К. ТИМИРЯЗЕВ,
I іHL
-——
U \ъоЪ
МОСКВА,—1920.

сс
Перепечатка из Энциклопедического Словаря изд. Русского Би
блиографического Института б р. А . и И. Гранат и К» (т. XXX).
13-я типография Моек, Гор. Сов, Нар. Хоз, Петроди, IL
2011147366

с
1І Nv"
I. Цели и методы научного твор-
чества.
Наука, это итог положительных знаний о действитель-
ности, о том, что есть, откуда—естествознание. Слово наука
соответствует здесь тому, что на современном французском
и английском языке принято обозначать словом science (scien-
tia от scire—знать). На немецком языке и у нас чаще обозна-
чают эту область знания более ограничительным термином
Naturwissenschaft—естествознание, по, к сожалению, норою
дают ему метафизически распространительный смысл (см.
статью Naturwissenschaft в превосходном новейшем издании
Handwörterbuch der Naturwissenschaften, VII Bd., 1911,
почему-то порученную философу необерклеянцу Петцольду).
«По своей форме наука —самая совершенная логика;'по
содержанию, она имеет характер действительной реальной
истины» (Гамильтон—философ). «За областью науки (science)
для современного мыслителя простирается область незнания
(ncscience). Фома Аквивский учил иначе: «где кончается об-
ласть науки, начинается область веры» (Тернер—филолог). Фи-
лософия этого схоластика в недавнее время вновь распростра-
няется под названием «томизма». Центром этой пропаганды
является клерикальный университет Лувепа. Некоторые шот-
іэдские последователи этого учения (папр,!
, А. Томсоп—зоо-
/
,

лог) развивают, даже в изданиях, предназначенных для ши-
рокою распространения в народе, такое воззрение: «Наука не
в состоянии ничего об'яснить (о происхождении втой пресло-
вутой аксиомы см, ниже); об'яснять может только метафизика;
а где бессильна даже метафизика, па помощь ей приходит
теология». Эгот «пеосхоластицизм» или, попросту, «неообску-
рантизм» глубоко враждебен науке. Для нанесения ей наиболь-
шего вреда, противники ее нередко принимают на себя ее личину
(с обличением известного иезуита зоолога Базмана выступал
Плате, а против испанских и бельгийских иезуптов полеми-
зировал Еррера). Борьба с этими противниками современной
науки и их явными и тайными сторонниками составляет одну
из очередных задач современной науки.
Узнать истинную цель и общее содержание науки, ее ме-
тоды, приемы и средства исследования (то, что Пирсон довольно
метко называет грамматикой науки) можно, конечно, только
на основании близкого знакомства с произведениями ее ве-
ликих творцов. По счастию, многие из них, не ограничиваясь
одним сообщением своих специальных трудов, предпосылали
им изложение основных правил научного мышления, которыми
они руководились, или даже уделяли этому особые произве-
дения (Роджер Бэкон, Галилей, Бойль, Декарть, Ньютон,
Даламбер, Лаплас, Фарадэй, Меллони, Дренер, Де-Кандоль,
Роберт Майер, Гсльмгольц, Максуэл, Тиндаль, Винер, Герц,
Больцман, Бьеркнес, Роуланд, Бертло, Клод-Бернар, Гексли,
С. Джозеф Томсон и др.) . Некоторые даже посвящали этому
предмету целые трактаты (Сенебье, Гершель, Ампер, Юэль,
Пирсон, Пуанкарз и др.) . Не менее, а с известной точки зре-
ния, может быть и более значения имели общие трактаты о
значении науки, о ее философии—произведения писателей, ко-
торые, не будучи сами двигателями, творцами в какой-нибудь

отдельной области науки, по обладал глубокими паучншш
знаниями, с замечательной проницательностью схватывали ее
общее значение и направление, угадывали ее будущую роль
и тот переворот, который ей суждено произвести в истории
человеческой мысли, отмечая наступление новой эры—эры
науки. Это движение обнаружилось особенно в первой четверти
XVII века и в первой половине XIX (Бэкон Франсис, Опост
Конт, Дж. С . Милль, Спенсер, Бокль и др.) . Наконец, много
способствовали той же цели появившиеся с девятнадцатого
века труды по истории пауки общие (Юэль, Данеман, Эйзлер)
или истории отдельных наук: физики (Розенберг), химии
(Копп, Ладенбург, Меншуткин), биологии (Mafiaль), ботаники
(Сакс, Грин), зоологии (Карус), физиологии (Фостер, Бол-
дырев), или, наконец, истории известного периода—напр.,
XIX века—«века науки» (Гюнтер, Мюллер, Брик, Томсон А.,
Тимирязев, Пикар и др.) . Не менее существенны жизнеопи-
сания велики X ученых. принадлежащие перу также выдающихся
учепых (Кювье, Араго, Брюстер, Кенигсбергер, Оствальд),
а равно и первые попытки изучения тех условий, которые бла-
гоприятствуют развитию типа ученого (Альфонс Де-Кандоль,
Голтон, Оствальд и др.), а также и вообще условий научного
творчества (Розенберг, Тимирязев, Пуанкаре).
Изучение науки с такой общей точки зрения обнимает-изу-
чение ее происхождения, ее исторического развития и совре-
менного состояния, намечающего ее дальнейшие задачи. Такой
обзор включает и ее подразделения на отдельные области (клас-
сификацию) и характеристику ее методов общих и частных,
т.-е . более свойственных известным областям, оценку ее в
сравнении с другими отраслями умственной деятельности
человека, ее отношение к другим жизненным задачам, в каче-
стве ли прикладного внания, или в качестве иризнапного ее

значения—как осповпой п высшей школы для умственной
дисциплины и дальнейшего развития человечества (Копт,
Милль, Пирсон, Тёгинз и др.) .
Происхождение науки, как и других отраслей деятельности
человека (как это признает, напр., экономический материализм),
носит печать непосредственной утилитарности, но из этого,
конечно, не вытекает, что и в более совершенных стадиях
своего развития наука сохраняет или должна сохранять этот
утилитарный характер. Непонимание этого коренного различия
двух стадий развития науки обнаруживает в людях их полное
незнакомство с характером истинной науки (см. ниже).Утилитар-
ное происхождение науки наглядно обнаруживается в содержа-
нии, а порою и в самом названии, наиболее рано возникших ее
областей: стоит вспомнить связь геометрии с землемерным искус-
ством, механики—с употреблением простейших орудий (востор-
женный отзыв Архимеда о рычаге), астрономии—с путеводи-
Тельством странствующими в пустыне или по морям и с изме-
рением времени; стоит вспомнить близкое соотношение химии
с горным делом и технологией и почти всех отделов биологии—
с медициной. Планк остроумно замечает, что все физические
знания первоначально группировались исключительно по их
отношению'к ощущениям человека, а не по их об'ективному,
внутреннему сходству. Так, механика черпала свои основные
представления из мускульного чувства, учепие о теплоте—
из ощущения тепла и холода; акустика, теперь чисто механи-
ческая глава физики, была приурочена к ощущению звука,
а оптика, позднее поглощенная механикой и учением об электро-
магнитных явлениях,—к зрению. Далее мы увидим, что Планк
и современные физики делают из этих фактов эаключения,
диаметрально противоположные тем, которые делает группа
философов аеойерклияпцев (Мах, Оствальд, Петцодьд, к сожі-

