своих ожиданиях и были убеждены, что чудо-человек проявляет себя только в затверженных, рассчитанных на публику фокусах, в которых он, как они выражались, выказывает ловкость дрессированной обезьянки.
Одним словом, программа стала однообразной и порадовать могла разве что новичков. Другие видели в Даумере кого-то вроде директора цирка или литератора, наскучившего своим друзьям постоянным чтением одной и той же посредственной поэмы, хотя выходками Каспара они еще забавлялись.
Разве не забавно, например, что он упрекнул одного офицера за пыльный воротник, что коснулся пальцами головы некоего почтенного директора судебной палаты и сочувственно-удивленно сказал: «Белые волосы, белые волосы?» Или во время визита одного важного сановника он только и смотрел, как ловко этот сановник играет своей тростью, и захотел тоже этому научиться. Или выказывал отвращение при виде черной бороды магистратского советника Бехольда, или ни за что не хотел поцеловать руку одной даме, сказав, что кусаться не положено.
Они вознаграждали себя такими вот мелкими происшествиями. Если можно посмеяться — всё хорошо. Даумера, напротив, это сердило, и он пытался объяснить Каспару, что такое долг вежливости.
— Ты всегда забываешь здороваться с гостями, — сказал Даумер.
И вправду, Каспар, погруженный в чтение или занятый игрой, когда его окликали, сначала поднимал глаза, а если видел знакомое или полюбившееся ему лицо, с пленительно-лукавой улыбкой и без всяких церемоний сразу же вступал в разговор. Какие бы важные господа ни приходили посмотреть на него, он сначала приводил всё в порядок, метелочкой смахивал со стола обрывки бумаги или хлебные крошки и только потом вставал навстречу пришельцам. Господам приходилось ждать, покуда он управится со своим делом.
Он не был робок. Все люди казались ему хорошими, почти всех он находил красивыми. Каспар считал само собой разумеющимся, когда


48
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
какой-нибудь господин останавливался перед ним и по заранее заготовленной записке читал ему вслух бесчисленное множество имен или бесчисленное множество цифр. Память ему не изменяла, он мог в том же порядке повторить имя за именем, цифру за цифрой, будь их даже сотня. Видя всеобщее удивление, он понимал, что делает что-то необыкновенное, но тщеславный блеск не озарял его лицо, оно только становилось немного печальным, потому что всегда происходило одно и то же, потому что им всего было мало.
Он никак не мог понять, почему им кажется дивом то, что так естественно для него. То же, что для него было дивом, их нисколько не занимало. Он был не в состоянии это высказать, это коренилось в подсознании. То был едва ощутимый вопрос, утром, в час пробуждения, торопливый, безмолвный, отчаянный поиск, которому не было названия. Всё это осталось далеко позади, было связано с ним, но ему не принадлежало. Это было нечто с ним происшедшее где-то, когда-то, но где и когда? Он ощупью искал себя, но не находил. Самому себе говорил: «Каспар», но вдали его имя не находило отклика. Напряженное ожидание доходило до предела: когда в соседней комнате били часы, каким захватывающим было это ожидание от удара к удару. Как будто стена таяла, обращалась в воздух. Только что прошедшая ночь была полна непостижимых событий. Что-то стукнуло за окном? Нет. Был тут кто-нибудь, говорил, звал, угрожал? Нет. Что-то происходило, хотя Каспар в этом и не участвовал.
Непостижимая тревога. Надо учиться, может, потом всё станет ясно. Уяснить себе, как всё обстоит, что таится в ночи, когда ты не живешь и все-таки чувствуешь, познать незнаемое, постичь, что же там, вдали, понять, что это за тьма, научиться спрашивать у людей. Он пристрастился к книгам, и как пристрастился... Даже начинал проявлять нетерпение, когда посетители бесцеремонно нарушали его покой. Теперь уже люди приезжали издалека, по всей стране говорили и писали о Каспаре Хаузере. Даумер тоже не мог защитить себя от претензий, которые ему предъявлялись. Он часто бывал расстроен и утомлен и, случалось, раскаивался, что выставил Каспара напоказ всему свету.
Выпадали часы, когда он, оставшись наедине с юношей, вспоминал о своем высоком долге и глубже, чем хотел этого поначалу, привязы¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Зеркало говорит
49
вался к этому странному существу, тело и душа которого были ему подвластны. Однажды глазам Даумера представилась райская картина: Каспар сидит на скамейке в саду, в руке у него книга, ласточки кружат над ним, у ног его что-то клюют голуби, бабочка присела на плечо юноши, кошка мурлычет на его коленях. «Его человеческая природа безгрешна, — сказал себе Даумер, не сводя глаз с Каспара, — и о чем я хлопочу, разве не лучше сохранить это его состояние? Что тут еще можно разгадать, о чем оповестить мир?»
Как-то раз в соседнем саду поднялся оглушительный шум. С цепи сорвалась злая собака и помчалась огромными прыжками, вся морда в пене, сбила с ног ребенка, укусила работника, который бежал за ней, и налетела на забор Даумерова сада. От удара сломалась планка, собака прошмыгнула в сад и устремила дикие, налитые кровью глаза на небольшую компанию, сидевшую под липой: сам Даумер, его мать, бургомистр Биндер и Каспар. Все вскочили в испуге, Биндер поднял палку, собака сделала несколько скачков, но вдруг остановилась, понюхала воздух, подбежала к Каспару — он был бледен и едва дышал — и, вильнув хвостом, лизнула повисшую как плеть руку юноши. Пылающим, недоуменным, преданным взглядом смотрела она на Каспара, словно в ожидании ласки и прося прощения. В глазах Каспара было то же самое выражение недоумения и преданности. Ему было жаль собаку, почему, он и сам не знал.
Говорили, что после этого случая Даумер плакал.
Два дня спустя, дождливым октябрьским вечером, Даумер, его мать и Каспар сидели в гостиной. Анна ушла на танцы, старая дама вязала, сидя в кресле у открытого окна, так как, несмотря на позднюю осень, воздух был тепел и напоен влажным ароматом увядающих цветов. Тут в дверь постучали, это стекольщик принес большое стенное зеркало, взамен того, которое на прошлой неделе разбила служанка. Фрау Даумер велела поставить зеркало у стены, стекольщик сделал это и ушел.
Едва за ним закрылась дверь, как Даумер с удивлением спросил, почему зеркало сразу не повесили на место, зачем оставлять работу на завтра? Старая дама, смущенно улыбаясь, возразила: вечером вешать зеркало — к беде. Для причуд такого рода у Даумера не хватало юмо¬


50
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
ра; он стал упрекать старую даму в суеверии, та спорила, и Даумер пришел в ярость, то есть с самыми ласковыми интонациями цедил слова сквозь зубы.
Каспар, который не выносил выражения недружелюбия на Дауме- ровом лице, положил руку ему на плечо, сгараясь ребяческой лаской смягчить его гнев. Даумер потупился, помолчал секунду-другую и, пристыженный, наконец сказал:
— Подойди к матушке, Каспар, и скажи ей, что я не прав.
Каспар кивнул, не задумываясь подошел к фрау Даумер и проговорил:
— Я не прав.
Даумер расхохотался.
— Не ты, Каспар, я! — крикнул он, ткнув себя пальцем в грудь. — Когда Каспар не прав, он скажет «я». Я говорю тебе «ты», но ты ведь говоришь о себе «я». Понимаешь?
Глаза Каспара сделались огромными и задумчивыми. Словечко «я» вдруг пробежало по его внутренностям, точно непривычный напиток. Сотни образов обступили его, целый город, битком набитый людьми: мужчинами, женщинами, ребятишками; звери на земле, птицы в воздухе, цветы, облака, камни, самое солнце теснились вокруг него и хором говорили ему «ты». А он, робея, отвечал им «я».
Он прижал ладони к груди, потом руки его бессильно скользнули вдоль туловища: его тело — стена между «внутри» и «вовне», стена между «я» и «ты».
И в то же мгновение из зеркала, напротив которого он стоял, вынырнул его собственный образ. «Ой, — опешив, подумал он, — кто это там?»
Разумеется, он не раз проходил мимо зеркал, но взор его, ослепленный многообразием мира, скользил мимо них, не задерживаясь, бессознательно; он привык к своему отражению, как к своей тени на земле. Неопределенное, не ставшее преградой, не могло привлечь его внимания.
Сейчас его взор созрел для этого вйденья. Он пристально смотрел на себя. «Каспар», — лепетали его губы. А что-то внутри отзывалось «я». Он видел Каспаров рот и щеки, Каспаровы каштановые волосы, что


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Сновидения Каспара
51
вились на лбу и над ушами. Он подошел поближе и по-детски пугливо заглянул за зеркало: между ним и стеной была пустота. Он опять встал перед зеркалом, и вдруг ему почудилось, что свет за его отражением распался, длинная-длинная тропа протянулась назад и там, в дальней дали, стоял еще один Каспар, еще «я», глаза у этого «я» были закрыты, и он, казалось, знал что-то, неведомое Каспару здесь, в комнате.
Даумер, привыкший наблюдать за юношей, насторожился. Что это там? Странный шорох, что-то прошелестело в воздухе и упало на пол возле стола. Это был клочок бумаги, с улицы залетевший в окно. Фрау Даумер подняла его, он оказался сложенным наподобие письма. Она нерешительно повертела его в руках и отдала сыну.
Даумер развернул листок и прочитал следующие, крупными буквами написанные слова:
Фрау Даумер встала и вместе с сыном прочла эти слова; мороз пробежал у нее по коже. Даумеру, молча, неотрывно смотревшему на записку, померещилось, что у его ног из земли, острием вверх, вырастает меч.
Каспар не обратил ни малейшего внимания на случившееся. Он отошел от зеркала и, никого и ничего не замечая, мимо них обоих направился к окну. Там он стоял, задумавшись, и в полном самозабвении высовывался всё больше и больше, ни о чем не помня, кроме своих поисков, покуда грудью не уперся в карниз; лицо его окунулось в ночь.
На следующее утро Даумер снес в полицию зловещую записку. Полиция немедленно взялась за расследование, разумеется, оставшееся безрезультатным. Об этом странном случае было также официально доложено Апелляционному суду, и несколько дней спустя советник
Сновидения Каспара


52
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
окружного управления Герман, бывший в приятельских отношениях с бароном фон Тухером, отправил последнему письмо, в коем говорилось, что надо, дескать, не только не ослаблять надзора за Каспаром, но усилить слежку за ним, ибо не исключено, что страх, глубоко в нем укоренившийся, заставляет его замалчивать кое-что из хорошо ему известных обстоятельств.
Господин фон Тухер посетил Даумера и прочитал ему это место из письма. Даумер не сумел подавить насмешливой улыбки.
— Я отлично знаю, что за всем, касающимся Каспара, кроется тайна, сотканная руками человека, — не без досады сказал он, — не говоря уж о том, что недавно мне то же самое писал президент Фейербах, и, кстати, в столь своеобразных выражениях, что я понял: речь идет о чрезвычайных обстоятельствах. Но что, собственно, значит надзирать за ним и его выслеживать? Разве крайние меры уже не были приняты? Осторожность врача, а также человеческие чувства и без того повелевают мне относиться к нему в высшей степени бережно. Я едва решаюсь отучать его от простейшей пищи и кормить так, как того требует в корне изменившееся положение вещей.
— Почему вы едва на это решаетесь? — удивленно спросил господин фон Тухер. — Мы же договорились, что его необходимо приучать к мясу или хотя бы к горячей пище?
Даумер помедлил с ответом.
— Рис, сваренный в молоке, и горячие супы Каспар уже вполне переносит, — сказал он наконец, — но мясные блюда я ему навязывать не хочу.
— Отчего же?
— Боюсь подкосить силы, быть может, обусловленные чистотою крови.
— Подкосить силы? Какие силы могут вознаградить его или нас за утрату телесного здоровья и душевной чистоты? Разве не желательно отвлечь его от необычного, которое рано или поздно сделается для него роковым? Стоит ли предъявлять к нему иные требования, чем те, что соответствуют общепринятому воспитанию? Чего вы вообще хотите? Кого намереваетесь из него сделать? Каспар — дитя, этого нам не следует забывать.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Сновидения Каспара
53
— Он — чудо! — быстро и взволнованно вставил Даумер и продолжил поучительно-горько: — Увы, мы живем в такое время, когда любой намек на непостижимое оскорбляет нерасторопный ум обывателя. Иначе каждый бы видел и чувствовал, что вокруг нас теснятся таинственные силы природы, те, на которых зиждется наше существование.
Господин фон Тухер довольно долго молчал; лицо его сохраняло неприступно-гордое выражение, когда он наконец сказал:
— Мне представляется более желательным, овладев действительностью, удовлетвориться ею, чем с бесплодным энтузиазмом блуждать в тумане сверхчувственного.
— Разве действительность, на которую я ссылаюсь, не служит мне достаточным оправданием?1 — возразил Даумер. Чем больше он горячился от этого разговора, тем вкрадчивее и тише становился его голос. — Надо ли мне напоминать вам отдельные подробности? Разве воздух, земля и вода для этого юноши не населены демонами, с которыми он внутренне связан?
Лицо барона фон Тухера омрачилось.
— Во всём этом я вижу только следствие вредного перевозбуждения, — коротко и резко сказал он. — Не из таких источников зарождается жизнь, не это подготовляет человека для практической деятельности.
Даумер склонил голову, в его глазах отразилось нетерпеливое презрение, но отвечал он учтиво и дружелюбно:
— Как знать, барон. Источники жизни — непостижимы. Мои надежды идут далеко, я жду от нашего Каспара деяний, которые наверняка заставят вас изменить свое суждение. Из такого материала создаются гении.
— Мы несправедливо поступаем с человеком, возлагая чрезмерные надежды на его будущее, — с грустной улыбкой произнес господин фон Тухер.
— Пусть так, пусть так, но я делаю ставку именно на будущее. Меня не интересует, что у него осталось позади, и всё, что мне известно о его прошлом, должно служить лишь одной цели — освободить его от этого бремени. Это-то и есть обнадеживающе-чудесное: мы видим перед собою существо без прошлого, вольное, никому и ничему не обязанное,


54
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
существо первого дня творенья, душу как таковую, инстинкт во всей его первозданности, существо, одаренное великолепными возможностями, еще не соблазненное змием познания2, видим перед собою того, кому открыты действия таинственных сил, исследование которых составит задачу грядущих столетий. Возможно, я ошибаюсь, но это будет значить, что я ошибся и в человечестве, и мне придется признать лживыми мои идеалы.
— Господь да хранит вас от этого, — сказал господин фон Тухер и спешно откланялся.
В тот же день мать Даумера обратила его внимание на то, что Каспар стал спать не так спокойно, как раньше. На следующее утро, когда он, довольно вялый, пришел завтракать, Даумер спросил, как ему спалось.
— Неплохо, — отвечал Каспар, — но я проснулся среди ночи, и мне было страшно.
— Чего же ты боялся?
— Темноты, — признался Каспар и задумчиво добавил: — По ночам темнота сидит на лампе и рычит.
Назавтра он, полуодетый, вошел к Даумеру и в ужасе объявил, что у него в комнате был какой-то человек. Даумер испугался, но тотчас же сообразил, что это привиделось Каспару во сне. Он спросил, что же это был за человек, и тот отвечал: большой, красивый, в белом плаще. Говорил ли он с Каспаром? Нет, не говорил, отвечал Каспар, на голове у него был венец, он снял его и положил на стол, а когда Каспар протянул к нему руку, венец вдруг засветился.
— Ты это видел во сне, — сказал Даумер.
Каспар хотел знать, что значат его слова.
— Твое тело отдыхает, — пояснил Даумер, — но душа твоя бодрствует, и из всего, что ты пережил и перечувствовал за день, творит видение. Это видение называется сном.
Теперь Каспар пожелал узнать, что же такое душа. Даумер ответил так:
— Душа дает жизнь плоти. Плоть и душа — едины. Плоть остается плотью, а душа — душой, но слиты они нераздельно, как вода и вино, если их смешать.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Сновидения Каспара
55
— Как вода и вино? — неодобрительно повторил Каспар. — Но вином ведь только портят воду.
Даумер рассмеялся и заметил, что его слова не более как сравнение. Впоследствии ему уяснилось, что со сновидениями Каспара дело обстоит не так просто. «Вообще-то, — говорил он себе, — сны порождает случайность, произвольная игра предчувствий, желаний и страха, но Каспар со своими снами напоминает человека, который заблудился в лесу и ощупью пробирается вперед. Что-то здесь не так, и я должен выяснить, что именно».
Примечательно было, что некоторые картины постепенно превращались в единое сновидение, которое от ночи к ночи становилось всё более завершенным и четким. Сон этот повторялся регулярно и со всё большей стройностью и отчетливостью. Поначалу Каспар мог только дробно его рассказывать, ибо картины сновидения являлись ему отрывочно; наконец настал день, когда он сумел подробно описать его своему воспитателю, — так художник сдергивает завесу с уже завершенного творения.
В то утро Каспар, против обыкновения, долго спал, поэтому Даумер решил зайти к нему; едва он подошел к кровати, юноша открыл глаза. Лицо его пылало, обращенный в себя взгляд был тем не менее исполнен силы, а рот нетерпеливо ждал возможности заговорить. Медленным, взволнованным голосом Каспар начал свой рассказ.
Он спал в каком-то большом доме. Женщина вошла в комнату и его разбудила. Он замечает, что кровать очень мала, и не может понять, как он в ней поместился. Женщина одевает его и ведет в зал, где висит множество зеркал в золоченых рамах. За стеклянными стенами блистает серебряная посуда, и на столе, накрытом белой скатертью, стоят изящные, маленькие, расписные фарфоровые чашечки. Он хочет еще посмотреть, но женщина тянет его за собою. Вот другой зал, он полон книг, а с его сводчатого потолка свешивается гигантская люстра; Каспар хочет рассмотреть книги, но огни люстры начинают медленно гаснуть один за другим, и женщина ведет его дальше. Они проходят через длинный коридор, спускаются вниз по огромной лестнице и идут по внутренней галерее. Каспар видит портреты на стенах: мужчины в рыцарских доспехах и женщины в золотых украшениях. Меж¬


56
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
ду сводами галереи виднеется двор, там плещет фонтан. Водяной столб внизу серебряно-бел, а вверху красен от солнца. Они приближаются ко второй лестнице, ее ступени, как золотые облака, устремляются вверх. Рядом с лестницей стоит железный человек, в правой руке он держит меч, лицо у него черное, нет, лицо у него вовсе отсутствует. Каспар его боится, не хочет проходить мимо, тогда женщина наклоняется и что-то шепчет ему на ухо. Он проходит мимо безликого, идет к гигантской двери, женщина стучит. Ей не отворяют. Она зовет, никто не откликается. Хочет открыть, но дверь заперта. Каспару чудится, что за дверью происходит что-то очень важное, он тоже начинает звать и в это мгновение просыпается.
«Странно, — подумал Даумер, — он говорит о том, чего никогда не видел, например, о человеке в доспехах и без лица. Странно! И при этом он медленно подыскивает слова, описания его беспомощны, несмотря на ясность увиденного. Странно!»
— Кто была эта женщина? — спросил Каспар.
— Она была женщиной из сна, — успокаивающе ответил Даумер.
— А книги, а фонтан и дверь? — не унимался юноша. — Они тоже были книги из сна, и дверь была из сна? Почему же ее не открыли, эту дверь из сна?
Даумер вздохнул и ничего не ответил. Какая же сила завладела Каспаром, его подопытным? Ведь это сновидение так тесно переплетается с материальным миром.
Каспар неторопливо одевался. Внезапно он поднял голову и спросил, каждый ли человек имеет мать. Даумер отвечал утвердительно, тогда он то же самое спросил об отце. И на этот вопрос ответ последовал утвердительный.
— Где твой отец? — продолжал спрашивать Каспар.
— Он умер.
— Умер? — шепотом повторил он, выражение ужаса промелькнуло на его лице. Он задумался, потом опять спросил: — А где мой отец?
Даумер молчал.
— Он тот, у кого я жил? Он «Ты»? — настаивал Каспар.
— Я не знаю, — отвечал Даумер, в эту минуту он начисто утратил чувство своего превосходства.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Сновидения Каспара
57
— Почему не знаешь? Ты ведь знаешь всё. И мать у меня тоже есть?
— Несомненно.
— Где же она, почему она ко мне не приходит?
— Может быть, и она умерла.
— Да? Разве матери тоже умирают?
— Ах, Каспар! — с болью воскликнул Даумер.
— Моя мать не умерла, — с непостижимой решительностью заявил Каспар. Лицо его вспыхнуло, и он взволнованно добавил: — Может быть, моя мать была за дверью?
— За какой дверью, Каспар?
— За той... во сне...
— Во сне, но сон — это же не взаправду, — наставительно, хотя и робко отвечал Даумер.
— Но ты же сказал, что душа есть взаправду и она делает сны? Да, я знаю, что мать была за дверью. В следующий раз я эту дверь сумею открыть.
Даумер надеялся, что Каспар забудет сновидение, но этого не случилось. Сон, который Каспар называл «сном о большом доме», разрастался, день ото дня его украшал всё более пышный и сложный орнамент, так что он стал уже походить на какое-то волшебное растение. И всякий раз Каспар шел по пути, который кончался у высокой двери, так ни разу и не открывшейся. Однажды земля задрожала от шагов за дверью, а сама дверь раздувалась, как плащ на ветру, сквозь щель под нею стало пробиваться пламя, но тут Каспар проснулся, и незабываемое волнение, охватившее его во сне, весь день его не оставляло.
Персонажи сна менялись. Иногда по сводчатой галерее его вел мужчина, а не женщина. Однажды они вдвоем стали подниматься по лестнице, и тут появился еще один человек, который, сурово глядя на Каспара, протянул ему какой-то блестящий предмет, узкий и продолговатый, но едва Каспар до него дотронулся, как он растворился в его руке, точно солнечный луч. Каспар хотел было приблизиться к этому человеку, но тот будто испарился. Однако он успел произнести какое- то слово, гулко отдавшееся под сводом, но повторить его Каспар не умел.


58
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Снились ему еще другие странные, часто сменяющиеся сны, сны о неведомых словах, никогда не слышанных им наяву. Проснувшись, он тщетно старался их вспомнить. Мягко и нежно звучали эти слова, но относились они не к нему, Каспару, а к той тайне, что была за дверью, он это ясно чувствовал.
То были вестники из царства снов, подобные морским птицам, что, возвращаясь снова и снова, приносят на далекий берег разные предметы с полузатонувшего корабля.
Однажды ночью Даумер лежал без сна, как вдруг из комнаты Каспара до него стали доноситься какие-то шорохи. Он надел шлафрок и пошел туда. Каспар в одной рубашке сидел у стола, лист бумаги лежал перед ним, в руке он держал карандаш и, видимо, только что кончил писать. Тусклый свет луны наполнял комнату. Удивленный Даумер спросил, что он делает. Каспар устремил на него глубокий, исполненный упоения взгляд и тихонько ответил:
— Я был в большом доме. Женщина свела меня к фонтану во дворе и велела взглянуть наверх, на одно из окон. Там стоял мужчина в плаще, его было хорошо видно, и он говорил что-то. Тут я проснулся и всё записал.
Даумер зажег свечу, взял со стола листок, прочитал, бросил его обратно, схватил Каспара за обе руки и крикнул, пораженный и рассерженный:
— Да ведь это какая-то чепуха, Каспар!
Каспар уставился на листок, шевеля губами, попытался по складам прочитать им написанное и произнес:
— Во сне я всё понимал.
Под бессмысленными знаками какого-то выдуманного языка стояло слово «Дукатус». Указывая на него, Каспар прошептал:
— От него я проснулся, оно так красиво звучало.
Даумер счел своим долгом уведомить бургомистра о «волнениях Каспара», как он это называл. И случилось именно то, чего он так боялся. Господин Биндер придал непомерно большое значение его словам.
— Прежде всего необходимо составить как можно более подробный отчет для президента Фейербаха, — сказал он. — Из этих снов, не¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Сновидения Каспара
59
сомненно, могут быть сделаны определенные выводы. Далее я предлагаю вам вместе с Каспаром подняться в крепость.
— В крепость? Зачем?
— Мне пришла в голову одна мысль. Поскольку ему вечно снится какой-то замок, вид реального замка, быть может, взволнует его, а мы получим хоть какую-то отправную точку.
— Неужто вы верите в реальное значение его снов?
— Безусловно. Я убежден, что лет до трех или четырех он жил в похожей обстановке, и затем, с пробуждением к новой жизни и осознанием себя, воспоминания о прошлом приняли для него форму снов.
— Весьма простое и разумное объяснение, — желчно заметил Дау- мер. — Итак, значит, подоплека этой странной судьбы — всего-навсего обыкновенная разбойничья история.
— Разбойничья история? Что ж, пусть так, если хотите. Не понимаю, почему вас это не устраивает? Не свалился же мальчик с луны. Или вы и впрямь полагаете, что земная жизнь его не коснулась?
— Да, да, вы правы! — Даумер вздохнул и продолжал: — Я обольщался другими надеждами. Размышления, тоска о прошлом — это то, от чего мне хотелось избавить Каспара. И растрогало, захватило меня именно его незнание судеб человеческих, его нетронутость, первоздан- ность. Может быть, неслыханное стечение обстоятельств одарило этого юношу способностями, которыми не может похвалиться ни один смертный, и всё это пойдет прахом, если его внимание обратится на пережитое, достаточно трагическое, но всё же не вовсе необыкновенное.
— Понимаю, вы не хотите лишать его мистического нимба, — отвечал бургомистр с несколько педантической презрительностью. — Но мы больше в долгу перед нашим современником Хаузером, чем перед чудо-человеком Хаузером. Я говорю это вполне серьезно, дорогой господин учитель. В наше время ангелы не слетают с небес, и за преступлением должно воспоследовать наказание.
Даумер пожал плечами.
— Ужели вы думаете, что это послужит ко благу Каспара Хаузера? — фанатически воскликнул он, что бургомистру показалось комичным. — Вы только забросаете его липкой житейской грязью. Уже сей¬


60
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
час вокруг него поднялась свара, она омрачит мою борьбу за его дело. Недобрые истории всплывут теперь на свет божий.
— Вот и хорошо, что всплывут, — живо ввернул бургомистр, — в остальном пусть каждый делает то, что ему надлежит.
На следующее утро бургомистр зашел за Каспаром, и они отправились в крепость. Господин Биндер позвонил у двери привратника; тот немедленно появился с большой связкой ключей и проводил их наверх.
Когда они стояли перед мощными двустворчатыми воротами, с лица Каспара как бы спала пелена. Он весь подобрался, напрягся и пробормотал:
— Дверь, точно такая дверь!
— Что ты говоришь, Каспар? Что тебе почудилось? — ласково спросил бургомистр.
Каспар ничего не ответил. Опустив глаза, он медленно, как сомнамбула, шел по галерее. Оба спутника пропустили его вперед. Через каждые два-три шага он останавливался в задумчивости. Но волнение его достигло апогея, когда он стал подниматься по широкой каменной лестнице. Взойдя наверх, он вздохнул и огляделся по сторонам, лицо его было бледно, плечи судорожно дергались. Даумер, сострадая ему, хотел вырвать его из этого состояния, но, когда он заговорил, Каспар посмотрел на него отсутствующим взглядом.
— Дукатус, дукатус, — повторял он, словно прислушиваясь к звуку своего голоса и стараясь уловить тайный смысл этого слова.
По стенам тянулся длинный ряд изображений бургграфов, вдали открывался сверкающий поток настежь распахнутых залов. Неподвижно стоя на галерее, Каспар закрыл глаза и, только когда бургомистр шепотом спросил его о чем-то, обернулся и сдавленным голосом отвечал: ему-де почудилось, что некогда и у него был такой дом, а сейчас он растерян, не знает, что и подумать.
Бургомистр безмолвно взглянул на Даумера.
Вечером оба они отправились к господину фон Тухеру и вместе с ним настрочили доклад президенту Фейербаху. Длинное это послание в тот же день было сдано на почту.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Сновидения Каспара
61
Странным образом, на него не только не последовало ответа, но они даже не получили сообщения, что письмо вручено президенту. Похоже было, что оно либо затерялось, либо украдено. Барон Тухер по своим каналам навел справки, побывало ли таковое в руках Фейербаха, и узнал, что тот о нем и понятия не имеет. Тревога обуяла всех троих авторов послания.
— Возможно ли, что и здесь действовала невидимая рука, швырнувшая мне в окно записку? — боязливо предположил Даумер.
Попытка добиться толку на почте не увенчалась успехом, доклад был составлен вторично и через верного человека вручен непосредственно президенту.
Фейербах, со свойственной ему категоричностью, отвечал, что обратит внимание на это происшествие, но сейчас, по причинам достаточно понятным, воздержится от письменного изложения своих мыслей и соображений. «В отчете судебного врача говорится, что, несмотря на общее удовлетворительное состояние здоровья, Каспар очень бледен из-за недостаточно регулярного пребывания на свежем воздухе, — писал он, — и здесь ему необходимо помочь. Желательно, чтобы юноша обучился верховой езде. Для этой цели мне рекомендовали шталмейстера фон Румплера3. Хаузер три раза в неделю будет брать у него уроки, расходы городской комиссар припишет к счету за воспитание Хаузера».
Может быть, это сновидения сделали Каспара таким бледным. Чуть ли не каждую ночь он пребывал в большом доме. Сводчатые залы были залиты серебристым светом. Он стоял перед запертой дверью и ждал, ждал...
Однажды ночью сумеречные покои большого дома простерлись перед ним, безмолвные и пустые, и вдруг с нижней галереи воспарила какая-то фигура. Сначала Каспар подумал, что это мужчина в белом плаще, но, когда фигура приблизилась, убедился, что это женщина. Белое покрывало окутывало ее и приподнималось на плечах от дуновения неслышного ветра. У Каспара ноги приросли к земле, сердце ныло так, что казалось, кто-то крепко сжал его в кулаке, ибо на лице женщины было написано горе, никогда им не виданное на лице человеческом.


62
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Чем больше она приближалась, тем страшней и мучительней сжималось его сердце; величаво прошла она мимо, губы ее шептали его имя, это не было имя «Каспар», и всё же он твердо знал, что только его она призывает. Не переставая шептала она всё то же имя, и когда была уже далеко-далеко и покрывало вокруг ее плеч развевалось точно белые крылья, имя всё еще доносилось до него: он понял, что то была его мать.
Каспар проснулся в слезах и, когда вошел Даумер, побежал ему навстречу, крича:
— Я видел ее, я видел свою мать, это была она, и она говорила со мной!
Даумер сел к столу и подпер голову рукой.
— Слушай, Каспар, — сказал он через минуту-другую, — ты не должен верить в химеры. Меня уже давно огорчает твое легковерие. Это всё равно что кто-нибудь пошел бы гулять среди цветников и, вместо того чтобы предаться радостному наслаждению, вздумал с корнями выкапывать цветы и опустошать землю. Пойми меня правильно, Каспар, я не хочу, чтобы ты отказался от права узнать всё, что имеет отношение к твоему прошлому и к преступлению, совершённому над тобой. Но вспомни, что такие люди, как господин президент и господин Биндер, умудренные богатейшим житейским опытом, прилагают немало усилий, чтобы это выяснить. Тебе же, Каспар, надо смотреть вперед, надо жить на свету, а не впотьмах. Свет — вот на чем зиждется твое существование, вот в чем твое счастье. Всякий человек может внять голосу разума: сделай же мне одолжение, забудь об этих снах. Недаром ведь говорят: «Сны — что пена волны».
Каспар был потрясен. Впервые слышал он о том, что его сны — неправда, и также впервые собственная убежденность возобладала над мнением учителя. Но не радость вызвало в нем это новое чувство, а только сожаление.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Религия, гомеопатия...
63
iri iri Хтж.
TAT TAT TAT
Религия, гомеопатия, гости со всех сторон
Так вот настал декабрь, зима запаздывала, но однажды утром выпал наконец первый снег.
Каспар без устали смотрел на неслышное скольжение снежинок. Он принимал их за маленьких крылатых зверьков, покуда не высунул руку за окно и они не растаяли на его ладони. Сад и улица, крыши и карнизы сверкали белизной, и сквозь завесу пляшущих снежинок тихонько крался светлый пар тумана, словно дыхание из живых человеческих уст.
— Ну, что скажешь, Каспар? — воскликнула фрау Даумер. — А помнишь, ты мне не верил, когда я тебе рассказывала про зиму. Видишь теперь, как всё бело?
Каспар кивнул, не отрывая глаз от метели за окном.
— Белое — это старость, — пробормотал он, — холод и старость.
— Не забудь, что в одиннадцать у тебя урок верховой езды, — напомнил ему Даумер, уходивший в школу.
Напрасная забота: Каспар не мог об этом забыть, очень уж ему пришлась по душе верховая езда, хотя он совсем недавно стал заниматься ею.
Он любил лошадей и в воображении давно свыкся с их образами. Случалось, вечерние тени мчались, как вороные кони, и, на мгновение помедлив у огненного края небес, оглядывались на него — пусть направит их в неведомые дали. И в ветре слышался бег коней, конями были облака, в ритмах музыки он слышал звонкое цоканье их копыт, а когда счастливое расположение духа завладевало им и мысли его блуждали вокруг чего-то благородно-совершенного, то прежде всего вставал перед ним гордый образ коня.
На уроках верховой езды он с самого начала выказал ловкость, безмерно удивившую шталмейстера Румплера.
— Вы только посмотрите на этого малого в седле! — говорил Румп- лер. — Как он сидит, как держит поводья, как понимает коня! Я готов


64
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
сто лет жариться в аду, но это неспроста. — И все, знавшие толк в этом искусстве, ему вторили.
А как счастлив бывал Каспар, пустив коня рысью или галопом! Легко, быстро несет тебя конь вперед, вдаль, а ты мягко покачиваешься в седле. Какое же это счастье — слияние всадника и коня!
Если бы только люди меньше докучали Каспару! Когда он впервые выехал из манежа вместе со своим шталмейстером, народ толпами собирался на улицах, и даже самые степенные горожане останавливались и горько усмехались.
— Этот — мастер кататься, — насмешничали они. — Ишь сидит, точно в кресле. Так, верно, и надо, по крайней мере, согреешься.
Вот и сегодня все на него пялятся. Небо очистилось и проглянуло солнце, когда они ехали по Энгельхардсгассе. Ватага мальчишек во весь опор неслась за ними, в домах по правую и по левую руку быстро распахивались окна. Шталмейстер пришпорил своего коня и огрел плеткой коня Каспара.
— Черт возьми, тут каким-то цирковым наездником становишься! — разозлясь, крикнул он.
Они прискакали к воротам Св. Иакова.
— Эй! Эге-ге! — послышался какой-то голос из боковой улочки, на них направил своего коня другой всадник — ротмистр Вессениг. Румп- лер поздоровался, а ротмистр поехал рядом с Каспаром.
— Великолепно, дорогой мой Хаузер, просто великолепно! — восклицал он с преувеличенным восхищением. — Вы же ездите как индейский вождь. Может ли быть, что этому искусству вы научились лишь от бравых нюрнбержцев? Даже не верится.
Каспар не понял коварной подоплеки этих слов. Польщенный, он с благодарностью взглянул на ротмистра.
— Да, знаешь, Хаузер, что я сегодня получил? — продолжал ротмистр, которого так и подмывало поиздеваться над Каспаром. — Кое- что, близко тебя касающееся.
В глазах Каспара промелькнул вопрос. Возможно, что спокойноблагородное выражение его лица заставило ротмистра поколебаться.
— Я кое-что получил, — тем не менее упрямо повторил он, — письмецо, если хочешь знать. — Он говорил самым что ни на есть просто душ-


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Религия, гомеопатия...
65
ным тоном, так взрослые шутят с детьми, но в его подстерегающем взгляде читался вопрос: «Посмотрим, перепугается он или нет?»
— Письмецо? — переспросил Каспар. — И что же в нем написано?
— Ага! — воскликнул ротмистр и оглушительно расхохотался. — Тебя, видно, любопытство разбирает? В нем имеется весьма важное сообщение, весьма важное!
— От кого же это письмо? — спросил Каспар, и сердце его забилось в ожидании.
Господин фон Вессениг осклабился и от удовольствия даже привстал на стременах.
— А ну-ка угадай, — сказал он, — а мы поглядим, мастер ли ты угадывать. Итак, кто же прислал это письмецо? — Он понимающе подмигнул господину фон Румплеру.
Каспар потупился. На него внезапно пахнуло воздухом снов, надежда обласкала его, скрасила тусклое течение дней. Из смутной пелены сновидения явилась женщина со скорбным лицом и теперь парила впереди их коней. Каспар поднял глаза и дрожащими губами произнес:
— Не от моей ли матери это письмо?
Ротмистр нахмурился; может, ему показалось, что не стоит заходить так далеко в этой шутке, но, подавив в себе честный порыв, похлопал Каспара по плечу и крикнул:
— Отгадал, черт тебя возьми, отгадал! Но больше я тебе, дружок, ни слова не скажу, а то мне еще, пожалуй, нагорит. — Он покрепче уселся в седле и ускакал.
Через четверть часа Каспар чуть ли не в беспамятстве воротился домой. Семейство Даумеров уже сидело за столом. Все вопросительно на него уставились, Анна же непроизвольно встала, когда Каспар — на лбу его блестели капельки пота — подошел к креслу ее брата и из глотки его вырвался хриплый ликующий крик:
— Господин ротмистр получил письмо от моей матери!
Даумер в удивлении покачал головой. Он попытался разъяснить Каспару, что здесь имеет место какое-то недоразумение или ошибка: мать и сестра по мере сил его поддержали. Увы, тщетно. Каспар, молитвенно сложив руки, просил Даумер а отправиться вместе с ним к Вессенигу. Даумер наотрез отказался, но волнение Каспара всё возрас¬


66
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
тало, и Даумер сказал, что пойдет к Вессенигу один. Быстро доев то, что было на тарелке, он схватил пальто, шляпу и вышел.
Каспар подбежал к окну и стал смотреть ему вслед. Садиться за стол, покуда Даумер не вернется, он не пожелал. Он судорожно мял платок в руке, часто дыша, вперял взгляд в небо и думал: «Я буду любить тебя, солнце, только сделай, чтобы это была правда». К часу дня Даумер возвратился. Он припер ротмистра к стенке и круто с ним объяснился. Поначалу тот старался придать всей истории юмористический характер, но Даумер на эту удочку не попался, ему и так уж осточертели злобные толки, ежедневно до него доходившие. Не далее как вчера ему рассказали, что на рауте у магистратской советницы Бе- хольд1 один видный аристократ потешался над ним, Даумером, называя его мастером сомнамбулического и магнетического искусства2, угодливо бросающим под ноги Каспару свой волшебный плащ. Самое забавное при этом, что Каспар, вопреки всеобщим ожиданиям, не воспаряет на нем3, а мирно сидит дома, позволяя себя откармливать.
Даумера это мучило, и он без обиняков заявил ротмистру, что пустая болтовня великосветских бездельников нисколько его не трогает.
— Я ждал помощи и одобрения и уж никак не готовился к защите или отпору, но теперь мне ясно, что ваше окаменелое сердце и сердца вам подобных недоступны чувствам, — выкрикнул он, — однако я вправе требовать, чтобы юношу, находящегося на моем попечении и на попечении господина статского советника, избавили от злобных шуток.
Выкрикнул и убежал. Друга он, разумеется, этим выступлением не приобрел.
Придя домой и встретив вопрошающий, тоскливый взгляд Каспара, он постарался сказать как можно мягче:
— Он дурачил тебя, Каспар. Разумеется, тут нет ни слова правды. Ты не должен доверять таким людям, как ротмистр.
— О! — с болью вырвалось у Каспара. И он затих.
Только когда Даумер, отдохнув после обеда, снова собрался уходить, Каспар прервал молчание и слабым, каким-то не своим голосом спросил:
— Значит, господин ротмистр сказал мне неправду?
— Да, он солгал, — отрезал Даумер.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Религия, гомеопатия...
67
— Нехорошо это с его стороны, очень нехорошо, — сказал Каспар.
Удивительным казался ему самый факт, но еще удивительнее, что
столь важный господин очернил себя ложью перед ним, Каспаром. «Зачем он рассказал мне про письмо?» — непрестанно думал он и часами повторял про себя слова ротмистра, силясь представить себе лицо, за которым, неведомая ему, жила ложь.
Нет, что-то тут не так. Он ломал и ломал себе голову. Наконец, чтобы отвлечься от этих мыслей, открыл задачник и стал готовить уроки. Когда и это не помогло, он взял стеклянную гармонику4, подаренную ему одной дамой из Бамберга5, и добрых полчаса наигрывал простенькие мелодии, которым уже успел научиться.
Затем он отложил гармонику, встал перед зеркалом и долго пристально всматривался в свое лицо: хотел узнать, есть ли в нем ложь. Несмотря на подавленное душевное состояние, ему вдруг страстно захотелось хоть разок самому солгать, а потом проверить, какое у него будет лицо. Он боязливо огляделся, снова посмотрел в зеркало и прошептал:
— Снег идет.
Он считал это ложью, ведь сейчас светило солнце.
Ничего не изменилось в его лице, значит, можно лгать и никто этого не заметит. Он подумал еще, что солнце омрачится или спрячется, но оно продолжало светить как ни в чем не бывало.
Вечером Даумер снова вернулся домой расстроенный. Вместо ответа на вопрос матери, что опять случилось, он вытащил из кармана какую-то газетенку и швырнул ее на стол. Это оказался «Католишер вохеншатц», на первой странице поместивший эпистолу о Каспаре Хаузере, которая начиналась словами, напечатанными жирным шрифтом: «Почему нюрнбергского найденыша не приобщают к благодати религии?»
— Да-да, почему не приобщают? — насмешливо заметила Анна.
— И такое печатают в протестантском городе, — возмущался Даумер. — Если бы эти господа знали, какой безмерный страх внушают найденышу их патеры. Когда он был еще заточен в башне, к нему в один прекрасный день явились сразу четверо. Может быть, вы думаете, что они хотели растрогать его сердце или пробудить в нем религи¬


68
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
озное чувство? Ничего похожего. Они несли всякий вздор о гневе Господнем и об отпущении грехов, а заметив, что он до смерти перепуган, принялись еще больше его стращать: можно было подумать, что беднягу не позднее завтрашнего дня потащат на виселицу. Я случайно там оказался и вежливо попросил их угомониться.
В эту минуту вошел Каспар, и разговор оборвался.
Однако призыв «Католишер вохеншатц» не остался без последствий. Господа из магистрата стали поговаривать, что с религией-де не шутят, а один так даже засомневался, прошел ли юноша через таинство святого крещения. Это вызвало долго не смолкавшие дебаты, но в конце концов было решено признать крещение самой собой разумеющимся, ибо дело происходило в христианской стране, среди христиан, да и юноша никак не мог явиться сюда из Татарии6.
Труднее было решить вопрос о его вероисповедании. Католик он или евангелист? Хотя попы в городе особого веса не имели, но всё же беспризорную душу необходимо было вырвать из алчной пасти Рима7. С другой стороны, никто не отваживался на крутые меры, ведь не поручишься, что рано или поздно какой-нибудь влиятельный господ™ не захочет ™аче решить этот вопрос.
Бургомистр потребовал, чтобы Даумер подыскал Каспару учителя Закона Божия. Выбор надежного человека он возлагал на него, но всё же спросил:
— Какого вы мнения о кандидате Регулейне?8
— Я ничего против него не имею, — безразлично отвечал Даумер. Кандидат жил в нижнем этаже Даумерова дома и слыл солидным и усердным человеком.
— Хотя сам я не святоша, — сказал бургомистр, — но модное свободомыслие мне очень не по сердцу, и я бы не хотел, чтоб наш Каспар приобщился к безбожию. Думаю, что и в ваши намерения это не входит.
«Ага, еще одна шпилька, — подумал рассерженный Даумер, — меня опять невесть в чем подозревают, наносят мне оскорбления, никому я не пришелся по нраву, достойное поведение, милостивые государи, весьма достойное!» Вслух же он сказал:


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Религия, гомеопатия...
69
— Разумеется, нет, я, в свою очередь, старался повлиять на него. Каково бы ни было мое влияние, оно не хуже всякого другого. К сожалению, мы вмешиваем в дело его воспитания людей, ничего в этом не смыслящих. Так, в первое время мне стоило немалых усилий сломить его тупое упорство в вйдении мира и заставить понять всемогущую силу роста в природе. Входит раз некая дама, а Каспар сидит перед горшком с цветами и в невинном изумлении разглядывает новые отростки, появившиеся за ночь. «Ну, Каспар, — простодушно спрашивает она, — кто же их вырастил?» — «Они сами выросли», — гордо отвечает он. «Разве это возможно, — восклицает она, — кто-нибудь же сделал так, чтобы они росли?» Он не удостаивает ее ответа, но благожелательная дама по дороге домой уже рассказывает всем и каждому, что из Каспара стараются сделать атеиста. Вот и попадаешь в трудное положение.
— В конце концов всё сводится к тому, чтобы привить Каспару чувство высшего долга.
— Это чувство у него есть, конечно же есть, беда в том, что разум его не ведает границ в своей требовательности и во что бы то ни стало жаждет удовлетворения, — страстно продолжал Даумер. — Вчера вечером его посетили два протестантских пастора, один из Фюрта9, а другой из Фарнбаха10, один толстяк, другой — кожа да кости, оба усердные, как апостол Павел11. Сначала они на все лады меня расхваливали, потом потребовали, чтобы я провел их к Каспару, и не успел я оглянуться, как они затеяли с ним ученый спор. Ах, вы себе и представить не можете, как это было смешно! Речь зашла о сотворении мира, толстяк из Фюрта заявил, что Господь сотворил мир из пустоты12. А когда Каспар пожелал узнать, как это произошло, они, конечно, ничего ему не ответили, а в два голоса принялись усовещивать его, словно идолопоклонника. Едва они угомонились, как мой Каспар добродушно заметил, что ежели он собирается что-то сделать, то надо же иметь из чего сделать, поэтому он просит ему сказать, как же это удалось Господу Богу? Оба помолчали, потом пошептались между собой, и худой наконец ответил: для Бога, дескать, всё возможно, ибо Он не смертное существо, а дух. Каспар улыбнулся, так как вообразил, будто они над


70
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
ним потешаются, и сделал вид, что верит им, понимая, что это — лучший способ от них отделаться.
Бургомистр неодобрительно покачал головой. Сарказм Даумера очень и очень ему не понравился.
— Существует и более продуманная точка зрения на Бога, чем та, что столь легко поддается осмеянию, — спокойно заметил он.
— Более продуманная? Без сомнения. Но не забывайте, что она в корне отлична от общепринятой. И если я попытаюсь ему таковую преподнести, то меня станут осыпать упреками и оскорблениями. В следующем году он пойдет в школу, что отнюдь не просто для человека без малого восемнадцати лет, там мои поучения всё равно будут зачеркнуты, а следствием этого явится душевное смятение. Я уже заранее трушу и потчую его удобными ответами. На днях Каспар, переутомив зрение, не мог работать и озадачил меня вопросом, можно ли просить о чем-нибудь Бога и быть уверенным, что тебе это будет дано. Я сказал, что просить — это его право, но что он должен предоставить мудрости Господней решение — внять его просьбе или нет. Он отвечал, что хочет просить об исцелении глаз, а на это Господу ведь нечего возразить, ибо ему, Каспару, глаза нужны для того, чтобы не проводить время за играми или в пустой болтовне. Я поспешил сказать, что пути Господни неисповедимы и нам иной раз отказывается в том, что, по нашему представлению, пошло бы нам на пользу, ибо Господь нередко испытует человека страданиями, учит его терпению и смирению. Каспар сник. И, наверно, решил, что я не лучше святых отцов, чьи доводы показались ему лишь пустой отговоркой.
— Как же, по-вашему, нам следует поступать? — хмуро произнес бургомистр. — На пути сомнения и отрицания способность к добру неизбежно зачахнет.
— Вряд ли это сомнения и отрицание, — недовольно отвечал Дау- мер. — Господь не небожитель, царство Его в нашем сердце. Богато одаренный дух сберегает Его во всеобъемлющем чувстве, дух нищий познаёт Его через горечь жизни и называет это верой, слово «вера» он мог бы подменить словом «страх». В радости и в красоте воплощен истинный Бог, в творчестве13. То, что вы именуете сомнением и отрица¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Религия, гомеопатия...
71
нием, — лишь робость души, еще не познавшей себя. Дайте растению столько солнца, сколько ему потребно, и у него будет Бог.
— Всё это философия, — возразил Биндер, — и для заурядного человека, вроде меня, философия легкомысленная. Любой крестьянин, прежде чем соберет урожай, вынужден считаться с непогодой, и лишь высокомерный человек может вообразить, что он что-то значит сам по себе. Но хватит об этом. Скажите, были вы хоть раз в церкви с Каспаром?
— Нет, до сих пор я этого избегал.
— Завтра воскресенье. Вы ничего не будете иметь против, если я возьму его с собой в церковь Пресвятой Богородицы?
— Разумеется, нет.
— Ладно, я зайду за ним в девять часов.
Если господин Биндер ожидал, что посещение церкви окажет мощное действие на Каспара, то ему пришлось разочароваться. Когда Каспар вошел в церковь и откуда-то с высоты до него донесся голос проповедника, он спросил, почему этот человек бранится. Распятия привели его в несказанный ужас, ибо изображения распятого Христа он принял за живых людей, которых мучают. Он всё время озирался в непрестанном удивлении, орган и хор до такой степени оглушили его чувствительный слух, что он не ощутил гармонии звуков, а испарения толпы под конец едва не довели его до обморока.
Бургомистр понял свою ошибку, но продолжал настаивать на регулярном посещении церкви, хотя Каспар всякий раз упрямо этому противился. Когда кандидат Регулейн пожаловался господину Биндеру, тот сказал:
— Наберитесь терпения, привычка заставит его уверовать.
— Не думаю, — растерянно отвечал кандидат, — всякий раз, как я зову его в церковь, он ведет себя так, словно ему приходится расставаться с жизнью.
— Не беда, это же ваш профессиональный долг — сломить его сопротивление, — гласил ответ.
Славный беспомощный кандидат Регулейн! Молодой человек, никогда не бывший молодым, чья богословская ученость была не менее


72
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
хлипкой, чем его ноги. Перед уроком, который он должен был давать Каспару, его каждый раз пробирала дрожь, а когда какой-нибудь вопрос ученика затруднял его, что, кстати сказать, случалось нередко, он откладывал ответ до следующего урока, каждый раз твердо решая полистать соответствующие книги, дабы не погрешить против теологии. Каспар простодушно дожидался, но и в следующий раз ничего не узнавал или, в лучшем случае, узнавал очень мало. Кандидат, в глубине души надеявшийся, что его ученик позабудет о том, что спрашивал, путался и увиливал от ответа. Но это ему не помогало. Немилосердный вопрошатель перегонял его, так сказать, из одного укрытия в другое, покуда не вступал в силу продиктованный отчаянием аргумент: не подобает, дескать, докапываться до темных мест религии.
Каспар бежал к Даумеру и горько жаловался, что ему так ничего и не объяснили. Даумер осведомлялся, что он, собственно, хотел узнать. Ему интересно, почему Господь Бог, как в давние времена, не спускается к людям, чтобы открыть им столь многое сокрытое, отвечал Каспар.
— Видишь ли, Каспар, — говорил Даумер, — есть в мире тайны, которые невозможно постигнуть, как бы тебе этого ни хотелось. Нам остается только верить, что Господь однажды просветит наше сердце касательно таковых. Мы, например, не знаем, откуда ты явился и кто ты, но тем не менее уповаем, что милость и всемогущество Божие в один прекрасный день нам это откроют.
— Я жил в подземелье, — мягко возражал Каспар, — но Бог ведь тут ни при чем, это сделали люди. — И растерянно добавил: — Так вот всегда. Один раз кандидат говорит, что Бог дает человеку свободу воли, а другой — что Бог карает его за зло. Я уж совсем одурел от этих разговоров.
Эта беседа, состоявшаяся в непогожий день в конце марта, и привела Даумера в столь дурное настроение, что он не в силах был закончить начатую работу. «У меня похищают Каспара, — думал он, — раскалывают его на куски». Исполненный печали, он достал толстую тетрадь с записями о Каспаре и стал ее перелистывать. Он вздрогнул, когда в комнату ворвалась его сестра, не успевшая даже снять меховой капор и накидку. Она была очень взволнована и тотчас же выпалила:


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Религия, гомеопатия...
73
— Ты знаешь, о чем говорят в городе?
— Понятия не имею.
— Будто бы наш Каспар княжеского происхождения, принц, отстраненный от престолонаследия.
Даумер принужденно рассмеялся.
— Этого еще недоставало. Чего только люди не наплетут!
— Ты не веришь? Я так сразу и подумала. Но откуда, спрашивается, взялись эти слухи? Дыма без огня не бывает.
— Выходит, что бывает. Вздор всё это. Ну да пусть себе чешут языки.
Не прошло и получаса, как к Даумеру явился директор архива Вурм из Ансбаха. Это был низкорослый, никогда не улыбавшийся и чуть-чуть горбатый человечек. Говорили, что он очень дружен с президентом Фейербахом и к тому же является правой рукой президента окружного управления Мига. Он передал Даумеру поклон от Фейербаха и сообщил, что статский советник в ближайшее время прибудет в Нюрнберг, так как занимается сейчас делом Каспара Хаузера.
После краткой и не слишком содержательной беседы директор архива вдруг вытащил из кармана маленькую брошюрку и, ни слова не говоря, протянул ее Даумеру. Тот взял и прочитал на титульном листе: «Каспар Хаузер, возможный обманщик. Сочинение советника полиции Меркера. Берлин»14.
Даумер бросил злой взгляд на книжонку и едва слышно произнес:
— Достаточно ясно сказано. Чего хочет этот человек? И что его заставляет писать?
— Это злобный памфлет, и на первый взгляд достаточно правдоподобный, — отвечал директор, — в нем усердно и ловко подобраны все вызывающие подозрение факты, давно уже мелькавшие в недоверчивых умах. Все данные о Каспаре автор исследует как подозрительные, более того, приводит примеры из прошлого, когда «ложь, доведенная до степени искусства», как он выражается, бывала разоблачена слишком поздно. Вас, уважаемый Даумер, и ваших здешних друзей он тоже в покое не оставляет.
— Воображаю, что он там пишет, — пробормотал Даумер, хлопая ладонью по книге. — Возможный обманщик! Сидит в Берлине эдакий


74
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
тип, прошедший огонь, воду и медные трубы, и осмеливается... осмеливается... нет, это вопиет к небесам! Показать бы ему «возможного обманщика», заставить его выдержать этот ангельский взгляд... ах, какой позор! Единственное утешение, что никто не станет читать эту стряпню.
— Вы ошибаетесь, — спокойно заметил директор, — книжонка идет нарасхват.
— Хорошо, я тоже ее прочитаю, — заявил Даумер, — а потом пойду к редактору Пфистерле из «Морген пост»; он человек справедливый и уж сумеет окоротить этого советника полиции.
Директор архива смерил возбужденного Даумера быстрым и спокойным взглядом.
— Безоговорочно одобрить подобный план я не могу, — дипломатично заметил он. — Думается, что, пытаясь вам его отсоветовать, я буду действовать в духе господина Фейербаха. Кому нужно газетное бумагомарательство? Какой от него толк? Действовать необходимо втихомолку и с превеликой осторожностью.
— Втихомолку и с осторожностью? Что вы хотите этим сказать? — испуганно и недоверчиво переспросил Даумер.
Директор пожал плечами и уставился в пол. Потом он встал, заявил, что завтра зайдет снова, чтобы повидать Каспара, и протянул руку Даумеру. Он уже спускался по лестнице, когда Даумер догнал его и спросил, не помешает ли ему то, что завтра он застанет здесь в доме незнакомых людей: у него будут гости. Директор архива отвечал, что ему это безразлично.
Отличительной особенностью Даумера было то, что идеи, однажды завладевшие его воображением, он доводил до явной вредоносности. Вот и сейчас, несмотря на разумное предостережение господина Вурма, он, едва пробежав глазами книгу берлинского советника полиции, на что ему потребовалось менее часа, и преисполнившись горечи, отправился в редакцию «Морген пост». Редактор Пфистерле был человек горячий. Как коршун на падаль, накинулся он на эту возможность излить ярость и желчь, всегда имевшиеся у него в запасе. Он выразил желание получить материал, и Даумер пригласил его на завтра к себе обедать.
Вечером в доме Даумера царило уныние. За ужином домочадцы редко-редко обменивались словами, и Каспар, ни в малой степени не


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Религия, гомеопатия...
75
подозревавший о том, что вокруг него творилось, удивлялся, время от времени замечая испытующий взгляд, на него брошенный, или натыкаясь на угрюмое молчание вместо ответа на свой простодушный вопрос. Сегодня, как и каждый вечер, перед тем как уйти спать, он взял книгу и, раскрыв ее, сразу напал на место, заставившее его в восторге всплеснуть руками и радостно засмеяться. Даумер спросил его, в чем дело. Каспар, указывая пальцем в страницу, воскликнул:
— Нет, вы только взгляните, господин учитель! — С некоторых пор он перестал тыкать Даумеру, хотя никто от него этого не требовал, и, кстати сказать, с того самого дня, когда он впервые отведал мяса и потом заболел.
Даумер посмотрел. Слова, поразившие Каспара, были следующие: «Солнце всё выведет на свет божий».
— Что тут такого удивительного? — поинтересовалась Анна, в свою очередь заглянувшая в книгу через плечо брата.
— Как хорошо, как красиво! — восклицал Каспар. — Солнце выведет на свет божий. Это же просто удивительно!
Трое остальных переглянулись, охваченные каким-то странным чувством.
— Очень красиво, когда читаешь: солнце, — продолжал свое Каспар. — Солнце! Это же чудесно звучит!
Когда, пожелав всем спокойной ночи, он вышел из комнаты, фрау Даумер сказала:
— Его нельзя не любить. Право же, радостно становится на душе, когда наблюдаешь за его невинными хлопотами. Он, как зверек, вечно с чем-то возится, не ведая скуки и никому не докучая своими капризами.
Пфистерле явился, правда, уже после обеда, и просидел дольше, чем то допускали приличия, не обращая внимания на нетерпеливые намеки Даумера, хотевшего сбыть его до прихода ожидаемых гостей. Когда они явились, было уже около трех, а Пфистерле всё сидел на том же месте, не собираясь уходить. Возможно, его любопытство возбудило имя одного из троих гостей, упомянутое Даумером: это был модный в ту пору писатель, живший на севере Империи15. Двое других были голштинская баронесса16 и профессор из Лейпцига, собиравший¬


76
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
ся совершить вояж в Рим17, что в те времена, да еще в Нюрнберге, делало его чем-то вроде отважного землепроходца.
Даумер радостно встретил гостей, привел Каспара и, несмотря на ранний час, зажег лампу, ибо плотный туман, похожий на кудель, клубился за окном. Лейпцигский профессор втянул Каспара в разговор, но сам подавал реплики как бы с высокой башни. К тому же он не спускал глаз с юноши, и в его желтоватых глазах, за круглыми стеклами очков, иной раз вспыхивал злобный огонек. Между тем подошли еще господин фон Тухер и директор архива, представились иногородним гостям и тоже уселись на диване.
— Значит, в твоем подземелье всегда было темно? — осведомился землепроходец, поглаживая бороду.
Каспар терпеливо ответил:
— Темно, очень темно.
Писатель рассмеялся, а профессор многозначительно кивнул ему.
— Слышали вы чушь, которую здесь болтают относительно его высокого происхождения? — послышался глухой голос голштинской баронессы, казалось, донесшийся откуда-то из-под пола.
Профессор снова кивнул и заметил:
— К легковерию публики здесь предъявляются поистине чрезмерные требования.
Некоторое время все молчали как убитые. Наконец Даумер хриплым голосом, с учтивостью плохого комедианта ответил:
— Что дало вам повод пятнать мою честь?
— Что дало мне повод? — взвился холерический профессор. — Всё это фиглярство! То, что целую страну с утра до вечера кормят дурацкими сказками. Неужто наши добрые немцы должны снова сделаться жертвой авантюристов типа Калиостро!18 Это же позор!
Господин фон Тухер поднялся и посмотрел в лицо возбужденного профессора с таким нескрываемым презрением, что тот вдруг замолчал.
— Разумеется, мы уверены, — примирительно вмешался в разговор писатель, худой господин — кожа да кости — с голым черепом, — что вы, господин Даумер, действуете от чистого сердца. Вы сами жертва, так же как и все мы.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Религия, гомеопатия...
77
Пфистерле, буквально раздувшийся от ярости, не выдержал. Сжав кулаки, он вскочил со стула и заорал:
— Да почему мы, черт возьми, должны это терпеть? Являются сюда незваные, для того чтобы похвалиться: мы, мол, там были, — и высказать свое компетентное мнение, чванятся, хотя они слепы, как кроты, и заявляют: «Мы ничего не видим, значит, ничего нет». Почему же это чушь, достопочтенная баронесса, то, что рассказывают о его происхождении? Почему, скажите на милость? Или вы собираетесь отрицать, что в стенах дворцов, где обитают наши власть имущие, свершается то, что бежит дневного света? Что узы крови там считаются за ничто и права людей попираются ногами, если это нужно для блага кого-нибудь одного? Хотите, чтобы я привел факты? Отрицать их вы не сможете. Мы, во всяком случае, не позабыли о нескольких десятках человек, которые отважно пронесли по стране знамя свободы и пылающими факелами осветили лживый сумрак дворцов19.
— Довольно, хватит, — перебил неистового газетчика профессор. — Держите себя в руках!
— Демагог! — воскликнула баронесса, вставая; глаза у нее были испуганные.
Директор архива холодно и укоризненно посмотрел на Даумера, который сидел, опустив голову и упрямо поджав губы. Когда он поднял глаза, его растроганный взгляд некоторое время покоился на Каспаре. Ничего не подозревающий юноша переводил ясный улыбчивый взор с одного на другого, словно не о нем шла речь, не вокруг него вертелся разговор и он не принимал в нем участие, а просто его любопытство было возбуждено сменой мимики и жестов присутствующих. Он и впрямь едва ли понимал, что здесь происходит.
Лейпцигский профессор схватил свою шляпу и через голову Пфистерле еще раз обратился к Даумеру.
— Что, собственно, доказали предположения сумасбродов? — пронзительно выкрикнул он. — Ровным счетом ничего. Установлено только, что дурачок из какой-то Богом забытой деревни во франконских лесах приплелся в город, что он не умеет как следует говорить, что достижения культуры ему неведомы, что новое кажется ему новым, чуждое чуждым. И подумать, что из-за этого некоторые близорукие, хотя в


78
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
общем-то достойные люди вконец утратили душевное равновесие и принимают за чистую монету неуклюжий розыгрыш пронырливого бродяги. Поразительное недомыслие!
— Точь-в-точь советник полиции Меркер, — вырвалось у директора архива.
Пфистерле тоже хотел что-то сказать, но господин фон Тухер энергичным кивком головы призвал его к молчанию.
С улицы вдруг донесся шум — колеса прогрохотали по мостовой. Директор Вурм подошел к окну и, когда карета остановилась у подъезда, сказал:
— Господин статский советник прибыл.
— Кто, вы сказали? — живо переспросил Даумер. — Господин фон Фейербах?
— Да, господин фон Фейербах.
Ошарашенный Даумер позабыл было об обязанностях хозяина дома, и, когда вскочил, чтобы броситься навстречу президенту, тот уже стоял на пороге. Властным своим взглядом он окинул лица присутствующих и, заметив директора архива, живо проговорил:
— Как хорошо, что мы встретились, милый Вурм, мне нужно поговорить с вами.
Одет он был в обыкновенное штатское платье, на котором, кроме орденского креста у ворота сюртука, никаких украшений не было. Горделивая осанка его коренастой плотной фигуры, солдатская выправка, голова, чуть закинутая назад, внушали почтительную робость. Лицо, на первый взгляд напоминавшее лицо ворчливого старого извозчика, облагораживали глаза, пылавшие темным огнем духовных страстей, и крепко сомкнутые, смело очерченные губы.
Он производил впечатление очень занятого человека. Несмотря на достоинство, обусловленное его высокой должностью, значения которой он отнюдь не умалял, в его появлении было что-то пылкое и стремительное; впрочем, войдя в комнату, он приветствовал собравшихся не без суровой чопорности. Посему все почувствовали страх, когда Каспар непринужденно к нему приблизился и протянул руку, которую Фейербах взял и — более того — задержал в своей руке.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Религия, гомеопатия...
79
У Каспара удивительно легко стало на душе с той минуты, как вошел президент. Он часто думал о нем после разговора в тюремной башне и с первого же рукопожатия полюбил его руку, теплую, жесткую, сухую руку, которая, казалось, давала надежные обещания, пожимая твою, покоившуюся в ней так тихо и мирно, как вечером усталое тело покоится в постели.
Даумер проводил президента и директора Вурма в свой кабинет и воротился к гостям. Те уже собирались уходить, появление Фейербаха несколько посбило с них спеси. Каспар хотел помочь даме надеть пальто, но она сделала отстраняющий жест и торопливо последовала за своими кавалерами. Господин фон Тухер и Пфистерле тоже ушли.
Каспар вынул из ящика стола тетрадь и сел возле лампы, собираясь приготовить свою латынь, как в комнату вошли президент и директор Вурм. Фейербах приблизился к Каспару, положил руку на его волосы и приподнял голову юноши — свет лампы теперь бил прямо в лицо Каспару, — долго, пронзительно-внимательным взглядом смотрел на него и наконец, повернувшись к Вурму и тяжело дыша, пробормотал:
— Всё верно. Те же самые черты.
Директор архива молча кивнул.
— Это и сны... косвенные, но важнейшие доказательства, — проговорил президент тем же глубоко взволнованным голосом. Он подошел к окну и, заложив руки за спину, некоторое время смотрел на улицу. Затем обернулся и без всякого перехода спросил Даумера, как обстоит дело с питанием Каспара.
Даумер отвечал, что в последние дни делал попытки приучить Каспара к мясной пище.
— Поначалу он очень противился, да и мне не кажется, что такое резкое изменение диеты идет ему на пользу. Я даже опасаюсь, что она существенно подрывает его духовные силы. Он заметно тупеет.
Фейербах вздернул брови и взглядом указал на Каспара. Даумер понял и предложил Каспару пойти к дамам. Выжидать, покуда юноша закроет за собой дверь, он не стал и, едва справляясь со своей горячностью, продолжил:


80
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— В день, когда Каспар впервые отведал мяса, соседская собака, до тех пор очень его любившая, с лаем бросилась на него. Мне это представилось весьма поучительным.
— Пусть так, — мрачно возразил президент, — но я не одобряю бесчисленных экспериментов, которые вы производите над молодым человеком. К чему это всё? К чему магнетические и прочие методы лечения? Мне сказали, что против некоторых болезненных состояний вы применяете гомеопатические лекарства. Зачем? Эти средства не могут не подорвать столь хрупкий организм. Юность — вот что лучше всего исцеляет от болезней.
— Я удивлен, что ваше превосходительство возражает против моих опытов, — со смиренной холодностью отвечал Даумер. — Плоть человеческая нередко бывает подвержена скоропреходящим заболеваниям, которые лучше всего лечит гомеопатия. Не далее как в прошлый понедельник, могу вас в этом заверить, малая доза силицеи поистине сотворила чудо. Разве ваше превосходительство не помнит старинного речения:
Разумный врач с природою святой Подобное подобным исцеляют:
Жар жаром, а кислотность кислотой,
И малой дозой много достигают.
Фейербах невольно улыбнулся.
— Всё может быть, всё может быть, — проворчал он, — но это ничего не доказывает, а если и доказывает, то к нашему делу никакого отношения не имеет.
— Мое дело тоже не на этом зиждется.
— Тем лучше. Не забудьте, что здесь речь идет о том, чтобы отстоять права, права целой жизни. Должен ли я выразиться яснее? Вряд ли. Надеюсь, что вскоре рассеется мрак, окутывающий этого загадочного человека, и благодарность, которую я и другие воздадим вам, милый Даумер, не умалится от неудовольствия, вызванного вашими, возможно даже вредными, заблуждениями.
Это прозвучало торжественно.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Метафизические затеи Даумера
81
«Меня отчитывают как школьника, — с горечью подумал Даумер, когда президент и директор Вурм с ним распрощались. — И надо же мне было судьбу безродного найденыша сделать своей судьбою! Нет, верно говорят: всяк сверчок знай свой шесток. Какое мне дело до того, что они сочиняют о нем? — досадливо размышлял он. — Впрочем, тон президента заставляет предполагать, что речь идет о чем-то уж очень необычном. Странные разговоры о происхождении Каспара — неужто же они имеют под собой почву? Ну, да мне-то что с того? Сын крестьянина или владетельного князя, что это доказывает? Конечно, ежели такая высокая особа попадается тебе на пути, волей-неволей приходится строить из себя усердного слугу. Столбовое дворянство и княжеское происхождение внушают почтение бюргеру. Но жизнь — это одно, идея — другое, одно — потакать сильным мира сего из-за того, что противиться им бессмысленно, другое — позабыть о них, накрепко запершись в золотых покоях философии. Между тем и тем проходит граница, отделяющая человека плоти от человека духа. Неужто же я слишком далеко зашел в своем оптимизме, видя в Каспаре человека духа? Видимо, это еще под сомнением».
Ход мыслей, не вовсе свободный от горьких предчувствий.
ХТЖ.ЖТА ЖТж.
ТАГ W Т*Т
Метафизические затеи Даумера
Президент больше недели оставался в городе. Всё это время он либо заходил к Даумерам, либо звал Каспара к себе в гостиницу — поговорить. Свидетелей этих разговоров он не терпел. С тех пор, как в один из первых дней своего пребывания здесь он шел с Каспаром по улицам (рано состарившийся, но всё еще могучий с виду Фейербах рядом с хрупким, понуро шагающим юношей конечно же возбуждал всеобщее внимание) и вдруг из-за угла вынырнул какой-то парень и стал красться за ними, президент перестал показываться на люди со своим подопечным.


82
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Беседы с Каспаром, которым он иной раз искусно придавал вид пустячной болтовни, конечно же преследовали определенную цель. Каспар, ничего не замечая, был по-детски откровенен со своим высоким покровителем, и его невинный лепет так трогал сердце последнего, что этот всегда красноречивый и страстно любящий слово человек нередко чувствовал себя приговоренным к молчанию. Более того, он утратил уверенность в себе. «Взор Каспара напоминает сияние чистого утреннего неба еще до того, как взошло солнце, — писал он своей старинной приятельнице, — под этим взором мне чудится иногда, что колесница судьбы впервые останавливает свой неистовый бег. Всё прошлое встает передо мною, произвол и злоупотребление правом, зависть и горе, ими причиняемое, многие поступки, плоды коих, прогнившие и отвратительные, лежат у нас под ногами. К тому же в вопросе, касающемся таинственного его происхождения, я двинулся вперед по следу, который, боюсь, приведет меня на край пропасти, где можно будет довериться разве что богам, ибо человеческому закону там ничто уже не подвластно».
В последний вечер пребывания Фейербаха в Нюрнберге Каспар совсем уже собрался уходить из дому, так как президент ждал его у себя. Он зашел в гостиную сообщить о своем уходе. Там никого, кроме Анны, не было. Она сидела у окна, углубившись в чтение брошюрки советника полиции Меркера, и, как только Каспар показался на пороге, испуганно спрятала книжонку под фартук.
— Что вы там такое читаете и почему прячете от меня?— улыбаясь, спросил он.
Анна покраснела и начала бормотать какую-то невнятицу. Потом взглянула на него мокрыми от слез глазами и вздохнула:
— Ах, Каспар, сколько же на свете дурных людей!
Он ничего не ответил, всё продолжая улыбаться. Анна очень удивилась, но Каспар ровно ничего при этом не думал. Одной из его странностей было то, что женщин он не принимал всерьез. «Женщины, много ли они умеют, — говаривал он, — сидеть в гостиной, шить понемножку или вязать. Они с утра до ночи что-нибудь едят или пьют, всё


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Метафизические затеи Даумера
83
вперемешку, и от этого вечно болеют. Других женщин они поносят, а встретятся с ними — не знают, как их приласкать и приголубить». Фрау Даумер однажды рассердилась на него за такие разговоры, но он живо ей возразил:
— Вы не женщина, вы мать!
Однажды, во время шествия канатных плясунов, он прошел пару улиц за девушкой на лошади; его привлекли ее яркий наряд и мастерство наездницы. Позже он очень досадовал: вот и произошло с ним то, что, как он слышал, случается с другими — он побежал за женщиной.
Каспар сказал, что вернется к ужину, но Анна ответила: это слишком поздно, брат говорил, что хочет провести с ним вечер у жены советника магистрата госпожи Бехольд. Она уже не раз приглашала, а она — влиятельная персона, и если Даумер не хочет нажить себе в ее лице врага, он должен принять приглашение.
— Господин президент важнее, — недовольно ответил Каспар и ушел.
Погода в тот день стояла теплая. Снег давно растаял, над островерхими крышами проплывали белые облака. Когда Каспар вошел в комнату Фейербаха, тот сидел за письменным столом в мрачной задумчивости, откинувшись на спинку кресла. Прошло некоторое время, прежде чем он заметил Каспара и обернулся к нему, забыв даже поздороваться.
— Вам ведь известно, Каспар, что завтра я уезжаю в Ансбах, — начал он и прикрыл глаза рукой. — Мы долго не увидимся, может быть, несколько месяцев. Но время от времени я хочу иметь вести от вас. Я не прошу вас писать регулярно, дабы это не превратилось в докучную обязанность. Вот я и придумал, как дать вам возможность сосредоточиться не столько на других, сколько на самом себе. Подробного отчета я с вас не спрашиваю, но прошу, записывайте сюда то, что вам хотелось бы сказать своему другу, своей матери.
С этими словами он протянул Каспару тетрадь в синем переплете. Каспар взял ее и на белом ярлычке в виде сердечка прочитал:


84
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Потом машинально ее открыл. На первой странице был приклеен портрет Фейербаха, под ним его собственноручная надпись:
Каспар в испуге взглянул на Фейербаха широко раскрытыми глазами. Он неслышно лепетал слова, стоявшие в тетради, и слова, только что сказанные президентом. Торжественный тон их, казалось, возвещал какую-то опасность ему, Каспару; всё поплыло у него перед глазами.
В дверь постучали: нарочный доставил письмо. Фейербах бросил беглый взгляд на печать, не вскрывая письма, позвонил и приказал закладывать карету.
— Я должен ехать сегодня же, — обратился он к Каспару.
Каспар остался стоять, напряженно к чему-то прислушиваясь. На
дворе щелкнул бичом почтальон. На Каспара повеяло далью, он вдруг ощутил величие мира, и облака на небе будто протянули руки, чтобы поднять его вверх. Фейербах поднялся и на прощание подал ему руку. Каспар в ответ улыбнулся и воскликнул:
— О, как бы мне хотелось сопровождать вас!
— Ты хотел бы уехать из Нюрнберга, Каспар? — с неискренним удивлением воскликнул президент, снова переходя на «ты». — Неужели ты забыл, чем обязан своему приемному отцу? Как отнесся бы господин Даумер к такой твоей неблагодарности? А другие, тоже принимавшие в тебе самое сердечное участие? Разве тебе не хорошо здесь, Каспар?
Каспар ни слова ему не ответил и потупился. Здесь вечно одно и то же, думал он, а ему хотелось видеть мир, он мечтал когда-нибудь ночью потихоньку выбраться из дому и уйти куда глаза глядят. И в пути кто-нибудь спросил бы его: «Куда ты идешь, Каспар?» — он бы смол¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Метафизические затеи Даумера
85
чал, но всё шел бы и шел к замку и вдруг увидел бы толпу, собравшуюся под его стенами, а из замка до него бы донесся голос, зовущий его по имени. Заслышав этот голос, толпа расступится, и множество рук укажет ему на ворота замка.
— Что ж ты не отвечаешь? — спросил Фейербах.
— Все здесь добры ко мне, — дрожащими губами пролепетал юноша.
— Вот видишь...
— Да, но...
— Что «но»? Говори же!
Каспар поднял глаза, сделал широкий жест рукою, словно обводя ею весь мир, и тихо проговорил:
— Мать!
Фейербах стал задумчиво смотреть в окно.
Через четверть часа Каспар шел по узким улочкам мимо ратуши и наконец добрался до пустынной площади Св. Эгидия1. Было уже темно, на стене церкви горела лампада. Каспар повернул налево, туда, где низко подстриженный кустарник сквера отгораживал площадь от улицы, и заметил неподвижно стоявшего человека — взгляд его был устремлен на Каспара. Каспар замедлил шаги и, к вящему своему изумлению, вдруг увидел, что человек поднял руку и пальцем поманил его к себе.
Сердце Каспара взволнованно забилось; сам не понимая почему, он последовал этому безмолвному приглашению. Незнакомец продолжал манить его. Каспар уже сделал несколько шагов, направляясь к нему, но тот глубже зашел в кусты, всё так же молчаливо маня к себе юношу. Лицо незнакомца было скрыто низко надвинутой шляпой.
Каспар неуклонно приближался к таинственному человеку, хотя и чувствовал, что ему не следовало этого делать. Какая-то неведомая сила влекла его, он шел с широко раскрытыми глазами, с лицом испуганным и удивленным, вытянув перед собой руки с растопыренными пальцами.
Он был уже так близко, что видел, как блеснули желтые зубы незнакомца, и кто знает, что бы произошло, если бы за кустами не послышались голоса какой-то подвыпившей компании молодых людей.


86
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Крик досады сорвался с уст таинственного человека, он пригнул голову и исчез в кустах.
Каспар тотчас же повернул вспять и стремительно зашагал в сторону церкви, но снова наткнулся на ту же пьяную компанию, от которой ему лишь с трудом удалось отделаться. Один испуг сменился другим. Кое-кто из молодых людей с криком бросился за ним, и Каспар побежал бегом. Шапка упала у него с головы, но он даже не остановился, чтобы поднять ее, промчался по Юденгассе и лишь на мосту, ведущем на остров Шюгт, почувствовал себя в безопасности и пошел медленнее.
Даумер, обеспокоенный долгим отсутствием Каспара, ожидал его у ворот. Удивленно выслушав путаный рассказ о том, что с ним случилось по дороге домой, Даумер задумался, но потом строго заметил, что этого быть не могло, видно, у Каспара просто фантазия разыгралась.
— Даю вам слово, что всё так и было, — уверял тот. Он очень огорчился, что потерял шапку, но вдруг успокоился и показал Даумеру тетрадь, полученную от Фейербаха, которую всё время судорожно сжимал в руке.
Даумер скользнул по ней рассеянным взглядом.
— Разве Анна тебе не сказала, что сегодня мы званы к фрау Бе- хольд? — недовольно спросил он. — Поди надень свой новый костюм!
Каспар, исподлобья взглянув на него, нерешительно вошел в дом. Даумер был уже одет и решил пройтись до реки и обратно. Он уже дважды совершил этот путь, потеряв полчаса, а Каспар всё еще не появлялся. Раздраженный Даумер поднялся к нему в комнату. Там горела свеча, а Каспар, одетый, крепко спал на своей кровати. Даумер потряс его за плечо, в нетерпении раза два прошелся из угла в угол и сердито воскликнул:
— Что ж, оставайся дома, добрым людям, видно, не удастся удовлетворить свое любопытство!
По темному коридору он прошел в комнату сестры и застал ее за клавесином. Анна, после того как он рассказал ей всю историю, одобрила его решение не ходить сегодня в гости.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Метафизические затеи Даумера
87
— Но кто-нибудь должен пойти к советнице и принести наши извинения, — заметил Даумер таким тоном, словно их отсутствие может быть плохо истолковано и он еще, того гляди, наживет себе неприятности. Анна отвечала, что служанка ушла со двора, и, немного подумав, вызвалась пойти сама.
Как только за ней закрылась дверь, Даумер придвинул лампу и засел за книги. Но совесть у него была нечиста, и он вздрагивал от любого шороха. Через некоторое время послышались шаги: Анна сзади подошла к его стулу и торопливо сообщила, что магистратская советница приехала вместе с ней, чтобы увезти к себе Каспара. Даумер вскочил как ужаленный.
— Ну, знаешь, эта шуточка зашла уже слишком далеко, — возмущенно пробормотал он.
Анна ладонью закрыла ему рот, ибо советница уже стояла на пороге, разряженная, в шелковой тальме, с дорогим кружевным шарфом на голове.
Это была уже не очень молодая, но статная, на редкость рослая женщина с очень маленькой головкой. В ее поведении не лучшим образом смешивалось модно-французское с нюрнбергско-провинциальным, словно нищенская одежонка проглядывала из-под парчовой туники.
Шурша шелковым платьем, она величаво, как пенная волна, приближалась к Даумеру; уничтоженный таким величием, бедняга позабыл о своей досаде и поднес к губам милостиво протянутую ему руку.
— Пришлось мне самой ехать, чтобы напомнить вам о вашем обещании! — воскликнула она звучным глубоким голосом. — Что это значит? Почему вы не пожелали посетить меня? Или что-нибудь случилось? Вы видите, я покинула своих гостей, чтобы заставить вас сдержать слово, которое вы, не долго думая, решились нарушить. Никуда вы от меня не денетесь, дорогой мой Даумер, Каспар должен ехать со мной. Где он?
— Он спит, — робко пробормотал Даумер.
— Nom de Dieu!* Спит! Вот это да! Ну, мы сейчас его разбудим. Марш, марш к нему!
* Боже милостивый! (<фр.)


88
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
У Даумера недостало мужества противостоять этому натиску. Взяв лампу, он вышел из комнаты. Анна, не двинувшаяся с места, возмущенно кашлянула, но фрау Бехольд не так-то легко было сбить с толку, в ответ она лишь презрительно пожала плечами.
Даумер, остолбенев, стоял у постели Каспара, позабыв даже поставить лампу на стол. И правда, трудно было представить себе зрелище более прекрасное, чем ангельское спокойствие и веселость, отражавшиеся на раскрасневшемся лице спящего. Фрау Бехольд, не сдержав своих чувств, всплеснула руками.
— Вы всё еще настаиваете, чтобы я разбудил его? — спросил Даумер, и в голосе его прозвучала укоризна. — Этот сон священен. Благосклонные духи отлетят, едва моя рука до него дотронется.
Фрау Бехольд усиленно моргала, словно прогоняя толику растроганности, — так перьевой метелочкой отгоняют от себя мух.
— Хорошо сказано, — насмешливо произнесла она голосом, жужжавшим, как колесо прялки. — Но я не собираюсь отказываться от своего намерения. Я за это что-нибудь подарю пареньку, что же касается благосклонных духов, то они возвратятся, для сна ночей хватает.
В то время как Даумер приподнял Каспара за плечи и, ласково что- то бормоча, старался успокоить его или, вернее, себя, странное возбуждение исказило лицо фрау Бехольд. Глаза ее щурились, нижняя губа обмякла, открыв ряд зубов, острых и крепких, как у грызуна.
— Pauvre diable*, — бормотала она, — бедняжечка мой. — И она взяла руку Каспара в свою.
От этого прикосновения Каспар окончательно проснулся, вырвал руку и сел на кровати. Его смутный усталый взгляд, казалось, спрашивал, что собираются с ним сделать. Даумер объяснил ему, о чем речь, налил воды в стакан и заставил его отпить глоток, потом взял висевший на стуле парадный камзол и подал ему.
Каспар остановил потемневший взгляд на фрау Бехольд и строптиво заявил:
— Я не хочу ехать к этой женщине.
* Бедняжка (фр).


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Метафизические затеи Даумера
89
— Что ты говоришь, Каспар? — вскричал Даумер, удивленный и расстроенный. Впервые он слышал это «не хочу», воля Каспара впервые противопоставила себя его воле. Каспар и сам испугался. Его взгляд уже снова был покорным, когда Даумер продолжал серьезно и настойчиво: — Но я этого хочу. И хочу еще, чтобы ты попросил прощения у дамы. Нельзя позволять минутному настроению властвовать над собой. Если все мы перестанем считаться друг с другом, то окажемся столь же беспомощными и растерянными, как ты в свой первый день в Нюрнберге.
Грустно потупившись, Каспар исполнил то, что было ему приказано. Фрау Бехольд довольно легко отнеслась ко всему происшедшему. Она потрепала Каспара по щеке и решила, что учитель Даумер — довольно странная личность.
Через полчаса они уже были в празднично освещенных покоях советницы. Гости немедленно обступили Каспара, как всегда и везде, обрушив на него целый водопад вопросов. Фрау Бехольд от него не отходила, смеясь чуть ли не каждому его слову, так что он под конец растерялся, встревожился, боялся даже рот раскрыть. Ему казалось, что говорить опасно, что любое слово имеет двойное значение, оно то откровенно и просто, то смысл его сокрыт, — в людях, точно так же как в словах, была какая-то двойственность, и взор его невольно искал двойника, который крался за каждым из здесь присутствующих и призывно манил его пальцем.
Он не понимал, чего хотят от него эти люди, непонятна была их одежда, жесты, их кивки, улыбки, их пребывание здесь, да и сам он становился себе непонятен.
Даумеру между тем приходилось туго. У фрау Бехольд, почитавшей за честь собирать в своем доме знатных иностранцев, сегодня в гостях был некий вельможа, путешествовавший, как говорили, под чужим именем, ибо на него была возложена важная дипломатическая миссия в одной из восточных резиденций страны. И еще шел шепоток, что высокопоставленный иностранец проявляет большой интерес к найденышу Хаузеру и что он уже успел сообщить многим влиятельным лицам о своем резко отрицательном отношении к глупейшим слу¬


90
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
хам относительно происхождения Каспара. Надо отдать справедливость влиятельным лицам, они не остались глухи к столь весомому мнению, и всё же поведение знатного чужестранца дало им повод для подозрений, а редактор Пфистерле, склочник по убеждению, утверждал даже, что знатный господин всего-навсего переодетый шпион.
Так или иначе, но до ушей Даумера, в его подавленном душевном состоянии, ни одна из этих новостей не дошла. Чужестранец вскоре подсел к нему, и между ними завязался оживленный разговор, причем знатный господин сумел так устроить, что они оказались в стороне от прочих гостей. У Даумера под впечатлением изящных манер и деликатной непринужденности увешанного орденами собеседника сначала язык прилипал к гортани, и он, как школьник, произносил только «да» и «нет». Но затем постепенно разговорился, многое рассказал о Каспаре, упомянул о боязливости, тому присущей, и в подтверждение своих слов привел давешний случай, а именно, как Каспар, спасаясь бегством от воображаемого, конечно же воображаемого, злоумышленника, вернулся домой вне себя от страха.
Чужестранец внимательно его слушал.
— Может быть, юноша вовсе и не обманулся, — вдруг осторожно вставил он, — мало ли какая драма может разыграться на пустынных и темных улицах. Насколько мне известно, вы, милый господин Дау- мер, недавно тоже получили нечто вроде предупреждения. И потому вы не должны удивляться, если угрозы претворятся в жизнь.
Даумер оторопел, но его собеседник продолжал тем же непринужденно-светским тоном:
— Вам надо привыкнуть к мысли, что в этой игре участвуют силы, ни перед чем не останавливающиеся на пути к цели. Всё это перешептыванье, вероятно, вселило в них тревогу. Не исключено, что у них совесть нечиста, а тогда огласка является тем более нежелательной. Похоже, что сила, которая невидимо всем этим управляет, в первую очередь озабочена сохранением тайны, ибо она могла бы играть и в открытую, преспокойно связав руки как полиции, так и судейским. Но до поры до времени ей, видно, достаточно того, что все нити, пусть даже невидимые, в ее руках.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Метафизические затеи Даумера
91
Даумер снова смутился: слова его собеседника, казалось, метили в нечто вполне конкретное; однако чужестранец не дал ему времени опамятоваться и едва ли не доверительно продолжал:
— Я полагаю, что в настоящее время те, которые скрываются за кулисами, угрожают местью, страшась, как бы в печати — а это ведь запросто может случиться — не распространились те же дурацкие слухи. Там, наверху, не хотят демаскироваться и — еще меньше — быть демаскированными, не хотят никакой огласки их личных дел; что ж, вполне понятно. У наших бюргеров свобод предостаточно, ну и пусть себе возятся на отведенном им пространстве, лишь бы наверх не совались.
Что это было? Даумер, казалось, понял, куда клонит этот человек, и решил повиноваться темному приказу; итак, его добрая воля опередила принуждение.
— Я хотел бы позволить себе один вопрос, уважаемый господин Даумер, — снова начал чужестранец, — вы действительно убеждены, что приблудный мальчонка, в котором, не стану отрицать, и я, на свой лад, принимаю участие, правда довольно поверхностное, заслуживает, оправдывает наконец постоянное внимание вполне серьезных людей? Стоит ли вся и всех занимать его сомнительной участью? Что же останется для великих дел, для нации, науки, для искусства и религии, для жизни вообще, если такой человек, как вы, все свои духовные силы растрачивает на то, что можно назвать лишь нелепой игрой природы. Здесь на все лады прославляют необычные способности найденыша, а я тщетно стараюсь установить, в чем они проявляются. Беру на себя смелость предположить, что и вы в них не уверены. Подождем еще немного, и в этом пункте всё печальнейшим образом прояснится для нас. В человеческом обществе сотни тысяч индивидуумов рождены с такими же или большими данными, и тем не менее им выпал куда более печальный жребий. Истинная добродетель должна была бы ратоборствовать и за них, ибо в идеальном смысле для сострадания к ближнему границ не существует. Но что станется с человеком, который разорвет на клочки свое сердце, чтобы действенно сострадать каждому? В день, когда достойная цель потребует от него достойной


92
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
жертвы, ему уже нечего будет отдать. Представьте себе Каспара десять лет назад, и мнимого чуда более не существует, остается лишь голый факт, посрамляющий все домыслы, в лучшем случае курьез, для того чтобы сделать попикантнее застольную беседу. Курьез и чуть- чуть таинственности, которая так будоражит незрелые умы.
Несогласие, возмущение отразились в чертах Даумера, блуждающий взгляд его искал Каспара, но проговорил бедняга всего-навсего:
— Не словами заявляет о себе душа человеческая.
Чужестранец горько усмехнулся.
— Душа, душа, — передразнил он Даумера. — Она не заявляет о себе словами, ибо сама такое же слово, как и все прочие. Глаз видит, палец осязает, каждый волосок живет на свой манер, кровь течет по жилам, любое чувство делает мир одушевленным, смерть — постижимой; что вы там себе приукрашиваете? Хотите чего-то особенного и толкуете о душе. Право же, можно подумать, что душа — это бриллиантовое ожерелье, которое суетная женщина держит под замком в своей шкатулке и лишь изредка надевает, чтобы блеснуть им на балу! Все люди сотворены одинаково, и дополнительные силы у человека — не привилегия, а всего лишь надежда. Или вы полагаете, что орел вправе считать душу своей прерогативой, потому что он летает быстрее и величавее, чем гусь? Душа! Вы, господа, занимаетесь богохульством, как отрицая душу, так и доказывая в своих книгах, что она существует.
Наступило молчание. «Это речь сатаны», — подумал Даумер, а когда он наконец собрался ответить, чужестранец учтиво и настойчиво его опередил.
— Я знаю, вы любите Каспара, — проговорил он совсем другим голосом, серьезно и задушевно. — Любите как брат, и не сострадание питает ваше чувство, а достойное стремление найти Бога в сердце другого и познать себя через подобие. Но вы ищете оправдания для своей любви, в этом всё дело. Надо ли мне говорить вам, что нет раны более глубокой, чем разочарование — неизбежное следствие подобного внутреннего раздора? Послушайтесь моего совета, бегите близости того, кто отныне может принести вам только разочарование.
— Значит, мы слишком слабы, чтобы перед лицом пережитого остаться такими, какими мы были, когда жаждали это пережить?


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Метафизические затеи Даумера
93
Морщинистое, старообразное лицо чужестранца искривилось легкою гримасой сожаления. Едва заметным жестом он дал понять, что больше ему говорить не о чем, и они смешались с толпою гостей. Дау- мер, окончательно утративший душевное равновесие, хотел только одного — поскорее вырваться из этих шумных зал. Он пошел искать Каспара и нашел его среди нарядных переливчатых платьев и темных фраков. Каспар был бледен и молчал. Фрау Бехольд сидела на низенькой скамеечке почти у самых его ног, лицо ее было сурово и мрачно.
Когда, после долгого и обстоятельного прощания, они молча шли по пустынным улочкам, Даумер вдруг обнял Каспара за плечи и воскликнул:
— Эх, Каспар, Каспар! — Это прозвучало как заклинание.
Каспар, жаждавший, чтобы его наставили и вразумили, ибо сотни
вопросов теснились в его душе, вздохнул и доверчиво, как прежде, улыбнулся своему учителю. Может быть, этот взгляд, эта улыбка разбередили глубоко дремавшее в Даумере сознание своей неуверенности и своей вины, может быть, ночь, тишина, мучительные сомнения, странный разговор, который он только что вел, не в меру воспламенили его дух, но он остановился, еще крепче обнял Каспара и, воздев очи ropé, воскликнул:
— Человек, о, человек!
Каспара насквозь пронзило это слово. Ему вдруг почудилось, что он понял его смысл: человек! Где-то в глубине он увидел существо, прикованное, скрученное по рукам и ногам, смотрящее на мир из своей бездонной ямы, чуждое себе самому, чуждое и тому, кого оно окликало: «Человек!» — и кто мог ответить лишь тем же возгласом: «Человек!»
Слух Каспара цепко удержал звучание, в котором, вероятно, благодаря взволнованности Даумера, ему слышалось что-то священное. На следующее утро Каспар взял свой дневник и сделал первую запись — три слова: «Человек, о, человек», для непосвященного, разумеется, бессмысленные иероглифы, но для него исполненное значения предуказание, почти раскрытая тайна, магическое изречение, отвращающее опасности. Ребячливый и наивный, он с этого мгновения стал относиться к дневнику как к некой святыне, доступной лишь в минуты величайшей собранности и душевного умиления. Однажды, когда его одолевала


94
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
тоска и смутные страхи, что случалось нередко, он принял странное решение, впоследствии оказавшееся для него немаловажным, а именно, что никто, кроме его матери, не прочитает написанного в этой тетради. Упорствовать в своих намерениях он умел.
Когда через несколько дней после описанных событий к Даумерам явились принцессы курляндские2, давние приятельницы Фейербаха, с искренним участием относившиеся к Каспару, разговор случайно зашел о тетради, подаренной президентом своему подопечному, и Дау- мер сказал что-то об отлично выгравированном портрете Фейербаха на первой странице. Дамы высказали желание на него взглянуть. К всеобщему удивлению, Каспар наотрез отказался принести тетрадь. Испуганный Даумер упрекнул его в неучтивости, но юноша упрямо стоял на своем. Дамы не настаивали, более того, тактично перевели разговор, но, когда они ушли, Даумер, хорошенько отчитав Каспара, спросил о причине его отказа. Каспар молчал.
— Ты и мне откажешься показать тетрадь, если я этого потребую?
Каспар посмотрел на него широко открытыми глазами и простодушно заметил:
— Не надо этого требовать, прошу вас.
Пораженный Даумер ушел, не проронив больше ни слова.
Под вечер явился господин фон Тухер, сказал, что хотел бы поговорить с Даумером с глазу на глаз, и, когда они остались одни, с места в карьер объявил:
— К сожалению, должен сообщить вам, что я дважды уличил во лжи нашего Каспара.
Даумер только руками всплеснул. «Этого еще недоставало, — подумал он. — Уличил во лжи, дважды уличил во лжи! Бог ты мой, да как же это случилось?»
А случилось это, по словам господина фон Тухера, так: в воскресенье он вместе с бургомистром зашел в комнату Каспара и попросил юношу пройтись с ним до его дома. Каспар, сидевший за книгами, отвечал, что он этого сделать не может: Даумер-де запретил ему выходить из дому. Бургомистру это заявление сразу показалось подозрительным, тем паче что Каспар избегал смотреть ему в глаза; он тогда


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Метафизические затеи Даумера
95
поспешил спросить господина Даумера, как тот, вероятно, помнит, и его подозрение, увы, подтвердилось. На следующий день оба они, господин Биндер и господин фон Тухер, в отсутствие хозяина дома пришли к Каспару и упрекнули его за то, что он сказал им неправду. Каспар сначала вспыхнул, потом побледнел, признался во лжи, но при этом, как трусливый заяц, бросился в кусты и себе в оправдание рассказал дурацкую историю о какой-то даме, пообещавшей ему подарок; он, мол, хотел побыть дома и дождаться ее.
— Мы стали ему выговаривать не строго, а скорее с огорчением, и он признался, что солгал вторично, — с непоколебимой серьезностью продолжал господин фон Тухер. — Теперь он утверждал, что ему хотелось спокойно позаниматься, и ничего лучшего он не сумел придумать, чтобы его не трогали. Он умолял нас не сообщать вам о его поступке, уверял, что это в первый и в последний раз. Я, однако, всё обдумал и пришел к выводу, что лучше вам быть в курсе дела. Может, еще не поздно побороть этот его порок. Разумеется, в чужую душу не заглянешь, но я продолжаю верить в чистоту его сердца, хотя и убежден, что лишь неусыпная бдительность и самые суровые меры могут спасти нас от еще больших разочарований.
Даумер выглядел вконец уничтоженным.
— Подумать только, что я свято верил в его правдивость, — пробормотал он. — Если бы не вы мне это рассказали, я бы просто расхохотался. Какой-нибудь час назад я готов был объявить негодяем того, кто сказал бы мне, что Каспар способен солгать.
— Меня это тоже очень огорчило, — заметил господин фон Тухер. — Но нам следует набраться терпения. Смотрите за ним, глаз с него не спускайте, выждите, пока представится повод, хоть сколько-нибудь обоснованный, и тогда уж прибегайте к решительным мерам.
«Каспар солгал, дважды солгал!» Бедняга Даумер отродясь не был так растерян. Он шагал из угла в угол и думал, думал. «Господин фон Тухер принял всё это слишком всерьез, — говорил он себе, — господин фон Тухер безукоризненно справедливый человек, но, увы, начиненный предрассудками, которые заставляют обряжать ложь в одежды преступления; господину фон Тухеру неведома будничная жизнь, кото


96
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
рая нашего брата учит различать, что на самом деле дурно и что даже честнейший человек может совершить под неодолимым нажимом обстоятельств. Но что мне за дело до господина фон Тухера, речь ведь идет о Каспаре. Я верил когда-то, что от этого юноши можно потребовать то, чего никто ни от кого требовать не вправе. Неужто же я был ослеплен своими непомерными претензиями? Посмотрим, я должен без промедления выяснить, стал ли он уже заурядным человеком или воля его еще способна повиноваться неслышно зовущему голосу. Если он уже не слышит дыхание и звуки потустороннего мира, то ложь эта — такая же ложь, как всякая другая, но если мне еще удастся пробудить в нем сверхчувственные силы, то как же я буду презирать филистеров, вечно размахивающих палкой?»
Даумеру понадобилась бессонная ночь, чтобы всесторонне продумать диковинный план, включавший в себя нечто вроде суда Божия. Поводом для этого послужил отказ Каспара показать свой дневник. «Я сумею подвигнуть его на то, чтобы он, по собственному побуждению, принес мне эту тетрадь, — размышлял Даумер, — сумею установить некую метафизическую связь между собой и Каспаром; я постараюсь, ни слова не произнося, преисполнить его моим духовным стремлением, более того, определю час, в который будет свершаться лишь желанное. Сможет он за мной последовать — тогда всё в порядке; нет — ну, в таком случае прощай вера в чудо, в таком случае Тухер, этот красноречивый материалист, был вправе надрывать мне душу своими рассуждениями».
Часов около девяти утра Анна вошла к брату и объявила, что Каспар ей сегодня очень и очень не нравится; в пять часов он был уже на ногах, и никогда еще она не видела его в таком беспокойстве; за завтраком он то и дело испуганно озирался, а к еде так и не притронулся.
Улыбка заиграла на лице Даумера. «Неужели Каспар уже чувствует, что я намерен с ним сделать?» — думал он, и дух его смягчился, успокоился.
Подобающий повод удалить женщин из дому представился сам собой; фрау Даумер всё равно собиралась на рынок, Анну же удалось уговорить пойти с визитом в два или три знакомых дома. В одиннадцать Каспар засел за уроки. Даумер прошел в соседнюю комнату, но


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Метафизические затеи Даумера
97
дверь оставил, открытой. Повернувшись лицом к тому месту, где сидел Каспар, он опустился на низкий стульчик почти у самого порога, и вскоре ему удалось с невероятной энергией сосредоточить все свои мысли на одной цели, на одной-единсгвенной точке. В доме стояла тишина, никакой звук не мешал этому странному предприятию.
Он сидел бледный, весь напрягшись, и видел, что Каспар часто встает с места и подходит к окну. Один раз он открыл окно, в другой — его закрыл, затем шагнул к двери, видимо, раздумывая, выйти ему вон или нет. Взгляд у него был блуждающий, рот скорбный. «Ага, смятение овладевает им», — торжествовал Даумер; всякий раз, как Каспар подходил к шкафчику, в котором, вероятно, лежала синяя тетрадь, у злополучного мага начиналось сердцебиение, так он был нетерпелив.
Ни в малейшей степени не подозревал Каспар о том, что творилось в уме и сердце Даумера, и так же не подозревал, что в этот час сам он и его судьба предстали перед судом!
Ему было очень страшно сегодня. Так страшно, что он вдруг проникался уверенностью — что-то очень дурное должно случиться с ним. Да, он ясно чувствовал: тот, кто хочет причинить ему страдание, уже в пути. Душен был воздух в комнате, облака на небе остановились в ожидании; когда над кронами деревьев за окном стремглав пролетала ласточка, ему казалось, что черная рука молниеносно движется — вверх, вниз; балки на потолке низко нависали над комнатой, что-то жутко потрескивало за деревянной обшивкой стен.
Каспар не выдержал. Круги пошли у него перед глазами, холодный пот струился по лбу, что-то стеснило сердце, прочь, скорее прочь отсюда... Он опрометью бросился вон из комнаты.
Даумер продолжал сидеть неподвижно, с остановившимся взглядом, как человек, едва опомнившийся после похмелья. Он одинаково стыдился своего поражения и своего самонадеянного предприятия, ибо, будучи человеком отнюдь не глупым и наконец протрезвев, понял всю несостоятельность затеянной игры.
Тем не менее мрачное безразличие овладело им. От воспоминаний о надеждах, еще так недавно связанных с именем Каспара, у него становилось горько во рту. Он принял непоколебимое решение вернуться к прежней жизни, посвященной труду и одиночеству, и силы своего


98
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
духа жертвовать только там, где в мирном исследовании и познании проявляется любая твоя способность.
.лтж.жтж жтж. тжг тжт тжг
Появляется человек с закрытым лицом
Каспар вышел в сад. Пробежал по влажной земле до забора и взглянул на реку1. Белесый туман окутывал городские башенки и сгрудившиеся кровли, ярко блестела только пестрая крыша церкви Св. Лоренца2, и тем не менее вся картина казалась скорее зыбким отражением в воде, нежели осязаемой реальностью.
Каспара знобило, несмотря на теплую погоду. Он повернул к дому. Открыл дверь и оторопел при виде пустынных сеней. Широкая полоса солнечного света, трепетно взбегавшая с каменных плит вверх по ступенькам винтовой лестницы, усиливала впечатление заброшенности и пустынности. Из-за двери в квартиру кандидата Регулейна доносились звуки скрипки: кандидат играл упражнения. Уже занеся ногу на первую ступеньку, Каспар остановился и прислушался.
Вот! Вот! Он появился! Сначала тень, затем очертания фигуры, затем голос. Что же проговорил этот голос, низкий и звучный? Низкий голос проговорил за его спиной: «Каспар, ты должен умереть».
«Умереть?» — удивленно подумал Каспар, и руки у него стали как деревянные.
Он увидел перед собой человека, чье лицо скрывал черный шелковый платок, слегка раздувавшийся на сквозном ветру. На нем были коричневые башмаки, коричневые чулки и коричневый же костюм, на руках — перчатки. В правой блеснул какой-то металлический предмет, блеснул и тут же померк. Он ударил им Каспара. Каспар, подняв остановившийся взгляд, ощутил оглушающую боль в голове.
Кандидат Регулейн внезапно перестал играть. Раздались шаги, вскоре затихшие, но они, видно, вспугнули человека с платком на лице, и он не отважился ударить еще раз. Когда Каспар открыл глаза, по которым со лба струилась жгучая влага, тот уже исчез.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Появляется человек...
99
«Эх, кабы не перчатки, — подумал Каспар, теряя равновесие, — я бы среди тысяч рук узнал его руки». В углу сеней ему не за что было ухватиться; он попытался взобраться на ступеньки, но солнечная полоса, словно огненный поток, преградила ему дорогу. Каспар поскользнулся, обеими руками обхватил колонну и с полминуты просидел молча и неподвижно, покуда его не пронзила страшная мысль, что человек с платком на лице может воротиться. Всеми силами стараясь удержать свое ускользающее сознание, Каспар поднялся, шатаясь, двинулся вперед. Он хватался за стену, словно ища отверстия, в которое можно было бы забиться.
Едва прикрытая дверь лестницы, ведущей в подвал, поддалась под его рукой, и он чуть не свалился вниз. Почти ничего не видя, ни о чем не думая, он торопливо и неуклюже спускался по темным ступенькам; ему чудилось, что тот, безликий, его настигает. В подвале вода брызгала у него из-под ног; в дождливую погоду там стояли лужи. Когда он наконец сыскал угол посуше, опустился на каменный пол и, преисполненный отчаяния и страха, сжался в комочек, часы на башне пробили двенадцать; больше он уже ничего не видел и не чувствовал.
В четверть первого домой вернулись Даумеровы дамы. Анна, первой вошедшая в сени, увидела большую лужу крови возле лестницы и вскрикнула. В эту минуту из своей квартиры вышел кандидат Регулейн и произнес:
— Это еще что такое?
Старуха, не заподозрившая ничего дурного, высказала предположение, что у кого-нибудь шла кровь носом. Но Анна, тревожась всё более и более, указала им на кровавые отпечатки пальцев по всей стене до самой двери в подвал. Она побежала наверх, первой ее мыслью был Каспар; ища его по всем комнатам, она крикнула брату:
— Скорей, внизу всё залито кровью!
Испуганно вскрикнув, Даумер выскочил из-за письменного стола и бросился в сени.
Тем временем кандидат, идя по кровавому следу, спустился в подвал. Хриплым голосом потребовал свечу и уже громко, пронзительно крикнул:


100
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Он здесь, он здесь лежит, этот Хаузер! Живей, живей на помощь!
Все трое ринулись в подвал, запыхавшаяся Анна тотчас же вернулась за свечой, остальные попытались выпрямить скрюченное тело Каспара и потом втроем понесли его наверх.
— Врача! Врача! — крикнула фрау Даумер подоспевшей Анне; та задула свечу, швырнула ее на пол и убежала.
Уложив наконец Каспара в постель, они смыли запекшуюся кровь с его лица, причем обнаружилась довольно большая рана посредине лба. Даумер, ломая руки, бегал взад и вперед по комнате, крича:
— И надо же такому случиться! В моем доме! Я же сразу сказал... мне всё было заранее ясно!
Перед домом уже толпился народ, когда Анна возвратилась с врачом. В сенях стояли несколько чиновников магистрата и полицейские. Немного позднее пришел судебный врач; оба доктора уверяли, что рана не опасна, но за разум юноши, видимо перенесшего нешуточное потрясение, не ручались.
Составить протокол оказалось невозможным. Каспар приходил в сознание лишь на короткое время; он бормотал несколько слов, которые, подобно вспышкам молнии, освещали случившееся, вспоминал человека с невидимым лицом, его блестящие башмаки и коричневые перчатки, но тут же опять начинал бредить. При осмотре помещения обнаружилось, откуда проник в дом незнакомец: под лестницей имелась дверца, выходившая в соседний сад, задвижка на ней была сломана.
Допрос Даумера не дал никаких результатов, он едва цедил слова. Под вечер пришел господин фон Тухер и сообщил, что к президенту Фейербаху послан курьер.
Магистрат немедленно объявил розыск. Стражу у главных и прочих городских ворот призвали к особой бдительности; трактиры и заезжие дворы, где останавливались простолюдины, были обысканы, жандармерия и сельские общины в окрестных деревнях получили приказ усиленно надзирать за всеми жителями без исключения. На стене ратуши было прибито извещение о розыске негодяя, коим занялись два актуария3 и добрая половина всех нижних чинов полиции.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Появляется человек...
101
Преступление было совершено в понедельник, но процесс, слушавшийся в суде, не позволил президенту немедленно выехать в Нюрнберг, он прибыл туда лишь в четверг с экстренным почтовым дилижансом и тотчас же отправился в ратушу. Членам магистрата приказано было доложить ему о мерах, принятых полицией, и о результатах, к которым они привели; Фейербах остался весьма недоволен докладом, а из-за целого ряда допущенных промахов впал в такую ярость, что чиновники буквально голову потеряли. Относительно протоколов и показаний свидетелей, предъявленных ему актуарием, он отпустил несколько саркастических замечаний; под стражу, как оказалось, были взяты — жена звонаря, видевшая возле нужника за главной городской больницей4 хорошо одетого господина, который мыл руки в пожарной бочке; далее зеленщица, встретившая в церкви Св. Иоанна незнакомца, спросившего, не знает ли она, кто проверяет документы у Тиргар- тенских ворот и можно ли, не опасаясь задержания, пройти в город; арестованы были также подозрительные молодые ремесленники и несколько бездомных бродяг, кроме того, установлена слежка за двумя молодыми людьми, один из которых одет в светлый, другой — в темный фрак; эти молодчики, повстречавшись на Флейшбрюке5, подавали друг другу какие-то знаки.
— Поздно, поздно, — скрежетал зубами президент. — Почему не проверили списки приезжих в гостиницах и на постоялых дворах? — накинулся он на дрожащего актуария.
— Следы ведут во многих направлениях, — робко вставил несчастный.
— Что правда, то правда, глупости ни один путь не заказан, — съязвил президент и многозначительно добавил: — Слушайте, вы, божий человек, преступник, за которым мы гонимся, не станет мыть руки на глазах у всех прохожих, так же как не станет пускаться в разговоры с зеленщицей и бояться сторожа у городских ворот. Очень уж низко вы изволили его оценить.
Захватив с собою писца, он отправился к Даумеру, чтобы еще раз самолично произвести осмотр помещения. Его сопровождал советник магистрата Бехольд, отчаянно ему докучавший своим многословием.


102
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Между прочим, Бехольд заметил, что слышал, будто бы учитель Дау- мер не желает больше держать у себя Каспара и ходатайствует, чтобы юноше было предоставлено пристанище в его, Бехольда, доме. Фейербах счел всё это пустопорожней болтовней и поспешил отделаться от назойливого спутника, отправив его с каким-то поручением к господину фон Тухеру.
Фейербаха с первых же слов поразила растерянность Даумера. Чтобы вконец не сбить его с толку, он постарался придать допросу некое подобие дружеской беседы. Даумер вспомнил о таинственной встрече Каспара с каким-то незнакомцем перед церковью Св. Эгидия и поспешил выложить всю историю.
— И мы только сейчас о ней узнаём?! — вскипел президент. — Разве эта встреча не возымела немедленных последствий? Неужто же вы не заметили ничего подозрительного?
— Нет, — пролепетал Даумер, напуганный стальным буравящим взглядом президента. — Разве что в тот же вечер я встретил у фрау Бехольд одного господина, который делал мне довольно странные намеки и предостережения, но, как их понимать, я не знаю.
— Что это был за человек? Как его звали?
— Мне сказали, что он дипломат, находится у нас проездом, а имени я не запомнил. Или нет, все-таки: господин фон Шлотхейм-Лаванкур; но я слышал, что он остановился здесь под вымышленным именем.
— Как он выглядел?
— Толстый, рослый, на лице оспины, лет этак под шестьдесят.
— О чем вы с ним говорили?
Даумер по мере сил передал содержание разговора. Фейербах погрузился в долгое раздумье и вписал что-то в свою записную книжку.
— Пойдемте-ка к Каспару, — сказал он, вставая.
На лбу у Каспара всё еще была повязка; лицо такое же белое, как бинты. Белой, казалось, была и улыбка, которою он встретил президента. Каспар уже прошел через три или четыре допроса и еще на первом рассказал всё, что стоило рассказывать. Это, однако, не удержало старого судейского писца от всё новых подковыристых вопросов, имевших целью изобличить в противоречиях несчастную жертву; с проти¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Появляется человек...
103
воречиями работать куда как хорошо, когда же тебе твердят одно и то же, дело становится бесперспективным. Президент не стал задавать вопросов; он не узнавал Каспара: это был затравленный человек, со взглядом уже не столь открытым, не сияющим и невинным, но накрепко прикованным к земному.
Женщины с удовлетворением рассказывали ему о состоянии здоровья Каспара, а вскоре пришел врач и охотно подтвердил, что об опасности уже и речи быть не может. Президент, тоном достаточно повелительным, высказал надежду, что в эти дни незнакомые посетители — все без исключения — не будут допускаться к Каспару. Даумер отвечал, что это-де само собой разумеется и что не далее как сегодня утром он отвадил чьего-то лакея в расшитой ливрее.
— Это был слуга одного знатного англичанина, что остановился в гостинице «К орлу», — пояснила фрау Даумер, — через час он явился снова, чтобы поподробнее узнать, как чувствует себя Каспар.
В дверь постучали, вошел господин фон Тухер, отвесил поклон президенту и минуту спустя сообщил удивительное известие: этот самый англичанин, на вид очень богатый граф или лорд, нанес визит бургомистру и передал ему сто дукатов для вручения тому, кто сумеет напасть на след убийцы, покушавшегося на Каспара.
Воцарилось удивленное молчание. Президент прервал его, спросив, известно ли кому-нибудь, зачем приехал этот чужестранец? Господин фон Тухер отвечал:
— Известно только, что он прибыл третьего дня вечером и что неподалеку от Бургфарнбаха6 у экипажа сломалось колесо, здесь он дожидается, покуда его починят.
Президент нахмурил брови, подозрительность затуманила его взор; так настораживается охотничий пес, в стороне от путаницы следов, почуяв новый четкий след.
— Как звать этого человека? — спросил он с напускным равнодушием.
— Имя я запамятовал, — поспешил сказать барон Тухер, — но это настоящий вельможа, господин бургомистр Биндер на все лады прославляет его обходительность.


104
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Знатным господам, чтобы прослыть обходительными, достаточно любезно извиниться после того, как они наступят нам на ногу, — послышался бойкий голос Анны, сидевшей у кровати Каспара. Даумер бросил на нее сердитый взгляд, но президент разразился громовым хохотом, заразительно подействовавшим на остальных. Он долго не мог успокоиться, хихикал и моргал от удовольствия.
Один Каспар не принял участия в этой веселой интермедии; взор его был устремлен в пространство, и только одного ему хотелось: увидеть человека, который явился из дальней дали и выложил столько денег, чтобы был найден тот, кто его ударил. Из дальней дали! Ведь только из дальней дали могло прийти то, о чем тосковала его душа, — с моря, из неведомых стран. Президент тоже явился издалека, но на чело его не ложился отсвет неведомых краев, сладостный ветерок не застрял в складках его одежды и глаза его не светились, как звезды, они гневались и вопрошали, вечно вопрошали. Тот, из дальней дали, явился, наверное, в серебряном одеянии, и множество коней везли его, он ни о чем не спрашивал, так как всё знал. А вот другие, близкие, что всегда рядом, что всё время входят и выходят, не похоже, чтобы они соскочили с покрытых пеною коней, дыхание у них тяжелое, как воздух в подвале, руки усталые, а у всадников руки не устают. Лица их закрыты — но не черным платком, как у того человека, который ударил его, подойдя к нему ближе, чем кто-либо до того, — они закрыты неприметно, словно затянуты дымкой. Эти люди говорят нечистыми голосами, и тон у них притворный. Поэтому и он, Каспар, должен теперь притворяться, он уже больше не в силах твердо смотреть им в глаза, не в силах сказать то, что мог бы сказать. Молчать спокойнее и печальнее, чем говорить, в особенности когда они ждут, что он заговорит. Да, он любил быть немного печальным, таить про себя свои сны и мысли, заставлять их думать, что им нельзя к нему приблизиться.
Даумер был слишком занят собой, слишком подавлен предстоящим проведением в жизнь неколебимо принятого решения, чтобы заметить, по-прежнему ли Каспар с ним прост и по-детски откровенен. Господин фон Тухер первым указал на некоторые странности в поведении Каспара, он и президенту намекнул на них, когда они вместе вы¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Появляется человек...
105
ходили от Даумера. Президент пожал плечами и ни слова не ответил, затем попросил барона пойти вместе с ним в гостиницу «К орлу»; они осведомились, у себя ли господин из Англии, но в ответ услышали, что его светлость лорд Стэнхоуп7 (так его назвал лакей) изволил отбыть всего какой-нибудь час назад. Неприятно пораженный, президент спросил, известно ли, в каком направлении он отбыл. «Точно этого никто не знает, — гласил ответ, — но, поскольку экипаж выехал через ворота Святого Иакова, можно предположить, что его светлость отправился на юг, вернее всего, в Мюнхен».
— Опаздываем, повсюду опаздываем, — пробурчал президент. — Хотел бы я знать, — обернулся он к господину фон Тухеру, — что побудило его светлость снести в ратушу целую кучу дукатов?
На лице Фейербаха была написана такая усталость от одолевших его мыслей и забот, от постоянной и напряженной бдительности, от терзавших его страстей, что оно походило на лицо больного или одержимого.
Уже несколько месяцев президент находился в этом возбужденном состоянии. Подчиненные боялись его как огня; малейшая небрежность по службе, более того, самое робкое возражение приводили его в неистовство, и если вспышки начальнического гнева и раньше были страшны, то теперь они всех повергали в трепет, ибо бурю вызывал даже самый незначительный проступок. В эти минуты голос его гремел в залах и коридорах Апелляционного суда, крестьяне внизу на рынке останавливались и, сочувственно покачивая головами, говорили: «Его превосходительство гневается», — а в его присутствии все, начиная от советника управления и до последнего писца, обомлевшие и бледные, сидели на своих стульях.
Может быть, им легче было бы нести свой крест, знай они, какое страдание причиняет себе этими выходками президент, как, побежденный собственным неистовством, он мучается от стыда и раскаяния и, случается, словно во искупление какого-то греха, даже бросает серебряную монетку первому встречному нищему. Конечно же они не могли знать, что под сумрачной пеленой этих настроений таятся возмущенный долг и уязвленная честь, что гений здесь, среди кажущегося неспо¬


106
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
койствия и неразберихи, сотворил истинное чудо из улик и догадок, пророческим взглядом проник в самый ад человеческой низости и злодейства.
Из темных нитей, связывавших участь Каспара Хаузера с неведомым прошлым, руке этого волшебника удалось сделать ткань, на которой, словно бы огненными буквами, было напечатано то, что покрыло мраком стечение обстоятельств и течение времени.
Полный страха, стоял он перед своим творением, ибо самая основа его жизни шаталась под ним. Сомнений для него более не существовало. Но вправе ли он выйти на арену с этой ужасной правдой, пренебрегши всем, к чему обязывают его служба и доверие короля? Не лучше ли продолжать свой розыск втайне, чтобы, когда пробьет решительный час, из-за угла, как и они сами, напасть на коварные и темные силы? И ничего-то он не добьется, даже благодарности, но потерять может всё.
«Что за мука, — так думал он в бессонные ночи, — что за нестерпимая мука, бездеятельно, словно подкупленный страж, наблюдать, как вершится неправое дело, мерить по недостаточной мерке закона великий и малый грех, подводить его под букву Уложения о наказаниях, меж тем как жизнь идет своим путем, порождает и разрушает форму за формой! Никогда не быть хозяином действия, всегда — только ищейкой тех, кто облечен властью действовать, не ведать, что надобно пресекать, а что поощрять».
Он не был бы самим собой, если бы не сумел найти путь между гласностью и трусливым умолчанием, сохранявший ему самоуважение. Он направил королю подробнейшую докладную записку, обдуманно расчленив в ней все детали события, написанную от начала до конца свободно и смело; каждая фраза — как удар молота.
Предварял он свое письмо рассуждением о том, что Каспар Хаузер, безусловно, не является внебрачным ребенком, но конечно же рожден в законном браке.
Будь Хаузер незаконным сыном, писал Фейербах, для сокрытия его происхождения заинтересованным лицам не пришлось бы прибегать к средствам столь жестоким, опасным и чудовищным, не пришлось бы


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Появляется человек...
107
много лет держать его в тюрьме и потом вытолкать на улицу. Чем знатнее были отец или мать ребенка, тем легче могли они от него избавиться, но у людей не столь высокого происхождения и не столь состоятельных нашлось бы еще меньше поводов для принятия этих жестоких и предательских мер. Хлебом и водой, единственной пищей Каспара в узилище, они могли бы кормить его и на глазах у всего света. Будь Каспар незаконным сыном высокопоставленных родителей или простолюдинов, богачей или бедняков, всё равно, средства здесь не соответствуют цели. Да и кто без нужды взвалит на себя бремя такого тяжкого преступления, тем паче будучи вынужденным в течение необозримого времени изо дня в день снова и снова повторять его? Из всего этого явствует, продолжал неумолимый обвинитель, что преступление совершено людьми очень могущественными и очень богатыми, которые легко сметают любые препятствия на своем пути, которые, внушая страх и сладостные надежды на разные блага, имеют возможность пустить в ход самые послушные инструменты, завязать языки, наложить золотые замки на многие болтливые уста. Иначе как объяснить, что Каспар был доставлен в Нюрнберг среди бела дня, а тот, кто его привел, умудрился бесследно исчезнуть; как объяснить, что энергичный неустанный розыск в течение многих месяцев не навел на сколько-нибудь верный след, ведущий к определенному человеку, в определенную местность, как объяснить, что, несмотря на обещанное высокое вознаграждение, никто не явился с какой-нибудь новой вестью?
Из этого нельзя не заключить, что Каспар — человек, с жизнью и смертью коего сопряжены далекоидущие интересы, писал Фейербах. Ни месть, ни ненависть не могли стать мотивом для его заточения. Нет, Каспара устранили, чтобы другому обеспечить привилегии и почести, ему одному подобающие. Каспар должен был исчезнуть, чтобы другие утвердились в правах наследия. Он отпрыск высокого рода, за это говорят странные сны, его посещающие, которые, по существу, не что иное, как пробудившиеся воспоминания детства. Об этом же свидетельствует и то, как протекало его заточение; правда, мальчика держали в темнице, на скудной пище, но нам известны примеры, когда людей заточали не злонамеренно, а во имя их же блага, не на погибель, а


108
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
во имя спасения от тех, кто посягал на их жизнь. Возможно, что самое его существование должно было устрашать того, кто, мучаясь угрызениями совести, соучаствовал в злодеянии, но у кого недостало смелости ему воспротивиться. С Каспаром обходились заботливо и мягко, но, спрашивается, почему? Почему тот таинственный человек не умертвил его? Почему никто не добавил еще одну каплю опиума в воду, которою его время от времени одурманивали? Мертвый надежнее живого, пусть даже брошенного в подземелье.
Если бы в одном из высокопоставленных, или знатных, или хотя бы видных семейств исчез ребенок, то даже если б его гибель или исчезновение не были преданы гласности, давно стало бы известно, в каком именно семействе произошло это несчастье. Но поскольку в течение многих лет и даже теперь, когда об истории Каспара судят и рядят все, кому не лень, никакой слух не просочился в общество, значит, Каспара надо искать среди мертвых. Иными словами, за умершего был выдан ребенок и поныне считающийся мертвым, который на самом деле живет в лице Каспара; а это равносильно тому, что был устранен законный наследник, вместе с которым, возможно, должен был угаснуть род, чтобы никогда больше не возродиться. На место этого ребенка, в те дни, может быть, даже больного, был положен другой, умирающий или уже умерший и вскоре похороненный. Таким образом Каспар попал в список мертвых. Если предположить, что в заговор был вовлечен врач, получивший приказ умертвить дитя, который, однако, из жалости или в силу разумных соображений решил, притворно выполнив поручение, спасти его, то неудивительно, что сей благой обман удался. В этом деле каждый действовал по указанию свыше. Но чьи-то уста должны же были произнести первое слово? В ком жил дух, столь могучий и не убоявшийся на вечные времена взвалить на себя бремя ответственности ? Где дом, в котором свершилось неслыханное?
На этом месте письма рука президента остановилась — на много, на очень много дней. Не от усталости или малодушия, нет, сам того не желая, он мешкал, как полководец перед битвой, сознающий, какое зло и погибель она принесет, независимо от исхода. Сорвать корону с головы властелина, пальцем указать на запятнанную тиару — не значи¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Появляется человек...
109
ло ли это оскорбить также и достоинство своего короля, растоптать освященные веками традиции, подстрекнуть к сопротивлению бесправный народ? Теперь, как никогда, чувствовал он творящую силу слова и то, что правда неудержимо вытекает из правды.
Он назвал по имени династию8. Он черным по белому доказал, что по мужской линии старый род нежданно-негаданно угас, дабы очистить место для боковой ветви, пошедшей от морганатического брака. Не в бездетном, но в щедро благословленном детьми браке происходило это вымирание, и умирали лишь сыновья, дочери оставались в живых. Мать стала доподлинной Ниобеей9, только что смертоносные стрелы Аполлона без разбору поразили сыновей и дочерей Ниобеи, здесь же ангел смерти пролетел мимо сестер, умертвив только братьев. Удивительно, более того, похоже на чудо, что ангел смерти стоял лишь у колыбели мальчиков и беспощадно вырывал их из ряда цветущих девочек. Как объяснить, спрашивал Фейербах, что у матери, рожающей одному и тому же отцу трех здоровых дочек, все сыновья появляются на свет обреченными? Это не случайность, бесстрашно утверждал он, но система, в противном случае пришлось бы уверовать, что само Провидение вмешалось в естественный ход вещей во имя политической проделки. Вскоре после появления Каспара в Нюрнберге разнесся слух, что Каспар — принц этой династии, объявленный умершим. Эти темные слухи не утихали, и даже некий дух, как писали газеты, возвестил, что нынешний властелин10 — узурпатор, ибо жив еще законный престолонаследник. Слухи, разумеется, только слухи! Но они нередко бывают почерпнуты из надежного источника. Там, где речь идет о таинственных преступлениях, слухи возникают оттого, что проболтался совиновник, что кто-то был не в меру доверчив, допустил неосторожность, или пожелал облегчить свою совесть, или же, наконец, вознамерился отомстить за обманутые надежды, а не то захотел втихую поведать правду, не думая, что играет роль предателя.
Президент назвал не только династию и страну, в которой она царила, он назвал и государя, чья скоропостижная кончина более десяти лет назад возбудила немало подозрений, назвал и высокородную государыню, что в добровольном изгнании оплакивала свою злосчастную


по
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
судьбу; назвал и тех, что по трупам взобрались на трон, и вот рядом со слабым, но честолюбивым человеком из мрака выступил образ женщины, преисполненной демонической силы, женщины, по чьей воле свершилось злодеяние11.
В этом прямолинейном разоблачении чувствовалась горечь собственного опыта, ибо президент знал придворную жизнь, где козни и вероломство окутаны облаком благовоний, где низость одурманивает свои жертвы лицемерными милостями. Он дышал этим воздухом, он сидел за столом с этими людьми, он вкусил от их ядов, лучшие годы своей жизни он служил им, все силы отдал этой службе, а наградой за его самоотверженность были поношения и преследования; он знал наперечет их ставленников и сообщников, знал людей, для коих история всего-навсего родословная книга, религия — докучливая литания, философия — проклятое якобинство, политика — игра в жмурки с нотами и протоколами, экономика — арифметическая задача, не имеющая ответа, права человека — игра в фанты, монарх — щит их собственного величия, отечество — арендованное имение, свобода — наказуемая наглость, которую позволяют себе дураки и сумасброды. За его словами вставали невозвратно утраченные годы, перенесенные унижения, омраченный дух. Он не хотел говорить о себе, но слова срывали завесу с его скорби, пусть и не для глаз короля, которому предстояло лишь прочитать написанное.
Письмо было отослано с кропотливым соблюдением осторожности, дабы оно не попало ни в чьи руки, кроме рук государя, и президент неделю за неделей стал ждать ответа, подтверждения, какого-нибудь знака. Но тут пришло известие о покушении на Каспара. Фейербах поспешил в Нюрнберг, но принятые им меры были так же безуспешны, как и те, что приняла полиция. На десятый день своего пребывания там он получил письмо из королевской частной канцелярии: ему выражали благодарность за сообщение, на которое, безусловно, будет обращено самое серьезное внимание, удивлялись проницательности, с какою он сумел вникнуть в обстоятельства, столь запутанные, но во всех существенных пунктах послание отличалось крайней сдержанностью: «надо проверить»; «необходимо обдумать»; «следует выждать»; «приходится


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Появляется человек...
111
считаться»; «соблюдать известную осторожность»; «вполне понятные отношения накладывают неприятные обязанности»; «самая природа этого невероятного потрясающего события не терпит скоропалительного вмешательства»; тем не менее ему, Фейербаху, «обещают, да, да, обещают», но прежде всего «рекомендуют полное и безусловное молчание, — во избежание опалы надо сделать всё возможное, чтобы эта прискорбная история не получила огласки за границей через свидетельство какого-либо официального лица, касательно последнего пункта от него в первую очередь ждут полного понимания и подчинения».
Впечатление от этого секретного послания, столь же льстивого, сколь и угрожающего, похожего на дружески протянутую руку, в которой взблеснул отточенный кинжал, было тем более сильно, что Фейербах давно ждал и страшился именно такого ответа. Он бесновался. Растоптав письмо, стал, задыхаясь, бегать по комнате, сжимая кулаками виски, потом бросился на кровать, испугавшись неистового биения своего сердца, и, наконец, обрел разрядку в громком и долгом хохоте, полном ярости и злобы.
Потом он долго, очень долго лежал без движения, и в мозгу его стучало только одно слово: молчать, молчать, молчать.
В этот самый день бургомистр Биндер неоднократно являлся в гостиницу, желая переговорить с президентом. Лакей уходил наверх и всякий раз возвращался с сообщением, что на его стук ответа не последовало, господин статский советник, видимо, спит или не желает, чтобы его беспокоили. Вечером Биндер пришел снова и на сей раз был принят. Президента он застал углубленным в просмотр каких-то документов; на его извинения тот ответил оскорбительно краткой просьбой перейти к делу.
Опешивший бургомистр отступил на шаг и гордо заметил, что не знает, чем навлек на себя недовольство его превосходительства, но как бы то ни было, а такого обхождения с собою он не допустит. Фейербах встал из-за стола:
— Ради самого неба, оставьте это! Если тот, кто жарится на костре, и пренебрежет правилами поведения, то, право же, этому не стоит удивляться.