гению, отчасти и Пирсон), утверждающих, что наука должна
ограничиваться втими чувственными восприятиями, а не пы-
таться проникнуть в об'ективную область тех внешних явле-
ний, которыми вызываются эти ощущения. История хотя бы
акустики, начиная с Пифагора и до наших времен, свидетель-
ствует ровно обратное, и, наоборот, те отрасли эмпирического
эпания, которые ограничиваются одним свидетельством чувств,
не доискиваясь до их об'ективного механического субстрата-
ощущения вкусовые и обонятельные, пе только не создали
соответственных отделов физики, но и не сделали первого
шага на пути всякого научного знания—не создали сколько-
нибудь удовлетворительной классификации относящихся к их
области явлений. Если наука имеет несомненное утилитарное
происхождение, понятие о пользе ни в каком случае не опре-
деляет пи ее содержания, ни ее направления, ни ее совре-
менной ступени развития. Все истинные ученые, все
люди, понимающие истинное значение науки, в том сог-
ласны, и еще совсем недавно в своем последнем произ-
ведении («Science et methode»), Пуанкарэ, полемизируя
с JI. Н. Толстым, повторяет, что вопрос Cui bono? для ученого
не существует, а в другом месте еще подробнее развивает эту
мысль: «Я не скажу, что наука полезна потому, что она снабжает
нас машинами, а, наоборот, что машина полезна потому, что
доставляет современному человеку досуг заниматься наукой».
Но, несмотря на отсутствие в современной науке узко-утили-
тарного направления, именно в своем независимом от указки
житейских практиков и моралистов, свободном развитии,
она явилась, более чем когда, источником практических, жи-
тейских применений. То поразительное развитие техпики,
которым ослеплены поверхностные наблюдатели, готовые приз-
вать его ва самую выдающуюся черту XIX века, является

юлысо результатом не для всех видимого небывалого в истории
развития именно науки,свободной от всякого утилитарного гне-
та. Разительным доказательством тому служит развитие химии і
была она и алхимией и агрохимией, на послугах и у горного
дела и у аптеки, и только в XIX веке, «веке науки», став просто
химией, т.- е. чистой наукой, явилась она источником неисчисли-
мых приложений н в медицине, и в технике, и в горном деле,
пролила свет и на стоящие в научной иерархии выше ее физику
и даже астрономию, и на более молодые отрасли знания, как
например, на физиологию, можно сказать, сложившуюся
только в течение этого века. Впрочем, не все писатели, зада-
вавшиеся вопросом о происхождении науки согласны с тем,
что первоначально она возникла на утилитарной почве; так,
один из позднейших, Петцольд (1912) горячо защищает обрат-
ную точку зрения, утверждая, что наука возникла в силу при-
сущего даже первобытному человеку стремления—одно го. из
трех совершенно независимых и равноправных отношений
его к окружающему его миру (вещей и явлений). Эти три отно-
шения, по Петцольду—три стремления: к познанию, к дей-
ствию, к эстетическому наслаждению, соответствующие трем
сферам: практической жизни, науке, искусству. Он иллю-
стрирует, в доказательство полного бескорыстия, полной
независимости от других впечатлений этого отношения чело-
века к познанию, следующими примерами: Гете, чуткий к
жизни и к истории, еще более чуткий к красотам природы,
попадает в первый раз в Италию и весь поглощен научной
идеей о метаморфозе растений; Роберт Майер среди первых
впечатлений тропического мира весь поглощен фактом нео-
бычайной окраски венозной крови, послужившим для пего
исходной точкой будущего учения о сохранении энергии,
я, наконец, говорит Петцольд, вспомним первого истинного

-
g-
ученого—Архимеда, выбегающего голым из бапи, оглашал
улицы Сиракуз своим яобедным возгласом «эврика».
Примеры подобраны удачно для характеристики ученого,
по все три, не исключая Архимеда, конечно, относятся к ста-
дии развития человечества, когда научный дух уже успел
обособиться, освободиться от чисто -материальных потребно-
стей и развиться в самостоятельное стремление. И едва ли
подлежит сомнению, что все три стремления, перечисленные
Петцольдом, утилитарного происхождения, т.- е. служили
сначала средством, и только позднее, в силу упражнения,
превратились в самостоятельную потребность, влечение (Trieb)
высшего порядка. Начнем с простейшего из трех—со стремле-
ния к действию, к деятельности, проще всего проявляющейся
в мускульной деятельности. Вначале, у зоологических пред-
ков человека, она, конечно, являлась только средством защиты,
нападения и добывания пищи и только значительно позднее
стала сама себе, целью, чем-то искомым, желаемым,—одним
словом, стремлением Петцольда. Стоит вспомнить культ гим-
настики и вообще тела у греков и то на глазах у нас разрастаю-
щееся явление современной жизни, что привилегированные
классы, освободившиеся от физического труда, как необходи-
мости, возвращаются к нему, иногда даже в тяжелой форме,
во уже в качестве источника наслаждения—спорта. То же
несомненно верно и в применении к тому, что Петцольд считает
присущим природе человека стремлением к дознанию (Erke at -
nisstrieb). Конечно, и оно прежде было только средством
для осуществления «практических» целей и только позднее
стало самоцелью. «Почти каждая наука обязана своим про-
исхождением какому-нибудь искусству (земледелию, медицине,
технике), точно так же, как и всякое искусство, в свою очередь,
вытекает из какой-пибудь потребности человека. Таков, по-

видимому, неизбежный исторический ход развития челове-
ческих знаний. Сначала человек ценит знание лишь как ору-
дие для приобретения возможной суммы материальных удобств
и наслаждения, и только при позднейшем развитии знание
само становится источником наслаждения, умственный аппе-
тит вступает в такие же права, как аппетит материальный»
(Тимирязев). Хотя происхождение третьего стремления (по
Петцольду)—к эстетическому наслаждению ие касается обсу-
ждаемого предмета, но так как совсем недавно один выдающийся
ученый—Лодж—ставил в укор науке, что она не считается с этим
вопросом, то не мешает мимоходом остановиться и на нем.
Как Петцольдовскому стремлению действовать (Kindein) пер-
воначально соответствует сфера мускульной деятельности,
так, очевидно, стремлению к эстетическому наслаждению
(aesthetisch Genissen) соответствует сфера деятельности орга-
нов чувств, но кто же может сомневаться, что первоначально
они служили для целей чисто утилитарных, для выслеживания
врага или жертвы, и, прежде всего, для разыскивания пищи.
В этом последнем отношении любопытно, что главный фактор
цветного зрения—глазной пурпур—настроен на поглощение
того именно цвета, в который окрашена первоначальная пища
животных—зеленый мир растений. Только гораздо позднее
потребность в упражнении этих органов находит себе выраже-
ние уже не как средство, а как самоцель в области эстетиче-
ского чувства. Итак, все три отношения к внешнему миру,
в которых Петцольд видит какое-то первичное, присущее
человеку стремление, являются таковыми только в стадии
высокого его развития, будет ли то стремление к познанию,
к деятельности или к созерцанию красоты. У первобытного
человека или еще и того ранее они была чисто утилитарными
отправлениями мышечной ли системы, органов ли чувств или

полушарий мозга. Признавая в прошлом утилитарную основу
всей человеческой деятельности, мы, как уже сказано, не
можем признавать ее в настоящем, как не можем согла-
ситься и с Махом, что в основании науки заложена только
экономия мысли. Но если не к непосредственной пользе, даже
не к одной экономии мышления стремится ученый, то к чему же?
Пуанкарэ предлагает обстоятельный ответ. Ученый стремится
к обладанию фактами,—но какими фактами? Охватить все
немыслимо, необходим выбор. «Если бы этот выбор зависел
только от прихоти или определялся бы непосредственной поль-
зой, то не было бы и речи о «науке для пауйи», т.-е . не суще-
ствовало бы никакой науки».«Ученые убеждены в том, что между
фактами существует различие но степени их важности и что
их нужно отбирать с пониманием. И они правы: без такого
выбора не могла бы существовать наука, а она существует». Наш
выбор определяется таким соображением: наиболее ценны те
факты, которыми мы наиболее часто пользуемся, т.- е. такие,
которые чаще повторяются. По счастию, мы живем в мире, *
в котором такие факты существуют. Представим себе, что бы
было, если бы, вместо наших шестидесяти элементов, их су-
ществовало шестьдесят миллиардов, «каждый камень пред-
ставлялся бы нам чем-то совершенно новым, все известное
нам об остальных было бы нам не в прок, перед каждым новым
предметом мы стояли бы беспомощными, как ребенок. В таком
мире неі существовало бы науки. Не существовало бы в нем мы-
шления, пожалуй, и жизнь была бы невозможной, так как не
могло бы развиться и чувство самосохранения». «Как все хоро-
шее, к чему мы привыкаем, мы недостаточно ценим этот факт
ограниченности числа элементов. А каково было бы положение
биологии, если бы существовали только неделимые, особи,
пе было бы видов,_дети не походили бы на родителей». Пуан-

каре здесь в очень наглядной форме иллюстрирует то основное
положение логики Милля, что возможность индуктивного
мышления кроется в свидетельстве опыта об однообразии
природы («uniformity in the course of nature»). Петцольд-фи-
лософ утверждает, что невозможно дать определение, что
такое природа. Дарвин-ученый не отказывается от этой не-
обходимости и довольствуется (в согласии с Миллем) та-
ким определением: «Под природой я только разумею сово-
купное действие и продукт многочисленных естественных
законов, а под законом—только удостоверенную опытом пос-
ледовательность явлений». Самым широким, всеоб'емлющим
однообразием природы Милль считал закон причинности.
Вэн высказывал далее мысль, что закон причинности—
пе что иное, как обобщение двух самых широких
законов природы: закона сохранения вещества и закона со-
хранения энергии. В совокупности они нам говорят, что
мы никогда не присутствуем ни при начале, ни при
конце чего бы то ни было. Гёте, со свойственной ему
проницательностью, почти за столетие ранее высказывал мысль:
«сочетание следствия с его причиной—простой исторический
прием», а Еонт сводил задачу науки к «установлению связи
сосуществования и преемства». Пуанкарэ развивает свою мысль
далее: «Если мы ценим такие факты, в повторяемости которых
мы наиболее уверены, то какие же это будут факты? Прежде
всего—факты наиболее простые, так как понятно, что сложные
явления зависят от мало вероятного случайного стечения
тысяч условий, а их повторение зависит от еще менее вероят-
ной случайности. Значит, прежде всего исследователь ценит
те явления, которые связываются законом, но раз этот закон
прочно установлен, он, наоборот, начинает ценить именно
исключение из пего, так как только оно обещает ему нечто

новое». To же говорили Клод-Бсрнар, обращаясь к ученикам
с советом: «no craignez jamais les faits contraires, car chaque
fait contraire est le germe d'une découverte». «Но еще более
ценит ученый—продолжает Пуанкаре,—неясно усматриваемые
сходства или различия и случаи раскрытия, заслоненного кажу-
щимся различием скрытого сходства», Пуанкаре не приводит
примеров этого случая, ио едва ли не самые разительные дает
сравнительная анатомия, почти вся основанная иа раскрытии
скрытых сходств организмов, пустившая в оборот понятие
гомологии, оказавшееся столь плодотворным и в химии, про-
никшее даже в небесную механику (Джордж Дарвин). В своем
анализе стремлений ученого, Пуанкаре идет еще. далее: «Уче-
ный изучает природу не потому, что это полезно, а потому,
что это является для него источником наслаждения, потому
что природа полна красоты. Если бы природа не была так
иолна красоты, то не стоило бы ее изучать, не стоило бы, по-
жалуй, жить. Я говорю здесь, разумеется, не о той красоте,
которая воспринимается нашими органами чувств, не о красоте
свойств и явлений, не потому, чтобы я се не признавал,—я
далек от этого,—но потому, что эта красота не имеет иичеп
общего с наукой. Я говорю о более интимной красоте, про-
являющейся в гармонической связи частей,схватываемой чистым
разумом». «Поиски этой своеобразной красоты, этой мировой
гармонии побуждают нас изыскивать те факты, которые для
этого наиболее пригодны. Можно, конечно, измыслить себе
такой гармонический мир, но как далек он будет от действитель-
ного. Величайшие художники, которых видал мир—грека
изобрели себе небесный свод, но как жалок он оказался в срав-
нении с тем, который мы знаем теперь! Именно потому, что
простое и великое прекрасно, мы и оказываем предпочте-
ние простым фактам и великими фактам».