112
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Ничего не понявший Биндер опустил глаза долу. Затем объяснил цель своего прихода. Президент, вероятно, уже наслышан о намерении Даумера удалить Каспара из своего дома. Поскольку юноша более или менее оправился от ранения, Даумер решил, не откладывая дела в долгий ящик, отвезти Каспара к Бехольдам, которые примут его с распростертыми объятиями. Всё это уже не раз обсуждалось, теперь осталось только получить его, президента, согласие.
— Да, я знаю, что Даумер уже по горло сыт этой историей, — досадливо заметил Фейербах. — Я не упрекаю его. Кому приятно, чтобы вокруг его дома рыскал убийца, хотя здесь можно и должно принять действенные меры. С сегодняшнего дня Каспар будет находиться под неусыпным надзором полиции, город отвечает мне за него. Но почему Даумер так заторопился? И почему Каспара передают в семейство Бе- хольдов, а не господину фон Тухеру или вам?
— Служебные обязанности заставляют господина фон Тухера ближайшие месяцы провести в Аугсбурге12, что же касается меня, — бургомистр запнулся, лицо его на мгновение побледнело, — то мой дом отнюдь не мирный приют.
Президент бросил на Биндера быстрый взгляд, подошел и пожал его руку.
— А что за люди эти Бехольды? — спросил он, желая перевести разговор.
— О, это люди хорошие, — несколько неуверенно отозвался бургомистр. — Во всяком случае, сам хозяин весьма уважаемый негоциант. Относительно его жены... мнения расходятся. Она любит наряжаться и тратит уйму денег. Впрочем, ничего дурного о ней сказать нельзя. Поскольку Каспар, как договорено, будет теперь посещать школу, ему, по сути, и нужен-то лишь присмотр порядочных людей.
— Есть у них дети?
— Тринадцатилетняя дочка. — Бургомистр, как и все в городе, знавший, что фрау Бехольд плохо обращается с девочкой, хотел для очистки совести присовокупить еще несколько слов, но тут лакей доложил о Даумере и магистратском советнике Бехольде. Президент велел просить. В дверь тотчас же всунулось приветливое ухмыляющееся лицо советника, на котором торжественная черная бородка комично конт¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Появляется человек...
113
растировала с поседелыми прядями, благоухающими помадой и зачесанными на лоб.
Непрерывно кланяясь, он подошел к Фейербаху, но тот удостоил его лишь беглого приветствия и тотчас же повернулся к Даумеру. Последний едва отважился встретить испытующий взгляд президента и на вопрос, сможет ли Каспар вынести внешнее и внутреннее напряжение, связанное со столь радикальной переменой обстановки, ответил лишь смущенным молчанием. Когда господин Бехольд вмешался в разговор, заверяя, что с Каспаром в его доме будут обходиться как с родным сыном, бургомистр процедил сквозь зубы, что таким заявлениям грош цена. На примере Каспара нетрудно убедиться, что есть родители, обрекающие на гибель родного сына. Советник состроил обиженную мину, потер свои костлявые пальцы о краешек стула и пробормотал, что к сказанному ему прибавить нечего; всё от него зависящее будет сделано.
Президент, озадаченный этими словами и недомолвками, взглянул сначала на одного, потом на другого. Затем подошел к Даумеру, положил руку ему на плечо и многозначительно спросил:
— Скажите, это обязательно должно произойти?
Даумер вздохнул и взволнованно ответил:
— Ваше превосходительство, один Бог знает, как трудно далось мне такое решение.
— Знать-то Бог знает, да вот одобрит ли, — сердито проговорил президент, и его приземистая дородная фигура, казалось, выросла на глазах. — От удара камнем о сталь высекается искра, но горе, если с камня посыплются только грязь и крошка. Это значит, что о прочности и неистребимости, дарованных ему природой, и речи не может быть.
«Он опять меня отчитывает», — подумал Даумер, и лицо его побагровело с досады.
— Я сделал всё, что было в моих силах, — торопливо и упрямо отвечал он. — Я не закрываю перед Каспаром дверей своего дома. Не говоря уж о своем сердце. Но, во-первых, я не вправе ручаться за его безопасность, впрочем, думается мне, и никто другой тоже не вправе. Можно ли быть сеятелем на пашне, под которой тлеет роковой огонь, сжигающий каждое зерно? Наконец, и это, пожалуй, самое главное, я


114
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
разочарован. Никогда я не забуду, чем был для меня Каспар, да и как можно это забыть! Но чуда больше нет, время пожрало его.
— Больше нет, больше нет, — уныло пробормотал Фейербах, — я ждал этих слов. Если долго смотреть на свет, глаза перестают видеть. От сыновей отрекаются, если они предъявляют чрезмерные требования к нашей любви. Но нищий получает свою даровую похлебку. Уважаемые господа, — произнес он вдруг громко и отчетливо, — поступайте как угодно, но помните, что в любом случае вы отвечаете мне за Каспара.
Идя по улице, Даумер всё еще досадовал на тон и слова президента. Но и собою он был недоволен. На одной из захолустных улиц, неподалеку от крепости, ему встретился ротмистр Вессениг. Даумер обрадовался возможности хоть словом перекинуться и проводил его до казармы. Ротмистр сразу же завел разговор о Каспаре, но Даумер не замечал или не хотел замечать, что его разговорчивость имела издевательский привкус.
— Таинственная история с этим «невидимкой»... — Господин фон Вессениг вдруг заговорил без обиняков. — Неужто же есть люди, которые в это верят? Среди бела дня какой-то тип, да еще, здравствуйте пожалуйста, в перчатках, пробирается в дом, полный людей, и, завесив свою физиономию вуалью, вытаскивает топор из кармана? А может, ему было приказано прогуливаться по улице с топором, а? Держать его руками в перчатках? Клянусь святым Фомою, изрядная разбойничья история!
Поскольку Даумер отмалчивался, ротмистр с не меньшей горячностью продолжал:
— Представим себе на минуту, что ваш прославленный невидимка намеревался убить этого малого. Почему же тот отделался незначительным ранением? Таинственному пришельцу надо было только посильнее ударить, и уста, которые могли его выдать, умолкли бы навеки. Волей-неволей приходится думать, что убийца в перчатках до поры до времени хотел только пощекотать свою жертву. Ничего не скажешь, щекотливая история. Все мои знакомые, parole d’honneur*, уважаемый
* честное слово (<фр.).


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Появляется человек...
115
господин учитель, возмущены легковерием тех, кто позволил одурачить себя с этим глупым привидением.
Даумер счел ниже своего достоинства оскорбляться или негодовать. Напротив, стал даже притворно поддакивать ротмистру и не без любознательности осведомился, как же следует представлять себе всё это происшествие. Господин фон Вессениг многозначительно пожал плечами. Он ждал, что Даумер разразится гневной тирадой, резко его одернет, а так как этого не случилось, быстро отказался от своего сдержанного злобствования и, блюдя осторожность, стал высказывать лишь предположения общего характера:
— А может, доблестный Каспар напился, упал на лестнице и, желая поинтересничать, задним числом сочинил страшную историю. Но это еще полбеды. У многих сложилось впечатление куда более мрачное, а именно, что мерзкий мальчишка морочит своих благодетелей и всё это — тонко задуманная мистификация.
Тут уж Даумер не выдержал. Он остановился, замахал обеими руками — казалось, слова его спутника, как ядовитые мухи, кружатся над ним — и, не прощаясь, бросился прочь.
«Вот они, люди, вот их голос, — потрясенный, размышлял он, — им можно так думать, им не возбраняется такие мысли высказывать. О, эта бездна глупости и злобы неизбежно поглотит тебя, бедняга Каспар! Пусть ты не посланец небес, как я думал, всё же ты паришь над этими людишками, как орел над нечистью. Конечно же они переломят тебе крылья. Тщетно будет светиться чистотой и невинностью твоя душа, они этого не увидят. Тщетно будешь ты лить слезы перед ними, тщетно им улыбаться, ты дотронешься до их руки и отпрянешь, ибо она будет холодна как лед, ты будешь смотреть им в глаза, а они не промолвят ни слова. Робко ищет твой дух путей к ним, но предательство толкает тебя на самый гибельный путь...»
Допустим, господин Даумер, что ты пророк и что душа у тебя сердобольная. Ты знаешь людей, знаешь, что огонь жжет, игла колется и что заяц, когда его подстрелят, падает в траву и умирает. Знаешь ты и к чему ведет то, что ты творишь. Но разве это повод для того, чтобы пасть в объятия событий, как, с целью предотвратить удар, падают в объятия врага, занесшего над тобою меч? Нет, не повод! Или только


116
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
повод повернуть вспять маленькое решеньице? Ведь здесь идеалисты и психологи мало чем отличаются от воров и лихоимцев.
Он идет домой, продолжая философствовать, идет домой и ложится спать. Наутро мир будет выглядеть куда приемлемее, чем выглядел вчерашним незадачливым вечером.
iri âyâ.Iyâ. yay tat yay
Птичье сердце
Через двадцать четыре часа перед домом Даумеров остановился экипаж; фрау Бехольд собственной персоной явилась за Каспаром. О, на сей раз она не поскупилась: черная лакированная карета, запряженная парой, и на козлах кучер в ливрее с золотыми пуговицами.
До ворот Каспара провожают Даумер и обе женщины, даже кандидат Регулейн покидает для этого случая свою холостяцкую квартирку. Анна не в силах удержать слезы, Даумер мрачен и ни на кого не смотрит, фрау Бехольд подает знак кучеру, кони фыркают, колеса начинают вертеться, и оставшиеся молча вглядываются в темноту, поглотившую экипаж.
Это было прощание, и Каспару казалось, что он уезжает куда-то далеко-далеко. На самом деле он ехал от дома на улице Шютт до дома на Рыночной площади. Этот высокий узкий дом был так зажат между двумя другими, что ему словно бы не хватало дыхания. Его двускатная крыша свисала — точь-в-точь плечи оголодавшего канцеляриста, окна не смотрели открыто и ясно, а как-то странно щурились, вход был удивительным образом куда-то запрятан, а внутри дома вилась с этажа на этаж темная лестница, делая множество поворотов и как бы упорно от кого-то увертываясь; обветшавшие ступеньки скрипели и стонали под ногами, и, даже когда отворялись двери, из комнат лился только слабый сумеречный свет.
Каспара поселили в горенке, выходившей на квадратный двор; под его окнами проходила деревянная галерея с мудреными резными пери¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Птичье сердце
117
лами, по обе ее стороны имелись стеклянные двери, завешенные зеленым шелком, а внизу — железный колодец без воды.
Но самое удивительное заключалось в том, что на площади, хоть и был рынок, где шла бойкая, шумная торговля, где с утра до вечера приценивались к товару женщины, плакали дети, ржали кони, кудахтали куры, гоготали гуси и крякали утки, стоило только закрыть входную дверь, и в доме становилось тихо, как под землей.
Поначалу это забавляло Каспара: ну чем не игра в прятки? А он любил прятаться, так же как любил иной раз состроить физиономию, не соответствующую тому, что было у него на уме, или сказать не то, что от него ожидали. В один из первых дней фрау Бехольд потеряла серебряную цепочку; Каспар объявил, что она лежит на лестничной площадке, но цепочки там, разумеется, не оказалось.
Ему запретили без спроса выходить из дому. А когда он поинтересовался, кто запретил, ему отвечали: фрау Бехольд не велела; когда же он обратился к ней, она сказала, что запрет исходит от магистратского советника, а магистратский советник отвечал, что от президента. Вот до какой степени запутано и запрятано было всё в этом доме.
Однажды фрау Бехольд захотела войти в его комнату, но наткнулась на запертую дверь.
— Что это ты среди бела дня вздумал запираться? — спросила она, рыская глазами по столу, на котором лежали его книги и тетради. — Может, ты боишься? — словоохотливо добавила она. — У меня тебе бояться нечего: в мой дом никакой невидимка не проникнет.
Каспар признался, что его разбирает страх, фрау Бехольд это польстило, она напустила на себя шутливо-воинственный вид и вызывающе расхохоталась.
Всякий раз, когда Каспар возвращался из школы, а он теперь ежедневно посещал третий класс, фрау Бехольд спрашивала его — как идут дела.
— Дела неважные, — грустно отвечал Каспар.
И правда, школа приносила ему мало радости. Учителя жаловались, что его присутствие отвлекает внимание учеников. Мальчишки, пораженные тем, что по улице за ним всегда следовал полицейский и


118
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
что полиция денно и нощно караулила дом, в котором он жил, засыпали Каспара дурацкими вопросами. Его молчаливость, разумеется, неправильно истолковывалась, а когда он сам вдруг обращался к ним с каким-нибудь словом, они либо в страхе разбегались, либо осыпали его насмешками, ведь он представлялся им всего-навсего туповатым верзилой, который, почти вдвое старше их, завяз в самых начатках школьной премудрости. Нередко случалось, что он вставал во время урока и задавал какой-нибудь детски-наивный вопрос. Весь класс заливался хохотом, и учитель тоже смеялся. Однажды, когда за окном бушевала непогода и завывал ветер, Каспар вскочил со своего места и забился в угол, поближе к печке: тут уже восторг класса не имел пределов, а когда толстяк учитель вытащил его из угла и водворил на скамейку, мальчишки приветствовали эту сцену кошачьим концертом.
Но самое странное впечатление Каспар производил на пути домой: молчаливый, замкнутый и грустный, среди беззаботной шумливой толпы школьников — уже мужчина среди подростков, а рядом с ним неизменный блюститель закона.
Даумер часто наведывался в школу, чтобы разузнать у своих коллег о Каспаре. «Ах, — говорили ему в ответ, — желание учиться у него, безусловно, есть, да способностей маловато. Он и соображает неплохо, только в голове у него мало что задерживается. Хулить его нельзя, но и хвалить не за что».
Даумер огорчался. «Хулить нельзя, а ведь вы, господа, его хулите, — думал он. — Хула — дело нетрудное, особенно когда она возвышает хулителя, а это ведь главная ее примета». Он обратился и к магистратскому советнику, надеясь хитростью выманить у него похвальный отзыв о Каспаре. Но господин Бехольд не любил открыто высказывать свои мнения. Он вел замкнутый образ жизни и с утра до вечера сидел в своей полутемной конторе у городского вала; когда от него что- нибудь хотели узнать, он отвечал: «С этим вам лучше обратиться к моей жене!»
Даумер, уподобляясь незадачливому любовнику, осторожно и печально крался по следам своего бывшего питомца, но встреч и разговоров с самим Каспаром старался избегать. С большим недоверием на¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Птичье сердце
119
блюдал он за фрау Бехольд, недоумевая, почему она так жадно стремилась заполучить юношу в свой дом.
— Чего ты удивляешься, — говорила Анна, одаренная здравым смыслом не в меньшей мере, чем ее брат — редкостным пессимизмом, — всё ясно, ей нужна кукла, забава для гостиной.
— Кукла? Да у нее же есть ребенок, которым она, говорят, пренебрегает.
— Верно, но в том, чтобы иметь ребенка, как все люди, ничего примечательного нет; значит, надо придумать что-нибудь экстравагантное, такое, что всех поразит, а там уж ты вроде как важная дама, твое имя, того гляди, в газете появится. Пожалуй, еще прослывешь благотворительницей, у господина супруга появятся шансы на высокий орден, но самое главное — скуки как не бывало. Я эту особу знаю не хуже, чем себя самое. И мне Каспара очень жаль.
Фрау Бехольд вечно где-то носилась, и застать ее дома можно было, лишь когда она принимала гостей. Она любила шум и суету, любила хорошо одетых людей, титулованных мужчин, женщин с высоким положением в обществе, любила празднества, драгоценности и роскошные наряды. Если бы не беспокойное честолюбие, ее можно было бы назвать жизнерадостной, и если бы не бессмысленное любопытство, днем и ночью ее снедавшее, приятной и даже простодушной. Она прочитала неимоверное множество французских романов и от этого сделалась еще более чувствительной, еще более охочей до приключений, хотя изрядная доля флегмы, заложенная в ее характере, и отодвинула эти свойства, так сказать, на задний план. Всякий, посчитавший ее той, за которую она себя выдавала, был наперед обманут.
Что касается Каспара, то поначалу она над ним подсмеивалась, и в первую очередь тогда, когда он бывал тих и задумчив.
— Вы только послушайте, что он сегодня изрек, — вот была ее любимая фраза. Иной раз, казалось, что для нее он нечто вроде придворного шута. — Ну говори же, говори, дурачок, — подзуживала она его при гостях. Видя, с каким усердием он затверживает наизусть латинские глаголы, фрау Бехольд покатывалась со смеху. — Вот ученый так ученый! — восклицала она, ероша его густые кудрявые волосы. — Да


120
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
брось ты это всё, брось, — говорила она, когда он жаловался на трудности с арифметикой, — всё равно ты ничего не добьешься, как я не научусь танцевать на проволоке.
Между тем многое в Каспаре вновь и вновь пробуждало ее любопытство. Однажды утром она застала его в кухне в тот самый момент, когда посыльный из мясной лавки вынимал из корзины кусок кровавого сырого мяса. Выражение бесконечной тоски омрачило лицо Каспара, он отпрянул, задрожал, не мог вымолвить ни слова и, тяжело ступая, обратился в бегство. Фрау Бехольд была поражена, но постаралась не поддаться чувству растроганности, ее охватившему. «Как это понять, — думала она, — наверное, он притворяется, что ему кровь животных?»
Чтобы угодить Каспару, она даже забывала о своей обычной лени. И всё же хорошо он себя у нее в доме не чувствовал.
— Ну скажи ты мне на милость, что тебе не дает покою? — приставала она, заметив печаль в его глазах. — Если ты не развеселишься, я тебя сведу на бойню; придется тебе смотреть, как телятам головы отрезают, — пригрозила она ему однажды и покатилась со смеху, увидев, что ужас исказил его черты.
Да, хорошо Каспару у нее не было. Он не понимал фрау Бехольд, а взгляды, речи, всё ее поведение очень пугали и отталкивали его. Немало труда стоило ему скрывать свое отношение, он всегда чувствовал себя больным и несчастным, проведя хотя бы час наедине с нею. Работоспособность его иссякала, он перестал посещать и без того ненавистную ему школу. Учителя пожаловались в магистрат, господин фон Ту- хер, вернувшийся в город и через суд назначенный опекуном Каспара, призвал его к ответу. Каспар отмалчивался, господин фон Тухер приписал это молчание его закоснелому упрямству, которое дало ему повод для серьезных опасений.
И еще одно заставляло задумываться Каспара. На лестнице, в сенях или в одной из отдаленных комнат он иногда встречал девочку-под- ростка с очень бледным лицом. Она смотрела на него враждебно. Он пытался заговорить с нею, но она убегала. Однажды, взглянув с галереи во двор, Каспар увидел ее у колодца: кто-то сдвинул с места доску, прикрывавшую его железную трубу, и теперь там зияла глубина. Девочка стояла неподвижно и добрых четверть часа не сводила глаз с черной


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Птичье сердце
121
ямы. Каспар, крадучись, сошел с галереи, однако не успел он и шага слупить по двору, как она со злым лицом пробежала мимо него. Каспар нерешительно за ней последовал, но навстречу ему попался господин советник; в ответ на взволнованный рассказ Каспара о том, что он видел, господин Бехольд, наморщив лоб и как бы успокаивая его, сказал: да, да, девочка нездорова, но ему, Каспару, право же, нечего тревожиться, совсем нечего.
Тем не менее Каспар тревожился. Он стал расспрашивать служанок, что ж это такое с ребенком, и одна из них сердито огрызнулась:
— Девчонке есть не дают, вот и вся недолга, ее найденыш объедает!
Он помчался к фрау Бехольд и, повторив услышанное, спросил,
возможно ли, что это правда. Фрау Бехольд пришла в неописуемую ярость и тут же согнала с места служанку. Когда же Каспар в своей обычной манере, застенчиво и не по годам серьезно, принялся ее уговаривать быть к дочери внимательнее, чем к нему, иначе он вынужден будет уйти, она резко его оборвала:
— Куда же ты пойдешь, спрашивается? Отвечай! И скажи мне, пожалуйста, где твой дом, если это тебе известно?
В ту же минуту у фрау Бехольд мелькнуло подозрение, что Каспар влюблен в ее дочь. Она решила во что бы то ни стало это выведать. Но Каспар на ее вопросы отвечал так нелепо, что ей пришлось устыдиться своих подозрений.
— Grand Dieu!* — восклицала она. — Кажется, этот дурачок даже не знает, что такое любовь!
Более того, вдруг она сообразила, что у него и в помыслах ничего подобного быть не могло. Бойкой даме это было тем более удивительно, что собственные ее желания и прихоти неизменно плескались в мутной воде полуромантических-полупохотливых страстей, хотя перед своими согражданами ей и приходилось строить из себя добродетельную особу.
«Что ни говори, а он из плоти и крови, — размышляла она, — и пусть дуралей Даумер повсюду трубит об его ангельской невинности, любой взрослый человек всё равно знает, что петух делает с курицами. Он
* Великий Боже! (фр.)


122
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
меня разыгрывает, смеется надо мной. Ну, погоди, малец, я тебе еще покажу».
На Рыночной площади, справа от дома Бехольдов, находился так называемый Прекрасный фонтан1 — мастерское произведение средневекового нюрнбергского искусства. Детишкам с незапамятных времен рассказывали, что из этого фонтана аист вытаскивает новорожденных младенцев. Фрау Бехольд спросила Каспара, слышал ли он об этом, а когда тот ответил отрицательно, лукаво подмигнув, поинтересовалась, мог ли бы он в это поверить.
— Не пойму, как аист умудрился туда залететь, — бесхитростно ответил Каспар. — Фонтан ведь забран решетками.
Фрау Бехольд обомлела.
— Эх ты, дурашка! А ну, посмотри-ка мне прямо в глаза!
Он взглянул на нее, и она невольно потупила взор. Потом вдруг вскочила, подбежала к буфету, распахнула дверцу, налила себе бокал вина и залпом его осушила. Минутой позже она уже стояла у окна, молитвенно сложив руки, и бормотала:
— Господи Иисусе Христе, спаси меня от греха и не введи меня во искушение!
Вряд ли стоит напоминать, что вообще-то она была дама весьма просвещенная и по целому году в церкви не показывалась.
В середине августа стояла нестерпимая жара. В одно из воскресений бургомистр решил устроить пикник в Шмаузенбуке2. Утром Каспар со шталмейстером Румплером и несколькими молодыми людьми проехался верхом до Буха3 и так устал, что после обеда заснул в своей комнате. Фрау Бехольд самолично его разбудила и велела одеваться как можно скорее, так как экипаж уже ждет. На вопрос Каспара, поедет ли с ними кто-нибудь еще, она отвечала, что их будут сопровождать два мальчика, сыновья генерала Хартунга. Каспар разочарованно спросил, почему бы ей не взять с собой дочь, ведь девочке будет очень обидно остаться дома. Фрау Бехольд оторопела и уже готова была вспыхнуть, но сдержала свой гнев. Она наклонилась, рукою захватила прядь его кудрявых волос и злым голосом сказала:
— Я тебе отрежу кудри, если ты еще раз об этом заговоришь.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Птичье сердце
123
Каспар от нее увернулся.
— Не надо так близко, — с широко раскрытыми глазами, умоляюще пробормотал он, — и резать не надо, пожалуйста.
— Испугался, испугался, трусишка? Ну погоди, будешь со мной спорить — я мигом принесу ножницы.
В экипаже Каспар упорно молчал. Оба мальчика, четырнадцати и пятнадцати лет, его дразнили, старались выманить у него хоть слово; наслушавшись разговоров взрослых, они смотрели на него как на диковинного зверя'. По школярскому обыкновению, мальчишки расхвастались, можно было подумать, что нет на свете людей умнее и ученее их. Когда экипаж отъехал уже довольно далеко, старший объявил, что слышит музыку из лесу, и тут Каспар, рассерженный их ломаньем и притворством, ответил, что он хоть и ничего не слышит, но зато видит над деревьями флажок на длинном шесте.
— Подумаешь, флаг, — презрительно отозвались мальчишки, — да мы уж давно его видим.
Каспар удивился, сам он только-только заметил узкую полоску, видимую лишь на ветру.
— Ладно, — сказал он, — когда флажок снова начнет развеваться, я спрошу, замечаете вы это или нет.
Он выждал минуту-другую и, видя, что флаг неподвижен, задал каверзный вопрос:
— Ну как, развевается он сейчас?
— Развевается, — в один голос отвечали братья.
Но Каспар спокойно сказал:
— Из этого я вижу, что вы ровно ничего не видите.
— Э-э, — воскликнули они, — да ты, выходит, лгун!
— Тогда скажите мне, — не смущаясь, продолжал Каспар, — какого он цвета?
Мальчишки приумолкли и уставились на флаг, затем один из них наугад и вполголоса проворчал: «Красный», другой, посмелее, сказал: «Синий». Каспар покачал головой и повторил:
— Я вижу, что вы ровно ничего не видите, флаг бело-зеленый!
Оспаривать это не приходилось, четверть часа спустя все смогли
убедиться в правоте Каспара. Оба мальчика с ненавистью на него взгля¬


124
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
нули: им очень хотелось блеснуть перед фрау Бехольд, слышавшей весь этот разговор от слова до слова.
Появление Каспара на празднике, как всегда, привлекло множество ротозеев, среди них были и знакомые молодые люди, которые сочли своей обязанностью им заняться и, несмотря на протесты фрау Бехольд, увели его из-под ее крылышка. Поначалу они образовали небольшую компанию, впрочем, постепенно увеличившуюся, ибо один в ней подстрекал другого к всевозможным дурачествам. Они опрокидывали столы и стулья, пугали девушек, дочиста скупали товар в мелочных лавках, бессмысленно орали, изображая, что Каспар их повелитель и всё делается по его приказу. Суматоха возрастала. Вечером они посрывали фонарики с деревьев и приказали музыкантам идти впереди, трубными звуками аккомпанируя их бесчинствам. Два молоденьких купчика посадили себе на плечи Каспара, который уже ничего не видел, ничего не слышал, с несчастнейшим лицом, съежившись, сидя на своем живом стуле, и мечтал быть где-нибудь далеко-далеко отсюда.
Разгулявшаяся компания с песнями и хохотом подошла к эстраде, на которой уже начались танцы, но отсюда уже не могла двинуться ни вперед, ни в сторону, так как толпа запрудила дорогу. Внезапно Каспар совсем близко увидел обоих мальчиков, ехавших с ним в экипаже; они стояли на ступеньках подиума, держа в руках длинную палку с насаженным на нее квадратом белого картона, на котором крупными буквами были выведены следующие слова:
Здесь лижна рёндеть
ега ёсллштёа Каспара, короля страны Мошсннн.
Они держали палку так, чтобы надпись сразу бросилась в глаза Каспару; впрочем, и толпа живо ее заметила, раздался громовой взрыв хохота. Трубачи сыграли туш, и процессия вновь двинулась мимо трактира по направлению к иллюминированному лесу.
Каспар умолял спустить его наземь, но никто не обращал внимания на эти мольбы. Тогда он схватил за ухо одного и дернул за волосы другого. «Ой, что ты меня щиплешь?» — крикнул один, а другой завизжал: «Ой, он меня за волосы дергает!» Обозленные, они расступились,


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Птичье сердце
125
и Каспар упал на землю. Перед ним мигом очутились оба мальчишки- щитоносца; они насмешливо ухмылялись.
— У нас и для тебя припасен флажок, — сказал старший, — посмотри- ка, развевается он или нет?
И в ту же секунду оба вздрогнули: чей-то повелительный и громкий голос позвал их. Голос принадлежал отцу мальчишек, генералу, который в компании нескольких мужчин и фрау Бехольд устроился за одним из столиков неподалеку, в сторонке. Все уже поднялись с мест, ибо черные тучи затянули небо и вдали слышались раскаты грома.
Фрау Бехольд встретила Каспара упреками:
— Что это за штуки ты выделываешь? И не стыдно тебе? Allons!* Пора ехать домой.
Она шумно простилась со своими сотрапезниками и поспешила на опушку, где стала визгливым голосом кликать своего кучера.
— Садись! — приказала она Каспару, когда они наконец разыскали экипаж, сама же влезла на козлы, уселась рядом с возницей, выхватила у него из рук вожжи, и пошла сумасшедшая езда: сначала они мчались лесом, потом по вспененному пылью шоссе. Она нахлестывала лошадей так, что искры сыпались у них из-под копыт. На небе ни звездочки, уныло простирались поля и перелески, молнии всё чаще прочерчивали небо, и гром грохотал всё ближе.
За какие-нибудь полчаса домчались они до города, и когда она остановила лошадей у дома на Рыночной площади, пар валил от них. Фрау Бехольд отперла парадную дверь и пропустила Каспара вперед. Впотьмах он ощупью добрался до своей двери, но фрау Бехольд схватила его за руку, потянула за собой дальше, в так называемую Зеленую гостиную, большую комнату, где окна никогда не открывались и воздух был спертый. Она зажгла свечу, швырнула на диван шляпу и тальму, потом бросилась в кожаное кресло, напевая что-то себе под нос. Вдруг она смолкла и проговорила в ритме песенки:
— Ну, подойди же ко мне, невинный грешник!
Каспар повиновался.
* Пошли! [фр)


126
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— На колени! — скомандовала она.
Он пал ниц перед нею, боязливо заглядывая ей в глаза.
Она, как и сегодня поутру, лицом почти касалась его щеки! Ее узкий вытянутый подбородок вздрагивал, в глазах прыгали злые сменщики.
— Ну, что ты артачишься, мальчик? — проворковала она, когда он в смущении отвернулся. — Ma foi!* Он меня боится! Словно и не нюхал еще живого мяса, дурачок! Да кто тебе поверит! И чего ты, черт возьми, боишься? Разве я не приказывала класть тебе на тарелку лучшие кусочки? А вчера, не далее как вчера, разве я не подарила тебе хорошенького черного дроздика? У меня доброе сердце, Каспар, послушай, как оно бьется, как тикает...
Она обхватила его голову и с большим усилием притянула к своей груди. Он подумал, что сейчас ему будет больно, и вскрикнул, тогда она зажала ему рот поцелуем. От ужаса он похолодел, тело его бессильно поникло, как будто кости выпали из суставов; видя это, фрау Бехольд испугалась и вскочила. Волосы ее растрепались, толстая коса змеею обвила плечи. Каспар сидел на полу, его левая рука судорожно цеплялась за спинку стула. Фрау Бехольд снова склонилась над ним и странно громко задышала; она любила запах его тела, ей чудилось, что оно пахнет медом. Но Каспар, вновь почувствовав ее близость, вскочил и ринулся в другой конец комнаты. Он стоял там, прижавшись боком к двери, с поникшей головой и с беспомощно простертыми руками.
Смутное предчувствие чего-то ужасного забрезжило в нем. Никогда он не слышал ни слова, ни намека, но угадывал что-то, как по зареву угадывают пожар, бушующий за горами. Ему было стыдно, ощущение, будто на нем надето платье с чужого плеча, мучило его; он посмотрел на свои руки, не в грязи ли они. И еще этот стыд. Каспар стыдился стен, кресла, зажженной свечи; о, если бы дверь сама отворилась, чтобы ему неприметно исчезнуть!
И вдруг ослепительно яркая вспышка: розовый луч молнии прорезал темноту, и страшным криком показался ему тотчас же загрохотавший гром. Каспар весь сжался и задрожал.
* Право же! (<фр)


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Птичье сердце
127
Фрау Бехольд тем временем широкими мужскими шагами расхаживала из угла в угол, пару раз посмеялась было, потом схватила свечу и двинулась на Каспара.
— Ах ты, осел, ах ты, испорченный мальчишка, что ты себе вообразил? — с горечью проговорила она. — Уж не думаешь ли ты, что я тобою интересуюсь? Черта с два! Убирайся отсюда, да поживей, и не смей говорить об этом, слышишь? Не то ты у меня кровью умоешься!
При этом она смеялась, словно всё это было шуткой, но Каспару она казалась великаншей, ее черная тень заполняла собой всю комнату, вне себя от страха он выбежал вон, бросился вниз по лестнице, фрау Бехольд за ним; он дергал ручку входной двери — напрасно, она была заперта. Он слышал, как дождь стучит по мостовой, и тут же до его слуха донеслись торопливые шаги, ключ повернулся в замке и на пороге появился магистратский советник. Непрестанные молнии освещали дрожащую фигуру Каспара, из-за громовых раскатов не слышавшего вопросов удивленного хозяина дома.
Наверху, на площадке, стояла фрау Бехольд; от свечи, которую она держала в руках, наводящие ужас блики пробегали по ее лицу, и голос ее пересилил гром, когда она крикнула мужу:
— Он пьян, этот мальчишка! Они его подпоили там, в лесу! Чтоб я тебя, Каспар, сегодня больше и в глаза не видела! Марш в постель сию же минуту!
Магистратский советник запер за собою дверь и закрыл насквозь промокший зонтик.
— Ну, ну... посмотрим, может, и не так всё это страшно.
Фрау Бехольд ему не ответила. Она хлопнула дверью, и дом опять погрузился во мрак и тишину.
— Иди за мной, Каспар, — сказал советник, — сейчас мы с тобой зажжем свет и во всём разберемся. Дай мне руку, вот так. — Он довел Каспара до его комнаты и, бормоча какие-то успокоительные слова, зажег свечу. Потом, чтобы проверить, вправду ли Каспар пьян, велел ему на себя дыхнуть, покачал головой и с удивлением заметил: — Ничего похожего. Советница введена в заблуждение. Но ты, Каспар, не огорчайся. Всё в воле Божьей и кончится хорошо. Спокойной ночи!


128
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Оставшись один, Каспар ничего, кроме молний, не видел. При каждом взблеске он ощущал мучительную боль, словно в глаза ему вонзались иголки, а при каждом ударе грома ему чудилось, что тело его распадается на части. Руки и ноги у него оледенели. Он не решался лечь в постель, стоял на месте как пригвожденный. Содрогаясь от ужаса, вспоминал он первую грозу, которую ему довелось пережить в тюремной башне. Он тогда забился в угол своей камеры, и жена тюремщика пришла его успокоить. Она ему сказала: «Нельзя выходить, на дворе стоит великан и ругается». При каждом ударе грома он склонялся до самой земли, а жена тюремщика говорила: «Не бойся, Каспар, я от тебя не уйду». Ему и сейчас казалось, что за дверьми стоит великан и ругается. Но не было никого, кто бы его утешил. Дрозд, сидевший на жердочке в своей клетке у окна, хохлился и время от времени тоненько чирикал. Каспар жалел птицу и давно бы выпустил ее на волю, если бы не боялся гнева фрау Бехольд.
Гроза удалялась, Каспар быстро разделся, лег в постель и с головой укрылся одеялом, чтобы не видеть блещущих зарниц. В спешке он позабыл запереть дверь, и это упущение возымело весьма странные последствия. Проснувшись поутру, он почуял резкий запах. Пахло кровью. В ужасе он огляделся и сразу заметил, что клетка на окне пуста. Ища глазами птичку, он вдруг обнаружил ее на столе мертвую, с крылышками, простертыми в луже крови. А рядом, на белой тарелке, лежало окровавленное маленькое сердце.
Что могло это значить? Лицо Каспара перекосилось, губы задергались, как у ребенка, который вот-вот заплачет. Он оделся, чтобы пойти на кухню и расспросить прислугу, но, не успев еще выйти из комнаты, вздрогнул и остановился; в сенях подле самой двери стояла фрау Бехольд. Она была растрепана, небрежно одета и в руках держала веник. Каспар, заметив ее мертвенную бледность, долго смотрел на нее, почти так же удрученно, как только что смотрел на мертвую птицу.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Весть издалека
129
'ХГа АТА АТА
tat W W
Весть издалека
С того самого дня с фрау Бехольд уже никакого сладу не было. Возможно, тогда началась та страшная душевная болезнь, которая впоследствии положила столь печальный конец ее жизни. Все ее чурались. Ни на минуту не находила она себе покоя, только сядет и уже вскакивает. Поднявшись в пять часов утра, она беспардонно шумела в комнатах и на лестнице; будя Каспара, так барабанила в его дверь, что он просыпался с головной болью и весь день ходил как потерянный. Разговаривать за столом ему запрещалось, а если он нарушал этот запрет, она угрожала впредь посылать его на кухню обедать с прислугой. При гостях она звала Каспара, казалось, только затем, чтобы колоть его и язвить.
— А ну, попробуйге-ка извлечь хоть слово из этого придурка! — Вот какие замечания она отпускала. — Вам, верно, невесть чего наговорили об этом умнике. Можете теперь сами убедиться: бедняга разумного слова вымолвить не может.
Гость, кто бы он ни был, смущался, а Каспар стоял, не подымая глаз.
Как и раньше, она жаждала, чтобы люди толпились в ее хоромах, чтобы смех звучал на покосившихся лестницах, чтобы шуршащие шлейфы сметали многолетнюю пыль. Но дни были непохожи на ночи, как ярко освещенный бальный зал не похож на себя после разъезда гостей: слуги загасили свечи, и мыши начали шнырять по затоптанному ковру. В таком существовании вина растет, как сорняк на невспаханной земле. Большая вина может очистить душу раскаянием или страданиями, мелкие провинности, неизобличенные проступки, ежечасные и ежедневные, истачивают душу, высасывают из человека жизненные соки.
Видно, натура у фрау Бехольд была глубоко нравственной, если она не могла простить того, кто пошатнул устои ее добродетели, пусть хоть на краткий миг, в душный грозовой вечер. Или не только в этом


130
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
была причина? Может быть, для нее весь мир перевернулся, когда благодаря этому юноше ее глазам нежданно открылась картина полнейшей невинности? И в этом перевернутом мире она уже не находила себе места. Ее обворовали, и она жаждала отмщения.
Перемены в доме Бехольдов не укрылись от глаз доброжелателей Каспара. Бургомистр Биндер первым решительно заявил, что Каспару нельзя больше там оставаться. Даумер живо поддержал его мнение, а редактор Пфистерле, запальчивый и непримиримый, как всегда, учинил в своей газете разнос магистратскому советнику, да еще высказал подозрение, что тот тщится обезвредить найденыша и силою заставить замолчать тех, кто отстаивает права, обусловленные его таинственным рождением.
Так он и живет, этот загадочный мальчик, на чьем челе сияет незримый венец, живет подобно одичалому зверю, который лишь изредка отваживается выскочить на свет божий и, мчась по полю, смешно помахивает хвостом, смешно шевелит ушами, чтобы позабавить своих врагов, но в то же время боязливо озирается, готовый снова забиться в первую попавшуюся дыру.
Так писал взволнованный газетчик. Прочитав его статью, отцы города после многих совещаний постановили вторично изъять из общинной кассы некую сумму, предназначенную на содержание и воспитание, и, полагая, что сироте Каспару лучше всего будет в доме господина фон Тухера, обратились к последнему с прочувственным изложением всех обстоятельств дела, взывали к его великодушию и высказывали уверенность, что высокое положение его семьи уже само по себе защитит юношу от гнусных преследователей.
Однако господин фон Тухер колебался. Внезапно поднявшиеся разговоры о Бехольдах сердили его.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Весть издалека
131
— Поначалу вы радовались, что нашли пристанище для молодого человека, а теперь разыгрываете из себя верховных судей, — говорил он. — Почему я должен думать, что меня минует та же участь? Я не хочу выставлять напоказ свою частную жизнь и не хочу, чтобы любой досужий петух нарушал своим «кукареку» мир и спокойствие моего дома.
Семья господина фон Тухера, и в первую очередь его мать, высказывала недовольство и предостерегала его от этой авантюры. Поговаривали даже, что старая баронесса устроила сыну пренеприятную сцену и решительно заявила, что, если он хочет взять к себе Каспара, пусть испрашивает у общины деньги на его содержание, она же на это не даст и ломаного гроша.
Но господин фон Тухер был человеком долга и полагал, что обязан принять Каспара в свой дом. Считая его уже наполовину погибшим, он вообразил, что сумеет вернуть заблудшего на проторенные дороги жизни. Возможно ведь, что бедняге Каспару недостает только сильной мужской руки, говорил он себе. Вся эта болтовня об его избранности и исключительности, все эти ахи да охи не могли на нем не сказаться. Простота, порядок, разумная строгость — словом, основные принципы здорового воспитания, возможно, окажут на Каспара благодетельное влияние. Что ж, попробуем!
Итак, господин фон Тухер поставил себе определенную задачу, и это было самое важное. Он объявил:
— Я согласен взять Каспара под свою опеку при непременном условии, что мне будет предоставлена полная свобода действий и ни один человек, кто бы он ни был, не вздумает путать мои планы или с какой бы то ни было целью становиться между мной и Каспаром.
Разумеется, эти условия были приняты.
Фрау Бехольд, едва узнав о решении, принятом за ее спиной, поспешила опередить события. Улучив время, когда Каспар вышел из дому, она велела собрать всё, что ему принадлежало, как то: платье, белье, книги и прочие мелочи, — побросать в ящик без крышки и выставить ящик на улицу. Затем собственноручно заперла входную дверь и, удовлетворенно посмеиваясь, заняла позицию у одного из окон на


132
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
первом этане, дожидаясь, когда вернется Каспар и она сможет насладиться недоумением собравшейся толпы.
Каспар явился довольно скоро. Лейб-полицейский растолковал ему, в чем дело, и поспешил в ратушу с докладом, Каспар же прислонился к ящику и время от времени с удивлением взглядывал на фрау Бехольд. Прошло добрых два часа, прежде чем в ратуше успели собраться с мыслями и оповестить господина фон Тухера. Между тем начался дождь, и, если бы какая-то сердобольная торговка не принесла мешок из-под хмеля, всё добро Каспара промокло бы насквозь. Наконец показался полицейский, на этот раз в сопровождении слуги господина фон Тухера; они привезли с собою ручную тележку и взгромоздили на нее ящик. Каспар пошел за ними; кучка простодушных болтунов проводила их до самого дома господина фон Тухера на Хиршельгассе1.
Для Каспара опять началась новая жизнь. Прежде всего он перестал посещать школу, вместо этого к нему дважды в день приходил молодой учитель, студент, по фамилии Шмидт. Далее, в дом не допускался ни один незнакомый человек. Кататься верхом Каспару больше не разрешалось.
— Такое занятие хорошо для аристократов, но не для человека, который должен будет, как всякий бюргер, зарабатывать свой хлеб и пробиваться в жизни трудом собственных рук, — говорил господин фон Тухер.
Из этого следовало, что болтовне о знатном происхождении, отнюдь не смолкшей с течением времени, он ровно никакого значения не придавал.
— Данные обстоятельства и без того достаточно запутаны, — отвечал господин фон Тухер, когда ему намекали на такую возможность, — и я не намерен приносить в жертву фантому — а это фантом, и только фантом, — свои принципы.
В свои принципы господин фон Тухер веровал неколебимо. Иметь таковые было для него первоосновой жизни, поступать в соответствии с таковыми — непременной обязанностью. Исходя из них, он сразу же позаботился о создании дистанции между собой и Каспаром, обеспечивающей уважительное отношение. Впрочем, доверительность была во¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Весть издалека
133
обще не в его характере. Он терпеть не мог обнаруживать свои чувства: горделивая осанка, размеренный шаг, холодный взгляд, безупречность в одежде и манерах в равной мере характеризовали и его внутреннюю сущность.
Строгости он придавал немаловажное значение и неизменно являлся Каспару со строгим лицом. Главная его максима была: не позволить себя растрогать; поощрения же за добросовестное исполнение обязанностей он считал весьма полезными. День юноши с утра до вечера был скрупулезно расписан. До обеда занятия с учителем и прогулка под надзором слуги или полицейского; после обеда Каспар был предоставлен самому себе. Рядом с его комнатой находилась каморка, приспособленная под мастерскую; покончив с уроками, он изготовлял всевозможные поделки из дерева и картона, проявляя недюжинную сноровку. И еще ему доставляло удовольствие разбирать и снова собирать часы. Господин фон Тухер был очень доволен его поведением и не мог не удивляться неутомимому прилежанию Каспара, его рвению в науках и самообразовании. Он никогда не отлынивал от работы, никогда не выполнял меньше, чем от него требовали. «Ясно, что я был неправильно информирован, — думал господин фон Тухер, — люди, ранее его окружавшие, не умели с ним обходиться, впервые в жизни ему дано счастье последовательного и правильного руководительства».
Принципы торжествовали.
Сначала Каспар был доволен, что так часто и так подолгу оставался один, но потом, тяготясь этим принудительным одиночеством, уже не бежал случаев рассеяться и развлечься. Когда на обычно пустынной Хиршельгассе вдруг подымался шум, он распахивал окно, высовывался и не слезал с подоконника, покуда снова не водворялась тишина. Стоило двум старушонкам остановиться, чтобы почесать язык, как наш Каспар был уже на посту. Он точно знал, когда по утрам пробегают мальчишки-разносчики из булочной, что на Веберсплац, и радовался их свисткам. Заслышав, как почтальон у городских ворот трубит в рог, он бросал работу, и глаза у него блестели. Его внимание привлекали и все звуки обширного дома. Случалось, он бежал к двери, за которой вдруг раздавался незнакомый голос, приотворял ее и взволнованно прислу-


134
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
шив алея. Слуги это заметили и решили, что он подслушивает, а потом доносит на них господину барону.
Каспар испытывал почтение даже к самому дому и по его коридорам проходил чуть ли не на цыпочках; так стараются говорить шепотом в присутствии почтенного лица. Замкнутое в своем величии, покоилось это здание в стороне от городской суеты, и тот, кто искал в него доступа, должен был стерпеть пристальный взгляд и расспросы длиннобородого привратника. Стены этого дома, мощно врытые в землю, его фасад, крыша и фронтон пребывали в столь величественной гармонии, что, казалось, не искусство зодчего, а старинные незыблемые права сообщили ему важный и неприступный вид. Каспар любил смотреть и на башню с наружной винтовой лестницей во дворе, по вечерам, когда ее вычурные и изящные формы, пронизанные синеватой дымкой, казалось, оживали, сочетаясь прекраснее, чем когда-либо.
Иногда за плотно закрытым окном ему удавалось разглядеть седые волосы, ниспадающие на пергаментный лоб. Ближе он старую баронессу ни разу не видывал. Ему говорили, что из-за слабости здоровья она не покидает своей комнаты. Эта отчужденность при таком близком соседстве наводила его на размышления. Постепенно ему уяснялось, что он живет среди совсем чужих людей — благодетелей. Его взяли в дом и кормили, потом приехала карета, и его увезли. Другой дом. В один прекрасный день его вышвырнули на улицу. Опять всё началось сызнова.
Почему это так? Другие всю жизнь жили на одном месте, с детства спали всё на той же кровати, никто не мог вырвать их из привычного уклада, у них были права. В правах-то, наверно, всё и дело, в незыблемых наследственных правах. Есть бедняки, которые служат за деньги, пресмыкаясь перед теми, кого называют богачами, но и они твердо стоят на земле и что-то крепко держат в руках; им платят за их работу, и они могут пойти и купить свой хлеб. Один шьет камзолы, другой тачает сапоги, третий строит дома, четвертый служит в солдатах, вот и выходит, что один — защита и помощь для другого, один от другого получает еду и питье. И почему-то их нельзя срывать с насиженного места.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Весть издалека
135
Ах, вот почему: они ведь сыновья отца и матери. Это самое главное. Отец и мать вводят их в человеческое общество и тем самым объявляют, откуда они родом и кем станут.
А ему, Каспару, не дано знать, откуда он; по каким-то непонятным причинам он один, без отца и без матери. Он должен дознаться, почему это так. Должен всё сделать, чтобы узнать, кто его родители и откуда они, но прежде всего он должен отвоевать себе место в жизни, место, с которого его нельзя будет согнать.
Однажды зимним вечером господин фон Тухер вошел в комнату Каспара и застал его задумчивым и углубленным в себя. Два или три раза в неделю господин фон Тухер, покончив с дневными трудами, полагал за правило, в соответствии со своим воспитательным планом, беседовать с Каспаром. Однако принцип обязывал господина фон Тухера сохранять важную неприступность. И все тот же принцип заставлял его пренебрегать радостями простой и непосредственной беседы. Иной раз ему нелегко было держать себя в руках, может быть, в силу его человеческой потребности быть откровенным или потому, что испытующий взгляд Каспара доходил до его сердца, но всё равно он не ведал сомнений, принцип, угрюмый как Вицлипуцли2, не позволял ему без особой нужды преступать границу сдержанности.
Но, увидев Каспара, погруженного в свои думы, он растрогался, и голос его поневоле зазвучал мягче, когда он спросил юношу о причинах этой задумчивости.
Каспар не знал, можно ли ему говорить откровенно. Как всегда в минуты душевного волнения, левая сторона его лица конвульсивно подергивалась. Характерным и неподражаемо милым движением он закинул за ухо волосы, упавшие на щеку, и глубоким голосом спросил:
— Кем же я все-таки стану?
Эти слова тотчас успокоили господина фон Тухера. Он состроил мину, как бы говорившую: «Я не ошибся в расчетах», — и поспешил заверить Каспара, что об этом он тоже успел подумать. Пусть Каспар скажет, к чему у него всего больше лежит душа.
Каспар нерешительно молчал.


136
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Как, например, насчет садоводства? — благосклонно осведомился господин фон Тухер. — А может, тебе лучше стать столяром или переплетчиком? Ты делаешь премилые вещицы из картона и ремесло переплетчика сумеешь изучить за короткое время.
— А можно будет читать книги, которые мне дадут переплетать? — мечтательно спросил Каспар; он так сгорбился, что подбородком почти касался стола.
Господин фон Тухер нахмурился.
— Это значило бы, что ты нерадиво относишься к работе, — ответил он.
— Я ведь мог бы и часовщиком сделаться, — заметил Каспар, в эту минуту у него было довольно путаное представление о часовщике. Ему виделся человек, стоящий в высокой башне; человек, который приказывает звонить колоколам, подгоняет одно к другому золотые колесики, колдовскими заклинаниями делает время невидимым и заточает его в крохотный футляр. Да и вообще, за названиями профессий ему открывалась не работа, не его отношение к ней, а непостижимо сложная картина жизни в целом.
Господин фон Тухер, преисполнившись недоверия к несерьезным, как ему казалось, намерениям Каспара, поднялся и холодно пообещал обо всём этом подумать.
На следующий вечер Каспара позвали в кабинет хозяина дома.
— В связи с нашим вчерашним разговором, — начал господин барон, — я пришел к следующему решению: весну и лето ты еще проведешь в моем доме. Прилежно занимаясь, ты к сентябрю сумеешь усвоить необходимые начальные знания, этого же мнения держится и господин Шмидт. А для того, чтобы у тебя не разбивался день, ты теперь будешь обедать не со мной, а у себя в комнате. На днях я переговорю с одним переплетчиком, очень неплохим мастером: тогда мы будем знать, что нас ждет. Ты доволен, Каспар? Или мечтаешь о чем-нибудь другом? Говори же, говори, у тебя еще есть время выбрать.
Мурашки пробежали по спине Каспара. Он вздрогнул и молча опустился на стул. Господин фон Тухер отнюдь не имел намерения его торопить и хотел дать ему достаточно времени на размышление. Мину¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Весть издалека
137
ту-другую он расхаживал по комнате, потом сел за рояль и проиграл медлительную музыкальную фразу из сонаты. Это не было внезапной прихотью; по вторникам и пятницам от шести до семи вечера барон играл на рояле, а так как кукушка на стенных шварцвальдских часах3 только что прокуковала шесть раз, то не сесть за рояль было бы нарушением установленного режима.
Из-под его пальцев полилась довольно тоскливая мелодия. Это было мучением для Каспара. Он любил слушать марши, вальсы и веселые песенки. «Анна Даумер — вот кто умеет играть», — любил говорить он. Но такие звуки повергали его в полное уныние. Когда господин фон Тухер взял заключительный аккорд и, повернувшись на вертящемся стуле, вопросительно взглянул на Каспара, тот, решив, что от него ждут суждения о сыгранной пьесе, сказал:
— Ни к чему всё это. Грустить я и сам могу, для этого музыки не требуется.
От удивления брови господина фон Тухера высоко взлетели.
— Ты слишком много себе позволяешь, — спокойно проговорил он. — Я не требовал от тебя суждений о музыке и не собираюсь облагораживать твой музыкальный вкус. А вообще — отправляйся в свою комнату.
Каспар обрадовался, что впредь ему не надо будет обедать с бароном. Безмолвные совместные трапезы всегда казались ему бессмысленными и никчемными. Многое восхищало его в этом человеке: его спокойствие и всегда ровный голос, его удивительная опрятность, фарфоровая белизна зубов, но в первую очередь его выпуклые розовые ногти. Он знал многих людей с бледными ногтями и относился к ним недоверчиво — бледные ногти вызывали в нем представление о зависти и жестокосердии.
И все-таки у Каспара было такое чувство, что до господина фон Тухера дошли нехорошие слухи о нем и тот им поверил. Минутами бедняга готов был крикнуть: «Не верьте, всё это ложь!» Но что именно? Что было ложью? Этого Каспар сказать не мог.
В полном его одиночестве ему начинало казаться, что он надоел людям и они ищут способа от него отделаться. Тревога, дурные пред¬


138
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
чувствия терзали его. В лунные ночи он раньше обычного гасил лампу, садился к окну и неотрывно следил за небесным светилом. В дни полнолуния он, случалось, чувствовал себя плохо, дрожал всем телом, и только восход луны снимал тяжесть, давившую его грудь. Он знал, из-за какой крыши покажется она сейчас, над какими взойдет фронтонами, и как бы вынимал ее руками из глубины небес, а когда наплывали облака, он дрожал от страха, что, задев луну, они испачкают ее светлое сияние.
До слуха его в эти дни, казалось, доносятся нездешние звуки. Однажды утром он вдруг встал во время урока, пошел к окну и чуть ли не всем телом высунулся из него. Студент, господин Шмидт, не мешал Каспару, но, когда ему показалось, что это длится слишком долго, окликнул его. Каспар выпрямился и закрыл окно; студент, обеспокоенный его бледностью, спросил, что с ним такое.
— Мне почудилось, что кто-то пришел, — отвечал Каспар.
— Кто-то пришел? Но кто же именно?
— Меня словно позвали снизу.
Студент нашел это странным и задумался. В городе тогда много говорили об удивительной истории, так или иначе касавшейся Каспара, впрочем, не менее оживленно о ней судили и рядили во всех журналах Германской империи; разумеется, ему очень хотелось расспросить обо всём юношу, но, поскольку господин Тухер строго-настрого запретил затрагивать эту тему, он сдержался и промолчал.
Вот уже несколько месяцев, как Каспар усвоил привычку от доски до доски прочитывать все газеты и журналы, попадавшиеся ему под руку; более того, он научился некоторые из них раздобывать тайком, ибо господин фон Тухер страшился, и небезосновательно, влияния печатного слова на своего питомца. Время от времени ему на глаза попадались заметки о нем самом, и, хотя в этих заметках ему ничего существенного ни разу вычитать не удалось, сердце его начинало мучительно биться, когда он видел напечатанным свое имя. Вскоре после эпизода на уроке господина Шмидта случай подбросил ему номер «Морген пост», вышедший уже несколько дней назад; пробегая его глазами, Каспар наткнулся на следующий, довольно странный, рассказ:4


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Весть издалека
139
Более десяти лет назад под Брейза- хом5 какой-то рыбак выловил из рейнских вод бутылку, в ней лежала записка следующего содержания: «Я заживо похоронен в подземелье. Тот, кто сидит на моем троне, не ведает о моем заточении. Беспощадно бдительны мои тюремщики. Никто не знает меня, никто меня не ищет, никто меня не спасает, никто не называет меня по имени». Засим следовала неразборчивая и наполовину стершаяся подпись; буквы в ней, которые еще можно было разобрать, имелись и в имени «Каспар Хаузер».
Всё это уже не раз сообщалось в газетах, но за отсутствием какой-либо достоверности было предано забвению. И вот с месяц назад пронырливый репортер, пожелавший остаться неизвестным, раскопал старую подборку «Магдебургер цейтунг»6 и снова вытащил на свет божий эту историю. Другие повременные издания за нее ухватились и мало-помалу много чего разворошили. Откуда-то вдруг стало известно, что некий мо- нах-пиарист7 был в свое время притянут к ответу неким правительством за то, что бросил в Рейн пресловутую бутылку. Далее выяснилось, что этот монах внезапно исчез и в один прекрасный день был найден убитым в Эльзасе, в лесу в Вогезах8. Убийца остался неизвестен.


140
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
«Если и этот след не наведет на раскрытие тайны, тяготеющей над найденышем, — восклицал сутяжник из “Морген пост” после подробного изложения вышеупомянутой истории, — то я гроша ломаного не дам за всю нашу юстицию!»
Каспар читал и читал. Добрых два часа он потратил на то, чтобы снова и снова перечитать это странное сообщение, задумываясь едва ли не над каждым его словом. За этим занятием его застал учитель, господин Шмидт. Он мигом смекнул, что оно является продолжением сцены, недавно разыгравшейся на его уроке, и торопливо проговорил:
— Что вас так увлекло, Каспар? A-а! Ну и что вы об этом скажете? Многие считают эту заметку ерундой, тем не менее неоспоримый факт, что в свое время она была напечатана в «Магдебургер цайгунг». Итак, что вы об этом скажете, Хаузер?
Каспар его не слушал; когда же студент повторил свой вопрос, поднял свои увлажнившиеся глаза и тихо проговорил:
— Я не писал того, что там стоит, — про подземелье.
— Про подземелье и про трон, — со странно нетерпеливой улыбкой поправил его учитель. — Что не вы это писали, поверить нетрудно, вы же только у нас научились грамоте.
— Но кто мог это написать?
— Кто? В том-то и вопрос. Может быть, тот, кто хотел прийти на помощь, тайный друг.
— Про подземелье и про трон, — бормотал Каспар, и губы его безвольно кривились. Он зашел за печку, съежившись, опустился на скамейку и весь ушел в размышления. Ни оклик, ни напоминание, ни приказ не могли вывести его из этого состояния. Студент, который чувствовал себя виноватым и не желал привлекать чьего-либо внимания, просидел положенное время и неприметно удалился.
В тот вечер Тухеры давали бал; приглашены были все друзья дома, и добрых полчаса у ворот слышался стук копыт и шум подъезжавших карет. Когда из зала донеслись звуки танцевальной мелодии, Каспар вышел на лестницу и навострил уши. На такие празднества он теперь доступа не имел.
Он стоял там, опершись на перила, опустив голову, отверженный и заброшенный; вдруг чья-то рука легла на его плечо. Это лакей принес


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Весть издалека
141
ему сласти на серебряном подносе. Каспар покачал головой: «Не люблю сладкое». Слуга бросил на него сердитый взгляд и повернулся, чтобы уйти.
Но на неосвещенной лестнице вдруг послышались шаги, и перед ними очутилась старая баронесса в сером шелковом платье и с шелковым же шарфом на волосах. Строго и надменно глядя на юношу своими голубыми глазами, она сказала:
— Ты не ешь сладкого? С чего бы это?
Она пришла снизу; от ее одежд веяло запахами бального зала. Баронесса, всегда рано удалявшаяся в свои покои, каждый вечер проходила по всему дому, проверяла, не вспыхнул ли где пожар и не забрались ли воры.
Суровый звук ее голоса заставил Каспара низко склонить голову. Возможно, что в ту минуту его воображение было не в меру взбудоражено. Страх внезапно объял его. В глазах потемнело, ему почудился голос человека с платком на лице, он вытянул руки, словно защищаясь, и с мольбою крикнул:
— Не бейте меня, не бейте!
Старая дама, ничего не злоумышлявшая, испугалась и удивленно на него взглянула. Меж тем вопль Каспара привлек внимание кое-кого из гостей, прохаживавшихся внизу в сенях. Они приступили с вопросами к хозяину дома, который тотчас же двинулся вверх по лестнице в сопровождении нескольких мужчин. Среди танцующих прошел слух о каком-то несчастье, а так как все знали о пребывании в доме Каспара, то, разумеется, подумали, что на него опять было совершено покушение. Музыка смолкла, в зале воцарилась тишина, многие поспешили выйти, молодые дамы, взволнованные больше других, побежали наверх и остановились посмотреть, что же там такое происходит.
Господин фон Тухер, болезненно всё это воспринявший, ибо не было для него ничего страшнее, как привлечь к себе внимание, хотел было допросить Каспара, но испугался то ли его безжизненного лица, то ли подавленного вида матери.
Один Бог знает, что творилось в душе Каспара. Ему чудилось, что всё сейчас случившееся он уже пережил однажды. Как набегающей волной, отбросило его в прошлое, время словно бы затаило дыхание.


142
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Вот стоит величественная, царственно украшенная старая женщина; разве она не похожа на ту, которая однажды вошла в покои, где находился он, Каспар, и все окаменели при ее появлении. Кто-то, кажется, лежал там в постели и прятал голову в подушки. И еще там был слуга, державший в руке серебряное блюдо, ведь всё это было, было. И еще был какой-то человек, он принес поднос с подарками или, может быть, со сластями. И вокруг толпились мужчины в пышных одеждах, казалось, ожидавшие чьего-то приказа, ожидавшие, что войдет кто-то, одетый еще пышнее, и они склонятся перед ним. И стройные девушки в белых платьях, с выразительными испуганными глазами были там. И сумеречный свет наверху, ниспадающий по бесчисленным мраморным ступеням, чтобы внизу затеряться в сиянии огней. Каспар едва не вскрикнул, ибо он тогда был не он, но все перед ним преклонялись, все узнавали в нем властелина. Да, теперь ему открывалось, кто он и откуда, он понимал, что значили эти слова о троне и подземелье. Улыбка призрака играла на его устах.
Господин фон Тухер сумел положить возможно более спокойный конец этой неприятной сцене. Он отвел Каспара в его комнату, велел ему тотчас же лечь в постель, дождался, покуда он лег, погасил лампу и уже в дверях резко заметил, что наутро заставит Каспара объяснить ему свое неуместное выступление.
Но это не очень-то напугало Каспара. Да и объяснять ему, собственно, ничего не пришлось: господин фон Тухер уразумел, что его принципы не пострадали. Повар загробным голосом прорицателя сообщил ему, что Каспар лунатик, рано или поздно он вылезет на крышу и оттуда сверзится. Упразднить луну господин фон Тухер не мог, а раз уж юноша был подвержен приступам лунатизма9, то и спрашивать с него было нечего. Вопрос, кем сделаться Каспару, столяром или переплетчиком, всё еще оставался открытым, прежде всего надо было узнать, какого мнения придерживается президент Фейербах. Господин фон Тухер положил в апреле поехать в Ансбах и переговорить с президентом.
Меж тем Каспар был весь ожидание. Он ждал того, кто должен был явиться, того, кто бродил среди людей, ища дорогу к нему, Каспа¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Весть издалека
143
ру, и так тверда была его вера в этого Грядущего, что каждое утро он думал: сегодня, и каждый вечер: завтра. Он жил в непрестанной внутренней напряженности, в смутном, как сновидение, предчувствии радости. Но как павлин, увидев свои безобразные ноги, складывает прекрасный хвост, так и Каспара собственный его голос, его походка снова и снова заставляли робеть, гораздо больше, чем люди, которых он встречал и которые каждый день приносили ему разочарование.
Он и вел себя не так, как обычно; было что-то безумное в его напряженном вслушивании в пустоту. Правда, если сопоставить эту новую привычку с ходом событий, она приобретала иной характер и могла бы послужить ценным материалом для домыслов Даумера.
Много таинственного и враждебного подстерегало Каспара на его путях, и холодный пот прошибал его, стоило капле в тумане скатиться с крыши по водосточному желобу. Страшные видения преследовали его, покуда он не засыпал, проснувшись же ночью, он часто так боялся темноты, что попросил разрешения поставить ночничок около своей кровати, что и было сделано.
Однажды ночью, еще не совсем проснувшись, он ощутил какое-то странное дуновение на своем лице, словно его коснулось прохладное дыхание сверху. Каспар приподнялся, оглядел постель и стену и увидел большого паука, висевшего на ниточке рядом с его головой. В ужасе он соскочил с кровати и, замерев, смотрел, как паук спустился на подушку и пополз по белому полотну, таща за собой блестящую ниточку. Каспару чудилось, что тело его обтянуто новой кожей, холодной как лед. Он молитвенно сложил руки и боязливо, даже вкрадчиво зашептал:
— Паук, что ты там такое ткешь, паук?
Желтоватое тельце паука сжалось, он побежал.
— Что ты ткешь, паук? — умоляюще повторил он.
Со спинки кровати паук переполз на стену.
— Что ты такое вытворяешь, паук, — еле слышно прошептал Каспар, — и куда спешишь? Ты ищешь что-то? Не бойся, я тебе ничего не сделаю...
Паук добрался уже до потолка. Каспар сел на стул, на котором висела его одежда.


144
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Паук, паук, — беззвучно шептал он. На башне пробило уже четыре, а он всё еще не ложился. Прежде чем лечь, он тщательно вытер платком подушки и стену.
В ту ночь он схватил простуду, на несколько дней приковавшую его к постели. Он очень грустил, ибо уже устал от ожидания, и, даже когда поправился, не хотел покидать своей комнаты. Господин фон Тухер объяснил такое состояние Каспара очередным приступом ипохондрии, но, заметив, что его преднамеренное безразличие, равно как и добрые увещания, остаются одинаково безрезультатными, понял, что перед ним доподлинно страдающий человек, и встревожился.
В один из этих дней в дом явился нарочный из-за границы и потребовал, чтобы его провели к Каспару, которому он должен вручить письмо. Господин фон Тухер этого не разрешил. Немного подумав, курьер оставил ему письмо и отбыл. Господин фон Тухер счел себя вправе таковое распечатать. Содержание его, довольно туманное, выглядело еще более загадочным оттого, что к письму, в качестве подарка Каспару, был приложен перстень с бриллиантом. Господин фон Тухер не знал, как быть. Ему представлялось наиболее разумным передать это письмо и кольцо либо в суд, либо президенту Фейербаху. Но чувство справедливости возобладало в нем, а мимолетная нежность к Каспару заставила его полностью отказаться от своего намерения. Он подумал, что письмо и подарок выведут юношу из подавленного состояния, и оказался прав.
Каспар читал:
шшхута
тая.'.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Английский граф
145
Прочитав письмо, Каспар закрыл лицо руками и тихонько заплакал. Господин фон Тухер сидел у стола, вертя в руке перстень, и задумчиво смотрел, как бриллиант сверкает и переливается на солнце.
ЛТ^ата. . TAT TAT w
AYA
Английский граф
Под вечер в один из последних апрельских дней у подъезда гостиницы «Дикарь» остановилась элегантная дорожная карета; из нее тотчас же вышел рослый господин, благосклонно ответивший на приветствие хозяина, который со всех ног кинулся ему навстречу, ибо никак не ждал такого гостя; обычно в его заведении останавливались только купцы и коммивояжеры. Приезжий потребовал лучшие апартаменты и, не спросив о цене, прошел сквозь строй зевак в высокую дверь. Лакей и кучер внесли сундуки, дорожный мешок и прочий багаж. Путешественник спросил книгу для приезжающих, не дожидаясь, покуда ему ее предложат, и минуту спустя любопытным представилась возможность благоговейно прочитать размашисто написанные слова: «Henry Lord Stanhope, Earl of Chesterfield*, пэр Англии».
Приезд знатного иностранца наделал такого шуму в городе, что на улице до позднего вечера толпился народ, глазея на ярко освещенные окна, за которыми обитала столь высокопоставленная особа. На следующее утро лорд свез свои визитные карточки в дом бургомистра и еще двух-трех именитых граждан и несколько часов спустя уже принимал ответные визиты; первым к нему явился Биндер, разумеется помнивший прошлое пребывание лорда во вверенном ему городе.
В пространной беседе с бургомистром граф Стэнхоуп, без всяких околичностей, признал, что ныне, как и в первый раз1, причиной его приезда явился Каспар Хаузер. Личность найденыша внушает ему участие, сказал лорд тоном, не оставлявшим сомнений в том, что он намеревается предпринять решительные шаги на благо юноши.
Генри лорд Стэнхоуп, граф Чесгерфилд [англ).


146
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Бургомистр отвечал, что предоставляет его светлости полную свободу действий в той мере, в какой это не противоречит принятым установлениям.
— Каким установлениям? — быстро спросил лорд.
Биндер отвечал, что господин фон Тухер назначен опекуном найденыша, причем ему даны весьма широкие права, и вряд ли он сможет дружелюбно отнестись к постороннему вмешательству, не говоря уж о том, что без согласия президента Фейербаха вообще нельзя будет ходатайствовать о каких-либо изменениях в жизни Каспара Хаузера.
Лорд не скрыл своего огорчения и заметил, что в таком случае ему придется нелегко. Далее он полюбопытствовал: неужели до сих пор ничего не выяснено относительно покушения в доме Даумера и премия, им назначенная, так никому и не вручена? Биндер отвечал утвердительно и присовокупил, что сумма, великодушно предоставленная в распоряжение городских властей, хранится нетронутой в ратуше и его светлость может в любую минуту получить ее обратно, поскольку ныне уже отпала всякая надежда обнаружить преступника.
Последующие дни лорд посвятил исключительно светским обязанностям. Визиты, обеды, чаепития, ужины, да и сам он устраивал немноголюдные, но премилые приемы в гостинице, для каковой цели специально нанял французского повара. Если в тайные его намерения входило завербовать себе друзей и почитателей, то он, безусловно, в этом преуспел. Если он ставил себе целью поближе узнать хороших людей и ознакомиться с их убеждениями, то и это далось ему без особого труда; многие из них горячо ему симпатизировали, чувствовали себя польщенными близостью с ним, восхищались всем, что бы он ни делал.
Он использовал любой повод, чтобы свернуть разговор на Каспара Хаузера, стремился всё больше и больше узнать о нем, упивался всеми трогательными подробностями, которые ему могли сообщить; при этом, однако, не считал возможным посетить учителя Даумера — упущение, которое конечно же всем бросилось в глаза, — и удовольствовался тем, что призвал к себе тюремщика Хилля и о многом его расспросил.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Английский граф
147
Хилль, несколько выведенный из равновесия таким отличием, с живостью, неожиданной в этом поседевшем среди преступников человеке, рассказал о горестном одиночестве Хаузера, его глубоком обмороке, который так поразил всех; под конец же, красный от усердия, он воскликнул, что готов присягнуть в невинности юноши, даже если сам Господь Бог держится обратного мнения. Явно потрясенный, граф Стэн- хоуп улыбнулся, сказал, что не о виновности здесь речь, и, щедро наградив тюремщика, отпустил его.
Наконец он решился искать встречи с господином фон Тухером, а значит, и с Каспаром. На удивленные вопросы, почему он так долго ее откладывал, лорд отвечал, что для этой встречи ему необходимо было набраться душевных сил, ибо он боится мига, когда впервые увидит Каспара, да, да, «мне боязно и радостно, как ребенку в сочельник».
Господин фон Тухер работал у себя в кабинете, когда ему подали визитную карточку англичанина. Он, разумеется, был осведомлен как о его пребывании в городе, так и о его поведении и, в любом случае видя в нем нарушителя спокойствия, был заранее против него предубежден.
Судя по рассказам, он ожидал встретить человека любезного и располагающего, но тем не менее был поражен при виде знатного гостя; неприязнь, порожденная слухами и недобрым предчувствием, мигом исчезла.
Что-то опасное все-таки проглядывало в этом человеке, и господин фон Тухер с первого взгляда это почувствовал, но не менее сильно было в нем подкупающее очарование светскости и острого ума. Благодаря горделивой осанке в его изящной стройной фигуре не было ничего женственного; черты его, резкие, как у большинства англичан, отличались благородной пропорциональностью и заставляли забывать о бледности кожи; огонь, вспыхивавший в его прозрачных глазах, делал их похожими то на нежные глаза газели, то на глаза отдыхающего тигра; короче, господин фон Тухер уже был приятно возбужден, и быстро завязавшийся разговор нимало его не разочаровал.
Вопросы, которые задавал лорд касательно физического и духовного состояния Каспара, свидетельствовали о его проницательности и бо¬


148
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
гатом жизненном опыте, поэтому всё, что он говорил, вызывало немедленное одобрение его слушателя. Стэнхоуп первый заговорил о причинах своего пребывания в Нюрнберге. Но звучало это довольно неопределенно; по-видимому, он был незаурядным мастером в искусстве скрывать свои подлинные намерения, но и его туманная речь не могла заронить подозрений в сердце господина фон Тухера. Имя «Стэнхоуп» говорило само за себя. Что могло помешать лорду Стэнхо- упу выражаться яснее? Если не деликатность и врожденный такт, то, вероятно, какая-нибудь тайна, обет обо всём поведать в должный час. Господин фон Тухер чувствовал себя скорее связанным такой догадкой, нежели разочарованным. Не дожидаясь, покуда лорд сам обратится к нему с этой просьбой, он учтиво спросил, не угодно ли его лордству повидать Каспара. С улыбкой отклонив изъявления благодарности, он позвонил и велел привести юношу.
Воцарилась тишина. Господин фон Тухер невольно прислушивался к тому, что происходит за дверью. Аорд Стэнхоуп, положив ногу на ногу и подперев голову левой рукой в перчатке, сидел неподвижно, оборотившись лицом к распахнутому окну. За окном сиял солнечный воскресный день; безоблачное голубое небо простиралось над тесно сгрудившимися красными черепичными крышами, щебечущие ласточки стрелой проносились вдоль серых фронтонов. Когда Каспар вошел в комнату, взгляд Стэнхоупа медленно переменил направление, хотя он всё еще не смотрел на вошедшего. Но, казалось, этот взгляд успел впитать в себя весь его облик. Господин фон Тухер, остановив Каспара, в нескольких торопливых словах пояснил ему, кто их знатный гость, — и когда Каспар к нему подошел, лорд Стэнхоуп встал и неожиданно взволнованным, глубоко растроганным голосом произнес:
— Каспар! Наконец-то! Да будет благословен этот час! — Он протянул к нему руки, и юноша, словно перед ним после долгого мучительного ожидания наконец распахнулись врата, бросился в эти раскрытые объятия; светлый, ослепительный, свежий луч радости пронзил его, так что он уже не мог ни слова вымолвить, ни пошевелиться.
Это был тот, кто пришел из дальней дали. Тот, кто прислал перстень и весть. Еще наверху, услышав, что перед домом остановилась карета, Каспар окаменел, а когда слуга пришел звать его, ему почуди¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Английский граф
149
лось, что весь дом наполнился розовым светом зари. Переступив порог кабинета, Каспар видел уже только его, чужого, чужого и близкого; и вдруг, словно до этой минуты у него была лишь половина сердца, почувствовал себя цельным — законченным, обновленным; промытыми глазами он увидел, что существование его осмысленно. Тихо и мягко пробили часы, а предвечерний свет был золотистым, как мед, и сладким на вкус.
Эта умиленность Каспара, видимо, поразила лорда. Несколько секунд лицо его выражало сильнейшую растроганность, глаза туманились горестным удивлением. Душа его пришла в смятение, услужливое красноречие изменило ему, и при первых ласковых словах, обращенных к Каспару, его мягкий бархатистый голос звучал сурово. Он гладил ладонью волосы Каспара, прижимал его лицо к своей груди; растерянный взгляд юноши скользнул по господину фон Тухеру, который, стоя в стороне, с изумлением наблюдал эту странную сцену. Стэнхоуп, понимая, что тайна происходящего требует хоть какого-то разъяснения, попросил отпустить с ним Каспара на часок-другой; господин фон Ту- хер не мог отказать ему в этой просьбе.
Через несколько минут Каспар уже сидел в коляске рядом со Стэн- хоупом; неизменный полицейский вскочил на запятки. Покуда экипаж катил от городских ворот к садам Максфельда, между ними завязался разговор.
Каспар жаловался на свою судьбу; впервые в жизни у него было кому пожаловаться, хотя вообще-то миг, когда сотворенное зло было признано за таковое, со многим примирил его. Мир был темен и несправедлив до этого дня, теперь небеса разверзлись, и могущественная рука Господня простерлась над ним.
Но не недавнее прошлое было важно Каспару; рядом с ним сидел человек, который должен был знать! Каспар спросил. Смело, со страстью, спросил: кто я есть? кем я был? как мне быть? где мой отец? где моя мать? И что же ему ответил граф? Смешался, обнял его.
— Потерпи, Каспар, потерпи до завтра. В двух словах этого не скажешь. Лучше расскажи мне, как ты жил? Расскажи о своих снах. Говорят, ты видишь удивительные сны. Так расскажи мне о них!


150
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Каспар не заставил долго себя просить. Полные жизни картины этих снов ошеломили графа, он крепче обнял юношу и таким образом спрятал от него свое лицо. Когда Каспар поведал о видении матери, граф вздрогнул, как от испуга, и, снова пытаясь перевести разговор, стал расспрашивать о подробностях его жизни у Даумеров и у Бехоль- дов; эта тема была безопасной. Его потешала непосредственная и выразительная речь Каспара, приправленная забавными поговорками и чисто нюрнбергскими оборотами. На обратном пути лорд спросил, где перстень, который он прислал Каспару.
— Я не решаюсь его носить, — отвечал тот.
— Отчего же?
— Сам не знаю.
— Или он недостаточно хорош для тебя?
— Нет, как раз наоборот. Слишком хорош. У меня сердце бьется, как погляжу на него.
— Ну а теперь будешь его носить?
— Да, теперь буду. Теперь я знаю, что он мой.
Коляска остановилась у подъезда. Стэнхоуп нежно простился с Каспаром и велел ему завтра утром прийти в гостиницу.
— До свиданья, мой дорогой, — крикнул он, отъезжая.
У Каспара защемило сердце. Время опять потекло медленно и вяло. Ноги у него как свинцом налились, ведь каждый шаг уводил его от этого удивительного человека; всё, до чего сейчас дотрагивалась рука Каспара, всё, по чему скользил его взгляд, было старо и мертво.
В десять часов утра Каспар уже был в «Дикаре». С урока он попросту сбежал. Попытайся кто-нибудь его остановить, он спустился бы из окна по веревке.
Лорд встретил его наверху, при всех поцеловал в лоб и повел в свою гостиную, где на маленьком столике разложены были подарки, приготовленные для Каспара: золотые часы, золотые запонки, серебряные пряжки для туфель и тонкое белоснежное белье. Каспар не верил своим глазам, от избытка благодарности у него перехватило дыханье, единственное, на что он еще был способен, это держать в своих руках щедрую руку благодетеля.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Английский граф
151
Лорд растроганно противостоял этому молчаливому натиску. Но когда они, рука об руку, несколько раз прошлись по комнате и Каспар, с явным напряжением, искал новых и новых выражений признательности, Стэнхоуп мягко заметил, что ему нет нужды благодарить.
— Эти вещи только ничтожные доказательства моей любви к тебе, — сказал он, — то большое и настоящее, что я сделаю для тебя, пока еще принадлежит будущему. Ты же оставайся таким, каков ты есть, мой Каспар, потому что таким ты мне дорог, немногословным, но верным в сердце своем. Оставайся же верным и надежным, мой сын, мой товарищ и друг.
Каспар вздохнул от избытка счастья. Никогда он не думал, что с человеческих уст могут слетать такие слова. Выразить свои чувства он был бессилен, о них свидетельствовал только его восторженный взгляд.
Стэнхоуп открыл дверь и подвел юношу к столу, накрытому в соседней комнате на два прибора. Они сели, лорд налил вино в бокалы и как-то странно улыбнулся, когда Каспар сказал, что не пьет вина.
— Как же так, Каспар, мы ведь с тобой поедем путешествовать по южным странам, а там, на склонах гор, краснеет виноград и воздух напоен его ароматом. Что ты на меня смотришь? Не веришь мне?
— Правда? Неужто мы поедем вместе? — ликуя, переспросил Каспар.
— Разумеется. Не думаешь ли ты, что я хочу с тобой расстаться? Или что я покину тебя в этом городе, где ты испытал столько тяжелого?
— Значит, прочь, прочь отсюда! В дальние дали! — восклицал юноша; вне себя он закрыл лицо руками, и радостная судорога вздернула плечи до самых ушей. — Но что скажет на это господин фон Тухер? И господин бургомистр? И господин президент? — торопливо говорил он, в то время как лицо его опечалилось при мысли, что эти люди воспрепятствуют замыслам графа.
— Они нам не помешают, у них не будет больше власти над тобой, Каспар, твой путь идет вверх, и ты будешь выше их, — серьезно отвечал Стэнхоуп и тут же взглянул на Каспара пронзительным буравящим взглядом.


152
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Каспар побледнел от чувств, его охвативших. В то время как желание и сомнение теснили его грудь, истощая все душевные силы, перед внутренним его взором, светлее, чем когда-либо, вставал образ женщины из сновидения. Он с мольбою взглянул на Стэнхоупа и проговорил:
— Господин граф, вы хотите отвезти меня к моей матери?
Стэнхоуп отложил нож и вилку, подпер голову рукой.
— Ты коснулся страшных тайн, Каспар, — глухо прошептал он. — Я буду говорить, я обязан говорить, ты же обязан молчать, не доверяться никому, кроме меня. Дай мне руку и поклянись, Каспар, милый мой мальчик! Несчастный счастливец, да, я отвезу тебя к твоей матери, Провидение избрало меня твоим спасителем!
Каспар сник, ноги у него подкашивались, голова склонилась на колени графа. Кровь стучала в висках, и рыданье наконец облегчило его стесненную грудь.
— Как мне называть тебя? — спросил он с хмельной какой-то смелостью, ибо общепринятые формулы обращения не могли выразить его благодарности и любви.
Лорд поднял его и сказал с нежностью:
— Да, Каспар, отныне мы будем говорить друг другу «ты»; зови меня Генрихом, словно я брат твой2.
В объятиях друг друга застал их лакей, пришедший доложить о бургомистре и правительственном комиссаре. Дверь стояла открытой, и лорд, не тронувшись с места, пригласил обоих войти. Ему, видно, хотелось, чтобы они стали свидетелями его нежной близости с Каспаром. Он сделал вид, что не в силах разжать свои объятия, и когда посетители, почтительно его поприветствовавшие, наконец сели, лорд, обняв Каспара за плечи и что-то ему нашептывая, прошелся с ним еще несколько раз по комнате, затем проводил его до лестницы, воротился, торопливо подошел к окну, высунулся из него и, глядя вслед Каспару, помахал ему платком. Прекрасно замечая удивление своих гостей, он всё же не стал сдерживаться, напротив, повел себя как влюбленный, без робости выставляющий напоказ свои чувства.
Несколько часов спустя презенты Стэнхоупа были доставлены в дом господина фон Тухера, немало удивившегося столь богатым дарам.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Английский граф
153
— Я возьму эти вещи на сохранение, — после недолгого раздумья сказал он Каспару, — будущему ученику переплетчика не пристала такая роскошь.
Что тут сделалось с Каспаром!
— Нет! — крикнул он. — Они мои, и я никому не позволю отнять их у меня! — Вид у него был грозный, глаза сверкали.
Господин фон Тухер побелел и, ни слова не говоря, вышел из комнаты. «Неблагодарный, — с горечью думал он, — неблагодарный! Из тех, что своекорыстно используют случай и отворачиваются от своего благодетеля, когда другой платит дороже!»
Попранные принципы скорбно осыпали себе главу пеплом.
Уступчивость в этом случае означала бы недостойную слабость, говорил себе господин фон Тухер. Но что делать? Применить силу? Насилие безнравственно. Он посвятил лорда Стэнхоупа во всё случившееся. Тот дружелюбно его выслушал, заметил, что поступок Каспара не более как ребяческая выходка, и пообещал уговорить его добровольно отдать эти вещи опекуну на хранение.
Господин фон Тухер был очарован любезностью лорда и вышел от него обнадеженный. Однако покаянного прихода Каспара так и не дождался. Очевидно, старания лорда не увенчались успехом, а возможно, Каспар сумел обвести вокруг пальца этого доброго человека. Тертый, видно, малый, и коварства хоть отбавляй. Слишком гордый, чтобы с кем-нибудь поделиться своим горестным опытом, господин фон Тухер до поры до времени счел возможным взять на себя роль спокойного созерцателя, пусть раздосадованного и обманутого. То, что Каспар не удостоил посвятить его в характер своих отношений с лордом, не пересказал своих бесед с ним, глубоко его ранило; не ждал он от своего питомца такой замкнутости, такого недоверия.
В первое время лорд посещал Каспара в доме господина фон Тухе- ра или, испрашивая на то дозволения господина барона, возил его на прогулку. Мало-помалу он перестал этим удовлетворяться, назначал Каспару явиться то туда, то сюда, а его неизменному телохранителю приказывал держаться на расстоянии пятнадцати шагов. Господин фон Тухер обратился с жалобой к бургомистру; он утверждал, что со стороны лорда это является нарушением данного им обещания. Но что мог


154
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
поделать господин Биндер? Как было ему призвать к ответу этого вельможу? Однажды он осмелился на робкий намек. Лорд успокоил его шуткой: чтобы не прослыть клятвопреступником, можно ведь всё свалить на безрассудство Каспара.
Итак, обоих этих приметных людей по вечерам часто видели на улицах идущими рука об руку. Увлеченные разговором, они не замечали назойливых взглядов прохожих. По большей части они переходили городской ров и подымались к крепости. Здесь Каспар мог предаваться скорбным воспоминаниям; мрачная башня хранила тайну самой страшной поры его жизни, и теперь, глядя на простирающийся внизу город, на мигающие огоньки многих окон, метившие поглощенную мраком путаницу улочек, он совсем по-иному воспринимал бой башенных часов: теперь время сливало воедино их удары, а не разрывало на исполненные ужаса паузы.
Лорд без устали рассказывал о своих путешествиях. Вещи и события он умел живописать простыми словами. От него Каспар услышал об Альпах, о том, что там на горах лежит вечный снег, а в веселых зеленеющих долинах живут свободные люди. Каспар словно своими глазами видел Италию — в самом этом слове был сладостный дурман, — пышно разукрашенные церкви, огромные палаццо, сады с прекрасными статуями среди роз и лавров, апельсины под сказочно-синим небом и прекрасных женщин. Он видел море и на нем корабли с голубыми парусами. Минутами он так страстно рвался туда, что начинал внезапно смеяться. Неужели же он попадет в страны солнца и неведомых плодов, будет жить там, и уже скоро? Сердце его замирало, окрыленное надеждой. И радостно ему было до боли.
Однажды, в дождливый вечер, они никуда не пошли и остались в гостинице. Лорд открыл сундук и показал Каспару кое-что из сокровищ, собранных во время путешествий. Редкие монеты и камни; гравюры, статуэтки, геммы, камеи, жемчужины и старинные драгоценности. Были там четки из Святой Земли, серебряный кубок с искусно выгравированными фигурами, Библия с великолепными буквицами и рисунками, дамасский кинжал с золотой рукояткой, кольцо-печатка одного из пап, индийское шелковое одеяние, затканное звездами, светильник из Помпеи3, французские фарфоровые вазы и еще многое другое, ред¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Английский граф
155
костное, чужеземное, пропитанное запахами дальних стран и великих судеб.
— Это мне подарил курфюрст Майнцский4, — говорил лорд, — вот подарок герцога Савойского;5 эту прелестную миниатюру я купил в Барселоне, а вот эту глиняную фигурку привез из Сиракуз6. Вот талисман, которым меня почтил шейх Абдурахман, а эти восточные ткани тетка прислала мне из Сирии, она удивительная женщина, кочует по пустыне с арабами и бедуинами, спит в шатрах, занимается алхимией и астрологией.
Какие люди, какие дали! Граф охотно раздувал в Каспаре пламя вожделений. Возможно, он и сам принимал всерьез свои посулы. А возможно, просто наслаждался, подстегивая его к мечтам и желаниям; не исключено, впрочем, что ему лишь нравилось жонглировать словами. Или он испытывал жестокую радость — до тех пор рассказывать птице в никогда не открывавшейся клетке о полете сквозь золотой эфир, покуда из ее горлышка не вырвется наконец ликующая песнь свободы?
Как он говорил, какие находил слова! Улыбка — хитрый зверек — играла меж его губ и ослепительно белых зубов. Но он не всегда бывал весел. Почему же? Иногда лицо его омрачалось. А иногда он вдруг вставал, торопливо шел к двери и к чему-то прислушивался. Его ласки бывали исполнены тоски, потом он долго безмолвствовал, и его ищущий взгляд скользил мимо юноши. Как-то раз Каспар набрался храбрости и спросил:
— Скажи, ты счастлив, Генрих?
— Счастлив? О нет. Счастлив, да что ты такое говоришь? Ты когда- нибудь слышал об Агасфере7, Вечном Жиде, вечном страннике? Он считается несчастнейшим из людей. Ах, я хотел бы перелистать с тобой книгу моей жизни, где много скорбных страниц. Но я не могу, не смею. Может быть, позднее, когда определится твоя судьба, когда ты уедешь со мной в мою отчизну...
— Неужели это возможно, неужели сбудется мечта?
Лорд Стэнхоуп вдруг встряхнулся, словно желая сбросить с себя камзол или невидимую тяжесть, на него навалившуюся. Внезапно он впал в экзальтацию; говорил о грядущем величии Каспара, но, как все¬


156
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
гда, прибегал к таинственным оборотам и в высокопарных выражениях призывал его к молчанию. Да, он говорил о Каспаровом княжестве, о его подданных, впервые, как бы по принуждению, дрожал, сам пугался своих слов, всякий раз сызнова подчеркивая необходимость обета молчания, говорил, позабывая об опасности, словно влекомый каким-то фантомом.
— Я буду руководить тобой, я уничтожу твоих врагов, ты стоишь в тысячу раз больше, чем каждый из них. Сначала мы поедем на юг, чтобы сбить их с толку, затем ко мне на родину, устроим засаду, будем оттуда уничтожать наших преследователей и накапливать силы для решающего удара.
И опять — бегом к двери, опять слушать, смотреть, не шпионят ли за ним. Затем, боязливо стараясь отвлечь внимание Каспара, граф стал расписывать свои родные края, мир и тишину английского поместья, гордую, независимую жизнь на наследственной земле; густые леса и прозрачные реки, бальзамический воздух, всюду покой, весна, осень и зима в круге невинных наслаждений.
В этих описаниях проглядывала тоска, навеянная нечистой совестью, боль навеки отверженного. С другой стороны, в них было много модной чувствительности, которая даже самую черствую душу в определенных обстоятельствах заставляла мечтать найти в матери-природе успокоение от ею самой сотворенных тревог и волнений. Говоря о своей жизни, он умел разыграть из себя человека, пусть внушающего зависть, пусть взысканного всеми благами — духовными и материальными, но тем не менее ставшего жертвой враждебных сил. Романтически приукрашенная судьба гонит сына проклятого рода из края в край. Отца и матери нет в живых, прежние друзья в заговоре против благородного отпрыска, и вот он, пятидесятилетний человек, не имеет ни дома, ни жены, ни ребенка, — словом, Агасфер!
Подобные признания больше чем что-либо могли вселить в сердце Каспара горячие дружеские чувства. Наконец-то перед ним был человек без маски, человек, открывавший ему свою душу. И до чего же горестно и сладко было Каспару видеть, как тот, кого он боготворил, сходит для него с пьедестала, на который его возвели люди.
Сам Каспар в ту пору производил умиротворенное впечатление; освободившийся от пут, спокойный внутренне и внешне, с открытым


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Таинственная миссия...
157
взглядом и непринужденными жестами; с чела его как бы спала пелена, а уста почти всё время приоткрывались в улыбке.
Теперь Каспар осознавал свою юность. Он вытянулся, как молодое деревцо, и собственные руки казались ему цветущими ветвями. И так же казалось ему, что его кровь струит благоухание по жилам; воздух звал и манил его, манили и звали его леса и долы — всё, всё было полно им, Каспаром.
Случалось, он разговаривал сам с собой, а если его заставали врасплох, смеялся. Люди, с ним соприкасавшиеся, были очарованы; они без устали прославляли Хаузера, в чьем облике теперь так трогательно сочетались дитя и юноша. Молодые женщины слали ему записочки, господина фон Тухера осаждали просьбами о разрешении написать портрет Каспара.
Всякое злоречие смолкло. Никто, оказывается, не говорил о нем ничего дурного, самые заядлые недоброжелатели попрятались, весь город вдруг поднялся на его защиту. Теперь уже повсеместно говорилось о необходимости охранить его от происков английского графа.
В один прекрасный день Стэнхоуп, к величайшему своему огорчению, убедился, что за каждым шагом его следят, что каждое его слово становится всеобщим достоянием. Он оказался вынужденным перейти к решительным действиям.
iri iTÂ.iri. tat tat tat
Таинственная миссия и препоны на пути к ее выполнению
За столами в ресторациях и на постоялых дворах давно уже поговаривали, что лорд намеревается усыновить Каспара Хаузера. И правда, в середине июня он по всей форме подал в магистрат ходатайство о предоставлении ему права обеспечить будущее юноши. Магистрат уполномочил бургомистра передать лорду Сгэнхоупу следующий ответ: во-первых, такая просьба должна быть изложена in pleno;* во-
подробно [лат).


158
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
вторых, лорду надлежит представить свидетельство о его благосостоянии, дабы город мог быть спокоен за будущее своего питомца.
Стэнхоуп разгневался на это решение. Он отправился к бургомистру, выложил перед ним свои ордена, свидетельства иноземных дворов и даже доверительные письма нескольких владетельных особ. Господину Биндеру, при всём уважении к его лордству, пришлось сказать, что он не властен отменить единогласное решение магистрата.
Граф проявил неосторожность и однажды в гостях позволил себе обозвать отцов города мелкотравчатыми и чванными бюргерами. Это стало известно, и хотя он поспешил в письме к членам магистрата принести извинения, объяснив, что вышеупомянутые слова сорвались у него в запальчивости да еще под хмельком, а следовательно, сказаны были не всерьез, но так или иначе он многих восстановил против себя. Подозрительность, однажды пробудившись, долго не успокаивается. Все вдруг заинтересовались: кто эти сомнительные с виду люди, приходящие к нему в гостиницу, с которыми он ведет долгие переговоры за запертой дверью? Да и вообще, почему, спрашивается, богатый и знатный джентльмен живет во второразрядной гостинице? Уж не бежит ли он таким образом встреч со своими земляками, останавливающимися в «Орле» или «Баварском подворье»? Это казалось вполне правдоподобным, в особенности после того, как распространился непроверенный слух, что лорд, находясь в услужении у отцов иезуитов1, некогда странствовал по Саксонии2, продавая книжицы религиозного содержания.
Стэнхоуп поторопился с отъездом. Он нанес прощальный визит бургомистру, упомянув о неотложных делах, его призывающих, и обещал по возвращении представить свидетельство о своей финансовой благонадежности. Одновременно он депонировал у него пятьсот гульденов ассигнациями — сумма, предназначавшаяся исключительно на удовлетворение мелких пожеланий или потребностей его любимца. Бургомистр попытался было заметить, что распоряжаться деньгами надлежит господину фон Тухеру, но лорд, покачав головой, ответил, что поведение господина фон Тухера отличается преднамеренной суровостью, он стремится к им самим выдуманному идеалу добродетели, а выращивать такой нежный цветок надо бережно и любовно.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Таинственная миссия...
159
— Думаю, вы согласитесь со мной, что судьба обязана загладить свою давнюю вину перед Каспаром и что, право же, бездушно всё время обуздывать и умерять существо, созданное природой столь прекрасным вопреки людским козням.
Серьезность этих слов, равно как и величественные манеры лорда, сильно подействовали на бургомистра. Он еще раз выразил сожаление по поводу того, что намерения графа не могут быть немедленно осуществлены, и заверил его, что город в любое время почтет за честь приветствовать в своих стенах такого гостя.
Прямо из канцелярии бургомистра Стэнхоуп отправился к господину фон Тухеру. Слуга объявил ему, что господин барон с несколькими своими знакомыми уехал на охоту, Каспар же куда-то вышел и должен скоро вернуться, и предложил лорду немного подождать, буде это ему угодно. Стэнхоуп нетерпеливо расхаживал по большой гостиной. Потом вынул бумажник, пересчитал деньги, карандашом нанес на бумажку какие-то цифры, при этом он заскрежетал зубами, а его тонкая белая шея сделалась темно-багровой, как у пьяницы. Он топнул ногой, лицо его перекосилось, глаза засверкали. «Проклятье!» — пробормотал он, и его тонкий рот искривился бесконечным презрением.
Ничего в нем не осталось от спокойного достоинства джентльмена. О, господин граф, значит, достаточно занавесу в театре закрыться на какие-нибудь четверть часа, чтобы на размалеванном лице актера, наскучившего давно выученной ролью, проступила страшная правда. Жаль, что в гостиной не было зеркала, может быть, оно заставило бы лорда опомниться, призвало бы его к осторожности, ибо стоило только быстро открыться двери, и пьеса уже игралась бы по-новому. Но, возможно, это обстоятельство свидетельствует в пользу графа? И большее самообладание явилось бы разве что признаком более искусной игры? Настоящий комедиант готов играть и перед пустым залом, превращая стены в слушателей. Но в этой груди еще звучал голос измены, буря еще бушевала в ее глубинах, у зверя в этой берлоге еще были глаза, и яркий свет переменчивого счастья слепил их.
Видимо, лорд не умел толком считать: цифры, им проставленные, никак не давали нужного результата, так что он всякий раз начинал сначала и, наморщив лоб, проверял правильность то одной, то другой


160
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
суммы. «На приобретение популярности, безусловно, недостаточно», — проворчал он; необдуманное высказывание, извинительное лишь потому, что произнесено оно было по-английски. И еще пренеприятная реплика, пожалуй, не из утонченной пьесы, а из разбойничьей драмы: «Если Серый объявится, я уж сумею ему хвост прищемить, больно он много нагреб. Короны не рыночный товар, при дележке мог бы быть почестнее».
Злосчастный лорд! Тишина и в одиночестве не абсолютна. В щелку оконной рамы пробивается ветер, а кажется, что это голос, или ссыхается столетняя мебель, а кажется, что кто-то стреляет или разыгралась непогода. Вдобавок граф Стэнхоуп был суеверен; штукатурка, осыпающаяся за обоями, наводила его на мысль о смерти; стоило ему с левой ноги войти в комнату, и на душе у него уже кошки скребли. Так было и сейчас, но Стэнхоуп взял себя в руки, тем более что в сенях послышался звонкий голос Каспара, и мигом вошел в роль. Глаза блестящие и кроткие, как у газели, в руках томик Руссо3, только что снятый с полки. Он сел в кресло и принял вид человека, погруженного в чтение.
И всё же, когда вошел Каспар, когда просветленное радостью лицо возникло из темноты, боль чуть приметно исказила черты лорда и внезапное уныние лишило его дара речи. Да, он смешался, отвел глаза, и только когда Каспар, пораженный этой отчужденностью, тихонько его окликнул, прервал молчание. Ничего не могло быть проще, как приписать дурное настроение предстоящему отъезду, но в решительные моменты на лорда часто находила нерешительность, какая-то внутренняя дрожь сотрясала его. Ему вдруг почудилось, что при взгляде на Каспара его воля ослабевает, с трудом разработанные планы рушатся, как от урагана, и что ему, едва он останется один и немного придет в себя, надо будет всё опять начинать сызнова, как Пенелопе, что ночью распускала искусно сотканное ею за день4.
Лорд не попытался успокоить Каспара, сраженного нежданной вестью, заверениями, что разлука необходима для его же собственного блага, что он, Стэнхоуп, скоро возвратится, может быть, уже через месяц. Каспар качал головой и глухим голосом твердил, что мир слишком велик. Он обнял своего друга и молил взять его с собой; пусть граф


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Таинственная миссия...
161
рассчитает лакея, он, Каспар, будет служить ему, без жалованья, без своего угла, он готов снова жить на хлебе и воде.
— Не покидай меня, Генрих! — обливаясь слезами, взмолился юноша. — Не могу я оставаться здесь без тебя.
Лорд встал и мягко высвободился из его объятий. Утешения, которые он сейчас обязан был расточать, спасали его от самого себя и делали его слова весомее.
— Ты малодушен, Каспар, что доказывает твое неверие в меня, — заговорил он. — Как можешь ты думать, что Господь Бог соединил нас лишь для того, чтобы снова разлучить? Это значило бы подвергать сомнению благость Господню и премудрость Его. Мир исполнен великой гармонии, и человек находит человека благодаря закону избранности; будь убежден в своем предназначении, и время, пространство — всё поведет тебя к цели, а разлучусь я с тобою на час или на недели — безразлично перед лицом окончательного свершения. Многие до самой смерти терпеливо ждут избавителя. И ты должен научиться владеть собою, Каспар: принцы не плачут.
Между тем спустился вечер, лорд подвел Каспара к открытому окну и взволнованно проговорил:
— Посмотри на небо, Каспар: видишь, как звезды зажигаются на небосводе? Да осветят они наш путь.
Стэнхоуп с удовлетворением отметил, что Каспар мало-помалу впал в задумчивость, в торжественную умиленность и уже стыдился своего безграничного отчаяния, никак не желавшего принять обмен, который ему предлагали, — будущее против счастливого настоящего. Казалось, Каспар ощутил высшую необходимость, ту, что возносит ввысь человеческие судьбы и тесно их сплетает. Возможно, его удивленно блуждающим глазам в эти минуты было даровано постижение и душевные силы стали плотиной, сдержавшей мутный поток его тоски; побежденная страсть превращает юношу в мужчину. «Принцы не плачут» — святые слова; легкий ветерок, шевеливший занавеси на окнах, шепотом повторял их.
Лорд взглянул на часы и объявил, что ему пора, дни стоят жаркие, и он намерен ехать всю ночь. Прощаясь с Каспаром у подъезда, где его


162
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
ждал экипаж, он протянул ему кошелек, полный золотых монет, и сказал, что Каспар может их тратить по своему усмотрению, не слушая ничьих советов и уговоров.
Это необдуманное, а может быть, хитро рассчитанное наставление привело к серьезной размолвке между Каспаром и его опекуном. Господин фон Тухер прознал об этом подарке и потребовал, чтобы Каспар передал ему деньги. Каспар снова воспротивился, но барон авторитетно и неколебимо на этом настаивал, он даже готов был применить силу, если бы Каспар, напуганный его угрозами, равно как и отсутствием своего могущественного друга, понемногу не сдался. Но скрыть глухое свое возмущение ему не удалось, и это привело в ярость господина фон Тухера.
— Я выгоню тебя из дому, — крикнул он, теряя самообладание, — всему свету открою твой позор, пусть наконец узнают тебя, дрянь ты эдакая!
Каспар, расстроенный и возбужденный, решил, что и ему дозволено угрожать.
— Ах, если бы граф об этом узнал, то-то бы он удивился, — с горечью и наивной многозначительностью проговорил юноша, словно граф был властен наказывать за всякую несправедливость.
— Граф? Ты и в отношении его такой же неблагодарный, — парировал господин фон Тухер. — По его словам, он часто призывал тебя к покорности и преданности, умолял тебя не давать твоим благодетелям повода для жалоб. Ты пренебрег его поучениями, и, следовательно, недостоин, да, недостоин его великодушных симпатий.
Каспар обомлел. Таких советов он от графа не слышал, скорее слышал обратное, и стал спорить: лорд-де такого сказать не мог. Тогда господин фон Тухер с презрительным спокойствием обозвал его лгуном, из чего явствует, что столь мудро построенная воспитательная система оказалась не по плечу даже ее создателю, не удержала его от взрыва ярости и ущемленного самолюбия.
Принципы как ветром сдуло. Господин фон Тухер устал от безотрадной борьбы; окончательно решив удалить Каспара, он, однако, отложил осуществление этого плана до приезда графа. Чтобы постоянно не испытывать неприятного чувства разочарования при виде Каспара,


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Таинственная миссия...
163
он принял приглашение одного из своих двоюродных братьев провести остаток лета у него в имении под Херсбруком5, где уже три месяца гостила и его мать. Поскольку время было каникулярное и учитель всё равно не ходил в дом, никаких распоряжений касательно учебной программы господину фон Тухеру оставлять не пришлось; итак, он порекомендовал Каспару поприлежней заниматься самому, позаботился об обеспечении его ежедневных потребностей, оставил четыре серебряных талера на карманные расходы, поручил его присмотру полицейского и старого слуги, холодно с ним попрощался и отбыл.
Каспар каждый прошедший день зачеркивал в календаре красным карандашом. Безмолвный дом, опустелая, палимая солнцем улица заставляли его всё больше чувствовать свое одиночество. Приятелей у него не было. Любопытных, желающих посмотреть на него, правда, стало еще больше, после того как горячее участие лорда Честерфилда в найденыше окружило его неким ореолом, но их в дом не допускали; отыскивать же прежних знакомых у Каспара не было охоты.
По вечерам он иногда открывал свой дневник и писал. В такие минуты друг становился ближе к нему, ибо это походило на беседу, пренебрегшую расстоянием. Памятуя об обете молчания, возложенном на него Стэнхоупом, Каспар всё же любил поверять бумаге таинственные намеки лорда. Впрочем, из того, как он понимал их, явствовало, что на самом деле он их к себе не относил. Это была сказка. Он не знал структуры государственных порядков, так же как и многосложных сплетений человеческого общества. Дворец с его обширными залами по- прежнему оставался сном: там царил ужас неведомых судеб. Мечтой его было возвратиться домой, это слово было полно силы и смысла. Горе, если ему суждено было бы понять: заблудший может определить, как далеко ушел он от цели, только когда рассеется тьма.
В начале сентября Каспару пришла первая короткая весточка от графа, уведомлявшая также и о скором его приезде. Радость его была велика, но к ней примешалось недоброе предчувствие, что не так всё будет между ним и другом, как раньше, словно время изменит его облик. Стук колес, звонок у парадной двери заставлял так биться сердце Каспара, что оно, казалось, вот-вот выскочит из груди. Когда долгожданный наконец прибыл, Каспар не мог вымолвить ни слова; он едва


164
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
стоял на ногах и шарил руками в воздухе, не веря, что это реальность, а не видение. Повадки, выражение лица лорда — всё было другое; и тем не менее чувствовалось, что это новое в себе он приберегает для будущего, ибо сейчас его настороженный взгляд смягчился, как всегда в присутствии Каспара. Власть над своей душой он только за ним и признавал, хотя и влачил за собой этого юношу, как охотник убитого зверя.
Лорд нашел, что Каспар плохо выглядит, и спросил, хорошо ли его здесь кормили. Рассказ о стычках между Каспаром и его опекуном хоть и вызвал у него несколько саркастических замечаний, но, в общем, он ему большого значения не придал.
— Скажи, ты вспоминал меня иногда? — спросил он, и Каспар, глядя на него преданными собачьими глазами, ответил:
— Очень часто, всё время, — и добавил: — Я даже писал тебе, Генрих.
— Писал? — удивленно переспросил лорд. — Но ты же не знал, где я!
Каспар, одной рукой сжимая другую, улыбнулся:
— Я писал тебе в своей книге.
Граф явно встревожился, но притворился заинтригованным.
— В какой книге? Что ты писал? Можно мне прочитать?
Каспар покачал головой.
— Значит, секрет, Каспар?
— Не то чтобы секрет, но показать тебе это я не могу.
Стэнхоуп ничего больше не спросил, решив со временем докопаться до истины.
Он опять остановился в «Дикаре», но жил совсем по-иному, чем в первое свое пребывание. Не садился за стол без шампанского и прочих дорогих вин, роскошествовал где только можно, казалось, нарочито выставляя напоказ свое богатство. Он прибыл в собственной карете с позолоченными колесами, с гербом и графской короной на дверцах. Слуг он тоже привез с собой — егеря и двух камердинеров; эти трое в парадных ливреях возбуждали любопытство всех нюрнбержцев.
Разумеется, лорд возобновил ходатайство о передаче ему опеки над Каспаром. В доказательство своей финансовой благонадежности он не¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Таинственная миссия...
165
брежно и как бы между прочим упомянул об аккредитивах, после возвращения депонированных им у банкира Симона Меркеля6. В этой небрежности проглядывало какое-то бахвальство — не стоит, мол, говорить о таких пустяках, тогда как на самом деле это были аккредитивы на весьма крупные суммы, выданные немецкими банкирскими конторами во Франкфурте и Карлсруэ.
У магистрата более не было причин противоборствовать желанию лорда. Правда, на собрании отцов города вдруг возник вопрос: почему собственно? Зачем ему понадобился Хаузер? Тут поднялся бургомистр Биндер и с подчеркнутыми интонациями зачитал отрывок из письма графа:
Л
ншж'енотшеа/м(шшж,
там лоне ятлах Set ^меат/лвая £ч/дьбц'нееч/шлнтв наачреншиа,
УУ У ^
ч/тв
на ввж^шиа^атальнет е нам eäf^enim omHjbM/mae,
коте/хю лс^хч^е/хчяо 6му и oma/ß/xwee с^ч^е, а (вменив: с канва шаяв^а^чнва л^ераннветьнч тмиетш не шля эта чч/етая^егленая^учаа.
— Что ж, спросим самого Хаузера, — заметил один из отцов города, — хочет он или не хочет последовать за графом.
Каспар был вызван в суд. Глубоко растроганным голосом он заявил, что граф, несомненно, принимает в его судьбе наисердечнейшее участие и он, Каспар Хаузер, готов ехать с ним туда, куда граф пожелает его повезти.
Тем не менее магистрат всё еще медлил с формальным разрешением из-за целого ряда, казалось бы, пустых обстоятельств, мало-помалу, однако, перераставших в прямое несогласие; это несогласие было поддержано человеком, которому никто не дерзнул бы противоречить.
Неуемные старания лорда полностью завладеть Каспаром Хаузером будоражили подспудные подозрения. Его помпезные замашки пришлись не по душе бюргерам, которым несравненно больше доверия внушал скромный образ жизни даже сильных мира сего, нежели расточительство, питавшее дурные инстинкты черни. Их оскорбляло, ко¬


166
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
гда граф в роскошной карете, нарочно проезжал по самым людным улицам, бросал медные монеты в толпу, которая, позабыв о человеческом достоинстве, валялась в грязи перед небрежно приветливым чужеземцем, восседавшим в своем экипаже.
Поговаривали, что Стэнхоуп занял под аккредитивы у Меркеля довольно значительные суммы. Меркелю советовали быть поосторожнее. Вскоре распространился слух, что лорд не имеет права получить деньги по этим бумагам — или имеет, но лишь строго ограниченные суммы.
Тем временем господин фон Тухер возвратился в город. Ему было известно, как развивались события, и он, конечно, желал положить им конец. Почему и обратился к лорду с пространным письмом, в котором, собственно говоря, ставил его перед выбором: либо окончательно взять к себе юношу и тем самым избавить его, барона, от всякой ответственности, либо определить ежегодное содержание, которое даст возможность передать Каспара в руки какого-нибудь разумного и образованного человека. В последнем случае его лордство, надо думать, выразит согласие на долгие годы отказаться от какого бы то ни было общения с Хаузером, как личного, так и письменного, он же, барон, со своей стороны, охотно возьмет на себя труд регулярно сообщать его лордству о житье-бытье Каспара.
В остальном письмо отличала сугубая куртуазность.
/шалите, y/)ctme ситпвамутДо
алого ^ааебашйиеит га те неисгасаа <ше аокага-
<7 р s л <7 7 " " "/>
теаос/тоа биагЮ'гюлгеншл, кетьс^ьыаш губы, с/баше сшшьвал> стою,
игУоаааи оемипате* осенила к^ттлоиа <^ьок ^^алл/егю* п/ееблугУалша
о калиеал ъо/ьиде, — говорилось среди прочего. — zl)o^£oaeme
с (ше Дыека^ать не^шцеж/гаягпнсе туетенлле, к коаау. айна ofa - ^ьУаготсеА^егуНот ^о^уьсжга, /гаЛао как a/геоукоожное Леаико— сЮалиеглг сиалпельетба. ^1/сахкщ* и г этого, а поаат/ю
cj/уише
сЛоам доагюаь со Леей
не/ьа^ и^Лоаллалл
'НУ)слт>№ о уюое/шеал, к коеае^ с/ды
о осени, d
>У
'ЬоЛс
ет, ггто с/оы
Лиагоекаоано алена тига^ишете, ггжг Qalacnaf? не тот, кого
ÎffiüO, Ли^аасо, его п^гиниатете. ^2)а и как аюжно Лыао/mono-


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Таинственная миссия...
167
ото
^нато это стланное и <^£уаиъное сование, nefiet^ теле, ноао^ он Sceac ооа^ин и от ного ж^ет оеищестЛле- нлш Scea с£оиа ахогталши, он стн^ъаасн аЛитьо сеть S ал^ьшель cSe/me.
(£?\Ixmo^^мн г^ьауЬ!
)ы его
НИКОЮ
тоалжо
/га/хного. О$о, п^гинилаш So SrntaiHHae беа^ганлоеное тщееллл£ие, нагнул/ с недюжинной o^a^ieHHocmoTOj ^аложенное п^гн^го^ото Sего (рушу и SyoSciSoHaofiseyHO^га^уутое^уеиенилои пЛлхутлшн- аш, окаеухлосо, гто <SSjùvj салш того не Seyaa, S соото оге^ьеуо Sauun ну S это и Sey того боллтое сущееугпДо, тан ото унже иенуснейше^иу S/iaxeSame^xo его ужене Soiweonmo. ^2)алекии от наие^геним уп/гекато &$ас, aanoSam, ото a VS>be не поставите лене SynfieK эти caoSa. Qjoci WSxae Динмнет. çSSSoHcwxnaxo cSonac уоллолс сколото, отоуа See Sfieam nfeeSovSemua (£S(ae/neÿia Sofoeacgoyie он не y а£ал лисе mxSoya н HeyoSoaocmSy, тогуа кин после с/далиего п^гиеууи — се^ьул^е awe oSUaSaemca H^ioSbxo от того-j ото а уолжон писать эти caoSa ^S^aac, п^ьек^ъалжыи и SeauKoy/ytuubtü zewoSen, — его cmoSho подменили.
Такая речь польстила бы и самому избалованному слуху. Лорд Стэн- хоуп, однако, счел нужным изобразить, что письмо барона уязвило и обидело его, об этом он твердил на всех вечерах и званых обедах. В просьбе, поданной в окружной суд в Ансбахе (что он счел необходимым сделать), лорд Стэнхоуп высказывал готовность не только всю жизнь содержать Каспара, но и позаботиться об его обеспечении и на случай своей смерти; далее там упоминалось, что отношения, установившиеся между ним и господином фон Тухером, ныне и впредь не позволяют ему видеться с Каспаром в доме последнего, посему он считает крайне важным, чтобы Каспар был безотлагательно устроен в другом месте.
Надворный советник Гофманн из Ансбаха поспешил уведомить господина фон Тухера о замаскированной жалобе лорда. Господин фон Тухер пришел в ярость. Он, слово в слово, передал судейским со¬


168
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
держание своего письма к Стэнхоупу, расписал, и в весьма мрачных красках, сколь пагубно сказывается влияние графа на характере Каспара, и ходатайствовал о скорейшем снятии с него обязанностей опекуна, которые, как он выражался, принесли ему только неприятности и тяготы, а под конец еще неблагодарность и поношения. Поскольку Ансбахский суд пожелал узнать его мнение касательно особы господина графа, он написал, что граф ему известен как человек редкостных душевных качеств. По слухам, он является обладателем весьма значительного состояния; сам граф исчисляет свою ежегодную ренту в двадцать тысяч фунтов стерлингов, иначе в триста тысяч гульденов. Впрочем, если принять во внимание, что он является графом и наследственным пэром Англии, то такой доход отнюдь не ставит его в ряд богатейших английских аристократов. «При условии, если достопочтенному опекунскому совету удастся получить удовлетворительные сведения о состоятельности лорда Стэнхоупа, — заключал он свое пространное письмо, — учитывая также существующие в Англии сомнительные конъюнктуры, я, как опекун Каспара Хаузера, против усыновления его лордом Стэнхоупом, тем более по соображениям финансового порядка, ничего возразить не имею».
Дотошные разбирательства, бесконечные передачи дела из инстанции в инстанцию. Стэнхоупа трясло от бешенства и нетерпения. И всё же, вопреки проволочкам и разнобою во мнениях, главные препятствия были устранены, он уже видел себя у цели, которую преследовал упорно и неторопливо, как вдруг всё рухнуло. Президент Фейербах наложил свое вето на удаление Каспара из Нюрнберга. Он отправил неофициального курьера к бургомистру Биндеру, дабы поставить последнего в известность, что, закончив курс лечения в Карлсбаде7, он вернулся к своим обязанностям и крайне удивлен новостью, которую ему сообщили. Он не считает возможным принять какое-либо решение без предварительного расследования этой запутанной и крайне подозрительной истории.
Бургомистр счел своим долгом уведомить лорда о неожиданном обороте дела. Стэнхоуп получил и стал читать письмо Биндера в то время, как его брил парикмахер. Он вскочил, оттолкнул брадобрея и с мыльной пеной на щеках в страшном волнении забегал по комнате,


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Таинственная миссия...
169
казалось, позабыв о необходимости завершить свой туалет. Записку, присланную Биндером, он разорвал в клочья, а когда снова опустился в кресло, лицо его выразило такую злобу и ненависть, что у перепуганного парикмахера задрожали руки и он, едва закончив работу, поспешил ретироваться.
Граф слишком поздно осознал, что позволил себе забыться, но как же силен был удар, его поразивший, если каменное спокойствие и сдержанность изменили этому человеку, заковавшему себя в латы целеустремленности.
Он торопливо написал несколько строк, запечатал письмо, велел кликнуть своего егеря, приказал седлать коня и за сорок восемь часов, чего бы это ни стоило, доставить письмо по адресу.
Егерь молча удалился. Он знал своего господина. Знал, что тот не шутит и что речь идет не о любовной интрижке. Хорошо знал это выражение на лице его лордства, это напряженно-страстное «или — или», выражение, характерное для выбивающегося из сил скорохода, игрока, ошалевшего от азарта. Не раз уже приходилось ему скакать, загоняя коня, при свете дня и во мраке ночи. Надо было уметь держать язык за зубами, чтобы малоприятные подробности таких поручений не стали достоянием гласности, ибо он, по-видимому, являлся посредником в темных делах. Спешить — вот главное и неизменное указание, и он всегда поспевал вовремя, а столь же неизменное «чего бы это ни стоило», пожалуй, отдавало хвастовством: ему отнюдь не всегда выплачивали обещанную награду, иной раз приходилось дожидаться месяцами, довольствуясь крохами с графского стола. Его сиятельство был как раз не при деньгах, ждал поступлений из Англии или из Франции, а пока что посылал его к какому-нибудь вельможе, и егерь замечал, что вельможа не очень-то спешил удовлетворить просьбу графа и при упоминании о нем в голосе сего вельможи звучали скорее пренебрежительные, чем почтительные нотки.
В чем тут было дело? Куда вели нити, накрепко привязывавшие к вульгарной бедности этого вознесенного над толпой человека? Благородный отпрыск старинного рода, коротающий свои дни в жалкой дыре, носитель одного из самых гордых имен гордой Британии, заискивающий перед нагловатым трактирщиком, обреченный затаптывать в


170
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
грязь суть и смысл своей жизни, выставляя на посмеяние самую память о суровых предках. В чем тут было дело?
Каждый уходящий час — руины прошлой жизни, каждый день — развалины прекрасного былого, когда имя Стэнхоупа гремело в европейских столицах. Сейчас ему уже казались сказкой времена, когда он, юный лорд, был баловнем салонов Парижа и Вены, когда он проматывал богатство на удовлетворение своих безудержных юношеских потребностей, являя всей золотой молодежи пример невиданного расточительства. В обществе только и разговоров было, что о праздниках и званых обедах, которые он давал. Из страны в страну возил за собой лорд Стэнхоуп целый придворный штат поваров, секретарей, камердинеров, шутов и различных ремесленников. На одном из праздников в Мадриде он накупил цветов на двадцать пять тысяч ливров и раздарил их дамам. Во время Венского конгресса8 принимал у себя королей и других владетельных особ, устраивал скачки, на которые ушло целое состояние, приказывал за свой счет исполнять оратории и оперы. Дух замирал от роскошных прихотей графа; своим друзьям он дарил виллы и поместья, своим подругам — великолепные жемчуга. Он годами слыл Тимоном9 Европейского континента, вокруг него теснилась целая армия приживальщиков и блюдолизов, на нем наживавшихся. Его добросердечие и щедрость вошли в пословицу, в его манере пригоршнями рассыпать золото вокруг себя, не замечая, падает оно в сточную канаву или на ковры, проступало что-то безумное. Или он хотел понять, до чего доходит людская алчность?
Но всему бывает конец: банкротство и самоубийство некоего банкира ускорили неминуемую катастрофу. Однажды, когда за ломберным столом в Бурбонском дворце Стэнхоуп спустил многие тысячи, отчего его непринужденная болтовня, живость и приветливость производили тем более очаровательное впечатление, к нему подошел посол, лорд Каслри10, и что-то торопливо ему сообщил. Стэнхоуп побледнел, странно-печальная улыбка застыла на его лице. На следующий день он уехал, надеясь, что на родине будет вести аристократически замкнутую жизнь в своем поместье. Из этого ничего не вышло: имения были кругом в долгу, его со всех сторон теснили кредиторы, вдобавок он страшился одиночества, природа без людей была ему ненавистна. Он сбе¬


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Таинственная миссия...
171
жал. Блеск прежних дней сменился жалкой борьбой за существование, опустошающей душу вечной заботой о куске хлеба. Тишина воцарилась вокруг него. Он еще ездил куда-то в поисках прежних друзей и товарищей, но вдруг оказалось, что все всё знали наперед и теперь, с высоты своего прочного положения в свете, читали ему мораль. В римской гостинице, дойдя до последней степени отчаяния, усталый, утративший веру в будущее, он принял стрихнин. Молодая сицилианка его выходила. Но яд, выгнанный из тела, казалось, завладел душою Стэн- хоупа. Он вступил в единоборство с демоном, его свалившим: стал холоден и беспощаден, высокомерное презрение к людям помогало ему использовать слабости окружающих. Он пошел в услужение к сильным мира сего, познал грязные тайны их прихожих и черных лестниц. Сделался эмиссаром римского папы и платным агентом Меттерниха11. Вскоре его имя было вычеркнуто из списка безупречных и причислено к именам авантюристов, разбойничающих в пограничных зонах большого света. Исключительная одаренность этого человека облегчала ему любую задачу; неудержимая потребность в действии, необходимость устанавливать разнообразнейшие связи заглушали голос совести, не давали ему ощутить свой позор. Отщепенец в верхах, в низах общества еще слывший именитым и знатным, он сделался опытным ловцом человеческих душ. То, на что его натолкнула беда, стало ремеслом; мягкая неотразимая улыбка — ремесло; аристократические манеры, рыцарственность, пленительное красноречие, блестящее образование — всё ремесло. Любое движение век, любой поклон — средство к достижению цели. Всё имело свои последствия и причины, небрежно оброненное слово могло сорвать с трудом разработанный план действий. И всё же как убога была такая жизнь, как мизерно вознаграждение! И всё же — он медленно скатывался вниз, в ничтожество и бедность, как будто цепь, за которую он держался, теряла звено за звеном, грозя низринуть его в пропасть.
В один прекрасный день боевым кличем стало имя «Каспар Хаузер». Задача была ясна, ясна была и первопричина. Но беспримерно темны были обстоятельства дела. Ему говорили: тебе это по плечу, предприятие трудно, но доходно, на первый взгляд даже незначительно, но на карту поставлено неимоверно много. Переговоры с ним велись


172
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
анонимно, всё было скрыто завесой, каждый посредник передавал слова безымянного властелина. Хоровод призраков будоражил фантазию, на дне пропасти забрезжил свет. В самой разработке плана было какое- то сладострастие; к редкой птице и подкрасться-то непросто.
Да, задача была ясна и конкретна. Ты должен удалить найденыша из пределов, в которых он становится для нас опасным, гласил приказ. Возьми его к себе, возьми с собой туда, где никто о нем не знает; сделай так, чтобы он исчез, утопи его в море или сбрось в пропасть, найми убийцу или дай ему заболеть неизлечимой болезнью, ведь ты опытный знахарь. Словом, основательно выполни свой урок, иначе твоя служба не в службу. Благодарность тебе обеспечена такой-то суммой, депонированной у Израэля Блаупггейна в городе X.
Стоило ли тут раздумывать? С нуждою было бы разом покончено. Всякое колебание превращает тебя в совиновника, а бесполезный соглядатай должен быть устранен, это самоочевидно. Значит, выбора нет. Начало осталось далеко позади; уже когда убийца был послан в дом учителя Даумера, Стэнхоуп получил приказ вмешаться, если злой умысел, к которому он был непричастен, потерпит неудачу. Примитивная подлость примененных средств его отпугнула, оскорбила хороший вкус, ему присущий, и пробудила лучшие качества его души. Он бежал, скрылся. Нужда и призрак голода — и он снова попался в сети, снарядился в путь «из дальней дали», чтобы обольстить свою жертву.
Но как странно обернулась первая встреча, первые же совместные мгновения! Этот голос! И взгляд! Они потрясли его, он оказался обольщенным. Эта птица умела петь — вот чего птицелов не предвидел. Он вдруг ощутил себя любимым. Любовь женщин он испытал. Они любят не так, их любовь можно превознести, но можно и забыть, она в порядке вещей, случай и естественное влечение на равных правах соучаствуют в ней; да и мужчины любят не так, не говоря уж о любви родителей, братьев и сестер или любви ребенка. Закон и обычай, нужда и собственная воля связывают эти создания с им подобными; но основа основ — это соперничество, борьба, вражда. Здесь всё было по-иному, красота этой души нежданно-негаданно пробила защитную броню его сердца.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Таинственная миссия...
173
Существует легенда о стране, где не шел дождь и не выпадала роса, засуха свирепствовала там, ибо на всю страну был один колодец, лишь в самой глубине которого поблескивала вода. Когда люди стали умирать от жажды, к колодцу пришел юноша. Он играл на цитре и такие сладостные мелодии извлекал из нее, что вода, поднявшись до самого края, стала растекаться по земле.
Так было и с лордом, когда юноша Каспар проводил с ним время и радовал его сладостными мелодиями своей души. Дух его поднимался из глубин, скорбный взгляд был устремлен в прошлое, стыд сжигал его; в такие минуты ему чудилось, что зло можно сделать небывшим, он снова обретал себя, за этим обликом для него вставал облик собственной своей еще не запятнанной юности. Он видел себя таким, каким мог бы стать, если бы судьба не сгубила в нем доброе начало. Таким его сейчас восприняли и возвеличили, в такого поверили. В простодушного, бесконечно богатого и столь щедрого, что самый заядлый скупец и злодей перетряхнул бы содержимое своих сундуков, лишь бы избавиться от мучительного сознания неоплатного долга.
Но он не мог ничего дать. Не мог он быть таким, ибо был законтрактован, жизнь его оплачивалась теми, кому он служил, оплачены были его дни и его ночи, оплачено его раскаяние, душевная тревога, угрызения совести. Он замышлял злодейство, и каждая складка на его лице была лживой, но иногда он и вправду думал о том, чтобы бежать с Каспаром. Но куда? Где было уготовано пристанище для опального? В тихие часы с Каспаром, когда он смотрел в это лицо, сиявшее человечностью, он и себя еще чувствовал человеком и в горькой тоске плакал над собою. Потом забывал о цели и поручении и мстил тем, чьей виновною жертвою он был, разглашая их тайны и становясь двойным предателем. Он вселял в Каспара ожидание власти, величия, то был его ответный дар, подарок скупца. Хорошо еще, что это волшебство теряло силу, когда он был вдали от юноши и не чувствовал на себе его вопрошающего взгляда, когда ему не казалось, что рядом — посланник небес. Среди мрачных размышлений, преследуя страшные свои цели, он писал короткие страстные записочки запутавшемуся в его тенетах:


174
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
п^гЛьсе же уни ниисеж ушшшешби sc наубаи ceésc тЛоиое ееиос fweya-нссбууЬ' weM бууеиеЬ' пиша/mb' к женщине ъшбеяпби; кикие плетиеисЬ' ко осне, sc пигиб.
Или:
осой кигуес-нибууЬ' тебе тжимеетияс, ъто sc
не скитсаи осени бееее^ьуеъныос, гюилосс — тин
veaemesc
éoub'j нитю^ь^?0' sc уа 'г^соби об^геъен неешпи б себе; owe п^са- сссоое — ниесуЛище. оЛСигуа mw sc6uuesc ни осоеос пути, scуа/се неспеоебину ут^ьестио бе^ьу б бббнжсс, тес sc6uucsc yusc oceusc п^юбиубеетмикюис беъиоети/
То были обороты во вкусе времени, навеянные модными поэтами, и всё же они свидетельствовали о растерянности и глубоком смятении духа.
Так, бросаясь из стороны в сторону, он сам задерживал ход своего начинания. Давал случиться тому, что случалось, и уступал натиску событий, ибо они были сильнее его решений. Он знал, что должен совершить и совершит позорное злодеяние, но он медлил, и эта медлительность давала ему досуг для сетований на судьбу. Он пытался найти себе оправдание перед Богом и творил молитву, обращался к судье — своей совести, всё объясняя вмешательством рока. Дух свой, тяготеющий к наслаждениям и комфорту, он усыплял софизмами, вроде «необходимость сильнее любви и милосердия», неизбежную картину конца пытался отогнать дешевыми отговорками: «Не так страшен черт, как его малюют».
Меж тем положение его еще ухудшилось после торопливой отсылки егеря: расходы росли не по дням, а по часам, от заемных писем толку было немного, до поры до времени они, правда, служили ему вывеской, но нужда требовала действий; Стэнхоуп принял решение ехать в Ансбах и вступить в переговоры с президентом Фейербахом.
В субботний день в конце ноября он приказал спешно готовить карету для отъезда и послал слугу в дом господина фон Тухера звать к


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Таинственная миссия...
175
нему Каспара, притом немедленно. Засим, велев лакею задержать гостя до его возвращения, вышел и по улицам, на которых не опасался встретить Каспара, отправился в тот же дом, попросил привести его в комнату Каспара и, сказав, что будет его дожидаться, принялся с лихорадочной поспешностью перерывать ящики, книги и тетради юноши в поисках письма, которое сам же написал ему месяца два или три назад. В этом письме он позволил себе обронить несколько слов касательно будущего Каспара и теперь, любой ценою, стремился уничтожить таковое, ибо ему уже начали угрожать, уже зашевелились за плотной завесою темные силы. Поиски были напрасны.
Дверь вдруг отворилась, на пороге стоял господин фон Тухер. В боязливой своей спешке лорд не расслышал приближающихся шагов. Господин фон Тухер казался великаном, его макушка доходила до самой притолоки. В его облике сквозило скорбное удивление; он долго стоял молча и наконец хрипло проговорил:
— Господин граф! Надеюсь, это не шпионское занятие?
Стэнхоуп вздрогнул.
— На такого рода вопрос разрешите мне ответить молчанием, — проговорил он со сдержанным высокомерием.
— Но что это значит, — продолжал господин фон Тухер, — как понять то, что я вижу своими глазами? Внутренний голос, господин граф, подсказывает мне, что не всё здесь идет прямыми путями.
Лорд смешался, он приложил руку ко лбу и умоляющим голосом сказал:
— Я нуждаюсь в сострадании и снисхождении больше, чем вы полагаете, господин барон. — Он вытащил платок из нагрудного кармана, прижал его к глазам и вдруг заплакал настоящими, неподдельными слезами. Господин фон Тухер онемел. Прежде всего в нем мелькнуло мрачное подозрение, почти уверенность, что все россказни о судьбе Каспара не лишены некоторого основания.
Стэнхоуп, надо думать, догадавшись о том, что происходит в душе этого человека, быстро овладел собою и сказал:
— Не отказывайте в сочувствии исстрадавшемуся сердцу. Я бреду впотьмах. И молчать больше не могу, я усомнился в Каспаре! Мне не


176
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
удалось повлиять на него, он часто бывает неискренен и прибегает к недостойному притворству.
— И вы тоже! — не выдержал фон Тухер.
— Я охочусь за доказательствами.
— И эти доказательства вы хотите обнаружить в ящиках стола и в шкафах, господин граф?
— Речь идет о записях, которые он скрыл от меня.
— Что? Тайные записи? Я ничего об этом не знаю.
— Тем не менее они существуют.
— Может быть, вы имеете в виду дневник, который ему подарил президент?
Стэнхоуп с радостью ухватился за эту мысль, выручавшую его из весьма сомнительного положения.
— Да, разумеется, разумеется, дневник, — с живостью подтвердил он, вспоминая некоторые прозрачные высказывания Каспара об этом дневнике.
— Я не знаю, куда он его прячет, — сказал господин фон Тухер, — да и всё равно не счел бы возможным передать его вам в отсутствие Каспара. Вообще же мне случайно стало известно, что он вырезал с первой страницы портрет президента и на его место вклеил ваш, господин граф. — С этими словами господин фон Тухер взял папку, лежавшую на пюпитре, вынул из нее лист бумаги и протянул его Стэнхоупу. То был портрет Фейербаха.
Лорд долго смотрел на него. При виде сих Юпитеровых черт страх, ранее неведомый, объял его душу.
— Так вот каков этот прославленный муж, — пробормотал он, — я собираюсь ехать к нему, ибо многого жду от его неподкупного суждения.
Однако сложность задуманного плана, дорога в Ансбах, мысль об усилиях, которые ему потребуются, чтобы выдержать пугающий взгляд этих глаз, не позволяли графу справиться со своим замешательством.
— Его превосходительство Фейербах, без сомнения, будет рад познакомиться с вами, — учтиво заметил барон фон Тухер и, так как


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Таинственная миссия...
177
Стэнхоуп собрался уходить, попросил передать президенту почтительнейший поклон.
Двумя часами позднее карета лорда уже неслась по шоссе. Сумасшедшая гонка, пыль клубами и спиралями вилась из-под копыт, лорд, закутанный в пледы, забился в угол и не отрывал взгляда от печального осеннего ландшафта. Однако его лихорадочно блестевшие глаза не видели ни полей, ни лесов, они, казалось, буравили пространство, ища притаившуюся опасность. Взгляд одержимого или беглого каторжника! Когда под Хейльсбронном12 до его слуха донеслось треньканье шарманки, он зажал уши, отвернулся от окошка, и только шелковые подушки сиденья приглушили стон подавленной муки. Через минуту-другую он уже сидел выпрямившись, твердый и холодный, как сталь, с дьявольской улыбкой на тонких губах.