«Забота о прекрасном приводит нас к тому же выбору
фактов, как и забота о полезном». Эту общность достигаемых
результатов, при полном несходстве точек отправления наук»
и практики, уже три века тому назад усмотрел Бэкон в началь-
ных строках своего «Novum Organum»: «Что для науки об'ясне-
ние, то для практики средство», и воплотил ее в своем бессмерт-
ном афоризме: «Ssienfcia est potentia»—«в науке—мощь». И не
трудно убедиться, что стремление человека, начиная с самого
первобытного его существования, под влиянием самых перво-
бытных религий (или под властью магии—Фостер), выражалось
в стремлении овладеть «двумя драгоценными дарами—даром
чудодействия и даром пророчества—эти два дара принесла
ему наука» (Тимирязев). «Agir et prévoir» являются лозунгом
современной науки (Конт, Клод-Вернар), как были предметом
вожделения у первобытного человека.
Только пути, которыми он шел к той же цели, были раз-
личны. Тюрго, Кондорсе Сен-Симон и в особенности Конт
в своем учении о трех стадиях развития человечества (теоло-
гической, метафизической, позитивной) пролили свет на общую
историю развития-человеческой мысли, завершившуюся ро-
ждением пауки. Эти три периода соответствуют трем путям,
по которым совершаются поиски к открытию повой исти-
ны. Эти три пути: простое угадывание истины, логическое
выслеживание ее из других истин и непосредственное добыва-
ние ее из действительности при помощи опыта. Первым спо-
собом исключительно пользовалось человечество с первых
своих шагов, тешится пм и теперь на невысоких уровнях куль-
туры; недаром, например, у нашего народа и теперь почти
для каждого предмета его несложного обихода существует
загадка. Разгадывание загадок, угадывание неизвестного,
объяснение необъяснимого—элементарный прием, которым ру-

кободйлпсь творцы первобытных религий, поэты, древние
греческие мудрецы и современные философы; восстающие
против завоеваний человеческого разума и проповедующие
возврат к инстинктивной интуиции, например, Вергсоп и его
поклонники, не смущаясь возвещающие благотворность по-
пятного движения лет па 300, а то и на целых 2.500, т.-е . до
начала современной науки или какого бы ни было систематиче-
ского мышления. Второй период (метафизический по Конту) на-
чался с того момента, когда человек нашел в логике могуще-
ственное орудие для добывания истин, заключенных в других
истинах. Открытие логики силлогизма, казалось, давало чело-
веку верный общий ключ к истине. Стоило только найти основ-
ную истину, и все остальное из нее вытекало-со всею желае-
мою строгостью. «Logica est ars ratiocinandi ut deferetur verum
a falso» (Аристотель) было руководящим правилом для фило-
софа древности, а в темное средневековье с открытием (через
посредство арабов) Аристотеля стало им и для схоластики.
Так как, при этом складе мышления, истина добывается только
из других истин, то руководящим являлся вопрос, кто же
высказал основные истины, из которых вытекают остальные—
вопрос об авторитете, на который опирается истина. Для схо-
ластики их было два—церковь и школа, т.- е. Аристотель
(что и выражалось в двух изречениях: Philosophia ancilla
theologiae и Ipse dixit, magister dixit). He удивительно, что
восстание разума, возмутившегося в защиту своих попранных
прав, появилось под знаменем отрицания авторитетов, и прежде
всего—этих рух.С отрицанием второго из них—Аристотеля—
выступают первые страстные провозвестники нового пути к
истине—научного—Галилей и Бэкон. С этого переворота берет
начало наука в том смысле, как мы ее теперь понимаем. Что же
положила она в основу своего стремления к истине? Получение

тех больших посылок, которые рапсе получались путем угады-
вания мля доверия к свидетельству авторитета,—получение их
непосредственно из их единственного источника—из" действи-
тельности, из природы. А средствами к тому были провозгла-
шены опыт и его менее совершенная форма—наблюдение.
Естественным противовесом как чисто интуитивному, так и
чисто силлогистическому направлению первых двух путей яви-
лось отрицательное отношение к нх орудию—слову. Nullius in
verba—девиз возникшего под влиянием Галилея и Бэкона
Королевского Общества (1663). Слову противопоставлялось
дело—опыт. Новое направление получило название «новой
философии»—«философии экспериментальной».Конечно, эта зна-
менательная эпоха была важна как момент общего под'ема,
общего движения в направлении ціаучного мышления. Про-
блески этих идей, как мимолетные вспышки, освещали и мрак
средневековья (Годжер Бэкон, семисотлетний юбилей которого
недавно помянул ученый мир), были известны и древнему
миру (Архимед, Пифагор). Но их исключительность, спора-
дичность, не оставившая по себе глубокого следа, доказывала,
что они не могли становиться исходным началом могучего
общего движения, и прав, конечно, историк физики Гозеи-
берг в своем заключительном выводе о физике древности.
«Das Experiment ist's was die Neue Physik von der Alten trennfc-
Опыт, ставший лозунгом пробуждавшейся новой философии, фи-
лософии науки, остается харакГеристичным признаком ее и в на
стоящий момент ее процветания. «Дедукции,—говорит Мплль,—
правильнее противополагать не индукцию, а опыт». В этом отно-
шении особенно ценно свидетельство ученого, главным полем
деятельности которого была область дедуктивной науки сви-
детельство математика Пуанкарэ. «Опыт—единственный источ-
ник истины; он одни учит пас чему-пибур Новому; он один