датдам^ад^^
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1тж 1тХ .Хг<
ТЖТ ТжТ тжг
Разговор между человеком в маске и человеком, который снял маску
Дождь лил как из ведра, когда карета лорда Сгэнхоупа поздним вечером прогрохотала по Дворцовой площади в Ансбахе. Вдобавок лошади испугались перебежавшей дорогу собаки, и кучер-эльзасец разразился такой громкой руганью на своем ужасном диалекте, что за темными квадратами окон ясно обрисовались два ночных колпака. Комнаты в гостинице «К звезде» были заранее заказаны, хозяин с зонтом выскочил к воротам, низко кланяясь и приветствуя гостя.
Стэнхоуп стал быстро подниматься по лестнице; на площадке к нему подошел какой-то человек в насквозь промокшей шинели офицера полиции и отрекомендовался лейтенантом Хикелем1, некоторое время назад имевшим честь в Нюрнберге у ротмистра Вессенига свести знакомство с его лордством, «к сожалению, очень уж беглое». Он берет на себя смелость предложить господину графу свои услуги в незнакомом городе и просит извинить его за эту задержку, смахивающую на нападение из-за угла, но у его лордства, по всей вероятности, мало времени и много дел, отчего он и позволил себе в первые же минуты его обеспокоить.
Стэнхоуп удивленно, сверху вниз, взглянул на говорившего и увидел свежее, округлое лицо с нагловатыми и в то же время ласково-покорными глазами. Стэнхоуп невольно попятился: похоже, что этот человек предлагает ему себя в качестве орудия, бог весть для каких целей; ничего нового не было для лорда в жадном взоре этих искательных глаз. Ему казалось, что за несколько секунд он успел вдоль и по¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Разговор между человеком в маске...
179
перек изучить стоящего перед ним человека. Но откуда тому было всё известно? Кто навел его на след? Ясно одно: у полицейского достаточно тонкий нюх. Стэнхоуп коротко поблагодарил и назначил время, когда он может с ним встретиться; лейтенант отдал честь и с тою же поспешностью, с какой пришел, выскочил на дождь.
Стэнхоуп занял весь второй этаж и сразу же приказал везде зажечь свечи — он ненавидел неосвещенные комнаты. Покуда камердинер приготовлял чай, лорд вынул из саквояжа молитвенник в сафьяновом переплете и стал его просматривать, вернее, делал вид, что читает, на самом же деле сотни обрывочных мыслей теснились в его мозгу. Тишина маленького городка была ему невыносимее кладбищенской тишины. После чая он велел позвать хозяина и принялся расспрашивать его о жизни в этом городишке, о местном дворянстве и чиновничестве. Хозяин оказался решительнейшим противником новых веяний. Он еще помнил блаженные времена маркграфства2 и считал, что в день, когда придворные кавалеры и дамы покинули свои изящные резиденции в стиле рококо, чтобы бежать от надвигающегося урагана войны3, всему прекрасному на свете пришел конец. В крысиное гнездо превратился Ансбах. В чернильную лужу, в толкучку с высокопарным наименованием «Апелляционный суд».
Прежние времена, ах, как они были хороши! Как умели тогда шутить и наслаждаться, как весело жил их городок — карты, застольные беседы, танцы. Толстяк, напевая себе под нос старинную мелодию и с лукавой миной придерживая двумя пальцами широкие штанины, исполнил перед изумленным лордом несколько торжественных па менуэта и па-де-де.
Тем не менее лорд оставался серьезным. Он спросил, как бы между прочим, в городе ли сейчас господин Фейербах. У толстяка при этом имени вытянулась физиономия.
— Его превосходительство, — злобно крикнул он, — да, он здесь, но лучше бы его не было. Он подстерегает нас, как сердитый кот, и фырчит, если мы позволим себе немного повеселиться. Ему до всего дело: хорошо ли подметены улицы, не разбавлено ли молоко водой; куда только он не сует свой нос, а вот с людьми обходиться не умеет. Умеет


180
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
он только хорошо поесть. И уж учтите, господин граф, если доведется вам иметь с ним дело — расхваливайте кушанья, которыми он будет вас потчевать.
Стэнхоуп милостиво отпустил болтуна, сказал камердинеру, какое платье приготовить ему на завтра, и лег в постель. Утром он поднялся довольно поздно и тотчас же послал лакея к Фейербаху, прося назначить ему час приема. Тот возвратился с известием, что господин статский советник ни сегодня, ни в ближайшие дни никого принять не может и просит его лордство письменно изложить свое дело. Стэнхоуп пришел в ярость. Понимая, что действовал слишком опрометчиво, он немедля отправился к надворному советнику Гофманну, к которому ему советовали обратиться.
Между тем весть о его приезде распространилась по всему городу, и через сутки его особу уже украшал венок небылиц. Говорили, что к задку его кареты было привязано с полдюжины мешков, набитых золотыми гинеями, так как он намеревался купить дворец маркграфа вместе с дворцовым парком; что он возит с собою лебяжьи перины и вышитое белье; что он родственник английского короля, а Каспар Хаузер его незаконный сын. Стэнхоуп невозмутимо относился к этой провинциальной болтовне и был ею даже доволен.
Советник так и не смог объяснить ему поведение президента. Прежде чем предпринять какие-либо деловые шаги, они разыскали директора архива Вурма, пользовавшегося безусловным доверием Фейербаха. Стэнхоуп чувствовал, что все чиновники с боязливой осторожностью относятся к его делу, ибо никто из них, конечно, не мог похвалиться близостью к человеку, чья рука тяжелым бременем ложилась на их плечи.
Вечером Стэнхоуп был приглашен в один семейный дом. Он навел разговор на президента, и тут же посыпались анекдоты, смешные и причудливые, или рассказы о попытках прикрыть внешними обстоятельствами, впрочем, возбуждавшими всеобщее сострадание, недостаток любви и самоограничения, об обоих сыновьях Фейербаха4, причинивших столько горя отцу, о его семейных тяготах5, о мизантропическом одиночестве старика, одиночестве, в котором опять-таки всем мерещилась какая-то таинственная его вина.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Разговор между человеком в маске...
181
— Он фанатик, — заявил плешивый столоначальник, — и способен, наподобие Горация, предать собственных детей в руки палача6.
— Он никогда не прощает врагам своим, — поддакнул другой, — что свидетельствует о нехристианских убеждениях.
— Всё бы это еще полбеды, — заметила хозяйка дома, — если бы он не видел в каждом человеке возможного преступника и не был бы готов по любому пустячному поводу применить карательные законы: намедни шли мы с дочерью в сумерках по Трисдорферпгграссе и, не знаю уж, что нас попутало, сорвали себе по яблочку, вдруг, откуда ни возьмись, перед нами вырастает его превосходительство, размахивает палкой и кричит не своим голосом: «Так-так, сударыня, это ведь кража общественного имущества. Я сейчас позову кого-нибудь в свидетели, кража! Вы это понимаете или нет?»
— Но ты должна сказать, мама, — вмешалась ее дочь, — что он при этом лукаво ухмылялся и едва сдержал смех, когда мы, дрожа от страха, бросили яблоки в канаву.
Уже самое имя этого человека производило впечатление утеса, о который разбивается несущийся поток. Стэнхоуп не скрывал своего восхищения президентом. Он цитировал отрывки из его писаний, видимо, хорошо разбираясь в сухих юридических материях, и превозносил Фейербаха за отмену пыток7, коей тот добился, говорил, что его деяние будет сиять в веках. Всё это было очередным средством ослепления, не более.
На всех улицах, во всех гостиных вскоре только и разговоров было, что о лорде Стэнхоупе. Лорд Стэнхоуп — опора и надежда всех несправедливо преследуемых, лорд Стэнхоуп — воплощенная элегантность, лорд Стэнхоуп — вольнодумец, лорд Стэнхоуп — любимец счастья и моды, лорд Стэнхоуп, страдающий меланхолией, и лорд Стэнхоуп, всей душой преданный религии. Сколько дней — столько обличий; сегодня лорд Стэнхоуп холоден, завтра его обуревают страсти; если здесь он весел и непосредствен, значит, там он будет глубокомысленным и важным; ученость и милые шалости, голос сердца и суровые нравственные требования — всё ведь зависит от регистра, который в данную минуту использует искусный органист. А как интересна его суеверность: в доме фрау фон Имхофф8 он, например, признался в своем страхе пе¬


182
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
ред привидениями и рассказал, что у него на глазах один его соплеменник был взят в преисподнюю через кратер Везувия;9 а очаровательная ирония, с которой он, в другом доме, читал безбожные строки Байрона...10
Различные стихии непонятным образом смешиваются в нем. Видно, большую радость доставляет ему, вспенивая волны, плыть в золотом челноке по провинциальному болоту.
На пятый день воротился егерь. Он привез расширенные полномочия, приказы, которые лорд отчасти опередил своей поездкой в Анс- бах; в них просвечивал страх перед возможными мероприятиями Фейербаха. Стэнхоупу предписывалось во что бы то ни стало подлаживаться к президенту, ибо открытая борьба может пробудить в нем подозрения, идти на всё, но подлаживаться и ставить новые мины, если старые потеряли силу. Далее речь шла об одном опасном документе, который тем временем надо было устранить или обезопасить, разумеется, предварительно сняв с него копию.
Письмо, присланное с егерем, надлежало немедленно разорвать или сжечь. Так и было сделано. Но главное, парень привез деньги, звонкую монету. Стэнхоуп вздохнул с облегчением.
Следующим вечером он пригласил в казино не очень большое, но избранное общество. В городе уже прошел слух, что кушанья будут приготовлены по особым рецептам и что граф самолично отбирал с капельмейстером музыкальные номера и присутствовал на репетициях. Перед началом танцев каждой даме был вручен дорогой трогательный подарок — золотой жетон с эмалевым девизом «Dieu et le coeur»*. Засим граф поднял свой бокал и попросил присутствующих вместе с ним выпить за здравие человека, столь ему дорогого, что он не решается вслух произнести его имя, хотя всем понятно, кого он имеет в виду: удивительное создание, поставленное судьбою на дозорную башню времени. «Dieu et le coeur» — эти слова относятся к нему, сироте, и пусть же помнят о нем матери, которые произвели на свет сыновей, и девушки, радующиеся своей первой любви.
* Бог и сердце (фр.).


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Разговор между человеком в маске...
183
Все были растроганы, растроганы до глубины души. Несколько белых платочков промелькнуло в нежных руках, а какой-то взволнованный бас проговорил: «Редкий, редкий человек». А редкий человек, словно иначе ему было не справиться со своим волнением, вышел на балкон и стал задумчиво смотреть на народ, столпившийся на улице. Одни, сбившись в кучки, о чем-то почтительно перешептывались, другие расхаживали взад и вперед по темной улице, третьи слушали музыку, прислонясь к стене напротив, и лица их тускло взблескивали в потоках света, лившегося из окон.
Вдруг Стэнхоуп заметил человека в форме полицейского офицера, того самого, что попался ему навстречу в первые минуты его пребывания в Ансбахе. Он совсем позабыл о нем, а между тем человек этот явился, точно в назначенный лордом час, но, не застав его в гостинице, оставил свою карточку. Сейчас он со злым лицом стоял под фонарем.
Неприятное чувство охватило лорда. Он отвесил учтивый поклон в направлении фонарного столба. Жандарм, казалось, только этого и ждал, он подошел поближе, лицо его теперь находилось на уровне груди Огэнхоупа.
— Если не ошибаюсь, лейтенант полиции Хикель, — сказал лорд, протягивая ему руку, — весьма сожалею о своем отсутствии и прошу извинить меня.
Лейтенант, весь светясь почтительной преданностью, смотрел прямо в говорливый рот графа.
— В свою очередь, сожалею, — отвечал он, — иначе я бы имел удовольствие провести сегодняшний вечер в обществе милорда. В этом городе ваш покорный слуга как-никак сопричислен к избранному обществу, ха-ха!
Стэнхоуп едва приметно покачал головой. Пренеприятный тип!
— Ваше сиятельство уже изволили посетить президента Фейербаха? — продолжал полицейский. — Сегодня, я имею в виду. До сегодняшнего дня его превосходительство упрямился и не желал вести с вашим сиятельством никаких переговоров, кроме письменных. Но мне удалось наконец переубедить этого упрямца.
Всё это было сказано вполне благодушно, однако на лице лорда Стэнхоупа появилось высокомерное выражение.


184
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— То есть? — переспросил он.
— Да, да, я могу добиться у нашего президента такого, на чем другие, пожалуй, зубы себе поломают, — отвечал Хикель всё так же угодливо и весело. — О, эти горячие головы ничего не стоит обвести вокруг пальца, надо только найти подход. Ха-ха, это здорово, горячие головы вокруг пальца, ха-ха!
Стэнхоуп сохранял ледяную холодность. Человек этот внушал ему отвращение. Но тот не позволял сбить себя с толку.
— Милорд, вам не следует долго раздумывать, — сказал он. — Пусть у вас дело неспешное, но президент пребывает в состоянии нерешительности, которое, думается мне, следует использовать. Что же касается опасного документа... — Он умолк.
Стэнхоуп почувствовал, что вся кровь отлила от его лица.
— Документа? О каком документе вы говорите? — быстро переспросил он.
— Вы меня отлично поймете, господин граф, если подарите мне полчаса вашего внимания, — отвечал Хикель так угодливо, что это уже отдавало насмешкой. — То, что нам надо сказать друг другу, довольно важно, но не обязательно должно быть сказано сегодня, я к вашим услугам в любое время.
Встревоженный Стэнхоуп попытался выказать безразличие. И хотя роковое слово, которое он никак не мог пропустить мимо ушей, было сказано, укрылся за надменной неприступностью.
— Я, безусловно, обращусь к вам, когда вы мне понадобитесь, господин лейтенант полиции, — отрезал он и, нахмурившись, ушел с балкона.
Хикель закусил губу и недоуменно поглядел вслед графу, исчезнувшему за дверью, затем, тихонько что-то насвистывая, пошел вниз по улице. Внезапно он обернулся, отвесил насмешливый поклон и сказал с преувеличенной учтивостью, словно Стэнхоуп всё еще стоял перед ним:
— Господин граф пребывает в заблуждении, конь о четырех ногах, и тот спотыкается.
Снова смешавшись с толпой своих гостей, Стэнхоуп завел разговор с генеральным комиссаром фон Штиханером11. В ходе этого разговора


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Разговор между человеком в маске...
185
он объявил, что завтра нанесет визит президенту и, в случае, если чудак Фейербах будет по-прежнему упорствовать, сочтет, что ему нанесена преднамеренная обида, и уедет из Ансбаха.
Он говорил так громко, что многие кавалеры и дамы, стоявшие поблизости, не могли его не слышать, а среди последних была и фрау фон Имхофф, с которою Фейербах находился в дружеских отношениях. Слова лорда, видимо, на нее и были рассчитаны. Она прислушалась, взглянула на него и с удивлением сказала:
— Если я не ошибаюсь, милорд, его превосходительство нанес вам визит. Я зашла к нему в сад, как раз когда он собирался отправиться в «Звезду». Может быть, он не застал вас дома?
— Я вышел из гостиницы в восемь часов, — отвечал Стэнхоуп.
Через час гости начали расходиться. Лорд испросил дозволения
отвезти фрау фон Имхофф домой в своем экипаже, поскольку ее супруга не было в городе. Когда они проезжали мимо «Звезды», лорд велел кучеру остановиться и осведомился, не спрашивал ли его кто- нибудь в его отсутствие? Фейербах и правда оставил свою карточку.
На следующее утро часов в одиннадцать графская карета остановилась на Хейлигенкрейцгассе у ворот фейербаховского сада. Изящной аристократической походкой, прямо держа свою гибкую как лоза фигуру, идя точно по середине безлиственной сейчас аллеи, приближался Стэнхоуп к дому, больше похожему на деревенский, чем на городской. Одет он был с чрезвычайной тщательностью: в петлице коричневого сюртука горела алая орденская ленточка, галстук был заколот бриллиантовой булавкой и усталая улыбка — своего рода духовное украшение — играла на его губах. Он прошел уже около двух третей пути, когда из дому донесся сердитый крик и тотчас же дорогу ему перебежала кошка. «Дурной знак», — подумал Стэнхоуп, побледнел, остановился и невольно оглянулся. Туман стоял такой, что он не мог разглядеть свой экипаж.
Он дернул звонок и стал ждать. Дверь не отворялась. Между тем свирепый мужской голос продолжал что-то выкрикивать внутри дома. Стэнхоуп наконец догадался нажать ручку, дверь оказалась незапертой, и он вошел в сени. Там никого не было, он помедлил, не зная, куда идти. Внезапно одна из дверей распахнулась, какая-то женщина, види¬


186
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
мо прислуга, выскочила из нее, за нею коренастый большеголовый мужчина, в котором Стэнхоуп сразу же узнал президента. Но лорд так испугался его искаженного гневом лица, волос, вставших дыбом, и громового голоса, что остался стоять как вкопанный.
Что здесь случилось? Какое-нибудь несчастье? Преступление всплыло на свет божий? Ничего подобного. Просто коридор был полон чада, потому что в кухне перекипело молоко. Служанка, заболтавшись у колодца, его упустила, и, право же, стыдно было смотреть, как старый гневливец размахивал руками и при малейшем возражении обруганной женщины впадал в новый приступ ярости, скрежетал зубами, топал и хрипел от злости.
«Странный человек, — презрительно говорил себе Стэнхоуп, — и подумать только, что я трепетал перед этим мелким провинциальным тираном и полицейским филистером!» Деликатно кашлянув, лорд поднялся на три ступеньки, отделявшие его от нелепейшего поля брани, когда Фейербах вдруг круто обернулся. Стэнхоуп поклонился, назвал себя и, снисходительно улыбаясь, попросил извинить его за вторжение.
Кровь мгновенно прихлынула к лицу Фейербаха. Он бросил на графа быстрый, почти колючий взгляд, потом кожа его вокруг носа и губ задергалась, и он разразился смехом, в котором звучали стыд, насмешка над собой и какая-то приятная успокоенность, — словом, было в этом смехе нечто привлекательное и благотворно-разумное.
Он сделал движение рукой, приглашая гостя войти, и провел его в большую комнату, где всё до последней мелочи отличалось необычайной аккуратностью. Фейербах немедленно заговорил о своем отношении к лорду, имевшем место до последнего времени, и, не упоминая о причинах такового, заметил, что необходимость, это отношение определившая, была сильнее, чем светские обязанности. Позднее он понял, что ему не пристало наносить обиду человеку, столь видному и уважаемому, тем более что друзья, которых он почитает, отзывались о лорде Стэнхоупе в самых лестных выражениях. Посему он и решился вчера нанести визит его лордству.
Стэнхоуп еще раз поклонился, высказал сожаление по поводу того, что ему не удалось принять у себя его превосходительство, и скромно добавил, что сегодняшний день причисляет к одному из лучших в сво¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Разговор между человеком в маске...
187
ей жизни, ибо сегодня он познакомился с человеком, чья репутация, чья слава давно перешагнули за пределы языка и нации.
Опять быстрый, пронзительный взгляд президента, стыдливо-насмешливая улыбка на усталом лице и где-то в глубине глаз трогательный проблеск наивной благодарности и радости. Аорд по-прежнему строил из себя джентльмена, смущенного, может быть, первый раз в жизни. Они сели, президент в силу профессиональной привычки спиной к окну, чтобы лучше видеть лицо посетителя. Он сказал, что одной из причин, заставившей его искать встречи с лордом, явилось вчера им полученное письмо господина фон Тухера, в коем тот просит его, президента, взять Каспара в свой дом. Столь крутая перемена в настроении барона показалась ему тем более странной, что он был осведомлен о сочувственном отношении господина фон Тухера к намерениям графа. Вся эта история представляется ему весьма туманной, и он хотел бы выслушать мнение своего гостя.
До крайности удивленный, Стэнхоуп отвечал, что поведение господина фон Тухера ему непонятно.
— Стоит повернуться к человеку спиной, и он уже не тот, кем он был, — пренебрежительно заметил он.
— Увы, это так, — сухо согласился президент. — Но не хочу вас попусту обнадеживать, господин граф; как я уже сказал бургомистру Биндеру, Каспар ни в коем случае не может быть отдан под вашу опеку. Это предложение я вынужден отклонить окончательно и бесповоротно.
Стэнхоуп молчал. Выражение скучливой досады появилось на его лице. Не поднимая глаз, он наконец заговорил, казалось, с трудом себя преодолевая:
— Разрешите довести до вашего сведения, господин президент, что положение Каспара в Нюрнберге нестерпимо. Страдающий от необъяснимо враждебного отношения, не понятый никем из тех, что называют себя его попечителями, отягощенный долгом благодарности, возложенным на него судьбой, долгом, с которым он никогда не сможет расплатиться, ибо это значило бы платить ростовщические проценты за каждый прожитый день, за каждый шаг, а ведь он еще беззащитный подросток, юноша, и эти проценты легко могли бы превысить


188
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
стоимость его жизни. Ко всему еще, об этом мне было решительно заявлено, город берет на себя заботы о нем только до следующего лета, потом его отдадут в учение к ремесленнику. А это, ваше превосходительство, по-моему, не то, что нужно. — Тут лорд слегка повысил голос, и его лицо с потупленными глазами приняло выражение угрюмого высокомерия. — Мне кажется, не стоит редкий цветок сажать на лужайку, которую топчут все, кому не лень.
Президент внимательно его выслушал.
— Да, всё это мне известно, — отвечал он. — Редкий цветок, вы правы. Недаром первое его появление было таково, что людям думалось, уж не чудом ли явился на землю заблудший обитатель другой планеты или не видят ли они перед собой того человека из Платонова диалога, что вырос под землей12 и, лишь достигнув зрелости, поднялся к свету солнца.
Стэнхоуп кивнул.
— Мое тяготение к нему, чрезмерное, как утверждает молва, зародилось, едва я о нем услышал, возможно также, что оно находит себе некое атавистическое оправдание в истории моего рода, — продолжал он безразлично-светским тоном. — Один из моих предков попал в немилость к Кромвелю и укрылся в гробнице13. Родная дочь тайно навещала его, принося отцу крохи, которые ей удавалось украсть, покуда ему не устроили побег. Возможно, что с тех пор на потомков иной раз и веет могильным воздухом. Я последний в роде, детей у меня нет. Только одна мечта, или, если хотите, навязчивая идея, привязывает меня к жизни.
Фейербах откинул голову. Губы его распрямились, словно лук, на котором порвалась тетива. В жестах внезапно проступило величие.
— Чувство внутренней ответственности не позволяет мне пойти вам навстречу, господин граф, — сказал он, — так невероятно много поставлено здесь на карту, что говорить о милости или любви уже не приходится. Здесь надо вырвать права у демонов преступления, притаившихся на дне пропасти, и предъявить их потрясенному человечеству если не как трофей, то в доказательство, что отмщение есть и там, где злодеяние прикрыто пурпурной мантией.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Разговор между человеком в маске...
189
Лорд снова кивнул, на этот раз машинально. Ибо внутренне он оцепенел, пораженный стихийной силой, взывавшей к нему из груди этого человека, силой, оправдавшей пафос, который сначала показался Стэнхоупу неприятным и настроил его иронически. Он понял, что бессмысленно бороться с этой волею, возвещавшей о себе как гроза, и если ему в свое время было предназначено не столько вступить, сколько соскользнуть в лабиринт темных свершений, то сейчас он чувствовал себя там беспомощным и растерянным, и вдруг ему стало чрезвычайно важно из хаоса своей души спасти хотя бы видимость чести и добродетели. Стэнхоуп наклонился к президенту и мягко сказал:
— А разве права, которые вы собираетесь у них отнять, стоят страданий того, кому вы их возвратите?
— Да. Даже если они принесут ему гибель!
— А если он погибнет, а вы не достигнете цели?
— Тогда из его могилы прорастет искупление.
— Я призываю вас к осторожности, ваше превосходительство, во имя вас самих, — прошептал Стэнхоуп, и взгляд его от окна неторопливо скользнул к двери.
Фейербах удивился. Что-то предательское было в словах лорда, предательское в каком-то определенном смысле. Но его синие глаза сияли, прозрачные, как сапфир, и женственная печаль овевала склоненную голову. Президент ощутил непостижимое влечение к этому человеку, и в голосе его невольно прозвучали мягкие, почти нежные нотки, когда он сказал:
— И вы? Вы тоже говорите об осторожности? Мои слова кажутся вам смелыми, они такие и есть. Я по горло сыт службой на корабле, который ослепленная команда ведет к позорной гибели. Но я легко могу себе представить, что гражданину свободной Англии непонятно, что человек, подобный мне, должен поступиться спокойствием и обеспеченностью своего существования для того, чтобы заставить государственную совесть прислушаться к элементарнейшим общественным требованиям. Призывать меня к осторожности, милорд, право же, не стоит. Я готов прокричать это на ухо любому доносчику. Я ничего не боюсь, ибо ни на что не надеюсь.


190
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Стэнхоуп несколько секунд молчал, прежде чем сказать:
— Мои зловещие предостережения покажутся вам менее странными, если я признаюсь, что посвящен в обстоятельства, на которые вы намекаете. Я не орудие в руках случая. И приблизился к найденышу не без внешних побуждений. Женщина, несчастнейшая из женщин, избрала меня своим посланцем.
Президент вскочил, словно молния ударила в комнату.
— Господин граф! — вне себя вскричал он. — Так вы знаете...
— Да, — невозмутимо отвечал Стэнхоуп. Некоторое время он с мрачным видом смотрел, как задрожали руки президента, схватившегося за спинку стула, как пошло складками его крупное лицо, и наконец монотонным голосом, со скорбной и умиленной улыбкой на устах, продолжал: — Вы спросите меня, к чему эти окольные пути, чего я хочу от мальчика? Что ж, я отвечу: я хочу увезти его в надежное место, в другую страну, хочу его укрыть от ружейного ствола, всегда на него направленного. Можно ли выразиться яснее? Вам угодно что-нибудь узнать? Ваше превосходительство, мне ведомы вещи, от которых кровь стынет у меня в жилах; даже ночью, когда я просыпаюсь и прежде чем снова заснуть, я думаю о них, как думают о чем-то, привидевшемся в бреду. Позвольте мне не вдаваться в подробности. Уважение к известным обстоятельствам связывает меня больше, чем клятва. Ведь вы, господин президент, каким-то загадочным для меня образом тоже заглянули в эту бездну позора, убийства, отчаяния, так позвольте же мне сказать вам, что я, часто смотревший в лицо королям и властителям мира, не видел лица, подобного лицу этой женщины, на которое наложили столь сильный отпечаток высокий дух, высокое происхождение и безмерное горе. Я стал ее рабом с той самой минуты, когда ее трагический образ отяготил мою душу. Мечта моей жизни, — служа ей, умягчить раны, которые ей нанесла судьба. Не буду говорить о том, как мне открылась боль измученной и уже отлетающей души, как медленно, раз за разом, мне уяснялось, какую паутину страданий десятилетиями плели вокруг этого несчастного и беззащитного создания. Голова Медузы14 не вызывает большего содрогания. Довольно и того, что я должен был подавлять в себе свою истинную природу, притворяться слепым и ничего не понимающим, должен был лгать, льстить, пускать¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Разговор между человеком в маске...
191
ся на хитрости, надевать личину, выдавать себя не за того, кем я был. Гнев снедал меня, и я задавался вопросом: как жить дальше, зная то, что я знал? Но в том-то всё и дело: человек продолжает жить. Ест, пьет, спит, ходит к своему портному, ездит на прогулки, стрижется у цирюльника, и день наслаивается на день, словно ничего не случилось. Точно так же и те, о которых мы думаем, что угрызения совести истребляют их душу, останавливают ток их крови, — едят, пьют, спят, смеются, развлекаются, а преступления, ими совершенные, стекают с них, как вода с крыши.
— Да, да, вы правы! — взволнованно вскричал Фейербах. Он несколько раз стремительно прошелся по комнате, остановился напротив Стэнхоупа и строго спросил:— А эта женщина всё знает? Знает о нем? Что именно знает? Чего она ждет, на что надеется?
— По личным впечатлениям я ничего о том сказать не Moiy, — отвечал лорд всё тем же печальным и слабым голосом. — Недавно, в салоне графини Бодмер, я слышал, что она разрыдалась, когда кто-то упомянул имя Каспара Хаузера. Возможно, это правда, а возможно, и нет. И напротив, мне известен другой случай, почти уже сверхчувствительного характера. Года два назад княгиня, совсем одна, молилась в дворцовой часовне. Вставая с колен, она вдруг увидела над алтарем бесконечно скорбный лик прекрасного юноши. Тихонько произнесла она имя своего сына, — Стефаном звали ее первенца15, — и упала без чувств. Позднее она рассказала о своем видении одной доверенной придворной даме; та видела Каспара в Нюрнберге и была потрясена сходством между прекрасным юношей и найденышем. Но самое удивительное, что сын явился ей в часовне в тот самый день и час, когда произошло покушение в доме Даумера. Видно, значит, существует таинственное взаимное притяжение. И еще это значит, что медлительность чревата опасностью, что нельзя понапрасну растрачивать время, упуская благоприятную возможность. Только крайность вынуждает меня сказать это вам. Может случиться, что мешкотность приведет нас на скамью подсудимых, где раскаяние уже ничего не загладит.
Лорд поднялся и подошел к окну. Веки у него покраснели, взгляд помутнел. Кого он предавал, кого морочил? Своих работодателей? Юношу, которого привязал к себе? Президента? Себя самого? Он не


192
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
знал. Он был потрясен собственными словами, ибо они казались ему правдой. Как ни странно, а всё казалось ему правдой, даже то, что он спасает Каспара. Он любил себя в эти минуты, нежно любил свое сердце. Темная пелена забвения обволокла его, а усталость и негодование, которые он выставлял напоказ, принадлежали только той безличной схеме, что сидела на его месте, говорила и действовала за него. Он стер двадцать лет с грифельной доски своей памяти и стоял отмытый добела видением добра и сострадания.
Фейербах снова уселся за письменный стол. Подперев голову рукою, он в задумчивости смотрел прямо перед собой.
— Мы слуги своих поступков, милорд, — начал он после долгого молчания, и его голос, обычно то гремящий, то крикливый, прозвучал мягко и торжественно. — Страшиться плохого конца — значило бы отказываться от битвы, еще не приступив к ней. Откровенность за откровенность, господин граф! Подумайте о том, что я защищаю, по сути, безнадежное дело. Мне был предначертан иной путь, так, по крайней мере, я думал, не прозябание в этом городишке. Я оказал услуги моему королю16, он высоко оценил их, и они, возможно, способствовали тому, что к его имени прибавилось гордое прозвание «справедливый». Я хотел сделать больше: возвысить его народ, сделать его корону символом человечности. Из этого ничего не вышло. Меня отвергли. Наградив, разумеется, но так, как награждают слугу.
Он перевел дыхание, потер подбородок, заскрежетал зубами и продолжал:
— С ранней юности я посвятил себя закону, я презирал его букву, дабы облагородить его смысл. Человек для меня был важнее параграфа. Прежде всего я стремился вывести правило, разделяющее побуждение и ответственность. Я изучил порок, как ботаник изучает растение. Преступник стал объектом моей заботы, я тщился вникнуть в его больную душу и уяснить себе, что из его греха следует отнести за счет заблуждений государства и общества. Я пошел в учение к мастерам права, к великим апостолам гуманизма17, стремясь оборвать нити, связующие нас с эпохой варварства, и проторить пути в будущее. Доказывать, что это так, не приходится. Свидетельство тому мои писания, мои книги18 и установления, всё мое прошлое — иными словами, дни


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Разговор между человеком в маске...
193
неустанного труда, ночи, отданные работе. Я не жил для себя, едва ли жил для своей семьи, не знал радостей приятельства, дружбы, любви. Из милостей, мною заслуженных, я не извлекал выгоды, успех не давал мне передышки или имущественных благ, я был беден и бедным остался. Наверху меня терпели, внизу на меня клеветали, сильные злоупотребляли мною, слабые старались меня перехитрить. Мои противники были сильнее меня, их убеждения были гибче, их методы были бессовестны; их было много, я — один. Меня преследовали, как шелудивого пса, клеветники и пасквилянты забрасывали грязью мое правое дело. Было время, когда я не мог пройти по улицам резиденции, не страшась грубейших оскорблений. Когда интриги и враждебные выпады заставили меня бросить профессуру в Ландсгуте19, когда против меня науськали студентов из тех, что посерее, я бежал в родной город, оставив в беде жену и детей. Наемные убийцы покушались на мою жизнь. Шла великая война20, повсюду царил хаос; австрийская партия распустила слух, что я связан с французской партией, которая расчищала дорогу императору Наполеону для создания западной империи и стремилась свергнуть владетельных князей. Французы, со своей стороны, подозревали меня в недопустимых сношениях с Австрией. Нашелся человек, мой коллега и сослуживец, ученый, прославленный и почитаемый... О, жалкий трус, время прибьет его имя к позорному столбу нашего века. Он не постыдился публично назвать меня шпионом; пользуясь моей принадлежностью к протестантской религии, он внушил королю недоверие ко мне. Я устоял под ударом. Беды мои кончились, мой властелин больше не обходил меня своей милостью, но только милостью. Новый монарх вступил на престол21, он тоже был милостив ко мне. Сейчас я уже старый человек, уединившийся в тихом городке, и я всё еще в милости. Мои враги присмирели или притворяются, что присмирели, они тоже не обойдены милостями двора. Но каково видеть изничтоженной жизнь, которая была устремлена к великому и всеобщему, изничтоженной прежде, чем иссякли духовные силы, ее поддерживавшие и питавшие, — этого им не понять, это знаю я один.
Фейербах поднялся и глубоко вздохнул. Затем взял табакерку, заложил в нос понюшку, и на лице его, повернутом к Стэнхоупу, из-под


194
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
густых бровей блеснул трогательно-боязливый и благодарный взгляд, когда он произнес:
— Господин граф, я сам удивляюсь, что побудило меня так говорить с вами. Вы первый услышали то, что как две капли воды походит на сетования опального, но это всего-навсего разговор о неотвратимой необходимости. В деле Каспара для меня важна не необыкновенность случая, и, поверьте, не необыкновенность личности укрепляет меня в моем решении. Самая жестокая неволя, которая могла выпасть на долю человека, убеленного сединами, теснит меня и вынуждает вопрошать судьбу: ужели всё принесенное в жертву, всё содеянное было напрасно, ужели оно не принесло никаких плодов мне и моим единомышленникам? Только бессилие здесь и безразличие там. Я должен попытаться, должен завершить свое начинание, а дальше — будь что будет. Я должен знать, говорил ли я на ветер и писал ли на песке; должен знать, были ли обещания, которыми пытались подсластить горечь моего уединения, лишь лакомыми приманками; я должен, я хочу узнать, принимают ли они всерьез меня и мое дело. У меня есть доказательства, граф, страшные и неопровержимые доказательства. В любую минуту я могу вмешаться, ибо Юпитеров перун у меня в руках и от меня зависит погода22. Всё мною зафиксировано, всё занесено в единый документ. Это известно. Они не захотят довести дело до крайности; на крайность решусь я, дабы спасти бесценное сокровище, хранителем коего меня поставили Бог и человечество. И всё же я буду ждать, истинно важное требует долготерпения. Но Каспара от меня удалить нельзя. Он — одушевленное орудие и живой свидетель, то есть всё, что мне понадобится — и притом в не столь уж далеком будущем. Потеряй я его — и рухнет фундамент последнего моего творения. Я знаю, я чувствую, что оно последнее, — и тогда всякое требование гласности станет беспочвенным. А вы, граф, что утратите вы? Неужто вы хотите, совершая подвиг любви и милосердия, позабыть о справедливости? Это всё равно что горсть золота променять на горсть соломенной сечки.
Лицо Стэнхоупа мало-помалу стало таким бледным, словно кровь не струилась у него под кожей. Он сел в кресло и весь сжался, как бы желая стать незаметным; раз-другой, правда, глаза его метнули взгляды, похожие на диких зверей, сокрушающих свою клетку, но он тотчас


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Разговор между человеком в маске...
195
же заманил их обратно, усмирил, затаил дыханье; пальцы Стэнхоупа теребили цепочку лорнета, когда же президент смолк, он мгновенно вскочил. Трудно ему было прийти в себя, трудно подыскать слова, губы его дергались, нельзя было понять, старается он подавить смех или физическую боль; когда же он дотронулся до руки президента, мороз пробежал у него по коже. Двойник стоял рядом с ним, тень прожитого, содеянного, упущенного, и шептал ему на ухо слова предательства; тем не менее глаза его были влажны, когда он сказал:
— Я понял, и вот всё, что я могу ответить: считайте меня своим другом, ваше превосходительство, и помощником тоже. Ваше доверие для меня — знаменье свыше. Но что служит вам порукой? Откуда вы знаете, что не открыли свое сердце недостойному, разве что умеющему лицемерить лучше других? Я мог бы увезти Каспара, я и сейчас могу...
— Если лжив взгляд, который сейчас устремлен на меня, милорд, тогда поиски правды на земле я готов назвать пустой выдумкой, — живо перебил его Фейербах. — Увезти, увезти Каспара? — добродушно посмеиваясь, продолжал он. — Вы шутите, я бы не посоветовал это делать никому, кто еще не разлюбил солнечный свет.
Стэнхоуп на некоторое время погрузился в глубокую задумчивость, потом вдруг быстро спросил:
— Но что же будет? Действовать надо безотлагательно. Куда пристроить Каспара?
— Его надо привезти сюда, в Ансбах, — тоном, не терпящим возражений, отвечал Фейербах.
— Сюда? К вам?
— Нет, не ко мне. Это, к сожалению, невозможно, и по самым разным причинам. У меня много работы, я должен часто быть один, мне приходится много ездить, здоровье мое расшатано, характер не соответствует роли, которую бы мне пришлось взять на себя, да и самое дело не допускает личных отношений.
Стэнхоуп облегченно вздохнул.
— Итак, куда же пристроить Каспара? — настаивал он.
— Я поинтересуюсь насчет семьи, где ему будет обеспечен хороший уход, а также поддержка, духовная и нравственная. Я еще сегодня посоветуюсь с фрау фон Имхофф, она знает всех здешних жителей. Вы


196
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
можете быть уверены, милорд, что я буду печься о юноше, как о собственном сыне. С нюрнбергскими безобразиями покончено. Вряд ли стоит оговаривать, что вашему общению с Каспаром я никаких препятствий чинить не собираюсь, господин граф. Мой дом — ваш дом. Поверьте, что под суровой оболочкой чиновника и судьи бьется чувствительное к дружбе сердце. Среди здешнего мелкодушья человек с большой буквы, право же, редкость.
Они еще наскоро обсудили, что следует написать господину фон Тухеру и нюрнбергскому магистрату, и Стэнхоуп откланялся.
После его ухода президент, погруженный в размышления, долго шагал из угла в угол. С каждой минутой его лицо становилось всё более тревожным и сумрачным. Странное, грызущее, неотвратимое чувство недоверия снедало его душу. Чем больше времени отделяло его от момента, когда граф скрылся за дверью, тем мучительнее становилось это чувство. Слишком хорошо он знал людей, чтобы некоторые приметы не внушили ему подозрений. Внезапно хлопнув себя рукою по лбу, он ринулся к письменному столу и в спешке написал три письма: в Париж — одному высокопоставленному другу-англичанину, в Лондон — баварскому поверенному в делах и третье — министру юстиции, доктору фон Клейншродту23, в Мюнхен. В первых двух он запрашивал подробные сведения о графе Стэнхоупе, в последнем извещал о своем скором прибытии в столицу и ходатайствовал об отпуске для этой поездки.
Все три письма он тотчас же отправил со срочной почтой.
irJL iri Itâ.
TAT TAT TAT
Настанет ночь
Стэнхоуп велел кучеру ехать вперед, сам же пошел пешком по пустынным улицам, и его шаги отдавались гулко, как в церкви. Он был сбит с толку, расстроен, ни одна разумная мысль не шла ему на ум. Придя в гостиницу, он заперся у себя в номере и с полчаса упражнялся в фех¬
товании.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Настанет ночь
197
Прервал он это занятие, лишь заслышав в коридоре голос, споривший с камердинером, которому никого не велено было пускать. Стэн- хоуп прислушался, узнал, кто это говорит, и, всё еще держа в руках рапиру, открыл дверь. Вошел Хикель и не без смущения поздоровался с молча смотревшим на него графом.
Спрошенный о причине своего визита, он откашлялся и пробормотал несколько бессвязных фраз, из которых, однако, явствовало, что ему известно о посещении президента Стэнхоупом. В его манере держаться, несмотря на отталкивающее раболепство, проглядывала какая- то неуловимая фамильярность.
Стэнхоуп не спускал глаз с взволнованного посетителя в парадном мундире.
— Что, собственно, должно было означать ваше предложение посодействовать моей встрече с господином президентом? — надменно спросил он.
— Господин граф всё же воспользовались моим содействием, — отвечал Хикель. — Кто знает, свиделись ли бы вы без меня с президентом, он ведь мастер превращать свой дом в крепость. Господину графу не угодно это признать, что ж, — он пожал плечами, — вельможи народ капризный.
— Как вы вообще осмелились предлагать себя в посредники?
— В посредники? Господин граф придает слишком большое значение моей скромной предупредительности.
— Значение придаете вы. И это вам угодно строить из себя таинственную личность. Вам было угодно прибегнуть к оборотам, о разъяснении коих я покорнейше вас прошу. — Под чопорной важностью Стэнхоуп прятал неуверенность, охватывавшую его в присутствии этого человека.
— Я весь к услугам господина графа, — отвечал Хикель. — Дозвольте мне, со своей стороны, спросить, в какой мере господин граф собирается приоткрыть свои замыслы?
— Какие замыслы? Кому? Вам? Мне нечего открывать.
— В моем лице господин граф имеет дело с человеком безусловно молчаливым.


198
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Что это значит? — вскипел Стэнхоуп. — Вы, кажется, вздумали играть со мной в шарады?
— Незадолго до прибытия вашего лордства здесь стали подыскивать надежного человека, — с ледяным спокойствием вдруг объявил Хикель. — Мои давние деловые отношения с его превосходительством предстательствовали за меня энергичнее, чем мои скромные способности.
Стэнхоуп побледнел и потупил взор.
— Итак, вам даны прямые указания? — пробормотал он.
Лейтенант полиции поклонился.
— Указания? Пожалуй, что и нет, — нерешительно отвечал он. — Просто, убедившись в моей доброй воле, мне поручили явиться в распоряжение вашего лордства.
Стэнхоупу казалось, что сегодня он уже успел умереть, раскаявшись перед смертью, а теперь воскрес, чтобы во веки веков выполнять свое предназначение.
В пять часов он был приглашен на чай к фрау фон Имхофф и спросил Хикеля, не хочет ли тот немного проехаться с ним. И хотя в его вопросе звучало желание получить отрицательный ответ, Хикелю было важно, чтобы его видели бок о бок с лордом, почему он и поспешил с благодарностью принять приглашение.
На улицах было оживленнее, чем в полдень. Старые чиновники и пенсионеры совершали в этот час свою ежедневную прогулку. Многие из них останавливались и отвешивали почтительные поклоны сиятельной карете.
Надо же было случиться, что перед поворотом кучер неразборчиво крикнул что-то на своем эльзасском жаргоне: какой-то человек, в задумчивости стоявший посреди мостовой, глядя в небеса, не заметил приближения графского экипажа. Испугавшись громкой ругани эльзасца, он отскочил, но недостаточно быстро, и его с ног до головы забрызгало грязью, летевшей из-под копыт лошадей.
Хикель высунулся в окошко кареты и ухмыльнулся: бедняга стоял с обалделым и несчастным видом, прижимая руки к грязному платью.
— Кто этот растяпа? — спросил Стэнхоуп, рассерженный злорадством полицейского.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Настанет ночь
199
— Этот там? Учитель Квандт1, милорд.
Странное стечение обстоятельств: через полчаса в гостиной фрау фон Имхофф было произнесено то же самое имя. Президент и его приятельница после долгих совещаний решили поручить Каспара заботам и попечению учителя Квандта.
— Он умен, образован, — заметила фрау фон Имхофф, — и пользуется всеобщим уважением как гражданин и как человек.
— И он склонен взять на себя столь ответственную задачу? — небрежно спросил лорд. На это фрау фон Имхофф ничего не могла ему ответить.
На следующее утро, приехав в дом президента, Стэнхоуп застал там господина Квандта. Видимо, эти оба уже пришли к соглашению, ибо Фейербах был очень возбужден, и, когда лорд принес Квандту свои извинения по поводу вчерашнего происшествия на улице, президент немало потешался над смущением учителя и своими беззлобными шуточками касательно рассеянных мыслителей и т. п. еще его приумножил. Холодный пот прошибал беднягу Квандта от его громового хохота, он склонился перед Стэнхоупом, как мусульманин перед своим калифом, можно было подумать, что он чувствует себя польщенным—ведь грязь из-под графской кареты как-никак не обошла вниманием его скромную особу.
— Полно вам конфузиться, Квандт, — весело заметил президент, — я уверен, что ваша супруга сначала вас побранила, но потом всё же постаралась отчистить одежку.
— Пострадало ведь только пальто, ваше превосходительство, — улыбаясь, отвечал Квандт, довольный столь благосклонным обхождением.
Стэнхоуп был в высшей степени сдержан. На сей раз они сидели в большой гостиной, три высоких окна которой выходили в сад. Изящная простота убранства отличала также и эту комнату. В небольшой нише висел очень недурно написанный маслом портрет Наполеона Бонапарта в коронационном облачении;2 Стэнхоуп с притворным интересом его разглядывал, на самом же деле внимательно присматривался к внешности и повадкам учителя.
Квандт был худощав, среднего роста, волосы табачного цвета, до смешного напомаженные, он зачесывал кверху с крутого лба. Взгляд у


200
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
него был робкий, даже печальный, глаза часто моргали, в крючковатом носе было что-то хвастливое, тогда как очертания рта, смиренно прятавшегося под обкусанной щетиной усов, казались уныло-кислыми, наверно, от профессиональной привычки ворчать на учеников.
В общем, лорд остался доволен результатом своих наблюдений. Он спросил президента, привели ли переговоры к желанной цели, и, когда тот ответил утвердительно, повернулся к Квандту, молча, с благодарностью, пожал его руку и объявил, что нанесет ему визит еще сегодня. Ошарашенный такой милостью, учитель снова отвесил ему низкий поклон, засим поклонился президенту и ушел.
Вскоре удалился и Стэнхоуп, так как Фейербаху надо было в суд. Приехав в гостиницу, он не менее двух часов просидел за письмом и, едва поставив точку, отослал его с егерем. В половине второго, как и было условлено, к нему явился полицейский Хикель, они вместе пообедали и отправились к Квандту.
В домике учителя у верхних городских ворот подле Кронахского Бука3, видно, успели подготовиться к приему сиятельного гостя. Фрау Квандт, свежая, привлекательная молодая особа, нарядившаяся, как на свадьбу, в красно-оранжевом шелковое платье, низко присела, встречая гостей. В гостиной стол был заставлен яствами из кондитерской, изящный фарфоровый сервиз соблазнительно сверкал на белоснежной скатерти.
Аорд по-отечески ласково обошелся с молодой женщиной; поскольку она была в ожидании, он пожелал ей счастья, подкрепив свое пожеланье рукопожатием, и спросил, впервые ли это предстоит ей, на что молодая женщина, вспыхнув, отвечала, что у нее уже есть трехлетний сынок. После кофе Квандт подал ей знак, она тихонько вышла, и мужчины остались одни.
Стэнхоуп сказал, что никак не может привыкнуть к мысли о разлуке с Каспаром. Однако теперь у него на душе полегчало, ибо мирный и упорядоченный уют этого дома позволяет ему быть спокойным за своего любимца. Итак, он надеется, что несчастный юноша, которому столько вреда, физического и морального, нанесли неопытные руки, над ним поработавшие, найдет наконец тихую пристань.
В знак благодарности Квандт приложил руку к груди.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Настанет ночь
201
— Да, — вмешался Хикель, проглотив последний кусок пирожного и вытирая усы и рот тыльной стороной ладони, — что правда, то правда: пора уж вывести на свет это дитя мрака.
Лорд нахмурил брови — знак неудовольствия, тотчас же подмеченный Хикелем, который улыбнулся ничего не значащей улыбкой, хотя с лица его так и не сошло угрожающее выражение.
— Увы, поводов для подозрительности предостаточно, — продолжал Стэнхоуп, и голос его звучал холодно и монотонно, — куда ни повернись, как ни посмотри, повсюду недоверие и сомнения. И что в том удивительного, ежели прежняя любовь насквозь пропиталась горечью. Стоит мне предаться чувству любви — и уже слышны голоса тех, чьи суждения, чью весомость волей-неволей приходится признать, так вот и не затухает искра недоверия.
— Выходит, значит, что я прав, — снова заговорил Хикель. — Пора уж вывести всё это дело на чистую воду. Этого хитрого малого надо научить прилично себя вести, словом, выбить у него дурь из головы.
Стэнхоуп побледнел и, глядя через голову Хикеля, резко сказал:
— Господин лейтенант полиции, я считаю ваш тон недопустимым. Что бы ни свидетельствовало против юноши, необходимо помнить, что он всего лишь безвинная жертва злодейства.
Хикель понурился, бессмысленная улыбка снова появилась на его лице.
— Прошу прощения, ваше лордство, — быстро и даже несколько испуганно проговорил он, — но таково всеобщее мнение, во всяком случае, мнение людей разумных и просвещенных. Не далее как вчера я присутствовал при беседе господина фон Ланга с пастором Фурман- ном4 о найденыше и поразительной глупости нюрнбержцев. Вот бы вам послушать, господин граф. Мы здесь тоже знаем, это через судейских стало известно, что господин фон Тухер писал вашему лордству относительно нравственной испорченности найденыша и его неблагодарности. Покажите письмо барона господину Квандту, и он убедится, что, говоря это, я только повторяю мнение людей благонадежных и непредвзятых. — Хикель вперил в графа любопытно-испытующий взор.
— Всё это не совсем так, — уклончиво заметил Стэнхоуп, машинально отпивая кофе. — В своем письме господин фон Тухер говорит лишь


202
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
о некоторых дурных наклонностях Каспара. Я тоже не слеп, у любящего сердца острое зрение, и если оно не способно всё взвесить, то у него есть взамен дар предчувствия. Вообще же не будем предвосхищать событий. Наш уважаемый хозяин, надо думать, сумеет дать им должное направление. Дерево, растущее вкривь и вкось, можно выпрямить, и если господину Квандту удастся счистить с моего сокровища безобразные пятна, я отблагодарю его по-царски.
Хикель поморщился и промолчал. Квандт напряженно прислушивался к разговору. «К чему эти словопрения, — думал он, — ничего не может быть проще, как распознать — мошенник человек или нет. Надо только смотреть в оба, вот и всё; хороший хорош, плохой плох — что ж тут мудреного? Выкорчевать зло, если оно не слишком глубоко укоренилось, это вопрос энергии и осмотрительности. Но мне сдается, — продолжал размышлять учитель, — что тут погребена какая-то тайна, и мои гости говорят обиняками».
Он попал в точку, и вскоре это должно было подтвердиться. А пока что развивал перед учтиво слушавшим его лордом свои взгляды на мораль, на общение между людьми, на обхождение со школьниками, на необходимость поощрений и полезность школьных отметок, несколько подробно и витиевато, но примитивно, примитивно до удивления, и только глубокомысленное выражение его лица свидетельствовало о философических потугах. Лорд несколько раз одобрительно кивал головой, тогда как Хикеля явно разбирало нетерпение. Уже собираясь уходить, он отвел учителя в сторону и, покуда Стэнхоуп прощался с хозяйкой дома, стал ему нашептывать:
— Не давайте Стэнхоупу запугать вас, милый Квандт. Добряк граф обманывает себя самого и не верит даже в очевидность. Эта чертова история сбила его с толку. Вы окажете ему великую услугу, разоблачив обманщика.
То был пароль и клич. В слове «обманщик» таилось ядро заговора. Итак, Каспар, ты поедешь в маленький городок, чтобы тихо жить в маленьком доме, стены мира будут сдвигаться вокруг тебя, покуда снова не станут тюрьмой. Насилие побраталось с коварством; судья будет судить о том, что видит, не думая о том, что он чувствует. Низким че¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава в письмах
203
ловеком предстанешь ты, дабы друзьям проще было превратиться в недругов, дабы твоя отверженность облегчила расправу. Твоя же кровь будет свидетельствовать против тебя, свет утратит благотворную силу, плоды не созреют, умолкнет голос неба, и за ночью, ибо настанет ночь, не последует утро.
TAT W W
Глава в письмах
Барон фон Тухер — лорду Спгэнхоупу
Уже долгое время не имею вестей от Вашего сиятельства. Между тем неустойчивость и неопределенность моих взаимоотношений с Каспаром заставляют меня быть более назойливым, чем то будет приятно Вам, достоуважаемый граф; и всё же я вынужден просить Вас скорее покончить с этой неустойчивостью, тем паче что я уже не могу, как некогда, проявлять к найденышу сердечное участие, да и сам он, из-за насильственного пребывания в моем доме, чувствует себя скорее пленником, нежели гостем или домочадцем. В первую очередь, более прочного положения приходится, конечно, пожелать Каспару. Надежды, в нем разбуженные, лишили его покоя, его дни заполнены ожиданием столь страстным, что об обучении ремеслу, как то предполагалось, и думать нечего; душевная тревога юноши такова, что бросается в глаза всем и каждому. Вечера он проводит за писанием какой-то чепухи, а лучшее его удовольствие — кончиком карандаша отмечать на карте страны дороги, по которым он надеется проехать с Вашим сиятельством; довольно практичный, хотя и несколько односторонний способ изучения географии. Он говорит, думает, мечтает лишь о предстоящем путешествии, и если Вы, милорд, еще хоть сколько-нибудь хотите добра несчастному юноше, то я считаю своим долгом обратиться к Вам с призывом весьма настоятельным — по возможности скорее положите конец бессмысленной горячности такого его существования. Вы единственный на земле, чье имя, чьи слова еще многое значат для него, и мне думается, что бесконечное его доверие к Вам тронет сердце, не¬


204
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
когда любящее, но остуженное капризами, ненадежностью, двоедушием загадочного и непостижимого создания.
Даумер — президенту Фейербаху
Ваше превосходительство почтили меня просьбою сообщать Вам о здоровье, равно как и душевном состоянии Каспара Хаузера. Признаюсь, сие повергло меня в некоторое смущение. В последние полтора года я остерегался приблизиться к юноше, заботливо отгороженном от мира, ибо в здешних краях каждый тщится охранить маленькие свои права от вмешательства чужеземца, и посему дело, которое касается всего человечества и пробуждает сострадание в каждом внутренне раскрепощенном человеке, мало-помалу становится делом лишь узкого круга лиц. Уповаю, что Ваше превосходительство простит мне подобное заявление, поскольку оно свидетельствует о моем неизменно участливом внимании к судьбе найденыша, ныне отнюдь не внушающей радужных надежд его друзьям. Доверительное письмо Вашего превосходительства положило конец моим колебаниям, на днях я навестил его в доме господина фон Тухера, да и он, впервые после долгого времени, побывал у меня, это дает мне возможность сообщить Вам о нем кое-какие сведения, пусть общего характера, но тем не менее освещающие особенности его нынешнего положения.
Каспар очень вырос и возмужал, на вид ему можно дать года двадцать два. И всё же, появись он в цивилизованном обществе, к которому теперь сопричислен, впечатление он произвел бы странное. Походка у него медлительная и боязливо-осторожная, как у кошки; черты лица не назовешь ни мужественными, ни ребяческими, ни молодыми, ни старыми: они одновременно стары и молоды, неглубокие складки на лбу говорят о странно-преждевременном постарении. Над верхней губой у него появился светлый пушок, что нередко его конфузит и к тому же никак не гармонирует с девичьей нежностью кожи и русыми кудрями, по-прежнему спускающимися до плеч. Его приветливость покоряет сердца, в его серьезности есть какая-то медлительная важность, но весь его облик овеян меланхолией. Он ведет себя серьезно, чинно, хотя манеры у него изящные и непринужденные. Правда, некоторые его жесты


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава в письмах
205
всё еще неуклюжи, и, случается, он не сразу находит нужные слова. Он любит с важным видом и довольно заносчиво говорить о вещах вполне тривиальных, в других устах это звучало бы пошло, в его же — вызывает болезненно-сострадательную улыбку; очень забавно также он строит планы на будущее, рассуждает о том, как сложится его жизнь, когда он закончит ученье, и как он будет обходиться со своей женой. Жена, по его представлению, предмет хозяйственного обихода, нечто вроде старшей служанки, ее держат в доме, покуда она приносит пользу, и прогоняют, когда она пересолит суп или плохо починит рубашки.
Его всегда на диво ровное душевное состояние напоминает зеркально гладкое озеро, покоящееся в лунном свете. Он не способен нанести обиду, ударить животное и милосерден даже к червю: заботливо обходит его, боясь раздавить. Он любит людей, всякое человеческое лицо для него лик Божий, в коем он ищет отражения небес. Ничего необычайного в нем нет, если не считать необычайности его судьбы. Юноша, уже созревший, у которого не было детства, не было первых годов юности, почему — он и сам не знает, почти взрослый человек — без родины, без родителей, без родственников и друзей-сверстников, словно бы единственный представитель своей породы. Ведь каждое мгновение в суете окружающего мира напоминает ему о его одиночестве, бессилии, зависимости от людской милости или немилости. Итак, чудное его поведение лишь неизбежная самозащита: самозащита — и его дар наблюдательности, его проницательный взгляд, схватывающий слабости и характерные особенности окружающих, самозащита — и его способность выражать свои желания так, чтобы благодетели шли им навстречу.
Да, Ваше превосходительство, друзей у него нет. Ибо мы, к нему благожелательные и оберегающие его от грубых притеснений жизни, мы только зрители страшного существования юноши. А граф Стэн- хоуп, человек, возбуждающий так много толков, может ли он по праву называться другом Каспара? Чему мы должны верить? Кто разрешит наши, увы, обоснованные сомнения? Ужас охватывает меня при мысли об ожиданиях, связанных для юноши с графом. Если бы сбылось всё, что он сулит Каспару, графа можно было бы назвать святым и не знающим себе равных в этом мире. Но если его посулы не сбудутся, если


206
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
не сбудется хотя бы сотая их доля, я предвижу плохой конец. Сердце, из темных глубин поднятое к жизненной суете сует, познавшее немыслимые соблазны, после немыслимо мирной тишины, хочет полной меры счастья и, обманутое, пусть даже в малом, обречено на опустошение.
Не скрою, смелость сделать такие признания мне дает скорее моя привычка всё видеть в черном свете, нежели пересуды горожан, да и как бы иначе я дерзнул питать недоверие к столь высокопоставленной особе? Однако сегодня у нас стали уже поговаривать, будто Каспара увозят на жительство в Ансбах. Фрау Бехольд, давняя его врагиня, носится по городу и злорадно возвещает всем и каждому, что воздушные замки графа рухнули и из поездки в Англию уж конечно ничего не вышло. Моя сестра рассказала мне, что фрау Бехольд узнала об этом от учительши Квандт, подруги своей молодости, которая выросла с нею в одном доме. Дай боже, чтобы Каспар не прослышал об ее болтовне. Буду считать себя бесконечно обязанным Вашему превосходительству, если получу более точные сведения, дабы я мог опровергнуть эти нелепые слухи в интересах нашего подопечного.
Фейербах — господину фон Тухеру
В соответствии с запросом Вашего высокородия, а также отдавая должное необходимости, имею честь настоящим сообщить Вам, что с сегодняшнего дня Вы освобождены от своих обязанностей опекуна Каспара Хаузера. Одновременно Вам будут направлены копии решений окружного и городского суда по этому поводу, а также постановление, согласно которому Каспар впредь будет находиться на попечении лорда Стэнхоупа, правда, лишь формально, ибо пока что сложные и запутанные обстоятельства не позволяют произвести столь радикальную перемену, и Каспару временно будет предоставлен приют в семье учителя Квандта. На лорда Стэнхоупа возложена обязанность в течение всего этого времени заботиться о должном воспитании и удовлетворении жизненных потребностей юноши; в отсутствие опекуна о его благе буду заботиться я. Седьмого числа сего месяца к вам прибудут обер- лейтенант полиции Хикель, весьма энергичный чиновник, на которого правительственным декретом возложен специальный надзор за пере¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава в письмах
207
ездом Каспара в Ансбах. Его лордство, граф Стэнхоуп, в последнюю минуту принял решение, безусловно мною одобренное, — не присутствовать при акции, которая в глазах народа должна носить чисто служебный характер. Я не усматриваю никакой трудности в том, чтобы сообщить Каспару об изменившемся положении вещей, и все сетования на таковую считаю преувеличенными. Сам я в ближайшие дни должен буду предпринять давно подготовляемую поездку в столицу, где надеюсь добиться окончательной и благоприятной перемены в судьбе Каспара.
Барон Тухер — президенту Фейербаху
Спешу уведомить Ваше превосходительство о том, что внезапная кончина моего дяди вынуждает меня спешно выехать в Аугсбург. Заботу о всё еще проживающем в моем доме Каспаре я возложил на господина бургомистра Биндера, а также на господина учителя Даумера, предоставив на их благоусмотрение оставить Каспара у меня или взять его к себе на тот краткий срок, который ему осталось прожить в нашем городе. Я еще не сообщил, даже не намекнул юноше о том, что ему предстоит, и должен откровенно признаться, какая-то непреодолимая боязнь удерживает меня от этого. Каспар до сих пор неколебимо уверен, что едет в Англию или в Италию со своим высоким покровителем; жизнь в разлуке с графом, пусть даже временной, для него невыносима, и, право же, надо обладать редкостным даром внушения, чтобы примирить его с такой вестью. Лично я, никому, впрочем, своего мнения не навязывая, считаю ошибкой вновь помещать мальчика в среду, которая никогда не принесет ему умиротворения, не утолит его жажды жизни и деятельности. Самый строй его мыслей, на его беду, стал гордым и дерзостным, ибо он перерос мирный круг мещанского бытия; прилежание Каспара в последние месяцы равнялось нулю, все мысли, все устремления были обращены к лорду, и если граф Стэнхоуп от него отречется, то он оставит человечеству несчастное создание, звено, изъятое из цепи социальных связей. Говорят, что отличительная черта царственных детей — беспомощность перед лицом жизни, в таком случае Каспар избранник даже среди принцев. Возможно, судьба еще пе¬


208
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
рекует его, сделает человеком, способным отвоевать себе корону, даже если эта корона не княжеская. Для меня эпизод с Каспаром Хаузером исчерпан, и, сколько бы разочарований и горести я из него ни вынес, он дал мне возможность заглянуть в глубины человеческих деяний и заблуждений, которые до конца жизни останутся у меня в памяти. Так каждый платит, что ему положено.
Даумер — президенту Фейербаху
Считаю своим долгом правдиво описать Вашему превосходительству события последних дней, поскольку свидетельство очевидца — основа истины. Многое из того, что я скажу, будет выглядеть необычно и странно, почему я, зная свою репутацию человека не очень-то трезвого ума, невольно задаюсь вопросом: пристало ли мне описывать такие события? При этом меньше всего мне приходится опасаться суровой проницательности Вашего превосходительства; если всё изложить по- деловому, то факты будут говорить сами за себя, а мне останется только удержать в памяти последовательность происходившего, что, конечно, не так-то легко.
Четыре дня назад меня посетил господин фон Тухер, сообщивший, что смерть родственника требует его немедленного отъезда из города. Он уже и раньше просил меня, а также господина Биндера, присматривать за Каспаром, покуда юноша еще в Нюрнберге, что мне показалось несколько странным, но господин фон Тухер намекнул: дескать, в высоких сферах считают за благо отдалить его от Каспара, более того, предписывают ему это. Он подразумевал послание Вашего превосходительства, которое и побудило меня, почти против воли, посетить Каспара и возобновить общение с ним. Господин фон Тухер весьма неблагожелательно к этому отнесся. Я не делал попыток переубедить гордого барона, впрочем, мне думается, его поведение обусловлено более серьезными и добрыми чувствами, ибо, когда я поинтересовался, предупредил ли он Каспара о предстоящем прибытии лейтенанта полиции Хи- келя, он торопливо отвечал, что лучше будет, если это сделаю я, что я-де скорей сумею уговорить и успокоить Каспара, тем более что ко мне он питает больше доверия.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава в письмах
209
После обеда я положил отправиться к Каспару. Когда я вошел в его комнату, он был погружен в чтение часослова1. Тотчас же подняв голову, он безмятежно взглянул на меня, и — ничего более странного я отродясь не видывал — в мгновение ока смертная бледность залила его лицо. Что-то сдавило мне грудь, я опустился на стул не в силах проронить ни слова. Позабыв о роли, которую я взял на себя, я только сострадал ему, мне было ясно, что в моих глазах он прочитал всё, что мне предстояло ему сказать, неосознанный страх, видно, уже дремал в его душе, иного, не сверхъестественного, объяснения туг не подыщешь, и я почувствовал, что подрублены самые корни его сердца. Шатаясь, он поднялся, я хотел поддержать его, он меня не замечал; я довел его до кровати, он почти упал на нее, весь скорчился и стал плакать так, что кровь застыла у меня в жилах.
Но ведь ничего еще не случилось, всё еще поправимо, говорил я себе, щедро расточая слова утешения. Он плакал, наверно, с полчаса. Потом встал, прошел в угол комнаты, присел там на скамеечку и закрыл лицо руками. Я безостановочно его увещевал и уговаривал, сам не знаю уж, что я плел. Часов около шести я покинул его, и, хотя всё это время он даже рта не раскрыл, мне казалось, что он сумеет справиться со своим горем. Я попросил слугу время от времени к нему наведываться и решил часа через два снова сюда прийти, но это оказалось невыполнимым, я до поздней ночи был занят своими учительскими обязанностями. Когда я уходил, Каспар сидел на скамеечке, втиснутой между печкой и шкафом. Я снова вошел в его комнату в девять часов следующего утра, и кто опишет мою боль и удивление, когда я увидел его на том же самом месте, в той же самой позе, в какой я оставил его четырнадцать часов назад. Всё в том же виде была и постель, слегка примятая после того, как он упал на нее, ни одна вещь не сдвинута с места. На столе затянувшаяся толстой пленкой молочная каша — его ужин, рядом чашка с остывшим утренним кофе, воздух в комнате душный, спертый. Вошел слуга и в ответ на мой молчаливый вопрос пожал плечами. Я подбегаю к Каспару, трясу его за плечо, за ледяную руку: ни слова, ни жеста, он по-прежнему смотрит недвижным взглядом в пустоту. Прошло четверть часа, мне стало жутко, я решил послать за врачом, возможно, я что-нибудь пробормотал вслух,


210
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
во всяком случае, Каспар понял, чего я хотел, пошевелился, поднял голову и посмотрел на меня, словно из бездонной глуби. О, этот взгляд! Проживи я Авраамов век2, мне и тогда не позабыть его. То был другой человек. К сожалению, я не способен мгновенно охватить ситуацию во всей ее значимости. Мне бы промолчать, а я всё продолжал утешать его. Но мне сразу же подумалось: лучше, чтобы его потемневшую душу не озарял даже последний проблеск надежды. Одно лишь служит мне оправданием: я ведь толком не понимал, что именно происходит, воздействие чего-то несказанного, чему я был свидетелем, оказалось куда сильнее и страшнее, нежели точное знание. Но не хочу докучать Вашему превосходительству своими соображениями и продолжаю по порядку.
Я потерял уже слишком много времени, надо было уходить. С трудом удалось мне уговорить Каспара ненадолго прилечь, более того, он пообещал прийти к нам обедать. Это превысило мои ожидания, и я, несколько успокоившись, отправился по своим делам и в половине первого, как всегда, уже был дома. Мы ждем, но Каспара нет и нет. Я высказал предположение, что он уснул, так как по его виду понял, что всю ночь он глаз не смыкал, и, ничего худого не думая, снова пошел в гимназию, решив на обратном пути заглянуть на Хиршельгассе. Так я и поступил. Было уже полпятого, сгустились сумерки, когда я добрался до дома Тухера. Но, бог ты мой, что со мною сталось, когда швейцар мне сообщил, что Каспар уже в двенадцать вышел из дому, сказав, что идет ко мне. Меня как обухом ударило; наряду с ответственностью, на меня возложенной, я ведь и просто тревожился о бедняге. Бегом побежал я домой, но Каспара там не оказалось, я послал сестру к бургомистру, даже моя старуха мать отправилась узнавать у знакомых, не слышно ли чего о Каспаре. Я между тем держал совет с кандидатом Регулейном, и, когда вернулась моя сестра и мы по ее лицу поняли, что она ничего не узнала, нам показалось необходимым немедленно обратиться в полицию, которая, в случае несчастья, конечно же несла ответственность, так как к охране Каспара в последнее время относилась весьма небрежно. Я торопливо отдал еще кое-какие распоряжения и уже совсем было собрался уходить, как дверь открылась и на пороге появился Каспар.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава в письмах
211
Но он ли это? Нам показалось, что перед нами призрак. Смею Вас заверить, я не преувеличиваю, говоря, что все мы готовы были разрыдаться. Не поздоровавшись и ни на кого не глядя, странно медленным шагом прошел он к столу, опустился в кресло, подпер рукою подбородок и устремил неподвижный взгляд на зажженную лампу. Мы все окаменели. Моя сестра, а также кандидат Регулейн позднее признались мне, что у них мороз пробегал по коже. Тем временем вернулась моя мать; она первая подошла к столу и спросила Каспара, где он пропадал. Он не ответил. Анна решила, что ей скорее удастся вывести его из оцепенения. Она сняла с него шляпу, погладила его по волосам и тихим голосом стала что-то говорить ему. Тщетно. Он смотрел на свет, только на свет, раскрытая ладонь у щеки, подбородок подперт большим пальцем. Незаметно подходя к нему, я пристально в него вглядывался, но ничего не было написано на его лице, кроме застылой, не горькой даже, а напряженной и почти бессмысленной серьезности. Мать продолжала настаивать, пусть скажет, откуда явился и где был. Наконец он взглянул на каждого из нас по очереди, покачал головой и умоляюще сложил руки.
Между собой мы договорились оставить Каспара ночевать, а чтобы не привлекать внимания к его внезапному исчезновению, послали служанку к бургомистру и в те семьи, которые мы уже успели обеспокоить. Мать пошла на кухню похлопотать об ужине, как вдруг появился слуга господина фон Тухера, спрашивая, не у нас ли Каспар. Ему-де надобно немедленно возвращаться домой, из Ансбаха прибыл лейтенант полиции Хикель, которому поручено увезти его уже сегодня вечером. Весть отнюдь не неожиданная... Но такая спешка повергла меня в волнение, и я, достаточно необдуманно, оборвал этого малого. Помнится, я сказал, что господину лейтенанту следовало бы набраться терпения, речь ведь идет не о мешке картофеля — взвалил на телегу и поехал. Мое волнение будет понятно каждому, кто вспомнит, что этому предшествовало. И всё же на меня напали сомнения, я жалел о своей запальчивости и упросил кандидата Регулейна отправиться в дом господина фон Тухера, поговорить с приезжим из Ансбаха и кое-что ему разъяснить. Всё бы это было хорошо, но, на беду, кандидат, человек словоохотливый, обрадовавшись возможности позабавить полицейско¬


212
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
го, взял да и выложил ему всю историю с исчезновением Каспара, из чего впоследствии вышла крупная неприятность.
Ужин был подан в семь часов, кандидат еще не вернулся, и мы сели за стол вместе с Каспаром, как в старое доброе время. Но нет, всё было по-другому, и другим был Каспар. Я не мог оторвать глаз от бедняги. Сидит, потупив взор, и безразлично зачерпывает ложкой свою кашу. Взгляд у него беспокойный, кожа время от времени покрывается пупырышками. Впрочем, долго заниматься подобными наблюдениями мне не пришлось; около четверти восьмого кто-то изо всех сил дернул звонок у входной двери, Анна побежала вниз открывать, через минуту- другую на пороге показался человек в форме офицера полиции, и, прежде чем он успел назвать свое имя, я уже знал, кто это. Каспар задрожал, еще когда послышалось дребезжанье звонка. Здесь я должен добавить, что разговоры как со слугой господина фон Тухера, так и с кандидатом Регулейном происходили внизу, в сенях, и Каспар, разумеется, их не слышал; сейчас он приподнялся и вперил взгляд в дверь, при появлении же господина лейтенанта полиции сделался так же смертельно бледен, как вчера, когда я вошел к нему в комнату. Из сопоставления фактов я могу сделать лишь один вывод, а именно, что всё случившееся за последние двадцать четыре часа Каспар уже почувствовал, вернее, увидел духовным оком и, видимо, более не нуждался в том, чтобы события это подтвердили; его самоуглубленность походила на зловещее спокойствие сомнамбулы. Сам я был так всем ошарашен, что, боюсь, очень уж холодно встретил господина Хикеля. Но тот, слава богу, не обратил на это внимания; поклонившись дамам, он повернулся к Каспару и с удивлением, пожалуй, не вполне искренним, воскликнул:
— Так вот он, Хаузер! Совсем взрослый молодой человек, с ним нетрудно будет договориться!
Каспар пристально смотрел на пришельца; взгляд его был сумрачно-испытующим, в нем не было ни скорби, ни мольбы. Воцарилось всеобщее молчание; я раздумывал, как бы это устроить, чтобы Каспар остался ночевать в нашем доме, отпускать его в таком состоянии с незнакомым человеком представлялось мне в высшей степени нежелательным. Я откровенно сказал об этом господину Хикелю, он спокойно


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава в письмах
213
меня выслушал, но заявил, что ему поручено немедля увезти Каспара, что времени больше терять нельзя, надо ведь успеть уложиться, а лошади уже ждут. Моя сестра Анна, как всегда необузданная, крикнула мне, чтобы я не тревожился, и, словно желая защитить Каспара, подбежала к нему. Господин Хикель ухмыльнулся и сказал, что если нам так важно продлить пребывание Каспара у нас и о чем-то с ним переговорить (тон у него, надо сказать, был такой обязательный, что я даже удивился), то он, не желая огорчить нас, его оставит, но на меня возлагается обязанность ровно в девять привести его к дому господина фон Тухера. Тут уж я вышел из себя и спросил: неужто же дело это такое спешное, что надо выезжать на ночь глядя? Господин Хикель пожал плечами, взглянул на часы и предложил мне поскорее решить, как я поступлю. Тут вдруг заговорил Каспар ясным и твердым голосом, для меня совершенно новым; он объявил, что сейчас уйдет с господином Хикелем. Все мы, однако, видели, что он дрожит от усталости и едва держится на ногах. Мать и сестра заклинали его остаться, господин Хикель после слов Каспара опять ухмыльнулся — о, как знакома мне такая ухмылка! как часто нагоняла она краску стыда на мое лицо! — и, повернувшись ко мне, сказал:
— Итак, ровно в девять, господин учитель. — Потом он взглянул на Каспара, погрозил ему пальцем и полушутливо проговорил: — Смотрите не опаздывайте, Хаузер! Вам еще придется мне рассказать, где вы валандались после обеда. И, пожалуйста, не вздумайте врать, вранье до добра не доводит! Я, надо вам знать, до шуток не охотник.
Хикель поклонился и вышел, мы остались возмущенные, встревоженные, ничего не понимающие. Всё оборачивалось хуже, чем можно было только предположить поначалу. Последние слова лейтенанта преисполнили ужасом меня и моих домашних. Что ждет Каспара в будущем, на что можно надеяться, если ему угрожают так грубо и откровенно? Камень лежал у меня на сердце, но раздумывать было некогда. Я решил идти за советом к бургомистру. Анна живо постелила постель на кушетке и подвела к ней Каспара, он заснул в то же мгновение, как голова его коснулась подушки. Покуда я собирался уходить, внизу прозвенел звонок — господин Биндер явился к нам собственной персоной. Я торопливо поведал ему о случившемся. Весьма неприятно


214
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
пораженный выступлением господина из Ансбаха, он пожелал сам говорить с ним и предложил мне его сопровождать. Каспара мы оставили на попечении женщин, сами же отправились на Хиршельгассе. Несмотря на довольно поздний час, перед домом Тухера толпились люди, в большинстве — из низшего сословия. Каким-то образом они прознали, что Каспара увозят, и теперь, кто громко, кто бормоча себе под нос, выражали свое неудовольствие.
Когда мы отворили дверь в комнату Каспара, глазам нашим явилось странное зрелище. Ящики комода, шкафы — всё было пусто; белье, платье, книги, бумаги, игрушки валялись на полу и на стульях, а господин Хикель командовал слугой, который как ни попадя швырял вещи в сундук и небольшой ящик. Заметив нас и прочитав негодование в наших глазах, Хикель как-то даже льстиво заметил, что вот-де начинается новая жизнь для найденыша и теперь уже всё всплывет на свет божий. Господин Биндер строго его спросил, что он имеет в виду и что должно всплыть на свет божий, и тут же назвал себя. Господин Хикель смешался и с помощью каких-то пустых отговорок увернулся от ответа. Далее он стал уверять нас, что любит Каспара и считает своим долгом уберечь его от ложных иллюзий. Кровь бросилась мне в голову! Кто же породил, кто питал эти иллюзии, воскликнул я, как не знатные господа, которые теперь, видимо, дали тягу! Поначалу простодушного мальчика вырядили в праздничный наряд, а когда он отправился в нем гулять, его сочли за опасного зазнайку. Это жестокая и презренная игра! Конечно, я вспылил и наговорил лишнего, но ироническое спокойствие полицейского вывело меня из себя. Еще больше я смешался, когда он стал по каждому пункту со мной соглашаться, не пускаясь, впрочем, ни в какие объяснения. Затем он обернулся к слуге, веля ему поторапливаться, не то им придется выезжать поздно ночью. На это господин Биндер заметил, что отъезд можно спокойно отложить до утра, тем паче что Каспар нуждается в отдыхе, ответственность же за промедление он готов взять на себя. Господин Хикель отвечал, что это невозможно: ему дан приказ выехать сегодня и он обязан таковой выполнить. Мы стояли в растерянности.
Лейтенант полиции уселся на край стола, молча, насмешливо-выжидательно глядя на нас. Вдруг послышались шаги, дверь распахну¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава в письмах
215
лась, и вошел Каспар, сопровождаемый моей сестрой. Анна шепнула мне, что вскоре после нашего ухода Каспар проснулся и тотчас же заявил, что хочет уехать с незнакомцем и никакими доводами себя удержать не позволит; вот она и пошла его проводить.
Каспар окинул нас всех испытующим взглядом, потом сказал господину Хикелю:
— Возьмите меня с собой, господин офицер. Я уже знаю, куда вы меня везете, и не боюсь.
В этих простых словах было, однако, столько удивительного достоинства и столько такта, что я, не скрою, был растроган до глубины души. Чего бы я не отдал тогда, чтобы иметь возможность хоть часок пробыть наедине с Каспаром. Господин полицейский не скрывал своей радости по поводу этого нежданного выступления и со смехом отвечал ему:
— Да чего же бояться, Хаузер, мы не в Сибирь едем. — Он подошел к юноше, положил обе руки ему на плечи и сказал: — Ну, а теперь будьте откровенны, Хаузер, и без обиняков скажите мне, где вы полдня пропадали?
Каспар молчал, раздумывая, потом глухим голосом проговорил:
— Этого сказать я вам не могу.
— То есть как это так, сейчас же всё выкладывайте! — крикнул Хи- кель.
Каспар на это:
— Я искал кое-что.
— Что же именно вы искали?
— Дорогу!
— Черт подери, — вскипел лейтенант, — не разыгрывайте комедию и не виляйте, не то я вам вправлю мозги. И запомните, что мы в Ансба- хе вашим причудам потворствовать не собираемся.
Господин Биндер и я, конечно, были возмущены его наглыми речами. Но господин Хикель не выказал ни малейшего раскаяния, он кратко приказал Каспару собираться, через полчаса они отбудут. Между тем барон Шёйрль, асессор Эндерлин3 и другие знакомцы Каспара, услышав об его отъезде, поспешили прийти попрощаться с ним, я успел переброситься с юношей лишь парой слов, и все мы столпились в се¬


216
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
нях. Народу на улице стало еще больше, в темноте казалось, будто весь Нюрнберг собрался на Хиршельгассе. Те, что стояли поближе, ругались, громко выражая недовольство. Господин Хикель потребовал, чтобы бургомистр выставил охрану, но тот счел подобные меры излишними, и правда, едва он вышел на улицу, порядок восстановился.
Когда Каспар подошел к карете, все ринулись за ним следом, каждый хотел поглядеть на него напоследок. Окна домов напротив были освещены, женщины махали ему платочками. Багаж привязали, кучер щелкнул кнутом, лошади тронули — Каспар уехал.
В убеждении, что Ваше превосходительство принадлежит к наиболее искренним доброжелателям несчастного юноши, я ощутил внутреннюю потребность подробно и последовательно ознакомить Вас с этими событиями. Прошло всего несколько часов со времени их свершения, уже далеко за полночь, перо валится у меня из рук, но я обязан был записать всё по свежим следам, дабы не исказить собственных воспоминаний. Там, где неустанно ведет свою работу клевета, не должен страшиться ночного бдения и благожелатель, если он не хочет, чтобы сон затуманил им увиденное и пережитое. Может быть, Ваше превосходительство, Вы сочтете, что я неправильно толкую события или переоцениваю важность таковых. Что ж, возможно! Но я, по крайней мере, исполнил свой долг и не буду упрекать себя за нерадивость. Меня очень тревожит участь Каспара, почему, я и сам не знаю, но так уж я устроен, что мой глаз видит сначала тень, а потом свет.
Под конец я должен еще добавить, что господин фон Тухер в последнее свое посещение передал мне сто золотых гульденов, полученных Каспаром в подарок от господина графа Стэнхоупа. Со следующей почтой я буду иметь честь переслать эту сумму Вашему превосходительству.
Фрау Бехольд —учительше Квандт
Дорогая, excusez* за то, что я обращаюсь к Вам письменно, Вам это, вероятно, покажется немного extraordinaire**, я ведь Вам совсем чужая,
извините[фр). необычайно [фр).


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава в письмах
217
хотя Вы и провели свои юные годы в доме моих родителей. С большим étonnement* я узнала, что Каспар Хаузер отныне будет пребывать под Вашим кровом, и считаю своей обязанностью сообщить Вам кое-что касательно этого чудака. Вы же знаете, Хаузер — наш нюрнбергский вундеркинд. Похвалы и потачки едва не сделали из него дурачка, здесь ведь народ-то бешеный! В таком вот состоянии мы взяли его к себе из чисто христианского милосердия и, клянусь Вам, без всякой задней мысли. Несмотря на свое сумасбродство, другие-то боялись человека с закрытым лицом и топором в руке, а мы не испугались, полюбили Хаузера, как свое дитя, и эстимировали его тоже. Ну, мы за это и поплатились: от Каспара — никакой благодарности, да еще злословие его приспешников. А сколько горьких часов, сколько неприятностей испытали мы из-за его лживости, об этом они все молчат. Позднее он, правда, заверял, что исправится, и мы опять с любовью приняли его в свое сердце. Но что толку, обуздать дух лжи не было возможности, он всё глубже погружался в этот отвратительный порок. А сколько у нас в городе было болтовни о его чистоте и целомудрии! Я и об этом могу сказать словечко, потому что своими глазами видела, как он недостойно и неприлично приставал к моей, тогда тринадцатилетней, дочери; мы ее потом поместили в пансион в Швейцарии. Его, конечно, призвали к ответу, но он упорно запирался и из мести удушил бедненького дрозда, птичку, которую я ему подарила. Дай бог, чтобы Вам не пришлось на собственном опыте убедиться, что я говорю чистую правду. Он, моя милая, полон тщеславия, и, когда строит из себя добрячка, знайте, что он лукавит, а если кто пойдет ему наперекор, тут же — дружба врозь. Сколько мы натерпелись от его поведения, неблагодарности, клеветнических выходок, но с наших уст не сорвалось ни единой жалобы, да и какой смысл, ему ведь, скажи он правду, всё равно бы не поверили. Между тем он не обманщик, а так себе бедняга, жалкий мальчуган. Мне думается, я оказываю услугу Вам и Вашему мужу, приподнимая завесу над его недостойным поведением. Граф Стэнхоуп, который так о нем заботится, наверное, вскоре поймет, что пригрел змею на своей груди. Ах, если бы господин граф заехал ко мне, но
* изумлением (фр).


218
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
пройдоха Хаузер до этого, конечно, не допустил по вполне понятным причинам. Итак, будьте бдительны, моя дорогая: у него вечно какие-то секреты, вечно он что-то прячет то в одном углу, то в другом, хорошего тут, конечно, мало. А теперь я хочу попросить Вас или Вашего супруга через некоторое время известить меня, как себя проявляет Ваш питомец и какого Вы о нем мнения, потому что у меня в сердце, несмотря на всё, что было, осталось для него местечко, и я хочу, чтобы он добросовестно постарался исправиться, прежде чем вступит в большой свет, где ему понадобится куда больше силы и твердости, нежели в нашем, малом.
О себе ничего хорошего сказать не могу; я больна, один доктор уверяет, что это нарыв на селезенке, другой, что это maladie du cœur*. Сильное вздорожание продуктов тоже не способствует хорошему настроению. Дела у мужа, слава тебе Господи, идут в общем-то сносно.
Отчет Хикеля о том, как он выполнил задание и перевез Каспара Хаузера в Ансбах
Седьмого, согласно предписанию, я прибыл в Нюрнберг и тотчас же отправился на квартиру барона Тухера, но его питомца дома не оказалось. К моему удивлению, я узнал, что после обеда он шатался неизвестно где и без всякого надзора, что противоречит предписанию, в настоящее же время находится у учителя Даумера, вероятно для того, чтобы затянуть отъезд с помощью своих друзей, ибо при моем появлении у Даумеров сразу пошли отговорки да увертки: сам Хаузер тоже пустился на разные хитрости, довольно, впрочем, прозрачные. Всё это мне, конечно, не помешало следовать полученным указаниям. Я стал строго его допрашивать, куда он подевался сегодня днем, но толку не добился, парень давал самые что ни на есть дурацкие ответы. Зато моя решительная позиция привела к тому, что об отсрочке уже и речи не было, ровно в девять экипаж стоял у подъезда. На улице скопился народ, многие вели себя вызывающе, видно, их заранее обработали, но притихли, когда я их пугнул — сейчас-де вызову стражников. Кучеру я
* болезнь сердца [фр).


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава в письмах
219
приказал гнать вовсю, и минут через пятнадцать город остался позади. За все три часа до деревни Гроссхазлах4 мой подопечный не проронил ни слова, сидел, уставившись в темноту. И то сказать, печально думать, что твои воздушные замки рухнули. Я послал сержанта в Гроссхазлах, и, покуда кучер кормил и поил лошадей, мы все завили в помещение станции. Хаузер тут же улегся на лежанку и заснул. Я, однако, не мог отделаться от подозрения, что он только притворяется спящим, желая подслушать мой разговор с сержантом. В этом подозрении меня укрепило то, что у него вздрагивали веки всякий раз, когда я отзывался о нем в не слишком лестных выражениях. Мне захотелось проверить, имеют ли под собой почву россказни о том, что он впадает в глубокий, почти лунатический сон, и я прибег к маленькой хитрости. Мы разговаривали с сержантом, потом я подал ему знак, мы оба тихонько встали, словно собираясь уходить, и что же? Не успел я дотронуться до дверной ручки, как Хаузер вскочил точно ужаленный и с растерянным видом бросился за нами. Мы едва удержались от смеха. В экипаже Хаузер внезапно спросил меня, всё ли еще господин граф находится в Ансбахе. Я отвечал утвердительно, но добавил, что его лордство собирается сейчас отбыть во Францию. Хаузер только тяжело вздохнул. Он забился в уголок, закрыл глаза и на сей раз уснул по-настоящему, что я заключил по его мерному дыханию. Дальнейшая поездка продолжалась без происшествий, и в четверть третьего, в самый снегопад, мы остановились у гостиницы «К звезде». Теперь мне лишь с трудом удалось разбудить Хаузера, и только когда я как следует накричал на него, он отважился вылезти из кареты. Я не хотел будить господина графа и потому, вместе со швейцаром, отвел молодого человека в чердачную комнатку и приказал ему немедленно ложиться. Для верности я запер дверь снаружи, а сержанту велел караулить его, покуда не рассветет. В заключение мне, вероятно, следует охарактеризовать своего временного питомца. Так вот, признаюсь: он не внушил мне ни симпатии, ни сострадания. Его замкнутость, упрямство и скрытность свидетельствуют о том, что если он не насквозь дурной человек, то характер у него всё же испорченный и неприятный. Удивительных свойств я в нем, по правде сказать, не заметил, разве что редкостный талант комедианта, и это еще мягко выражаясь. Боюсь, что здесь очень в нем разочаруются.


220
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Биндер — Фейербаху
Надеюсь, сообщение о том, что у меня имеются кое-какие сведения относительно загадочного и длившегося четыре-пять часов отсутствия Каспара Хаузера в последний день его пребывания в нашем городе, пресечет нежелательные слухи и догадки, вероятно, уже дошедшие до Вашего превосходительства. Разумеется, мои сведения нельзя назвать исчерпывающими, и если юноша сам не пожелал объяснить свой поступок, то подробности, которые я узнал, уж конечно не объяснят его до конца.
Постараюсь быть кратким. Наутро после отъезда Каспара ко мне пришел тюремщик Хилль и рассказал, что вчера днем, часу во втором, Каспар явился к нему в башню и попросил показать ему камеру, в которой он содержался, будучи узником. Камера в сторожевой башне случайно пустовала, и Хилль, после долгих удивленных расспросов, впустил туда Каспара. Тот нерешительно постоял в дверях, потом шагнул в угол, где некогда лежал на соломенной подстилке, сел и стал молча думать свою думу. Хилля это удивило, а так как все его попытки пробудить юношу от этого летаргического сна ни к чему не привели, он пошел к себе и рассказал жене о том, что происходит в башне. Они стали прикидывать, что бы им предпринять, как вдруг Каспар вошел в их комнатку, хорошо ему знакомую по прежним временам, но которую он тем не менее рассматривал сейчас задумчиво и внимательно, точно так же, как камеру в башне. Хилль и его жена решили, что бедняга малость тронулся в уме. Женщина подошла к нему поближе, спросила об одном, о другом, но ответа не дождалась. Тут блуждающий взгляд юноши упал на обоих детей тюремщика, игравших на приступке перед окном; Каспар внезапно улыбнулся, подбежал к ним и уселся рядом с ними.
Хилль сделал самое благоразумное из всего, что мог сделать, — оставил его в покое, дожидаясь, что будет дальше. Сидя всё в той же позе, Каспар смотрел на детей так, словно отродясь с детьми не встречался. Вытянув шею, он, казалось, изучал их пальчики, губы, его жадный взор впитывал каждое их движение. Жене Хилля стало не по себе, она хотела броситься к детям, но муж ее остановил, сам он нисколько


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава в письмах
221
не испугался. «Я-то ведь знаю, какая у Хаузера добрая душа», — пояснил он мне. Вдруг Каспар вскочил, вытянул вперед обе руки, застонал, уставился в пространство, словно ему явился призрак, затем стремглав бросился вон из комнаты, сбежал вниз по лестнице и выскочил на площадь. Хилль побежал за ним, не без основания считая, что в таком состоянии его нельзя оставлять одного. Бегом спускаясь с горы, он не выпускал его из виду.
Каспар метался по улицам без смысла и цели, затем через гласис устремился в сторону Иоанниса5. Хилль следовал за ним на расстоянии пятидесяти или шестидесяти локтей, неотступно следя за каждым его движением. Хотя с виду это была бесцельная беготня, но юноша так спешил, так был нетерпелив, словно жаждал словить нечто, от него ускользающее. Вот он двинулся вниз по Мюльгассе; эта улица упирается в поле и переходит в луговую дорогу, ведущую вдоль стен кладбища к реке Пегниц и затем дальше в лес. У кладбищенской стены, такой низкой, что даже невысокий человек без труда смотрит поверх нее, Каспар вдруг остановился, сорвал шляпу с головы и прижал руку ко лбу. Вашему превосходительству, вероятно, известно, как он был потрясен в свое время при виде кладбища. У него и сейчас зуб на зуб не попадал, он задыхался, ужас был написан на его серо-бледном лице, казалось, он прирос к земле, но вдруг сорвался с места и бросился бежать с такой быстротой, что Хиллю стоило немало трудов не потерять его из виду. Хилль гнался за ним, так как ему казалось, что Каспар вот- вот свалится в реку, — добежав до берега, он уже шатался из стороны в сторону. По счастью, дорога свернула к лесу, и вскоре он скрылся за деревьями. Хилль, боясь, что Каспар уйдет от него, попросил парней, работавших в песчаном карьере, помочь ему. Трое или четверо пошли за ним и начали поодиночке прочесывать лес. Впрочем, Хилль после долгих поисков, когда он уже начал не на шутку волноваться, первым увидел Каспара. Юноша преклонил колена у основания могучего дуба и, с мольбою протягивая к нему руки, страстно взывал: «О, лесной великан! О, могучий дуб!» Только эти слова, но прочувствованные, как молитва в минуту душевного отчаяния! Хилль сказал мне, что не решился окликнуть Каспара, и вообще этот простой малый выказал себя на редкость деликатным и человечным, так что в признательности и


222
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
уважении ему отказать нельзя. Он подозвал рабочих, которых взял с собой, и те окликнули юношу. Каспар между тем в испуге вскочил и поочередно смотрел на каждого из них: казалось, он не узнавал Хилля. Последний поблагодарил своих спутников и сказал, что больше в них не нуждается. Он взял под руку Каспара, и тот безропотно последовал за ним. Они вышли из лесу. В противоположность недавнему своему возбуждению Каспар был совершенно спокоен. Хилль спросил, куда он хочет идти, и Каспар сначала замялся, но потом ответил, что обещал прийти обедать к господину Даумеру. Хилль рассмеялся и сказал, что обеденное время давно миновало; когда они добрались до городской стены, уже смеркалось. Каспар едва передвигал ноги, и, хотя Хиллю в четыре часа надо было заступать на дежурство, он проводил его до дома учителя Даумера и ушел не раньше, чем дверь закрылась за бывшим его питомцем.
Вот, Ваше превосходительство, точный сколок с того, что рассказал мне этот человек. Поскольку сомневаться в его показаниях не приходится, я велел их запротоколировать. Сам я ничего не могу извлечь из упомянутых событий, да и не мне предрешать выводы Вашего превосходительства. Вчера я попросил Хилля свести меня к тому месту, где он нашел коленопреклоненного Каспара: мне думалось, что там я увижу что-нибудь необыкновенное. При такой близости к городу это необычно мирный уголок; лес там густой, тишина и уединенность, настраивающие на созерцательный лад. Хилль тотчас же узнал это место и даже показал мне следы и разворошенный мох. Больше ничего примечательного я там не обнаружил.
Полицейский нижний чин, приставленный к Каспару, по небрежности которого всё это случилось, понес заслуженное наказание.
Лорд Стэнхоуп — Серому
Я всё еще торчу в Богом забытом городишке, хотя к Рождеству хотел быть в Париже, и уже истосковался по изящной беседе, по маскарадам, итальянской опере, по оживленным бульварам. Здесь на меня устремлены все взоры, все на меня посягают. Говорят, что в семействе некоего не слишком зажиточного надворного советника в заклад снесли семей¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава в письмах
223
ную реликвию — настольные золотые часы, чтобы устроить вечер в честь его лордства. Одну даму, из древнего патрицианского рода, по имени фрау фон Имхофф, подозревают в слишком близких отношениях со мной, вероятно, лишь потому, что бедняжка несчастлива в браке, о котором судят и рядят вот уже много лет. Но всё это чепуха. Дама, к сожалению, ведет себя безукоризненно. Остальные даже упоминания не заслуживают. Подобострастие бравых немцев поистине тошнотворно. Симпатичный директор канцелярии, в раболепном поклоне снимающий шляпу передо мной, прикажи я ему, охотно стал бы чистить мне сапоги. Ничто не мешает мне здесь разыгрывать из себя Калигулу6.
Но к делу. Внешнего повода для моего пребывания здесь более не существует. Первая часть задания, мною полученного, выполнена. Чего еще хотят от меня? На что считают меня способным в дальнейшем? Если у Вашего высокоблагородия или у повелителя Вашего высокоблагородия имеются еще пожелания интимного характера, то я хотел бы о них услышать, ибо Ваш покорный слуга уже сыт, сыт по горло и пора ему подумать о пищеварении. Я ношусь с намерением стать прелатом в Риме, а не то укрыться за монастырскими стенами, но предварительно мне необходимо сколотить солидный капитал для индульгенции. Если папа меня отвергнет, я вернусь в лоно Пуританской церкви7 и, по крайней мере, буду избавлен от омерзительной необходимости отращивать себе бороду8. В моей отчизне ведь тоже имеются маски и даже отличные маскарадные костюмы. Уведомлен ли отставной министр X. из С. обо всём происшедшем и огражден ли от возможных преследований? В каком банке прикажете мне в следующий раз получить очередную подачку? Тридцать сребреников, на какое число должен я помножить сию сумму? Ибо сейчас умножение — суть моей жизни. Господин фон Ф. несколько дней назад отбыл в Мюнхен — сообщаю для сведения. Пресловутый документ, словно кусок протухшего мяса, уже запримечен совестливым вороном, но пока что ему недоступен. Какая назначена цена и, если дойдет до военных действий, разрешаются ли более крутые меры? И что заслужит тот, кто увеличит население ада еще на одного подданного? Мне надо это знать, в наше время даже ничтожнейшие слуги сатаны предъявляют свои требования. Если господин фон Ф.


224
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
и впрямь вступит в переговоры с королевой9, а таково его намерение, понадобится представитель, который сумеет потушить занявшийся огонь. Правда, кусок мяса при этом неизбежно начнет смердеть. Мне, поневоле, вспомнился характерный абзац из последнего письма Вашего высокоблагородия. Кажется, он звучит так: «Вы, милейший граф, стали придавать непомерно большое значение нечестивому и сатанинскому, едва оно приобретает видимость целесообразного и удобного». Сняв слой грима с этих слов, я читаю: «Ну и мошенник же вы, граф!» Известна ли Вам очаровательная реплика старого князя М. американскому послу, который в лицо назвал его обманщиком? «Голубчик мой, — отвечал князь с самой ласковой из своих улыбок, — как это вы не умеете соблюдать меру в выражениях!»10 Так давайте же будем умеренны если не в поступках, то на словах. К чему взаимные обиды? Мошенник родится на свет точно так же, как джентльмен. Тот, кто нагло сует свой нос в чужие дела и судьбы, — филистер или дурак, либо то и другое вместе. Кто знает меня? Кто захочет сделать меня не тем, кто я есть? Разве каждый мой вздох не выдает меня? Родственные звезды светили над Вашей и моей колыбелью. Вы верный слуга. Прекрасная отговорка! Отбросьте всё, что Вас связывает, бегите в глушь, к морю, в пустыню, на полюс, на другую планету, к себе самому, испытайте, будет ли Вас еще радовать блеск неба и свет солнца, и, если будет, мы продолжим разговор на эту тему. Будем пробиваться в ночи, подобно полкам, и будем храбры, ибо жертва может начать обороняться.
Вверенный нашей защите молодой человек в последнее время тревожит меня, должен признаться, но из-за него я до сих пор сижу в этой жалкой дыре. Он-то, конечно, ничего не знает, но я в чем только не стал его подозревать. Иной раз я кажусь себе глухим музыкантом, которого заставили играть на заткнутой флейте. Но не только это удерживает меня здесь, а еще и другое, чем я не хочу обременять Ваш слух, чуждающийся любых сантиментов. Но так или иначе, на сей раз я вполне серьезен, дозвольте мне уйти с арены. Я как в дурмане, я устал, нервы мои не повинуются, я старею и уже теряю вкус к охоте загоном, мне претит, когда напуганный заяц сам бежит в пасть злейшей из собак, я слишком прекраснодушен, чтобы этому радоваться, и меня так и тянет в последний момент пробить брешь в цепи за-


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Поклонение солнцу
225
гонщиков и помочь удрать несчастному созданию. А в этом случае может ведь произойти удивительная метаморфоза: заяц превратится в льва и кровавой своре останется только, дрожа, заползти в свое логово. Но не бойтесь, всё это лишь судорожные фантазии стариковской совести. Я тоже верно служу — самому себе. Дело повелевает человеком. Наши страсти умерщвляют душу. Повешения заслуживает лишь вор, понятия не имеющий о философии. В юности у меня навертывались слезы, когда в Венеции я смотрел на «Мальчика с лютней» Карпаччо11, теперь я бы не дрогнул, если б на моих глазах дитя оторвали от материнской груди и раскроили ему череп о камень сточной канавы. Вот до чего доводит философия. Если бы за нее больше платили денег, я, вероятно, пребывал бы в лучшем расположении духа. Кстати, должен рассказать Вам презабавный сон, который мне на днях привиделся, по чудовищности, право же, не уступающий Горгоне. Мы оба, Вы и я, приценивались к некоему товару, вдруг Вы меня прервали словами: «Берите, что я Вам предлагаю, не то проснетесь и останетесь ни с чем». Я счел этот аргумент настолько божественно неопровержимым, что и в самом деле проснулся — весь в холодном поту.
Но хватит, давно уже хватит. Мой егерь привезет Вам это письмо, которое, несомненно, раздражит Вас своей бессодержательностью. Прилагаемый вексель, заодно с просьбой таковой подписать, тем более Вас против меня восстановит. Учителю я заплатил за полгода вперед. Он человек полезный, неподкупный, как Брут12, и послушный, как смирная лошадка. Истый немец, он полон принципов, сделавших его самоуверенным. Однако ночью положено спать.
.ЖТж.ЖТЖ.ЖТЖ.
ТжТ Ужт ТлТ
Поклонение солнцу
Утром после прибытия Каспара лорд дольше обыкновенного не выходил из своих апартаментов. Но и потом не велел звать его, а сначала совершил свою обычную утреннюю прогулку. Когда он вернулся, Каспар взад и вперед расхаживал перед дверями в гостиную; движения Стэнхоупа, вознамерившегося его обнять, он как будто и не заметил,


226
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
так как упорно смотрел в пол. Они вошли в комнату, лорд сбросил запорошенную снегом шубу и стал засыпать Каспара возможно более простодушными вопросами: как он жил это время, как распрощался с Нюрнбергом, как прошел переезд и тому подобное. Каспар охотно на всё отвечал, правда, не пускаясь в подробности, был дружелюбен и отнюдь не выглядел угнетенным или обиженным. Это озадачило Стэнхоупа; ему стоило известных усилий продолжать странно-сдержанную беседу. Его даже пробирал страх, когда он поднимал взор на Каспара, неотрывно и отчужденно смотревшего на него глазами цвета винограда.
Приход лейтенанта полиции явился для лорда облегчением. Он принял его в соседней комнате; там они с полчаса вполголоса что-то обсуждали. Едва граф скрылся за дверью, Каспар подошел к письменному столу, неторопливо снял с пальца бриллиантовый перстень и положил его на незаконченное письмо, написанное по-английски. Затем он подошел к окну и стал смотреть, как метет метель.
Стэнхоуп вернулся один. Спросил, знает ли Каспар, где будет жить отныне. Каспар отвечал утвердительно.
— Самое лучшее нам сейчас же отправиться к учителю и осмотреть твою будущую квартиру, — сказал лорд.
Каспар кивнул:
— Да, это будет самое лучшее.
— Мы можем пойти пешком, — заметил Стэнхоуп, — тут рукой подать, но если ты опасаешься навязчивости встречных, пожалуй неизбежной, то я велю подать экипаж.
— Нет, — отвечал Каспар, — я предпочитаю идти пешком, да и люди успокоятся, увидев, что я жив-здоров.
Стэнхоуп вдруг заметил перстень. Удивленный, он взял его в руки, взглянул на Каспара, еще раз взглянул на кольцо, задумался, сдвинув брови, усмехнулся бегло и злобно, молча положил перстень в ящик и запер его. Засим, словно ничего не случилось, надел шубу и произнес:
— Я готов.
На улице им не слишком докучали; прогулка протекала спокойно, народ здесь жил добродушный и робкий.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Поклонение солнцу
227
Над дверьми Квандтова дома висел венок из барвинка, в середине которого на куске картона красовалась надпись:
ДОБРО пожаловать!
Учитель Квандт, в праздничном коричневом костюме, вышел им навстречу, жена его накинула на плечи шотландскую шаль, чтобы не так бросалась в глаза ее беременность.
Сначала они осмотрели комнатку Каспара, расположенную на втором этаже. С одной стороны стена была скошена, но, в общем, комнатка выглядела премило. Над пестрым старинным канапе висела гравюра, изображавшая несказанно прекрасную девушку, в отчаянии протягивающую руки кому-то вослед. В кустах еще можно было разглядеть ноги беглеца и его развевающийся плащ. На другой стене — два маленьких матерчатых коврика с вышитыми изречениями: «Поздно лег и рано встал, всё вернул, что потерял» и «Надежды человеку милы от колыбели до могилы». Подоконник был уставлен горшками с комнатными растениями, радовал глаз вид, открывавшийся за невысокими крышами: в отдалении заснеженные холмы окаймляли взбегавшую на них долину.
Трудно приходилось Каспару, смотревшему в окно; прежние представления, не имевшие теперь под собою почвы, отягощали его душу; езда к далекой цели, дорога, весело бегущая впереди лошадей, облака расступаются, когда они подъезжают ближе, горы услужливо отодвигаются в сторону, воздух звенит чужедальней песней, леса и луга, деревни и городки пролетают в озаренном солнцем тумане, а горизонт, отступая, открывает всё новые и новые миры.
Но этому не бывать!
Внизу, в гостиной, казалось, еще идет пар от свежевымытых полов. Квандт разъяснял лорду важнейшие пункты намеченной им программы воспитания. Изредка он взглядывал на Каспара, и взгляд его был пронзителен и напряжен, как у стрелка, всматривающегося в цель, прежде чем выстрелить.
Стэнхоуп сказал, что почитает себя счастливым — наконец-то у Каспара появились виды на регулярное образование, всё, чему его учили прежде, было произвольно и приблизительно. Если бы господин


228
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Фейербах не так настаивал на пребывании Каспара в Ансбахе (эти слова, видимо, предназначались для слуха юноши, молча внимавшего разговору), они сейчас уже были бы в Англии или на пути туда.
— Но поскольку он остается в бесспорно хороших руках, — добавил лорд, — то я всё же рад, убеждаясь, что иной раз даже насильственные действия приводят к полезным результатам.
Слова его звучали сухо, как будто не он их произносил, а его шляпа или трость. Комплимент, им отпущенный, был давно стертой монетой, но Квандта точно маслом по сердцу смазали. Он заметно оживился и сказал, что, по его мнению, Каспару следовало бы сегодня же к ним перебраться. Стэнхоуп взглянул на поникшего Каспара и снисходительно улыбнулся.
— Не будем так спешить, — сказал он, — завтра утром я прикажу доставить сюда багаж, а сегодня пусть Каспар еще побудет со мной.
Было уже темно, когда они оба вышли на улицу. Квандт проводил их и постоял у двери, потом, по своей привычке, медленно и бесшумно затворил ее, вошел в комнату, скрестил обе руки на груди и, наверно, с четверть часа простоял так, удивленно покачивая головой.
— Что это ты головой качаешь? — поинтересовалась фрау Квандт.
— Не понимаю, ничего не понимаю, — растерянно ответил учитель и, потупив взор, стал бродить по комнате, словно ища что-то упавшее на пол.
— Чего ты опять не понимаешь? — с досадой спросила жена.
Квандт пододвинул стул, сел рядом с нею, пристально на нее взглянул своими белесыми глазами и продолжал:
— Скажи, милая Иетта, заметила ты в нем что-нибудь особенное, что-нибудь отличающее его от всех других людей?
Фрау Квандт расхохоталась.
— Заметила только, что он не слишком вежлив и ходит в шелковых чулках, точно маркиз, — отвечала она.
— Да? Ты считаешь? Не очень-то вежлив и чулки шелковые, верно, верно, — проговорил Квандт с такой поспешностью, словно он стоял на пороге великого открытия. — Ну, от шелковых чулок мы его отучим и от модной жилеточки тоже; для нашего скромного дома это не подходит. Но я спрашиваю тебя, понимаешь ли ты людей, понимаешь ли


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Поклонение солнцу
229
свет? О нем уже годами говорят как о чуде, небывалом чуде! Умные люди, люди со вкусом, образованные люди затевают споры из-за него, честное слово, это непостижимо. Неужели никто не умеет взглянуть на него собственными, данными ему Богом глазами? Что всё это значит?
Тем временем Каспар и лорд пришли в гостиницу. Стэнхоуп пребывал не в слишком радужном настроении. Молчаливость Каспара выводила его из себя; ему казалось, что кто-то, скрытый за занавесом, навел на него пистолет.
Тревожное чувство человека, загнанного в тупик, мучило его. Существует точка, в которой, как на узкой тропе над пропастью, сходятся судьбы, и решение становится неизбежным. Тогда с языка срываются непрошеные слова и демоны встают ото сна.
Стэнхоуп дернул сонетку, велел слуге зажечь свет и принести дров для камина. Через несколько минут тот же слуга доложил о надворном советнике Гофманне. Лорд не пожелал его принять и приказал больше ни о ком не докладывать. Он начал перебирать свои бумаги и, не отрываясь от этого занятия, спросил Каспара:
— Как тебе понравились учитель и его жена?
Каспар толком не знал, понравились ли они ему, и ответил весьма неопределенно. На самом деле он уже не помнил, как выглядел господин Квандт, его супруга, его дом. Помнил только, что фрау Квандт пила кофе из блюдца да еще вприкуску, что очень его насмешило.
Внезапно Стэнхоуп обернулся и с видом человека, уже теряющего терпение, спросил:
— Что это за выдумки с перстнем? Что ты хотел этим сказать?
Каспар ничего не ответил и в печальном своем упорстве смотрел
прямо перед собой. Стэнхоуп подошел, ткнул его пальцем в плечо и злобно сказал:
— Отвечай, не то горе тебе!
— У меня и без того довольно горя, — мертвым голосом отвечал Каспар. Взгляд его скользнул со Стэнхоупа, как с чего-то непристойного, на темно-красные обои, по которым плясали языки пламени.
Что мог он сказать? Ведь чувство его к Стэнхоупу, который впервые указал ему путь, впервые заговорил с ним, как человек с человеком, оставалось почти неизменным. Поведать ему о страшной ночи в


230
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
доме господина Тухера, когда он, Каспар, сидел, прижав руки к растерзанному сердцу, одинокий, покинутый, и мир был украден у него? Поведать о том, как он начал искать, искать, как разгребал время, точно землю в саду, как потом занялся день и он убежал, как смотрел на детей, на реку, как преклонил колена перед дубом. И всё было по- другому, чем когда-либо, и сам он был другим: освобожденный от незнания, он по-новому смотрел на мир... Невозможно передать это словами, ибо нет таких слов.
Он продолжал смотреть в пустоту, в то время как Стэнхоуп, заложив руки за спину, расхаживал из угла в угол и время от времени бросал, неохотно, отрывисто:
— Ты в чем-то меня винить? Мне следует перед тобой оправдаться, не так ли? Goddam*, я боролся за тебя, как за собственную плоть и кровь, я поставил на карту свое состояние и свою честь, не страшился унижений, затесался в толпу простолюдинов и педантов, чего ж тебе еще? Тот, кто требует от меня невозможного, — не друг мне. Не всё еще кончено, Каспар, не весь клубок размотан, я еще сумею постоять за себя, но я запрещаю тебе говорить со мной как с должником, придираться к каждой букве, проставленной на моем векселе, и подвергать сомнению мою добрую волю. Если ты предъявляешь мне требования, вместо того чтобы с благодарностью принимать то, что я для тебя сделал, то нашей дружбе конец.
«Что он такое говорит», — думал Каспар, не в силах даже уследить за словами лорда.
Далее Стэнхоупу пришло на ум, что у Каспара появился некий тайный доброжелатель, нашептывающий ему слова одобрения и житейскую мудрость, ибо он видел и со страхом осознавал, что перед ним уже не прежнее безвольное существо. Он в упор спросил об этом Каспара, надеясь застать его врасплох, но у того сделалось такое удивленное лицо, что лорд немедленно отказался от своих подозрений. Каспар молитвенно сложил руки и сказал, как всегда, силясь говорить отчетливо, что он и в мыслях не имел чем-либо огорчить Стэнхоупа. И тем, что он перестал носить кольцо, тоже. Только вот случилось нечто, ка¬
* Проклятие ((англискаж).


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Поклонение солнцу
231
сающееся сказок, тех сказок, что вечно ему рассказывали, сказок о нем самом. Он их слушал, но никогда толком не понимал. Это всё равно как он в тюрьме играл с деревянной лошадкой и разговаривал с ней, а она ведь была неживая.
— Но теперь, — запнувшись, добавил он, — теперь моя деревянная лошадка ожила.
Стэнхоуп вскинул голову.
— Что? Как ты сказал? — испуганно крикнул он. — Выражайся яснее. — Высокомерным движением он поднес лорнет к глазам и бросил хмурый взгляд на Каспара, но это высокомерие разве что прикрывало его замешательство.
— Да, деревянная лошадка ожила, — многозначительно повторил Каспар.
Видно, этим ребяческим символом он думал выразить всё, что прочитал во внезапно ему открывшемся лике прошлого. Возможно, он стал догадываться о силах, что определили его участь, и, уж во всяком случае, понял правду, страшную непостижимую правду своего долгого заключения в башне, беззакония, превращавшего его в полуживотное. Возможно, ему уяснилось, что в основе его злосчастья лежало нечто ему неведомое, но бесконечно ценимое людьми, что его право на это неведомое оставалось в силе, и стоило ему заявить о своем существовании, заявить, что он знает всё, и произволу придет конец, и ему немедленно возвратят то, чего он был преступно лишен.
Таков приблизительно был ход его мыслей. И еще: случилось, что лорд, боясь за себя, боясь за своих работодателей, за будущее, за всё здание, строить которое он помогал и которое, рухнув, низринуло бы в бездну его искалеченное тело, нашел и выговорил слово, которое волшебным и жутким образом прояснило для Каспара это другое, большее, невыразимое.
Стэнхоуп чувствовал себя почти побежденным, у него не осталось охоты бороться с силой, как бы возникшей из ничего и, наподобие Ифрита из волшебной бутылки Соломона, всё небо застлавшей мраком1. «Я был слишком великодушен, — думал он, — и нерадив тоже; за нерасторопность платишься собственной шкурой. Не стоит будить лу¬


232
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
натиков, а то они схватят вожжи и до смерти перепугают лошадей. Сласти приедаются, сейчас кашу надо посолить покруче».
Он сел к столу, насупротив Каспара, и начал сквозь зубы цедить слова, улыбаясь всё той же мрачной и застывшей улыбкой:
— Мне кажется, я тебя понимаю. Нельзя поставить тебе в вину то, что ты сделал выводы из моих, признаюсь, немного неосторожных рассказов. Но сейчас я пойду дальше, и большей ясности тебе уже не надо будет домогаться. Я хочу взнуздать твою ожившую деревянную лошадку, и ты, если пожелаешь, будешь скакать на ней, сколько твоей душе угодно. Я тебя не обманул: по своему рождению ты равен могущественнейшим из земных владык, но ты жертва самого страшного коварства, которое когда-либо изобретал в своей ярости сатана. Если бы в мире царила только добродетель и нравственное право, ты бы не сидел здесь, а я бы не был вынужден тебя предостерегать. Слушай меня внимательно! Чем более обоснованны твои притязания, твои надежды, тем гибельнее они для тебя, ибо они дадут тебе возможность сделать лишь первый шаг к цели. Первое твое действие, первое слово неизбежно повлечет за собой твою смерть. Ты будешь уничтожен, прежде чем протянешь руку, чтобы взять то, что тебе принадлежит. Возможно, придет час, завтра, или через месяц, или через год, когда ты усомнишься в искренности моих слов, но заклинаю тебя: верь мне! Семижды запечатай свои уста. Бойся воздуха, бойся сна, они могут тебя выдать. Возможно, придет день, когда ты осмелишься стать тем, кто ты есть. Но до тех пор, если тебе дорога жизнь, будь тише воды ниже травы, и пусть твоя деревянная лошадка стоит в конюшне.
Каспар медленно поднялся с места. Ужас, как лавина, несущая обломки скал, гремел и грохотал вокруг него. Чтобы отвлечься, он со вниманием, уже граничившим с безумием, смотрел на неодушевленные предметы: стол, шкаф, стулья, подсвечник, гипсовые фигурки на камине, кочергу. Разве то, что он услышал, было ново, неожиданно? Нет! Всё это, словно ядовитый воздух, окружало его уже давно. Но ведь догадка, предчувствие — еще не убийственное знание.
Стэнхоуп тоже встал. Он приблизился к Каспару и продолжал странно гнусавым голосом:


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Поклонение солнцу
233
— Ничто тебе не поможет. Под этим знаком ты появился на свет, под этим знаком родила тебя мать. Кровь! Кровь судит тебя и тебя оправдывает, кровь твой водитель, и она же тебя искушает. — Помолчав, он добавил: — Но пора спать. Утром мы пойдем в церковь и будем молиться, чтобы Господь просветил нас.
Каспар, казалось, не слышал его. Кровь! Наконец найдено слово! Это сила, проникающая все поры его существа. Ведь это кровь кричала из него, и дальняя даль отозвалась на его крик. Кровь — первопричина всех явлений, скрытая в жилах людей, в камнях, в листьях и в свете дня. Разве не любит он себя в своей крови, разве душа его — не кровавое зеркало, в котором он отражается? Сколько людей на белом свете живут бок о бок, суетятся, чужие друг другу, друг от друга таящиеся, и все они бредут в потоке крови; а его кровь, она стучит, она совсем особенная, она течет по своему руслу, полная тайн, полная неведомых судеб!
Когда Каспар снова взглянул на графа, ему почудилось, что и тот идет сквозь кровь — видение, надо думать, обусловленное или порожденное ярко-красным цветом обоев. «Когда потушат свечи, — думал Каспар, — всё будет мертво, кровь и слова, он и я. Я не хочу спать в эту ночь, умирать не хочу». Да, Каспар охотно проглотил бы слова, сорвавшиеся с его уст, запер бы их в той телесной тюрьме, что зовется молчанием. Быть послушным, неведающим, несчастным, сносить позор и поношения, душить в себе голос крови, только бы не умирать, только бы жить, жить, жить. Что ж, он будет бояться, будет труслив, как мышь, станет запирать двери и окна, позабудет о мечтах и сновидениях, позабудет друга, весь съежится, зароет в землю деревянную лошадку, но будет жить, жить, жить...
Лорд пожелал, чтобы Каспар ночевал не в своей мансарде, а у него внизу, и велел слуге постелить на диване в гостиной. Он вышел, покуда Каспар раздевался, потом вернулся и, убедившись, что юноша лежит спокойно, погасил свечи. Дверь из спальни он оставил открытой.
Вопреки своему намерению не спать, Каспар быстро уснул, его взбудораженные чувства растворились в дремоте. Он, наверно, проспал неподвижно часа четыре или пять, потом стал беспокойно воро¬


234
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
чаться с боку на бок. Внезапно он проснулся, испустив глубокий вздох, и горящим взором уставился в темноту. Отчего-то тихонько дребезжали стекла, верно, это снежные хлопья бились в окно, а казалось, что кто-то тихо стучит по стеклу. Из соседней комнаты до Каспара донеслось ровное дыханье спящего Стэнхоупа; в ночи оно наводило страх, как зловещий шепот: берегись! берегись!
Он не выдержал и вскочил с кровати. Ему чудилось, что его тело обкручено тысячами нитей; он и встал-то для того, чтобы убедиться, свободны ли еще его движения. Накинув на плечи одеяло, он босиком подошел к окну.
Необъятная вселенная была полным-полна выговоренных слов; как алые ягоды, висели они во мраке. Опасность — повсюду; думать — и то опасно; опасно даже дыханье чужих уст.
Каспара затрясло. Колени у него подгибались, ему было одновременно легко и тяжко. Мысли его потекли по иному пути, всё в мире сделалось ему ближе: земля и небо, облака, ветер и ночь утратили свою непостижимую изменчивость, свое непостоянство. О, боже, всё так дивно и понятно! Каспар держит в руке осколки драгоценного сосуда, и его фантазия уже не стремится воссоздать совершенство прежней формы.
Внизу по улице неслышно проходит ночной сторож. Мигающий свет его фонаря золотит снег. Каспар провожает его взглядом, ибо ему мерещится, что этот человек каким-то необъяснимым образом связан с его судьбой. Вместе шагают они по заснеженному полю, тот спрашивает, не холодно ли Каспару, и прикрывает его полой своей шубы. Так они и идут под одной оболочкой. Вдруг Каспар видит, что с нежностью и любовью к нему обращено не мужское лицо, а прекрасное печальное лицо женщины. И эта печаль, эта красота странно красноречивы, и то, что оба они идут, укрывшись одной шубой, имеет глубочайший смысл, который равен печали и радости и тоже берет свое начало в истоках бытия.
И вдруг вновь прогремело сквозь ночь страшное речение графа: «Под этим знаком родила тебя мать».
Родила тебя! Какое слово! И что заключено в нем! Каспар закрыл лицо ладонями, у него кружилась голова.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Поклонение солнцу
235
Но тут послышались шаги. Он обернулся. Из половодья темноты всплыла фигура — граф в шлафроке. Он спал чутко и, видимо, проснулся, когда встал Каспар.
— Что ты тут делаешь? — недовольным голосом спросил он.
Каспар шагнул к нему и проговорил настойчиво, торопливо, угрожая и моля:
— Отвези меня к ней, Генрих! Дай мне хоть раз взглянуть на мать, один только раз и только взглянуть. Не сейчас, пускай позднее. Один, один-единственный раз! Только взглянуть! Только раз!
Стэнхоуп отпрянул. В этом крике души было что-то нездешнее.
— Терпенье, — буркнул он, — терпенье!
— Терпенье? И как долго еще? Я уже давно терплю.
— Обещаю тебе...
— Ты-то обещаешь, но откуда мне взять веру?
— Давай назначим срок — через год.
— Год длится долго.
— И долго и недолго. Всего один короткий год, и тогда...
— Что тогда?
— Тогда я вернусь.
— Вернешься за мной?
-Да.
— Ты мне клянешься в этом? — Каспар вперил в Стэнхоупа испытующий взгляд, но уже угасавший, как чуть тлеющий огонек. От снега ночь была светлой, и они могли видеть лица друг друга.
— Клянусь.
— Ты-то клянешься, а откуда мне знать?
Стэнхоуп был подавлен и растерян. Эта беседа среди ночи, вопросы юноши, всё более властные и напористые, от них на него повеяло холодом загробного мира.
— Вырви меня навек из своего сердца, если я обману тебя, — глухо проговорил он; в эту минуту ему поневоле пришел на ум человек, которого дьявол живьем втащил в огнедышащий кратер Везувия2.
— Что мне с того? — отвечал Каспар. — Назови мне имя, назови ее имя, мое имя!


236
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Нет! Ни за что! Ни за что! Но верь мне. Господь хранит тебя, Каспар! Ничто не будет отнято у тебя, ты сполна уплатил выкуп за счастье, который с нас, прочих, по мелочи взимается ежедневно. А платить надо, платить надо за всё. В этом — смысл жизни.
— Итак, ты обещаешь снова быть здесь через год?
— Да, через год.
Каспар, цепко схватив руку Сгэнхоупа, уставился на него глубоким, одухотворенным, удивительно гордым взглядом. Теперь пришел черед потупиться лорду. В эту минуту лицо его выглядело сгарым-пресгарым. Вернувшись в спальню, он стал бормотать себе под нос «Отче наш».
Уснул он лишь под утро и проснулся около полудня. Каспар, давно уже вставший, сидел у окна и, казалось, внимательно изучал морозные узоры на стекле.
В час они вышли из гостиницы и рука об руку, пожалуйста, мол, смотрите на нас, по глубокому снегу отправились через ворота Херри- деровой башни3 на Рыночную площадь, где толпились крестьяне и торговцы. У портала церкви Св. Гумберта4 Стэнхоуп остановился и предложил Каспару вместе войти в храм. Каспар заколебался, но вошел вслед за лордом в высокое, ничем не украшенное помещение с нависающими черными балками на потолке.
Стэнхоуп стремительно зашагал к алтарю, опустился на колени, низко склонил голову и замер в полной неподвижности.
Каспара это неприятно задело, и он невольно оглянулся, нет ли поблизости свидетеля чрезмерного смирения графа. Но церковь была пуста. «Почему он так скорчился на полу, — думал Каспар, — Господь Бог ведь не в подполе обитает». Мало-помалу ему становилось страшно; молчание гигантского нефа захлестывало его сердце. А подняв взор, он увидел сквозь открытое стрельчатое окно вверху, как солнце тщится побороть и разогнать зимние туманы. Бледное лицо его порозовело от радости, робко молчащее сердце обрело голос, вознесшийся к небу.
— О солнце, — негромко, но проникновенно воскликнул он, — сделай, прошу тебя, чтобы всё было не так, как есть. Сделай всё по- другому, солнце! Ты ведь знаешь, что творится, и знаешь, кто я. Свети, солнце, пусть мои глаза всегда видят тебя! Всегда!


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава, в которой читатель...
237
Покуда он произносил эти слова, золотистая волна света залила белые, как мел, каменные плиты, и Каспар, очень довольный, решил, что солнце, на свой лад, дало ему ответ.
АТА АТА АТА TAT Tat TAT
Глава, в которой читатель узнает кое-что о господине Квандте, а также о даме, пока еще не названной
Каспар перебрался в дом учителя Квандта без каких бы то ни было приключений.
— Что ж, в добрый час, — сказал Квандт во время первой совместной трапезы, когда служанка поставила на стол миску с супом, — теперь для вас начнется новая жизнь, Хаузер. И, надо надеяться, жизнь богобоязненная, исполненная усердия и прилежания. Если наша деятельность похвальна, если мыслью мы постоянно обращаемся к Творцу, наши земные усилия, несомненно, будут вознаграждены.
После обеда Квандт отправился в школу, а вернувшись к четырем часам, поинтересовался, что делал Каспар во время его отсутствия.
Жена не смогла толково ответить, и он стал ей выговаривать:
— Мы обязаны следить за ним, милая Иетта, смотреть в оба.
И он действительно следил. Подобно усердному бухгалтеру, завел счет в своем сердце, чтобы заносить в него все слова и действия вверенного ему юноши. При столь рачительном ведении дела вскоре выяснилось, что дебет и кредит не уравновешиваются и список задолженности день ото дня становится длиннее. Это очень огорчало учителя, но, с другой стороны, в его душе был потайной уголок, где гнездилась радость.
Ничего не поделаешь, видно, этот человек был создан для двойственного существования. В нем одновременно жили достойный бюргер, аккуратный налогоплательщик, педагог, глава семьи, патриот и — просто учитель Квандт. Один являлся образцом добродетели, другой залег в темном углу, подстерегая все Божьи создания на свете. Достой¬


238
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
ный бюргер, налогоплательщик и патриот принимал искреннее участие в общественной жизни, тогда как просто учитель Квандт с довольным видом потирал руки, когда что-нибудь случалось: умер ли внезапно кто из его сограждан или хотя бы сломал ногу, получил ли отставку заслуженный чиновник или воры опустошили общественную кассу. Его радовало даже колесо, сломавшееся у почтовой кареты, радовал, пусть и маленький, пожар на дворе богатого крестьянина или скандалезный брак графини имярек с ее конюхом. Налогоплательщик, глава семьи, педагог неуклонно выполнял свои обязанности, но в Квандте, просто учителе Квандте, было нечто от революционера: всегда начеку, он неустанно следил за порядком в мире, вечно был озабочен, как бы кто не урвал больше почестей и славы, чем ему причиталось, согласно точнейшему балансу, по его заслугам и провинностям, достоинствам и недостаткам. Явный Квандт, казалось, был доволен своей судьбой, Квандт тайный считал, что его всегда и везде обходят, обижают, ущемляют в правах.
Казалось бы, трудно ужиться под одним кровом двоим столь различно настроенным домочадцам. На поверку, однако, Квандты уживались отлично. Зависть, конечно, свирепый зверь, и, случалось, он продырявливал стену между обеими душами — ведь даже самая мощная плотина иной раз, как известно, не может противостоять разрушительному паводку. Зависть нет-нет да и врывалась в плодородные и заботливо ухоженные угодья богобоязненного человеколюбца Квандта.
На что только не бросалось это прожорливое чудовище! Кто-то всю жизнь пролежал на печке, ан, глядь, его пожаловали орденом; другой унаследовал десять тысяч талеров, хотя и без того два раза в неделю ел паштеты и запивал их мозельским; третьего превозносили в газетах, а по праву ли ему выпала такая честь — поди разберись; какой- то доселе никому не известный малый сделал открытие, а оно лежало на поверхности, и если бы вовремя обратить внимание... «Почему он, а не я? Почему...» — бормотал про себя тайный бунтовщик Квандт, истомленный вечным и незримым единоборством с судьбою под лозунгом «Почему другой, почему не я?».
Может быть, нашего доблестного Квандта огорчало его происхождение: отец — пастор, мать — из крестьянской семьи? В нем самом мно¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава, в которой читатель...
239
го чего засело от крестьянина, но много и от пастора. Земные его устремления были насквозь пропитаны богословием, и всё же крестьянин вечно путался в ногах у богослова. Ибо где же видано, чтобы человек, настроенный на миролюбивый и религиозный лад, был недоброжелателен, честолюбив и мстителен? Превыше всего Квандт ставил правду, он всем это заявлял, в этом клялся, да так оно, собственно, и было. Всё-то казалось ему недостаточно правдивым и ясным; счет никогда не сходился. Люди, куда ни глянь, либо неверно считали, либо путали падежные окончания. Он всем заявлял и клялся, что ни разу в жизни не солгал. Редкий случай, но не подлежащий сомнению, тем паче что стало известно о его разрыве с единственным другом, кандидатом на учительскую должность, которого он однажды уличил во лжи.
Как же беспомощен был Каспар перед лицом такой бдительности, такого соединения редких и примерных качеств, отличавших учителя, вернее, лучшую часть его учительской души! Нам с читателем, конечно, легко, нас-то не проведешь, нам видна каждая складочка в одежде учителя Квандта, и даже его сердце для нас бьется под прозрачной кожей. Наш пост — на высокой башне, мы наблюдатели, одаренные юмором; мы сопровождаем господина Квандта в мелочную лавку, где он учтиво просит отвесить ему полфунта сыра и при этом его беспокойно-жадный взгляд регистрирует покупки других, всё равно — кухарок или генералов; мы слышим его беседу с обер-инспектором Какель- бергом, когда он с болью душевной сетует на испорченность юношества; мы видим, как каждое воскресенье, начищенный и наглаженный, он спешит в церковь и смиренно раскрывает свой молитвенник; мы знаем, что он почтителен с вышестоящими и не ведает снисхождения к подчиненным, что никто не вправе усомниться в его безупречном чувстве долга в отношении как тех, так и других. Но мы также знаем, что каждый вечер, перед сном, он долго сидит в ночной рубашке на краешке кровати и, насупившись, вспоминает, что сегодня советник Герман с ним поздоровался довольно небрежно; до нас довили прискорбные слухи, что Квандт чувствительно вразумляет своих учеников, конечно же только ленивых и строптивцев, заботливо высушенной испанской камышовой лозой, что он не всегда обращается со своей добродушной женой так нежно и внимательно, как при посторонних,


240
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
почему те и твердят в один голос, что этот брак может служить блистательным примером взаимопонимания между супругами.
Для Каспара, не пользовавшегося, разумеется, нашим преимуществом — знать всё и поспевать всюду, господин Квандт был хоть и таинственно безрадостной, но, безусловно, весьма импозантной фигурой. У бедного юноши всякий раз перехватывало дыхание, когда господин Квандт говорил с ним настойчиво докторальным тоном и притом в упор смотрел на него. Поначалу Каспар был удручен теснотой этого домашнего круга, где иной раз нельзя было остаться наедине даже со своими мыслями. Утешало его только то, что лорд, намеревавшийся уехать еще в декабре, до сих пор жил в Ансбахе. Стэнхоуп хоть и утверждал, что сюда должны прийти какие-то важные для него письма, на самом деле дожидался возвращения президента Фейербаха. Лорда тревожили намерения этого человека, причина его отсутствия — так путника тревожит надвигающаяся гроза.
Да и Каспара, по причинам совсем особого рода, ему оставлять не хотелось. Каждый день они гуляли вдвоем час или полтора, обычно поднимались на Дворцовую гору1, а потом шли Бернадотовым лугом2, что в прекрасном своем уединении как бы служил притвором сумрачных, уходящих вдаль лесов. На Каспара благотворно влияли эти прогулки по холодному, а часто и морозному воздуху.
Беседы их, вращавшиеся вокруг личного и близлежащего, переходили к общему, и можно было говорить без опаски, а необходимые поучения не утрачивали очарования доверительности. Словно между ними существовал сговор, был заключен мир в самый канун смутно чаемой катастрофы, которая вконец разрушила былую красоту их отношений. Так они шли, с виду друзья, и в сфере, чуждой их житейским обстоятельствам, были искренне преданы друг другу; разница в летах и в опыте сглаживалась тем, что один охотно дарил слова, другой же с не меньшей охотой их принимал.
Лорда не только привлекала такая форма общения — он был положительно захвачен ею. Наконец-то он опять чувствовал себя непринужденно, никто не впрягал его в ярмо, не гнал кнутом к намеченной цели. Погруженный в себя и задумчивый, он печально размышлял о жизни, некогда кипевшей в его груди, и о том, что она оставила на


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава, в которой читатель...
241
долю бесцельной игре ума — той стихии, в которой человек познаёт человека. Над глубинами своего существования он проходил, как по хлипкому мостику, который рухнет в пропасть от первого же порыва ветра.
Говорить он больше всего любил о судьбе человека и ее превратностях, рассказывал, как начал тот и чем кончил этот, что ввергло в беду одного и что вознесло другого на вершину успеха, как один его знакомый, что ни день, роскошествовал за королевским столом, а через два года умер нищим в убогой мансарде. Многоразличны людские жребии; на высотах, куда так трудно взбираться, цветут цветы; но всё здесь шатко, непостоянно, ни на кого, ни на что нельзя положиться. Не следует пренебрегать правилами, коими непременно должна руководствоваться деятельность отдельного человека. Стэнхоуп заговорил о книге лорда Чесгерфилда, своего предка и отдаленного родича3, в чьих прославленных письмах к сыну имеются превосходнейшие максимы. Потомок наизусть цитировал целые страницы оттуда. Этот же Чесгер- филд, в насмешку над родовой гордостью английских аристократов, повесил в своем особняке две картины: на одной был изображен нагой мужчина, на другой — нагая женщина, а под ними надпись: Адам Стэнхоуп, Ева Стэнхоуп4.
Граф нередко изумлялся, до чего же умен скупой на слова и простодушный Каспар, как удивительно меток в споре и самостоятелен в суждениях, как легко он схватывает самые противоположные понятия и связывает их в своей богатой фантазии.
Катастрофа не заставила себя ждать. И вызвал ее повод самый незначительный. Однажды, когда они возвращались с прогулки, Стэнхоуп пустился в рассуждения, как, мол, хорошо, когда человек не позволяет пережитому кануть в вечность, а, напротив, старается извлечь из него нравственную пользу, обогащая предмет размышлений письменными или устными воспоминаниями. Каспар спросил, что он, собственно, имеет в виду. Вместо ответа лорд, в свою очередь, поставил коварный вопрос, кстати сказать, давно его тревоживший: продолжает ли Каспар вести дневник?
Каспар ответил утвердительно.
— Не хочешь ли ты, при случае, мне почитать из него?


242
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Каспар испугался, подумал и нерешительно отвечал: да, ему бы этого хотелось.
— Ну, и отлично, не откладывай дела в долгий ящик, — сказал Стэнхоуп. — Я хочу только составить себе представление, как и о чем ты пишешь.
Войдя в дом, лорд последовал за Каспаром в его комнату и, дожидаясь, покуда тот примется читать, поудобнее устроился на канапе. В печке трещал огонь, на дворе с полудня дул теплый и влажный ветер, уже смеркалось, лиловая дымка окутывала далекие горы.
Каспар возился со своими книгами, время шло, а он, видимо, и не думал приступать к тому, чего так жаждал Стэнхоуп.
— Ну, Каспар, — подал наконец голос нетерпеливый граф. — Я жду.
Каспар вдруг круто повернулся к нему и объявил, что читать не
может.
Стэнхоуп удивленно на него посмотрел, Каспар потупился. Дневник-де спрятан в куче разных других вещей, и ему трудно до него добраться.
— Так, так, — отвечал лорд, засмеявшись гнусаво и почти беззвучно. — Ты, оказывается, мастер находить отговорки, а я и не знал... Кто бы мог подумать...
Тут послышалось шарканье чьих-то ног, в дверь постучали, лорд крикнул: «Войдите!» — и в комнату медленно вошел Квандт. Он сделал вид, что удивлен присутствием Стэнхоупа, и тотчас же спросил, не угодно ли будет его лордству слегка подкрепиться? Лорд поблагодарил кивком головы и снова обратил пристальный взгляд на Каспара.
Квандт немедленно смекнул, что здесь происходит что-то неладное, и почтительно осведомился, неужели у его сиятельства имеется повод быть недовольным Каспаром. Стэнхоуп ответил, что у него есть причины для известного недовольства, и в кратких словах пояснил учителю, в чем тут дело. Затем, повернувшись к Каспару, сказал громким и резким голосом:
— Если ты вообще не намеревался посвятить меня в интимные подробности твоей жизни, то не надо было и обещать. А если ты пожалел о своем обещании, то надо было деликатно и своевременно взять его обратно, но прибегать к подобным уверткам, — здесь последовала


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава, в которой читатель...
243
небольшая, но красноречивая пауза, — мне кажется недостойным как тебя, так и меня.
Он встал и вышел из комнаты. Квандт последовал за ним. Внизу, в прихожей, Стэнхоуп остановился и коротко спросил учителя, успел ли тот уже составить себе мнение о способностях и усердии Каспара.
— Я как раз хотел покорнейше просить ваше лордство подарить мне четверть часа времени, — отвечал Квандт.
Он снял с гвоздя масляный светильник и провел Стэнхоупа в свой кабинет. Лорд уселся в кожаное кресло, положил ногу на ногу и со скучающим видом уставился в пустоту, покуда Квандт подбирал листки своих заметок. Квандт заверил лорда, что с первого же дня стал проверять знания Каспара, заставлял его писать диктанты, читать и считать, спрашивал правила немецкой и латинской грамматики, дабы составить себе представление о своем новом ученике.
— Ну, а результат? — спросил Стэнхоуп, сдерживая скучливый зевок.
— Результат? Увы, довольно плачевный. Увы!
Вероятно, это было очень огорчительно для господина Квандта: «увы» он оба раза произнес весьма прочувствованным тоном. И еще его очень огорчало, что почерк Каспара оставлял желать лучшего.
— В его почерке нет свободы и размаха, да и с орфографией он не в ладах.
Вероятно, это было очень огорчительно для Квандта, когда человек не во всех случаях мог отличить дательный падеж от винительного.
— О функциональном значении сослагательного наклонения он и понятия не имеет, — сетовал Квандт. — Что же касается устной речи, то в ней он, по моему наблюдению, значительно сильнее и даже превосходит общий уровень своего образования.
Предложения и связь между ними известны ему так хорошо, что он всегда правильно ставит точки, двоеточия, кавычки, а также вопросительный и восклицательный знаки, более того, иной раз даже точку с запятой, хотя ученые языковеды до сих пор спорят о применении сего знака.
И то хлеб, как говорится. Но с арифметикой — беда, да и только. Он еще не вполне справляется с четырьмя действиями. Ноль времена¬


244
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
ми становится для него непреодолимым препятствием. А уж дроби, цепное правило, пропорции простые и сложные — здесь он бродит как впотьмах, но, странное дело, арифметикой занимается с наибольшей охотой.
— Чем вы это объясняете? — сонным голосом осведомился лорд.
— Я объясняю это так: любая арифметическая задача является для него замкнутым в себе целым. Воссоздавать таковое ему всегда интересно, и, когда ему это удается, он торжествует. То же, что требует усидчивости, ему ненавистно, и он подыскивает самые неправдоподобные объяснения своей нерадивости. Неправильно решив легкую задачу, раздражается, даже злобствует, но ошибку, лежащую на поверхности, отыскать не может.
И далее: история, география, рисование, черчение. Что касается истории, то он, Квандт, никогда и ни в ком еще не встречал такого равнодушного отношения к событиям отечественной и всемирной истории, к монархам, государственным деятелям, к битвам, переворотам, героям и землепроходцам. Занимает его разве что какой-нибудь анекдотец. Всё это весьма прискорбно. А география! На земном шаре он, право же, не чувствует себя дома. Он часто рассеян во время занятий и ничего не понимает. Нюрнбергские россказни о его феноменальной памяти кажутся мне загадкой, милорд, непостижимой загадкой.
Милорд был уже сыт по горло и ничего не хотел слышать о рисовании и черчении. Он прервал учителя, который вознамерился было показать ему образцы работ Каспара, заметив, что успехи в сих вспомогательных предметах хоть и представляются ему желательными, но большого значения он им не придает.
— Желательными, ваше лордство, — повторил за ним Квандт, — но желательное необходимо растить и культивировать. Дух человеческий — это вертоград, в котором прекрасное произрастает рядом с полезным. Мне сдается, что самый могучий стимул, движущий Каспаром, — тщеславие. Тот, кому удастся удовлетворить его тщеславие, сможет из него веревки вить. И еще один вопрос, милорд: имеются ли у вас особые пожелания касательно преподавания Закона Божия? Я уже говорил с господином пастором Фурманном, согласившимся два раза в неделю давать уроки Каспару. Библию же я начал сам проходить с ним.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава, в которой читатель...
245
Стэнхоуп не возражал, он хотел уйти, но Квандт, смущенно запинаясь, заговорил о плате за стол и квартиру; он осмелился затронуть этот вопрос, поскольку положение жены сулит им новые денежные затруднения. Аорд, щедрый как всегда, не пускаясь в дальнейшие рассуждения, согласился на прибавку. Отныне за обед Каспара Квандт должен был получать двенадцать, за ужин — восемь крейцеров.
Желая загладить неприятное впечатление от разговора о деньгах, который его унижал и конфузил, Квандт предложил: после отъезда лорда он будет периодически посылать ему отчеты об успехах Каспара.
Стэнхоупу всё уже надоело, и он предоставил последнее на благоусмотрение Квандта.
— Было бы желательно, — не унимался тот, — рассматривать письма Каспара к Вашему сиятельству как своего рода стилистические упражнения, я бы мог, разумеется, ничего не изменяя в его мыслях, исправлять наиболее существенные ошибки и красными чернилами выставлять отметки. Таким образом, у милорда всегда была бы ясная картина его успехов в стилистике.
Стэнхоуп счел эту идею великолепной. Они вышли в прихожую, Квандт опять шел впереди с маленьким светильником. Вдруг он отпрянул и высоко поднял светильник. У стены темнела фигура Каспара.
«Ага, этот малый подслушивал», — мгновенно промелькнуло в голове Квандта. Он повернулся и многозначительно посмотрел на лорда.
Каспар приблизился и взволнованным голосом попросил Стэнхоу- па еще раз подняться в его комнату. Граф холодно отвечал, что ему некогда, пусть Каспар здесь скажет, что ему нужно. Каспар покачал головой; лорд решил, что он раскаялся, и сделал вид, будто с неохотою исполняет его просьбу, пошел наверх мелкими, словно бы скупо отмеренными шагами. Квандт, хотя никто его не звал, поплелся за ними и, как статист, остался стоять в комнате у двери.
Каспар объявил, что охотно покажет лорду дневник, только тот должен пообещать, что не станет читать его.
Лорд скрестил руки на груди, это было уже слишком. Но отвечал спокойно, с полнейшим самообладанием:
— Можешь быть уверен, что без твоего разрешения я в твои личные дела соваться не стану.


246
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Каспар выдвинул ящик маленького комода и приподнял за угол шелковый платочек, под которым лежала синяя тетрадь. Граф подошел поближе, в безмолвном изумлении переводя взгляд с Каспара на тетрадку.
— Что за ребяческие церемонии, — мрачно проговорил он. — Я не выражал ни малейшего желания полюбоваться этим бумажным сокровищем. Насколько мне известно, это ты хотел мне почитать из него; покорнейше прошу впредь избавить меня от подобных выходок.
Теперь и Квандт подошел поближе и подозрительно уставился на таинственную тетрадь. Глаза у Каспара, в то время как лорд молча выходил из комнаты, сделались вдруг по-китайски раскосыми и лукавозадумчивыми. Во взгляде их, словно на картинах старых мастеров, появилось самоуглубленное и в то же время потустороннее выражение.
— Если мне дозволено будет высказать свое, отнюдь не обязательное, мнение, — начал Квандт, провожавший графа вниз, — то дневника, вероятно, вовсе не существует. Не верится мне, что человек такого духовного склада, как Хаузер, найдет в себе силы вести дневник. Ничего не могу поделать, милорд, но я в этот дневник не верю.
— Вы что же полагаете, что он показал нам пустую тетрадь? — резко спросил Стэнхоуп.
— Не то чтобы...
— Тогда что же именно?
— Тут надо хорошенько вникнуть, иначе не уяснишь себе, что кроется за этой выходкой.
Стэнхоуп пожал плечами и вышел. Он надеялся кое-что вычитать о себе из заметок юноши. Заманчивая перспектива; он знал заранее, что в нем он будет, обожествленный, стоять на пьедестале. Быть обожествленным отрадно, как ни мало в тебе сходства с божеством, и более того, если кумир и сброшен со своего возвышения, то вкруг его обломков всё же вырастают романтические цветы. Тоже заманчивая перспектива. О предательских строках в тетради он не думал, не позволял себе думать — это уж дело сыщиков.
И всё же на следующий день он пришел в дом учителя, поднялся к Каспару, коротко и строго потребовал, чтобы тот вернул письма, которые он, Стэнхоуп, во время их разлуки, писал ему в Нюрнберг. Каспар,


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава, в которой читатель...
247
ничего не спрашивая, повиновался. Три его письма, среди них одно опасное своей болтливостью и внушавшее страх графу, лежали в отдельной папке, обернутые в золотую бумагу. Стэнхоуп пересчитал их, сунул в нагрудный карман и, смягчившись, сказал:
— Зайдешь за мной сегодня в восемь часов. Мы приглашены к фрау фон Имхофф. Оденься получше.
Каспар молча кивнул.
Стэнхоуп пошел к двери. Взявшись за ручку, он еще раз обернулся:
— Завтра я уезжаю.
В изгибе его губ залегли страх и усталость. Он внезапно ощутил ужас перед этим городом и его обитателями, ужас перед дьявольским ликом того склонившегося над ним чудовища, от которого он надеялся удрать на быстроногих своих конях. От мысли дождаться президента он давно отказался, ибо Фейербах сообщил своему заместителю, что вернется лишь после Нового года.
— Уже завтра? — печально прошептал Каспар и, помолчав, робко добавил: — Но то, о чем мы условились, останется в силе?
— Да, я не меняю своих решений.
У Имхоффов устраивали прощальный вечер в честь графа. Приглашены были: президент управления Миг, надворный советник Гоф- манн, директор архива Вурм, генеральный комиссар фон Штиханер с супругой и дочерьми и еще разные господа. Все явились в парадных туалетах и с волнением ждали первого появления Каспара в здешнем обществе.
Он никого не разочаровал. И как же его чествовали, как старались его занять! Юношу осыпали комплиментами, самыми что ни на есть дурацкими, восхищались изяществом маленьких ушей и узких рук, уверяли, что шрам на лбу — следствие покушения человека с закрытым лицом — чудо как идет к нему, дивились его речам и его молчанию, надеялись этим угодить лорду, который не переступал, однако, границ обычной учтивости и в ответ на заигрывания разряженных дам отпускал сдержанно-саркастические замечания.
Едва окончился ужин, как вошел камердинер графа, держа в руках пакет, в коем находилось около дюжины портретов Стэнхоупа, гравированных на меди. Он был изображен в одежде пэра Англии и


248
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
увенчан графской короной. Стэнхоуп, с обаятельнейшею улыбкой, роздал эта портреты «своим дорогим друзьям в Ансбахе», как он изволил выразиться.
Все наперебой восхищались удивительным сходством с оригиналом, а также тонкой работой художника. После того, как каждый отдал дань благодарности, разговор перешел на картины вообще, и тут же разгорелся спор, можно ли по чертам портрета судить о характерных особенностях и свойствах изображенного на нем человека. Надворный советник Гофманн, отличавшийся критическим складом ума, рьяно это оспаривал, приводя разнообразнейшие доводы. Он утверждал, что портрет — это лишь квинтэссенция лучших, выгоднейших и уж конечно наиболее явных качеств; живописец или гравер непременно стремится подчеркнуть в человеке особенности, родственные его собственному артистическому мировоззрению, добиваясь желаемого воздействия, так что от подлинной сути изображаемого объекта едва ли что-нибудь остается. Ему возражали с не меньшим пылом: всё-де зависит от одаренности художника, — лорд же Стэнхоуп, которого, очевидно, покоробила недостаточная деликатность надворного советника, вопреки своим убеждениям, решительно заявил, что по каждому портрету, чьей бы кистью он ни был написан, ему удается разгадывать духовную сущность изображенного лица.
При этих словах хозяйка дома многозначительно улыбнулась. Она вышла в соседнюю комнату и тут же возвратилась с картиной, написанной маслом и заключенной в золотистую овальную рамку, которую, всё еще улыбаясь, поставила на край стола, неподалеку от графа. Госта поспешили подойти к столу, и едва ли не со всех уст сорвался возглас восхищения.
Это было весьма живое и натуральное изображение ошеломляюще прекрасной молодой женщины; лицо белое, как алебастр, чуть тронутое нежно-розовым румянцем, черты тонкие и пропорциональные, взгляд близорукий и, может быть, потому трепетно-поэтический, весь облик словно пронизанный теплым светом доброты.
— Итак, милорд? — лукаво спросила фрау фон Имхофф.
Стэнхоуп, состроив умное лицо, проговорил:


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава, в которой читатель...
249
— О, право же, в этом создании восточная нежность сочетается с андалузской грацией.
Фрау фон Имхофф кивнула, казалось, восхищенная его словами.
— Отлично, милорд, а теперь мы хотим, чтобы вы охарактеризовали нам эту даму.
— О, да вы расставляете мне ловушку, — весело ответил Стэн- хоуп. — Мне думается, этой женщине дано с необычным долготерпением переносить страдания и зло, ей причиняемые. Она кротка и богобоязненна, любит идиллические радости сельской жизни, изящные искусства успокаивают ее душу...
Фрау фон Имхофф, не в силах более сдерживаться, разразилась смехом:
— Я уверена, граф, что вы столь неправильно истолковываете ее характер лишь затем, чтобы меня поддразнить! — воскликнула она.
Гофманн скорчил насмешливую мину, Стэнхоуп покраснел.
— Ежели я осрамился, милостивая государыня, то поправьте меня, — галантно отвечал он.
— Охотно, но мне придется довольно долго испытывать ваше терпение, — вдруг сделавшись серьезной, проговорила фрау фон Имхофф. — Я должна буду рассказать вам о необычной судьбе этой женщины, лучшей моей подруги, но боюсь своим рассказом испортить хорошее настроение, в котором пребывают мои гости.
Все, однако, потребовали продолжения, и хозяйке дома пришлось уступить.
— Восемнадцатилетней девушкой моя подруга оказалась при дворе в столице одного из средненемецких княжеств, — взволнованно начала фрау фон Имхофф. — Круглая сирота, она находилась на полном попечении своего брата. Брат этот, краткости ради я буду называть его просто бароном, несмотря на свою молодость (он был всего на десять лет старше сестры), слыл человеком недюжинных талантов. Владетельный князь, слабохарактерный и распутный, умел, однако, ценить его способности и, предоставив ему управление наиболее важными государственными делами, осыпал его почестями и наградами. Но барон участвовал в увеселениях двора лишь постольку, поскольку считал


250
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
нужным ввести сестру в салоны местной аристократии. Он испытывал удовлетворение от того, что не одна красота делает ее царицей балов, а еще и ум, женственная прелесть, огненный темперамент.
Но в один злосчастный день страшная катастрофа разрушила мирную жизнь брата и сестры. Барон случайно обнаружил недостачу сотен тысяч талеров в Министерстве финансов, попутно выяснилось, что в преступных манипуляциях, разорявших народ, был замешан сам владетельный князь, пытавшийся таким образом выпутаться из затруднительного положения, в которое он попал по вине своих любовниц и недостойных протеже. Потрясенный барон открылся сестре. Она сказала: здесь нет места колебаниям, иди и без всяких околичностей разъясни ему, сколь тяжкое преступление он совершил. Барон последовал ее совету. Владетельный князь пришел в ярость, указал на дверь молодому человеку и велел ему подать в отставку. Когда тот рассказал сестре о неожиданном исходе своего посещения, она потребовала, чтобы он сообщил о случившемся представителям сословий. Барон и с этим согласился, но посвятил в свои намерения еще одного друга, который, казалось, его одобрил. На следующий вечер этот друг прислал барону записочку, в которой настойчиво просил его тотчас же приехать для весьма важной беседы в охотничий домик, расположенный неподалеку от города.
Барон без малейших колебаний откликнулся на зов друга, велел седлать коня и, несмотря на поздний час и темноту, поскакал к охотничьему домику.
С этой минуты его больше не видели. Кое-кто утверждал, что около полуночи слышал выстрелы вблизи охотничьего домика, но так или иначе барон исчез, и это исчезновение навеки осталось загадкой. Нетрудно себе представить горе сестры. Однако с первого же дня она заставила себя не предаваться отчаянию, а, всем на удивление, развила энергичную деятельность. Поскольку со временем ей волей-неволей пришлось поверить в смерть брата, она все силы употребила на то, чтобы, по крайней мере, разыскать его тело, и наняла рабочих, которые неделями перерывали всю землю в окрестностях охотничьего домика. Уговорами, хитростью, угрозами старалась она выпытать какие-нибудь сведения у мнимого друга своего брата, но тщетно, он твердил, что


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Глава, в которой читатель...
251
ровно ничего не знает. Ничего не знали и все остальные. Она бросилась в ноги государю, он милостиво ее выслушал и, по-видимому, тронутый ее отчаянием, пообещал всё сделать для раскрытия тайны. Но и это было тщетно. Через несколько дней она заболела, без сомнения, яд был тому причиной; еще одно покушение. Тут внезапно, от удара, скончался владетельный князь. Она уже не в силах была оставаться в тех проклятых местах и пустилась в странствия. При всех больших и малых немецких дворах, а позднее в Лондоне и Париже она пыталась привлечь на свою сторону министров, монархов и политических деятелей, чтобы добиться возмездия или хотя бы узнать, как погиб ее брат.
— Представьте себе жизнь, которую более трех лет вела моя подруга, — продолжала фрау фон Имхофф, — вечно в пути, в спешке, в вечной борьбе с превратностями судьбы. Значительная часть ее состояния ушла на эти напрасные усилия. Когда она наконец поняла, что ничего не добьется, ибо слишком могущественно братство дурных и равнодушных, она, с той же решительностью, поставила крест на дальнейших попытках, поселилась в маленьком университетском городке и вся ушла в изучение политики, юриспруденции и национальной экономики. Но это не значило, что она замкнулась от света, скорей наоборот. Личные свои дела она сменила на дела общественные.
Ее пылкий дух, зажегшийся идеей свободы и прав человека, искал деягельности. Два года назад она вышла замуж за незначительного и отнюдь не любимого человека, которому уже отказала однажды. Но он из любви к ней вскрыл себе вены, его спасли, и она стала его женой. Однако уже через несколько месяцев их брак был расторгнут по обоюдному согласию, человек этот уехал в Америку и сделался фермером. Подруга же моя вновь начала странническую жизнь. Я получала от нее письма то из России, то из Вены или Афин, теперь она, вот уже несколько месяцев, живет в Венгрии. И повсюду старается вникнуть в положение крестьян, в нужды рабочего люда, не с поверхностной чувствительностью, а серьезно и деловито. Ее глубокое знание законов, государственного устройства, общественных институций повергали в изумление многих ученых мужей. Сейчас ей двадцать пять лет, а выглядит она почти так же, как на этом портрете, написанном шесть лет назад. После всего, что я рассказала, милорд, вы поверите, что здесь не


252
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
может быть речи о восточной мягкости и безропотном покорстве. Да, она кротка, но не в том смысле, в каком мы это обычно себе представляем. Ее кротость радостна и деятельна, ибо душа ее полна отваги и высокого доверия ко всему человечеству. Настоящее для нее важнее прошлого.
Всеобщее молчание свидетельствовало о впечатлении, произведенном рассказом фрау фон Имхофф. И правда, разве не прекрасно, не захватывающе интересно, не жутковато-приятно слушать такой рассказ в ярко освещенной, жарко натопленной комнате? Хорошо, потирая руки, стоять у камина, когда за окном льет дождь и воет ветер. В такую минуту уютно и отрадно представлять себе, что в эту непогоду кто-то разгуливает по улицам без плаща и без перчаток. Можно даже живо посочувствовать этим беднягам.
Каспар сидел несколько поодаль, когда фрау фон Имхофф начала свой рассказ, но затем медленно поднялся, подошел поближе и, как зачарованный, смотрел на ее быстро движущиеся уста. Не успела она кончить, как он разразился смехом. Лицо его, оживившись, сделалось бесконечно привлекательным. Позднее фрау фон Имхофф уверяла, что никогда еще не видела подобного выражения детской радости. Да, смех его напоминал смех маленького ребенка, только что в нем отчетливо проступала высокая и чистая сила сознания. Гости придвинулись ближе, любопытствуя, что же он сейчас скажет. Но Каспар только робко спросил:
— Как звать эту женщину?
Фрау фон Имхофф ласково коснулась его плеча и с мягкой улыбкой сказала, что сейчас еще не время назвать ее, позднее он, возможно, узнает ее имя, ибо и в его судьбе она принимает сердечное участие.
Каспар оставался задумчив. Даже когда общество вновь оживилось и младшая фрейлейн фон Штиханер5 подошла к клавесину и запела, он продолжал всё так же задумчиво и словно бы искоса смотреть на собравшихся. Столь ярко и живо воссозданная судьба незнакомой женщины обратила его чувства к внешнему миру, и, как по мановению волшебного жезла, сердце его впервые открылось для страданий другого «я», для чужой жизни. «Наверное, и женщины вовсе не таковы, какими я их себе представлял», — думал юноша.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Иосиф и его братья
253
Тут и вправду было о чем подумать. В какой-то одной точке вдруг покачнулось мироздание, двойственным сделался лик обитателей земли. Один, знакомый до мельчайших деталей, не внушал любви, другой был неуловим, словно тень, далек, как луна, но казался сродни никогда не виданной матери.
По мосту, перекинутому от вечера к вечеру, шагает жизнь: то, что она дарит сегодня, завтра становится твоим неотъемлемым достоянием. Не будь этого часа, события последующей ночи, мимолетным и неприметным свидетелем которых он стал, не сдавили бы с такой силою его сердце, не заставили бы долгие дни пребывать в мучительном смятении.
1тж iri ЖТЖ. tat tat tat
Иосиф и его братья
В качестве прощального подарка Каспар получил от лорда две пары туфель, шкатулку с брюссельскими кружевами и шесть метров красивой материи на костюм. Стэнхоуп, проведя с ним всё утро, после обеда еще раз зашел в дом учителя Квандта проститься с Каспаром. В половине четвертого был подан дорожный экипаж. Каспар вышел с графом на улицу. Бедняга был бледен как смерть. Трижды обнял он отъезжавшего и сжал зубы, чтобы не разрыдаться, как-никак сейчас неумолимо отламывался сокровеннейший кусок его бытия — отламывался навеки, это он чувствовал, независимо от того, свидится ли он в будущем с человеком, которого полюбил всем сердцем, или нет. Юноша прощался не только с ним, но и с порою блаженной веры, со сладостно прекрасными иллюзиями и мечтами.
Лорд тоже был растроган до слез. Его нервная натура находила благодетельную разрядку в душевной растроганности. Последние его слова были как бы щитом против укоров совести. Казалось, он хочет еще раз схватить колесо судьбы и заставить спицы крутиться в обратную сторону.


254
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Лошади уже тронули, когда он, трагически сдвинув брови, крикнул Квандту и лейтенанту Хикелю, стоявшим у подъезда:
— Сохраните мне моего сына!
Квандт прижал руки к груди и поклонился, экипаж завернул на Крайльсгеймернгграссе.
Минут через пять подоспели господин фон Имхофф и надворный советник Гофманн, чтобы, к глубокому их сожалению, узнать, что пришли слишком поздно. Желая отвлечь Каспара от грустных мыслей, они пригласили его на прогулку по Дворцовому саду; Квандт очень и очень их одобрил, Хикель попросил разрешения к ним присоединиться.
Не успели все четверо завернуть за угол, как Квандт бегом вернулся в дом, подал знак жене, которая, ни о чем не спрашивая — всё было договорено заранее, — последовала за ним наверх и как часовой встала у двери в Каспарову комнату. Квандт, не теряя ни минуты, занялся поисками дневника. На всякий случай он позаботился об изготовлении вторых ключей и открыл ими комод и шкаф.
В ящике комода он, увы, ничего не обнаружил, — голубой тетради там больше не было. Но и платья в шкафу он пересмотрел напрасно, напрасно перерыл ящик в столе, книги, подушки на канапе, напрасно облазил все углы, он нигде ничего не нашел.
Изнемогши, он вытер пот со лба и сквозь неплотно прикрытую дверь крикнул жене:
— Видишь, Йетта, я недаром тебе говорил, что этот малый хитер как черт.
— К тому же он лицемер и притворщик, — отвечала жена, — только и знает что затруднять нам жизнь.
Но поносила она Каспара лишь в угоду мужу, сама же относилась к нему хорошо, ибо никто никогда не бывал с нею столь учтив и предупредителен.
Квандт до ночи пребывал в дурнейшем настроении, как человек, благородный замысел коего потерпел крушение. Да ведь оно и вправду так было. Своей миссией на земле он почитал отъединение правды от лжи и как алхимик человеческих душ стремился являть своим современникам беспримесные элементы. Там, где веяло дыханием лжи, Квандт не ведал снисхождения.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Иосиф и его братья
255
Взволнованный своими мыслями и чувствами, он вечером обратился к жене со следующей речью:
— Послушай-ка, Иетта, ты, наверное, обратила внимание на то, как непринужденно он держится за столом, как прямо сидит? Можно ли поверить, что этот человек годами прозябал в подземелье? Нет, в здравом уме и твердой памяти этого допустить невозможно. По правде говоря, его пресловутой ребячливости и невинности я тоже не замечаю. Он добродушен — что верно, то верно, — но что это доказывает? А как он лебезит, подхалимничает перед богачами и знатью, пролаза, и всё тут! Твоя подруга, фрау Бехольд, как в воду глядела. Когда я вдруг вхожу в его комнату, а мне, ты сама понимаешь, важно застать его врасплох, он по большей части с чудаковатым видом сидит в углу. Не знаю уж, так ли он рассеян или представляется рассеянным, во всяком случае, стоит ему меня заметить, как его физиономию искривляет лицемерная гримаса дружелюбия, увы, достаточно обезоруживающая. Однажды я застал его среди бела дня сидящим при спущенных шторах. Что бы это могло значить? Тут кроется что-то таинственное.
— Что же именно? — спросила учительша.
Квандт пожал плечами и вздохнул.
— Одному Богу известно, что именно. И всё же он мне приятен, — добавил Квандт, озабоченно хмуря брови, — приятен тем, что он способный и послушный малый. Необходимо, однако, разведать, что у него за секреты. Атмосфера какой-то жути окружает его.
Учительше, расчесывавшей на ночь волосы, наскучила болтовня мужа. Ее хорошенькое личико приобрело глупое выражение сонной птицы. Необычно близко посаженные глаза моргали, вглядываясь в огонек свечи. Вдруг она положила расческу и сказала:
— Ты слышишь, Квандт?
Квандт остановился и прислушался. Комната Каспара была расположена как раз над супружеской спальней, и во внезапно воцарившейся тишине до них явственно донеслись шаги, непрестанные шаги загадочного постояльца.
— Что он там делает? — удивленно произнесла фрау Квандт.
— Непонятно, что он там делает, — повторил за нею Квандт и мрачно уставился на потолок. — Не знаю, мне всегда говорили, что он ло¬


256
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
жится спать вместе с курами, а я ничего подобного не замечаю. Тут-то и надо разузнать, в чем дело. Так или иначе, но мы отучим его от этих ночных прогулок.
Квандт тихонько открыл дверь и на цыпочках вышел из комнаты. Неслышно поднялся по лестнице и, дойдя до Каспаровой двери, попытался заглянуть в замочную скважину. Но так как увидеть ему ничего не удалось, он, не меняя позы, приложил к скважине ухо. Да, он бродил по комнате, этот непостижимый юноша, бродил и вынашивал свои темные планы.
Квандт нажал ручку — дверь была заперта. Тогда он громким голосом потребовал, чтобы ему не мешали спать. За дверью тотчас же водворилась тишина.
Когда учитель вернулся в спальню, оказалось, что у жены внезапно начались родовые муки. Она стонала и требовала повивальную бабку. Квандт хотел послать за ней служанку, но жена возмутилась:
— Нет, нет, иди сам! Эта дуреха обязательно заплутается.
Квандту волей-неволей пришлось собираться в дорогу; он очень на это досадовал, во-первых, потому что хотел спать, а во-вторых, потому что побаивался ходить по темным улицам, не далее как на Троицу за церковью Св. Карла какие-то неизвестные грабители напали на чиновника финансового ведомства и чуть не до смерти его избили.
Раздосадованный Квандт стал торопливо одеваться, потом разбудил служанку и велел позвать соседку, приятельницу его жены, которая заранее предложила свои услуги на крайний случай, затем вновь прокрался в спальню, разыскал в сундуке свои пистолеты, опрокинув при этом ночной столик, что опять-таки повергло его в отчаяние; он даже за голову схватился, кляня свою злосчастную судьбу. Жена, у которой от боли уже мутилось в голове, набралась храбрости и высказала ему множество горьких истин, которые обычно трусливо таила про себя, касавшихся как его лично, так и сильного пола вообще. Это его отрезвило, и после того, как он отнес сынишку, проснувшегося от суеты и шума, в комнату служанки, учитель Квандт наконец вышел из дому.
Каспар, уже собравшийся лечь в постель, вдруг услышал стоны фрау Квандт, и сердце его преисполнилось ужаса. Всё страшнее, всё


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Иосиф и его братья
257
громче становились звуки, доносившиеся снизу. Затем они смолкли. Через минуту-другую хлопнула входная дверь, раздались чьи-то шаги, а женщина уже кричала в крик. «Наверное, случилось какое-то несчастье», — подумал Каспар. Первым его порывом было — бежать, спасаться. Он подскочил к двери, отпер ее и ринулся вниз по лестнице. Все двери стояли настежь, на него пахнуло жарким воздухом. Служанка и соседка хлопотали у постели фрау Квандт, она же звала мужа, молила Господа Бога о помощи, судорожно изгибалась.
Боже мой, что там увидел Каспар! И что творилось в его душе! Увидел головку, белое тельце крохотного человечка, которого держали руки размером чуть ли не с него самого! Каспар весь дрожал, он круто повернулся, никем не замеченный, буквально взлетел по лестнице и, обессилев, присел на верхней ее ступеньке.
Опять хлопнула наружная дверь, вошел Квандт с повивальной бабкой, соседка бросилась ему навстречу с радостным криком:
— Дочурка, господин учитель!
— Вот это здорово! — отвечал Квандт. В голосе его звучала гордость, словно он совершил невесть какой подвиг.
Тоненький плач подтвердил, что в доме появился новый человек. Через минуту, напевая что-то себе под нос, прошла служанка, Каспар заметил в руках у нее полный таз крови.
Прошло, вероятно, не меньше часа, прежде чем Каспар поднялся и, шатаясь, прошел в свою комнату. Он разделся, повалился как пьяный на кровать и зарыл лицо в подушки.
И ничего он не мог с собой поделать: из мрака ночи, подобно багряному лунному серпу, вставал перед ним таз, наполненный кровью.
Одно видение неотступно преследовало его: из кровавой бездны вылезали крохотные существа, которых называли людьми, голые, маленькие, одинокие и беспомощные, в муках, под неумолчные вопли матери они выбирались из подземелья, рождались на свет. Да, рождались, и точно так же родила его мать.
Так вот оно что, думал Каспар. Теперь он ощущал узы родства, постиг нерушимые связи, почувствовал свои корни, глубоко уходившие в окровавленную землю, вся неподвижная жизнь вдруг пришла в движение, тайна была раскрыта, значение ее стало очевидным.


258
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Единым сделались для него отныне ужас и сострадание, тоска и страх; жизнь и смерть слились в едином имени.
Он не хотел засыпать — и всё же заснул. Но чем плотнее смыкала его веки дремота, тем более мучительный смертный страх его охватывал. Лишь изнемогши в борьбе, он отдался сну — этой малой смерти в разгаре жизни.
Утром он не вышел из своей комнаты в обычное время. Удивленный Квандт поднялся наверх и постучал в дверь. Квандт хорошо помнил, что с вечера дверь была заперта, но теперь, нажав ручку, к вящему своему изумлению, обнаружил, что она открыта. Подойдя к кровати Каспара, он потряс его за плечи и сердито сказал:
— Я вижу, Хаузер, вы становитесь сонливцем. Что бы это значило?
Каспар приподнялся, и учитель увидел мокрую подушку. Ткнув в
нее пальцем, он спросил, как это понимать. Каспар, до некоторой степени уже придя в себя, отвечал, что она мокра от слез: он плакал во сне.
Плакал во сне? Почему, спрашивается? В Квандте мигом зародились подозрения. «И как это он сразу объявил, что плакал во сне? И почему дожидался, покуда я приду за ним? Что-то он финтит, — решил Квандт, — хочет меня умаслить».
Он окинул комнату испытующим взглядом, заприметил на ночном столике стакан с водой, взял его в руки, поднял, рассмотрел: стакан был наполовину пуст.
— Вы пили воду, Хаузер? — хмуро спросил он.
Каспар недоуменно молчал. Взгляд учителя, скользнувший со стакана на подушку, приобрел укоризненное выражение.
— Может быть, вы нечаянно пролили воду? — выспрашивал он. — Я сказал «нечаянно» и ничего другого не подразумевал, вам лучше быть со мною откровенным, Хаузер.
Каспар медленно покачал головой, он не понимал, чего хочет от него этот человек.
«Упрямый, скрытный парень», — решил Квандт и прекратил допрос.
Когда Каспар спустился вниз, заниматься с Квандтом, тот, с подобающим случаю достоинством, сообщил, что жена подарила ему дочь.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Иосиф и его братья
259
— Как это «подарила»? — наивно спросил Каспар.
Квандт сдвинул брови. Безразличие, с которым юноша отнесся к этому событию, его оскорбило. Холодно и официально он сказал:
— Как всегда, мы начнем с Библии. Прочтите то, что вам было задано.
Это была история Иосифа.
Живет на свете старик, и много у него сыновей, но всех больше он любит младшего; и сделал он ему разноцветную одежду, чтобы отличался он от братьев своих. За это братья возненавидели его и не могли говорить с ним дружелюбно. Иосиф рассказал им свой сон о снопе: «Вот мы вяжем снопы посреди поля; и вот мой сноп встал и стал прямо; и вот наши снопы стали кругом и поклонились моему снопу». И сказали ему братья его: «Неужели ты будешь царствовать над нами?» И возненавидели его еще более за сны его. Но Иосиф незлобив и простодушен. Он не понимает, почему они сердятся на него. И видел он еще другой сон и рассказал его братьям своим, говоря: «Вот я видел еще сон: вот солнце и луна и одиннадцать звезд поклоняются мне». Нетрудно истолковать его сон, ибо одиннадцать братьев у Иосифа. И побранил его отец и сказал ему: «Что это за сон, который ты видел, неужели я, и твоя мать, и твои братья придем поклониться тебе до земли?» Вскоре братья его пошли пасти скот. И сказал отец Иосифу: «Братья твои пасут скот, пойди, я пошлю тебя к ним». И увидели братья его издали и, прежде нежели он приблизился к ним, стали умышлять против него, чтобы убить его. И сказали друг другу: «Вот идет сновидец; пойдем теперь и убьем его и бросим в какой-нибудь ров, и скажем, что хищный зверь съел его; и увидим, что будет из его снов». Но один среди них жалостлив, он предостерегает остальных. Советует им сбросить юношу в ров, но не убивать его. Когда Иосиф пришел к братьям своим, они сняли с Иосифа одежду его, одежду разноцветную, которая была на нем; и взяли его и бросили в ров; ров же тот был пуст; воды в нем не было. А когда это сделано, они вдруг видят караван иноземных купцов. Братья сговариваются продать Иосифа и продают его за деньги. И взяли одежду Иосифа, и закололи козла, и вымазали одежду кровью; и послали разноцветную одежду и доставили к отцу своему, и сказали: «Мы это нашли, посмотри, сына ли твоего это одежда или нет». И разо¬


260
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
драл отец одежды свои и сказал: «С печалью сойду к сыну моему в преисподнюю»1.
Когда Каспар дочитал до этого места, голос изменил ему. Он встал, отодвинул книгу. Грудь его ходуном ходила от вздохов. Прикрыв ладонью рот, он силился подавить рвавшиеся наружу рыдания.
Оторопевший Квандт впился глазами в юношу. Взгляд его при этом напоминал косой взгляд козы, привязанной к колышку.
— Послушайте-ка, Хаузер, — наконец проговорил он, — вам не удастся убедить меня, что вы до такой степени расстроены этой бесхитростной и к тому же давно знакомой вам историей. Насколько мне известно, эту часть Ветхого Завета вы уже прошли с господином Даумером. И, конечно, знаете, что судьба Иосифа сложилась счастливо, потому что он был чистый и добрый человек. Посему прошу вас, не трудитесь. Если вы будете добросовестны, откровенны и послушны, вам будет житься вдесятеро лучше, а этими неуместными противоестественными аффектами вы у меня ничего не добьетесь. В ваши слезы я попросту не верю и, кажется, достаточно ясно доказал вам это сегодня. Слезы не приведут вас к тому, что составляет цель ваших стремлений, я ведь не охотник до чувствительных излияний, тем более по столь безосновательным поводам. Вам пора уяснить себе, что жизнь штука серьезная. И раз уж мы с вами так чистосердечно беседуем, мне хочется настойчиво вас предостеречь, не считайте дураками всех, с кем вам приходится иметь дело, это ослепление, могущее привести к самым дурным последствиям. Я расположен к вам, Хаузер, искренне желаю вам добра, возможно, у вас нет лучшего друга, чем я, но боюсь, что вы в этом убедитесь, когда уже будет поздно. Поостерегитесь вводить меня в обман. А теперь продолжим наши занятия. Сегодняшний же случай я буду считать не бывшим.
Во время этой прочувствованной проповеди голос учителя сделался мягким и вкрадчивым, казалось, он готов заключить Каспара в объятия и прижать к своему сердцу. Но Каспар с дурацким видом неподвижно стоял перед ним, и на лице его то появлялась, то исчезала беспомощная улыбка. «Что же это всё значит, — думал он, — чего хочет от меня этот человек?»


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Замок Фалькенхаус
261
Даже позднее, вспоминая разговор с Квандтом, он не понял, куда клонил учитель, и пришел к выводу, что Квандт самая загадочная личность из всех встречавшихся на его пути.
1тХ ÂYÂ iri Гаг tat Таг
Замок Фалькенхаус
Президент, после четырехнедельного отсутствия, прибыл в город только в сочельник. Подчиненные и люди, близко с ним соприкасавшиеся, заметили, что он сделался скуп на слова, мрачен и, случалось, пренебрегал служебными обязанностями.
Многие удивлялись, что прошло несколько дней, прежде чем он спросил о Каспаре. Когда надворный советник Гофманн, вместе с ним возвращаясь из присутствия, спросил, виделся ли он уже с юношей, президент оставил его вопрос без ответа. На следующий день к нему явился лейтенант Хикель. Притворно заботясь о безопасности Каспара, Хикель высказал мнение, что было бы хорошо приставить к нему стражу. Президент не стал на эту тему распространяться и сухо сказал, что об этом подумает. В тот же день он велел позвать учителя и стал спрашивать его о самочувствии и поведении вверенного ему питомца. Квандт отвечал и так и эдак, не то чтобы всё было хорошо, но и не то чтобы плохо. Под конец он вытащил из кармана письмо магистратской советницы Бехольд и вручил его президенту.
Фейербах пробежал глазами листок, и тень неудовольствия легла на его лицо.
— Не следует обращать внимания на такую ерунду, любезный Квандт, — сердито сказал он, — к чему мы придем, если станем прислушиваться к болтовне эдакой дуры? До прошлого Каспара вам нет дела, я поручил вам воспитать его дельным человеком, если об этом вы будете говорить со мной, я весь обращусь в слух, от прочих же разговоров прошу меня избавить.
Надо полагать, что столь неделикатное обхождение глубоко уязвило чувствительную душу учителя. Разобиженный, он ушел домой и,


262
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
хотя президент велел в воскресенье прислать к нему Каспара, передал это приглашение двумя днями позднее, в субботу вечером.
Когда в назначенный час Каспар явился к Фейербаху, ему пришлось довольно долго дожидаться в прихожей; потом вошла Генриетта, дочь президента, и провела его в гостиную.
— Не знаю, сможет ли отец принять вас сегодня. — И она рассказала, что прошлой ночью на кабинет президента был совершен налет. Неизвестные преступники перерыли все бумаги на его письменном столе и отмычкой вскрыли ящики. Предполагается, что взломщики намеревались похитить определенные письма или бумаги, так как ни одна вещь не была украдена, но они не нашли того, что искали, отец тщательно припрятал важнейшие документы. О вторжении сейчас свидетельствуют только выбитые окна да страшный беспорядок в комнате.
Рассказывая о странном происшествии, барышня, скрестив руки на груди, на мужской манер шагала из угла в угол. Лицо и голос ее выражали горесть и гнев. Она добавила, что отец конечно же вне себя из-за случившегося. Вдруг дверь распахнулась, и на пороге показался президент в сопровождении стройного молодого человека лет под тридцать.
— А, вот и Каспар Хаузер, Ансельм1, — сказал Фейербах.
Тот, к кому он обращался, задумчиво и в то же время рассеянно взглянул на Каспара. Каспара поразила необыкновенная красота этого человека (второго сына президента, как он узнал позднее), которого жестокие удары судьбы2 принудили на несколько дней явиться в отчий дом за помощью и советом. Каспар любил красивые лица, особливо те, на которых лежала печать ума и печали, а мужские тем более; но это лицо он видел лишь мимолетно, так как больше им не суждено было встретиться.
Президент предложил Каспару войти в свой служебный кабинет, сам же последовал за ним несколько минут спустя. Взгляд Каспара тотчас упал на висевший против двери портрет Наполеона. Удивительно. Какое сходство в выражении неприступного величия и сумрачной печали, залегшей вкруг красиво очерченных губ, с человеком, которого он только что здесь видел. А какое пышное облачение: корона, цепь и пурпурная мантия. Каспар взволновался, иной, высший мир открывал¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Замок Фалькенхаус
263
ся ему. Он бы охотно приблизился к портрету, чтобы руками дотронуться до осязаемого величия, чтобы превратить в диалог то, что так мощно к нему взывало. Он непроизвольно выпрямился — царственная фигура на портрете призывала к подражанию, — сделал несколько шагов по комнате и почувствовал радостный испуг, заметив, что глаза, горящие темным огнем, следят за ним.
Тут вошел президент и в изумлении остановился в дверях. Была ли то случайность или непостижимое стечение обстоятельств, в которых открывалась эта незаурядная судьба, но в чудесном противостоянии юноши и портрета президенту почудился знак свыше. Недаром мать Каспара (да, мать, если в свете реальных событий устоит возведенное им здание страшных предположений и половинчатой уверенности) сродни этому герою3.
— Знаете ли вы, кто перед вами, Каспар? — громко спросил Фейербах.
Каспар отрицательно покачал головой.
— Тогда я вам скажу. Тот, кто сумел убедить человечество во всемогуществе сильной воли. Разве вы никогда не слышали об императоре Наполеоне? Я знавал его, Каспар, видел его, с ним говорил, я был посредником между ним и нашим королем Максимилианом4. То было великое время, от которого ныне мало что осталось.
Президент с тоскливо-задумчивым взглядом отвернулся от Каспара. Он вдруг ощутил бремя лет, долго, очень долго защищался он от когтей старости. Его взгляд почти испуганно скользнул по всё еще неподвижно стоявшему юноше, казалось, он ждет от него приговора, ждет, что тот скажет: ваше бессилие выставлено теперь напоказ всему миру. Последние испытания, всё, выстраданное им от власть имущих, наполнило стыдом его душу. Пламя ненависти и злобы ко всему, что зовется «человек», внезапно вспыхнуло в нем. Скрежеща зубами, он раз десять стремительно прошел взад и вперед между окном и дверью; только вид побледневшего от испуга Каспара до некоторой степени возвратил ему самообладание, и он брюзгливо осведомился, достаточно ли сытно его кормят у Квандта.
— На это жаловаться не приходится, — отвечал Каспар.
Двусмысленности его ответа Фейербах, видимо, не заметил.


264
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— А что поделывает лорд? — продолжал он спрашивать, пристально и сурово глядя на юношу. — Имеете ли вы от него какие-нибудь вести? И сами вы писали уже ему или нет?
— Я пишу ему каждую неделю, — отвечал Каспар.
— Где он сейчас находится?
— Он собирается в Испанию.
— В Испанию? Так-так, в Испанию. Это очень далеко, голубчик мой.
— Да, я знаю, что это далеко.
Их немногословную беседу прервал приход полицейского чиновника, который принес данные следствия о ночном налете. Каспар откланялся.
— Где вы пропадали? — недовольно спросил Квандт.
— Вы же знаете, что я был у президента, — отвечал Каспар.
— Хорошо, но вы были недостаточно тактичны, чтобы сократить свой визит, зная, что дома вас ждут с ужином.
Еда у Квандтов была делом серьезным. Учитель неизменно садился за стол во взволнованно-растроганном состоянии, его взгляд впивался в сотрапезников, как бы проверяя, достаточно ли благоговейно они настроены. Когда фрау Квандт возвещала, что будет сегодня подано, хозяин дома либо сопровождал перечисление блюд довольными кивками, либо хмурился. Если кушанье было ему по вкусу, он приходил в наилучшее расположение духа, если оно ему не нравилось, то каждый кусок он проглатывал с выражением горькой иронии по адресу убогого человечества. Больше всего он любил соленые огурцы и подогретый картофельный салат. Наслаждаясь этими сомнительными деликатесами, Квандт редко упускал случай подчеркнуть, сколь скромны его потребности. Учительша превосходно стряпала и не оставалась нечувствительной к похвалам мужа, хотя иной раз он и облекал таковые в чрезмерно ученую форму. Так Квандт любил говорить, что, если бы он не взял ее в жены, покойный Тримальхион5 наверняка бы воскрес, чтобы на ней жениться. После ужина наступал приятный часок домашних туфель, шлафрока, мягкого кресла и чтения газет. В трактир Квандт почти никогда не ходил, отчасти из соображений экономии, отчасти же


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Замок Фалькенхаус
265
потому, что его там не очень-то долюбливали. Уютный уголок у печки он предпочитал сиденью в трактире.
Правда, с тех пор как в их доме водворился Каспар, эти идиллические вечера утратили свою прелесть. Что-то мучило Квандта, а что именно, он и сам частенько не знал. Давайте представим себе пса, умного, нервного сторожевого пса. Представим себе, что этот пес, рыская по доверенному ему участку, проглотил что-то ядовитое; сжигаемый изнутри гибельным огнем, он бессознательно заползает в самые темные места, томясь нестерпимой жаждой, лижет мокрую землю, преследует собственную тень, рычит на муху, без ума носится туда и сюда, весь мир считая отравленным, тогда как яд терзает лишь его злосчастные внутренности, — и мы уясним себе душевное состояние достойного всяческих сожалений учителя Квандта. Злой рок накрепко приковал его к Каспару, главной его целью стало: «разведать тайну». Он охотно пожертвовал бы несколькими годами жизни, лишь бы поскорей узнать, что «за этим кроется».
Около восьми в гости к Квандтам пришел лейтенант Хикель. Он пребывал в дурнейшем настроении, так как прошлой ночью проиграл в «фараон» шестьдесят пять гульденов, не смог полностью расплатиться и теперь над ним тяготел карточный долг. С Каспаром он был на редкость приветлив, расспрашивал, о чем он говорил с президентом, однако к чистосердечному рассказу юноши отнесся недоверчиво, очень уж таковой показался ему незначительным.
— Да, наш друг не из разговорчивых, — пожаловался Квандт, — я, например, ничего не знал о налете на кабинет президента и едва-едва вытянул из него кое-какие сведения. Вам известны какие-нибудь подробности, господин лейтенант? Надо надеяться, что полиция уже напала на след преступников.
Хикель равнодушно отвечал, что у Альтенмура6 задержали подозрительного бродягу.
— Чего только не случается, — сокрушался Квандт, — и какая же нужна наглость, чтобы совершить нападение на кабинет человека, стоящего во главе Апелляционного суда. — Но про себя он думал: «Хорошо, очень хорошо, малость посбили спеси с этой неприкосновенной


266
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
особы! Вот здорово, оказывается, мошенники могут как следует проучить такого вельможу».
— Я буду очень удивлен, — сказал Хикель, надменно поджимая губы — светская ужимка, позаимствованная у лорда Стэнхоупа, — если эта история, в свою очередь, не связана с нашим Хаузером.
Квандт сделал большие глаза, потом искоса посмотрел на Каспара, не заметив, однако, испуганного взгляда юноши.
— У меня имеются основания это предполагать, — продолжал Хикель, уставившись на отполированные ногти своих красных крестьянских рук; эти руки всегда внушали Каспару необъяснимую антипатию, — у меня имеются основания, и возможно, что в свое время я изложу их. Статский советник и сам достаточно умен, чтобы знать, где собака зарыта. Только не хочет об этом говорить, уж очень не по себе ему становится.
— Не по себе? Что вы говорите! — подхватил Квандт, и приятный холодок пробежал у него по спине. Учительша перестала штопать чулки и с любопытством взглянула сначала на одного, потом на другого.
— Да, да, — Хикель улыбнулся, показав свои желтые зубы, — они там в Мюнхене ему здорово всыпали, и теперь он чувствует себя далеко не так уверенно. Вы со мною согласны, Хаузер? — спросил он, сияющими глазами глядя то на Квандта, то на его жену.
— Мне думается, что вам не подобает так говорить о господине президенте, — храбро ответил Каспар.
Хикель изменился в лице и закусил губу.
— Нет, вы только послушайте, господин учитель, — мрачно заметил он, — где же это такое слыхано? Жаба заквакала, видать, весна на дворе.
— Весьма неуместное замечание, Хаузер, — обозлился Квандт. — В присутствии господина лейтенанта полиции, равно как и в моем, вы обязаны вести себя почтительно и тихо. Убежден, что по отношению к барону Имхоффу или генеральному комиссару вы бы себе ничего подобного не позволили. Это называется двоедушие. И я не замедлю сообщить графу о вашем поведении.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Замок Фалькенхаус
267
— Не расстраивайтесь, господин учитель, — перебил его Хикель, — ей-богу, не стоит, отнесем происшедшее за счет неразумия Хаузера. Кстати сказать, я вчера получил письмо от графа. — Он вытащил из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок. — Вам, наверно, хочется знать, что он пишет, Хаузер? Ну, не так уж это лестно для вас. Добрый граф тревожится, как всегда, и рекомендует нам безоговорочную строгость, если вы будете сгроптивиться.
Выражение недоверия появилось на лице Каспара.
— Он так пишет? — запинаясь, спросил юноша.
Хикель кивнул.
— Он и тогда очень огорчался из-за ваших фокусов с дневником, — вставил Квандт.
— Я ему всё объясню, когда он вернется, — сказал Каспар.
Хикель потерся спиной о печку и расхохотался.
— Когда он вернется! А когда, спрашивается, да и вернется ли вообще? Сдается мне, что он не очень-то к этому стремится. Неужто вы полагаете, несмышленыш вы эдакий, что такому человеку больше нечего делать, как торчать в нашем городишке?
— Он вернется, господин лейтенант полиции, — с торжествующей улыбкой проговорил Каспар.
— Ого-го! Веское заявление, ничего не скажешь! Откуда же сие так точно известно?
— Он мне обещал, — простодушно признался Каспар. — Поклялся через год снова быть здесь. Поклялся мне восьмого декабря, значит, до его приезда осталось еще десять месяцев и шестнадцать дней.
Хикель поглядел на Квандта, Квандт на свою жену, и все трое разразились хохотом.
— Счигать-то он здорово научился, — сухо заметил Хикель. Затем положил руку на голову Каспара и спросил: — Кто же это срезал ваши великолепные кудри?
Квандт не замедлил вмешаться, Каспар-де сам этого пожелал, после того как он, Квандт, ему разъяснил, что взрослому человеку не подобает разгуливать с такой копной на голове.
— Вы можете отправляться спать, Хаузер, — закончил учитель.


268
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Каспар попрощался со всеми за руку и вышел. Когда его шаги смолкли, Квандт подкрался к двери и прислушался.
— Видите ли, господин лейтенант, — с огорчением шепнул он Хике- лю, — когда он уверен или только предполагает, что его слышат, он медленно, осторожно поднимается по лестнице, но если, по его мнению, никто за ним не наблюдает, скачет как заяц через три ступеньки. Верно я говорю, жена?
Учительша подтвердила слова Квандта.
— Сколько же он причиняет хлопот, — добавила она, — шесть недель живет в доме, а в стирке уже четырнадцать рубашек; ходит расфуфыренный, как кукла, добрые люди еще спят, а он уже чистит свое платье.
Она попотчевала лейтенанта полиции рюмкой водки и ушла в соседнюю комнату успокоить раскричавшегося младенца.
— Да, с ним черт знает как трудно, — подхватил Квандт сетования жены. — Недавно просматриваю я «Байрише депутиртенкаммер», Хаузер становится за моей спиной и, когда я кончил, вполголоса читает про себя название газеты, как бы дивясь этому слову. А ведь «Байрише депутиртенкаммер» читают в любом порядочном доме, не так ли? Кроме того, он ежедневно видел у нас на столе эту газету, и ее название никак не могло показаться ему новым. Я, значит, спрашиваю, неужто же он не знает, что такое «Депутиртенкаммер»? И он с невиннейшим видом мне отвечает: наверно, это комната, в которую запирают людей7. Ну, скажите на милость, разве уж это не чересчур? Честное слово, надо ангелу спуститься с неба, чтобы я поверил в такую нелепость. Впрочем, я и тогда еще позволю себе усомниться, настоящий это ангел или фальшивый.
— Что вы хотите, — отвечал лейтенант полиции, — всё это сплошное надувательство. — И в то время как он слегка покачивался, стоя на растопыренных ногах, в глазах его зажглась какая-то неопределенная, вялая ненависть.
Сплошное надувательство! Это выражение относилось не только к услышанной сейчас истории, а к опротивившей до тошноты суете сует всего рода человеческого, если таковая не способствовала его благоденствию. Пусть люди рубят друг другу головы, пусть дерутся за ад или


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Замок Фалькенхаус
269
рай, за народ или за короля, пусть строят дома, производят на свет детей, убивают своих братьев, воруют, грабят, бесчестят, обманывают, или, напротив, честно трудятся, надрываясь на работе, или совершают подвиги, — для него всё надувательство, кроме одного — привилегии жить безбедно и беззаботно, что, как он считал, общество обязано ему обеспечить.
Кавалер фон Ланг8, благосклонно относившийся к Хикелю за его вкрадчивую услужливость, любил рассказывать, как лейтенант полиции шел однажды с его сыном, доктором философии, и тот, глядя на усеянное звездами небо, начал говорить о бесчисленных мирах там, вверху; Хикель же, состроив насмешливую физиономию, заметил: «Неужто, господин доктор, вы всерьез полагаете, что эти хорошенькие огоньки нечто большее, чем хорошенькие огоньки?»
И это была не просто необразованность, но как бы символ того высокомерия, согласно которому всё было «сплошным надувательством».
Весь город знал, что Хикель живет не по средствам. Он жаждал, чтобы его принимали за человека высокого происхождения, до смерти любил элегантно одеваться и к тому же обладал отличнейшим нюхом на всё необходимое для поддержания такой репутации. Сравнительно недавно члены клуба высших чиновников едва не забаллотировали Хи- келя, во-первых, потому что его не любили, а во-вторых, потому что он был простолюдин, сын бедных крестьян из Домбюля9. В конце концов он достиг желаемого, разнюхав семейные тайны тех, от кого зависело его принятие, и изрядно напугав их. Надворный советник Гофманн, прежний его начальник, выразил свое отношение к нему, воскликнув: «Он себя не декуврирует, этот Хикель, о нет!» И правда, лейтенант полиции словно бы вечно сидел в засаде, всем оттуда управляя.
Он сумел, да еще как, поставить себя и с президентом! Более того, осмеливался выкладывать перед этим неприступным человеком горькие истины, правда, облеченные в форму любезностей или даже предостережений, но на деле бывшие только подсахаренным злоречием. Он обладал недюжинным даром пересказывать пикантные историйки и городские сплетни. Это веселило Фейербаха и заставляло его смотреть сквозь пальцы на многое другое. Непонятно, говорили люди, чем это


270
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Хикель приворожил статского советника. Так или иначе, но Фейербах всегда прислушивался к речам лейтенанта, тот же лукаво терпел сварливые нападки президента, поносившего Хикеля за легкомыслие и дурные инстинкты.
Не исключено, что именно такое долготерпение вводило в соблазн президента. Прекрасно отдавая себе отчет в пустоте и темных свойствах души лейтенанта, он тем не менее так к нему привык, что уже не имел сил оттолкнуть его от себя.
Хикелю удалось мало-помалу убедить президента, что нельзя позволять Каспару привольно повсюду расхаживать, и к нему, в качестве стража, приставили ветерана войны на деревянной ноге, да еще и однорукого. Сей храбрый воин весьма серьезно отнесся к своим обязанностям и по пятам следовал за Каспаром на потеху уличным мальчишкам. Лейтенант полиции рассчитал правильно, поскольку такая «забота» должна была ограничить свободу передвижения Каспара. Отныне жалоба следовала за жалобой, жаловался Квандт, жаловался Каспар, и жаловался инвалид, которого юноше частенько удавалось перехитрить.
Каспар поведал о своей беде пастору Фурманну, у которого брал уроки Закона Божия; старик, очень к нему благоволивший, посоветовал юноше набраться терпения.
— Что пользы от моего терпения? — упрямо воскликнул Каспар. — Мне день ото дня становится всё хуже!
— Что пользы? — мягко переспросил пастор. — Что пользы Господу от того, что он наблюдает нашу суету сует? Тропою терпенья Господь ведет нас к добру. В саду у терпеливого произрастают розы.
Тем не менее пастор обратился к президенту, последний обещал разобраться в этой истории, но ничего не сделал. Совершая ежегодную инспекционную поездку по округу, он три недели пробыл вне города. Вернувшись, Фейербах приказал позвать к себе лейтенанта полиции.
— Послушайте-ка, Хикель, — начал он, — вы ведь хорошо знаете окрестности Ансбаха, правда? Слыхали вы когда-нибудь о замке Фаль- кенхаус?


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Замок Фалькенхаус
271
— Разумеется, ваше превосходительство. Так называемый Фалькенхаус — это старый охотничий домик маркграфа в Трисдорфском лесу10.
— Правильно. С некоторых пор этот охотничий домик интересует меня. Я навел справки и узнал следующее. Еще года четыре назад Фалькенхаус был обиталищем лесничего, который прожил там несколько десятилетий один как перст. Он не водил знакомства ни с одним человеком, его никогда не видели в трактире, а необходимое он самолично закупал в близлежащих деревнях. В один прекрасный день он вдруг исчез, но некий отставной жандарм будто бы видел его в Швабии11. Там этот лесничий стал не то хозяином, не то управляющим большого имения. Я расследовал это дело, всё подтвердилось, попутно же еще выяснилось, что этот человек октябрьской ночью 1830 года был убит в своей постели.
— Я ничего об этом не знаю. Знаю только, что Фалькенхаус заброшен, никто там не живет, и в народе рассказывают разные страшные истории об этом покинутом доме.
— Прошу вас обратить на него внимание, — сказал президент, — лучше всего пошлите туда человека, знакомого с местностью, и пусть он толком всё разузнает.
— Слушаюсь, ваше превосходительство. Разрешите спросить, о чем, собственно, идет речь в данном случае?
— О Каспаре Хаузере и его пребывании в тюрьме.
— А-а! — Хикель откашлялся и поклонился, почему — неизвестно.
— Я почти уверен, что Фалькенхаус — место немилосердного его заключения. Уже из первых рассказов Каспара о том, как они шли с неизвестным, я понял, что место трагедии где-то во Франконии, неподалеку от Нюрнберга и Ансбаха. Следы привели меня к Фалькенхау- су.
— Вероятно, эта косвенная улика требуется вашему превосходительству для труда о Хаузере, — угодливо заметал Хикель.
-Да.
— Будет ли он опубликован еще в этом году? Простите мое любо- пытство, ваше превосходительство, но я ведь всей душою заинтересован в этом деле.


272
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Вы слишком много меня расспрашиваете, Хикель. Оставим это. Вот письмецо для надворного советника Гофманна, велите передать его по назначению. Завтра я намерен поехать в Фалькенхаус с советником и Каспаром. Скажите Хаузеру, чтобы он был готов, но ни в коем случае не упоминайте о цели нашей поездки.
В назначенный час Каспар явился и вскоре, к вящему своему удивлению, уже сидел в удобнейшей коляске насупротив президента и. надворного советника Гофманна. Редко прерывая молчание, ехали они среди залитых солнцем весенних полей и лесов.
Наконец кучер остановил лошадей. Они вошли в заброшенный дом, но самый тщательный осмотр не привел ни к малейшим результатам. Если здесь и имелось подземелье, предназначавшееся для злодейской цели, то человек, живший в Фалькенхаусе, наверняка его засыпал, а время стерло последние следы.
Но зоркий ищущий взгляд президента вдруг обнаружил в саду, рядом с правым крылом дома, странной формы яму. По всем признакам, над нею некогда стоял деревянный сарай или какое-то другое небольшое строение, так как вокруг еще валялись прогнившие доски, балки и растрескавшаяся дранка. Семь ступеней, прорытых в песке и давно уже осыпавшихся, вели вниз, где разровненная земля поросла желтоватым мхом.
Увидев это, Фейербах побледнел. Он долго стоял, погруженный в размышления, затем спустился вниз, в нескольких местах потрогал стены и низко пригнулся, рассматривая пол в углу, всё это сосредоточенно, мрачно, без единого слова. Поднявшись наверх, он пронзительным взглядом окинул Каспара. Но юноша стоял спокойно, устремив невинный взгляд на дремучие леса. «Ужели он ничего не подозревает, — думал Фейербах, — ужели не подозревает, по какой земле ступают его ноги? Ужели не повеяло на него дыханием прошлого? И эти деревья ничего не говорят ему? Ни о чем не напоминает воздух? Видимо, ни о чем; так смею ли я решительным “да” или “нет” разрушить страшную неизвестность?»
Коляска дожидалась их поодаль, у дороги. На обратном пути через лес Каспара вдруг охватила неодолимая тоска; он пошел медленно, далеко отстав от обоих своих спутников.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Замок Фалькенхаус
273
Надворный советник этим воспользовался, чтобы поделиться с президентом своими разумными сомнениями.
— Одно хотел бы я знать, — проговорил он с перекошенным лицом, — почему человека, столько времени томившегося в подземелье, вдруг взяли и выпустили, да и не только выпустили, а еще привезли в большой город, где он, разумеется, сделался центром всеобщего внимания и, следовательно, поневоле должен был бы выдать своих мучителей? Если в подобных действиях и была своя логика, то мне она непонятна.
— Бог ты мой, да этому можно подыскать самые разные объяснения, — спокойно возразил президент. — Либо узник безмерно им надоел, либо прятать его дальше стало не только трудно, но и опасно, либо тюремщик получил приказ умертвить узника, но в порыве милосердия, вполне понятном и объяснимом, а возможно, из привязанности или из страха, решил другим способом избавиться от него, а где можно было это сделать с большей надеждой на успех, как не в большом городе? Видимо, тем, кто это затеял, дело представлялось так: ротмистр Вессе- ниг, в согласии с письмом, ему врученным, отдаст мальчика в солдаты, — там неграмотных и полуидиотов сколько душе угодно, и он уже никому в глаза не бросается. Таков был оптимистический замысел преступника, разумеется, свидетельствующий лишь о полнейшем его невежестве. Когда же дело приняло иной оборот, он перепугался, вынужден был прибегнуть к помощи тех, кто с самого начала держал в руках все нити, а те уж должны были позаботиться о том, чтобы обезвредить опаснейшего из свидетелей преступления, воскресшего из мертвых, и ныне, под защитой всего человечества, вступившего в единоборство с ними.
— Тонко построено, очень тонко, — одобрительно кивая, пробормотал Гофманн, стараясь не дать заметить Фейербаху, что его доводы не кажутся ему убедительными.
В город они вернулись уже под вечер. Каспар откланялся и побрел восвояси. На Променаде12 ему встретилась фрау фон Имхофф. Поздоровавшись, она спросила, почему Каспар так давно у нее не был.
— Времени нет, приходится много трудиться, — отвечал Каспар, но по его смущенному виду умная дама догадалась, что о настоящей при¬


274
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
чине он умалчивает, и не стала его выспрашивать, а, напротив, чтобы перевести разговор, спросила, радуется ли он весне?
Каспар огляделся, посмотрел на вершины вязов, словно до сих пор не замечал весны, и покачал головой. Он многое хотел бы сказать, сердце его было переполнено, но язык словно окаменел, и он не был уверен, что эта женщина, как ни ласково она с ним обходилась, и вправду держит его сторону. «Да и что пользы», — подумал он.
— Я должна передать вам поклон, — сказала она на прощанье, пригласив его в воскресенье у нее отобедать, — помните ли вы еще историю моей подруги, я рассказала ее, когда лорд Стэнхоуп был нашим гостем? Так вот, она передает вам поклон. А для нее это значит немало.
— Как имя этой женщины? — спросил Каспар, точь-в-точь как тогда, но уже без радостной улыбки, рассеянно.
Фрау фон Имхофф рассмеялась, это упорное желание узнать имя показалось ей комичным.
— Ее звать Каннавурф, Клара фон Каннавурф13, — добродушно отвечала она.
«Очень мило, что она передает мне поклон, — думал Каспар, продолжая свой путь, — но что пользы от этого? Что пользы?»
.âyââyââyâ
tat Т±Т W
Квандт вступает на скользкий путь
Не успел Каспар войти в дом, как сразу же почувствовал — случилось что-то чрезвычайное. Квандт сидел за столом и с мрачным видом просматривал ученические тетради. Учительша, держа на руках младенца, его укачивала и, следуя примеру мужа, не ответила на приветствие вошедшего. Лампу еще не зажигали, за окном пылало пурпурно-красное небо. Каспар повесил свою шляпу и вышел во двор, где четырехлетний сынишка Квандтов играл деревянными шариками. Каспар сел возле него на каменную скамью. Через некоторое время в дверях показался Квандт: завидев их вместе, он схватил ребенка за руку и торопливо, как от человека, больного заразной болезнью, увел его.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Квандт вступает на скользкий путь
275
Каспар тотчас же пошел за ним в дом. Но Квандта в комнате не было, там сидела только его жена.
— Что у нас такое происходит, фрау Квандт? — спросил он.
— Разве вы не знаете? — смутилась учительша. — Неужто вы еще не слышали, что магистратская советница Бехольд выбросилась из окна? Мы сегодня прочитали это в «Нюрнбергер цайтунг».
— Выбросилась из окна? — взволнованно прошептал Каспар.
— Да, с чердака своего дома выбросилась во двор и разбилась насмерть. Все последние дни она вела себя как сумасшедшая.
Каспар не нашелся что сказать; глаза его были широко раскрыты, он тяжело вздохнул.
— Вас это, видимо, не очень-то трогает, Хаузер, — внезапно послышался голос учителя, неслышно вошедшего в комнату после того, как он подслушал их разговор.
Каспар повернулся к нему и печально произнес:
— Она была дурная женщина, господин учитель.
Квандт подошел к нему вплотную и завизжал:
— Как ты смеешь, несчастный, порочить память покойницы! Я вам этого не забуду! Вы разоблачили сейчас черноту своей души! Фу, стыд, стыд, говорю я вам! Прочь с глаз моих! Неужто вам и на ум не приходит, что тут есть и ваша вина, что неблагодарность, поразившая покойную в самое сердце, подвигла ее на роковое деяние? Неужто вы этого не чувствуете? Разумеется, себялюбцу, вроде вас, нет дела до страданий других людей, его заботит лишь собственное благополучие.
— Квандт, Квандт, успокойся, — вмешалась учительша, бросая испуганный взгляд на Каспара, чье лицо сделалось пепельно-серым. Он стоял, закрыв глаза и сблизив кончики пальцев обеих рук.
— Ты права, жена, — проговорил Квандт, — я расточаю свое негодование перед глухим. Разве можно исправить человека, который даже перед лицом смерти знать не знает о благоговении и кротости? Тут уж ничего доброго не добьешься.
Когда Каспар вошел в свою комнату, последние лучи заходящего солнца еще золотили вершины холмов. Он сел у окна, взял в руки один из горшков с цветами и стал их рассматривать. Стебельки в соцветиях гиацинта слегка покачивались, и ему чудилось, что он слышит далекий,


276
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
далекий звон. Как хорошо быть цветком, цветку нет нужды отвечать на человеческие взгляды. Укрыться бы в соцветии, покуда не пройдет этот год, с концом которого у него связывалось так много надежд. В этом укрытии можно было бы ждать спокойно.
В последующие дни никто больше не говорил о магистратской советнице, Квандт тщательно избегал упоминания ее имени. И был тем более удивлен, когда Каспар первый начал этот разговор: в субботу за обедом юноша вдруг сказал, что сожалеет о своих словах, ему уяснилось, как недостойно возводить какие бы то ни было обвинения на скончавшегося человека.
Квандт встрепенулся. «Ага, — подумал он, — видно, совесть в нем заговорила!» Но ни слова не ответил Каспару, только состроил кислую физиономию, как будто собираясь сказать: оставьте, я что знаю, то знаю. Некоторое время они все трое молча ели суп, но в Квандте взыграла желчь, он не выдержал и прервал молчание:
— Вы должны были бы краснеть до корней волос, Хаузер, вспоминая свое поведение с невинной дочкой магистратской советницы.
— Почему? — удивился Каспар. — Что же я такое сделал?
— Вы и сейчас еще хотите разыгрывать из себя невинную овечку? — презрительно отозвался Квандт. — Слава богу, у меня имеется собственноручное письмо покойной, тут уж не отопрешься!
Каспар в испуге смотрел на него. Потом повторил свой вопрос. Тогда Квандт встал, подошел к секретеру, достал из ящика письмо фрау Бехольд и, стоя возле Каспара, глухим голосом прочитал:
— «А сколько у нас в городе было болтовни о его чистоте и целомудрии! Я и об этом могу сказать словечко, потому что своими глазами видела, как он... недостойно и неприлично приставал к моей, тогда тринадцатилетней, дочери».
Мало-помалу Каспар всё понял. Медленно положив на стол ложку и хлеб — кусок стал ему поперек горла, глаза его потемнели, — он поднялся, горестно воскликнул:
— О, люди, что за люди! — и бросился вон из комнаты.
Супруги переглянулись. Учительша, положив ладонь на скатерть,
энергично сказала:


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Квандт вступает на скользкий путь
277
— Нет, Квандт, я этому не верю. Покойная советница, видимо, ошиблась. Он ведь даже не знает, что такое женщина.
Квандт тоже был взволнован.
— Вот это-то и стоит под сомнением, а потому требует доказательства, — покачивая головою, сказал он. — Ты легковерна, моя дорогая. Позволь тебе напомнить, что, когда родилась наша дочка, он, к вящему моему удивлению, говорил об этом как зрелый мужчина. Я сразу счел это весьма и весьма подозрительным. Тем не менее я допускаю, что фрау Бехольд в своем письме зашла слишком далеко, что и побудило меня действовать несколько опрометчиво. Но я должен допытаться, в какой мере он сведущ в этом пункте, ибо в детскую чистоту его души, как ты знаешь, я ни на мгновенье не верю.
— Ты должен его успокоить и примирить с собой, уж очень жестоко ты с ним обошелся, — закончила учительша.
Сомнение выразилось на лице Квандта.
— Успокоить? Примирить? Хорошо, я согласен. Но тогда он станет опять так мил и ласков, что ему трудно будет противиться, и это помешает мне выработать объективное суждение. Завтра я поговорю на эту тему с пастором Фурманном.
Сказано — сделано! Но, к сожалению, Квандт, излагая суть дела, прибегал к стыдливым иносказаниям, точь-в-точь старая дева, и украшал то, что ему надо было сказать, такими цветистыми оборотами, что получалось, будто отношения между мужчиной и женщиной носят самый что ни на есть эфирный характер, и лишь обидная, хотя и неотвратимая случайность иной раз пятнает их чистоту.
Пастор не мог не улыбнуться. Озадаченный, он после некоторого раздумья ответил, что по этой части никогда не замечал у Каспара чего- либо предосудительного как в мыслях, так и в поступках, во всём, что касается отношения полов, он совершенный ребенок. В доказательство он рассказал учителю, что с месяц назад Каспар читал главу из Библии, которая его поразила, — он, пастор, постарался по мере сил ему ее разъяснить, и тут Каспар с милой застенчивостью заговорил о каком-то беспокойстве, время от времени его одолевающем. Это тревожное состояние, как видно, часто находило на юношу, но подыскать ему объясне¬


278
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
ния он не мог. Старик добавил, что никогда не забудет, как Каспар говорил об этом, в его словах звучал наивный укор природе, которая творила с ним что-то такое, против чего он не умел обороняться.
Квандт жадно слушал. Ему всё виделось в другом свете. Признаки испорченной фантазии — вот что он усмотрел в рассказе пастора. Но ни словом об этом не обмолвился, а пошел домой, лелея новый замысел, и, притаившись, стал ждать благоприятного случая.
На следующий день Каспар должен был обедать у Имхоффов, но вернулся домой раньше времени, так как баронесса была больна и лежала в постели. За ужином, когда Квандт выразил свое сожаление по этому поводу, Каспар сказал:
— Ах, она, возможно, никогда уже не будет вполне здоровой.
— Что вы там болтаете, Хаузер, — вмешалась учительша. — Такая молодая женщина, красавица, богачка.
— Ах, богатство и красота тут ни при чем, — горестно проговорил Каспар. — Она уж слишком предается своему горю.
— Да, и она поведала вам об этом горе? — впился в него недоверчивый Квандт.
Каспар ему не ответил и продолжал, как бы говоря сам с собой:
— Всё у нее есть, что может себе пожелать человек, только муж не такой, каким должен был бы быть, других любит больше. Почему? В остальном он же человек умный. Ведь если жена от горести доведет себя до гибели, ему лучше не будет. А люди всё ей передают; я ей сказал, что они не друзья, если вам такое рассказывают, настоящие друзья этого бы не сделали.
Квандт хмыкнул и, как-то по-особенному усмехнувшись, уставился в тарелку. Справившись со своей стыдливостью, он вроде бы небрежно спросил, неужели господин фон Имхофф снова дал жене повод для огорчения, ведь, насколько ему известно, в марте между ними состоялось полное примирение.
— Разумеется, дал повод, — простодушно ответил Каспар. — У него опять родился ребенок на стороне.
Квандт содрогнулся. «Вот оно самое», — пронеслось в его мозгу. И как ни трудно ему это было, решил тотчас же попытать Каспара.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Квандт вступает на скользкий путь
279
Обменявшись с женой понимающим взглядом, он попросил ее взглянуть, что делают дети. Как только она вышла из комнаты, Квандт, бледный и взволнованный, ибо осуществить задуманное было не так-то легко, взглянул на Каспара и без обиняков спросил, имел ли он уже дело с женщиной, на этот счет, мол, строятся различные предположения. Каспар может говорить с ним откровенно, как с отцом.
Последние его слова преисполнили юношу благодарности. Он увидел в них признак доброжелательного участия; смысл и цель вопроса остались ему непонятными, но темную стихию, их породившую, он смутно почувствовал.
Каспар задумался.
— С женщиной? А что это значит? — пробормотал он.
— Мой вопрос достаточно ясен, Хаузер; не представляйтесь ребенком.
— Да, да, я понял, — поторопился сказать Каспар, боясь вспугнуть доброе настроение учителя. — Что-то такое было.
— Ну, ну, смелее, рассказывайте!
И Каспар начал свой наивный рассказ:
— Это было недель шесть назад. Я понес мой праздничный костюм к чистильщице на Уценсгассе. Вы, наверно, знаете, господин учитель, маленький такой домишко рядом с пекарней. Дверь в лавку была заперта, тогда я поднялся наверх, в ее квартиру, и постучался. Мне открыла молоденькая девушка в ночной рубашке, больше ничего на ней не было. Просто ужасно, вся грудь видна. Она взяла у меня вещи и пообещала передать чистильщице. Я всё стоял у двери. Входи же, сказала она. Я вхожу и спрашиваю, чего ей от меня надо. Тут она стала вокруг меня вертеться, приплясывать, смеялась, несла какой-то вздор и вдруг спросила, не хочу ли я быть ее женихом, а под конец... — В смущении он запнулся.
— Под конец? Что же под конец? — насторожился Квандт.
— Под конец она потребовала, чтобы я поцеловал ее.
-Ну и?..
— Я сказал, чтобы она лучше выбрала себе другого, я чмокаться не охотник.


280
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— А дальше?
— Дальше? Дальше ничего не было. Я ушел, а она смотрела мне вслед из окна.
— Как вы умудрились это заметить?
— Заметил, потому что оглянулся.
— Так, так. Оглянулся. Как звать эту особу?
— Не знаю.
— Не знаете? Гм! А... а во второй раз вы туда не приходили?
Каспар отвечал отрицательно.
— Ничего себе историйка! — пробормотал Квандт и, воздев очи ropé, удалился.
Он стал осторожно всё разузнавать и разнюхивать. Оказалось, что у чистильщицы жила на квартире особа сомнительного поведения. На более точное расследование учитель не отважился, боясь повредить своей репутации, ибо был убежден, что в этой истории юноша не так уж чист, как представляется; и еще заключил, что девица могла вести себя столь легкомысленно с человеком, у которого на лбу написана моральная неустойчивость.
«Ах, если бы он не лгал, всё было бы по-другому, — думал Квандт. — Но он лжет, упорно лжет, и это самое страшное. Разве он не старался меня уверить, что герцогиня Курляндская1 подарила ему дюжину вышитых носовых платков? Разве не утверждал, что знаком с министерским советником фон Шписсом и даже беседовал с ним в придворном театре? Все вранье. Разве он не говорил музыканту Шюлеру, что читал “Идиллии” Гесснера2, а когда я спросил его, ни слова не мог сказать мне о них, не знал даже, что такое идиллия? Разве не выдумывает он, чуть ли не каждый день, что ему надо выполнить срочные поручения президента или надворного советника, а потом выясняется, что он просто шлялся по улицам, похваляясь новым галстуком? Разве всё это не так, или уж сам я настолько глуп, что придаю значение тому, чего другие даже не замечают?»
Квандт обратился к пастору Фурманну и, пункт за пунктом, изложил ему, как возмутительно ведет себя Каспар.
— Неужто вы не видите, дорогой мой Квандт, — отвечал пастор, — что всё это мелкие, не стоящие внимания выдумки? Скорее даже жела¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Квандт вступает на скользкий путь
281
ние понравиться или беспомощное и потому достойное сожаления усилие освободиться от гнета, а вернее всего, литпь невинное наслаждение словом, речевым оборотом. Возможно, он болтает ерунду, наслышавшись, как болтают другие, только что сноровки у него меньше.
— Ах, так? — горячился Квандт. — Тогда я, ваше преподобие, расскажу вам историю, которая явится прямым подтверждением обратного. Слушайте же! На прошлой неделе наша служанка обнаружила у него подсвечник с отломанной ручкой. Она приносит его моей жене, жена идет ко мне, и я констатирую, что ручка не отломалась, а прогорела; трубка, в которую вставляется свеча, внутри вся черная, а снаружи сине-красная от огня, по ней отчетливо видно, докуда доходило растопившееся сало, а также, что кое-где его старались соскрести. От свечки, выданной Хаузеру накануне вечером, не осталось и следа. Надо вам знать, что я строго-настрого запретил ему читать или работать при свече. Несмотря на это, я решил пощадить его и только попросил жену предупредить, чтобы впредь это не повторялось. Каково же было мое удивление, когда он стал начисто всё отрицать, уверял, что он и не думал жечь свечу и не заснул при горящей свече, под конец же набрался наглости утверждать, что это вовсе не его подсвечник, а подсвечник служанки, оба-де очень похожи. Ну, что вы на это скажете?
Пастор пожал плечами.
— Не следует забывать, что он человек совсем особой стати, — задумчиво произнес он. — Мне самому довелось в этом убедиться. Есть у меня маленькая электрическая машина3, с которой я при случае произвожу различные опыты. Как-то раз Каспар застал меня за этим занятием: я добыл искру и зарядил лейденскую банку4. И вдруг смотрю, бедняга бледнеет всё больше и больше, начинает дрожать, закрывает лицо руками, весь дергается, точно щука, выброшенная на песок. Я перепугался, убрал машину, и он тотчас же успокоился. Только голова у него несколько дней болела, как он мне сказал, а когда он ложился в постель, его прошибал холодный пот, и предметы, до которых он дотрагивался, кололи его тысячами иголок. Во время грозы, пояснил Каспар, он испытывает приблизительно то же самое: кровь щиплет и жжет его так, что ему трудно бывает удержаться от крика.
— И вы этому верите? — всплеснув руками, воскликнул Квандт.


282
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— А почему бы и нет?
— Ну, в таком случае я, по сравнению с ним, в невыгодном положении, — с горечью сказал Квандт.
«И вот так всегда, — размышлял учитель по дороге домой, — всё заранее прощено и выставлено в наилучшем свете. А когда ты начинаешь приводить веские доводы, тебе отвечают пожатием плеч и потчуют историйками, высосанными из пальца и совершенно недоказуемыми. Не пойму, что за дьявол сидит в этом парне, ведь нет человека, в котором он бы не возбудил участия и симпатии! Никто не желает видеть его пороков, и совсем чужие люди домогаются знакомства с ним, часто легкомысленно восхищаются, балуют и ласкают его. Можно подумать, что он их заколдовал или дал им отведать любовного напитка!»
Квандт злобствовал. Он говорил себе: «Допустим, я начну выдавать себя среди незнакомых людей за Святого Духа или его апостола или изображать чудотворца, а кому-нибудь придет в голову потребовать от меня взаправдашнего чуда, и я вынужден буду признаться, что всё это сплошное притворство. Что же, спрашивается, тогда произойдет? Меня упрячут в сумасшедший дом или поколотят, да, да, даже если я сострою ангельскую физиономию, меня всё равно не пощадят, и правильно сделают. И, уж разумеется, меня не станут осыпать подарками, превозносить до небес, восхищаться моими прекрасными глазами, белизной моих рук. Никому и на ум не придет обрезать у меня пряди волос на память, — словом, вытворять что-нибудь похожее на то, что, уж конечно не во славу Божию, вытворяет с Каспаром ослепленная толпа».
Из подобного внутреннего монолога явствует, сколько мучительнейших раздумий и жестоких душевных борений проистекало для учителя от питомца, взятого им в дом.
«А что с ним было раньше? — терзался Квандт. — Откуда он взялся? Необходимо это разведать. И как он додумался до всех штук, которыми дурачит темных людей? В том-то вся и тайна, говорят эти обскуранты. Тайна? Никакой тайны нет, я в нее не верю. Мир божий сверху донизу прозрачен и ясен, совы прячутся, когда светит солнце. О, если бы Господь Бог надоумил меня, как перенять это дьявольское искусство представляться! Надо наконец серьезно обдумать историю с днев¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Таинственный зов
283
ником и прознать, что за нею кроется. Дневник, видимо, существует, существует, в отличие от всех прочих небылиц. Может быть, он дает ему возможность исповедаться в своих грехах; надо, надо всё разведать».
Случаи помог Квандту скорее, чем он рассчитывал, соприкоснуться с этой тайной.
iri ата ата.
ГАГ Таг Таг
Таинственный зов
Однажды, в разгаре лета, явился Хикель с письмом графа Стэнхоупа, ему адресованным, но, в сущности, предназначавшимся для Каспара, в коем граф без околичностей приказывал юноше отдать свой дневник лейтенанту полиции. Каспар трижды перечитал это послание, прежде чем на ум ему пришли нужные слова. Он отказался выполнить приказ графа.
— Вот что, голубчик мой, — сказал Хикель, — если вы не сделаете этого добровольно, я, к сожалению, буду вынужден применить силу.
Каспар подумал и печально сказал, что единственный человек, которому он может отдать свой дневник, это президент; завтра он отнесет ему тетрадь, раз уж на этом так настаивают.
— Ладно, — отвечал Хикель, — завтра утром я зайду за вами, и мы вместе пойдем к президенту.
Ему необходимо было выиграть время. Разумеется, он не мог допустить, чтобы дневник попал в руки Фейербаха, тем паче что имел приказ ни в коем случае этого не допускать, и теперь ломал себе голову, как выйти из положения. Что касается Каспара, то около полудня он, крадучись, выбрался из дому и побежал к президенту рассказать о своей беде. Фейербах был в сенате, Каспар доверился его дочери, которая пообещала всё передать отцу.
Под вечер в доме Квандтов прозвенел звонок, и вошел президент. Между тем Каспар, не желая отдавать свое сокровище даже этому почитаемому человеку, придумал отговорку и, когда Фейербах в присут¬


284
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
ствии Квандта спросил о дневнике, а также о том, правда ли, что он никому не хочет его показывать, быстро ответил:
— Я его сжег.
Учителя передернуло, он не смог сдержать гневного восклицания.
— Когда вы его сожгли? — спокойно спросил Фейербах.
— Сегодня.
— Зачем?
— Чтобы мне не пришлось его отдавать.
— Почему вы не хотели его отдать?
Каспар молчал, уставившись в пол.
— Это ложь, он не сжег его, ваше превосходительство, — взвизгнул Квандт, дрожа от злости. — И если он вообще вел дневник, то уж давно его уничтожил. Я с Рождества ищу эту тетрадь, я обшарил каждый уголок в его комнате и никогда, даже краешком глаза, ее не видел.
Президент смотрел на Квандта широко раскрытыми от удивления глазами; а еще в этом взгляде были скорбь и усталость.
— Где вы прятали дневник, Каспар? — продолжал он допрос.
Каспар нерешительно отвечал: то тут, то там; между книгами, в
платяном шкафу, наконец, вешал его на гвоздь за секретером. Квандт непрерывно качал головой и злобно усмехался.
— Вы что же, сами вбили этот гвоздь? — спросил он.
-Да.
— А кто вам это разрешил?
— Идите пока к себе, Каспар, — повелительным голосом прервал этот диалог Фейербах. — Не понимаю, — повернулся он к учителю, когда за Каспаром закрылась дверь, — почему лорду Стэнхоупу вдруг позарез понадобился этот дневник; он, по-видимому, переоценивает невинные и пустячные записи юноши. Впрочем, добром и уговорами можно было скорей добиться успеха, нежели категорическими приказами.
— Добром! Уговорами! — возопил Квандт, ломая руки. — У вашего превосходительства неправильное представление об этом парне. Доброта только поощряет его эгоизм, а любые уговоры делают его еще строптивее. Он невесть что о себе воображает, немедленно становится


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Таинственный зов
285
на дыбы и иной раз так мне отвечает, что я стою перед ним как язык проглотив. Прошу прощения, ваше превосходительство, но мне думается, что теперь уже и вы добром да уговорами ничего с ним не сделаете.
— Полно, полно. — Фейербах подошел к окну и устремил сумрачный взор на мокрые от дождя ветви грушевого дерева у дворовой стены.
— Я позволю себе еще раз заверить ваше превосходительство, что он и не думал сжигать свой дневник, — внушительно заключил Квандт.
Президент ничего не ответил. Тяжко было ему сносить дрязги, в которые его вовлекали. Он жаждал мира. Завершить еще одно начинание и затем — мир.
Не успел Фейербах уйти, как Квандт опрометью кинулся в комнату Каспара, отодвинул от стены секретер и заглянул, правда ли там имеется гвоздь. Гвоздь был вбит в деревянную обшивку. Квандт позвал наверх служанку.
— Брал у вас Хаузер молоток в последние дни, и слышали ли вы, чтобы он вбивал гвозди?
Служанка отвечала утвердительно: на прошлой неделе он приходил в кухню за молотком и гвоздями, а потом она слышала, как он заколачивает гвоздь в стену.
Внезапная идея осенила Квандта. Сейчас лето, пронеслось у него в мозгу, и если он вправду сжег тетрадь, то зола еще осталась в топке.
Он опустился на колени перед печью, открыл заслонку и алчными дрожащими руками стал выбрасывать на пол обгоревший и обугленный мусор.
В печке было полно бумажной золы. Клочки побольше Квандт брал осторожно, боясь, что они переломятся, на некоторых еще виднелись буквы. Бережно разгребал он лежащую перед ним кучу, страшась даже пальцем смахнуть пепел, и тихонько сдувал его.
На исписанных клочках он силился прочитать слова, но, увы, установить связь между ними было невозможно.
Вдруг раздались шаги, и вошел Каспар, немало удивленный позой и видом своего учителя, потного, с грязными руками и перепачканным сажей лицом.


286
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Квандт и бровью не повел.
— Столько золы не могло остаться от сожженного дневника, — объявил он.
— Я заодно сжег старые письма и тетради, — ответил Каспар.
Этот спокойно деловитый ответ нагнал краску на лицо Квандта.
Он поднялся, что-то процедил сквозь зубы и выскочил из комнаты, что есть силы хлопнув дверью.
— Я не возьму вас сегодня в «Рессурс», так и знайте! — крикнул он уже с лестницы.
В «Рессурсе» стрелковый союз устраивал в тот день праздник на открытом воздухе. Квандту, по правде говоря, совсем не хотелось туда идти, подобные удовольствия стоят денег. Но жене хотелось хоть разок повеселиться, сидеть дома ей было уже невмоготу. Вдобавок она еще на прошлой неделе сшила себе ситцевое платье для этого праздника, так что учителю пришлось покориться и, как он выразился, заплатить дань неразумию, тем паче что и погода к вечеру разгулялась,
Каспар до темноты сидел у открытого окна, наслаждаясь тишиной. Потом зажег свет, и улыбка заиграла на его губах, когда он подошел к стене, снял гравюру, висевшую над канапе, потом дощечку, укрепленную за ней, и вынул пресловутый дневник. Он сел к столу, стал задумчиво листать в нем и перечитал некоторые места.
Это была сама жизнь, становление человека, втиснутое в срок, не превышающий четырех лет, срок, в который эпоха с жуткой быстротой громоздилась на эпоху. То, что было нескладно и неумело нанесено на эти страницы, — невинные излияния по поводу первых радостей и первых бед, первое робкое познание мира, ребяческая философия и упорная борьба со смутно угаданными, враждебными ему земными и неземными силами, — принесло бы самое горькое разочарование тем, кто так усердно охотился за этой добычей. Но дневник предназначался не для них, а для матери; ей одной он был посвящен, и Каспар с его необычным душевным строем содрогался при одной мысли, что эти исписанные им листки будут прочитаны сторонними глазами. Возможно, впрочем, что в его воображении эта тетрадь мало-помалу превратилась в единственное его достояние, в единственное, что полностью принадлежало ему, чему он полностью мог довериться.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Таинственный зов
287
На одной из первых страниц было написано:
¥но л посели fсауу кресс-салат, так гтокьс он игокражал мое имл; он хорошо ^шел,рроста$ил мне коиышрю радость. Çfo кто-то гакралсл fcay, украл груши, ирастоптал мое имл, iffгорько плавал, кТоспруин kfkayMep скагал, гтокьс л fee суелал сне fu, л его посиушаисл, но на, слеууюирееутро кошки раггрекли мою раке пир.
Так же простодушно и нескладно делал он здесь попытки описать свою жизнь в подземелье, и вот как это выглядело:
<г2{сторил Sficnapa *к)кургера. (ff сам хвур расскагать, kok тлжко мне при- хруилось. C/Tpafya, там,, гуе л (faut гаклюген, мне кьело огеньрраже хорошо, потому гто л нигего не гнал о мире и никогуа не fuyeu ни руного leuofeka.
И дальше — в том же духе. Затем стали появляться места, претендующие на красноречие. Одно из них начиналось следующей фразой:
Sfke иг f рослых не отнесетсл с легальной растроганностью к моему не- гаслуженному гаклюгению, f(юем л про feu самую иккепириурю пору cfoeu жигни, fто кремл кжкуругие юноши жили f роскошныхyyofoubcmfuax, молрруша еиреуаже не прокууилась.
Мечты, чаяния, радужные надежды, заметки о пикниках и недальних поездках, о беседах с малознакомыми людьми, время от времени отменное словцо, прочитанное в книге или извлеченное из хаоса в общем- то бессодержательных разговоров. Мало-помалу появляются фразы, в темном и зашифрованном стиле которых уже чувствуется рука пишущего.
Горе, наблюдения, оценка явлений — ничто в этих записках не высказывалось открыто и прямодушно, а разве лишь намеком: да, он был «скрытен», как выражался учитель Квандт. День, по своей значимости непохожий на другие, отмечался лишь датой и звездочкой; о немаловажных событиях говорилось с робкой невнятностью. Не чуждался Ка- пар и афоризмов; к примеру, о покушении на него в доме Даумера сообщалось так:


288
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
'ысоссыа. suj ю
Или:
\шмвл
Чувственные впечатления воссоздавались весьма лапидарно:
Графу посвящалось много страниц. Здесь стиль становился поэтичным, нередко истовым, как слова молитвы. Стэнхоуп и солнце сливались в единый образ неиссякаемой мощи. После отъезда из Нюрнберга имя лорда больше не упоминалось. Записана только клятва, данная им восьмого декабря.
К последующему времени относился рисунок, занимающий с полстраницы, абрис мужской головы, сделанный на редкость искусно. Странное лицо, несхожее с лицом смертного, скорее с чертами статуи, до боли неподвижное, словно привидевшееся в кошмаре. Под ним стихи:


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Таинственный зов
289
Рисунок был набросан ночью. Внезапно проснувшись, Каспар увидел перед собою лицо. Он мигом вскочил с постели и стал рисовать при свете месяца. Стихи сложились сами собой: утром, когда он открыл глаза, они уже были у него на устах; в их смысл он тогда не вдумывался. Но теперь эти строки его смутили, и он шепотом раз за разом бормотал их про себя.
Меж тем настала ночь, Каспар уже собрался встать из-за стола, как вдруг услышал скрип входной двери, быстрые шаги по двору, в его комнату постучали, и повелительный голос Квандта потребовал, чтобы он его впустил. В испуге Каспар задул свечу. Ощупью пробрался к канапе и спрятал дневник в укрытие. Квандт барабанил в дверь всё сильнее, но Каспар успел повесить картину на место.
Возвращаясь с праздника, Квандт уже издалека заметил свет в его комнате. Он схватил жену за руку и крикнул:
— Смотри, жена, смотри!
— Ну что там опять? — буркнула она, сердясь на то, что Квандт своим дурным настроением испортил ей вечер.
— Вот тебе доказательство, что он сидит при свече, — ярился Квандт.
В садике при доме имелась задняя калитка, Квандт решил пройти через нее. Когда они с женой уже стояли во дворе, его вдруг осенило, что надо бы сначала подслушать и подсмотреть, чем там занимается Каспар. Грушевое дерево было как бы создано для этой цели. Квандт, крепкий и ловкий, без труда вскарабкался на стену, оттуда на толстый сук, с которого комната Каспара была видна как на ладони. Того, что он увидел, с него было предостаточно. Он слез в страшном возбуждении, шепнул жене:
— Я его застукал, Йетта! — опрометью бросился в дом и вверх по лестнице.
В ответ на его стук ничто не шелохнулось за дверью. Им овладела ярость, он стал барабанить кулаком, потом каблуками, но ничего не добился. Тогда этот жалкий в своем слепом бешенстве человек решил принести топор и взломать дверь. Но прежде он еще сбегал во двор и убедился, что в комнате Каспара стало темно, это пуще его взбесило.


290
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
От стука проснулись дети и служанка, учительша, плача, загородила ему дорогу, когда он с топором в руках пулей вылетел из кухни. Он оттолкнул ее, с пеной у рта завопил: «Ну, я ему сейчас покажу!» — и снова ринулся вверх по лестнице.
С первого же удара топором дверь распахнулась; Каспар в ночной рубахе стоял на пороге. Его спокойная фигура произвела на учителя столь неожиданное и отрезвляющее впечатление, что он разом сник, растерялся, не знал, что сказать и что сделать, только как-то странно скрежетал зубами.
— Зажгите свет, — пробормотал он после долгого молчания.
Но жена, тихонько всхлипывая, уже бежала наверх со свечой. Каспар увидел топор в опущенной руке учителя и задрожал всем телом. Заметив, какой страх охватил юношу, Квандт совсем потерялся. Устыдившись, он с глубоким вздохом проговорил:
— Ах, Хаузер, сколько горя вы мне причиняете! — С этими словами учитель повернулся к нему спиной и стал медленно спускаться по лестнице.
Каспар уснул, когда уже забрезжил день. Во время завтрака, после которого всегда начинался урок, он узнал, что Квандт уже ушел из дому. За обедом учитель не проронил ни слова. Проглотив последний кусок, он поднялся из-за стола и сказал:
— В пять будьте у себя, Хаузер. Лейтенант полиции хочет говорить с вами.
Каспар прилег на канапе в своей комнате. Стоял жаркий августовский день, грозовые тучи обложили небо, мимо окна, боязливо чирикая, то и дело пролетали ласточки, знойный воздух жужжал и звенел в тесной мансарде. Усталый после бессонной ночи, Каспар быстро уснул и проснулся, лишь когда кто-то с силой потряс его за плечо. Перед ним стояли Квандт и Хикель; Каспар приподнялся, протер глаза и молча посмотрел на обоих. Хикель привычно-официальным жестом застегнул мундир на все пуговицы и сказал:
— Я вам приказываю, Хаузер, вручить мне дневник.
Каспар встал, тяжело дыша, и отвечал с твердостью, внушенной скорее внутренним принуждением, нежели смелостью:


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Таинственный зов
291
— Господин лейтенант полиции, я вам дневника не отдам.
Квандт всплеснул руками и жалобно воскликнул:
— Хаузер, Хаузер, вы слишком далеко заходите в своем уже отнюдь не детском упорстве!
Каспар окинул обоих взглядом, полным отчаяния, губы его дрожали, когда он проговорил:
— Разве я чья-то собственность? Разве я животное? Что вам от меня нужно? Я ведь уже сказал, что сжег тетрадь!
— Не собираетесь же вы отрицать, Хаузер, что сегодня писали при свече? — настойчиво домогался Квандт. — Писем вам никаких писать не надо было, уроки вы сделали днем.
Каспар молчал, не зная, что сказать.
— Хорошему человеку вообще нечего страшиться, если кто-нибудь и прочтет его дневник, — продолжал Квандт, — напротив, он будет рад, что люди убедятся в его беспорочности. А у вас, мой милый Хаузер, меньше, чем у кого-либо, оснований утаивать свой дневник.
— Как долго нам еще придется ждать? — с учтивой холодностью осведомился Хикель.
— Нет, лучше мне умереть, чем терпеть всё это, — крикнул Каспар и поднял руку, чтобы закрыть ею лицо.
— Полно, полно, — заговорил встревожившийся Квандт, — мы же хотим вам добра, Хаузер, как я, так и господин лейтенант.
— Разумеется, — поддакнул Хикель, — и вообще я должен вам сказать, что в данное время смерть для вас не наилучший исход. Учитывая данные обстоятельства, на вашем надгробии можно было бы прочитать: здесь лежит обманщик Каспар Хаузер.
— Не говоря уж о том, что подобная надпись свидетельствовала бы о низком поведении, — поучительно добавил Квандт, — и о позорной трусости души.
— На что мне жизнь, если меня с утра до ночи мучат такими разговорами и не верят мне, — упавшим голосом отвечал Каспар, — я ведь и прежде не жил и долго не знал, что живу.
Хикель меж тем прохаживался вдоль стены и как бы ненароком, то там, то здесь, постукивал по ней согнутым пальцем. Внезапно он


292
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
остановился, картина над канапе, видимо, привлекла его внимание. Улыбаясь, он снял ее с гвоздя и нажал на шарнир, доска отодвинулась.
Каспар смертельно побледнел и задрожал как осиновый лист.
Но когда Хикель, ухмыляясь, взял в руки синюю тетрадь, непостижимая перемена произошла в юноше. Казалось, он вырастает на глазах и вот уже стал выше на целую голову. Он шагнул к лейтенанту. Лицо его преобразилось, приняло гордое и властное выражение. Пылающий взор повелевал. Хикелю почудилось, что сейчас он будет раздавлен или растоптан, медленно, как заколдованный, он стал отступать к двери. Холодный пот выступил у него на лбу, когда Каспар двинулся вслед за ним, протянул руку, выхватил тетрадь из сжимавших ее пальцев, разорвал пополам, каждую половину еще раз пополам, потом еще раз, покуда мельчайшие обрывки бумаги не усыпали пол.
Кто знает, что бы произошло, если бы появление четвертого действующего лица мгновенно не изменило положения вещей. Пастор Фурманн, проходя мимо, решил зайти к Каспару, спросить, почему тот не явился на урок. Переступив порог, он, видимо, сразу почувствовал, что здесь происходит, и молча переводил взгляд с одного на другого. Квандт, с ужасом взиравший на разыгравшуюся сцену, с трудом пришел в себя и смущенно проговорил:
— Зачем это вы стружек понаделали, Хаузер?
Хикель большими шагами прошел по комнате, отдал честь пастору и направился к двери с лицом суровым и мрачным. Но на пороге вдруг остановился, глазами показал Квандту на кучу бумажных обрывков и повелительно мотнул головой.
Тот понял и нагнулся, чтобы сгрести их в кучу. Но Каспар предугадал его намерение, встал на них и произнес:
— Всё это пойдет в огонь, господин учитель.
Потом опустился на колени, собрал клочья все до одного, пошел с ними к печке, ногой открыл дверцу, бросил их туда, высек искру, и через минуту бумага уже полыхала ярким пламенем.
Пастор Фурманн был только молчаливым свидетелем этой сцены. Хикель ушел, а учитель, кашляя, ровным шагом часового ходил взад и вперед перед печкой, в то время как Каспар, сидя на корточках, не


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Таинственный зов
293
сводил глаз с огня, покуда не погасла последняя искорка. Тогда он взял кочергу и истолок золу так, что она превратилась в пыль.
Несколько позднее у пастора состоялась беседа с Каспаром, которая, несмотря на подавленное душевное состояние юноши и болезненную неохоту говорить, привела к такого рода открытиям, что духовный отец счел необходимым посвятить президента Фейербаха во всё случившееся.
— Странная это история с учителем Квандтом, — сказал Фурманн, как бы между прочим, — человек вообще-то превосходный, но становится одержимым, как только дело коснется Хаузера. Спокойствие юноши бесит его, мягкость заставляет быть грубым, молчаливость — болтливым, меланхоличность — насмешливым. Веселость Хаузера его печалит, а житейская беспомощность толкает на самые коварные выходки. Из всего, что тот говорит и делает, учитель выводит как раз обратное, даже таблица умножения в устах Хаузера кажется ему лживой. Мне думается, он с удовлетворением рассек бы ему грудь — посмотреть, что там внутри. Знаю, знаю, что нехристианские мысли посещают меня, но ничего не могу с собой поделать, когда вижу, что Квандта всё, решительно всё наводит на подозрения. Подозрительно, когда что-то оказывается новым для Хаузера, и подозрительно, когда он что-то знает; подозрительно, когда он поздно спит, и подозрительно, когда рано встает; подозрительно, что он любит театр, а не музыку; подозрительно, что он молча слушает, если его бранят, но всегда старается уладить ссоры между другими, например, между Квандтом и его супругой. Очень подозрительно! Всё взято под подозрение! Всё чревато опасностью!
Но слово за словом, а в результате беседа ни к чему не привела.
Президент, очень рассеянный сегодня, пообещал вызвать к себе Хикеля и его расспросить. Когда тот явился, он с места в карьер так на него накричал, что у Хикеля с перепугу ум за разум зашел. Но, к сожалению, и этот разнос только повредил делу; когда гнев Фейрбаха поулегся, победительное спокойствие и преднамеренная уступчивость Хикеля одержали победу. Всё осталось по-старому. Только что, глубоко уязвленный в своем тщеславии, лейтенант полиции стал обделывать дела вдвое осторожнее и осмотрительнее.


294
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Все наши усилия создать Хаузеру сносное существование потерпели крах, — сказал однажды Фейербах своей дочери. — Он очень страдает в своем теперешнем окружении, а то, как с ним обходятся, противоречит не только разуму, но и справедливости.
— Пожалуй, что и так, — пожав плечами, отвечала Генриетта, — но можно ли тут что-нибудь изменить?
— Меня успокаивает только уверенность в том, что решение будет принято, когда мой труд наконец увидит свет, — сказал президент, словно бы ни к кому не обращаясь.
— Я считаю, что невелика беда для молодого человека, если волны жизни и разбиваются над его головой, — продолжала Генриетта. — Может быть, это научит его плавать. Не тебе же, отец, играть роль его наставника.
— Может быть, это научит его плавать! Хорошо сказано, дочь моя. Со временем он, возможно, будет с благодарностью вспоминать испытания, посланные ему судьбою. Венценосец, прошедший такую жизненную школу, поднявшийся из самых глубин до самой высокой вершины, да, это обнадеживает! Будь у земных владык немного больше знания жизни, народ не был бы для них всего-навсего дойной коровой. Итак, пусть сталь закаляется и становится тверже. Что, корректур сегодня еще не приносили?
Генриетта ответила отрицательно и, вздохнув, вышла.
Существует внутренний голос, красноречием превосходящий все доводы разума. В присутствии Каспара Фейербах всякий раз заново ощущал могущество этого голоса. Он не умел обманывать себя и не обращался к верховному существу, почитая высшей инстанцией собственный разум и свою умудренность опытом. Чувство ответственности перед самим собою с годами только усугубилось. И он не мог себе не признаться, что мучила его просто-напросто нечистая совесть!
Какая дилемма для человека его духовной стати! С одной стороны — преданность идее, доведенная до самоотрицания, с другой — укоризненный взор того, кто был воплощением этой идеи и кому он не смел предаться из страха чрезмерной сопричастности, из страха замут- нить свое суждение, из страха, что ангел справедливости покинет путь,


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Таинственный зов
295
ему предначертанный, ежели в затеянную им, Фейербахом, борьбу за справедливость вторгнутся любовь, забота, сердечное сближение.
Как раз в эти дни президент послал пробные листы своего труда о Каспаре Хаузере ближайшим друзьям, а также лорду Стэнхоупу, находившемуся в Риме. Граф поблагодарил за присылку, сиречь ни слова ему не ответил.
Для Фейербаха это был плохой знак; хуже не придумаешь! Как звучала фраза, которую он в минуту сердечного волнения сказал этому человеку? «Если лжив взгляд, который сейчас устремлен на меня, милорд, тогда...»
Тогда? Что тогда? Чепуха! Ребяческий вздор! Мир не рухнет оттого, что ошибся какой-то там Фейербах! Человек многосторонен, разные у него обличья, и нет числа словам, которые он произносит во имя жалкой своей выгоды! Добиваясь куска хлеба, каждый нищий становится властелином слова. А чего стоит пэрство, чего стоят парадные кареты, приятнейшие манеры, изящно выраженные чувства, если для всего этого слово — только грим, прикрывающий отвратительную кожу прокаженного?
Значит, он расчленял сердца, рылся в потемках чужих душ, истратил весь свой запал, применил всё свое искусство, весь пафос судьи, силясь человеческой меркой измерить поступок и преступление, лишь для того, чтобы из Англии явился расфранченный мошенник, затеял здесь сардоническую игру и, улыбаясь, свел к абсурду все его усилия.
Тошно было старику. Но представление о мощи и вспомогательных средствах врагов, с которыми он вступил в неравный бой, мало-помалу выросло в его воображении в нечто неимоверно огромное и, хотя ни малейшего ущерба не было еще нанесено его предприятию и он ни на миг не усомнился в правоте своего дела, мрачное, тревожное настроение завладело им. Со времени ночного налета — преступники, точно назло, так и не были обнаружены, несмотря на все старания полиции, — он не позволял себе даже спать подолгу. Вставал по ночам с постели, со свечой в руках бродил по комнатам и лестницам, проверял, хорошо ли закрыты окна, испытывал прочность замков на дверях и, случалось, пугался собственной тени. Страшно и больно было его де¬


296
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
тям смотреть, как их отец, человек недюжинной смелости и несгибаемой воли, ведет эту призрачную жизнь. Однажды утром на створках ворот они прочитали нацарапанные мелом стишки:
В конце октября в дом Фейербаха явился Квандт и заявил, что ему необходимо переговорить с президентом. Тот велел просить и сразу же заметил, что посетитель чем-то смущен и подавлен. Учитель, пренебрегая своей обычной обстоятельностью, немедленно выложил, что привело его сюда. Дело в том, что третьего дня Каспар получил письмо от графа и с той поры совершенно переменился; так вот, не выберет ли его превосходительство часок, чтобы побеседовать с ним, сам он ни единого слова от своего воспитанника добиться не может.
Президент спросил, в чем состоит эта перемена.
— Он словно сделался глухонемым, — отвечал Квандт. — За столом ни к чему не притрагивается, во время занятий до того рассеян, что производит впечатление ненормального, уроков больше не готовит, на вопросы не отвечает, бессмысленно бродит по дому с видом смертельно больного человека. Вчера ночью мы с женой подслушивали у его дверей; сначала до нас доносились тихие стоны, потом он вдруг испустил страшный крик.
— Вам неизвестно, что было в письме графа? — спросил президент.
— О, разумеется, известно, — наивно воскликнул Квандт, — я привык вскрывать все письма, которые к нему приходят.
Фейербах поднял голову и с мрачным любопытством взглянул на учителя.
— Так что же все-таки?
— Содержание письма никак не вяжется с его воздействием, — задумчиво отвечал Квандт.
Эи,


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Таинственный зов
297
Президент в нетерпении топнул ногой.
— Хватит уже, — грубо крикнул он, — выкладывайте, что было в этом письме, раз уж вы его прочитали!
Квандт испугался.
— Там говорится, что в нынешнем году граф не сможет вернуться в Ансбах, нежданные обстоятельства заставляют его отложить приезд на неопределенное время. Я, конечно, знаю, что Хаузер очень рассчитывал на возвращение лорда, он даже называл дату его приезда, более того, ему казались кощунственными любые доводы против этого, ибо в детской своей наивности он всё еще верит, что граф возьмет его в Англию, в свои родовые поместья; он даже не подозревает, что граф давно от него отвернулся.
— С чего вы это взяли, сударь? — вскипел президент и поднялся так стремительно, что опрокинул стул.
— Прошу прощения, ваше превосходительство, — робея, пролепетал Квандт, — но ведь это же яснее ясного. — Он поднялся, вежливо поставил стул на прежнее место и, покуда президент, такова уж была его привычка, дробными стремительными шагами бегал взад и вперед по комнате, нерешительно проговорил:— Несмотря ни на что, впечатление, произведенное отказом лорда, облеченным в учтивейшую форму, остается для меня непостижимым; что-то за всем этим кроется, и, может быть, вы, ваше превосходительство, сумеете выяснить, что именно.
— Я разберусь в этом деле, — круто оборвал разговор Фейербах.
Квандт отвесил низкий поклон и удалился. Он пошел не домой, а
в предместье Херридер1, чтобы зайти за женой, которая навещала свою мать. Дул отчаянный ветер, листья и обломки веток носились в воздухе, полы Квандтова плаща высоко вздымались, а шляпу ему приходилось держать обеими руками.
Вскоре после ухода учителя Каспар потихоньку выбрался из дому, собственно говоря, без всякой цели. Уже очутившись на улице, он подумал, не пойти ли ему к фрау фон Имхофф, и мигом утвердился в этой мысли, невзирая на непогоду и на то, что до виллы Имхоффов от города было ходьбы минут пятнадцать. Однако, дойдя до садовой решетки и взглянув на ряд освещенных окон, юноша утратил всякое желание войти в дом, светлые комнаты наводили на него страх. Он уже


298
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
видел себя наверху, слышал разговоры, пустые и неинтересные, которые он давно знал наизусть. Да, все слова были давно знакомы, ничего нового люди не могли ему сообщить, эти слова маленькими мутными каплями падали в море его печали, и звук их падения поглощала глубина.
Чья-то тень скользнула за окном, вслед за нею другая. Так вот жили они в своих домах, спокойно и безмятежно, зажигали свечи, не подозревая, что кто-то в непогоду стоит у ворот.
И вдруг среди воя ветра Каспар различил другие звуки, казалось, кто-то играл на струнном инструменте. На крыше виллы находилась эолова арфа2, но он не подозревал об этом и звуки ее принял за потустороннюю музыку. Он пустился в обратный путь, и торжественные аккорды, время от времени, доносились до него.
Домой ему еще не хотелось. Непонятная сила, пригнавшая его к дому Имхоффов, теперь привела его к дому генерального комиссара, потом к дому начальника окружного управления, потом к дому Фейербаха, и, наконец, он очутился перед заброшенным зданием; своими закрытыми ставнями, замшелыми карнизами, высокими сводчатыми воротами, над которыми в камне был высечен глаз и надпись: «Око Господне», это здание давно уже возбуждало его любопытство. Поговаривали, что во времена маркграфа3 здесь жил алхимик.
Каспару чудилось, что во всех этих домах он бывал гостем, незримо бродил среди их обитателей по пустынным покоям, удивительнейшим образом постигая настоящую и прошлую жизнь этих людей.
Усталый и до глубины души взволнованный, добрался он до дома учителя. Квандт и его жена еще не вернулись, дети спали, служанки нигде не было видно, тишина царила кругом, только ветер выл, ударяясь о стены дома, да огонек лампы в прихожей трепетал словно от страха. Уже поднимаясь по лестнице, Каспар вдруг услышал протяжный отдаленный голос, напоминающий стрекот кузнечика, и голос этот позвал:
— Стефан!4
В недоумении он остановился и осмотрелся кругом. Всё было тихо, и Каспар решил, что ошибся, голос, наверно, донесся с улицы. Но сто¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Фейербах собирается уезжать
299
ило ему подняться еще на две или три ступеньки, как голос послышался снова, теперь уже отчетливее и ближе:
— Стефан!
Бесконечное отчаяние и ужас звучали в этом голосе. Так кричит утопающий, когда вода уже вот-вот сомкнется над его головой. То был, без сомнения, мужской голос, и в третий раз, казалось, приглушенный рыданьем, он позвал:
— Стефан!
Зов относился к нему, к нему, Каспару. Юноша простер руки, вопрошая:
— Где ты? Где ты?
И гут он увидел над дверью бестелесно парящий блекло светящийся лик. Лицо Стэнхоупа с широко открытыми глазами и отверстым ртом, до неузнаваемости, до безобразия искаженное бескрайним ужасом.
Каспар стоял как вкопанный, руки, ноги, даже глаза его словно окаменели. Когда он наконец собрался с силами, лицо над дверью исчезло и голоса больше не было слышно. Сени, лестница ярко освещены, все двери закрыты — нигде ни души, ни звука.
АТа АТА АТА TAT TAT ТАГ
Фейербах собирается уезжать
Однажды декабрьским вечером, к вящему удивлению соседей, учитель Квандт как сумасшедший выскочил из дому и сломя голову ринулся в Нейпггадт1, к лейтенанту полиции Хикелю. Он ворвался в комнату лейтенанта и, не успев даже снять шляпы, выхватил из кармана тоненькую брошюрку и протянул хозяину дома.
Это была на днях вышедшая в свет брошюра Фейербаха о Каспаре Хаузере. Но в руки Квандта, залпом ее проглотившего, она попала только сегодня.
Хикель взял книжку, со всех сторон осмотрел ее и спокойно ска¬
зал:


300
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Ну, в чем, собственно, дело? Вы думаете, это для меня новость? Чего тут горячиться, не понимаю. Старик пишет, потому что ему так положено. Скорее можно курицу отучить нестись, чем прирожденного писаку — писать.
Квандт вздохнул.
— Написал, это еще с полбеды, кое-что здесь справедливо, но он уж слишком далеко заходит. Разрешите... — Учитель схватил книжку, открыл на титульном листе и прочитал: — «Каспар Хаузер, или Преступление против человеческой души»2. Как хотите, а звучит это многообещающе, — с горечью добавил он, — автор с самого начала морочит читателей. Всё это вообще-то смахивает на роман, и, прямо скажем, не первосортный.
Он перелистал брошюру, ткнул пальцем в какую-то строку и прочитал с насмешливой интонацией:
— «Каспар Хаузер, редкостный экземпляр человеческой породы!» Дорогой господин лейтенант, я больше ничего не понимаю. Мне начинает казаться, будто вызвали самого плохого моего ученика и при всём честном народе объявили его большим ученым. Редкостный экземпляр! Мне лучше знать, ваше превосходительство, и уж я сумел бы открыть глаза почтеннейшей публике. Редкостный экземпляр, ничего не скажешь! Однако алфавит принято читать с начала, а не с конца. Вот вам и великий криминалист, прославленный знаток человеческих душ! Да, так выглядит слава, когда на нее смотришь вблизи. А все эти закулисные династические историйки! Смешно, да и только, если бы не было так печально. Господи ты боже мой, ну времена, ну люди!
Лейтенант полиции с едва приметной улыбкой слушал излияния учителя. Когда Квандт наконец умолк, он равнодушно произнес:
— Чего вы хотите? Мы, верные слуги, обречены любоваться дурацкими выходками господ. Вообще же я должен вас успокоить. Президенту и самому мало радости от этой книжонки. Убедившись, что память не раз изменяла ему, он огорчается и уверяет, что изложить эту историю на бумаге оказалось труднее, чем написать весь Corpus juris*. А теперь на него еще нападают во всех имперских землях. Гово-
Свод законов [лат).


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Фейербах собирается уезжать
301
рят даже, что имперская комиссия во Франкфурте намерена конфисковать эту книжонку.
— И правильно, — выкрикнул Квандт. — Владетельным князьям следует его обуздать.
— Это уж их забота, — возразил Хикель, и лицо его вдруг сделалось хмурым и обозленным. — Черт побери, Квандт, вы яритесь так, словно это ваше кровное дело. Хотел бы я знать, не поубавилось бы у вас отваги, будь президент в этой комнате.
Квандт недоверчиво огляделся, пожал плечами и проговорил:
— Вам угодно шутить, господин лейтенант полиции. Беда, что приходится молчать, когда хочешь высказать свое подлинное мнение. Мы давно позабыли, что значит высоко держать голову. Ложиться, когда нам крикнут «куш», это мы умеем, да еще как! Но я таким командам больше повиноваться не желаю.
— Стоп, — сердито прервал его Хикель. — Бросьте чушь городить, это уже отдает демагогией. Скажиге-ка лучше, Хаузер уже прослышал о брошюре?
— Понятия не имею, — отвечал Квандт. — Но он неизбежно о ней узнает, найдется немало дурней, которым доставит удовольствие его с нею ознакомить. Скажите, господин Хикель, вам не доводилось слышать о книге некоего Гарнье?3
При этом имени Хикель вздрогнул и бросил хмурый взгляд на учителя. Прошло некоторое время, покуда он решился ответить:
— Гарнье? Знаю, субъект, удравший из отечества. В своем памфлете он приводит те же ерундовые факты, что и наш статский советник, да еще вдобавок перемешанные с придворными сплетнями. О такой стряпне и говорить не стоит.
— Но как мне поступать, если Хаузеру удастся заполучить одну из этих книжонок? — осведомился Квандт.
Хикель большими шагами расхаживал по комнате, нервно покусывая нижнюю губу.
— Примите меры предосторожности, — холодно ответил он. — Не спускайте с него глаз. Впрочем, мне лично на всё это наплевать. Так или иначе, а молодого человека прижать сумеют.
Квандт вздохнул.


302
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Господин лейтенант полиции, — сказал он с огорчением, — не могу вам описать, как трудно мне приходится, я готов душу прозакладывать за то, чтобы вырвать признание у этого малого.
— Вам это подешевле устроят, — буркнул Хикель.
— Вы еще не знаете последней новости, — не унимался Квандт. — Президент хочет сделать Хаузера писцом при Апелляционном суде, завтра он уже пойдет в должность.
— А что на это скажет граф?
— Ему хотели сообщить, но никто не знает, где он находится. За месяц от него пришло одно только письмо, на которое Хаузер даже не взглянул. Мне думается, что его сиятельство одобрит это мероприятие. Для ремесла, в собственном смысле слова, Хаузер не приспособлен, к сожалению, он слишком долго вращался в образованном и высокопоставленном обществе и, конечно, взбунтуется, вдруг оказавшись среди мастеровых. С другой стороны, он не может заниматься делом, требующим более глубоких знаний, так как для серьезного изучения чего- либо ему недостает ума и терпения. Посещу я считаю, что статский советник нашел благое решение, которое и меня освободит от части моей ответственности. Из писца Хаузер может сделаться чиновником низшего класса, а при некотором усердии даже добиться места регистратора или бухгалтера.
Хикель почти не слушал его пространных объяснений. Вдвоем они вышли из дому.
У дверей «Дворцовой аптеки»4 Хикель простился с учителем, намереваясь, как он сказал, заказать себе порошки от бессонницы.
На пути домой Квандту встретился советник Гофманн, весьма любезно с ним раскланявшийся. Этого было вполне достаточно, чтобы обрадовать учителя и рассеять его дурное настроение. За обедом — в тот день подавалась телячья грудинка и салат из говяжьего языка — он вовсе развеселился и стал на все лады заигрывать с женой. Но, как то часто случается с людьми глубокомысленными и серьезными, его веселость приняла довольно неуклюжие формы. Он, например, стал, смеясь, махать ножом перед самым носом учительши. Каспар побледнел, вскочил и крикнул:
— Ради бога, господин учитель, уберите нож, я не могу этого видеть.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Фейербах собирается уезжать
303
Веселость разом слетела с Квандта.
— Слушайте, Хаузер, ваше поведение сильно отдает аффектацией! — сухо заметил он.
— Вы изрядный трус, Хаузер, — подхватила учительша, — а мужчина должен быть смелым. Что вы будете делать, если объявят войну? Тогда ведь остается только умирать с честью.
— Умирать? Нет, благодарю вас, умирать я не хочу, — быстро отвечал Каспар.
— Тем не менее вы недавно пренеприятным образом распространялись на этот счет перед лейтенантом полиции, — вставил Квандт.
— Вы невозможный трус, — продолжала учительша, — как трусливо вы вели себя в прошлом году с кадетом Гугенпётом.
— Что это еще за история? — заинтересовался Квандт. — Я никогда о ней не слышал.
— Он ведь часто проводил время с этим кадетом, и тот на все лады уговаривал Каспара стать солдатом, уверял, что через год-другой его непременно произведут в офицеры. Оно и правда было бы неплохо, кадетам живется хорошо, и они быстро продвигаются по службе. Наш Хаузер уже воодушевился этой идеей, как вдруг дружба у них пошла врозь.
— А почему, собственно?
— Я расскажу, как это было. Однажды в сентябрьский вечер они вдвоем отправились гулять по берегу реки и дошли до места, где купалась целая ватага мальчишек и юношей. В тот день стояла адская жара. Кадет предлагает последовать их примеру, раздевается и начинает уговаривать Хаузера искупаться. Но наш Хаузер уже насмерть перепуган и ни за что не хочет лезть в воду. Купальщики услышали их разговор, с издевками обступили Хаузера и собрались было силою втащить его в реку. Но он вырвался и побежал по полю так, словно за ним черти гнались, а не голые мальчишки. Кадет решил, что это уж слишком, и перестал с ним водиться. Верно я говорю, Хаузер?
Каспар кивнул. Учитель хохотал до упаду.
Несколько дней спустя фрау фон Имхофф и фрейлейн фон Шти- ханер пришли проведать Каспара. Учительша, гордясь визитом знат¬


304
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
ных дам, ни на минуту не оставляла их и не сумела придумать ничего лучшего для поддержания разговора, как, в присутствии Каспара, вновь рассказать историю с кадетом и купаньем. Увы, на сей раз ее рассказ успеха не имел.
Дамы молча слушали и, когда она кончила, ни слова ей не сказали.
— По правде говоря, в такой трусости хорошего мало, — уже выйдя на улицу, заметила фрейлейн фон Штиханер.
— Я бы это трусостью не назвала, — отвечала фрау фон Имхофф, — всё дело в том, что он безмерно любит жизнь. Любит как сумасшедший, как животное, как скупец любит свое золото. Он сам мне признался, что, ложась спать, каждый раз боится, как бы сон неприметно не перешел в смерть, и молит Бога наутро даровать ему пробуждение. Нет, это не трусость; может быть, предчувствие великой опасности и еще — потребность наверстать упущенное. Вы бы видели, как он умеет радоваться любому пустяку, которого другой бы попросту не заметил. В его радости есть и величие, и что-то неземное, а в его печали или боязни — что-то повергающее душу в ужас.
Дома фрау фон Имхофф ждал сюрприз — письмо от ее подруги фрау фон Каннавурф, в настоящее время находившейся в Вене, сюрприз тем более приятный, что та обещала в марте приехать в Ансбах. В письме много говорилось и о Каспаре.
У^а днях я прочитала туэуд^Щейедбаха и должна тебе пуиунаться, что за бею жить ни одна книга люня так не ббболнобала. С того дня я ни о челедругол1дулгать не люгу, и сон бежит от люня. (Знает ли о ней сам T^acnaßP^l как он ее боспуинялРЩто о ней гободит\
б
Последнее фрау фон Имхофф решила оставить без ответа: ну как подступиться к Каспару с расспросами? «Если он не прочитал книги, то его неведение странно и горестно, — думала она, — но еще горестнее, еще более странно, если он ее прочитал; странно и горестно его пребывание в Ансбахе, его должность писца, вся его жизнь; нет, нельзя вызывать его на откровенность! Всякое слово здесь может повлечь за собой беду».