доставляет нам полную достоверность. Вот два положения,
которых никто не может оспаривать»,—говорит оп в первой
своей книги, посвященной изложению основ науки («Science et
hypo these»). «Метод науки —наблюдение и опыт», повторяет он
с первых яге строк своей послсдей книги («Science е t mo mode»).
А глубокомысленный философ Петцольд, наоборот, пытается
в своем об'яспении слова «Naturwissensehaft» совершенно
обойти, исключить это слово «опыт», заменив его ничего не
говорящим «Yariiren», а Бергсон в своей попытке освободиться
от разума и вернуться к инститнкгу даже мечтает попятиться
на триста лет от опыта к интуиции, от физиологии к витализму.
ГІо, сознавая, что, вступив в царство опыта, человечество
вступило в высшую сферу своей разумной деятельности, ученый
не. отказывается, конечно, от умственных орудий, завещанных
ему двумя предшествовавшими периодами развития. Не отка-
зался он от рассуждения (ratio tinatio), от выводов орех истин
из других, осооеино от той высшей формы рассуждения—ма-
тематики, которая, ограничиваясь определенной и простой
категорией количества, все более и более завоевывает новые
области у категории качества, что дало повод не раз говорить
(Кант в XYIÜ, Кельвин в XIX в.), что во всякой области
знания лишь настолько науки, насколько в ней математики.
Не отказывается ученый и от самой первобытной формы поисков
за истиной—от прямого угадывания ее, отличающего в особен-
ности великих поэтов. Тиндаль посвящает красноречивые стра-
ницы развитию мысли о роли воображения в науке ,а еще недав-
но Гегинс, сам творец новой области науки «астрофизики»,
выразил ту же мысль в красноречивой форме, говоря
«о благороднейшей из наших способностей, состоящей
в умепыі вызывать умственные образы и в своей высшей и
наиболее плодотворной форме проявляющейся не в воспроизве-

депии уже известных старых опытов, а в тех новых комбина-
циях, той чудесной умственной алхимии, которая вызывает
их превращение, творит новые образы. Эта творческая роль
воображения—не только источник всякого вдохновения в
искусстве и в поэзии, но и родник научных открытий, а в жизни
дает первый толчек всякому развитию, всякому прогрессу.
Эга творческая сила воображения всегда вдохновляла вели-
ких ученых и руководила ими в их открытиях». Те же мысли
в их совокупности Несколькими десятилетиями ранее были
высказаны в следующихвыражениях:«В области естествознания
всякая плодотворная мысль—мысль, раскрывающая науке
новые горизонты, представляет три последовательные
момента, три фазы развития,
почти соответствую-
щие тем трем эпохам, через которые, по мнению положительной
философии, прошла вообще человеческая мысль. Эго, во-первых,
фаза угадывания истины—фаза творчества; за ней следует
фаза логического развития этой творческой мысли во всех
ее последствиях, и, наконец, третья фаза—проверка этих
выводов путем наблюдения или опыта». «Мысль поэта про-
ходит только одну фазу; мысль философа гроходит их две,
мысль ученого—необходимо все три. Творчество поэта, диа-
лектика философа, искусство изследователя—вот материалы,
из которых слагается великий ученый». «Но если и поэтическое
творчество, конечно, опирается на обширный запас наблюдений,
то это несомненно по отношению к творчеству научному.
Изобретению
научной гипотезы необходимо должно
предшествовать возможно полное знание тех фактов, которые
она должна об'яснить» (Тимирязев). Эти два слова гипотеза
и об'яснение нуждаются в том, чтобы на них обратить
внимание,так как явилась категория ученых, желающих их
совершеппо изгнать из обихода науки (Мах, Оствальд, Петцольд

а пр.). Они пытаются создать науку, ис нуждающуюся, не до-
пускающую гипотез и заменяющую об'яенение—описанием.
В первом случае ссылаются обыкновенно на изречение Нью-
тона—«Hypoftieses non lingo», «Гипотез не строю». Но оказы-
вается, что в другом месте Ньютон так пояснил свою мысль:
»Hypotheses fingo, sed in hypotheses etinmeasnoncredo»,«Ги-
потезы строю, но гипотезы, даже свои, не принимаю на верр.
С другой стороны, поход, как известно, предпринятый Махом
и Оствальдом против атомистической гипотезы, закончился
их полным поражением. Через год после появления «Naturphi-
losophie» Оствальда, где окончательно уничтожались атомы,
Крукс изобрел свой спинтарископ, превративший атомисти-
ческую гипотезу в факт, экспериментальное доказательство
которого каждый желающий может носить у себя в кармане.
Что касается до замены об'яснения описанием, то выступающие
с этим предложением на этот раз ссылаются на авторитет Кир-
хова. Но Кирхов никогда не делал такого обобщения, а имел
в виду только механику, а такой выдающийся физик, знаток
и ценитель идей Кирхова, как Вольцман, делил все естество-
знание на описательное и об'яснительное. Возникает еще вопрос:
говоря выше о роли воображения .и творчества, не вводим ли
мы под другим видом какой-то элемент таинственности, ту же
интуицию Бергсона (т. -е . в. лучшем случае, непонятное наитие,
в худшем—бессознательный инстинкт)? По этому поводу на
основании совокупности свидетельств ученых, художников,
поэтов и т. д . было высказано положение, что творчество че-
ловека вообще, а следовательно, и ученого, «не первичное,
неразложимое свойство, а итог двух более элементарных свойств:
изумительной производительности воображения (в свою оче-
редь—результата колоссальной наблюдательности и памяти)
и пе менее изумительной тонкой и быстрой критической способ-

ностя. Сочетание этих двух свойств, т. -е . отбор или элими-
нация является источником творчества как человека, так и
природы» (Тимирязев). Ту же мысль высказывает и Пуанкарэ
в своей статье «Математическое творчество» («Science et mé-
thode»): «Творить, изобретать—значит выделять, короче го-
воря, отбирать», и еще определеннее в другом месте: «Полу-
чаемые комбинации могут быть бесчисленны. Истинная деятель-
ность математического творчества заключается в том, чтобы
между этими комбинациями произвести отбор, который эли-
минирует все бесполезпое или, лучше сказать, не дает себе
даже труда принимать его во внимание».