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Фейербах собирается уезжать
305
И всё же она стала осторожно выспрашивать Каспара, знает ли он об этой книге, слышал ли какие-нибудь разговоры о ней. Да, он знал. Но не имел ни малейшего желания ее прочитать и в ней разобраться. Прежде всего из страха: страх заставлял его избегать любого шага, который мог бы изменить его нынешнее положение, отвлечь его мысли от тягостных обстоятельств настоящего; и далее потому, что он полагал, будто в книге президента речь идет всё о той же беспочвенной болтовне, которую он знал вдоль и поперек и от которой, как он сказал, у него только болело сердце, болела голова, а в душе уже давно ничего не оставалось. Всё это так ему надоело, что даже от какого-то туманного намека в разговоре лицо его принимало скучливое, недовольное выражение.
И только странная случайность заставила его познакомиться с произведением, во имя его написанном.
В одно хмурое мартовское утро в здании Апелляционного суда, а вскоре затем и в городе распространился слух, что во время судебного заседания в главном зале президент вдруг лишился чувств и упал с кресла. Чиновники мигом повыскакивали из своих комнат и столпились в коридорах и на лестницах. Каспар тоже встал из-за стола и последовал их примеру. Но вскоре потихоньку удалился, не желая смотреть, как президента сносят вниз по лестнице.
Когда он воротился в комнату, где ежедневно от восьми до полудня переписывал бумаги, в обществе одного только старого канцеляриста, некоего Диллмана, того еще не было на месте.
Каспар, опечаленный и перепуганный, встал у окна, пальцем бессознательно вычерчивая на помутневшем стекле имя Фейербаха.
Между тем появился Диллман и, ломая руки, пошел к своему столу.
До сегодняшнего дня старый канцелярист не обменялся и дюжиной посторонних слов с коллегой, вот уже третий месяц работавшим с ним в одной комнате. Он ничуть не заботился о нем, был неприветлив, проявляя к нему полное равнодушие. В течение тридцати лет снимая копии с актов, приказов, уставов и приговоров, он выработал в себе необыкновенную сноровку спать; смешно было смотреть, как он дремал, тихонько всхрапывая, уперев кончик пера в бумагу, рука же его сама


306
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
начинала писать дальше, как только в коридоре раздавались шаги одного из начальников, тем паче что за эти годы он изучил и запомнил походку каждого в отдельности.
Тем более был удивлен Каспар, когда Диллман подошел к нему и дрожащим голосом воскликнул:
— Несравненный муж! Только бы с ним ничего не случилось! Только бы не постигла его участь смертного!
Каспар обернулся, но ни слова не проронил.
— Да, Хаузер, для вас это была бы невозместимая утрата, — ворчливо продолжал старик, — где еще в нашем жалком мире найдется человек, который бы так страстно ратовал за другого? Я не удивлюсь, если вся эта история примет дурной оборот. Да, дурной, дурной оборот неизбежен.
Каспар молча слушал, только глаза его щурились.
— Такой человек! — снова воскликнул Диллман. — За годы, которые я провел здесь, семь президентов и двадцать два правительственных советника отправились к праотцам, Хаузер, но такого среди них не было. Это титан, Хаузер, настоящий титан! Во имя справедливости он мог бы звезды сорвать с небес. Надо только присмотреться к нему, вы присматривались к нему, Хаузер? Горбинка на носу! Говорят, это признак гениальности, а чело как у Юпитера! И книга, которую он написал ради вас, Хаузер! Не книга, а пылающий костер! Читая ее, поневоле скрежещешь зубами и сжимаешь кулаки.
Каспар насупил брови.
— Я ее не читал, — коротко сказал он.
Старого канцеляриста как током ударило. Он открыл рот и тяжело задышал.
— Не читали? — с трудом выдавил он из себя. — Вы — не читали? Да разве это может быть? Черт меня побери совсем! — Он засеменил к своему столу, торопливо выдвинул ящик, вытащил из него небольшую книжицу и сунул ее в руки Каспару, пробормотав: — Читайте, читайте немедленно, черт возьми!
Каспар действовал почти как Хикель в случае с учителем Квандтом. Нерешительно повертел книгу в руках, потом раскрыл ее и, за¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Фейербах собирается уезжать
307
метно побледнев, прочитал заглавие. Но и это не вызвало в нем любопытства и нетерпения. Он положил книгу в карман и сухо сказал:
— Прочитаю дома.
Как всегда, ровно в полдень, он вышел из присутствия, сел обедать, как ни в чем не бывало, слушая разговоры, вращавшиеся вокруг болезни президента.
— В прошлое воскресенье, — тараторила учительша, — по дороге в церковь я видела президента, и как раз в ту самую минуту, когда ему встретились четыре плакальщицы. Президента разобрал страх, он остановился и глядел им вслед. Я сразу подумала, что это не к добру.
— Хорошо бы вы, бабы, не совали нос в карты Господа Бога, — грубо оборвал ее Квандт. — Просвещаешь вас, просвещаешь с утра до ночи, а всё без толку.
Каспар рассмеялся на эти слова, чем и заслужил ядовитейший взгляд учительши.
Потом он ушел в свою комнату.
В два часа Каспар должен был явиться на урок, чтобы к четырем часам отправиться в присутствие. В десять минут третьего Квандт вышел в сени и позвал его. Ответа не последовало. Он поднялся наверх и убедился, что Каспара там нет. Неудовольствие учителя обернулось испугом, когда, окинув пытливым взглядом комнату, он обнаружил фейербаховскую брошюру на столе у Каспара.
— Значит, все-таки... — горестно пробормотал Квандт.
Он взял книгу, пошел вниз к жене и почти беззвучно сказал:
— Иетта, я сделал страшное открытие. На столе у Хаузера лежит фейербаховская брошюра. О, бессовестные! Кто же это опять подлил масла в огонь?
Учительша не слишком сочувствовала мужу. «Оставь его в покое», или «скажи ему, наконец», или «задай ему хорошую трепку» — вот и всё, что она обычно отвечала на его сетования.
— Когда ушел Хаузер? — спросил Квандт у служанки.
Та ничего не знала. Но тут сам Каспар вошел в комнату и принес свои извинения.
— Где вы были? — насторожился учитель.


308
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Я ходил к Фейербахам, узнать, как чувствует себя господин статский советник.
Квандт подавил свое недовольство и только побранил Каспара за самовольную отлучку. Оставшись с ним вдвоем, он некоторое время молча расхаживал по комнате. Потом наконец заговорил:
— Я только что был в вашей комнате, Хаузер. И случайно обнаружил нечто, мягко выражаясь, преисполнившее меня сомнений. Я не стану сейчас пускаться в обсуждение труда господина статского советника, хотя все разумные люди единодушны в своем мнении о таковом. Я не считаю себя вправе чернить в ваших глазах столь почтенного человека и также не собираюсь допытываться, кто подсунул вам эту книжицу, зная, что в ответ услышу неправду. Мне странно только, что даже в этом случае вы сочли необходимым действовать украдкой. Почему вы не пришли ко мне, как подобает, и откровенно со мной не поговорили? Неужто вы думаете, что я бы лишил вас удовольствия прочитать занятную сказку, написанную человеком некогда великим и славным, а ныне больным и душевно усталым? Разве я не понимаю, что творится у вас в душе, когда такая сказка приплетается к вашему прошлому? Прошлому, которое, разумеется, вам знакомо куда лучше, чем бедняге президенту? Ну к чему, скажите вы, ради бога, эта вечная игра в прятки? Разве я своим отношением к вам это заслужил? Разве я не старался заменить вам отца? Вы живете в моем доме, едите за моим столом, вы пользуетесь моим доверием, делите с нами радости и горе, так неужели же ничто на свете не может подвигнуть вас, скрытный вы человек, хоть однажды быть со мною искренним и откровенным?
О, чудо! Слезы стояли в глазах учителя. Он вытащил из кармана книжку президента, подошел к столу и, в состоянии полного аффекта, положил ее перед Каспаром.
Каспар смотрел на учителя взглядом одновременно пристальным и отсутствующим, так, словно тот был где-то далеко-далеко. Лоб юноши, казалось, заволокло тучами, полураскрытые губы дергались.
«Какой же он злой», — подумал Квандт, и страх охватил его.
— Да скажите же что-нибудь! — хрипло крикнул он.
Каспар медленно покачал головой.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Фейербах собирается уезжать
309
— Надо набраться терпения, — проговорил он как во сне. — Скоро что-то произойдет, господин учитель, будьте к этому готовы. Скоро что-то произойдет, верьте мне. — Он невольно протянул руку Квандту. Тот отпрянул и холодно сказал:
— Избавьте меня от вашего пустословия. Вы мерзкий комедиант!
На этом разговор окончился, и Квандт вышел вон.
От директора архива Вурма Квандт узнал, что в полдень Каспар и вправду был в доме Фейербаха и не только осведомлялся о самочувствии президента, но с необычной настойчивостью требовал, чтобы его к нему допустили. Разумеется, никто на это не согласился. Каспар еще с полчаса недвижно простоял у дверей и, прежде чем удалиться, обошел кругом дома, заглядывая в окна, причем был сам на себя не похож, до такой степени ужас и страдание исказили его лицо.
Он пришел туда и на следующий день, пришел на третий, на четвертый, всё с тою же мольбой, и ни разу его не допустили к Фейербаху. Президенту нужен покой, говорили ему, хотя состояние его, поначалу внушавшее тревогу, мало-помалу улучшается.
Наконец директор Вурм посвятил в эту историю президента. Фейербах приказал в следующий раз пустить к нему Каспара и, несмотря на отговорки Генриетты, сумел настоять на своем. Однако Каспар явился лишь через неделю.
Он пришел уже под вечер и был довольно сухо встречен Генриеттой, которая тем не менее провела его к отцу. Президент сидел в кресле, перед ним лежала целая кипа папок с судебными делами. Он очень постарел, небритые седые волосы торчали на его щеках и подбородке, взгляд его был спокоен, хотя в нем изредка и мерцал страх, испытываемый человеком, безумно боящимся смерти и уже изведавшим ее близость.
— Итак, чего вы от меня хотите, Хаузер? — обратился он к Каспару, остановившемуся в дверях.
Каспар шагнул было к нему, но, споткнувшись на пороге, вдруг упал на колени и смиренно склонил голову. Рука его бессильно опустилась, и он замер в этом положении.
Фейербах изменился в лице. Он схватил Каспара за волосы и отогнул назад его голову, глаза юноши оставались закрытыми.


310
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— В чем дело, молодой человек? — сурово проговорил президент.
Каспар поднял на него смятенный взор.
— Я всё прочитал, — сказал он.
Президент поджал губы, глаза его глубоко спрятались под бровями. Наступило долгое молчание.
— Встаньте, — наконец приказал Фейербах.
Каспар повиновался. Президент взял его за руку и сказал голосом суровым и одновременно заклинающим :
— Не унывать, Хаузер, не унывать! Вести себя спокойно, тихо! Надо выждать! В настоящее время ничего больше сделать нельзя.
Лицо Каспара, красное и возбужденное, как у горячечного больного, сделалось неподвижным.
— Вам страшно, я понимаю, — продолжал президент, — мне тоже страшно, но ничего не поделаешь. Не до всего может дотянуться рука человеческая. Нет у нас ни боевой трубы Исайи, ни Оберонова рога5. У титанов в руках цепы, и молотят они так быстро, что между взмахом и взмахом даже лучу света не пробиться нерассеченным. Терпение, Каспар, а главное — не унывать, не унывать. Обещать ничего не могу, надежда еще осталась, но для ее осуществления мне нужно здоровье. На сегодня хватит!
Он сделал прощальный жест рукою.
Каспар сейчас впервые спокойными и ясными глазами взглянул на старика. Твердый этот взгляд удивил президента. «Вот как, — подумал он, — у парня, оказывается, кровь течет в жилах, а не сахарная водица». Уже идя к двери, Каспар вдруг обернулся и сказал:
— Ваше превосходительство, у меня к вам большая просьба.
— Просьба? Говорите.
— Мне очень обременительно всякий раз дожидаться инвалида, куда бы я ни собрался. Он иногда является так поздно, что уже и идти-то не стоит. Разве мне нельзя одному ходить в суд и к моим знакомым тоже?
— Гм, — отвечал Фейербах, — я подумаю и что-нибудь устрою.
Едва Каспар открыл дверь, как от нее шарахнулась и побежала по
коридору какая-то женщина: кто-то, видимо, подслушал их разговор.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Фейербах собирается уезжать
311
Это была Генриетта; в постоянной тревоге за отца она пуще всего страшилась опасности, таившейся в его страстном отношении к судьбе Каспара. Письмо, посланное ею брату Ансельму, живущему в Пфальце6, свидетельствует, сколь невыносимо тяжелая атмосфера день и ночь окружала президента.
ста-
уодопье нашего отца, — так начиналось письмо, — слада догу, ло улучшаться. Он уже бсостоянии, опираясь на палку, пройти по ком- нате и опять получаетудобольстбие от хорошего жаркого, хотя аппетит у него уже не тот и дремя от дремени он жалуется на доли джи- доте. Щто же касается его настроения, то, уды, оно хуже, чем ко- гуа-лидо, и гладным обрауом иу-уа его злополучного пруда о Збдспаде ОСаууере. (З^Ь1 жеунаешь, какой сенсацией этот труд ябился для бсей страны. Збысячи подняли голоса ш и протидчего, но мне сдается, что протидники постепенно бородладают наддрузьями. З^аидолее читаемые гауеты напечатали статьи, какдде капли боды похожие одна на другую, идо до дех произведение тца насмешлибо именодалось продуктом перенапряженных моргод. уЗба изданиярауошлись дмгнодение ока. Ч[ ддруг издатель, под различными кредлогами, откарыбается от третьего,другиеgda, ддбою очередь, отдечают отцу отказом. Очебидно, доё это плод кодадных интриг, идущих U3 одного и того же источника; честное слодо, отчаяние охбатыбает меня при мысли ододстоятель- стдах, дкоторых нас дынуждают жить. <Зб>одумать, что такой чело- дек, как наш отец, ратующий дадело, которое допиет к недесам, не находит даже длагосклонного слушателя, не годэдя уж о деятельном помощнике. ЧЗидно, люди — ленидые, тупые и глупые жиботные, иначе дориущение охдатило ды челодечестдо. З^рперь пдедстадь cede отца-, горечь егодазочадодания, доль и презрение, затаенные дглудинедуши. Зпюдолжен дыл он испытать, еслидаже дкругу длижайшихдрузейдо него не донеслось ни слода ододрения, длагодарности, ни слода людби. З^екотодые дысокопостадленные лица не стали скдыдать сдего недо- дольстда, а здесь, дэтом дроньем гнезде, сочли 3а длаго игнодидобать его книгу-, пусть Здристос покодилЧРйлб,для ЧЗедусалима он остался жалкимдабдином. 1дЯ очень тдебожусь одотце, идо достаточно его


312
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
днаю, чтобы понимать — бнешнее спокойствие только скрыбает бурю, бушующую б егодуше. Ч[ногда он часами сидит, устабибшись бжену, и, если его окликнуть, смотрит на тебя, изумленными главами и смеется — горько и беуз^учно. Jßaднях он, помрачнеб, бнедапно боскликнул: <бббрабильно, если по такому пободу челобек, как ббылые бремена, жертбует собою целиком, бед остатка, нельдя укрыбаться да брустбе- ром ид исписанных листоббумаги». Он бынашибает множестбо пла- ноб.сВесть ореболюции б^Баденском герцогстбб потрясла его, бпрочем, эта катастрофа, бидимо, и бпрабду стоит бпрямой сбяди с историей ЧКдспара ОСаудера.
Одним ид глабных бинобникобжрашного преступления, собершён - ного над Фдспаром ОСаудером, отец полагает некоего отстабного министра, прожибающего где-то на Чфайне, намеребается отыскать его и дастабить соднаться. Шбйтенант полиции ОСикель, пренеприятный тип, ни одному слобу которого я не берю, чуть ли не ежеднебньш гость б нашемдоме, они подолгу о чем-то собещаются с отцом, и отец уже намекал мне, что черед некоторое рремя Збикель будет его сопровождать бкакой-то поеддке. О, если бы я могла этому боспрепятстбобать/Чще- счастная история с бХРаудером лишит отца последних остаткобду- шебного мира, приличестбующего его бодрасту, и бсёрабно ему ничего не добиться, ничего, ничего, будь он даже красноречиб, как Чбрайя, силен, как Самсон, и храбр, как Щаккабеб. Сбх, мы, ^Щейербахи, длосчаст- ньшрод, отмеченныйкаинобойпечатью беспокойстба. Чфы бессмысленнорастрачибаем сбои силы и сбое состояние, и если остаткобтого и другого нам еще кое-как достанет до могилы, то это уже счастье. бЩам недано собершать приятные прогулки, мы бсегдадолжны идти к цели, бед бажной цели нам и дышать нельдя, и потому божидании дабтрашнегодня от нас ускольдает милое сегодня. ф[дкобон, такоб ты, такоба я, такобы мы бее.
Чфне никогда недободилось нюхатьроду, не скорбя о том, чтодабт- ра она убянет, нираду б жидни я не любобалась красибым нищимребенком, нерадмышляя о нерабенстбе людского жребия. БРрощай, фат, дай бог, чтобы мрачные мои предчубстбия не оправдались.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Фейербах собирается уезжать
313
Таково было письмо Генриетты. Упомянутое в нем недоверие к лейтенанту полиции выросло наконец до такой степени, что она стала всячески исхитряться, силясь поссорить отца с Хикелем. Но ничего у нее не вышло. Хикель, чуя опасность, приторно-любезно вел себя с дочерью президента. Когда к нему прибежал взволнованный Квандт с жалобами на то, что президент позволил Хаузеру себя одурачить и разрешил ему без сопровождающего разгуливать по городу, Хикель заявил, что его это не устраивает и он уж сумеет вправить мозги старику.
Он отправился к Фейербаху и изложил ему свои сомнения в правильности его директивы.
— Ваше превосходительство, видно, не подумали, какое бремя ответственности вы на меня таким образом возложили. Если я не знаю, где этот малый проводит время, как мне прикажете гарантировать его безопасность?
— Ерунда, — буркнул Фейербах, — я не могу упрятать под замок взрослого человека только для того, чтобы вы с полным душевным спокойствием проводили вечера в казино.
Хикель со злостью поглядел на собственные руки и отвечал с неплохо разыгранным простодушием:
— Я сам сознаю свой порок, за который вашему превосходительству угодно так строго меня судить. Но ведь надо же человеку, особенно холостяку, иметь уголок, где ему можно согреться. Будь вы на моем месте, ваше превосходительство, а я — на вашем, я бы снисходительнее отнесся к вконец замучившемуся чиновнику.
Фейербах рассмеялся.
— Что с вами делается, Хикель? — добродушно спросил он. — Несчастная любовь, может быть? — Он считал лейтенанта полиции недюжинным ловеласом.
— Ну нет, ваше превосходительство, на этот счет у меня кожа толстая, — возразил тот, — хотя повод бы и нашелся; вот уже несколько дней в стенах нашего города проживает красавица, какой свет не видывал.
— Вот как? — не без любопытства спросил президент. — А ну-ка, расскажите. — Он, правду сказать, питал некоторую наивную слабость к прекрасному полу.


314
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Дама эта гостит у фрау фон Имхофф.
— Помню, помню, баронесса мне об этом говорила, — перебил его Фейербах.
— Сначала она остановилась в «Звезде», — не унимался Хикель, — проходя мимо, я видел ее у окна, погруженную в задумчивость, со взором, устремленным ввысь, ну точь-в-точь святая. Я всякий раз останавливался полюбоваться ею, но, заметив меня, она тотчас же в испуге отходила от окна.
— Ага, вот это я одобряю, это называется добросовестно вести наблюдение, — поддразнил его президент, — взаимопонимание, значит, уже достигнуто?
— Увы, это не так, ваше превосходительство; откровенно говоря, для галантных приключений время сейчас неподходящее.
— Что правда, то правда, — подтвердил Фейербах, и улыбка на его лице погасла. Он встал и бодрым голосом произнес: — Но, с другой стороны, время приспело. Двадцать восьмого апреля я уезжаю. Вы возьмете отпуск по службе и поступите в мое распоряжение.
Хикель поклонился и выжидательно посмотрел на президента; тот понял, что значил его взгляд.
— Ах, вот что, — сказал он, — конечно, негоже оставлять Хаузера без всякого присмотра, хотя, с другой стороны, несправедливо закрывать от него на замок весь мир. Он уже немало из-за этого натерпелся. Ограничение свободы действий ущемляет волю к жизни не меньше, чем цепи и кандалы. — Президент никак не мог прийти к согласию с самим собой и, как всегда, в присутствии лейтенанта чувствовал себя стесненным в своих решениях, ибо был не в состоянии сопротивляться напору силы, молодости, холодного рассудка и бессовестности.
— Но ведь ваше превосходительство отдает себе отчет в опасности... — ввернул Хикель.
— Покуда я жив и живу в этом городе, никто не осмелится его и пальцем тронуть, в этом вы можете быть уверены.
Хикель высоко вздернул брови и снова вперил взгляд в свои растопыренные пальцы.
— А если в один прекрасный день его и след простынет? — мрачно спросил он. — От него чего угодно можно ожидать. Я предлагаю еле-


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Поездка начинается
315
дить за ним хотя бы по вечерам и во время прогулок. Днем, уж ладно, пусть ходит по городу один. Старикашке-инвалиду можно дать отставку, я лучше приставлю к нему одного из моих парней. Пусть каждый день, в пять часов пополудни, является в дом учителя Квандта.
— Что ж, это, пожалуй, недурной выход из положения, — согласился президент. — А заслуживает этот ваш ставленник доверия?
— За ним Хаузер будет как за каменной стеной.
— Как его звать?
— Шильдкнехт, сын пекаря из Баденского герцогства.
— Я согласен.
Хикель был уже в дверях, когда президент его окликнул и настрого приказал держать в тайне их совместную поездку. Хикель отвечал, что не нуждается в такого рода предупреждениях.
— Ехать одному мне нельзя, — пояснил президент, — со мною должен быть расторопный и осмотрительный человек. Это дело подлежит тщательнейшему расследованию и при соблюдении чрезвычайной осторожности. Помните, привлекая вас к нему, я оказываю вам величайшее доверие.
Он пронзительно взглянул на лейтенанта полиции. Хикель машинально кивнул. Опасение и недоброе предчувствие внезапно омрачили лицо Фейербаха.
— Идите, — коротко приказал он.
iri iri iri
YaT YaY YaY
Поездка начинается
В тот же вечер Хикель зашел к учителю и сообщил, что отныне за Хаузером будет надзирать солдат Шильдкнехт. Каспара дома не было, и на вопрос Хикеля, где он, Квандт отвечал — в театре.
— Опять в театре! — воскликнул Хикель. — Третий раз за две недели, если не ошибаюсь.
— Он очень пристрастился к театру, — заметил Квандт, — почти все карманные деньги тратит на билеты.


316
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Кстати, с карманными деньгами в ближайшее время будет туговато, — сказал лейтенант полиции. — На этот раз граф прислал мне только половину условленного месячного содержания. Очевидно, эта история ему не по средствам.
Деньги, предназначавшиеся для Каспара, Стэнхоуп с самого начала посылал Хикелю.
— Не по средствам? Лорду? Пэру Англии? Такой пустяк — и не по средствам? — Квандт от удивления вытаращил глаза.
— Только не говорите этого никому, иначе подумают, что вы издеваетесь над графом, — сказала учительша. Она испытующе, с любопытством смотрела на лейтенанта полиции. Этот скользкий как угорь, щеголеватый человек всегда представлялся ей загадочным и привлекательным. Он будоражил ту чуточку фантазии, которой она обладала.
— Ничего не попишешь, — резко оборвал разговор Хикель. — Так обстоят дела. Могу предъявить вам почтовое извещение. Граф знает, что делает.
Когда Каспар пришел домой, Квандт спросил его, как он провел время.
— Неважно, в пьесе слишком много было о любви, — с досадой ответил юноша. — Я этого терпеть не могу. Они там все болтают и жалуются, так что ум за разум заходит, и к чему же всё это сводится? К свадьбе. Лучше уж отдать свои деньги нищему.
— Тут недавно был господин лейтенант полиции и сообщил нам, что граф значительно сократил сумму, определенную на ваше содержание, — сказал Квандт. — Вам придется вообще сократить расходы, а что до театра, то, боюсь, вам надо будет и вовсе от него отказаться.
Каспар сел к столу, поужинал и долго молчал.
— Жаль, — проговорил он наконец, — через неделю дают «Дон Карлоса» Шиллера1. Говорят, это прекрасная пьеса, и мне хотелось бы ее увидеть.
— Кто говорит, что это прекрасная пьеса? — спросил Квандт со снисходительно-насмешливой миной знатока.
— Я встретил в театре фрау фон Имхофф и фрау фон Канна- вурф, — пояснил Каспар, — и они обе это сказали.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Поездка начинается
317
Учительша подняла голову.
— Фрау фон Каннавурф? Это еще кто такая?
— Подруга фрау фон Имхофф, — ответил Каспар.
Квандт до глубокой ночи обсуждал с женой, как приспособиться к новому положению вещей, установленному графом. Было договорено, что теперь обед Каспара будет стоить десять крейцеров, а ужин восемь.
— Если дело обстоит так, как говорит лейтенант полиции, нам всё равно придется за него доплачивать, — сказала учительша.
— Мы не должны забывать, что умеренность Хаузера в еде и питье поистине необыкновенна, — возразил Квандт, честность его восставала против несправедливого ущемления.
— Ну и что? — твердила свое жена. — Так или иначе, я должна иметь на кухне достаточно припасов, чтобы накормить голодного. А это ведь даром не дается.
На следующий день Хикель принес деньги. Он и Квандт как раз вошли в сени, когда Каспар, уже одетый, спустился из своей комнаты. На вопрос учителя, куда он направляется, Каспар отвечал, что идет к часовщику: его часы испортились и их надо отдать в починку. Квандт предложил посмотреть, что с часами, Каспар протянул их ему, учитель поднес часы к уху, постучал по корпусу, попробовал, можно ли их завести, и объявил:
— Часы в полном порядке.
Каспар покраснел, сказал, что хотел просить выгравировать на крышке его имя, но он должен был быть большим лицемером, чтобы эти слова не прозвучали пустой отговоркой. Квандт и Хикель переглянулись.
— Если у вас есть хоть капля чести, вы сейчас же откровенно признаетесь, куда собрались, — сурово произнес Квандт.
Каспар подумал и нерешительно ответил, что хотел пойти в оранжерею.
— В оранжерею? Зачем? С какой целью?
— Посмотреть на цветы. Весной там всегда такие красивые цветы.
Хикель многозначительно кашлянул. Он пристально взглянул на
Каспара и иронически заметил:


318
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Поэт. «Я вздыхал среди цветов...» — Потом сделал строгое лицо и вкратце объяснил, что уговорил президента отменить необдуманно данное Каспару разрешение на свободные прогулки по городу. Отныне ежедневно в пять часов будет приходить один из его подчиненных, под чьим присмотром Каспар сможет делать всё, что вздумается. Каспар молча глядел на улицу, залитую весенним солнцем.
— Выходит... — прошептал он, но запнулся и смиренно потупил взгляд.
— Что выходит? — спросил учитель. — Говори! Кто лукавит, того черт задавит.
Каспар испытующе поглядел на учителя.
— Выходит, — закончил он фразу, — у президента прав тот, кто последним у него побывал. — Заметив, какое действие произвели его слова, Каспар горько о них пожалел. Учитель в ужасе закачал головой. Хикель вытянул губы и тихонько свистнул. Затем достал свою записную книжку, заткнутую между двух пуговиц его сюртука, и что-то записал. Каспар робко следил за ним. Лицо его пылало.
— Разумеется, господину статскому советнику будет доложено об этом неприличном высказывании, — заявил Хикель официальным тоном.
Когда лейтенант полиции ушел, Каспар попросил учителя, в виде исключения, отпустить его сегодня, очень уж погода хорошая.
— Увы, — возразил Квандт, — но я должен следовать инструкции.
Посланный Хикелем парень явился только в половине шестого. Каспар вместе с ним отправился в Дворцовый сад, но, когда они пришли туда, теплица была уже закрыта. Шильдкнехт предложил прогуляться вдоль ручья Онольцбах; Каспар покачал головой. Он подошел к одному из открытых окон теплицы и заглянул внутрь.
— Вы ищете кого-нибудь? — спросил Шильдкнехт.
— Да, одна женщина назначила мне здесь встречу, — ответил Каспар. — Ну, не беда, пойдемте домой.
Они повернули назад; когда они добрались до Дворцовой площади, Каспар увидел фрау фон Каннавурф. Она рассыпала хлебные крошки целой стае воробьев. Каспар остановился в отдалении. Он смотрел на


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Поездка начинается
319
птиц и совсем забыл поздороваться. Кормление вскоре окончилось; фрау фон Каннавурф снова надела шляпу, которая до сих пор висела у нее на руке, и сказала, что полтора часа прождала его в оранжерее.
— Я ведь несвободный человек и не всегда могу выполнить то, что обещал, — ответил Каспар.
Они спустились вниз по улице, потом свернули налево и пошли вдоль пригородных садов. Шильдкнехт вышагивал позади; маленький, краснощекий, одетый в зеленую форму, он выглядел очень комично. Самым высоким из троих оказался Каспар, ибо фрау фон Каннавурф тоже была миниатюрна, как девочка.
— Собственно, я приехала в этот город из-за вас, Хаузер, — сказала молодая женщина после того, как они довольно долго молча шли рядом. В ее слегка напевном голосе слышался иностранный акцент, а говоря, она то и дело моргала, как человек, у которого устали глаза.
— Да, и что же вам от меня угодно? — спросил Каспар, скорее беспомощно, нежели резко. — Вы уже вчера в театре сказали, что приехали сюда из-за меня.
— Это для вас не ново, думаете вы. Но я ничего от вас не хочу. Напротив. На ходу трудно говорить об этом. Давайте сядем там, наверху, в траве.
Они поднялись по склону заросшей орешником горы и присели на траве перед изгородью. Им было видно солнце, уходящее за лесистые вершины Швабских гор. Каспар смотрел на него с благоговением. Фрау фон Каннавурф облокотилась о землю и устремила взор в фиолетовую даль. Шильдкнехт, поняв, что его присутствие нежелательно, уселся поодаль на поваленном дереве.
— В Швейцарии у меня есть маленькое имение, — начала фрау фон Каннавурф, — я купила его два года назад, чтобы иметь убежище и приют в свободной стране. Я предлагаю вам поехать туда со мной. Вы там сможете жить как вам заблагорассудится, ничто не будет вас обременять, никакая опасность не будет грозить вам. Я сама не стану мешать, я не могу сидеть на одном месте, меня постоянно куда-то тянет... Дом в долине стоит совсем обособленно, между высоких гор, на берегу озера. Нельзя представить себе ничего великолепнее вечных снегов на


320
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
вершинах, которые видно, когда сидишь там, в саду, под яблонями. Потребуется слишком много времени и сил, чтобы я могла гласно увезти вас, а посему я предпочитаю, чтобы вы бежали со мною. Вам надо только сказать «да», у меня уже всё подготовлено.
Она повернулась к Каспару, и он, оторвав свой очарованный взгляд от красного солнечного шара, посмотрел на нее. Надо было быть истуканом, чтобы остаться равнодушным к этому прекрасному липу, и с его губ, сами собой, словно он ее не слышал, сорвались слова:
— Вы очень красивы!
Фрау фон Каннавурф зарделась. Ей не удалось за язвительной усмешкой скрыть болезненное чувство. Рот ее, в котором было что-то ребяческое и милое, то и дело подергивался, когда она молчала. Ее удивленный взгляд смутил Каспара, и он снова стал смотреть на солнце.
— Вы мне не отвечаете? — спросила фрау фон Каннавурф тихо и разочарованно.
Каспар покачал головой.
— То, что вы хотите от меня, сделать невозможно, — сказал он.
— Невозможно? Почему?
Фрау фон Каннавурф стремительно встала.
— Потому что мне там нечего делать, — твердо ответил Каспар.
Молодая женщина смотрела на него. На ее лице было выражение,
как у внимательного ребенка, и бледна она была, точно небо над их головами.
— Вы хотите принести себя в жертву? — спросила она в упор.
— Я должен быть там, где мне подобает быть, — решительно продолжал Каспар, не отрывая взгляда от места, где только что скрылось солнце.
«Его не удастся убедить, — тотчас же подумала фрау фон Канна- вурф. — Великий Боже, как всё для него просто и ясно: да — нет, красиво — безобразно. Он смотрит на мир сверху вниз. И в лице его безграничная доброта сочетается с наивной и нежной печалью. Глядя на него, невольно чувствуешь растроганность и удивление».
— Но что вы намерены делать? — помедлив, спросила она.
— Я еще не знаю, — отвечал он как во сне, провожая глазами облако, похожее на бегущую собаку.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Поездка начинается
321
«Итак, то, что мне говорили, неверно; он ничего не боится, — думала молодая женщина. Она встала и стремительной походкой пошла вперед, спустилась с холма, прошла мимо Шильдкнехта, который, как видно, задремал. — Каспара необходимо защитить, — думала она, — он себя погубит, он мчится навстречу гибели. Каспар ведь сам не знает, что делает. Он, вероятно, не в состоянии составить себе план действий, но действовать будет, теперь ничто уже не отпугнет его. Разгадать его нетрудно, хотя кажется, что он — само молчание».
Она остановилась, поджидая Каспара.
— О, да вы быстро ходите! — сказал он, догнав ее.
— Свежий воздух пьянит меня, — ответила она и глубоко вздохнула.
Когда фрау фон Каннавурф и Каспар проходили под аркой Херри-
деровой башни, они вдруг увидели возле пустой сторожевой будки лейтенанта полиции. И оба невольно замерли на месте, ибо что-то устрашающее было в этой фигуре. Хикель стоял, прислонившись плечом к будке, словно кариатида2. Несмотря на темноту, видно было, что на его пепельно-сером лице застыло гнетуще-мрачное выражение. Позади него стояла его собака, большой серый дог, так же неподвижно, как хозяин, и пристально смотрела на него снизу вверх.
Каспар снял шляпу в знак приветствия. Хикель этого не заметил. Фрау фон Каннавурф еще раз оглянулась и, вся дрожа, прошептала:
— До чего же страшный человек! Что могло привести его в такое состояние?
Возможно ли, чтобы лейтенант полиции, даже впавший в отчаяние из-за новых проигрышей, до такой степени забылся, что позволил себе стоять на улице, пусть скрытый темнотою и выступом стены, с видом человека, едва оправившегося от эпилептического припадка? Вообще- то такие припадки не свойственны картежникам; за ночь с них сходит весь хмель злополучной игры, и они вновь хладнокровно вверяют себя воле коварного случая. Бывает, что на карту они ставят не деньги, а человеческую душу, и бес, иной раз, вручает им гнусное долговое обязательство, которое они вынуждены подписать собственной кровью.
Когда Хикель в обед воротился домой, у дверей его встретил незнакомый человек, подал ему запечатанный конверт и тут же исчез, не проронив ни слова. Опытным взглядом лейтенант полиции немедленно


322
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
установил, что у подателя письма фальшивые волосы и наклеенная борода. Письмо, которое Хикель тотчас же вскрыл, было зашифровано; на расшифровку такового, хотя ключ и был известен Хикелю, у него ушел весь остаток дня. В письме речь шла о поездке, в которой ему предстояло сопровождать президента. Хикель читал и перечитывал. Он всё уразумел сразу и читал только, чтобы избавить себя от необходимости думать.
Ровно в семь вечера он поднялся из-за письменного стола и минут десять, насвистывая, шагал взад и вперед по комнате. Потом открыл застекленный шкафчик, достал бутылку виски, подаренную ему графом Стэнхоупом, налил дополна изящный серебряный стаканчик и залпом его осушил. Наконец взял щетку, вычистил мундир, пристегнул саблю, кликнул свою собаку и в половине восьмого вышел из дому. Он, видимо, пребывал в отличном расположении духа, так как продолжал тихонько насвистывать какую-то песенку, да еще изредка щелкал пальцами. Но под аркой Херридеровой башни вдруг остановился и внимательно посмотрел себе под ноги. Ручная тележка, которую толкал перед собою какой-то человек, ударила его в бедро, и он счел за благо отойти немного подальше, за угол к караульной будке. Там его и заметили возвращавшиеся в город фрау фон Каннавурф и Каспар.
Мы недооценили бы характер лейтенанта полиции, предположив, что такое затемнение разума длилось у него дольше, чем это бывает обычно при внезапном отливе крови от головы. В восемь часов он, вместе с несколькими коллегами, уже ел рыбу в «Золотой вилке», а в девять явился в казино. Может быть, столь точное указание времени произведет неприятное впечатление на читателя, но мы всё же обязаны добавить, что от девяти вечера до четырех утра до его слуха не доносилось ничего, кроме шороха карт. На сей раз Хикель оказался в выигрыше. Когда же в сером предрассветном сумраке он возвращался домой, с ним произошло нечто странное: возле гостиницы «К звезде» он вдруг остановился посреди улицы, прижал саблю к ноге и долгим пронзительным взглядом впился в то самое окно, в котором однажды видел прекрасную незнакомку.
Он спал долго и утром, когда полицейский явился с рапортом, слушал его вполуха. Шильдкнехту вменялось в обязанность каждое утро


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Поездка начинается
323
докладывать, где он днем или вечером побывал с Каспаром. С некоторых пор его доклады звучали достаточно однообразно: «Мы зашли за фрау Каннавурф», — или: «Нам встретилась фрау Каннавурф, и мы вместе отправились на прогулку», — или: «Шел дождь, и мы сидели в беседке у фрау Имхофф». Впрочем, это «мы» звучало в устах Шильд- кнехта весьма скромно: о Каспаре он говорил с неизменной почтительной сдержанностью. Заметив же, что начальник с тревогой выслушивает сообщения о регулярных встречах Каспара с фрау фон Каннавурф, старался самим своим тоном засвидетельствовать полнейшую невинность этих встреч. Так, например, он добавлял: «Они много говорили о погоде», — или: «Разговор у них шел об ученых вещах».
Все эти подробности Шильдкнехт выдумывал, ибо на самом деле ухитрялся всё время держаться на почтительном расстоянии от обоих.
Хикель стал относиться к парню с недоверием.
Однажды вечером он застал его на кухне. Устроившись в уголке и поставив перед собою свечку, Шильдкнехт, водя пальцем по строчкам, читал какую-то книгу. Заметив вошедшего, он вконец растерялся, его румяные щеки побледнели. Хикель взял книгу у него из рук и стал темнее ночи, убедившись, что это брошюра Фейербаха.
— Где ты это взял? — набросился он на Шильдкнехта.
Парень отвечал, что нашел книжку на шкафу у господина лейтенанта.
— Ты не имел права ее трогать, — гремел Хикель, — если такое безобразие еще раз повторится, я тебя выгоню взашей да еще наложу дисциплинарное взыскание, заруби это себе на носу!
Наверно, любая пиратская история в той же мере возбудила бы любопытство этого олуха, позднее успокаивал себя Хикель, сознавая бессмысленность своей вспышки. Тем не менее он уже почуял опасность, парень ему попался явно неподходящий, и его следовало поскорее сплавить. Повод к тому не замедлил представиться.
Зайдя на следующий день за Каспаром, Шильдкнехт заметил, что юноша чем-то расстроен. Он попытался развлечь его игривой историйкой из казарменной жизни. Каспар и вправду разговорился, спросил, откуда Шильдкнехт родом, кто его родители; парень старался возможно веселее отвечать на эти вопросы, хотя детство было достаточно пе¬


324
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
чальной главою в его жизни. Рос он у мачехи, отец рано отдал мальчонку в люди, и не успел тот покинуть родной дом, как мачехин любовник в драке убил его отца. Теперь и он и она сидели в тюрьме, а братья Шильдкнехта промотали всё имущество.
Шильдкнехт отважился спросить, почему Каспар отменил сегодня встречу со своей подругой.
— Она идет в театр, — отвечал Каспар.
— Почему же вы ее не сопровождаете? — настаивал Шильдкнехт.
— У меня нет денег.
— Денег? А много их надо?
— Шесть грошей.
— Столько у меня и при себе найдется, — сказал Шильдкнехт, — я вам дам взаймы.
Каспар с радостью взял деньги. Сегодня давали «Дон Карлоса», а он давно мечтал посмотреть эту пьесу. За исключением взбалмошной женщины, пытающейся соблазнить принца, всё в ней восхищало его. А что творилось в его душе, когда маркиз говорил королю:
Напрасно
Вступили вы в жестокий бой с природой;
Свою большую царственную жизнь Напрасно посвятили разрушенью.
Нет, человек и выше и достойней,
Чем думаете вы. Он разобьет Оковы слишком длительного сна И возвратит свое святое право...3
Каспар приподнялся на своем кресле, жадным, горящим взором пожирая сцену и едва удерживая крик восторга. К счастью, в темноте зала никто не заметил его порыва; только сосед, желчный старикашка — канцелярский советник, дернув за полу, грубо усадил его на место.
Весь вечер Каспар отсутствовал, и учитель поспешил учинить ему допрос. Каспар признался, что был в Дворцовом театре.
— Откуда у вас деньги? — поинтересовался Квандт.
Юноша отвечал, что ему подарили билет.
— Кто именно подарил?


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Поездка начинается
325
Бездумно, всё еще во власти Шиллеровой драмы, Каспар назвал первое попавшееся имя. Назавтра Квандт навел справки и, разумеется, выяснил, что Каспар его надул. Загнанный в тупик, тот рассказал, как это было, и Квандт обо всём доложил лейтенанту полиции.
В пять часов пополудни во дворе под окном Каспара послышался знакомый свист — две мелодических триоли; так Шильдкнехт обычно возвещал о своем приходе. Каспар поспешил вниз.
— Вот и кончилась наша с вами история, — объявил Шильдкнехт, — лейтенант полиции уволил меня за то, что я дал вам денег взаймы. Придется мне опять нести службу в казарме.
Каспар поник головой.
— Так оно всегда бывает, — пробормотал он. — Они не терпят, если кто-нибудь по-хорошему со мной обходится. — И протянул Шильдкнех- ту руку — на прощанье.
— Послушайте, Хаузер, — живо проговорил Шильдкнехт, — я каждую неделю два-три раза, да и вообще, едва выберется свободная минута, буду приходить сюда во двор и свистеть, как свистел. Может, я вам и понадоблюсь. Как знать!
Удивительным теплом и благожелательностью были проникнуты его слова, Каспар внимательно посмотрел на дружелюбно улыбающееся лицо Шильдкнехта и ответил неторопливо, вдумчиво:
— Всё может быть, что правда, то правда.
— Так, значит, решено! — воскликнул Шильдкнехт.
Они вышли на улицу. У ворот стоял служитель из суда, который, завидев Каспара, сказал, что господин статский советник послал его за ним, Каспару надлежит явиться немедленно. Каспар спросил, что случилось.
— Господин статский советник в шесть часов отбывает вместе с господином лейтенантом полиции и хочет перед отъездом поговорить с вами, — отвечал служитель.
Каспар пустился в путь. Но, отойдя шагов на сто от дома учителя, остановился. Дальше идти было нельзя. У воза с кирпичом, въезжавшего в подворотню, сломалась чека, и он загородил всю улицу. Каспар постоял минуту-другую, потом решил идти в обход по Вюрцбур- герпгграссе и дальше полем. Из-за этого он опоздал. Когда он добрался


326
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
до фейербаховского сада, президент уже отбыл. Генриетта и советник Гофманн, стоявшие у калитки, молча выслушали извинения Каспара. У Генриетты были заплаканные глаза. Она смотрела вслед уже скрывшемуся в конце улицы экипажу, затем молча повернулась и пошла к дому.
iri iTA.ÀTA.
TAT TAT TAT
Шильдкнехт
Май выдался на редкость дождливый. Когда погода хоть кое-как это позволяла, Каспар и фрау фон Каннавурф всё послеобеденное время бродили по окрестностям города. Каспар вдруг начал пренебрегать службой. На укоризненные вопросы он отвечал: «С меня довольно этой дурацкой писанины», — что, конечно, не могло нравиться его начальству.
Новый надзирающий, приставленный к Каспару и на время отсутствия лейтенанта полиции снабженный точнейшими инструкциями, с самого начала вел себя так назойливо, что фрау фон Каннавурф сочла нужным пожаловаться советнику Гофманну. Не столько по долгу службы, сколько из желания угодить красивой даме советник разрешил Каспару гулять с нею без сопровождающего.
— Надеюсь, вы не похитите у меня Хаузера, — сказал он со своей обычной хитрой улыбкой онемевшей от удивления молодой женщине.
Но Квандт и тут стал чинить препятствия. «Я обязан твердо держаться инструкции», — упрямо твердил он. Однажды утром фрау фон Каннавурф явилась в кабинет учителя и вызвала его на разговор, Квандт не смел смотреть ей в лицо; он был совершенно ошарашен и попеременно то краснел, то бледнел.
— Я готов служить вам, мадам, — проговорил он наконец с видом человека, под пыткой решившего сказать всё, что хотят от него услышать.
Фрау фон Каннавурф спокойным, но не лишенным любопытства взглядом окинула комнату.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Шильдкнехт
327
— А как вы, собственно, в душе относитесь к Каспару? — вдруг спросила она. — Любите вы его?
Квандт вздохнул:
— Я хотел бы и мог бы любить его так, как он того заслуживает по мнению своих достопочтенных друзей, — нарочито туманно отвечал он.
Фрау Каннавурф порывисто встала.
— Как это понимать? — с горячностью воскликнула она. — Разве можно не любить его, не стремиться носить его на руках?— Лицо ее пылало, она вплотную приблизилась к испуганному учителю и устремила на него гневный и печальный взор.
Впрочем, она быстро смягчилась и заговорила о другом, желая получше узнать удивлявшего ее Квандта. Для молодой женщины каждый человек был чудом и едва ли не все людские деяния — чудесными. Она редко достигала намеченной цели, ибо, забываясь, переходила границы поверхностного общения.
Позднее Квандт не на шутку огорчился из-за своей податливости. «Что же за всем этим кроется?» — размышлял он. Когда Каспару приходили письма, вернее записки, от фрау фон Каннавурф, он вскрывал их и прочитывал, прежде чем передать юноше. Но ничего ему не открывалось; слишком уж безобидно было содержание этих записок. Вероятно, они объясняются на каком-то условном языке, думал Квандт и сопоставлял некоторые часто повторяющиеся фразы, надеясь найти ключ к таинственному шифру. Каспар возмущался этим, но Квандт, с несвойственным ему красноречием, доказывал, что воспитателям дано право просматривать корреспонденцию воспитанников.
Наконец Каспару пришлось попросить свою подругу больше не писать ему. Если бы Квандту удалось подслушать беседы обоих, он, к своему огорчению, счел бы их столь же невинными, как и письма. Кстати сказать, случалось, что они часами гуляли вдвоем, не обмениваясь ни единым словом.
— Как хорошо в лесу, правда? — спрашивала наконец молодая женщина своим задушевным сладостным голосом, сопровождая эти слова легким щебечущим смешком. Или, собирая цветы на лугу, говорила: — Разве они не прекрасны?


328
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Прекрасны, — отвечал Каспар.
— Так сухо, так деловито вы говорите о них!
— Я лишь недавно узнал, что они прекрасны, — взволнованным голосом произнес Каспар, — прекрасное познаётся всего позднее.
На сей раз весна делала его поистине счастливым! Вдыхая весенний воздух, Каспар ощущал себя странно предпочтенным существом. О том, что он красив, он ни разу еще не подумал. Существующий мир обвивал его, как венок. Покуда солнце стояло на голубом небе, глаза его светились удивлением и счастьем. «Он — словно ребенок, которого после долгой болезни впервые вывели в сад», — говорила о нем фрау фон Каннавурф. Доброе ее сердце билось быстрее при мысли, что и она как-то способствовала его счастливому расположению духа. Иной раз она украшала шляпу Каспара молодыми листьями, и вид у него становился гордым. И всё же он был постоянно углублен в себя, постоянно замкнут, словно в нем шла какая-то внутренняя борьба перед принятием важного решения.
В один прекрасный день они договорились называть друг друга Клара и Каспар. Она подсмеивалась над деловитой серьезностью, с которой он выполнял этот договор. Она вообще частенько над ним потешалась, в особенности когда он читал ей краткие проповеди о нравственности или сердито порицал то, что в его устах называлось «женской суетой сует». И еще Каспар уговаривал ее не так много ходить и беречь свое здоровье. Иной раз и правда казалось, что она стремится к усталости, к изнеможению. Ей нравилось подниматься на высокие башни. В церкви Св. Иоанна на башне жил старик звонарь, благодушный мудрец, которого долгое одиночество научило созерцанию. Сотни ступенек не отпугивали ее, и она, иногда по два раза в день, поднималась к старику, болтала с ним, как с добрым другом, или, прислонившись к железным перилам узенькой галереи, подолгу смотрела вдаль. Звонарь тоже полюбил ее всем сердцем и в вечерние часы, случалось, подавал условные сигналы своим фонарем в направлении дома Имхоффов.
Всякий день она строила планы новых путешествий, ибо жизнь в маленьком городке была ей не по душе. Каспар спросил, почему она рвется прочь отсюда, но исчерпывающего ответа она ему дать не смогла.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Шильдкнехт
329
— Нельзя мне где-либо оседать, — проговорила молодая женщина, — если мне хорошо, я чувствую себя несчастной, я должна странствовать и открывать что-то новое, должна искать людей. — Она с нежностью смотрела на Каспара, и губки ее при этом непрестанно дрожали.
Однажды она обмолвилась несколькими словами о брошюре Фейербаха; только один-единственный раз в их разговоре была упомянута эта книжка. Каспар схватил руку Клары и с непонятно откуда взявшейся силой так крепко сжал ее, словно хотел раздавить услышанное слово. Фрау фон Каннавурф тихонько вскрикнула.
Уже наступил вечер; они дошли до перекрестка, на котором обычно расставались. И фрау фон Каннавурф, приблизившись к Каспару и глядя ему в глаза, взволнованно и быстро прошептала:
— Итак, вы готовы взять это на себя?
— Что именно? — вздрогнув, спросил он.
— Всё...
— Да, всё, — глухо повторил юноша, — но я не знаю... я так одинок.
— Разумеется, одиноки, но ведь вы ничего другого и не хотите. Одиноки, как в узилище, только что не под землей, а на ее поверхности... — Больше она ничего не смогла сказать, одной рукой он зажал ей рот, другою — себе. Едва ли не ненависть сверкнула в его глазах. Внезапно охваченный радостным смущением, он подумал: «Может быть, и моя мать похожа на эту женщину». Губы его запеклись, как у жаждущего, с ним происходило что-то, повергавшее его в содроганье.
— Мне пора домой, — с внезапной досадой воскликнул он и убежал.
Фрау фон Каннавурф смотрела ему вслед; темнота уже давно его
поглотила, а ее большие детские глаза всё еще не отрывались от его пути. Страх сжимал ей сердце. «Он самый отважный из людей, — думала молодая женщина, — и даже не подозревает, как он отважен; что же так волнует и трогает меня, когда я говорю с ним или молчу подле него? И почему мне так боязно от сознанья, что он предоставлен самому себе?»
Она пошла к дому, и на дорогу длиной в тысячу шагов ей понадобилось не меньше получаса. На западе огненными прожилками сверкали зарницы.


330
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Каспар рано улегся спать. Но часов около четырех проснулся от громкого голоса. На улице кто-то кричал: «Квандт! Квандт!»
Каспару, еще в полусне, показалось, что это голос Хикеля. Где-то стукнуло отворяемое окно, голос на улице что-то произнес, что именно, Каспар не разобрал, в доме хлопнула дверь. Потом всё стихло. Каспар повернулся на другой бок и снова стал засыпать, но тут к нему постучали.
— Кто там? — спросил юноша.
— Откройте, Каспар, — послышался за дверью голос Квандта.
Каспар вскочил, отпер дверь.
Квандт, вполне одетый, вырос на пороге. Лицо его в предрассветном сумраке выглядело блекло-зеленым.
— Президент скончался, — проговорил он.
Каспар сидел на краю кровати, и всё плыло перед его глазами.
— Я собираюсь туда, если хотите идти со мной, поторапливайтесь, — продолжал Квандт.
Каспар быстро оделся, его шатало, как пьяного.
Через десять минут он уже шагал рядом с Квандтом по направлению к Хейлигенкрейцгассе. В саду перед фейербаховским домом толпились люди — заспанные и перепуганные. Мальчонка из булочной сидел на ступеньках и рыдал, прикрывая лицо белым фартуком.
— Как вы полагаете, можно ли нам подняться наверх? — спросил Квандт писца Диллмана; с лицом черным как туча, низко надвинув шляпу, тот расхаживал взад и вперед по дорожке.
— Тело еще не доставлено в город, — отвечал вместо него артиллерийский капитан, на усах которого повисли маленькие дождевые капли.
— Я знаю, — сказал Квандт и не без робости последовал за Каспаром, уже вошедшим в дом. Внизу все двери стояли настежь. В кухне две служанки сидели возле кучи приготовленных дров. Казалось, они в страхе к чему-то прислушиваются. До Каспара и Квандта донесся чей- то душераздирающий крик, слышавшийся всё ближе и ближе. И тут же какая-то женщина с заломленными в отчаянии руками пробежала мимо них, непрерывно голося как безумная.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Шильдкнехт
331
— Несчастная, — в расстройстве пробормотал Квандт.
Это была Генриетта. Она продолжала кричать, покуда не подоспели ее приятельницы, среди них фрейлейн фон Штиханер. Квандт вместе с Каспаром двинулся к порогу покоев. Дамы хлопотали вокруг Генриетты, которая кулаками отталкивала их.
— Я знала, знала, — выкрикивала она, — они его отравили!1 — Глаза ее налились кровью, взгляд сделался багровым. Она ринулась в соседнюю комнату — широкий капот ее развевался, точно крылья, — всё громче крича: — Они его отравили! отравили! отравили!
Взор Каспара невольно остановился на портрете Наполеона, насупротив которого он стоял. Ему казалось, что нарисованный император очень устал от своего вечно величавого поворота шеи.
— Пойдемте, Каспар, — сказал Квандт, — здесь слишком много горя.
В сенях президент управления Миг беседовал с Хикелем. Лейтенант полиции докладывал о подробностях катастрофы. В Оксенфурте- на-Майне2 его превосходительство пожаловался на плохое самочувствие и лег в постель; ночью у него сделался жар, срочно призванный врач отворил ему кровь и сказал, что болезнь не внушает опасений. На следующее утро президент внезапно скончался.
— Какими же причинами объяснил врач наступление смерти? — спросил господин фон Миг, одновременно склоняясь в поклоне, так как к нему подошли фрау фон Имхофф и фрау фон Каннавурф. Фрау фон Имхофф плакала.
— Причиной, предположительно, была сердечная слабость, — пожимая плечами, ответил Хикель.
Несмотря на ранний час, весь город был на ногах. Над Апелляционным судом развевались два черных флага.
Каспар весь день не покидал своей комнаты. Никто к нему не заходил. Он лежал на диване, закинув руки за голову, уставившись в пустоту. Под вечер он почувствовал голод и спустился вниз. Квандта дома не было. Учительша сказала:
— В четыре часа привезли тело президента. Вам следовало бы сходить туда, Хаузер, и в последний раз взглянуть на него.
Каспар, едва не подавившись куском хлеба, кивнул.


332
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Теперь вы видите, как я была права насчет этих плакальщиц, — продолжала болтать учительша. — Но мужчины ведь всегда уверены, что всё сложится именно так, как они рассчитывают.
В сенях фейербаховского дома толпился народ. Каспар забился в угол и некоторое время оставался незамеченным. Он дрожал всем телом. От странного запаха, заполнившего весь дом, его сознание мутилось. Вдруг он почувствовал, что кто-то берет его за руку, поднял глаза и увидел фрау фон Имхофф. Она подала ему знак следовать за нею. Они вошли в большую комнату, где посредине был установлен катафалк. Трое сыновей3 сидели у изголовья покойного, Генриетта недвижимо распростерлась над его телом. У окна стоял надворный советник Гофманн с директором архива Вурмом. Больше никого в комнате не было.
Лицо покойного поражало своей лимонной желтизной. В уголках тонкого поджатого рта мускулы образовали желваки. Пепельно-седые волосы походили на коротко подстриженный мех. Ни следа величия в этих чертах, только страдание, страдание до скрежета зубовного и леденящий нечеловеческий страх.
Каспар никогда еще не видал покойников. На его лице отразились мука и любопытство, глаза закатились, всеми десятью пальцами он судорожно вцепился в подбородок. Сердце его исходило слезами.
Генриетта Фейербах подняла голову, склоненную на тело отца. Когда она увидела юношу, черты лица ее исказились до неузнаваемости.
— Он погиб из-за тебя! — крикнула она голосом, от которого мороз пробегал по коже.
Губы Каспара приоткрылись. Весь подавшись вперед, он уставился на обезумевшую женщину и дважды ударил себя кулаком в грудь, казалось, он вот-вот рассмеется, но из его глотки вырвался лишь какой-то глухой звук, и он без чувств грохнулся оземь.
Все оцепенели. Сыновья президента поднялись со своих мест и горестно смотрели на недвижно лежащего юношу. Директор Вурм, очнувшись, ринулся к двери, вероятно, чтобы позвать врача. Благоразумный Гофманн удержал его, заметив, что не следует привлекать всеобщее внимание. Фрау фон Имхофф опустилась на колени возле Каспара и увлажнила его виски ароматной водой. Он стал постепенно прихо¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Шильдкнехт
333
дить в себя, но подняться и сделать несколько шагов смог только минут через пятнадцать. Фрау фон Имхофф вывела его из комнаты. Чтобы не протискиваться сквозь толпу в коридоре, она через черный ход прошла с ним в сад и предложила проводить его домой.
— Нет, — неестественно тихим голосом отвечал Каспар, — я пойду один. — Он втянул воздух носом. Пульс его бился так часто, что жилки на шее ходили ходуном.
Не слушая ласковых уговоров молодой женщины, он, пошатываясь, зашагал по главной аллее сада. У портала ему навстречу попался лейтенант полиции.
— Ну-с, Хаузер, — обратился он к Каспару.
Юноша остановился.
— У вас, конечно, есть все основания печалиться, — зловеще произнес Хикель, — кто же, кроме Фейербаха, окажет вам столь действенное заступничество ?
Каспар ни слова ему не ответил. Он смотрел сквозь лейтенанта, словно тот был из стекла.
— Добрый вечер, — вдруг послышался голос, нежный, как колокольчик, странно растрогавший Каспара. Фрау фон Каннавурф стояла подле него. Хикель сделался бледнее обычного.
— Любезная фрау, — проговорил он, — дозвольте мне, воспользовавшись случаем, принести к вашим стопам мое безмерное уважение. — В галантности лейтенанта было что-то судорожное.
Фрау фон Каннавурф невольно попятилась, вид у нее был испуганный.
Лейтенант полиции походил на человека, собравшегося прыгнуть в воду. Он нагнулся и, прежде чем молодая женщина сумела этому воспрепятствовать, схватил ее руку и поцеловал, одними зубами. Когда он выпрямился, губы его всё еще были раздвинуты. Ни слова более не проронив, он поспешил удалиться.
Фрау фон Каннавурф смотрела ему вслед широко открытыми глазами.
— Какой страшный человек, — прошептала она. Каспар оставался безучастен. Она молча проводила его домой.


334
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Едва он переступил порог своей комнаты, как в глазах его зажегся какой-то нездешний огонь, они светились в темноте, словно два светлячка. Он встал на самую середину комнаты и, дрожа с ног до головы, произнес своего рода заклинание:
— Я знаю тебя и тебя зову. Если ты мать, выслушай меня. Я иду к тебе. Иначе мне нельзя. Я пришлю к тебе гонца. Если ты мать, ответь мне: к чему бесконечное ожидание? Страх мне больше неведом, а беда моя велика. Они зовут меня Каспаром Хаузером, но ты меня зовешь по-другому. Я приду в твой замок. Гонец мне верен, Господь укажет ему путь, а солнце этот путь осветит. Снизойди до моего гонца и передай мне весть через него.
Непостижимое спокойствие вдруг овладело им. Он сел к столу, взял лист бумаги и написал — темнота, видно, не мешала ему — всё те же слова. Потом сложил лист пополам и, так как воска у него не было, зажег свечу, наклонил, чтобы с нее накапало сало, и пришлепнул его своей печаткой с изображением коня и надписью: «Горд, но добр».
Прошло полчаса, Каспар всё еще сидел неподвижно с закрытыми глазами и улыбался. Минутами казалось, что он молится, ибо губы его шевелились. Он думал о Шильдкнехте. Всеми силами души хотел видеть его сейчас.
И, словно этому желанию была сообщена магическая сила претвориться в действительность, со двора вдруг послышался троекратный мелодический свист. Каспар распахнул окно. Это был Шильдкнехт.
— Сейчас иду, — крикнул юноша.
Спустившись вниз, он схватил пришельца за рукав, увлек через калитку в безлюдный переулок и жестом предложил следовать за ним. Время от времени Каспар замедлял шаг и озирался. Миновав домик мытаря, они вышли на лужайку. На краю ее стояла крестьянская телега. Каспар вскочил на нее и усадил рядом с собою Шильдкнехта. Потом, наклонившись к его уху, сказал:
— Сейчас вы нужны мне.
Шильдкнехт кивнул.
— Всё поставлено на карту, — продолжал Каспар.
Шильдкнехт кивнул.
— Вот письмо, его должна получить моя мать.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Шильдкнехт
335
Шильдкнехт снова кивнул, на сей раз преисполненный благоговения.
— Знаю, знаю, — сказал он, — княгиня Стефания.
— Откуда вы знаете? — невнятно шепнул ошеломленный Каспар.
— Читал. В книжке статского советника читал.
— И ты знаешь, куда тебе следует идти, Шильдкнехт?
— Знаю. Ведь это же в нашей земле.
— И ты отдашь ей письмо?
— Отдам.
— И поклянешься вечным блаженством, что сделаешь это собственноручно? Войдешь в замок? Или в церковь, если она молится там? Остановишь карету', если она едет в ней?
— Тут и клясться нечего. Я это сделаю, хоть трава не расти.
— Если бы я попытался это сделать сам, я бы и до ближайшей деревни не дошел. Они бы меня схватили и заперли.
— И это знаю.
— А как ты будешь действовать?
— Оденусь в крестьянское платье, днем буду спать в лесу, ночью идти.
— А куда ты спрячешь письмо?
— В чулок.
— А когда сможешь двинуться в путь?
— Когда угодно. Завтра, сегодня, сейчас, если хотите. Это, конечно, дезертирство, ну да не беда.
— Ежели удастся, то не беда. Есть у тебя деньги?
— Ни гроша. Ну да не беда.
— Нет, деньги тебе нужны. И много. Пойдем со мной, деньги я раздобуду.
Каспар вскочил и зашагал к дому Имхоффов. У ворот он приказал Шильдкнехту подождать его. Сам же вошел и сказал привратнику, что хочет видеть фрау фон Каннавурф. В его облике было нечто, заставившее старого слугу быстрей пошевеливаться. Не прошло и нескольких минут, как появилась фрау фон Каннавурф. Она провела его по лестнице в маленький неосвещенный зал. Высокое настенное зеркало блестело в лунном свете. Привратник зажег свечи и удалился.


336
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Не спрашивайте меня ни о чем, — запыхавшись и с трудом выговаривая слова, попросил Каспар, — мне нужно десять дукатов. Дайте мне десять дукатов!
Она испуганно на него посмотрела, тихонько сказала:
— Подождите здесь, — и вышла.
Каспару казалось, что она отсутствует вечность. Он стоял у окна и рукою непрерывно проводил по лицу. Тихо, так же как ушла, фрау фон Каннавурф вернулась и протянула ему маленький сверток. Он взял ее руку, пробормотал что-то невнятное. Ее лицо подрагивало, глаза словно затянулись туманной дымкой. Поняла ли она, что он задумал? Или хоть заподозрила? Она ни о чем не спрашивала. Но в эти минуты была захватывающе прекрасна.
Шильдкнехт стоял, прислонясь к ограде, и сосредоточенно смотрел на луну. Вдвоем они направились в город; пройдя сотню-другую шагов, Каспар остановился и отдал Шильдкнехту письмо и сверток с деньгами. Шильдкнехт не проронил ни звука. Только слегка надул щеки с невиннейшим видом.
Возле Кронахского Бука он сказал, что лучше будет, если их не увидят вместе. Пожав друг другу руки, они расстались. Через несколько шагов Шильдкнехт обернулся и, казалось, весело крикнул:
— До свидания!
Каспар как зачарованный еще долго не мог сдвинуться с места. Им овладело желание броситься в траву, шарить руками по земле, к которой он внезапно стал испытывать благодарность.
Домой он явился поздно, но, слава богу, допросу не подвергся, так как Квандт был вызван к надворному советнику Гофманну на важное совещание. Вернулся^учигель с новостями.
— Послушай-ка, Йетта, — сказал он, — оказывается, статский советник за те последние дни, что он провел с лейтенантом полиции, полностью отрекся от дела Хаузера. Говорят, он даже носился с планом публично объявить, что его книга о Хаузере ошибочна.
— Кто это сказал? — заинтересовалась учительша.
— Лейтенант полиции, да и вообще все говорят. Того же мнения придерживается надворный советник.
— Говорят, однако, и то, что статского советника отравили.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Шильдкнехт
337
— Не болтай вздора, — вспылил Квандт. — Придержи-ка язык за зубами. Лейтенант заявил, что будет арестовывать распространителей злостных слухов и беспощадно их наказывать. Что делает Хаузер?
— Кажется, уже лег спать. Днем он заходил ко мне на кухню и жаловался, что у него в комнате полно мух.
— Это всё, что его волнует? Весьма характерно.
— Да. Я сказала, чтобы он их выгнал. «Я это и делаю, — отвечал он, — да вместо одной сейчас же влетают двадцать».
— Двадцать? — презрительно переспросил Квандт — Почему именно двадцать? Похоже, что эта цифра взята с потолка?
Они отправились спать.
В день похорон Фейербаха из Нюрнберга прибыли господин Дау- мер и господин фон Тухер. Оба остановились в «Звезде». Даумер поспешил разыскать Каспара. Каспар с первым своим покровителем держался просто и открыто, и всё же Даумера преследовало мучительное чувство, что юноша его не видит и не слышит. Он заметил, что тот вырос, но очень бледен, молчалив, как всегда, но преисполнен какого- то странного веселья; более того, что он, словно паутиной, опутан непостижимым этим весельем, отбрасывавшим вокруг него темные тени.
Даумер среди прочего писал сестре:
<М сюаъсел ébtj ска^аё, vmo Som/ieve с нллос. ОЙет, <лсне
больно cMwmfiemty на него, а еош ты ст^ьсюшоь лшш «тж&леу», & meée кок 6e<y?noxsœ£bia угенак: не ушло. ^^ообеце-та он Severn <шесо лш^ьнл^та жиуеь и, кон но ^г^отно^иое слэшам тесать, ùoÿoOj ffo конца (
ньше cy^eücKiùM тесцоле село ъвле-то S* этале.
Господин фон Тухер уехал сразу же после похорон, не поинтересовавшись Каспаром, Даумер прожил в городе еще три дня, так как у него были дела в магистрате. На похоронах президента он Каспара не видел, позднее ему сказали, что фрау фон Имхофф сумела устроить так, чтобы юноша на них не присутствовал. Вскоре Даумер, к своему огорчению, понял, что юноша упорно его избегает. За час до отъезда он успел переговорить об этом с учителем Квандтом.


338
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Возможно ли, чтобы человек вашего ума не понимал причин такого поведения? — удивился Квандт. — Ясно же, что, видя вокруг себя всё растущее равнодушие, ежедневно ощущая его последствия, он стесняется своих нюрнбергских друзей и по мере сил избегает их. В Нюрнберге он ведь был в центре внимания и полагал, что его жизненный путь будет усыпан розами. Мы же, господин Даумер, если можно так выразиться, уже идем по его следам, повремените немного, и вы услышите удивительные новости.
Квандт казался расстроенным, в словах его звучали фанатические нотки. Вряд ли Даумер, после этого разговора, с легким сердцем пустился в обратный путь. Ему впору было воскликнуть, как и в ту тихую ночь, средь зеленых лугов, когда он в нестерпимом волнении духовно и физически заключил в свои объятия Каспара: «Человек, о, человек!» Но сейчас всё обстояло куда сложнее. Темные, тревожные мысли одолевали Даумера; чувство, похожее на нечистую совесть, забродило в его смятенном мозгу, и медленно, призывая к запоздалому действию и к искуплению, возникло в нем первое чаяние истины.
.АTa.AYa.ATA.
TAT TAT TAT
Прерванная игра
В продолжение нескольких недель в салонах и бюргерских гостиных города наперебой рассказывали странные истории. И хотя эта болтовня и пересуды не имели под собой твердой почвы, вскоре все уже были уверены, что внезапная кончина президента Фейербаха явилась следствием какого-то таинственного заговора. Напрямик никто, разумеется, ничего не говорил, шептуны блюли осторожность. Но все-таки потихоньку утверждали, будто и лорд Стэнхоуп был причастен к этому заговору. Так мало-помалу всё определеннее становился слух, что лорд носится с мыслью начать уголовный процесс против Каспара, Хаузера и уже заручился помощью некоего видного юриста. Восторженного отношения к графу как не бывало, стерлась величественная память, оставленная им по себе, и во многих влиятельных семьях, где он не¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Прерванная игра
339
когда был кумиром, его имя теперь произносилось разве что боязливым шепотом.
Друзья Каспара тревожились. Фрау фон Имхофф в один прекрасный день разыскала лейтенанта полиции и спросила, что следует думать обо всех этих слухах. Хикель с холодным сожалением ответил, что общественное мнение идет по правильному пути.
— Страница перевернулась, — заявил он, — и его светлость считает теперь Каспара Хаузера обыкновенным мошенником.
Фрау фон Имхофф, ни слова не сказав, вышла из комнаты.
«Ишь ты, нежная душа, вот и ужасайся на здоровье», — съязвил про себя охваченный страхом Хикель.
Он снял квартиру на Променаде и жил в ней на широкую ногу. «Откуда у него такие средства?» — спрашивали себя жители города. «В картах везет», — говорили одни; другие утверждали обратное: он-де вечно в проигрыше.
Но и этой темой не исчерпывались тревожные разговоры. Еще одна странная история: летом из пехотной казармы необъяснимым образом исчез солдат. В другое время это событие, возможно, и прошло бы незамеченным. Но сейчас каких только россказней оно не породило. Поговаривали, что этот солдат, в свое время приставленный следить за Каспаром, проник в некие тайны, и его попросту спровадили на тот свет. В городе царил страх; по ночам во всех домах тщательно запирались двери. Всякий незнакомец казался подозрительным местным жителям.
Даже фрау фон Каннавурф подпала под подозрение, хотя было в этой женщине что-то отчужденное и неприступное, парализовавшее любую клевету. Тем не менее сейчас явно бросалось в глаза, что она избегала встреч с людьми своего круга, предпочитая общаться с простолюдинами. Долгие часы посвящала она малосодержательным беседам с крестьянками или работницами, всходила на башню к своему звонарю или присоединялась к ребятишкам, возвращающимся из школы. Прохожие безмерно удивлялись, видя улыбающуюся фрау фон Каннавурф среди шумливой толпы мальчишек и девчонок.
Наверно, это чистая демагогия, говорили в городе. Благомыслящие родители запрещали своим отпрыскам принимать участие в скандалез¬


340
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
ных уличных шествиях. Власть имущие, как видно, тоже сочли это предосудительным, ибо однажды вечером лейтенант полиции был замечен на посту возле дома Имхоффов. Впотьмах он добрых два часа неподвижно простоял под деревом.
Конечно, фрау фон Каннавурф была личностью незаурядной и вела себя не так, как другие. Но странные ее поступки были окрашены какой-то легкостью, более того, леностью. В ее улыбке трогательнейшим образом мешались самозабвенная преданность какой-то мысли или чувству с отчаянием из-за собственного бессилия. Она жила всем и во всём, казалось, умирала с каждым вздохом и от каждой радости воспаряла в горние сферы.
Как-то раз августовским вечером она открыла дверь комнаты своей подруги и, задыхаясь, словно от быстрого бега, бросилась на софу не в силах вымолвить хотя бы слово.
— Что опять, Клара? — укоризненно спросила фрау фон Имхофф. — Ты не живешь, ты сжигаешь свою жизнь.
— Всё пропало, — в изнеможении пробормотала молодая женщина, — я должна уехать!
Фрау фон Имхофф с нежностью, хотя и неодобрительно, покачала головой. Эти слова она часто слышала на протяжении последних трех месяцев.
— Но нашего семейного праздника ты все-таки дождешься, Клара, — ласково сказала она.
«Сколько силы воли требуется иной раз, чтобы не провести в жизнь своего решения», — сказала сама себе Клара фон Каннавурф. Помолчав немного, она повернулась к подруге:
— Скажи, Беттина, почему ты не можешь взять к себе Каспара? Ему нельзя, никак нельзя дольше оставаться у Квандта. Я не в состоянии заходить в этот дом. Положение Каспара ужасно, Беттина. Зачем тебе это говорю? Ты всё знаешь сама, вы все знаете, все сожалеете, но никто и пальцем не пошевельнет для него. Ни у одного человека не хватит смелости поступить так, как он хотел бы поступить, если свершится то, чего он втайне опасался.
Фрау фон Имхофф в замешательстве уставилась на свое рукоделье.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Прерванная игра
341
— Я недостаточно счастлива и недостаточно несчастна, — проговорила она наконец, — чтобы принести в жертву чужой жизни свою собственную.
Клара подперла лицо рукою.
— Читая интересную книгу, смотря захватывающую пьесу, вы бываете потрясены выдуманными страданиями, — взволнованно и настойчиво продолжала она. — От печальной песни твои глаза заволакиваются слезами, Бегтина. Я помню, как ты плакала недавно, когда фрейлейн фон Штиханер пела «Странника» Шуберта. При словах: «Где нет тебя, там счастье» — ты расплакалась1. Ты всю ночь не могла уснуть, услышав, что где-то в виноградниках мать уморила голодом собственное дитя. Почему лишь невероятное или очень далекое вызывает ваше участие? Почему вы верите только слову, звуку, образу, а не живому человеку, чья беда перед вами? Я этого не понимаю, не понимаю, это мучит меня, меня сжигает.
Тихий мелодический голосок растворился в слабом вздохе. Фрау фон Имхофф потупилась и долго молчала. Потом подошла к Кларе, села рядом с нею и, гладя волосы подруги, сказала:
— Поговори с ним. Пусть переезжает к нам. Я сумею это устроить.
Клара обняла фрау фон Имхофф и с благодарностью ее поцеловала. Но той нелегко далось это решение, и она облегченно вздохнула, когда Клара на следующий день объявила ей, что Каспар, как это ни странно, наотрез отказался покинуть дом учителя Квандта. Поначалу он не хотел объяснить причину своего отказа, но, заметив, как опечалилась Клара, сказал:
— Сюда меня поместили, и здесь я останусь. Не хочу, чтобы говорили: ему было плохо в доме учителя, и фон Имхоффы, из состраданья, взяли его к себе. Здесь у меня есть пища и кровать, большего мне и не надо, а кровать — это же лучшее из всего, что я познал на этом свете. Всё остальное скверно.
Уговаривать его, как видно, не имело смысла.
— В конце концов вы можете сделать со мною всё что захотите, — добавил он, — но добровольно я отсюда не уйду. Да и зачем? Долго ведь это не продлится.


342
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Вот оно и соскочило у него с языка, это слово. Не потому ли темным блеском сверкали его глаза? Не потому ли по утрам, когда он шел в Апелляционный суд, взгляд его напряженно скользил вдоль улиц? И не потому ли он долгие часы проводил у окна, впиваясь глазами в шоссейную дорогу? Или жадно вслушивался, заметив, что какие-то двое разговаривают, понизив голос? И ежедневно встречал почтовую карету, выспрашивая почтальона, не привез ли он ему чего-нибудь.
Время, казалось, не затрагивало это загадочное существо. Фрау фон Каннавурф стремилась вырвать Каспара из душевной стесненности, которая не позволяла ему радостно воспринимать окружающий мир и любой, даже приятной деятельности сообщала принудительный характер. Она всё время думала, чем бы его отвлечь, а семейный праздник, о котором упомянула Беттина, давал возможность Каспару на время отрешиться от своих дум и побыть в обществе, которое к нему относилось с участием.
Праздник, устраиваемый господином фон Имхоффом в честь золотой свадьбы родителей, должен был состояться двенадцатого сентября. Молодой доктор Ланг, друг дома Имхоффов, сочинил для этого случая остроумную пьеску в стихах, играть каковую должны были господа и дамы из высшего общества. Во время репетиций, происходивших в верхнем зале, выяснилось, что один из молодых людей непригоден даже для бессловесной роли пастуха, ему предназначенной. Фрау Канна- вурф, сама принимавшая участие в спектакле, предложила поручить эту роль Каспару. Ее выдумка встретила всеобщее одобрение.
Каспар согласился. Поскольку упомянутое действующее лицо не произносит ни слова, он решил, что справится с ролью и заодно хоть отчасти удовлетворит свое давнее пристрастие к театру. Он усердно посещал репетиции и, хотя напыщенная пьеса была ему не по душе, наслаждался многообразными переменами в пределах скупо отмеренного театрального времени.
Невинная эта пьеска намекала, для зрителей достаточно прозрачно, на давнее событие в семействе Имхоффов. Один из братьев барона в начале двадцатых годов принял участие в студенческих беспорядках, был проклят отцом, подвергся преследованию полиции и бежал в Америку. После объявления амнистии он вернулся домой, торжественно


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Прерванная игра
343
поклялся главе семейства, что раз и навсегда покончил с идеями свободы, и вернул себе отцовское благоволение.
Эта история, не лишенная филистерства, вдохновила домашнего поэта. Король дает обед в честь своего друга и товарища по оружию. Второй Поликрат2, во время трапезы он хвалится своей мощью, миром в подвластных ему землях, добродетелями своих подданных. Льстивые придворные рьяно поддерживают короля в его мании величия, только гость отваживается сказать, что видит пятно на пурпурном облачении властителя. Король оскорблен, он гневно отворачивается от друга, с помощью хитроумной уловки не дает ему больше сказать ни слова, ибо королева, его супруга, жестами показывает, как тяжело у нее на сердце. Тем временем во дворе замка собираются жнецы и жницы, они смеются, шутят, музыка сопровождает праздник жатвы. Внезапно воцаряется тишина; замолкли скрипки, не слышно больше смеха и радостных возгласов, на вопрос короля кто-то отвечает, что в толпе скрывается черный пастух, с незапамятных времен не показывавшийся в стране. Гость короля спрашивает, что значит появление пастуха, ему говорят, что один вид этого чудодея заставляет человека вспоминать о наибольшей своей вине, безвинным же людям видится всё то, о чем они грезили долгие годы. И как бы в подтверждение этих слов из толпы слышатся плач и жалобные стоны. Король велит прогнать пастуха, но королева, поддержанная другом и придворными, молит супруга пригласить его в замок. Король склоняется на ее мольбы, и на сцену выходит молчаливый пастух. Он смотрит на короля — король закрывает лицо; смотрит на его супругу — и она, погрузившись во тьму воспоминаний, начинает говорить сама с собой. Из слов королевы явствует, что ее первенец из-за легкомысленно затеянного заговора был отринут отцом, и с тех пор никто ничего о нем не слышал. Ее неудержимо влечет к пастуху. Простирая руки, она к нему приближается, и, о чудо, он и есть раскаявшийся принц. Его узнают, заключают в объятия, лед отцовского сердца тает, и всеобщее ликованье завершает эту сцену.
Каспар неплохо справлялся со своей ролью. Еще на репетициях он так проникся ею, что обыденная жизнь, казалось, вовсе перестала существовать для него. С фрау фон Каннавурф, игравшей королеву, он как с королевой и обходился. Она тоже сумела вжиться в свою роль и пре¬


344
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
поднесла ее с таким блеском, что игра партнеров померкла. Она и Каспар жили в своем особом мире.
Стоял теплый сентябрьский вечер, когда, часов около шести, стали прибывать гости; приглашено было человек пятьдесят. Женщины явились разряженные, мужчины все без исключения во фраках или расшитых золотом мундирах. Сцена была воздвигнута вдоль узкой стены зала, кулисы, реквизит, а также статистов в распоряжение хозяев предоставил директор Дворцового театра. Накрытый стол стоял в соседнем зале, там же находился и оркестр, так как после ужина предполагались танцы.
В семь прозвенел звонок, и все поспешили рассесться по местам. Занавес раздвинулся, король начал свою высокомерную тираду. Приезжий друг — его играл сам автор пьесы — отвечал ему; засим последовала веселая интермедия во дворе замка, и спектакль пошел своим чередом. Но вот появился Каспар. Черное одеяние подчеркивало бледность его лица и очень шло к нему. Его выход произвел огромное впечатление. Покашливанья и перешептыванья как не бывало, мертвая тишина воцарилась в зале. Взгляд, брошенный им на короля и королеву, мечтательная улыбка на его устах растрогали все сердца. Кое-кто даже заметил, что он дрожит, заметил, как судорожно пальцы одной его руки впиваются в другую. Но вот и монолог королевы: он тоже не похож на обычные театральные монологи, она приближается к юноше, обвивает его шею руками...
В это мгновение из глубины зала появился какой-то человек, подбежал к рампе и громко крикнул: «Стоп!» Актеры на сцене испуганно вздрогнули, зрители повскакали с мест, смятение овладело залом. Раздались возгласы: «Кто это? Кто посмел? Что случилось?» Все устремились вперед, женщины кричали, с грохотом летели на пол стулья, хозяину дома лишь с трудом удалось предотвратить опасную панику.
Между тем зачинщик всего этого смятения продолжал недвижно стоять возле рампы. Им оказался Хикель. Бледный как полотно, он смотрел ненавидящим взглядом на сцену, но, казалось, не видел никого, кроме фрау фон Каннавурф и Каспара, которые, тесно прижавшись друг к другу, испуганно вглядывались в темноту зала. Первым опомнился молодой доктор Ланг. В фантастическом костюме «королев¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Прерванная игра
345
ского гостя» он вышел на просцениум и, задыхаясь от ярости, спросил о причине столь безответственного поведения.
Лейтенант полиции, испустив глубокий вздох, громким пронзительным голосом проговорил:
— Я должен просить о прощении уважаемое собрание, но, поскольку я сам принадлежу к числу приглашенных, то мне, надеюсь, поверят, что подобный шаг явился для меня очень и очень нелегким. Но я не мог допустить, чтобы Хаузер предавался легкомысленным развлечениям в час, когда до меня дошла весть о страшнейшем несчастье, касающемся его больше, чем кого-либо другого, несчастье, которое наитягчайшим образом скажется на всей его дальнейшей жизни.
Мрачные, любопытные и недоброжелательные взгляды устремились на лейтенанта полиции. Доктор Ланг гневно крикнул:
— Ерунда! Развели тут какую-то чертовщину! Что бы ни случилось, ни я, ни кто-либо другой из присутствующих не давал вам права на столь грубое самоуправство. Если вы намереваетесь сообщить нам печальную весть, вы тем паче должны были подождать, наш спектакль уже подходил к концу. Это же безумное и бесстыдное злоупотребление законами гостеприимства.
— Да, да, доктор прав, — послышались голоса в зале.
Хикель склонил голову и приложил руку ко лбу.
— Могу я узнать, что именно случилось? — вмешался господин фон Имхофф.
Хикель выпрямился и глухим голосом ответил:
— Граф Стэнхоуп наложил на себя руки3.
Наступило долгое молчание. Чуть ли не все взоры устремились на Каспара; он стоял, прислонившись к софиту, и веки его медленно опускались.
— Граф застрелился? — спросил господин фон Имхофф.
— Нет, — отвечал Хикель, — повесился.
Шепот пробежал по толпе гостей. Господин фон Имхофф закусил губу.
— Вам известны какие-нибудь подробности? — еще спросил он.
— Нет. Эту весть мне передал его слуга. Граф Стэнхоуп гостил у своего друга графа Бельгарда, в его замке, на побережье Нормандии.


346
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Утром четвертого сентября его нашли в башне, повесившимся на шелковом шнурке.
Господин фон Имхофф упорно смотрел в пол. Подняв наконец глаза, он устремил холодный взгляд на лейтенанта полиции и сказал:
— Мы все охвачены скорбью. Думается, здесь нет никого, кто не сохранил бы живых воспоминаний об этом несчастном человеке. Тем не менее, господин лейтенант, вам придется отдать отчет в своем странном поведении.
Хикель молча поклонился.
Хозяйка и несколько других дам пытались успокоить гостей, но, когда лакеи уже начали зажигать свечи в большой люстре, фрау фон Имхофф доложили, что сегодняшняя юбилярша, ее свекровь, после перенесенного волнения почувствовала себя плохо и удалилась в свои апартаменты. Она тотчас же пошла к ней. Это послужило сигналом к всеобщему разъезду. Первыми поднялись президент управления и генеральный комиссар со своими супругами. Вскоре лишь несколько самых близких друзей барона остались на месте и в подавленном душевном состоянии заняли места за обширным столом.
— Я всегда чувствовал, что лорд со временем уготовит нам мрачный сюрприз, — сказал господин фон Имхофф.
— Что же теперь будет с беднягой Хаузером? — поинтересовался кто-то из гостей.
Стали высказываться всевозможные предположения: разговор оживился, ибо, как это нередко бывает, злополучное событие возбудило фантазию людей, лишь издалека к нему причастных. Взволнованная беседа длилась до глубокой ночи.
Когда перепуганные гости начали разъезжаться, Каспар укрылся в маленькой комнатке, где переодевались актеры. Молодые люди быстро поснимали с себя театральные костюмы и тоже поспешили уехать. Несколько минут спустя туда явился слуга — тушить свечи и обнаружил Каспара. Юноша вышел на лестницу и тотчас же услыхал шаги за своей спиной, фрау фон Каннавурф догнала его. Уж не домой ли он собрался, спросила она. Каспар отвечал утвердительно.
— Дождь идет, — сказала она уже внизу и вытянула руку, ловя дождевые капли. Она подождала немного в надежде, что дождь переста¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Прерванная игра
347
нет, но он только сильнее припустился; потоки воды с шумом обрушивались на деревья и иссохшую землю. В лицо обоим ударил холодный влажный ветер, и фрау фон Каннавурф предложила Каспару подняться вместе с нею в ее комнату, непогода, видно, разгулялась не на шутку. Он молча за ней последовал.
Она зажгла свечу и стала мечтательно смотреть в пламя. Плечи ее подрагивали — она замерзла. Каспар сел на софу. И вдруг почувствовал такую усталость во всём теле, что не мог не поддаться соблазну лечь на спину. Клара приблизилась к нему, взяла его руку, но он тотчас же вырвал ее. Он закрыл глаза, лицо его на мгновенье сделалось вовсе безжизненным. Госпожа фон Каннавурф негромко вскрикнула в испуге и упала на колени возле него. Потом она кликнула свою камеристку и попросила принести воды. Налив полный стакан, она протянула его Каспару. Он отпил глоток-другой.
— Что с тобой, Каспар? — прошептала она, впервые называя его на «ты». Он благодарно улыбнулся.
— Ты словно сестра мне, — робея, сказал он и пальцами коснулся волос склоненной над ним головы. Слово «сестра» в его устах звучало необычно, ни разу в жизни он еще не произносил его.
Клара прильнула к нему; ей казалось, что она должна его согреть, он боязливо от нее отодвинулся, она хотела подняться, но он дотронулся до ее плеча и посмотрел на нее с мольбой, любовью и болью.
— Клара, — произнес он, и ей почудилось, что она гибнет или, напротив, воскресает для новой жизни, ибо было что-то неземное в робком молящем звуке его голоса, когда он назвал ее по имени.
Так проходил час за часом, и они всё лежали вместе, молча, молча и неподвижно, дрожа, как в ознобе. Она протянула к нему руку, и дыханье его уст поднялось в воздух вместе с ее дыханьем.
Когда часы на башне стали бить двенадцать, Клара встрепенулась. Она быстро встала и тихо, проникновенно произнесла: «Никогда, никогда, никогда», — потом подошла к окну и распахнула его. Дождь давно перестал, ясное, усыпанное звездами небо простиралось в вышине. Переполненное ее сердце стремилось туда, в неведомые миры, ибо мир, в котором она жила, ей опротивел.


348
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Она сказала Каспару, что он может провести ночь здесь, в доме, но он отвечал, что не хочет этого. Она вышла узнать, не спит ли еще фрау фон Имхофф. Прошла мимо столовой, где мужчины пили вино и громко беседовали. Баронесса тоже еще не ложилась. Клара сообщила ей, что Каспар всё это время находился у нее. Фрау фон Имхофф кивнула, но бросила на подругу несколько растерянный и удивленный взгляд.
— Завтра утром я запакую свои вещи и уеду, — тихо сказала Клара, и на лице ее отразилась непоколебимая решимость, иной раз придававшая странно жесткое и страдальческое выражение детским ее чертам.
Фрау фон Имхофф несколько опешила, но поднялась и подошла к Кларе. Внезапно они упали в объятия друг другу, при этом Клара заплакала.
Они всё понимали, и говорить им не было надобности.
Вырвавшись, Клара сказала, что проводит Каспара в город.
— Это невозможно, — возмутилась фрау фон Имхофф, — или уж я пошлю с тобой лакея.
— Не надо, прошу тебя, — улыбнувшись, отвечала Клара, — ты же знаешь, что я ничего не боюсь. И не люблю, когда за меня боятся. Ночь всегда меня успокаивает, и я радуюсь, что буду возвращаться одна.
Через четверть часа она уже шла с Каспаром по еще не совсем просохшей дороге в направлении города. Они ни слова не произносили, а возле дома учителя обменялись рукопожатием.
— Теперь ты, наверно, покинешь меня, Клара, — вдруг сказал Каспар, и взор его затуманился.
Клара была поражена и растрогана этими словами, свидетельствовавшими о тяжелом предчувствии. «Какие прекрасные у него глаза, — подумала она, — светло-карие, как у косули; да он и вообще похож на косулю, что в печальном изумлении прячется в чаще леса».
— Да, я уезжаю, — проговорила она наконец.
— Но почему? Мне так хорошо было с тобой.
— Я вернусь, — заверила она его с наигранной теплотой, скрывавшей крик боли. — Я вернусь. Мы будем писать друг другу, а к Рождеству я уже буду здесь.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Прерванная игра
349
— «Я вернусь» — эти слова я уже слышал однажды, — с горечью заметил Каспар. — До Рождества далеко, писать же я не стану. Зачем? Письма — это просто бумага. Прощай и будь здорова.
— Мне нельзя поступить иначе, — прошептала Клара, взгляд ее был устремлен на звездный небосвод. — Смотри, Каспар, там вверху — вечность. Не будем забывать об этом, как забывают другие. Мы ни о чем не забудем. Ах, забвение, в забвении — всё зло мира. Звезды принадлежат нам, Каспар, смотри на них, и я буду с тобой.
Каспар покачал головой.
— Прощай, — чуть слышным голосом произнес он.
В первом этаже растворилось окно. Из него высунулась увенчанная ночным колпаком голова учителя, чтобы тотчас же исчезнуть. То было молчаливое предостережение.
«Я попрошу Беттину ежедневно навещать его, — думала Клара, в одиночестве проходя по пустынным улицам, — я принесу ему несчастье, если останусь здесь, бездна разверзается передо мной, страшнее и глубже которой не придумаешь. Сестра! Что я испытала, когда он назвал меня сестрою! Небесное блаженство проникло в мое сердце. Ведь я вновь обрела утраченного брата; но, Боже милостивый, больше, чем братом, он мне быть не может! Дотрагиваться до него! Пробуждать его ото сна! О предательские уста, лобзание ничего не значит для вас! Поцелуй я его, я стала бы его убийцей, что же остается мне, как не бежать? Ангел-хранитель сбережет его; дерзостным было мое мечтанье — жалким своим присутствием его защитить; нет, не может погибнуть столь благородное существо оттого, что чей-то взор от него отвернулся».
Этот тревожный ход мыслей свидетельствует о безнадежно запутавшемся сердце, в экстазе принявшем решение пожертвовать собственным счастьем, оробелом, ослепшем перед лицом неодолимого рока и заблудившемся на перепутьях любви.
Глядя на небо, на прекрасное созвездие Большой Медведицы, словно застывшая молния плывущее в темной синеве, Клара не заметила человека, стоявшего у портала дома Имхоффов. Она отпрянула, когда он преградил ей путь. «О Боже, опять это чудовище», — мелькнуло в ее мозгу.


350
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Хикель, ибо это был он, склонился перед испуганной женщиной.
— Прошу вас, простите меня, мадам, простите, — пробормотал он. — И не только за это нападение, но и за всё другое. Вы слишком хороши, мадам. Ежели бы вы явили милость, мадам, и поняли, что ваша возвышенная красота кружит мне голову, как шалун мальчишка кружит кубарь, ежели бы приняли во внимание, что даже в комедиях взбесившаяся фантазия иной раз оскверняет предмет своих мечтаний и воображаемый образ ревниво принимает за доподлинный, то вы, вероятно, осчастливили бы униженного своего слугу словом утешения.
Речь его звучала глуповато, бессвязно, высокопарно, насмешливо и отчаянно. Казалось, он зубами разгрызает слова и лишь с неимоверным трудом сохраняет свою важную осанку и спокойствие.
Клара отступила на несколько шагов, скрестила руки и, крепко прижав их к груди, повелительно произнесла:
— Извольте пропустить меня!
— Мадам, многое зависит сейчас от слов, произнесенных вашими устами, — продолжал Хикель и неестественно вскинул руку — точь-в- точь как восковая фигура. — Я никогда не был нищим. А сейчас стою с протянутой рукой. Не опровергайте того, что написано на вашем лице, вы ведь ангел!
Он посторонился. Клара, ни слова не произнеся, прошла мимо. Она дернула звонок, и привратник, ее дожидавшийся, немедленно отпер ей. Войдя наконец в дом, она почувствовала дурноту. Что-то словно разорвалось в ее мозгу. На лестнице она вдруг остановилась, ей показалось, что она обязана вернуться и еще раз заговорить с этим чудовищем.
Когда на следующий день Каспар пришел к Имхоффам, ему сообщили, что фрау фон Каннавурф уже уехала. Он попросил хозяйку дома показать ему портрет Клары, ни разу не виданный им после первого раута в их доме, на котором он присутствовал. Баронесса провела его в верхнюю гостиную, где портрет Клары висел между двумя портретами предков.
Каспар уселся насупротив и долго не сводил с него глаз. Когда он наконец встал, фрау фон Имхофф пообещала заказать для него копию. Он был так рассеян, что даже не поблагодарил ее.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Последняя попытка Квандта...
351
iri âyâ iri ТжТ TAT TAT
Последняя попытка Квандта взять приступом тайну
Хотя некоторое время и поговаривали, что Хикель будет переведен в другой город и понижен в должности, но толком никто ничего не знал, и казалось, что мало-помалу вся эта история позабылась. Без сомнения, какие-то подспудные влияния служили защитой лейтенанту полиции.
— Его лучше не трогать, — говорили посвященные. — Он опасен, ибо слишком много знает.
Разумеется, Хикель приносил пользу на своем месте, и подчиненные трепетали перед ним. Жизнь его тем временем становилась всё более непроницаемой; кроме как в казино или на службе, он ни с кем слова не говорил. На сторожевом посту он, случалось, проводил с полночи, но разве что в укор своим подчиненным.
Даже Квандт научился его бояться. Однажды под вечер, в октябре, учитель сидел за кофе со своей женой и Каспаром, как вдруг, гремя саблей, в столовую вошел Хикель. Не поздоровавшись, он направился к Каспару и властно спросил:
— А ну, скажите-ка, Хаузер, известно ли вам что-нибудь о местонахождении солдата Шильдкнехта?
Лицо Каспара посерело. Лейтенант полиции устремил на него сверкающий взор и, разозленный долгим молчанием, заорал:
— Известно или неизвестно? Говорите, несчастный, а не то, клянусь Богом, я прикажу немедленно отвести вас в тюрьму!
Каспар поднялся, пуговица на его камзоле зацепилась за бахрому скатерти, кофейник опрокинулся, черная жижа разлилась по белому полотну.
Учительша вскрикнула; Квандт состроил сердитую мину, ибо наглое поведение лейтенанта полиции его возмутило и показалось ему тем удивительней, что в последние месяцы Хикель был мрачно сдержан по отношению к Каспару.
— Что он может знать о дезертире? — хмуро спросил Квандт.
— Это уж моя забота, — огрызнулся Хикель.


352
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Господин лейтенант полиции, в моем доме прошу вас вести себя поучтивее, — рассердился Квандт.
— А, бросьте! Вы тряпка, господин учитель! Вы признаёте только свои заслуги, а чужие в грош не ставите. Да и вообще, о чем тут говорить? Два года этот малый живет у вас, а мы как ничего о нем не знали, так и не знаем. Если к этому сводится всё ваше искусство, лучше уж вам убраться подобру-поздорову.
Удар попал в цель. Квандт подавил свой гнев и промолчал.
— Но сейчас дело всё равно близится к концу, я переговорю с надворным советником, и Хаузер перейдет на мое попечение.
— Этим вы сделаете мне большое одолжение, — отвечал Квандт и с высоко поднятой головой вышел из комнаты.
Учительша продолжала сидеть, опустив глаза. Хикель стремительно шагал взад-вперед и вытирал платком лоб.
— Мне-то каково, мне-то каково, — бормотал он вне себя. Потом вдруг опять накинулся на Каспара. — Злосчастный вы, проклятый человек! Что за дьявол в вас сидит! Так или иначе, — уже тише добавил он и встал рядом с Каспаром, — дезертир арестован и будет доставлен сюда, а мы засадим его в Плассенбург1, мерзавца.
— Это ложь, — проговорил Каспар, так же тихо и даже слегка напевно. Он улыбнулся, потом рассмеялся, да-да, рассмеялся, хотя бледность покрыла его лицо.
Хикель остолбенел. Закусил губу и бессмысленно уставился в пространство. Потом внезапно схватил свою фуражку и, бросив быстрый злобный взгляд на Каспара, вышел вон.
Квандт не намеревался оставить без последствий грубость лейтенанта полиции. Он пожаловался надворному советнику Гофманну, но тот не выказал особого желания вмешаться в эту историю. Учитель воспользовался случаем и затронул еще один вопрос.
После смерти Фейербаха верховный надзор за воспитанием Каспара был возложен на надворного советника. На денежное вспомоществование вроде того, какое поступало от графа Стэнхоупа, больше нельзя было рассчитывать. Пришлось обратиться за помощью к бургомистру Эндерсу и магистрату, но решение еще не было вынесено. Правда, в


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Последняя попытка Квандта...
353
суде писцу Каспару немного увеличили жалованье; деньги он все аккуратно отдавал учителю. Столь стесненные обстоятельства не позволяли ему ни гроша истратить на себя. В начале октября он был конфирмован и с нетерпением ожидал так называемых конфирмантских денег2, которые дал ему город. Рассерженный долгими проволочками, он обратился к пастору Фурманну, тот сказал, что Каспару следует попросить учителя сходить в магистрат и поторопить их с выплатой.
— Нет, господин советник, я туда не пойду, гордость не позволяет мне выступать в роли просителя, — заявил Квандт.
Гофманн пожал плечами.
— Ну выдайте ему эти несколько талеров из своего кармана, — сказал он, — вам их конечно же возвратят в самое ближайшее время.
— В том, что касается Хаузера, — возразил учитель, — ничего нельзя знать наверняка — у меня без того расходов достаточно, и я боюсь, что они мне непосильны.
Советник задумался.
— У него же есть состоятельные и даже богатые друзья, — сказал он наконец, — они могут ему помочь.
— Ах, боже ты мой, — вздохнул Квандт, — для них он представляет слишком большой интерес, а о мелких его нуждах они и не помышляют.
— Завтра я загляну к вам и спрошу Хаузера, зачем ему так срочно понадобились деньги, — заключил разговор советник.
Поздно вечером Каспар зашел в кабинет Квандта и, простирая руки, стал умолять не отдавать его из дому: он будет делать всё, что от него потребуют.
— Только не к лейтенанту полиции, всё что угодно, только не это, — бормотал он.
Учитель по мере сил его успокоил; пока что, говорил он, об этом и речи быть не может, лейтенант просто хотел припугнуть его.
— Нет, — отвечал Каспар, — сегодня судейский чиновник Майер говорил то же самое.
— Послушайте, Хаузер, вы ведете себя как ребенок, а вы ведь взрослый человек, — укоризненно проговорил Квандт. — Я лично всерьез эту


354
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
угрозу не принимаю, а вы по-ребячески всё преувеличиваете. В конце концов, лейтенант полиции вам голову не откусит, хоть я и не отрицаю, что манеры у него иной раз грубоватые. Но вы ведь теперь христианин в полном смысле слова и, несомненно, уже слыхали пословицу: «Сделай добро своему врагу, и ты посыплешь его голову раскаленными углями»3.
Каспар кивнул.
— У Диттмара в его «Зернах веры» есть рассказик об этом4, — сказал он.
— Верно, мы ведь с вами его проходили, — живо подхватил Квандт. — И знаете что, дабы лучше удержать в памяти эти прекрасные слова, я предлагаю вам записать свои мысли по этому поводу. Условимся рассматривать это как заданный урок; завтра можете посвятить ему всё послеобеденное время.
Каспар не возражал.
Советник Гофманн явился лишь через два дня, а не назавтра, как обещал. Когда он вошел в комнату, учитель, гневно жестикулируя, за что-то распекал Каспара. На вопрос советника, в чем провинился юноша, Квандт отвечал:
— Он только и знает, что сердить меня. Третьего дня я дал ему тему для сочинения. Он обещал мне ее разработать, и вчера времени у него было предостаточно. Сейчас я спросил у него тетрадь, и вот, пожалуйста, можете убедиться сами, господин советник, здесь ни одной строчки не написано. Такая лень, право же, вопиет к небесам.
Квандт протянул советнику раскрытую тетрадь: сверху на первой странице выведено было название сочинения: «Сделай добро своему врагу, и ты посыплешь его голову раскаленными углями». Под заглавием же ничего не стояло, страница была пуста.
— Почему вы не написали сочинение? — холодно осведомился Гофманн.
— Я не смог, — отвечал Каспар.
— Вы должны мочь! — крикнул Квандт. — Третьего дня вы говорили мне, что эта тема представлена в вашей хрестоматии, развить ее, следовательно, вам ничего не стоило, поскольку начало было уже положено!


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Последняя попытка Квандта...
355
— Попробуйте-ка еще разок, Хаузер, — сказал советник успокаивающим тоном. — Напишите хоть несколько фраз. Мы с господином учителем уйдем пока что в соседнюю комнату, а когда вернемся, вы нам покажете то, что успеете сделать, и таким образом засвидетельствуете свою добрую волю.
Квандт одобрительно кивнул и вышел вместе с Гофманном. Советник вручил Квандту два золотых дуката, сказав, что их передала ему фрау фон Имхофф, которой он сообщил о затруднительном положении Каспара; добрая женщина даже попросила извинения за малую сумму и добавила, что деньги находятся не в ее распоряжении.
— Кстати сказать, — добавил он. — Хаузер вчера приходил просить меня за него заступиться и не отдавать его на попечение лейтенанта полиции.
— Черт знает что такое, — с досадой воскликнул Квандт, — он всем докучает своими ребяческими опасениями, меня он тоже об этом просил.
— Он, видно, невесть как боится Хикеля.
— Да, лейтенант полиции достаточно сурово с ним обходится.
— Я сказал, что в мои намерения это не входит, он должен только выполнять свой долг, и тогда никто его не тронет.
— Совершенно правильно.
— Мы поговорили еще о его денежных затруднениях, но он не пожелал подробнее на эту тему распространяться. Я пообещал подарить ему пять дукатов и спросил, когда, собственно, день его рождения. Он с грустью ответил, что не знает, и должен признаться, было в нем в эту минуту что-то глубоко меня растрогавшее. В остальном он показался мне слишком уж искательным, его заискивающая суета была мне неприятна.
— Увы, это так, господин советник, искательство ему свойственно, в особенности когда он добивается своей цели.
После этого обмена мнениями они вернулись к Каспару. Он сидел у стола, подперев голову рукой.
— Итак, что вы успели сотворить? — игриво воскликнул надворный советник. Он взял тетрадь и удивленно на нее уставился, в ней была


356
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
написана одна только фраза, которую он и прочитал вслух: — «Если они причинили зло твоему телу, воздай им за это добром». И это всё, Хаузер?
— Странно, — пробурчал Квандт.
Гофманн встал перед Каспаром, склонил голову на плечо и с места в карьер начал:
— Скажите на милость, Хаузер, кого из людей, доселе вам знакомых, вы всего сильнее любите? — Лицо у него при этом было хитрое; некогда судейский чиновник, он усвоил манеру даже самые невинные слова произносить с кислой усмешкой.
— Встаньте, когда с вами разговаривает господин советник, — шепнул учитель Каспару.
Каспар встал. Беспомощно огляделся вокруг. Он почуял ловушку в этом вопросе. Внезапно его осенило: «Наверно, учитель сердится, думая, что я не написал сочинения, потому что считаю его своим врагом». Он взглянул на Квандта и с отсутствующим видом проговорил:
— Больше всех я люблю господина учителя.
Советник обменялся с Квандтом понимающим взглядом и многозначительно кашлянул.
«Ага, пытается купить меня», — подумал Квандт и тотчас же ощутил известную гордость, оттого что ничуть не умилился этим ответом.
Жизнь Каспара становилась всё более замкнутой и однообразной. Не было никого, с кем он мог бы вести доверительную беседу. Фрау фон Каннавурф тоже не подавала весточки о себе, и это огорчало его, хоть он и говорил в свое время, что письма ничего для него не значат. Где она сейчас? Жива ли? Ему, по большей части, не хотелось выходить из дому, все дороги были ему ненавистны, любое занятие ему докучало. К тому же и погода стояла ненастная, ноябрь принес с собою дожди и буйные ветры. Итак, всё свободное время Каспар сидел в своей комнате, взглядом скользил по далеким холмам или поднимал боязливый взор к небу и думал, думал днем и ночью. И еще ждал. Однажды он зашел в казарму и попытался осторожно разузнать, что слышно о II Тильд кнехте. Никто, однако, не мог ничего ему сообщить. Это чуть раздуло угасающее пламя его надежд, но все последующие дни он чув¬


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Последняя попытка Квандта...
357
ствовал себя больным и по утрам едва находил в себе силы встать с постели. Случалось, что к нему приходили гости; при них он бывал замкнут и немногословен. Когда его приглашали на какой-нибудь раут, он с горечью отвечал: «Что мне в этой болтовне?» Однажды вечером, идя по Дворцовой площади, он взглянул на высокие, всегда закрытые окна дворца, и вдруг ему почудилось, что в залах, всегда представлявшихся ему пустыми, полно каких-то великанов, враждебно его разглядывающих. Все они в пурпурных одеяниях с золотыми цепями на шее. Страшная, бесконечная боль овладела им, ему впору было броситься на мостовую и выть, выть, как собака.
Холодно, хмуро было всё вокруг него. Как-то ему приснился сон: на поросшем мхом камне стоит золотая чаша, а в ней лежат пять дымящихся сердец, сердец не натуральной формы, а таких, какие выпекает пирожник. Он, Каспар, стоит перед ними и громко говорит: «Это сердце моего отца, это сердце моей матери, вот эти — моих сестры и брата, а это — мое собственное сердце». Его сердце лежало сверху, и было у этого сердца два живых печальных глаза.
Нередко юноша отчетливо чувствовал на себе воздействие другого существа — далекого и бесконечно дорогого. Это существо была женщина, она ратовала за него, предстательствовала, из-за него страдала, но целый мир лежал между ними, и, что бы она ни делала, расстояние, их разделяющее, не сокращалось. Он до того ясно провидел грозные события, что, случалось, замирал и прислушивался, словно бы к разговору за тонкой стеной, молитвенно складывая руки и боязливо улыбаясь.
Квандт должен был быть слепым, чтобы всего этого не замечать. Все свои наблюдения он записывал под общим заглавием, и заглавие это гласило: «Борьба с нечистой совестью».
— Нет у меня больше к нему прежнего доброжелательства, — говорил Квандт, — нет, после того как я видел его равнодушное отношение к несчастью с лордом. У меня самого было такое чувство, словно я потерял брата, а он не пожелал даже сколько-нибудь правдоподобно прикинуться опечаленным. У него каменное сердце и чисто плебейская неблагодарность.


358
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Мы видим учителя как бы подсматривающим в щелку, видим его притаившимся в засаде, видим, как он кропотливо собирает сведения о прежних годах Каспара, как с проницательностью опытного следователя сопоставляет факты и обстоятельства, толкует их и втайне хранит для своей вожделенной цели. Мы видим, как его сжигает ненависть к другому, вечно замкнутому, отчужденному, и невольно сравниваем учителя с человеком, которого так долго дразнил и приманивал блуждающий огонек, покуда несчастный не впал в буйное хмельное состояние.
В начале декабря, в четверг, после обеда, Квандт спросил Каспара, готов ли у него перевод, заданный на завтра. Готов, отвечал Каспар серьезно, но, как показалось Квандту, с неискренней любезностью. Квандт раскрыл книгу, показал ему, откуда и докуда надо было переводить, и еще раз спросил, неужто он и вправду успел всё сделать.
Каспар отвечал утвердительно.
— Я даже сделал один липший абзац, — добавил он.
Квандт не поверил; в задании было два каверзных места, с которыми Каспар не мог справиться самостоятельно и непременно должен был обратиться к нему за помощью. Тем не менее он счел за благо в присутствии жены не продолжать этого разговора и позволил юноше спокойно уйти к себе в комнату.
Минут через пять Квандт схватил учебник латинского языка и последовал за Каспаром. Тот уже запер дверь и, прежде чем ее открыть, спросил, что еще угодно господину учителю.
— Откройте, — кратко приказал Квандт.
Войдя в комнату, он прочитал своему ученику несколько наугад выбранных фраз и попросил сказать, как они звучат в переводе. Каспар помолчал, затем ответил, что он сделал только предварительную работу, а сейчас намеревался сесть за перевод. Квандт спокойно на него взглянул, выразительно произнес: «Так!» — пожелал Каспару доброй ночи и удалился.
Сойдя вниз, он рассказал жене, как обстоит дело, и оба пришли к выводу, что это просто мальчишеское упрямство. На следующее утро Квандт доложил советнику Гофманну о происшедшем, тот написал краткое письмецо Каспару и попросил учителя его передать. Каспар


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Последняя попытка Квандта...
359
прочитал письмо в присутствии Квандта и, кончив, явно расстроенный, отдал ему его обратно. В письме советник деликатно предостерегал его от свойств, присущих лишь низким характерам, которые, — так там и стояло, черным по белому, — к сожалению, не вовсе чужды нашему Хаузеру.
В тот же вечер, и опять после ужина, Квандт принес несколько учебных тетрадей Каспара и сказал:
— Из этой тетради, Хаузер, снова вырезана страница. А вы отлично знаете, что я уже бесчисленное множество раз запрещал вам это делать.
— Я посадил кляксу на эту страницу и не хотел, чтобы она осталась в моем сочинении, — отвечал Каспар.
Вместо ответа Квандт пригласил юношу пройти вместе с ним в его кабинет. Жене он предложил зажечь свечу, а сам схватил лампу и пошел впереди Каспара. Придя в кабинет, он тщательно запер обе двери, велел Каспару сесть и завел свое:
— Надеюсь, вы не предполагаете, что ваши слова я принял за чистую монету?
— Какие слова? — слабым голосом спросил Каспар.
— Относительно кляксы. В эту кляксу я не верю.
— Почему вы не верите?
— Вам, вероятно, известна поговорка, кто раз соврал, тому и на правду веры нет. А вы, друг мой, не один раз мне соврали.
— Я не лгу, — отвечал Каспар так же слабо и беззвучно.
— И у вас хватает дерзости сказать мне это в лицо?
— Значит, я лгу, сам того не зная.
— Эх вы, крючкотвор! — с горечью воскликнул Квандт. — Если я не всякий раз ловлю вас на лжи, то причиной этому мое глубокое убеждение — мне вас от этого порока не излечить. Так стоит ли понапрасну расстраиваться? Вы привыкли упорно твердить «нет», покуда вас не доведут до такого состояния, что сказать «нет» вы уже не можете, а сказать «да» всё равно не хотите.
— Разве я должен говорить «да», когда надо сказать «нет»? Докажите, что я солгал. — Каспар бросил на учителя взгляд, который тот мысленно охарактеризовал как «коварный».


360
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Ах, Хаузер, как мне больно, что вы вот так смотрите на меня, — сказал Квандт. — Доказательств у меня более чем достаточно, я даже не знаю, с какого начать. Помните историю с подсвечником? Вы утверждали, что у него отломилась ручка, а между тем было неопровержимо доказано, что она прогорела.
— Было так, как я сказал.
— Ну, этим утверждением вы от меня не отделаетесь! Можете быть уверены, что я тщательно проверил всю эту историю и записал ее, дабы, в случае необходимости, отдать полный отчет о вашем поведении.
Каспар смешался и промолчал.
— Далее, рассмотрим случай меньшей давности, — продолжал Квандт, — собственно, никакого значения не имело, сделали вы перевод третьего дня или собрались сделать его сегодня. Поскольку день у вас занят, вы имели полное право сесть за эту работу вечером. Почему же вы сказали, что перевод готов, если вы его даже не начинали?
— Я думал, вы спрашиваете, сделал ли я подготовительную работу.
— Смешно. Вы имели дерзость придать моим словам обратный смысл. Я ясно спросил: готов ли ваш перевод? Моя жена была свидетельницей.
— Значит, я не так вас понял.
— Обычные уловки. Вы даже и не подготовились к переводу. Морочьте кого-нибудь, кто меньше вас знает. Я бы хотел никогда вас не знать; в конце концов из-за вас, того и гляди, лишишься репутации честного человека. Но не только я теперь вижу вас насквозь, а и другие. Немного осталось семейств, в которых вас считают правдивым, достойным человеком. Большинство уже понимает, что у вас пошлая фантазия и низкопробная амбиция, что вы ведете себя равнодушно и нагло по отношению к менее знатным, когда вам открывается доступ в дома более знатных. Вы лживый человек, и в каждом отдельном случае я знаю, говорите вы правду или нет, известно ли вам то, о чем вы говорите, или неизвестно, что может привлечь ваше внимание, а что остается за его пределами. Сейчас я приведу вам недурной примерчик, кстати сказать, из самого последнего времени. За обедом у нас зашел разговор о советнике Флиссене. Моя жена заметила, что славному старику, вероятно, тяжело жить вдали от Вормса5 и своих близких. Я заметил, что у


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Последняя попытка Квандта...
361
советника множество родни на Рейне и столько-то внуков! Вы вмешались и заявили, что внуков у него одиннадцать, вы, мол, знаете об этом из разговора в доме генерального комиссара. Я ответил, что слышал о девятнадцати внуках, но вы стали уверять, что их одиннадцать. Я не знал, что вам на это ответить, но зато знал, что цифру одиннадцать вы назвали наобум, только чтобы похвалиться перед нами, чтобы лишний раз произнести «генеральный комиссар» и показать нам, как вы хорошо знакомы с интимными обстоятельствами людей, посещающих его дом. Положа руку на сердце, разве это не так?
— За столом кто-то упомянул об одиннадцати внуках. Я хорошо помню.
— Не верю.
— Тем не менее это так.
— Фу, постыдились бы, Хаузер, в такой серьезный момент настаивать на своей лживой версии. Право, это свидетельствует о мелких, чтобы не сказать недостойных, чертах характера. Сама история, конечно, значения не имеет, но ваше упорство наводит на нехорошие мысли. Оно доказывает, что вы не признаёте за собой ни единой ошибки, ни единой слабости и упорно настаиваете на своей правоте. В первую же подходящую минуту я спрошу самого советника, сколько у него внуков. Если окажется, что их одиннадцать, я, несомненно, воздам вам должное, в противном же случае я вас так осрамлю, что вы долго будете помнить.
Каспар смиренно опустил голову.
— Но о главном из того, что я ставлю вам в вину, речь, друг мой, еще впереди, — заговорил Квандт после паузы, когда было слышно, как неистовый ветер завывает в трубе и бьется в стекла. — Пришла уже пора вам сказать всю правду мне, человеку нелицеприятно заинтересованному вашей судьбою. Вы продолжаете пребывать в убеждении, что весь мир верит вашей сказке о таинственном узилище, да, пожалуй, еще и о высоком происхождении. Но вы позорно заблуждаетесь, милый Хаузер. Поначалу, я готов это признать, всех занимало таинственное происшествие, но постепенно разумные люди пришли к убеждению, что они стали жертвой — разрешите мне умолчать жертвою чего. Я верю, Хаузер, что вы не думали зайти так далеко в вашей игре. Про¬


362
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
шлой зимою, когда вышла в свет брошюра президента, вы сами были напуганы последствиями своего поступка, вы тогда напоминали мне ребенка, вздумавшего немножко поиграть с огнем и вдруг увидевшего, что весь дом объят пламенем. Вы боялись потерять теплое местечко, которое добыли себе своими плутнями, и усмотрели опасность разоблачения и заслуженной кары именно в том, в чем ваши ослепленные друзья полагали ваше счастье. Попытайте свое сердце, и вам откроется, прав ли я.
Безжизненный взор Каспара был обращен прямо в глаза учителю.
— Хорошо, я не стану принуждать вас к ответу, — с мрачным удовлетворением продолжал Квандт. — Вокруг вас опять тишина, Хаузер. Странная тишина. Никто уже вами не интересуется. Такая же тишина воцарилась вокруг вас перед мнимым покушением в доме учителя Да- умера. Ни один из тысяч жителей Нюрнберга, ни в то самое время, ни позднее, не встречал человека, которого хоть в малой степени можно было заподозрить в столь страшном преступлении. Ваши друзья, тем не менее, верили в чудовище «с закрытым лицом», так же как верили в фантастического тюремщика, который будто бы научил вас читать и писать. И все-таки учитель Даумер вскоре выставил вас за дверь. И уж наверно он знал почему. На сегодняшний день так обстоят дела, что вам надо принять решение. Самые могущественные ваши покровители — статский советник, лорд Стэнхоуп, фрау Бехольд — покинули наш бренный мир. Неужто вы не усматриваете в этом небесного знамения? Ваш обман более не имеет смысла. Вы уже мужчина, вы не можете не хотеть стать полезным членом общества. Так доверьтесь же мне, Хаузер, откройтесь мне! Скажите мне правду, правду, идущую от сердца.
— Да, но что мне говорить? — глухо, медленно спросил Каспар, тело его по-стариковски обмякло, и лицо пошло старческими морщинами.
Учитель подошел к нему и схватил его тяжелую, холодную как лед руку.
— Правду должны вы сказать! — выкрикнул он заклинающим голосом. — Ах, Хаузер, мне страшно на вас глядеть, дурная совесть, как привидение, маячит в ваших глазах. Душа ваша угнетена. Откройте ж свое измученное сердце! Пусть луч солнца наконец падет на него. Мужайтесь, мужайтесь и верьте мне! Правду, только правду! — Он схватил


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Последняя попытка Квандта...
363
Каспара за воротник, словно хотел своими руками вытрясти из него тайну.
«Что ему надо? Что ему надо?» — думал Каспар, взгляд его, исполненный боли, беспомощно блуждал.
— Я пойду вам навстречу. Начнем с реального, осязаемого. Явившись в Нюрнберг, вы показали письмо. В карманах вашего сюртука с отрезанными фалдами были понатыканы старинные монастырские рукописи, среди них одна под заглавием «Искусство возвращать ушедшие годы»6. Кто написал письмо? Кто дал вам рукописные книги?
— Кто? Тот, у кого я был.
— Само собой, — отвечал Квандт с возбужденной улыбкой, — но вы должны сказать мне, как звали того, у кого вы были. Не думаете же вы, что я настолько глуп, чтобы поверить, будто вы этого не знаете. Конечно же, то был ваш отец или ваш дядя, а может быть, брат или друг детства, Хаузер! Представьте себе, что вы оказались пред лицом Господа Бога. И Господь спрашивает вас: откуда ты? Где твоя отчизна, где ты родился? Кто дал тебе фальшивое имя и как звали тебя, когда ты еще лежал в колыбели? Кто тебя надоумил и научил дурачить людей? Что вы в душевной своей муке ответили бы Господу, если бы Господь призвал вас к ответу, к искуплению совершённого обмана?
Каспар не дыша смотрел на учителя... Кровь остановилась в его жилах. Весь мир закачался перед ним.
— Что бы вы ответили? — настаивал Квандт, в голосе его одновременно звучали надежда и страх. Ему чудилось, что запертая дверь вот- вот откроется перед ним.
Каспар с трудом поднялся, губы его дрожали.
— Я бы ответил: ты не Господь Бог, ежели такого требуешь от меня.
Квандт отпрянул, всплеснул руками.
— Богохульник! — не своим голосом завопил он. Потом простер правую руку и крикнул: — Убирайся, выродок, проклятый лжец! Вон из моего дома, чудовище! Не оскверняй воздух, которым я дышу!
Каспар шагнул к двери; покуда он нащупывал ручку, часы за его спиной отсчитали десять хриплых ударов, смешавшихся с воем ветра.
Охая, без сна, ворочался Квандт всю ночь на своей постели. Надо думать, он раскаивался в своей горячности, так как весь следующий


364
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
день заискивал перед Каспаром. Но тот оставался холодным, ушедшим в себя. Вечером Квандт завел разговор о советнике Флиссене; заметил, что всё разузнал, и шутливо объявил Каспару:
— Восемнадцать внуков, Хаузер, восемнадцать, ни больше ни меньше! Как видите, я был прав.
Каспар молчал.
— Но вы совсем ничего не едите, Хаузер, — всполошилась учительша.
— У меня нет аппетита, — ответил Каспар, — стоит мне притронуться к еде, и я уже сьгг.
В среду, одиннадцатого декабря, Квандт явился к обеду с опозданием и чрезвычайно взволнованный. По пути из школы он отчаянно схватился с ломовиком, на гористой улице нещадно избивавшим своего конягу за то, что у того не хватило сил тащить на крутой подъем тяжело груженный воз. Квандт прочитал нотацию живодеру и призвал нескольких прохожих в свидетели бесчеловечного мучительства. Взбешенный ломовик замахнулся на него кнутовищем и заорал, чтобы тот убирался к черту и не смел совать носа в дела, его не касающиеся.
— Слава богу, я узнал имя этого изверга и теперь смогу подать на него рапорт лейтенанту полиции. — Он без устали описывал, как у несчастной клячи с натуги черная кровь выступала между ребер.
— Мерзавец, — негодовал Квандт, — я ему еще покажу, будет знать, как мучить животное.
Когда Каспар вышел, учительша спросила, не удивился ли он, что юноша ни слова не проронил по поводу его рассказа.
— Да, я обратил внимание, что он упорно молчит, — заметил Квандт.
Полчаса спустя он поднялся в комнату Каспара и попросил его
снести на квартиру лейтенанта полиции письменную жалобу на ломовика, которую он уже успел составить. В три часа Каспар воротился с известием, что лейтенант полиции взял длительный отпуск и уехал из города.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Aenigma sui temporis
365
ATA AYA АТА. TAT TIT TAT
Aenigma sui temporis*
Через день, то есть в пятницу, когда Каспар вскоре после полудня собрался покинуть здание суда, на лестничной площадке перед последним маршем с ним заговорил какой-то незнакомый господин весьма почтенного вида, высокий, стройный, с черной бородкой и бакенбардами, который попросил уделить ему две-три минуты внимания.
Каспар остановился в смущении, ибо голос незнакомца звучал столь же настойчиво, сколь и почтительно.
Они отошли немного в сторону, где никто не мог им помешать. Заметив растерянность Каспара, незнакомец ободряюще улыбнулся и заговорил всё так же настойчиво и почтительно:
— Вы Каспар Хаузер? Вернее, были им до сегодняшнего дня. Завтра вы отбросите это имя. С первого же взгляда на вас мне всё уяснилось, я потрясен до глубины души. Принц, мой принц! Дозвольте мне поцеловать вашу руку!
Он нагнулся и запечатлел благоговейный поцелуй на руке Каспара.
У юноши слова замерли на языке. Он был похож на человека, у которого внезапно остановилось сердце.
— Я посланный вашей матери, приехал за вами, — продолжал незнакомец всё так же быстро и в тоне глубочайшего уважения. — Думается, вы давно уже были готовы к этому. Но нам надо вести себя осторожно. На нашем пути серьезные препятствия. Вы должны бежать со мною. Всё готово. Вопрос лишь в том, пожелаете ли вы безоговорочно мне довериться, и еще, смею ли я рассчитывать на ваше безусловное молчание?
Откуда могли у Каспара взяться силы ответить на такие слова? Он смотрел в лицо человека, с ним говорившего, и это лицо представлялось ему совсем необычным, словно явившимся из сказки, взгляд же его между тем был нелепейшим образом прикован к оспинам на носу и на щеках незнакомца.
* Загадка своего времени [лат).


366
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Ваше молчанье для меня достаточно красноречиво, — сказал тот с быстрым поклоном. — План мой таков: завтра в четыре часа пополудни вы придете в Дворцовый сад к липовой аллее со стороны дома Фрей- бергов. Вас проведут к экипажу, который уже будет наготове. Наступающие сумерки будут благоприятствовать нашему бегству. Приходите без верхней одежды — так, как вы сейчас здесь стоите; для вас будет приготовлено платье, соответствующее вашему рангу. На первой же станции возле границы — до нее мы домчимся за три часа — вы переоденетесь. Меня вы не знаете. Не следует верить на слово незнакомому человеку. Прежде чем вы сядете в экипаж, я вручу вам знак, несомненно свидетельствующий, что я прислан вашей матерью.
Каспар стоял не шевелясь. Но тело его едва приметно раскачивалось из стороны в сторону, словно весь он заледенел и ветер вот-вот его опрокинет.
— Могу я считать, что мы обо всём договорились?— спросил незнакомец.
Ему пришлось повторить свой вопрос. На сей раз Каспар кивнул: уверенно, убежденно — в горле у него пересохло.
— Значит, мой принц, я могу ждать вас в условленный час на условленном месте?
«Мой принц!» Мертвенная бледность залила лицо Каспара. Он опять с жадным вниманием смотрел на оспины незнакомца. Затем кивнул вторично, и в этом движении была какая-то холодность, если не сонливость.
Незнакомец с подобострастной учтивостью приподнял шляпу, повернулся и исчез в направлении Шваненгассе.
Итак, во время этой сцены, длившейся минут восемь—десять, ни единое слово не сорвалось с уст Каспара.
Испытывал ли он радость? Или радость может быть такою, что холод пробирает человека до костей? Такою, что мурашки бегут у него по спине и он чувствует себя словно под струей ледяной воды?
Через каждые несколько шагов Каспар останавливался, ему чудилось, что земля расступается у него под ногами. «Люди, не попадайтесь мне навстречу, — думал он, — не сыпься на меня, снег; ветер, прекрати свое неистовство». Он стал смотреть на свою руку и в глубокой зад ум-


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Aenigma sui temporis
367
чивости дотронулся кончиком пальца до того места, на котором запечатлел поцелуй незнакомец.
«Почему подмастерья еще работают, ведь время обеда», — размышлял он, проходя мимо мастерской сапожника. А мороз всё время пробегал у него по спине.
Прекрасно было сознавать, что с каждым шагом, с каждым взглядом, с каждой мыслью проходит время. Ибо всё теперь сводилось к одному — чтобы побыстрей проходило время.
Придя домой, он сказал служанке, что не хочет есть, и заперся в своей комнате. Подошел к окну — слезы текли по его щекам — и тихо проговорил:
— Дукатус прибыл.
Мысли его были подобны полету ночных птиц. «До сегодняшнего дня я был Каспаром Хаузером, — думал он, — а с завтрашнего дня буду другим человеком; кто я теперь? Вчера еще — жалкий писец, а завтра, возможно, я надену голубую шинель с золотым шитьем; и шпагу мне должен дать Дукатус, длинную, узкую и прямую, как тростинка. Но неужели всё правда, может ли это быть? Разумеется, может, ибо так должно быть».
Свет Каспар зажег, только когда уже совсем стемнело. Учительша послала узнать, не хочет ли он поесть. Каспар попросил кусок хлеба и стакан молока. Служанка немедленно принесла просимое. Потом он принялся опорожнять ящики своего стола; бросил в огонь целую кучу писем и бумаг, тетради и книги сложил почти в педантическом порядке. Открыл ларь, из-под всевозможного хлама извлек белую лошадку, которой играл еще будучи узником в башне. Он долго смотрел на нее: блестящую, белую с черными пятнами и длинным хвостом, спадающим до самой подставки. «Ох ты, моя лошадка, — думал он, — сколько лет ты была со мною и что теперь с тобой станется? Я приеду, заберу тебя, велю построить тебе серебряную конюшню». Он бережно поставил игрушку на угловой столик возле окна.
Невероятным кажется, что Каспар, человек с вещим сердцем, прошедший через столько разных испытаний, с первой же минуты так слепо уверовал во мнимое изменение своей участи, что даже искорка недоверия, страха или хотя бы удивленного сомнения не затлела в нем.


368
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Событие, по своей чрезвычайности выпадающее из обыденной жизни, поразительное в своей неожиданности и при этом до того неприкрашенное и шитое белыми нитками, что школьник, ребенок, сумасшедший исполнился бы подозрений; этот же человек, перед чьими глазами промелькнуло столько незакрытых лиц или лиц, разоблаченных своею виною, человек, для которого мир был тем же, чем было для ласточки, воротившейся с юга, гнездо, разоренное руками озорников-мальчишек, этот человек с неколебимой уверенностью схватил неведомую руку, протянувшуюся к нему из неведомого мрака, холодную, сухую, неподвижную руку.
Но у него ведь не оставалось другой надежды. Вернее — о надежде и речи быть уже не могло. Здесь же было нечто безусловно окончательное, потусторонне надежное, несомненное, не обозначаемое человеческим словом, невидимое, непредставимое, и свершилось это естественно и закономерно, как восход солнца. О, тело, измученное цепями, его отягощающими, медлительные минуты, молчаливые часы! Еще шуршит что-то за обоями, еще лает вдалеке собака, ветер еще швыряет снегом в окно, еще потрескивает фитиль зажженной свечи, и всё это — зло, ибо прочно и задерживает бег времени.
В девять Каспар лег в постель и крепко уснул, но ночью слышал, как каждые пятнадцать минут бьют часы на церковных башнях. Время от времени он приподнимался и мучительно вглядывался в темноту. Потом ему привиделся сон, в котором неприметно смешались явь и мечтание. Будто он стоит перед зеркалом и думает: «Как странно, я ясно ощущаю гладкость зеркального стекла, а между тем это сновидение». Он проснулся, или ему почудилось, что проснулся, встал с кровати, или это тоже ему почудилось, что-то переставил и передвинул в комнате, опять лег, заснул, снова проснулся и стал раздумывать: «Неужто зеркало и всё прочее мне приснилось?» Теперь он и впрямь подошел к зеркалу, увидел себя и какие-то тени вокруг, это было страшно, и ужас объял его, тогда он закрыл зеркало синим платком с золотою каймой. Когда он наконец лег и через некоторое время действительно проснулся, ему стало ясно, что всё это было сном, ибо ничто не закрывало зеркало.
Долгой была эта ночь.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Aenigma sui temporis
369
Утром он, как всегда, отправился в суд и писал там словно бы с завязанными глазами. Ровно в одиннадцать он захлопнул чернильницу, аккуратно прибрал бумаги на своем столе и тихо вышел.
Квандт не обедал дома из-за какой-то учительской конференции. Каспар сидел за столом вдвоем с учительшей. Она всё время говорила о погоде.
— У нас ветром сорвало трубу с крыши, — рассказывала она, — а нашего соседа-сапожника Бюста чуть не убило свалившимся кирпичом.
Каспар молча смотрел в окно, но не видел даже здания напротив; снег и дождь вперемешку кружились над потемневшей улицей.
Каспар поел только супу, когда подали жаркое, он поднялся и ушел в свою комнату.
Ровно в три он опять спустился вниз в своем поношенном коричневом сюртуке, без шинели.
— Куда это вы собрались, Хаузер? — крикнула ему из кухни учительша.
— Мне надо взять кое-что у генерального комиссара, — спокойно ответил Каспар.
— Без шинели? В такой-то холод, — удивленно сказала она, появляясь в дверях.
Он скользнул рассеянным взглядом по своей одежде, потом сказал:
— Всего хорошего, фрау Квандт, — и ушел1.
Прежде чем закрыть за собою входную дверь, он бросил прощальный взгляд на сени, на узорные перила лестницы, на старый коричневый шкаф с окованными медью углами, стоявший между кухонной и столовой дверью, на мусорное ведро в уголке, полное картофельных очистков, сырных корок, костей, щепок и осколков стекла, на кошку, которая вечно разнюхивала здесь, чем бы поживиться. Хоть это и был лишь мимолетный взгляд, Каспару показалось, что никогда он не видел всего этого так отчетливо и раздельно.
Когда дверной замок защелкнулся, нестерпимая тяжесть, давившая грудь юноши, слегка отпустила, и губы его сложились в слабую улыбку.