II. Развитие науки до XIX века.
Для знакомства с содержанием науки всего лучше прибег-
нуть к беглому очерку исторического ее развития, который в
то же время может служить кратким перечнем наиболее вы-
дающегося содержания современной науки.
Классическая древность, если ее рассматривать в ее сово-
купности, не знала пауки в ее современном смысле. Отдельные
блестящие исключения—Пифагор и в особенности (вопреки
Маху) Архимед только подтверждают правило, доказывающее,
что общей почвы для науки не существовало. Тонкий, изящный
ум греков ушел в область умозрения, практический ум римлян—
более в область техники, между которой и наукой еще не суще-
ствовало той тесной связи, которая оказывается все более и
более плодотворной в новейшее время, Тем не менее, по мнению
Бертло, именно в форме технических рецептов скудные сведения
древних пробились через мрак средневековья. Господствовавшая
схоластика видела в логике Аристотеля всемогущий талисман,
способный отвечать на все запросы человеческого разума.
Только конец XYI и начало XY1I в. были свидетелями
самого глубокого исторически-достоверного переворота в основ-
ном укладе человеческой мысли, который совершенно спра- , :
ведливо благодарпое человечество приурочивает к двум

именам—Галилея и Бзкопа (Фрапсяса). И снова блестящее
исключение подтверждает верность установления этой исто-
V рической грани. Гений его однофамильца, Роджера Бэкона
(1214—1294), промелькнул бесследным метеором во мраке
века схоластики, достигшей своего апогея в образе его совре-
менника Фомы Аквинского. А между тем многие ученые готовы
отвести Роджеру еще более почетное место, чем Франциску.
Юэдь видит в «Opus majas» Роджера «Orgmon» XIII века и
«первую энциклопедию». В шестой части этого изумительного
произведения Роджер смело называет экспериментальную науку
«domina, omnium scientiarum»; он говорит: «знание достигается
двумя путями—аргументацией и опытом, но аргументация не
доставляет разуму ни полного удовлетворения, пи полной уве-
ренности», а экспериментальная наука пользуется тремя «яре-
рогативами»: во-первых, она проверяет свои выводы, дока-
зывая их на опыте; во-вторых, она открывает истины, недо-
ступные умозрению; и, в-третьих, она проникает в тайны при-
роды, раскрывает прошлое и будущее. Несмотря на внешний
почет прозвища doctor mirabilis, которым он пользовался
и в Оксфорде и в Париже, несмотря на всемогущую защиту
одного папы, он не избег преследований другого, и обвиненный
в ереси и колдовстве, провел пятнадцать лет в тюрьме, потеряв
возможность осуществить свои широкие научные планы. Не-
давно (в 1913 г.) Лодж, желая унизить современную науку,през-
рительно указывал на то, что она насчитывает всего-то триста
лет существования. Судьба Роджера Бэкона (семисотлетний
юбилей рождения которого был в 1914 г. отмечен международ-
ным чествованием) является ответом, почему и наука не могла
отпраздновать вместе с ним своего семисотлетнего юбилея.
Семьсот лет тому назад голос первого Бэкона был бессилен
против теолого-метафизичсского союза церкви и схоластики.

Должен был ранее совершиться глубокий переворот, который
привел к крушению этого двойного авторитета. Костер Джор-
дано Бруно и суд над Галилеем были последней их дружной
победой и началом новой эры в истории человеческой мысли.
Красноречивым, страстным глашатаем этого переворота (bucci-
nator, как он сам себя называл) и роли в нем науки выступил
Франциск Бэкон. Если оставить в стороне фанатически озлоб-
ленные выходки Жозефа де-Местра и, вызванные личным
раздражением против англичан, нападки Либиха, то воззре-
ния ученых на Бэкона расходятся лишь в том, оказал ли Бэкон
непосредственное влияние на развитие науки, пользовались ли
ученые его мыслями или нет, при чем отрицающие это влияние
в качестве аргумента ссылались обыкновенно на то, что Ньютон
о нем не упоминал. Но если Ньютон о нем не упоминал в своих
cPrmcipia Mathematica», то, конечно, потому, что главный
недостаток Бэкона заключается в его малом знакомстве с ма-
тематикой. Но это не помешало Гейгенсу и Лейбницу отзываться
о нем с похвалой. Еще более ценили его французские энцикло-
педисты следующего столетия, а Даламбер в своем известном
предисловии отзывался о нем, как о «самом великом и все-
об'емлющем и самом красноречивом из философов». Эпохой
возникновения новой науки, «новой философии», как назы-
вали ее современники, несомненно должно считать конец у
шестнадцатого и начало семнадцатого века, приурочивая
ее к именам Бэкона (1561—1626) и Галилея (1564-1642),
хотя при этом, конечно, не могут быть забыты их предше-
ственники и современники: Коперник (1473—1543; его книга
«De revolutionibus orbium coelestium» появилась в год
его смерти), Везаль, Сервет, Гарвей, Паллиси, Джильберт,
Кеплер и др. Но Галилей и Бэкон занимали в их рядах
совершенно особое место; они ясно сознавали наступление по-

пой эры ne для той или другой науки, а для всего умственного
склада человечества. Галилей, первообраз современного уче-
ного—заложив основы новой науки, науки о движении, бес-
страшно выступив защитником коперниковой системы мира, ко-
торую обставил новыми наглядными доказательствами при по-
мощи, если и не им впервые изобретенного, то им впервые плодо-
творно примененного телескопа,—был такой же боевой натурой,
как и Бэкон, и обладал таким ate, если не еще более выдающимся
литературным талантом. Сознавая, что он призван не только
создавать, но и разрушать, он в своих знаменитых «Диалогах»
в почти общедоступной форме изложил сущность своих твор-
ческих и разрушительных идей, положивших навсегда конец
схоластическому пустословию и создавших ту новую механику,
которую другой гений, родившийся в год его смерти—Ньютон,
• ; положил в основу астрономии, создав то, что уже третий ве-
ликий ученый, век спустя, назвал «небесной механикой».
Эпоха Бэкона и Галилея была отмечена двумя выдающимися
особенностями. Она выдвинула вперед те могущественные
орудия исследования, которые профессор Винер так метко
называет «расширением наших органов чувств»—физические
инструменты, которые на первых же порах раздвинули сферу
наблюдений человека в область безконечно большого (телескоп)
и бесконечно малого (микроскоп),т. е. те именно области иссле-
дования, которые, по словам Пуанкарэ, всегда оказывались
наиболее успешным полем деятельности для науки. А вслед за
телескопом и микроскопом призма в руках Ньютона раскрыла
самую природу света и через два века, в руках Бунзена и
Кирхгофа, на глазах еще живущего поколения, исправив
коренной недостаток глаза, дала ему способпость анализировать
тонкие различия света—недостаток, которым этот орган не-
выгодно отличался от сравнительно более приспособленного