370
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
«Учителю я напишу, — думал он, — или нет, лучше сам к нему приду: вот кончится зима, и я сюда подъеду в карете, подгадаю так, чтобы прибыть в обеденное время, когда он дома. Он выйдет мне навстречу, но я не подам ему руки, притворюсь, что я не я, в моем новом пышном платье где ему меня узнать! Он отвесит мне низкий поклон и скажет: “Не угодно ли вашей милости войти в мой дом?” Когда мы будем в комнате, я встану перед ним и спрошу: “Ну, теперь вы меня узнаёте?” Он упадет на колени, я же протяну ему руку и скажу: “Вот вы и убедились, что были ко мне несправедливы!” Он признает свою вину. “Ладно, — скажу я, — покажите-ка мне лучше ваших детей и пошлите за лейтенантом полиции”. Детям я привезу подарки, а когда явится лейтенант, я ни слова ему не скажу, буду только смотреть на него, смотреть, смотреть...»
На церкви Св. Гумберта пробило половину четвертого. Значит, еще слишком рано. На Нижнем рынке2 Каспар прошелся вдоль домов, а возле дома пастора немного постоял в раздумье. Из-за внутреннего жара, его сжигавшего, он не чувствовал холода. На улице лишь изредка мелькали подгоняемые ветром пешеходы.
Когда он свернул направо от «Дворцовой аптеки» к Замковому проходу, пробило три четверти. Кто-то его окликнул, Каспар поднял голову — вчерашний незнакомец стоял рядом с ним. На нем была шинель с несколькими воротниками и поверх еще меховая пелерина. Он поклонился и сказал несколько учтивых слов. Каспар ни одного из них не расслышал, ветер дул с такой силой, что надо было кричать, чтобы слышать друг друга. Посему незнакомец жестом попросил у Каспара разрешения следовать за ним. По-видимому, он как раз направлялся к месту условленного свидания.
До Дворцового сада оставалось каких-нибудь несколько шагов. Незнакомец открыл калитку и пропустил Каспара вперед. Каспар первым вошел в сад, словно это было чем-то само собой разумеющимся. На лице его появилось простодушно-смиренное и в то же время спокойно-горделивое выражение, мгновенно уступившее место выражению ужаса, ибо слишком грандиозен был этот миг, слишком невыносим в своем величии. За время, которое требовалось юноше, чтобы от калитки пройти через густо запорошенную снегом площадку перед


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Aenigma sui temporis
371
оранжереей до деревьев первой аллеи, перед его мысленным взором предстали не связанные между собою сцены далекого прошлого, — явление, которое психологи могли бы отнести к тому же разряду феноменов, как и то, что перед падающим с башни за краткий миг падения проходит вся его жизнь. Каспар вдруг увидел дрозда с распростертыми крылышками, лежащего на столе; затем с невероятной отчетливостью — кружку, из которой пил воду в тюрьме; красивую золотую цепь, лорд достал ее из шкатулки с драгоценностями и показывал ему, он ощутил еще и приятное прикосновение белой узкой руки Стэнхоупа; далее он увидел себя в зале нюрнбергского замка, туда его привел Да- умер, и он не в силах был отвести взор от мягкой линии готической оконной арки, восторг, им испытываемый тогда, еще был бессознательным.
Они подошли к перекрестку, незнакомец обогнал Каспара и, подняв руку, подал кому-то знак. Каспар приметил за кустами еще двоих, чьи лица были скрыты поднятыми воротниками.
— Кто эти люди? — спросил он и помедлил, полагая, что они уже дошли до условленного места.
Он искал глазами карету. Но из-за вьюги видно было не дальше чем на десять локтей.
— Где карета? — снова спросил он. Поскольку незнакомец не ответил ни на один из вопросов, Каспар растерянно взглянул на двоих за кустами. Те приблизились или ему это только померещилось? Что-то они крикнули человеку с изрытым оспой лицом. Сначала один, потом другой. Затем опять отошли и теперь уже стояли на обочине с другой стороны дороги.
Незнакомец обернулся, вытащил из кармана шинели лиловый мешочек и хрипло проговорил:
— Откройте, в нем вы найдете знак, врученный нам вашей матерью.
Каспар взял мешочек. Покуда он тщился развязать шнурок, его стягивавший, незнакомец поднял кулак с зажатым в нем длинным блестящим предметом; рука его метнулась к груди Каспара.
«Что это?» — недоуменно пронеслось в мозгу юноши. Он почувствовал, как что-то холодное глубоко вошло в его тело. «Бог ты мой, да это


372
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
же колется», — успел он подумать, но тут его шатнуло, и он выронил мешочек.
О, ужас, безмерный ужас! Каспар схватился за ствол ближайшего деревца, хотел крикнуть, но не смог. Колени у него подогнулись, в глазах потемнело. Хотел попросить незнакомца помочь ему, но ноги этого человека, секунду назад стоявшие перед ним, исчезли. Темная пелена упала с глаз юноши, он огляделся; поблизости никого не было, даже тех двоих за кустами.
Тогда он пополз на четвереньках вдоль кустов, низко опустив голову, чтобы защитить лицо от колючей снежной пыли, которую ветер гнал ему навстречу. Он двигался, словно ища нору, в которую можно было бы заползти, но изнемог и остался сидеть. Ему чудилось, будто что-то сочится в самой глубине его тела. Теперь он мерз уже нестерпимо.
«Надо посмотреть, что там в мешочке», — подумал он, зубы его стучали. О, безмерный ужас, не позволивший ему взглянуть на то место, где за минуту перед тем стоял незнакомец!
«Если бы я знал слово, от которого мне станет легче», — думал он с детской верою в волшебство заклинаний. И дважды повторил: «Ду- катус».
Чудо свершилось: он вдруг почувствовал облегчение. Ему показалось, что он в состоянии подняться и дойти до дома. Он и вправду поднялся. Понял, что может идти. Сделав несколько неуверенных шагов, побежал. Тело его словно бы не имело веса, и он, казалось ему, не бежит, а летит. Он бежал, бежал. Бежал до калитки сада, через Дворцовую площадь, через рынок мимо церкви, до Кронахского Бука, до Квандтова дома, бежал, бежал, бежал.
Весь в поту, он ворвался в сени. И больше не мог слупить ни шага, задыхаясь, он прислонился к стене. Первой увидела Каспара служанка. Испуганная его видом, она громко вскрикнула. Квандт появился из комнаты, за ним жена.
Каспар смотрел на них, но ничего не говорил, только показывал на свою грудь.
— Что случилось? — кратко и сурово спросил Квандт.
— Дворцовый сад... укололи меня, — лепетал Каспар.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Aenigma sui temporis
373
А Квандт? Мы видим, что он ухмыляется. Да, видим, что он ухмыляется. И если бы столетия, облаченные в пурпур, как ангелы Господни, подступили к нам, заклиная не искажать факты, мы могли бы сказать лишь одно: Квандт ухмылялся, как-то странно ухмылялся.
— Куда же вас укололи, мой милый? — спросил он, растягивая слова.
Каспар снова указал на свою грудь.
Квандт расстегнул на нем сюртук, жилет и рубашку, чтобы посмотреть на рану. Правда, на груди у него был прокол, величиною с лесной орех, но вокруг ни следа крови. Раны без крови не бывает, как не бывает утверждения без доказательств.
— Укололи, значит, — произнес Квандт. — В таком случае немедленно идемте обратно, и вы мне покажете место в Дворцовом саду, где это произошло, — энергично добавил он. — А что, спрашивается, вам понадобилось в Дворцовом саду в этот час и при такой погоде? Марш, идемте за мной! Это дело должно быть выяснено немедленно.
Каспар покорно потащился вслед за учителем на улицу. Квандту пришлось взять его под руку, как дряхлого старика.
После долгого молчания Квандт злобным голосом сказал:
— На сей раз вы совершили самую дурацкую из своих проделок, Хаузер. И она уже не кончится столь благополучно, как кончилась с учителем Даумером, за это я вам ручаюсь.
Каспар остановился, бросил быстрый взгляд на небо и пробормотал:
— Господу... ведомо...
— Оставьте ваши шутки! — заорал Квандт. — Я что знаю, то знаю. Сколько бы вы ни взывали к Господу Богу, меня вы этим не купите, вы безбожник с головы до пят, и мне это известно. Рекомендую вам больше не разыгрывать из себя немую из Портичи3 и немедленно во всём признаться. Вздумали малость припугнуть нас и вдобавок всех перессорить. Укололи его! Кто же это, интересно, вас уколол? И зачем? Чтобы вытащить несколько жалких грошей из вашего кармана? Чушь какая! Идите немного быстрее, Хаузер, у меня мало времени.
— Мешочек... Я хочу взять мешочек, — тихонько пробормотал Каспар.


374
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Какой еще мешочек?
— Незнакомец... дал мне его.
— Какой незнакомец?
— Который меня уколол.
— Но, Хаузер, это же бог знает что! Неужто вы воображаете, что я верю в этого незнакомца? Не больше, чем в черного Петера4. Или вы сомневаетесь, что мне известно, кто это сделал? Признайтесь лучше! Признайтесь, что вы сами легонько себя укололи. Я и об этом смолчу — еще раз окажу вам милость.
Каспар плакал.
Они уже почти дошли до Дворцового сада, когда силы оставили Каспара. Квандт был совершенно сбит с толку. Навстречу им попались несколько парней, он попросил их отвести юношу домой, ему самому- де нужно зайти в полицию. Парням пришлось довольно долго дожидаться, прежде чем Каспар немного очнулся, но и тогда им нелегко было заставить его идти.
Позднее врачи сочли непостижимым, что человек с такою страшною раной в груди смог проделать путь от Дворцового сада до дома учителя, затем от дома учителя до Дворцовой площади и, наконец, от Дворцовой площади снова до дома учителя, первый раз бегом, второй — опираясь на руку Квандта и третий, поддерживаемый парнями, но так или иначе сделать более тысячи шестисот шагов.
Когда Квандт направился к ратуше, уже стемнело. Дежурный чиновник объяснил ему, что без специального разрешения бургомистра, который в данный момент находится в водолечебнице, никакие заявления не принимаются. Учитель немножко поболтал с ним и с неохотой отправился в деревню Клейншротт, до которой от города было минут пятнадцать ходу. Там он застал бургомистра, распивавшего пиво в кругу своих приближенных. Квандт доложил о случившемся. В ответ послышались удивленные, недоверчивые возгласы, кто-то произносил горячие речи в защиту Каспара, кто-то предложил встать на формально-законную точку зрения, и в конце концов бургомистр дал разрешение на снятие протокола. В шесть часов сей интереснейший документ, уже при свете фонарей и свечей, был передан в городской суд для доследования.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Aenigma sui temporis
375
Квандт отправился домой. На улице перед его домом толпилось множество людей разных сословий, явившихся сюда, несмотря на непогоду, и стоявших в полном молчании, что очень и очень озадачило учителя. Он немедленно поднялся в комнату Каспара, которого тем временем уложили в постель. У него находился доктор Хорлахер, уже успевший осмотреть рану.
— Как дела? — поинтересовался Квандт.
Доктор отвечал, что причины для серьезных опасений не имеется.
— Я так и думал, — заметил Квандт.
Вошел надворный советник Гофманн. Полицейский принес ему лиловый мешочек, найденный на месте преступления.
— Известно вам, что это такое? — спросил надворный советник.
Блестящими от жара глазами Каспар смотрел на мешочек, который сейчас развязывал Гофманн. В нем лежала записка, как всем поначалу показалось, испещренная иероглифами.
Учительша, стоявшая возле кровати Каспара, покачала головой. Потом отвела мужа в сторону и шепнула:
— Странное дело, Хаузер всегда складывает свои письма точно так, как сложена эта записка.
Квандт кивнул и подошел к надворному советнику, который пристально вглядывался в записку и потом потребовал ручное зеркальце.
— Зеркальное письмо, как видно, — улыбнулся он.
— Да, — отвечал надворный советник, — какое нелепое ребячество.
Держа в одной руке записку, а в другой зеркало, он прочитал:


376
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Это же звучит как прямая насмешка, — удивленно помолчав, произнес наконец надворный советник.
Квандт горестно кивнул.
Каспар, услышав прочитанные слова, тяжело уронил голову на подушки; бесконечное отчаяние отобразилось на его лице. Он сомкнул губы так, словно решил никогда больше не говорить ни слова. Но то, что он мог бы заговорить, чего, видимо, не предусмотрел этот М.Л.О., исполнило его лихорадочным торжеством.
Квандт, держа в руках записку, которую ему передал надворный советник, взволнованно шагал из угла в угол.
— Недурная проделка, — воскликнул он, — очень недурная! Вы надругались над состраданием своих современников, Хаузер, и вас следовало бы хорошенько высечь, ничего другого вы не заслуживаете.
Гофманн нахмурился.
— Спокойнее, господин учитель, оставьте эти разговоры, — сказал он необычно серьезным тоном. И, прежде чем уйти, пообещал завтра утром прислать окружного врача, из чего явствует, что и он не подозревал о непосредственной опасности.
Между тем окружной врач, медицинский советник Альберт, явился в тот же вечер, уступив просьбам фрау Имхофф. Он тщательно осмотрел Каспара, и лицо его приняло весьма серьезное выражение. Квандт странным образом воспринял это как обиду и сказал тоном, едва ли не вызывающим:
— Из раны ведь даже кровь не идет.
— Кровь сочится внутрь, — отвечал медицинский советник, удостоив учителя лишь мимолетным взглядом. Он поставил Каспару на сердце горчичники и предписал полный покой.
Квандт схватился за голову.
— Может ли быть, — сказал он жене, — что этот ушлый мальчишка из легкомыслия нанес себе серьезный вред?
Учительша промолчала.
— Я в этом сомневаюсь, не могу не сомневаться, — продолжал Квандт. — Смотри сама, такой неженка, а даже не жалуется на боль.
— Он и на вопросы не отвечает, — добавила учительша.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Aenigma sui temporis
377
Около девяти вечера Каспар начал бредить. Квандт был убежден, что это притворство. Когда Каспар попытался выпрыгнуть из постели, он заорал на него:
— Перестаньте так отвратительно себя вести, Хаузер! Немедленно ложитесь.
В эту минуту на пороге показался пастор Фурманн.
— Что вы делаете, Квандт! — гневно воскликнул он. — Немножко кротости, Квандт, во имя нашей веры.
— О, — Квандт покачал головой, — кротость здесь неуместна. В Нюрнберге, где Хаузер разыграл не менее омерзительную комедию, он вел себя точно так же, должен заметить, что его при этом держали два человека. Что касается меня, то я таких спектаклей в своем доме терпеть не намерен.
Фрау фон Имхофф прислала больничную сиделку, которая всю ночь бодрствовала возле Каспара. Сном он забылся всего часа на два или три.
С самого утра в дом Квандта явилась правительственная комиссия. Каспар был в полном сознании. На вопрос следователя он ответил, что незнакомый господин велел ему прийти к артезианскому колодцу в Дворцовом саду.
— С какой целью?
— Не знаю.
— Он ничего вам об этом не сказал?
— Нет, сказал, что можно будет осмотреть глинистые породы колодца.
— И после этих слов вы за ним последовали? Как он выглядел?
Каспар коротко, отрывисто, с трудом выговаривая слова, описал
незнакомца и то, как он ударил его кинжалом. Больше у него ничего выведать не удалось.
Суд объявил розыск свидетелей. Свидетели явились. Слишком поздно для преследования преступника. Уже с первой возможной уликой, отчасти по вине Квандта, произошла недопустимая задержка. Когда следственные власти собрались изучить следы крови на месте преступления, оказалось, что там побывало множество людей, потопта¬


378
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
вших и разворошивших снег. Итак, на выяснении столь важных для дела обстоятельств пришлось сразу же поставить крест.
Свидетелей нашлось предостаточно. Хозяйка почтовой станции на Розенгассе показала, что около двух часов к ней зашел человек, которого она никогда раньше не видывала, и спросил, когда отойдет обратный дилижанс на Нёрдлинген5. Человеку этому с виду было лет тридцать пять, роста среднего, смуглый, с оспинами на лице.
На нем была синяя шинель с меховым воротником, круглая черная шляпа, зеленые панталоны и сапоги с желтыми шпорами. В руках он держал хлыст. Просидел он не больше пяти минут и говорил очень мало; ее удивило, что он не пожелал сказать, где проживает.
Асессор Доннер точно так же описал человека, встреченного им около трех часов в Дворцовом саду неподалеку от липовой аллеи, в компании двух других, которых он, асессор, не разглядел.
Зеркальный мастер, некий Лейх, за несколько минут до четырех вышел из своего дома и по новой дороге через Посгагграссе отправился на Променад, а оттуда на Дворцовую площадь. Проходя мимо дворца, он заметил двоих мужчин, которые, оставив слева дорожку для верховой езды, двинулись к Дворцовому саду. В одном из них он признал Каспара Хаузера. Когда оба дошли до углового фонаря, Каспар Хаузер обернулся и посмотрел на Дворцовую площадь, так что он, Лейх, еще раз отчетливо его увидел. У калитки незнакомый человек остановился и с вежливым жестом пропустил Хаузера вперед. Тут он, Лейх, подумал: «И что эти господа задумали прогуливаться в такую пургу?»
— Через три четверти часа, — продолжал мастер, — когда я сделал свои покупки у бондаря Пфаффенбергера и возвращался домой, на Д ворцовой площади толпились люди, они охали и говорили, что Хаузера закололи в Дворцовом саду.
Далее: младший садовник, работавший в оранжерее, около четырех часов услышал голоса. Выглянув в окно, он увидел бегущего человека. Человек в шинели несся сломя голову. Голоса слышались приблизительно на расстоянии ружейного выстрела от оранжереи, но ближе, чем стоит памятник Уцу6. Он разобрал два голоса, бас и звонкий молодой.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Aenigma sui temporis
379
Подле Вайденмюля7 живет швея. Окно ее комнаты выходит в Дворцовый сад, из него видны две аллеи, ведущие к деревянному храму. В сгущающихся сумерках швея заметила человека в шинели, он вышел из новых решетчатых ворот и спустился по луговому склону. Но, завидев вздувшуюся реку, остановился. Повернул обратно к ступенькам, что вели к мельнице, по мосткам прошел на Айбернгграссе и скрылся из глаз. Женщина успела разглядеть только его косую черную бороду.
Для дачи свидетельских показаний явился и писец Диллман. У старого канцеляриста вошло в привычку каждый день, несмотря ни на какую погоду, два часа прогуливаться по Дворцовому саду. Он, однако, заверил следователя, что Каспар шел не впереди, а позади незнакомца.
— Он плелся за ним, как овца плетется на бойню за мясником, — закончил старик свои показания.
Поздно. Ни к чему уже это рвение. Ни к чему дозоры и беглые грамоты, разосланные полицией. Ни к чему уже отводить реку Рецат8 в новое русло в чаянии найти орудие убийства, которое незнакомец мог ведь и зашвырнуть куда-нибудь подальше. Да и что толку, если бы кинжал и нашелся?
Что толку было от свидетелей? Допросов? Что толку от косвенных улик, которыми мешкотная юстиция хвастливо приукрашала свою бездарность? Поговаривали, что следствие ведется беспорядочно и бестолково. Поговаривали, что в этом деле замешана таинственная рука, которая мало-помалу злокозненно стирала следы преступления и сбивала с толку следствие. Кто именно распускал эти слухи, установить, конечно, не удалось, ибо общественное мнение столь же трусливо, сколь и неуловимо и ораторствует только из надежного укрытия. А вскоре оно и вовсе умолкло там, где клевета, злоба, ложь, глупость и ханжество, как жерновами, размалывали прекрасное человеческое дитя, покуда не осталась от него всего-навсего жалостная сказка, которую, греясь у печки в суровые зимние вечера, рассказывали друг другу обитатели здешних мест.
Под вечер в воскресенье Квандт встретил на улице молодого Фейербаха, философа9.
— Как себя чувствует Хаузер? — спросил он учителя.


380
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Спасибо за внимание, господин доктор, он вне всякой опасности, — словоохотливо отвечал Квандт, — правда, у него началась желтуха, но это обычное следствие сильного волнения. Я убежден, что через несколько дней он уже будет на ногах.
Они еще поговорили о том о сем, в первую очередь о железной дороге, которая должна была соединить Нюрнберг с Фюртом10, причем Квандт обрушил на это начинание целую лавину скепсиса, затем он распрощался со своим скромным молодым собеседником с благодарным видом восторженно приветствуемого оратора и поспешил домой, всё время чему-то про себя ухмыляясь. Он пребывал в том благодушнейшем настроении, когда человек готов быть снисходительным и к злейшим врагам своим. Почему? Одному Богу известно. Может быть, из-за хорошей погоды. Не следует забывать, что Квандт в душе был немного поэт! А может быть, потому, что близилось Рождество, праздник, сулящий душевное обновление каждому доброму христианину? Или, наконец, потому, что в последние дни столько знатных и видных лиц посещало его скромный дом, он же в этом скромном доме, бесспорно, занимал первенствующее положение. Короче говоря, он был доволен собой, и ухмылка его, несомненно, шла из чистейшего источника.
У своего дома он столкнулся с лейтенантом полиции.
— Ах, уже возвратились из отпуска, — с бездумным дружелюбием приветствовал его учитель. И тотчас же сказал себе: «Ну, с этим я еще поквитаюсь».
Хикель зажмурился, вид у него был такой, словно он вот-вот расхохочется.
Они вместе поднялись наверх.
Каспар сидел на кровати, обнаженный до пояса и неподвижный, как статуя; лицо у него было серое, словно из пемзы, кожа на теле, напротив, сияла ослепительной белизной, как вспышка магния. Врач только снял повязку с раны и промыл ее. Кроме него, в комнате находился еще актуарий следственной комиссии. Он сидел за столом, перед ним лежал протокол, в котором было кратко записано: «Подследственный настаивает на своих прежних показаниях». О пойманном разбойнике с большой дороги нельзя было бы выразиться изящнее.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Aenigma sui temporis
381
Заметив входящего Хикеля, Каспар поднял голову, поникшую, как чашечка сломанного цветка, и широко раскрытыми глазами, в которых читался несказанный ужас, уставился на пришельца.
Ни слова не сказав, Хикель угрожающе поднял указательный палец. Этот жест довел Каспара до крайней степени страха и отчаяния; воздев руки, он с трудом бормотал:
— Не подходите! Я же не сам это сделал!
— Бог с вами, Хаузер! Что вы такое говорите! — воскликнул Хикель с веселостью завсегдатая харчевен, и его желтые зубы блеснули меж толстых губ. — Я погрозил вам только за то, что вы без разрешения отправились в Дворцовый сад. Или вы и это будете отрицать?
— Прошу не вступать здесь в объяснения, — недовольно заметил медицинский советник. Он наложил новую повязку, потом отвел учителя в сторону и внушительным голосом сказал: — Я не вправе скрывать от вас, что Хаузер вряд ли переживет эту ночь.
Разинув рот, Квандт уставился на врача. Колени у него подгибались.
— Что? Как? — еле слышно проговорил он. — Возможно ли? — Он поочередно оглядывал всех присутствующих, причем лицо его походило на лицо человека, только что собравшегося уютно усесться за стол и вдруг увидавшего, что блюда, тарелки, вилки и ножи исчезли, словно по мановению волшебного жезла.
— Выйдите со мной, господин учитель, — хрипло сказал Хикель; он стоял у печки и с бессмысленным усердием тер руки о горячий кафель.
Квандт кивнул и машинально пошел впереди лейтенанта полиции.
— Может ли это быть? — снова забормотал он, стоя на лестнице. — Может ли это быть? — Как бы ища помощи, он взглянул на Хикеля. И элегически продолжал: — Мы честно сделали всё, от нас зависящее, и, видит Бог, преданно пеклись о нем.
— Оставьте эти увертки, Квандт, — грубо отвечал лейтенант полиции. — Скажите-ка лучше, что болтал Хаузер в бреду.
— Вздор, сплошной вздор, — уныло проговорил Квандт.
— Внимание, господин учитель, посмотрите лучше вниз! — воскликнул Хикель, перегибаясь через перила.
— В чем дело? — испуганно отозвался Квандт. — Я ничего не вижу!


382
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
— Ничего не видите? Черт подери, я тоже. Похоже, мы оба ничего не видим. — Он странно рассмеялся, выпрямился — и кашлянул. Потом, прямой как свечка, удалился; Квандт удивленно смотрел ему вслед.
Что же станется с миром, если люди, вроде Хикеля, попадут в число духовидцев? На их дюжих плечах покоится фундамент порядка, послушания и всех других добродетелей, почитаемых государством. Пусть в этом особом случае он, порождение достойных верноподданнических традиций, вдруг почувствовал угрызения совести. Но тогда надо признать, что здесь дурная совесть отлично совмещалась с военной выправкой, с завидным аппетитом, более того, она служила мягкой подушкой, содействующей безмятежному сну, который не мог быть нарушен ни набатом, ни торжественными звуками молитвы.
В комнате Каспара актуарий снова начал допрос. Каспар должен был сказать, не присутствовал ли кто-либо третий во время его разговора с незнакомцем на лестнице Апелляционного суда.
Каспар слабым голосом отвечал, что никого третьего не заметил, люди встретились ему только возле выхода.
— Бедняки всегда поджидают меня у дверей, — сказал он, — к примеру, некий Фейгелейн, я время от времени даю ему крейцер, или Вей- гель, вдова суконщика.
Актуарий собрался задать еще какой-то вопрос, но Каспар чуть слышно пролепетал:
— Устал я, ужасно устал.
— Как вы себя чувствуете, Хаузер? — склонилась над ним сиделка.
— Устал, — повторил он, — теперь я скоро уйду из этого грешного мира.
Некоторое время он кричал и что-то говорил в бреду, потом в комнате опять воцарилась тишина.
Он видел свет, медленно потухавший свет. Слышал звуки, казалось, идущие из глубины его уха, звуки, похожие на удары молотка по медному колоколу. Но вот перед ним простерлась бесконечная, пустынная, сумеречная равнина. По ней сломя голову бежит человек. О, боже, да ведь это Шильдкнехт! «Куда ты так бежишь, Шильд- кнехт?» — кричит ему Каспар. «Я тороплюсь, очень тороплюсь», — отвечает тот. Вдруг Шильдкнехт стал уменьшаться, превратился в паука,


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Aenigma sui temporis
383
и паук этот по огненной нити полез на ветвь гигантского дерева. Слезы ужаса градом брызнули из глаз Каспара.
Он видит странное здание; оно похоже на колоссальный купол, и нет в нем ни дверей, ни окон. Но Каспар умеет летать, он взлетел и через круглое отверстие заглянул внутрь купола, наполненного небесно-голубым воздухом. На небесно-голубых мраморных плитах стояла женщина. К ней подошел человек, почти невидимый, как тень, и сообщил, что Каспар умер. Женщина воздела руки и так закричала от горя, что задрожали своды здания. Тут вдруг разверзся пол, и появилось множество людей — все они плакали. И Каспар видел, что сердца их дрожат и трепещут, как живые рыбы в руках рыбака. Один из этих людей, в латах и с мечом в руке, выступил вперед; он произнес грозные слова, и тайна раскрылась. Все слушавшие его заткнули руками уши, закрыли глаза и в ужасе попадали на пол.
Затем всё переменилось. Каспар почувствовал себя исполненным чудодейственной силы. Он чуял металлы под землей, из глубины они притягивали его, чуял камни, те, у которых были рудные прожилки. Между камней грудами лежали всевозможные семена, и вдруг они стали лопаться, корешки появились из них, и, качаясь на ветру, поднялись травы. Ключи забили из земли, высоко, точно фонтаны, и на верхушках струй заиграло долгожданное солнце. А посреди вселенной стояло древо11 с широкой, бесконечно разветвлявшейся кроной; красные ягоды росли на его ветвях, на самой же вершине ягоды образовали алое сердце. Внутри ствола струилась кровь, и в местах, где кора была содрана, просачивались и падали наземь черно-красные капли.
В вихре этих трагических видений и болезненных восторгов Каспару чудилось, что кто-то принес его в помещение, где больше не было воздуха. Ни возмущение, ни отчаянное сопротивление не помогли ему, что-то несло его туда, и студеный ветер шевелил его волосы; пальцы Каспара судорожно сжимались, словно он силился за что-то ухватиться. Безмерной усталостью завершилось напрасное это борение.
По улице проехала нюрнбергская почтовая карета, и почтальон затрубил в свой рог.
Множество людей побывало здесь — узнать, как он себя чувствует. Фрау фон Имхофф долго просидела у его постели.


384
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
В восемь вечера сиделка послала за пастором Фурманном, который явился незамедлительно. Он положил руку на лоб Каспара. Глазами, расширенными от страха, Каспар огляделся вокруг, плечи его дрожали. Указательным пальцем он водил по одеялу, словно хотел написать что-то. Но продолжалось это недолго.
— Вы однажды сказали мне, милый Каспар, что уповаете на Господа Бога и с помощью Божьей выстоите в любой борьбе, — сказал пастор.
— Не знаю, — прошептал Каспар.
— Молились ли вы сегодня Богу, взывали ли к Его милосердию?
Каспар кивнул.
— И что было после этого? Разве вы не почувствовали прилив сил?
Каспар молчал.
— Может быть, вы хотите еще помолиться?
— Я очень ослабел, мысли ускользают от меня. — Помолчав, он сказал как бы про себя и до странности однотонно: — Усталая голова просит покоя.
— Тогда я прочитаю молитву, — продолжал пастор, — а вы будете молча вторить мне: «Отче, не моя...»
— «Но Твоя воля да будет»12 — едва слышно подхватил Каспар.
— Кто так молился?
— Спаситель.
— Когда?
— Перед... своей... смертью. — При этом слове тело его вздыбилось, а лицо исказила мучительная судорога. Он заскрежетал зубами и трижды во весь голос крикнул: — Где я? Где я? Где я?
— Вы в своей постели, Хаузер, — поспешил успокоить его Квандт. — Больным часто мерещится, что они не дома, а где-то в другом месте, — пояснил он, оборачиваясь к пастору Фурманну.
— Дайте ему пить, — сказал тот.
Учительша принесла стакан воды.
Когда Каспар выпил ее, Квандт отер холодный пот с его лба. Он и сам дрожал всем телом. Склонившись над юношей, он произнес настойчивым, торжественно заклинающим тоном:


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Aenigma sui temporis
385
— Хаузер! Хаузер! Вы ничего не хотите мне сказать? Посмотрите мне в глаза, Хаузер! Ужели вам нечего больше сообщить мне?
В неумолимой сердечной тоске Каспар схватил руку учителя.
— Ах, Господи, Господи, так вот и уходишь из жизни в стыде и позоре, — горестно вырвалось у него.
То были его последние слова. Он лег на правый бок и лицо повернул к стене. Каждый член его тела отмирал по отдельности.
Через два дня его похоронили безоблачным полднем. Весь город пришел в движение. Знаменитый современник Каспара, назвавший его «сыном Европы», утверждает, что в тот час луна и солнце одновременно стояли на небосводе, луна — на востоке, солнце — на западе, и оба светила проливали одинаковый тусклый свет.
Вечером, недели через полторы после смерти Каспара и через три дня после Рождества, когда Квандт и его жена уже собрались спать, послышался громкий стук во входную дверь. Испуганный Квандт немного помедлил, но стук повторился; ему пришлось взять свечу и идти открывать.
Перед дверью стояла фрау фон Каннавурф.
— Проведите меня в комнату Каспара, — сказала она учителю.
— Сейчас? Среди ночи?
— Да, среди ночи, — настойчиво повторила молодая женщина.
Квандт до того оробел, что, отступив в сторону, пропустил ее вперед, а сам со свечой пошел за нею.
В комнате Каспара мало что напоминало о покойном. Всё было переставлено, его вещи убраны. Только деревянная лошадка еще стояла на угловом столике возле окна.
— Я хочу побыть здесь одна, — повелительно сказала фрау фон Каннавурф.
Квандт поставил свечу, молча удалился и вместе с женой стал дожидаться внизу у лестницы.
— Надо быть очень добрым человеком, чтобы позволить такое в своем доме, — пробурчал он.
Скрестив руки на груди, Клара фон Каннавурф ходила из угла в угол. Взгляд ее упал на стол, где лежала копия протокола вскрытия; из


386
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
такового следовало, что боковая стенка его сердца была проколота насквозь. Клара обеими руками схватила бумагу и скомкала ее.
К чему теперь боль и раскаяние? Ушедших нельзя воссоздать из воздуха, нельзя отнять у земли ее добычу. Слезы облегчают душу, но у этой несчастной не было больше слез; не было больше для нее сияющего звездами небосвода, для нее больше не росла трава, не благоухали цветы, дневной свет не радовал ее, так же как не радовала ночная тьма, — вся людская суета и даже созидающие силы природы слились для нее в темную тучу вины, вины, которую уже ничем не загладить.
Прошло не меньше получаса, прежде чем Клара спустилась вниз. Она приблизилась к учителю и, глядя на него широко открытыми глазами, холодно произнесла, вся дрожа при этом:
— Убийца!
Квандт отшатнулся, словно под нос ему сунули горящий факел. Да и неудивительно, бравый этот человек ничего подобного и не предполагал. В шлафроке, в вышитом ночном колпаке и в шлепанцах, он дожидается, покуда непрошеная гостья не покинет его дом, и вдруг слышит слово, какое не привидится и в страшном сне.
— Она сумасшедшая! Я призову ее к ответу! — неистовствовал он, уже лежа в постели.
Клара жила у Имхоффов. Вернувшись, она застала подругу еще бодрствующей. Фрау фон Имхофф сказала ей, что завтра они пойдут на кладбище, так как на могиле Каспара будут водружать крест13. Молчаливость Клары для фрау фон Имхофф была нестерпима, как кошмар. Поэтому она старалась сама говорить и говорить. Много рассказывала о Каспаре, о тех, кто его окружал. Квандт-де намеревается написать книгу, в которой черным по белому будет доказано, что Каспар был обманщиком;14 Хикель же вышел в отставку и уезжает из Ансбаха, куда, никому не известно, а все старания раскрыть ужасное преступление так и остались тщетными.
Клара всё время была как каменная. И только, когда они на ночь собрались разойтись по своим комнатам, сказала тихо и с жутким спокойствием:
— Ты тоже убийца.
Фрау фон Имхофф отпрянула. Но Клара так же тихо и мягко продолжала:


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Aenigma sui temporis
387
— Разве ты этого не знаешь? Или не хочешь знать? Прячешься от правды, как Каин от зова Господня?15 Неужто ты не знаешь, кем он был? Неужто веришь, что человечество во веки веков будет замалчивать то, что замалчивает сейчас? Он восстанет из мертвых, Беттина, он призовет нас к ответу, вечным позором покроет наши имена. Он отравит совесть потомков, в смерти он будет столь же могуществен, сколь бессилен был при жизни. Солнце на всё прольет свой свет.
С этими словами Клара неслышно, как тень, покинула комнату.
Утром она рано вышла из дому. Навестила своего звонаря на церковной башне, долго сидела там на каменной скамеечке узкой галереи, не сводя глаз с заснеженной равнины. Но не снег она видела, а пролитую кровь. Не землю, а проколотое сердце.
Потом она отправилась на кладбище. Могильщик указал ей могилу Каспара. Тут как раз подошли двое рабочих и прислонили деревянный крест к плакучей иве.
Через несколько минут показался пастор Фурманн. Он узнал Клару и поклонился ей учтиво и скорбно. Она не ответила на приветствие, взгляд ее скользнул к холмику под грязным снегом, где рабочие вколачивали крест. На доске в форме сердца, укрепленном на кресте, большими белыми буквами было выведено:
Щк jitCfC
Sui temporis
ignota nattoitaö
occulta rnorö*.
* Здесь покоится Каспар Хаузер, загадка своего времени, происхождение неизвестно, смерть таинственна (лат.).


388
Я. Вассерманы. КАСПАР ХАУЗЕР, или ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Она прочитала надпись, закрыла лицо руками и разразилась громким трагическим хохотом, но тотчас же смолкла, обернулась к пастору и крикнула ему:
— Убийца!
В это мгновение по главной дорожке уже подходили те, что хотели присутствовать при церемонии воздвижения креста: супруги фон Им- хофф, господин фон Штиханер, медицинский советник Альберт, надворный советник Гофманн, Квандт и его жена. По бледному встревоженному лицу пастора они поняли, что что-то скверное происходит здесь. Мучимая тяжелым предчувствием, фрау фон Имхофф бросилась к подруге и заключила ее в объятия. Но Клара ее оттолкнула, ринулась навстречу остальным и душераздирающим голосом крикнула:
— Убийцы! Вы все убийцы! Убийцы! Убийцы!
Она промчалась мимо них и выбежала на улицу, где вокруг нее тотчас же собралась толпа, и всё кричала, кричала. Мужчины наконец преградили ей дорогу.
Квандт опять оказался прав. Клара сошла с ума. Еще в тот же день ее поместили в больницу. Буйство со временем прошло, но разум ее так и остался помраченным.
Пастор Фурманн принял очень близко к сердцу эту сцену на кладбище. Он и слушать не хотел, когда ему говорили, что эта женщина сумасшедшая. Перед своей кончиной, последовавшей вскоре после этих событий, он сказал фрау фон Имхофф, навестившей его:
— Жить я больше не могу. Почему она обвинила меня? Именно меня? Я же любил Хаузера.
— Несчастная, — тихо отвечала фрау фон Имхофф, — одной только любви ей недоставало.
— На мне нет вины, — продолжал старик, — или не больше, чем положено смертному. Виновны мы все, живущие. Из вины прорастает жизнь, иначе не согрешил бы наш праотец в раю. Я не оправдываю и нашего покойного друга. Что толку ему было вечно гадать о своем происхождении? Там, где у всех на устах предательство, праведник избирает круг благих деяний. Но мечтатели слышат только себя. Безвинен, милая моя, безвинен один лишь Господь Бог. Да смилуется Вседержитель над моей душой и душою благородного Каспара Хаузера.


ДОПОЛНЕНИЯ


Я. Вассерманы
МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ
Главы из книги
XII
В социальном отношении я должен был чувствовать себя изгоем, да и был им, потому что жил как изгой. Всякий выходец из низов, если ему удалось достигнуть известной высоты, охотно вставляет свое мрачное прошлое в золотую рамку. Он тем легче забывает всё низкое, чем чаще ему самому приходилось быть низким, мыслить низко, поступать низко. Это неизбежно, и, кто отрицает это, тот лжет. Даже в самом благоприятном случае требуется немалое время и немалая нравственная работа, чтобы душа очистилась от грязи и сора — тех, которыми забросали ее, тех, которыми она сама себя облепила. Должно произойти настоящее обновление, и лишь после того, как оно совершилось, открываются смысл и плодотворность страдания. В муках человек совершенно неспособен обретать опыт и делать выводы; душа в страхе не может ни учить, ни воспитывать. Заблуждение сторонних наблюдателей, приписывающих нужде развивающее действие, происходит оттого, что бесчисленное множество задавленных ею людей не могут возразить этой наглой диктатуре роскоши. Кто избежит опасности, тот может оценить эту опасность; а кому она не грозит, тот скромничает, даже когда превозносит тех, кто рискует вместо него головой.
На краю человеческого общества, на волосок от пропасти, я был охвачен неимоверной тоской. Больше всего мне хотелось, чтобы общество приняло меня, признало меня равным среди равных. Вопрос о том, быть евреем или немцем, на время отступил перед другим: как же мне сблизиться с людьми? Временами я чувствовал, что готов распла¬


392
Дополнения
титься за всё, что ставилось в вину еврейству и вызывало ненависть к нему, — за свою долю, по крайней мере, — и что это каким-то образом станет очевидным и доказуемым. Одна за другой, чередой произошли случайности, хоть и не положившие конец моей материальной ограниченности, но всё же покончившие с темным как ночь отчаянием, главное же — распахнувшие врата, пред которыми я неотступно бдил, и открывшие пути для развития духа.
Я стал секретарем у одного очень уважаемого писателя1, который, хоть и был уже немолод, посвятил себя делу юношества как своему собственному, из-за чего, правда, оказался в разладе со своим природным призванием, увлекавшим его скорее на буржуазно-уютную стезю. Он диктовал мне свои романы и рассказы2, и, когда я спустя некоторое время осмелился представить ему для оценки мои работы3, он выразил изумление, по которому я понял, что трудился не зря. Это был первый человек, ободривший меня, вообще первый, принявший меня всерьез как сочинителя, а для меня это означало спасение и освобождение. Но он сделал даже больше. Он воспользовался своим влиянием ради меня и моих весьма незрелых, весьма сомнительных произведений; он не боялся насмешек и возражений, насмешки и возражения доводили его до безграничного энтузиазма, и, будучи человеком горячим, он тут же бросался спорить; неожиданно я стал объектом полемики, отчего, скорее, упал духом, нежели исполнился гордости.
Однако я ступил на мостки, положенные для меня, и вскоре узрел, что погрузился в суету мира. Это значит, что я принял за мир то, что было карикатурой мира, его призраком; он прельщал свободой, простором, достоинством, а на деле был замкнут, тесен и пошл. Впоследствии, совершенно избавившись от иллюзий относительно него, я всё же не мог отыскать то, что понимаю здесь под словом «мир», и чем сильнее я тянулся к нему и искал его, тем более смутным представлялось мне его существование. И тем не менее он был для меня необходим: без него мое собственное существование оказалось бы столь же призрачным.
В литературные круги всегда — тогда, как и теперь, у нас, как и у других наций, — входили представители всех сословий и социальных групп. Казалось бы, должен совершаться отбор лучших и способней¬


Я. Вассерманы. МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ
393
ших; ничего подобного. Казалось бы, должно возникнуть сообщество людей, объединившихся на более высоком уровне, чем обыденная повседневность, и именно благодаря свершившемуся отбору жизнь и деяния этих людей станут образцом для других. Ничего подобного. Не произошло никакого отбора, не возникло никакой общности, есть лишь случайное взаимодействие, сотрудничество и противоборство отдельных лиц, более или менее одаренных, более или менее добропорядочных, более или менее целеустремленных, честолюбивых, или ожесточенных, или вспыльчивых. Большинство из них — это беглецы, выпавшие из общества, социально ущемленные и больные; все они беззащитны. Все они, будь то пролетарии, бюргеры или аристократы, оторвались от своего круга, от своей земли не для того, чтобы быть свободными, а для того, чтобы свободно блуждать. Поэтому они не строят на уже имеющемся фундаменте; они должны прежде этот фундамент создать, каждый сам для себя и по-своему. Так они с самого начала расточают кровь, силы и дух на нечто, что должны были бы иметь в качестве предпосылки, приданого. Они дробятся, отгораживаются, никто из них не связан с народом и не поддержан им; более того, народ относится к ним с подозрением и отвергает их; здесь нет никакого объединяющего центра, невозможно соглашение, ни один не доверяет другому, часто нет даже уважения к труду, и если вдруг объединяются люди с подлинным призванием, то они образуют партию и высокомерную клику.
Можно быстро найти товарищей, которые думают и даже говорят то же самое, что и ты. Но быть терпимым к чужому мнению и сохранять духовную преемственность — разные вещи. Ревность, мелочность, зависть и насмешка всегда наготове. Те, кто успеха не имеет, и те, кто на успех претендует, выступают единым фронтом против выдвинувшихся хотя бы совсем немного из их среды, и требуется личность необычайной силы, чтобы подавить сомнения болтунов, претендующих на объективность. Это сомнение происходит от отчаяния или ведет к нему, а отчаяние, в свою очередь, объясняется недостатком дисциплины, недостатком идей, недостатком договоренностей и ответственности. Мне пришлось наблюдать, как бурный восторг вокруг одного име¬


394
Дополнения
ни сразу сменился охлаждением и отстраненностью, стоило имени превратиться в живого человека. Отчужденность выстаивала; только дистанция давала славу и сохраняла ее, иначе всё приносилось в жертву политической конъюнктуре.
Вряд ли я сам буду лучше. Среда накладывает свой отпечаток. Но я тосковал по утраченной иллюзии. Меня мучило, что действительность вынуждала меня быть нетребовательным к ней. Меня мучило, что я не могу быть лучше, не стану лучше, наконец, меня мучила маска, которую я вынужден был носить, когда воля вышестоящих или высшие интересы требовали притворства. Ему трудно научиться, но в своей самой утонченной форме оно, однако, как бы продиктовано требованиями человечности: нет ничего более жестокого и бессмысленного, чем с претензией на истину, с факелом истины в руках беспокоить и смущать те души, которые лишь в полумраке и в иллюзиях еще наслаждаются сомнительным счастьем. Избежать этого и, в другом смысле, остаться правдивым — это отдельная задача, которая, впрочем, из области литературы переходит в область самовоспитания и любви. Любовь тоже не бывает врожденной, любви тоже надо учиться.
Уныние, часто охватывавшее меня среди адской мешанины духовности и сердечной глухоты, дерзости и иллюзорной оппозиции, стыд за всех этих нелепых, шумных зазнаек, к которым я теперь причисляю и себя и на которых прежде смотрел издали, как на неотмирных обитателей волшебного сада, — всё это побуждало меня время от времени задаваться вопросом: не является ли это узколобое упрямство, мелочное соперничество в борьбе за общие цели, провинциальная закоснелость и безудержный карьеризм, недоверие и намеренно ложное понимание там, где дело идет о произведении, о совершенстве, о взаимодействии, об идейном, о мыслях и образах, отличительным качеством немцев, немецкой болезнью — или же это свойство профессии как таковой, ее изнанка, и в других странах она такова же? Я познакомился с одним молодым французским писателем, и с ним у меня произошло вот что: мы сблизились, вели плодотворные беседы, и как-то при случае он подарил мне свою книгу с дружеской дарственной надписью. Вскоре я попал в чрезвычайно стесненное материальное положение, и


Я. Вассерманы. МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ
395
спасением для меня явилась эта книга, которую я продал букинисту за несколько грошей. С этими деньгами я мог продержаться два-три дня. Так как мы жили в одном доме, то, несмотря на мою нечистую совесть, встречи с французом были неизбежны, и однажды я заметил, что его поведение изменилось; при встрече со мной в нем ощущалась какая-то печальная робость и немой укор; я не мог истолковать себе выражения его лица, его вида и сам тоже отстранялся, сожалея об этом отчуждении, и только когда он уехал, загадка разрешилась столь же неприятным, сколь и неожиданным образом. Дело в том, что он случайно обнаружил у антиквара свою книгу, со своей дарственной надписью, поскольку у меня при моей вызывающей очерствение и ожесточение нужде не хватило ни ума, ни такта хотя бы стереть прежде этот знак личного расположения. Он дождался своего отъезда из города и тогда прислал мне эту книгу с сопроводительным письмом. Это письмо представляло собой пример изысканной деликатности и вместе с тем величайшего благородства, ничего подобного мне не приходилось держать в руках, и ни один человек не поучал меня так глубоко и не пристыжал так вежливо. Он догадался, что побудило меня к этому отвратительному поступку; о том, что почувствовал себя уязвленным, он умалчивал, упрекал же меня только в недостатке доверия. Он писал приблизительно следующее: «Приезжайте в Париж. Там, быть может, найдется что- то, на что Вы посетуете, что в Вашем отечестве более привлекательно, солидно, менее болезненно, но среди людей духовных интересов и представителей нашей профессии Вы найдете то, чего мне до боли недоставало в Германии: истинное товарищество, любезность, непременное обоюдное уважение!»
В этом я потом удостоверился. И это вполне понятно, если знать духовную и социальную жизнь романского мира. Суть Германии — в раздробленности, глубочайшей раздробленности, ее развитие идет рывками, эпохи богатства и расцвета внезапно сменяются запустением, великие явления необъяснимым образом остаются в стороне, между движущимися частями не хватает связей и переходов, так что к живому элементу подшито мертвое, а касты отделены друг от друга непреодолимой стеной. Центра нет и никогда не было; за четыре десятиле¬


396
Дополнения
тия, что существует объединенная империя4, не возникло даже центра административного; художник, писатель, если его не удавалось превратить в чиновника и подчинить, оказывался асоциальным типом, так что его положение полностью зависело от превратностей экономического преуспеяния. Один слой общества проклинает то, что прославляет другой; традиции ломаются в одночасье, образ уничтожается образованием, учение — ученостью, разум — убеждением, будущее — успехом, любовь — любительством, порыв — суетливостью.
Всё это я испытал и должен был испытать, потому что моя натура имеет свойство завладевать, так сказать, всей совокупностью явлений. И я выбрался из аморфного сумрака; мне пришлось искать собственные формы, собственное содержание; то, что рождалось, необходимо было связать с действительностью и дополнить ею. Мне стали ясны мои задачи; я почувствовал в себе призвание быть эпическим писателем; как таковой я шел в ногу со своим временем. Символ и идея были навеяны вдохновением, фантазией; краски, энергия и страсть рождались из крови, из созерцания, от внутреннего жара; но как же обстояло дело с внешним миром, со всем тем, что должно было стать для меня пищей, поводом, подмостками, основой для строительства, материалом? Тут не было ни единства, ни формы, ни согласованности, ни органической связности. Жизнь немцев складывалась в отсутствие центра: одно присоединялось к другому, личность к личности, город к городу, государство к государству. Французу стоит лишь черкнуть «Париж» — и одним этим словом он охватит обилие событий и тенденций, это печать, подтверждающая реальность «общества», реальность «нации» и реальность «Франции». Таким образом, у него имеются совершенно определенные предпосылки, и предпосылки превосходные, которые приобрели неповторимый облик, достоверность и правильное выражение благодаря искусству и уму его предшественников. Для англичанина уже столетия как открыта дорога общественной и частной жизни, он защищен нерушимыми договорами; итальянца до сих пор поддерживает связь с великим прошлым, поддерживает природа, поддерживает язык, и в качестве творца он почти всегда может рассчитывать на почтение даже в низших слоях народа. В России нет традиции и сложившегося жизненного уклада, но есть своеобразная свобода и


Я. Вассерманы. МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ
397
безыскусность отношений: человек непосредственно имеет дело с человеком, эта странная для нас естественность часто сбивает с толку, так как кастовые и сословные разделения в нашем смысле там не существуют и никогда не существовали.
Один лишь немец вынужден «сочинять», когда он хочет изобразить общественные связи и сочленения, общество в целом или судьбы людей в связи с обществом. Если он будет этого избегать, то всё расплывется у него в неопределенном, случайном, фантастичном. Или его действительность будет казаться неправдоподобной — усугубленной, намеренно упрощенной, произвольно искаженной, или она останется мелкой, незначительной, лишенной своеобразия. По этой же причине всё то, что в «Вильгельме Мейстере»5 изображается в качестве общества, является полностью «сочиненным», это синтез, метафора, схема. Ни одна литература, кроме немецкой, не тянет за собой в виде балласта такого количества историй становления, историй о чудаках, описанных данностей, поэтических курьезов. Величие, характер, значение немецкому роману в его высших проявлениях придает прежде всего сам его автор, которому в значительно большей мере, чем полагают, приходится изображать, сгущать, сочинять. Немецкий роман прежде всего индивидуалистичен (по большей части также и провинциален), в то время как английский или русский роман прежде всего национален и благодаря этому показателен для нации.
Ни один немецкий писатель, в особенности писатель-романист (понятие это существует около двадцати лет, раньше профессора считали недопустимым, чтобы романиста называли писателем), не может быть представителем всей нации в том смысле, в каком Бальзак представляет Францию, Диккенс — Англию, Толстой — Россию. Немецкий эпический писатель висит в воздухе, он не играет никакой роли в бытии народа, и если тем не менее привлекает к себе внимание и сердца, то ощущает при этом какое-то странное противодействие со стороны общества, странную, скрытую оборону, как будто он совершает что-то несерьезное и недостойное.
Затруднения, перед которыми я стоял, были очень значительны. Как мне было проникнуть в круги, огражденные множеством барьеров? Как перейти от плоской истины просто видимого к более глубо¬


398
Дополнения
кой истине созерцаемого? Я находился на периферии; сотни, подобно мне, изгнанных туда, именно это почитали за честь; но мне там нечего было искать; мне необходима была середина или, по крайней мере, сегмент, сечение, срез, нужен был человек как он есть и его еще не отраженное зеркалом движение; мне нужны были общение, человеческая деятельность, социальный опыт, некая опора, скрепы. Вместо всего этого я чувствовал себя отброшенным, изолированным и в трижды отягощающих обстоятельствах: как литератор, как немец без общественной легитимации, как еврей, не принадлежащий к своему народу.
XIII
Когда я в возрасте двадцати трех лет писал «Евреев из Цирндорфа»1, я, с одной стороны, погрузился в древность, в наследие праотцов, в мифы и легенды народа, отпрыском которого я не мог себя не считать, а с другой — хотел изобразить и современную жизнь, становление этого народа в мифическом, очень упрощенном, очень обобщенном смысле. Реальную почву и для того и для другого давал мне вскормивший меня ландшафт — родная Франкония2.
Я писал книгу без сознательного обдумывания, подобно тому, как рассказывают сновидение или строчат под диктовку, подчиняясь чужой воле. Если бы кто-нибудь сказал мне: «То, что ты делаешь, — чистое безумие», я, возможно, испугался бы, но не был бы удивлен. Книга создавалась во время скитаний, в Тироле, у Боденского озера, в Эйх- пггете3, затем снова в унылой, одинокой мюнхенской мансарде, где кошка была моим единственным товарищем; рукопись в виде листков, исписанных мелким почерком, я постоянно носил с собой в нагрудном кармане. Внешнее положение было самым ужасным; к привычной материальной нужде прибавилась еще и беда сердечная; я необычайно запутался и подвергался преследованиям, какие бывают только в дешевых романах. Книга, почти оконченная, месяцами лежала нетронутой; и только в лихорадочном состоянии, с отчаянным же¬


Я. Вассерманы. МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ
399
ланием во что бы то ни стало со всем покончить, сумел я набросать последние главы.
Это было излияние, исповедание, освобождение от кошмара, уничтожившего мою юность. Для многих, еще боровшихся за свое преображение, оно также стало освобождением, утвердило их на избранном пути. С самого начала я выступил с открытым забралом, это привлекло ко мне нерешительных и малодушных; некоторые обратились ко мне с настойчивыми требованиями: они жаждали переворота и считали себя моими последователями, но их ожидания я оправдать не мог, потому что не оставался на том пути, который они мне предписывали. Другие порицали меня; я казался им ренегатом, они не допускали в этом отношении никакой гласности и считали глупым и вредным всё, кроме политики молчания. Немецкий мир реагировал равнодушно или отрицательно, за исключением нескольких далеких от бюргерства групп, восприимчивых к поэзии как таковой и ее образам; в целом же ограничились тем, что отнесли книгу к тому или иному направлению и отвели ей до поры до времени место в музее литературы. Для блюстителей искусства и вкуса я представлялся пугалом.
Что выбранный мной путь ведет в пустыню, я понял и сам. Вопрос «Как ты хочешь проникнуть к тем, кто тебя не воспринимает, завоевать тех, кто противодействует, каким образом ты хочешь сделать их мир своим, а свой — их миром?» — стал прежде всего вопросом воспитания и формы. Художник — ничто, если его произведение не воскресает, не оживает в душах людей, а для этого оно должно иметь не только душу, но и тело. Чувства и слова, страсти и мысли сами по себе еще не создают тела. Мне казалось, что самое важное — это сочетать страстность с мастерством исполнения, и началась многолетняя тяжелая работа, от опыта к опыту, от наброска к наброску, от этюда к этюду. Расплывчатые видения сменились реальностью, неупорядоченность — продуманной конструкцией, восторженная мечтательность — трезвой рассудочностью, бездонная глубина — равниной. Ближайшие друзья превратно понимали меня, а я не мог объясниться с ними, так как моя подлинная цель была еще скрыта от меня; но при этом я видел, что каждая завершенная вещь в отдельности — не то, что нужно.


400
Дополнения
Я не верил похвале, не придерживался никаких указаний, никакой школы, не позволял себя останавливаться на достигнутом и приходил в отчаяние, двигаясь от одной вехи к другой. Необычайно трудно дать ясное представление о природе этой борьбы. С одной стороны, речь шла о самоосвобождении, самоопределении, об очищении и возвышении, то есть целях моральных; с другой же — о мере, образности, дистанции, то есть целях из области духа и искусства. Я боролся за собственную душу и душу немецкого мира. В себе самом я неизменно находил источники сил и резервы, но немецкий мир не давался; мне оставалось лишь подстерегать его, подкарауливать, вызывать заклинаниями; я должен был требовать, чтобы он вышел мне навстречу; мне приходилось своими достижениями постепенно убеждать его в значимости моей персоны и моего дела; требовалось действовать с величайшей убедительностью и напряжением всех сил там, где другой мог бы удовольствоваться простым «смотрите сюда». Он мне не верил: я слишком рано открылся ему; к отдельным моим произведениям он относился благосклонно, из милосердия ли, из снисходительности ли или потому, что не мог больше сопротивляться, но тут же переставал быть последовательным, и при появлении каждого нового произведения я снова оказывался перед теми же трудностями, что и в прошлый раз; этот сизифов труд неизменно исчерпывал мои силы до конца. Другим был открыт постоянный кредит. Они могли позволить себе иногда передохнуть, рассчитывая на него; я же должен был каждый раз снова что-то доказывать, вкладывая в это всё, что имел, как тот, кому не позволено иметь постоянную оседлость, обрабатывать свою пашню и снимать урожай.
Люди посторонние ничего об этом не знали; близкие удивлялись и не понимали моих мучений; по временам им казалось, что меня снедает неудовлетворенное честолюбие, что я сверх меры напрягаю свои способности; они полагали, что я должен удовольствоваться достигнутым, и указывали на такие второстепенные вещи, как рыночный успех и значимость в литературе; им казалось важным, что тебя упоминают, читают, горячо обсуждают; они не видели, не слышали, не чувствовали; я не мог им объяснить, из-за чего я страдал; всё было так тонко, так


Я. Вассерманы. МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ
401
хрупко, так подвижно, так лихорадочно неустойчиво и, однако, так неизмеримо важно; я действовал и творил, разумеется, как индивид, но в глубине сознания и сердца был неразрывно связан, с одной стороны, с сообществом, которое для меня уже перестало существовать, а с другой — с тем, которое я хотел завоевать, в которое должен был войти. Я стоял на рубеже; временами я сам себе представлялся претендентом на трон, не имеющим ни последователей, ни подтверждения прав, как Иоанн Безземельный;4 у меня будто почва ускользала из-под ног при каждом шаге, будто в легких недоставало воздуха; к тому же во мне бурлило множество еще не нашедших выхода образов и картин и меня угнетала непрекращающаяся забота о средствах к существованию.
XIV
Через одиннадцать лет после «Евреев из Цирндорфа» я написал «Каспара Хаузера»1. Я говорю прежде всего об этих двух образцах моего творчества, потому что они (хотя я, говоря это, не желаю ни давать им оценки, ни провоцировать ее) обозначают две крайние точки, между которыми я двигался, отыскивая самого себя и проводя границы, — одну со стороны еврейской проблемы, другую — со стороны немецкой.
Фигура Каспара Хаузера преследовала меня с детства. Мой дедушка с отцовской стороны2, живший в Цирндорфе, — сначала он был канатным мастером, а затем торговцем, — видел его еще в Нюрнберге, в башне Фестнертурм, и рассказывал о нем как об очень таинственном человеке. Так же и другие, очень простые и весьма рассудительные люди, постоянно отзывались о нем как о чем-то очень загадочном, о чем, собственно, лучше было бы не говорить вслух. Я знал места, где Хаузер обитал и где он закончил свое странное, полное страданий существование: крепость в Нюрнберге3, дом Тухера4, улочку в Ансбахе, где жил учитель Мейер5, и Дворцовый сад, где стоит восьмигранный памятник с красивой надписью;6 всё — и сохранившиеся предметы, и


402
Дополнения
неизменный ландшафт, — удивительно, как по волшебству, соответствовало этой судьбе.
Эта тема меня снова и снова захватывала, сначала, когда я учился создавать образы людей и творчески заставлять их расти согласно уготованной им судьбе, а затем каждый раз, как мне казалось, что я добился достаточного мастерства и уверенности. Однако я снова и снова уклонялся от искушения заняться ею, как будто в этом образе было нечто священное, нечто легко уязвимое, так что я не смел необдуманно посягать на него. Некоторые книги, вышедшие в то время как нечто самостоятельное, я писал только в качестве упражнения и подготовки, а первой серьезной попытке предшествовали многолетние исследования, я перерыл все документы, всю литературу, касающиеся этой истории. Снова и снова отваживался я приступить к делу, очерчивал большой круг, затем малый, приближаясь к теме, но не находил фундамента, не находил ни покоя, ни сил, ни просветления, терял решимость и снова отказывался от темы. Однако за время этих многократных попыток и неудач, поисков и приступов отчаяния образ нюрнбергского найденыша приобрел для меня неожиданное величие, а его судьба стала для меня олицетворением судьбы человеческого сердца вообще. «Человеческое сердце против всего мира» — когда я нашел эту формулу, пали все завесы и, хотя оставалось еще преодолеть большие трудности, путь уже был освещен.
Во время работы над этой книгой со мной случилось нечто удивительное. Когда я достиг того места, где в жизни Каспара появляется Клара фон Каннавурф7, давшая ему первое смутное представление о половой любви, я утратил чувство реальности; несмотря на мучительные старания, размышления и выдумки, несмотря на бесчисленные попытки начать всё сначала, я не мог увидеть этот образ, придать ему достоверность и правдоподобие, и уже видел себя осужденным на долгое ожидание и бездеятельность. Но в это время я получил письмо от одной незнакомой дамы; она обратилась ко мне в душевном смятении, тон письма не позволил оставить его без ответа: сдержанность в этом случае превратилась бы в жестокость; поскольку я собирался предпринять поездку и так как она выражала желание встретиться со мной, я


Я. Вассерманы. МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ
403
условился с ней о встрече на полпути. С первого же мгновения мы стали друзьями; ее судьба жены и матери была трагична; из ее рассказа выяснилось, что она — внучка одного человека, который, занимая видный пост при баденском дворе, был замешан в интриги вокруг Каспара Хаузера, приведшие, как известно, даже к народным волнениям, и который застрелился, будучи оговорен и скомпрометирован. Я был поражен и особенно тронут тем на удивление глубоким и болезненным сочувствием, которое молодая женщина и теперь еще проявляла к несчастной доле найденыша, сочувствием такого рода, словно он был ее братом, которого она потеряла, и словно ее первейшей задачей было очистить его опозоренное имя и спасти запятнанную честь. Она ничего не знала о моем произведении; я дал ей рукопись; прочитав ее, она была потрясена, а вместе с нею и я; ее страстный интерес был подобен болезни, лихорадке; это была лихорадка оскорбленного чувства справедливости, сострадания, любви. И тут я вдруг увидел Клару фон Кан- навурф (самым изумительным было то, что ее тоже звали Клара), она стояла передо мной во плота, женственная и девственная одновременно, какой она и представлялась мне прежде, по-детски простодушная, изведавшая тоску и печаль, противница лености мира.
Не могу отрицать, что с выходом книги в свет у меня были связаны необычные ожидания — ожидания, каким предается тот, кому кажется, что ему наконец удалось заставить уверовать в себя. Я вообразил, что дал немцам настоящую немецкую книгу, будто созданную душой народа; я вообразил, будто, поскольку ее создал еврей, это служит доказательством того, что еврей может подтвердить свою принадлежность к немецкому народу не только благодаря принятому решению или сложившимся обстоятельствам, но и благодаря своему внутреннему бытию, и что это может опровергнуть предрассудок о его отчужденности. Но здесь меня ждало разочарование. Прежде всего поднялся отвратительный газетный спор по поводу исторической личности Каспара Хаузера, а на меня обрушился настоящий поток хамских оскорблений и высокомерных наставлений, причем меня обвинили в том, что я вновь вернулся к старой лживой легенде о княжеском происхождении найденыша и преподнес ее жадной до сенсаций публике. Мне разъ¬


404
Дополнения
яснили, что профессор Миттельиггедт в своем известном сочинении8 и учитель Мейер в своем документальном исследовании9 и неведомо кто еще и где давно уже убедили мир, что Каспар Хаузер был слабоумным обманщиком, дурачившим общественное мнение Германии и Европы; что это простодушная дерзость и невежество — воскрешать для дискуссий и споров сказки, благополучно похороненные уже полвека назад, и что я в своей писательской погоне за темами мог бы выбрать более безобидную область, которая не была бы чревата таким беспокойством и неприятностями.
Конечно, я, как и прежде, глубоко убежден, что Каспар Хаузер действительно был княжеским отпрыском, кем его считали Даумер и Фейербах10, а затем и многие другие, о ком умалчивали либо кого подвергали оклеветанию; у меня было достаточно документальных доказательств и достоверных свидетельских показаний, а когда-нибудь и прочие документы будут извлечены на свет из тщательно скрываемых архивов; существование интриг — знак ясный; еще живы высокопоставленные посвященные, некоторые из них почтили меня своим доверием; у них совершенно не возникало сомнений относительно того, что кабинетные психологи отрицали так легкомысленно. Ныне, как и прежде, я глубоко убежден, что имя, жизнь и смерть Каспара Хаузера представляют собой неискупленную вину, которая всё более и более растет, как и всякая неискупленная вина.
Однако всё это имеет лишь косвенное отношение к моему произведению. В этом смысле и нападки тоже не достигали цели. Я знал их причины, знал места, где они обдумывались и откуда ими управляли. Но если не считать мелочных придирок, мне казалось, будто звуки и отзвуки бессильно замирали в разреженном воздухе. Меня ведь не волновало низкое, и потому я думал, что оно распадется само собой. Не волновало то, что касалось лично меня: я полагал, что об этом вопрос не стоит. Не волновало и то, похвалил ли меня тот или другой, оценил ли по достоинству достигнутое, одобрил ли мои намерения, и в конечном счете даже то, удалось ли мне покорить отдельных людей, потрясти их, а немногих и возвысить, изменить. Обычно утверждают, отчасти в утешение, отчасти же понимая, что человеческая натура очень по¬


Я. Вассерманы. МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ
405
средственна, будто цель достигнута, если отдельные люди прозревают, если произведение способствует тому, что у десяти из тысячи пробуждаются лучшие чувства и что семя, запавшее в одну-единственную восприимчивую душу, принесет плодов в тысячу крат. Это, конечно, верно, но прежде пройдет много времени и порыв пропадет из-за всеобщего непонимания. Кто предан своему делу всей душой, тот не может и не должен довольствоваться тем, что послушные группы, более или менее индифферентные, объявляют себя его сторонниками; что лица с подобными литературными интересами о нем трубят; нельзя удовлетвориться и тем, что подготовленные восприимчивые друзья с радостью вербуют новых друзей, и тем, что страстно ищущие существа, тут и там рассеянные среди людей, обращают к нему взоры, будь то увлеченные случайно или остановившие на нем свой выбор после сознательных поисков. Ему важно целое, важен полнозвучный, широкий, глубокий отголосок всего мира. Это заложено и в самой природе эпического искусства. Его полнота зависит от обилия слушателей; оркестр не может играть в каморке. Его воздействие складывается, как мозаика, из частных впечатлений, в большинстве своем весьма разнородных — от гармонизирующих до побуждающих к действию, от нежного до жестокого. В Германии такое широкое воздействие невозможно, потому что не хватает духовного согласия между воспринимающими слоями и нет единого вкуса; те, которые берутся быть судьями, потрафляют полуоб- разованности или моде, чванятся своим правом судить, проводят партийную политику; художники с подлинным призванием не пользуются уважением и вынуждены довольствоваться деятельностью эзотерической. Но чем меньше участие народа в выдвижении творцов, чем народ безразличней и нерешительней, тем больше шлака прилипает к самим произведениям, тем сомнительнее будет выраженная в них позиция, тем менее прочно их существование, тем случайней они будут появляться. Эта органическая взаимосвязь имеет характер железной закономерности. Недостаток единства и последовательности, любви к предмету и к образу, душевной привязанности и духовной свободы не может быть заменен ни впечатлительностью, ни экзальтированностью, ни случайным возбуждением; энтузиазм без достаточного основания обя¬


406
Дополнения
зательно ведет к раскаянию и жалкому похмелью; завтра ему придется поносить то, что он превозносил вчера, так как это кажется ему единственным выходом из его замешательства; ничто не уведет его с ложного пути, и идолы его покроются пылью.
Итак, я убедился, что именно в том краю, который был для меня священным и до боли важным, я не завоевал и не мог завоевать ни клочка земли. Снова и снова я не мог ни прочесть, ни ощутить того, что лежало в основе всех мнений и суждений: «еврей».
XV
Я подведу итоги, потому что все-таки важно прийти с помощью ясных доказательств к ясному выводу. Этот пример касается не личности, а сущности дела.
Замысел «Каспара Хаузера» заключался в том, чтобы показать, как люди, независимо от разного уровня душевного и духовного развития, от самых грубых до самых утонченных: как одержимый своей целью карьерист, так и разумник-философ, как раболепствующий подхалим, так и апостол гуманности, как наемный бандит, так и помешанный на воспитании других педагог, как пылкая женщина, так и благороднейший представитель земной справедливости — как все они оказываются совершенно бесчувственными и совершенно беспомощными перед феноменом невинности; как они не могут постигнуть, что подобное вообще бывает на свете, как они приписывают ему свои нечистые или надуманные ими намерения, как хотят сделать его орудием своих козней и принципов, подтвердить, ссылаясь на него, тот или иной закон, объяснить, используя его, то или иное событие, но никогда не замечают его самого, этот единственный, неповторимый, прекрасный божественный образ: напротив, они оскверняют всё милое, нежное, волшебное в нем, навязчиво злоупотребляют им, позорят его и в конце концов убивают. Тот, кто последним наносит удар кинжалом, является лишь инструментом, убивал же его каждый по-своему: как любившие


Я. Вассерманы. МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ
407
его, так и ненавидевшие, как поучавшие, так и идеализировавшие его; все на свете стали его убийцами; эта мысль наконец вырывается криком из груди измученной Клары фон Каннавурф.
События романа происходят на фоне ландшафта, созданного для него самой историей; это сердцевина немецкого мира, и я могу, наверное, смело сказать, это настоящие немцы. Немецкий город, немецкая дорога, немецкая ночь, немецкое дерево, немецкий воздух и немецкое слово. Возможно, какой-нибудь очень высоко восседающий на троне судья с мудрой улыбкой скажет мне: сам ты не способен судить о том, что получил от предков, что у тебя в крови и что провозглашаешь в своих сочинениях. На это я бы ответил, а он, мудрец, признал бы ответ справедливым: те, которые все-таки ощущают это влияние, уже освободились от низменных заблуждений, и они рады человеку, в котором находят поддержку, который их пробуждает; с востока ли он пришел или с запада — это для них безразлично, для них важен только его человеческий голос и его жертвоприношение. Это я знаю от пробужденных.
Другие, для которых я был и остался евреем, хотели дать мне тем самым понять, что я не мог сделать достаточно для них именно потому, что я еврей — и, как еврей, не способен жить с ними их сокровенной, высшей жизнью, взбудоражить их души, присоединиться к ним. Они не признавали во мне немецких черт, немецкого своеобразия, они не подпускали к себе родственный элемент. Бессознательное, естественное в нем казалось им надуманным, результатом еврейской ловкости, еврейского хитроумия и приспособленчества, плодом опасной еврейской способности обманывать и обвораживать. Разве могло здесь помочь молчаливое или высказанное вслух убеждение, что подобная книга, рожденная из самого сердца народа и достойная считаться народной, пока она существует, не имей она автора или если б имя его было неизвестно, сделалась бы, возможно, символом даже для немецких ура-патриотов; по крайней мере, они вполне могли бы позволить навязать ее себе в качестве символа, как другие, не только менее характерные и глубокие, но даже и некоторые более значительные произведения, которые они охотно использовали для своих махинаций? Ведь речь шла о традиционных символах: преследуемое княжеское дитя, тающее от романти¬


408
Дополнения
ческой тоски, всё в настоящей старинной манере, не хватает только примирения и сияния славы в конце, и судьба — согласно внутренней логике, в строгом соответствии с внешними событиями — совершает свой страшный путь. О том, что еще могли воспринять читатели, чувствующие глубже и сильнее, написано в другом месте, написано там, где написано. Ясно одно: немецкое общественное мнение не пожелало признать, что еврей написал такую истинно немецкую книгу.
Люди благорасположенные намекают при этом: да, да, всё это хорошо и правильно, но эти постоянные размышления — чуждого происхождения; эта техника психологических изысканий и раскопок не имеет ничего общего с нашими родовыми особенностями. Это самое снисходительное из всего, что можно прочитать в наиболее распространенных и популярных трудах по истории литературы. (В скобках будь сказано: массовые смотры и массовые браковки, устраиваемые большей частью этих «историй литературы» с их претензией на научность, легкомысленной склонностью к шаблонам и в нравоучительном тоне, рассчитанном на невежественных и несовершеннолетних читателей, — это поистине позор для немцев и предмет насмешек для образованных наций.) Итак, написанное в них стало ходячей монетой для оценок, и какие бы усилия я ни прилагал, какие бы образы и портреты ни создавал, как бы высоко ни было построенное мной, как бы глубоко я ни зарывался, — постоянно варился всё в той же реторте всё тот же яд, который должен был прервать свободный полет, отравить радостную самоотдачу.
Мне возразят: всё сотворенное наталкивается на возражения и противодействие; преграды на твоем пути — лишь преувеличенное, искаженное отражение преград на пути других; ты раним, потому что в твоем роду до десятого колена — раненые, булавочный укол поражает тебя подобно удару кинжала, а удар кулаком подобен удару дубины; твоя мнительность тотчас превращает сомневающихся во врагов, а ворчунов — в злодеев; не забывай о тернистом пути людей более значимых, не забывай и о том, что ты смог создать и чего тебе удалось добиться в своем кругу.
Но речь не об этом. Дело не в том, что я создал и чего добился. Речь идет о лжи, которая подобно червяку ползет впереди меня и вре¬


Я. Вассерманы. МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ
409
мя от времени подымает свою крапчатую голову, чтобы меня оплевать. О непобедимой, ужасающей лжи идет речь, лжи, которой прикрывается дух целого народа, над которой не властна никакая очевидность, никакая жертва, никакая любовь, никакое доказательство.
Представьте себе рабочего, которому никогда не выдают всей заработанной им платы, хотя производительность его труда не ниже, чем у других, и которому на вопрос, почему с ним поступают так несправедливо, дают такой ответ: ты не можешь претендовать на полную заработную плату, потому что ты рябой. Он смотрит в зеркало: на лице ни одной рябинки; является снова: чего вы хотите? Я совсем не рябой! Пожимают плечами, отвечают: ты зарегистрирован как рябой, значит, рябой. В мозгу этого человека возникает странная путаница: права его укорочены под предлогом, что у него имеется внешний порок, и, так как он не может найти и увидеть этот порок, его охватывает беспокойство, которое не позволяет ему напрячь все силы для того, чтобы добиться своих прав. Утонченно придуманная пытка.
Вот так же говорит мне немец, чистокровный немец, эхо многих немцев, когда я проникаю в самые сокровенные его мотивы: за то, что ты делаешь и творишь, любой платы достаточно; ты вообще должен радоваться, что я предоставляю тебе свободно действовать, потому что я непоколебимо убежден: всё, что ты изображаешь и создаешь, не может принести мне ни пользы, ни радости.
Если это булавочные уколы, то они всё же убийственны; если это удары кулаком, то я не хочу испытать, каков удар дубиной. «Эвоэ!» и «Осанна!» немногочисленных единомышленников не могут заглушить возгласов «Да погибнет!», доносящихся извне. Надо чутко прислушиваться к доносящимся извне голосам. В отношении всякого писателя складывается общее мнение всей нации; от последнего зависит свобода его чувств, уверенность его движений и трудноописуемое «нечто», какой-то духовный такт, некий ток силы. Необходимо, чтобы писатель был принят без всяких условий, ибо само его дело, само ремесло порождает и без того так много затруднений и страхов, что они каждый год, каждый час переполняют чашу терпения, не говоря уже об отвратительной тяжести будничных забот. Когда у него нет ощущения, что


410
Дополнения
исходящее от него тепло порождает ответное тепло, силы его иссякают. Как он должен защищаться против обвинения, которое представляется тем бессмысленнее, чем вернее он нашел свое место, свой круг? Может быть, он рассматривает происходящее с ним из-за того, что он еврей, как отличие, может быть, как тягостный рок, возможно даже, как вину, которую он искупает; действительно, последнее встречается достаточно часто, и я еще буду говорить о таких явлениях; но ни в коем случае он не поймет, не научится смиряться с мыслью, что следует применять двоякую меру в самой чистой, в самой священной области, и что с самого начала никакое очищение, никакое освящение, никакие деяния, никакое самоотвержение, ни пот и кровь, никакие картины и образы, мелодии и видения не смогут обеспечить ему доверие, достоинство и неприкосновенность, которыми в полной мере наслаждаются даже самые ничтожные представители враждебного лагеря. Но коль скоро он понял тщетность борьбы, откуда же ему взять новые слова и аргументы, где найти мужество, чтобы снова приводить доказательства и делать заявления?
Образы и личности существуют для немца только в каталоге. Он не обращается к ним со своими запросами, никогда не отождествляет себя с ними; самое большее, он абстрагируется от них; его необходимо уговорить, удостоверить в них. Но на самом деле его нельзя ни уговорить, ни вообще убедить; он верит в то, во что приказано верить, или к чему его принуждает большинство.
Во избежание недоразумений: это не просьба о милосердии. У меня нет намерения выставить себя кающимся грешником или белой вороной. Нет и желания кичиться ореолом мученика или ставить себе в заслугу то, что пришлось претерпеть. Нет здесь также и позы порвавшего со всеми, и с той стороной, и с этой, чтобы найти спасение в заносчивом одиночестве. Здесь нет и уязвленной гордости, и ожесточенного упорства отверженного, который бы организовывал заговоры и тайные собрания; который бы вдруг заново открыл издревле почтенную принадлежность и уцепился бы за нее, потому что ее, избранную им по влечению духа, опровергают.
Нет. Дело в необходимости проговорить некоторые вещи вслух. Речь о том, чтобы обе стороны дали отчет. Речь о праве и о справедли¬


Я. Вассерманы. МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ
411
вости. И, наконец, о вопросе: зачем вы бьете по руке, которая свидетельствует в вашу пользу?
XVI
Через шесть лет после «Каспара Хаузера» подобное свидетельство еще раз имело место в романе «Человечек с гусями»1. При этом я снова оставляю в стороне промежуточные произведения, представляющие собой опыты и пробы пера; таковы «Золотое зеркало»2 и «Мужчина в сорок лет»3. Я тогда задумал цикл произведений, изображение немецкого мира начала столетия. «Человечек с гусями», написанный в 1911,1912 и 1913 годах, был опубликован лишь на втором году войны, и случилось так, что эта книга, как никакая другая из моих книг, немедленно вызвала сердечный отклик и широкий резонанс. У меня тогда часто создавалось впечатление, что засилье исторических событий придало ей своего рода анонимность, благодаря которой она пребывала как бы сама по себе, и воздействие книги оказалось сильнее; это было новое, благотворное для меня чувство.
Книга охватывает и показывает характерный период в истории немецкого бюргерства, немецкие порядки на рубеже веков, но не изображая его, а резюмируя, причем главным здесь становится образ героя, изменения, происходящие в его душе. Судьба музыканта — только вспомогательное средство, предлог; для всевозможных звуков и отзвуков требовалось найти самую чувствительную мембрану, вибрирующий, нежнейший, точнейший инструмент, по которому было бы видно, как обстояло дело с немецкой повседневностью, как соотносились действительность и идея, общее и частное. Книга эта провинциальна в вышеуказанном смысле. Мечталось, быть может, и о другом; но чтобы разрушить стену, державшую меня в плену, мне пришлось бы сначала истечь кровью, а во время работы обнаружилась та удивительная особенность, что я мог достигнуть нужной широты лишь при условии, что не стал бы лезть глупейшим образом на стену, но, напротив, ограни¬


412
Дополнения
чился бы предоставленным мне пространством и, как хороший архитектор, использовал бы тесноту для его развития.
Конечно, из-за этого в книге появилось много выкрутасов, много шутовского, озадачивающего, резкого, пестрого, но и это было кстати, являлось частью избранного пути, а он вел меня в городскую среду, в ту область, где созданное обращается непосредственно к человеку, затрагивает его, служит ему, повелевает им, как посредством того, что в нем открыто, ясно, так и посредством того, что было и останется в тайне. Ведь таково всё произросшее, всё, что исходит от природы, одновременно явное и тайное. Вопрос о том, может ли образ Даниэля Нотгаффта4 считаться немецким, широко обсуждался. Интересен этот вопрос только в связи с моей личной проблемой. Некоторые отвечали на него положительно, другие колебались, третьи отвечали отрицательно. Мне пришлось наблюдать, как люди изумлялись и становились в тупик, упрямо отстаивая свое мнение, потому что не усматривали никакой связи между творцом и его произведением. В моем закономерном отношении к обществу и к немецкой общественности практически ничего не изменилось. Ведь для этой закономерности есть только один безошибочный регулятор, а именно — собственный внутренний мир человека, неизменный, порожденный кровью, подчиняющийся звездам прибой внутренней жизни.
В это время, в один из моих приездов в Нюрнберг, я встретился с другом, с которым много лет назад расстался при отвратительных обстоятельствах в Цюрихе. Теперь ему было лет сорок пять, мне — чуть больше сорока; наши юношеские порывы остались далеко позади, а времени прошло столько, что уже почти не чувствовалось, будто встретился с тем же человеком, воспоминания жили своей собственной жизнью и должны были проявиться в настоящем. Мой прежний друг был так сдержан, что я то удивлялся, то втайне забавлялся, поскольку примерно догадывался о причине такого поведения. Ментор, руководивший тобой в годы твоего становления, не может быть доволен тем направлением, которое ты избираешь начиная с того самого дня, когда уходишь из-под его влияния. Что ни делаешь, как ни держишь себя, куда ни стремишься и чего ни добьешься — он обо всём думает иначе


Я. Вассерманы. МОИ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ
413
и хочет иного. Всё ему кажется заблуждением и изменой, потому что его не было при этом, он не дал на это своего благословения, и его огорчает, что он не стал незаменимым. О том, что он в решительный момент сам оказался несостоятелен, об этом он совершенно забыл и не мог не забыть; кто может в течение полутора десятков лет обременять себя долгом перед духом и душой другого? Это уничтожило бы его. Итак, он будет лучше настаивать, что он прежде был ответственен за горести и радости своего товарища и что с того момента, как прекратились его власть и его ответственность, начались все беды. В глубине души он еще хранит неоплаченный счет на благодарность, счет, которого он стыдится, но который тем не менее увеличивает его раздражение. Если к тому же его собственная жизнь сложилась не так удачно, как он надеялся, и он еще не избавился от прежнего бремени, скован прежними цепями, между тем как его бывший товарищ по несчастью добился цели, хотя бы на его взгляд ложной и недостойной, то ситуация окажется именно такой неловкой и двусмысленной, какой она и была у нас.
Подобные встречи у меня бывали часто. Хочу между прочим привести здесь наиболее грубый случай, в котором резче всего был предъявлен счет с требованием благодарности. Однажды в Фюрте я повстречал своего давнего школьного товарища5, в родительском доме которого я бывал в возрасте пятнадцати—шестнадцати лет. Меня там принимали приветливо, хотя — поскольку они были люди богатые, а я, следовательно, был ниже по положению — и с некоторой снисходительностью, которую я тогда считал в порядке вещей. Молодой человек, располагавший карманными деньгами в изобилии, позднее, в годы моей нюрнбергской нужды6, оказывал мне время от времени денежную помощь. Он знал о моих литературных опытах и играл по отношению ко мне роль мецената; чтобы поддерживать в нем хорошее расположение духа, я иногда читал ему мои пробы пера. Он находился в дружеских отношениях с моим Гарриком7, а тот, уезжая в Англию, оставил ему на хранение целую гору моих рукописей и писем. И вот, спустя двадцать с лишним лет, я увидел его на улице, остановил, простодушно поздоровался и, ничего не подозревая, спросил, помнит ли он


414
Дополнения
о рукописях и сохранились ли они у него, — мне хотелось их как-нибудь перечитать. Мне редко случалось видеть на лице человека такое сочетание ненависти, филистерской злобы и оскорбленного самолюбия. Он ответил: «Как, ты смеешь требовать обратно вещь, на которую я после всего, что сделал для тебя, могу заявить право собственности? Ты осмеливаешься беспокоить из-за этой макулатуры человека, который тебя осыпал благодеяниями и о котором ты в течение двадцати двух лет не беспокоился? Такая неблагодарность вопиет к небу!» После этих слов он развернулся и оставил меня стоять на улице. Это не преувеличение, он употребил именно эти слова и говорил о благодеяниях и неблагодарности.
Между мной и моим другом стояло еще нечто помимо охлаждения старой дружбы, в которую ни один из нас не мог уже вдохнуть теплоту и жизнь, хотя мы оба старались уверить друг друга, что всё осталось по-прежнему. Я тогда работал в городском архиве;8 в послеобеденное время мы прогуливались вместе по окрестностям. Удивительно было то, что друг ни словом не обмолвился о моих книгах, словно не читал ни одной из них и никогда не слышал. Я бы плохо знал его, его настороженность, его неослабно пристальный, неизменно живой интерес ко всему, что происходит в сфере духа, если бы не сознавал, не мог уверенно предполагать, что он с жадностью проглатывал каждую строчку всех моих произведений, которые только мог добыть; читал без любви — ведь я же должен был казаться ему бежавшим от воспитания (его воспитания) и уже поэтому только неудачником, — но, однако, со свойственным ему упорством, чтобы в очередной раз убедиться в глубине моего падения. У него это на лбу было написано.
Всё же это молчание меня неприятно удивляло, я был подавлен и сожалел о происходящем, и в ходе размышлений нашел причину, которая конечно же не могла не казаться ему виной более тяжкой, чем расхождение наших дорог и отказ от общих целей. Дело в том, что в двух моих романах имелась фигура, которая в силу сочетания определенных свойств характера и привычек давала повод видеть в нем модель9. Не отрицаю, что при обрисовке этого персонажа он послужил мне в качестве образца и что сходство, которое, впрочем, нисколько не


Я. Вассерманы. МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ
415
носило характера пасквиля, было для первообраза не вполне лестным. Я ни в коем случае не злоупотребил доверием; я не мог упрекнуть себя ни в предательстве, ни в оговоре; нечего было предавать, не в чем было оговаривать; о дурных намерениях не могло быть и речи, так как в этот образ было вложено мною немало и собственных страданий, заблуждений и темных черт, а в те годы творчества, полного поисков действительности, тоски по действительности, этот человек, этот друг, этот враг, если хотите, стоял передо мной как мое второе «я», как брат- двойник. Враг и брат — как часто они бывают близки! Я пытался представить в этой фигуре нечто новое, что меня беспокоило, даже пугало: христианского еврея, несомненно чистокровного немца, который, однако, в силу странного стечения обстоятельств или соединения элементов своего существа, наделен явно еврейскими качествами — еврейским пылом, еврейской хитростью, еврейской неустойчивостью, еврейской сиюминутностью. Здесь нечто предвосхищено, предугадано в художественном образе, здесь ощущается сходство внешней судьбы и внутреннего бытия немцев и евреев, которое за минувшее время даже стало предметом открытой дискуссии в обществе и к которому я еще должен буду вернуться.
Чрезвычайно это щекотливая вещь — поведение писателя, когда он поставлен перед необходимостью ввести в свой художественный мир лиц из его окружения, и особенно тех безобидных людей, которые просто искали общения с ним. В юности об этом почти не задумываешься (по крайней мере, я не задумывался), берешь это на себя; рвутся старые связи — завязываются новые; гордишься тем, что тебе ничего не страшно, даже нечестивое нарушение прав дружбы; искусство будто бы (какое заблуждение!) исправит всё, даже те случаи, когда по- человечески грешишь. Однажды, в цыганские годы10, у меня был суд чести с одним актером, прекрасным человеком, которого я изобразил в легкомысленно написанном рассказе в качестве комичного рогоносца, выставив на посмешище перед литературной компанией, завсегдатаями одной кофейни. Это была никчемная поделка, которую едва можно было оправдать как упражнение в ремесле. Помню, как однажды получил из Швеции от Густава Гейерстама11 отчаянное письмо, в


416
Дополнения
котором он сообщал мне, что погиб, так как Стриндберг с совершенной очевидностью для читателя изобразил его в «Черных знаменах»12 как отброс и чуму своей страны. Он боялся, что об этом станет известно и в Германии, и просил заступиться за него. Это было по разным причинам невозможно; как мог я ввязываться в шведские дела? Впрочем, Гейерстам вскоре умер; его друзья утверждали, что он умер от горя и стыда.
Так далеко, конечно, дело редко заходит. Но, однако, где же граница? Мы знаем, что и Кестнер не мог пережить того, что Гёте в «Вер- тере» опозорил семью своих друзей13. Рассказывают, что, когда появилась «Анна Каренина», москвичи и петербуржцы из высшего круга были заняты не столько достоинствами произведения, сколько злорадным разыскиванием и обсуждением прообразов выведенных в романе лиц. Что позволено, что разрешено? Что запрещено, что само по себе недопустимо? Имеет ли более крупный художник больше прав? Имеет ли он особое право на бесцеремонность и злоупотребление доверием? Едва ли, так как даже в этом отношении не может быть достаточно компетентного приговора. Я не могу отрешиться от действительности и доставляемых ею средств пропитания, если не хочу пропасть вместе со своими произведениями. Чтобы не приукрашивать природу и не искажать ее истину, требуется больше силы и мужества, чем для ее превознесения — романтизации, ложной идеализации — и обобщения. Недостаток связи с реальностью — вот причина неубедительной трагичности, беспочвенного накала и схематичной заостренности, которые так портят обычные немецкие рассказы. В то же время нельзя ставить судьбы и людей к позорному столбу только из-за их необычности и исключительности; что является неотъемлемой собственностью другого и что он желает сохранить, я не имею права своровать и отнять у него; если я это принаряжу, даже облагорожу, то для него это будет искажением, и он почувствует себя беднее. Тем не менее, бывают случаи, когда внешние обязательства должны отступить перед более настоятельными внутренними; но тут речь может идти не просто об интересном и исключительном, а о реальном и порождаемом, о вйдении, о преображении, об обновлении. Тогда отпадает и упрек в измене и грабеже;


Я. Вассерманы. МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ
417
если и останется по недоразумению от них нечто дурное, то его развеет время; события человеческой жизни недолговечны, а люди тленны; судьба вершит свой закон посредством художника. Но то, что создают переписчики и компиляторы действительности, значительно более недолговечно, чем человек и события. Эта случайная грубая действительность ! Обычно с ней мало что можно сделать, здесь нечего достигать. Она представляет собой огромное хранилище материала, и если тут нет глаза, который распутал бы запутанное, отыскал бы простое в сложном, благородный металл среди шлака, лицо среди рож, в обломке — намек на целое, в отклонениях — закономерность, то на что эта действительность пригодна? Этот взгляд — мой, что бы ни случилось; кто посмеет оспаривать его у меня? Во что мне удастся претворить увиденное — зависит от благодати.


ПРИЛОЖЕНИЯ


В.М. Толмачёв
ЯКОБ ВАССЕРМАНЫ И ЕГО РОМАН «КАСПАР ХАУЗЕР»
Отцу — Михаилу Васильевичу Толмачёву, ученику AM. Эфроса
Якоб Вассерманы — одна из самых ярких, но ныне полузабытых фигур немецкой романистики 1920-х годов.
Новейших исследований о Вассерманне в Германии не так уж много, и они едва ли позволяют увидеть в нем не только современника Генриха и Томаса Маннов, Германа Гессе, Гуго фон Гофманнсталя, Франца Верфеля или целого ряда экспрессионистов, но и писателя, обновившего поэтику немецкого интеллектуального романа и внесшего достойный вклад в разработку темы кризиса немецкого (и шире — европейского) духа.
Взлет и падение знало восприятие Вассерманна и в России. Поначалу восторженно в 1920-е годы принятый и, несмотря на характерные идеологические оговорки, обозначенный как романист общезападного уровня1, он затем на долгие годы предается забвению, чтобы затем без особого энтузиазма, вне связей с современной ему словесностью, быть рассмотренным в «Истории немецкой литературы»1  2. В монографии же Н.С. Павловой «Типология немецкого романа, 1900—1945» (1982) имя Вассерманна не упоминалось вовсе. И лишь сравнительно недавно благодаря публикации нового перевода самой известной его книги3 интерес к этому писателю в России обозначился вновь4.
1 См.: Анисимов И. Вассерман // Литературная энциклопедия: В 9 т. / Отв. ред. В.М. Фриче. М.: Изд-во Коммунистической академии, 1929. Т. 2. С. 112—113; Шиллер Ф.П. Яков Вассерман Ц История западноевропейской литературы Нового времени: В 3 т. Изд. 2-е. М.: Изд-во Наркомпроса РСФСР, 1938. Т. 3. С. 254—258.
2 См.: Адмони В.Г. Вассерман //История немецкой литературы: В 4 т. М.: Наука, 1968. Т. 4. С. 503-513.
3 См.: Вассерман Я. Каспар Хаузер, или Леность сердца / Пер. с нем. Наталии Ман; предисл. Г. Бергельсона. М.: Худож. лит., 1990.
4 См.: Васильев Г.В. Типология романов Якоба Вассермана 1897—1914 гг.: Монография. М., 2000.


422
Пр иложения
Карл Якоб Вассерманы (Karl jakob Wassermann) родился 10 марта 1873 года в Фюрте в доме N© б по Александерпгграссе, сохранившемся до настоящего времени5. Преимущественно протестантский, Фюрт, в котором к 1875 году проживало около 27 тысяч человек, был тем местом, где с пятнадцатого столетия охотно селились евреи, что позволило ему к середине XIX века стать городом с наиболее высокой плотностью еврейского населения во всей южной Германии. Якоб появился на свет в семье мелкого коммерсанта Адольфа Вассерманна (1844—1901), в 1869 году перебравшегося в граничивший с Нюрнбергом Фюрт из близлежащего местечка Цирндорф, где остались его родители, Макс и Розетта (урожд. Краилсхаймер). Предки Вассерманна на протяжении нескольких столетий также проживали во Франконии6 — в Фюрте, Швабахе, Бамберге, Цирндорфе, Ротенбурге-об-ден-Траубер. Маленький Якоб неоднократно был свидетелем рассказов своего деда, канатного мастера и торговца Макса Вассерманна, хорошо помнившего Нюрнберг времен Каспара Хаузера.
Любовь к древним франконским городам (прежде всего к Нюрнбергу), к обрамлявшей их сельской природе, к лугам и речкам, таким как Пегниц и Редниц, в дальнейшем не только сформировала поэтический «ландшафт души» Вассерманна, повлияв на выбор мест, где происходило действие его будущих произведений, но и стала оплотом своеобразного авторского неприятия «модернизма», бездушной цивилизации берлинского или франкфуртского типа. Ее носителем, кстати сказать, стремительно становился к последней четверти девятнадцатого столетия и сам Фюрт.
В отличие от отца, сочетавшего сентиментальное свободомыслие, беспочвенный предпринимательский оптимизм с негибкостью характера, мать мальчика была молчалива и замкнута, но при этом нежна с детьми. Генриетта Вассерманы (урожд. Трауб; 1850—1882), выросла в семье весьма культурного мастера-ткача из Зоммерхаузена, городка майнской части Франконии. Она тяготилась своим браком, однако не роптала на судьбу, словно забыв про свои девичьи мечты о чем-нибудь лучшем. В сентябре 1882 года красавица блондинка Иетта (так ее звали в семье) скончалась от воспаления уха, дав к этому моменту жизнь четверым детям. Годом позже постоянно испытывавший недостаток в средствах Адольф Вассерманы женился во второй раз, что болезненно воспринималось Якобом, не любившим мачеху. Спустя много лет
5 Теперь это дом № 9.
6 В 1803 г. эта историческая область вошла в состав Баварии.


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 423
ее чертами он наделит демоничную Филиппину Шиммельвайс в романе «Человечек с гусями».
Уже в юные годы будущий писатель не чувствовал связи с еврейской общиной, воспринимая, по его собственному выражению, «антикварные» формулы религии как дисциплину, в которой преобладало фарисейство, чванство, но никак не благоговение. Симптоматично, что одним из героев юного Якоба стал философ Бенедикт Спиноза, некогда отлученный от амстердамской синагоги за вольнодумство. Однако постепенно отходя от еврейского мира, но так и не приобщившись к привлекавшему его миру христианских ремесленников и мещан — хоть баварские евреи и обладали полными гражданскими правами, слишком силен оставался стереотип, согласно которому они воспринимались как «гости» в исконно немецкой среде (а именно «приглашенным» среди немцев Якоб быть не желал!) — Вассерманн впервые в жизни интуитивно задумался об устранении так или иначе болезненной для него антитезы «еврей — немец», возникшей на его пути вглубь себя, пути личного поиска некоего первоединства. И хотя контуры названной антитезы, составившей основу творческой биографии Вассерманна, на протяжении творчества неоднократно менялись, само ее наличие изначально привило ему внутреннее ощущение обремененной совести, одиночества, предназначенности к поэзии, с одной стороны, и человека почвы, немецкой судьбы — с другой.
Вполне естественно, что этот романтический синдром искал разрешения в переживании природы или в творческих поисках. Отождествляться с природой как носительницей первоединого Якобу оказалось проще. Летние каникулы он проводил у своей тети, которая жила в южной части Франконии подле Ансбаха; там, среди цветников, заброшенных замков, ручьев и душистых трав, юный Вассерманн, общаясь с простым людом — от охотников и лесничих до тюремщиков и солдат — ощущал отсутствие всякой кастовости, чувствовал на себе свет органически устроенного бытия. А вот с творческими исканиями, как показала дальнейшая биография Вассерманна, дело обстояло сложнее. Якоба, инстинктивного сторонника народного начала, зачастую не желали воспринимать в качестве проводника такового. Поэтому упрямое искание именно немецкой самотождественности через творчество напоминало ему, кем он был от рождения, что, собственно, и зафиксировано с предельной честностью в названии его автобиографии «Мой путь как немца и еврея» («Mein Weg als Deutscher und Jude», 1921).
Однако в любом случае уже в детстве и юности Якоб открыл для себя важность романтизма, который соединил в нем как аутсайдера, странника,


424
Приложения
фантазера, визионера двух измерений — тихого, работящего, доброжелательного эпически-народного универсума и крикливого, праздного, жесткого мира буржуазии (в худшем смысле этого слова), — так и истинного хранителя немецкой речи: «Ее слово и ритм составляют мое внутреннее бытие <...>. Она для меня интимна, как будто я от вечности родственен этому элементу»7.
Якоб очень рано распознал в себе дар рассказчика. Чтобы избежать кляуз своего сводного младшего брата, он рассказывал ему перед сном сочиняемые на ходу занимательные истории, неизменно обрывая их на самом интересном месте. Это ночное слагание «шехеразад» переросло в столь же ночное, тайное желание записать их. Еще в 1883—1899 годах, будучи учеником Королевской Баварской реальной школы в Фюрте, он сочинил подобие небольшого романа (позже названного им убогим), «Над горой и Талем» («Uber Berg und Thal»). К удивлению юноши, этот опус под инициалами J.V. (сокращение от псевдонима Ян Васман) оказался опубликованным в приложении к фюртской городской газете «Тагблатт» (от 25 и 26 августа 1887 г.). Склонности Якоба к писательству не остались незамеченными: получили полное осуждение и отца, и школьного директора (заключение в карцер на десять часов за самовольную публикацию).
В 1889 году Адольф Вассерманн разорился — обанкротилась его небольшая мебельная фабрика — и до конца жизни оставался страховым агентом. В надежде обеспечить сыну карьеру (и притом отнюдь не литературную), он воспользовался случаем и послал Якоба в Вену к брату своей покойной жены, состоятельному Альфреду Траубу, обучаться основам коммерции.
«Хождения в люди» юноша не выдержал из-за невыносимого отношения к нему Трауба, не имевшего собственных детей, но в то же время презиравшего комичного в его глазах племянника, который, надо сказать, днем безо всякого интереса трудился в конторе дяди, а ночи проводил над своими рукописями. Кончилось тем, что в мае 1890 года Якоб бежал из Вены в Мюнхен, откуда уже в августе следующего года вынужден был вернуться к отцу, переехавшему к этому времени в Вюрцбург. Там, начиная с 1 октября 1891 года юноша — по настоянию Адольфа Вассерманна, всё еще верившего в повышение социального статуса сына, — поступил на годичную военную службу. С конца 1892 года по март 1894-го Вассерманн работал мелким канцеляристом в Нюрнберге, снимая крошечную мансарду близ площади Якобсплац.
7 	Wassermann J. Mein Weg als Deutscher und Jude / Hrgb. R. Wolff. Berlin: Dirk Ni- shen Verlag, 1987. S. 50.


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 425
За Нюрнбергом последовал Цюрих (до которого Якоб вынужден был добираться пешком), затем — Фрайбург. Боль одиночества, ссоры с немногочисленными знакомыми в это время скрашивались запойным чтением книг — Сервантеса, Гёте, Теккерея, Диккенса, Тургенева, Гамсуна...
Из чтения немецких романтиков (Гёльдерлина, Арнима, Мёрике, Клейс- та, Жан-Поля) Вассерманн вынес нелюбовь к творчеству Генриха Гейне. И дело даже не в том, что лирику Гейне он находил сладковатой, «игрушечной», прозу — отмеченной смешением фривольности с крайней меланхолией, журнализм — поверхностно блестящим, а последние гейневские произведения — полными любованием собственных страданий. Важнее для Якоба, начинавшего обостренно задумываться над своим назначением писателя, был — в связи с Гейне, кумиром как культурной элиты (эксцентричная австро-венгерская императрица Элизабет даже возвела храм в его честь), так и, в целом, всего поколения Адольфа Вассерманна — вопрос о творческой самоидентификации. В восприятии молодого Вассерманна в Гейне, человеке до ужаса изолированном, талант превалировал над человечностью. И Гейне не удалось добиться органичного слияния собственного еврейства с европеизмом, с мировым духом. В результате он бессознательно предал в себе и еврея (при этом оплакивая свою еврейскую судьбу), и немца (заявляя о себе в эмиграции как о германском патриоте). Отсюда, согласно Вассерманну, глубокая внутренняя неуверенность Гейне в жизни, а также его наивное пристрастие к игре словами-фантомами в поэзии и к фельетонизму в журналистике. Трудно сказать, чего было больше в подобной оценке:8 реального понимания казуса Гейне или сложностей самооценки (Гейне в виде болезненной проекции «другого Я»). В то же время очевидно, что молодой Вассерманн, разделяя романтическую веру в гений (таковыми среди евреев были для него, в частности, Б. Спиноза, Ф. Мендельсон-Бартольди, К. Маркс), жаждал, чтобы тот не был скован никакими рамками и властно стучал в любые сердца.
После увольнения с работы переписчика во Фрайбурге молодой человек испытывал крайнюю нужду, скитался по Германии (в частности, посетил горы Шварцвальда) и в конечном счете осенью 1894 года вновь очутился в Мюнхене, где нашел приют на Хесспгграссе, 34, в пансионе «Фукс» (там же, где какое-то время проживал поэт Стефан Георге). В октябре Якоб неожиданно обрел покровителя в лице писателя-сатирика и журналиста Эрнста
8 	См. об этом гл. 10 автобиографической книги Я. Вассерманна «Мой путь как немца и еврея» («Mein Weg als Deutscher und Jude», февраль 1921 г., рус. пер. 1923): Wassermann J. Mein Weg als Deutscher und Jude. S. 58—62.


426
Приложения
фон Вольцогена (1855—1934). Этот будущий основатель популярного берлинского кабаре «Юбербреттль» («Uberbrettl») нанял Вассерманна, к этому моменту уже начинавшему вырабатывать свой авторский почерк (автобиографически окрашенная новелла «Ты спишь, мама?» («Schläfst du, Mutter?», 1894, опубл. 1897)), литературным секретарем и диктовал ему под машинку свои рассказы и романы, а также приобщал к литературной среде.
В это же время Вассерманн открыл для себя романы Ф.М. Достоевского, чей идеализм произвел на него сильнейшее впечатление и, наряду с сочинениями Гёте, немецких романтиков (проза Г. фон Клейста), Фридриха Ницше, некоторых австрийских и скандинавских авторов, предопределил писательский интерес к морально-этическим темам, особому богоискательству. Чтение Эмиля Золя Вассерманна в должной мере не заинтересовало (что в целом было общей позицией мюнхенцев конца XIX века, противопоставлявших себя «золаизму» Г. Гауптманна и других берлинских писателей). Из современников ему оказалось ближе творчество К. Гамсуна и А. Гарборга. Достаточно очевидно, что у него нашли отклик скитания гамсуновских странников — так или иначе грезящих о творчестве героев романов «Голод» (1890) и «Мистерии» (1892).
Вольцоген познакомился с рукописью вассерманновского романа «Мелу- зина» («Melusine», 1896) и сразу же настолько поверил в талант своего помощника, что на приеме в доме Принсхайма (внучка этого железнодорожного магната и дочь профессора Мюнхенского университета Катя Принсхайм стала женой Томаса Манна, другого мюнхенского арривиста примерно тех же лет) рекомендовал всем запомнить это никому пока не известное имя.
Вольцоген ввел Вассерманна в круг мюнхенской артистической богемы, и тот стал бывать в кафе «Гизела», «Луитпольд», салонах поэтессы Ж. Дери и журналистки К. Брахфогель. Среди его новых знакомых — Р.М. Рильке (кстати, именно Вассерманн представил поэта его будущей «музе», Лу Андреас-Саломе), О. Паницца, Ф. Ведекинд и Л. Гангхофер, основавший вместе с Вольцогеном «Мюнхенское литературное общество», а также весьма колоритные личности, в том числе радикальные феминистки (Э. Бернштайн, Г. Рёй- тер, С. Гудштиккер), черты которых писатель позднее придал эмансипированной героине романа «История юной Ренаты Фукс».
Д вадцать второго февраля 1896 года в восьмом номере мюнхенского иллюстрированного еженедельника «Югенд» (основан в январе 1896 г. Георгом Хиртом; от названия этого журнала получил наименование югенд штиль — стиль живописи, архитектуры, прикладного искусства, эквивалент русского


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 427
«модерна») состоялась первая публикация Вассерманна — рассказ-миниатюра «Сумерки» («Finsternis»).
В начале того же года Вассерманн по протекции Вольцогена сделался редактором и одним из авторов основанного Альбертом Лангеном мюнхенского журнала «Симплициссимус». В нем начиная с миниатюры «Сиеста» («Siesta», апрель 1896 г.) были опубликованы рассказы и миниатюры «Рут» («Ruth»; с иллюстрацией Анжело Янка), «Вошь» («Die Laus»), «Новый горшок» («Der neue Topf»), «Могучие» («Die Mächtigen»; с иллюстрацией Йозефа Дам- бергера), «Эллинор» («Ellinor»), «Менуэт» («Das Menuett») и др. Общими для них стали тема жесткого прессинга жизни на героя, а также трагическая развязка. Среди авторов этого сатирического еженедельника, в помещении которого на Каульбахштрассе (а затем Шакпгграссе) Вассерманн трудился в течение двух лет, были Артур Шницлер, Франк Ведекинд, Эрих Мюзам, Райнер Мария Рильке, Петер Альтенберг, Лион Фейхтвангер (также уроженец Фюр- та) и Томас Манн (первая встреча — осень 1896 г.). Исторический факт: молодого Т. Манна после публикации в «Симплициссимусе» новеллы «Смерть» («Der Tod», январь 1897 г.) даже обвинили в плагиате из рассказа Вассерманна «Здесь покоится бычок» («Hier ruht das Ochselein», 1896). Некоторые из этих знакомств переросли в многолетнюю дружбу. Признанием таланта Вассерманна стала публикация томика «Ты спишь, мама? Рут», составившего в 1897 году первый выпуск «Библиотечки Лангена».
Следует отметить, что и «Югенд», и «Симплициссимус» появились на свет в момент активного утверждения в Германии (Берлин, Мюнхен, рубеж 1880—1890-х годов) и Австро-Венгрии (Вена 1890-х годов) принципов «нового искусства» (die neue Kunst). Как и в других артистических столицах «конца века», оно весьма демонстративно противопоставило себя всему — в его восприятии — буржуазному (от морали и религии до академизма, шаблонов массового искусства, бытописательства), романтическим штампам (нашедшим свое применение в литературе бидермайера), а также натурализму с его невниманием к индивидуальности художнического вйдения, к тайным сторонам творческого призвания, сознания, любви, смерти. Иными словами, как и европейские символисты в целом, методом проб и ошибок (А. Белый, характеризуя один из романов Г. Манна 1900-х годов, иронически назвал его «раззолоченной буржуазной грязью»9) приверженцы мюнхенского и венского
9 	Белый А. Кризис сознания и Генрик Ибсен [1911] Ц Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2 т. / Сост. А.Л. Казина. М.: Искусство, 1994. Т. 2. С. 189.


428
Пр иложения
модерна, или «Молодой Вены» («Jung-Wien»), боролись за полную отмену всяких запретных тем, одухотворение или эротизацию творчества, подчеркнутый артистизм, синтез жанров, — за возвращение к жизни в новом виде того, что условно назвали неоромантикой, — традиции немецкого романтизма, ушедшей было во второй половине девятнадцатого столетия в тень, но в то же время мощно напомнившей о себе тектоническим извержением музыки Р. Вагнера, апологией дионисизма у Ф. Ницше.
В 1898 году на «Симплициссимус» и его издателя был наложен большой штраф за подразумеваемое оскорбление кайзера, после чего Лангену пришлось даже эмигрировать в Швейцарию. Не вызывает удивление, что в этот момент Вассерманн, творчески давно переросший сатирические запросы вскормившей его редакции, покинул Мюнхен и в качестве театрального репортера газеты «Франкфуртер цайтунг» прибыл в Вену. В городе на Дунае он останется постоянно жить до 1919 года. Одной из первых его рецензий станет отзыв на премьеру в Бургтеатре 1 марта 1899 года одноактных пьес А. Шниц- лера.
В момент прибытия Вассерманна в столицу Габсбургской империи ее культура вступила в пору своего предзакатного цветения и дала выход некой взрывчатой массе творческой энергии, нового идеализма, которая еще спустя десятилетия после того, как империя пала, продолжала питать мощные музыкальные и писательские таланты. Вместе с тем, именно «австрийскость» младовенцев, надо сказать, творивших в городе достаточно космополитичном, находившимся на границе Центральной и Восточной Европы, была отчасти условной. И их открытость современной культуре несомненна. В первую очередь младовенцев интересовали ее немецкие представители (Ницше, Вагнер, Штраус, фон Штук, Эндель, Гауптманн, Зудерманн, Георге); но это также и французы (Бодлер, Золя, де Мопассан, Бурже, Гюисманс, Верлен, Малларме, Роден, Дебюсси, художники-импрессионисты), русские (Толстой, Достоевский), скандинавы (Ибсен, Огриндберг, Гамсун, Григ), что вполне объяснимо. Для «Молодой Вены», как и для других средоточий символистской культуры10 — Парижа (1870—1890-е годы), Берлина (1890—1910-е годы), Петер¬
10 	Культуры, именовавшей себя весьма по-разному, но не перестававшей быть при этом на пути постоянных «преодолений» самой собой. Это лучше других, пожалуй, выразил в названии одной из своих духовных автобиографий А. Белый, писатель, который на протяжении своей жизни перебрал множество самоопределений творчества, — «Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития» (1928, полная публ. 1994).


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 429
бурга (1890—1910-е годы), Лондона (1890—1910-е годы), — выражавшей себя то в эстетско-декадентских, то в иконоборческо-мистических, то в брутальноавангардистских формах, было свойственно переживание глубинного кризиса европейского духа.
Улавливая прежде всего в творчестве и через творчество всё «тайное», сокрытое от большинства буржуа, символисты наделяли Художника правами не просто гениально одаренной личности, носителя всей мировой культуры, Калиостро техники, богемного бунтаря, а прямо-таки сакральной личности — лирика-визионера, медиума новых энергий слова, провидца «зорь нового», а также творца новых властных образов мира, отношений между индивидуумом и обществом, сознательным и бессознательным, полом и характером. Символисты претендовали на то, чтобы стать свидетелями конца старой культуры, подразумеваемой нежизнеспособности традиционных форм восприятия (то есть, в их понимании, самой жизни), становившихся по мере прогресса буржуазной цивилизации всё более плоскими, вульгарными, фарисейскими.
Параллельно они грезили либо об утонченности Последних — рафинированных носителях культуры, которая вот-вот будет сметена новым варварством, либо о планетарном нарождении новизны; о таком стихийно непосредственном отношении к миру, которое, не нуждаясь более в «отживших свое» посредниках между сознанием и бытием (традиционных формах искусства), опиралось бы на экстаз, «дионисийство», брутальность, культ всего надчеловеческого (космос, техника, революционная активность масс) и на путях создания нового алфавита творчества грозило отменить все «условности» старой культуры.
Разрываясь между крайностями этих утопических проектов (эстетский пассеизм, изощренные кросскультурные метафоры, отказ от культуры в пользу «примитива», «дегуманизации» языка творчества), символизм не только создал свою мифологию разорванности времени («мир, вышедший из колеи», «конец века», «начало века», «авангард», «европейская ночь», «зори», «поэтическая революция» и т. п.), конфликта отцов и детей, неадекватности художника самому себе, своему слову, но и программно ссылался в связи с этим на закат христианской Европы, а точнее, на затруднительность преодоления всё более явного кризиса постренессансного рационализма, просвещенческой веры в природную благость человека, «свободу, равенство, братство», в поступательный прогресс истории на основе традиционной буржуазной морали. Произнеся в «Веселой науке» (1882) слова о «смерти Бога» (как выяснилось позже, они стали стержнем общесимволистской рефлексии о декадансе


430
Приложения
европейской культуры, «переоценке ценностей»), необычайно популярный среди самых разных символистов Ф. Ницше имел в виду как кризис именно немецкой протестантской религиозности, так и прямо противоположное — дерзновенное принятие человеком творчества функций своего рода светского священнослужителя, искателя и носителя бога неведомого.
Иногда символистская вера в высшие возможности Поэта как творца или медуима Нового была поверхностной, претенциозной, иногда (при всех демонических изгибах) искренней. Не менее очевидно другое — интенсивность артистических исканий под знаком «сверхзадачи» подобного нового идеализма, который упразднял религию и вместе с тем через творчество возвращал ее к жизни, а следовательно, сакрализовал творца и творимое им.
Если говорить о младовенцах, то среди них поначалу едва ли выделялись именно богоискатели. Даже напротив, благодаря влиятельности в австро-венгерской столице профессора Венского университета Эрнста Маха (1838—1916) и его диссертации («Анализ ощущений», 1886), а позднее и Зигмунда Фрейда с его «Толкованием сновидений» (1900) вектор нового искусства связал себя с новым типом материальности, где на первый план выступили непосредственность впечатлений и эротичность — то, что один из вдохновителей венского модерна, эссеист, драматург и прозаик Герман Бар в эссе «Преодоление натурализма» («Die Überwindung des Naturalismus», 1891) нарек «искусством нервов». Ссылаясь на критику «издержек» манеры Э. Золя его бывшими последователями, Бар не без влияния Э. де Гонкура или И.-К. Гюисманса объяснял, что обращение к нервам подразумевает утончение натурализма, который хотя и открыл поэзию повседневной, или неабстрактной, натуры (конкретику современного города, вещей, всего непосредственно осязаемого), но при этом остался в своей стилистике грубоватым и «бездушным». Соответственно, новое искусство (или, по Бару, «новый», и обращенный именно к этому миру, «идеализм»11), призвано внести в натурализм психологичность, нечто эстетское. Фактически декларированная Баром импрессионистичность творчества (см. также его эссе «Импрессионизм», «Impressionismus», 1903) оказалась близкой общей стилистике австрийского модерна. Ее признаками являлись опирающиеся на эротическую взвинченность капризные образы, сочетание факта и грезы, романтизма и классицизирующего начала, спонтанности и манерности, а также игривая стилизация и декор атавизм. В определенном смысле, это
11 	Bahr Н. Die Überwindung des Naturalismus //Die Wiener Moderne: Literatur, Kunst und Musik zwischen 1890 und 1910/Hrgb. G. Wunberg, T.T. Braakenburg. Stuttgart: Philipp Reclam jun, 1995. S. 204.


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 431
была поэзия «сейчасности», чего-то яркого, конкретного и при этом нестойкого — искусство преодоления устойчивых границ между субъектом и объектом, телом и духом, сегодня и вчера, сном (а порой и галлюцинацией) и явью. Большинство младовенцев — так или иначе лирики, пытались на свой лад выразить угадываемое ими брожение — «вальсирование» (пгграусовско- кальмановское начало венской культуры) или «поцелуи» (от названия знаменитого полотна Г. Климта) — бытия, поставить музыкальные стуки мира на службу поэту. Несомненно наличие в их творчестве и чего-то «фрейдовского», связанного с конфликтом отцов и детей (подогретым Ф. Ницше), критикой буржуазного «ханжества», выражением любовного порыва и причудливых прав психики, «ущемленной» доселе телесности.
Одноактные драмы, лирические пьесы, прозаические фрагменты, эссе, притчи-сказки, вольная перелицовка сюжетов мировой литературы, тематическое изобилие всего, что связано с эросом, конфликтом лица и маски, про- вокативностью поведения, — всё это в большей или меньшей степени проходит через творчество наиболее знаменитых писателей Вены: Петера Альтен- берга, Артура Шницлера, Рихарда Беер-Гофманна, Феликса Дёрманна, Гуго фон Гофманнсталя, Леопольда фон Андриана Вербурга. С некоторыми из них — в первую очередь со Шницлером, Беер-Гофманном, Гофманнсталем — Вассерманна связала дружба и совместные путешествия.
Однако бытование «Молодой Вены» не сводилось к тому по-австрийски оригинальному символизму, который попытался не только перенести в литературу нововведения французской живописи, литературы, музыки, но и на новом, прежде всего физическом («эротическо-нервическом», «психическом»), основании вернуть к жизни традицию барокко, австрийской и немецкой романтики. К примеру, Г. фон Гофманнсталь и, скажем, его влиятельный современник, прозаик и философ культуры Рудольф Касснер (1873—1959), автор книги «Мистика, художник и жизнь: об английских поэтах и художниках девятнадцатого столетия» (1900), сборника рассказов «Смерть и маска. Подобие» (1902), и сами по себе, и под влиянием Ф. Ницше или поэта — приверженца платонизма Стефана Георге (близкого молодому Гофманнсталю) не удовлетворялись поисками идеала в плоскости горизонтали — эстетских иллюзий и декоративизма.
Существенно, что Вассерманн, поселившись в Вене, сблизился в первую очередь с Г офманнсталем, противником, в его понимании, всякой лености и инертности12. Однако у творческих исканий Вассерманна, помимо их мюнхен¬
12 	См.: Wassermann J. Hofmannstahl der Freund. Berlin: S. Fischer, 1930. S. 11.


432
Приложения
ской составляющей, соприкосновения с символизмом в целом (вера в возможность преображения ветхого мира, мира истертых слов, силой новой Поэзии) и его особой венской разновидностью (Альтенберг, Беер-Гофманн), с творчеством модных в Вене иностранных авторов (Метерлинк), а также Гофманн- сталя, который постепенно пришел к призванию выполнить некую идеальную национальную миссию Австрии, имелось и иное — как уже отмечалось выше, еврейское основание.
Вена начала XX века являла миру пример в целом уважительного отношения к еврейству и к вышедшим из его среды многочисленным деятелям венской культуры. Тем не менее собственная позиция Вассерманна к своей национальной идентичности была, о чем свидетельствует его эссеистка разных лет13, весьма непростой — и настолько, что темы конфликта с Отцовством (и стоящим за ним Законом), двойничества, лица и маски, аутсайдерства, неуловимости Бога стали в его зрелом творчестве главными.
«Еврей являет собой сосуд противоречий, находится на рубеже двух миров, вытолкнутый из одного, он не готов принадлежать другому»14, — отмечал Вассерманн в статье «Выбор евреев». Писатель не соблюдал иудаистскую обрядность, скептически относился к традиции общинной жизни в гетто, к зарождавшемуся при нем в Вене сионистскому движению. Известны отрицательные отзывы Вассерманна о брошюре «Еврейское государство. Опыт современного решения еврейского вопроса» (1896), написанной знакомым ему Теодором Херцлем — венским журналистом, драматургом и основателем сионизма. Следует отметить, что своей подлинной родиной Вассерманн (не раз, следует подчеркнуть, начиная со службы в армии, сталкивавшийся с проявлениями антисемитизма или недоверия к евреям) считал все-таки Германию и не боялся высказывать мнение о духовной вине еврейства (в числе других европейских этносов) в Первой мировой войне, о том, что какой-либо народ не может длительно обозначать свое избранничество «без того, чтобы не нарушить справедливость миропорядка в восприятии остальных народов»15. Веря в возможность синтеза у современных немецких евреев «человека Востока» (это определение имеет у Вассерманна не этнографическую, а, как он
13 Статьи «Выбор евреев» («Das Los der Juden», август 1904 г.), «Литератор, или Миф и индивидуальность» («Der Literat oder Mythos und Persönlichkeit», 1910), автобиография «Мой путь как немца и еврея».
14 Wassermann J. Das Los der Juden // Deutscher und Jude: Reden und Schriften, 1904—1933 /Hrgb. D. Rodenwald. Heidelberg: Verlag Lambert Schneider, 1984. S. 26.
15 Wassermann J. Mein Weg als Deutscher und Jude. S. 57.


Ил. 1
Якоб Вассерманы в возрасте 30 лет. 1905 г.


Ил. 2
Якоб Вассерманы. Первое известное фото. 1895 г.
Ил. 3
Юлия Шпейер, первая жена писателя. 1900 г.
Ил. 4 Ил. 5
Якоб Вассерманы. Якоб Вассерманы.
Портрет тушью. 1900-е годы Фото с дарственной надписью
Худ. Г. Раухипгер Артуру Шницлеру. 1907 г.


Ил. 6
Альберт Ланген. 1904 г.
Ил. 7
Моритц Хайманн. Опубл. 1930 г. Худ. Э. Орлик
Ил. 8
Самуэль Фишер. 1886 (?) г.
Ил. 9
Эрнст Людвиг фон Вольцоген. Ок. 1910 г.


Ил. 10
Гуго фон Гофманнсталь. 1893 г.
Ил. 11
Герхардт Гауптманы. 1912 г.
Худ. М. Либерманн
Ил. 12
Артур Шницлер. Ок. 1900 г.
Ил. 13
Стефан Георге. Ок. 1900 г.


Ил. 14
Герман Гессе. 1905 г.
Худ. Э.Г. Вюртенбергер
Ил. 15
Генрих и Томас Манны. 1902 г.
Ил. 16
Генрих и Томас Манны. 1920-е годы.
Ил. 17
Томас и Катя Манн. 1929 г.


Ил. 18
Герман Гессе и Томас Манн на лыжах.
Санкт-Моритц. 1929 г.
Ил. 19
Герман Гессе, Томас Манн и Якоб Вассерманн. Альпы. 1931 г.
Ил. 20
Эмиль Людвиг, Артур Шницлер, Бруно Вальтер и Якоб Вассерманн на ступенях виллы «Сувреттина».
Санкт-Моритц. 26 июля 1930 г.


Ил. 21
Якоб Вассерманы с первой женой и детьми на своей вилле в Гринцинге.
1917 г.
Ил. 22
Комната Якоба Вассерманна на вилле в Гринцинге. 1917 г.


Ил. 23
Якоб Вассерманы. Кон. 1920-х годов.
Ил. 24
Якоб Вассерманы и каменная фигура. 1930 г.
Ил. 23
Якоб Вассерманы с сыном Георгом на велопрогулке.
Рубеж 1910—1920-х годов.
Ил. 26
Якоб Вассерманы с дочерьми от первого брака — Юдит и Эвой Агатой. 1910-е годы.


Ил. 27
Ил. 28
Якоб Вассерманы. Март 1933 г.
Марта Карл вайе, вторая жена Якоба Вассерманна. 1929 г.
Ил. 29
Ил. 30
Якоб Вассерманы с женой Мартой и издателем Самуэлем Фишером. Понтрезина. Июль 1929 г.
Якоб Вассерманы и Марта Карлвайс на борту парохода «Гамбург». 1927 г.


Ил. 31
Вилла Якоба Вассерманна на озере Альтаусзее. Зима 1929 г.
Ил. 32
Рабочий кабинет Якоба Вассерманна на вилле «Андриан». Альтаусзее. 1931 г.


Рисованные портреты Якоба Вассерманна
Ил. 33 1899 г.
Худ. Э. Орлик
Ил. 34 1913 г. Худ. Р. Блике
Ил. 35 1924 г. Худ. Н. Борн
Ил. 36 1928 г.
Худ. Э.В. Шшумпп


Титульные листы изданий произведений
Якоба Вассерманна
Ил. 37
«Ты спишь, мама? Рут». Albert Langen Verlag, 1897 г.
Ил. 39
«Каспар Хаузер, или Леность сердца». Deutsche Verlags-Anstalt, 1908 г.
Ил. 38
«Александр в Вавилоне». S. Fischer Verlag, 1903 г.
Ил. 40 «Амулет».
J.L. Schräg, 1928 г.


Нюрнберг
времен Якоба Вассерманна
Ил. 41
Вид с реки Пегниц на деревянный мост Хенкерштег. Ок. 1900 г.
Ил. 42
Башня Фестнертурм. Ок. 1900 г.


Нюрнберг
времен Якоба Вассерманна
Ил. 43
Кёнигштрассе. Ок. 1900 г.
Ил. 44
Рыночная площадь. Собор Фрауенкирхе. Ок. 1900 г.


Нюрнберг
времен Якоба Вассерманна
Ил. 45
Вид на собор Св. Лоренца. Ок. 1900 г.
Ил. 46
Фонтан «Человечек с гусями». Площадь Ратхаусплац. Ок. 1900 г.


Вена времен Якоба Вассерманна
Ил. 47
Вид на городскую ратушу, здание Парламента и Рингштрассе. 1882 г.
Ил. 48
Рингштрассе. 1890 г.


Вена времен Якоба Вассерманна
Ил. 49
Кафе «Гринштайдл». 1897 г.
Ил. 50
Вокзал императора Франца Йозефа I. Ок. 1905 г.


Ил. 51
Каспар Хаузер. 4 июля 1830 г. Худ. Г. Нерлих


Ил. 52
Георг Фридрих Даумер. 1830-е годы.
Худ. не установлен
Ил. 53
Якоб Фридрих Биндер. 1830-е годы.
Худ. Ф. Хан
Ил. 54
Тюремщик Андреас Хильтель с супругой. 1834 г.
Худ. не установлен


Ил. 55
Ил. 56
Иоганн Кристиан Бибербах. 1830-е годы.
Клара, жена Иоганна Кристиана Бибербаха. 1830-е годы.
Ил. 57
Ил. 58
Пауль Йозеф Ансельм фон Фейербах. Ок. 1830 г.
Худ. Й. Ф. Кронлъ
Барон Готтлиб фон Тухер. Ок. 1830 г.
Худ. К. Хартманн


Ил. 59
Ил. 60
Генри Филип Стэнхоуп, 4-й граф Честерфилд. Пер. пол. XIX в.
Худ. не установлен
Йозеф фон Штиханер. ^1820 г.
Худ. Й. Келлерхофен
Ил. 61
Ил. 62
Йоганн Георг Мейер. 1830-е годы.
Генриетта Магделена, жена Йоганна Георга Мейера. 1830-е годы.


Ил. 63
Карл Людвиг Фридрих, великий герцог Баденский. Нач. XIX в. Худ. не установлен
Ил. 64
Людвиг I, великий герцог Баденский. Нач. XIX в.
Худ. не установлен
Ил. 65
Стефания де Богарне, великая герцогиня Баденская. Ок. 1820 г. Худ. не установлен
Ил. 66
Рейхсграфиня Луиза фон Хохберг, великая герцогиня Баденская. Ок. 1800 г. Худ. не установлен


Ил. 67
Каспар Хаузер
на верховой прогулке. 1829 г. Худ. не установлен
Ил. 68
Уличные шарманщики рассказывают публике нравоучительную историю Каспара Хаузера. XIX Худ. не установлен


Ил. 69
Панорама Ансбаха. 1828 г. Худ. А. Хайнрих, Г.В. Краус
Ил. 70
Торжественное открытие железной дороги «Нюрнберг — Фюрт» 7 декабря 1835 г.
Худ. X. Маргграф


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 433
выражается в статье «Литератор, или Миф и индивидуальность», мифологическую природу, характеризует силу, которая идет из глубин души, сердца, наделяет своего носителя творческой способностью преображать действительность10) и «европейца», духа и культуры, Вассерманн не поддерживал идею мессианской исключительности народа израильского. Чертами политически окрашенного мессианства (или новейшего «якобинства») в романе «Дело Мау- рициуса» награжден один из самых его отрицательных персонажей, Грегор Варемме-Варшауер. Вассерманну были чужды как радикализм, отсутствие культуры у выходцев из Польши, Галиции, так и чисто светский характер части просвещенного еврейства со свойственными ему, на взгляд писателя, нецельностью характера, иронично-литераторским (фельетонным) отношением к любым ценностям*  * * 17, литературным эпигонством.
Впрочем, с начала 1920-х годов Вассерманн, продолжая верить в будущее «немецкого еврейства» (deutschen Judentum), но считая себя в то же время именно «немецким писателем» (deutschen Dichter) с особой духовной «миссией»18, не мог не замечать рост антисемитизма. В 1922 году он весьма болезненно пережил убийство знакомого ему Вальтера Ратенау (выведен под именем Пауля Арнгейма в романе Роберта Музиля «Человек без свойств», 1930), министра иностранных дел Веймарской республики, того общественно значимого деятеля еврейского происхождения, который, как и Вассерманн, выступал с немецкой патриотической позиции за ассимиляцию евреев.
Вместе с тем писатель продолжал считать духовность евреев, которую трактовал общечеловечески, крайне важной. Об этом он еще в 1913 году высказался на страницах газеты «Даймон» в открытом письме философу Мартину Буберу «Еврей как человек Востока» («Der Jude als Orientale»), где эта духовность характеризуется как путь личности прежде всего «вглубь себя»19, поиск внутренней духовной свободы и вечное бегство от общественной лжи. Это не так уж далеко от высказывания апостола Павла: «Ибо не тот Иудей,
10 См.: Wassermann J. Der Literat oder Mythos und Persönlichkeit // Deutscher und
Jude: Reden und Schriften, 1904—1933 /Hrgb. D. Rodenwald. Heidelberg: Verlag Lambert
Schneider, 1984. S. 546—547.
17 Cm.: Wassermann J. Der Jude als Orientale // Deutscher und Jude: Reden und Schriften, 1904—1933/Hrgb. D. Rodenwald. Heidelberg: Verlag Lambert Schneider, 1984. S. 30-31.
18 Wassermann J. Lebesdienst: Gesammelte Studien: Erfahrungen und Reden aus drei Jahrzeiten. Leipzig; Zürich: Grethlein & C°, 1928. S. 97.
19 Wassermann J. Der Jude als Orientale. S. 44.


434
Приложения
кто таков по наружности, и не то обрезание, которое наружно, на плоти; но тот Иудей, кто внутренне таков, и то обрезание, которое в сердце, по духу, а не по букве <...>» (Рим. 2: 28—29).
Не изменилась эта позиция Вассерманна и в книге «Мой путь как немца и еврея», которая является не столько автобиографией, сколько биографией творчества. Вероисповедание не имело для Вассерманна-художника особого значения. Гораздо важнее для него личностное стремление проникнуть «вглубь окружающего человечества», «в глубины созерцаемого», приобщиться на путях писательства к тому, «что вошло в сознание потусторонним путем и должно быть извлечено из него в виде частиц, обломков, фрагментов»20, сорвать навязанную обществом маску, чье ношение чревато кошмаром. Даруемая этим актом внутренняя свобода противостоит «идолопоклонству науки»21, равнодушию бюргерства к метафизическим вопросам, нецельности немецкой и австрийской жизни; она подпитывает представление о творчестве как о судьбе и борьбе судьбой, как отказе от «сочинительства» ради поиска «огненного потока невыразимого, который как духовный Гольфстрим омывает берега души». С последним связано создание современного национального эпоса, в основе которого — вдохновенное приобщение посредством воображения к «символу и идее»22, а также к «мифу» (Mythischen), тому концентрированному переживанию народной жизни, которая питается чувством родины — «франконской родины»23.
Вассерманн сознавал, что эта задача, даже при ее должной реализации, способна вызвать отторжение и у религиозно настроенных иудеев — противников ассимиляции, приверженцев сионистского движения, — и у националистически настроенных немцев, подобных Г. Гауптманну. Но при этом он был далек от того специфического еврейского антисемитизма, который дал о себе знать в нашумевшей книге «Пол и характер» (1903) Отто Вайнингера и приписывался — несправедливо — самому Вассерманну уже после Второй мировой войны. Возможно, это и стало одним из глубинных мотивов того, что писатель, любя Германию, покинул Мюнхен. Вена, столица плавильного котла громадной империи, расположенной между Западом и Востоком и имевшей большое еврейское население, привлекла его сочетанием католической консервативности, относительной веротерпимости, а также универсализмом
20 Wassermann J. Mein Weg als Deutscher und Jude. S. 23.
21 Ibid. S. 109.
22 Ibid. S. 62.
23 Ibid. S. 76.


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 435
своей культуры. (Другой мотив был сугубо личный — запутанные любовные отношения с молодой женщиной из своего мюнхенского пансиона.) Уже в Вене вассерманновская метафизика творчества испытала влияние философии С. Кьеркегора, к 1910 году ставшего благодаря популяризации Р. Касснером одним из столичных властителей дум.
В круг наиболее близких Вассерманну венских писателей входил Артур Шницлер (1862—1931). Они познакомились 7 июля 1898 года. В записных книжках Шницлер а, который читал многие вещи друга еще в рукописи, а также познакомил его на своей квартире с различными представителями венской богемы (в том числе с Рихардом Беер-Гофманном и Феликсом Зальте- ном), немало фрагментов о Вассерманне. В 1899 году Шницлер вместе с Вас- серманном и Беер-Гофманном предпринял совместное пешее путешествие по Доломитовым Альпам. Вассерманн тогда не только носил в рюкзаке весьма объемную рукопись писавшегося им романа, но и успел впоследствии передать в редакцию газеты «Франкфуртер цайтунг» три репортажа об этом вояже. В тирольском Инглсе путешествие увенчалось встречей с Самуэлем Фишером, владельцем одноименного берлинского издательства, основанного в 1886 году. Кроме того, в венском еженедельнике «Время» стали появляться эссе, рецензии Вассерманна, а также его «портреты» деятелей современной культуры: поэта Райнера Марии Рильке, художника Карла Вильгельма Ди- фенбаха. Под влиянием Шницлера Вассерманн переделал не удавшийся ему роман «Мелузина» в трехактную драму, которую Шницлер вместе со своей пьесой «Зеленый попугай» (1899) передал в Берлин Отто Браму, одному из основателей громко известного к тому времени литературно-театрального общества «Свободная сцена». 12 января 1899 года Шницлер же заинтересовал Вассерманном знаменитого датского критика Георга Брандеса: «Знаком ли Вам роман “Евреи из Цирндорфа”? Я верю, что его автор относится к тем людям, которыми будет создан Роман начала следующего столетия»24.
Шестого января 1901 года Вассерманн женился на эксцентричной Юлии Шпейер (1876—1963), одной из дочерей венского текстильного фабриканта, в доме которого бывали фон Гофманнсталь и Шницлер. За свадьбой последовало продолжительное путешествие по Италии (ставшей впоследствии любимым местом зарубежных поездок писателя — он неизменно снимал в Риме квартиру неподалеку от виллы Боргезе; там же, в частности, были написаны
24 	Schnitzler А. Briefe: In 2 Bd. /Hrgb. Th. Nicki, H. Schnitzler. Frankfurt a. M.: S. Fischer, 1981. Bd. 1. 1875-1912. S. 36.


436
Приложения
романы «Молох» и «Александр в Вавилоне»), а затем — переезд в респектабельный дом № 13 по Лайнцерпгграссе, в венском районе Хитцинг.
Юлия родила мужу четверых детей. Своего первенца писатель назвал именем отца, Адольфом Альбертом (1901). Затем появились на свет Георг Максимилиан (1903), Юдит (1906) и Эва Агата (1915), впоследствии ставшая невесткой писателя Германа Броха. С 1902 года семья, как правило, проводила лето в различных деревушках на берегу озера Альтаусзее (земля Штай- ермарк25). Однако брак для Вассерманна не стал счастливым и дал трещину уже в 1905 году. Боготворя детей, жену Якоб, как выражался Шницлер, лишь терпел26.
Если вернуться к теме духовных поисков Вассерманна (получивших в Вене и дальнейшем творчестве новое развитие), то следует сказать, что, отрицая свое еврейство в одном, Вассерманн утверждал его (возможно, неосознанно для себя) хотя бы отчасти на христианский лад в другом. Свою неудовлетворенность бездушной капиталистической действительностью (бедность была ему хорошо знакома!), эстетической вседозволенностью декаданса, пошлостью буржуазности и неоязычеством национализма писатель выразил достаточно внятно. Так стали возможными и особая религиозность его романов, трактующих духовность в нравственно-психологическом ключе (наличие некоего божественного начала в душе, которое можно попирать, но нельзя победить), и вассерманновские положительные герои: Каспар Хаузер, Кристиан Ваншаффе, Этцель Андергаст — одиночки не от мира сего, несущие миру свет, духовный пример, отказывающиеся от славы и активного переустройства общества — и их многочисленные антиподы: ограниченные буржуа, различные «законники», носители лжеуспеха, социальные демагоги, «ленные сердцем». Достаточно очевидно, что, как и другие писатели эпохи символизма (венский модерн являлся его австрийской разновидностью), Вассерманн ищет примирения духовного и телесного начал (чудесность плоти — тема многих его произведений) в некой религии сердца, а также увязывает между собой поиски Абсолюта и смерть.
Кроме интеллектуальных (Б. Спиноза) и очень личных религиозно-мистических источников идеализма в позднем творчестве у писателя имелись также литературные христианские ориентиры — Чарлз Диккенс с его темой святости детства и любимое Вассерманном (и Гофманнсталем) творчество Оноре де Бальзака, сердцевину «Человеческой комедии» которого составляет
25 В современной русской транслитерации — Штирия.
26 См.: Schnitzler А. Briefe. Bd. 1. S. 424 (письмо Ольге Гуссманн).


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 437
мощный и по-христиански последовательно проведенный контраст между человеком, задуманным Богом идеально, но по собственной воле плененном страстной мечтой об успехе, — и павшим; между гротескными личинами современного парижского «ада», его религией денег — и провинцией, где нет-нет да и сохранились чистые души, «лилии долины».
Попытка просвещения мира идеалом, духовно-телесной силой молодости, возможностью «личного роста в Бесконечном»27 и приобщает Вассерманна к христианской культуре. Не будучи христианином по вере, но наделяя своих героев чем-то несомненно христологичным (это символически отражено в первых буквах их имен — Хаузер, Кристиан), Вассерманн приобщился к христианскому гуманизму художнически, сердцем. Такой путь, путь своего рода предтечи религиозного возрождения, не был в первую треть столетия чем-то исключительным. По-своему его проделали, к примеру, французские писатели — Шарль Пеги (лирика, драматургия) или Ромен Роллан (приобщение героя к Неопалимой купине творчества в романе «Жан-Кристоф») и даже британец Д.Г. Лоренс, противопоставивший декадансу свою несомненно этическую по сути религию плоти. Однако в Германии и Австро-Венгрии первой трети века это всё же было редкостью, что подчеркивает, к примеру, творчество Германа Гессе, чьи собственные художественные «поиски Востока» и «пути вовнутрь» («Der Weg nach Innen», 1931) уводили даже от модернизированного христианства в сторону некой эзотерической экумены духа. Пожалуй, единственным писателем-венцем, да и то в следующем поколении, оказался близок духовным исканиям Вассерманна лишь Франц Верфель (испытавший сильное влияние католичества, но так и не крестившийся), что становится заметным уже по его ранним романам «Не убийца, а убитый виновен» (1920), «Барбара, или Благочестие» (1929).
На указанное свойство творчества Вассерманна обратил внимание Т. Манн, чьи собственные «симплиции», Ганно Будденброк или Ганс Касгорп, далеки от религиозности. В письме Э. Корроди, швейцарскому литературоведу и критику, заведующему отделом в газете «Нойе цюрихер цайтунг», он в феврале 1936 года подчеркнул:
<...> еще недавно в связи с биографией Вассерманна, написанной
Карльвейс28 (имеется в виду вторая жена Вассерманна, Марта
27 Wassermann J. Mein Weg als Deutscher und Jude. S. 57—58.
28 Речь идет о следующей кн.: Karlweis М. Jakob Wassermann: Bild, Kampf und Werk. Amsterdam: Querido, 1935.


438
Приложения
Карлвайс. — В.7J, Вы, со свойственной Вам тонкостью и прозорливостью, рассуждали о процессе европеизации немецкого романа. Говоря об изменении типа немецкого романиста, происшедшем благодаря таким дарованиям, как Якоб Вассерманн, Вы замечали: под действием интернационального компонента еврея немецкий роман стал интернациональным. <...> «Интернациональный» компонент еврея — это средиземноморский европейский компонент, а таковой является и немецким; без него немцы были бы не немцами, а не нужными миру лодырями <...> Что же касается немецкого антисемитизма <...>, то духовно он направлен вовсе не против евреев или не только против них; он направлен, как всё ясней и ясней обнаруживается, против христианско- античных основ европейской цивилизации <...>29.
Томас Манн, порой критикуя романы Вассерманна за наличие в них, как он выразился, «пустой помпезности» (письмо Г. Гессе от 3 января 1934 года30), не только, тем не менее, в разные моменты творчества находился под влиянием своего знакомого, выплатившего ему когда-то в редакции «Симплицис- симуса» первый гонорар, но и назвал его в 1935 году «звездой мирового романа»31. По-своему вторил ему брат Генрих: «<...> если бы до него не было романа, то он стал бы человеком, который его придумал»32. Думается, автор «Волшебной горы» и «Доктора Фаустуса» не преувеличивал. Именно Вассерманн принадлежал к тем немногим немецкоязычным писателям, которые не только вывели жанр романа из известного кризиса последней трети XIX века (когда он был понижен в Германии до уровня социального бытописательства), но и сохранили его национальную оригинальность, восходящую к романтической эпохе, линии «романа воспитания», «романа о художнике».
Иначе говоря, Вассерманн принадлежал к художникам, прозу «одухотворявшим». С одной стороны, он — наследник романтизма, романтического понимания природы, творчества, странствований художника по жизни, глубины мира. Его манера прозрачна и бывает усложнена лишь чередованием или параллельным ведением нескольких линий повествования. С другой — написанное им у основания традиции так называемого интеллектуального
29 Манн Т Письма /Изд. подгот. С.К. Аггг. М.: Наука, 1975. С. 82.
30 См.: Там же. С. 56.
31 Цит. по: Karlweis М. Jakob Wassermann: Bild, Kampf und Werk. S. 7.
32 Mann H. Für Jakob Wassermann //Die neue Rundschau. Berlin, 1933. № 44. S. 357.


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 439
романа (Т. Манн, Г. Гессе33, А. Дёблин, Г. Брох — последние два автора, отметим, перешли в католичество, что сказалось на взлете их творчества, романах «Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу», «Смерть Вергилия»), которая не сразу, но постепенно была признана едва ли не самой значимой в немецкой литературе XX века. Отметим, что вассерманновский интеллектуализм, связанный с проблемой кризиса европейского духа, не приносит повествование в жертву схеме, некоего пира идей с участием условных персонажей. От умозрительности Вассерманна в лучших вещах спасает нечастое среди современников искусство беллетриста, сочинителя динамичных сюжетов — свойство, по разным причинам слабо выраженное в прозе как натурализма, так и символизма.
Всё это помогает понять, как Вассерманн, романист в общем и целом по своей манере несколько старомодный, сумел в 1910-е годы — например, благодаря роману «Кристиан Ваншаффе», — время триумфа главного события Северного символизма, немецкой экспрессионистской культуры34, не утратить популярность. Еще в 1911 году его роман «Александр в Вавилоне» получил высокую оценку Франца Пфемферта, одного из лидеров экспрессионизма, на страницах журнала «Акцион». Подобная оценка объяснима. Вассерманн был антибуржуазен и патетичен, раз за разом ставил перед собой задачу по созданию образа героя — «человека духа», «спасителя», «нового Адама», вольного или невольного противника бюрократии, атомизированносги современного мира, людей-автоматов, людей-масок, лжеотцовства. Вот что, например, говорил Стефан Цвейг о вассерманновском герое в августе 1912 года на страницах берлинского журнала «Нойе рундшау»:
33 Отметим факт личного общения писателей: возобновление отношений Вассерманна с Т. Манном (оба публиковались в «Симплициссимуме») относится к 1905 г.; в 1914 г. издатель С. Фишер, друг Вассерманна, познакомил его на озере Гарда с Г. Гессе; в 1930 г. Вассерманн навещает Гессе в Энгадине; в 1931 г. семейства Вассерманна, Манна, Гессе, Фишера совместно катались на лыжах в Альпах. Т. Манн был одним из тех, кто разговаривал с Вассерманном за несколько часов до его кончины, а также написал вступительное слово для мемориальной публикации его вдовы М. Карлвайс («Якоб Вассерманн. Портрет. Борьба и творчество». Амстердам, 1935).
34 См.: Толмачёв ВМ. Экспрессионизм: конец фаустовского человекаЦ Энциклопедия экспрессионизма / Л. Ришар и др.: пер. с фр.; науч. ред. перевода В.М. Толмачёва. М.: Республика, 2003. С. 389-401; Толмачёв В.М. Экспрессионизм, экспрессия, субъективность: О границах экспрессионизма // Вестник ПСТГУ. Филология. М., 2007. № 4. С. 29-57.


440
Приложения
В его (Вассерманна. — В.Т) книгах мы увидим высший образец жизни, чистого, прямодушного человека (подобного князю Мышкину у Достоевского), просто, без комплексов думающего, не подавленного чувственностью, не угнетенного логическими построениями. Во всех образах Вассерманна прослеживается эта исполненная страстного ожидания идея освобождения, противопоставления себя миру без оружия, постижение мира без какого- либо посредничества35.
Пусть этот герой, сочетающий черты простака и святого, здорового и больного, тянущегося к любви и ее отвергающего, носителя как спасения, так и гибели, не всегда преуспевает — действительность по-роковому способна загонять идеалиста в угол и даже превращать его в свою противоположность, — но его инстинкт даже под угрозой гибели противостоять фальши, инертности, жесткой структурированности мира демонстрирует высшее, а не исключительно земное назначение человека. Этот образ пути вверх, расставания с «я» ради «мы» и «Ты» переходил из одного романа Вассерманна в другой и везде в каком-то смысле оставался незавершенным — обещанием грядущего дня, Голубой птицы, Агатона [греч. — «добрый человек») и Грааля, а также символом каспархаузеризма, в данном случае — тайны человека, самого «вечного ребенка», который в один прекрасный день неожиданно открывает, что всё самое дорогое в мире (отец, мать, природа, творчество), вместо того чтобы продолжать нести ему радость, колет, является источником глубинного беспокойства. Ускользая от понимания окружавших его людей, вас- серманновский герой ускользал и от самого себя, своих грез о себе.
Эта «великая кривая»36 проходила в различных романах через приближение к Богу и бытовое ницшеанство, религию творчества и пацифизм, взлет и усталость, выталкивала на поверхность фигуры масштабные — Александра Македонского, Христофора Колумба37 — и локальные, но заключавшие в се¬
35 Цвейг С. Якоб Вассерман / Пер. с нем. Л. Миримова // Лехаим. 2002. Nq 1. С. 117.
36 Парадоксальный образ из «Пера Гюнта» (1867) X. Ибсена применительно к герою этой драматической поэмы обозначает как вечное соглашательство, уклонение от принятия судьбоносных решений, так и апологию безостановочного движения, в рамках которого смешиваются и переоцениваются правда и ложь, реальность и мечтания.
37 Биография «Христофор Колумб, или Дон-Кихот океана» («Christoph Columbus oder Don-Quichote des Ozeans», 1929).


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 441
бе всегда нечто автобиографическое. Помимо того, что Вассерманы облачал своих главных персонажей в различные костюмы, исторические (Каспар Хаузер) или современные («новая женщина» Рената Фукс и ее окружение), он, подобно X. Ибсену (соположение Бранда и Пера Гюнта в одноименных драмах) или Ф.М. Достоевскому, создавал в своеобразных парных романах антиподов (гениальный композитор Даниэль Нотгаффт в «Человечке с 1усями» — денди-лжец Райнер в «Масках Эрвина Райнера»), а также посылал им навстречу «искусителей», «роковых женщин».
Характеризуя творчество Вассерманна, автора девятнадцати романов38, пяти пьес, а также сборников новелл («Сестры», «Die Schwestern», 1906), эссе («Искусство повествования», «Die Kunst der Erzählung», 1904; «Воображаемые мосты», «Imäginare Brücken», 1921; «Гештальт и человечность», «Gestalt und Humanität», 1924), выступлений («Обращения к юношеству о жизни в духе», «Reden an die Jugend über das Leben im Geist», 1932), в целом, можно отметить такие устойчивые черты его романной поэтики, как наличие ярко выраженных положительных и отрицательных персонажей, мелодраматизм, сочетание повествовательносги с притчевосгью, символические детали и фантастические сцены (разговор Даниэля Нотгаффта с ожившей фигуркой Человечка с гусями; об этом см. ниже), перекличка событий с происходящим в мире природы, характеристика героев через их сны, говорящие имена, вставные сюжеты, «магическое» воздействие на главных действующих лиц музыки,
38 	Первый из них, «Мелузина: Любовный роман» («Melusine: Ein Liebesroman»), увидел свет в 1896 г., позднее Вассерманы предпочитал о нем не вспоминать; еще один роман «Энгельгарт, или Два мира» («Engelhart oder Die zwei Welten»), завершенный в 1905 г., и «Оливия, или Неприметная лампа» («Olivia oder Die unsichtbare Lampe». Цюрих, 1937), оконченный осенью 1915 г., опубликованы посмертно из-за своего бросавшегося в глаза автобиографизма, соответственно в 1973 г. и 1937 г. Другие прижизненно опубликованные романы Вассерманна: «Молох» («Der Moloch», 1902, на титульном листе — 1903, переработан — 1921), «Золотое зеркало» («Der Goldene Spiegel: Erzählungen in einem Rahmen», 1911), «Мужчина в сорок лет» («Der Mann von vierzig Jahren: Ein kleiner Roman», 1913, рус. nep. 1913 — «Роман мужчины сорока лет»), состоящая из новелл и романов тетралогия «Поворот» — «Поворот» («Der Wenderkreis», 1920), «Три ступени Оберлина» («Oberlins drei Stufen und Sturreganz», 1922), «Ульрике Войтик» («Ulrike Woytich», 1923, рус. пер. 1925), «Фабер, или Потерянные годы» («Faber Oder die verlorenen Jahre», 1924), а также «Лаудин и его близкие» («Laudin und die Seinen», 1925, рус. пер. 1927 — «Адвокат Лаудин»), «Золото Кахамалки» («Das Gold von Caxamalca», 1928, рус. пер. 1956), второй и третий романы из трилогии «Этцель Андергаст» — «Этцель Андергаст» («Etzel Andergast», 1931), «Третье существование Йозефа Керкховена» (<Joseph Kerkhovens dritte Existenz», 1934).


442
Пр иложения
произведений искусства (например, оперы «Тристан и Изольда» в «Истории юной Ренаты Фукс»), а также использование гротеска (образы людей-автома- тов, людей-масок, зооморфные сравнения).
Среди наиболее содержательных романов Вассерманна — «Евреи из Цирн- дорфа» («Die Juden von Zirndorf», 1897, переработка — 1906, рус. пер. 1909), «История юной Ренаты Фукс» («Die Geschichte der jungen Renate Fuchs», 1901, рус. nep. 1912), «Александр в Вавилоне» («Alexander in Babylon»; окончен в сентябре 1903 г., опубл. 1905, рус. пер. 1905), «Каспар Хаузер, или Леность сердца» («Caspar Hauser oder Die Trägheit des Herzens»; писался с начала 1904 г. по март 1907 г., опубл. 1908), «Маски Эрвина Райнера» («Die Masken Erwin Reiners»; писался с января по август 1909 г., опубл. 1910; переработанное изд. — «Эрвин Райнер: Жизнь одного молодого господина в 1905 году», 1929, рус. пер. 1912), «Человечек с гусями» («Das Gänsemännchen»; 1911—1913, опубл. 1915, рус. пер. 1925), «Кристиан Ваншаффе» («Christian Wahnschaffe», 1919), а также «Дело Маурициуса» («Der Fall Maurizius», 1928, рус. пер. 1929), первый из романов об Этцеле Андергасге.
В романе «Евреи из Цирндорфа», принесшем автору известность (первая публикация — в мюнхенском издательстве Лангена; второе, сокращенное и переработанное, издание — 1906 г.; с его выхода в Берлине начинается многолетнее сотрудничество Вассерманна с издательством С. Фишера и редактором Моритцем Хайманном (1868—1925)), действие разворачивается в двух измерениях, в 1666 и 1885 годах. Объемный пролог повествует о том, как до жителей гетто в Фюрте доносится весть о явлении в Смирне Мессии и его чудесах. Возбужденные «пророком» Захарией Нааром (не исключено, что один из прототипов образа — Т. Херцль), они в надежде на новое справедливое мироустройство спешат в состоянии полупсихоза отправиться на Восток, но по пут подвергаются в лесу нападению ландскнехтов, а также узнают о переходе мнимого спасителя, авантюриста Саббатая Цеви, в ислам. Остановившись, они основывают неподалеку от места нападения деревню Ционсдорф [нем. Zionsdorf — «деревня Сиона»), которую местные крестьяне переименовывают впоследствии в Цирндорф.
Современный пласт романа, в свете которого его пролог воспринимается как подобие притчи, посвящен именно цирндорфцу — антиподу Наара и «новому спасителю», богоискателю Агатону Гейеру. На его взгляд, к концу девятнадцатого столетия иудейская вера стала «чем-то беспробудно спящим, окаменевшим, призрачным»39. Это направляет искания Агатона, живущего в
39
Wassermann J. Gesammelte Werke: In 10 bd. Berlin: Fischer, 1925. Bd. 2. S. 100.


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 443
большом городе, в сторону христианства. Но и историческое христианство в лице трактирщика-антисемита Зюриха Шперлинга, вменяющего в вину каждому еврею, и в том числе Агатону, распятие Спасителя, представляет в романе отживший мир. Смерть Шперлинга по пророчеству Агатона наделяет последнего чертами исключительности, внушает надежду на уход в прошлое религиозной ненависти. Впрочем, младшие современники трактирщика не желают знать никакого бога, их кумир — обогащение (барон Левенгард). В итоге Агатон, духовно переродившись, уходит от традиционной религиозной морали, от взаимного недоверия немцев и евреев (споры на эту тему ведут в романе самые разные персонажи), пытается примирить дух и плоть, «небо» и «землю», христианство и каббалу, монархию и демократию. Однако, как показывает этот роман с характерно открытой концовкой (яблоки нового рая еще не созрели), гейеровские идеи свободы как чудесного обновления естества крайне сложны для реализации — человеческая природа слишком повреждена, что демонстрирует как пример алхимика Балдуина Эстриха (взявшегося раздавать полученное им золото беднякам), так и судьба кузины Агатона, Жанетты. Из протеста против задуманного отцом брака по расчету она сбегает из дома. Однако желание жить чувством, «по естеству», стать во всех отношениях свободной приводит ее не только на сцену кабаре, но и к проституции.
Г. Гессе, познакомившись в 1906 году с переизданием романа, счел его на этот момент лучшим у Вассерманна. Ценил его и писатель Рихард Демель, который в письме автору от 9 сентября 1906 года отметил его любовь к левит- скому началу, а также поставил искусство этого произведения выше проходящей через него темы Агасфера. По контрасту критик Адольф Бартельс, создатель в 1898 году идеи «народного искусства» [нем. Heimatkunst — букв.: «искусство родины») и будущий идеолог нацистской германистики, увидел в романе лишь проявление антиискусства, современного еврейского декадент-
40
ства .
Роман «История юной Ренаты Фукс» (1901) — о духовном перерождении дочери мюнхенского фабриканта. Наделенная чувством вины, сострадания к бедным, артистическими дарованиями, мечтательница Рената отказывается связать свою судьбу со стареющим герцогом и с надеждой на свободное появление своих чувств бежит перед свадьбой в Швейцарию со студентом Ансельмом Вандерером. Шаг за шагом она познаёт «обман жизни» как своего рода сна, маскарада: разочаровывается в опускающемся Ансельме, высгупа-  4040 	Рецензия в журнале «Кунстварт» (1898. N» 11).


444
Приложения
ет на сцене венского кабаре, соприкасается с миром аристократии, мюнхенской богемы (таковы, к примеру, различные люди-маски — писатель Штефан Гудштиккер, журналист Стива, эпатажный Зисенгут), цюрихских нигилисток (Гертруда Вернмайер и др.), падших женщин (Рената становится дорогой куртизанкой), чтобы в финале несколько мелодраматичного, а также расцвеченного элементами сенсационности (тема эротической взвинченности декаданса) повествования встретиться с Агатоном Гейером, уже знакомым читателям Вассерманна по его предыдущему роману. Тот странствует по деревням Галиции и Моравии. Внушив своей возлюбленной идеал простой трудовой жизни на лоне природы, Агатон как бы закладывает камень некой таинственной Церкви, но умирает от болезни сердца, отдав всего себя духовному просвещению бедняков. Правда, от его союза с Ренатой рождается Беа- тус, подобие Парцифаля и, возможно, олицетворение прекрасного в любви и труде человека будущего. В романе на тему современных поисков Грааля отчетливо заявляет о себе характерно вассерманновское противоречие — активизм идеального героя, жаждущего принести в падший мир, в творчество любовь ко всему истинно человечному, естественному, способен привнести в жизнь окружающих его людей немало горя. Отклики на роман варьировались от восторженного у А. Шницлера до критического у В. Рата («тепличное искусство») и Р. Шаукаля («специфически семитическое искусство»).
Роман «Александр в Вавилоне» (1905), подвергнутый редактором М. Хай- манном значительному сокращению, ставит великого полководца, ставшего уже к пятнадцати годам «стариком» (мать била и унижала его, готовя к великой миссии) и фактически обоготворившего себя, перед трагедией разочарования в себе, тайной смерти. Заболев, Александр, имеющий в романе антиподов в лице философа Конданио (проповедь смирения и бедности) и брата- мечтателя Арридея (несостоятельного в роли правителя), отдает кольцо, символ царской власти и самого человекобожия, своему полководцу, который бежит к халдеям. Однако без кольца или без короны Александр при всей своей личностной воле к власти, желании создать по своему усмотрению целый мир — не бог, а обычный человек, лишивший свое воинство (иными словами, толпу) некой милости подчинения. И чернь растерзывает этого ницшеанца, намеренно пренебрегшего предостережениями мага не носить корону (та извлечена им из гробницы персидского царя Кира), уставшего бесконечно преодолевать себя, сознающего ничтожность своего величия...
После решительного неуспеха в 1903 году предыдущей вещи, романа «Молох» (трагическая история юного Арнольда Анзорге, кончающего жизнь самоубийством в богемной Вене), который был подвергнут жестокой критике


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 445
за капризность, болезненность воображения, отсутствие подлинного психологизма, что вызвало у автора, потратившего на него около шести лет, чувство глубокого разочарования, «Александр», задуманный, надо полагать, под влиянием поэмы С. Георге «Альгабал» (1892), вернул Вассерманну уверенность в себе (Г. Гессе, правда, нашел эту вещь — см. рецензию в № 20 журнала «Пропилеи» за декабрь 1904 г. — излишне декоративной, не задевающей «сёрдца»41). Однако дальнейшее его творчество было всё таким же неровным.
Это заметно по роману «Маски Эрвина Райнера» (вышедшему в 1910 г. вслед за «Каспаром Хаузером»). В нем выведен современный донжуан, который намерен любой ценой соблазнить Вирджинию, возлюбленную своего друга, уехавшего на лечение. Использовав различные «маски», или приемы соблазнения (любитель искусств, галантный кавалер, филантроп, авантюрист и т. д.), этот искуситель, полный внутреннего холода, лишенный внутренней сути, несущий гибель тем, кто рискует заглянуть за его маску, терпит неудачу и кончает с собой. Бывшая любовница добивается его разоблачения райне- ровскими же средствами — актерством, обманом.
Роман «Человечек с гусями», впервые сериализованный в мюнхенском журнале «Нойе меркур» (апрель 1914 г. — март 1915 г.), значительно более интересен, хотя и отмечен, как это случается у Вассерманна, некоторой неровностью. В нем сплетены элементы романтического романа о художнике и социальной хроники. Главное в романе — жизнеописание Даниэля Нотгафф- та, гениального композитора из Эшенбаха, родного города автора «Парцифа- ля», Вольфрама фон Эшенбаха, что в контексте романа может ассоциироваться и с рыцарским исканием возвышенного идеала, Грааля, и с самой мис- териальной из оперных драм Р. Вагнера, чей театр (задуманный как «храм» искусства будущего) в Байройте был возведен на средства Людвига П Баварского сравнительно неподалеку. Путь Нотгаффта прослежен с 1859 года (год завершения Вагнером «Тристана и Изольды»), когда он, никому не известный мальчик, появляется на свет в семье простого франконского ткача, до августа 1909 года (год написания Г. Малером «Симфонии № 9»), когда ему, композитору, открывающему наконец подлинный смысл творчества, исполняется 50 лет. Даниэль — не исключено, что одним из его прототипов стал итальянский пианист и композитор Феруччо Бузони (1866—1924), с которым Вассер- манн познакомился в 1904 году, — живет прежде всего ради музыки и в конце
41 	Hesse Н. Die Welt in Buch: Lesererfahrungen: Bd. 1—2 / Hrgb. von V. Michels. Frankfurt а. M.: Suhrkamp, 1988. Bd. 1. Rezensionen und Aufsätze aus den Jahren 1900—
1910. S. 149.


446
Приложения
концов добивается славы, хотя к ней и не стремится, то странствуя по Германии и Европе, то ведя замкнутый образ жизни в Нюрнберге. Вопреки бедности, отсутствию музыкального образования, козням недоброжелателей и врагов, одиночеству, утратам друзей и любимых, он, само современное порождение духа Средневековья, неотделимого от облика Эшенбаха и Нюрнберга (града мейстерзингеров, Альбрехта Дюрера и Ганса Сакса), приходит к особому пониманию музыки как основы основ этого мира, всего открытого, и прежде всего через природу, глазу и слуху.
В истории самореализации Нотгаффта первостепенную роль играют женщины: мать Мариан, певичка Цингарелла, служанка Мета, три жены (жена- «мать» Гертруда, жена-«муза» Элеонора, жена-«лю6овница» Доротея), а также покровительницы и поклонницы его таланта. Блуждая замысловатыми путями Эроса, Даниэль создает «Нюрнбергскую серенаду», «Зимнюю поездку на Гарц», цикл из двенадцати песен (включая песню «Странник, слагающий песнь буре»), «Псалом», различные сонаты, «Прометееву симфонию с хором». Вдохновляясь природой, женщинами, своим затворничеством, он не принимает музыку как средство угождения себе, другим. Его музыка, казалось бы выросшая из позитивного — любви, природы родного края, — трагична по сути, она становится музыкой отречения, углубления в некую структурированную нотным числом хмельную бездну. Борясь с Хроносом, считая сочиненную им музыку продолжением почвы и судьбы (точнее, «наследственности и судьбы», как об этом говорится в романе), Даниэль, романтик до мозга костей, словно ищет неизвестного бога, который в его случае неизменно остается карающим.
Сравнительно традиционная по мелодике, темам, музыка Нотгаффта своей глубиной, трагичностью звучания непосильна для большинства слушателей. Впрочем, Нотгаффт после первых неудачных исполнений своих вещей и не стремится отдавать — складывает ноты в сундук на чердаке. В нем происходит нарастание неприятия мира: нуждаясь в любви, он сам не возвращает ее, порождая своего рода огонь из ночи.
Прологом этого высшего, но в то же время чреватого саморазрушением личности, музыкального горения становится в романе сцена близости Даниэля (юноши, жаждущего стать человеком творчества) и падшей женщины, певички Цингареллы из кабаре «Академия». Эта сцена — Томас Манн, внимательно читавший «Человечка с гусями», в своем «Докторе Фаустусе» обозначил сходную ситуацию как «хмельную инъекцию»42 — вводит в роман фаустовскую тему.
42 	Манн Т. Собр. соч.: В 9 т. М.: Худож. лит., 1960. Т. 5. С. 201. Пер. С.К. Апта.


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 447
Цингарелла (у Манна ей соответствует проститутка Эсмеральда), певичка с красной лампой в руках и котом Зефиром, готова отдаться необычному юноше из ненависти к миру. Сама того не зная, она выполняет демоническое предназначение. Лишь коснувшись ее плоти, Даниэль впервые начинает слышать вокруг звуки музыки, той тайной мелодии, по которой до встречи с певичкой он лишь томился. Однако, «отдав», Цингарелла не получает ничего взамен и скоро кончает с собой. Ее посмертная гипсовая маска, сделанная скульптором Швальбе из кафе «Рай» и врученная Даниэлю его другом Бенда, становится роковым талисманом Нотгаффта, тем красным огнем, который влечет его за собой, но вместе с тем приносит беду его близким.
Везде в музыке Даниэля, вплоть до сочиняющейся им долгие годы «Прометеевой симфонии», шифры, следы этого огня — следы творчества нового Икара, который летит всё выше и выше, но не сгорает от лучей творческого Абсолюта. Излучение этого внутреннего горения помогает некоторым «посвященным» романа (такова, к примеру, поклонница из Берлина, которую Нотгаффт намеренно не подпускает к себе) распознать в нем гения и даже подобие нового мессии. Ведь время религий, королей, аристократии, государственных деятелей и даже поэтов (с их всего лишь «словами, словами, словами»), по логике романа, где упоминаются кончины Людвига II Баварского или канцлера Бисмарка, прошло. Наступает эра Музыки, дарующая новейшему человечеству шанс на спасение. И Музыка в романе в большей степени, чем ее носитель, становится тем идеальным камертоном, с которым сверяется многоголосица бюргерской жизни начала двадцатого столетия.
Тем не менее Нотгаффт, сама надежда «заблудившегося», как выразился бы Т. Манн (новелла «Тонио Крёгер»), во всех отношениях бюргерства вместо спасения мира долгое время сеет вокруг себя смерть. Очевидно, что Вассерманн рисует своего композитора не столь положительно, как это делает Р. Роллан в романе «Жан-Кристоф». Оказывается, что его музыкальный бог, неведомый при всей прозрачности и даже классичности сочиняемой им музыки, темен, опирается на переживание некой экзистенциальной вины, которая с момента встречи с Цингареллой толкает вперед, но при этом порождает изоляцию от мира. По иронии Даниэль служит органистом в нюрнбергском храме Св. Эгидия, ищет по Европе материалы для издания старой церковной музыки, сочиняет проникновенный «Псалом». То есть, не сознавая того, он как бы борется с Богом, постоянно протягивающим ему руку через его дела, и становится очередным вассерманновским Агасфером. Сам одинокий ребенок, Даниэль по сути не нуждается в собственных детях (Эва, Агнес). И его истинными детьми, детьми равнодушия к себе и другим как людям,


448
Приложения
становятся собственные произведения, ноты которых накапливаются на чердаке и в конечном счете безвозвратно гибнут при пожаре.
Роман не сводится к жизнеописанию гения, нарративу о трагических противоречиях его специфического эстетизма. Параллельно он представляет собой многофигурное социальное полотно. Однако все сравнительно независимые от основного сюжета жизнеописания (Ясон Филип Шиммельвайс и его дочь Филиппина; герр Каровиус; Бенда и его семья; Иордан; барон фон Ауффенберг; дирижер Дёдерлайн и т. д.) — их развитие порой превращает роман в цепочку нежестко связанных между собой новелл — свидетельствуют об одном: о наступлении «конца века», вырождении ремесленников (Шим- мельвайс), аристократов (фон Ауффенберг) и бюргеров (подобных «эстету» Каровиусу), об уходе в небытие доиндустриального прошлого, о социальном торжестве денег и жадности.
В романе отсутствует патетическая идеализация Даниэля, хранящего в себе ощущение связи с органически цельной народной жизнью, однако по- своему причастного к распаду мира на фрагменты. Некоторый элемент отстраненности автора от героя как раз и обеспечивает смешение жизнеописания Нотгаффта, фигуры во многом туманной, показанной со стороны, с историей целой цепочки персонажей — в этом случае, так сказать, коллективным Серенусом Цайтбломом («ненадежным» повествователем в «Докторе Фаустусе» Т. Манна), многооким зеркалом, в котором отражается художник.
Название романа отсылает к знаменитому нюрнбергскому фонтану на Фруктовом рынке — фигуре мужчины в крестьянской одежде XVI века, прижимающего к себе двух гусей, из клювов которых бьют струи воды43. Это, на первый взгляд, отнюдь не рыцарь в поисках Грааля, не художник на пути к своему Абсолюту. Тем не менее бронзовая фигура за решетчатой оградой в высшей степени символична. Гуси в объеме всех линий романа — и гений места, сами звуки музыки, порождаемые ландшафтом Франконии; и крикливая, то есть не ощущающая духа подлинной музыки мещанская бюргерская
43 	Вариант перевода названия фонтана (возведенного на площади Фруктового рынка ок. 1550 г., а в 1945 г. перенесенного на Площадь ратуши) — «Мужичок с гусями». Образ восходит к народной легенде: деревенский житель решил продать своих гусей или обменять на пиво; по пути на рынок гуси заговорили и предложили хозяину утолить его жажду в обмен на свою жизнь; тот согласился — и тогда из клювов гусей потекла хрустально чистая вода. Фонтан настолько понравился Гёте, с одной стороны, и Людвигу П Баварскому — с другой, что его варианты были созданы в Веймаре и альпийском замке Хоэншвангау [нем. Hohenschwangau — букв.: «Высокий лебединый край»).


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 449
среда, которая враждебна гению; и важность для творчества Даниэля женщин (в данном случае «гусынь»). Разумеется, это и сам герой, романтический homo duplex. Он «парит в небе» как гусь или даже лебедь (устремляющийся в далекую волшебную страну, некую Индию духа), записывает тайные мелодии мира, черпая вдохновение из глубинных кастальских родников творчества. Но он же в роли особого странника, Агасфера, не только замкнут на себе, испытывает холод к людям, но и вместо живой воды, способной утолить духовную жажду, несет близким страдания. Это касается служанки Меты, родившей ему дочь Эву; его первой жены Гертруды, кончающей с собой, когда Даниэль сближается с ее сестрой Леонорой; самой Леоноры, умирающей в родах; третьей жены Нотгаффта, Доротеи, изменяющей ему с представителем местной богемы; касается даже Филиппины — по-диккенсовски гротескной дочери его злого врага Шиммельвайса, которая живет в доме композитора с фантастической детской надеждой стать его женой и в конечном счете сжигает ноты всех произведений Даниэля.
Не выдерживая бремени своего двойничества, Нотгаффг в финале романа тяжело заболевает. В этот момент его ожидает реальная или воображаемая встреча — но вовсе не с чертом, готовым напомнить своему протеже о неоплатных долгах. Человечек с гусями — как оказывается, не бездушное железное существо, а сам ангел-хранитель детей, всего народа Нюрнберга (здесь вспоминается любовь Вассерманна к Диккенсу) — в разговоре с Даниэлем открывает ему тщету прежней жизни, точнее, тщету того творчества, которое эгоистично, лишено сострадания к людям и потому призрачно: «Если творение поглощает всю любовь, где остается человек?»44. Уже в этом смысле фшурка, по-своему близкая каждому нюрнбержцу в качестве городского талисмана, олицетворяет не холод гения, его чуждость толпе и одиночество (реальная фигура человечка забрана решеткой), а близость подлинного художника и окружающего мира: всякий при желании может ее коснуться. Именно Человечек обращается к Даниэлю с призывом разрушить границу между творчеством и жизнью: «Иди домой! <...> Я обращаюсь к тебе как к Христу: Восстань из мертвых и иди!»45. И вот, Нотгаффт, в отличие от Агато- на Гейера выздоровев, переселяется в Эшенбах и уже как осознавший свое назначение национальный гений, «мастер», собирает вокруг себя шесть учеников в некой идеальной педагогической провинции, чтобы начать жизнь в творчестве заново, отдавать себя людям.
44 Wassermann J. Das Gänsemännchen: Roman. Berlin: Rütten & Loening, 1985. S. 510.
45 Ibid.


450
Пр иложения
Эта концовка в каком-то смысле напоминает об обстоятельстве личной жизни писателя — семейству Вассерманна удалось купить участок земли в венском пригороде Гринцинг и по проекту Оскара Штрнада начать строительство собственной виллы.
Появление следующего значительного романа отделяет от двухлетней работы над «Человечком с гусями» (закончен на Альтаусзее в июле 1914 г.; корректуру Вассерманн держал в ноябре) весьма и весьма многое.
Во-первых, это начало Первой мировой войны. Воспринятое многими деятелями немецкой культуры (в том числе художником М. Либерманном, писателями Г. Гауптманном, Т. Манном, Р. Демелем) патриотически, оно исходно вызвало у Вассерманна, о чем он пишет в записной книжке (запись от 15 сентября 1914 г. — она воспроизведена в биографии М. Карлвайс), не просто тревогу, но само нежелание жить дальше среди «рек крови», под знаком грядущих революций, а также служить нарождающемуся «новому порядку», капиталистическому «перемешиванию наций» («die Vermenschlichung der Menschheit»)46. Потрясла Якоба и гибель на фронте в сентябре 1916 года брата, Армина Вассерманна (писателя, близкого дадаистам, основавшего вместе с К. Хиллером кабаре «Гну»), что безусловно усилило патетический настрой его дальнейшего творчества.
Во-вторых — решительное изменение в личной жизни писателя, который был известен своей влюбчивостью. В 1915 году Вассерманн познакомился с Мартой Штросс (урожд. Вайс; 1889—1965), дочерью директора венской Южной железной дороги, подписывавшей свои пьесы псевдонимом Карлвайс. К этому моменту Марта была женой промышленника Вальтера Штросса, матерью двоих детей, а также писательницей, опубликовавшей в 1913 году повесть «Ученик волшебника». В дальнейшем она стала автором ряда романов (в их числе «Остров Дианы», 1921; «Мошенничество», 1931), эссеистом («Путешествие одной фрау по Америке», 1928), журналистом и, кроме того, адептом знаменитого психоаналитика Карла Густава Юнга. Знакомство переросло в любовный роман. Выбор дался Вассерманну непросто, о чем говорит его нервный срыв конца 1916 года. В течение 1918 года Якоб и Марта регулярно встречались. В августе 1919 года они предприняли путешествие по Швейцарии, а осенью того же года уехали из Вены для совместной жизни в горной деревне Фишерндорф на озере Альтаусзее. До 1923 года у них не было там своего собственного крова. В зимнее время, весьма в этих альпийских местах
46 	Цит. по: Karlweis М. Jakob Wassermann. Bild, Kampf und Werk. S. 252.


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 451
холодное и снежное, снималась вилла у придворной актрисы Молли фон Филтш. Летом виллу сменял Гадерхаус, близлежащий дом дочерей Марты от первого брака. В 1923 году благодаря участию Г. фон Гофманнсгаля, а также богатых венских спонсоров Вассерманну удалось приобрести в той же деревне виллу «Андриан», принадлежавшую поэту и дипломату Леопольду фон Андриану-Вербургу, внуку композитора Дж. Мейербера.
Двухтомный роман «Кристиан Ваншаффе» (том 1 — «Эва», том 2 — «Рут»), законченный к маю 1918 года и носивший посвящение М. Карлвайс, варьировал знакомую для Вассерманна тему. Однако теперь она уже была пропущена через опыт войны (о которой в «Кристиане», впрочем, не говорилось ни слова), отодвинувшей эпоху рубежа веков в прошлое. Люди живут как эгоисты, цель жизни — не в богатстве, комфорте, наслаждениях, праздном любовании красотой (носителем этих гедонистических ценностей выступает в романе Краммон фон Вайссенфельс), а в самоотречении, деятельной любви к обездоленным, — к такому открытию приходит сын и наследник сталелитейного промышленника. Пережив душевную встряску и расставание с отцом, Кристиан начинает свои скитания по Германии, Австро-Венгрии. Он встречается с самыми разными людьми: от молодых представителей богемы, русского Ивана Михайловича Бекера (свидетеля революционных событий 1905 года), любимых женщин, которыми становятся танцовщица Эва Сорель (незаконнорожденная дочь Даниэля Нотгаффта) и «добрая самаритянка» из Берлина Рут Гофманн, до носителя религиозного учения Амадеуса Восса (приобщающего Кристиана к францисканскому идеалу бедности, сердечной любви к ближнему) и проститутки Карен Энгелыпалл. Открытая концовка романа застает «блудного сына» Кристиана, который на своем жизненном опыте познал, что такое самоотречение, братство простых людей, бескорыстная помощь ближним, «кортезия» (начало, противостоящее «лености сердца»), на обратном пути в своего рода Отчий дом. Однако путь этот долог, и вести о страннике доносятся то из Лондона, то из нью-йоркского Чайна-тауна.
Хотя роман «о современном Франциске Ассизском»47 и перспективе всемирного человеческого братства имел не столь большой коммерческий успех, как «Человечек с гусями», он стал широко известен не только в Германии (где в 1919 году разошлось 30 тыс. экземпляров), но и в США (где под названием «Мировая иллюзия» (англ. «The World’s Illusion», 1920) был переведен на английский язык Людвигом Льюисоном, также переводившим М. Бубера,
47 	Цит. из записной книжки: Karlweis М. S. 312.


452
Приложения
Г. Гауптманна, Р.М. Рильке, Г. Зудерманна, В. Верфеля), и неоднократно переиздавался. Известности автору добавила и немецкая экранизация режиссера Урбана Гада (ч. 1 — 1920 г., ч. 2 — 1921-й; в главных ролях — звезды немого кино: Конрад Фейдт, Роза Валетти, Фритц Кортнер, Вернер Краус). Религиозная идея романа, сближавшая Вассерманна с экспрессионистами, оказалась не близкой некоторым из писателей-современников. Томас Манн нашел его не соответствующим своим притязаниям, а Рудольф Касснер — «малосимпатичной книгой лишь с отдельными блестками гениальности»48. Для Франца Блая автор «Кристиана» принадлежал «к звездам большой малости из созвездия Фишера», был настолько «выше Вены, насколько ниже Достоевского», и придумывал для своих героев непроизносимые «агасферические имена»49.
Тема отказа от сосредоточенности на себе возникает и в позднейших произведениях Вассерманна — в частности, в романе «Фабер, или Потерянные годы» из тетралогии «Поворот»50. Анна Фабер воспитала своих детей эгоистами. Двое ее сыновей гибнут в молодости, внук делается вором, дочь вынуждена терпеть унижения в несчастливом браке. Лишь третий сын Анны, Ойген Фабер, проведя много лет в плену, сбежав затем в Китай, преодолевает глубокий кризис в отношениях с женой, отвергает все политические искушения как «справа», так и «слева». Мудрость в романе также связана с некой таинственной филантропической организацией во главе с княгиней. Своего рода святая, она обладает странной властью над людьми.
1920-е годы в жизни писателя-трудоголика были двойственными. Он много работал, был счастлив в браке с Мартой (родившей ему на вилле «Андриан» сына Карла Ульриха в 1924 г.), официально заключенном лишь в 1926 году. Этому предшествовал многолетний бракоразводный процесс, стресс от которого вызвал у Вассерманна развитие диабета. По решению суда две трети
48 Цит. в письме графини Дегенфельд Г. фон Гофманнсталю: Briefwechsel: Hugo von Hofmannstahl, Ottonie Gräfin Degenfeld / Hrgb. M.Th.M. Miller-Degenfeld, E. Weber. Frankfurt a. M.: S. Fischer, 1974. S. 392.
49 Blei F. Das grosse Bestiarum der Literatur [1920] / Hrgb. R.D. Baacke. Hamburg: Europäische Verlagsansalt, 1995. S. 70—71.
50 Тетралогия состояла из пространных новелл и романов. Первый том (1920) включал шесть новелл: «Неизвестный гость» («Der unbekannte Gast»), «Адам Урбас» («Adam Urbas»), «Лукардис» («Lukardis»), «Головин» («Golowin»), «Унгнад» («Ungnad»), «Иост» («Jost»); второй том (1922) — две новеллы: «Три ступени Оберлина»; «Штурре- ганц» («Sturreganz»); третий том (1923) содержал роман «Ульрике Войтик», четвертый (1924) — роман «Фабер, или Потерянные годы». Подробнее о них см. в изд.: Koestler R. Jakob Wassermann. Berlin: Morgenbuch Verlag, 1996. S. 61—67.


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 453
своих доходов писатель должен был отдавать первой жене. В дальнейшем судебная тяжба по инициативе Юлии продолжилась, и под конец жизни писателя перед ним встала необходимость продажи своего альпийского дома.
В то же время Вассерманн достиг общенемецкой славы, о чем свидетельствовали публикация в 1924—1931 годах одиннадцатитомного берлинского собрания сочинений, а также прием в Прусскую академию (1926 г.)51. К этому добавилась международная известность: в частности, скандинавский тур в ноябре — декабре 1922 года, многочисленные переводы в Советской России. 28 января 1927 года Якоб и Марта отплыли из Гамбурга в Нью-Йорк. Домой они вернулись в апреле, посетив кроме Нью-Йорка Чикаго и Западное побережье, ради чего дважды пересекли страну на поезде. Наибольшее впечатление произвели на писателя Нью-Йорк (где он побывал не только в таких местах, как, к примеру, дом Моргана с его библиотекой и различными коллекциями искусства, но и в трущобах Гарлема и Бронкса), Большое соленое озеро в штате Юта, Большой каньон, Чикаго (там он в компании с негритянским боксером Джеком Джонсоном также посетил местные трущобы), Калифорния. Правда, Голливуд его оттолкнул. Американские сцены «Дела Мау- рициуса» (жизнь Варемме в США) навеяны именно этой поездкой.
Интерес американцев к Вассерманну — к концу 1920-х годов, пожалуй, самому популярному немецкому прозаику в США — был столь активным, что полиции при выступлении писателя пришлось усмирять целую толпу, не сумевшую проникнуть в переполненный зал Колумбийского университета. Не остались равнодушными к Вассерманну, на наш взгляд, и американские прозаики. Так, в романе «Взгляни на дом свой, ангел» (1929) Томаса Вулфа важнейшая сцена разговора Юджина Ганта с призраком брата вторит сцене беседы Даниэля Нотгаффта и Человечка с гусями. В свою очередь У. Фолкнер в романе «Шум и ярость» (1929) наделил Бенджи и Джейсона [англ. Jason) Компсонов некоторыми чертами Каспара Хаузера и Ясона Шиммельвайса.
Из других поездок Вассерманна следует отметить путешествие в Египет (зима 1928/1929 года), где в Ассуане он работал над книгой о Христофоре Колумбе, а также на Сицилию весной 1932 года. Там им был начат его последний роман «Третье существование Йозефа Керкховена» (Joseph Kerkho- vens dritte Existenz», опубл. 1934).
Вместе с тем, многое в жизни успешного писателя было непростым. Бракоразводный процесс фактически разорил его, лишив накоплений, а также,
51 	Из членов президиума Академии против голосовал лишь Г. Гауптманы.


454
Приложения
что существеннее, возможности работать на любимой им альпийской вилле «Андриан». Вассерманну приходилось слишком много печататься, чтобы сводить концы с концами, и это сказывалось на качестве его новых вещей (тетралогия «Поворот»). Не мог не волновать его и рост антисемитизма и национализма в Веймарской республике, что ясно демонстрировали убийство В. Ратенау (1922 г.), мюнхенский «пивной путч» (1923 г.), публикация «Моей борьбы» А. Гитлера (1924 г.), собственное исключение из президиума Прусской академии искусств (1931 г.).
Отклик на эти события был у Вассерманна в большей степени моралистическим, чем политическим, и предполагал максимальное отчуждение от действительности в условиях жизни на берегах горного альпийского озера. С одной стороны, не выступая с прямыми политическими заявлениями, он полагал, что критикой немецкой юридической системы в своих романах («Дело Маурициуса») берет на себя гражданскую ответственность за современную Германию и позиционирует себя именно как политический писатель52. С другой стороны, в его творчестве возросло значение мистических, оккультных мотивов, навеянных теперь, не без влияния жены, К.Г. Юнгом, а также швейцарским врачом-нейропсихологом и философом Константином фон Мона- ковым (1853—1930).
Важным аспектом вассерманновского неприятия современности стала к середине 1920-х годов критика им института буржуазного брака. Роман «Лау- дин и его близкие» (1925) дает понять, что в нем представлено не только непростое осмысление собственной биографии, но и отношение к разводу как важнейшему социальному, психологическому и метафизическому недугу (адвокат Лаудин находит в себе силы, чтобы в последний момент отказаться от роковой близости с богемной актрисой Луизе Деркум, из-за которой покончил жизнь самоубийством друг его сына, и возвращается в семью с намерением основать совместно с дочерью филантропическое общество «Пламя»). Свое личное мнение по поводу проблем современной семьи Вассерманн высказал в статье «Буржуазный брак» («Bürgerliche Ehe»), включенной графом Г. Кайзерлингом в нашумевшую «Книгу о браке» (1925) наряду с соответствующей эссеисткой Т. Манна, К.Г. Юнга, А. Адлера и Р. Хух.
Тема губительной семейной дисгармонии мощно проходит через всю трилогию об Этцеле Андергасте. В первом романе трилогии она касается барона
52 	См.: Wassermann J. Lebesdienst: Gesammelte Studien: Erfahrungen und Reden aus drei Jahrzeiten. Leipzig; Zürich: Grethlein & C°, 1928. S. 329—330.


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 455
Андергасга, Маурициуса, намеренного бросить жену Элли ради любовницы, и Варемме; во втором — Йозефа Керкховена, расстающегося с первой женой, и Этцеля Андергасга, становящегося любовником Мари Бергманн, новой жены Керкховена;53 в третьем — Керкховена и писателя Александра Херцога, который расходится с женой Ганной и лечится у Керкховена в клинике на Бодензее.
Не добавлял оптимизма стареющему писателю и уход из жизни близких друзей — Демеля (1920), Бузони (1924), Хайманна (1925), Шницлера (1931). Смерть Гофманнсталя, скоропостижно скончавшегося 15 июля 1929 года, перед похоронами покончившего с собой сына, пожалуй, потрясла Вассерман- на больше всего: 28 октября он выступил с проникновенной речью о знаменитом вёнце в Прусской академии искусств. В 1929 и 1930 годах увидели свет его журнальная (в «Нойе рундшау») и книжная («Гофманнсталь, друг», «Hofmannsthal der Freund») версии.
Итогом своего рода писательского поединка с судьбой стали исключение Вассерманна из Прусской академии в марте 1933 года и последующий полный запрет на его публикации в Третьем рейхе. Он вошел в список из ста тридцати одного автора, книги которых были изъяты как вредоносные для дела национал-социализма из библиотек и сжигались на кострах по всей Германии.
53 	Двухчастный роман «Этцель Андергаст», как и ряд других произведений Вассерманна, имеет не вполне «точное» название, поскольку главным образом повествует о враче Йозефе Керкховене. Первая его часть посвящена жизнеописанию Йоганна Ирлена, майора прусского генштаба, который в 1907 г. уходит в отставку, а затем, после убийства на дуэли сталелитейного магната, отправляется в путешествие по Аф рике. Вернувшись из Африки в 1913 г. тяжело больным, Ирлен находит приют у племянника Эрнста и его жены Мари Бергманн. Ощущая приближение войны, он делает всё, что может, дабы предотвратить катастрофу, а также сближается с доктором Керкховеном, на руках которого и умирает. Душа Йоганна переселяется в душу Йозефа, мистически преобразуя ее, символизируя грядущее начало «новой жизни». Во второй части романа, действие которой разворачивается в 1928 г., Керкховен показан профессором в Берлине и мужем Мари. Судьба сталкивает его с двадцатилетним студентом Этцелем Андергастом. В «инферно» поздней Веймарской республики он оказывает молодому человеку всяческую поддержку, споспешествует ему в основании общества, которое бы помогало молодежи духовно обрести себя. Однако Этцель, секретарь Йозефа и его «младший брат по духу», подталкивает своего благодетеля к поискам «нового» существования, поскольку затевает роман с его женой. Переживая в итоге свое падение, Этцель расстается с Мари и Берлином, чтобы в альпийском Энгадине воссоединиться со своей матерью.


456
Пр иложения
В ноябре 1933 года Вассерманы попал в клинику после острого сердечного приступа. Последним завершенным при жизни произведением, как уже говорилось выше, стал трехчастный роман «Третье существование Йозефа Керк- ховена». Писатель не дожил до его выхода в Амстердаме. Вассерманы скончался 1 января 1934 года на вилле «Андриан» и был похоронен на местном кладбище. С 1926 года и вплоть до кончины он трудился над романом «Агасфер», в котором его излюбленные темы личностных вины и квеста должны были быть введены в контекст мировой судьбы еврейства, отношение к коей высказывают самые разные исторические фигуры, включая апостола Павла, Юлиана Отступника, О. Кромвеля, Екатерину II, К. Маркса, В. Ульянова- Ленина, А. Гитлера. В 1937 году в Цюрихе М. Карлвайс подготовила к публикации еще один роман мужа, «Оливия».
Роман «Каспар Хаузер, или Леность сердца» можно считать одной из квинтэссенций вассерманновского творчества. Начат он ранним летом 1904 года. По ходу работы автор трудился в архиве Нюрнберга, специально посетил Ансбах и Цирндорф (для встречи со своим 92-летним дедом). Роман был сериализован в мюнхенском журнале «Юбер ланд унд меер» («Uber Land und Meer») в 1907 году, а книжное издание вышло в 1908-м, в одном из шгуптарт- ских издательств.
Двадцать шестого мая 1828 года, в Духов день, на улице Нюрнберга появился юноша в крестьянском платье. Он неуверенно ходил, обладал скудным запасом слов, поначалу соглашался принимать только хлеб и воду. Кожа на его ступнях была столь же нежна, как на его ладонях. У юноши имелись два письма. Первое из них сообщало об имени найденыша, обстоятельствах его «усыновления» (7 октября 1812 г.). Младенец был отдан на воспитание неназванной матерью с тем условием, что он не будет покидать дома своего опекуна. Теперь же, утверждал автор письма, настало время, когда по собственному желанию юноша должен стать кавалеристом, как и его отец. Во втором письме (экспертиза установила, что оба написаны одной рукой) мать подкидыша, обращаясь к будущему опекуну, сообщала о дате рождения младенца (30 апреля 1812 г.), его крещении, об имени и смерти отца, кавалериста 6-го кавалерийского полка.
Юноша был передан полиции, однако расследование ничего не дало. Хаузер с трудом говорил, но тем не менее неожиданно вывел на листе бумаги имя и фамилию, которые остались с ним навсегда. Невысокого роста, широкоплечий, с вьющимися каштановыми волосами, он обладал изящными пальцами, тонкой кожей, на руке у него, как сообщает один из полицейских источников, имелся след от прививки (большая редкость в начале XIX в.).


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 457
Каспар поначалу питался лишь хлебом и водой, отказывался от мяса, не ведал о различии между мужчиной и женщиной, живой и неживой природой (он обращался к своей деревянной игрушке как к живому существу), о том, что такое огонь. Первое время Каспар Хаузер жил в одной из городских башен Нюрнберга. 11 июня 1828 года его впервые посетил председатель Ансбах- ского апелляционного суда Пауль Иоганн Ансельм фон Фейербах (1775— 1833), взявший найденыша под покровительство власти округа.
Прошлая жизнь Каспара Хаузера, как выяснилось из его позднейших туманных объяснений, была связана с заточением в глубоком полутемном подвале, неподвижностью, молчанием, долгим сном (в питьё, скорее всего, подмешивался опиум, когда мальчика нужно было помыть и переодеть), а также игрой с двумя деревянными игрушками (лошадка, собака) и редким общением с «тюремщиком». Тот скудно кормил пленника, скрывая свое лицо, научил его выговаривать несколько слов, предложений («Я хочу быть кавалеристом, как мой отец»), молитв, а также выводить свое имя на бумаге и в конечном счете привел в Нюрнберг, чтобы там бросить на улице. Об этом загадочном событии заговорили не только в Баварии, но и за границей. Ажиотаж по поводу Каспара — то ли полудикого существа из баварских лесов, то ли пленника, вырвавшегося из темноты, мира своих фантазий на свет божий, научившегося «впервые» говорить, видеть и удивившего своих многочисленных посетителей неординарными, глубокими высказываниями по разным поводам, — несколько спал, но с новой силой возник вновь, когда 17 октября 1829 года неизвестный тяжело ранил Хаузера ножом. Этому предшествовали сообщения в газетах о том, что Каспар взялся за сочинение «Автобиографии», а также распространение первых слухов о его действительном происхождении.
В 1831 году в связи с дальнейшим распространением молвы, что молодой человек является сыном великого герцога Баденского Карла Людвига Фридриха (1786—1818) и претендентом на престол, которого еще в младенчестве ложно объявили мертвым из-за дворцовых интриг, Каспар по настоянию властей переехал из Нюрнберга в Ансбах, столицу Рецатского округа Средней Франконии, где с 1832 года служил переписчиком бумаг в суде. Однако полицейская мера не помогла. 13 декабря 1833 года найденыш, или само «дитя Европы», как его называли современники, при неизвестных обстоятельствах получил в городском саду Ансбаха три колотые раны тонким лезвием. Он нашел в себе силы вернуться домой и сбивчиво поведать о покушении отвечавшему за его обучение И. Мейеру, который Хаузеру не поверил. Помощь юноше была оказана не сразу. 17 декабря Каспар Хаузер скончался. Известны


458
Приложения
его последние слова: «О, Боже! О, Боже! Быть стертым так [so abkratzen müssen], в бесчестье и позоре!» На мраморном надгробии Каспара имеется следующая латинская надпись: «Hic jacet | Casparus Hauser | Aenigma | sui temporis I ignota nativitas | occulta mors | МОСССХХХШ» («Здесь покоится | Каспар Хаузер, I загадка | своего времени, | происхождение неизвестно, | смерть таинственна, | 1833»).
Происшедшее с Каспаром Хаузером вызывало неослабный интерес и при его недолгой жизни, и после гибели. Историки, криминалисты, психологи, психиатры пытались разгадать загадку немецкой «железной маски». Одни сочли эту тайну раскрытой, полагая, что невозможно столь долго находиться в темном подвале и не сойти с ума, а следовательно, Хаузер был ловким авантюристом, который сам нанес себе раны54. Для других она осталась неразгаданной, хотя и в наши дни продолжает волновать историков, почитателей баварского прошлого, располагающих сорока девятью томами дела в мюнхенском архиве, одиннадцатью — в ансбахском и девятью — в нюрнбергском. В 1996 году журнал «Шпигель» профинансировал молекулярно-генетическое исследование пятен крови на пгганах, якобы принадлежавших Хаузеру. Оно отвергло всякую возможность принадлежности найденыша к Баденской династии. Правда, в ходе другого, не менее авторитетного, исследования 2002 года был сопоставлен целый ряд неоспоримых вещественных доказательств из архива судьи Фейербаха; новая генетическая экспертиза установила и недостоверность опытной базы предыдущего, и очень высокую (95%) вероятность того, что Каспар всё же являлся сыном великой герцогини Баденской Стефании (Стефании Богарне-Наполеон; 1789—1860) и великого герцога Баденского Карла Людвига Фридриха, заключивших брак в 1806 году. Это далеко не единственное темное пятно в сравнительно недавней немецкой истории. К концу XIX века к тайне смерти Каспара Хаузера добавилась другая зловещая загадка, связанная с кончиной короля Людвига П Баварского, эксцентрика, мистика, поклонника Р. Вагнера и строителя колоритных альпийских замков, который убил своего доктора (правительство Баварии объявило Людвига сумасшедшим из-за совершаемых им непомерных денежных трат), а затем утопился (официальная версия) или, что весьма вероятно, был насильственно утоплен при попытке побега из-под стражи.
54 	Ряд показаний по этому поводу опровергнут как современниками, так и в позднейших криминалистических исследованиях. К примеру, первоначальное суждение одного из двух докторов (производивших вскрытие) о дефектах головного мозга у Хаузера не вошло в медицинское заключение о его смерти; также доказано, что Хаузер не мог «случайно» нанести себе такие раны, от которых скончался.


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 459
Надо сказать, что Баденский дом и потомки герцогской династии никогда не давали комментариев по поводу «дела Хаузера», как никогда не соглашались на судебную экспертизу останков Стефании фон Баден и ее малютки- сына (29 сентября — 16 октября 1812 г.), который из-за скоропостижной кончины даже не успел получить имени. Это вполне объяснимо. Согласно одной из версий, Хаузер погиб потому, что тайна его происхождения неожиданно оказалась раскрытой (солдат, которому был передан младенец, почему-то сохранил ему жизнь) и он стал представлять собой угрозу для претендента на баденское престолонаследие. У Стефании фон Баден, приемной дочери Наполеона Бонапарта, было пятеро детей. Оба мальчика, по официальному свидетельству, умерли в младенчестве, тогда как все три девочки остались в живых. В итоге престол после смерти ее мужа, Карла Людвига Фридриха, перешел в 1818 году к его бездетному дяде, маркграфу Людвигу Вильгельму Августу (великий герцог Людвиг I; 1763—1830), а после кончины последнего — к сводному брату Людвига Леопольду I (1790—1852), старшему сыну от морганатического второго брака курфюрста Карла Фридриха (отца Карла Людвига Фридриха, ставшего великим герцогом в 1806 году) и Луизы Каролины фон Гейерсберг, которая добилась получения титула графини фон Хохберг и признания, таким образом, наследственных прав своего сына. Она, не исключено, и была организатором многоступенчатого заговора. Сын Стефании (дабы привести к трону бездетного маркграфа и после него другую ветвь семьи, исходно не имевшую на это прав) был похищен и подменен мертвым младенцем, мать которого из-за болезни не смогла принять участие в похоронах.
Такое общее понимание ситуации заложено в памфлет «Каспар Хаузер. Пример преступления против человеческой души» («Kaspar Hauser. Beispiel eines Verbrechens am Seelenleben des Menschen». Ansbach, 1832), вышедший из-под пера реальной исторической личности — правоведа Ансельма фон Фейербаха, председателя Ансбахского апелляционного суда и покровителя юноши. Правда, в памфлете Фейербаха об этом прямо не говорится, тогда как в его письме (вошло в материалы Фейербаха «Кем на самом деле мог быть Каспар Хаузер?», «Wer möchte wohl Kaspar Hauser sein?», впервые частично опубликованные без имени автора в 1852 г.) мюнхенской королеве-ма- тери Каролине фон Баден (1776—1841) всё названо своими именами.
Сама Каролина склонялась к мнению, что Каспар Хаузер — один из сыновей ее брата. Верил в то, что Хаузер — истинный великий герцог Баденский, и король же Людвиг П Баварский (что отражено в его дневнике). Наконец, в восьмистраничном письме Фейербаха лорду Стэнхоупу (май 1832 г.) приводятся различные доказательства герцогского происхождения юноши.


460
Приложения
Сам же пятидесятисемилетний Фейербах, поначалу скептически относившийся к подобным предположениям, но затем вставший на их защиту, 29 мая 1833 года отправился во Франкфурт с целью сбора новых данных. По пути он неожиданно скончался и перед смертью высказал мысль о своем отравлении. Считал, что отца отравили, и его сын Людвиг, известный философ.
Согласно другой распространенной версии, которая также восходит к историческому источнику, книге «Подлинные сведения о Каспаре Хаузере» («Authentische Mitteilungen über Kaspar Hauser». Ansbach, 1872) последнего куратора «найденыша», ансбахского учителя Иоганна Мейера (прототип Квандта в романе), юноша представлял собой ловкого авангюрисга-мисгифи- катора, а также истеричного человека, в поисках дополнительной популярности дважды наносившего себе раны, но не рассчитавшего силу ударов. Имелось также несколько фантастичное предположение о том, что Хаузер (знавший несколько венгерских слов) был венгерским принцем.
Разумеется, Хаузер интересовал не только современников (воспоминания духовника Хаузера пастора Генриха Фурманна55 и его знакомой Клары фон Хоффер — они обыграны в романе Вассерманном) и историков, но также писателей56. Среди них французский поэт-символист Поль Верлен. В четырех¬
55 См.: Fuhrmann Н. Kaspar Hauser, beobachtet und dargestellt in der letzen Zeit seines Lebens von seinem Religionlehrer und Beichtvater. Ansbach, 1834.
56 Роман «Сыновья Песгалоцци» («Die Söhne Pestalozzis», 1870) немецкого писателя К. Гуцкова, стихотворение «Песня Каспара Хаузера» («Kaspar Hauser Lied») австрийского поэта Г. Тракля, вошедшее в книгу стихов «Себастьян во сне» («Sebastian im Traum», 1915); о Хаузере упоминается в новелле американского романтика Г. Мел- вилла «Билли Бадд, или Фор-марсовый матрос» («Billy Budd, Foretopman», ок. 1886, опубл. 1924), не исключено, на наш взгляд, что Мелвилл также обыгрывает биографию Хаузера в своей новелле «Писец Бартлби» («Bartleby, the Scribner», 1853). Дважды (1908, Нюрнберг; 1932, Дорнах) Каспар как посланник современному человечеству «атлантической» вест фигурировал в лекциях немецкого антропософа Р. Штейнера. Тема Хаузера проходит через творчество К. Манна (сына Т. Манна), во многом идентифицировавшего себя с найденышем («Легенды о Каспаре Хаузере», «Kaspar Hauser Legends», 1925). Во второй половине XX в. появились пьесы «Каспар» («Kaspar», 1967) Петера Хандке и «Смерть Каспара Хаузера» («Kaspar Hausers Tod», 1979) Д. Форте, иллюстрированное историческое издание «Каспар Хаузер. Дитя Европы» («Kaspar Hauser, das Kind von Europa», 1984), выпущенное писателями-антропософами И. Майером и П. Традовски; в 1974 г. немецкий кинорежиссер Вернер Херцог выпустил ленту «Каждый за себя, а Бог против всех» («Jeder für sich und Gott gegen alle»). Позднейший фильм о Хаузере был снят немецким кинорежиссером Петером Зеером («Каспар Хаузер», 1993), также автором ленты о Людвиге П Баварском (2012).


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 461
строфном стихотворении «Каспар Хаузер поет» («Gaspard Hauser chante») из сборника «Мудрость» (1881)57 немецкий юноша увиден через призму собственной биографии Верлена и представлен олицетворением «тонкой кожи» — того лирического начала в поэте, которое готово откликнуться на любой пустяк жизни. Обреченный из-за своей странности на одиночество, непонимание женщин, такой Хаузер подобен Орфею, завораживающему падший мир вокруг себя волшебными звуками, но, как своего рода птица, не вполне сознающему, о чем именно он поет. Ведь каждое его слово при всей конкретности много- смысленно, так как отсылает всё же не к внешнему миру, а к «бессловесности», к особой «немоте» — внутренним, подобным музыке, движениям поэтической души. Особую пронзительность песням Хаузера-Орфея придает его скорая, и предчувствуемая им, гибель:
Что в мире сделал я, увы?
Я поздно родился? иль рано? Молитесь, люди (в сердце рана!), За бедного Каспара вы.
Пер. ГА. Шенгели
Вассерманн был безусловно знаком с доступными ему историко-литературными источниками, как был, по-видимому, знаком и со стихотворением Верлена (в переводе Р. Демеля и С. Георге), ибо формирование отношений Хаузера с миром по ту сторону темницы, впервые открытым юношей в семнадцать лет, показано в романе через призму навеянных символизмом представлений о кризисе языка, а также об истинно поэтическом слове, нарекающем всё впервые. Слова «деревянная лошадка» (относящиеся к любимой игрушке Каспара в заточении) становятся для найденыша спасительными: поначалу он, желая говорить, означает посредством весьма скудного запаса слов максимально возможный круг явлений.
Т. Манн спрашивал себя: «Кто Каспар? Дитя? Поэт? Человек вообще? В этом образе содержится целый мир чувств, он велик и трогателен <...>». Постановка такого вопроса, подчеркивающего символичность и центрального
57 	Известен совместный перевод этого французского стихотворения на немецкий язык, выполненный современниками Вассерманна, поэтами Р. Демелем и С. Георге, для которых Каспар Хаузер был олицетворением мужской дружбы.


462
Приложения
образа, и, добавим, жанра «Каспара Хаузера», не случайна. Кроме того, на нее намекает сам Вассерманн. Эпиграф к роману, в частности, гласит: «Смерть и жизнь связаны, образ становится символом» («Tod und Leben sind verbunden, I zum Symbol wird die Gestalt»; cp. в переводе H. Ман: «И, как символ, во образ единый | Жизнь и смерть слилися хитро»). С каким именно видом романа имеет дело читатель — ведь от стратегии его чтения зависит немало? Размышляя на эту тему, мы при всей кажущейся прозрачности повествования не вполне понимаем, на каком выборе остановиться. И подобная многомерность — безусловный признак мастерства Вассерманна.
При первом рассмотрении «Каспар Хаузер» — увлекательный исторический роман для самой широкой аудитории. Его сюжет полон неожиданных поворотов, то приближающих, то удаляющих читателя от вынесения собственного суждения по поводу «нюрнбергской тайны». В нем совмещены требования местного колорита (точные описания Нюрнберга, Ансбаха) и фикции (замок Фалькенхаус), а среди персонажей встречаются фигуры реальные (Даумер, фон Тухер, лорд Стэнхоуп, Фейербах и его семья) и вымышленные, злые (лейтенант Хикель, Серый, господин с оспинами позволяют вспомнить о диккенсовских злодеях) и, что реже, добрые (солдат Шильдкнехт, звонарь на башне Св. Иоанна, пастор Фурманн), горячо сочувствующие Хаузеру (Клара фон Каннавурф) и быстро остывающие к нему.
В целом несомненно, что Каспар пользуется патетической поддержкой автора, который видит в нем наследника престола и жертву заговора — «агнца», обреченного по воле сильных мира сего на заклание. Однако нельзя не заметить, что привнесение всё больших и больших трагических интонаций в повествование, где буквально торжествуют смерть (фрау Бехольд, Фейербах, Стэнхоуп, возможно, Шильдкнехт) и безумие (Клара фон Каннавурф), начинает расшатывать его поначалу недвусмысленный притчеобразный характер. Выразив по ходу действия отношение к тому, кем был Каспар и кто, на его взгляд, убил юношу, Вассерманн всё же оставляет концовку в определенном смысле открытой.
Шкатулка с секретом поддалась, но внутри нее — другая шкатулка, подобрать ключ к которой читателю сложнее. Историческая правда вроде бы открыта, но она не тождественна правде сердца. Отсюда изображение того, как общество лжет и живет по лжи (в последнем случае речь идет о равнодушии к идеалу немецкого общества, которое состоит из обывателей, ограниченных чиновников, чванливых аристократов, продажных чинов полиции и т. п.) — допускает убийство самой райской птицы, таинственного пришельца


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 463
из-за горизонта, который, даже не говоря ничего внятного, не предпринимая никаких социально значимых действий, самим своим существованием неосознанно для себя подрывает устои мира. Иными словами, Вассерманн начинает отступать от легенды и сближать своего «человека из башни» с жизнью. И что же? Сказочный прекрасный принц оказывается отнюдь не иллюзорным, поскольку жизнь обнаруживает свою несостоятельность перед ним. Хаузер, возникший из тьмы, вырвавшийся из клетки одиночества, невольно для себя становится свечой, неким волшебным зеркалом.
Метаморфоза исторического романа в психологический обусловлена прежде всего тем, что эстафетная палочка рассказа передается от персонажа к персонажу. Каждый из наставников («воспитателей») Хаузера, высказывая в той или иной форме свое мнение о нем, не столько углубляет представление о найденыше (герое своего рода романа воспитания, призванного перешагивать через очередную ступень опыта и становиться лучше, мудрее), сколько, находясь в плену у своего стереотипа восприятия, дает в виде отражения собственную характеристику. И тогда человек, хотя бы в чем-то положительный (в разной степени педагог Даумер, барон фон Тухер, магистратская советница фрау Бехольд, путешествующий по Европе лорд Стэнхоуп, президент Фейербах, учигель-бюргер Квандт, романтическая мечтательница Клара фон Каннавурф), становится в плане чего-то фундаментального неполноценным — оперирует жесткими формулами, обнаруживает под фасадом порядочности специфическую косность.
Мотив косности, лености сердца (die Trägheit des Herzens), вынесенный в развернутое название романа, как отмечает большинство критиков, многозначен. Разумеется, это показанные в связи с судьбой главного героя конкретные человеческие недостатки, слабости — равнодушие, жадность, страх, социальное лицемерие, сословная ограниченность, бескультурность и т. п. Сумма их индивидуальных проявлений делает немецкое общество в изображении Вассерманна если не своеобразной тюрьмой, где зловеще торжествуют буква закона и лейтенант полиции, то неким лишенным воздуха союзом разобщенных, носителей тех или иных масок. Не случайно, что многие герои романа обитают в замкнутом пространстве своих замков, домов, гостиничных номеров. Каспар же, в фамилию которого, заметим, в силу определенной иронии входит слово «дом» (нем. das Haus), попадает в Нюрнберг «из-за стен». И он единственный, кто, стремясь к Дому (чьи таинственные проблески существуют в его памяти), не только остается экзистенциально бездомным, но и стремится во всех смыслах вырваться из плена.


464
Приложения
Однако из клетки этого общества, молчаливого сговора дурных, равнодушных, усталых, даже самой волшебной птице невозможно вырваться на свободу. Образ последней в романе весьма непрост и связан, если говорить о пространстве, не с иностранными государствами (защищающей гражданские свободы Великобританией, откуда происходит не кто-нибудь, а лорд Стэнхо- уп, или «свободолюбивой» Швейцарией, где покупает имение Клара фон Кан- навурф в надежде когда-нибудь поселиться в этом «раю» с любимым мужчиной) и не с обманчиво красиво звучащими именами (гостиница «К звезде», замок Фалькенхаус — в буквальном переводе с немецкого означает «Соколиный дом»), а с миром природы (солнце, небо, поля, речки, птицы), а также, и в еще большей степени, с пространством чисто иллюзорным. Это — мир упорно скрываемого от всех личного дневника («голубая тетрадь») Хаузера, мечтаний об Италии (места воображаемой гармонии), таинственных сновидений (мать, башня, всадник), вещных символов (перстень Стэнхоупа — само обещание любви; портрет Клары — вестник явления Дамы с фигурой девочки), неких загадочно звучащих в устах Каспара слов («дукатус»).
В то же время косность сердца у Вассерманна, помимо бездушия, инертности, регламентированности общения, ран, наносимых в этой жизни не шилом, а словами, — ими Хаузер, по воле судьбы не научившийся лицемерию, а потому не имеющий защитной маски, исколот задолго до смерти, — обозначает и психологически менее очевидное.
Речь идет о дуализме человеческой души. Столкновение с Каспаром всё же не проходит бесследно. Оказывается, в каждом из основных персонажей — исключение составляет Хикель — имеются свои искры каспар-хаузеровского, «детского», открытого миру начала. Вместе с тем, даже небольшая доля агнца в сердце, которую высвечивает соприкосновение со «святым» юношей, активизирует ее сердечную же противоположность — начало темное. Фрау Бе- хольд разжигается к Хаузеру страстью. Учитель Квандт, человек в своей основе моральный, правильный, «из лучших побуждений» трансформируется в противоположность наставника юношества — подобие тюремщика и садиста. Пережив катастрофу любви к Каспару (тот видит в ней друга, а не женщину), Клара сходит с ума. Да и в целом нельзя не заметить, что недолгое пришествие Хаузера в Нюрнберг и Ансбах вызывает целую волну лжи, злобы, насилия. Триумф смерти — красноречивый ответ немецких города и мира на явление немецкого «идиота». «Братья» и «сестры» готовы продать этого Иосифа в рабство, отдать на растерзание львам.
Психологически наиболее выпуклыми в романе являются портреты Да- умера, Фейербаха, а также лорда Стэнхоупа. Эти персонажи интересны не


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 465
только сами по себе, в виде искаженного отражения Каспара Хаузера, но и как носители определенных идей. Сталкиваясь между собой, формируя некое герменевтическое пространство вокруг не вполне подвластного им идеального центра, эти идеи наделяют роман несомненными свойствами уже не только психологической, но и философско-интеллектуальной прозы.
Реальный Георг Фридрих Даумер (1800—1875) учился в нюрнбергской гимназии в ту пору, когда ее ректором был Гегель, под влиянием идей фон Шеллинга создал свою пантеистически окрашенную религию «любви и мира», но затем, как многие романтики, вернулся к традиции, стал католиком. Фейербах назначил Даумера, тогда учителя Нюрнбергской начальной школы, наставником найденыша, в результате чего тот написал на основе личных наблюдений и заметок несколько сочинений о своем подопечном — в частности, «Предварительные сведения о Каспаре Хаузере» («Vorläufige Mitteilungen über Kaspar Hauser». Nürnberg, 1832). Как наставник Даумер, впервые приступивший к своим обязанностям 18 июля 1828 года и осуществлявший их до января 1830 года, преуспел: под его руководством юноша начал стремительно развиваться. К сентябрю 1828 года Каспар овладел немецким языком, у него развилось чувство юмора, он не только стал писать эссе, письма, но и, задавая себе вопросы о своем собственном происхождении, взялся за «Автобиографию»58, о чем не преминули сообщить газеты. За несколько дней он прекрасно научился скакать на лошади, чем ошеломил нюрнбергских кавалеристов. Даумер же обратил внимание на особые свойства Хаузера — исключительные слух, зрение (он был способен читать Библию в полной темноте), память, чувствительность к электричеству и металлам. При этом он плохо реагировал на яркий свет, некоторые запахи (кофе, алкоголь, табак, цветы). Расставание же Каспара со своим первым учителем, лечившим его гомеопатическими средствами, произошло главным образом из-за покушения на юношу и болезни Даумера.
У Вассерманна Даумер — романтический энтузиаст, оптимист; для него Каспар — «чудо», материал, из которого «создаются гении». Но это не мешает ему быть по-своему ограниченным. Во-первых, он смешивает Бога и природу: «Бог везде» (с. 44 наст, изд.); «Господь не небожитель» (с. 70 наст, изд.), а также по-руссоистски верит в безгрешность человеческой природы (см. с. 46 наст. изд.). Во-вторых, для Даумера Каспар — «чистый лист», «существо без прошлого, вольное <...>, душа как таковая» (с. 53—54 наст. изд.). Поэтому,
58 	Впервые опубл. в 1996 г. в изд.: Masson JM. Lost Prince: The Unsolved Mystery of Kaspar Hauser. N. Y.: The Free Press, 1996.


466
Приложения
когда Хаузер впервые начинает говорить «неправду», Даумер, не разобравшись в ситуации, переживает потрясение, предательство собственных педагогических взглядов. К тому же как философа по образованию, ставящего перед собой абстрактные вопросы, его не интересует трагизм жизненной ситуации юноши. Ему невдомек, что прошлое всё же накладывает отпечаток на настоящее, а дети так или иначе несут на себе вину за грехи отцов. Как следствие всё, что не укладывается в его образ гения природы («Человек, о, человек!» — С. 93 наст, изд.), над которым он ставит «месмерические» эксперименты, Даумер отбрасывает. Этим он обедняет себя. «Ребенку»-Хаузеру на интуитивном и поэтически-образном уровне открыто то, что недоступно его взрослому наставнику: зло, страдание, чудесная сила образов, слов, тонкость восприятия. Конечно, Даумер не может не признаться себе, что жизнь «переломит <...> крылья» (с. 115 наст, изд.) невинному Каспару. Однако подобное признание он выводит за границы философии. Как мыслитель в одном и филистер, беспокоящийся за свою общественную репутацию, — в другом, он достаточно легко слагает с себя практическую ответственность за судьбу Хаузера, который, догадывается читатель, ему философски и духовно (точнее, религиозно!) не по силам. И вот Даумер начинает поддакивать ограниченным горожанам. От этого шаг до самооправдания: «Чуда больше нет <...> время пожрало его <...>» (с. 114 наст. изд.). Нюрнбергский романтик — первый в цепочке «умывающих руки», отрекающихся от юноши и способствующих его замыканию в самом себе.
Исторический лорд Филип Генри Стэнхоуп, 4-й граф Чесгерфилд (1781— 1855) — личность другого рода. Член английского парламента, он долгое время провел в Германии, присутствовал на Венском конгрессе, имел связи с Баденским герцогским домом, был известен эксцентричностью, интересом к биологии и искусствам, а также желанием произвести впечатление своим богатством (как выяснилось, сильно растраченным) при европейских дворах. Впервые лорд посетил Нюрнберг ради знакомства с Хаузером спустя несколько дней после первого покушения на Каспара (17 октября 1829 г.), но не смог с ним встретиться. В мае 1831 года Стэнхоуп вновь приехал в Нюрнберг и сблизился с молодым человеком столь сильно, что сделал его своим приемным сыном, установил денежное содержание, внушил надежду увезти с собой в родовой замок в графстве Кент, хотя ни в одном из многочисленных писем родным за 1831 год ни разу не упомянул имя Хаузера. После неудачи расследования венгерского происхождения Каспара, предпринятого на его средства, лорд объявил о разочаровании в подопечном, получил разрешение на


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 467
перевод Каспара из Нюрнберга в тихий Ансбах под опеку учителя Й. Мейера и отбыл в Англию (январь 1832 г.). Проверив позднее в Ансбахе выполнение своих распоряжений, 9 мая 1832 года Стэнхоуп расстался с Хаузером, пообещав вскоре вернуться, но в Ансбах прибыл уже лишь вслед за его гибелью, вину за которую в январе 1834 года возложил на самого юношу. Взгляд на Каспара Хаузера как на сознательного мистификатора, пожелавшего вновь обратить на себя угасшее было внимание общества, но по ошибке нанесшего себе слишком серьезную рану, аргументирован Стэнхоупом в сборнике своих писем разным адресатам «Материалы к истории Каспара Хаузера» («Materialen zur Geschichte Kaspar Hausers». Heidelberg, 1835; англ, перевод — «Tracts Relating to Caspar Hauser», 1836), где он по не вполне проясненным личным мотивам (возможно, гомоэротического характера) ведет полемику с сочинениями Г.Ф. Даумера и фон Фейербаха;59 кроме того, лорд несколько путался в показаниях, данных в январе 1834 года полиции, расследовавшей убийство. Впрочем, существуют исторические исследования, где доказывается, что Стэнхоуп был честным, набожным человеком и филантропом, а охлаждение к Хаузеру связано исключительно с распознанием в том обманщика.
У Вассерманна же Стэнхоуп представлен читателю несколько в ином виде. По поручению неких неназванных сил, наделенных властью, богатством, европейскими связями, но при этом опасающихся раскрытия секрета Хаузера, он как своего рода знаменитость прибывает в Ансбах, где, очаровав своими манерами не избалованного подлинным человеческим вниманием Каспара, держит в руках нити участников заговора — от лейтенанта Хикеля до наемных убийц. Но общение со своей жертвой не проходит для авантюриста и игрока, остро нуждающегося в деньгах, бесследно. В итоге, запутавшись в своих ролях, он, в отличие от исторического прототипа, кончает с собой, а его мрачное задание доводит до завершения не знающий никаких колебаний Хикель.
И все-таки Стэнхоуп показан Вассерманном по-своему неоднозначной личностью. Это и стареющий байронический авантюрист, пресытившийся всем, ставший фаталистом; и опытный психолог, искусно возбуждающий интерес Хаузера к своей персоне еще до прибытия в Нюрнберг; и лжец- соблазнитель, который привязывает Каспара к себе намеками на тайну происхождения юноши и возможностью совместного побега в экзотические стра¬
59 	Памфлет фон Фейербаха «Каспар Хаузер. Пример преступления против человеческой души» назван лордом «романтическим сочинением пожилого человека» [Earl Stanhope. Tracts Relating to Caspar Hauser. L.: J.S. Hodson, 1836. R 49).


468
Пр иложения
ны; и Агасфер, обреченный на неутешительные вечные скитания. Выступает он также в роли эстетического воспитателя и конфидента Каспара — чем-то средним между новообретенным отцом юноши, «братом» («<...> зови меня Генрихом, словно я брат твой». — С. 152 наст, изд.) и объектом любви Хаузера, которого не волнует женское начало. Оба они на «ты», а именно от отсутствия «ты» рядом с собой страдает нюрнбергский найденыш, само неразделенное одиночество «я».
Куртуазность и разнузданность чувств, высокий уровень культуры и чванство, человечность и «демоничносгь» (лорд некогда принял яд, но остался в живых), скупость и мотовство — всё это соприсутствует в обаятельном отрицательном герое, который на глазах читателей скатывается вниз. Однако Стэнхоуп кончает с собой не из-за исходно присущего ему демонизма («тоска», культ боли «навеки отверженного», «яд в душе»), а из-за любви. Пресыщенного человека приводит в искреннее волнение чистота его предполагаемой жертвы: «Он вдруг ощутил себя любимым <...>» (с. 172 наст. изд.). Так делается возможным сравнение лорда с Иудой: Стэнхоуп предает «любимого» за деньги, но затем, окончательно надломленный в разговоре с проницательным Фейербахом (не угадывается ли здесь лишний раз влияние Ф.М. Достоевского, на этот раз — «Преступления и наказания»?), уезжает, чтобы повеситься в батттне нормандского замка.
Ассоциируется синеглазый лорд в романе не только с тридцатью сребрениками, вырождением аристократии, готовой пойти в наемные убийцы, с распущенностью богемы, но и с образом капитализма — той незримой границы, которая делит историю Европы в начале 1830-х годов на «до» и «после». С прошлым в романе связаны мечты о «великом» (Отец, Мать), «герое» (образ Наполеона — не исключено, что Каспар является сыном усыновленной дочери Бонапарта), свободе, детском. Настоящее же внушает ощущение обреченности индивидуальных человеческих усилий, конца «великого времени» и смутно чаемой «катастрофы мира». За последним у Вассерманна стоят новые часовые времени: тюремщики без лица — власть анонимных сил (заказчик убийства Хаузера — Серый); ростовщический капитал (векселя, проценты, деньги банкирских контор во Франкфурте); казино, чей завсегдатай — Хикель; беззастенчивое насилие, триумф мещанства, всеобщее желание втиснуть единичное и неудобное (для понимания) в прокрустово ложе всеобщей удобной формулы. Жизнь Каспара, сжатая в несколько лет, не имеющая «начала», позволяет вдвойне ощутить бег времени к концу, к моменту, когда, как говорится в романе явно с оглядкой на рубеж XIX—XX веков, «эпоха с жуткой быстротой громоздилась на эпоху» (с. 286 наст. изд.).


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 469
Реально пытается противостоять в романе наступлению «прекрасного нового мира» лишь один человек. Это — правовед Пауль Иоганн Ансельм фон Фейербах. По трагической иронии, он — идеолог, который порожден эпохой Просвещения («Я пошел в учение к <...> великим апостолам гуманизма, стремясь оборвать нити, связующие нас с эпохой варварства, и проторить пути в будущее». — С. 192 наст, изд.) и вроде бы должен приветствовать становление буржуазной Европы, ее «свободы, равенства, братства». По той же иронии, именно в руках у Фейербаха, неподкупного судьи, составителя прогрессивных законов королевства Бавария, судьба «дикаря», самого просвещенческого идеала. Ведь Каспар — воплощение того якобы безгрешного от природы человека, который, как внушали деятели Просвещения, от природы добр и заслуживает земного счастья, политических и гражданских свобод. Трагедия Хаузера, правда, свидетельствует об обратном. Этот естественный человек бессилен как перед монархами, дворцовой борьбой за престолонаследие, так и перед «лейтенантами хикелями», не только слугами своих господ, но, в широкой исторической перспективе, и теми новыми вершителями судеб, которые ради осуществления абстрактных просвещенческих идеалов пролили по всему миру начиная с Франции 1789—1794 годов целые моря крови, в том числе простых людей.
Что может сделать ради спасения прекрасного симплиция, самого невесть как вернувшегося из небытия в современность чуда народного духа, этот безрадостный человек долга, стоическое кредо которого выражено его собственными словами: «Я ничего не боюсь, ибо ни на что не надеюсь» (с. 189 наст, изд.) ? С одной стороны, немало, ибо Фейербах — не восторженный пантеист Даумер, не ограниченный мещанин Квандт и, тем более, не истеричная мечтательница Клара. Он — деятельный человек, наделенный и властью (властью гражданского закона), и несомненной проницательностью, хотя, конечно, совершает ошибки, требуя у Хаузера его «голубую тетрадь» или доверяя подчиненному, организатору своего будущего отравления. И результат не заставляет себя ждать. Фейербах разгадывает тайну происхождения своего подопечного, а также печатает брошюру о ней, а точнее, о «преступлении против человечности». Он красноречив и способен говорить о Каспаре как «человеке из Платонова диалога, что вырос под землей и, лишь достигнув зрелости, поднялся к свету солнца» (с. 188 наст. изд.). Однако формальнологическое и абстрактно-нравственное решение проблемы — казалось бы, безусловно добрые, честные дела — ведет в романе к дурным последствиям.
С другой стороны, вопреки своей пламенной фамилии (образована от нелл. das Feuer — «огонь») и властным полномочиям, «президент» фон Фейер¬


470
Приложения
бах не может сделать ничего и гаснет, фактически от безысходности отправляясь в роковое для себя путешествие. Роман предлагает несколько объяснений подобной, и очень тонко показанной, несостоятельности. Первое из них политического рода. Послав отчет монарху, Фейербах получает ответ из королевской канцелярии, обязывающий его молчать и, следовательно, не верить в плоды своей честной работы. Второе — практическо-психологическое.
Каспар Хаузер интересует Фейербаха, автора антируссоисгского сочинения «Критика естественного права» (1796), не столько как живой человек, сколько как жертва преступления и «трофей», живое «доказательство» (с. 188 наст. изд.). Осмыслив мотивы случившегося («Я изучил порок, как ботаник изучает растение». — С. 192 наст, изд.), Фейербах публикует назидательное сочинение о Хаузере, но не имеет реального представления, что ему как «отцу» (точнее, «государственному мужу») делать с чудо-юношей, который благодаря утвержденному им плану практического воспитания передается из рук в руки и, оставаясь «ничьим», утрачивает часть своих чудесных черт, становится клерком — потенциально заурядным человеком или безумцем, подобием гоголевского Башмачкина или мелвилловского писца Бартлби. К тому же Фейербах — искатель справедливости допускает мысль об убийстве Каспара его врагами, ибо важнее для судьи не жизнь отдельно взятого человека, а правда: «<...> из его могилы прорастет искупление» (с. 189 наст. изд). Поразительно, но в первой главе второй части романа («Разговор между человеком в маске и человеком, который снял маску») два диаметрально противоположных человека, честный судья (Фейербах) и преступник-лжец (Стэнхоуп), предстают в немалой степени близнецами!
Следующее объяснение личностно-психологического свойства. Фейербах — человек с тайной трещиной. Она объясняется несчастным браком, отношениями с сыновьями, причинившими президенту немало горя, а также переживанием собственного одиночества, ненужности своей деятельности. Словом, у Фейербаха имеется неизбывное чувство «вины» за разрыв между его представлением о правде и действительностью. Конечно, он многого как правовед добился, но уязвленная совесть ставит перед ним вопросы, на которые он, исходя из горечи личного опыта, не способен ответить. Да и говорит он слишком много, возвышенно в отличие от Хаузера, который или хранит молчание, или доверяет свои мысли тайному дневнику.
Имеется в романе и объяснение духовной природы. Фейербах, отменивший пытки в Баварии (1806 г.), составивший прогрессивный Уголовный кодекс (1813 г.), верит прежде всего в силу разума, в примат закона над чув¬


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 471
ством, в отмщение «здесь, на земле». При этом он не верит в Бога, в спасительный смысл страдания. Поэтому Каспар-мученик для него — потенциальный революционер, борец, «опаснейший из свидетелей преступления» (с. 273 наст, изд.). Характерно, что Фейербах опасается, «ежели в затеянную им <...> борьбу за справедливость вторгнутся любовь, забота, сердечное сближение» (с. 295 наст. изд.). В итоге верная букве закона жизнь честного судьи предстает в романе как «призрачная» (с. 295 наст, изд.), поскольку и этот человек в силу своей специфической «лености сердца» готов продать своего «сына» и «брата» (как бы библейского Иосифа) «в рабство». Сама того не желая, его дочь Генриетта выносит проницательное суждение об утопизме отца: « <...> мы, Фейербахи, злосчастный род, отмеченный каиновой печатью беспокойства. <...> в ожидании завтрашнего дня от нас ускользает милое сегодня» (с. 312 наст, изд.). В подобном вымышленном суждении имеется доля человеческой и исторической правды. Вассерманн прекрасно знал, что «каиновой печатью» по- своему отмечен также сын его героя, философ-атеист Людвиг Андреас фон Фейербах (1804—1872). Задолго до Ф. Ницше он стал одним из самых яростных отрицателей Христа и христианства (см. броские лозунги из Предисловия к первому изданию этой книги 1841 года: «Тайна теологии — есть тайна антропологии», «Религия — сон человеческого духа»).
Отразившись в целой цепочке персонажей и выступая то способом композиционного расположения материала (помимо драматического повествования это письма, донесения), то инструментом «саморазоблачения» действующих лиц, образ Каспара Хаузера возвращается в романе, если так можно выразиться, «к самому себе».
Кто же он, Каспар Хаузер? Дав, согласно воле Вассерманна, определенный ответ на этот вопрос: Хаузер мученик, невинно пострадавший принц, — повествование (а также повествовательное «мы») не спешит с вынесением «окончательного» суждения по поводу духовной природы каспархаузеризма. Более того, подобного суждения роман не предлагает. И чем больше читатель вместе с повествователем (который располагается на некой высокой башне повествовательного всеведения) знает о Хаузере, тем меньше он его знает, поскольку герой всё глубже уходит в себя, в свое молчание. Трудно сказать, что здесь преобладает: сознательное мастерство Вассерманна или счастливая для автора непреднамеренность творчества. Очевидней другое. Исторический факт чудесно преображается в факт литературный. Сказка, легенда, назидательная притча, историческая повесть, философически-духов- ное (возможность прорыва от «я» к «Ты») и культурологическое рассуждение


472
Приложения
о судьбе Просвещения, духовном кризисе современности перерастают либо в неразрешимую загадку человеческого духа, либо в серию не имеющих однозначного ответа больных вопросов, которые значимы уже тем, что они про- блематизированы, поставлены. То есть, как и в «Идиоте», полифония вассер- манновского романа способна превратить героя как в особого святого (в данном случае — светского святого, стоящего вне традиционного вероисповедания, но наделенного некоторыми чертами «святости»: непротивлением злу, вещими снами, сверхъестественной чувствительностью, даром подталкивать собеседников к моральной рефлексии, некнижносгью, любовью к простым людям и т. п.), так и в личность, провоцирующую на поступки других, но саму по себе уклоняющуюся в гамлетическом духе от активного действия и потому не вполне понятную.
Можно выразиться иначе. Вассерманн своим произведением дает основания говорить о «возвышении» героя (Хаузер — положительный герой, высокий идеал, таинственный огонь), его «падении» (жизнь идеи в огрубляющей ее действительности, затухание огня), а также о композиционно-художественном своеобразии главного персонажа, который существует в «отражениях» и уже в этом виде составляет нерв романа символистской эпохи, или, как было показано выше, метаромана.
Все доброжелательные знакомцы юноши по-разному, но при первых встречах с ним сходятся во мнении, что это — райское дитя, посланник небес, полнейшая невинность. Позднее, как правило, наступает разочарование и появляются иные оценки: лгун, авантюрист, нелепая игра природы, фантом, дитя мрака и т. п. Они объяснимы, хотя порой нелепы, а то и злобны, когда продиктованы, о чем уже говорилось, роковым развитием лености сердца.
Каспар, разумеется, не только Человек (по восторженной оценке Дауме- ра), но также «всякий и каждый», тот имярек, кто при всех несомненных личностных достоинствах в силу общей поврежденности человеческой природы призван познать как грех, скоротечность жизни, смерть, так и спасительность любви (любви Бога к человеку и человека к Богу, к своему ближнему). И Вассерманн очень тонко показывает, как «дитя», «новый Адам», ускоренно взрослея, столь же ускоренно идет путем всякой бренной плота.
Тонко писатель дает почувствовать и то, как в целом наивное, не обремененное воспитанием и культурой сознание сталкивается со всеми формами неизвестного, непостижимого, невыразимого — от огня, зеркала, смутного воспоминания, сна до крови, времени, власти, смерти. Крайне сложно для юноши постижение языка, который по контрасту с дорогой ему однозначно¬


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 473
стью солнца (в отличие от холодных или теплохладных людей, греющего), неразложимых на составные части интуиций, символичен, лжет, часто не позволяет ни ему, ни, как он открывает при общении, другим выразить себя. Однако Каспар, беря препятствие за препятствием, всё же растет и даже, как выразился бы в «Сонетах к Орфею» Р.М. Рильке по поводу дерева, себя «перерастает». Тем не менее вассерманновскому Хаузеру, по смутно угадываемому им призванию творцу образов, искателю духовной свободы (направленной вовнутрь души) и поэту, способному просвещать души, уготована участь переплетчика книг (их не читающего!), переписчика канцелярских бумаг, пленника, ученика позитивисга-«/С00?шя».
И всё же этот грешник, сам человек, задуманный Богом идеально, но по разным причинам падающий, не сдается и, по воле Вассерманна, продолжает идти против природы, крови, людской косности. Углубленность Хаузера в себя, его молчание говорящи, вплоть до кончины и последних слов (обращенных к Богу) они продолжают свидетельствовать о жажде прорыва юноши от «я» к «ты» и «Ты». Да, эта жажда остается отчасти не удовлетворенной. Уходят один за другим друзья или лжедрузья, которым чтото нужно от него для себя. Отнимаются у Каспара одна за другой даже части его внутреннего мира: сны-мечгы, греза о матери и друге, «голубая тетрадь». Взамен ему предлагаются или приписываются чужие роли — подопытного (Даумер), любовника (фрау Бехольд), борца с тиранами (Фейербах), романтического принца (Клара). На подмостках этого дурного театра сама жизнь делает его из вестника безусловного «да», чуда (близкая Ф.М. Достоевскому тема «святости» детства и детских воспоминаний — они у Хаузера живут во снах, предчувствиях, связаны с Матерью, Вестью, Светом) вестником «нет»: «прогнилости королевства», лжи (тщеты слов), безумия, убийств и самоубийств.
Сознаёт ли трагичность своего одиночества Хаузер — человек, наделенный неким даром свыше, но при этом лишенный в полной мере понимания каким?
Кто-то может сказать, что нет, не сознаёт. И умирает еще при жизни — обманут своей мечтой, своим соблазном, что в принципе свойственно многим заглавным персонажам современных Вассерманну романов: от Жермини Ла- серте у братьев Ж. и Э. де Гонкур до Тэсс у Т. Харди. Мечта непосильна для Хаузера — того, кто мог бы стать Собой, но фатально через действие плоти и крови стал всяким. Такой Каспар — новый Кандид, принесенный в кровавую жертву богам неведомым: физическому вырождению знатного рода, векселям, нарождающемуся капитализму.


474
Пр иложения
Другой скажет, что безусловно сознаёт и, сознавая, утверждает свой моральный завет «несения Креста», веру в свое молчаливое, но способное перевернуть окружающий мир предназначение: «Я должен быть там, где мне подобает быть» (с. 320 наст. изд.). Перед призывом к следованию таким путем мир чаще всего в недоумении отступает в сторону. Сам Вассерманн в 1921 году, комментируя роман, утверждал, что ему важно было показать, как люди всех степеней развития чувства и духа совершенно беспомощно стоят перед феноменом невиновности.
Литературным союзником Хаузерова непротивления злу Вассерманн делает драматурга и поэта Фридриха фон Шиллера. Знаменитые слова маркиза Поза из «Дон Карлоса» (1787) вызывают у юноши, который пробуждается, отказывается от навязываемой ему роли, от «сна души» (жизни как сна), подлинный трепет:
Свою большую царственную жизнь Напрасно посвятили разрушенью.
Нет, человек и выше и достойней,
Чем думаете вы. Он разобьет Оковы слишком длительного сна И возвратит свое святое право <...>
Пер. В.В. Левика
Сказанное выше позволяет поставить вопрос о религиозности героя, который носит имя одного из трех волхвов Евангелия (Валтасар, Каспар, Мельхиор), пришедших с Востока поклониться младенцу-Христу, и не менее красноречивую фамилию. Она увязывается в романе как со всем человечеством, всеобщим «домом», так и с чем-то в корне иным — одиночеством, бесприютностью чистой души, которой этот падший мир вместо истинного убежища, подобия Отцовского дома, предлагает «домики» той или иной степени шаткости.
Очевидно, что Хаузер по-своему религиозен. В то же время духовность мистически настроенного юноши, своего рода «невинного» и даже «монаха» (у него нет ни собственного жилища, ни имущества, ни желания настаивать на своей воле), особая — повернутая вовнутрь души, связанная с молчанием. Она не вполне лютеранской природы. Это заметно хотя бы по тому, что Протестантская церковь в романе чаще всего выведена не в лучшем свете (ее критикует пантеист Даумер, не принимает просвещенный Фейербах) — она


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 475
равнодушна к загадке неординарной личности, которую, вместе с тем, пытается подчинить своему влиянию. Некоторые интерпретаторы романа (к примеру, немецкий писатель-антропософ Петер Традовски) намерены поэтому находить в Каспаре черты «герметиста», обостренно чуткого ко всему незримому (см. развитие мотивов магических задатков Хаузера в романе). Отсюда шаг до других, еще более произвольных интерпретаций образа, связанных с добровольным отказом Хаузера от жизни (пренебрежение телом ради «спасения» души) и специфическими любовью к страданию, ревностью, которые якобы вдохновлены неразделенным чувством юноши к лорду Стэнхоупу (здесь вспоминается О. Уайлд с его нарциссическим Дорианом Греем, втыкающим «в себя» нож, и гомоэротической темой «мы убиваем тех, кого любим»).
И всё же Каспар Хаузер Вассерманна, сохраняя до самой развязки повествования некую духовную тайну о себе, гораздо чище, цельнее, проще, чем персонажи, несколько праздно пытающиеся заглянуть в его душу и терпящие на этом пути поражение. Ее фундаментальную простоту различают в романе прежде всего простые люди. Они полны сочувствия к найденышу и способны произнести слова, которые говорит в связи с гибелью Каспара пастор Фур- манн:
Виновны мы все, живущие. Из вины прорастает жизнь <...> Что толку ему было вечно гадать о своем происхождении? Там, где у всех на устах предательство, праведник избирает круг благих деяний. Но мечтатели слышат только себя. Безвинен, милая моя, безвинен один лишь Господь Бог. Да смилуется Вседержитель над моей душой и душою благородного Каспара Хаузера.
С. 388 наст. изд.
Эти венчающие роман слова — не дань уважения духовной риторике, которая в конце XIX века была еще дорога многим европейцам. Очевидно, что почва для этих слов готовилась исподволь. Вассерманн как некий мудрец, волхв с Востока все-таки ввел в свой роман то, что не мог не ввести, — «звезду», золото евангельской темы. Он повествует и о нежелании Каспара стать политической силой, и об осознании им (в гостинице «К звезде») ужаса своего «сыновства», и об Иуде-Стэнхоупе, и о добровольном (но не фаталистичном!) принятии своей грядущей гибели, и об ансбахском Гефсиманском саде. Дает ощутить себя в романе и трагическая ирония: Каспар появляется перед людь¬


476
Приложения
ми в Духов день, а гибнет под Рождество.
Соединить столь разносоставные элементы в единый мощный символ невинности, принесенной в жертву за «леность сердца» целого королевства, помогают Вассерманну не только мастерство, не только умение опереться на литературную традицию (переклички с «Гамлетом» Шекспира, трагедиями Кальдерона и Шиллера, романами Достоевского, современной поэзией) и откликнуться на литературный вызов современности (создание символистского романа-пригчи на тему искания Бога, проступания в одной, как оказывается, недостоверной реальности другой, незримой, но, тем не менее, более достоверной), но и лирическая настроенность.
Ведь Вассерманн в романе безусловно пишет и о себе самом: себе как мальчике из Фюрта (дед рассказывал ему о Каспаре, лично виденном им в Нюрнберге); себе как Хаузере-Гамлете, который ушел от берегов своей кровной привязанности — начала дорогого, «родного», но, увы, застывшего, ветхого — и интуитивно ищет через писательство путей преодоления своего вечного аутсайдерства (агасферства).
Поэтому «Каспара Хаузера» можно отчасти воспринять как роман о художнике, об обретении личного артистического языка через приобщение к Отцовству. Не удивляет, что большинство персонажей романа, включая «мы» повествователя и даже лейтенанта Хикеля, писатели: заносят на бумагу письма, дневники, донесения, вслушиваются в слова, обдумывают, пытаясь связать их в единый образ, достоверные и недостоверные сведения. Но среди них только Каспар с его попыткой вхождения в мир через муки слова, через выражение Невыразимого, через само молчание — лирический поэт. На наш взгляд, это личностно-лирическое, писательское, измерение романа по-своему ощутил С. Цвейг:
По существу, это книга о таинственном моменте открытия человеком его «Я», противостоящего бесконечно многозначному «Ты» мира, который нам всем грезится, и вновь становится реальностью лишь в художнике (который в иные секунды словно впервые стоит перед космосом). И одновременно этот роман — история чистого человека, не сконструированного на основе совершенно неизвестных понятий, действительно абсолютно непосредственного, который просто и с интуитивной ясностью стоит перед восприятием вещей и поэтому необъясним, как некий символ лишь самим собой определяемого понятия безымянного, без¬


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 477
родного человека в потоке различных представлений о нем, давно ускользнувших от нас <...>.
И это произведение — по моим представлениям совершеннейшее из всего написанного Вассерманном — неправильно понимается, если оценивается только как повествование, как история одного человека. Это — символ нашего собственного мистического открытия мира, концентрация нашего обширного детского опыта в нечто целое, в одно-единственное переживание, более смелая попытка исследования <...> пробуждения сознания из тьмы, чем то, что писатель пытался нам до сих пор передать пламенем поэтического вымысла. И в самом формировании произведения чувствуется неповторимость, монументальность, воля поднять этот колеблющийся в легенде образ на уровень Длительного, Неопровержимого. Глубокая вера Вассерманна в созданный им образ побеждает автора: впервые, думаю, писатель любит в своем произведении созданного им человека и тем самым впервые подтверждает себя как творческий художник, который до сих пор разрушал все свои образы, не завершив их формирование, не признавая тем самым их соответствие его внутреннему идеалу .
Сказанное Цвейгом имеет отношение не только к «Каспару Хаузеру», но и к «Делу Маурициуса», пожалуй, наиболее сильному послевоенному роману Вассерманна. Название романа подчеркивает верность «факту» — рассмотрению в нем коллизий нашумевшего в 1906 году уголовного процесса. В то же время оно отсылает и к «делу» Хаузера, увиденного самыми разными глазами (и так и не раскрытому), и к «делам» других вассерманновских персонажей, всегда носителей маски и антимаски. Параллельно вспоминается стилистика сходных названий: «Дело Вагнера» (1888)60  61 Ф. Ницше, «Процесс» (1925) Ф. Кафки. Не исключено, что роман стал творческим «ответом» Вассерманна на «Американскую трагедию» (1925) Т. Драйзера.
Состоящее из трех частей («Цена жизни», «Междуцарствие», «Неоспоримость смерти») объемное повествование ведется от лица безличного рассказчика, всеведение которого позволяет ему то сближаться с персонажами, ха-
60 Цвейг С. Якоб Вассерман. С. 117.
61 В переводе Н.Н. Полилова — «Казус Вагнер».


478
Приложения
растеризовать их внутренний мир, то отступать в сторону и либо выносить патетические суждения на разные темы, либо быть своего рода незримым свидетелем диалогов между основными действующими лицами. В итоге этот повествователь в одинаковой степени может быть признан и надежным (держащим под контролем все линии сюжета), и ненадежным. На последнее намекают его взволнованность, патетические комментарии, а также подразумеваемая принадлежность в лице «одного из нас» к молодому поколению — почти обо всём, исходящем из мира отцов, он судит весьма критично. В конечном счете всеведение повествователя, порой навязчивое, так и не оборачивается полным знанием и пониманием того, о чем он рассказывает. Как следствие, дело трансформируется в серию отражающихся друг в друге дел, тех духовноисторических вопросов о смысле жизни, смерти, истории, немецкой идеи, которые вопреки «благополучному» разрешению сюжета отнюдь не закрыты. Момент рассказа, относящийся приблизительно к 1925 году (заключенный Маурициус выходит на свободу через 19 лет заключения), лишен поэтому эпистемологической определенности. Рассказчик, выполнив свою роль историка, «соучастника» в открытии правды прошлого, так и не стал пророком, хотя, сочувствуя устранению исторической несправедливости, мог бы выступить хроникером пролога новой жизни. Уклонение романа от, казалось бы, предсказуемой развязки наложило отпечаток на финальную ремарку рассказчика, которая некогда восхитила Генри Миллера:02  03 «Этим кончается дело Маурициуса, но не история Этцеля Андергасга»63. И действительно, учитывая, что «дело Маурициуса» закончилось вместо хеппи-энда «неоспоримостью смерти», самоубийством вышедшего на свободу невинно осужденного, не вполне ясно, что ожидает впереди его «спасителя», чудо-«мальчика» Этцеля, — жизнь или смерть, взлет или падение, несение человечеству света в роли маяка новой Веры или вечной ночи (удел нового Агасфера).
Итак, сюжет романа связан с попыткой разгадать загадку прошлого. Шестнадцатилетний гимназист Этцель, единственный сын обер-прокурора Вольфа фон Андергасга, добившегося в 1906 году пожизненного заключения Леонгарду Маурициусу за убийство жены, берется девятнадцать лет спустя доказать невиновность осужденного. К прояснению «преступления и наказания», имевших место за два года до его рождения, Этцеля подталкивает несколько обстоятельств: собственная необычность, проистекающая из облада¬
02 См.: Miller Н. Maurizius Forever. San Francisco: Colt Press, 1946.
03 Вассерман Я. Дело Маурициуса: В 2 кн. / Пер. с нем. П. Берниггейн, А. Ивича. М.: Журнально-газетное объединение, 1936. Кн. 2. С. 398.


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 479
ния «иным», чем у окружающих, сердцем (чистота, обостренное чувство справедливости, одаренность, желание познать истину и любой ценой защитить ее); инстинктивный протест против деспотичного отца, навсегда удалившего из своего дома мать Этцеля Софи еще в пору его младенчества; неприятие всех символов отцовства, связанных с образом облеченного «высшей» властью бездушного чиновника, самого бога системы (недаром помимо имени Вольф тот имеет прозвище Трисмегист04) и государственного репрессивного механизма, где, несмотря на кажущуюся прочность, «всё прогнило»; встреча на улице с таинственным полубезумным стариком в капитанской фуражке. Последний, вассерманновское подобие отца Горио, оказывается родителем узника. Узнав от старшего Маурициуса об обстоятельствах убийства и поверив в невиновность его сына, Этцель бежит из дома и направляется в Берлин в надежде разыскать там Грегора Варемме, одновременно ближайшего друга Леонгарда и главного свидетеля обвинения.
Чередуя несколько линий сюжета, роман повествует о попытках фон Ан- дергаста понять мотивы бесследного исчезновения сына (знакомство с различными фигурами из школьного окружения Этцеля), которые неожиданно подталкивают его к невозможному — встрече с бывшей женой, которую Ан- дергасг когда-то не только удалил из дома за любовную связь с врачом, но и фактически вынудил того покончить с собой), и посещениям Маурициуса в тюрьме. Разговоры «палача» и «жертвы» составляют значительную часть романа, имеют, как и другие ключевые сцены, многостороннее назначение. Во- первых, они восстанавливают детали прошлого (что не под силу Этцелю) и таким образом заполняют ранее возникшие лакуны или умолчания; во- вторых, дают им позднейшее толкование (Маурициус в 1906 и в 1925 годах — совершенно разные личности); в-третьих, причудливо отражают одного персонажа в другом, что ведет к возникновению если не двойников, то параллельных персонажей и параллельных ситуаций; в-четвертых, устраняют, казалось бы непроходимые, барьеры между людьми, которые в глубине оказываются экзистенциально схожими (одиночество, ношение тех или иных «масок», снятие которых грозит полной утратой самоидентичности). По мере развертывания бесконечного монолога Маурициуса, становящегося и исповедью, и актом самообвинения, и поводом для рассуждений о цене времени, свободы, истины,  6464 Имя легендарного древнейшего мага Гермеса Трисмегиста (то есть Гермеса трижды величайшего) египетско-греческого происхождения; ему приписывается целый корпус сочинений по магии, астрологии, алхимии, медицине и создание передаваемой через посвященных герметической (тайной) традиции.


480
Пр иложения
и порицанием социальной системы, обер-прокурор получает возможность увидеть его глазами всё случившееся и, убедившись, независимо от сына, в невиновности заключенного Nq 357 (так, впрочем, и не назвавшего убийцу), возбуждает ходатайство о его помиловании. Этим он признаёт свою неправоту в прошлом, но тем не менее подталкивает узника к принятию именно такой формулы обретения свободы. Однако свобода (от прошлого, от груза нерешенных психологических проблем, от своих ложных «я»), основанная на той или иной доле компромисса, по-разному и в разном смысле оказывается непосильной для Маурициуса и Андергаста.
Первый в «аду» заключения окончательно осознал степень своей отчужденности от буржуазного общества, а затем, выйдя на свободу, — и от своей возлюбленной, ради которой в 1906 году, в двадцать шесть лет, фактически пожертвовал жизнью, взяв ее вину на себя. Второй близок к смерти при встрече в финале романа с вернувшимся из Берлина Этцелем: тот обвиняет барона в сокрытии Истины, отрекается от отца и отцовства в целом.
Поддерживая развертывание сюжета, раскрывающегося параллельно в криминальном и психологическом ключе, роман отводит свои едва ли не самые напряженные эпизоды пребыванию Этцеля в столице рейха. Берлин мало конкретизирован, но тем не менее благодаря нагнетанию экспрессивных деталей предстает или триумфом модернизма — миром, где нет места индивидуальности («<...> [Эщель] переходил из оживленных мест, где, толкая друг друга, поспешно, угрюмо и сердито передвигалось бесконечное количество людей, в пустынные кварталы, где газовые заводы, домики с огородами, тюрьмы, больницы, фабричные трубы и кладбища казались гигантским залом пыток <...>»65), средоточием нервической взвинченности настоящего (чьи символические приметы — политические собрания, пивные, казино, танцклассы, рэгтайм00, саксофон, ночной пожар на фабрике), или специфическим пространством подполья (комнатенка в пансионе госпожи Шнефогт, сомнительная столовая фрау Бобике, беспорядочное и грязное место обитания Варемме, бренчанье пианолы из помещения танцкласса за окном, дефилирование Паль- цова, зловещего парии, словно заимствованного у Диккенса), — словом, предстает той особой площадкой, где уже не в одиночной камере, а подле колбасы
65 Вассерман Я. Дело Маурициуса. Кн. 2. С. 23.
^Рэгтайм (от англ, «rag» — обрывок и «time» — время) — форма городской танцевально-бытовой музыки, сложившейся в 70-е годы XIX в. в США Рэгтайм оказал влияние на стиль раннего джаза и танцевальной культуры 1910—1920-х годов.


ВМ. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 481
и шпротов на столе сталкиваются между собой в непримиримом мировоззренческом поединке литературные потомки героев Достоевского.
Это — Этцель Андергаст, немецкий «русский мальчик», сама вассерман- новская «святость детства», тонкость кожи, каспархаузеризм, и годящийся ему в отцы Грегор Варемме, современный немецкий демон, некая взрывчатая сумма романтической гениальности, диккенсовских злодеев и русских нигилистов (от Мармеладова до Ивана Карамазова). Андергаст, скрывающий свое подлинное имя за псевдонимом Эдгар Моль, не без труда разыскивает некогда блистательного Грегора Варемме, который также сменил имя на непритязательное Георг Варшауер и зарабатывает на жизнь преподаванием иностранных языков. Этцель очаровывает немолодого человека в черных очках своими молодостью, умом и, словно гипнотизер, вынуждает его раскрыть секреты дела Маурициуса и собственной биографии.
Контрапункт двух разговоров длиною в несколько дней (фон Андергаст — Маурициус, Этцель — Варемме-Варшауер), по ходу которых их участники становятся то актерами, то зрителями, то участниками «битв земных», позволяет заполнить все лакуны дела Маурициуса. В виде сухой выжимки оно по- своему тривиально. Молодой романтик и, как считается, звезда своей специальности, Леонгард Маурициус имеет большой успех у женщин, но женится в 1904 году по расчету на богатой вдове Элли Гензольт, которая старше его на пятнадцать лет. Впоследствии он начинает не только изменять ей, приживая от танцовщицы дочь, но и без ума влюбляется в сестру жены, восемнадцатилетнюю роковую красавицу Анну Ян. С ее таинственным прошлым, иногда отзывающимся у Анны нервическими припадками или непонятными перепадами настроения, связан Грегор Варемме, друг и советчик Маурициуса, тот восходящий чуть ли не к национальной славе гений, который несомненно превосходит его разнообразными талантами: филолога, поэта, политика. Ревность Элли к Анне, соперничество Леонгард а и Грегора (он открывает Мау- рициусу, что изнасиловал Анну), любовь-мука Анны и Леонгарда, манипуляция этой ситуацией Грегором разрешаются выстрелом младшей сестры в старшую. Ответственность за убийство из любви к Анне берет на себя Маурициус. В свою очередь Варемме, хитроумно вложив браунинг в руку друга и обеспечив себе алиби, становится затем на суде главным свидетелем обвинения, чтобы после вынесения приговора вынудить Анну, теперь наследницу немалого состояния, уехать с ним. Однако этот союз, основанный на «двойном» убийстве и — не исключено — на любви-ненависти, приводит через несколько лет к неизбежному расставанию. Варемме скитается по Европе, жи¬


482
Приложения
вет некоторое время в США, чтобы уже в начале 1920-х годов осесть в Берлине, тогда как Анна в 1913 году выходит замуж за коммерсанта и рожает двух детей. Маурициус, покинув наконец тюремные стены, добивается встречи с ней, но видит перед собой в 1925 году призрак — не чудо молодости и подобие великого произведения искусства, а обладательницу «тупых темных глаз»67, прозревает отсутствие души, чего бы то ни было рокового, возвышенного. Полностью обуржуазившись, пережив, по ее словам, религиозное обращение, она забыла о «страшных воспоминаниях»68 и несет Маурициусу весть и о тщетности его страдания («девятнадцати лет могилы»69), и об обмане природы, временно наложившей слой прекрасного лака на «мишуру» и «обман»70.
Дело расследовано, но при том методе углубления реальности, который за счет сплетения нескольких сюжетов и точек зрения предпринят в романе, оно, становясь исчерпанным с фактической стороны, остается по-особому не закрытым. Своего рода суд, манипулирующий в лице Андергаста формальными юридическими категориями, хотя и выносит приговор, но не берется раскрыть духовные коллизии преступления и, тем более, последующего наказания. Это «ныряние» в глубины духа перекладывается на самосуд, за которым скрывается некий грозный этический абсолют романа, лютеровски окрашенная «жизнь не по лжи». Формально Маурициус невиновен. Но духовно он носитель вины — и как человек эпохи декаданса, представитель общества, пребывающего «в оковах духа», не умеющего мыслить «сердцем», и как «бальзаковский» молодой человек, пошедший на целую серию компромиссов.
Именно проявившееся в заключении максималистское неприятие лжи, которое распространяется Маурициусом в разговорах с обер-прокурором на всю систему ценностей первых двух десятилетий XX века, ведет его к смерти как единственно неоспоримой реальности. Последним предсмертным аккордом этой судьбы, чьей вдохновительницей выступает «кёльнская дева» (Анна родом из легендарного города на Рейне), становится утрата «пола», возможности физической близости с женщиной. Этот штрих Вассерманна дает ощутить, сколь внутренне неполноценным, сориентированным на успех у женщин был Маурициус до рокового выстрела, проявляя свои черты избалованного сына, ложного авторитета в науке, мужа, живущего за счет жены и изменя¬
67 Вассерман Я. Дело Маурициуса. Кн. 2. С. 364.
68 Там же. С. 366.
69 Там же. С. 369.
70 Там же.


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 483
ющего ей, незадачливого героя-любовника, азартного игрока и т. п. И лишь при появлении на его горизонте Анны, подобия Сольвейг, что-то в сердце этого вассерманновского Пера Гюнта начинает меняться. Всей своей выстраданной в тюрьме трагической мудрости Маурициус, иначе говоря, обязан как жертве, принесенной им на алтарь любви (по иронии эта жертва оказывается отвергнута Анной), так и, в еще большей степени, несправедливому приговору. Именно он в его случае «спасителен», превращает из Пера Гюнта в Бранда, носителя отречения от лжи и самоотречения. В тюрьме Маурициус становится и стихийным философом (рассуждающим, в частности, о природе времени, об истине), и находит себе пример для подражания, надзирателя Клакуша, покончившего с собой из сострадания к заключенным. Опять-таки по иронии, после неожиданного выхода на свободу Маурициус в своей новой роли «постороннего» оказывается не узнан отцом. Бедняк при встрече с сыном, после которой умирает, вручает тому как должное главные атрибуты буржуазной свободы — чудом накопленное за долгие годы значительное состояние и неправдоподобно роскошный гардероб.
Отметим, что философия небытия, стихийно выработанная Маурициу- сом, вынашивается им в некоем «подполье» духа, условиях некоего сепаратного мира. И описание заключения, и повествование в целом (!) практически умалчивают об идущей где-то совсем недалеко от тюрьмы Первой мировой войне. Маурициус словно скрылся в пещере, убежище «волшебной горы». Иными словами, у этой философии нет того алиби участия в войне, которое предъявят другие новейшие разочарованные — герои потерянного поколения и экзистенциалистской прозы. В то же время отсутствие ссылок на военный опыт, на крушение империи и последующий хаос Веймарской республики как бы намекает на иной корень трагического философствования Маури- циуса.
Некоторые признаки характера выдают в нем несосгоявшегося романтического гения — некоего задуманного идеально ребенка, который при ином отце, иных (чем Варемме) духовных наставниках, при иной прекрасной даме (такой, как мать Этцеля Софи) и, главное, при ином жизненном выборе и развитии своего таланта мог бы стать если не лидером поколения (претензия Варемме), то, по крайней мере, достойным служителем «педагогической провинции». Однако Маурициус образца 1905 года оказывается пустоцветом. Любовь к Анне, точнее, интуитивное влечение к присущей ей таинственной красоте страдания сдвигает его с мертвой точки. Соответственно, падение в бездну тюрьмы, одиночества, безвременья пожизненного наказания приводит


484
Приложения
к регероизации Маурициуса и неожиданно восстанавливает в 1925 году этого «человека без свойств» в романтических правах. В финале перед читателем — современное подобие Михаэля Кольхааса, готового даже в момент «казни» не играть роль жертвы (ситуация Йозефа К. у Кафки в романе «Процесс»), а быть ею. За искру Кольхаасова духа, собственно, и ненавидит Маурициуса Варемме, всеми силами способствующий его заключению.
Линия сюжета, связанная с Маурициусом, не только имеет самостоятельное значение или вплетается в другие линии повествования (являясь инициатором тех роковых вопрошаний романа, на которые в нем не дается однозначного ответа), но и демонстрирует ряд перекличек с темами двух других главных действующих лиц — Варемме и Этцеля. Антагонизм отец — сын (приводящий к смерти отца); «материнское» начало в сыне; чудо-ребенок или юноша, сталкивающийся с соблазном филистерского существования или различными компромиссами; конфликт рацио и сердца, пола и характера; влечение к смерти; искание идеальных человеческих отношений в мужской дружбе (имеющей оттенок гомоэротизма) — всё это подталкивает внимательного читателя к выявлению в романе неожиданных параллелей, целой системы двойников, целого цветника причудливо отражающихся друг в друге персонажей.
Так, Маурициус, не сумевший преобразовать свой критицизм в положительное духовное начало и решивший «не быть», — одно из возможных «других я» Этцеля Андергаста, в финальной главе из неприятия отца вскрывающего себе вены. В свою очередь, сама «невинность» Андергаста, возможно, заключает в себе бациллы «синдрома» Варемме, который понимает всё происходящее в душе юноши с полуслова. Наконец, Маурициус, выйдя на свободу, носит такие же темные очки, как Варемме, сменивший к этому времени свое имя на Варшауер.
Отсюда, на наш взгляд, и эпохальное достоинство романа, ставящего «Дело Маурициуса» в ряд с другими, и преимущественно более поздними, произведениями, увязывающими романтизм с современностью, со становлением национал-социализма, а также с судьбами постренессансной немецкой идеи («Доктор Фаустус», «Игра в бисер», «Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу»), с представлением о Человеке Европы на переломе. Пытаясь поставить некий историко-духовный диагноз, Вассерманн уходит от канвы исторического романа, полновесных исторических персонажей (преобладавших в «Каспаре Хаузере») и склоняется к полным общих суждений пространным патетическим высказываниям, к притчеобразности, схематизму психоанали¬


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 485
за и определенной литературности персонажей. На страницах романа фигурируют имена ветхозаветных героев (Вениамин), Шекспира («Мера за меру»), Шиллера, Кьеркегора, Достоевского, Ницше, Толстого, а также античных персонажей (Анна Ян сравнивается с Еленой Троянской).
На фоне гибнущего в поединке с судьбой Маурициуса — кто знает, может, аналогичная судьба ожидала бы и Этцеля, родись он раньше? — становится яснее образ его антипода, Варемме-Варшауера. С одной стороны, несомненны книжные истоки образа и обстоятельств жизни этого персонажа (отречение от почвы и крови; темное прошлое; воинственное безбожие; индивидуалистическая претензия на гениальность и мессианство, толкающая его на свой поединок с бытием, вершение судеб других людей; талант манипулятора и провокатора; сладострастие, распространяющееся на оба пола; насилие над женщиной), что позволяет в первую очередь вспомнить о Достоевском и мармеладовско-карамазовском «элементе». С другой, в Варемме — филологе, писателе, ораторе — угадываются черты современников Вассерманна, таких, например, как входившего в окружение Гофманнсталя писателя Рудольфа Борхардта (1877—1945). В любом случае его можно рассматривать как некую сумму декаданса (мюнхенского или венского, принимая во внимание биографию Вассерманна), вдохновленного идущими от Ницше идеями неоромантики. Наконец, Вассерманн вкладывает в этот образ, имеющий как отталкивающие черты (водянистые голубоватые глаза, челюсть хищной рыбы, толстые руки и шея и т. п.), так и излучающий определенное демоническое обаяние, нечто личное.
Грегор Варемме — сын бедного еврея из Торна, чьи подлинные имя и фамилия — Георг Варшауер. Вехи его пути, постепенно уточняющиеся по ходу повествования, — это отказ от своего еврейства; продвижение с востока страны на запад; крещение; смена фамилии; социальный (любимец дам), филологический (переводы Платона; «колдун слов») и политический (германофил и «империалист») успех одаренного, если в чем-то не выдающегося, молодого человека; страсть к азартным играм и к Анне, допускающая насилие над девушкой и всю зловещую интригу против Маурициуса; отъезд с Анной (единственной наследницей состояния убитой ею сестры) после приговора за границу (в 1908 году их видели в Довиле); несколько непонятное расставание с подчинившейся ему возлюбленной; жизнь в США, и прежде всего Чикаго, приблизительно в 1910—1921 годах (Варемме, как и Маурициус, не сталкивается с войной); возвращение в Берлин и существование в надежде неких глобальных перемен в роли малозаметного частного учителя иностран¬


486
Приложения
ных языков; разоблачение Этцелем (или саморазоблачение в присутствии Этцеля?); стремительный отъезд назад на «восток», где, как выясняется, у Варшауера (ему в момент действия 47 или 48 лет) есть дочь. Будет ли Варша- уер вновь востребован обществом под той или иной своей маской в условиях ускоряющейся фашизации Веймарской республики?
Этот угадывающийся между строк вопрос так и остается в романе открытым. Тем не менее в самом общем виде на него, думается, заманчиво дать положительный ответ. Вйдению в герое — тот обладает светло-голубыми глазами и челюстью боксера — протофашиста не противоречат ни его еврейское происхождение, ни его преступления, ни его подразумеваемая бисексуальность. Напротив, различные «комплексы» Варемме, — как это не раз показал применительно к фашизму психоанализ («Бегство от свободы» Э. Фромма), а вслед за ним литература («Конформист» А. Моравиа) и кинематограф («Гибель богов» Л. Висконти) XX века, — способны предстать в вытесненном виде в роли своей «противоположности» — арийства, морализма, полового здоровья. Под этим углом зрения вдвойне интересен американский опыт Варемме: в описании Вассерманна США предстают не гарантом человеческих свобод, а тем вариантом «кантона Ури» и страной беснующихся толп, где уже в 1910-е годы налицо свои особые приметы «фашиствующего» времени.
Даже изложенный схематично, путь вечного двойника (Варшауер-Варем- ме) и вечно перемещенного лица (то есть, в понимании Вассерманна, своего рода Агасфера), который возникает из неизвестности и в неизвестность же возвращается, дает ощутить взрывчатую противоречивость образа. Перед читателем, не исключено, некая сумма немецкой романтики, которая, утратив свое идеальное значение в начале XX века, переродилась в политический фантом и даже в демоническое наваждение (сравнения героя с «дьяволом», Карамазовым, Големом). Но, подчеркнем, это касается преимущественно Варшауера. Как демонстрирует юный Андергаст, антипод стареющего и всё более цинично относящегося ко всему «демона», немецкий романтический дух71 еще способен при определенных условиях стать для незаурядного немца путеводной звездой.
Итак, призванный быть идеалистом, искателем идеальной любви, филологом, наставником «педагогической провинции», чуть ли не спасителем нации от выродившейся бюрократической системы (чье олицетворение — обер-
71 	В фамилии Андергаст (Andergast) угадывается немецкое слово «der Geist» —
с дух».