органа слуха (Вольцмаи). Создание физических инструментов
в громадной мере увеличило мощь отдельного наблюдателя,
чего долго но могли понять даже такие светлые умы, какГбге.
Страстное слово Бэкона и Галилея дало толчок и другой мо-
гучей силе—силе ассоциации человеческой мысли и труда.
«Я ударил в колокол, который призвал умных людей соби- ѵ,
раться вместе», говорил про себя Бэкон, и, действительно,
их призывное слово было сигналом для образования, если
не первого (первое очень недолговечное ученое общество,
Академия Naturae Secretorirm, было основано Джамбатистой
Порта в Неаполе), то самых важных ученых обществ!
Академии del Cimento, Лондонского Королевского Общества
и Парижской академии наук. Самым выдающимся из них было,
конечно, Королевское Общество, с первого своего возникно-
вения сделавшееся международным центром движения наук и
потому являющееся его наглядным показателем. Эго был круг
людей, по словам современников, изучавший область знаний,
обозначенную названием «новой» или «экспериментальной»
философии, берущей начало от Галилея и Бэкона. Общее
направление его выразилось девизом «Nullius in verba», ко-
торым, конечно, представители наук хотели выразить свое пре-
зрение к чисто словесной деятельности их предшественников-
философов—схоластиков. Как смотрело Общество на свою
основную задачу, видно из слов его историка, произнесенных
после первого пятилетия его существования: «Увеличивать
власть человека над природой и освобождать его от рабства
предрассудку—поступки более почтенные, чем порабощение
целых империй и наложение цепей на выи народов». Ближай-
ший характер занятий этих академий выразился в названии
старейшего из них—флорентийской del Cimento, т.-е . акаде-
мия опыте. И действительно, долгое время в этих обществах

главная деятельность сводилась к показанию опытов, о чем
и совпало изготовление физических приборов. Во Флорен-
ции, в так называемой «трибуне Галилея» до сих пор можно
видеть собрание этих приборов: галилеевский телескоп, тот
самый, в который па расстоянии нескольких лет он показал
спутников Юпитера, фазы Венеры, пятна на солнце и горы
на луне; первый барометр Торичелли, первый термометр,
показанный в del Cimento, и т. д . Деятельность членов Коро-
левского Общества—англичан, голландцев, французов, итальян-
цев—всего нагляднее выражает ту смену вопросов и областей
исследования, которые по очереди поглощали еще немного-
численные силы этого союза европейских ученых. Прежде всего
она обнаружилась в усовершенствовании оптических средств
наблюдения. Как известно, Галилей не только показал, что
можно извлечь из телескопа, он угадывал и значение микро-
скопа. Самые первые издания Королевского Общества были
посвящены микроскопу; таковы были труды замечательного
по своей разносторонности Гужа («Micrographie», 1665), Мар-
челло Мальпиги («Anatomia plantarum», 1675) и Грю («Ana-
tomy of plants», 1782). Это было первое пробуждение анатомии
растений, вскоре приостановившееся на целое столетие. Га-
дом с ними обнаружилось и развитие физики и химии воздуха
и газов (Торичелли, Паскаль, Гверике, Мейо, Реп, Бойль,
Мариот, Гельз и др.). Но и этому первому пробуждению чисто
научной химии суждено было, как и микроскопу, замереть
также -почти на столетие. Со второй половины XVII в. все
заслонило движение физики, механики и астрономии, связан-
ное с именем Ньютона («Philosophiae naturalis principia mathe-
matica», 1687), выдвинувшее вперед то могучее орудие иссле-
дования, математику, которое изменило навсегда судьбы
естествознания. Параллельно с этим движением его труд

tOpfcicks» (1704, хотя начало исследования относится к 1660)
полошил основание современной оптике. В той лее области
выступил достойный его соперник Гейгенс («Tractatus de lu-
mine», 1690), основатель теории волнообразного движения
света, которой суждено было в течение целого века ждать
общего признания.
Конец XVII и первая половина XVIII в. в области опи-
сательного естествознания—ботаники и зоологии—отмечены
попытками установления искусственных классификаций, вен- V
цом которых явилась (находившаяся в некоторой связи с
появлением в конце XVII в. знаменитой «De sexu plantarum
epistola» Камерариуса) знаменитая половая система растений
Линнея («Systema naturae», 1736 и «Philosophia botanica»,
1751). Превосходный точный язык (терминология и новая
упрощенная номенклатура), простота и доступность его ис-
кусственной классификации, завершившая навсегда попытки
ее совершенствования, приковали надолго внимание ученых
на изучение внешних форм и отвлекли от выступившего с
таким успехом микроскопического исследования. Почти одно-
временно с Линнеем выступил Бюффон («Histoire naturelle»,
1749). Конец XVIII в. отличался развитием т. называемой
пневматической химии—химии газов (Пристли, Шеле, Фон-
тана и др.), на фактических завоеваниях которой Лавуазье
основал свою новую химию, вытеснившую дотоле господство-
вавшее учение о флогистоне (см. ниже). Рождение повой химии
несомненно самая выдающаяся черта в рижении науки конца
XVIII в.; не даром появление в 1789 году «Traité de chimie»
âhтуана Лорана Лавуазье Бертло назвал химической ре-
волюцией. С тем же правом этот знаменательный год может
быть назван и годом революции ботанической; им помечена
«нигз Антуапа Лорана де Жюсье—«Genera plantarum». Хотя

и ранее пекоторые выдающиеся умы, как Адапсон, Берпар де
Жюсье, Руссо, да ц сам Линней, сознавали необходимость
заменить многочисленные искусственные системы одной, уга-
дываемой каким-то научным ипстипктом, хотя и непонятной
в своей сущпостн естественной системой растений. Хотя Бер-
пар де Жюсье и осуществил ее на деле на грядках ботаниче-
ского сада, разбитого им для Людовика XV в Трианоне (1759),
но только племянник его Антуап Лоран положил ей прочное
основание. В первый раз в ней проведена система естественных
семейств в восходящем порядке с указаниями на их взаимные
связи в различных направлениях. Но оо'яснение этой affi-
nité, этого таинственного сродства, лежащего в основе есте-
ственной системы, науке.пришлось ждать ровно целый век
(1759—1859). Тогда же только пашелся ключ и к об'ясноишо
основной мысли другой, едва ли не важнейшей отрасли описа-
тельного естествознания, пачинавшей в'эту эпоху кристалли-
зоваться в стройное учение—сравнительной анатомии (Вик
Д'АзирХ хотя основная мысль ее—раскрытие скрытого сход-
ства с виду различных форм (см. выше слова Пуанкарэ)—была
ясна уже Белону в XVI в., когда он сравнил скелет птицы
и человека (1555).
К концу XVIII в. были заложены и основы геологии,
вышедшей из борьбы нептунистов и плутониетов (Вернер и
Гуттоп—«Theory of the earth», 1785) и установлены связи
между наслоениями земли и органическими остатками (Вильям
СмипиОѵйахоі the strata and theirembedded organic remainss»).