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 487
прокурор Андергаст и стоящие за ним судебная машина, тюрьма, буква закона) и несправедливости капитализма, Варшауер-Варемме в силу разных обстоятельств оказывается не только пустоцветом и «актером», но и насильником, преступником, демагогом, нигилистом. Не всё в метаморфозе героя Вассерманн оставляет ясным. В загадке современного зла заключена определенная тайна. Варшауер способен, как показывает его жизнь в Америке, увлечься на время нравственным примером тех, кто бескорыстно помогает униженным и угнетенным, способен как критик системы произносить слова, которые позднее, суммируя разочарование «потерянных», повторит за ним с небольшими изменениями хемингуэевский лейтенант Генри: «Все громкие слова, звонкие панацеи — религия, отечество, человечество, этика, любовь к ближнему <...> плакаты, вывешенные в шарлатанских аптеках <...>»72. Вместе с тем, главные свойства внутреннего мира этого мастера перевоплощения очевидны. Он завистлив, излишне рационален и антирелигиозен, отрекается от своих предков, крови, прошлого, а также наделен характерной для многих вассерманновских персонажей «леностью сердца». С кем бы ни соприкасался этот «гений» и, подобный Перу Гюнту, беглец от самого себя, всем он шлет смерть. Заболевает от встреч с Варшауером и Этцель.
Любопытно, что по ходу ночных разговоров «учитель» распознаёт в юноше не только угрозу своему существованию, но и alter ego, как бы сына — частицу своего юношеского образа, своего утраченного идеального «я». И именно проницательный Варемме в «сыне», отрекающемся от сановного отца, через психологический поединок с ним самим [отцом наоборот) ищущем самоопределения, распознаёт веяние будущего, «нового духа». В итоге разоблаченный, сама сумма духовного банкротства сорокалетних—пятидесятилетних, не отваживается поднять руку на разоблачителя. Если Варшауер-Варемме — загадка беспочвенности, относительности морали, искажения идеализма и зла, «демон», вот-вот готовый вытолкнуть на поверхность немецкой жизни религию без Бога, неоязыческое поклонение фюреру, то Этцель — сам ангел, героика жизни не по лжи, поборник нового идеализма, «спаситель».
Высота его призвания, по-фаустовски подкрепленного делом, ужасает поколение отцов, которое в лице известного поэта Гизельса (боготворимого Этцелем за его метафоры) способно произнести: «<...> простите меня, я только слабый человек»73.
72 Вассерман Я. Дело Маурициуса. Кн. 2. С. 105—106.
73 Там же. С. 188.


488
Приложения
Хотя Этцеля поддерживают не только «дети» (школьный товарищ, дочь хозяйки берлинского пансиона), но и редкие «взрослые» (один из гимназических наставников, бабушка), в романе он всё же представлен как нечто исключительное, как новый Каспар Хаузер или Кристиан Ваншаффе. Отсюда — духовный аристократизм и «тонкая кожа» героя, отсюда — семантика как его настоящей фамилии, так и принятого во время берлинской жизни псевдонима (Эдгар Моль), который отсылает к Эдгару По (детективные истории) и, возможно, к «Красному и черному» Стендаля (пассионарная Матильда де ла Моль).
Что стоит за сверхчеловеческой или, напротив, слишком человеческой составляющей фон Андергаста, за теми ростками чудесной юности, которые рвутся сквозь кору немецкой бесплодной земли? С одной стороны, это явное, и несколько книжное, намерение Вассерманна создать немецкий эквивалент князя Мышкина и через него вернуть в жизнь правду сердца. С другой стороны, патетическое наделение героя свойствами абсолютной справедливости в романе мало мотивировано. У Вассерманна нет ни швейцарской волшебной горы со священной могилой, откуда в мир спускается носитель высшей правды, ни монастыря и старца, ни детского братства и священности детских воспоминаний, ни Книги. Иными словами, роман не берется за объяснение духовности Андергаста и, тем более, той Истины, которую он несет в мир. Именно как чудо он заброшен в мир, где его толкают к дальнейшим действиям сочетание интуиции и умения здраво мыслить, «призрак» (отец Маурици- уса) и отрицательное определение Правды — не лгать. Этот категорический императив не желает признавать никаких полумер, ни компромисса проку- рора-отца (находящего в себе силы признать судебную ошибку), ни компромисса Маурициуса, пишущего заявление о помиловании.
В дальнейшем положительность Этцеля (или «человечка», как его в восхищении именует Варемме) подчеркивается Вассерманном прежде всего телесно, как некий подразумеваемый синтез плоти и духа. Думается, что истоки этого синтеза в романе увязаны с образом материнства — точнее, поисков Матери. Параллельно с расследованием дела Маурициуса Этцель пытается выяснить подробности изгнания из дома жены обер-прокурора. И в каком-то высшем смысле желание обрести мать (имя которой — Софи!) становится основой его искания собственной самотождественности. Соответственно, намерение видеть себя прежде всего сыном своей матери усиливает прямо-таки метафизический бунт против отца: «Я не хочу быть твоим сыном!»74 Символ
74 	Вассерман Я. Дело Маурициуса. Кн. 2. С. 396.


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 489
этого отречения — кровь. Вскрывая себе в последней главе вены, Этцель не поднимает руку на родителя, но добивается своего — отца разбивает удар, и он лишается символического достоинства «Трисмегиста», «трижды величайшего» жреца той религии, которая в глазах сына мертва, поскольку уравнивает правду, юстицию, государственность. Отныне герой, как бы помазанный кровью (кровь у него «на щеках, лбу и руках»), свободен, а его неожиданно «звонкие» финальные слова становятся прологом нового, пока не изведанного этапа его призвания: «Пусть поедут за моей матерью»75.
Итак, черты немецких князя Мышкина и Алеши Карамазова Вассерманн дополняет чертами персонажей экспрессионистской драматургии, гётеанским исканием «вечноженственного» (в 1920-е годы последнюю тему развивает и Г. Гессе, см. его роман «Нарцисс и Гольдмунд»). Детское, мальчишеское, юное начало, само «чудо протоплазмы» противостоит «отцовству» (ср. с «Петербургом» А. Белого — описания обер-прокурора и сенатора во многом перекликаются), всепроникающей мертвости общества, судебной системе, ставящей интересы системы выше отдельного человека, «старой» семье, нравственным компромиссам.
Безусловны ли по сюжету позиции этого противостояния? В отличие от Каспара Хаузера, получающего от общества прививку косности и проходящего в роли Адама через свое грехопадение, Этцель Андергаст сохранен автором для будущего. Подобно Гансу Касторпу, он прошел своего рода посвящение и отправлен как одновременно симплиций и мудрец в грозную неизвестность, в другую «историю». Отвлекаясь от дальнейшего жизнеописания Этцеля в следующем романе трилогии, можно утверждать, что по «Делу Маурициуса» очевидно одно. Плоское углубляется; стены некой стеклянной тюрьмы разбиты юношей. «Спасется» ли он и будет, подобно другим людям «доброй воли», выведенным в романе (американец Иошуа Купер), внушать надежду о лучшем из миров другим людям, либо, всё же раненный «осколками», носящий «яд» в крови, окажется нежизнеспособным, впадет в безумие или, совершив роковое романтическое сальто-мортале, сделается своей противоположностью? Учитывая замысел Достоевского (Алеша Карамазов как будущий цареубийца), романный опыт Т. Манна (демонизм Адриана Левер- юона), а также наличие отражающихся друг в друге персонажей у самого Вассерманна, такое предположение будет не совсем праздным. Так или иначе, но тема Агасфера волновала писателя до самой смерти.
75
Там же. С. 398.


490
Приложения
С другой стороны, Этцель именно в «Деле Маурициуса» предстает в полном очаровании юности. Это современный немецкий святой, исторический преемник Каспара Хаузера.
Интересно, что именно такими, как миф вечно немецкого — и одновременно миф вечно русского — в его вассерманновской транскрипции, фигуры Каспара и Этцеля оказались восприняты русскими писателями даже тогда, когда оснований для упоминания об истинно германском, русском, русско- германском было ничтожно мало.
Ознакомившись с только что вышедшим двухтомником французского историка и прозаика Октава Обри (1881—1946) «Св. Елена» (т. 1 — «Пленение Наполеона», т. 2 — «Смерть императора»; 1935), Марина Цветаева, страстная поклонница Бонапарта и всего с ним связанного, выяснила, что этот же автор ранее выпустил книгу «Европейский сирота, Каспар Хаузер» (1925). В итоге Цветаева отправила Обри письмо (1935, не датировано), словно желая узнать у него, стоит ли ей искать эту книгу — а иными словами, не ожидает ли ее разочарование от чтения в том случае, если Обри придерживается «антика- спаровской» позиции:
Я спрашиваю потому, что люблю Вас — за исключительное благородство Вашего «Наполеона на Святой Елене» — и потому, что я Вам верю — и именно потому, что я Вас люблю и верю Вам, я не хочу читать Вашего «Гаспара Хаузера», если Вы против него. И причина лежит даже глубже: любя Вас и любя Якоба Вассермана, я остаюсь самой собой; я люблю Вас обоих за то же самое и посредством того же самого, что есть душа (единственное слово на всех языках, которое не нуждается в пояснениях, в прилагательных) и посредством того же самого, что есть душа, — и я не хочу разрываться, не допускаю, чтобы два человека одной породы — лирической (единственной, которую я чту и к которой имею честь, счастье и несчастье принадлежать — со всеми потрохами) — могли бы думать — нет, чувствовать по-разному применительно к одному и тому же, к явно одной и той же идее. Весь мир — Вы должны это знать, и Вы наверняка знаете, — разделен на два лагеря: поэты и все остальные, не важно, кто эти все: буржуа, коммерсанты, ученые, люди действия или даже писатели. Только на два лагеря: и Вы, Ваш «Наполеон на Святой Елене», герцог Рейхнггадтский, Гаспар Хаузер, Вассерман и я, пишущая


В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманы и его роман «Каспар Хаузер» 491
Вам эти строки, принадлежим к одному лагерю. Мы защищаем одну и ту же идею — самим фактом своего существования. Поэтому поймите: как больно мне было бы осознать, что в этом лагере Великих Одиноких налицо разлад. Что, любя герцога Рейх- штадтского, можно не любить Гаспара Хаузера; что Вассерман любил своего героя, а Октав Обри способен был бы этим пренебречь»70.
Однако кем бы ни стал Этцель Андергаст, он вместе с Каспаром Хаузером принадлежит к тем, включая Парсифаля и Симплициссимуса, запоминающимся образам германской культуры, в которых воедино слились дух и образ, творчество и жизнь, имя нарицательное и тип немецкой простой души, рискующей искать вопреки тяжести мира и сердца высшее оправдание своего существования.
70 Цветаева М.И. Собр. соч.: В 7 т. М.: Эллис Лак, 1995. Т. 7. Письма / Сост., подготовка текста и комм. Л. Мнухина. С. 553—554. См. также письмо А. С. Штейгеру от 15.09.1936: «Wassermanna’a знаете? Fall Maurizius — Etzel Andergast — Kaspar Hauser? <...> Это мой любимый немецкий современник <...> очень большой писатель, Вашей породы — страдальческой» (Там же. С. 617).


Примечания
КАСПАР ХАУЗЕР,
ИЛИ ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Первая публикация романа: Wassermann J. Caspar Hauser oder Die Trägheit des Herzens. Stuttgart; Leipzig: Deutsche Verlags-Anstalt, 1908. Последнее прижизненное изд.: Wassermann J. Caspar Hauser oder Die Trägheit des Herzens: Roman. Berlin: S. Fischer Verlag, 1924 (том из не пронумерованного «Собрания сочинений», «Gesammelte Werke»). Роман в этом издании был разделен на две части и состоял из непронумерованных глав.
Первый русский перевод без указания переводчика:
•Вассерман Я. Каспар Гаузер. Л., 1926.
Последующие русские издания:
•Вассерман Я. Каспар Гаузер / Сокр. пер. с нем. М. Смелянова; предисл. П. Когана. М.: Огонек, 1930;
•Вассерман Я. Каспар Хаузер, или Леность сердца / Пер. с нем. Н. Ман; предисл. Г. Бергельсона. М.: Художественная литература, 1970. Перепечатано в том же издательстве в 1990 году.
Текст перевода Н. Ман печатается по изданию 1990 года. Сверка перевода и уточнения В.М. Толмачёва.
Наталия Ман (наст. Наталия Семёновна Вильям-Вильмонт; 1908—1984) — известная советская переводчица немецкой литературы, жена литературо- веда-германисга, критика, переводчика Николая Николаевича Вильям-Виль- монта (1901—1986). Н. Ман принадлежат переводы из Ф. фон Шиллера (драма «Разбойники»), Г. фон Клейста (новеллы), Г. Манна (роман «Учитель Гнус»), Т. Манна (романы «Будденброки», «Доктор Фаустус»), И. Рота (роман «Марш Радецкого») и других немецкоязычных авторов.


Примечания. Я. Вассерманн. КАСПАР ХАУЗЕР
493
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Неизвестный юноша
1 Нюрнберг. — Одно из основных мест действия романа, старинный немецкий город Нюрнберг, расположенный в северо-центральной части Баварии, описан автором с большой точностью (названия улиц, площадей, храмов, башен, мостов через Пегниц и островов на этой реке). Выросший вокруг замка- крепости, заложенного в XI в. на высоком речном берегу, Нюрнберг в 1219 г. по указу императора Фридриха П (1194—1250; правление: 1220—1250 гт.) получил права свободного имперского города, стал самым крупным центром исторической области Франкония и к началу XIV в. достиг экономического и культурного расцвета, сделавшись с ходом времени олицетворением германского Средневековья (связанного с застройкой города, деятельностью Ганса Сакса и Альбрехта Дюрера); с 1525 г. в результате Реформации город стал лютеранским; в 1806 г. Наполеон Бонапарт передал Нюрнберг Баварии как дар за ее поддержку в войне против Австрии и Пруссии; в 1835 г. между Нюрнбергом и близлежащим Фюртом была построена первая немецкая железная дорога, и с этого времени город постепенно превратился в индустриальный центр. Нюрнберг был особо любим Гитлером (назвавшим его «самым немецким из немецких городов»), в результате чего стал местом не только проведения (с 1927 г.) съездов НС ДАЛ, Национал-социалистической немецкой рабочей партии, но и послевоенного Нюрнбергского процесса над главными нацистскими военными преступниками (1945—1946 гг.). Старинная часть Нюрнберга была на 90% разрушена в результате налета союзной авиации 2 января 1945 г.
Для Я. Вассерманна (родившегося в Фюрте, расположенном неподалеку от Нюрнберга) этот древний франконский город стал как продолжением немецкого народного духа, так и одним из ранних воплощений модернизма, под воздействием которого делаются возможными всеобщая буржуазная «леность сердца», с одной стороны, и гибель Каспара Хаузера (своего рода неприкаянной чистой души, Агасфера в особом смысле слова) — с другой.
2 Духов день — второй день христианского праздника Св. Троицы, всегда приходящийся на понедельник; посвящен особому поклонению Святому Духу, сошедшему на апостолов в пятидесятый день по Воскресении Христовом (см.: Деян. 2: 2—4). Появление Каспара Хаузера в Нюрнберге именно в этот день призвано у Вассерманна подчеркнуть особый характер «миссии» юноши.


494
Пр иложения
3 Сапожник Вайкманн — одно из многочисленных исторических лиц романа; считается, что сапожник проживал неподалеку от Уншлиттплац, площади, где 26 мая 1828 г. был обнаружен Хаузер.
4 ...на имя ротмистра Вессенига. — Имеется в виду реальное историческое лицо, ротмистр Фридрих фон Вессениг (Вессеник; нем. Friedrich von Wessenig), шеф 4-го эскадрона 6-го полка легкой кавалерии в Нюрнберге в 1828 г.
5 ...решил врач городского суда... — Имеется в виду историческое лицо. Пауль Зигмунд Карл Прёй (Paul Sigmund Karl Preu; 1774—1832), с 1809 г. официальный врач королевского городского суда Нюрнберга, был известен как адепт гомеопатии; ему принадлежит статья «Найденыш Каспар Хаузер и его исключительная отзывчивость к гомеопатическим лекарствам» («Der Findling Caspar Hauser und dessen außerordentliches Verhältniß zu homöopathischen Heilstoffen». Nürnberg, 1832).
6 ...учителя гимназии Даумера. — Речь идет о воспитателе Каспара Хаузера в 1828—1830 гг., реальном историческом лице, Георге Фридрихе Даумере (Georg Friedrich Daumer; 1800—1875), выпускнике университета Эрлангена, немецком педагоге, поэте, авторе теологических и философских сочинений, гомеопате. Даумер прошел путь от увлечения пиетизмом (течение протестантизма, исторически распространенное в Швабии с рубежа XVTT—XVTTT вв.), пантеистическими идеями романтика Ф.В. Шеллинга (1775—1854), критики «лицемерия» протестантизма с позиций собственного учения «любви и мира» — на этой основе он полемизировал с философом Людвигом фон Фейербахом, сыном другого исторического персонажа романа, правоведа Пауля Йоханна Ансельма фон Фейербаха (см. о нем примеч. 2 на с. 495—496 наст, изд.), — до принятия в 1858 г. католичества. В 1828 г. — отправной момент действия романа — Даумер служил учителем в Нюрнбергской гимназии (вышел на пенсию по состоянию здоровья в 1832 г.), ректором которой ранее, в 1808—1816 гг., был философ Г.В.Ф. Гегель. Хаузер проживал в доме Даумера с 18 июля 1828 г. по 30 января 1830 г. Там в ноябре 1828 г. Каспаром были начаты автобиографические записки («дневник»), о котором также идет речь в романе.
7 Тюремщик Хилль. — Прототипом персонажа является реальное историческое лицо, тюремщик Андреас Хильтель (Andreas Hiltel).
8 ...бургомистр Биндер... — Якоб Фридрих Биндер (Jakob Friedrich Binder; 1787—1856), выпускник университета Эрлангена, бургомистр Нюрнберга в 1821—1853 гг., впервые встретился с Каспаром Хаузером 7 июля 1828 г.
9 Барон фон Тухер. — Имеется в виду реальная историческая личность,


Пр имечания. Я. Вассерманн. КАСПАР ХАУЗЕР
495
Кристоф Карл Готтлиб Зигмунд, барон Тухер фон Зиммельсдорф (Christoph Carl Gottlieb Sigmund Tücher von Simmelsdorf; 1798—1877), знатный горожанин, один из попечителей Каспара Хаузера; Мария, родная сестра барона фон Тухера, стала в 1811 г. женой Г.В.Ф. Гегеля. В нюрнбергском особняке барона фон Тухера (Хиршельгассе, 9—11) Каспар Хаузер проживал с 15 июля 1830 г. по 29 ноября 1831 г.
10 ...послужить своеллу королю. — Речь идет о Людвиге I (1786—1868; правление: 1825—1848 гг.), короле Баварии из династии Виттельсбахов, который проводил умеренную либеральную политику, а также из любви к искусству, музыке стремился превратить Мюнхен во «вторые Афины», покровительствовал театру.
11 Филистер (от нем. der Philister — искаж. ветхозаветн. «филистимлянин») — самодовольный мещанин, невежественный обыватель.
Высокое должностное лицо становится свидетелем игры теней
1 ...попало в Апелляционный суд... — Баварский Апелляционный суд находился в Ансбахе, главном городе Средней Франконии, расположенном в 40 км к юго-западу от Нюрнберга.
2 ...статсколлу советнику Фейербаху... — Пауль Йоханн Ансельм фон Фейербах (Paul Johann Anselm von Feuerbach; 1775—1833) — криминолог, правовед, доктор права (1799 г.); преподавал в университетах Йены, Киля и Ландс- гута, в 1805—1814 гг. занимал должность в баварском Министерстве юстиции. В 1806 г. король Максимилиан I (ранее — курфюрст Максимилиан IV; см. примеч. 16 на с. 511 наст, изд.), начавший проводить реформы в военном ведомстве, финансах, судопроизводстве, крестьянских делах, секуляризовавший баварское образование, поручил Фейербаху, которому впоследствии даровал дворянство (1808 г.), составить проект баварского уголовного права (вступил в силу в 1813 г.). В 1817 г. Фейербах был назначен президентом баварского Апелляционного суда в Ансбахе; ратовавший за строгую ясность законов, независимость судопроизводства, публичность судебных заседаний, неукоснительное выполнение судьями положений уголовного кодекса, отмену пыток во время следствия (принято по его инициативе в 1806 г.), он стал представителем теории устрашения потенциального преступника угрозой наказания, которая содержится в уголовном законе. Впервые Фейербах встретился с Каспаром в Нюрнберге 11 июля 1828 г.; заинтересовавшись судьбой


496
Приложения
юноши, он написал и издал книгу «Каспар Хаузер: Пример преступления против человеческой души» («Kaspar Hauser: Beispiel eines Verbrechens am Seelenleben des Menschen». Ansbach, 1832). Фейербах скоропостижно скончался 29 мая 1833 г. во Франкфурте-на-Майне по ходу поездки на воды. Перед смертью он высказал предположение о своем отравлении противниками расследования дела Хаузера. Фейербах являлся отцом пяти сыновей: археолога, антиковеда Ансельма Йозефа фон Фейербаха (1798—1851), математика Карла Вильгельма фон Фейербаха (1800—1834), правоведа Эдварда Августа фон Фейербаха (1803—1843), философа Людвига Андреаса фон Фейербаха (1804—1872), писателя, филолога Фридриха Генриха фон Фейербаха (1806— 1880). Кроме Фейербаха-старшего в романе фигурирует его внук, живописец Ансельм фон Фейербах (1829—1880), а также одна из дочерей, которую автор именует Генриеттой. Последнее, судя во всему, является неточностью Вассерманна: ни одна из трех дочерей знаменитого юриста не носила имени Генриетта; в то же время вторую жену его старшего сына (и мачеху Фейер- баха-живописца) звали именно так (Генриетта фон Фейербах, урожд. Хей- денрайх; 1812—1892) — однако свадьба А.Й. фон Фейербаха и Г. Хейденрайх произошла в Ансбахе только в 1834 г.
При написании «Каспара Хаузера» Вассерманн пользовался двухтомником «Жизнь и деятельность Анс. фон Фейербаха» («Leben und Wirken A. v. Feuerbachs», 1853), изданном Людвигом фон Фейербахом на основе писем и дневников отца. В 1853 г. в Лейпциге также впервые была выпущена книга «Мемуары. Кем в действительности мог быть Каспар Хаузер?» («Mémoire. Wer möchte wohl Kaspar Hauser sein?») без указания имени Фейербаха на обложке.
3 ...как в старой легенде: появление сказочного существа из темного Ниоткуда... — По всей видимости, речь идет о гностической легенде, обыгрывающей падение души в косную материю, борьбу в человеке света (добра) и тьмы (зла), преображение зла (небытия) в добро (бытие); образ «темного Ниоткуда» [нем. Dunkeln irgendwo) фигурирует — строка «Es klagt in Dunkeln irgendwo...» («Бьется в темном ниоткуда...») — в стихотворении «Голос в темноте» («Stimme in Dunkeln», 1907) поэта Рихарда Демеля (1863—1920), наряду с Детлевом фон Лилиенкроном (1844—1909) и Гуго фон Гофманнста- лем (1874—1929), одного из наиболее популярных немецкоязычных поэтов рубежа XIX—XX вв.
4 Церковь Св. Зебальда (Kirche St. Sebald). — Имеется в виду старейший католический храм Нюрнберга, возведенный в 1230—1273 гг. на месте гробницы св. Зебальда (? — ок. 1070), отшельника, подвизавшегося в лесу вблизи


Примечания. Я. Вассерманн. КАСПАР ХАУЗЕР
497
Нюрнберга, а затем перебравшегося в город и построившего там часовню Св. апостола Петра. Ныне св. Зебальд считается небесным покровителем Нюрнберга.
Зеркало говорит
1 Острое Шютт — самый крупный из островов, расположенных в черте старого города на реке Пегниц, протекающей через центр Нюрнберга.
2 ...«Есть многое на сеете, друг Горацио...» — Цитата из трагедии «Гамлет, принц Датский» (1601; акт I, сцена 5) Шекспира: «There are more things in heaven and earth, Horatio, | Than are dreamt of in your philosophy» («Есть многое на небе и земле, | Что и во сне, Горацио, не снилось | Твоей учености». Пер. А.И. Кроне берга).
3 ...такая пантеистическая философия... — Пантеизм (от др.-греч. tcocv — «всё, всякий» и 0eoç — «Бог») — философское учение, отождествляющее Бога и мир, растворяющее Бога в природе; возникло в начале ХУШ в. и получило распространение в эпоху Просвещения, однако элементы пантеизма, реализовавшегося в различных вариантах (идеалистическом, натуралистском, оккультно-мистическом), были известны и ранее по учениям древнегреческих философов (Фалес, Анаксимандр, Гераклит) или сочинениям Бенедикта Спинозы (1632—1677); пантеистические идеи, проповедовавшиеся Гёте и Гер дером, стали также составной частью романтической философии (Шеллинг).
4 ...дом превратился в своего рода кунсткамеру. — Слово «кунсткамера» (от нем. die Kunstkammer — букв.: «комната искусств») исторически обозначало место хранения исторических, художественных, естественнонаучных и других коллекций редкостей. Кунсткамеры возникли в XVI—ХУП вв. при княжеских и королевских дворах.
5 ...путем... месмерических касаний... — Месмеризм — разработанное австрийским медиком и эзотериком Францем Антоном Месмером (1734—1815) учение о магнетизме как модели вселенского закона притяжения сущностей. В «Докладе об открытии животного магнетизма» («Abhandlung über die Entdeckung des thierischen Magnetismus», 1781) Месмер утверждал о существовании универсальных магнетических частиц (флюидов), которые циркулируют в нервной системе, и о возможности влиять через железо или магнит на «животный магнетизм» человека с целью изменить состояние его организма. Месмер лечил своих пациентов, перед которыми появлялся в шелковом темно-пурпурном одеянии, с железным жезлом в руке, ритуалом наложения рук


498
Пр иложения
(«прикосновениями», «магнетическими пассами»), а также сеансами коллективного целительства (его участники, сидя вокруг лохани с намагниченной водой и железной стружкой, старались научиться воспринимать ее воздействие, касаясь друг друга). Опыту Месмера по-своему следовали другие оккультисты: граф Алессандро ди Калиостро (см. о нем примеч. 18 на с. 500— 501 наст, изд.), граф де Сен-Жермен (1743?—1784) и т. д.
6 	...опробовал действие арники, аконита и Nux vomica... — Арника, аконит и рвотный орех (а точнее, его семена) являются важнейшими составными частями многих гомеопатических рецептов.
Сновидения Каспара
1 Разве действительность, на которую я ссылаюсь, не служит мне достаточным оправданием? — Возможно, в словах Даумера обыгрывается знаменитый тезис Гегеля о разумности действительности; Гегель в 1808—1816 гг. был ректором гимназии, в которой учился Даумер (ср. примеч. 6 на с. 494 наст, изд.), где написал труд «Наука логики» (1812—1816), посвященный творческой деятельности Мирового духа в истории, диалектическому процессу «самосознания» абсолютной идеи.
2 ...существо первого дня творенья... еще не соблазненное змием познания... — Имеется в виду Адам (первый человек, сотворенный Богом в пятый день творения) в Раю до грехопадения, вызванного под воздействием сатаны («змия») нарушением заповеди Господа Бога о невкушении Адамом и Евой плода с древа познания добра и зла.
3 Шталмейстер фон Румплер. — Скорее всего, речь идет о Иоганне Михаэле фон Румплере, шталмейстере и обер-лейтенанте Нюрнбергской кавалерии.
Религия,
гомеопатия, гости со всех сторон
1 ...у магистратской советницы Бехольд... — Вымышленное имя; прототипом данного образа была Клара Бибербах, жена состоятельного нюрнбергского торговца Иоганна Кристиана Бибербаха, в дом которого Каспар Хаузер переехал из дома Даумера 30 января 1830 г. и проживал там по 15 июля 1830 г.
2 ...называя его мастером сомнамбулического и магнетического искусства... —


Примечания. Я. Вассерманн. КАСПАР ХАУЗЕР
499
Отсылка к учению и практике А. Месмера (см. примем. 5 на с. 497—498 наст, изд.), а также к гипнозу, одному из способов лечения сомнамбулизма; сомнамбулизм (устаревшее название — лунатизм) — психическое расстройство, при котором люди сознательно совершают какие-либо действия в состоянии сна.
3 ...угодливо бросающим под ноги Каспару свой волшебный плащ. Самое забавное при этом, что Каспар, вопреки всеобщим ожиданиям, не воспаряет на нем. — Возможно, намек на народную легенду о жившем в конце XV — первой трети XVI в. немецком докторе Иоганне Фаусте, которая была оформлена как книга собственного сочинения печатником И. Шписом («История доктора Иоганна Фауста, знаменитого чародея и чернокнижника». Франкфурт-на- Майне, 1587). В этой книге имеется эпизод (гл. 37), где фигурируют три молодых графа, которых Фауст переносит из Виттенберга в Мюнхен на своем магическом плаще.
4 ...взял стеклянную гармонику... — Речь идет о музыкальном инструменте, состоящем из набора стеклянных стаканов, наполненных водой до различного уровня (по которым либо проводят увлажненными кончиками пальцев, либо слегка ударяют палочкой), или стеклянных полушарий, насаженных на горизонтальную металлическую ось и вращаемых при помощи педалей. Для этого инструмента писали В.А. Моцарт, А. ван Бетховен. К середине XIX в. он был вытеснен челестой, колокольчиками, фисгармонией.
5 Бамберг — старинный город на реке Репшц в Верхнефранконском округе Баварии.
6 Татария (Тартария; в нем. тексте романа — Tatarei; лат. Tartaria) — суммарное обозначение загадочных для средневекового европейского человека областей от Каспия до Тихого океана, границ Китая и Индии; использовалось в европейской картографии начиная с ХШ в.
7 ...из алчной пасти Рима. — Здесь выражено восходящее к Реформации и Мартину Лютеру отрицательное отношение протестантизма (лютеранства) к институту папства, вероучению и обрядам Римско-Католической церкви.
8 Кандидат Регулейн. — Речь, по-видимому, идет о реальном историческом лице, выпускнике богословского факультета университета Эрлангена Иоганне Андреасе Регулейне (Johann Andreas Regulein).
9 Фюрт — баварский город, расположенный на землях исторической области Франкония (в настоящее время фактически пригород Нюрнберга, ранее был удален от него на 7 км); место рождения Я. Вассерманна, в XIX в. — средоточие компактного проживания еврейского населения Баварии. См. также с. 422 наст. изд.


500
Приложения
10 Фарнбах — городок во Франконии.
11 ...усердные, как апостол Павел. — Упоминание о неутомимости апостола Павла, предпринявшего в 46—61 гг. для проповеди благовестия Христова среди язычников три миссионерских путешествия (первое — Кипр, Малая Азия, Иерусалим, Сирия; второе — Балканы, третье — Малая Азия, Македония, Греция). Также проповедовал в Италии и, скорее всего, в Испании.
12 ...заявил, что Господь сотворил жир из пустоты. — Здесь обыгрываются стихи из первой главы ветхозаветной Книги Бытия: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Быт. 1: 1—2).
13 Господь не небожитель ~ В радости и в красоте воплощен истинный Бог, в творчестве. — Взгляды учителя Даумера в определенной степени отражают критическое отношение к протестантизму (восприятие Бога как уже живущего в человеке, но не осознанного им), с одной стороны, и одобрение шиллеровского, а также романтического отношения к творчеству как квинтэссенции бытия — с другой. Ср. первые слова «Оды к радости», написанной Шиллером в 1785 г. для дрезденской масонской ложи и положенной впоследствии на музыку многими композиторами (в частности, венчающей Симфонию № 9 Людвига ван Бетховена): «Радость, пламя неземное, | Райский дух, слетевший к нам...» [Пер. И.В. Миримского).
14 «Каспар Хаузер, возможный обманщик. Сочинение советника полиции Меркера. Берлин». — Речь идет о реальном труде Иоганна Фридриха Карла Меркера (Merker) «Caspar Hauser, nicht unwahrscheinlich ein Betrüger», выпущенном в Берлине издательством Августа Рюхера в 1830 г.
15 ...на севере Империи. — Речь идет о Священной Римской империи германской нации (962—1806 гг.), прекратившей свое существование в ходе войн, ведшихся Наполеоном I с 1804 г. См. также примеч. 19 на с. 501 наст. изд.
16 ...голштинская баронесса... — Имеется в виду неназванная баронесса из немецкого герцогства Шлезвиг-Гольштейн, с 1460 г. находившегося в персональной унии с Данией и бывшего одновременно членом Германского союза с 1815 г.
17 ...собиравшийся совершить вояж в Рим... — Иными словами, совершить паломничество в столицу Папского государства (Нюрнберг перестал быть католическим городом в 1525 г.), что с точки зрения лютеран было духовно предосудительным.
18 ...авантюристов типа Калиостро\ — Речь идет о легендарном международном авантюристе из Палермо, графе Алессандро ди Калиостро (возмож¬


Примечания. Я. Вассерманп. КАСПАР ХАУЗЕР
501
ное подлинное имя — Джузеппе Бальзамо; 1743—1795); как алхимик, маг- ясновидец, распространитель «эликсира любви» и «эликсира долголетия», активный масон Калиостро был приговорен инквизицией к пожизненному заключению и умер в римской тюрьме; граф утверждал, что овладел тайной трансформации неблагородных металлов в золото.
19 	Мы... не позабыли о нескольких десятках человек, которые... пронесли по стране знамя свободы и пылающими факелами осветили... сумрак дворцов. — Возможно, в этих словах содержится намек на упразднение в ходе наполеоновских войн Священной Римской империи германской нации (см. примеч. 15 на с. 500 наст, изд.), когда в июле 1806 г. был сформирован Рейнский союз, а последний император Франц П Габсбург отрекся от престола. При Наполеоне Бонапарте число немецких княжеств значительно сократилось за счет их объединения. Потеряли свою независимость и многие города, количество которых во время их имперского расцвета было свыше восьмидесяти. Почти во всём Рейнском союзе было ликвидировано крепостное право и введен наполеоновский Гражданский кодекс. Рейнский союз участвовал в наполеоновских войнах на стороне Франции. После разгрома Наполеона в 1813 г. он фактически прекратил существование.
Метафизические затеи Даумера
1 Площадь Св. Эгидия. — Речь идет о площади в северной части Нюрнберга, названной в честь св. Эгидия {лат. Aegidius; ок. 650 — ок. 710; во Франции известен как св. Жиль, фр. Gilles) — христианского отшельника, который подвизался в Провансе (Сен-Жиль-дю-Гар), называвшемся в Средние века «уделом святого Жиля» [лат. provincia sancti Aegidii); по церковному преданию был афинянином, удалившимся от мира и жившим в лесной чаще неподалеку от устья Роны и реки Гар (рядом с городом Ним); во Франции особо почитался как покровитель калек, в Германии — как покровитель путешествующих и кузнецов.
2 ...принцессы курляндские... — Речь идет о неких принцессах из Курляндского герцогства (основано при распаде Ливонского ордена в XVI в.; в 1795 г. присоединено к Российской империи как Курляндская губерния). См. также примеч. 1 на с. 517 наст. изд.


502
Приложения
Появляется
человек с закрытым лицом
1 ...и взглянул нареку. — Имеется в виду река Пегниц.
2 ...крыша церкви Св. Лоренца... — Речь идет о яркой надалтарной крыше памятника нюрнбергской готики, знаменитой церкви Св. Лоренца (строилась и украшалась в XIII—XVI вв. при участии скульпторов Ф. Штосса и А. Краффта; открыта в 1477 г.), которая одной из первых в Германии стала лютеранской; св. Лоренц (в православной традиции — священномученик Лаврентий Римский; 225—258) — архидиакон римской христианской общины; был казнен за веру (изжарен на железной решетке) во время гонений на христиан при императоре Валериане (253—260 гг.).
3 Актуарий (от лат. actuaries — «скорописец»). — Имеется в виду городской регистратор.
4 ...за главной городской больницей... — Речь идет о госпитале Святого Духа (Heilig-Geist-Spital), возведенном в историческом центре Нюрнберга в 1332 г. Один из старейших европейских госпиталей, он функционирует и в наши дни.
5 Флейшбрюке. — Имеется в виду Мясной мост (Fleischbrücke) через реку Пегниц, памятник ренессансной немецкой архитектуры (построен в XVI в.) в самом центре старого города; связывает район церкви Св. Зебальда, Рыночную площадь (Хауптмарктплац) и район церкви Св. Лоренца.
6 Бургфарнбах — старинный городок подле Фюрта (с 1923 г. стал частью последнего).
7 Лорд Стэнхоуп. — Речь идет о подлинном историческом лице. Сэр Филип Генри, 4-й граф Стэнхоуп (1781—1855), получил образование в Германии, в 1803 г. женился на Кэтрин Люси Смит, дочери барона Кэррингтона, много путешествовал по Европе (всегда один), неоднократно избирался в Парламент (1806—1807, 1807—1812, 1812—1816 гг.); с 1816 г., после смерти отца, входил в Палату лордов. Был известен своими тратами, эксцентричностью, тяжбой с родным отцом, не вполне понятным источником доходов. Впервые встретился с Каспаром Хаузером 28 мая 1831 г. и сблизился с найденышем, очарованный им, что вызвало волну домыслов. 21 ноября 1831 г. Стэнхоуп стал официальным попечителем Хаузера (вместо барона фон Тухера). 1 декабря лорд перевез Каспара из Нюрнберга в Ансбах, где с 10 декабря тот проживал в доме учителя Иоганна Георга Мейера (в романе — Квандт) и его жены. 19 января 1832 г. Стэнхоуп отбыл из Ансбаха в Англию, откуда переписывался с Хаузером и немецкими официальными лицами, но больше


Примечания. Я. Вассерманн. КАСПАР ХАУЗЕР
503
никогда не видел юношу. Одно время Стэнхоуп придерживался мнения, что Хаузер — сын венгерского магната (так как Каспар знал несколько венгерских и славянских слов), но после проведенных по его поручению в Венгрии разысканий склонился к выводу, что всему сказанному Хаузером о себе доверять нельзя (письмо П.И.А. фон Фейербаху от 5 октября 1832 г.). После этого тональность переписки Стэнхоупа с Хаузером изменилась (что было отмечено его подопечным), хотя лорд и продолжал поддерживать Каспара материально. Первое время после смерти Хаузера 17 декабря 1833 г. Стэнхоуп полагал, что тот был убит, однако позднее, узнав об обстоятельствах смерти, склонился к точке зрения, что Каспар сознательно нанес себе рану, которая по его неосторожности оказалась смертельной. Лорд издал кншу материалов о Хаузере («Materialen zur Geschichte Kaspar Hausers». Heidelberg, 1834; англ. изд. — «Tracts Relating to Caspar Hauser». London, 1835). Сочувствующие Хаузеру всегда оспаривали чистосердечие Стэнхоупа и полагали, что лорд помог устранить Каспара как претендента на Баденский престол. Некоторые историки (к примеру, И. Штридингер), напротив, полагают, что Стэнхоуп не имел отношения к гибели Каспара и представлял собой восторженного филантропа, которому пришлось разочароваться в своем вйденье в Хаузере некой высшей правды. См. также с. 466-Т67 наст. изд.
8 	Он назвал по имени династию. — Имеется в виду династия Церинген, правившая Баденом, историческим государством Священной Римской империи и затем Германии; в 1803 г. Баден (столица — Карлсруэ) стал курфюршер- ством Священной Римской империи, а после ее распада — великим герцогством (присоединившимся в 1806 г. к Рейнскому, а в 1815 г. к Германскому союзу), в 1918 г. сделался частью Веймарской республики; ныне — часть земли Баден-Вюртемберг. После великого герцога Людвига I (1763—1830), правившего Баденом с 1818 г. и не имевшего детей, новым великим герцогом после череды кончин потенциальных законных наследников престола стал его родной брат Леопольд (1790—1852; правление: 1830—1852 гг.), сын маркграфа (а с 1806 г. — великого герцога) Карла Фридриха Баденского (1728—1811) и его второй, морганатической, супруги Луизы Каролины Гейер фон Гейерсберг (1768—1820). Она получила для себя и своих потомков титул баронов, а затем графов фон Хохберг. По династическому закону 1817 г. фон Хохберги были объявлены великим герцогом Карлом Людвигом Фридрихом (1786— 1818; правление: 1811—1818 гг.) принцами и принцессами с полным объемом прав членов династии Церинген. Народная молва считала Каспара Хаузера якобы похищенным из колыбели (официально умершим 16 октября 1812 г.) наследным принцем Бадена, а рейхсграфиню фон Хохберг — любовницей


504
Приложения
Карла Людвига Фридриха, организатором устранения других наследников и восхождения на престол своего старшего сына Леопольда (сводного брата Людвига I по отцу Карлу Фридриху Баденскому). Официально считавшийся умершим в 1812 г., младенец был сыном последнего представителя старшей ветви рода Церинген, великого герцога Бадена Карла Людвига Фридриха и великой княгини Баденской Стефании де Богарне (1789—1860), троюродной сестры Эжена Роза (Евгения) де Богарне, пасынка Наполеона Бонапарта.
9 Ниобея (Ниоба) — в древнегреческой мифологии дочь малоазийского царя Тантала и жена Амфиона, царя Фив; гордая своими семью сыновьями и семью дочерями, она смеялась над богиней Лето, родившей только Аполлона и Артемиду; в отместку за стыд, причиненной матери, Аполлон и Артемида поразили всех детей Ниобеи стрелами; от горя та окаменела и была превращена Зевсом в скалу, источающую слезы. Образ Ниобеи одновременно олицетворяет надменность и невыносимое страдание. В данном случае под Ниобеей подразумевается Стефания де Богарне (см. примеч. 8 на с. 503—504 наст, изд.), мать пятерых детей, двое из которых (мальчики) умерли в младенчестве.
10 ...нынешний властелин... — Великий герцог Бадена Леопольд (см. примеч. 8 на с. 503—504 наст. изд.).
11 ...образ женщины, преисполненной деллонической силы, женщины, по чьей воле свершилось злодеяние. — Речь идет о рейхсграфине фон Хохберг (см. примеч. 8 на с. 503—504 наст. изд.).
12 Аугсбург — немецкий город, основанный римлянами в 15 г. до н. э.; в 1806 г. лишен статуса вольного имперского города и присоединен к королевству Бавария, сделавшись, наряду с близлежащим Мюнхеном и Нюрнбергом, одним из главных его городов.
Птичье сердце
1 Прекрасный фонтан — знаменитый фонтан-источник с каменным резервуаром и ярко расписанными скульптурами на главной, Рыночной, площади Нюрнберга, возведенный в 1385—1392 гг. мастером Генрихом Бехаймом по наброскам Карла IV (1316—1378; правление: 1355—1378 гг.) и заказу магистрата.
2 Шллаузенбук — живописная лесная возвышенность к востоку от Нюрнберга, место расположения средневекового замка, а также башни (на высоте 390 м). В 1831 г. на территории Шмаузенбука, перешедшей в собственность Альберта Иоганна Крамера, был открыт парк.


Примечания. Я. Вассерманн. КАСПАР ХАУЗЕР
505
3 	Бух — в описываемые времена — небольшая деревня близ Нюрнберга; возникла в 1273 г.; с 1924 г. входит в черту города. В Бухе и поныне существует постоялый двор «К золотой звезде» («Zum goldenen Stem»).
Весть издалека
1 ...до самого дома господина фон Тухера на Хиршельгассе. — См. примеч. 9 на с. 494—495 наст. изд.
2 Вицлипуцли — бог войны у индейцев-адтеков.
3 ...на стенных шварцвальдских часах... — То есть на деревянных часах с кукушкой (часы с «домиком», часто с одной стрелкой), которые впервые стали изготовляться в Шварцвальде, горной области на юго-западе Германии, знаменитой своими лесами и минеральными источниками.
4 ...пробегая его глазами, Каспар наткнулся на следующий... рассказ... — Речь в заметке идет о реальной записке из аптечного пузырька, выловленного из Рейна 22 сентября 1816 г. лодочником Максом Келлером. Ее написанный по-французски текст гласил: «Тому, кто найдет это письмо: я заточен в подземелье близ Лауфенбурга, что на реке Рейн. Узилище мое под землей, и принадлежит оно той неизвестной, которая нынче владеет листом бумаги [фр. folio). Больше я писать не могу, ибо меня жестоко и тщательно охраняют». Считалось, что текст содержал опечатку и слово «лист» следует читать как «престол» [фр. solio). Современные историки сходятся во мнении, что эта история не имеет какого-либо отношения к делу Каспара Хаузера.
5 Брейзах. — Имеется в виду Брейзах-на-Рейне, речной город в Бадене (ныне — в земле Баден-Вюртемберг).
6 ...раскопал... подборку «Магдебургер цайтунг»... — В действительности содержимое «записки из аптечного пузырька» (см. выше примеч. 4) было опубликовано 5 ноября 1816 г. в парижской газете «Le Moniteur universel».
7 Монах-пиарист — служитель утвержденного в 1621 г. папой Григорием XV Ордена пиаристов (от лат. Schola pia — «Школа благочестия»), католического монашеского ордена, основавшего первую в мире общедоступную бесплатную школу.
8 Вогезы — горы на северо-востоке Франции, круто обрывающиеся к Верхнерейнской низменности.
9 ...разуж юноша был подвержен приступам лунатизма... — См. примеч. 2 на с. 498—499 наст. изд.


506
Пр иложения
Английский граф
1 ...как и в первый раз... — Во время своего первого посещения Нюрнберга 17 ноября 1829 г. лорд Стэнхоуп публичного интереса к Каспару Хаузеру не проявил (см. примеч. 7 на с. 502—503 наст. изд.). Описываемая в данной главе встреча лорда и найденыша произошла 28 мая 1831 г.
2 ...зови меня Генрихом, словно я Spam твой. — Лорд Стэнхоуп произносит свое имя «Генри» (Филип Генри) на немецкий манер.
3 ...светильник из Помпеи... — Светильник из древнеримского города, расположенного к югу от Неаполя и погребенного под слоем вулканического пепла во время извержения Везувия 24 августа 79 г. (см. также примеч. 9 на с. 510 наст. изд.). Первые раскопки в городе начались в 1748 г. Особо активно они велись в 1808—1814 гг. при Иоахиме Мюрате (1767—1815), наполеоновском маршале, короле Неаполитанского королевства (1808—1815 гг.).
4 Курфюрст Майнцский. — Речь идет об архиепископе, выступавшем в роли курфюрста духовного княжества, которое существовало в 1356—1803 гг. и входило в состав Священной Римской империи. Столицей данного княжества был рейнский город Майнц.
5 Герцог Савойский. — Имеется в виду представитель Савойской династии, рода, правившего с XI в. графством Савойя и маркграфством Суза, с 1416 г. — Савойским герцогством, с 1716 г. — Сардинско-Пьемонтским королевством, с 1861 г. — Итальянским королевством. Некоторые члены Савойской династии царствовали и в других странах. Резиденции Савойского дома в Турине и его окрестностях включены ЮНЕСКО в список Всемирного наследия.
6 Сиракузы — город-порт на юго-восточном побережье острова Сицилия, родина Архимеда и «Афины Средиземноморья» в эпоху античности.
7 Агасфер (лат. Ahasvérus). — Согласно средневековым легендам, Агасфер, или Вечный Жид, был тем иудеем (иерусалимским ремесленником), которого Бог осудил на вечные земные скитания до Второго пришествия за то, что он не дал Спасителю прислониться к стене его дома во время крестного пути на Голгофу.
Таинственная миссия и препоны на пути к ее выполнению
1 	...находясь в услужении у отцов иезуитов... — Для протестанта Орден иезуитов, основанный в 1534 г. Игнатием Лойолой (1491—1556), являлся олице¬


Примечания. Я. Вассерманн. КАСПАР ХАУЗЕР
507
творением духа Контрреформации, «беспринципной» борьбы папства за пошатнувшуюся мировую власть.
2 Саксония — прусская провинция в центральной части Германии; образована в 1815 г., когда значительная часть саксонской территории после поражения Наполеона (которого Саксония, в 1806—1815 гг. королевство со столицей в Дрездене, поддерживала) отошла к Пруссии.
3 ...вруках томик Руссо... — В данном случае сочинения французского писателя Жан-Жака Руссо (1712—1778) являются символом как свободолюбия, так и критики цивилизации и соответствующей идеализации «естественного» человека, ищущего гармонии с природой, настроем своего сердца.
4 ...надо будет всё опять начинать сызнова, как Пенелопе, что ночью распускала искусно сотканное ею за день. — В древнегреческой мифологии Пенелопа — прекрасная верная жена Одиссея, ожидавшая его возвращения в родную Итаку после войны с Троей и других скитаний в течение двадцати лет. Пенелопа отклоняла предложения добивавшихся ее женихов под предлогом, что, прежде чем выйдет замуж во второй раз, она намерена выткать погребальное покрывало своему свекру Лаэрту; ночью Пенелопа распускала сотканное за день.
5 Херсбрук — старинный городок в Средней Франконии, расположенный подле Нюрнберга на реке Пегниц.
6 ...у банкира Симона Меркеля. — По-видимому, вымышленное имя владельца банкирской конторы из Карлсруэ (Баден).
7 Карлсбад — немецкий город в Богемии, один из курортов Европы, всемирно известный своими теплыми минеральными источниками (ныне — чешский город Карловы Вары), открытие которых приписывают Карлу IV.
8 Венский конгресс — конференция, проходившая в сентябре 1814 г. — июне 1815 г. и посвященная итогам войны коалиции европейских держав с Наполеоном. На данном конгрессе была закреплена политическая раздробленность Германии и Италии, а Варшавское герцогство разделено между Россией, Пруссией и Австрией. Постановления конгресса были дополнены принятым в Париже актом о создании Священного союза (сентябрь 1815 г.), направленного против революционных и национально-освободительных движений в Европе.
9 Тимон — богатый афинянин, живший в V в. до н. э. (время Пелопоннесской войны); в драме «Тимон Афинский» (точнее — «Жизнь Тимона Афинского», «The Life of Timon of Athens», ок. 1607, опубл. 1623; не исключено, что пьеса написана Шекспиром в соавторстве с Т. Миддлтоном) выведен как человек, разорившийся из-за чрезмерного мотовства и ставший мизантропом.


508
Приложения
10 Каслри. — Имеется в виду Роберт Стюарт, лорд Каслри (1769—1822), британский политический деятель, министр иностранных дел (1812—1822 гг.), принимавший участие в Венском конгрессе (см. примеч. 8 на с. 507 наст, изд.).
11 ...платным агентом Меттерниха. — Здесь выражено отрицательное отношение к князю Клеменсу Венцелю Лотару Меттерниху-Виннебургу (1773—1859), министру иностранных дел и фактической главе австрийского правительства (1809—1821 гг.), канцлеру империи Габсбургов (1821—1848 гг.), католику. Один из создателей постнаполеоновской Европы на Венском конгрессе, Меттерних также входил в число главных инициаторов по созданию Священного союза (Россия, Пруссия, Австрия), организаторов Германского союза (в котором главенствовала Австрия) и противников объединения Германии.
12 Хейльсбронн — небольшой город в Средней Франконии, основанный в 1132 г. и расположенный между Нюрнбергом и Ансбахом.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ Разговор
между человеком в маске и человеком, который снял маску
1 Лейтенант Хикель. — Речь идет о реальном историческом лице, младшем жандармском офицере (позднее дослужившемся до звания майора) нюрнбержце Йозефе Хикеле (Joseph Hickel; 1795—1862), который по поручению П.Й.А. фон Фейербаха осуществлял в Ансбахе надзор за Каспаром Хаузером. Как свидетельствуют документы, с 5 декабря 1831 г. лорд Стэн- хоуп ежемесячно переводил Хикелю со счета банкирского дома в Карлсруэ 60 гульденов. После смерти Хикеля вышла книга «Каспар Хаузер. Сохранившаяся рукопись. Изд. Юлиусом Мейером и с его примечаниями» (Ансбах, 1881), составленная из 51 письма лейтенанта, где приводилось описание каждодневной жизни Каспара в Ансбахе вплоть до его кончины. По мнению Хикеля, Хаузер являлся безусловным обманщиком и невольным самоубийцей.
2 ...блаженные времена маркграфства... — Ссылка на жизнь во франконских княжествах Ансбах и Байройт до 2 декабря 1791 г., когда последний властитель этих княжеств Александр (1736—1806), маркграф ансбах-байройг-


Примечания. Я. Вассерманн. КАСПАР ХАУЗЕР
509
ский, чья резиденция располагалась в Ансбахе, уступил владетельные права на них своему ленному наследнику, прусскому королю Фридриху Вильгельму П (1744—1797; правление: 1786—1797 гг.); после Тильзитского мира (1807 г.) земли княжеств отошли к Франции, а в 1806 г. по ходу наполеоновских войн поступили во владение Баварского королевства (до 1806 г. — Баварского кур- фюршерства).
3 ...от надвигающегося урагана войны... — Речь идет о Войне четвертой коалиции (известной в России как русско-прусско-французская война 1806— 1807 гг.), по ходу которой коалиция России, Пруссии и Англии сражалась против наполеоновской Франции и ее союзников; война началась с нападения Пруссии на Францию, но в двух генеральных сражениях, под Иеной и Ауэр- штедтом, Наполеон разгромил пруссаков и 12 октября 1806 г. вступил в Берлин.
4 ...об обоих сыновьях Фейербаха... — Имеются в виду преподаватель геометрии в Эрлангенской гимназии Карл Вильгельм фон Фейербах, автор «теоремы Фейербаха», и его родной брат — философ Людвиг Андреас фон Фейербах, приват-доцент университета Эрлангена (1828—1832 гг.). В 1830 г. Л. фон Фейербах против воли отца анонимно напечатал сочинение «Рассуждение о смерти и бессмертии» («Gedanken über Tod und Unsterblichkeit»), где высказал вольные мысли о вечной жизни души; когда авторство книги раскрылось, Л. фон Фейербах был отстранен от преподавания. См. также с. 471 наст. изд.
5 ...о его семейных тяготах... — В 1798 г. Фейербах женился на Вильгель- мине Трёстер (1774—1852), внучке герцога Эрнста Августа фон Саксен-Вей- марского; в этом браке у него появилось на свет восемь детей (пять сыновей и три дочери; подробней см. примеч. 2 на с. 495—496 наст. изд.). См. также выше примеч. 4.
6 ...наподобие Горация, предать собственных детей в руки палача. — Отсылка не столько к легенде о битве трех юношей-близнецов Горациев (из древнеримского патрицианского рода) и трех близнецов Курациев (в битве решался вопрос о том, Рим или Альба Лонга должен получить первенство в возникающем государстве), сколько к трагедии «Гораций» («Horace», 1641) французского драматурга-классициста Пьера Корнеля (1606—1684), где старый поэт показан человеком долга, готовым пожертвовать своими сыновьями, а также родственными связями своей семьи ради государственных интересов.
7 ...превозносил Фейербаха за отмену пыток... — См. примеч. 2 на с. 495— 496 наст. изд.


510
Приложения
8 Фрау фон Имхофф. — Речь идет о представительнице знатного нюрнбергского рода.
9 ...один его соплеменник был взят в преисподнюю через кратер Везувия... — Имеется в виду знаменитый действующий вулкан, «огнедышащая гора», расположенная в 15 км к югу от Неаполя на берегу Неаполитанского залива; известно о ее более чем 80 значительных извержениях, самое катастрофическое из которых произошло 24 августа 79 г. и уничтожило древнеримские города Помпеи и Геркуланум (было описано римским писателем Плинием Младшим). В эпоху Средневековья считалось, что кратер Везувия является одним из входов в преисподнюю, что обыграно в легендах о Дон Жуане, Роберте Дьяволе и их литературных обработках. Вероятно, своей фразой лорд Стэнхоуп указывает на личное знакомство со своим современником, поэтом- романтиком Джорджем Гордоном Байроном (1788—1824), создателем целого ряда богоборческих образов.
10 ...безбожные строки Байрона... — Намек на богоборческие мотивы в произведениях Байрона: поэмы-мистерии «Манфред» (1817), «Каин» (1821), роман в стихах «Дон Жуан» (1818—1823).
11 ...завел разговор с генеральным комиссаром фон Штиханером. — Имеется в виду реальное лицо, высокопоставленный баварский государственный чиновник Йозеф фон Штиханер (Joseph von Stichaner; 1769—1856), служивший начальником окружного управления в Ансбахе с 10 февраля 1832 г.; Каспар был лично знаком с ним самим и с обеими его дочерьми, портрет одной из которых (Лины фон Штиханер) он написал акварельными красками. Лина также фигурирует в романе как дочь генерального комиссара, хотя и не названа Вассерманном по имени. Именно по инициативе Штиханер а был установлен кенотаф на месте убийства Хаузера (см. примеч. 13 на с. 522 наст, изд.).
12 ...того человека из Платонова диалога, что вырос под зелллей... — Образ, навеянный диалогом «Государство» греческого философа Платона (427—347 до н. э.), где описан узник пещеры, повернутый спиной к свету, исходящему от огня, «который горит далеко в вышине»; этот узник в оковах (сам человек) вынужден составлять себе представление о происходящем наверху (как бы самих идеях, лежащих за пределами его ограниченного восприятия) по теням, отбрасываемым огнем на расположенную перед ним стену пещеры (см.: VII.514 сл.).
13 Один из моих предков попал в немилость к Кромвелю и укрылся в гробнице. — Имеется в виду Филип Стэнхоуп, 1-й граф Чесгерфилд (1584—1656), английский аристократ-роялист, получивший титул графа от Карла I (1628 г.);


Примечания. Я. Вассерманн. КАСПАР ХАУЗЕР
511
отряд Стэнхоупа был разбит во время Английской гражданской войны парламентскими войсками Оливера Кромвеля (1599—1658) в Личфилде (1643 г.), после чего граф до конца жизни находился в заключении.
14 Голова Медузы... — Речь идет о Медузе, в древнегреческой мифологии старшей из трех сестер Горгон. Когда она зачала от Посейдона, Персей отрубил ей голову, глядя в медный щит, чтобы избежать ее взгляда, превращавшего всё живое в камень.
15 ...Стефаном звали ее первенца... — Подразумевается мальчик, второй ребенок Стефании де Богарне (см. примеч. 8 на с. 503—504 наст, изд.), который появился на свет 29 сентября 1812 г. и скончался 16 октября того же года. Судя по ряду исторических источников, младенец так и не получил имени.
1(3 Я оказал услуги моему королю... — Имеется в виду король Баварии (1806— 1825 гг.) Максимилиан Йозеф (Иосиф) I (1756—1825) из династии Виттельс- бах (до 1 января 1806 г. носил имя курфюрста Максимилиана Йозефа IV), получивший по Прессбургскому мирному договору (26 декабря 1805 г.) королевский престол и значительные территории благодаря союзу с Наполеоном Бонапартом.
17 ...к великим апостолам гуманизма... — Речь идет о гуманизме эпохи Возрождения, ассоциируемом с сочинениями Эразма Роттердамского (1469— 1536), Мишеля Монтеня (1533—1592), Томаса Мора (1478—1535) и др.
18 ..мои книги... — Среди работ П.Й.А. фон Фейербаха можно выделить следующие сочинения: «Критика естественного права» («Kritik des natürlichen Rechts», 1796), «Пересмотр основных положений и понятий позитивного уголовного права» («Revision der Grundsätze und Grundbegriffe des positive peinlichen Rechts», 1799), «Учебник общепринятого в Германии уголовного права» («Lehrbuch des gemeinen, in Deutschland geltenden peinlichen Rechts»; первое изд. — 1801, рус. пер. 1810—1827).
19 ...бросить профессуру в Ландсгуте... — Уроженец Йены, П.Й.А. фон Фейербах был профессором Йенского университета (с 1801 г.), затем университета в Киле (с 1802 г.) и баварского Ландсгутского университета, или Ландсхута (с 1804 г.). Ср. также примеч. 2 на с. 495-^96 наст. изд.
20 Шла великая война... — Имеется в виду война Австрии и Пруссии против наполеоновской Франции, закончившаяся для первых разгромом (1806 г.). Бавария выступала в ней на стороне Наполеона.
21 Новый монарх вступил на престол... — Речь идет о Людвиге I (1786— 1868), короле Баварии (1825—1848 гг.), сменившем на троне Максимилиана I.
22 ...Юпитеров перун у меня в руках и от меня зависит погода. — Юпитер в римской мифологии — бог неба, дневного света, грозы; значение его куль¬


512
Приложения
та особенно возросло после открытия храма на Капитолии, посвященного Юпитеру, Юноне и Минерве. С эпитетом «наилучший, величайший» Юпитер воспринимался как бог римского государства, его власти и мощи.
23 	Доктор фон Клейншродт. — Имеется в виду М. Клейншродт, выпускник и профессор Вюрцбургского университета, министр юстиции королевства Бавария.
Настанет ночь
1 Учитель Квандт. — Прототипом данного образа является домашний учитель Каспара Хаузера в Ансбахе Иоганн Георг Мейер (Johann Georg Meyer; жена — Генриетта Магдалена Мейер), в доме которого Хаузер жил с 10 декабря 1831 г. вплоть до своей смерти 17 декабря 1833 г. Сын Георга, Юлиус Мейер, разделявший точку зрению своего отца о том, что Каспар Хаузер — мистификатор, издал книгу исторических свидетельств, связанных с делом Хаузера («Authentische Mittheilungen über Caspar Hauser». Ansbach, 1872); cm. также примеч. 1 на с. 508 наст. изд.
2 ...портрет Наполеона Бонапарта в коронационном облачении... — Существуют различные изображения Наполеона в коронационном облачении: в частности, Франсуа Жерара (1770—1837), Робера Лефевра (1755—1830); наиболее известные из них (к примеру, эскиз 1805 г., хранится в Изобразительном музее Лилля) принадлежат Жаку Луи Давиду (1748—1825), создателю портрета Наполеона (1800 г.), в 1803—1807 гг. первому живописцу императора.
3 Кронахский Бук (Kronacher Buck) — название исторического дома с земельным участком на Кронахерпгграссе в центральной части Ансбаха.
4 ...с пастором Фурманном... — Имеется в виду действительное историческое лицо: ансбахскому пастору Иоганну Симону Генриху Фурманну на момент проведения им конфирмации Каспара Хаузера в мае 1833 г. в церкви Св. Гумберта было 36 лет (см. также примеч. 4 к на с. 514 наст. изд.).
Глава в письмах
1 Часослов — духовная книга, содержащая тексты псалмов и молитв, а также выдержки из Евангелия, относящиеся к определенному «часу», церковной службе.
2 Проживи я Авраамов век... — Ветхозаветный праведник Авраам прожил 175 лет (см.: Бьгг. 25: 7).


Примечания. Я. Вассерманн. КАСПАР ХАУЗЕР
513
3 ...барон Шёйрль, асессор Эндерлин... — Вассерманн упоминает представителей знатных нюрнбергских семейств. Правовед Кристоф Готтлиб Адольф Шёйрль фон Деферсдорф (1811—1893) в 1831—1834 гг. служил асессором в Нюрнберге и Эрлангене.
4 Гроссхазлах — деревня, расположенная в местности с одноименным названием неподалеку от Хейльсбронна (см. примеч. 12 на с. 508 наст. изд.).
3 	...через гласис устремился в сторону Иоанниса. — Речь идет о гласисе (от. фр. glacis), пологой площади (исторически — земляной насыпи перед наружным рвом) перед Нюрнбергской крепостью (средневековым замком-резиденцией германских королей), а также об Иоаннисе, районе Нюрнберга, названном так по располагающейся там церкви Св. Иоанна (построена в XIV— XV вв.) и прилегающей к ней улице Иоанниспгграссе.
6 Калигула (от лат. Caligae) — прозвище Гая Цезаря Германика (по названию солдатской обуви, которую он носил с детства) из династии Юлиев- Клавдиев, деспота, римского императора (с 37 г.), требовавшего относиться к себе как к богу и в конечном счете убитого заговорщиками.
7 Если папа меня отвергнет, я вернусь в лоно Пуританской церкви... — Подразумевается выход из членов Римской Католической церкви и возвращение к англиканству.
8 ...отращивать себе бороду. — Речь идет о средневековом атрибуте католического священства.
9 ...вступит в переговоры с королевой... — Речь идет о Терезе Шарлотте Луизе Фридерике Амалии фон Саксен-Гильдбургхаузенской (1792—1854), королеве Баварии (1825—1848 гг.), жене короля Людвига I. Королева пользовалась популярностью в народе — была известна своей заботой о сиротах, вдовах, нищих, создавала больницы и приюты, а также сочувствовала судьбе Каспара Хаузера.
10 	Известна ли Вам очаровательная реплика старого князя М. американскому послу, который в лицо назвал его обманщиком? «Голубчик мой, — отвечал князь с самой ласковой из своих улыбок, — как это вы не умеете соблюдать меру в выражениях\» — Не исключено, что под «старым князем М.» подразумевается князь Клеменс Венцель Лотар фон Меттерних (см. примеч. 11 на с. 508 наст. изд.).
11 	...в Венеции я смотрел на «Мальчика с лютней» Карпаччо... — Речь идет о фрагменте алтарной картины итальянского живописца Витторе Карпаччо (1455? — ок. 1526) «Введение Иисуса во храм» (1510; в ее нижней части изображен ангел в виде мальчика, играющего на лютне), хранящейся в Галерее Академии (Венеция).


514
Пр иложения
12 	...неподкупный, как Брут... — Скорее всего, речь идет о римском патриции, стойком приверженце республиканского правления Марке Юнии Бруте (85—42 до н. э.), который вместе со своим соратником Кассием возглавил республиканцев в борьбе против «цезаризма» и «тиранства» Юлия Цезаря (убит при участии Брута в 44 г. до н. э.), сделавшего Брута наместником Це- зальпийской Галлии и претором.
Поклонение солнцу
1 ...наподобие Ифрита из волшебной бутылки Соломона, всё небо застлавшей мраком. — Речь идет об Ифрите, в мусульманских преданиях — виде джиннов, отличающихся особой силой, хитростью и озлобленностью. В Коране «ифрит из джиннов» берется принести пророку Сулайману, сыну Дауда (соответствует ветхозаветному Соломону, сыну Давида, третьему царю Израильско-Иудейского государства; правил ок. 965—928 гг. до н. э.), престол царицы Савской (см.: 27: 39); легенды о Соломоне, сыне Давидовом, изображенном в Ветхом Завете величайшим мудрецом всех времен, строителем Иерусалимского храма (согласно апокрифам, Соломон владел чудесным перстнем, с помощью которого укрощал демонов и даже подчинил себе их главу Асмодея, впоследствии помогавшего царю в строительстве храма), легли в основу многих средневековых литературных произведений; древнерусские предания рисуют соперничество Соломона с демоном Китоврасом как борьбу равных по силе «мудрости света» и «мудрости тьмы».
2 ...человек, которого дьявол живьем втащил в... кратер Везувия. — См. при- меч. 9 на с. 510 наст. изд.
3 ...отправились через ворота Херридеровой башни... — Имеется в виду Херри- дер-тор, барочная башня с воротами, построенная в 1750—1751 гг. в южной части Ансбаха (высота — 47 м), откуда начинается дорога на Херридер.
4 Церковь Св. Гумберта — одна из двух главных церквей в старом городе Ансбаха, возведенная в бенедиктинском монастыре (основан в VHI в., преобразован в коллегиальный монастырь в 1057 г., упразднен в 1560 г.) и освященная в честь блаженного Гумберта (начало VII в. — 680); с 1791 г. является лютеранской. Гумберт происходил из богатой французской семьи, рано принял монашество, однако затем, получив наследство, сложил с себя постриг и вел неблагочестивую жизнь; впоследствии, под влиянием двух поездок в Рим, он покаялся, вернулся к строгому монашескому образу жизни, а в 652 г. стал аббатом монастыря, основанного в Мерле. В церкви Св. Гумберта Каспар Хаузер прошел конфирмацию 20 мая 1833 г.


Примечания. Я. Вассерманн. КАСПАР ХАУЗЕР
515
Глава, в которой читатель узнает кое-что о господине Квандте, а также о даме, пока еще не названной
1 Дворцовая гора — живописная возвышенность в Заксен-Ансбахе, предместье Ансбаха.
2 Бернадотов луг — обширное поле неподалеку от города, названное в честь наполеоновского маршала Жан-Батиста Жюля Бернадота (1763—1844), побывавшего в Ансбахе и его окрестностях в 1806 г.
3 Стэнхоуп заговорил о книге Честерфилда, своего предка и отдаленного родича...— Речь идет о книге «Письма к сыну» («Letters to His Son»; опубл. 1774), составленной из посланий Филипа Дормера, 4-го графа Честерфилда (1694— 1773), английского политика и дипломата, своему незаконнорожденному сыну, Филипу Стэнхоупу, писавшихся начиная с 1737 г. В этих посланиях, остроумных и циничных, отмеченных презрением ко всему «вульгарному», предлагаются рецепты искусства угождать и добиваться успеха. Известны слова Сэмюела Джонсона (1709—1784) о Честерфилде как проповеднике морали продажной девки и манер учителя танцев.
4 ...повесил в своем особняке две картины: на одной был изображен нагой мужчина, на другой — нагая женщина, а под ними надпись: Адам Стэнхоуп, Ева Стэнхоуп. — Приводится реальный исторический факт: в библиотеке своего роскошного лондонского особняка Чесгерфилд-хаус, возведенного в 1747— 1752 гг. на Мейфэр-роу (ныне — Кёрзон-стрит, район Вестминстер) граф Чес- терфилд среди портретов своих предков поместил две картины: «Адам де Стэнхоуп», «Ева де Стэнхоуп».
5 ..младшая фрейлейн фон Штиханер... — Имеется в виду Лина фон Шти- ханер, см. примеч. 11 на с. 510 наст. изд.
Иосиф и его братья
1 	Это была история Иосифа ~ И разодрал отец одежды свои и сказал: «С печалью сойду к сыну моему в преисподнюю». — Ср.: Быт. 37: 2—35.
Замок Фалькенхаус
1 	Ансельм. — Имеется в виду Йозеф (Иосиф) Ансельм фон Фейербах, филолог-классик, археолог, выпускник Гейдельберга, с 1836 г. профессор


516
Приложения
Фрайбургского университета. Одно время был гимназическим учителем в Ансбахе. См. также примеч. 2 на с. 495—496 наст. изд.
2 ...которого жестокие удары судьбы... — Речь, вероятно, идет об утрате Фейербахом первой жены (скончалась 1 марта 1830 г.).
3 Недаром мать Каспара... сродни этому герою. — См. примеч. 8 на с. 503— 504 наст. изд..
4 ...нашим королем Максимилианом. — См. примеч. 16 на с. 511 наст. изд.
5 Тримальхион (Трималхион, лат. Trimalhio) — хвастливый и развратный вольноотпущенник, персонаж одного из сохранившихся фрагментов романа «Сатирикон» римского писателя Гая Петрония (? — ок. 65), творившего при императоре Нероне.
6 Альтенмур — замок в местности Мур-ам-зее (Средняя Франкония).
7 Я... спрашиваю, неужто же он не знает, что такое «Депутиртенкаммер»? И он... отвечает: наверно, это комната, в которую запирают людей. — В данном пассаже обыгран каламбур: немецкое слово «Kammer», составляющее второй корень слова «Deputiertenkammer [нем. — «палата депутатов») имеет несколько значений; Каспар в силу особенностей своей биографии восприимчив к значению «каморка, чулан, камера», тогда как значение «палата» ему не известно.
8 Кавалер фон Ланг. — Скорее всего, речь идет о реальном историческом лице, Карле Генрихе фон Ланге (1764—1835), баварском архивисте, а также историке, публицисте (после увольнения с королевской службы), заключительный отрезок своей жизни проведшем в Ансбахе.
9 Домбюль — местность к западу от Ансбаха.
10 Трисдорфский лес — зеленый массив под Эшенбахом (ныне — Воль- фрамс-Эшенбах), городком в Средней Франконии.
11 Швабия — историческая область на юго-западе Германии, названная так в честь швабов, немцев, говорящих на особом швабском диалекте; в узком смысле — территория современных Бадена-Вюртемберга и западной Баварии.
12 Променад — одна из центральных улиц Ансбаха, выходящая к бывшей резиденции маркграфа ансбах-байройтского и прилегающему к ней Дворцовому саду.
13 Клара фон Каннавурф. — Прототипом данного образа является Каролина Канневурф, венская родственница Иоганны Биндер, жены бургомистра Нюрнберга (см. примеч. 8 на с. 494 наст. изд.).


Примечания. Я. Вассерманн. КАСПАР ХАУЗЕР
517
Квандт вступает на скользкий путь
1 ...герцогиня Курляндская... — Речь идет о герцогстве Курляндии и Семи- галии, которое возникло в результате распада территории Ливонского ордена и находилось в ленной зависимости от Великого княжества Литовского, а затем от Речи Посполитой; существовало в западной части современной Латвии на территории исторических областей Курземе (Курляндия), Зем- гале (Семигалия), Селия (Селония) с 1562 по 1795 г. При третьем разделе Польши (1795 г.) Курляндия оказалась присоединена к Российской империи, где на ее территории была образована Курляндская губерния (ср. примеч. 2 на с. 501 наст. изд.). Столицей герцогства являлся город Митава (ныне Елгава в Латвии). Дочери последнего герцога Курляндского, Вильгельмина и Доротея (одна из них и фигурирует в романе), вели экстравагантный образ жизни при лучших дворах Европы.
2 ...“Идиллии” Гесснера... — Имеется в виду сборник буколических стихотворений, созданный в 1756—1772 гг. швейцарским писателем и гравером Соломоном Гесснером (1730—1788), мастером европейского рококо. Согласно поэтическому выражению Николая Карамзина (1766—1826), в «Идиллиях» Гесснер «пел <...> невинность, простоту, пастушеские нравы | И нежные сердца свирелью восхищал» (из стихотворения «Поэзия», 1787).
3 ....маленькая электрическая машина... — Речь идет о приборе, служащем при затрате механической работы непрерывным источником электричества. Изобретение первой электрической машины относится к середине ХУШ в.
4 ...зарядил лейденскую банку. — Имеется в виду первый простейший электрический конденсатор цилиндрической формы, изобретенный в 1745 г. голландским ученым из Лейдена Питером ван Мушенбруком (1692—1761) и его учеником Кюнеусом (1712—1788); благодаря этому изобретению удалось впервые искусственным путем получить электрическую искру.
Таинственный зов
1 Предместье Херридер — южное предместье Ансбаха (см. также примеч. 3 на с. 514 наст. изд.).
2 Эолова арфа — музыкальный инструмент, струны которого приводятся в движение колебанием воздуха; известен с X в. Назван так по имени Эола (бога ветра в древнегреческой мифологии).
3 ...во времена маркграфа... — См. примеч. 2 на с. 508—509 наст. изд.
4 Стефан\ — См. примеч. 15 на с. 511 наст. изд.


518
Приложения
Фейербах собирается уезжать
1 Нейштадт — район Ансбаха за маркграфским дворцом.
2 «Каспар Хаузеру или Преступление против человеческой души». — Действительный труд П.Й.А. фон Фейербаха (ср. примеч. 2 на с. 495—496 наст. изд.).
3 ...о книге некоего Гарте? — По всей вероятности, неточность Я. Вассер- манна: брошюра «Доклад об истории Каспара Хаузера, в драматическом изложении» («Einige Beiträge zur Geschichte Caspar Hausers, nebst einer dramatischen Einführung») была опубликована журналистом Йозефом Генрихом Гарнье (1802—1855) в Страсбурге в 1834 г., уже после гибели нюрнбергского найденыша.
4 У дверей «Дворцовой аптеки»... — В Баварии существовала сеть дворцовых аптек (к примеру, в Ансбахе, Бамберге, Кобурге), некоторые из которых сохранились до настоящего времени.
5 ...ни боевой трубы Исайи, ни Обероноварога. — Этот образ всесилия музыкальных звуков восходит к видению пророка Исайи об окончании рассеяния народа израильского («Но будет в тот день, Господь потрясет всё от великой реки до потока Египетского, и вы, сыны Израиля, будете собраны один к другому; и будет в тот день: вострубит великая труба, и придут затерявшиеся в Ассирийской земле и изгнанные в землю Египетскую, и поклонятся Господу на горе святой в Иерусалиме». — Ис. 27: 12—13), а также к опере немецкого композитора Карла Марии фон Вебера (1786—1826) «Оберон, король эльфов» (1826) на либретто Джеймса Робинсона Планше (1796—1880) по балладе Кристофа Мартина Виланда (1733—1813). Сюжет этой оперы обыгрывает старинное французское предание о рыцаре Гийоне де Бордо, которому эльфийский король Оберон дает волшебный рог; стоит лишь слабо протрубить в него — исчезнет опасность, стоит протрубить сильнее — и явится сам Оберон. Забытая со временем, опера Вебера (написанная умиравшим от чахотки композитором по заказу лондонского Ковент-гардена) была возвращена к жизни переделавшим ее венским композитором Густавом Малером (1860— 1911) и впервые исполнена в 1913 г., спустя два года после его смерти.
6 .. .живущему в Пфальце... — Скорее всего, имеется в виду Верхний Пфальц, историческая область, а затем округ в восточной Баварии; на его территории расположены города Амберг, Регенсбург, Вайден-ин-дер-Оберпфальц.
7 ...пусть Христос покорил Рим... — Речь идет о распространении и утверждении христианства в Западной Римской империи вопреки всем жесточайшим гонениям языческих римских властителей на христиан (в 80—235 гг.). В 313 г. император Константин I (Константин Великий; 272—337; правление: 306—337 гг.) легализовал христианскую веру и сделал ее государственной ре-


Пр имечания. Я. Вассерманн. КАСПАР ХАУЗЕР
519
литией, а также перенес столицу империи из Рима в Византии (Константинополь).
8 Весть о революции в Баденском герцогстве... — Возможно, имеются в виду новые законы, принятые в 1831 г. в великом герцогстве Бадене (с 1803 г. — курфюршество, с 1806 г. — великое герцогство) при Леопольде I: закон о свободе печати (отменен в 1832 г.), закон о публичности гражданского судопроизводства, закон об отмене обязательных работ для казны; в этом же году парламентом герцогства обсуждался закон об отмене оброка.
9 ...красноречив, как Исайя, силен, как Самсон, и храбр, как Маккавей. — Имеются в виду ветхозаветные праведники и герои: пророк Исайя (см.: Ис. 1— 66), Самсон (см.: Суд. 16:1—31), Иуда Маккавей и его братья (см.: 1 Макк. 3—16).
Поездка начинается
1 ...через неделю дают «Дон Карлоса» Шиллера. — Имеется в виду «Дон Карлос, инфант испанский» («Don Kariös, Infant von Spanien», 1783—1787), написанная белым стихом драматическая поэма немецкого драматурга, поэта, теоретика искусства Иоганна Кристофа Фридриха фон Шиллера (1759— 1805).
2 Кариатида — колонна в виде задрапированной женской фигуры, поддерживающая перекрытие здания; названа так в память о легендарных жрицах из храма Артемиды в древнегреческом городе Кария — девушках, танцевавших в честь богини с корзинами на головах.
3 Напрасно \ Вступили вы в жестокий бой с природой ~ И возвратит свое святое право... — Слова мальтийского рыцаря, маркиза де Позы, обращенные к королю Филиппу П (акт Ш, сцена 10. Пер. В.В. Левика).
Шильдкнехт
1 ...они его отравили\ — См. примеч. 2 на с. 495-^96 наст. изд.
2 Оксенфурт-на-Майне — древний баварский город, расположенный в Нижней Франконии к югу от Вюрцбурга.
3 Трое сыновей... — См. примеч. 2 на с. 495^96 наст. изд.
Прерванная игра
1 	...пела «Странника» Шуберта. При словах: «Где нет тебя, там счастье» — ты расплакалась. — Имеется в виду песня «Странник» («Der Wanderer», 1816),


520
Приложения
слова поэта из Любека Георга Филиппа Шмидта (1766—1849) на музыку австрийского композитора-романтика Франца Шуберта (1797—1828). Заключительные слова песни вбирают в себя квинтэссенцию романтического мироощущения: «Где никогда тебе не побывать, там — счастье» («Dort, wo du nicht bist, [ist] das Glück»).
2 Поликрат (?—522 до н. э.) — известный торговец с греческого острова Самос; используя народное недовольство правлением знати, установил на Самосе тиранию (538 г. до н. э.). Поликрату были присущи как деспотизм, страсть к завоеваниям, роскоши, так и любовь к искусству, науке — при его дворе жили, в частности, Анакреон, Пифагор. Известная баллада Ф. фон Шиллера «Перстень Поликрата» («Der Ring des Polykrates», 1797) написана по мотивам истории правления самосского деспота, изложенной Геродотом (ок. 484 — ок. 425).
3 Граф Стэнхоуп наложил на себя руки. — Вымысел Я. Вассерманна.
Последняя попытка Квандта взять приступом тайну
1 Плассенбург — замок-крепость в городе Кульмбах в Верхней Франконии; с 1810 г. использовался как тюрьма и военный госпиталь.
2 ...он был конфирмован и с нетерпением ожидал так называемых конфир- мантских денег... — Конфирмацией [от лат. confirmatio — укрепление, утверждение) в католицизме называется таинство миропомазания. В отличие от Православной церкви, где миропомазание совершает священник одновременно с крещением, у католиков его может осуществить только епископ — и не вместе с крещением младенца, а в более поздние годы, по достижении ребенком так называемого «возраста распознания» (когда он, как полагает Католическая церковь, способен делать сознательный выбор); чаще всего таковым считается возраст полных семи лет (что, однако, не является жестким каноническим предписанием: конфирмация может совершаться и после первого причастия). В данном пассаже Вассерманн допускает неточность: на самом деле Каспар был конфирмован пастором Фурманном в церкви Св. Гумберта 20 мая 1833 г. (см. примеч. 4 на с. 514 наст. изд.).
3 ...вы ведь теперь христианин в полном смысле слова щ несомненно, уже слыхали пословицу: «Сделай добро своему врагу, и ты посыплешь его голову раскаленными углями». — Отсылка к словам апостола Павла: «Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его; ибо, делая сие, ты соберешь на его голову горящие уголья» (Рим. 12: 20).


Примечания. Я. Вассерманн. КАСПАР ХАУЗЕР
521
4 У Диттмара в его «Зернах веры» есть рассказик об этом... — Имеется в виду учебная книга «Зерна веры в юном сердце» («Weizenkömen gestreut in junge Herzen», 1827), составленная баварским педагогом и филологом-класси- ком Генрихом Диттмаром (1792—1866). Дополнение этой книги, «Новые зерна веры» («Neuen Weizenkümem»), вышло в 1830 г. Образ зерна в данном случае заимствован из притч Евангелия (см.: Мф. 13: 3—32).
5 Вормс — древний город на западном берегу Рейна к югу от Франкфурта- на-Майне (в момент действия романа относился к владению великого герцогства Гессен).
в В карманах вашего сюртука... были понатыканы... монастырские рукописи, среди них одна под заглавием «Искусство возвращать ушедшие годы». — Точная историческая деталь. Рукопись с таким названием («Kunst, die verlorenen [Zeit und über zugebrachten] Jahre einzubringen») была обнаружена в кармане Каспара Хаузера вместе с рядом аналогичных брошюр: «Щит духовный» («Geistliche Schildwacht»), «Молитва ангелу-хранителю» («Gebet zum heiligen Schutzengel») и др.
Aenigma sui temporis
1 Он скользнул рассеянным взглядом по своей одежде... и ушел. — Вассер- манном очень точно хронологически и топографически прочерчен реальный путь Хаузера от места нанесения ему раны до дома Квандта.
2 Нижний рынок — историческая торговая площадь в Ансбахе.
3 ...разыгрывать... немую из Портичи... — Речь идет о Фенелле, бессловесной героине оперы «Немая из Портичи» («La muette de Portici», 1828) французского композитора Д.-Ф.-Э. Обера (1782—1871).
4 Черный Петер — образ дьявола из немецкого фольклора.
5 Нёрдлинген — древний швабский город на западной границе Баварии (вошел в состав этой области в 1802 г.).
6 Памятник Уцу — расположенный в дворцовом парке в Ансбахе памятник Иоганну Петеру Уцу (1720—1796), уроженцу Ансбаха и немецкому поэту эпохи Просвещения, автору анакреонтической лирики (ее темы — земные радости, вино, любовь), дидактических поэм.
7 Подле Вайденмюля... — Имеется в виду луг с мельницей за дворцовым парком, примыкавший к реке Рецат (см. ниже примеч. 8).
8 Рецат — река, протекающая через Ансбах.
9 ..молодого Фейербаха, философа. — См. примеч. 4 на с. 509 наст. изд.
10 ...о железной дороге, которая должна была соединить Нюрнберг с Фюр-


522
Приложения
том... — Эта первая на немецких землях 10-километровая железная дорога между Нюрнбергом и Фюртом была открыта 10 сентября 1835 г.
11 А посреди вселенной стояло древо... — Видение Хаузера перекликается с образом мифологического мирового древа Иггдрасиль (в скандинавской мифологии гигантский ясень, являющийся столпом мира, связующий землю, небо и подземный мир; описан в памятниках скандинавского эпоса «Старшая Эдда», «Младшая Эдда»).
12 «Отче, не моя ~ Но Твоя воля да будет» — Каспар реагирует на предложение пастора почти точным воспроизведением слов Иисуса Христа, произнесенных Спасителем во время молитвы в Гефсиманском саду перед взятием под стражу: «<...> Отче! о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! впрочем не Моя воля, но Твоя да будет» (Лк. 22: 42).
13 ...на могиле Каспара будут водружать крест. — В настоящее время на могиле Хаузера на кладбище в Ансбахе имеется лишь небольшой обелиск без креста. Однако помимо могилы существует еще кенотаф — памятник- стела в Дворцовом саду в виде восьмигранной часовни с выгравированной на ней надписью: «Hic occultis occult occisus est IV DEC. MDCCCXXXIQ» [лат. — «Здесь покоится таинственно погибший 4 дек<абря> 1833 года»). Эту самую стелу на месте гибели Каспара действительно венчает небольшой крест.
14 Квандт-де намеревается написать книгу, в которой черным по белому будет доказано, что Каспар был обманщиком... — Этот замысел исполнил сын Иоганна Георга Мейера (прототип Квандта в романе) Юлиус Мейер; см. при- меч. 1 на с. 512 наст. изд.
15 Прячешься от правды, как Каин от зова Господня? — Здесь обыгрывается ветхозаветный эпизод, в котором Бог обращается к Каину после того, как тот убил своего брата: «И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве сторож я брату моему?» (Быт. 4: 9).
Дополнения Мой путь как немца и еврея
Первая публикация автобиографической книги Я. Вассерманна «Мой путь как немца и еврея»: Wassermann J. Mein Weg als Deutscher und Jude. Berlin: S. Fischer Verlag, 1921.
Первый русский перевод: Вассерман Я. Мой путь как немца и еврея / Пер. М.М. Гутмана. Пг.; М.: Петроград, 1923.


Примечания. Я. Вассерманн. МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ 523
Перевод глав 12—16 выполнен Д.Д. Черепановым по изд.: Wassermann J. Mein Weg als Deutscher und Jude / Hrgb. R. Wolff. Berlin: Dirk Nishen Verlag, 1987, при этом во внимание принимался перевод 1923 года.
XII
1 Я стал секретарем у одного очень уважаемого писателя... — Имеется в виду немецкий прозаик и драматург австрийского происхождения Эрнст фон Вольцоген (Emst von Wolzogen; 1855—1934), в 1892—1899 гг. проживавший в Мюнхене и создавший там характерное для эпохи модерна «Свободное литературное общество». Именно Вольцоген ввел Вассерманна, своего литературного секретаря (1894—1896 гг.), в мир мюнхенской литературно-художественной богемы.
2 Он диктовал мне свои романы и рассказы... — По-видимому, речь идет о романах Э. фон Вольцогена «Вот я» («Ессе Ego», 1896), «Третий пол» («Das dritte Geschlecht», 1899), а также сборнике рассказов «“Хороший крокодил” и прочие итальянские истории» («Das gute Krokodil und andere Geschichten aus Italien», 1894).
3 ...осмелился представить ему для оценки мои работы... — Прежде всего речь идет о произведении Вассерманна «Мелузина: Любовный роман» («Melusine. Ein Liebesroman». München, 1896).
4 ...за четыре десятилетия, что существует объединенная империя... — В 1871 г. королевство Пруссия объединило несколько десятков ранее независимых государств с немецким населением в Германскую империю; 18 января этого года прусский король Вильгельм I принял присягу как германский кайзер (император).
5 ...в «Вильгельме Мейстере»... — Вильгельм Мейстер является героем романов И.В. Гёте «Театральное призвание Вильгельма Мейстера» (неоконч.; 1777—1785), «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1795—1796), «Годы странствий Вильгельма Мейстера, или Отрекающиеся» (1821—1829), во многом автобиографической трилогии, которая стала для немецкой литературы как эталоном романа воспитания, так и историей постепенного приобщения молодого человека, поначалу актера и драматурга, члена странствующей труппы, к таинственным организациям масонского толка («Общество башни», «Педагогическая провинция»).


524
Пр иложения
XIII
1 ...я в возрасте двадцати трех лет писал «Евреев из Цирндорфа»... — Подробнее об этом романе см. с. 442—443 наст. изд.
2 Франкония — историческая область на юго-востоке Германии; на ее территории находятся три округа федеральной земли Бавария: Нижняя Франкония (столица — Вюрцбург), Средняя Франкония (столица — Ансбах), Верхняя Франкония (столица — Байройт). Крупнейший город области — Нюрнберг (расположен в Средней Франконии), другие крупные города — Бамберг, Кобург, Фюрт, Эрланген. Со всеми этими локусами так или иначе была связана жизнь Вассерманна, а также место действия большинства его произведений.
3 ...в Тироле, у Боденского озера, в Эйхштете... — Вассерманн перечисляет места своих путешествий-скитаний: историческую область в восточной части Альпийских гор, включающую австрийскую землю Тироль и итальянские провинции Южный Тироль, Трентино; берега Боденского озера, расположенного в предгорьях Альп на границе Германии, Швейцарии, Австрии (длина — 63 км, максимальная ширина — 14 км); баварский университетский городок Эйхиггетт (Айхнггетт) в округе Верхняя Бавария.
4 Иоанн Безземельный (1167—1216) — английский король (с 1199 г.) из династии Плантагенетов. Его правление считается одним из самых катастрофических за всю историю Англии; на это время пришлись завоевание Нормандии (принадлежавшей англичанам) французским королем Филиппом П Августом, гражданская война, признание Англии вассалом папы римского, подписание королем под нажимом восставших баронов Великой хартии вольностей. Впоследствии ни один английский монарх не носил имени «Иоанн» (англ. John).
XIV
1 Через одиннадцать лет... я написал «Каспара Хаузера». — Роман «Каспар Хаузер, или Леность сердца» (опубл. 1908) писался Вассерманном с 1904 г.
2 Мой дедушка с отцовской стороны... — Речь идет о жителе баварского Цирндорфа Максе Вассерманне, хорошо помнившем Нюрнберг 1820-х годов.
3 ...крепость в Нюрнберге... — См. примеч. 1 на с. 493 наст. изд. Каспар Хаузер после того, как он был найден на улице Нюрнберга (26 мая 1828 г.), провел 53 дня (до 18 июля 1828 г.) в тюремной башне замка у Новых ворот (Нойен тор) под надсмотром тюремщика Андреаса Хильтеля (о нем см. примеч. 7 на с. 494 наст. изд.).


Примечания. Я. Вассерманн. МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ 525
4 ...дом Тухера... — См. примеч. 9 на с. 494—495 наст. изд. В течение полутора лет барон Готтлиб фон Тухер был официальным опекуном Каспара Хаузера (до декабря 1831 г.).
5 ...улочку в Ансбахе, где жил учитель Мейер... — Имеется в виду Иоганн Георг Мейер, ансбахский школьный учитель, в доме которого на углу Монт- геласплац и Пфаррнгграссе с декабря 1831 г. до момента своей кончины от нанесенной раны (17 декабря 1833 г.) проживал Каспар Хаузер; прототип учителя Квандта в романе Вассерманна (см. также примеч. 1 на с. 512 наст. изд.).
6 ...Дворцовый сад, где стоит восьмигранный памятник с красивой надписью... — См. примеч. 13 на с. 522 наст. изд..
7 Клара фон Каннавурф — персонаж романа «Каспар Хаузер»; см. о ней примеч. 13 на с. 516 наст. изд.
8 ...профессор Миттельштедт в своем известном сочинении... — Имеется в виду книга немецкого юриста Отто Миттелынтедта (1834—1899) «Каспар Хаузер и его легенда баденского принца» («Kaspar Hauser und sein badisches Prinzenthum». Heidelberg, 1876), где впервые были опубликованы представленные Баденской династией документы о крещении, вскрытии и похоронах умершего в младенчестве сына великого герцога Баденского. На основании этой публикации утвердилось мнение, что Хаузер был несомненным мистификатором и аферистом.
9 ...учитель Мейер в своем документальном исследовании... — Речь идет о книге «Подлинные свидетельства о Каспаре Хаузере», опубликованной сыном И.Г. Мейера, Юлиусом Мейером, который подобно своему отцу был убежден в полной несостоятельности герцогских «притязаний» Каспара. Кроме того Ю. Мейер опубликовал письма Йозефа Хикеля и принадлежавшие этому жандармскому офицеру дневниковые записи нюрнбергского найденыша (см. примеч. 1 на с. 508 наст. изд.).
10 ...Каспар Хаузер действительно бьи княжеским отпрыском, кем его считали Даумер и Фейербах... — Немецкому философу, поэту, а также воспитателю Каспара Хаузера Георгу Фридриху Даумеру (см. примеч. 6 на с. 494 наст, изд.) принадлежат три сочувственные книги о своем подопечном: «Свидетельства о Каспаре Хаузере» («Mitteilungen über Kaspar Hauser». Nürnberg, 1832), «Раскрытие тайны Каспара Хаузера» («Enthüllungen über Kaspar Hauser». Frankfurt am Main, 1859), «Каспар Хаузер. Его бытие, его невинность» («Kaspar Hauser. Sein Wesen, seine Unschuld». Regensburg, 1873); немецкий правовед Пауль Йоганн Алсельм фон Фейербах написал в поддержку Каспара Хаузера памфлет «Каспар Хаузер. Пример преступления против челове- кой души» (см. примеч. 2 на с. 495—496 наст. изд.).


526
Приложения
XVI
1 «Человечек с гусями» («Das Gänsemännchen»). — Имеется в виду роман Я. Вассерманна, напечатанный берлинским издательством С. Фишера в 1915 г. Подробнее о нем см. с. 445—450 наст. изд.
2 «Золотое зеркало». — Речь идет о книге новелл Вассерманна «Золотое зеркало: Роман в рассказах» («Der Goldene Spiegel: Erzählungen in einem Rahmen»), опубликованной С. Фишером в 1911 г.
3 «Мужчина в сорок лет». — Имеется в виду произведение Я. Вассерманна «Мужчина в сорок лет: Маленький роман» («Der Mann von vierzig Jahren: Ein kleiner Roman»), выпущенное издательством С. Фишера в 1913 г.
4 Даниэль Нотгаффт — главный герой романа «Человечек с гусями» (см. примеч. 1), гениальный немецкий композитор.
5 Однажды в Фюрте я повстречал своего давнего школьного товарища... — Речь идет об уроженце Фюрта Юлиусе Херцфельдере.
6 ...в годы моей нюрнбергской нужды... — Подразумевается временной период с конца 1892 г. по март 1894 г.
7 ...с моим Гарриком... — Имеется в виду друг юности Я. Вассерманна, мечтавший об актерской карьере и поэтому получивший прозвище в честь Дэйвида Гаррика (правильней — Гэррик; 1717—1779), знаменитого английского актера, постановщика, директора театра «Друри-Лейн», боготворившего У. Шекспира (в 1756 г. им даже был возведен храм в честь этого драматурга в Хэмптоне), исполнителя ролей (Гамлет и др.) в шекспировских пьесах.
8 Я работал тогда в городском архиве... — Речь идет о должности канцеляриста в архиве Нюрнберга.
9 ...в двух моих романах имелась фигура, которая... давала повод видеть в нем модель. — Возможно, речь идет о немецком поэте, переводчике, антиковеде Рудольфе Борхердте (1877—1945), входившем в окружение поэтов С. Георге и Г. фон Гофаннсталя.
10 ...в цыганские годы... — То есть в пору скитаний Вассерманна по Германии, Швейцарии ^начало 1890-х годов).
11 Гейерстам Йохан Густав (1858—1909) — шведский писатель, имевший в 1890—1900 гг. европейскую известность; начав с произведений, посвященных интеллектуальной атмосфере Швеции 1880-х годов (романы «Эрик Гране», 1885; «Пастор Халлин», 1887), а также крестьянству (сборник новелл «Бедные люди», 1884, опубл. 1889), проявил затем интерес к темам распада семьи, декадентской личности («Голова Медузы», 1895; «Борьба за любовь», 1896;


Примечания. Я. Вассерманн. МОЙ ПУТЬ КАК НЕМЦА И ЕВРЕЯ 527
«Заблудившиеся в жизни», 1897; «Комедия брака», 1898; «Власть женщины», 1901; «Вечная загадка», 1907).
12 ...Стриндберг... изобразил его в «Черных знаменах»... — Речь идет о позднем романе (1905) Ю.А. Стриндберга (1849—1912), персонаж которого, Ларе Петтер Сакриссон, является карикатурой на И.Г. Гейерстама (см. примеч. 11 на с. 526—527 наст, изд.) и в его лице на шведский декаданс.
13 Кестнер не мог пережить того, что Гёте в «Вертере» опозорил семью своих друзей. — В мае 1772 г. двадцатитрехлетний юрист и будущий писатель И.В. Гёте прибыл в город Вецлар для изучения деятельности высшего Апелляционного суда Священной Римской империи. Там он страстно влюбился в дочь судьи Шарлотту (или Лотту) Буфф (1753—1828), негласную невесту секретаря ганноверского посольства и юриста Августа Кристиана Кестнера (1741—1800). Пожертвовав своим чувством, Гёте в сентябре покинул Вецлар. Вскоре из письма к нему Кестнера он узнал, что в Вецларе застрелился (причем из одолженного у Кестнера пистолета) секретарь брауншвейгского посольства Ф. Иерузалем, который был также влюблен в Шарлотту. Обстоятельства этих событий, а также рефлексию на тему самоубийства из- за несчастной любви Гёте отразил в романе «Страдания молодого Вертера» (1774), принесшем ему европейскую славу.


ОСНОВНЫЕ
ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА ЯКОБА ВАССЕРМАННА
1873-1934
1873,
10 марта
Появляется на свет в баварском городе Фюрт в еврейской семье, проживающей на Александернгграссе, 6 (ныне — 9). Отец: мелкий коммерсант Адольф Вассерманн (1844—1901), уроженец баварского Цирндорфа (города в Средней Франконии), с 1869 г. живущий в Фюрте.
Мать: Генриетта Трауб (1850—1882), родом из Зоммерхаузе- на (город в майнской части Франконии).
1882,
5 сентября
Смерть матери — событие, отраженное в ранней новелле «Ты спишь, мама?» (1897).
1883,
март
Новый брак А. Вассерманна.
1883-1889
Обучение в Королевском Баварском реальном училище в Фюрте.
1888
Отправляет по почте свои юношеские произведения в берлинский «Лессинг-театер», а также в берлинское издательство С. Фишера.
1889-1891
После банкротства отца живет с дядей, Альфредом Траубом, в Вене и трудится, постигая азы предпринимательства, на его фабрике.
1890,
май
август
октябрь
Бегство из Вены в Мюнхен.
Возвращение в семью отца, переехавшего в Вюрцбург. Новая попытка жизни с дядей.
1891,
июль
Окончательное расставание с А. Траубом и возвращение к отцу в Вюрцбург.


Основные даты жизни и творчества Я. Вассерманна
529
октябрь
Поступление на годичную военную службу в Вюрцбурге.
1892-1894
Самостоятельная жизнь в Нюрнберге, канцелярская служба в страховом обществе «Виктория».
1894
Новая поездка в Мюнхен (по достижении совершеннолетия и получении доли в материнском наследстве). Канцелярская работа во Фрайбурге (Фрайбург-им-Брайсгау, земля Баден-Вюртемберг). Скитания по Шварцвальду, Швейцарии.
октябрь
Возвращение в Мюнхен, начало работы секретарем у писателя Э. фон Вольцогена. Проживание в пансионе «Фукс» на Хесспгграссе, 34.
1896-1898
Работа редактором в мюнхенском сатирическом журнале «Симплициссимус». Контакты с Г. фон Гофманнсталем, П. Альтенбергом, Р.М. Рильке, Ф. Ведекиндом, Т. Манном, Л. Фейхтвангером и другими писателями.
1896,
22 февраля
Первая публикация (рассказ-миниатюра «Сумерки», напечатан в № 8 мюнхенского еженедельника «Югенд»).
В мюнхенском издательстве А. Лангена выходит «Мелузина: Любовный роман».
1897
В первом выпуске «Библиотечки Лангена» выходят два рассказа Вассерманна («Ты спишь, мама? Рут»). Публикация романа «Евреи из Цирндорфа» (издательство А. Лангена).
1898,
май
Переезд в Вену в качестве театрального обозревателя газеты «Франкфуртер цайтунг». Начало дружбы с писателями Р. Беер-Гофманном, А. Шницлером, Г. фон Г офманнсталем.
1899
Путешествие по Доломитовым Альпам совместно с Р. Беер- Гофманном и А. Шницлером. Установление личных контактов с берлинским издателем С. Фишером.
весна
Начало работы над романом «История юной Ренаты Фукс».
1900,
весна
«История юной Ренаты Фукс» (роман, в котором отражен опыт жизни Вассерманна в Мюнхене) выходит по частям в


530
Приложения
октябрь
журнале «Нойе дёйче рундшау», а затем в берлинском издательстве С. Фишера (1901).
Первая поездка в Берлин. Знакомство с Г. Гауптманном. Начало сотрудничества с М. Гейманном, редактором издательства С. Фишера.
1901,
6 января
Женитьба на Юлии Шпейер (1876—1963), дочери венского фабриканта. Начало длительного итальянского путешествия.
27 июля 4 декабря
1902,
апрель
лето
Смерть отца.
Рождение первенца, Адольфа Альберта.
Поездка в Италию совместно с Людвигом Вольффом. Первый выезд на альпийское озеро Альтаусзее (австрийская земля Штирия).
конец года
Публикация романа «Молох» (издательство С. Фишера; на титульном листе — 1903 г.)
1903,
25 ноября 1904
Рождение второго сына, Георга Максимилиана.
Выход в Берлине книги эссе «Искусство повествования» с предисловием Г. Брандеса. Начало дружбы с итальянским композитором Ф. Бузони.
лето
Публикация романа «Александр в Вавилоне» (первый 900-сгра- ничный вариант завершен в сентябре 1903 г., после трех лет работы).
декабрь
Чтение лекции в Праге. Знакомство с пражским писателем Г. Салусом.
1905,
сентябрь
Начало дружбы с Т. Манном.
Публикация романа «Александр в Вавилоне» (издательство С. Фишера).
1906
Публикация переработанной версии романа «Евреи из Цирн- дорфа», а также состоящей из трех новелл книги «Сестры» (издательство С. Фишера).
15 октября осень
Рождение дочери Юдит.
Переезд в квартиру в венском пригороде Гринцинг (Файлер- гассе, 5).


Основные даты жизни и творчества Я. Вассерманна
531
1907,
октябрь
Роман «Каспар Хаузер, или Леность сердца» выходит по частям в журнале «На суше и на море» («Über Land und Meer»), а затем отдельным изданием (1908).
1910
Публикация романа «Маски Эрвина Райнера» (издательство С. Фишера).
1911
Публикация книги новелл «Золотое зеркало» (издательство С. Фишера).
1912,
октябрь-
ноябрь
Турне по Германии (Мюнхен, Штутггарт, Франкфурт-на- Майне, Гамбург, Берлин).
1913
Публикация книги «Мужчина в сорок лет: Маленький роман» (издательство С. Фишера). Полемика с философом М. Бубером на тему духовности еврейства.
1914,
весна
Посещение С. Фишера на озере Гарда в компании с писателями Г. Гессе и Б. Келлерманном.
апрель
В мюнхенской газете «Нойе меркур» начинается сериализация романа «Человечек с гусями» (апрель 1914 г. — март 1915 г.).
лето
Переезд на собственную виллу в венском пригороде Грин- цинг.
июль
Завершена работа над романом «Человечек с гусями».
1915,
начало года
Публикация романа «Человечек с гусями» (издательство С. Фишера).
февраль
Знакомство в Вене с М. Карлвайс (псевдоним Марты Штросс, урожд. Вайс; 1889—1965), будущей второй женой.
30 марта
Рождение четвертого ребенка, дочери Эвы Агаты (будущей невестки писателя Г. Броха).
1916,
13 сентября
Гибель на фронте брата, писателя-дадаисга Армина Вассерманна.
1918,
май
Завершена работа над романом «Кристиан Ваншаффе».


532
Приложения
1919,
февраль
Публикация двухтомного романа «Кристиан Ваншаффе» (т. 1 — «Эва», т. 2 — «Рут»; тираж 30 тыс. экземпляров, издательство С. Фишера).
осень
Расставание с женой и переезд совместно с М. Карлвайс и ее двумя дочерями от первого брака на арендованную виллу «Филтш» на озере Альтаусзее.
1920
8 февраля
1921
Начало бракоразводного процесса с Ю. Шпейер.
Кончина друга, поэта Р. Демеля.
Публикация автобиографической книги «Мой путь как немца и еврея» (издательство С. Фишера). Выход сборника эссе и выступлений «Воображаемые мосты» (Мюнхен, издательство Курта Вольффа). Режиссер П.У. Гад экранизирует роман «Кристиан Ваншаффе» (ч. 1 — 1921, ч. 2 — 1922).
1922
Публикация романа «Три ступени Оберлина» (издательство С. Фишера).
ноябрь-
декабрь
Скандинавское турне писателя (выступления в университетах Стокгольма, Лунда, Копенгагена).
1923
осень
Выход романа «Ульрике Войтик» (издательство С. Фишера). Вассерманн читает в корректуре роман «Верди» Ф. Верфеля и дает тому ряд рекомендаций.
октябрь
Начало жизни на собственной вилле «Андриан» (деревня Фи- шерндорф, 48) на озере Альтаусзее.
1924
Публикация романа «Фабер, или Потерянные годы» (издательство С. Фишера) и книги «Гештальт и человечность: Два выступления» (Мюнхен, издательство «Драй маскен»).
2 7 февраля июль
Рождение ребенка от М. Карлвайс, сына Карла Ульриха. Кончина друга писателя, композитора Ф. Бузони (очерк «Ферруччо Бузони: In Memoriam» напечатан в газете «Нойе фрайе прессе» 10 августа).
декабрь
Первые серьезные проблемы со здоровьем (боли в сердце, диабет).
1925,
сентябрь
октябрь
Смерть друга, редактора М. Гейманна.
Публикация романа «Лаудин и его близкие» (издательство С. Фишера).


Основные даты жизни и творчества Я. Вассерманна
533
1926
После окончания разорительного бракоразводного процесса вступает в брак с М. Карлвайс. Избрание в Прусскую академию искусств. Начало работы над так и не оконченным романом «Агасфер».
1927,
28 января— апрель
Поездка совместно с женой в США (выступления в Нью-Йорке, Чикаго, Лос-Анджелесе, Сан-Франциско).
1927/1928
Зиму проводит с женой в Берлине.
1928
Публикация романа «Золото Кахамалки». Написание послесловия к роману М. Карлвайс («Амур и Психея путешествуют», Берлин, 1928). Выход книги избранных эссе, путевых очерков, выступлений «Дело жизни» в издательстве «Гретляйн» (Лейпциг; Цюрих). Начало дружбы с писателем А. Дёблином.
февраль
Публикация романа «Дело Маурициуса» (издательство С. Фишера). За шесть месяцев продано 75 тыс. экземпляров.
июнь
Поездка на воды в Карлсбад.
1928/1929
Зимнее путешествие в Египет. В Ассуане работает над биографией Колумба («Христофор Колумб: Дон Кихот океана. Портрет», издательство С. Фишера, 1929).
1929,
март 15 июля осень 28 октября
Выступление с лекциями в Кёльне, Берлине, Мюнхене. Кончина друга, писателя Г. фон Гофманнсталя.
Поездка в Рим.
Выступление в Прусской академии искусств с речью о Г. фон Гофманнстале (будет опубликована в журнале «Нойе рунд- шау» под заголовком «Гофманнсталь, друг», а также отдельным изданием в 1930 г.).
1930,
февраль
Поездка в Энгандин к Г. Гессе (совместно с Т. и К. Маннами, а также X. и С. Фишерами).
лето
Поездка в Швейцарию; знакомство в Цюрихе с русским неврологом и философом Константином фон Монаковым (прототип Йозефа Керкховена).


534
Приложения
1931,
февраль
весна
Встреча в Альпах с Г. Гессе, Т. Манном, семьей С. Фишера. Публикация романа «Этцель Андергасг» (издательство С. Фишера). За год продаж разойдется ок. 50 тыс. экземпляров.
21 октября 1932
Смерть друга, писателя А. Шницлера.
Публикация в журнале «Нойе рундшау» (№ 43) «Воспоминаний об Артуре Шницлере» и «Речи перед студенческой молодежью о жизни в духе: К гётевскому юбилею 1932 года».
начало года весна
Выступление с лекциями в Берне, Цюрихе, Базеле.
Поездка на Сицилию. Начало работы над романом «Третье существование Йозефа Керкховена».
1933,
29 марта май
Исключение из Прусской академии искусств.
Все сочинения писателя занесены в «черный список» немец¬
лето
кой книжной торговли.
На 60-летний юбилей Вассерманна в журнале «Нойе рундшау» (No 44) откликаются поздравлениями X. Ауфрихт, А. Дёб- лин, Г. Гессе, Г. и Т. Манны, С. Цвейг.
конец ноября декабрь
Сердечный приступ в Вене.
Выступление с лекцией в Голландии. Последняя встреча с Т. Манном в Цюрихе. Рукопись романа «Третье существование Йозефа Керкховена» передана в Голландию (публикация — Амстердам, 1934).
1934,
7 января 3 января
Кончина от сердечного приступа на вилле «Андриан». Похороны на католическом кладбище в деревне Фишерн- дорф.
1937
М. Карлвайс издает в Цюрихе роман «Оливия» (издательство «Нойе Бухер»).
1973
Публикация в авторской рукописи романа «Энгельгарт, или Два мира» (Мюнхен, издательство Лангена—Мюллера), не напечатанного при жизни из-за чрезмерного автобиографизма (начат в январе 1902 г.; рабочее название — «Энгельгарт. Детство и юность, им самим описанные»).


СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
Ил. на с. 5 Ил, 7.
Ил. 2.
Ил. 3.
Ил. 4.
Ил. 5.
Ил. 6.
Ил. 7.
Ил. 8.
Ил. 9.
Якоб Вассерманы. 1924. Фотограф не установлен. Частная коллекция.
Якоб Вассерманы в возрасте 32 лет. Ок. 1905. Фотограф К. Фрой- таг (Karl Freutag). Австрийская национальная библиотека (Вена).
Якоб Вассерманы в возрасте 17 лет (первое известное фото писателя). Ок. 1895. Фотограф не установлен. Публ. по изд.: Kraft Th. Jakob Wassermann: Biografie. München: Deutcher Taschenbuch Verlag, 2008. S. 21.
Юлия Шпейер, первая жена писателя. Ок. 1900. Фотограф не установлен. Марбах, Литературный архив.
Якоб Вассерманы в молодости. Портрет тушью. Начало XX в. Худ. Г. Раухингер (Heinrich Rauchinger; 1858—1942). Австрийская национальная библиотека (Вена).
Фотокарточка Якоба Вассерманна с дарственной надписью Артуру Шницлеру. 1907. Фотограф не установлен. Марбах, Литературный архив.
Альберт Ланген с номером «Симплициссимуса» в руках. 1904. Фотограф не установлен. Частная коллекция.
Моритц Хайманн. Опубл. 1930. Худ. Э. Орлик (Emil Orlik; 1870— 1932). Частная коллекция.
Самуэль Фишер. 1886 (?). Фотограф не установлен. Частная коллекция.
Эрнст Людвиг фон Вольцоген. Ок. 1910. Фотограф не установлен. Частная коллекция.


536
Приложения
Ил. 10. Им 11.
Им 12.
Им 13. Им 14.
Им 15. Им 16.
Им 17. Им 18.
Им 19. Им 20.
Им 21.
Гуго фон Гофманнсгаль. 1893. Фотограф не установлен. Частная коллекция.
Герхарт Гауптманн. 1912. Худ. М. Либерманн (Max Iiebermann; 1847—1935). Холст, масло. 118,5 х 92 см. Музей «Кунстхалле» (Гамбург).
Артур Шницлер. Ок. 1900. Фотограф Л. Берлин-Бибер (Leonard Berlin-Bieber; 1841—1931). Австрийская национальная библиотека (Вена).
Стефан Георге. Ок. 1900. Фотограф не установлен. Частная коллекция.
Герман Гессе (поясной портрет). 1905. Худ. Э.Г. Вюртенбергер (Emst Gustav Würtenberger; 1868—1934). Масло, холст. Частная коллекция.
Генрих (слева) и Томас Манны. Ок. 1905. Фотоателье «Эльвира» (Мюнхен). Частная коллекция.
Генрих (слева) и Томас Манны. 1920-е годы. Фотограф не установлен. Публ. по изд.: Schröter К. Thomas Mann. Hamburg: Rowohlt, 1995. S. 94.
Томас и Катя Манн. 1929. Фотограф не установлен. Берлин. Публ. по изд.: Schröter К. Thomas Mann. S. 97.
Герман Гессе и Томас Манн на лыжах. 1929. Санкт-Моритц (Швейцария). Фотограф не установлен. Публ. по изд.: Schwar- berg G. Es war einmal ein Zauerberg: Thomas Mann in Davos — Eine Spurensuche. Göttingen: Steidl, 2001. S. 125.
Герман Гессе, Томас Манн и Якоб Вассерманн в Альпах. 1931. Фотограф не установлен. Публ. по изд.: Kraft Th. Jakob Wassermann: Biografie. S. 195.
Эмиль Людвиг, Артур Шницлер, Бруно Вальтер и Якоб Вассерманн на ступенях виллы «Сувретгина» (Санкт-Моритц). 26 июля 1930 г. Фотограф не установлен. Австрийская национальная библиотека (Вена).
Якоб Вассерманн с первой женой и детьми на своей вилле в


Список иллюстраций
537
Ил. 22. Ил. 23.
Ил. 24. Ил. 25.
Ил. 26.
Ил. 27.
Ил. 28. Ил. 29.
Ил. 30.
Ил. 31.
Ил. 32.
Гринцинге (пригород Вены). 1917. Фотограф не установлен. Частная коллекция.
Комната Якоба Вассерманна на вилле в Гринцинге. 1917. Фотограф не установлен. Частная коллекция.
Якоб Вассерманн. Конец 1920-х годов. Фотограф Э.О. Хоппе (Emil Otto Hoppé; 1878—1972). Публ. по изд.: Kraft Th. Jakob Wassermann: Biografie. S. 186.
Якоб Вассерманн и каменная фигура. 1930. Фотограф не установлен. Марбах, Литературный архив.
Якоб Вассерманн с сыном Георгом на велопрогулке. Рубеж 1910—1920-х годов. Фотограф не установлен. Публ. по изд.: Kraft Th. Jakob Wassermann: Biografie. S. 176.
Якоб Вассерманн с дочерьми от первого брака — Юдит и Эвой Агатой. 1910-е годы. Фотограф не установлен. Публ. по изд.: Kraft Th. Jakob Wassermann: Biografie. S. 88.
Якоб Вассерманн в возрасте 60 лет (последний год жизни). Фотограф Г. Коллинер (Grete Kolliner; 1892—1933). Публ. по изд.: Radio Wien. 17 March 1933. Jahrg. 9. Heft 25. S. 6.
Марта Карлвайс, вторая жена Якоба Вассерманна. 1929. Фотограф не установлен. Марбах, Литературный архив.
Якоб Вассерманн с женой Мартой и издателем Самуэлем Фишером в Понтрезине (Швейцария). Июль 1929 г. Фотограф не установлен. Публ. по изд.: Kraft Th. Jakob Wassermann: Biografie. S. 161.
Якоб Вассерманн и Марта Карлвайс на борту парохода «Гамбург», отплывающего в США. 1927. Фотограф не установлен. Австрийская национальная библиотека (Вена).
Вилла Якоба Вассерманна на озере Альтаусзее. Зима 1929 г. Фотограф не установлен. Литературный музей Альтаусзее.
Рабочий кабинет Якоба Вассерманна на вилле «Андриан» (Альтаусзее). 1931. Фотограф не установлен. Литературный музей Альтаусзее.


538
Пр иложения
Ил. 33. Им 34.
Им 35.
Им 36.
Им 37.
Им 38.
Им 39.
Им 40.
Им 41.
Им 42. Им 43. Им 44.
Им 45.
Им 46.
Якоб Вассерманы. 1899. Худ. Э. Орлик. Частная коллекция.
Якоб Вассерманы. 1913. Худ. Р. Блике (Rangvald Blix; 1882—1958). Частная коллекция.
Якоб Вассерманн. 1924. Худ. Н. Борн (N. Вот). Австрийская национальная библиотека (Вена).
Якоб Вассерманн. 1928. Худ. Э.В. Штумпп (Emil Wilhelm Stumpp; 1886—1941). Австрийская национальная библиотека (Вена).
Титульный лист изд.: Wassermann J. Schlafet du, Mutter? Ruth. R; Leipzig; München: Albert Langen Verlag, 1897.
Титульный лист изд.: Wassermann J. Alexander in Babylon: Roman. Berlin: S. Fischer Verlag, 1903.
Титульный лист изд.: Wassermann J. Caspar Hauser oder Die Trägheit des Herzens. Stuttgart; Leipzig: Deutsche Verlags-Anstalt, 1908.
Титульный лист изд.: Wassermann J. Das Amulett. Nürnberg: J.L. Schräg, 1926.
Нюрнберг. Вид с реки Пегниц на деревянный мост Хенкериггег. Ок. 1900. Фотограф не установлен. Австрийская национальная библиотека (Вена).
Нюрнберг. Башня Фестнертурм. Ок. 1900. Фотограф не установлен. Австрийская национальная библиотека (Вена).
Нюрнберг. Кёнигпгграссе. Ок. 1900. Фотограф не установлен. Австрийская национальная библиотека (Вена).
Нюрнберг. Рыночная площадь. Собор Фрауенкирхе. Ок. 1900. Фотограф не установлен. Австрийская национальная библиотека (Вена).
Нюрнберг. Вид на собор Св. Лоренца. Ок. 1900. Фотограф не установлен. Австрийская национальная библиотека (Вена).
Нюрнберг. Фонтан «Человечек с гусями». Площадь Ратхаус- плац. Ок. 1890. Фотограф Ф. Шмидт (Ferdinand Schmidt; 1840— 1909). Частная коллекция.


Список иллюстраций
539
Ил. 47.
Им 48. Им 49. Им 50. Им 51.
Им 52. Им 53. Им 54. Им 55. Им 56. Им 57.
Им 58.
Им 59.
Вена. Вид на городскую ратушу, здание Парламента и Ринг- нгграссе. 1882. Фотограф не установлен. Австрийская национальная библиотека (Вена).
Вена. Рингпгграссе. 1890. Фотограф не установлен. Австрийская национальная библиотека (Вена).
Вена. Кафе «Гриннггайдл». 1897. Фотограф К. фон Цажбони (Carl von Zamboni; ок. 1870 — ок. 1900). Музей истории города Вены.
Вена. Вокзал императора Франца-Йозефа I. Ок. 1905. Фотограф не установлен. Фотоархив «Бильдштреке».
Каспар Хаузер. Литография. 4 июля 1930 г. Худ. Г. Нерлих (Gustav Nehrlich; 1807—1840). Австрийская национальная библиотека (Вена).
Георг Фридрих Даумер. Ксилография. 1830-е годы. Худ. не установлен. Австрийская национальная библиотека (Вена).
Якоб Фридрих Биндер. Литография. 1830-е годы. Худ. Ф. Хан (F. Hahn). Частная коллекция.
Тюремщик Андреас Хильтель с супругой. 1834. Худ. не установлен. Частная коллекция.
Йоганн Кристиан Бибербах. 1830-е годы. Фотограф не установлен. Частная коллекция.
Клара, жена Йоганна Кристиана Бибербаха. 1830-е годы. Фотограф не установлен. Частная коллекция.
Пауль Йозеф Ансельм фон Фейербах. Литография. Ок. 1830. Худ. Й.Ф.К. Кройль (Johann Friedrich Carl Kreul; 1804—1867). Австрийская национальная библиотека (Вена).
Барон Готтлиб фон Тухер. Литография. 1830-е годы. Худ. К. Хартманн (Cari Hartmann; 1818—1857). Частная коллекция.
Филип Генри Стэнхоуп, 4-й граф Чесгерфилд. Первая половина XIX в. Худ. не установлен. Масло, холст. Частная коллекция.


540
Приложения
Ил. 60.
Йозеф фон Штиханер в военной униформе. Литография. 1820. Xуд. И. Келлерхофен (Joseph Kellerhoven; 1789—1849). Публ. по изд.: Zeitschrift Pfälzisches Museum. 1927. No 11. [n. p.]
Ил. 61.
Йоганн Георг Мейер. 1830-е годы. Фотограф не установлен. Анс- бахский городской архив.
Ил. 62.
Генриетта Магдалена, жена Йоганна Георга Мейера. 1830-е годы. Фотограф не установлен. Ансбахский городской архив.
Ил. 63.
Карл Людвиг Фридрих, великий герцог Баденский. Начало XIX в. Худ. не установлен. Собрание дворца в Мангейме (Баден- Вюртемберг).
Ил. 64.
Людвиг I, великий герцог Баденский. Начало XIX в. Худ. не установлен. Собрание дворца в Мангейме (Баден-Вюртемберг).
Ил. 65.
Стефания де Богарне, великая герцогиня Баденская. Гравюра. Ок. 1820. Худ. не установлен. Публ. по изд.: Baring-Gould S. Early Reminiscences. N.Y.: Е.Р. Dytton & С°, 1923. P. 82.
Ил. 66.
Рейхсграфиня Луиза фон Хохберг. Литография. Ок. 1800. Худ. не установлен. Частная коллекция.
Ил. 67.
Каспар Хаузер на верховой прогулке. Гравюра. 1829. Худ. не установлен. Частная коллекция.
Ил. 68.
Уличные шарманщики рассказывают публике нравоучительную историю Каспара Хаузера. XIX в. Худ. не установлен. Частная коллекция.
Ил. 69.
Панорама Ансбаха. Литография. 1828. Худ. А. Хайнрих (Adam Heinrich; 1787—1862), Г.В. Краус (Gustav Wilhelm Kraus; 1804— 1852). Австрийская национальная библиотека (Вена).
Ил. 70.
Торжественное открытие железной дороги «Нюрнберг — Фюрт» 7 декабря 1835 г. Худ. X. Маргграфф (Hugo Marggraff). Публ. по изд.: Die Gartenlaube. Leipzig: Einst Keil’s Nachfolger, 1885. S. 797.


СОДЕРЖАНИЕ
Якоб Вассерманы
КАСПАР ХАУЗЕР,
ИЛИ ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Перевод с немецкого Наталии Ман ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Неизвестный юноша 11
Показания Каспара Хаузера, записанные Даумером 20
Высокое должностное лицо становится свидетелем игры теней 26
Зеркало говорит 37
Сновидения Каспара 51
Религия, гомеопатия, гости со всех сторон 63
Метафизические затеи Даумера 81
Появляется человек с закрытым лицом 98
Птичье сердце 116
Весть издалека 129
Английский граф 145
Таинственная миссия и препоны на пути к ее выполнению 157
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Разговор между человеком в маске и человеком, который снял
маску 178
Настанет ночь 196
Глава в письмах 203
Поклонение солнцу 225


542
Приложения
Глава, в которой читатель узнает кое-что о господине Квандте,
а также о даме, пока еще не названной 237
Иосиф и его братья 253
Замок Фалькенхаус 261
Квандт вступает на скользкий путь 274
Таинственный зов 283
Фейербах собирается уезжать 299
Поездка начинается 315
Шильдкнехт 326
Прерванная игра 338
Последняя попытка Квандта взять приступом тайну 351
Aenigma sui temporis 365
ДОПОЛНЕНИЯ
Я. Вассерманн. Мой путь как немца и еврея. Главы из книги.
Пер. Д.Д. Черепанова 391
ПРИЛОЖЕНИЯ
В.М. Толмачёв. Якоб Вассерманн и его роман «Каспар Хаузер» 421
Примечания. Сост. В.М. Толмачёв 492
Основные даты жизни и творчества. Сост. В.М. Толмачёв 528
Список иллюстраций 535


Вассерманы, Якоб
Каспар Хаузер, или Леность сердца/Изд. подг. В.М. Толмачёв. М.: Ла- домир: Наука, 2017. — 544 с., ил. (Литературные памятники)
ISBN 978-5-86218-552-2
Якоб Вассерманы (1873—1934) — яркий представитель эпохи мюнхенского и венского модерна 1890—1900-х годов, «мировая звезда романа» (Т. Манн). Наряду с характерным для исканий его времени интересом к проблеме пола, к символистской модернизации исторической тематики, импрессионистической легкости пера его произведения отличает и нечто особое: он не только наметил параметры немецкого интеллектуального романа, но и попытался в постниц- шевское время «вернуть в мир Бога», создал целую галерею персонажей не от мира сего — особых искателей высшего смысла, которые вопреки равнодушию буржуазного общества к высшим запросам жизни стремятся любой ценой привнести в мир идеальное измерение.
В своем лучшем творении, романе о Каспаре Хаузере (1908), писатель обращается к легендарной фигуре таинственного найденыша, который приковал к себе внимание всей Европы и до сих пор в роли своего рода «железной маски» остается одной из культовых фигур немецкой истории. Не умевший говорить и писать, видевший всё как бы впервые, этот загадочный юноша, пришелец из «темного ниоткуда», был столь же загадочно убит через несколько лет после своего чудесного появления. Происхождение его так и осталось тайной, гибель же всколыхнула всю мыслящую Европу и до сих пор будоражит умы любителей исторических загадок. Так кто же он, Каспар, — жертва заговора (как претендент на баденский престол), гений, не принятый или не понятый филистерами, или ловкий мистификатор? Проштудировав множество исторических документов, Вассерманн дал свой, и весьма убедительный, ответ на этот вопрос.
Психологически тонкий, а сюжетно приближенный к детективу, «Каспар Хаузер» — это философский роман о кризисе немецкого и — шире — европейского духа. В центре его — фигура немецкого «идиота», то ли необычного новейшего святого, то ли парадоксального подобия самого Спасителя. В этот многослойный и многосоставный образ писатель вложил много личного, и не в последнюю очередь — непростые рассуждения о соотношении в собственном творчестве европеизма и еврейства.
В Приложении печатаются статья В.М. Толмачёва о Якобе Вассерманне, помещающая творчество этого автора в широчайший историко-литературный контекст, а также перевод наиболее занимательных и наиболее содержательных глав автобиографической книги Вассерманна «Мой путь как немца и еврея» (1921).


Научное издание Якоб Вассерманы
КАСПАР ХАУЗЕР, ИЛИ ЛЕНОСТЬ СЕРДЦА
Утверждено к печати Редакционной коллегией серии «Литературные памятники»
Редакторы
ТА. Мусатова, Г.А. Велшорский
Корректор О. Г. Наренкова
Компьютерная верстка и препресс О. Л. Кудрявцевой
ИД № 02944 от 03.10.2000 г. Подписано в печать 21.04.2017 г. Формат 70 X 90у16. Бумага офсетная Nq 1. Печать офсетная. Гарнитура «Баскервиль». Печ. л. 34. Тираж 500 экз. Зак. Nq К-700.
Научно-издательский центр «Ладомир» 124681, Москва, ул. Заводская, д. 4 Тел. склада: 8-499-729-96-70 E-mail: ladomirbook@gmail.com
Отпечатано в соответствии с предоставленными материалами в АО «ИПК “Чувашия”» 428019, г. Чебоксары, пр. И. Яковлева, 13


Карта города Нюрнберга, 1850 Картограф Г. Людвиг Веннг


( 1 ) Церковь Св. Иоанна
(2) ул. Иоаннисштрассе
(3) ул. Мюльгассе
(4) Лес, в котором Каспар молился дереву
(5) Новые ворота
(б) Тиргартенские ворота ( 7) Городская крепость (8) Башня Фестнертурм ( 9 ) Площадь Альбрехта Дюрера (10) Гостиница «Дикарь» (Вейнмаркт, 11)
(11) Винный рынок
(12) Площадь Ратуши
(13) Церковь Св. Зебальда
(14) Ратуша
(15) Дом Бехольдов (Хауптмаркт, 17?)
(16) Прекрасный фонтан
(17) Трактир «Крокодил» (Хауптмаркт, 11)
(18) Рыночная площадь
(19) Собор Фрауенкирхе
(20) Фруктовый рынок
(21) Трактир «Баварское подворье» (Карлштрассе, 2)
(22) пл. Уншлиттплац
(23) Карлов мост
(24) Мясной мост
(25) Церковь Св. Лоренца
(26) Госпиталь Святого Духа
(27) Госпитальный мост
(28) Синагога
(29) река Пегниц
(30) остров Шютт
(31) Анненский садик
(32) Дом Георга Фридриха Даумера (Хинтере Шютт, 19)
(33) пл. Эгидиенплац
(34) Церковь Св. Эгидия
(35) Гимназия им. Ф. Меланхтона — место работы Г.Ф. Даумера
(36) пл. Веберсплац
(37) Дом барона Готтлиба фон Тухера (Хиршельгассе, 9—11)
(38) ул. Хиршельгассе
(39) Сады Максфельда
(40) пл. Якобсплац
(41) ул. Энгельхардсгассе
(42) Ворота Св. Иакова


Карта города Ансбаха, 1740 (?) Картограф Т.Г. Титцманн


(1) Казарма
(2) река Рецат
(3) ул. Вюрцбургерштрассе
(4) Кронахский Бук
(5) ул. Кронахерштрассе
(6) Верхние ворота
(7) Церковь Св. Иоанна
(8) Верхний рынок
(9) Апелляционный суд
(10) Дом Йоганна Георга Мейера (Пфарштрассе, 10). Здесь жил настоящий Каспар; сейчас — ресторан «Каспар Хаузер»
(11) «Дворцовая аптека»
(12) Церковь Св. Гумберта
(13) Нижний рынок
(14) Дворцовая площадь
(15) Маркграфский дворец
(16) Замковый проход
(17) ул. Розенгассе
(18) ул. Шваненгассе
(19) ул. Нейштадт
(20) Ворота Херридер-тор; справа - Херридерова башня.
(21) ручей Онольцбах
(22) ул. Променад
(23) ул. Постштрассе
(24) Гостиница «К Звезде» (Карлштрассе, 10).
Здание не сохранилось
(25) Дворцовая оранжерея
(26) Дворцовый сад
(27) Место, где был убит Каспар
(28) Памятник Йоганну Петеру Уцу
(29) Дорога на Нюрнберг
(30) ул. Айберштрассе
(31) Район Вайденмюль
(32) Дорога на Херридер
(33) ул. Крайльсгеймштрассе
(34) ул. Хейлигенкрейцгассе
(35) ул. Тристдорферштрассе
(36) На этом кладбище был похоронен Каспар