III. Наука в XIX и в начале XX в.
В XIXв., «веке пауки», можно сказать, все области науки
стали развиваться «фронтом»; это объясняется, конечно, тем,
что число ученых возросло до громадных размеров, а вместе
с тем возросло и понимание значения науки в широких слоях
общества, чему не мало содействовало и совершенно повое ѵ
явление—стремление самых выдающихся деятелей науки при-
общить эти круги к интересам науки (популяризация пауки
такими ее представителями, как Лаплас, Ламарк, Кювье, Араго,
Фарадэ, Либдх. Майер, Гельмгольц, Максу эл, Больцман, Пуан-
каре, Дарвин, Гексли, Клод-Бернар, Дюбуа-Реймон, Сеченов,
Столетов ц др.). Не забудем однако, что первым популяриза-
тором был Галилей, в своих гениальных диалогах первый
заговоривший на языке своего народа вместо языка немногих
избранных—латыни.
Здесь, конечно, можно будет остановиться только на самых
выдающихсяізавоеваниях XIX и начала XX ст.
Преясде всего надо отметить сближение отдельных наук
между собою путем обобщения основных воззрений и взаим-
ного заимствования выработанных методов, что выразилось
особенно плодотворно в пограничных областях между разлпч-

ними пауками. Самою' выдающеюся чертою является расширь
лис области опытного метода над простым наблюдением, «об'-
яснительпой пауки» над «описательной» (Больцман). Здесь при-
ходится снова остановиться над одним умышленно распростра-
няемым недоразумением. Нередко приходится слышать заявле-
ние, что никакого об'тения современная наука будто бы не
признает, а знает только одно описание, при чем ссылаются
на авторитет Кирхгофа (Мах, Оствальд, Петцольд); в особен-
ности же многие представители описательных паук ухватились
за это положение, доказывая,что их науки ни в чем не уступают
наукам об'яснительным. Но это утверждение неверно, начи-
ная с того, что Кирхгоф никогда его не высказывал в такой »
общей форме, а лишь в применении к механике. Под об'ясне-
нием наука разумеет «разложение сложных комплексов на про-
стейшие, но сходные составные части, сведение сложных за-
конов на основные» (Больцман). Понятно, что механике не
на что сводить простейшие понятия движения, пространства
и времени, с которыми она оперирует. Совсем в ином положении
находится, например, физиология, стремящаяся свои сложные
процессы свести на простейшие физико-химические. Понятно,
что и отделы физики совершенствовались, превращаясь из
физиологических в чисто механические (наприм., акустика).
Отсюда понятно, что вообще стремление к об'яспению выра-
жается в сведении сложных явлений к самым простейшим,
какими являются механические. Оствальд этот основной факт
желает об'яснить таким образом: сведение, например, тепло-
вых явлений на механические совершенно случайно; если бы,
например, тепловые явления были изучены ранее, то механи-
ческие пытались бы свести на тепловые. Подражая ему, Уѳтам
вдет еще далее: в заключение*статьи Science в Enc. Britan.
on говорит, что у человека пет электрического оргапз, а есть

«ышцы, почему он и старается сводить все к механике,—эле-
ктрический скат, может быть, поступил бы иначе. На это можно
ему ответить, что это несовершенство не помешало однако
человеку открыть электромагнитные явления на солнце, на
что едва ли способен, несмотря на преимущества его органи-
зации, электрический скат. Вообще, гадать о том, что бы было,
если бы ее было того, Цто $сть, гадать, во что бы преврати-
лась наука, если бы ее создал электрический скат, а не чело-
век,—занятие довольно бесплодное, пригодное для метафизи-
ков, но не для людей нйуки.
Не было ни одной науки, которая не сделала бы в XIXв.
замечательных завоеваний, но, конечно, в некоторых они были
особенно поразительны, именно в физике и в биологии.
Астрономия. Начнем наш обзор с астрономии, продолжав-
шей развиваться в. течение XVIII в. в том математически-ме-
ханическом направлении, которое сообщил ей Ньютон, выра-
зившемся на пороге следующ. века в появлении знаменитой
«Méehaniquc céleste» Лапласа (1799). Лаплас (1749—1827) иссле-
дует взаимные притяжения планет и вместе с Кантом выска-
зывает гипотезу о развитии планетной системы («Exposition
du systeme du monde», 1796). Геріиель открывает Урана, изучает
двойные звезды и туманности. Бессель, Лагранж, Гауе вносят
иовые математические методы в изучение движений планет
и комет. Блестящим, поразившим воображение даже в самых
широких кругах знаменьем точности астрономической науки
явилась возможность предсказания, на основании пертур-
баций Урана, существования новой, неведомой планеты Неп-
туна (Леверье и Адаме, 1845), найденной затем па указанном
месте Галем в Берлине. Фуко производит в парижском Пантеоне
свой знаменитый опыт, доказывающий вращение земли (1851).

Строение и вид поверхности планет приводит к новым откры-
тиям. Максуи доказывает, что кольца Сатурна должны со-
стоять из отдельных твердых тел. Цёлнер обнаруживает, что
Юпитер еще не остыл; Скиапарелли и позднее Лоузль подробно
изучают поверхность Марса, его загадочных каналов и смены
времен года, указывающие на вероятное присутствие расти-
тельного покрова. С половины века физика обогащает астро-
номию двумя новыми методами исследования: фотографическим
(около 1850) и спектроскопическим (1859). Трудами Гёгинза,
Локиера, Целлера. Жажена создается совершенно новая наука,
астрофизика. Фотография не только дала возможность более
точпого, свободного от элемента субъективности, изображения
небесных те-л (особенно туманностей, солнечных протуберан-
цев и поверхности солнца), но и благодаря своей способности
суммировать во времени слабые световые действия, дозволила
увидать предметы, недоступные зрению, невооруженному или
вооруженному. Спектральный * анализ разрешил, казалось,
недоступную задачу—определение химического состава солнца
(Бунзеп и Кирхгоф) и звезд (Гёлшзи др.). Применение аку-
стического принципа Догіплера к оптике превратило спек-
троскопию в средство обнаружения и измерения невидимых
движений (вращательного и в направления луча зрения).
Наконец, применение принципа Зеемана дозволило показать
присутствие в солнечных пятпах электромагнитных циклонов,
для обнаруживания которых" у человека не существует даже
соответствующего органа (Гзл'ь при помощи его колоссального
спектро-гелиографа, 1909). Кометпые хвосты раз'ясняются
с точки зрения их состава (Бредихин) и их происхождения в
зависимости от светового давления (нредсказанпого Максуэ-
Ш, экспериментально доказанного Лебедевым).